Антология. Классика вестерна-2. Компиляция. Книги 1-15 [Майк Резник] (fb2) читать онлайн

Томас Берджер МАЛЕНЬКИЙ БОЛЬШОЙ ЧЕЛОВЕК

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Мне выпала честь знать покойного Джека Крэбба – пионера дикого Запада, переселенца, прибившегося к Шайенам, следопыта, ганфайтера, охотника на бизонов – в последние дни его земного бытия. Думаю, краткий отчёт о моих встречах с этим необыкновенным человеком будет здесь нелишним, ибо есть все основания полагать, что, если бы не моё, так сказать, конструктивное участие, эти удивительные воспоминания никогда не увидели бы свет. Нижеследующие страницы, я уверен, подтвердят справедливость этого на первый взгляд нескромного заявления.

Осенью 1952 года, после операции по поводу искривления носовой перегородки, я сидел дома и долечивался под присмотром немолодой уже сестры – сиделки по имени Уинлфред Бэрр. Миссис Бэрр была вдовой, и поскольку сейчас она уже отошла в мир иной (в результате несчастного случая, когда её маленький «Плимут» столкнулся с грузовиком, развозившим пиво), думаю, она не обидится, если я аттестую её как особу дородную, чрезмерно любопытную и весьма зловредную. Помимо того, она обладала невероятной физической силой, и купая меня в ванной, управлялась со мной играючи, словно с младенцем, хотя я мужчина довольно крупный.

Отдавая дань нынешней моде на исповедальный жанр в литературе, я бы добавил, пожалуй, что во время этих процедур я не испытывал ни малейшего волнения сексуального характера. Я ненавидел эти помывки и прибегал ко всем мыслимым и немыслимым ухищрениям, чтобы от них избавиться. Увы – тщетно! Похоже, она просто добивалась, чтобы я её уволил – стремление самоубийственное, принимая во внимание, что работа сиделки была для неё единственным источником существования. Но миссис Бэрр была из тех людей, которым их принципы не дают покоя, как пьянице – его пагубная страсть. Дело в том, что её покойный муж тридцать лет проработал на железной дороге машинистом товарного поезда, вследствие чего у неё сложилось совершенно чёткое представление о том, как должен выглядеть совершеннолетний американец мужского пола: он, по её мнению, должен ходить в комбинезоне, вымазанном мазутом, и полосатой брезентовой кепке с длинным козырьком. Она не считала моё физическое недомогание достаточно серьёзным, чтобы претендовать на услуги сиделки (хотя нос у меня и распух, а под глазами были мешки). Кроме того, миссис Бэрр с неодобрением относилась к источнику средств существования, которым я пользовался. Отец мой, человек обеспеченный, ежемесячно выделял мне небольшое пособие, которое и позволяло мне предаваться своим литературным и историческим изысканиям, не испытывая нужды зарабатывать хлеб насущный ежедневным трудом в поте лица и не слишком интересуясь жизнью тех, кто такую нужду испытывал, хотя я и относился к ним с глубочайшим уважением. Она с нескрываемым подозрением относилась к тому обстоятельству, что в свои 52 года я оставался холостяком, и даже позволяла себе кой-какие бестактные намёки по этому поводу (причём, намёки абсолютно несправедливые: я был когда-то женат, среди моих знакомых множество особ женского пола, и некоторые из них навещали меня, покуда я был прикован к постели, и, наконец, смею вас уверить, что в моём гардеробе нет предметов женского туалета). Миссис Бэрр доставила мне немало неприятных минут, и вам может показаться странным, что я уделяю ей столько внимания в этом ограниченном по объему предисловии, единственной целью которого является предварить и рекомендовать вашему вниманию важный документ истории Дикого Запада, чтобы затем скромно отойти в тень, более привычную для меня. Но так уж, видимо, заведено в этой жизни, что в качестве инструмента для достижения своих неисповедимых целей Провидение зачастую выбирает из всех достойных внимания кандидатов такое во всех отношениях никчемное создание, каким являлась моя бывшая сиделка.

В промежутках между яростными наскоками на меня с мочалкой в руке и приготовлением бледного чая, гренок и куриного бульона, которые поддерживали моё бренное существование в этот период, миссис Бэрр, движимая своим ненасытным любопытством, всюду совала длинный нос, обшаривая мою квартиру, словно банальный взломщик. Орудуя в спальне, она в качестве прикрытия использовала свою гуманную профессию. «Надо достать вам свежую пижаму», – бывало, заявляла она мне, и, пропуская мимо ушей мои инструкции, выдвигала один за другим ящики комода, и рылась во всех подряд. Оказавшись же в другой комнате, где я не мог её видеть, она отбрасывала прочь остатки приличия, и – лёжа в своей постели, я мог только прислушиваться, как уступают её бешеному натиску дверцы шкафов и шкафчиков, замочки ящичков комодов и буфетов, крышки сундуков и шкатулок, многие из которых представляли собой весьма ценные образцы искусства испанских краснодеревщиков колониального периода, добытые мною в те годы, что я провёл в северных районах штата Нью-Мексико, куда я отправился, чтобы подлечить свои слабые лёгкие целебным горным воздухом.

И только когда я услышал, как она распахнула стеклянные дверцы шкафа, где хранилась моя любимая коллекция индейских реликвий, я почувствовал, что не могу больше молчать, и, невзирая на пульсирующую боль в ещё не зажившем носу, закричал:

– Миссис Бэрр! Немедленно оставьте в покое мои индейские вещи!

Когда через минуту она появилась в дверях спальни, голову её венчал великолепный убор индейцев племени Лакота – это роскошное боевое оперение, некогда принадлежащее, как я знал, самому великому вождю Лакотов – Неистовой Лошади!

Несколько лет назад я отдал за этот убор перекупщику шестьсот пятьдесят долларов, Под сенью этого царственного украшения тучная фигура миссис Бэрр была феноменально нелепа, но я был в тот момент слишком взволнован, чтобы оценить комизм этого зрелища. Я был просто потрясен этим кощунством. У индейцев никто кроме воинов не имел права прикасаться к орлиным перьям, а если бы какая-нибудь скво вздумала облачиться в этот убор, хотя бы и в шутку, – это произвело бы такое впечатление, как если бы современная дама к вечернему платью натянула бы охотничьи сапоги своего мужа. Да простит мне читатель это неуклюжее сравнение, но, видит Бог, более удачное подыскать не так-то просто, ибо, честное слово, нет такого табу, которое с легкостью не нарушила бы современная женщина. И тем, что вытворяла в эту минуту миссис Бэрр, она только подтверждала порочность нашей белой цивилизации.

Она исполняла в дверях спальни какой-то дикий воинственный танец и оглашала комнату лаем с претензией на боевой клич. Эта особа обладала просто невероятной энергией. Я не отважился протестовать дальше из страха, что она обидится и просто погубит редчайшее украшение, которому было без малого сто лет. И так уже несколько перышек отделились от него и плыли в воздухе, медленно опускаясь на пол, словно тополиный пух в безветренный июньский полдень.

Я отвернулся и молчал, и таким образом открыл для себя, что именно можно противопоставить дурным манерам миссис Бэрр. Убедившись что ей не удастся выжать из меня больше ни звука, она в конце концов спрятала убор Неистовой Лошади на место, в шкаф, и вернулась в спальню с тем выражением на лице, которое появлялось у неё в минуты задумчивости.

Тяжело усевшись на подоконник, она спросила: «Я не рассказывала вам, как я работала в богадельне, в доме престарелых в Марвилле?»

В ответ я буркнул что-то с таким видом, который человека более чувствительного мог бы и обескуражить, но миссис Бэрр к таким тонкостям была невосприимчива.

– Как увидела эти индейские штуковины, так вспомнила… – тут она лающе откашлялась. – Был там один старый хрыч, – всё говорил, что ему сто четыре года. А вид у него! Ей-Богу, вы б ему все сто пять дали: противный такой тип, тощий, как ощипанный цыплёнок, шкура – как старая клеёнка. Ну, никак ему не меньше девяноста было, даже если и соврал, подлец.

Я прекрасно понимаю, что мои жалкие потуги воспроизвести здесь речь миссис Бэрр бессмысленностью напоминают донкихотские наскоки на ветряные мельницы, и лучшее, что я могу сделать, чтобы дать вам представление о ней, это охарактеризовать её как воплощённую недоброжелательность.

– А ещё говорил, что и ковбоем он был, и с индейцами повоевать довелось – ещё в старые времена. Они там, в богадельне, телевизор целый день смотрят – вестерны старые по большей части – так он, как кино начнётся, сидит и твердит одно и то же: что всё это, мол, враньё, всё не так, потому что он сам там был и всё это видел, и не в кино, а живьём. Бывало, другим старикам всю малину испортит, хотя чаще они на него – ноль внимания. А ручонки у него, чёрта старого, были блудливые: помню, подойдёшь к его сплетённому из ивовых прутьев креслу – одеяло поправить, мощи его древние закутать получше, – так и норовит, бесстыжий, лапку свою куриную запустить тебе за пазуху! А щипался – ой, не дай Бог! – ежели нагнешься возле него, подушку с полу поднять или ещё чего… Представляете, каково оно – женщине моего возраста? Хотя тогда я, конечно, была моложе – как-никак, семь лет уже прошло. И покойный мистер Бэрр, как пропустит стаканчик – другой, всегда говорил, что с фигурой у меня всё в порядке… Да, так вот, а ещё этот старый пень, в богадельне-то, говорил, что служил у Кастера и был с ним в последнем бою, а уж это – я точно знаю – самое натуральное враньё, потому что я видела кино про Кастера, и там поубивали всех до одного – кого как. Вообще, я всегда говорила, что, если разобраться по сути, то краснокожие и есть настоящие американцы, а больше – никто…

Но хватит о моей сиделке. Спустя неделю она покинула меня, а примерно в середине следующего месяца я прочёл в газете о её гибели в автомобильной катастрофе. Я полагаю, что отнюдь не принадлежу к числу тех зануд с садистскими наклонностями, которые столь часто пишут у нас предисловия и используют их для того, чтобы удовлетворить свою графоманскую страсть. Потому не вижу оснований посвящать читателя во все перипетии предпринятых мною поисков человека, который оказался уникальным экземпляром переселенца-колониста, пионера Дикого Запада.

Во-первых, как только миссис Бэрр заметила, что я проявляю интерес к этому «старому хрычу, который говорил, что ему и с индейцами повоевать довелось» и т.д., она тут же вовлекла меня в бесконечную и бесплодную гонку-преследование по глухим закоулкам её памяти, что можно было сравнить с преодолением полосы препятствий. Во-вторых, в доме престарелых в Марвилле (куда я отправился сразу же, как только мой нос вновь принял свою обычную форму) никто из персонала никогда ничего не слышал об этом человеке, чьё имя миссис Бэрр интерпретировала как «Пэпп» или «Стэбб», или «Тарр».

Упоминания о «ковбое» и «Диком Западе» также не пробудили ни в ком никаких воспоминаний. Что же касается предполагаемого фантастического возраста разыскиваемого, то врачи просто подняли меня на смех: им не доводилось слышать, чтобы кто-нибудь из обитателей этого заведения преодолел 103-летний рубеж. И у меня сложилось твёрдое убеждение, что они полны решимости скрыть от человечества этот рекорд и намерены выставить за дверь своего учреждения любого выскочку, который дерзнул бы улучшить этот результат: их заведение, как и все ему подобные, было катастрофически переполнено, и по гравиевым аллеям сада сновало такое количество кресел-каталок, что для пешеходов это был сущий кошмар.

В бюро штата по социальному страхованию мне предоставили информацию о существовании аналогичных учреждений для лиц преклонного возраста в городках Карвел, Харкинсвиль и Бардилл. Я побывал в каждом из них и провёл множество бесед как с сотрудниками, так и с престарелыми пациентами – и некоторые из этих бесед сами по себе могли бы составить занимательную повесть. Например, мне попалась одна старая перечница, которая ходила в халате и говорила басом, и я битый час общался с нею в полной уверенности, что говорю с мужчиной. Встречались и шарлатаны, которые делились со мною своими «воспоминаниями о Диком Западе» и продолжали упорно цепляться за свою легенду даже после того, как двумя-тремя коварными вопросами я выводил их на чистую воду. Но ни Пэппа, ни Стэбба или Тарра, никакого 111-летнего участника битвы при Литл-Биг-Хорн нигде не было.

В этой точке моего повествования у читателя может возникнуть естественный вопрос: чем объясняется готовность, с которой я принял на веру утверждение миссис Бэрр о существовании такого человека и если допустить, что она сказала правду, почему я не усомнился в достоверности изложенных ею фактов? Что ж, я действительно склонен к импульсивным реакциям, и коль скоро я могу позволить себе эту слабость, меня не мучают угрызения совести. Кроме того, я действительно питаю слабость, если не сказать страсть, ко всему, что связано с историей Дикого Запада, о чём свидетельствует и упомянутая мною выше коллекция индейских реликвий, стоимость которой составляет не одну тысячу долларов. И, наконец, среди принадлежащих мне вещей имеется внеочередной выпуск газеты «Трибюн», выходившей в городке Бисмарк, территория Дакота, от 6 июля 1876 года, в котором опубликованы первые списки жертв резни в Литл-Биг-Хорн, и, представьте себе, в этом перечне фигурируют имена Пэпп, Стэбб и Тарр! И хотя они числятся среди убитых, это ещё ничего не значит, ибо тела жертв этой бойни были до такой степени обезображены, что установить их личность со всей определённостью удавалось далеко не всегда. Я с самого начала решил, что Стэбба, видимо, придётся сразу отбросить по той простой причине, что этот разведчик был индейцем из племени Арикара, а если бы «старый хрыч из богадельни» был краснокожим, миссис Бэрр наверняка не преминула бы отметить это обстоятельство. Вместе с тем, она упомянула о его коже, которая была, якобы, «как старая клеёнка», хотя и не уточнила цвет. Но ведь далеко не все индейцы темнокожие, не говоря уж о том, что краснокожих в буквальном смысле слова среди них почти не встретишь.

Однако я обещал не отвлекаться от сути дела… Итак, в принципе вполне можно допустить, что Пэппу, или, к примеру, Тарру, или даже Стэббу удалось выбраться из той страшной мясорубки живым, а потом он в силу каких-то своих личных, неведомых нам причин на протяжении семи с половиной десятилетий избегал внимания властей, журналистов, историков и т. п. А может быть, страдал все эти годы потерей памяти, а потом вдруг решил заявить о себе в такой момент и в таком месте, где он был обречён на недоверие и насмешки своих ветхих соседей и грубой прислуги (вспомните миссис Бэрр). Повторяю, такой вариант развития событий был вполне возможен, но крайне маловероятен – к такому выводу я пришёл после нескольких месяцев бесплодных поисков. Кроме того, не забывайте, что миссис Бэрр, по её словам, видела этого человека в 1945 г., а теперь шёл 1952. И если кажется невероятным, чтобы человек дожил до 104 лет, то предположить, что он мог дотянуть до 111 – это уж просто фантастика. Нонсенс, если угодно…

В конце концов я пришёл к выводу, что рассчитывать на это попросту смешно. Так что с моей стороны было большой ошибкой во время очередного визита к отцу с целью получения моей ежемесячной стипендии – ибо он настаивал на том, чтобы эта процедура осуществлялась явочным порядком – повторяю, ошибкой было честно отвечать на его вопрос, когда он осведомился: «Ну, что, Ральф, чем ты теперь занят?» Я думал, он перекусит свою сигару – с такой яростью он сжал зубы, услышав мой ответ: «Ищу стоодиннадцатилетнего ветерана битвы при Литл Бигхорн».

К счастью, в этот момент в кабинет вошёл один из тех парней, что были у отца на побегушках, держа в руках депеши из Гонконга, где сообщалось о состоянии дел на строительстве отеля, которое он благодушно затеял в этой далекой колонии, и данное обстоятельство избавило меня от неприятной необходимости выслушивать его излияния по поводу моего возможного слабоумия. Отцу было без малого восемьдесят, и мы с ним никогда не были близки.

Я был уже почти готов махнуть рукой на всю эту затею и всерьёз взяться за свою многострадальную монографию, задуманную несколько лет назад, когда я жил в Таосе, штат Нью-Мексико, и посвящённую проблеме происхождения люминария – это род рождественского фонаря, распространенный на Юго-Западе страны и представляющий собой бумажный пакет, в который насыпается некоторое количество песка и помещается свеча. Я как раз сидел и перебирал свои заметки по этому поводу, когда мне принесли прелюбопытное письмо, весьма напоминающее розыгрыш:

«Дарагой сэр, слыхал я вы меня искали – думаю точно меня потому как тут в этом завидении кроме меня нету больше ни одного такого гироя ветерана фронтира и славных дней покорения Запада, который лично знал их всех - Кастера, Сидящего Быка, Бешеного Билла и этого подлеца Эрпа и других и лично участвовал в той битве при Литл Бигхорн, ещё известной в истории под названием Последний Бой Кастера.

Они держут меня тут силой. Мне сто 11 лет стукнуло. Если б со мной был мой Любимый Кольт, я б от них и сам ушол. Но его со мной нету. Паскольку вы писатель и всё такое я согласен рассказать вам про всё что помню всего за 50 тысяч долларов, что совсем не дорого, а наоборот почти даром, потому как наверно я такой один остался.

ваш друг

Джек Крэбб».

Почерк был отвратительный (хотя отнюдь не старческий). Я потратил целый день, чтобы расшифровать эти каракули, и приводимую здесь редакцию можно рассматривать лишь как предположительную. Письмо было написано на листке с фирменным штампом Центра для лиц преклонного возраста в Марвилле; с которого я начал свои поиски и, как вы помните, безуспешно. Тот факт, что автор письма требовал вознаграждения – да ещё в таком размере – заставлял предположить, что я имею дело с потенциальным мошенником.

И всё же к середине следующего дня, отмахав на своем «Понтиаке» сто миль под «кратковременными ливнями с последующими прояснениями», я был уже в Марвилле, на пустынной стоянке дома престарелых и заруливал на одну из площадок с указателем «Для посетителей». Было часа два пополудни. Мне показалось, что директор-администратор был несколько раздосадован, увидев меня вновь, а когда я показал ему своё письмо, лицо его приняло откровенно презрительное выражение. Однако со свойственной ему любезностью он тут же препоручил меня заботам заведующего психиатрическим отделением – человека с бескровным лицом и фамилией Тиг. Тот, с бесстрастным видом изучив корявые иероглифы моего документа, понимающе кивнул, вздохнул и сказал: «Да, сэр, похоже, это наш человек. Им периодически удаётся отсылать письма, минуя администрацию. Очень сожалею, что вас потревожили, но уверяю, – этот пациент абсолютно безобиден. Намёки на насилие, которые он делает в последнем абзаце, есть фантазия больного ума. Кроме того, он настолько слаб физически, что без посторонней помощи не то, что на горшок сесть – эншульдиге зи мир, битте, – с кресла встать не может. У пациента напрочь отсутствует апперцепция. Если вы опасаетесь, что он сможет выбраться за пределы учреждения и учинить хомицид или убийство, то ваши опасения совершенно напрасны, вы можете быть абсолютно спокойны».

Тут я заметил доктору, что угрозы мистера Крэбба, если это можно назвать угрозами, адресованы отнюдь не мне, а, напротив, – персоналу данного учреждения, на что тот, как и следовало ожидать, отреагировал вполне адекватно, т.е. лишь снисходительно улыбнулся.

Должен сказать, что у меня богатый опыт общения с этой публикой: лет десять назад, пытаясь излечиться от своей мигрени и ночных кошмаров, я вдоволь хлебнул медицины, дважды в неделю на протяжении нескольких лет посещая процедуры (за что платил по 50 долларов в час) – и всё это без малейшего намёка на какой-либо эффект.

«И всё же я вынужден настаивать на встрече с мистером Крэббом, – добавил я в заключение. – Я только что проехал сто миль только лишь затем, чтобы увидеться с ним, и потратил на это всё утро, которое мог бы провести с большей пользой, изучая состояние своих банковских счетов».

Он тут же уступил моей настойчивости. Представителям его профессии совсем несложно навязать свою волю, если пользоваться не эмоциональными, а экономическими аргументами.

Мы поднялись по лестнице и долго шли коридорами. Психиатрическое отделение – самое молодое в данном учреждении – было сплошь из стекла, кафеля и филодендронов: честно говоря, оно больше напоминало оранжерею, где, словно грибы среди листвы, тут и там выглядывали стариковские лысины. Мы вышли на застекленную веранду, всю заросшую геранью. За окном вступил в свои права декабрь, а здесь, внутри, благодаря термостатному оборудованию круглый год царило искусственное лето. Вдруг меня поразило жуткое видение: на сидении кресла-качалки спиной к нам стояла отвратительная чёрная птица – канюк или гриф – такой огромный, какого мне ещё не доводилось встречать.Он устремлял неподвижный взгляд своих змеиных глаз вниз, во двор, словно высматривая добычу, и его сморщенная лысая головка едва заметно дрожала.

«Мистер Крэбб, – обратился доктор Тиг к птице, – к вам пришли. И как бы вы ни относились ко мне, я полагаю, что со своим гостем вы будете максимально вежливы».

Птица медленно повернула голову и взглянула через своё покатое плечо. Мой ужас несколько поубавился, когда вместо клюва я увидел человеческое лицо, высохшее и сморщенное, словно старая клеёнка, о которой упоминала миссис Бэрр, но это было лицо, а точнее – злое личико с глазками жгучими и синими, словно небо в сентябре.

«Слушай, парень, – сказал старик доктору Тигу. – Однажды возле Каменного Брода меня ранило в жопу, и я тогда сам вырезал оттуда пулю своим ножом с помощью зеркальца; так вот, моя волосатая задница была просто загляденье по сравнению с твоей рожей».

Он развернул кресло. Если птицей он казался крупной, то для человека был явно мелковат. Его крошечные ножки были обуты в ковбойские сапожки, что, видимо, должно было свидетельствовать о любви к лошадям. То, что я принял за тёмное оперение, на самом деле оказалось старым фраком, который от времени принял мутно-зелёную окраску. В солярии, где мы находились, было так тепло, что герань, казалось, вот-вот зацветёт, но на старике под фраком был толстый шерстяной свитер, надетый поверх фланелевой пижамы. Штанины пижамных брюк высоко задрались, открывая взору серые кальсоны, заправленные в чёрные гетры.

Голос его я храню по сегодняшний день. Представьте себе, если сможете, что кто-то бренчит на расстроенной гитаре, в которую насыпали гравия: дребезжит, скрипит, шуршит.

Доктор Тиг взглянул на старика с улыбкой, в которой за снисходительностью угадывалась едва сдерживаемая ненависть, и представил нас друг другу.

Вдруг Крэбб сунул в рот и пришлепнул на свои коричневые десны вставную челюсть, которую всё это время прятал в кулаке, и, оскалив на доктора свои искусственные зубы, прорычал: «Ты, глиста недоношенная, пшёл вон отсюда, сукин сын».

Тиг поднял глаза к небу и сложил руки на груди, имитируя христианское всепрощение, а потом взглянул на меня и сказал: «Если мистер Крэбб не возражает, не вижу, отчего бы Вам не побеседовать с ним здесь в спокойной обстановке – с полчаса. На обратном пути можете заглянуть ко мне в кабинет, мистер Снелл».

Джек Крэбб взглянул на меня искоса, выплюнул свою челюсть и засунул её во внутренний карман фрака. От сознания, что теперь всё зависит от моей способности установить контакт с собеседником, мне стало не по себе, С той самой минуты, как я убедился, что он – не птица, я не сомневался, что всё, о чём он написал в своем письме, – чистая правда. И всё же я решил действовать осторожно…

Он вновь уставился на меня своими пронзительными синими глазами. Я подождал, затем счел за благо капитулировать и отвел, взгляд.

«Да ты, никак, баба, сынок, – сказал он, наконец, вполне доброжелательно. – Так точно, сэр, – рыхлая толстая баба! Бьюсь об заклад, если схватить тебя за руку – след надолго останется, как будто она у тебя из воска. Я видал одного такого педика, вроде тебя. Он припёрся на Запад и сунулся зачем-то в племя Кайова, а они привязали его к дереву, а потом ихние женщины секли его розгами, пока не перемесили ему всю спину… Деньги принёс?»

Я понял, что старый вояка просто испытывает меня, и не стал подавать виду, что обиделся, да это и не соответствовало бы действительности.

«А зачем они сделали это, мистер Крэбб?»

Старик сморщился, и при этом лицо его полностью утратило все черты – исчезли глаза, рот и большая часть носа, только кончик торчал спереди, отчего голова его приобрела сходство со сжатой в кулак рукой в старой кожаной перчатке.

«Понимаешь, индеец всё время с ума сходит от любопытства – ему про всё хочется знать, как оно устроено. Конечно, не всё ему интересно. Что не интересно – того он в упор не видит. Но тот парень, педик, их заинтересовал не на шутку. Им хотелось проверить, будет он визжать, как женщина, или нет. Но он рта не раскрыл, хотя спину ему исполосовали – как будто сыр ножом посекли. Они видят такое дело – дали ему подарки и отпустили. Он был смелый человек, сынок, и в этом всё дело, а педик или не педик – это без разницы… Деньги принёс?»

«Мистер Крэбб, – сказал я, испытав некоторое облегчение после его разъяснений, хотя всё ещё не вполне уловил суть этой истории, – я должен сразу же заявить Вам, что располагаю весьма скромными средствами».

«Нету денег? Вот те на… А что же у тебя есть? Одежонка у тебя, вроде, не ахти». С этими словами он извлёк откуда-то трость и ткнул меня в живот. К счастью, трость была с резиновым наконечником, и всё обошлось, хотя на моём бежевом плаще осталось пятно.

Мне хватило гибкости ответить: «Думаю, о вознаграждении мы договоримся». Затем, пошарив среди каучуконосов, растущих в кадках вдоль стены, я обнаружил там плетеное кресло, придвинул его поближе к старику и уселся. «Надеюсь, вы не обидитесь, мистер Крэбб, но прежде всего я хотел бы проверить подлинность вашей информации».

Это моё заявление вызвало у него затяжной приступ сухого смеха, весьма напоминающего звук, с которым трут по терке морковь. А потом его жёлтая сморщенная головка, обтянутая полупрозрачной, словно пергамент, кожей и голая, как эмбрион, упала на грудь – и сердце у меня замерло от осознания трагической истины: я разыскал его слишком поздно – он умер…

Я бросился к нему, прижал к его воробьиной груди ладонь… потом припал к ней ухом… Ах, если бы моё собственное сердце билось столь ритмично и уверенно! Он просто спал.

* * *

«Мне бы не хотелось, чтобы ваш энтузиазм помешал вам реально оценить факты,- говорил доктор Тиг несколько минут спустя, сидя в своем кабинете за оцинкованным столом, над которым горела флюоресцентная лампа, закрепленная на гигантском штативе, напоминающем портовый кран.- Я помню вашу миссис Вэрр – она работала здесь, но отнюдь не медсестрой, а скорее уборщицей, её уволили, если не ошибаюсь, за то, что она снабжала интоксикантами некоторых пациентов, среди которых в первую очередь следует упомянуть Джека Крэбба. Видите ли, если легкий допинг в виде глотка чего-нибудь с некоторым содержанием алкоголя, может благотворно сказаться на состоянии престарелого пациента, способствуя улучшению кровообращения, то употребление крепких напитков – и в большом количестве – может оказать на старое сердце самое разрушительное воздействие. Не говоря уже о психических последствиях. А параноидальная патология мистера Крэбба, думаю, видна даже неспециалисту».

«Да, но, судя по всему, ему действительно может быть сто одиннадцать лет. Это вы готовы признать, доктор?» – спросил я.

Он улыбнулся: «Странная постановка вопроса, сэр. Мистеру Крэббу действительно очень много лет, и не имеет значения ни то, что именно я готов признать, ни то, во что вам хочется верить. В медицинской науке существуют методики, позволяющие определить приблизительный возраст человека, но в его возрасте точность подобных расчётов резко падает. А вот у младенцев…»

В этот момент я почувствовал, что сейчас чихну, и успел выхватить платок как раз вовремя, чтобы предотвратить неприятность: эта проклятая герань – у меня на неё аллергия. А прописанные мне капли – в сотне миль отсюда… Моя выпрямленная носовая перегородка саднила – она едва успела зажить! Но в самом этом неблагоприятном стечении обстоятельств я усмотрел определенный нравственный урок. Я вспомнил рассказ Крэбба о добродушном парне, жестоко избитом индейцами, и задним числом постиг его глубинный смысл: каждого из нас, простых смертных, жизнь ежедневно ставит в ситуации, когда приходится выбирать линию поведения. Смалодушничать или избрать путь мужества?… Лишь горстке избранных суждено было взойти на ту высоту над рекою Литл Бигхорн. Но они дали образцы стойкости множеству заурядных людей, от которых вовсе не требуется той великой жертвы, а нужно всего-то – с достоинством преодолевать превратности повседневной жизни, в чем бы эти превратности ни выражались – будь то проколотая на глухом проселке шина, хамство хулигана на пляже, или хотя бы приступ аллергии при отсутствии пузырька с аэрозолем.

В кабинете доктора стоял умывальник из нержавеющей стали; я подошёл к нему, набрал пригоршню воды и попытался втягивать её носом в верхние дыхательные пути. Эта паллиативная мера успеха не имела. Следующие сорок пять минут я чихал без остановки, и нос мой распух до размеров баклажана средней величины, а глаза сузились, превратившись в щелочки, отчего в лице у меня появилось что-то дальневосточное. Но ничто не могло поколебать мою волю.

Как оказалось, круг интересов доктора был ограничен исключительно проблемой денег или, точнее говоря, проблемой постоянного дефицита этого высшего продукта нашей цивилизации – дефицита, от которого страдало данное учреждение в целом и психиатрическое отделение в частности. Медицинская наука готова была определить возраст ребёнка практически бесплатно. За ту же услугу, оказанную старику, она требовала денег. Ибо ей нужны были деньги, чтобы покупать кресла-качалки, чтобы платить сиделкам вроде покойной миссис Бэрр, не говоря уж о настоящих медсестрах… Даже ненавистная мне герань – и та была статьей расхода.

Я никогда не подозревал, что мой отец дружен с многими законодателями штата. Волею судеб мне потребовалось приехать в Марвилл и встретиться с доктором Тигом, чтобы сделать для себя это открытие. Уж не знаю, насколько глубоко постиг он секреты своего ремесла (или назовем это наукой, или, если хотите, видом мошенничества), но хитросплетения политической жизни нашего штата были, как оказалось, изучены им досконально. В искусстве дипломатии он тоже преуспел. И потому итогом наших непродолжительных переговоров в его кабинете (где абсолютно всё было изготовлено из металла, отчего я казался себе инородным телом) явилось моё обещание затронуть в разговоре с отцом вопрос о целесообразности и желательности увеличения централизованной финансовой поддержки учреждений для лиц преклонного возраста. Тогда доктор Тиг, со своей стороны, выразил готовность, разумеется, с поступлением на счёт учреждения достаточных денежных сумм, осуществить все необходимые химические анализы и рентгеноскопическое обследование старческих костей Джека Крэбба, чтобы выяснить содержание в них кальция.

Пока же он предварительно определил возраст старика как девяносто с лишним.

Сомневаюсь, чтобы сам Джек Крэбб в свои лучшие годы и к тому же имея при себе свой «Любимый Кольт», сумел бы добиться большего от доктора Тига. Написав отцу письмо, я решил, что могу считать себя свободным от каких бы то ни было обязательств перед доктором Тигом,… Внял ли отец просьбе – этого я не знаю. Во время моих регулярных визитов он ни разу не заговаривал со мной об этом. Но энтузиазм доктора Тига, равно как и его идейного вдохновителя – директора учреждения, ничто не могло поколебать. И за все пять месяцев, в течение которых я чуть ли не ежедневно встречался и беседовал с Джеком Крэббом, не было случая, чтобы, встретив меня в коридоре, они не задали бы мне ставший почти ритуальным вопрос: «Ну, как наши дела, сэр?» На что неизменно следовало: «Обнадеживающе, доктор». Будучи в Марвилле в последний раз в начале лета 1953 г., я вновь услышал: «Как наши дела, сэр?»…

Теперь о самом процессе создания этой книги.

В первоначальном виде она представляла собой пятьдесят семь бобин магнитной ленты, хранящей голос Джека Крэбба. С февраля по июнь 1953 г. я, за редким исключением, каждый день садился рядом с ним, настраивал магнитофон, старался подбодрить старика, если он был не в духе, время от времени задавал наводящие вопросы, чтобы ему легче было восстановить в памяти события вековой (!) давности, и вообще старался быть ненавязчиво предупредительным.

В конце концов, это была его книга, и мне странным образом льстила мысль, что я в меру своих скромных возможностей способствовал её появлению на свет.

Местом наших встреч с м-ром Крэббом стала его крошечная комната – безрадостный каменный мешок, где кроме убогой металлической мебели было одно-единственное окно, выходившее на вентиляционную шахту, по которой из кухни, расположенной двумя этажами ниже, возносились ядовитые испарения. На застекленной веранде, где я увидел его в первый раз, нам было бы, без сомнения, гораздо удобнее, если бы не моя аллергия на тамошнюю флору, не говоря уже о том, что неизбежное внимание любопытствующих пациентов и медсестёр, постоянно обретавшихся на этой веранде, исключало возможность плодотворной работы.

К тому же м-р Крэбб в эти месяцы таял буквально на глазах. В марте он уже не вставал с постели. В июне, когда я записывал последние метры пленки, голос его был едва слышен, хотя мозг работал как часы.

На двадцать третий день июня он встретил меня неподвижным взглядом остекленевших глаз; Старый вояка прошёл свою тропу до конца…

Выписавшись из мотеля, где прожил пять месяцев, я отправился на похороны. Я полагал, что кроме меня не будет никого, ибо друзей у старика не было, – но ошибся: пришли почти все амбулаторные пациенты. Они стояли – как это принято в подобных случаях у пожилых людей, – храня на лице выражение мрачного удовлетворения. Тело было предано земле 25 июня 1953 года – как оказалось, в день семьдесят седьмой годовщины битвы при Литл Бигхорн. В смерти, как и в жизни, Джек Крэбб не изменил своей страсти к случайным совпадениям.

Теперь о самом тексте: он точно воспроизводит рассказ м-ра Крэбба, записанный на пленку. Я не выбросил ни слова, а добавил лишь необходимые знаки препинания. Если же вам покажется, что где-то их Шайен недостает – знайте: это сделано умышленно и призвано, по моему замыслу, передать лихорадочное возбуждение рассказчика. Я не ставил перед собою цели воспроизвести его характерное произношение – в этом случае вся книга напоминала бы то письмо, которое он написал мне из Марвилла.

Джек Крэбб был талантливым рассказчиком и обладал каким-то поразительным врожденным литературным чутьём: я не нахожу иного объяснения некоторым несообразностям его стиля. Обратите внимание: если абзацы, где повествование ведётся от первого лица – от автора – написаны языком безграмотным, то такой персонаж, как генерал Кастер, высокообразованный человек, говорит абсолютно правильно, даже изысканно. Речь же индейцев в изложении автора с точки зрения грамматики и синтаксиса просто безупречна. Да и говоря от своего собственного лица, Джек Крэбб не всегда последователен в выборе форм. Например, он с одинаковым успехом использует в речи слова «их» и «ихних», «хотите» и «хочете» и др. Но случалось ли вам когда-нибудь прислушаться, как говорят представители социальных низов из числа ваших знакомых – слесарь, водопроводчик, шофёр, чистильщик сапог? Если нет, попробуйте прислушаться. И вы убедитесь, что им прекрасно известны правила цивилизованной риторики; в конце концов, не на необитаемом острове же они живут. При желании эти люди вполне в состоянии говорить грамотно, что они порой и делают – хотя бы для того, чтобы вытянуть из вас чаевые. Ясно, что их обычная манера общаться – результат сознательного выбора.

Думаю, вы согласитесь, что м-р Крэбб удивительно точен в выборе лексики. Порой несколько грубоват? – да, согласен. Однако примите во внимание личность этого человека, эпоху и обстоятельства, в которых он жил. И при этом его отношение к женщинам отличает какая-то архаичная галантность: он романтичен, сентиментален – честно говоря, порой даже сверх меры, как мне кажется. Образ миссис Пендрейк, например, он явно приукрасил. Подозреваю, что это была самая заурядная бабёнка-пустоцвет, каких каждый из нас время от времени встречает на своём жизненном пути. Скажем, моя бывшая жена… впрочем, это мемуары Крэб-ба, а не мои.

Однако в обычном повседневном общении – когда перед ним не было микрофона – Джек Крэбб был таким ужасным сквернословом, какого я больше нигде не встречал. Он был просто не в состоянии породить ни одной фразы, которую можно было бы публично произнести с трибуны или напечатать в газете. В общих чертах это выглядело примерно так: «Подай-ка мне этот бахнутый микрофон, сынок, так-его-перетак. И когда эта бахнутая сиделка, так-её-растак, принесёт этот бахнутый ужин, так-его-растак-перетак?» Естественно, по ходу повествования читатель должен сам делать определённую поправку на авторский стиль, к примеру, в знаменитой сцене поединка с Эрпом, когда Крэбб говорит ему: «Ну, ты, тошнота, вытаскивай пушку, черт тебя подери!» Нет никаких сомнений, что в действительности здесь прозвучали выражения покрепче.

Однако хватит об этом. С тех пор, как Джек Крэбб говорил в мой микрофон в последней раз, прошло десять лет. Тем временем отец мой в конце концов скончался, положив тем самым начало бесконечной судебной тяжбе за наследство между мною и каким-то незаконнорожденным якобы двоюродным братом, Бог весть откуда возникшим. Это не имело бы никакого отношения к данному повествованию, если бы следствием этой тяжбы не явился бы тяжелейший нервный срыв, который на несколько лет из десяти вывел меня из строя, чем и объясняется столь длительный перерыв между возникновением замысла этой книги и его осуществлением.

Ну, что ж, теперь сказано все, и я уступаю место Джеку Крэббу. Я ещё раз напомню о себе в кратеньком эпилоге. Но сначала прочтите эту замечательную повесть!

Ральф Филдипг Спелл

ГЛАВА 1. УЖАСНАЯ ОШИБКА

Я белый человек и всегда помнил об этом, хотя с десятилетнего возраста меня воспитывали индейцы-Шайены.

Папаша мой был проповедник-евангелист в Эвансвиле, штат Индиана. Своего храма у него не было, но он сумел уговорить хозяина одного салуна, и тот разрешил по воскресениям с утра использовать своё помещение для чтения проповедей.

Салун стоял у самой реки, и захаживали туда в основном речники, что плавали по Огайо, шулера-картежники, направлявшиеся в Новый Орлеан, карманники, сутенеры, проститутки и другая публика того же сорта. Такую паству папаша особенно любил, ибо она, как никакая другая давала возможность наставить на путь истинный побольше отпетых негодяев.

Когда он в первый раз явился в салун и обратился со своей проповедью к этому сброду, они захотели тут же линчевать его, но он влез на стойку бара и принялся орать что было мочи… Не прошло и двух минут, как все притихли и стали слушать. Сам он был тощий, как жердь, и росту не выше среднего, но перед его голосищем не устоял бы ни один белый человек на этом свете. Был у него один приёмчик: он, понимаете ли, умел внушить человеку чувство вины – вины за что-нибудь такое, о чем тот и не помышлял. В этом деле главное – сбить с толку. Бывало, упрется горящим взглядом в какого-нибудь заскорузлого детину-матроса и орёт: «А скажи-ка, несчастный, давно ли ты навещал свою старуху-мать?» И – как пить дать – «несчастный» тут же начнёт дочесываться, шмыгать носом и сморкаться в рукав, а потом, когда мои сестрёнки пойдут собирать пожертвования, обходя присутствующих с вымытыми по такому случаю плевательницами, этот малый уж точно не поскупится и воздаст нам за труды.

От сборов перепадало и владельцу салуна, чем, в общем-то, и объяснялось, что он пускал нас в своё заведение.

Другая причина заключалась в том, что во время проповеди продолжал работать бар. Надобно вам сказать, что пуританином мой папаша не был. Часом, во время проповеди и сам умудрится пропустить стаканчик – другой – третий, и вообще не было такого случая, чтобы он хоть слово сказал против выпивки, карт или женщин, или каких других утех. «Все радости земные дал нам Господь, и, значит, они не могут быть безнравственны сами по себе. Безнравственно, если человек в своем стремлении к удовольствиям превращается в грязную тварь, плюётся и ругается последними словами, жуёт табак и ходит неумытым». Вот, пожалуй, и все пороки, о которых когда-либо упоминал мой папаша. Он абсолютно ничего не имел против курения, но терпеть не мог сквернословия, нечистоплотности, а также когда жуют табак. Ты мог спиться и умереть от белой горячки, мог в пух и прах проиграться в карты, просадить все своё состояние и обречь своих детей на голодную смерть, мог подцепить дурную болезнь от падших женщин – у отца не было бы к тебе никаких претензий, лишь бы ты ходил чистым и следил за собой.

Я тогда был мальчишкой и ни о чем не догадывался, но теперь я понимаю, что папаша был чокнутый. То бесится, как ненормальный, а то на него хандра нападет, и он никого не видит, не слышит и не отзывается, если с ним заговоришь, а за столом тупо, как животное, набивает своё брюхо.

До того как удариться в религию он брадобрействовал, да и потом, бывало, стриг нас, малышню, и уж поверьте – ежели в такой момент на него найдёт – то тут уже не до шуток: вопит и прыгает вокруг тебя с ножницами и, как пить дать, вместе с волосами отхватит тебе кусок кожи на шее.

В этом салуне дела у папаши шли совеем неплохо, хотя надо сказать, что среди ординарных проповедников возникло движение с требованием выкинуть его из города, так как он сманил всю их паству, разве что исключая пожилых дам, которые отдавали предпочтение более отродоксальному христианству, где все на свете запрещается. И тут папаша вдруг решил, что надо ему ехать в Юту и сделаться мормоном. Эта идея насчёт мормонов привлекала его, помимо прочего, ещё и тем, что мужчине у них полагается несколько жен. Тут вся штука в том, что, если не считать сквернословия, жевания табака и т.д. папаша всей душой стоял за свободу. За абсолютную свободу во всех отношениях.

Сам он в дополнительной жене не нуждался, но ему дорог был принцип. Ну, а раз так, моя мать и не возражала. Она была маленькая, хрупкая женщина с наивнымкруглым лицом в веснушках, и в те дни, когда у отца не было проповеди и негде было спустить пар, она, бывало, раздевала его, сажала в ушат с горячей водой и минут пятнадцать терла ему спину мочалкой. Тогда папаша немного успокаивался.

Из Эвансвиля он потащил нас всех в Индепенденс, штат Миссури. Там он купил фургон, пару волов – и всё наше семейство двинулось в путь по Калифорнийскому тракту. Дело было – дай Бог памяти – весной 1852 года. Золотая Лихорадка, что грянула в 1848, уже, считай, отбушевала, но ещё немало припозднившихся бедолаг тянулось в Калифорнию.

Мы живо насобирали караван из семи фургонов и двух верховых, и попутчики наши выбрали папашу старшим – и это при том, что в путешествиях по Равнинам он смыслил не более, чем я в китайской грамоте – я, кстати, потом встречал их (китайцев, то есть) на железной дороге Сентрал Пасифик, они её строили и вкалывали по шестнадцать часов в сутки. Видать, наши попутчики сразу сообразили, что папашину глотку им не заткнуть. Ну, а раз так,- отчего бы не сделать его свои^м боссом? Опять-таки, вечерами у костра он читал проповеди, а им без этого никак нельзя было обойтись, ибо время от времени их покидала надежда – как и всякого, кто бросает все на свете ради одной большой цели. Надо бы, конечно, дать вам образец папашиной проповеди, потому как, если он в ближайшее время не объявится, то может случиться, что больше мы его не услышим, но, наверное, это ни к чему: теперь, спустя сто лет, для читателя, развалившегося в мягком кресле или где там ещё можно развалиться, это будет пустой звук – все эти речи, произнесенные когда-то под вечер в бескрайней прерии у костра, источая сладковатый дымок, сгорают сухие бизоньи лепешки. И если не вложить в них, в эти слова, истинного вдохновения, как это делал папаша, от вообще можно подумать, что это какая-то белиберда, а вдохновение-то у папаши проявлялось не столько в том, ч то он говорил, сколько в том, как он это делал, хотя, может быть, я просто был ещё мал, и мне так показалось. Самое смешное, что папаша чем-то ужасно смахивал на индейца.

Да-а, индейцы… Пока ехали вдоль мутных вод реки Платты через Небраску, мы то и дело натыкались на небольшие группки йндейцев-Поуней. Индейцы есть индейцы, и мне, мальчишке, они, конечно, были симпатичны – прежде всего, тем, что живут себе просто так, без всякой цели. Как птички Божий,- сказал бы папаша. Они обычно появлялись из-за холма в четверти мили от каравана и тоскливо плелись на своих лошадях вроде бы мимо, по своим делам, но потом, поравнявшись с нами, вдруг сворачивали в нашу сторону, подъезжали ближе и принимались клянчить харчи, Больше всего им нравился кофе. Они просто из кожи лезли вон, лишь бы мы остановившись и сварила им кофейничек, а не просто протянули на ходу кусок бекона или хлеба. Мне даже кажется, дело тут не только в кофе. Ещё важнее для них было заставить нас остановиться. Видишь ли, ничто так не выводит индейцев из себя, как непрерывное размеренное движение. Может, потому они, мало того, что сами не додумались до колеса, но и у белых его не переняли, покуда жили в дикости, хотя довольно быстро смекнули, как пользоваться лошадью, винтовкой и стальным ножом.

Но кофе они, конечно, ужасно полюбили. Бывало, усядутся на своих одеялах, прихлебывают из кружек и после каждого глотка, покачивая головами, приговаривают: «Ай-ай, ай-ай!»

Не трудно догадаться, что папаша в индейцах души не чая л, потому что он и всегда делали, ч его им хотелось, и он все время пытался втянуть их в философскую дискуссию, что было делом безнадёжным, потому как они по-английски ни бум-бум, а папаша, кроме родного языка, никак, даже на пальцах не умел объясняться. И очень жаль, потому что, как я выяснил впоследствии, больших краснобаев, чем эти краснокожие и не сыскать.

В общем, закончив есть, Поуни вставали, ковыряясь ногтем в зубах, ещё пару раз говорили «ай-ай, ай-ай», влезали на своих лошадок и уезжали, не сказав ни слова благодарности, хотя некоторые из них лезли пожимать руки. Эту привычку они только недавно переняли у белых (а стоит им подцепить что-нибудь новенькое, и оно тут же превращается у них в манию). И уж если кто из них начнет пожимать руки, то пожимает всем подряд, всему каравану – мужчинам, женщинам, старикам и детям, и младенцам в люльках. И я б не удивился, если бы он и к волу полез: пожать ему правое копыто.

Они не говорили ни слова благодарности, потому что у них не было такого обычая в те времена, к тому же они и так уже проявили вежливость, без конца повторяя «ай-ай, ай-ай», что означало «хорошо-хорошо». Вообще-то весь свет можешь обойти, но более манерной публики, чем индейцы – не найдешь. В каком-то смысле эти их визиты были визитами вежливости (в соответствии с их понятиями о вежливости), потому что по нашим понятиям они были вовсе не попрошайки, вроде тех опустившихся типов, что я встречал в больших городах. Вот они-то этим только и промышляют. По индейским понятиям, если видишь чужака, то либо ешь с ним, либо воюешь, но чаще Шайен делишь хлеб, потому что война – дело серьёзное, слишком серьёзное, чтоб воевать Бог знает с кем – с незнакомцем, которого впервые видишь. Мы могли бы наткнуться на какой-нибудь индейский посёлок, и тогда уже им бы потчевать нас – никуда бы они не делись. Эти рауты с каждым днём становились всё грандиозней, потому что, как я себе представляю, один Поуни, наверное, говорил другому: «Слушай, надо бы тебе тоже съездить туда, к этому каравану, да отведать кофе с сухариком». А поскольку мы на своих волах плелись еле-еле (мили две в час, не больше, а из-за бесконечных остановок и угощений так и того меньше), то целыми неделями тащились по территории одного племени. С каждым днём гостей приезжало всё больше. Приезжали с женщинами, даже с младенцами, увязанными на специальных волокушах, сделанных из жердей… Когда добрались до территории Шайенов – в юго-восточном углу нынешнего штата Вайоминг – опять началась та же самая песня, только теперь с Шайенами. У всех в нашем караване кофе давно вышел, и во время остановки в Форт-Ларами, у слияния рек Ларами и Северного Платта мы первым делом собирались пополнить его запасы.

А в Форт-Ларами запас бобов тоже иссяк, а подвоза ожидали только через неделю (тогда ведь железной дороги ещё не было). Как ни странно, папаша твёрдо склонялся к тому, чтобы подождать, но остальным не терпелось немедленно двигать в Калифорнию. Они ведь и так уже опоздали на три года…

Одним из таких торопыг был Йонас Трой – бывший кондуктор с железной дороги, родом откуда-то из Огайо. Помню, была у него коротенькая бородка, худосочная жена и ребёнок,- мальчишка, старше меня на год, – гадкий парень… Помню, стоило нам подраться, он тут же начинал кусаться и пинаться ногами, а когда я отвечал ему тем же – дико орать.

– Индейцы, – говорил мистер Трой, – любят виски даже больше, чем кофе. К тому же и угощать легче – не надо останавливаться, наклонил бочонок – и всё…

Когда он говорил это – они с папашей как раз стояли у входа в лавку, расположенную на самом бойком месте этого форта.

И покуда они обдумывали и, наконец, приняли своё роковое решение, мимо них проехало десятка полтора человек, каждый из которых вполне мог бы посоветовать им отказаться от этой бредовой идеи и тем самым спасти им жизнь, ведь это были не новички – трапперы, следопыты, старатели, солдаты, даже сами индейцы – но папаше и Трою даже в голову не пришло кого-то расспросить: Трою – потому что он свято верил во всё, что придумал сам и что благословил мой папаша, а папаше – потому что после наших встреч с племенем Поуней ему втемяшилось в башку, что теперь он знает индейцев, как облупленных.

– Уверяю Вас, брат Трой, – говорил папаша, – характер жидкости не имеет для них никакого значения. Важен сам акт причащения. Не забывайте, ещё в Книге Мормона сказано, что индейцы суть заблудшие племена народа Израилева. Этим и объясняются языковые сложности, с которыми я столкнулся, пытаясь объясниться с представителями этого благородного племени там, на реке Платт, ибо я ведь не знаю ни слова на иврите, хотя твёрдо намерен заняться им, когда мы доберёмся до Солт-Лейк. Но Господь в своей бесконечной мудрости сподобил меня общаться с нашими краснокожими братьями непосредственно от сердца к сердцу, и в их сердцах я узрел лишь любовь и справедливость.

Так вот, закупили они в лавке несколько бутылей виски и вскоре мы, так и не пополнив запасы кофе, выехали из Ларами. Как сейчас помню поля к западу от форта, сплошь заваленные всяким хламом, выброшенным нашими предшественниками: мебель, утварь, всякое тряпье… Просто диву даешься, что весь этот хлам люди тащат за тысячи миль, через пустыни, реки, горы, прерии, заросшие бизоньей травой… Там валялись даже книги, множество книг, вздувшихся и покоробленных от дождя, солнца и ветра, трепавшего их страницы, и папаша не пожалел времени, чтобы пролистать некоторые из них, в надежде найти Книгу Мормона, о которой он упоминал, но которую в действительности ни разу не видел, ибо все свои познания об этой секте он приобрел у одного лудильщика, что заглянул как-то раз в салун в Эвансвиле. Да и вообще, когда я теперь вспоминаю обо всем этом, мне кажется, папаша и читать-то не умел, а места из Евангелия, которые он цитировал, были восприняты у настоящих проповедников, когда ещё был цирюльником.

Прошёл день (или два) после нашего отъезда из форта. Ехали мы южным берегом Северного Платта, всё ещё по ровной, как стол, прерии, хотя впереди уже виднелись холмы, а дальше за ними поблескивали снежными вершинами горы Ларами. Было, кажется, начало июня, и тут нам представилась возможность проверить теорию Троя на практике, ибо в один прекрасный день со стороны реки появилась группа Шайенов – дюжины две воинов на лошадях, у которых с брюха все ещё капала вода. Шайены – народ симпатичный: высокие, стройные, а мужчины у них, как и все заядлые бойцы, страдают тщеславием. Как и положено по случаю визита, эти парни с ног до головы обвешались стеклянными бусами, заплели свои волосы в косички и украсили их лентами, выменянными по случаю у какого-нибудь торговца. У большинства на голове красовалось орлиное перо, а у одного из них на макушке красовался цилиндр без дна – чтоб голова дышала.

Появились они, по своему обыкновению, внезапно, из-за холма, когда до каравана было около четверти мили. На плоской местности индейцев почти никогда не встретишь, хотя они, конечно, и по ней ездят, но застать их на ровном месте белому человеку почти невозможно. Даже прожив среди краснокожих несколько лет, я так и не смог понять, как они чуют присутствие других людей где-то поблизости. Ну, известное дело, они вонзают в землю нож по самую рукоятку, и, прижавшись к ней ухом, слушают, но как правило, таким способом услышать ничего нельзя, разве что кто-то скачет галопом. А ещё они иногда насыпают небольшую пирамидку из камней на водоразделе – на самой верхушке – и спрятавшись за ней, долго глазеют по сторонам, изучая долину. Но ведь Равнины сплошь покрыты холмами, которые словно застывшие океанские волны, и с вершины одного холма видно только до вершины следующего, а за ним уже ничего не увидишь. К тому же не на каждом водоразделе индейцы это проделывают, только на некоторых; и всё же, уж если они смотрят, то как правило, что-нибудь да высмотрят.

Идея мистера Троя насчёт того, чтобы угощать индейцев виски прямо на ходу, провалилась сразу же, её даже не успехи опробовать.

Путешествие на фургоне той эпохи можно сравнить разве что с поездкой на санях, которые тащат через поле, усеянное валунами,- трясет так, что кусок хлеба ко рту не поднесешь, что уж говорить о напитках. Да и Шайены не настроены были скомкать церемонию и, подъехав поближе, спешились, подошли и принялись пожимать руки, так что нам просто пришлось остановиться.

Этот парень в цилиндре был у них за главного. На шее у него болталась серебряная медаль – одна из тех, что правительство США вручает индейским предводителям при подписании договоров. На этой, кажется, было изображение президента Филмора. Этот красавец с медалью был старше остальных и имел при себе древний мушкет со стволом в четыре фута длиной.

Я, кажется, ещё не сказал, что моя старшая сестра была ростом под шесть футов, крепкого сложения и при этом, в свои двадцать с лишком лет, ещё не замужем. Это была здоровенная, широкой кости деваха с копной огненно-рыжих волос на голове. Она правила воловьей упряжкой так, что могла заткнуть за пояс папашу, а кнутом щелкала так, что с ней не мог сравниться ни один мужчина в караване, кроме разве что Эдварда Уолша – ирландца из Бостона, который, будучи католиком, совершенно не интересовался папашиными проповедями, но мирился с ними, поскольку единоверцев у него в караване не было. Все, правда, уважали и слегка побаивались Уолша, но это из-за его огромного роста.

Эту самую мою сестру звали Кэролайн. Из-за своих габаритов, в также из-за того, что делала мужскую работу, она носила в дороге мужскую одежду – сапоги, штаны, рубашку и простую дешевую шляпу (хотя некоторые этого не одобряли).

При появлении индейцев Кэролайн спрыгнула с облучка на землю. Дырявый Цилиндр направился к ней, протягивая правую руку, а левой прижимая к груди старинный мушкет и заодно придерживая на плечах красное одеяло.

– Очень рада познакомиться, – сказала Кэролайн, которая была раза в полтора крупней опереточного воина, схватила его за руку и сжала так, что он весь скорчился – от цилиндра до пальцев ног. Он чуть не уронил своё одеяло, под которым почти, ничего не было, почему я и разглядел его серебряную медаль, а ещё шрам на животе, напоминающий сварной шов на куске железа.

За этот шрам белые и прозвали его Резаный Живот, хотя Шайены называли его Старая Шкура Типи, Мохк-се-анис, а ещё – Нарисованный Гром, Вохк-н-ну-нума, но я никогда не знал его настоящего имени, потому что индейцы хранят его в тайне, а если где-нибудь разузнаешь и назовешь его настоящим именем, то в лучшем случае это будет для него ужасным оскорблением. К тому же его ждут десять лет злосчастья.

Он никак не представился – индейцы вообще считают это излишним – но мне ещё предстояло узнать его поближе…

Оправившись от рукопожатия Кэролайн, вождь произнес длиннейшую речь, как требовалось по индейским правилам хорошего тона. Исходя из тех же правил, он после каждой фразы вставлял известные ему английские слова – «чёрт побери» и «святый Боже», которым его шутки ради обучили наши предшественники-переселенцы и солдаты из форта Ларами,- смысла которых он, конечно, не понимал и не догадывался, что ругается, а если бы ему это и объяснили, то вождь всё равно не понял бы, потому что в языке индейцев ругательств нет, хотя у них есть множество табу: например, после свадьбы запрещается произносить имя своей тещи.

Папаша в этот момент стоял рядом с Кэролайн, и уж не знаю, что его больше задело – то, что старик ругается, или почести, которым тот удостоил Кэролайн, но во всяком случае, папаша шагнул вперёд, стал перед индейцем и, отодвинув дочь плечом, произнёс:

– Если вы ищете старшего по каравану и духовного пастыря этих людей, то я перед вами, Ваша Честь!

Потом они пожали друг другу руки и Старая Шкура выудил из шитой бисером сумки, что болталась у него под животом, замусоленный клочок бумаги, на которой рукой какого-то белого шутника было нацарапано:

«Податель сиво Резаный Животиндеец ниплохой хоть и краснокожий. Моется раз в год, даже если не хочет, ни за что не перережит тибе горло покуда держишь его на мушке потому что сердце у ниво чёрное как его собственный зад.

Твой друг

Билли Дарп»

Вождь явно считал, что это рекомендательное письмо, потому что стоял с довольным видом все время, пока мой брат Билл читал все это вслух по просьбе папаши (потому-то я и сказал раньше, что папаша, по-моему, не умел читать; но вообще-то прошло больше ста лет, и подробностей я уже не помню).

Папаша, как человек воспитанный, сделал вид, что доволен письмом, и тут же пригласил всю компанию индейцев выпить, чего, как мне показалось, они сразу не поняли. Если бы он сказал «виски», они бы поняли сразу, но папаша выразился как-то иначе, длиннее и сложнее. Он сказал «напиток», или ещё как-то – и когда мистер Трой и другие мужчины начали откупоривать бутыли, индейцы никак не могли сообразить, что к чему. Видите ли в чём дело: индейцы считают, что ни один белый в здравом уме не станет давать им виски, разве что отбежит подальше, прежде чем они начнут пить. Торговцы, например, всегда оставляют виски напоследок, а потом, вытащив бочонки, садятся в седло и скачут во весь опор – уносят ноги, пока не поздно.

Индейцы охотно признают, что не умеют обращаться со спиртным. Некоторые мудрые вожди пытались бороться с этим злом, но у индейцев вождь не может ничего запретить, а его мнение часто игнорируют. Старая Шкура никак не мог поверить, что десять белых мужчин, включая юношей, половина из которых без оружия, имея всего две лошади и семь фургонов, битком набитых женщинами, (всего 12), девушками и младенцами, собираются поить спиртным две дюжины Шайенов, взрослых воинов, прямо в чистом поле.

Если бы вождь догадывался, что дело обстоит именно так, он бы предупредил папашу заранее, потому что в этом отношении индейцы – народ честный. Они не испытывают раскаяния за всё, что творят под воздействием алкоголя, потому что воспринимают его как какую-то таинственную стихию, вроде смерча. Вам ведь не придет в голову винить себя, если ураганный ветер поднимет вас в воздух и швырнет на кого-нибудь; хотя, если вы предвидите такую возможность, то, конечно, можете посоветовать ему уйти подальше… Вот так же и индейцы, когда собираются предаться возлияниям, честно предупреждают, если, конечно, у них нет на вас какого-нибудь «зуба».

Старая Шкура взял жестяную кружку, что протянул ему папаша, и, запрокинув голову так, что его цилиндр свалился на землю, одним махом опорожнил её, словно это была вода или холодный кофе. Жидкость уже миновала горло и оказалась в животе, и тут только до него дошло, что он выпил. А поняв, что это такое, он тут же мгновенно опьянел, и в ту же минуту его глаза заблестели влажным блеском, словно два сырых яйца. Он повалился навзничь и принялся дрыгать ногами так, что один мокасин соскочил и залетел на крышу нашего фургона. Его мушкет упал дулом вниз, и при этом в ствол набилась земля, о чем позже я ещё скажу…

Тем временем наши мужчины, тактично не замечая, что с ними творится, обратились к другим. Поскольку кружек больше не захватили, индейцы стали передавать по кругу бутыли, скаля зубы, и тут мистер Трой, решив, что его идея прекрасно удалась, принялся похлопывать воинов по плечам, словно собутыльников в салуне. Даже я в свои десять лет заметил, что Шайенам этот жест был не совсем понятен: если одной рукой ему дают подарок, а другой тут же бьют, причём, все это проделывает представитель иной расы, то это переворачивает все его представления о правилах хорошего тона – это всё равно, что кормить лошадь и тут же стегать её.

Остальные опьянели не так быстро, как Старая Шкура, который захмелел не столько от виски, сколько от неожиданности. Глядя на него, остальные, в общем-то, подготовились -насколько может подготовиться краснокожий – и далее их состояние проходило три стадии: сначала – бурная благодарность, когда им вручали бутыль, потом, когда Трой хлопал их по плечу, – некоторая растерянность, а потом по мере того, как алкоголь проникал в кровь, они постепенно приходили в приподнятое настроение – и всё это происходило вполне мирно и тихо, конечно, если не считать неизменного «хай-хай» и удовлетворенного бормотания.

Когда все выпили по одной, мы ещё могли отделаться и уйти подобру-поздорову, но тут Старая Шкура пришёл в себя, встал и знаками дал понять, что он готов отдать своего пинто (пегого коня), свой цилиндр, свою серебряную медаль, мушкет и вообще все на свете, вплоть до набедренной повязки за ещё один глоток.

– О, не волнуйтесь, патриарх прерии может надеяться на наше гостеприимство и оно не будет ему стоить ничего! Жаль только, что я не говорю на иврите…

И мой папаша вручает вождю целую бутыль – ему одному! А мистер Трой вручает другую воину с расплющенным носом и хлопает его по спине. Этот парень, которого, кстати, звали Горб, медленно пьёт, потом облизывает губы, возвращает бутыль, потом корчит такую рожу, словно рядом что-то воняет, и начинает выть, как шакал на полную луну. Все остальные в этот момент ещё спокойны, поэтому его выходка кажется просто забавной. А Старый Вигвам, оторвавшись от своей бутыли, чтобы перевести дух, стеклянными глазами смотрит на Горба и это, похоже, раздражает последнего, потому что он вытаскивает свой стальной томагавк и делает шаг навстречу вождю, а тот поднимает свой древний мушкет и палит в него, но в дуло – помните? – набилась земля, и ствол мушкета взрывается – его рвет на ленты почти до самого затвора, словно банановую кожуру!

Горб стоит живой, однако напуганный взрывом и к тому же не в состоянии ответить тем же, ибо у него нет огнестрельного оружия, а есть только лук через плечо и полный колчан стрел. Он медленно поворачивается, облизывая губы и тут взгляд его падает на мистера Троя, который подает угощение молодому воину по имени Тень (все эти имена я узнал позже). Мгновение Горб изучает спину Троя, потом левой рукой похлопывает его точно так же, как тот недавно похлопывал его самого; при этом белый человек поворачивается к нему, весёлый и радушный, словно в клубе среди своих друзей…

(Ни он, ни папаша, ни кто другой на выстрел не обратили ни малейшего внимания), и тут Горб всаживает лезвие топорика прямо ему в лоб. Это был один из тех фабричных топориков, что можно купить у торговца – задняя часть наконечника у него полая, как чубук трубки, и если просверлить дырку в рукоятке – из него можно курить.

Трои минуту смотрит, скосив глаза на деревянную рукоятку, что торчит у него изо лба параллельно носу. Потом Горб выдёргивает своё орудие, а жертва, обливаясь кровью, делает шаг назад. Тень с тупым выражением на лице подхватывает бутыль из рук Троя, и тот падает навзничь. Тут Горб растопыренной ладонью бьет нового обладателя бутыли в лицо, а тот обрушивает ему на голову тяжёлый сосуд с такой силой, что он разлетается вдребезги и обоих заливает виски. При ударе бутылью правая ноздря Горба отрывается от носа, и она болтается на тоненькой ниточке кожи, и все его лицо изрезано, словно на него набросили кровавую сетку. Однако они с Тенью тут же вступают в схватку за пока ещё целую бутыль, коль скоро предмет из разногласий уходит в землю среди осколков. Начиная с этого момента потасовка принимает всеобщий характер, и шум стоит дикий: крики, вопли, визг и вой, сталь глухо врубается в кость, шелестит вспарываемая плоть, гремят выстрелы, свистят в полете стрелы и глухо вонзаются в цель.

Женщины и мы, малышня, оставались всё это время у фургонов, и хотя я не мог разглядеть папашу в этом столпотворении, я слышал как он вопит, покрывая своим голосом весь остальной шум. «О, братья, скажите, в чем я ошибся?» – потом он словно поперхнулся, в горле его что-то забулькало – и искра его жизни погасла. Я увидел его на следующее утро – он был весь утыкан стрелами, словно шкура, которую растянули для просушки. Однако скальп с него не сняли потому, что это была не война, а просто виски и безумие, так что индейцы трофеев не брали. Они дрались между собой так же, как и с белыми. К примеру, Куча Костей из пистолета, который заряжается со ствола, разнес затылок Облаку, и мозги брызнули из его головы, словно вода из пробитой фляги; он долго ещё стоял, раскачиваясь на месте, а потом рухнул, так и не выпустив из рук бутылки, которая стоила ему самой жизни, и Куче Костей пришлось вырывать её из объятий трупа.

Уолш, который, как настоящий ирландец, приложился к бутыли ещё до того, в фургоне, вынул из сапога нож, но в свалке развернул его острием к себе и проткнул свой собственный живот. Умирая, он страшно хрипел. Остальные наши мужчины погибли, не оказав никакого сопротивления. Дальше я разглядел Джекоба Уортинга, узнав его по подметкам сапог, – он починил их в Форт-Ларами.

Дилон Клермонт, парень из Иллинойса, лежал головой к фургонам, я узнал его по лысине, А посреди этого застывшего хаоса из смятой травы торчала словно маленькая рощица из стрел: потом я обнаружил, что они торчат из моего папаши, но в тот момент я этого не знал, а просто видел множество стрел, торчащих оперением вверх, и они напомнили мне какой-то куст…

Избавившись от белых, Шайены, оставшиеся в живых, некоторое время сосали из бутылей и не обращали никакого внимания на женщин и детей. Потому-то жене Уортинга и удалось сбежать с ребёнкком: она подхватила своего мальчишку и бросилась наутек, покуда индейцы не видели её за фургонами, и побежала в сторону гор Ларами, снежные шапки которых виднелись далеко-далеко, хотя казалось, что до них рукой подать.

Еще на протяжении целой мили видно было, как они бегут, то спускаясь в ложбинку и исчезая из виду, то вновь возникая на противоположном склоне, пока не скрылись за холмом окончательно, и больше я о них никогда ничего не слышал. Остальные просто стояли, словно поражённые громом, и даже не плакали. В этот момент Трой-младший предпринял отчаянный шаг. Он подскочил к мёртвому телу отца, выхватил из ножен у того на поясе огромный нож и, бросившись на высокого Шайена, который, оторвавшись от бутыли, орал пьяную песню, ударил его в бок. Индейцам обычно нравится такая храбрость в мальчишке, и этот Шайен, если бы не налился виски, может быть, дал ему бы подарок или красивое имя, но он был в объятиях демона, и потому взял копье, на которое опирался и поднял мальчишку на его острие. Копьё прошило Троя-младшего насквозь, прорвало на спине голубую рубашку, и вокруг острия расцвел кровавый цветок. Потом Шайен сбросил его с копья, и мальчишка рухнул на землю с таким звуком, словно на стойку бара швырнули мокрую тряпку.

Будь перед ним сверстник, мальчишка, может быть, испугался бы и убежал, но на двухметрового дикаря он пошёл с ножом. Что касается вашего покорного слуги, то остальные дети меня тогда побаивались, хотя для своих лет я был мелковат – не больше воробья. Я был младшим в семье, и старшие братья и сёстры изрядно мною помыкали, а порой и давали тумака, за что приходилось расплачиваться им потом. Но увидев, как страшно обошлись индейцы с белыми людьми, признаюсь, я намочил штаны.

Когда виски кончилось, около дюжины индейцев ещё держалось на ногах, хотя некоторые из них лежали неподвижно, словно мёртвые или раненые, и мутным взглядом смотрели в небо. Другие сидели на корточках, уставясь тупыми глазами себе между ног, а некоторые подвывали, как раненые собаки. Старая Шкура сидел на корточках, обратив свое, морщинистое лицо в сторону Кэролайн. По окончании всей этой резни, в которой, имея свою собственную бутыль, он не участвовал (если не считать, что он её начал) старик все пытался сообразить, чего ей нужно, а она, со своей стороны, тоже изучала его, как мне показалось, на протяжении всей потасовки. Надо сказать, Кэролайн вот уже год, или вроде того, как превратилась в весьма необычную особу, которая довольно активно общалась с мужским полом, но при этом держалась с его представителями на равных, не как девица легкого поведения,

Горб расколол последнюю опустевшую бутыль своим топориком и принялся облизывать каждый осколок. С носа у него капала кровь, вырванная ноздря окончательно оторвалась и потерялась. Теперь кровь сбегала по подбородку, он размазывал её по груди, вымазав свой костяной медальон. Но даже теперь он в общем-то выглядел почти что мирным индейцем. У него был огромный рот – такого у людей я ещё не встречал,- а нос, и без того широкий, был разбит и стал ещё шире. Для Шайена у него были большие глаза. И теперь он смотрел ими в нашу сторону, пристально разглядывая каждого из нас.

По правде, кроме миссис Уортинг и её сына никто не попытался смыться, а кроме Троя-младшего, никто не оказал никакого сопротивления. Героини с винтовкой, о каких пишут в романах в нашем караване не было. Даже Кэролайн не владела никаким оружием, кроме своего бича. И она стояла всё это время держа бич в руке, а его длинный хвост растянулся по земле у неё за спиной. У неё не было недостатка в мишенях, если бы она захотела щёлкнуть, но она только стояла, уставившись на старого вождя.

Была в караване одна парочка родом из Германии, а называли их все: «голландец Руди» и «голландка Кати». Их было двое, детей не было. Это были круглолицые, румяные здоровяки, каждый весом под центнер, (200 фунтов) и за все эти недели пути ни один из них не потерял ни грамма веса, потому как весь свой фургон они загрузили картошкой. А теперь живот «голландца Руди» торчал неподалёку посреди прерии, словно кочка. «Голландка Кати» стояла, опершись на свой фургон – через два от нашего – в голубом чепчике, из-под которого выбились волосы, тонкие, светлые, словно кукурузный шёлк.

Как и все женщины в те времена, она была в общем-то довольно-таки бесформенная в своем платье, и ничем особенным не выделялась, если не считать, что её было много. У неё было громадное пышное тело – потому-то взгляд Горба, обшарив всех, остановился именно на ней.

Он встал и покачиваясь двинулся к ней. Кати поняла, зачем он идёт, и начала что-то умоляюще лепетать по-немецки, но потом сообразила, что он не собирается её убивать,- во всяком случае, пока не получит удовольствия,- и тогда она медленно, словно растаяв на солнце, опустилась на землю, и Горб стал рвать её клетчатую юбку и все, что было под ней, покуда не добрался до её толстых бедер и не воткнулся между ними, весь грязный, окровавленный и потный, чихая, как осел. «Голландка Кати», как и все её соотечественницы, была помешана на чистоте. Она умудрялась мыться на каждом привале, купалась в реке, надевая по этому случаю целомудренный сарафан. Несколько раз она чуть было не погибла в зыбучих песках, которых на Платте полным-полно. Однажды, помню, пришлось обвязать её веревкой и вытягивать волами…

В общем, после этого все Шайены, как по сигналу, бросились на наших женщин, а поскольку их не хватало на всех желающих, то снова начались препирательства и стычки, как совсем недавно из-за виски, и опять индеец рубил индейца, но тех, что остались, было достаточно, чтобы покрыть вдову Троя и вдову Клермонта, и сестёр Джексон, и если вы думаете, что жертвы кричали и царапались, то вы ошибаетесь; а те, кого не тронули, стояли и смотрели, как насилуют других, словно ждали своей очереди. А дети жались к их, ногам.

Наконец, когда Пятнистый Волк двинулся к моей матери, Кэролайн словно очнулась. Она закричала на Старую Шкуру, а тот в ответ только осклабился. Мой пятнадцатилетний брат Билл, и Том, которому было двенадцать, вырвались, бросились под фургон и затаились там, среди болтающихся ведер.

Остался я, с мокрыми штанами, и мои сёстры: Сью Энн (тринадцати лет) и Маргарет (одиннадцати). Мы жались к матери и хватались за её подол.

Кэролайн ещё раз попыталась добиться, чтобы вмешался вождь, но он, похоже, так и не понял, чего она хотела, а если бы и понял, наверняка ничего не смог бы сделать – огромная тень Пятнистого Волка уже надвигалась на нас и мы уже чувствовали, как от него воняет. Наша мать молилась, словно стонала. Я взглянул в лицо Шайену – не сказал бы, что на нем было особо жестокое или непристойное выражение, скорее какое-то мечтательное и влюбленное, словно его похоть принимали с распростертыми объятиями.

В этот момент черной молнией мелькнул бич Кэролайн. Он обвился вокруг шеи индейца, спутавшись с ожерельем из когтей медведя.

Пятнистый Волк рухнул головой на камень. Он больше не встал.

– Слушай, мам, бери детей и лезь в фургон,- сказала Кэролайн, хладнокровно сматывая бич.- Никто из этих дикарей вас не тронет.

Кэролайн была спокойна и абсолютно владела собой; она обладала папашиной самоуверенностью.

Старая Шкура, тыча пальцем в бездыханное тело Пятнистого Волка, хохотал так, что рисковал надорвать живот. Это взбесило Кэролайн, но и польстило ей, и она легонько и как-то игриво щелкнула бичом перед носом вождя. Он повалился на спину и, сложив руки на груди, захохотал ещё сильнее, подставив солнцу свой огромный рот, чёрный, как пещера полная летучих мышей. Он был по-прежнему босой на одну ногу, и его разорванный мушкет валялся рядом с ним, словно остов раскрытого зонтика.

Мать поступила, как велела Кэролайн,- собрала детей, включая двух трусов, которых извлекла из-под фургона, где они вымазались в бычий навоз – и все мы влезли в фургон, кое-как разместившись там, ибо все его чрево было заставлено мебелью, ящиками, коробками и мешками, в которых содержалось все наше земное богатство. Ботинок Тома упирался мне в лицо, что было довольно противно, если принять во внимание, где он топтался перед этим. Я распластался вокруг бочки, в которой сейчас лежала посуда, а раньше солили рыбу, и она отнюдь не утратила рыбьего аромата, но мы были живы и тем довольны.

Мы сидели там до самого вечера словно в мешке, брошенном на солнце. Дышать было и без того нечем, потому что фургон до самого верха был набит хламом. Шум снаружи затих примерно через час, и когда, ближе к вечеру, Билл набрался храбрости и, приподняв край брезента, выглянул наружу, он никого не увидел, о чем и сообщил нам.

Потом мы вдруг услышали, как кто-то карабкается на облучок и все затряслись от страха. Но вскоре в маленькое окошечко в брезенте просунулась голова Кэролайн:

– Все тихо, ребята, сидите здесь и не высовывайтесь. И не бойтесь. Я посижу здесь до утра.

Мать прошептала:

– Кэролайн, ты можешь сделать что-нибудь для нашего бедного отца? Что с ним стало?

– Он умер и лежит, как бревно,- сказала Кэролайн с явным отвращением.- И все остальные тоже, а мне и здесь дела хватает – некогда отгонять с них мух.

– Вот видите,- сказала мать, обращаясь ко всем нам,- если бы у него было время изучить иврит, он был бы сейчас жив…

– Наверное, – ответила Кэролайн, и голова её исчезла.

Некоторое время спустя мне удалось заснуть, и я проспал до рассвета в той же позе, обернувшись вокруг бочки. Я проспал до самого утра, когда Сью Энн разбудила меня, ткнув в бок черенком лопаты, который она просунула сквозь хлам. Все остальные были уже на ногах, снаружи, и я тоже полез на свет Божий.

Первое, что я там услышал,- был стук лопат. Оставшиеся в живых женщины – а они, кажется» все остались в живых, потому что им хватило ума не сопротивляться, а пьяные индейцы, закончив своё дело, были слишком слабы, чтобы продолжать резню, они рухнули на землю и уснули – так вот, женщины и дети, кто постарше, рыли могилы…

А на следующий вечер, ещё до наступления темноты, нам нанесли визиты койоты и грифы, до которых уже. донеслась весть о случившемся, благо стояли солнечные дни и жара была несусветная. Последствия были ужасны… Но теперь по полю бродили люди, и птицы парили высоко над головой, а койоты сидели поодаль, недосягаемые для выстрела Шайены исчезли, в том числе и мёртвые. Я спросил Кэролайн, куда они делись,- она ведь сказала, что не спала всю ночь,- на что она ответила:

– Не забивай себе голову чепухой, пойди лучше помоги остальным управиться с папашей.

Вот тогда-то я и увидел своего папашу в последний раз, как и было описано выше… Мать с остальными детьми «отколола» его от земли, и мы опустили его в неглубокую могилу, вырытую Кэролайн, и засыпали её, и, насколько я помню, на это потребовалось всего несколько лопат земли, не больше – только чтобы нос не торчал над землей. Неподалёку «голландка Кати» оказывала ту же самую услугу «голландцу Руди». На ней было чистое платье, а её светлые волосы потемнели, потому что намокли: она явно уже успела сбегать к реке и принять ванну.

Не скажу, что никогда не видел грязную немку, но если уж они чистоплотны, то доходят в этом до крайности.

Ну вот, значит, мы как раз заканчивали предавать земле наших мужчин, и тут кто-то поднял голову, посмотрел и заорал, как резаный, потому что по склону холма спускались Шайены. На сей раз их было только трое: Старая Шкура и двое воинов, а из них каждый вел четырех лошадей без всадников. Они, вроде, не делали никаких угрожающих жестов, но для нас увидеть Шайенов во второй раз было уж слишком, и впервые за все время наши люди стали кричать и плакать, а Том и Билли снова забились под фургон. Исключение составляла Кэролайн. Я, помню, в ужасе стал хвататься за её крепкие ноги и, задрав голову, взглянул ей в лицо. Я обнаружил на нем какое-то странное выражение: её ноздри раздувались, как у коня, почуявшего воду.

Двое воинов, что вели лошадей, остановились поодаль, ярдах в 30, а Старая Шкура подъехал ближе на своём пегом пинто, у которого были нарисованы круги вокруг глаз. Вождь поднял руку и заговорил. Он говорил около пятнадцати минут каким-то странным фальцетом. Его цилиндр после вчерашнего немного пострадал, но сам он был в прекрасной форме.

Было очень странно наблюдать, как в одно мгновение чувство страха в людях сменилось дикой скукой, и те самые женщины, которые ещё вчера были беспомощными жертвами, а несколько минут назад голосили от страха, вдруг начали наступать на него, угрожающе подняв кулаки, и кричали ему:

– Убирайся отсюда, старая вонючка!

Однако странно устроена женщина: покуда ей хоть чуточку интересно, она готова вынести все, что угодно, но если станет скучно, она звереет… Но тут заговорила Кэролайн:

– Ну-ка, успокойтесь, – бросила она и вразвалочку вышла вперёд, навстречу вождю.

– Вы что, не понимаете в чём дело? Не понимаете, что они приехали за мной? Потому и лошадей привели – это выкуп за меня. А вчера, разве вы не заметили,- все эти гадости они творили с вами, а меня и пальцем не тронули. Они берегли меня, понятно?

Щёки моей сёстры раскраснелись ярче обычного, и солнце тут было явно ни при чем, она то и дело встряхивала своими медно-рыжими волосами, словно отгоняя с лица назойливых мух.

– Так вот, – продолжала она, – лучше отдайте им меня, а то они поубивают и вас, как мужчин.

– Но, Кэролайн, – жалобно возразила мать, – скажи, ради Бога, зачем ты им нужна?

– Наверное, будут пытать, – гордо ответила Кэролайн, – всякими жуткими способами.

Помню, мне тогда показалось странным хвастать такими вещами, по я смолчал, я держал язык за зубами, потому что я тогда вдруг понял, что она ужасно похожа на нашего папашу. Да, она была полна решимости быть оригинальной до конца.

И тогда вдова Уолш сказала:

– Ах, ну и иди. Я не собираюсь им мешать,- отвернулась и пошла прочь, и остальные женщины тоже. Они потеряли своих мужей, были изнасилованы, застряли посреди пустыни, откуда не было обратного пути, кроме того, каким они сюда попали, а на это ушли месяцы и месяцы, так что едва ли их могла тронуть судьба какой-то девчонки.

Старая Шкура Типи бесстрастно сидел в седле и смотрел на всех нас из-под тяжёлых век. На луке деревянного седла висел его круглый щит, сделанный из шкур и украшенный десятью чёрными скальпами. Вместо разорванного мушкета он держал теперь копье, на котором болталось ещё два-три скальпа. Нельзя сказать, что он был безобразной скотиной, по крайней мере, в молодости точно был не урод, хотя кто его знает, сколько лет прошло с тех пор… Теперь его косички подернула седина, а мышцы рук и ног стали дряблыми. Вообще-то возраст индейца определить трудно. Но этрму, – судя по тому, как от него воняло,- было совсем недалеко до семидесяти. Он отрастил огромный нос, загнутый крючком, уголки рта у него слегка загибались кверху, а в глазах сквозила печаль. В общем, вид у него был добродушно-меланхоличный. Не сказать, чтобы он выглядел страшным, или хоть чуть-чуть агрессивным, а вот у Кэролайн наоборот вид был дикий и страшный.

Там, в Эвансвиле, она была сорвиголовой, но годы ведь шли, а мужской пол по-прежнему не испытывал к ней никакого интереса, разве что как к приятелю. Она, помню, пыталась заарканить местного кузнеца, вдовца лет сорока, и все слонялась вокруг его кузницы, но он только дал ей как-то раз подержать подкову, пока сам приколачивал её, на большее его не хватило. Потом был еще, кажется, сын какого-то фермера; они, вроде, одно время вместе разбрасывали навоз, копнили сено, а больше – ничего. Даже проходимцы и бродяги, что толпами проезжали через наш городишко и про которых говорили, что они и гадюку трахнут, если ей кто-нибудь голову подержит,- и те обошли её своим вниманием. Так что сами видите: с белыми мужчинами у неё как-то не складывалось, а теперь, к тому же, их всех поубивали, как и папашу – всех, кто был в нашем обозе, то есть…

Я говорю обо всем об этом, чтобы вам понятнее было, чего это Кэролайн так странно вела себя в те дни. А еще, мне кажется, её ужасно уязвило, что и индейцы её не трахнули…

И вот тут-то заговорила мать:

– Послушай, Кэролайн, – говорит, а сама стоит в своём длинном застиранном платье и чепце. Смотрю я на неё, а она похожа на куколку, какую мы в детстве делали из цветка алтея, с головой из бутона. Роста она маленького была – футов пять или чуть больше, и я так думаю, что если я коротышкой остался, от чего и страдал всю жизнь,- так это все от неё…

Так вот она и говорит: «Послушай, Кэролайн… Нам, наверное, придётся вернуться назад, в Форт-Ларами. Я там обо всем расскажу, и за тобой приедут солдаты».

«Не очень-то рассчитывай на это,- отвечает сестра.- Уж кто-кто, а индейцы-то умеют заметать следы». – «Ну, значит, ты должна время от времени бросать чего-нибудь,- говорит мать, – пуговицу, клочок рубашки или что-нибудь ещё – чтобы указать дорогу».

Тут Кэролайн резко смахивает со лба пот, а руку вытирает о джинсы. Ей, похоже, показалось, что мать хочет приуменьшить грозящую ей опасность и её дутый героизм. А в результате тучи начали сгущаться над моей головой.

«Может, они не будут меня пытать все время, – говорит сестрица.- Может, будут держать для выкупа. Думаю, убить они меня не убьют. А иначе непонятно, зачем они и Джека решили взять с собой?…»

Прошло несколько долгих мгновений, прежде чем я понял, что это из моей груди вырывается горькое рыдание. Да, это я зарыдал, услышав своё имя. К чести матери надо сказать, она подошла к лошади Старой Шкуры и стала просить его не забирать меня, потому как я у неё младшенький, мне только десять, и к тому же такой худенький… Вождь слушал и сочувственно кивал, но лишь она закончила, он подал знак своим людям, и они подъехали и привязали всех восьмерых лошадей к нашему фургону – словно дело было сделано и говорить больше не о чем. Но даже тогда все ещё могло быть иначе, если бы Шайены не околачивались возле нас ещё битый час,- видать, надеялись получить чашку кофе. Нет, индейцы никогда не понимали белых, а белые – их…

– Билл сядет на лошадь и во весь дух поскачет за солдатами,- говорит мать, прижимая меня к себе. – Не думай плохо об отце, Джек, он хотел, как лучше, и сделал все, что мог.Может, индейцы забирают тебя и Кэролайн потому, что хотят как-то возместить все, что они вчера натворили. Они, наверное, неплохие люди, Джек, а то не привели бы лошадей.

Вот так. Никому в голову не пришло спросить Кэролайн, с чего это ей взбрело в голову, что Шайены хотят кого-то забирать с собой -. она ведь не знает их языка. Был момент, когда я было заподозрил, что мать просто хочет избавиться от нас. Потому что солдаты так и не пришли. Но потом, много лет спустя, я узнал, что Билл прискакал в Ларами, продал лошадь, нашёл работу в лавке какого-то торговца, и мало того, что ничего не рассказал про нас солдатам, но и сам к каравану не вернулся… Да нет, моя мать конечно, хотела, как лучше. Просто она ничего не соображала… Вот такие дела. Папаша у меня был сумасшедший, а братец – предатель. А ещё у меня была Кэролайн. Сами видите – семейка не ахти какая, да и то сказать – прожил я с ними недолго.

Мать поцеловала нас обоих, и Кэролайн влезла на одну из лошадей, которых привели индейцы, а меня усадила у себя за спиной.

Все это время Старая Шкура молча сидел в седле неподалёку, и тут он изумленно пробормотал себе что-то под нос и прикрыл рот ладонью. Я тогда ещё не знал, что индейцы всегда так делают, если их что-то сильно удивит.

У них от изумления отваливается челюсть и раскрывается рот, вот они и прикрывают его, чтобы душа не выпрыгнула и не убежала.

Сёстры молча махали нам руками, а у Билла на лице была мерзкая испуганная усмешка.

Тут вождь стал делать какие-то знаки, похоже было, что он опять хочет сказать речь, но Кэролайн махнула ему рукой, что, мол, пора ехать, вонзила пятки в бока своего пинто, что было весьма опрометчиво с её стороны, ибо конь, не знакомый с приёмами выездки белых людей, рванул с места, как из пушки, и бешено поскакал прямо на север. На вершине холма Кэролайн потянула за индейскую уздечку, сплетённую из жил и, остановившись, стала поджидать трёх Шайенов, которые отстали и, надо честно сказать, совсем не спешили. Потом мы поскакали вниз к реке. Она была мутная, вспухшая от весенних дождей. Мы пустили лошадей в воду и поплыли на другой берег, а я ухватился за хвост нашего пинто и болтался сзади, как червяк на крючке.

ГЛАВА 2. ОТВАРНАЯ СОБАКА

На другом берегу реки Кэролайн снова втянула меня на круп лошади и произнесла каким-то новым, звучным и романтическим голосом, который очень тронул бы меня, если бы я не онемел от страха, а теперь ещё и вымок в мутной воде Платта:

– Может быть, Джек, я стану индейской принцессой в перьях.

Раньше мне не слишком часто приходилось ездить на лошади, и теперь у меня уже начало саднить ноги и ягодицы от того, что с каждым шагом конь подбрасывал меня вверх, а потом я всем весом обрушивался на его круп; а если я пытался сжать пятками пегие бока этого зверя, он раздувал живот и ерзал задом, пытаясь освободиться от меня. Да, это животное не стало мне другом, а жаль, ибо кроме него мне было не в ком искать поддержки в бескрайней и враждебной стране дикарей.

И в этот момент к нам как раз подъехал один из них, а именно Старая Шкура Типи, собственной персоной; перебравшись через реку, он очень сильно изменился, Потом-то я узнал, что у него было особое отношение к реке Платте, ибо он считал её южной границей своих владений, и оказавшись на другом её берегу, вёл себя глуповато и безответственно, а перебравшись на северный берег, возвращался в своё нормальное состояние, каковым бы оно,ни было. В общем, едва лишь выбравшись из воды, он сурово взглянул на нас из-под своей шляпы и через костлявое плечо, торчащее из-под одеяла, указал рукой назад, туда, откуда мы все приехали, словно говоря:

«Убирайтесь назад», – и, тронув лошадь, начал взбираться по крутому берегу. Мы последовали за ним, и наш конь пару раз споткнулся. Можно было подумать, что из-за двойной ноши, хотя я не слишком-то утяжелил его нагрузку, но скорее всего он просто не хотел упускать ни одной возможности показать мне, что меня никто сюда не звал.

Ну, теперь надо вам сказать, что когда индейцы едут куда-нибудь, они едут кому как в голову взбредет, и каждый выбирает себе путь по собственному вкусу. Те два воина, что приехали с вождём, не стали перебираться через реку вместе с нами. Один из них поехал вниз по течению ярдов на сто и переправился там, а другой поскакал вверх по течению, проехал около мили туда, где река делала поворот, двинулся вдоль берега и пропал из виду. Наверное, знал место получше. Целый час о нем не было ни слуху, ни духу, а потом мы перебрались через вершину холма, и там обнаружили его: он сидел на земле, а конь пасся неподалёку. Старая Шкура Типи проехал мимо как ни в чем не бывало, только взглянул на него, и воин ответил тем же. А потом он запел, правда, это больше смахивало на какой-то ужасный стон или вой. И потом мы ещё долго слышали его_у когда отъехали уже так далеко, что этот индеец еле виднелся вдали, словно. кустик посреди прерии.

После того, как я прожил некоторое время с Шайенами и изучил их повадки, я вспомнил этот случай и задним числом понял, что было с этим парнем. На него «нашло». Что-то расстроило его – может, наткнулся на зыбучие пески, когда переправлялся через реку, а, может, лягушка на берегу квакнула ему что-то оскорбительное – и он поплёлся дальше, совершенно подавленный, и, решив умереть, сел и запел песню смерти. В старые времена, до того, как пришли белые, – индеец мог отдать концы только в бою, а ещё – помереть от стыда. Но белые принесли с собой множество болезней – оспу, например, которая выкосила целый народ – племя Мандан – и умирать по причинам морального характера стало бессмысленно. Смерть от стыда, или горя почти исчезла, хотя отдельные упрямые парни, вроде нашего друга, могли при случае и выкинуть такой номер.

Но, видимо, на этот раз что-то не сработало, потому что на следующий день я видел этого самого парня в лагере, он косил глазом в маленькое зеркальце, какие продаются в лавках торговцев, и выщипывал растительность на лице костяным пинцетом. Видать, суетное в нем возобладало и душа его исцелилась…

Ехать было немного полегче, потому что вождь двигался теперь медленным шагом и через, каждые полмили вообще останавливался, поворачивался к нам и подавал какие-то сигналы руками, сопровождая их восклицаниями на своём варварском наречии – Кэролайн расценивала эти его маневры как проявление восхищения ею, ну, и всякая тому подобная чепуха. После этого вождь грустно смотрел на нас минуту-другую и ехал дальше.

Ну, тут, пожалуй, надо вам объяснить кое-что, ибо вы ведь, конечно, заметили, что ни Старая Шкура, ни я, никак не могли взять в толк, что, Шайен происходит, и ещё не скоро поняли это.

Так вот, главное, что надобно вам сказать, это то, что вождь вовсе не просил отдать ему Кэролайн и меня, когда приехал утром к каравану. На самом деле он произнес длинную речь по поводу вчерашней резни, начисто снимая с Шайенов всю ответственность за происшедшее, но потому как он тогда ещё любил белых и к тому же полагал, что его не погладят по головке, когда всю эту историю узнают военные в форте Ларами, он, как человек честный, привел нам лошадей в порядке компенсации за убитых мужчин.

Вот так и вышло, что из-за любви Кэролайн к романтике и её привычке делать поспешные выводы, которую она унаследовала от нашего папаши, мы увязались за Старой Шкурой и тащились за ним через прерию по ужасному недоразумению. Вождь думал, что мы преследуем его потому, что хотим получить большую компенсацию, а в речах, которые он произносил на привалах, выражался протест против нашей несправедливости, против того, что мы гонимся за ним, как койоты, которые как пристанут, так тащатся за тобой много миль.

Кэролайн бросала на него влюбленные взгляды, а этот краснокожий бедняга читал в них лишь отвращение и безжалостную ненависть. Позже, через много лет, я очень полюбил Старую Шкуру Тип и. На его долю выпало столько бед и несчастий, что и представить себе невозможно… Ни одному смертному – ни белому, ни краснокожему – столько не выпадало. А несчастному мы с особой легкостью отдаем свои симпатии и любовь.

В общем, как я уже сказал, никто из нас не понимал, что происходит, но мне и моей сестрице было намного легче, чем вождю, потому что мы-то во всём полагались на него, а он, бедняга, в конце концов решил, что мы демоны, и только ждём темноты, чтобы похитить разум у него из головы, и потому он всю дорогу бормотал какие-то молитвы и заклинания, чтобы навлечь на нас злых духов. Но так уж ему не везло, что по пути нам ни разу не встретился ни один зверь из числа его братьев и союзников – таких, как Гремучая Змея или Дикая Собака, которые всегда помогали его колдовству, а попадался только Кролик, который давно имел зуб на вождя за то, что он однажды, спасая свой лагерь от ночного пожара, уговорил огонь повернуть в другую сторону и сжечь дома Кроликов. Так все и вышло – подойдя вплотную к лагерю, огонь уже опалил шкуры, которыми были покрыты типи, но потом вдруг отвернул в сторону и не тронул жилищ, племени.

После этого случая все кролики в прерии знают вождя в лицо, а случись им наткнуться на него одного, поднимаются на своих огромных задних лапах и говорят: «Мы думаем про тебя плохие мысли». А ещё называют вождя его настоящим именем – хуже этого ничего и придумать нельзя. А потом скачут прочь, только хвостики мелькают – либо чёрные, либо белые, смотря какие встретятся кролики, но этого краснокожего невзлюбили и те, и другие…

А ещё скажу я вам: стоило мне оказаться в обществе Старой Шкуры, эти зверьки так и лезли мне на глаза, да в таком количестве, в каком я их никогда в жизни раньше не видел. Стоило ему кончик мокасина высунуть из жилища – они уже тут как тут, скачут, сбегаются со всей округи – и не сосчитать их, словно искры в кузне, когда куют подкову. Один только способ есть у краснокожего, чтобы спастись от той напасти, от того наказания, которому мы с Кэролайн, сами того не ведая, подвергли вождя, и этот способ – полное безразличие. Если индейцу не удается достаточно быстро и легко добиться своей цели, ему сразу становится дико скучно, он тут же утрачивает к ней всякий интерес и старается поскорее забыть. Индейцу интересно только то дело, которое идет как по маслу, без сучка, без задоринки. Вот так же и Старая Шкура Типи – через некоторое время плотней закутался в своё красное одеяло, под которым ему было прохладнее, чем просто под палящими лучами солнца, и поехал себе вперёд, ни на кого не обращая внимания, словно тут, к северу от реки Платты, кроме него не было ни одной живой души.

Третий воин (если вторым считать парня, что остался сидеть посреди прерии, потому что ему втемяшилось в башку, что он умирает) то и дело отъезжал от нас куда-нибудь в сторону – на полмили влево, вправо или вперёд – не иначе как высматривал врагов, а ещё – что-нибудь поесть, потому как первого у Шайенов всегда в избытке, а второго все время не хватает.

Вот так мы и ехали к лагерю Шайенов, до которого было, наверное, миль десять, не больше, если от Плата ехать на северо-восток за пущенной стрелой – то есть, по прямой. Но так уж вышло, что наш маленький отряд добирался туда три или четыре часа – потому как вождь петлял, кружил и выписывал зигзаги: видать, очень ему хотелось, чтобы мы с Кэролайн от него отвязались.

Солнце ещё не село, оно висело над горизонтом на расстоянии одной ладони от него, но прерия под копытами лошадей уже окрашивалась в багрянец. Кто знает эту страну, тот запросто может определить в любой момент время суток, даже не глядя на небо, а просто присмотревшись к любой кочке – как на неё падает свет. Но это, конечно, белый человек. А индеец вообще не меряет время, как белый, потому как он, по белым понятиям, никуда не спешит. Вот, к примеру, вы можете себе представить, как Колумб говорит: «Пожалуй, надо отправляться: сейчас 1492 год, и я должен пересечь океан к полуночи 31 декабря, а иначе не успею открыть Америку в этом году, и тогда она будет открыта только в следующем». А краснокожий рассуждает совсем иначе. В языке жестов слово «день» изображается точно так же как «сон» или «спать». И глядя на пятачок земли, на ту самую кочку, индеец видит совсем не то, что белый. Он видит, какие звери проходили здесь за последние две недели, какие птицы пролетали над этим местом, далеко ли до ближайшей воды и все такое, а кроме того ещё кучу всякой сверхъестественной всячины, потому как для него все едино и нет никакой разницы – естественное или сверхъестественное…

Я сказал, что вождь ехал, словно никого и ничего не видел и не слышал. Но это он только нас не замечал. Он прекрасно понимал, где находится, и вот через какое-то время он подал какой-то знак тому воину, что рыскал вокруг – я, кстати, могу назвать его по имени – его звали Горящий-Багрянцем-В-Лучах-Солнца – и указал ему на холм впереди, согнув крючком указательный палец. Горящий Багрянцем обогнул холм слева, соскользнул с лошади, потом взял одинарный боевой повод, сплетённый из жил, и привязал его к копью, которое вонзил в землю. Потом сбросил одеяло и ноговицы. В набедренной повязке, вооружённый луком и стрелами, он стал тихо красться вверх по длинному пологому склону холма, у подножия которого мы ждали, и, добравшись почти до самой вершины, шлепнулся на живот и дальше двигался ползком. Трава вокруг была вытоптана огромным стадом бизонов, и к тому же совсем недавно,, так что ещё не успела прорасти вновь, и потому мы прекрасно видели, как он извивался на земле, покуда, мелькнув подошвами мокасин, не исчез за вершиной холма. Вскоре ветер, что дул из-за холма в нашу сторону, дважды донес звук «тан-нг», «тан-н-н-нг» – это звенела тетива лука, пославшая в полет две стрелы, потом послышался стук маленьких копыт. Старая Шкура тронул лошадь и шагом двинулся вверх по склону. Мыс Кэролайн, конечно, следом за ним. Перевалив за вершину, мы увидели Горящего Багрянцем. Он сидел на корточках в неглубокой лощине, наполовину заполненной водой – сюда бизоны обычно приходят на водопой. Он перерезал горло антилопе, которая лежала перед ним и хрипела, потому что была не убита, а только ранена – в левом боку у неё торчала стрела. Второй стрелы не было видно – промазал, наверное. Но всё равно Горящий Багрянцем поработал на славу – подкрался на расстояние пятидесяти футов к пяти антилопам, остальные четыре из которых мчались сейчас быстрее ветра в четверти мили от поверженной пятой. Что и говорить – бегать эти создания умеют.

Перерезав антилопе горло, Горящий Багрянцем отсёк ей хвост – маленькую черно-белую розетку, этакую очень миленькую штучку, которой он украсит свой наряд. Потом он рассек её грудь в том месте, где сходятся ребра, и, сунув руку в зияющую рану, вырвал сочащееся кровью сердце, горячее и ещё пульсирующее. Вдруг он ткнул его мне в лицо. При виде куска мяса, истекающего кровью, я отшатнулся, но Горящий Багрянцем одной рукой схватил меня за подбородок, а другой сунул мне сердце в рот. Вообще-то это была большая честь, можно сказать, привилегия, потому как он и сам очень любил свежее антилопье сердце, чему и был обязан своей славой лучшего бегуна племени, но тогда я этого, конечно, не знал. Однако я боялся Горящего Багрянцем – имя-то у него было точь-в-точь подстать его виду – он был действительно краснокожий, как многие индейцы, хотя у некоторых кожа почти чёрная. Щёки он покрывал слоем глины, которая, высыхая, приобретала волчье-серый цвет, отчего глаза у него становились маленькими и блестящими, как у змеи.

В общем, я оторвал зубами кусок кровоточащего сердца, что было не так-то просто, потому что в нем было множество жестких упругих жил. После этого краснокожий отстал от меня и остальное съел сам – умял в одно мгновение. Как только я проглотил ком сырого мяса (о вкусе которого могу лишь сказать, что оно было живое и таяло во рту), мою тошноту как рукой сняло, мышцы ног стали упругими, словно натянутая тетива, и я почувствовал себя таким лёгким, что мог бы взлететь, но тут все снова вскочили на лошадей и поехали, а Горящий Багрянец взвалил тушу антилопы, истекающую кровью, на круп своей лошади и привязал ее. Старая Шкура обнаружил этих антилоп, находясь на другом склоне холма и видеть их, конечно, не мог. Он их и не видел – просто они ему ПРИСНИЛИСЬ. Да, я не шучу, у него был такой дар – видеть вещие сны. Удивительный дар, какой даже у индейцев нечасто встретишь. Вот и в тот день тоже – он ехал и грезил, и всё время видел сны, прямо посреди прерии. Ему для этого и ночь была не нужна, и спать-то было не обязательно.

После того, как Горящий Багрянцем подстрелил антилопу, мы вскоре добрались до лагеря Шайенов. Лагерь этот размещался по берегам маленького ручейка – шириной не больше приклада винтовки – и пытался укрыться в тени трёх жалких тополей. Вождь остановился на холме над лагерем – чтобы нас увидели и узнали, и не приняли за врагов, индейцев-Ворон, которые воруют у Шайенов лошадей. Старая Шкура Типи был большой любитель таких театральных жестов – иначе это и не назовешь/потому как никто во всём поселке никогда не ждал нападения врагов и никакой бдительности не проявлял; не реже чем раз в неделю конокрады из враждебных племен совершали набеги на табуны Шайенов и нагло уводили лошадей, иногда прямо средь бела дня.

Стоя на вершине холма, мы увидели десятка два типи, (хижин, крытых шкурами), прилепившихся к правому берегу ручья. На лугу за ручьем – табун лошадей голов эдак на тридцать. Посреди ручья – куча голозадых смуглых ребятишек орут и брызгаются водой. Неподалёку – несколько крепких парней сидят на земле, курят и обмахиваются орлиными перьями, а ещё несколько – разодетые в пух и прах – прохаживаются туда-сюда перед кучкой женщин, что сидят и что-то колотят на земле. Две девчонки волокут из прерии бизонью шкуру, на которую нагрузили сухого навозу – бизоньих лепешек, так их называют. На равнинах эти самые лепешки жгут вместо дров, потому как лесу тут мало. Толстая баба сидит и разжевывает кусок шкуры – чтобы размягчить. Остальные женщины заняты кто чем – кто идет за водой, кто тащит какие-то узлы, кто чинит шкуры, которыми кроют типи, кто шьет мокасины, кто – ноговицы, кто – длинные рубашки, отбеливает кости, толчет ягоды в ступе, расшивает одежду какими-то стекляшками, делает ещё кучу самых разных дел, которым индейская женщина отдает себя без остатка с рассвета и до самой ночи, когда она уляжется наконец на свою убогую постель в надежде отдохнуть от трудов телесных – ан нет – её мужчина уже тут как тут и требует своего.

Пока спускались к ручью, никто в поселке не обращал на нас никакого внимания, но когда через ручей, поднимая брызги, перебрался Горящий Багрянцем – он ехал последним и вёз свою антилопу – женщины довольно сильно оживились. Потом я узнал, что весь род уже дней десять не ел мяса. Жевали дикую репу и даже старые шкуры, уж начали подумывать, может, кузнечиков пустить в ход, как пайуты, а это ведь для Шайена – последняя степень падения, хуже не бывает. Был конец весны, а в это время равнины обычно так и кишат бизонами, взглянешь вдаль – все холмы просто шерстяные от бизоньих спин, и, если помните, трава в лощине вся вытоптана была огромным стадом, и при всём при этом люди Старой Шкуры Типи уже, больше недели не ели мяса. Вот это и есть невезение, о котором я говорил.

О собаках индейских надо сказать особо. Хоть и маленькая деревушка Старой Шкуры Типи, но псов у них было штук тридцать, а то и больше, масти в основном кошачье-жёлтой, хотя попадались всех цветов и оттенков, и пятнистые – на любой вкус. Из-за этой своры здесь в любое время дня и ночи стоит дикий шум – лай, вой, рычание, возня. Никого они не сторожат, а только носятся друг за другом и грызутся весь день, а ночью облаивают койотов, что воют за холмом, а тем временем в лагерь крадутся Поуни и уводят лошадей, сколько захотят, и ни одна собака на них даже и не подумает гавкнуть.

Так вот, эти самые собаки встретили нас у ручья. Они так и кишели под ногами лошадей и бросались на антилопью голову, что безжизненно болталась над ними. Но всё же побаивались плётки Горящего Багрянцем – у него на кисти левой руки висела сыромятная кожаная плетка, и он стегал собак эдак небрежно, походя, как лошадь отгоняет хвостом мух. Потому-то собаки, хоть и щелкали зубами и вообще много делали шуму, но никого и ничего не кусали. Вообще-то, привыкнуть к шай-енским собакам можно, главное – не обращать, на них внимания: пусть себе лают, а на большее они не способны. Только я это не сразу понял и пару раз, помню, не на шутку перепугался – как тогда, в. первый день: был там один грязно-жёлтый пёс – глаза красные, слюна из пасти так и брызжет. Я явно понравился ему больше, чем антилопья туша. Он припал к земле слева от лошади, прямо подо мной, и приготовился прыгать. Потом медленно так растягивает губы, скалится свирепо – ну, жуть! – а сам глядит мне прямо в глаза, потом разевает огромную пасть, полную жёлтых зубов. Я от страха обхватил Кэролайн да так сжал её, что она, бедняга, чуть не задохнулась, и чтобы освободиться, как двинет мне локтем под ребра!

Потом говорит мне: «Ну, Джек, не позорь меня перед нашими друзьями», а сама натужно так улыбается женщинам, а они-то на нас – ноль внимания, Тут, по-моему, сестрица моя впервые почувствовала себя не в своей тарелке. Уж не знаю, что она напридумывала себе, когда увязалась за индейцами, но при виде этой деревушки и каменное сердце не могло не дрогнуть. Если бы вы там оказались, то, небось, подумали бы: «Та-ак, ну, здесь у них свалка. А где же они живут? А воняет!…» С чем его сравнить, этот запах – сразу и не поймешь. Вонью – в «белом» смысле слова – его не назовешь. Это смрад составной: множество разных мерзких запахов смешалось и получился какой-то зловонный туман. Стоит его вдохнуть – и ты вроде как все сразу узнал про земную плотскую жизнь всех двуногих и четвероногих тварей в округе. В ту минуту до этого букета выделялся один аромат: наша лошадь как раз мочилась под себя. Но вообще, если поблизости чего-нибудь такого не происходит, то ни один из запахов, обычно не преобладает. Окунувшись в эту атмосферу первый раз, чувствуешь, что попал в принципиально иную среду.

Но к новой среде – хоть к этой, хоть к другой -^ привыкаешь и скоро перестаешь её замечать. И когда потом.я попал в белый посёлок, мне этого запаха очень не хватало, и казалось, что это был запах самой жизни.

Горящий-Багрянцем-В-Лучах-Солнца спешился и гордо расхаживал по деревне, а антилопу женщинам оставил – пусть возятся, это их дело. Они толпой набросились на неё, освежевали в одну минуту – вы бы и трубку закурить за это время не успели – и принялись разделывать. Ну, а Старая Шкура – он тронул лошадь и не спеша двинулся к своему типи. Типи у него был большой, но ветхий, покрытый, как и положено, шкурами, на которых между заплат виднелись примитивные сине-жёлтые рисунки: человечки с палочками вместо рук и ног, звери кое-как нацарапаны, треугольники – горы, пуговки – солнца и всякое такое. Так вот, подъехал он к этому типи, спешился у входа, повод бросил мальчишке, что стоял перед ним совершенно голый, если не считать мокасин и грязной набедренной повязки. Потом пригнулся чуть ли не до земли, чтобы не зацепиться цилиндром, попридерживая его рукой, чтобы не упал, пролез вовнутрь.

Тут сестрица моя, сидя в седле, поворачивается ко мне в полоборота и говорит: «Наверное, это и есть его дом», а у самой физиономия кислая – по крайней мере, так мне показалось. «А прилично будет, если мы последуем за ним – туда? – продолжает она. – Не знаю…» Ну, тут уж я не выдержал. «Кэролайн, – говорю,- у меня от этой езды все болит… Отец погиб, мать осталась Бог знает где – посреди прерии… А тут ещё эта проклятая собака пристала – вон она, слюной брызжет. Я боюсь!»

Тут к сестрице, видно, вернулся боевой дух и она с жаром воскликнула: «Eщё чего не хватало – бояться какой-то дрянной собачонки!», потом перекинула ногу через круп лошади, пребольно стукнув меня при этом каблуком сапога, и соскочила на землю. Собака на неё – ноль внимания. Кэролайн, следуя примеру вождя, отдала поводья краснокожему мальчишке, Тот стоял, уставившись на меня своими блестящими чёрными глазками. По причинам расового характера я не испытывал к нему большой симпатии, но всё же, ткнув пальцем, указал ему на собаку, которой, похоже, не нужно было ничего на свете, кроме одного – чтобы я спустился на землю, а там она уже меня достанет. Парнишка попался сообразительный – сразу понял, чего я хочу и так хряпнул псину ногой по хребту, что она отлетела в сторону, жалобно заскулив. Однако услуга, которую он мне оказал, только усугубила моё врожденное предубеждение против него, и потому, соскочив на землю, я задрал нос повыше и назло всему последовал за Кэролайн, которая, набрав полную грудь воздуха, влезла в жилище.

Внутри было темно. После ослепительного солнца снаружи – просто здорово. Посреди типи горел маленький костёр из бизоньих лепешек, при его свете можно было оглядеться по сторонам, а ещё свет проникал сквозь дымовое отверстие – дырку в конусообразной верхушке палатки. Ну, а запах… Что говорить, снаружи дух стоял тоже крепкий. Но это были, как говорится, цветочки. А здесь, внутри, стоило потянуть носом, и казалось, что дышишь, окунувшись с головой в болотную тину.

Когда глаза привыкли к темноте, я разглядел у костра толстую бабу. Она что-то помешивала в котле над огнем и на нас даже не взглянула. По всей окружности типи на полу виднелись какие-то тёмные фигуры, которые лежали головами к стенам типи, а ногами – к костру. Но при ближайшем рассмотрении оказалось, что это не люди лежат, а мохнатые бизоньи шкуры. Впотьмах приходилось ощупью пробираться от одной к другой, и не было никакой уверенности, что на следующей шкуре не окажется какого-нибудь дикаря, который чего доброго, болезненно отреагирует на наше вторжение. Вот так, наощупь, мы сделали пол круга и наткнулись на вождя, чье ложе располагалось как раз напротив входа. Он тихо сидел на бизоньей шкуре* и Кэролайн споткнулась об него и чуть не упала, но успела схватиться за шест в стене типи, с которого свисали несколько кожаных сумок и узлов с нехитрыми личными пожитками индейца.

Вождь держал в руке каменную трубку с деревянным чубуком фута полтора длиной, на которой имелось украшение в виде ряда медных гвоздиков, поблескивавших шляпками при свете костра. Мы с сестрой просто стояли и смотрели на него, потому что дальше идти нам было некуда. Старик набил свою трубку табаком из маленького кожаного кисета, а потом толстая баба сунула в костёр палку, подождала, пока она займётся, затем раздула обугленный конец и подала вождю. Тот принялся раскуривать трубку и с такой силой сосал мундштук, втягивая щёки, что голова его становилась похожа на череп. А трубка-то была длинная, такую ещё попробуй раскури. Но он с этим справился, и когда решил, что достаточно её раскочегарил, вдруг ни с того, ни с сего сунул трубку Кэролайн.

Сестрица моя при всей своей мужеподобности, однако, за всю жизнь ни разу не курила и не жевала табак. Приняв трубку из рук вождя, она с восхищением рассмотрела её со всех сторон и вернула хозяину. Тот совершенно справедливо решил, что до неё не дошло, чего он хочет, и на пальцах показал, что надо сесть на бизоныо шкуру справа от него. А когда Кэролайн уселась-таки, он наклонился к ней и вставил кончик мундштука ей в рот, а губами изобразил, что именно с ним делать-то.

Кэролайн не стала противиться, и принялась попыхивать трубкой, как ей показали. Я так полагаю, для неё это был какой-то сексуальный ритуал, не иначе, или что-то вроде того. А старик между тем бормотал себе под нос заклинания – обезвредить хотел злые чары: он не сомневался, что Кэролайн на него напускает порчу. И когда она приняла от него трубку, он сразу приободрился и решил, что его заговор обязательно подействует, потому как ни во что индейцы не верят так свято, как в магическую силу табака.

Наконец, трубка почти догорела и только слегка похрипывала, тогда старик забрал свой прибор назад, и Кэролайн, поймав ртом воздух, прикусила свой носовой платок. Потом ещё долго сидела, надрывно дыша, но в обморок не упала, и её не стошнило. Да, что и говорить, крепкая девчонка была наша старушка Кэролайн.

Старик размял пепел в трубке и высыпал моей сестрице на носки сапог – это для того, чтобы её покинула удача, но тогда мы этого не знали. Потом опять принялся набивать трубку, выуживая табак из своего расшитого бисером кисета. Хотя в этой смеси табака-то было – чуть, а все остальное – кора красной ивы, листья сумаха, бизоний, костный мозг и ещё кой-какие… э-э-э… ингредиенты. Да, надо честно признать: курение – это индейское изобретение. Едва ли не единственное.

Старая Шкура, покуда докурил свою трубку, изменился до неузнаваемости: он приветливо улыбался, без умолку тараторил на своём наречии, потом обратился к женщине, что сидела у костра,- что-то приказал, наверное, потому как она тут же вышла и вскоре вернулась с куском свежего мяса – видать, вырезала из анти-лопьей туши.

Эта женщина с лицом, круглым как луна, порезала мясо на куски и бросила в котёл, где уже закипало какое-то варево. От этого варева исходил дух, который, не иначе, и привлек сюда кучу народу – индейцы начали залазить в типи один за другим. Первым пришёл тот мальчишка, что принял у нас лошадей, за ним ещё одна толстуха – точная копия поварихи, а ещё – девчушка, на которой не было ни нитки одежды, мальчуган чуть постарше – в таком же костюме. Потом появился красивый парень лет двадцати пяти, и наконец – Горящий-Багрянцем-В-Лучах-Солнца – кормилец, собственной персоной, всё ещё в боевой раскраске. Ну, а за ним следовала целая процессия во главе со стройной красавицей с большими нежными глазами лани и косами до плеч. С ней было трое или четверо ребятишек, лет шести и меньше. Все эти люди уселись на корточки в кружок вдоль стен типи, уставились на котёл и следили за ним, не отводя глаз. Почти у всех с собой были деревянные миски, а у некоторых – и ложки, тоже деревянные, либо из рога. Они сидели молча, на нас с Кэролайн только разок взглянули и больше не обращали никакого внимания.

Немного спустя повариха взяла черпак и насыпала по полной миске варева сначала нам с Кэролайн, а потом и остальным/Все принялись есть, а вождь не взял в рот ни крошки, просто сидел на бизоньей шкуре, как король на именинах.

Тут я вдруг вспомнил, как индейцы, которые приезжали к нашему обозу, все время приговаривали «хай-хай», когда ели сухари и пили кофе. Мне все ещё было ужасно не по себе, и, хотя я страшно хотел есть, еда меня не очень-то успокоила: надо вам сказать, мясо было довольно-таки жесткое. Куски антилопы не слишком хорошо проварились. К жиру индейцы относятся без предубеждения, а кроме того, в те времена они ещё не завели привычки употреблять соль. Кроме мяса нам дали перетертые в жидкую кашицу ягоды, вроде как пюре, а ещё – пару каких-то кореньев, которые сначала не имеют вкуса, покуда их не проглотишь, а потом через некоторое время начинаешь задыхаться и готов по земле кататься, как припадочный. Так вот я и говорю, вспомнил я это индейское словечко – наверное, что-то очень вежливое – и использовал его. Я просто хотел понравиться этим людям. До сих пор они не обращали на нас внимания, но я ведь уже видел, как краснокожие могут меняться в одну минуту. Я собрался с духом, повернулся к вождю и сказал: «хай, хай, хай!». Кэролайн ткнула меня локтем в бок, но вождь был ужасно доволен.

Он тут же эхом откликнулся: «хай-хай», а потом сказал ещё что-то – позже, когда я стал немножко кумекать по-ихнему, я узнал, что это было моё первое индейское имя: Маленькая Антилопа, по-ихнему «Вох-ка» – звучит, как будто кашляешь. Как он меня назвал, мне было, в общем-то, не важно, к тому же потом у меня было ещё несколько имен, но это было первое, и это было какое-то начало. По крайней мере, меня не скальпировали за то, что я раскрыл рот и сказал пару слов, которые счел уместными, но вам-то не понять, каково это – быть десятилетним мальчишкой, вдруг оказаться у дикарей и быть принятым в клан. А заодно я и Кэролайн оказал услугу, потому что, пока вождь смотрел на меня и улыбался, я краем глаза заметил, как она выудила большой шмат мяса из своей миски и выкинула его в щель под шкуряной стенкой типи, и я тут же услышал как на него набросилась собака, ибо надо вам сказать, что в индейском лагере не найдётся ни одного закуточка, ни одного укромного уголка, где бы поблизости не ошивалась хоть одна собака. Наверное, в тот первый день – там, у обоза – сестрицу мою подкупила в индейцах их живописность, а ещё -жестокость. Но чем дольше мы гостили у Старой Шкуры, тем будничнее и скучнее нам казалась жизнь дикаря. Потому что индеец может убить человека – и тут же усядется жрать, тихий и мирный, словно клерк в конторе. Он просто не видит особой разницы между вещами, которые для белого человека несовместимы. Нет, ей-Богу, индейцы совершенно не похожи ни на кого другого.

Потом вождь сказал что-то поварихе – позже он признался, что испытывал к нам смешанные чувства: то мы казались ему добрыми и мирными, то злобными и враждебными. В эту минуту он был расположен к нам по той причине, что мы в его доме разделили с ним его хлеб – а это для индейца огромная честь, настолько большая, что хозяин крошки в рот не берёт, пока гости не поедят – вот почему Старая Шкура Типи и не ел сам. Так вот, я и говорю – вождь сказал что-то поварихе и она поманила меня за собой, и я, хоть с холодком в груди, встал и пошёл за ней – снова обошёл по кругу все жилище, пробираясь мимо Шайенов, которые сидели на бизоньих шкурах и жевали, как козлы.

Выбравшись вслед за поварихой наружу, я увидел, что уже почти стемнело, только на западе багровым пятном догорал закат.

Надо вам сказать, что я не слишком интересовался красотой окружающей природы в те времена, и на небо я взглянул только потёму, что в тот самый момент, как я высунул голову за полог палатки, откуда ни возьмись, вновь объявился мой заклятый враг – белая собака. Я хотел было сделать вид, что не обращаю на неё никакого внимания, но она вцепилась зубами в мою штанину и принялась её трепать и рвать, и, наверное, сжевала бы её всю, и меня самого в придачу, но тут повариха оглянулась. её звали Бизонья Лощина, это была жена Старой Шкуры Тили, а помогала ей у костра её младшая сестра. По обычаю Шайенов, когда старшая сестра выходит замуж и идет в дом своего мужа, младшая следует за нею, и они вместе поступают в распоряжение вождя, оказывая при этом ему все услуги, какие только может потребовать индеец от женщины-индианки.

Так вот, Бизонья Лощина оглянулась, и засмеявшись, что-то спросила у меня. Видать, мой жалобный взгляд был достаточно красноречивым ответом, потому что она тут же схватила зловредную тварь за шкирку. Собака жалобно заскулила, но это ничуть не облегчило её участь, ибо Бизонья Лощина уволокла её в палатку, а там взяла каменный молоток и расколола ей череп. Потом осмолила её над костром, порубила тушку на несколько кровавых кусков и тут же побросала их в кипящий котёл. Вся эта процедура заняла времени не больше, чем у вас ушло на чтение этих строк.

Она была сильная, полная женщина, добрая душа, и все время улыбалась.

Старая Шкура сидел такой гордый, что казалось, вот-вот лопнет. Для индейца нет лучшего лакомства, чем собака, а из собак самая лучшая – белая. Для них это такой деликатес, что даже сидя без мяса больше недели, они не посягнули на свою свору собак.

Боюсь, однако, что мыс Кэролайн даже не поняли, какую честь нам оказали. Моя сестрица сидела, скрестив ноги и молча наблюдала за манипуляциями поварихи. Она не дрогнула, когда при ней убивали людей, в том числе родного отца, однако теперь, когда у неё на глазах зарубили эту гадкую собачонку, она вдруг начала раскаливаться туда-сюда и засунула в рот кулак, чтобы не закричать.

В этот самый момент Старая Шкура вдруг взглянул на Кэролайн и чихнул, да так, что цилиндр съехал ему на глаза. Потом ещё раз – и головной убор свалился на землю. ещё дважды он чихал, не в силах сдержаться – это было похоже на лай лисицы – его косички взлетали за спиной, а медаль глухо билась о костлявую грудь. Вся орава индейцев, которые до сих пор усиленно набивали желудки жратвой, теперь вытаращилась на нас, словно впервые видела. Когда они впрямь увидели нас впервые, они этого не сделали, потому что думали о том, как бы поесть антилопьего мяса, а больше одной мысли у них в голове не помещается. Но теперь та красавица с глазами как у лани так осмелела, что подошла и уселась рядом с Кэролайн на её бизоньей шкуре, уставилась на неё и принялась в упор разглядывать, а та, бедная, напрягла все силы, чтобы её не вырвало, потому как в аромате, исходившем от котла, уже стало угадываться присутствие белой собаки, которая благоухала вроде того, как если мокрое пальто повесить у огня для просушки.

Ее, эту женщину, звали Падающая Звезда, она была женой Горящего Багрянцем и уже успела родить несколько детей, которых и привела с собой в типи вождя, включая и крошечного младенца с черненькими птичьими глазами-бусинками* который болтался в люльке хитрой конструкции^ которую подвесили к жерди в стене жилища. Он был устроен в своём ложе таким образом, что мог писать прямо оттуда, и вынимать его из этой подвески было просто незачем. Любопытство Падающей Звезды сослужило добрую службу Кэролайн – в том смысле, что отвлекло её внимание от тревожных процессов в её желудке и, собравшись с силами, она смогла-таки произнести:

– Очень рада видеть вас, миссис,- и протянула свою громадную ручищу для рукопожатия. Но вместо того, чтобы пожать её, индианка сунула свою руку сестре между ног и принялась шарить там, а потом взяла её за грудь и стала щупать сквозь рубашку. Проделав все эти манипуляции, она повернулась к Старой Шкуре и произнесла одно-единственное слово: «Вехоа!», после чего прикрыла свой рот ладонью. Вождь повторил этот жест, а за ним и все остальные проделали то же самое…

Когда рядом белая женщина – индеец рано или поздно начинает чихать, Говорят, это из-за духов или пудры, но моя сестрица в жизни не пользовалась ничем таким, разве только простым мылом. Короче говоря, понимайте как хотите, но до этой самой минуты ни один из Шайенов не догадывался, что Кэролайн – женщина.

ГЛАВА 3. У МЕНЯ ПОЯВЛЯЕТСЯ ВРАГ

Для Шайенов мужчина и женщина – совсем не одно и то же, разница очень большая – побольше, чем между мёртвым и живым, если хотите знать – и, когда они выяснили насчёт моей сестрицы, то обрадовались. К тому же антилопу уже всю съели, а собака ещё не доварилась, и потому все, кто был в палатке, столпились вокруг нас, чтобы удовлетворить своё любопытство.

Кстати, делали они это по-своему тактично – в основном, ограничивались тем, что разглядывали её в упор, некоторые щупали одежду, но к телу никто не прикасался. Мне кажется, если б мы могли понять в эту минуту, что бормочет Падающая Звезда, мы бы обнаружили, что она приносит Кэролайн кучу извинений за то, что дала волю рукам – хотя, как оказалось, и не напрасно. Вообще меня, белого, всегда восхищало, что эти дикари совсем не лишены чувства такта и вовсе не грубы – разве что от невежества.

Ко мне особый интерес проявила, конечно, малышня, Среди прочих был тут и Маленькая Лошадка – тот самый мальчишка, который смотрел за лошадьми. Я сразу пришёлся ему по душе, а он мне, как я уже сказал, не понравился; но я уже тогда был парнем сообразительным – деваться было некуда – иначе я и недели не протянул бы, не говоря уже о том, чтобы дожить до своих ста с лишним лет. Так вот, когда я заметил, что он разглядывает мои ботинки, я тут же сбросил их и протянул ему. Но индейцы обуви боятся, им и подумать страшно о том, чтобы засунуть ноги в эти тесные штуковины,- и он притворился, что не понял.

А тут и собака сварилась, и её сразу же начали делить. Слава Богу, собачонка была маленькая, а едоков много, хотя нам с Кэролайн как гостям досталось по большому куску. Никто не ложился спать, наверно, до полуночи. Я говорю, «наверное», потому что Шайены все время шастали туда-сюда, одни уходили – другие приходили, в палатке появлялись новые лица – заходили поглазеть на нас с сестрой; некоторые, завернувшись в бизоньи шкуры, уснули, а другие толклись тут же рядом, болтали и смеялись (ибо, вопреки мнению белых, нет на свете никого общительнее индейцев, когда они среди своих). ещё несколько часов в жилище продолжалась какая-то возня и всё это время пылал костёр: женщины, к примеру, занялись уборкой, а Старая Шкура выкурил четыре или пять трубок с разными дружками. Одним из этих дружков был- кто бы вы думали? – Горб, который, если не считать большой раны на носу, прекрасно выглядел и вполне дружелюбно бормотал что-то нам с Кэролайн. Узнал он нас после вчерашнего или нет – не могу сказать, но вел он себя, по индейским понятиям, очень достойно, в том смысле, что не винил нас за насилиЪ и убийство, которые он учинил накануне.

Ну, а Кэролайн с той самой минуты, как её обследовала Падающая Звезда, сидела на своей шкуре в каком₇ то оцепенении и в этом бессознательном состоянии даже съела свою порцию собаки. Старая Шкура больше не обращал на неё никакого внимания. Он не хотел её обидеть, просто ему стало неинтересно.

Время шло, и мало-помалу костёр стал гаснуть, потому что Бизонья Лощина перестала подбрасывать в огонь лепёшки. Она улеглась спать – уж кто-кто, а она-то заслужила свой отдых. Утром я обнаружил, что мы с Кэролайн заняли её место рядом с вождём, и ей пришлось передвинуть одного из своих малышей, а тот передвинул следующего, и так все сдвинулись по кругу, словно музыканты в оркестровой яме, а мой поклонник Маленькая Лошадка оказался крайним – ему места не хватило и пришлось уйти к соседям – в типи его брата, а братом-то был никто иной как Горящий Багрянцем.

В конце концов все угомонились и только мы с сестрой сидели, глядя в догорающий костёр, над которым тонкой струйкой вился дымок и уходил вверх, к дырке высоко над головой, где сходились жерди типи, а оттуда улетал в ночь, в черное небо, вернее, не черное, а скорее синее – из-за россыпи золотистых звезд.

Рядом тихо спал Старая Шкура Типи, громадный нос-клюв торчал вертикально вверх, и над ним на кожаном шнурке висел его цилиндр. Слышно было, как сопят спящие, но храпа не было, потому как индейцев с детства приучают не шуметь без нужды. А ещё время от времени с тихим сипом осыпалась, превращаясь в пепел, последняя сгоревшая бизонья лепешка…

Да, все это было похоже на сон, но страх прошёл, по крайней мере у меня – точно. Может, кто-то меня даже осудит за это. Оно, конечно – оказаться вдали от дома, пережить смерть отца и все такое – приятного мало, и Шайен мне вдруг показалось, что не так уж все и безнадежно: в палатке тепло и сухо, а.индейцы, оказывается, не так уж и кровожадны. Раз уж они не причинили нам зла сегодня, с какой стати они станут делать это завтра? Не вижу смыслакормить человека вечером, если хочешь укокошить его утром. Хотя, конечно, как не крути, а это всё же краснокожие, а краснокожие – это вам не белые.

– Ну, что скажешь, Кэролайн? – спрашиваю я сестрицу, которая сидит, опустив плечи, подперев голову руками и натянув шляпу так, что уши оттопырились. В полумраке типи мне показалось, что вид у неё довольно. мрачный, и ответ её тоже прозвучал невесело:

– Ничего хорошего, Джек,- говорит она, и пожалуй, громче, чем надо бы: хозяева-то уже спали.- Видал, как они кокнули собачонку? А потом полезли меня лапать, как будто тоже собираются в котёл отправить, хотя я не слышала, чтобы они ели людей. Нет, Джек, боюсь, что от них ничего хорошего не дождешься.- Она поднялась на ноги, кряхтя и постанывая, потому что не так-то это просто – встать после того, как просидишь несколько часов, скрестив ноги на индейский манер.

И тут сестрица моя ещё раз повторила ту же самую фразу – слово в слово почти, я даже не заметил разницы, а разница-то была: «Не жди от них ничего хорошего, Джек» – сказала она и, спотыкаясь, заковыляла на негнущихся ногах к выходу – я думал, она перед сном пошла по нужде, сам-то я решил держаться до утра, потому как не хотел вылазить наружу: боялся собак – они так и шастали вокруг.

В общем, она ушла, и больше я её не видел. Долго не видел. Она пробралась на луг, выкрала из табуна лошадь и ускакала, и прошло много лет, прежде чем я случайно наткнулся на неё, но об этом я ещё расскажу – обо всем по порядку…

Какое-то время я думал, что она потерялась, прогтла без вести, а потом забыл о ней напрочь. Не думаю, что кто-нибудь упрекнет меня в неблагодарности. Может, я бы и услышал стук копь!т, когда она смывалась, но я сразу уснул, потому как, надо вам сказать, ничего на свете нет уютнее и приятнее, чем завернуться в бизонью шкуру – конечно, когда к ней привыкнешь и разберешься, как ею пользоваться. Правда, поначалу она грубовата, стоит колом, как фанера, а шерсть жесткая, как щетка. Но потом, когда согреешься, щетинки прилипают к телу, и кажется, что это твоя собственная шерсть.

Очнулся я утром, на рассвете, оттого, что меня разбудил Маленькая Лошадка. Он знаками показал мне: «Пошли», и я, стряхнув с себя остатки сна, что было совсем нетрудно из-за холодины, которая стояла в эту рань, пошёл за ним на поле, где паслись лошади. За ночь их в табуне явно поубавилось по сравнению с тем, что я видел накануне: ущерб, который нанесла ему Кэролайн, украв одну лошадь, ни в какое сравнение не шёл с тем убытком, который причинили юты, которые пришли после нее, а, может, на сей раз это были Поуни. Так или иначе, а Старой Шкуре Типи и его людям надо было срочно отправляться и попытаться вернуть лошадей, а то так и без табуна можно было остаться.

Маленькая Лошадка уже узнал по каким-то своим таинственным индейским каналам, что Кэролайн сбежала, и сообразил, что я остаюсь и буду жить с племенем, потому как выбирать мне не приходится, и поэтому он разбудил меня, чтобы взять с собой на луг, ибо это была обязанность мальчишек моих лет – каждый день чуть свет отправляться ухаживать за лошадьми. Вот и выходит, что он в тот момент знал обо мне больше, чем я сам, и глядя на меня, ухмылялся, однако, без злорадства и без насмешки, а тем временем мы с ним выбирались из типи, где вповалку дрыхли без задних ног взрослые Шайены. Индейцы – кроме мальчишек – вообще в такую рань без особой нужды не встают.

Снаружи ещё не развиднелось, был зябкий предрассветный час. Я уже три дня не раздевался и столько же не мылся, совсем запаршивел и наслаждался этим своим состоянием. Как сейчас помню – я просто упивался своим ничтожеством. Белый человек всегда так, даже мальчишка: стоит ему оказаться среди краснокожих, не может отделаться от этого чувства. «Какого чёрта? – думает он.- Какая разница? Вокруг одни дикари. Можно не мыться, можно мочиться где попало и все такое». /Гак вот, к чему я это говорю – Шайен, как раз наоборот, каждый день моется в ближайшем ручье. Но если б у них и не было такого правила – было бы какое-нибудь другое, короче говоря, если ты человек – никогда тебе не избавиться от обязанностей.

По пути на луг мы с Маленькой Лошадкой встретили ещё несколько мальчишек лет эдак от восьми до двенадцати, направляющихся по тому же делу, а лошадей после ночных краж осталось так мало, что едва ли хватало на всех пастухов. Оказалось, что наша задача – отвести скакунов на водопой к ручью. После этого мы погнали их на новое пастбище, потому как на старом они съели почти всю траву и вообще, в конце концов, вся земля вокруг, сколько видит глаз, была наша.

Маленькая Лошадка и другие мальчишки без умолку болтали и хихикали – не иначе как надо мной. Кроме меня ни на ком не было штанов, рубашки, ботинок и шляпы, но потом, после того как стреножили вожака, чтобы табун не разбрелся, мы вернулись назад к ручью купаться – о чем я и говорил вам – сбросили с себя все, и ничем, кроме цвета кожи, я от остальных уже не отличался, а потом, когда все вылезли из воды – а вода, кстати, была холодная – жуть! – но если хватит духу залезть, потом согреваешься, да ещё возишься всё время с лошадьми – а индейские мальчишки без конца с ними возятся – так вот, когда вылезли, я все свои манатки тут же поотдавал. Только штаны шерстяные оставил, остальное все раздал и тем самым тут же приобрел кучу Друзей.

Когда мы вернулись в посёлок, все, кому достался от меня подарок, тут же побежали домой и притащили мне взамен всякую индейскую всячину. Вот тут я, наконец, стянул с себя и штаны, и облачился в кожаную набедренную повязку, что дал мне один из мальчишек, а подвязал её ремешком, полученным от другого. ещё я одел мокасины, а грязное жёлтое одеяло я получил от высокого парнишки по имени Младший Медведь – того самого, которому достались мои брюки, Он, кстати, тут же ампутировал им штанины и натянул на ноги по отдельности, как ноговицы, а верх выкинул за ненадобностью. Ботинки тоже никому не приглянулись, так и. лежали на земле, где я их бросил, а потом, когда лагерь снялся и ушёл, они так и остались валяться на том же месте. Уж если какая вещь индейца не интересует, так он её словно и не видит: она будет валяться у него под ногами, он будет спотыкаться об нее, но взять да отбросить её в сторону – и не подумает.

Завтрака мы в то, самое первое утро, так и не получили по той простой причине, что есть было нечего. Антилопу накануне съели всю без остатка, а собаку прикончить – вторую подряд – это была бы непозволительная роскошь, потому как для переезда на новое место нужны вьючные животные, а табун лошадей таял просто па глазах. Кэролайн так и не вернулась – а я тогда ещё думал, может, она вернется, а что её могли убить, я даже и мысли такой не допускал – и мне не с кем было и поболтать на родном языке.

Но не успело ещё солнце взобраться повыше на небо, а я уже накопил кое-какой словарь жестов и с их помощью довольно бойко болтал с Маленькой Лошадкой обо всем, что можно показать на пальцах. К примеру, если хочешь сказать «человек», надо поднять указательный палец, держа руку ладонью к себе. Тут мне, конечно, сильно подсобило то, что у Лошадки была такая привычка – как покажет что-нибудь знаками, тут же тыкает пальцем в тот предмет, который изобразил. А если хочешь сказать «белый человек», надо пальцем провести по лбу – вроде как поля шляпы показываешь, но это не так-то просто было сообразить, потому как Маленькая Лошадка сам был в шляпе – в той самой фетровой шляпе, которую я ему отдал. Он все водил пальцем по лбу под шляпой, а я думал, он говорит «твоя шляпа», или просто «ты», и только потом сообразил, что это «белый человек».

А когда они показывают просто «человек», это у них значит «индеец».

А чтобы показать слово «Шайен», они указательным пальцем правой руки проводят по пальцу левой, вроде как полоски рисуют – это они оперение стрел изображают: у всех Шайенов отличительный признак – полосатое оперение на стрелах из перьев дикой индейки. Кстати, на нормальном языке они себя Шайенами никогда не называют, они говорят «цисцистас», что значит «народ», или «люди». А кто все остальные – это их вроде как не касается.

Выкупавшись, мальчишки сбегали, притащили луки, и мы пошли в лощину, где на дне стояла лужа – туда бизоны приходят валяться в грязи – и стали играть в войну: бегали туда-сюда, пуляя друг в друга стрелами без наконечников. Потом начали бороться, а я в этом деле был не силен, все как-то боялся придавить соперника как следует, но после того как меня прижали не на шутку, я перешёл на бокс и расквасил парочку индейских носов, или, по крайней мере, один точно. Это был нос Младшего Медведя, и все остальные тут же подняли беднягу на смех, а уж это краснокожие умеют, будьте уверены, ещё и почище, чем белые. Они так зло потешались над ним, что я его прямо-таки пожалел.

И очень даже напрасно: вообще не надо было мне бить его, но раз уж так получилось, я должен был задрать нос, ходить петухом и бахвалиться, а то и поддать ему ещё – чтобы закрепить успех; вот это было бы по-индейски, так уж у них принято. Если ты кого побил, ни в коем случае нельзя его жалеть, а то получится, что одолев его тело, ты и дух его хочешь убить. Я этого тогда не знал, и все заглядывал ему в глаза да улыбался ему целый день, а добился только того, что приобрел первого в жизни настоящего врага, который потом много лет строил мне козни и принёс столько неприятностей и бед, что вам и^не снилось, потону как уж если индеец взялся мстить, он вложит в это дело всю душу, можете быть уверены.

Потом, помню, пошли мы к девчонкам – играть в лагерь. Игра простая – копируй взрослых во всём том, что они делают – и всё. Помню, девчонки ставили игрушечные типи, а мальчишки были вроде как мужья. Воины устраивали набеги на врагов и понарошку охотились на бизонов: мальчишка, который изображает зверя, держит большой кактус на палке, а остальные – охотники, то есть, стреляют из луков в него, и если кто попадает – значит, уложил бизона, а кто промажет, тому этот самый «бизон» как влепит по заднице своей дубинкой-булавой с кактусом на конце… Вот так вот…

Шайены вообще за что ни возьмутся – за любое дело – обязательно сделают больно – себе или другим. Только того и жди.

До этих пор, что ни делали, яс краснокожими мальчишками был, вроде, на равных, а как стали играть в лагерь – тут всё переменилось, и, наверное, опять-таки из-за Младшего Медведя: он, видишь ли, был «военным вождём» нашей ватаги, все признавали его главным, потому что из лука он стрелял страсть как хорошо, а ещё дубина у него была – сам изготовил – вроде булавы, как начнет ею махать, крушить врага – понарошку, конечно – просто жуть берёт. Да, вот так у Шайенов и становятся военным вождём: кто дерется лучше всех – тот и вождь. Но он командует только на войне. А для мирной жизни у них имеется другой вожак. К примеру, Старая Шкура Типи, так он – вождь мирного времени. А главный военный вождь нашего рода был Горб. Они прекрасно ладили, хотя во время резни у каравана, из-за виски, после того как приложились к бутылке, они – Помните? – пошли друг на друга с оружием. Правда, когда у Старой Шкуры Типи мушкет разорвало, тут же забыли друг о друге и занялись, кто чем.

В общем, Младший Медведь, одиннадцати лет от роду, был уже воин хоть куда, он был высокий крепкий парень и расхаживал выпятив грудь колесом. А насчёт нашей с ним драки я вам так скажу: он бы меня прикончил, ей-Богу, просто он ничего не смыслил в боксе. Ну, а это уж не моя вина, а его беда. Сам я здоровяком никогда не был, но мне тоже пальца в рот не клади.

Тогда, в самом начале, все, что у меня было, давали мне мальчишки: лук,*стрелы, палку, на которой можно скакать понарошку, как на лошади. Но как начали под началом Младшего Медведя играть в войну, все умчались прочь, даже Маленькая Лошадка, а меня бросили с девчонками и малышней, которые изображали детей когда играли в лагерь. А потом так и пошло, и все привыкли – мальчишки убегали без меня, ая оставался с девчонками, и наконец меня стали звать «Девочка-Антилопа», потому как я помогал ставить и разбирать типи, а это ведь женская работа. А ещё когда играли в лагерь, они устраивали пляску солнца точь-в-точь как взрослые. Мальчишки загоняли себе в тело длинные шипы акации, а к ним на веревочке привязывали черепа – собачьи или койотов – и волокли за собой. Пришлось бы и мне проделать то же самое – а куда было деваться? – но, слава Богу, хватило ума. Потому как уже тогда, в своём-то возрасте, я твёрдо решил для себя, что белый человек сильнее краснокожего дикаря. Почему он сильнее? Потому что умеет шевелить мозгами. Ну, судите сами: Бог знает когда, давным-давно индейцы научились передвигать тяжести – подкладывать под них круглые чурки и катить. А потом что? Прошли сотни лет, а они так и не додумались насадить кругляши на ось, чтоб получить колеса. То ли это тупость непроходимая, то ли упрямство – как хотите понимайте, но в любом случае, это просто дикость.

Так вот, пошёл я за один из вигвамов – игрушечный, что девчонки поставили – и хотел было попробовать воткнуть в себя шип, но только к телу прикоснулся – тут же позорно струсил. Это мне никогда не нравилось – причинять боль самому себе… Так вот, была у меня стрела – стащил я её – настоящая, с фабричным железным наконечником. Взял я острый камень и стрелу эту разрубил пополам – надвое. А ещё была у меня жевательная резинка – Шайены её сами делают – высушивают сок молочая и получается жвачка. Бизонья Лощина дала мне этой жвачки, а теперь я достал её, в рот совать не стал, а засунул себе в пупок, а потом воткнул в неё половинку стрелы – ту, что с оперением. А вторую половинку, которая с наконечником, я сзади пристроил – зажал ягодицами вроде как она у меня из задницы торчит. Пришлось ещё набедренную повязку сдвинуть набок, чтобы не мешала. Вид получился – будто эта стрела меня насквозь проткнула прямо посередине, под углом в сорок пять градусов. Когда все приладил, вышел я из-за типи, иду, ногами еле переступаю – ягодицы-то сжал, а спереди стрелу незаметно поддерживаю: руку прижал к животу, вроде как от боли корчусь, хотя это было как раз не по правилам: мужчине положено боль презирать, но я решил, что ничего, сойдет, потому как у всех, конечно, глаза на лоб полезут.

Так и вышло. Сначала меня увидели девчонки, они пораскрывали рты и, прикрывая их, так хлопали себя по губам ладошками, что я уж не знаю, как у них передние зубы-то уцелели. А потом и мальчишки – бедняги, со своими жалкими колючками и крошечными собачьими черепами на верёвочках – они чуть не лопнули от зависти. Парнишка по имени Койот – тот от досады так рванул свою верёвку, что вырвал шип у себя из спины и кровь ручейком побежала ему на задницу. Маленькая Лошадка принялся плясать и хвастать, что он мой друг. А Младший Медведь, бедняга, просто сник и поплелся прочь, волоча за собой свои дурацкие черепа, что прыгали по кочкам и тарахтели у него за спиной, а когда один из них зацепился за куст полыни, так оборвалась жильная верёвочка, а кожа на спине у Младшего Медведя – хоть бы хны.

С этих пор я стал на равных с другими мальчишками играть в войну, а вскоре Горящий Багрянцем сделал мне лук. Он был сыном Старой Шкуры Типи от одной из жён – она давно умерла. А я был сиротой и вроде как приёмным сыном в вигваме вождя, и потому имел право на внимание и участие всего рода, словно был им родственник по крови. Чуть ли не в каждом типи был свой приёмыш, хотя они все были чистокровные индейцы. Женщины рода обязаны были кормить меня и одевать, а мужчины – следить, чтобы я вырос и стал настоящим мужчиной. Пока я был мальчишкой, не припомню, чтобы кто-нибудь упрекал меня, что я, мол, не индеец. Про Кэролайн, к примеру, вообще никто никогда не вспоминал, потому как вождь выкурил с ней трубку, а она-то оказалась женщиной, и это ужасный конфуз, – стыд и срам на его седую голову. В прежние-то времена Шайены, когда собирались курить трубку, женщин за дверь выгоняли, и полог закрывали – чтобы не влезли обратно.

Была ещё одна причина, почему я так легко прижился в этом племени – они, индейцы, то есть, не хотели вспоминать о том, что случилось у каравана. Мой братец Билл – вы уже знаете – в форте Ларами никому ничего про резню не сказал, солдаты так и не пришли, и Шайены больше этого не боялись. Их другое тревожило: во время пьяной драки они чуть не поубивали кой-кого из своих, а это для Шайена самое страшное – убить своего – страшнее не бывает. И всё равно – пьяный ты или трезвый. Всё равно это убийство, а убийце нет спасения,- у него гниют внутренности, он смердит, и все чувствуют этот смрад, и бизоны чуют его и разбегаются прочь. Убийца не может курить трубку, никто не станет есть из миски, к которой он прикасался. Чаще всего его просто изгоняют.

Ну, тут вам, наверное, показалось, что я завираюсь, что вы поймали меня на слове. Когда я рассказывал про драку из-за виски, там выходило так, что кой-кого из индейцев все ж таки убили: к примеру, я ведь сказал, что Куча Костей снес полголовы некоему Облаку, и у того мозги брызнули наружу. Могу поклясться, если бы вы там были, и видели все, что я видел – вы бы не усомнились ни на секунду, что так оно и было. И представьте, каково же было моё удивление, когда на следующий день, когда мы искупались с мальчишками в речке и возвращались в лагерь, я вижу – кого бы вы подумали? – Облако! Да, Облако собственной персоной, жив-здоров, цел и невредим, стоит и ждёт своего пинто, по виду и не скажешь, что с ним что-то случилось! Уселся на свою лошадь, а я ехал следом и все разглядывал его затылок. Может, была там дырка – не знаю, я так ничего и не высмотрел. Только, помню, пару вшей разглядел – ползали по пробору между косичками, а крови засохшей – даже и следа не было. А ведь это был точно он – его-то ни с кем не спутаешь, у него бородавка на левой ноздре. Ни у кого такой нету…

Может, вы уже сообразили, в чем тут дело. А когда я выкинул этот Помер со стрелой в заднице – никому ведь и в голову не пришло, что я их дурачу. А все потому, что индейцы никогда не ждут подвоха, зато всегда готовы поверить в чудо.

ГЛАВА 4. РЕЗНЯ

А мальчишкам у Шайенов живется совсем неплохо. Если сделаешь что не так, никто тебя не сечет, а скажут только: «Люди так не поступают», а это у них значит «Шайены так не поступают». Однажды Койот сидел и раскуривал трубку своего отца, а тут слепень возьми и сядь ему на живот – ну, он и расхохотался. О, это была серьёзная оплошность! Всё равно как у белых – громко пукнуть в церкви. Отец отложил трубку и говорит: «Ты не умеешь себя вести, и я из-за тебя целый день не могу закурить трубку, потому что Те-Кто-За-Нами-Следят, гневаются на меня. Ты, наверное, Поуни, а не Человек». Койот после этого чуть не умер от стыда, убежал с глаз долой в прерию и целую ночь просидел там один.

Если ты Шайен, ты всё должен делать, как надо. Даже младенцу не положено орать просто так – может, племя прячется от врага, и крик его выдаст. Потому-то женщины и подвешивают люльки с младенцами (особые индейские люльки) на кустах подальше от лагеря – ребёнок поорет, поорет – да и поймёт, что это бесполезно, и привыкнет лежать тихо. Девчонок специально учат сдерживать смех и не хихикать. Я сам видел, как Тень, выстроив перед собой своих дочурок, предупредил, чтобы не смеялись и давай рассказывать им смешные истории. Поначалу они прямо покатились со смеху и расчирикались, как птички, а он все рассказывает и рассказывает, и постепенно они научились сдерживаться и только слегка кривили губы и всхлипывали, а в конце концов, после многих тренировок, научились-таки с каменным лицом выслушивать такие истории, что животики со смеху надорвешь. Слушать-то эти истории им никто не запрещал, нравится – слушай, но на людях виду не подавай. А потом, при случае можешь хоть треснуть со смеху – индейцы вообще-то шутку любят, а Тень к тому же, мастак был пошутить.

Школ у Шайенов не было, разве только какому ремеслу обучали детей. На родном языке они не писали, не читали, так что школа им просто без надобности. Если кому захочется выяснить чего-нибудь из истории, он идет и спрашивает у старика, который это дело помнит. С цифрами у них проблема: если пальцев не хватает сосчитать, Шайену сразу становилось скучно до смерти, и если, к примеру, кто обнаружит врагов и хочет сказать, сколько их, он говорит что-нибудь в таком роде: «Юты возле Голодной Горы. Их столько, сколько стрел выпустил Суй-За-Пояс-Что-Попало по чучелу антилопы в тот день, когда поспела вишня». Случай этот все знают, и потому всякий из людей Старой Шкуры Типи тут же сообразит, сколько там ютов, ошибётся разве на одного – двух, не больше. К тому же, в момент опасности, когда Шайена, как и всякого человека, пугает неизвестность, он таким способом тут же увязывает неизвестное с чем-нибудь знакомым, и ему легче преодолеть страх.

Шайен верит, что его конь – тоже Шайен, он с ним одной крови и конь это понимает. Горящий Багрянцем говорил мне как-то раз: «Скажи своему коню, что все племя узнает о его храбрости. Рассказывай ему о славных лошадях и их подвигах, и он тоже захочет прославиться. Расскажи ему всё про себя. У воина нет секретов от коня. Есть вещи, о которых воин не говорит брату, другу или жене, но воин и его конь должны знать все друг о друге, потому, что им скорее всего суждено вместе умереть и вместе проскакать по Висячему Мосту, что отделяет землю от неба».

Но тут вот какая штука: как только я брался разговаривать с безмозглой скотиной, я чувствовал себя просто дураком, дураком набитым. Вот почему плохо быть белым: слишком много знаешь. От индейца-то ничего другого никто и не ждёт, для него вся эта чушь, можно сказать, в порядке вещей. Да вы б даже огорчились, если бы он не разговаривал с лошадьми, потому как он же от рождения чокнутый. Ну, а белый так не может: хоть и десяти лет от роду, всё равно – слишком много знает.

Ну, рассказать день за днём всю свою жизнь у Шайенов – как меня учили и воспитывали – я, конечно, не могу, сами понимаете. Ездить верхом учился месяца, наверное, два – поначалу меня приходилось к лошади привязывать. Пока научился с луком и стрелами управляться как следует – ещё больше прошло времени…

Но тут придётся вернуться немного назад – к тому самому первому моему утру у Шайенов: Я – помните? – ушёл с мальчишками к лошадям, а Старая Шкура Типи спал без задних ног. Потом он проснулся и решил, что будет поститься весь день и всю ночь. А все дело было в том, что ему опять приснился сон – и опять про антилопу! Представляете, второй раз подряд! Это было явно неспроста, и вождь решил, что надо приниматься за дело.

Ближе к вечеру он пошёл к ручью, поднялся вверх по течению ярдов на триста и там на лужайке соорудил небольшой типи – совсем маленький, вроде тех, что мы, ребятня, строили для своих игр – он один только и мог туда поместиться. На закате влез туда и до самого рассвета сидел там один и проделывал какие-то таинственные манипуляции.

И всю ночь напролет, покуда он там сидел, какие-то люди – тоже из наших Шайенов – то и дело ходили туда, к этому типи, и стучали по шкурам, которыми он был покрыт. Все эти манипуляции означали, что готовится гигантская охота на антилоп. Так вот, Шайены ходили всю ночь к типи, в котором сидел вождь, и стучали по шкурам, а со шкур на землю падали волоски и чем больше их нападает, тем, значит, удачнее будет охота.

И покуда они всем этим занимались, в лагерь прокрался отряд ютов и угнал лошадей – весь табун. Утром оказалось, что лошади остались только у тех, кто на ночь привязал их возле своих типи. Но зато на земле у шаманского типи насыпалось порядочная куча антилопьего волоса – значит, виды на охоту были неплохие.

Старая Шкура вылез из типи только на следующее утро. Вел он себя как-то странно: вроде бы все время высматривал что-то вдали, за горизонтом. В руках у него было два чёрных шеста, а на конце у каждого прикреплен обруч и вся эта штуковина украшена перьями ворона. Вот с этими шестами в руках и направился он в прерию, и вся деревушка потянулась за ним – мужчины, женщины, дети и собаки. Ну, а про антилоп я уже рассказывал – как за день до того мы встретили маленькое стадо в бизоньей лощине, помните? Пугливые – ужас! Лишь ветер дунет посильнее – они как рванут с места в панике, всё стадо… А бегают! – милю в минуту запросто.

Бегают-то бегают, но есть у них один недостаток, который их и губит: слишком любопытны. Ежели где-то что-то крутится и трещит, она заметит – ей интересно – сил нет, не может устоять. Вот на это и рассчитаны шесты с обручами, которые Старая Шкура прихватил с собой. Шайены их называют «антилопьи стрелы». Они и впрямь пострашнее стрел – настоящих, с железными наконечниками: бедняга антилопа как увидит обручи с перьями – просто пропадает от любопытства, сама погибнет и потомство погубит…

И при всем при этом многого я так и не понял в этой охоте. Без колдовства тут явно не обошлось – иначе я объяснить не могу, как это все получилось…

В общем, идём это мы, идем, прерия вокруг – ровная как стол, мили на три ушли, вся деревушка, только старуха одна, калека, осталась, да ещё воин один – на него как раз «нашло» (в смысле, хандра напала). Потом остановились, а Старая Шкура уселся на землю. Цилиндр свой он дома оставил, а на голове у него теперь было два орлиных пера, в волосах торчали. Вперёд вышли молодые незамужние женщины, выстроились перед вождём, и он выбрал двух самых толстых и позвал к себе – помахал им своими «антилопьими стрелами», вроде как поманил, чтобы подошли и сели рядом. Одна была средней упитанности, но вторая так жиром заплыла, что сразу и не разглядишь, где у неё лицо-то, а глаза у ней – как бусинки, сквозь складки жира и не видны.

Чем жирнее девку подберешь, тем жирнее будут антилопы – такой, значит, был принцип.

Тут воины вскочили на коней (у кого они ещё остались, конечно) и вся деревушка – кто верхом, кто пешком – выстроилась полукругом: вождь с толстухами посередине, остальные – по бокам. Потом две девчонки – не те, толстые, а другие, потоньше – вдруг выхватили эти штуковины – «антилопьи стрелы» – у старика из рук да, бросились бежать – в разные стороны от него, расходясь все дальше буквой V. Кто был верхом – за ними, двое передних догнали девчонок, подхватили у них из рук шаманские палки и помчались дальше двумя цепочками – опять-таки буквой V, словно разошлись на развилке, а перья-то на обручах так и трепещут на ветру. Вдруг впереди в полумиле от всадников показалась антилопа, она стояла на бугорке, точно посерёдке между двумя цепочками Шайенов и точь-в-точь напротив того места, где сидит вождь. Антилопы, когда пасутся, выставляют часовых, совсем как люди. Эти «часовые», в случае чего, подают стаду сигнал своими белыми хвостами,- поднимают их вверх, словно сигнальные флажки. Так вот, стоит она, разведчица рогатая, смотрит – а её обходят по флангам два отряда Шайенов, человек по двадцать верховых в каждом – несутся галопом, а по центру, прямо посреди прерии – ещё целая куча народу, выстроились полукругом, а впереди – краснокожий старик, и с ним – две толстухи… Видит она эту картину – и что бы вы думали она делает?

Уж не знаю, ка оно обычно бывает, но та круторогая красотка, которую мы видели на бугорке, уставилась на нас во все глаза – оторваться не может, уши – торчком, того и гляди отвалятся от напряжения… А верховые тем временем поравнялись с нею. Смотрит она – налево, потом направо…

Но с обоих флангов надвигается и давит на неё одинаковая угроза, и потому, видать, она волей-неволей опять устремляет взгляд прямо перед собой, по центру, и даже на большом расстоянии видно, как она дрожит всем телом, хотя её жёлтая морда с чёрным носом и застыла от изумления.

А Старая Шкура восседает на своём красном одеяле, и ветерок играет опушкой орлиных перьев в его волосах. Толстухи по бокам сидят неподвижно, словно две кочки посреди прерии, и собаки тоже – притихли, ни одна не гавкнет, только часто дышат, высунув языки. Оно и понятно: они ведь тоже Шайены.

Тут наша разведчица двинулась вперёд, копытца свои изящные переставляет по одному, как будто хорошенько обдумывает каждый шаг; а белые полоски у неё на шее собрались складками, словно воротник в сборку. В этот момент за спиной у неё вдоль всей вершины холма будто частокол встал – сплошь маленькие рожки, потом головы появились из-за холма – маленькие, коричневые, много их – и все в нашу сторону смотрят. А передние всадники уже за вершину холма перевалили, две цепочки все дальше раструбом разъезжаются, и узким концом тот раструб указывает туда, где сидит посреди прерии Старая Шкура Типи и все его люди выстроились полукругом у него за спиной. А всадников-то в цепочках еле-еле хватило, чтобы фланги обозначить, растянулись чуть не на милю, меж двух соседних верховых сколько угодно антилоп, хоть все стадо, уйти могло, но они, бедняги, бежать и не помышляли, потому что были заколдованы.

Ну вот, семенит она, значит, вниз по склону, сторожиха рогатая, а за спиной у неё уже антилоп видимо-невидимо, весь горизонт заполонили и все прут и прут из-за холма. Уже ярдов сто прошли вперёд, а стаду все конца не видно, все прибывают и прибывают, и клином идут – прямо на Старую Шкуру. Шайены и антилопы движутся будто в едином порыве, словно в такт какой-то могучей музыке, а ритм задает им старый вождь. Я так полагаю, что музыку эту сочинили сами боги на небесах. А если вас такое объяснение не устраивает, то придётся вам изрядно поломать голову чтобы ответить, с чего бы это вдруг стадо антилоп в тысячу голов поперло прямо навстречу своей погибели. А ещё – откуда Старая Шкура мог знать, что антилопы будут здесь, именно в этом самом месте? Ведь когда он уселся посреди прерии, их ещё и близко не было – ни слуху, ни духу.

Передние всадники с шаманскими штуковинами в руках уже объехали все стадо, замкнули круг по ту сторону, проскакали навстречу друг другу и, поменявшись теперь местами, помчались дальше, то есть, назад, к вождю, и отдали ему его колдовской инвентарь. Теперь вокруг антилопьего стада замкнулось магическое кольцо, и вождь, взяв по волшебной палке в каждую руку, принялся эту петлю затягивать.

Он вдруг вскинул руки вверх, и все громадное стадо побежало. До передних антилоп оставалось ещё ярдов с семьдесят, а последние только перевалили через вершину холма. От головы до хвоста стадо растянулось ярдов на триста, и все это пространство было просто битком набито, нашпиговано антилопами – сплошь, впритык одна к одной. В задней части эта масса примерно на столько же разлилась в ширину, с востока на запад. Получился громадный живой, колышущийся клин – сплошная антилопья лавина. Ну тут мы – кто стоял возле вождя – сдвинулись с места, зашевелились, концы полукруга стали вытягиваться им навстречу – буквой «У». И вот эти твари рогатые несутся прямо в наш живой загон, где вместо изгороди – люди: мужчины, женщины, дети, в руках – развёрнутые одеяла, под ногами собаки вертятся, и все вместе сливается в одну сплошную стену.

Я стоял в левом крыле этой изгороди, прямо посередке, и сразу нацелился было на переднюю антилону – ту самую, «сторожиху» – но тут её нагнали задние и она затерялась в несущейся массе; а вскоре вообще все смешалось перед глазами, только пыль клубится да анти-лопьи ноги мелькают – не сосчитать, сколько их… Наконец передние оказались в ловушке, вождь взмахнул своими палками, и эти бедняги свернули было влево, но наткнулись на стену Шайенов. Они вправо – опять незадача. Тогда вождь поднял свои волшебные жезлы и скрестил их дважды. Передний зверь храпел носом и следил за этими манипуляциями, как зачарованный. И тут ум у неё, видать, зашёл за разум, копыта заплелись, и она рухнула на колени, перегородив дорогу остальным – а они напирают сзади сплошным потоком и никак не могут преодолеть это препятствие… Получилась куча-мала, прямо предо мною, а потом антилоп охватила настоящая паника: куда ни глянь, они спотыкались, лезли друг на друга, вышибали друг другу мозги копытами, вспарывали животы рогами, некоторых просто затоптали. Ну, тут мы начали их окружать, и в конце концов верховые замкнули огромное кольцо, а у каждого в руке – дубинка, или топорик, или просто большой камень, но ни копий, ни луков со стрелами – ничего такого не было: для «ближнего боя» такого не положено. Целый час, наверное, прошёл, покуда забили всех до одной – а ведь махали мы не покладая рук, да ещё немало антилоп и без нас погибло.

А Старая Шкура за все это время ни разу свои жезлы не опустил – все орудовал, размахивал ими над головой, покуда ни одной живой антилопы не осталось. Это был его долг, обязанность, а в бойне он участия не принимал. Ну, а я – у меня тогда силенок мало было, я даже такому хрупкому созданию особого вреда не мог причинить, но всё равно вместе со всеми старался улучить момент, пролезть вперёд да запулить камнем, Не знаю, может, и Младшего Медведя задел пару раз в суматохе: он совсем рядом стоял. Этот мальчишка схватил антилопу за рога и изо всех сил выворачивал ей голову – хотел сломать шею голыми руками, как самые сильные воины делают. Но ничего у него не получилось, и в конце концов ему пришлось-таки всадить ей в голову топорик, как раз между ушей. Её обезумевшие глаза вскипели кровью, язык вывалился, и она умерла.

ГЛАВА 5. МОЁ ОБРАЗОВАНИЕ КАК ЧЕЛОВЕКА

Ну, «человек», конечно, означает «Шайен». Так вот, вы, наверное, заметили, что в начале этой истории Старая Шкура Типи был просто болван болваном – клоун, да и только. Однако надобно вам сказать, что это он белым таким казался. А для Шайенов он был вроде как гений, почти святой. Это он обучил меня всему, что я узнал в детстве – кроме верховой езды, стрельбы и других подобных физических навыков. А учил он меня знаете как? Он рассказывал притчи мне и другим детям, не одну сотню рассказал всяких историй. Иногда и взрослые приходили, садились послушать, потому как все знали, что он старик мудрый – а иначе не дожил бы до такого солидного возраста.

Я расскажу вам две из его историй. Одна из них спасла мне жизнь, когда я в первый раз пошёл с индейцами в набег за лошадьми. А вторая – это речь. Старая Шкура произнес её на переговорах с Лакотами.

Послушайте – и поймёте, чем краснокожий отличается от белого человека. Ей Богу – лучше никто вам этого не растолкует.

Разве что сами поживете и с теми, и с другими – как я…

* * *

С тех пор как я попал к Шайенам, выпал и растаял не один снег, и мне шёл, кажется, тринадцатый год. Как-то раз мы с мальчишками играли в войну, и Младший Медведь, который мужал не по дням, а по часам, влепил стрелой без наконечника одному парнишке по имени Рыжий Пёс прямо в лоб, да так влепил, что тот чуть копыта не отбросил. Не иначе как в меня целился Медведь-то, да в меня попасть не так-то просто: я мишень очень даже подвижная. И случись в эту самую минуту неподалёку Старая Шкура Типи, а с ним ещё один краснокожий по имени Два Младенца – весь голый, и с ног до головы вымазанный черной краской: он дал обет и теперь должен был отправляться в путь, чтобы найти врага и снять с него скальп.

Он просто шёл рядом с вождём в каком-то трансе. Тут Старая Шкура увидел, как Рыжий Пёс лежит на земле без сознания. Склонился над ним и говорит: «Вставай, иди поешь!» Парнишка тут же очнулся, вождь послал его к Бизоньей Лощине, чтобы она его накормила. Потому как индейцы таким способом от всех болезней лечатся.

Потом старик повернулся к Младшему Медведю и говорит: «Тот, наверное, храбрый воин, кто стреляет в своих друзей». И Медведь чуть не умер от стыда.

Тут Старая Шкура расстелил своё одеяло, и мы все уселись в кружок. Косички вождя были украшены мехом горностая, а на шее был повязан то ли платок, то ли шарф, расшитый старинным бисером, сделанным в те времена, когда сюда ещё не добрались белые со своими стеклянными бусами: его – бисер, то есть,- выточили из обломков пурпурной океанской ракушки, а потом он множество раз переходил из рук в руки, пока не попал к вождю: Шайены-то жили в самом центре страны. А начал он свой путь где-нибудь на побережье Орегона или Массачусетса – небось, какой-нибудь тамошний дикарь разбил раковину, высосал водянистое мясо, а потом уселся и долго корпел над красивыми обломками со своим каменным точилом, чтобы сделать что-нибудь эдакое…

Так вот, все уселись и вождь заговорил: «Я расскажу вам про воина, который любил своих друзей. Это случилось много снегов назад, когда я был ещё молод. В те времена мало у кого из наших людей были ружья, потому что мы почти не торговали с бледнолицыми, а индейцы из других племен, кому удавалось заполучить оружие, не хотели с ним расставаться. А у нас даже железных наконечников для стрел было мало, и в бою мы, бывало, нарочно скакали перед самым носом у врага – чтобы в нас попали его стрелы, а мы потом их железные наконечники забирали себе».

Тут он весело рассмеялся и натянул повыше свою правую ноговицу – и мы увидели, что его нога сплошь покрыта старыми шрамами.

«А больше нам негде было их взять. За лошадьми мы обычно ходили на юг – в страну, где живут люди-Змеи, потому что они прекрасные наездники и у них самые лучшие кони. Говорят, причиной тому то, что они со своими лошадьми спариваются, но сам я этого ни разу не видел». Это он про Команчей говорил – в верховой езде им равным нету ни среди белых, ни среди индейцев. А насчёт того, что кобыл трахают, точно не скажу, не знаю, но хорошо знаю, что своих женщин они берут совсем как жеребцы – сзади, да ещё хрипят и ржут при этом, словно кони. Короче, на лошадях просто помешаны.

«А иногда нам и лошади были не нужны, но мы ехали на юг просто так – подраться. Потому что Змеи – храбрый народ, и когда видишь, как они несутся на тебя во весь опор – просто дух захватывает, и сердце поет песню, особенно ранним утром, когда солнце на небе ещё юноша. Позже, когда он повзрослеет, в стране Змей становится слишком жарко, и тогда понимаешь, почему много лет назад наши предки-Шайены изгнали их туда, а себе забрали эту землю, которая прекрасна»…

Рассказы про войну всегда возбуждали вождя. Он сбрасывал лет двадцать и молодел прямо на глазах – взгляд его горел, щёки раздувались – того и гляди лопнет на каком-нибудь уж слишком кровавом повороте событий.

«Однажды в страну Змей отправился за лошадьми отряд из шести Шайенов: Прилет Ястреба, Рубашонка, Лошадиный Вождь, Железная Рубаха, Брыкливый Мул и Маленький Человек. С ними был ещё один воин по имени Волосатый, он был Арапах, а вы ведь знаете, что это племя всегда дружило с Шайенами, и обычно устраивало свои стойбища рядом с нами. Надо вам сказать, что этот отряд отправился на юг для того, чтобы выловить в прерии диких лошадей, а вовсе не за тем, чтобы воровать их у Змей. Иначе Волосатый не поехал бы с ними, потому что в тот год Арапахи были в мире со Змеями…

У истоков Уашито наши люди обнаружили множество следов и поняли, что рядом – большое стойбище Змей. С наступлением темноты решили напасть, хотя в отряде не было ни одной винтовки, а стрел осталось всего несколько штук, и если бы Змеи настигли их потом – они не смогли бы долго сражаться.

Отыскав лагерь Змей, Шайены укрылись неподалёку и стали ждать темноты. Потом прокрались в стойбище и увели целый табун прекрасных пони. Волосатый не принимал участия в набеге, потому что его народ заключил со Змеями договор. Он остался за деревушкой стеречь лошадей, которых оставили Шайены, а когда они вернулись с угнанным табуном, он поехал с ними. И они ехали без остановки всю ночь и половину следующего дня, покуда солнце не поднялось на небе так высоко, что заглядывало в дымовые отверстия типи. К тому времени отряд добрался до Зловонного Ручья – из которого может пить только лошадь, а человек – не может. И там они стали поить свой табун.

Поскольку Шайенам приходилось гнать украденных лошадей, они не могли двигаться быстро, и потому не успели они напоить табун, как их настигли Змеи, которых было так много, что на каждого воина в отряде, считая и Волосатого Арапаха, приходилось больше чем по десять. Наши люди вскочили на лошадей, поднялись на невысокий холм, потом убили своих животных, чтобы укрыться за их телами, сбросили ноговицы и рубахи и, распевая свои песни, стали готовиться к смерти.

Прежде чем Змеи напали, их вождь, которого звали Луна, выехал вперёд, приблизился, чтобы его было хорошо видно, и сказал на языке жестов: «Ты ведь из племени Татуированных, (так Змеи зовут наших друзей – Арапахов). – Почему ты крадёшь наших лошадей вместе с людьми из племени Стрел-с-Полосатым-Оперением (а так они называют Шайенов). Твоё племя и моё заключили мир. Или ты плохой человек?»

Волосатый поднялся и отвечал: «Я не входил в ваш посёлок и не воровал ваших лошадей. Эти люди – мои друзья. Я жил с ними, ел с ними и дрался плечом к плечу с ними. Потому, хоть и правда, что мы с тобою не враги, я думаю, что сегодня подходящий день, чтобы умереть вместе с ними».

«Я слышал тебя», – жестом ответил Луна и вернулся к своим воинам. И они бросились вперёд, на холм. Железная Рубаха, Прилёт Ястреба и Рубашонка пали в бою, но остальные четверо сражались так храбро, что Змеи отступили, потеряв несколько воинов убитыми, а ешё несколько были ранены. Потом Змеи вновь бросились в атаку, но не все сразу, а небольшим отрядом в десять воинов. На сей раз был убит Волосатый, копьё пронзило ему грудь, но прежде чем его сбросили с лошади, он успел пустить стрелу прямо в шею тому, кто убил его. Этот воин, падая, ухватился за гриву своего коня, который стал брыкаться и пятиться, и угодил копытом в живот Брыкливому Мулу, а тем временем другой Арапах наскочил на Шайена и, свесившись с лошади, изо всех сил ударил его своей боевой дубинкой и размозжил ему голову. Лошадиного Вождя тоже ранили, и он вскоре умер.

После этого в живых остался только Маленький Человек. У него не было больше стрел, и ему приходилось ждать, пока в него попадет вражеская стрела, чтобы извлечь её из своего тела и стрелять в ответ. Таким способом он убил одного из Змей и ранил ещё одного, когда они опять поскакали на него. Остальные пронеслись мимо через весь холм, спустились на другой стороне, развернулись и теперь вшестером или всемером опять приближались, потрясая своими короткими копьями.

Как только первый из Змей достиг вершины холма, Маленький Человек схватил одеяло из кучи одежды, сброшенной нашими воинами и с криком «Ву-ву-ву!» взмахнул им перед головой его лошади. Лошадь отпрянула в сторону, и копьё, брошенное Арапахом в Маленького Человека, не достигло цели, хотя и проделало большую дыру в одеяле. Схватив всадника за пояс, Шайен стянул его-с лошади и в одно мгновение нанёс ему три удара ножом по горлу, но скальпа снять не успел, потому что остальные Змеи были уже рядом. Тогда наш воин вскочил в седло убитого Арапаха, подхватил с земли его копье, бросился на врагов и нанес им такой ущерб, что они бежали вниз, в долину, где ждали остальные Змеи.

Маленький Человек носился туда-сюда по всему холму,распевая песню смерти, а Змеи внизу устроили совет. Потом Луна вышел вперёд и сказал на языке жестов: «Ты храбрый воин. Мы забрали назад лошадей, которых вы украли, и не хотим больше драться. Ты можешь уйти».

Но Маленький Человек сказал на это: «Я не слышал тебя». И Луна вернулся к своим воинам, и они опять бросились вперёд, и теперь их было двадцать воинов, и Маленький Человек убил несколько из них, а сам остался невредим. После этого Змеи были очень напуганы, потому что они ещё никогда не сталкивались с таким сильным колдовством.

Луна ещё раз выехал вперёд и показал жестами: «Ты самый храбрый воин из племени Стрел-С-Полосатым-Оперением. Возьми себе лошадь, на которой сидишь, возьми копьё, и мы дадим тебе ещё одну лошадь. Возвращайся к своему племени. Мы не хотим больше драться».

«Нет, спасибо, – сказал Маленький Человек. – Все мои друзья умерли, включая и того, который остался верен Шайенам, хотя сам был Арапахом. Без моих друзей я буду все дни только сидеть и плакать. Лучше вы убейте меня. Сегодня хороший день, чтобы умереть».

С этими словами Маленький Человек поднял над головой своё копье и с боевым кличем и с именем своего народа на устах бросился вперёд – один против всего отряда Змей. Луна был храбрый вождь, но когда он увидел, как на него, издавая страшные крики, галопом мчится Маленький Человек – он завизжал и побежал прочь, но Маленький Человек догнал его и вонзил в него своё копье.

Копье прошло насквозь и застряло в теле Луны. Тогда Маленький Человек выхватил нож и продолжал крушить Змей, которые бежали перед ним врассыпную.

Он вихрем носился среди них, рубил и колол направо и налево с такой яростью, словно на руках у него вместо пальцев были острые лезвия, а Змеи вопили от ужаса, хотя они храбрые воины.

Наконец один из Арапахов выстрелил Маленькому Человеку из мушкета в спину. Тот упал на землю, и Змеи отрубили ему голову. Но после этого его обезглавленное тело вскочило на ноги и стало опять размахивать ножом, который оно всё ещё сжимало в руке. А его отрубленная голова, которую Змеи насадили на копье, раскрыла рот и стала издавать боевой клич Шайенов. Тогда мужество покинуло Змей… Они бросились прочь без оглядки, а те из них, кто оглянулся, увидели, что безголовое тело Маленького Человека бежит следом, размахивая ножом. А когда они умчались так далеко, что их было не догнать, оно взобралось на холм и улеглось на землю рядом с друзьями. Что сталось с головой, не знает никто – воин который держал копье, бросил его, когда голова стала кричать.

Луна не умер, но остался горбатым, как бизон, до конца своих дней. Он не стыдился своего бегства, потому что в тот день Маленькому Человеку помогали такие колдовские силы, перед которыми ни один

Арапах или Змей не устоял бы. Луна сам рассказал мне эту историю – потом, когда наши племена заключили мир, а Змеи отыскали брата Маленького Человека и отдали ему лошадь его брата, и после этого они снова смогли приходить к тому холму, где умер Маленький Человек, и его тело больше не нападало на них».

С той ночи, когда Кэролайн улизнула из лагеря Шайенов, я не встречал ни одного белого человека. Только однажды – наше племя тогда расположилось на берегу реки… Сюрпрайз, и мы с мальчишками как раз ловили в прерии степных тетеревов, вдруг смотрим – скачет что-то, милях в двух-трёх, Я поначалу думал – бизоны, но Лошадка присмотрелся своими индейскими глазами и говорит: «Нет, это бледнолицые: один – желтоволосый, с ружьём, а его гнедой хромает на переднюю левую; а второй – бородатый, его чалый спину седлом натер». Ещё говорит, они заблудились, но гнедой почуял воду и скоро выведет к реке, и они разберутся, куда ехать. Ну, мы развернулись и двинули в другую сторону.

Надобно вам сказать, что мы не очень-то жаждали встретиться с этими белыми. Я скажу вам почему: с некоторых пор Шайены уверовали, что такие встречи им боком выходят. Наткнуться на белого – это стало вроде как дурной знак – помните, как они приехали к обозу, в котором были мои белые родственники? Чем это для Шайенов закончилось – чуть не поубивали друг друга. В Форт-Ларами много индейцев приезжало торговать, меняться – они ставили свои вигвамы в прерии, за частоколом форта – там тоже то и дело какие-нибудь неприятности случались: то какой-нибудь молодой воин напьется и стреляет в солдат, то кто-нибудь угонит армейских лошадей. А как-то раз один Лакот наткнулся на старую большую корову, что отстала от обоза переселенцев. Ну, он её и прирезал, чтобы взять шкуру. А солдаты узнали про то – взбесились не на шутку, вскочили на коней и напали на индейский посёлок. Несколько человек – как не бывало, и с той и с другой стороны.

Когда это случилось, мы были в семидесяти милях от Ларами – наш посёлок стоял на берегу Ручья Боевого Оперения – и мы сразу же обо всём узнали. К нам прискакали люди из племени Миннеконжу – это народ вроде Лакота – и совещались со Старой Шкурой Типи, Горбом и другими уважаемыми людьми племени, На такие совещания любой может прийти и сказать все, что хочет – если только это не глупость какая-нибудь – хотя обычно говорят вожди, потому как они умнее, а иначе не были бы вождями.

К счастью, среди этих Миннеконжу был один, который говорил на языке Шайенов. Потому что Шайены и Лакоты, хоть и были союзниками спокон веку, но языки у них совсем разные – ничего общего, как, например, у португальца и русского, и при встрече им всегда приходилось жестами объясняться. Но на сей раз у них был переводчик.

Сначала один из Миннекоижу, которого звали Большой Лось, встал и рассказал о том, что произошло в Ларами, а закончил так: «Я встречал многих уасичу»,- так Лакоты называют белых, – «И я пил их кофе и ел их сахар, и это мне понравилось». Тут Шайены дружно поддакнули: «Хай-хай, хай-хай!», а Большой Лось продолжал: «Но ни один из них ни разу не сказал мне, что привело их в нашу страну. Сначала их было мало. Они не имели вигвамов и были жалки, и Лакоты делились с ними едой. Потом пришло много белых, они пригнали уродливых животных, которых нельзя есть, потому что они где-то потеряли свои яйца, и мясо у них жесткое, как уздечка, отчего эти животные не годятся ни на что, а только на то, чтобы тащить огромные фургоны, которые уасичу доверху нагружают множеством вещей, от которых нет никакой пользы – если не считать кофе и патоки, да ещё железных обручей от бочек – из них можно делать наконечники для стрел. У бледнолицых женщин такой вид, словно они нездоровы, и я от них чихаю… Потом пришли солдаты, у них были большие слабые кони, а жён – по одной на каждого не было, зато было несколько женщин, которых они делили между собой – такой женщине надо дарить подарок всякий раз, как ложишься с нею.

Если какой-нибудь из уасичу совершает поступок, который не нравится другим, они обвязывают ему шею веревкой и сталкивают с высокого моста, чтобы выдернуть его дух из тела. Бледнолицые рассказывают про свои большие деревни, которые стоят в том краю, где рождается солнце. Но если то, что они говорят, правда – зачем тогда они приезжают в нашу страну и пугают бизонов?

Я скажу вам – зачем: все бледнолицые больны, и если где-то есть те большие деревни, которыми они хвастают, то все люди в них, наверное, умерли оттого, что спали с больными женщинами и ели мясо, которое смердит; а те из них, кто остался живым, приезжают сюда, и если мы их не убьем, то они заразят своей болезнью народ Лакотов и наших друзей – народ Шайелов».

Так Лакоты называют Шайенов.

После этого Большой Лось сел и стал чесаться, потому что его кусали вши, а говорить стал другой Лакот. Он говорил в том же духе, а после него поднялся наш Горб. Оратор он был не ахти какой, но котелок у него варил – в этом ему не откажешь. Так вот, встал он и говорит:

«Если мы хотим воевать против бледнолицых, нам потребуется много ружей и пороха. Столько ружей, пороха и пуль, сколько нужно для войны с бледнолицыми, мы можем взять только у бледнолицых. Наверно, они не согласятся дать их нам, если мы скажем, для чего нам ружья, порох и пули. Даже если они согласятся продать их нам для этой цели, мы не сможем их купить, потому что нам не за что купить столько ружей, пороха и пуль. И мы не можем силой взять их у бледнолицых, потому что, если бы мы могли это сделать, нам не нужны были бы ружья, порох и пули для войны с бледнолицыми.»

Горб задумался и стоял, то и дело открывая и закрывая рот, словно рыба, потому как носом он дышать не мог: нос ему повредили в тот самый день, когда дрались из-за виски возле нашего обоза, и теперь он – нос, то есть,- был все время заложен… Так вот, помолчал он с минуту и говорит: «Горб тоже не понимает, что нужно бледнолицым в нашей стране. Они все, наверное, потеряли разум…

Наверное, лучше нам держаться от них подальше, потому что у нас нету ружей, пороха и пуль».

Тут опять встал Большой Лось: «Один молодой бледнолицый вождь в Форт-Ларами говорил, что с отрядом в десять солдат он может стереть с лица земли весь народ шайела, а с отрядом в тридцать солдат – все племена прерий. Но вместо этого мы, Миннеконжу, и с нами ещё некоторые из Лакотов стёрли с лица земли его самого.

Вот, это кольцо, которое я ношу на шее на шнурке – это его кольцо. У меня был ещё и его палец, но я его потерял.»

Наконец, очередь дошла до Старой Шкуры Типи, и он заговорил – как и полагалось по правилам индейского ораторского искусства – высоким фальцетом. Слова зарождались где-то глубоко в груди и, пройдя через напряжённое горло, вырывались наружу высоким дрожащим сдавленным звуком. Когда слышишь такую речь впервые, может показаться, что бедняга просто помирает от удушья. Но если привыкнешь к этой манере и начнёшь вникать в суть – очень даже вдохновляет.

Сначала он говорил комплименты Миннеконжам и другим кланам народа Лакота. Потом невзначай напомнил им шайенскую теорию, по которой они – Шайены, то есть, – живут в Чёрных горах давным-давно; они уже жили в этих местах и процветали, и имели множество лошадей, когда первые из Лакоты только появились здесь – бедные и жалкие, перевозя свои типи на собаках, потому что не имели лошадей, И Шайены жалели их, и время от времени дарили им лошадей, и благодаря этому Лакоты постепенно превратились в то богатое и мощное племя, каким они есть сегодня…

Часа полтора он продолжал в том же духе, а потом говорит: «Что же касается бледнолицых, то первым из людей моего народа, кто увидел их, был дед моего деда. Его звали Идущий По Земле. В те дни мой народ жил у Озера Без Берегов, строил жилища из земли и выращивал маис. Однажды утром Идущий По Земле и ещё несколько Шайенов шли по следу медведя берегом реки, и вдруг увидели след другого зверя, которого они никогда раньше не видели. Этот новый след был размером с медвежий, но на нем не было видно отпечатков от пальцев и когтей – он был весь гладкий, ровный и округлый. Наши, люди решили, что это след какого-то речного зверя, у которого пальцы соединены перепонками, чтобы лучше плавать.

И они пошли по этому следу, и он привел их на лесную поляну, и там они увидели этих новых зверей, а ещё – медведя-гризли, который тоже шёл за ними по следу. Эти новые животные имели очень странный вид. Нашим людям показалось, что они голые, но у всех у них разный мех, или шкура, а ещё у всех разная форма головы. Наши люди тогда подумали, что эти животные – родственники, или даже дети медведя-гризли, потому что, как и он, они стояли на задних лапах, а передними лапами пользовались как руками, и туловище у них было такое же неуклюжее.

Но тут медведь-гризли напал на этих неведомых зверей. Он бросился на них, а они – ухватили себя между ног, вытащили свои члены, которые у них длиннее, чем руки – и положили их себе на плечо, а потом из членов вырвалось пламя и дым, и был большой шум, а гризли упал и умер.

Наши люди были очень напуганы и бежали через лес назад, в свою деревню, и рассказали обо всём всем остальным, а остальным было очень интересно и захотелось увидеть диковинных животных своими глазами. Поэтому все воины нашей деревни отправились к той поляне, спрятались за кустами и стали смотреть. Одно из животных стало стаскивать кожу со своего туловища и головы, и наши воины от изумления захлопнули свои рты ладонями. Но когда оно осталось без шкуры, наши люди увидели, что оно похоже на Шайена, как одна капля воды на другую, только тело у него белого цвета, и на лице растут волосы.

Оно покупалось в речке, а потом опять натянуло на себя свою шкуру – и тогда наши воины поняли, что это шкура на самом деле не шкура, а одежда.

У некоторых из этих существ лица были волосатые, и наши люди решили, что это самцы, а гладколицые – это самки. А ещё они увидели, что палки, стреляющие молнией – вовсе не члены этих животных Просто они иногда ставят эту палку на землю у себя между ног – вот Шайены и решили, что это член.

Потом наши люди вернулись в свою деревню и собрались на совет. Голодный Медведь сказал: «Лучше нам не беспокоить их и не злить, потому что это очень странные животные, и мы не знаем, чего от них ждать».

Чёрный Волк, который не был среди тех воинов, которые первыми пришли на поляну, и не видел, как бледнолицые стреляют, сказал: «Мы могли бы легко убить их, но мясо у этих белесых, скорее всего, невкусное, хотя кожа сгодилась бы на набедренную повязку».

Но Идущий По Земле, который был очень мудр, сказал: «Эти существа не Шайены, но они тоже люди. Все вы помните пророчество нашего великого героя, который говорил, что однажды в нашей стране появятся люди незнакомого племени, и у них будет белая кожа и странные привычки. Он говорил, что они принесут нам несчастье. И вот – они здесь. И будет лучше, если мы сами выйдем им навстречу, чем если они наткнутся на нас случайно и застанут нас врасплох.

Поэтому мы поступим так: я войду в их лагерь и стану смотреть на них. Вы спрячетесь за кустами и будете следить. Если белые люди нападут на меня – значит, мы должны воевать с ними, и тогда пусть кто-нибудь вернется в деревню и скажет женщинам, чтобы они спрятались и спрятали детей. Если на меня не нападут, то вы можете тоже выйти к белым людям».

Идущий По Земле сбросил с себя всю одежду, кроме набедренной повязки, и один направился к поляне. Белый человек, который первым увидел его, стал поднимать свою палку, стреляющую молнией, но другой – без волос на лице, похожий на женщину – шагнул вперёд и протянул Идущему По Земле руку. Дед моего деда остановился и посмотрел ей в глаза, потому что наши люди в те времена не знал и, что такое рукопожатие. Потом подошли другие белые люди. Они обступили вождя со всех сторон, и наши воины в кустах стали натягивать тетивы своих луков, но скоро они увидели, что белые не причиняют вождю никакого зла, а наоборот, улыбаются ему и пытаются говорить с ним, и тогда некоторые из наших воинов вышли из-за кустов к белым людям.

Оказалось, что гладколицые люди – это не женщины, а мужчины, как и волосатые. А у одного из них на шее висел золотой крест, и когда он снял шляпу, Шайены увидели, что у него почти нет волос, только небольшой пушок возле ушей. У него было две жерди, связанных крест на крест – они торчали из земли неподалёку. И вот белые люди опустились на колени, а этот лысый закрыл глаза, сложил руки перед собой и стал что-то говорить. Потом белые показали Шайенам свои палки, стреляющие громом и молнией, и разрешили им несколько раз нажать на курок, но наши люди всё равно пугались, когда гремел выстрел.

Те первые белые люди оставались в этом месте одну луну и начали строить квадратный вигвам из брёвен. Наши люди приходили к ним каждый день, и человек с крестом дарил им подарки и показывал жестами, чтобы они опустились на колени, когда он говорит, обращаясь к скрещённым жердям, в которых заключалась его колдовская сила; и наши люди слушались, и становились на колени, чтобы не обидеть его. Но однажды ночью, когда часть белых людей спали, остальные убили их, забрали их вещи и сожгли дом. Потом пошли к Большой Воде, сели в лодку, которая была у них там, и уплыли.

Эту историю слово в слово рассказал мне отец моего отца, – закончил свой рассказ Старая Шкура. – А потом то же самое случалось много раз везде, где бы ни появлялись белые люди. Они не любят друг друга, и рано или поздно один белый обязательно убивает другого, и обычно делает это не в бою – как Шайены, когда хотят показать свою храбрость и насладиться геройской смертью своих врагов, и умереть в хороший день – а совсем наоборот: они стреляют друг другу в спину, подвешивают за шею, заражают один другого плохой болезнью или делают так, чтобы он потерял голову из-за виски.

Но я говорю вам – это белые люди, они не такие, как мы, и, может быть, у них есть какая-то причина поступать так, а не иначе, и эту причину нельзя понять, если ты не белый. Когда они нападут на меня – я буду защищаться. Но до тех пор я буду избегать встречи с ними».

Вот так учил нас старый вождь. А было это в те дни, когда мы перебирались на новое место- в страну на берегах реки Паудер. Но спешить-то нам было некуда, и мы сначала повернули на юг, и пару дней шли берегом реки Сюрпрайз, и взяли там много бизонов. В те времена железной дороги ещё не было, и белых охотников тоже, так что в этих местах бродили бизоньи стада в сотни тысяч голов. Миля в длину, миля в ширину, а то и больше – представляете? – и всё сплошь запружено зверьём – спина к спине, так что и травы не видно. Шайены гонят их по кругу и бьют без устали стрелой или копьем, и сколько бы ни убили – всё равно капля в море для этого стада. Потом приходят женщины и разделывают туши, все пригодное в пищу, или ещё для чего-нибудь, складывают на шкуры и волокут в лагерь, а сами шкуры потом выделывают и растягивают для просушки, а потом из них шьют какую-нибудь одежду и покрышки для типи. Помню, после охоты мы, бывало, ели варёный бизоний язык и жареную вырезку из холки – лучше этой еды ничего на свете нет, а ваш самый лучший бифштекс рядом с ней – всё равно как обожжённая подошва. Но теперь-то ничего этого уже нету…

Так вот, я уже сказал, что белых в тех местах тогда ещё не было, но зато там поблизости жили индейцы Вороны. Вообще-то Шайены и Вороны по большей части враждовали, но незадолго до того правительство собрало враждующие племена на берегу Лошадиной речки, к востоку от Ларами и заставило их подписать договор – что не будут воевать друг с другом. Ну, между теми племенами, что живут друг от друга далеко, этот план работал прекрасно, но между соседними племенами – ничего не получилось, потому как для Шайенов воевать, например, с Поуни – нормальное дело. А кто не воюет – тот постепенно превращается в женщину. Вот Вороны, например, которые, кстати, водили дружбу с белыми и всегда говорили, что не убили ни одного бледнолицего, и за это белые им оставили их землю. Так вот, Вороны, когда сами воевали против Шайенов или Лакотов, были храбрые воины, в когда шли служить разведчиками в кавалерию Соединенных Штатов, сразу превращались в трусов. Почему так – не знаю…

Короче говоря, только мы вернулись назад, на север, к реке Паудер, тут возвращаются наши воины, которых выслали вперёд – разведать что к чему, – и говорят, что недалеко отсюда на берегу Ручья Вздорной Женщины обнаружили большое стойбище Ворон. «Если это большое стойбище – там должно быть много лошадей» – сказал Горб. Тень, который непосредственно ездил на разведку, говорит: «Эти Вороны очень богаты лошадьми. Таких красивых коней я нигде не видел, Я целый день прятался в кустарнике, чтобы взглянуть на них».

«Я слышал тебя» – сказал Горб и вздохнул. Потом воины отправились к Старой Шкуре Типи советоваться, а мы, мальчишки, всей ватагой побежали следом.

Когда вождя ввели в курс дела, он спросил у Тени:

– Тебе нужны лошади?

Тень с ужасно печальным видом кивнул головой и сказал:

– Никогда ещё я не был так беден.

Старая Шкура Типи задал тот же самый вопрос всем по очереди, и от каждого получил тот же самый ответ. Потом засунул руку себе за пазуху, нащупал там что-то и заговорил: «Я получил эту медаль за то, что поставил свой знак под мирным договором между нами и Воронами. На ней изображено лицо Старшего Вождя белолицых, который живет в их главной деревне. Я сказал ему, что не стану воевать с Воронами, покуда солнце не перестанет ходить по небу, а я слов на ветер не бросаю. Но ни один из вас не ставил свой знак на той бумаге, и ни один из вас не носит на шее эту медаль. Я думаю, что Старший Вождь бледнолицых не узнает, кто вы. А из лошадей я больше всего люблю пинто».

В общем, когда забрезжил рассвет, отряд был уже готов. Все собрались в типи Тени. Там были: Тень (Что Он Заметил), Холодное Лицо, Жёлтый Орёл, Птичий Медведь, Большая Челюсть. Стояла осень, и ночи были уже прохладнее, но все, кто шёл в набег, разделись догола, чтобы одежда не мешала им быстро сделать своё дело. Мы, мальчишки, так и вертелись вокруг воинов, которыми восхищались всей душой. Мы просто из кожи лезли вон, лишь бы оказать им какую-нибудь мелкую услугу: поточить нож, уложить стрелы в колчан и т. д., и вдруг Младший Медведь подходит к Тени и говорит: «Я готов идти с вами». Тень как раз завязывал потуже свой мокасин, и, не поднимая головы, просто сказал: «Ладно».

А Младший Медведь опять говорит: «Я много раз пробовал – воровал мясо у женщин». Это он про игру нашу говорил, а игры у индейцев все с дальним прицелом – готовят мальчишек к серьёзному делу. А играли мы так: женщины режут бизонье мясо тонкими ломтями и развешивают его на веревках из кишок – сушиться на солнце, а мы крадемся незаметно, ползем на животе – змеей извиваемся, потом – хвать кусок мяса – и бежать! Кто больше украл – тот и молодец, а каждый кусок считается за лошадь – вроде как угнал. А если женщина заметит тебя да легонько стукнет палкой по спине – значит, ты убит и из игры выбыл. Вообще-то, Младший Медведь в этом деле был чуть ли не хуже всех: сила-то есть, но ловкости да сноровки – никакой. Но ему ведь шёл четырнадцатый год – сколько же можно в мальчиках ходить? ещё немного – и всё, пиши пропало. Вот он и лез на рожон: «А два дня назад я убил бизона», Ну, об этом и правда все знали, потому как его отец после охоты по всей деревне ходил и распевал песню об этом подвиге, а потом устроил настоящий пир.

– Я слышал об этом,- сказал Тень.- Можешь идти с нами.

– Я сильнее всех мальчишек в деревне, – не унимался Младший Медведь.

– И, наверное, болтливее всех, – отозвался Холодное Лицо, который стоял рядом и пытался приладить у себя за ухом маленький узелочек с амулетами – на счастье, – мы, наверное, останемся здесь, а ты один отправляйся в лагерь Ворон и скажи им речь – они любят хвастунов.

– Можешь идти с нами,- сказал Тень, – если не будешь много разговаривать. Шайены лучшие из людей на всей земле, они самые храбрые воины, их женщины красивее всех на свете и добрее, а земля их – прекрасна» Это известно всем, даже нашим врагам. Шайен знает, что он Шайен, и ему незачем об этом болтать.

Ну, это меня взбесило не на…шутку – ещё и посильнее, чем Младший Медведь, который вздумал навязываться в набег со взрослыми! Дело в том, что мне Шайены, честно говоря, нравились – ей-Богу, нравились! И мне порой казалось, что я им, наверное, и в подметки не гожусь, и я чувствовал себя среди них каким-то бедным родственником. Но это их дурацкое высокомерие! Оно мне каждый раз напоминало, что я, Шайен, белый человек… Нет, вы только подумайте: лучшие из людей па всей земле! Боже правый, да если бы Колумба сюда не занесло, у них бы и ножа железного не было! А лошадь-то, лошадь кто им привез?…

Рядом со мной стоял Маленькая Лошадка, и я вдруг наклонился и прошептал ему на ухо: «Я иду с ними». А он отвечает: «Я не иду». И вылез из типи наружу. Насколько помню, это был первый признак того, как повернется потом его жизнь.

Я шагнул вперёд и сказал: «Можно я пойду с вами?»

Вообще-то, состояние духа у меня было неподходящее для такой опасной затеи, где нужна сплоченность – чтобы все, как один. Мною-то двигали совсем другие чувства. Шайены посмотрели сначала на меня, потом друг на друга. Лет мне было около тринадцати, на вид – козявка, да и только. Да ещё у меня были рыжие волосы, голубые глаза, а кожа…- ну, ясное дело, я был грязный, и загорел, конечно, порядочно, да ещё весь в ссадинах и царапинах, но при всем при том – Шайен я был белый, белесый, как рыбье брюхо.

По моим понятиям, могли бы они, конечно, и сообразить, что затея эта довольно-таки опасная, раз уж Вороны водят дружбу с бледнолицыми, и кой-кому наверняка не суждено вернуться из этой экспедиции живым. Могли бы, конечно, и сообразить, что рискованное это дело – брать с собой Бог знает кого – чужака какого-то. Да к тому же ещё щегла неоперившегося.

Но Тень сказал: «Ладно».

Вот так: краснокожему только дай возможность выбирать – и он наверняка выберет не то. Пусть каждый делает, что хочет – вот и весь его выбор. Особенно это касается Шайенов: у них ведь нет никакой процедуры посвящения в воины. Хочешь быть мужчиной – делай то, что делают мужчины, вот и вся процедура, и никто не станет тебе мешать, и ничто тебя не остановит – разве только враг.

ГЛАВА 6. НОВОЕ ИМЯ

Я сбросил ноговицы, куртку и с ног до головы вымазался чёрной краской, чтобы моя белесая спина не выдавала меня лунной ночью. Тут опять прибежал Маленькая Лошадка – притащил целую шкуру черного волка, да такую большую, что я мог накрыться ею весь – с руками, ногами и головой. Я решил, что это неплохая мысль: как раз мне на лицо волчья морда свисала спереди, и я мог смотреть через дырочки от глаз.

Выехали мы все семеро, как только совсем стемнело, и миль двадцать скакали рысью по степи, в высокой траве; потом спешились и ещё мили три прошли пешком, ведя лошадей под уздцы. Эти три мили идти было трудно, потому как местность изменилась – пошли овраги, поросшие кустарником, все время приходилось карабкаться по склону – то вверх, то вниз. На небе только молодой месяц, да и тот за облачком спрятался, как за ширмой, и, похоже, решил эту ширму через все небо с собой протащить. Так что я руки своей – и то не видел, она ведь чёрным была намазана. Но Тень шагал уверенно, словно днём, а я шёл четвертым; лошадь свою пустил вперёд – пусть сама выбирает дорогу.

Мы добрались до глубокой лощины, которая вывела нас к Ручью Вздорной Женщины, и там, за ручьем увидели деревню Ворон. Типи светились изнутри, словно фонари, потому что в каждом горел костёр, а шкуры, которыми их кроют, со временем становятся почти прозрачными, как вощанка, и порой ночью, стоя снаружи, сквозь шкуру удается разглядеть обитателей. Ну, для этого мы были слишком далеко, но вообще зрелище было здорово красивое, игрушка да и только; а ветерок дул от них к нам, из деревни тянуло жареным мясом. Рядом со мной Жёлтый Орёл, потянув носом, сказал: «Может быть сначала сходим к ним в гости?» Да, мы могли бы мирно и открыто прийти к ним в деревню, и пришлось бы этим Воронам кормить нас – никуда бы они не делись. Так уж у них, у индейцев, заведено.

– Лошадей оставим здесь, – сказал Тень, – ты и ты, останетесь стеречь, – он положил руку на плечо мне и Младшему Медведю.

Меня это устраивало. Но Младший Медведь начал возражать, да так горячился, что чуть не плакал. Это взбесило Желтого Орла. Я плохо знал этого воина – он только несколько месяцев назад прибился к нашему стойбищу – но у него была громадная коллекция скальпов, а ещё капсюльный карабин, что в те времена было у Шайенов большой редкостью. Довольно долго это было единственное огнестрельное оружие в нашей деревне, и толку от него не было никакого, потому как капсюли закончились, а белых мы избегали, даже торговцев, как и учил нас Старая Шкура Типи. Правда, Лакоты и другие кланы Шайенов время от времени устраивали небольшие набеги на переселенцев, что двигались по Орегонскому Тракту, забирали у этих эмигрантов кофе, не дожидаясь приглашения, а иногда и все остальное впридачу. В коллекции у Желтого Орла я заметил несколько скальпов, которые для Поуней или Арапахов были слишком светлыми. Небось, и карабин принадлежал одному из хозяев этих волос.

Орла вывело из себя недостойное поведение Младшего Медведя и он принялся его бранить: «Ты прожил уже достаточно зим, чтобы понимать, что опытный воин у Шайенов знает лучше, чем мальчишка, как воровать лошадей. Дело не в том, кто храбр, а кто нет: среди Шайенов трусов нет. Тебе сказали остаться здесь, потому что кто-то должен стеречь лошадей; это не менее важно, чем идти в деревню Ворону, и ты знаешь, что добычу мы разделим поровну. Вот Маленькая Антилопа – он не жалуется. Он лучший Шайен, чем ты, хоть он и бледнолицый».

За всё это время никто не проронил ни слова, а Жёлтый Орёл говорил еле слышным шепотом, но когда он умолк, наступила такая пронзительная тишина, словно после страшного крика.

Младший Медведь был, конечно, не прав, но Орёл совершил более серьёзную ошибку. С того самого дня, как я остался жить у Шайенов, ни один из них ни словом не обмолвился о моём происхождении. Даже Младший Медведь, который меня ненавидел, ни разу себе этого не позволил. Об этом просто не говорили – краснокожие твёрдо верили, что эти разговоры приведут к беде, и Жёлтый Орёл сразу понял свою оплошность.

– Я не должен был этого говорить, – сказал он, обращаясь ко мне. – Моим языком владел злой дух.

Я в этот момент как раз натягивал на себя волчью шкуру, которая в дороге болталась у меня за спиной на шнурке; я приладил волчью шкуру мордой себе, на лицо и попытался смотреть сквозь дырочки от глаз. Было темно, и плохо видно, и все вокруг казалось волосатым.

– Я не думаю о тебе плохо, – был мой ответ, – потому что ты недавно живешь в нашей деревне.

– Я не думаю, что сегодня подходящая ночь, чтобы воровать лошадей, – проговорил Тень, и начал было разворачивать своего коня, а остальные забормотали что-то себе под нос, соглашаясь с ним, и последовали его примеру.

– Нет, – сказал Жёлтый Орёл,- это я отпугнул удачу. Она вернётся, если я уеду.

И он вскочил в седло и поскакал в ту сторону, откуда мы приехали.

– Я останусь здесь и буду стеречь лошадей, – с раскаянием в голосе проговорил Младший Медведь, опустив голову – Вместе с этим.

Он имел в виду меня.

На том и порешили. Ему отдали поводья трёх лошадей, и мне – столько же, а чтобы нас не заметили из деревушки, если вдруг выйдет луна, мы с ним прижались к левому склону лощины, которая глубиной была футов семь или восемь – самый раз, чтобы укрыть и людей, и лошадей. Четверо Шайенов, все – здоровые крупные парни, зашагали через ручей вброд, направляясь в сторону деревни Ворон. Через минуту их было уже не видно, а через две – и не слышно, А вскоре месяц, наконец, выглянул из-за облачка, за которым прятался, и стало чуть-чуть светлее, но ненамного – кусты по-прежнему не отбрасывали тени.

Я сидел в своём волчьем костюме, в котором было тепло, очень довольный, что взял его с собой, и ни капли не жалел, что не я крадусь в эту минуту в деревню Ворон. Ну, а если бы мне пришлось отправиться туда – лучших спутников, чем те четверо, и придумать было нельзя. Як этому моменту начал немного соображать, что Шайены имеют в виду, когда говорят о смерти: я начал понимать, что такое преданность друзьям. Одного я только не мог понять – как это: я умру, а жизнь будет продолжаться без меня?…

Теперь, когда все ушли, Младший Медведь опять начал ныть.

– Напрасно они меня оставили, – ворчал он.- Надо было взять меня с собой. Ты бы здесь один справился.

– А я думаю, – отвечаю я, – что это ты справился бы здесь один, а я мог бы пойти с ними.

– Ты бы испугался, – не унимается он. – Твоей храбрости хватает только на игру. Но Ворон не обманешь. Здесь надо быть настоящим мужчиной».

Он стоял, выпятив грудь колесом, как обычно, хотя уже не был таким крепышом, как раньше, а превратился в долговязого подростка.

Уж не знаю, на что бы я отважился в этот момент, лишь бы не дать этому краснокожему переплюнуть меня. Может быть, бросил бы поводья, да махнул бы рукой на лошадей – раз уж он не хочет их стеречь – и побежал бы во вражеское стойбище вслед за четырьмя Шайенами, чем погубил бы себя и на друзей своих навлек бы смертельную опасность.

А спасся я очень любопытным образом. Вдруг в лощинку сверху прыгает огромный индеец-Ворона – откуда он взялся, не знаю – и своей боевой дубинкой бьет Младшего Медведя по башке – тот так и рухнул без чувств. И все это – в полнейшей тишине, потому как спрыгнул он в своих мокасинах прямо в песок – почти бесшумно, а дубинка об голову Медведя стукнула так тихонько – чок! – словно камушком угодили в пень.

Я и глазом моргнуть не успел, а этот индеец-Ворона уже выхватил нож, а левой рукой изо всех сил тянет Медведя за косички – чтобы скальп сразу отрывался по надрезу.

Я бросился на него – на меня-то он, видать, внимания не обратил, потому как решил, наверное, что Медведь с живым волком разговаривает – для индейца это вполне в порядке вещей. Так вот, бросился я на него, запрыгнул ему на плечи, и вишу, словно на дерево карабкаюсь, потому как роста он громадного, просто чудовище какое-то, и жилистый весь, мышцы железные, а кожа – как дубовая кора. Ну вот, сижу я на нем – и не знаю, что мне дальше-то делать с этим зверем. Из лука уже не выстрелишь – слишком близко, да и бросил я лук, когда прыгал на него. Шарю я рукой у себя на боку – рукоятку ножа хочу нащупать – ищу, но волчья шкура вся перекрутилась, и ничего я теперь найти не могу.

Ну, а Ворона, конечно, не то чтобы стоит и терпеливо ждёт, что я там придумаю. Он плечами только повел, здоровый, чёрт, и сбросил меня – на другой конец лощины. При этом я своим собственным коленом угодил себе в подбородок, в глазах у меня потемнело и – я отключился…

В себя пришёл ровно через секунду, когда лезвие его ножа надрезало кожу у меня над правым ухом и поехало дальше по кругу – к затылку.

Я дёрнулся, и он ножом задел мне кость. А звук при этом такой гнусный, что до самых кишок продирает.

Надо вам сказать, что волосы у меня были, конечно, подлиннее, чем в те времена, когда я жил со своей белой родней, но Шайен не такие длинные, как у краснокожего. По той простой причине, что они у меня от природы растут, как скрученная проволока: стоит мне месяц не стричься, и стану я не похож ни на индейца, ни на белого, ни на мужчину, ни на женщину, а буду смахивать на брюхо того козла, который полежал на своём собственном дерьме. Волосы у меня, да будет вам известно, имбирно-рыжие были, а чем сильнее скручивались, тем темнее становились, а отрастая, приобретали бурый оттенок, а от обильного смазывания бизоньим салом местами отливали зеленью.

Вот потому-то я, как только они до середины шеи дорастали, брал ножик да отхватывал себе причёски – то там, то сям. И вот этот самый Ворона, который уже начал было, скальпировать меня, вдруг на долю секунды усомнился, потому как почувствовал левой рукой что-то не то: явно не шайенские волосы.

А я, словно во сне, словно зачарованный наблюдал со стороны, как мне отрезают верхушку головы, и кровь тёплой струйкой забегает мне в правое ухо. Но то, что он замешкался на мгновение, вывело меня из этого забытья, и я начал лихорадочно соображать. Побороть его я не мог, оружия у меня не было, Младший Медведь, похоже отдал концы; остальные Шайены уже, конечно, в деревне – слишком далеко, чтобы спасти меня, а если я подниму шум – всполошится вся деревня, и нам всем тогда конец. Это был тот самый случай, ради которого Старая Шкура Типи и рассказывал нам, мальчишкам, историю про то, как Маленький Человек дрался с людьми-Змеями.

Старик знал, что рано или поздно она нам пригодится. Я просто не мог допустить, чтобы какой-то Ворона одолел меня, Шайена!

Я рванулся изо всех сил, оскалил зубы и прошипел: «На-зе-ста-э!» – «Я Шайен!» Если бы я мог прокричать это по всем правилам, как боевой клич – конечно, получилось бы убедительнее. Но шуметь было нельзя – я уже сказал, почему. И что бы вы думали сделал этот Ворона? Он опустил ноги, присел на корточки и прикрыл рот ладонью левой руки, потому что от изумления у него отвалилась челюсть. Когда я вырвал голову из его рук, он большим пальцем левой руки чиркнул меня по лбу, и стёр слой чёрной краски, сделанной из сажи и бизоньего жира, отчего на лбу у меня осталась белая полоска. Понять он меня, конечно, не понял, потому как Вороны и Шайены говорят на разных языках, но он заговорил словно бы в ответ, и к тому же по-английски:

– «Маленький белый человек! Обманул бедный Ворона! Ха-ха, обманул – здорово! Ты хочет есть?»

Он испугался, что я обижусь, потому как, видите ли, Вороны всегда американцам, – то есть, белым, – пятки лизали. Вот и этот туда же, хотел отвести меня к себе домой. Конечно, его вины тут нет – ни капли. Он был ни в чем не виноват. Его смерть легла тяжким грузом на мою совесть, я потом всю жизнь мучился. Он, видать, бродил где-то ночью один, по своим делам, а возвращаясь, наткнулся на меня и Младшего Медведя. Дальше действовал тихо, потому как не знал, сколько тут нас ещё поблизости прячется. Но в тот момент я этого, конечно, знать не мог. И объяснить ему ситуацию – так или иначе – времени у меня не было. И уж совсем никак нельзя было мне идти к нему в гости, в деревню. И даже разговаривать – так громко – не мог я ему позволить.

Вот и пришлось мне его убить. Взять и убить – такого милого приветливого парня. К тому же, выстрелить ему в спину, что ещё страшнее. Поднимая с земли свою волчью шкуру, которую потерял в борьбе, я нащупал свой лук и колчан. Индеец-Ворона как раз полез вверх по склону лощины – забрать лошадь, которую оставил наверху…

Три шайенских стрелы вонзились ему в спину – танг!, танг!, танг! – одна за другой, строго по прямой вдоль позвоночника. Руки его упали, и огромное тело сползло вниз по склону, уперлось мокасинами в дно лощины и застыло в неподвижности.

Первый раз я отнял человеческую жизнь, и – уж не знаю, как вы отнесётесь к такому заявлению – этот раз понравился мне больше всех, которые последовали потом. Я спасал своих друзей, а за это краснеть не приходится. Да и, в конце концов, он ведь уже почти скальпировал меня – наполовину! И хоть потом он стал премило улыбаться, всё равно – такое не забывается, уж вы поверьте. Вся правая сторона головы и шея у меня были, липкие, как патока, от крови – моей крови, такой родной и дорогой мне – и мне было страшно прикасаться к голове; я боялся, что мой надрезанный скальп сейчас оторвется и отскочит. Тут в глазах у меня потемнело, и я провалился в черноту…

Когда я открыл глаза, я обнаружил, что лежу в маленьком типи, а рядом на корточках сидит какой-то парень в уборе из бизоньей головы – с рогами и свалявшейся челкой – и он поет и машет бизоньим хвостом прямо мне в лицо. Голова болела страшно, череп трещал – будто он съёжился, как сушеная горошина. Мне показалось, что голова у меня обмазана глиной, которая высохла, и я хотел было осторожно потрогать её пальцами, но шаман в этот момент захрапел, как бизон, и вдруг выплюнул мне прямо в лицо целое облако пережеванных цветочных лепестков.

Я достаточно долго жил среди Шайенов и сразу сообразил, что к чему. К тому же боль в голове, накатив волной, стала понемногу утихать. Я сел, и Леворукий Волк – ибо так звали шамана – стал танцевать вокруг плаща, на котором я лежал, и петь заунывную целительную песню, время от времени похрапывая и завывая. И все время жевал сушеные цветы, которые извлекал из небольшого кисета у себя на поясе, а потом выплевывал их в меня с четырех сторон света. Потом он наклонился ко мне и небольшой палочкой тихонько стукнул меня по макушке – и глиняная маска раскололась и упала на пол двумя половинками, в которых застряли кое-где жесткие рыжие волосинки. Теперь голове моей стало прохладно, словно с меня и впрямь сняли скальп. Но тут шаман выплюнул на неё жеваных цветов, и она совсем перестала болеть.

Потом он стал медленно кружиться передо мной и помахивать своим бизоньим хвостом совсем рядом, но так, чтобы я не дотянулся. Я пару раз вяло попытался схватить его, но всякий раз шаман успевал отступить на шаг. Потом я почувствовал, что сила возвращается ко мне, она поднимается от ступней вверх по ногам, и как только она дошла до груди,- я встал и шагнул за шаманом, все ещё пытаясь ухватить бизоний хвост, которым он тряс передо мною, то и дело завывая и покачивая рогами. Лицо он вымазал черной краской, а глаза и ноздри обвёл кроваво-красным ободком.

Волк пятился в сторону выхода из типи, я шёл за ним, всё сильнее желая схватить бизоний хвост, а когда вышел за ним наружу, я увидел всю деревню, все – воины, женщины, дети, младенцы, собаки – собрались здесь и выстроились параллельными рядами, которые протянулись от входа в шаманский типи до самой реки. Все они своим присутствием помогали моему исцелению. Шайены не оставляют человека страдать в одиночестве. Я был очень тронут их участием, оно придало мне силы, и я расправил плечи и зашагал вперёд, почти как здоровый.

Когда вышли на берег реки, Волк сказал: «Потянись».

Я потянулся, и при этом из ранки у меня над виском, где Ворона надрезал мне кожу своим ножом, брызнула чёрная кровь, несколько капель её упали в реку и растворились в стремительном потоке. Потом из ранки пошла здоровая красная кровь и Волк остановил её высушенными лепестками.

– Теперь я здоров, – сказал я.

Видит Бог, это была сущая правда. На том вся история и закончилась, В тот день я смотрел в зеркало и обнаружил у себя над виском только тоненький голубоватый шрам, а ещё через пару дней и он исчез.

Эта история имела далеко идущие последствия морального плана. Во-первых, сразу после этого по всей деревне стал расхаживать глашатай – крикун, который распевал песню про мой подвиг и про то, каким героем я оказался, и, приглашал людей на трапезу, которую Старая Шкура Типи устраивал в мою честь. По случаю торжества вождь раздал чуть ли не всех своих лошадей бедным Шайенам, у которых лошадей не было, а затем после угощения он вручил подарки всем, кто пришёл: одеяла, бусы и все такое – в конце-концов он остался почти голым. Ещё он произнёс речь, которую я из скромности опущу, за исключением самых важных моментов.

Сначала он очень многословно и долго воспевал мой подвиг в поэтическом стиле, который по-английски прозвучал бы просто глупо, а потом сказал: «Этот мальчик доказал, что он Шайен. Сегодня в палатках Ворон слышен плач. Когда он идёт – дрожит земля. Когда он приближается – Вороны плачут как женщины! Он настоящий воин! Он Шайен! Он вел себя совсем как наш великий герой, Маленький Человек, который приходил к нему во сне и дал ему силы одолеть Ворону!»

Ну, тут он, конечно, хватил лишку, хотя, если помните, я и впрямь подумал о Маленьком Человеке – и вырвался из-под ножа, отчего Ворона и задел меня рукой по лбу и увидел что я белый. А я-то вождю рассказал только о том, как пример Маленького Человека меня воодушевил – решил, что ему будет приятно. Так что старик не случайно о нем вспомнил.

Еще минут пять он продолжал в том жедухе, и меня это ничуть не смущало потому что все вокруг, глядя на меня, так и расцветали лучезарными улыбками, в том числе и несколько девчонок, которым по такому случаю разрешили приподнять снаружи шкуру типи и заглянуть вовнутрь – я в этот период своей жизни как раз начал интересоваться девчонками – а потом вождь сказал:

– Дух Маленького Человека дал этому мальчику большую силу. Он мал телом, и он уже настоящий человек – воин. А сердце у него большое. Поэтому отныне мы будем называть его Маленький Большой Человек.

Вот так. С тех самых пор Шайены так всегда и называли меня. По индейскому обычаю, настоящего моего имени никто никогда не произносил. Да его никто и не знал. А меня зовут Джек Крэбб.

А конокрадная экспедиций – если не считать моего приключения – прошла как по маслу. Четверо наших прокрались в деревню Ворон – ни одна собака не гавкнула – увели лошадей штук тридцать, или около того, и погнали их скорее в нашу деревню, потому как ночь была уже на исходе. Когда добрались до лощинки, где оставили нас с Младшим Медведем, он уже оклемался. Шишак у него на макушке был, конечно, здоровенный, нов остальном – ничего, полный порядок. Нам ещё повезло, что этот Ворона шастал ночью по прерии без лука, а то просто подстрелил бы нас сверху, как куропаток – мы бы и чирикнуть не успели. Вот такие дела. Ну, а меня привязали к седлу моей лошади и отвезли домой.

Из общей добычи мне досталось четыре коня и, значит, я превратился в довольно-таки состоятельного человека, хотя отнесся к этому спокойно. Меня гораздо больше тронуло, когда ко мне подошёл парнишка лет восьми-девяти по имени Сопливый Нос и сказал: «Теперь ты воин. Можно я буду пасти твоих лошадей?» То есть, я мог теперь не вставать рано утром и не отправляться с мальчишками на луг, к лошадям – пасти, купать и все такое… Да, может, и мог. Но, вообще-то, у Шайенов не принято слишком нажимать на свои привилегии. Вот Тень, например: он был старшим в этом набеге, и вообще опытный воин, а взял себе только три лошади, из которых две лучших сразу отдал Старой Шкуре и Горбу. И не потому, что они вожди – на это ему было наплевать, потому как Шайены никогда начальству задницу не лизали – а за то, что мудро руководили. Потом, Птичий Медведь и Холодное Лицо – оба отдали по лошади Желтому Орлу, который хоть и совершил ошибку, но сумел её исправить. Я тоже отдал ему одну из своих – по той же самой причине, а ещё потому, что это я был невольным виновником того недоразумения. ещё одну лошадь я предложил Леворукому Волку, но тот отказался, потому как у Шайенов не принято брать плату за лечение. Хотя он не возражал, чтобы я подарил её его брату – что я и сделал.

Поэтому Сопливый Нос получил от меня такой ответ: «Убить одного из племени Ворон ещё не значит сравняться с великими воинами Шайенов. Я, как и раньше, сам буду ухаживать за своими лошадьми, но всё равно – ты хороший мальчик, и я подарю тебе своего черного коня».

Все сказали: «Хай, хай!»

Вот так. И, выходит, никто из тех, кто рисковал жизнью, ничего на этом не нажил, разве только честь и славу – но за это как раз любой Шайен в те времена и впрямь жизнь готов был отдать.

Младший Медведь на пир не пришёл – оно и понятно. Трапеза затянулась – засиделись до глубокой ночи. Кормили варёной собакой, и я объелся, потому как, надобно вам сказать, я этот харч постепенно распробовал и полюбил, но вот беда – так и не научился, как индейцы, сначала поститься целый месяц, потом обжираться. Когда наш раут, наконец, закончился я ушёл подальше в прерию, помочился и присел на бугорок отдохнуть немного. Месяц был чуть-чуть – на волос – тоньше, чем вчера, но теперь, он светил вовсю и никуда не прятался… А всё равно к утру будет дождь, я это точно знал – по тому, как пощипывало в носу, по тому, как похрустывала жухлая осенняя трава под мокасинами. По тому, как от земли тянуло сыростью. И никто меня этому не учил. Когда живешь, как мы, – это приходит само собой. Ну, как в городе, к примеру – увидел вывеску над лавкой – и знаешь, что там торгуют табаком.

Где-то в прерии, примерно в миле от меня, лаял койот. Потом стал скулить и повизгивать, жалобно подвывая. Потом завыл вовсю, словно зарыдал – и все в разном ключе, словно там целая стая собралась. А он-то был один единственный – просто они койоты, чревовещатели от природы. Где-то к северу лесной волк отозвался – завыл жалобно, протяжно. А, может, это были Вороны – под волка работали: это у них любимая уловка. Но он все выл и выл, и все в одной и той же точке – целый час, так что, скорее всего это был настоящий волк.

Просидел я там долго – аж земля подо мной нагрелась. Откуда-то из прерии приползла гремучая змея: ветер немного утих и я услышал, как она шуршит прямо на меня, Эти бедняги вечно мерзнут, им только дай – в постель к тебе влезут, лишь бы чуть-чуть согреться. Но тут я её надул; хлопнул, словно орёл крыльями – она и поверила,, развернулась и поползла прочь.

А я все сидел и думал: «Вот так. Выходит я, Джек Крэбб, теперь Шайен. Самый натуральный краснокожий и уже убил человека стрелой из лука. Меня уже скальпировали, а потом настоящий шаман исцелил меня заклинаниями – как в цирке. Мой отец теперь – столетний дикарь, который по-английски слова не знает, а моя мать – толстуха цвета шоколада. А братом у меня – парень, которого в лицо не знаю, потому как у него лицо всегда вымазано глиной или краской… Живу в шкуряной палатке, ем щенков…

Странно все это, чёрт побери…»

Вот такие мысли теснились у меня в голове, и они были насквозь белые, эти мысли. Мальчишки, с которыми я играл в Эвансвиле, в жизни не поверили бы, если б им рассказать, как все повернулось. И наши попутчики из обоза тоже не поверили бы. Они, конечно, знали, что я испорченный тип, но не до такой же степени… Вот так – в день своего величайшего триумфа я сидел и страдал от унижения. Потому как в городе все – кроме моего чокнутого папаши, разве что, – знали: краснокожий это ещё хуже, чем чёрный раб…

Тут я опять услышал какой-то шелест и подумал, что это гремучка, наверное, передумала и вернулась. Упрямая тварь – небось, поразмыслила не спеша: и что это орёл тут делает ночью? И решила ещё раз попытать счастья – подобраться к теплу поближе.

Но это была не змея. Это был Младший Медведь – незаметно подошёл и уселся неподалёку. Вот как опасно бывает забивать голову белыми мыслями, сидя посреди прерии в стране краснокожих. Если 6 это был враг я мог сейчас остаться без скальпа – без того самого который мне только что залечили.

Он сидел футах в десяти, уставившись к темноту и, я так полагаю, думал краснокожие мысли. Я молчал. Наконец он взглянул в мою сторону и сказал: «Эй, иди сюда!»

– Сам иди. Я раньше пришёл, – сказал я.

– Иди, посмотри что у меня есть,- говорит он,- я дам тебе кое-что, иди сюда.

Теперь, после того как я спас ему жизнь, я не верил ни одному его слову, поэтому я просто отвернулся, и он тут же встал и притащился ко мне.

– У меня для тебя подарок,- сказал он. – Подарок для Маленького Большого Человека.

Он держал руки за спиной, и я не видел, что у него там. Хотел, было, заглянуть, а он вдруг сунул мне прямо в лицо – что бы вы думали? – скальп того самого индейца-Вороны – большой, лохматый. Сунул и захохотал как бешеный.

– Ты сделал глупость,- говорю я ему.- Я никогда не встречал такого глупца, как ты.

Он бросил скальп и уселся на траву.

– Я просто хотел пошутить, – говорит. – Это красивый скальп, и мускусом пахнет. Понюхай, если не веришь мне. Возьми – он твой. Это я снял его, но он принадлежит тебе. Ты убил Ворону и спас мне жизнь. Теперь я сделаю для тебя все, что захочешь. Можешь взять мою лошадь или лучшее одеяло, а хочешь – я буду пасти твоих коней.

Мне было все ещё противно из-за его дурацкой выходки. Это была типично индейская шутка, но явно неуместная и неискренняя. Я ни на секунду не поверил в его дружеские чувства.

– Ты же знаешь, что Шайен Шайену не платит за спасённую жизнь.

– Да, – сказал он еле слышно.- Но ты не Шайен. Ты белый человек.

В языке Шайенов нет ругательств, и если Шайен хочет оскорбить, он говорит, что ты трус, или, к примеру, что ты женщина. А я, хоть и злой был, но сказать что-нибудь в этом роде Младшему Медведю мне и в голову не пришло. Кроме того, за ним было серьёзное преимущество: он словно прочёл мои мысли и сказал вслух то, что я сам только что – минуту назад – думал про себя; Но вы ведь знаете, как оно бывает… Это как у женщин: она спит с тобой за деньги, а назовешь её шлюхой – обидится.

Вот и я точно так же – обиделся за правду. Уязвил меня этот краснокожий, задел за живое. И тут мне, конечно, надо было бы повести себя по-индейски: надуться, объявить голодовку и поститься, пока он не извинится. И никуда бы он не делся: извинился бы как миленький; при моём-то авторитете в деревне он долго бы не устоял» Да Младший Медведь и сам не очень-то верил в то, что сказал. Просто его заела зависть и ревность, и решил он сказать мне гадость, а худшей гадости и придумать не сумел. И если бы я был умнее, я бы нашёлся, что ответить. Она бы ему боком вышла, эта гадость; я-то, как раз, доказал, что я Шайен, и все это признали, а вот у него ещё всё впереди.

Но я в тот момент не сообразил. Я взбеленился и прошипел ему: «Да, ты прав, глупец. Я спас тебе жизнь, и теперь ты мой должник. И ты не расплатишься со мной ни скальпами, ни одеялами, ни лошадьми – только жизнью! Когда мне потребуется твоя жизнь – я тебя найду!»

Младший Медведь сунул скальп Вороны себе за пояс и встал.

– Я слышал тебя, – сказал он и зашагал назад в деревню.

Он вывел меня из себя, мне хотелось ответить ему как следует, ну, вот я и наговорил ему. Что именно я имел в виду насчёт жизни-то – а Бог его знает. Скорее всего, это был просто мальчишеский блеф – я тут же обо всём забыл. Правда, ещё какое-то время старался быть начеку и помнить, что от него любви ждать не приходится. Но потом и про это забыл, потому как он своего отношения ко мне ничем не выдавал, прекратил делать мне всякие мелкие пакости и наоборот – изо всех сил делал вид, что считает меня стопроцентным Шайеном, словно это не он сам убедился в обратном.

Но в том-то и дело, что Младший Медведь ничего не забыл. Он запомнил все, что я сказал той ночью, на холме неподалёку от реки Паудер, и лет двадцать спустя милях в пятидесяти от того места, где мы с ним сидели, он отплатил мне сполна.

***

Я уже сказал, что в тот период как раз начал интересоваться девчонками. И примерно тогда же ситуация у нас в деревне вдруг переменилась таким образом, что я ни к одной девчонке моего возраста не мог и близко подойти: у них начались месячные – время пришло – и с тех пор мамаши и тетки ни на шаг их от себя не отпускали, держали подальше от мальчишек и заставляли носить между ног веревочный ремешок – покуда не выйдут замуж. (И замужние тоже такой носили – когда муж в отлучке). Так что если тебе приглянулась какая-нибудь девчонка – ничего не остается кроме как выпендриваться когда она смотрит. Может, вас удивят все эти строгости – вы небось, думаете, что индейцы трахаются вообще как кролики, при каждом удобном случае. Ничего подобного: среди своих, со своими шайенскими женщинами – ни-ни, Боже упаси, – только с женой. А уходя на войну каждый женатый воин дает зарок – обет воздержания, значит. Ну, а воевали-то они, считай, все время без перерыву. Вот и выходит, что постоянно на голодном пайке – озабоченные ходили. Потому-то и вояки были хоть куда: Шайены верят, что эти вещи связаны между собой. Знаете, мне вообще не приходилось встречать мужчину, которому безразличен его собственный член. Но для Шайенов – ого-го! – для Шайенов это просто волшебная палочка!

Когда Младший Медведь ушёл, я немного успокоился и стал думать про девчонку по имени О-ва-ex, что значит – вы не поверите! – «Ничто». Когда мы были меньше и играли во взрослых, мне часто приходилось выбирать её себе в жёны понарошке, потому как другие мальчишки, которые пошустрее, всегда умудрялись разобрать себе всех хорошеньких девчонок, а мне оставалась эта – дурнушка дурнушкой.

Но потом она вдруг ни с того ни с сего – как это случается с девчонками – преобразилась, хорошенькая стала, словно жеребёнок – с большими робкими глазами как у антилопы, и грациозная как лань. Раньше, когда я её не замечал, я ей нравился; ну, а теперь, понятное дело, она меня в упор не видела. В общем, с Ничто у меня пока не выходило ничего. Поэтому я, помечтав немного, встал и пошёл назад в деревню.

Там встретил пса, который услыхал вой койота за холмом и теперь раздумывал – ответить или не надо? – хотя знал ведь, что делать этого нельзя, чтобы не указать дорогу в деревню врагу, который крадется в ночи. Потому я сказал ему: «Шайены так не поступают», и он закрыл пасть, поджал хвост и убрался куда-то.

Кроме этого пса вся деревня спала, костры остыли. Забравшись в типи, я отыскал свою шкуру, ну постель, и начал было в неё заворачиваться, но тут обнаружил, что это, кажется, не моя, а Маленькой Лошадки, потому как под шкурой был он сам. Тогда я улегся на свободное место справа, хотя обычно спал слева от него.

Но он не спал и вдруг прошептал в темноте: «Это твое место».

– Неважно, – говорю я ему. – Спи там.

– А ты? – спрашивает он как-то разочарованно. Я не отвечал, вообще не обратил на него внимания

и скоро уснул… А вообще у Шайенов так: если кто чувствует, что жизнь воина ему не по плечу – никто его не неволит. Он может стать химанехом, то есть, полу-мужчиной, полу-женщиной. Эти химанехи живут себе – никто им не мешает. Все их любят, и без дела они не сидят: иногда они знахари, фармацевты, так сказать – приворотное зелье готовят, а чаще – поют и пляшут, веселят публику, Они носят женскую одежду, могут замуж выйти за другого мужчину – если ему это по вкусу.

После того случая Маленькая Лошадка вскоре начал готовиться стать химанехом. Может, он той ночью просто по ошибке влез в мою постель – без всякой задней мысли… Может и так, не знаю. Но вообще-то, он был не в моём вкусе.

ГЛАВА 7. МЫ ПРОТИВ КАВАЛЕРИИ

Вороны заявились к нам на следующий день, и мы с ними славно повоевали. Правда, кто победил – было не совсем понятно. Поэтому через день повоевали ещё немного. Потом мы воевали с ютами, потом – с Шошонами. Потом выторговали немного лошадей у Черноногих и с ними тоже повоевали. Война приносила Шайенам радость, если удавалось одолеть врага, и горе – если наоборот. Тогда над деревней день и ночь раздавался скорбный вой плакальщиц. Потому как ежели индейцы любят воевать, это вовсе не значит, что они любят терять на войне близких. В племени все друг друга искренне любят. А врагов – ненавидят. Ненавидят за то, что они – враги, но переделать их вовсе не стремятся.

А когда наши побеждали – в деревне был праздник. Если война случалась где-нибудь рядом, женщины и дети потом выходят на поле боя и добивают раненых врагов – дубинками или ножами, уродуют трупы, отрезают на память носы, уши, половые органы. О! Это для них первейшая радость, лучше не придумаешь… Да уж, повидали б вы с моё – не были б таким чувствительным… Вот Бизонья Лощина – она мне матерью была, иначе не скажешь. Добрая душа. Помню, когда был поменьше – то и дело обнимает меня, прижимает к своему толстому животу и улыбается, а лицо у ней – как луна, и от жира блестит. И варёной собаки обязательно кусочек получше подсунет. Ночью укроет, чтоб не замёрз. А ещё – жвачку индейскую давала всё время, одежду расшивала бисером… И много-много всякого делала для меня, как мать. Короче, женщина на все сто процентов, как и Старая Шкура – мужчина на все сто. Белых баб – хоть дюжину самых лучших собери в одну, всё равно Лощине и в подметки не сгодится. И при всем при этом что бы вы сказали, если б увидели, как это золото-женщина раненому бедняге-Вороне брюхо ножом вспарывает, а потом кишки оттуда наружу вытягивает?… А я вот ничего бы не сказал. Потому как постепенно понял, что глупо с ними спорить. Раненые Вороны, Юты и Шошоны тоже не спорили и пощады не просили, потому что сами то же самое творили. Так какого ж чёрта я буду лезть со своим уставом? Вы помните, как Старая Шкура рассуждал про бледнолицых? Ведь как не нравилось ему всё, что они вытворяют, но Шайен решил, что у них, наверное, есть свои резоны поступать так, а не иначе…

Ну, а я, – как же я мог допустить, чтобы переплюнул меня индеец – превзошёл терпимостью? И если Бизонья Лощина или какой-нибудь шпингалет краснокожий прибегал из прерии в деревню довольный как слон – сжимая в кулаке кусочек человеческого члена, я – как и все; – говорил что-нибудь типа: «Ух ты, здорово!»

К тому же у меня тогда возникла проблема посерьёзнее. Я был ещё малой, но уже убил своего первого врага и, значит, стал воином. И теперь, если случалась война или стычка какая, отлынивать было не так-то просто. Становиться химанехом, как Маленькая Лошадка, я желания не испытывал, хотя против него лично я ничего не имею. Так что делать было нечего – приходилось воевать. Единственное, что мне оставалось – попытаться по возможности поменьше убивать. То есть, в обороне – когда на нас нападали – я, конечно, сражался вовсю – на совесть, так сказать, но если это мы затевали заваруху – старался не лезть на рожон.

Короче, пытался сохранить подобие цивилизации, и своих диких друзей при этом не подвести. Не так-то это просто – чтобы и волки были сыты, и овцы целы. А иногда никак нельзя было отвертеться, и приходилось поступать по-дикарски. Бьюсь об заклад – вы, сэр, и представить себе не можете, что это значит!

Конечно, не можете. Так вот, я, конечно, вовсе не лез из кожи вон, чтобы насобирать побольше скальпов, но время от времени мне приходилось «брать волосы». И если уж я в этом признался, то надобно вам знать, сэр, что волосы не только с убитых снимают. Случается, что и с раненых. С живых, то есть. И нож при этом не всегда бывает острым. Бывает и тупым. А скальп от черепа с таким мерзопакостным звуком отрывается – чмок!… Конечно, я старался как можно реже этим заниматься, но иногда Младший Медведь околачивался где-нибудь рядом, тогда делать было нечего… А он к пятнадцати годам уже столько волос набрал (весь с ног до головы скальпами обвешался) и ходил лохматый, словно гризли.

Только вы не подумайте, что у Шайенов на скальпах свет клином сошёлся. Нет, к счастью для меня были у них и другие способы отличиться. Вот, к примеру, такой обычай: надо ворваться в толпу врагов и кого-нибудь из них не убить, а просто стукнуть легонько рукояткой томагавка или специальной дубинкой, просто прикоснуться – ну, вроде как в «горелки» играешь. Это ещё почетнее считается, потому как гораздо опаснее. У Шайена вообще вся жизнь, если сказать в двух словах, – риск и опасность.

Так что, если кровь чужую проливать не хочется, всегда можно поупражняться в эти самые «горелки», что я и делал – очень даже часто – хотя чемпионом по этой части не был, не совру. Я же не совсем чокнутый. И с Койотом тягаться никогда не брался. А уж он среди мальчишек был в этом деле самый натуральный чемпион, и считался героем почище Младшего Медведя со всеми его скальпами.

А у Медведя никак не получалось, хотя старался всех сил, но в самую последнюю минуту раз за разом нервы сдавали. И вместо дубинки хватал топорик и не просто прикасался, а рубил с плеча. А вот Койот – это да! Бывало, ворвется без оружия в самую гущу вpaгов, хлещет легонько всех подряд своей маленькой плеткой – они и глазом моргнуть не успевают.

И ведь все делают, чтобы его прикончить, а он возвращается к своим без единой царапины, как заколдованный, потому что ему помогают духи.

Ну, про войну я мог бы часами рассказывать; тысячу историй могу рассказать – и ни разу не повторюсь. Кто сам всё это пережил, тому не наскучит рассказывать, но слушать, наверное, довольно однообразно. Так что я не буду злоупотреблять, а то вам покажется, что воевать – это так просто, вроде как на трамвае прокатиться. И насчёт своих ран тоже не буду вдаваться в подробности. А у меня их много было, до сих пор шрамы остались, вроде татуировки.

Тем летом, когда мы откочевали вверх по реке Паудер, один полковник – его звали Хорней – напал со своими людьми на деревню Лакотов, которые стояли тогда на берегу реки Голубой – это левый приток Северного Платта. Так вот, белые, значит, поначалу и убили восемьдесят человек, хотя у этих Лакотов с белыми был договор – а иначе солдаты бы их просто не нашли, это ведь ясно как день. Да они и сопротивления почти не оказали (потому-то их и порубили как капусту – восемьдесят человек). Среди убитых были женщины и дети, потому как воины, когда появилась кавалерия, отступили. Вы, небось, скажете, что это похоже на трусость. Ничего подобного, дело тут просто в невежестве. Это я и про индейцев, и про белых говорю. В женщину стреляет только трус – это, конечно, так. Но кавалерия, когда несётся галопом, их просто не разглядит и может принять за воинов. А дети гибли от шальных пуль.

Ну, а то, что индейцы бежали, а женщин своих бросили на произвол судьбы – тут просто надо знать их повадки. Краснокожие, когда друг с другом воюют, атакуют по очереди: ты в атаку – я бегу, потом я в атаку – ты бежишь. Все честно, по правилам, и каждому дается шанс. Но белые-то этих правил не знают, а если бы и знали – не стали бы им следовать, потому как они же не для удовольствия воюют. Да белый человек вообще воевать не станет, если найдёт другой способ добиться своего. Белому важно убить твой дух, а тело – Бог с ним… Это и военных касается, и штатских – пацифистов всяких. А у Шайенов нет у ни тех, ни других. Они воюют не за власть, как белые. Они воюют потому что это им и приятно, и полезно – а власть их не интересует.

Так вот, мы в своём стойбище сразу обо всем узнали. Как узнали – кто его знает. Каким-то таинственным индейским способом, который я объяснить не могу, я уже говорил, так что просто поверьте мне на слово, как и я поверил. А мне об этом рассказал Рыжий Пёс, а он узнал от Орла. Потому как он ловил орлов – это было его ремесло, особая шайенская профессия. Через пару минут новость разлетелась по всей деревне. Вожди на этот раз никакого совета не собирали, потому что от Лакотов никто не приезжал и ничего не предлагал, а во-вторых, вся эта история лишний раз подтвердила мудрость Старой Шкуры, который предлагал держаться от белых подальше, чтобы не давать им повода совершать подлости.

Остаток года мы провели там же, на реке Паудер. Места здесь были лучше, чем на Платте: в изобилии стройматериалы, дичь и дрова, лоси и медведи. А милях в пятидесяти к западу поднимаются горы Биг-Хорн и их синие склоны уводят ввысь к серебряным шапкам. Вот эти-то склоны и богаты и лесом, и дичью, и всем на свете, а тающие снега на вершинах все лето питают ледяной водой быстрые речки. Когда пришла зима, мы отложили свои войны и только время от времени, ставя в прерии ловушки на бизонов, натыкались на небольшие группки каких-нибудь врагов, которые занимались тем же. И тогда Белая прерия местами обагрялась кровью.

Но порой было слишком холодно, чтобы воевать. Да и снег коню по брюхо. И, помню, однажды мы вчетвером возвращались в метель после неудачной охоты и наткнулись на шестерых Ворон. Мы устало потянулись за спину, – за луками, – но Вороны показали нам жестами: «Повоюем потом, когда будет хорошая погода», и поехали своей дорогой. Мы вздохнули с облегчением: метель была – ужас, ничего не видно. А когда и впрямь ударял жуткий мороз, когда слова замерзали на тубах, а ветер резал щёки, словно ножом, тогда мы жались поближе к своим типи, ели сушёное мясо, которое заготовили летом и хранили в шкуряных мешках, а ещё сало, и чем жирней – тем лучше, потому как когда набьешь брюхо жиром, он тает внутри и согревает лучше всего на свете. И долго йотом ходишь сытый и довольный. И жирные женщины зимой росли в цене. Если не ошибаюсь, в ту самую зиму за громадную толстуху, что сидела возле вождя, когда загоняли антилоп, отдали шесть коней и других подарков столько, что не сосчитать. Все это забрала себе её семья, а она сама отправилась в типи своего жениха.

Той зимой Ничто как-то раз набирала снег возле своего типи в чайник, а я спрятался неподалёку и прокричал сойкой, но она никакого внимания не обратила, словно меня и не было, а потом её мамаша вышла, бросила в меня косточкой и сказала: «Уходи, плохой мальчишка». Этим мои любовные похождения в ту зиму и ограничились.

Когда начало таять, мы все, – мужчины и животные, – исхудали изрядно. Осталась кожа да кости. Свежего мяса хотелось так, что хоть свой собственный язык проглоти. Да, когда ты худой, голодный и молодой, весны ждешь, как никогда,.

Старой Шкуре к тому времени пошёл седьмой десяток, но жизненные соки в нем проснулись раньше, чем в деревьях, и его молодая жена, Белая Корова, опять забеременела. Из отпрысков я пока что называл только Горящего Багрянцем и Маленькую Лошадку, потому как дружил с ними, но кроме них было множество девчонок, мал мала меньше, которых я просто не замечал – потому как одни были ещё совсем малые, а ровесниц своих – не замечал потому, что у Шайенов это не принято – они тебе вроде как сестренки. А ещё множество детей поумирало…

Падающая Звезда, жена Горящего Багрянцем, тоже была беременна.

И ещё множество женщин забеременели после зимнего затишья в военных делах. Их приплод должен был компенсировать наши потери – если, конечно, мальчики родятся и дорастут до положенного возраста. К тому времени на каждого взрослого воина приходилось пять или шесть женщин, Я о наших потерях ещё не говорил, словно мы все время только побеждали. Но нас тоже били – примерно так же часто, как и мы, так что в конце концов выходило так на так, Шайены от всех остальных племен отличались тем; что их всегда было меньше, чем их врагов. Не числом, а умением, как говорится.

А потери у нас, конечно, были. Раненых я не считаю, потому как их, даже совсем безнадежных, ставили на ноги шаманы, как меня – помните? Но чтоб вы поняли, сколько наших поубивали, скажу, что к весне из пяти воинов, что ходили в набег за лошадьми, троих уже не было – погибли. Холодное Лицо, Большая Челюсть и Жёлтый Орёл. А Пятнистый Волк, которого – помните? – вырубила Кэролайн, когда он хотел напасть на мою белую мать – так его убили Поуни ещё прошлой весной. Я назвал только тех, кого вы, может быть, запомнили. А вообще, мы и в лучшие времена не могли выставить больше сорока взрослых воинов.

Я долго думал, что клан Старой Шкуры – это и есть всё племя Шайенов. Потом решил, что это, наверное, один из главных кланов. Но в конце концов оказалось, что это всего-навсего одна единственная семья: у нас в деревне все были родня – либо по крови, либо по мужу или по жене.

Время от времени к нам прибивался какой-нибудь чужак-бродяга, это случалось нечасто, и мужчин всё равно не хватало.

Надо вам сказать, что Шайены, вообще-то, не любители «сор из дому выносить» – языком почем зря не болтают. Так что я долго не мог докопаться, отчего это семейство Старой Шкуры держится особняком – отдельно от остальных Шайенов. А дело было вот в чем…

Давным-давно, когда Старая Шкура был ещё мальчишкой, его отец повздорил из-за женщины и убил своего соперника – тоже Шайена. Ну вот, собрался он со всем семейством и ушёл, и жили они отдельно. А потом он умер, а родня его так долго прожила сама по себе, что возвращаться к своим – совсем не улыбалась им эта мысль. К тому же пятно позора на них все ещё оставалось, и если случалось им наткнуться на соплеменников, они, бывало, потупятся глаз не поднимают ни на кого и смотрят разве что украдкой исподлобья. За это их прозвали «татоимана» – Смирные Люди, значит.

Ну, Старая Шкура, конечно, стал у них главным, потому как был он и храбр, и мудр, и щедр, и со временем их позвали назад, к вигвамам Выжженной Тропы – по случаю пляски Солнца, когда все племя собирается вместе… И что бы вы думали, этот красавец выкинул, как только его приняли назад? Ну, конечно, тот же самый номер выкинул, что и его родитель: увел жену у одного воина из клана Власяного Шнурка! Видать, это у них в крови у всех мужчин в роду: по бабьей части все не громах. Ну Старая Шкура, конечно, оставил мужу пару лошадок «в порядке компенсации, так сказать, того это не устроило и погнался он за Шкурой, в схватке получил стрелу в горло – прямо в трахею-и умер, задохнулся.

Ну, после этого Старая Шкура на эту самую пляску больше не появлялся, А кто ещё из его родни оставался – все ушли с ним и много лет кочевали по прерии сами по себе. Потом опять их простили: время-то шло. И к тому моменту, когда я у них: очутился, им уже разрешили посещать все шайенские сборища, хотя ставить свои вигвамы в кругу Выжженной Тропы Шайен не рекомендовалось. Но они и впрямь долго вели себя довольно смирно.

Но вот последнего пригодного жениха увела та толстуха, про которую я говорил. Шайены ведь на кровосмешение в жизни не пойдут, а новых людей у нас больше не появлялось после Желтого Орла, да и тот уже погиб, оставив двух вдов и полный вигвам сирот, который пришлось усыновить Тени-Что-Он-Заметил.

Так что осуждать вождя за его решение двигаться на юг с началом весны, наверное, нельзя, хотя оно – решение это – пожалуй, не вяжется с его принципом – держаться подальше от белых. Нам просто необходимо было сделать вливание свежей крови прежде нем опять проливать её, а Шайены большей частью располагались южнее, за Платтом. Правда, рядом – по берегам реки Паудер были Лакоты, а у нас ведь с ними военный союз, но Старая Шкура, надо вам сказать,- как только речь заходила о родственных связях – сразу превращался в такого чванливого типа, что Боже упаси. Помните, как он изложил визитерам от Миннеконжу свою версию истории Шайенов? Он, конечно, всегда её помнил: Лакоты ещё перевозил свои типи на собаках, а у Шайенов уже было много лошадей. Вслух он об этом не говорил, конечно, но я-то знаю: он считал Лакотов людьми второго сорта.

Вот так и вышло, что в один прекрасный день женщины разобрали типи, из жердей соорудили волокуши, увязали на них шкуры и весь остальной скарб, пожитки, какие полегче, погрузили на собак какие покрупнее (тоже на волокуши увязали), а сверху среди прочего багажа кое-где привязали малых детей. Получился огромный растрепанный караван длиною с милю. И вот эта шайенская гусеница поползла на юг, отмечая свой путь кучами конского навоза, оставив за спиной старые закопченные жерди типи, груды белых костей и множество остывших кострищ.

Ехал и я. Ехал и не подозревал, что скоро опять стану белым человеком…

Так и добрались мы до самой Соломоновой речки – это протока такая, рукав реки Канзас в северном углу нынешнего штата, того же названия, и там, в пойме_? обнаружили огромное стойбище с милю в поперечнике, где расположилось целиком всё племя Шайенов, которые в этом году зимовали все вместе – кроме нас, конечно. Ну, скажу я вам, мощное было зрелище! Такой силищи мне ещё видеть не доводилось: вигвамов, наверное, с тыщу. Каждый клан свои типи ставит в кружок, и эти малые крути образуют громадный круг племени. Все кланы были там: и Волосяного Шнурка, и Плешивые Люди и много других, о которых я раньше знал только понаслышке. А ещё там были военные общества – Общество Собак, например, это вроде как полиция у них, а ещё были Люди Наоборот, которые все делают задом наперед…

Когда вступали в круг племени, Старой Шкуре было явно не по себе: я-то это видел, потому как когда индеец среди своих_г по его лицу можно запросто читать» Но он зря волновался: никто не попытался нас остановить, никто не подошёл и не спросил: «Зачем вы пришли? Что вам нужно?» А они бы обязательно так и сделали, если б считали, что нам тут не место. Старик держался, как и подобает вождю, с достоинством, но я всё равно заметил, какое облегчение он испытал.

Потом навстречу нам вышли старейшины рода Выжженной Тропы, приветствовали его как брата и предложили ставить наши типи в их круге. Значит, всё – старый грех был забыт, все были счастливы и по этому поводу устроили большую ритуальную охоту на бизонов в верховьях реки Рипабликен, а потом каждому из нас пришлось съесть по шесть или семь грандиозных обедов, потому что всякий, кому ни попадаешься на глаза, так и норовил затащить нас в свой типи и устроить пир в нашу честь, и отвертеться было невозможно.

Ну, потом были, конечно, речи, и песни, и пляски в исполнении химанехов – с которыми теперь уже окончательно связался Маленькая Лошадка. Всё выло очень красиво и всем понравилось. Всем хотелось поболтать, посплетничать: Тень-Что-Он-Заметил развлекал публику своими смешными историями; все обменивались наварками налево и направо, и скоро возникла новая проблема: невозможно было упомнить, какие подарки ты сам приготовил дарить, а какие только что получил,

Я был в самой гуще всего этого столпотворения. Среди наших новых друзей были парни, которые глазели на меня с нескрываемым любопытством, и, небось, разговоров про меня было хоть отбавляй, покуда наши не выложили им всю подноготную, но я вам честно скажу: никто ни разу не поставил меня в неловкое положение – ну, разве что хвалили через край после того, как Старая Шкура, Горящий Багрянцем и Маленькая Лошадка пропели мне дифирамб.

Короче говоря, у нас все шло как по маслу. Но когда наши внутренние, чисто индейские проблемы так мило разрешились, тогда на первый план вышли проблемы внешние – как быть с бледнолицыми? Этот вопрос омрачал нам жизнь, словно грозовая туча, скрывшая солнце. Прошлой весной вышла неприятность с бледнолицыми: Шайены поймали в прерии четырёх коней, которые отбились где-то, а солдаты сказали, что это, мол, их лошади. Ну, вот, пришли они, одного Шайена убили, другого посадили в каталажку, и он там умер. Потом, уже летом, как-то раз наши юноши скакали по прерии, да наткнулись на почтовый дилижанс. Они у возницы попросили закурить, а он – давай в них палить. Ну, они пустили в него стрелу – руку проткнули. А на следующим день на деревню напали солдаты, убили шестерых индейцев, забрали лошадей. А Шайены, удирая от солдат, опять-таки наткнулись на обоз белых – ну, и отыгрались на них, конечно: убили двух мужчин и ребёнкка.

Случались и ещё недоразумения – к примеру, один вождь – его звали Большая Голова – поехал с миром в гости в Форт-Кирни, а в него там начали стрелять, ранили. Шайенов всё это не на шутку задевало, потому как – по их меркам – они к белым относились дружелюбно. Даже после всех этих дел послали делегацию к представителю «Бюро но делам индейцев» и извинились. И женщину отпустили – которую захватили. Но понимаете, какое дело? – вся беда в том, что никогда у индейцев не было порядка. Убивали белых одни, а извиняться ездили другие. А потом солдатам под руку попадались вообще третьи. Солдаты их наказывали – на всю катушку, а индейцы потом отыгрывались – да не на солдатах, а на ком-то совсем другом. Вот такие дела…

Я довольно быстро понял, что труднее всего в жизни – по крайней мер, в моей – приходится тогда, когда надо решать: кто ты есть такой? Как в тот раз – помните? – когда я прикончил Ворону: он меня пощадил, потому что я белый, а я его убил, потому что я Шайен. Он иначе не мог, и я иначе не мог, и ничего тут не поделаешь, хоть тресни. Можно было б посмеяться да только не смешно, потому как речь о жизни и смерти.

В общем, Шайены постепенно начали подумывать о том, что, может быть, придётся им покончить с белыми – со всеми бледнолицыми на этих равнинах. Думаете, небось, – бредовая идея? Если б вы увидели то гигантское стойбище, вам бы так не показалось. Я, помню, всерьёз прикидывал: мы сами, к примеру, можем выставить тысячи полторы воинов, да ещё Кайовы и Команчи в союзе с нами – они к югу от нас жили, да старые друзья Арапахи помогут, да ещё Лакоты – с севера… Индеец из меня получился неплохой, а на свою родную расу мне было наплевать: не слишком-то много радости я от неё видел, благодарить не за что. А кроме того, захватывать Сент-Луис, Чикаго или Эвансвиль ведь никто и не собирался. Там жили бледнолицые – там им и место.

А потом как-то раз, помню, довелось мне послушать наших шаманов. Двое их было: одного звали Лед, другого – Мрак. Сила у них была громадная. Стоило им взмахнуть руками в сторону солдат – и те не смогут стрелять: пуля просто выкатывалась из ствола винтовки и падала тут же, не причинив никому вреда…

* * *

Помню, как я прятался у тропинки, на которой Ничто ходила по воду – дождусь, когда она пойдёт мимо, схвачу её за подол юбки, дёрну слегка – и отпущу. Правда, награды никакой мне за это не было. Если не считать, что к Койоту она относилась не лучше, чем ко мне, он ведь тоже за ней приударял. Мыс ним по очереди её обхаживали: если, к примеру, я поджидал её на тропинке, что вела к реке, то он мне не мешал, а пытался застать её, когда она пойдет в прерию собирать бизоньи лепешки. Поскольку особого успеха ни один из нас пока что не имел, мыс Койотом и не ревновали друг к другу, и отношения у нас были нормальные, то есть, никакие. Знаете ведь, как оно бывает; у тебя есть друзья, и есть враги, и ещё есть целая куча знакомых, на которых тебе, в общем-то, наплевать. Точно так же и у индейцев.

К тому же и время я постепенно стал ощущать по-индейски. Когда мы стояли на Соломоновой речке, и я пытался приударить за Ничто – мне тогда было уже лет, наверное, пятнадцать, ноя не очень-то спешил добиться толку -как и она не слишком торопилась: вообще, Шайены своих женщин обхаживаю лет пять, не меньше; а мне, к тому же, ещё и рано было начинать. Бьюсь об заклад, вам и в голову не приходило, что краснокожие так медленно проворачивают свои дела по этой части! Но Шайены – они ведь воины, и потому предпочитают давление почём зря не сбрасывать. Вот вы сами попробуйте когда-нибудь обслужить женщину как следует, а потом пойти и подраться – и сразу всё поймете; вам просто захочется спать… Да, сэр, вы и представить себе не можете, как все это было интересно: громадное стойбище, шум, гам, суета. А потом пляска Солнца началась и длилась восемь дней кряду.

Сложнейшее действие, в котором непосвящённому ничего не понять, но Шайенам оно было необходимо, потому что укрепляло в них уверенность, что равных им нету, хотя куда уж дальше – они и так цены себе сложить не могли. В самоистязании всех превзошёл, конечно, Младший Медведь. Он попротыкал свою кожу толстыми пиками акации, как и положено на пляске Солнца; потом, минут через пятнадцать, повырывал их чуть ли не с мясом, и вонзил в других местах. К пикам были привязаны длинные жилы, на которых за ним волочились черепа животных. Так и красовался всю ночь, а на следующий день у него все тело выше пояса было одной сплошной кровавой раной, но они не думал залечивать её – смолой или глиной – а наоборот, хвастливо расхаживал вокруг, весь в запёкшейся крови.

Ну, а когда торжества закончились, начались типично шайенские дела. Кланы стали собираться и по одному покидать стойбище – отчаливать подальше от греха. И это после всех речей и клятв покончить с бледнолицыми, после грандиозных плясок и прочих ритуалов, в которых они черпали силу для такого подвига! Как говорится, война – ерунда, главное – маневры! Ехать куда-то и воевать уже никому не хотелось. Да и вообще индейцы хоть между собою и дерутся постоянно, связываться с белыми не очень-то стремились, потому как: дело это гиблое: если даже и победишь – всё равно добра. не жди.

Я сказал, что кланы собирались и отчаливали по одному, но поначалу все двигались по двум направлениям – одни на север, другие на юг – потому как племя делилось, в общем-то, надвое. Большая часть кланов кочевали – поодиночке – по берегам Платта, а остальные околачивались вокруг форта Уильяма Бэрна по берегам рек Канзас и Пурчатори, что в южной части штата Колорадо.

Мы – люди Старой Шкуры Типи – относились, конечно, к северным Шайенам, и теперь вместе со всем кланом Выжженной Тропы двинулись на север. Ну, теперь, пока не забыл, должен вам сообщить, что за время пляски Солнца семейство Старой Шкуры провело огромную работу, и результаты были налицо: нам удалось пристроить – т.е. выпихнуть замуж – почти всех наших вакантных невест, и их мужья теперь влились в наши ряды. Это, а также то, что нас приняли назад в родной клан, привело Старую Шкуру в такое приподнятое состояние, что он, как пить дать, снова влип бы в какую-нибудь историю в чужой постели, но, к счастью, не успел – мы снялись с места и ушли. А иначе, ей-Богу, не миновать бы нам беды: я заметил, что он уже постреливает по сторонам своими блудливыми глазками, и две-три толстухи уже наметил себе в жертву. Ну, а сам я думал про Ничто, и помыслы мои были чисты, я мечтал только о том, чтобы услышать её тихий нежный голос и если повезёт, поймать быстрый взгляд её горящих, словно угольки, чёрных глаз.

В общем, прошли мы совсем немного, и тут – возвращаются наши разведчики, которых выслали вперёд, и сообщают, что впереди – колонна солдат движется нам навстречу, и до неё – один день пути. Надобно вам сказать, что во время пляски Солнца нам удалось купить несколько мушкетов – человека три из наших получили в руки это грозное оружие. Теперь Горб, например, рвался в бой, потому что уже много лет ждал такого случая. Но Старую Шкуру и главных вождей клана Выжженной Тропы беспокоила участь женщин и детей и потому мы развернулись и двинулись назад, на юг, чтобы попытаться отыскать кого-нибудь из соплеменников. Потом повернули на восток и вскоре догнали своих – это были южные Шайены, и мы снова слились с ними неподалёку от Соломоновой речки. Конечно, той силищи, что раньше, здесь уже не было, но Шайен сотни три воинов и десятка полтора мушкетов мы могли выставить.

Все были ужасно возбуждены, и я – тоже. Я даже не успел обдумать как следует свою новую позицию: как я уже сказал, теоретически я ничего не имел против того, чтобы полностью уничтожить всех бледнолицых в западной прерии, чтобы и духу их тут не было. Наплевать мне на них. К тому же, к западу от Сент-Джо я ни разули одного белого не встречал, и остатки моего белого семейства, наверное, давным-давно добрались до Солт-Лейк. Но размышляя обо всем об этом, я как-то не допускал мысли, что мне самому своими руками придётся убивать белых, это в мои планы совсем не входило. И вот теперь нам предстояло драться с кавалерией Соединенных Штатов, а я был на стороне Шайенов и, к тому же, воином не из последних. Вот и получается, что выбор у меня был невелик: либо отлынивай – и будешь трус, либо иди и воюй – и будешь предатель. Да, как ни крути, а Шайен – предатель. Помню, я тогда подумал, что лучше бы мы, как обычно, воевали с Воронами…

Да, сэр, тут было над чем поломать голову. Только» я тем временем без дела не сидел. Я сбросил всю одежду и принялся наносить боевую раскраску – размалевывать себя жёлтым и красным. Потом стал затачивать на оселке наконечники стрел. Знаете, есть люди, которые в минуту нерешительности станут столбом, руки опустят и стоят, думают – дают волю воображению. Так вот – я не из таких я сразу даю дело рукам, а мозги – пускайпоспевают за руками. Ну, а не получается – что ж, значит не судьба; а будешь сидеть сложа руки – всё равно ничего не высидишь.

Короче говоря, женщин и детей на всякий случай отослали мы подальше на юг – за реку Арканзас, хотя, надо вам сказать, Шайены к этому моменту настолько осмелели, что уже успели и на новом месте поставить свои типи и разбирать их не стали. Ну, потом наш шаман Лёд отвёл нас, воинов, к небольшому озерцу неподалёку и заставил опустить в воду ладони, отчего мы сразу сделались неуязвимым для вражеских пуль. Якобы. Теперь им стрелять в нас бесполезно: стоит нам поднять над головой наши заколдованные руки – и предназначенные нам пули просто шлёпнутся на землю, едва вырвавшись из дула винтовки…

Да-а, вот тут до меня и дошло, к чему идет дело: меня просто убьют…

Можешь хоть пуд соли съесть с индейцами, но всё равно потом выяснится, что ты сделан из другого теста. Оно конечно – Леворукий Волк – помните? – своим шаманским колдовством поставил меня на ноги. Но я-то тогда почти все время был не в себе – то есть, без сознания. А когда человек не в себе, для него ничего невозможного нет. К примеру, пьяный в стельку сорвется с крыши – и ему хоть бы хны, а был бы трезвый – расшибся бы в лепёшку. Вы только не думайте, что я ханжа какой; я вовсе не хочу сказать, что никому и никогда не удавалось уйти от пули с помощью шаманских заклинаний. Кому-то, наверное, удается, тому, кто сам в это верит. К примеру, Горбу, Горящему Багрянцем удается. И Младшему Медведю. Но только не мне…

Была у меня ещё проблема. Помните, я рассказывал, как убил своего первого врага? Тот Ворона даже ночью разглядел, что я белый, а днём-то, небось, и подавно видно было, кто я такой. Я, конечно, размалевывал все тело и лицо краской, но волосы – с волосами-то как быть? Мне это долго не давало покоя. После моего триумфа мне, конечно, не хотелось вдаваться в подробности и рассказывать Шайенам, что этот Ворона распознал во мне белого, что вел себя вполне дружелюбно и все такое. Обо всём этом я им не сказал – зачем зря смущать людей? Но потом, когда настал момент идти на войну, я со своей проблемой пришёл к Старой Шкуре и изложил её таким вот образом:

– Дедушка, – сказал я, ибо к человеку его возраста положено было обращаться именно так. – Я не знаю, как мне поступить. Я не хочу, чтобы Вороны видели цвет моих волос. Но я не хочу обрезать волосы – а то враги, подумают, что я трус и сделал это для того, чтобы меня нельзя было скальпировать. А надеть полное боевое оперение я тоже не могу, потому что ещё молод и совершил ещё слишком мало подвигов.

Тут вождь призадумался на минуту, а потом взял свой цилиндр без дна и нахлобучил его мне на голову. Цилиндр правда, был мне великоват и налез на самые уши, но я решил, что для маскировки так оно ещё и лучше выходит.

– Выходя на тропу войны – надевай его, – сказал старик, – но в перерывах возвращай мне, потому что его вместе с этой медалью прислал мне Отец белых людей из их главной деревни.

С тех пор я так и делал – уходя на войну, надевал цилиндр, подложив немного тряпок в тулью, чтобы крепче сидел, и завязывал под подбородком жильную завязку. А волосы на макушке слегка смазывал краской, чтобы не бросались в глаза сквозь дырявое дно шляпы. Косичек у меня, конечно, всё ещё не было, и Вороны наверняка видели, что я не стопроцентный Шайен, потому как краснокожие народ востроглазый – ничего не упустят, даже в бою – хотя, конечно, я мог быть и полукровкой…

Мы были готовы со дня на день выступить против армии, и я отправился в вигвам, где Старая Шкура и другие вожди разрабатывали план операции – все чин-чинром, как в настоящей профессиональной армии. Я дождался, пока он меня заметит, потом подошёл и попросил шляпу – он как раз в ней красовался.

Но старик отвел меня в сторону и сказал, чтобы я ждал: Потом мы сели в сёдла и поскакали вдвоём холмистым берегом реки. У старика был чудесный пинто, который сам выбирал дорогу и все понимал без слов. На вершине самого высокого холма мы остановились, вождь взглянул вдаль и сказал, что там в пяти милях отсюда – двести пятьдесят человек верховых, а за ними милях в двух-трёх ещё пехота. Но я, сколько не старался, ни черта не мог разглядеть: холмистая прерия и больше ничего.

Тут он посмотрел на меня своими проницательными стариковскими глазами и говорит:

– Сын мой, там – белые люди, и мы намерены их уничтожить. Я никогда раньше не воевал с бледнолицыми. Я всегда думал, что у них есть причины поступать так, как они поступают, и делать то, что они делают. Я и сейчас так думаю. Они не такие, как мы; мне кажется, что они не знают, где находится центр мира. Поэтому я никогда не любил их – хотя ненависти к ним тоже не испытывал. Однако в последнее время они ведут себя нечестно по отношению к нам, Шайенам. И потому мы должны их уничтожить…

Тут он как-то замялся и задумчиво поскреб свой громадный нос

– Я не знаю, помнишь ли ты, что было с тобой до того, как ты стал Шайеном и моим сыном – столь же дорогим мне, как и те, которых родила Бизонья Лощина и другие жёны, отчего сердце мое исполнилось гордости, а мой типи окружён почетом и уважением… Я не буду говорить о тех давних временах – время, наверное, уже стерло их из твоей памяти. Я хочу только сказать, что если ты ещё помнишь те дни и если ты считаешь, что духам не понравится, если ты станешь воевать против этих белесых людей – тогда ты можешь не участвовать в этой битве, и никто из нас не подумает о тебе плохо. Ты уже много раз доказывал, что ты воин, а воин должен поступать так, как подсказывает ему сердце, и никто не в праве его упрекнуть.

Видите, он так и не сказал вслух, что я белый, он просто давал мне возможность при желании выйти из игры. С обычной своей самонадеянностью он, конечно, ни на секунду не усомнился, что быть Шайеном – это предел мечтаний для всякого смертного; и для меня, конечно, тоже. Но со столь же присущей ему рассудительностью он счел необходимым предоставить выбор мне самому,

– Дедушка,- сказал я – Я думаю, что сегодня хороший день, чтобы умереть.

Знаете, когда говоришь такое индейцу, он – в отличие от белого – не бросается тебя утешать да успокаивать, убеждать, что ты не прав, что не все ещё потеряно, что все будет хорошо, и т.д. и т.п. Потому как для индейца это не пустые слова – чем он отличается от белого. Опять-таки, если индеец такое говорит, это вовсе не значит, что ему жизнь опротивела, что он махнул на все рукой и только и мечтает скорее бы помереть. Ничего подобного! Если индеец такое говорит, значит, он будет драться до конца – до последнего вздоха. И жизнь вовсе не опротивела – как раз наоборот: жизнь так прекрасна, что остаток её ты готов прожить на всю катушку и отдать ей все свои силы до последней капли… Однажды – это было ещё до того, как я оказался у Шайенов – они подцепили у каких-то переселенцев холеру. Так вот, те кто ещё мог двигаться, облачились в боевой убор, сели на боевых коней и принялись осыпать невидимую болезнь бранью; вызывая её на бой – чтобы она вышла и сразилась с ними, как подобает воину.

Честно говори, я не у верен, что вкладывал в эти слова тот смысл, который привыкли видеть в них индейцы. Но Старая Шкура понял мой ответ именно так и вручил мне свой цилиндр. В этот момент на пригорке неподалёку появился дикий кролик. Он стоял совсем рядом и наморщив нос, глядел на нас. Во взгляде вождя вдруг мелькнула какая-то тревога, он круто развернул коня и рванул с места в галоп – вниз, в долину. И прошло много лет, прежде чем я встретился с ним вновь…

***

Войска появились милях в двух к западу и двинулись берегом реки вниз по течению в нашу сторону. Они чуяли, конечно, что мы где-то рядом. Но всё равно для них было полнейшей неожиданностью, когда, обогнув излучину Соломоновой речки, они вдруг увидели, как три сотни конных Шайенов во всей красе, готовые к бою стоят и ждут их в боевом порядке – наш левый фланг упирался в реку, а правый – в холмы.

Стоят в боевом облачении; и люди, и кони раскрашены, перья трепещут на ветру, многие воины в полном боевом оперении, роскошные уборы переливаются на солнце всеми цветами радуги, поблескивают наконечники стрел и дула мушкетов. Некоторые из Шайенов разговаривают со своими лошадьми, а те прядают ушами и храпят, раздувая ноздри; словно уже несутся на врага. Они почуяли огромных кавалерийских коней и свирепо ржут теперь, потому как Шайены-кони относятся к ним точно так же, как Шайены-люди к своим бледнолицым сородичам.

Мой жеребец был из тех, что мы взяли в тот раз у Ворон. Отличный зверь, но, правда, не повезло ему: разговорами я его не баловал, разве что здоровался да прощался, как полажено приличному человеку, вот и все. Так что общения ему, наверное, не хватало. А тут вдруг я с ним философическую беседу завел. Дело в том, что мне было не по себе, потому как мучило меня одно подозрение, что нескольким из братьев моих по оружию не нравится, что стою я здесь – в первом ряду, прямо по центру; и считают они – в отличие от Старой Шкуры; что здесь мне не место. Особенно Младшего Медведя это задело – он-то сам был далеко на правом фланге, но увидев меня, подъехал и втиснулся на своём коне в строй рядом со мною. Он был весь до пояса выкрашен в иссиня-чёрный цвет, на голове – алая полоска, глаза обведены белым, и на щеках – поперечные белые полоски.

Я не разобрал – усмехнулся он, или просто скалит на меня зубы; он уже давно меня не замечал. Я ему ничем не ответил. Настроение было поганое, и я, помню, подумал; как здорово, что я в боевой раскраске. Эта раскраска – великое дело: на душе у тебя, может, кошки скребут, а вид всё равно – жуть, чтобы враги боялись.

Вдоль нашего фронта разъезжали Горб и другие военные вожди, и шаман Лед тоже был там – бубнил свою белиберду, размахивал своими погремушками, бизоньими хвостами, и другими штуковинами – махал в сторону кавалеристов, которые остановились в долине, в полумиле от нас, и, вроде бы, просто глазели. Я, помню, подумал – вот здорово было бы, если б напал на них хохот. Истерический хохот, чтобы хохотали до смерти. Чтобы напал на солдат, потому как сам я уже готов был захохотать. Перед боем такое бывает – от перевозбуждения. И чем дольше ждать атаки – тем сильней тебя хохот разбирает. И когда, наконец, рванешь в атаку – ты просто счастлив, что этой пытке пришёл конец.

Ко всему прочему я ведь был голый, на голове – дырявый цилиндр, а впереди – три или четыре сотни самых настоящих белых солдат, вооружённых винтовками. Шёл уже пятый год, как я притворялся Шайеном. Так что сами понимаете – хохотал я так, что все кишки готов был надорвать – не иначе как чувствовал, что скоро мне их нашпигуют горячим свинцом.

Но я, конечно, изо всех сил пытался сдержаться, отчего из моей глотки вырывался какой-то пронзительный гортанный вой – а для Шайена это вполне нормальное дело. Похоже, на Младшего Медведя это подействовало, потому как он этот вой подхватил, а за ним – другие, и вскоре голосили уже все: а потом этот крик перерос в боевую песнь Шайенов, и в такт этой песне мы медленно, шагом двинулись вперёд. Кое-где лошади вставали на дыбы, но в общем и целом равнение держали. Мы всё ещё сдерживали свою мощь, не давали ей вырваться наружу, а тем временем, исполняя этот священный танец, мы околдовывали, очаровывали, поражали бледнолицых своей магической силой.

Я забыл обо всём на свете, забыл о себе самом и превратился в маленькую частицу того гигантского мистического кольца, которое, по твёрдому убеждению Шайенов, объединяет их всех и каждого из них с землёй и солнцем, жизнью и смертью в едином вечном круговороте, ибо лишь на первый взгляд может показаться, что одного из них можно оторвать от всех, истина же заключается в том, что все без исключения Шайены и каждый из них, кто когда-либо жил на земле либо живет сейчас, составляют один единый народ – неуязвимый, непобедимый народ Шайенов, который есть венец творения…

Еще ярдов двести-триста мы двигались таким же макаром, а солдаты все так же глядели на нас, явно обалдевшие, как те антилопы, которых мы загоняли, и явно готовые к тому, что их сейчас истребят, как тех антилоп – некоторые из наших и впрямь уже натянули тетивы луков, другие сжимали в руках дубинки и томагавки, приготовившись вышибать бледнолицых солдат из сёдел – и тут синий ряд солдатских мундиров озарила во всю его длину какая-то вспышка, словно молния, а над нашей песней зависло высокое медное стаккато боевой трубы.

Солдаты извлекали из ножен сабли – это и была вспышка. А потом – они бросились вперёд.

Мы остановились. Их и нас разделяло ярдов шестьсот речной поймы. Потом осталось четыреста, потом триста – и тут наша песня увяла. Труба к этому времени уже умолкла, и не было слышно ни звука, лишь глухой топот тысячи подкованных копыт да позвякивание пустых ножен. Сам я даже не различал ни лошадей, ни всадников, ни мундиров – я видел какую-то жуткую гигантскую машину, громадную косилку с сотнями сверкающих лезвий, которая крушила на своём пути всё живое, проглатывала его, а потом выплёвывала позади, где на четверть мили тянулось густое жёлтое облако. Теперь парализованы были мы, мы словно окаменели и стояли не шелохнувшись, покуда до первых всадников не осталось каких-то сто ярдов, потом семьдесят пять… и тут наш строй рассыпался, и Шайены бежали кто куда в страшной панике. Колдовство, значит, помогает против пуль, а против длинных ножей, видать, не очень-то…

Я все ещё говорю «мы», но это для красного словца. А на самом деле когда жизнь от смерти оказалась отделена расстоянием не толще лезвия бритвы – или сабли – я тут же обрубил всё, что связывало меня с Шайенами швырнул цилиндр Старой Шкуры на землю, где сотни коней вскоре превратили его в труху, и длинным концом моей набедренной повязки принялся вытирать с лица краску, вопя при этом на английском языке, которым не пользовался уже пять лет, отчего мне пришлось частично сосредоточиться на решении лингвистических задач.

Ну, что можно было изречь в такой момент, чтобы тебя не приняли за индейца?… Словарь мой и раньше-то не блистал разнообразием, да плюс ещё пять лет никакой практики, и к тому же не очень-то получается шевелить мозгами, когда на тебя несётся чудовище шести футов ростом верхом на жутком кавалерийском коне и вот-вот проткнёт тебя своим шампуром, а кругом куда ни глянь – такие же образины гоняются за твоими родичами и друзьями, которые бегают в панике, сломя голову, словно бизоны в грозу.

Так вот, я скажу вам, что я изрёк. Я принялся орать: «Боже, благослови Джорджа Вашингтона!», а сам тем временем всё тёр и тёр себе лоб длинным концом набедренной повязки, для чего мне приходилось скрючиваться в седле в три погибели. Это меня и спасло, потому как тот образина-солдафон рассёк воздух лезвием своей сабли как раз в том месте, где положено было быть моей голове. Тут я смотрю – этот трюк насчёт Вашингтона, вроде, не срабатывает, а образина тем временем опять замахивается на меня сплеча. И тогда я возопил: «Господи, благослови мою мать!»

Чтобы увернуться как-то от его мясницкого удара, я свесился с седла набок – по-индейски, и мчусь по кругу, а он гонится за мной, словно пёс, и с жутким свистом сечет воздух надо мной. Тем временем мимо нас проносились другие образины вроде него, и я каждую минуту ждал, что вот сейчас один из них рубанёт меня сзади – и всё, или этот зверь изловчится, настигнет меня опять и – конец. Или сообразит, наконец, в чём моя хитрость. Потому как он был здоровяк, а я твёрдо верю – хотите спорьте, хотите нет – что после пяти футов и пяти дюймов у человека на каждый дюйм росту соответственно усыхают мозги. Я всю свою жизнь недолюбливал этих чёртовых громил…

Чёрт знает, сколько продолжался этот аттракцион, и наконец до меня дошло, что догнать он меня никогда не догонит, но и оставить в покое – тоже не оставит. Наездник он был – так себе: после каждого удара саблей его правая рука отлетала далеко за спину, а левая нога при этом приподнималась и он всем весом наваливался на правое стремя. Так продолжалось раз за разом, и наконец, изловчившись и поймав его в этой позе, я изо всех сил. двинул его ногой в ребра, и он неожиданно легко свалился набок и рухнул на землю, загремев ножнами, шпорами и всем прочим барахлом, каким обычно обвешаны солдаты.

В одно мгновение я соскочил с коня и, оседлав беднягу, простертого на земле, приставил к его небритому кадыку свой тесак – не лезвием, а тупой стороной, чтобы, не дай Бог, не поддаться искушению.

И в этот самый миг в памяти у меня вдруг всплыло несколько отборнейших фраз из числа тех, что я подцепил ещё мальчишкой у завсегдатаев салуна в Эвансвиле,

– Ну ты… – ору я ему на ухо.- Тебе что,… отрезать? Ты что,… не видишь, что я белый…?

Минуту он тупо смотрел перед собой, а потом спросил:

– А какого… ты так… нарядился?

– Это долго рассказывать, – сказал я и отпустил его.

ГЛАВА 8. ОПЯТЬ УСЫНОВЛЁН

Про этот бой, наверное, написано в книгах, потому как это была первая серьёзная стычка белых с Шайенами. Солдаты говорили, что погибло тридцать индейцев, полковник доложил, что девять, а на самом деле было четверо убитых и несколько раненых. Случилось это в июле месяце 1857 года.

Когда возвращаешься в цивилизацию, первым делом узнаешь именно про это: какое число, который час, сколько миль до форта Ливенворт, и почем там табак, сколько кружек пива выдул накануне Фланаган и сколько раз Хоффман трахнул свою девку. Цифры, цифры – везде цифры. Я совсем забыл, как они важны. К этому времени Канзас уже объявили территорией Соединенных Штатов – меня не спросили.

Тот бугай-солдафон – звали его Малдун – когда всё успокоилось, отвёл меня к полковнику, которому я и поведал, что Шайены, значит, убили всю мою семью и с тех пор держали в плену в нечеловеческих условиях, а потом, значит, силой под страхом смерти вынудили меня вступить в их ряды. Малдун поклялся на Библии, что я его мог убить, но не сделал этого. Отмывшись от краски и облачившись в серую шерстяную рубаху и синие штаны, которые Малдун выдал мне из своего гардероба – и то и другое на восемь размеров больше, чем нужно – я приобрел довольно-таки безобидный вид.

Бояться мне было нечего: про индейцев в те времена можно было молоть всё, что угодно – вешай на уши любую лапшу, трави любые байки – все, что угодно, принималось на веру. Особенно военными – по той простой причине, что белому солдату для поддержания боевого духа просто необходимо знать, что враг его жалок и ничтожен до смешного. Некоторые солдафоны верили, что индейцы едят человечину, или, к примеру, что они трахают своих собственных дочерей.

Так что полковник выразил мне сочувствие, а потом попытался вытянуть из меня кой-какую информацию насчёт того, где сейчас стойбище Шайенов и где их табуны, потому как он считал необходимым деревню сжечь, а табуны захватить, но я отвечал так, словно тронулся рассудком от пыток, которым подвергали меня проклятые дикари на протяжении всех этих лет, и от ответа с успехом уклонился. Правда, он всё равно нашёл деревню – вышел на неё по следу – и сжёг брошенные типи. Я с радостью обнаружил, что вигвама Старой Шкуры среди них нету: Бизонья Лощина и Белая Корова, наверное, загодя собрали его и успели увезти. С этого момента нам по пути стали то и дело попадаться маленькие типи – много маленьких типи: типично индейский способ пустить врага по ложному следу. На самом деле Шайены ушли – кто на восток, кто на запад. Потом они сделают крюк и соберутся в одном месте чуть попозже, когда минует опасность.

Солдаты околачивались в этих местах почти всё лето. Сначала двинулись на запад, на форт Бент, и захватили там склады с припасами, предназначенными для выдачи индейцам согласно договору; потом снова вернулись на Соломонову речку. Но Шайенов больше так и не нашли, так что вернулись ни с чем в Форт-Ларами.

Всё это время я, конечно, оставался с ними под присмотром Малдуна, который счел за благо не вспоминать, что я мог его убить, и обращался со мной, как с беспомощным младенцем. Ну, а я и не возражал, потому как он был детина добродушный. Он то и дело заставлял меня мыться вонючим солдатским мылом, утверждая, что от меня смердит, как от козла, хотя прошло уже больше месяца с тех пор, как я покинул Шайенов. Ну, а я, я был уверен, что это он смердит, как и все они, солдаты. Просто, наверное, все относительно, и запахи – тоже. И тут мне вспомнилось, как меня поразила вонь, когда я впервые попал в деревню к Шайенам вместе с Кэролайн…

Остальные солдаты относились ко мне так же, и я, в общем, не страдал – разве что приходилось выслушивать их дурные разговоры. В таком походе легче было возвращаться к цивилизации. По крайней мере, мы постоянно находились на свежем воздухе и спали на земле. Правда, армейская жратва была – просто помои. Но я время от времени стрелял дичь, потому как мой лук и стрелы, а также и шайенский пони, остались при мне; а солдаты до свежего мяса тоже большие охотники, и потому я скоро стал весьма популярен, хотя по большей части молчал, что они объясняли моим слабоумием вследствие длительного плена.

Естественно было ожидать, что полковника заинтересует мой рассказ о жизни среди варваров, но как бы не так. И вообще я очень скоро обнаружил, что среди белых редко встретишь человека, готового выслушать тебя, особенно ежели ты действительно знаешь, о чём говоришь.

Должен признаться, когда добрались до Ларами, я совсем упал духом. Когда я переметнулся к белым на Соломоновой речке, то ни о чём другом не думал, кроме одного – как спасти свою шкуру. И уж, конечно, я не думал о том, к чему все это приведет в конце концов. Я так долго жил вне цивилизации, что напрочь забыл, как у них тут все устроено: нельзя у них прийти к тебе запросто, а потом взять и уйти. Все у них неспроста…

И точно, вскоре по прибытии в Ларами, где я по-прежнему жил с солдатами, меня вызвали к полковнику.

«Архивы округа находятся в неудовлетворительном состоянии, – сказал он. – Печальный инцидент, когда эти негодяи напали на вашего отца, нигде не зафиксирован, к сожалению. Боюсь, что наказание конкретных злоумышленников будет задачей непростой вследствие недостаточности предоставленной вами информации относительно личности последних, что усугубляет трудности, связанные с их поимкой даже в случае, если личность вышеупомянутых злоумышленников всё же будет установлена…,

Ибо, как Вам, должно быть, и самому прекрасно известно, эти краснокожие – хитрые бестии. Со временем, я полагаю, мы будем вынуждены покончить с ними – я просто не вижу альтернативы, принимая во внимание их упорное нежелание отказаться от варварского образа жизни…

Ну, хватит печальных воспоминаний. Главное, что перед вами открывается новая жизнь…» и так далее и в том же духе, а кончилось все тем, что он отослал меня на восток, в форт Ливенворт, в штаб округа, с колонной, которая отправлялась на следующий день, Ливенворт стоял на берегу реки Миссури, неподалёку от Вестпорта, который позже назвали Канзас-сити, и Индепенденса, где папаша покупал свой фургон и пару волов. Там начиналась цивилизация – по крайней мере, так считали в те времена.

Когда он сообщил мне эту новость, у меня просто дух перехватило. В окрестностях Ларами и так уже околачивалось столько белых, что не продохнуть.

Я не мог спать в прямоугольной казарме – мне по душе были круглые жилища – Шайены учили меня к этому. Кажется, я уже говорил, как они относились к замкнутым кольцам, не имевшим конца – к круговороту земли и солнца, жизни и смерти и т. д. Прямых углов они на дух не переносили – считали, что угол – это тупик, потому что он прерывает бесконечность. Старая Шкура бывало, говорил: «Квадрат лишён жизни».

И вот теперь мне предстояло вернуться в мир острых углов… А тем временем где-то в прерии опять соберутся Шайены и, оплакав своих мёртвых, будут есть печёную на углях вырезку из бизоньего горба, будут мечтать и рассказывать друг другу притчи у костра из бизоньих лепешек, будут красть лошадей у Поуней, а те – у них, и Ничто будет с ними в своём платье из шкуры белой антилопы.

Они уже знали, где я теперь и что со мной, хотя никто им этого, наверное, не говорил. Просто они знали – и все, как знали обо всем, что касается их племени – и больше ни о чем. Они ничего не знали о проблеме рабства, о Джоне Брауне и обо всем остальном, что творилось в те времена в белом Канзасе.

Но покидать Ларами мне было не жаль – уж больно гадкое это было место – как мне казалось, покуда я не повидал других городишек, что понастроили белые. В окрестностях околачивалось множество индейцев – там и сям виднелись их палатки – среди них я с сожалением увидел и Шайенов. Но эти Шайены не были похожи на настоящих, которых я знал, да и не важно было, какого они племени, потому как всех этих выродков скопом называли «Те-Что-Околачиваются-Вокруг-Фортов». Настоящие свободные индейцы их презирали. Болыпикство из них ничем не занимались, а просто сидели на одеялах у своих типи с утра до вечера, тупо глядя по сторонам. Солдаты разрешали им ходить туда-сюда как им хочется, но если нужно было – просто сгоняли с места, как шелудивых псов. Некоторые из них приторговывали старыми шкурами, некоторые – своими женщинами, но все они зависели от подачек, которые правительство давало им за «лояльность». Хотя из тех подачек до них доходила лишь самая малость, а большая часть прилипала к рукам членов «Бюро по делам индейцев», да ещё солдаты время от времени захватывали продовольствие, чтобы не помереть с голоду, потому как из-за мошенников-поставщиков и воров-интендантов армейские склады были, как правило, почти пусты.

Продавать краснокожим виски было запрещено, но те из них, что ошибались вокруг форта, не просыхали – солдатня открыто снабжала их горючим за возможность трахать их жен и дочерей – удовольствие, конечно, не высший сорт, но все ж лучше, чем ничего, потому как белых женщин тут было раз-два и обчелся. Да и торговцы сбывали «огненную воду» почти в открытую и наживались на этом – будь здоров! Но я ни разу не слышал, чтобы кого-то за это арестовали: видать, эти приживалки, что околачивались за частоколом форта, как нажрутся, так ещё безобиднее становятся.

Я почему, собственно, обо всем об этом говорю… Да просто там, в Ларами, наткнулся я на одного «родственника» – из моей прошлой белой жизни. Я слонялся по индейскому посёлку, влекомый ностальгией по прежней жизни, и совсем уж было решил убраться назад в форт, потому как проходу не давали грязные индейские старухи, все пытались сплавить мне свои засаленные бизоньи шкуры, и их мужья-сводники тоже донимали… И тут я заметил неподалёку брезентовую палатку, из которой время от времени выползал на всех четырех какой-нибудь краснокожий. Я заглянул вовнутрь. Там сидело несколько индейцев. Каждый орал свою собственную песню или хрипло бормотал что-то, ни к кому конкретно не обращаясь. Вонь стояла неописуемая. В дальнем конце палатки я разглядел бочонок, на котором сбоку висел ржавый черпак, а рядом – бледнолицего в заношенной оленьей куртке. Вид у него был, будто он с самого дня своего рождения не умывался: с его рожи можно было отколупывать грязь, словно кожуру с печеной картошки.

– Привет, парень! – сказал он, показав жёлтые зубы. Тут рядом возник какой-то индеец, стянул с себя мокасины и сунул этому закопчёному молодцу, а тот, разглядев этот товар повнимательнее, покачал головой. Тогда краснокожий стянул с себя рубаху грубой шерсти – мануфактурного производства – чёрную от жира, и тоже сунул ему.

Тут немытый поднимает вверх указательный палец, согнутый пополам, и говорит:

– Половинку, только половинку! Понял, ты, чёрная задница? – Потом хватает ржавый черпак, лезет в бочонок, зачерпывает и сует индейцу, а тот одним махом опрокидывает его себе в глотку.

– Выпей, приятель, я угощаю,- предлагает этот белый вашему покорному слуге.

Я смотрю на него и молчу, а он продолжает:

– Нет, не это дерьмо. У меня есть бутылка настоящего… – Он выуживает какую-то бутылку из мешка, что лежит на земле, засунув туда предварительно рубаху и мокасины, которые только что заполучил.- Там, в бочонке, на каждый галлон одна пинта виски, а ещё – порох, табак, сера, чёрный перец. Остальное – вода. Этим вонючкам один чёрт. Но тут у меня – настоящий товар – провалиться мне на этом месте! На, промочи горло.- И сует мне бутылку.

– Нет, спасибо,- говорю я.

– Ну, ладно, всё равно не уходи. Посиди, поболтай со мной. С этими красножопым не разговоришься.

Тут он запрокидывает голову и льет содержимое бутылки себе в глотку, а один из краснокожих – Шайен, судя по косичкам, увидев такое дело, подходит к нему нетвёрдым шагом, а он ему сапогом между ног – бац! – тот рухнул на пол и отключился. Остальные на всю эту сцену – ноль внимания.

А немытый бутылку опустил и продолжает говорить как ни в чем не бывало:

– Ну, вечером-то я, конечно, возвращаюсь в форт, обедаю с комендантом – мы с ним друзья и все такое – но днём словом перекинуться не с кем – хоть волком вой. Да и то сказать, не так-то просто мне с этой мразью дело иметь: они, скоты, всю мою семью прямо у меня на глазах порешили – порезали. Вот так… А женщин всех -… Вот так-то… А вообще, через пару лет Канзас станет штатом – и подамся я в сенаторы. В Конгресс!… – Тут он ещё разок приложился к бутылке. – Ну, ты не передумал? Смотри, ещё не поздно.

Но я развернулся и, перешагнув через простёртого Шайена, вышел вон. Виски пить я ещё не научился, а слушать ахинею, которую несёт мой братец Билл – ибо это был никто иной как он – я и раньше-то не переваривал, а теперь – и подавно. Он меня тогда так и не узнал – и слава Богу…

В Ливенворте меня поселили у армейского капеллана, что жил с семьей в отдельном домике. Это был худосочный фрукт с огромными жёлтыми зубами – точь-в-точь как у старой клячи; жена похожа на него была, как две капли воды, честное слово, сходство поразительное! Было ещё четверо или шестеро белоголовых мальцов, с отцом и матерью – ничего общего, ну, просто ни капли. Я у них месяца полтора прожил, и все это время только жена с мальцом за дверь, как капеллан тут как тут: зазывает меня в свой кабинет, усаживает поближе и заводит свои елейные речи про спасение моей души, и при этом для убедительности так и норовит свою птичью лапку мне на колено пристроить. Не иначе как был он химанехом, хотя на большее ни разу не отважился. Жена его все твердила, что от меня воняет, и мыться заставляла без конца, так что когда пришло время уезжать оттуда, я нисколько не жалел.

Короче говоря, в один прекрасный день вызывает меня главный тамошний чин – генерал в бакенбардах – и говорит:

– Ну, вот, Джек, мы подыскали для тебя прекрасную семью. Будешь сыт, одет, обут, будешь ходить в школу, у тебя будет чудный отец, он будет тебя воспитывать и не даст отбиться от рук. Тебе придётся многое наверстать, но парень ты сообразительный – справишься» Ну, а если с годами захочешь последовать примеру наших бравых ребят и посвятить себя военной службе – что ж, милости просим, я сам дам тебе рекомендации.

Тут он уткнулся в кипу бумаг, а его адъютант проводил меня за дверь. На улице я увидел своего капеллана. Он стоял возле тарантаса и беседовал с толстяком невероятных размеров, что сидел на облучке с вожжами в руках…

Надобно вам сказать, что генерала этого я видел в первый и последний раз. И ни он, ни кто-либо другой в Ливенворте ни разу не спросил у меня ни слова про индейцев, с которыми я прожил пять лет. Правда, Шайенам тоже ни разу не пришло в голову расспрашивать меня про повадки бледнолицых – даже тогда, когда те начали их громить. Ей-Богу, покуда не собьешь человека с ног да не приставишь ему нож к горлу – как я тому солдафону – до тех пор он тебя слушать не станет, хоть умри. Никто не хочет знать правду, никому она не нужна…

Короче, вывели меня на улицу, к этому тарантасу, а капеллан говорит:

– Ну, вот и наш маленький дикарь.

У его собеседника была чёрная стриженая борода и чёрный сюртук, который на его пузе, конечно, не сходился. Он был жирный, но не рыхлый, как зачастую бывает, а тугой, как барабан. Да-а, бывали такие в старину: пузо громадное, как котёл, и всё сплошь – сало, а треснешь его по этому пузу – кажется, что там одни мускулы. Мне доводилось видать таких красавцев на картинках, и я сразу решил, что этот, небось, из таких.

И сразу у меня в мозгу замелькали картинки, как мы с ним разъезжаем по городам и выступаем в цирке, жмем по восемь пудов каждой рукой, рвем железные цепи и все такое прочее, потому что капеллан как раз сказал:

– Вот, Джек, этот добрый человек любезно согласился взять тебя к себе. Почитай его, как родного отца, ибо он теперь и есть твой отец по всем законам.

Толстяк взглянул на меня поверх бороды, повел могучими плечами и прогремел голосом, который словно донесся со дна каньона.

– Фургоном править можешь, парень?

Я посмотрел на него, и мне почему-то захотелось угодить ему. Поэтому я ответил:

– Да, могу. Хорошо могу. Очень даже…

– Ты лжец, парень, – пророкотал он. – Ибо кто же мог тебя этому обучить, если ты рос среди индейцев?

Ну, ничего, я отучу тебя лгать – я выбью из тебя эту мерзость.- И тут он ухватил меня за грудки одной левой, поднял и опустил в тарантас. Чувство было такое, будто меня зацепило и приподняло бревном.

Тут капеллан возопил:

– О Джек! Люби и уважай Его Преподобие! Покажи Его Преподобию, что ты чему-то научился за этот недолгий срок, что прожил с нами!

Вот так: мой новый папаша был вовсе не циркач, не силач, а проповедник – опять проповедник, чтоб ему провалиться в преисподнюю! Вроде как на мой век одного проповедника мало показалось – получи ещё одного! Звали его преподобный Сайлас Пендрейк. Кроме черной бороды у него были ещё густые чёрные брови, а кожа – белее мрамора. В общем, образина ещё та. У меня сохранился мой шайенский нож – я держал его за поясом своих армейских штанов, под рубашкой,- и покуда мы катились в сторону реки Миссури, я начал уж, было, подумывать – а не всадить ли этот ножик ему в спину? Но решил-таки воздержаться, потому как туша эта – вы бы посмотрели – фута на четыре раскинулась слева направо, да и в толщину примерно на столько же. Прикинул я – и решил, что легче каменную стенку ножом зарезать, чем это чудо природы. Этот нож, да ещё необъятные штаны и рубаха Малдуна составляли все мое богатство. Пони у меня забрали в Ливенворте, и я его больше не видел. Капеллан, наверное, продал его, чтобы возместить расходы на мое содержание. А лук – капеллановы дети взяли себе привычку им играть и в конце концов сломали.

Когда подъехали к реке, у причала как раз стоял большой колесный пароход, и Пендрейк направил тарантас прямо на палубу. Кстати, конь у него был тоже непростой – громадная смирная серая скотина. Можете представить себе, какая у него силища была – таскать такого хозяина! Меня он сразу невзлюбил – я сразу понял это по тому, как он ноздри раздувал: видать, чуял индейца, хоть я и мылся с ног до головы раз пять за последние месяцы – с тех пор, как ушёл из племени.

Наконец, пароход отчалил и пошёл по реке. Мне было, конечно, интересно, но не слишком, потому что я помнил наставления Старой Шкуры Типи, который не раз говорил, что ежели Шайен переберётся за большую воду – он умрёт. Оно конечно, родился-то я тоже на реке, в Эвансвилле на Огайо, но это было так давно… Да и Миссури с Огайо не сравнить: бурлит, подмывает берега, они то и дело рушатся прямо у тебя на глазах…- я так полагаю, что со временем её и не узнаешь, Миссури-то, а, может, и вовсе пророет себе путь и уйдет в Неваду, орошать тамошние пустыни. Не хочу говорить, куда мы направлялись – скажу только, что город довольно известный, в западной части штата Миссури. Причина такой деликатности – как пишут в романах – со временем станет вам понятна. В общем, плыли мы несколько часов. Потом причалили, съехали на берег и покатили через весь город, покуда не оказались в довольно-таки приличном квартале, где у Пендрейка была вполне солидная церковь, а рядом – двухэтажный дом, весьма внушительный, а за ним – конюшня, куда мы сразу и въехали. И тут он заговорил со мной – кажется, впервые после нашего отъезда из Ливенворта:

– Распрягать умеешь, парень?

К этому времени я уже кой-чему научился, и потому сказал:

– Нет, сэр, не умею. Совсем не умею.

– Значит, придётся учиться,- пророкотал он в ответ, однако, вовсе не так враждебно, как в Ливенворте, отчего мне в голову сразу пришла мысль, что там он вел себя так для контрасту с жеманно-елейным капелланом – чтобы значит, я не подумал, что все проповедники таковы… Насчёт Пендрейка я вам так скажу, это такой человек был – никогда не умел держаться естественно, только за едой становился самим собой, а все остальное время вроде как старался делать то, что от него ждут, будто кому-то чем-то обязан. Мне кажется, если бы он порезался, то мог бы и помереть от потери крови, покуда мучительно соображал бы, как тут поступить? – вместо того чтобы взять да забинтовать себе палец…

Ну, научиться распрягать оказалось нетрудно; конь, правда, поначалу мотал головой, но такой он был неповоротливый, что я без труда справился с ним и успешно поставил в стойло. Когда с этим было покончено, я стал в недоумении, не зная, что делать дальше. Уж больно здоров этот Пендрейк, а я покудова не знал, чего от него ждать. К примеру, останусь я в конюшне, а он ожидает меня в доме – вот и получи неприятность. А идти в дом – тоже Бог его знает, как ему понравится моя инициатива. В общем, подумал я, подумал – и, как всегда, сделал выбор в пользу активных действий. Я направился в дом, но не чёрным ходом, как он, а парадным – обошёл весь дом кругом, чтобы, значит, выиграть время и как можно позже встретиться со своим новым папашей, а заодно ознакомиться с расположением комнат – на тот случай, ежели придётся отсюда смываться.

Я поднялся по ступенькам крыльца, вошёл в парадную дверь и оказался в прихожей, где стояла интересная вешалка, сделанная из оленьих рогов. Потом шагнул в дверь гостиной. По нынешним меркам гостиная была – так себе, но тогда она мне показалась просто сказочным видением: медные масляные лампы, кружевные салфеточки на диване – чтобы спинка не засаливалась – и все такое. Не сказать, чтобы Пендрейк был слишком богат, но с моими жалкими родичами из Эвансвиля Шайен не сравнить, и с армейским капелланом – тоже.

И тут за спиной у меня прогремело:

– Ты – здесь? В гостиной? – Пендрейк не то чтобы рассердился – просто был ошарашен.

Я сразу, не оборачиваясь – пока не поздно – говорю:

– Я ничего не сломал…

Тут только я оборачиваюсь, ожидая увидеть его гигантскую тушу прямо у себя за спиной^ Глядь – а он довольно далеко стоит. Ну и голосище – Боже упаси! Небось, и за сто ярдов будет греметь так, словно над ухом кричит.

И вдруг откуда ни возьмись – женщина, да ещё какая! Волосы русые, на пробор зачесаны и сзади в узел собраны, глаза голубые, кожа светлая, но не такая мертвенно-белая, как у него, а живая. Голубое платье на ней. Лет ей, наверное, двадцать – так мне показалось, а Пендрейку – пятьдесят, вот я и решил, что это, видать, дочка его.

Стоит, значит, она – улыбается мне, обнажая мелковатые зубы. Смотрит-то она на меня, а обращается к Пендрейку:

– Да он, наверное, ни разу в жизни не видел гостиной.

А голос у неё нежный, бархатный…

– Присядь, пожалуйста, Джек. Вот здесь, – красавица указывает мне на маленький диванчик, обитый изумрудным плюшем.- Это кресло называется «гнездышко голубков».

Пендрейк в этот момент как-то глухо зарычал – не в ярости, а в каком-то оцепенении.

Я отвечаю:

– Спасибо, мэм, я постою.

И тут она спрашивает, не хочу ли я выпить молока с пирогом…

Вот уж чего-чего, а молока-то я явно не хотел, потому как ежели я когда и любил его, так с тех пор слишком много воды утекло. Но я рассудил, что лучше этой девчонке не перечить, потому как нужно же иметь хоть какого-нибудь друга, и потому пошёл за ней на кухню, чтоб хоть до поры до времени ускользнуть от Пендрейка, который убрался в соседнюю комнату. В этой комнате он обычно писал свои проповеди и потом читал их вслух -и тогда по всему дому дрожали стены, перила лестниц и звенели стекла в шкафах.

В кухне я обнаружил ещё одну особу, которая сразу отнеслась ко мне по-дружески. У неё, правда, и выбора особого не было, потому как она была цветная. Хоть ей и дали вольную, она носа слишком не задирала по этому поводу, потому как по законам штата Миссури в те времена можно было держать рабов. Да и вообще, мне кажется, что ежели кто побывал рабом – он внутренне всегда готов опять в раба превратиться… Честно говоря, эта её неиссякаемая доброта – даже если почти искренней была – меня немного раздражала. Подозреваю, что её пра-прадед, который жил в Африке и носил копьё, пришёлся бы мне больше по душе. Особа эта была кухаркой, звали её Люси. У неё был муж – такой же вольноотпущенный, как она; он работал здесь же – дворником, садовником, стриг траву и всё такое, и звали его Лавендер. Жили они в маленькой хибарке за конюшней, и иногда ночью слышно было, как они там ругаются.

Белая женщина, которую я принял за дочь Пендрейка, оказалась его женой. Она была лет на пять старше, чем мне поначалу показалось, а он – немного моложе. Но всё равно, разница в возрасте была солидная, и, помню, я в первый же день подумал – и что она в нем нашла? Должен вам сказать, что я этого так и не выяснил. Не иначе как родители их поженили, потому что её папаша был судьей, а судье – сами понимаете – не всякий в зятья годится, а проповедник – в самый раз.

Покуда я пил молоко, миссис Пендрейк сидела напротив, и, помню, меня сразу поразило, что ей хотелось узнать все про меня. Впервые в жизни я встретил отклик в живой человеческой душе, впервые меня расспрашивали о моих приключениях-злоключениях, и – подумать только! – кто же это был? Благородная белая женщина из штата Миссури! А цветная Люси – хоть и хохотала без умолку, приговаривая «Боже правый!» за каждым словом, но я-то знаю – ей было на меня глубоко наплевать, и вообще, она считала, что я трепло, каких свет не видывал. Я сразу понял, что воспоминания – это мой козырь, и решил сразу все не выкладывать – попридержать на потом. Кроме того, я изо всех сил следил за своими манерами, то есть, ел свой пирог по тем правилам, которым меня обучила жена капеллана. У капеллана-то я, как сел за стол, сразу руками схватил с тарелки кусок мяса и запустил в него зубы. Теперь я был умнее, и от пирога, что дала мне миссис Пендрейк, отрезал по кусочку и осторожно на кончике ножа отправлял в рот.

Когда я покончил с пирогом, она сказала:

– Ах, Джек, ты даже не представляешь себе, как я рада, что ты теперь с нами! В этом доме нету детей, кроме тебя – никого. Ты для меня – словно луч солнца во тьме!

Мне понравилось, как она это сказала…

Потом она взяла меня с собой в магазин –покупать одежду. Она надела чепец, взяла зонтик, и мы с нею пошли пешком, потому что это было недалеко, и погода стояла чудесная – было, кажется, начало октября. Мы встречали по пути множество знакомых миссис Пендрейк – они вытаращивали на меня глаза, а некоторые подолгу расспрашивали её обо мне. Женщины, в основном, охали, ахали, а то и всхлипывали; хотя нашлись и такие, что мерили меня неодобрительным взглядом – это были, по большей части, учительницы, библиотекарши и т. п. Оно и неудивительно – я пять лет не стригся по-человечески и, как ни старался держаться пристойно, вид у меня был, наверное, жуткий.

Что касается мужчин – бьюсь об заклад – ни один из них меня и не заметил, потому как они глаз не сводили с миссис Пендрейк. Они просто шалели от неё. Может, я немного суховато описал её потрясающую внешность – я ведь старался передать своё первое впечатление от неё. А рос-то я среди индейцев и вкусы мои сформировались соответственно: женщин я предпочитал темноглазых и черноволосых. К тому же, как ни крути, она была мне приёмной матерью, и я воздерживался смотреть на неё глазами мужчины. Но при всём при этом надо честно сказать, что среди белых мужчин миссис Пендрейк считалась красавицей неописуемой. Те из них, что встретились нам по пути в магазин, явно готовы были ползать перед ней на четвереньках, высунув язык, и вилять хвостом, если бы он у них был – стоило ей лишь пальцем пошевелить.

ГЛАВА 9. ГРЕХ

Пришлось мне в этом городишке ходить в школу, и вы, небось, удивитесь, но я не очень-то и возражал. Труднее всего было высиживать несколько часов кряду на жесткой скамье. От училки нашей – занудной старой девы – я тоже был не в восторге, да, кроме того, посадили меня с малышней, и мне было не по себе, потому как я-то покудова почти ничему не учился. До того как попасть к индейцам, я немного умел читать, считать, знал, что Джордж Вашингтон – президент, хотя понятия не имел, с каких пор.

Должен вам сказать, что я весьма упорно грыз гранит науки, да ещё миссис Пендрейк корпела надо мной дома, так что к весне я настолько преуспел в чтении, что мог потягаться с двенадцати-тринадцатилетними, и сочинения писал хоть куда, если не считать правописания – этим-то я никогда не блистал – но вот в арифметике из пеленок, можно сказать, так и не выбрался… Давно все это было, чёрт побери, да и недолго я ходил в эту школу. Так что, ежели этот джентльмен, который тут слушает мои рассказы, запишет всё точь-в-точь, как я говорю, то вы прочтете воспоминания неуча – это как пить дать.

***

Хоть убей, не припомню, чтобы Пендрейки при мне общались друг с другом, хотя, надо полагать, Шайен общались. Как сейчас вижу эту картину: мы сидим за столом в столовой и ужинаем; во главе стола Его Преподобие, напротив – его жена, сбоку – я, а Люси ставит на стол миску за миской дымящейся еды. Прочитав молитву – негромко, но так проникновенно, что и самое жесткое мясо становилось мягче – Пендрейк брался за дело. Да-а, едок он был, конечно, без равных! Ни один Шайен ему и в подметки не годился, потому как индеец, хоть и жрет за семерых, но потом ему наверняка придётся голодать; вот и получается так на так, и ежели подбить бабки, скажем, за месяц, то Шайен съедает чуть меньше, чем средний бледнолицый, которому завтрак, обед да ужин ежедневно – вынь да положь.

Но Пендрейк каждый Божий день устраивал обжираловку, и я намерен рассказать вам подробно, сколько всякой снеди он поедал за сутки, а иначе вы не поймете, что это был за человек.

На завтрак Люси жарила ему яичницу из шести яиц, гору картошки и бифштекс размером с две его громадных ладони. Когда все это исчезало в его утробе и заливалось сверху литром кофе, она ставила на стол залитую патокой горку оладьев, штук десять или двенадцать, которую венчал кусок масла размером с хорошее яблоко. На обед он съедал целиком парочку фаршированных цыплят с картошкой и зеленью, пять ломтей хлеба и полпирога с кружкой сливок. После обеда он обходил больных прихожан, каждый из которых скорее провалился бы сквозь землю, чем отпустил бы Его Преподобие, не скормив ему кусман бисквита или дюжину пирожных с чаем или кофе.

Потом наступал ужин. Для начала Пендрейк проглатывал миску супу, в который крошил такое количество хлеба, что в нем ложка стояла. После этого съедал блюдо рыбы, потом – громадный ростбиф, от которого мне и миссис Пендрейк доставалось разве что по кусочку, а остальное Пендрейк уминал самолично, а попутно заглатывал гору картошки, целую копну зелени, а ещё россыпь турнепса, мозгового горошка и пареной моркови; потом четыре чашки кофе, фунтов пять пудинга, да ещё если от обеда остался какой пирог, то и он отправлялся туда же.

Но при всей его прожорливости более аккуратного едока мне в жизни встречать не доводилось. Чтобы он прикоснулся пальцем к чему-нибудь, кроме хлеба – ни-ни, Боже упаси! Сидит, орудует ножом и вилкой, да так искусно, словно рукодельница иглой – просто загляденье. Тарелки после него блестят, словно вымытые, а косточки – чистые, словно отполированные – аккуратной стопкой сложены в специальной тарелке. В общем, зрелище впечатляющее, и я, бывало, утолив голод, просто сидел и наблюдал, как он ест, и получал при этом море удовольствия.

Миссис Пендрейк, бывало, к еде едва притронется – оно и не удивительно: зачем ей вообще есть-то, ежели она ничего не делает – никакой работы. У индейцев-то женщины трудятся, как пчелки, с утра до ночи; да и моя белая мать, помню, тоже все жаловалась, что ей дня не хватает все дела переделать, хоть и сёстры ей помогали, а тут -готовит Люси, уборку делает ещё одна девчонка, приходящая чуть не каждый день, да ещё Лавендер имеется – садовником, дворником и вообще на побегушках… Вот и получается, что этой здоровой крепкой белой женщине делать абсолютно нечего, разве что со мной посидит часок, когда вернусь из школы, поможет сделать уроки.

Поскольку воспитывали меня дикари, изысканными манерами я, конечно, не блистал, однако, человек был тактичный. И потому не стал спрашивать её, отчего это она целыми днями болтается без дела, хотя вопрос такой у меня возникал. Только не подумайте, что я это ей в упрёк говорю – ничего подобного: я её любил и старался угодить чем мог. Ей, понимаете ли, втемяшилось в голову, что она должна мне быть матерью – ну, вот я и притворялся время от времени, что нуждаюсь в материнской ласке.

Поначалу мои одногодки в школе изрядно потешались надо мною, что я сижу с малышней. Я сперва пропускал мимо ушей – ну, а это сами знаете к чему приводит: они решили, что я слабак, и – давай изгаляться пуще прежнего, ещё и кличку мне подцепили, что-то вроде «индеец вонючий».

Кончилось все тем, что однажды вечером вся орава ждала меня в конце аллеи, по которой я ходил домой. Когда я подошёл поближе, начались подколки насчёт «индейца вонючего». Вообще-то довольно-таки подло это было с их стороны: не забывайте, они ведь твёрдо верили, что индейцы меня пять лет держали пленником. На самом-то деле в их подначках правды было больше, чем им самим казалось. Но это их ничуть не оправдывает, я так считаю. В общем, иду я мимо, молчу. И тут один из них становится поперек дороги. Длинный, под метр восемьдесят в свои пятнадцать лет-то – и прыщавый.

Встал передо мной и говорит:

– Что-то индейцев вонючих много развелось. Пришибить, что ли, одного?

А я и не сомневался, что ежели дойдет до кулаков, то, пожалуй, и пришибет: Шайены-то кулаками не дерутся. Мальчишки у них иногда борются, но я ведь уже много раз говорил, что между собой им драться незачем: ну, зачем им драться между собой, ежели за ближайшим холмиком, как правило, таится враг? А уж если они сцепятся с врагом, то вовсе не затем, чтобы попугать или поставить его на колени – это им ни к чему – а затем, чтобы убить и снять ему верхушку головы.

Короче говоря, я просто взглянул на него презрительно, обошёл и иду себе дальше, а он как влепит мне в ухо своим пудовым кулаком. Я метра на три, наверное, отлетел, потому как ручища у него была – дай Бог! Книжки мои полетели на землю, толпа засвистела-заулюлюкала… С тех самых пор, как мы схлестнулись с кавалерией, я ни в каких переделках не бывал, и, живя в городе у Пендрейков, отвык от этих дел, потому как, сами знаете, с кем поведешься от того и наберешься. И наоборот… В общем, поднимаюсь я медленно на колени, а сам соображаю – что дальше делать-то? – а парень этот тем временем подскочил и хотел было пнуть меня в зад – ногу уже занес.

А при этом ведь человек теряет устойчивость – следовало бы ему знать об этом заранее, если уж завёл себе привычку пинать людей. Но ничего – через секунду он все понял: я перекатился под его зависшим башмаком и подсек ему вторую ногу. Он рухнул, как мешок с песком, а я пяткой наступил ему на шею и выхватил из-под рубашки свой нож…

Нет, я его не тронул, даже не поцарапал. Да и зачем – он бы и сам задохнулся, если б я своё копыто не убрал с его шеи. И так уже побагровел весь, глаза вылезли… И я ведь не индеец, я хотел доказать им, что я белый, и мне казалось, что я это доказал – тем, что спрятал нож, собрал книжки и пошёл дальше своей дорогой.

Когда я добрался домой, челюсть у меня под ухом – куда он влепил мне – распухла, словно я, как белка, упрятал за щёку горку орехов. Миссис Пендрейк сразу заметила и говорит:

– Ах, Джек, надо отвести тебя к дантисту! – Решила, что зуб мудрости режется.

Нет, говорю ей, это не зуб. Мы как раз были в гостиной; где она обычно занималась со мной, хотя, надо вам сказать, для этой цели можно было бы найти место и получше, потому как за стеной в своём кабинете постоянно бубнил Его Преподобие – но ей, наверное, казалось, что мне это нравится.

Тут она спрашивает, мол, если не зуб, так что же это. На ней, помню, в тот день было такое нежно-голубое платье – чертовски к лицу ей было, особенно когда она загрустит, задумается, и глаза у ней становятся точно такие же, нежно-голубые. А волосы… знаете, осенью бизонья трава в прерии становится рыжевато-коричневая, и на закате холмы медью отливают… Вот и волосы у неё тоже – с медью были. Мы сидели, как обычно, на том самом плюшевом диванчике – в «гнезде голубков» – и я старался отодвинуться как можно дальше от неё, потому как рядом с этой прекрасной женщиной всегда боялся, что от меня все ещё воняет, хотя, живя у Пендрейков, мылся в ванной каждую субботу как часы…

– Подрался, – говорю я ей. – Меня сюда стукнули. Тут она полураскрыла рот, словно изображая букву

«О», и нежно-розовые её губы обнажили линию мра-морно-белых зубов. Потом положила свою прохладную ладонь мне на руку. Понимаете, она пыталась быть матерью, а как это делается точно – не знала. Ведь что делает мать, когда сын подрался? Если он цел и невредим – отлупит, а если его побили – будет лечить – отхаживать. А миссис Пендрейк казалось, что тут нужна печаль и грусть: такие уж у неё идеалистические представления были обо всем на свете.

Тут я позволил себе опустить взгляд на округлость её груди, а потом – взял её руку и прижал к своей опухшей челюсти: я ведь говорил вам, что старался угождать ей и делать то, чего она от меня ждёт.

– О, как пульсирует, – сказала она. – Бедный Джек!

А дальше – уж и не знаю, чья тут была инициатива, её или моя – сами знаете, как оно бывает, само собой получается; короче говоря, лицо мое прижалось к её груди, и стук моего сердца, отдающийся в опухшей челюсти, смешался со стуком её сердца…

Вы, небось, думаете сейчас – экий мерзавец он был, и в таком юном возрасте! Думайте, что хотите, только не забывайте, что миссис Пендрейк была всего-то лет на десять старше меня. Смотреть на неё, как на мать, было не так-то просто, и всё же до этого момента я ни разу не думал о ней, как о женщине – ну, вы понимаете. Если уж говорить про идеализм, то у меня и своего было – хоть отбавляй. Помните, я говорил, что Шайены всю дорогу ходят озабоченные? А еще, что война требует столько же сил, сколько и секс? Вот когда наступает мир и покой – тогда действительно сил девать некуда, и они так и прут наружу. Рядом с любым индейским воином все эти толстые купчишки в нашем городишке были просто половые разбойники. А мальчишки белые – мои ровесники – уже в бордели шастали или постоянных краль имели. А жизнь я теперь вел малоподвижную и все такое, да ещё эта учеба – я точно-то не знаю насчёт ученых, но, по моим понятиям, они все, наверное, страшно похотливая публика, потому как я по себе заметил: ежели все время головой работаешь, то со временем напряжение в теле накапливается – это оттого, что оно все невидимое – то что изучаешь. Ты его не видишь и руками потрогать не можешь, а внимание твое полностью на нем сосредоточено. Мне от этого временами не по себе становилось. И тогда, чтобы успокоиться, я думал о девчонках. Вот вам и все объяснение тому случаю. А раньше у меня ни разу ни одной неприличной мысли в голове не было про миссис Пендрейк. Так что можете теперь успокоиться, потому как ничего между нами так и не произошло. А женщина она и впрямь была прекрасная, и я это почувствовал своей саднящей челюстью, когда она уперлась в неё грудью, твёрдой, словно камень. Потому как вся затянута была в тугой корсет на китовом усе. Не то, что Бизонья Лощина – та, бывало, прижмет тебя к себе – и тонешь в ней, словно в подушке… К тому же в этот самый момент в дом заявилась делегация: парень, с которым я подрался, его папаша и городской констебль готовый, как мне показалось, тут же отправить меня на виселицу за вооружённое нападение при отягчающих обстоятельствах.

Может, как мать, миссис Пендрейк оставлялся желать лучшего, но в данной конкретной ситуации она повела себя выше всяких похвал. В дипломатических, как говорится, отношениях – она была просто королева Англии, ни дать ни взять.

Во-первых она продержала эту публику в прихожей, покуда мы с ней всё так же восседали на диване. Нет, она не сказала: «Останьтесь там!», или ещё чего, они просто не посмели войти – так она была неприступна. Констебль, здоровенный детина, встал в дверях и загородил проход, и когда папаша парнишки хотел ввернуть словечко, приходилось констебля отодвигать. Вот они и пихались всю дорогу в дверном проеме. А мальчишку мы и вовсе не увидели.

– Миссис,- начал констебль,- ежели мы теперь некстати, или что, так вы скажите,- мы и другим разом зайдем, нет проблем.- Он минуту подождал, но миссис Пендрейк оставила его тираду без ответа.

– Так вот я и говорю – тут у нас парнишка, Лукас Инглиш его звать… Это, значит, сын Горацио Инглиша – того самого, что держит фуражную лавку…

Тут миссис Пендрейк спрашивает:

– Так это мистер Инглиш у вас за спиной, мистер Трейвис? – после чего Инглиш и констебль начинают топтаться в дверях, пихая друг друга.

Трейвис роняет на пол шляпу, а Инглиш, тоже солидный детина в жилете и нарукавниках, овладев плацдармом, перехватывает инициативу:

– Совершенно верно, мэм. Только Вы чего не подумайте, Ваши Преподобия, потому как мы премного довольны Его Преподобием в том плане, что уже не первый год удовлетворяем его нужду в фураже…

Тут миссис Пендрейк с ледяной улыбкой говорит:

– Я полагаю, вы имеете в виду нужду животных его преподобия, а отнюдь не его самого, не так ли, мистер Инглиш? Ибо вряд ли вы действительно считаете, что мистер Пендрейк питается овсом.

Инглиш идиотски хихикнул, отчего совсем растерялся и умолк, разинув рот, словно подавился; а тем временем констебль отпихнул его в сторону и вновь занял позицию в дверном проеме.

– Тут такое дело, мэм, – начал он,- парни, похоже, подрались. Один выхватил ножик и, судя по словам другого, сказал, что снимет ему скальп – вроде того, как краснокожие делают, – тут он усмехнулся, – а это, мэм, не по закону».

Миссис Пендрейк на это говорит:

– Человеку свойственно ошибаться, как сказал поэт, мистер Трейвисо Я убеждена, что юный Инглиш не сделал бы ничего подобного и это было всего лишь мальчишеское бахвальство. Если Джек согласен его простить, я не стану давать делу ход. Тут она взглянула на меня и говорит:

– Ты согласен, мой мальчик?

– Конечно, – говорю я, а сам чуть со стула не упал, потому как она ещё ни разу не обращалась ко мне таким образом.

– Ну вот и прекрасно, м-р Трейвис. Я полагаю, что инцидент исчерпан. – Она кивнула свысока и позвала Люси проводить их за дверь.

Так что держалась она просто молодцом, и я понимал, что в долгу перед ней. Ясное дело, с ее-то умом как было не сообразить, что ножик выхватил я, а не Инглиш. Но даже тогда я четко понимал, что старалась она вовсе не ради меня. Просто не могла она никому на свете позволить устраивать выволочки себе и своим близким. А я был её «близкий» и, значит, мне гарантировалась полная неприкосновенность – должно быть, так она считала. Мне в жизни не доводилось встречать женщину, ни белую, ни краснокожую, с таким самомнением. В этом самомнении была её громадная сила, только жаль, использовалась не по назначению. её бы на созидание направить – да она бы любого мужчину за пояс заткнула. Но насчёт миссис Пендрейк ни у кого и тени сомнения не возникало, что это женщина на все сто, даже на сто десять процентов, хоть я и не мог воспринимать её как мать. Но пока что я был не против притвориться, сделать вид, что именно так её и воспринимаю – просто чтобы угодить ей. Когда она сказала мне «Джек, мальчик мой», может, оно и не так уж искренне было, но мне всё равно ужасно понравилось, особенно при этих рожах. Вот потому-то я и сказал ей то, что сказал.

– Мама,- говорю,- мама, какой это поэт написал насчёт «ошибаться»?

Надо сказать, сэр, это словечко произвело на неё впечатление, хотя я, может быть, не очень натурально его произнес – первый раз Шайен.

Чтобы справиться с волнением, она встала, подошла к книжному шкафу и взяла с полки томик.

– Это Александр Поуп,- сказала она,- А ещё он написал: «Куда боятся заглядывать ангелы, туда слетаются дураки». Так-то…

Она почитала мне немного стихи этого парня. Если не обращать внимания на смысл слов или не знать половину из них, как я, то похоже было, словно конь идет рысью; а то, что до меня дошло, звучало самоуверенно не на шутку, словно он был последней инстанцией по всем вопросам, этот парень.

В общем, все бы ничего, вот только романтики в нем было маловато для поэта. К примеру, взять меня с моей-то жизнью, и его – так он, пожалуй, такой же материалист, как я, если не больше, а то и вовсе циник. Но я-то в чем угодно, может, материалист, но только к женщинам это не относится, или, по крайней мере, к прекрасным белым женщинам, тем, что в хозяйстве бесполезны.

Короче говоря, в ту самую минуту я влюбился в миссис Пендрейк. Что там говорить, пожалуй, и сейчас, в своём-то возрасте, это у меня слабое место – добрые и элегантные женщины. Неприступность тут тоже имеет значение – помните, как она управилась с констеблем и торговцем фуражом? А ещё – как это? – изысканность, вот. Как сейчас помню, стоит она с томиком стихов в руке, стоит на фоне окна, за которым горит закат, головку наклонила, волосы золотом отливают, а тонкий профиль словно светится…

Про цивилизованную жизнь она всегда безошибочно знала ЧТО НАДО и КАК НАДО, примерно как индеец знает это про свою варварскую жизнь. А ещё я понял, что она должна быть бесполезной. Праздной, то есть. Заставь такую женщину работать – и потеряешь главную её прелесть, всё равно как статую превратить в коновязь.

И вот в ту самую минуту, прямо там, на диванчике, мне показалось, что я понял суть цивилизованной жизни. Главное в ней – не паровозы, не арифметика, даже не стихи мистера Поупа.

Главный смысл этой жизни – служить фоном для какой-нибудь миссис Пендрейк…

Я тут сказал, что «влюбился», но, может, лучше бы сказать «полюбил». Это произошло в одну минуту, и мне сразу стало страшно, и я принялся отодвигаться подальше от неё.

Так вот, отодвигаюсь я, скольжу потихоньку задом по плюшевой обивке, и тут в гостиную входит Его Преподобие – дверь в его кабинет прямо у нас за спиной. Бубнить-то он перестал ещё когда делегация к нам заявилась. Теперь он, значит, не спеша, в задумчивости обходит наш диванчик, минуты три ждёт, пока егю жена дочитает очередной стих. А потом обращается ко мне.

– Послушай, мальчик, – говорит он очень даже Дружелюбно, – Я считаю, что все три месяца, что ты провёл в этом доме, ты упорно, в поте лица трудился…

Тут он запнулся и погладил бороду. Воистину, чудесам в этот день просто не было конца: после того, самого первого дня я не слышал от него ни одного слова в свой адрес, и миссис Пендрейк, по-моему, тоже.

– Мне бы не хотелось, – продолжал он наконец, – чтобы у тебя сложилось превратное впечатление, будто в трудах проходит вся наша жизнь. И потому завтра, в субботу, если не станет возражать миссис Пендрейк и если сам ты будешь расположен к такого рода времяпрепровождению, я хотел бы взять тебя с собой на рыбалку.

Вообще-то, стоял ноябрь, и хоть снег ещё не выпал, но всё равно было холодно и сыро – в такую погоду рыбачить просто так, для развлечения, только чокнутый попрётся. Но всё равно я тут же согласился, и вы, конечно, сразу и не поймете почему – ведь я это Преподобие терпеть не мог ни в каком виде, только за едой выносил его. Но видите ли какое дело, он, к примеру, все время чувствовал себя в долгу перед своей женой, а я вдруг почувствовал себя в долгу перед ним.

Но вот мы и выбрались субботним утром на речку. Погода была просто дрянь: воздух, словно губка, пропитанная водой, только мы добрались до реки, и кто-то словно выжал эту губку – полило как из ведра. Отправились мы на повозке. Правил Лавендер – ему одному хватило ума прихватить с собой зонтик на случай ненастья, потому как его подагра безошибочно предсказывала погоду.

Увидев, как Его Преподобие цепляет на крючок наживку, я сразу понял, что в рыбалке он ничего не смыслит. Ловили на тесто, потому как Лавендер утверждал, что не смог найти червей – их: мол, в ноябре уже нету. День был такой гадкий, что и любой фанатик махнул бы на все рукой. Но Пендрейк сказал, что едет на рыбалку и отступать не собирался; дождь барабанил по полям его шляпы, вода ручьями сбегала по спине. Кстати, одет он был как обычно в чёрное пальто, словно ехал на проповедь.

Лавендер предложил было ему свой зонтик, но не слишком настойчиво, что и понятно. Пендрейк отказался, заявив, что ему не требуется это приспособление. Довольный Лавендер тогда раскрыл над собой зонт, расстелил под деревом одеяло, уселся и принялся изучать иллюстрированный журнал, который ему кто-то подарил. Читать он не умел, но, судя по всему, получал море удовольствия, ибо смеялся без конца.

Его Преподобие и я спустились к воде возле зарослей ивняка, пожухлого в преддверии зимы. Он и спрашивает:

– Как тебе нравится это место, мальчик?

– Нормальное место, – отвечаю я без особого энтузиазма, потому как волосы у меня намокли и слиплись от дождя, вода струилась по щекам; и все это было довольно глупо, принимая во внимание, что мы, вообще-то, собирались развлекаться. Но мокнуть мне не в первой и этим меня не напугаешь. Индейцем, помню, мокнуть приходилось то и дело – и под открытым небом, и в типи, потому как шкуры, которыми их кроют, обычно быстро начинают течь, особенно на швах.

Тут он вдруг взглянул на меня из заросшей своей бороды и говорит как-то просто и искренне:

– Да ты совсем промок, мальчик! – Вытаскивает свой громадный носовой платок и вытирает мне лицо – осторожно так…

Не знаю, как и сказать, но, в общем, за всю мою жизнь и не припомню, чтобы кто-нибудь ещё так по-человечески ласково со мной обходился. Хоть я был в полном порядке и в сочувствии особом не нуждался, но это ведь не важно. И то, что он вдруг заметил дождь, который лил давным-давно, тоже не важно, хотя и глуповато. Он положил свою большую ладонь на мое мокрое плечо и посмотрел на меня с такой жалостью, просто сверх всякой меры. До тех пор мне не доводилось смотреть ему в глаза. Они у него были карие и почти без век. Здоровяк он был, конечно, необыкновенный, но сбрей он бороду, и, наверное, потерял бы половину своей силы. А благодаря ей он казался ещё сильнее.

– Если хочешь – можем вернуться домой,- сказал он, – это была не слишком удачная затея. – Тут он помотал головой, как бизон, и с его бороды во все стороны полетели капельки воды, потом отвернулся, уставился на мутную воду реки и говорит. – «И ниспослал Он дождь на правых и неправых».

– Кто ниспослал? – спрашиваю я в недоумении.

– Как кто, мальчик? Наш Отец небесный, конечно,- отвечает он и, снова умолкнув, забрасывает удочку… Дождь так полощет её, что поплавок на месте никак не стоит – так и пляшет все время, хоть кит попадется – всё равно не заметишь.

Индейцы-то предпочитают рыбу копьём добывать, и по мне это занятие интересней, чем крючок забрасывать. Да к тому же дождь начал постепенно меня донимать: размяк я, разнежился за эти месяцы. Однако обидеть Его Преподобие мне не хотелось, и потому я предложил ему блестящую идею.

Идея заключалась в том, чтобы заставить Аавендера подогнать повозку поближе к воде, благо берег был широкий и пологий, выпрячь коня и привязать его под деревом, потом залезть под повозку и сидеть там, словно под крышей, выставив удочки. Что и было проделано и увенчалось полным успехом. Конечно, любой дурак додумался бы до этого, но Его Преподобие был просто потрясен моей, как он выразился, «сообразительностью». Он явно испытал облегчение от того, что я больше не мокну. С ним самим дело обстояло немного сложнее: видите ли, он не мог себе позволить никаких послаблений, кроме еды. Он бы предпочел мокнуть и страдать. Он просто стремился к этому – иначе я не могу объяснить, какого чёрта мы поехали в открытой повозке, хотя у Пендрейка был и крытый, тарантас. Кроме того я так и не понял, зачем с нами Аавендер, хотя, может быть, Его Преподобию просто не хотелось оставаться со мной наедине.

Конечно, такому великану как он нелегко было втиснуться под повозку. Но ничего, втиснулись кое-как, сидим, пахнем мокрой шерстью, а течением тем временем наши удочки перепутало, выбросило их на берег, а тесто с крючков давным-давно посмывало.

Сидим, молчим. Наконец Пекдрейк говорит:

– Вопрос, который ты задал мне мальчик, заставляет сделать вывод, что я в большом долгу перед, тобой. – Он сидел, весь скрючившись, уткнувшись бородой в свой собственный живот, и смотрел на реку сквозь пелену воды, падающей с неба. – Я совершил серьёзную ошибку, ибо предоставил тебе прозябать в невежестве, словно животному, хотя на меня как ни на, кого другого возложена обязанность вести людей к знанию – знанию о Нём. Вчера, продолжал он, – моё внимание привлекло то обстоятельство, что ты стремительно приближаешься к поре своей жизни, когда мальчик превращается во взрослого мужчину.

Тут меня охватил ужас при мысли, что он застал меня на груди своей жены и неправильно истолковал эту сцену.

– Миссис Пендрейк, – начал он, а я с этими словами подобрал ноги под себя – на случай, если придётся их уносить,- миссис Пендрейк, хоть она и взрослая женщина, совершенно не искушена в таких вопросах и не способна притворяться. Она смотрит на тебя, своего мальчика, глазами матери и ни на секунду не усомнится в твоей непорочности, и это, безусловно, делает ей честь. Но я – мужчина, и, следовательно, мне ведом порок. Тот возраст, в который ты только вступаешь, у меня уже за спиной. Я познал дьявола, сын мой, я был с ним на короткой ноге, жал его руку и заключал его в объятия, а его зловонное дыхание считал тончайшим ароматом…

Длинная тирада возбудила его, он уперся головой в днище повозки, смяв при этом свою черную шляпу, а два задних колеса приподнялись и зависли дюймах в пяти над грязью.

Потом он немного успокоился и заговорил тише:

– Сидя в своём кабинете, я слышал весь сегодняшний разговор. Я отлично понимаю, что это ты выхватил нож, мой мальчик, и мне прекрасно известно, что двигало тобой… Имя девушки меня не интересует. Хоть ты и Действовал по наущению дьявола, я твёрдо верю, что ты просто не узнал его в женском обличии. У неё атласные щёки, не так ли? Шелковистые волосы, длинные ресницы и влажные глаза с поволокой? Всё равно, знай: под этой маской – череп с пустыми глазницами, а нежные алые губы скрывают пещеру смерти…

Тут я смыкнул свою удочку, словно у меня клюнуло, потому как что же я мог ему сказать? Девчонкам, с которыми я сидел в школе, было ровно по десять лет.

– Я тебя не осуждаю, сын мой,- продолжал он.- Мне самому знаком огонь, что возгорается в чреслах и, разливаясь по всему телу, пожирает все твое существо. Я знаю, что дикие племена, среди которых прошло твое детство, поклоняются этому пламени, словно божеству, но тем-то мы от них и отличаемся, не так ли, что стремимся обуздать животную страсть. Чтобы не осквернить себя, а сохранить в чистоте. Ибо женщина есть сосуд, и во власти мужчины превратить этот сосуд либо в золотую чашу с благовониями, либо в помойное ведро.

Примерно в этом месте к нам на берег спустился Лавендер со своим зонтиком и громадной корзиной, накрытой куском клеенки, он согнулся в три погибели и заглянул к нам под повозку. Надо вам сказать, что специально для общения с Его Преподобием Лавендер, как я заметил, усвоил себе какой-то лениво-ноющий и плаксиво-идиотский тон, хотя во всех прочих ситуациях парень он был довольно шустрый, даром что неграмотный. Так вот, они говорит:

– Ваша Честь, – говорит, – не желаете ли… Вот тут… у меня… обед?

– Молодец. Ставь сюда, – отвечает Пендрейк в телеграфном стиле – небось, думает, что это парня как-то подстегнет пошевелиться живее, но эффект получается, похоже, прямо противоположный.

Когда Лавендер, наконец, убрался, Пендрейк говорит:

– Вот тебе, пожалуйста, пример – Лавендер и Люси. Они бы так и сожительствовали в грехе вопреки всем законам – Божьим и человеческим – если б я не настоял и не поженил их, – Тут я сразу хочу вам пояснить, чтобы больше к этому не возвращаться, что я точно не знаю, как Пендрейк относился к рабству – был он против – аболиционист, так сказать – или наоборот, за рабство. Лавендеру он дал вольную – это, конечно, о чем-то говорит. Вот только не пойму, с чего он взял, что негры, освободившись, станут меньше трахаться. Ну, да ладно, я о другом. В книгах по истории сейчас пишут, что в штате Миссури в те времена проблема рабства, мол, стояла остро; что шла, мол, по сути дела, война: стычки, пальба с наступлением темноты, резня и всё такое – царство страха, короче говоря. Не скажу, что все это ложь. Но при всем при этом человек мог жить прямо посреди этого царства, в самой гуще – как я, к примеру – и слыхом не слыхивал про все эти ужасы. Так что, когда в следующий раз возьметесь книжку читать – вспомните, что я сказал. Я знавал людей, которые прерию вдоль и поперек изъездили как раз во время индейских войн – и ни одного враждебного дикаря не повстречали. Вот так оно в жизни бывает. А политикой я никогда не интересовался и никогда её не знал. Времена были такие: частенько то пристрелят кого-нибудь, то прирежут – что ж поделаешь? – а о политике и мысли не было. Да к тому же, сдается мне, Пендрейка так все уважали, что ему и нужды не было с политиками якшаться – ни с одними, ни с другими.

Пендрейк умолк и потянул с корзины клеенку. Люси уложила нам столько всякой снеди, что люди Старой Шкуры Типи не съели бы и за всю зиму. Там было два или три холодных цыпленка, громадный ломоть ветчины, с дюжину яиц вкрутую, две булки хлеба, шоколадный пирог, не говоря уже о всяких мелочах…

Мы все это время ничего не делали, просто сидели под повозкой, и я не слишком проголодался, к тому же мне было довольно противно в мокрой одежде – Шайены-то носят всё кожаное, а с кожаной одежды вода сбегает, как с твоей собственной шкуры.

А, может, меня просто разговоры Пендрейка довели – разговоры про то, о чём следовало бы молчать. Когда мне было лет десять, до того, как попал к индейцам, я, возможно, всё это уже знал, но потом забыл, что у белых соединение мужчины и женщины считается делом грязным. Вот им и приходится вмешивать сюда закон. Люси и Лавандер жили в одной комнате, но это противоречило законам Божьим и человеческим, покуда Пендрейк не пробубнил у них над головой несколько слов, после чего все стало о'кей.

Однако, сэр, наблюдать, как Его Преподобие поглощает свой обед – это было настоящее наслаждение! Лично я съел крылышко цыплёнка, одно яйцо, кусок хлеба и кусок пирога, после чего испытал неприятную тяжесть в животе, словно переел. Все остальные припасы очень быстро оказались в бездонном чреве Пендрейка. Через пятнадцать минут от всего содержимого корзины осталась только кучка обглоданных костей и яичной скорлупы. Потом он отряхнул и разгладил свою бороду, хотя я ни разу за все время не видел, чтобы хоть крошка упала в его буйную растительность. Я подозревал, что он ест так аккуратно по той простой причине, что не хочет потерять ни грамма из того, что ему причитается. Потом он поковырялся в зубах и, наконец, чтобы ополоснуть глотку, влил в себя полгаллона воды из кувшина, что тоже припасла Люси.

– Наш с тобой разговор, мой мальчик, принёс мне чувство глубокого удовлетворения, – заговорил он опять. – Я верю и надеюсь, что ты сумеешь извлечь из него пользу для себя. У нас до сих пор не было возможности познакомиться с тобой поближе, ибо будучи тебе отцом земным, я, однако, совершенно поглощён служением Отцу моему небесному. Но Он и твой отец небесный, и, служа Ему, я в то же время служу тебе, сын мой, и надеюсь, что делаю это подобающим образом. Всё это почти не оставляет мне времени для физических радостей, вроде тех, коим мы предаёмся с тобой сегодня, хотя я убежден, что скромные развлечения отнюдь не грех.

Я ещё не говорил, что по воскресеньям мне приходилось сидеть в церкви и слушать его болтовню. Утешало только одно: рядом была миссис Пендрейк, всегда одетая как королева. Да-а, здорово это было: сидеть рядом с самой прекрасной женщиной города, наблюдать, как мужчины, включая дряхлых стариков, бросают на неё огненные взгляды, а жёны их тихо бесятся!… Но проповеди – Боже мой! Понимаете, Пендрейку не хватало темперамента. Религия не возносила его ввысь, как моего папашу, а, скорее, наоборот – загоняла его в какой-то тесный сосуд. Может, так оно безопасней: в конце концов, смерти от рук дикарей он избежал; но мне кажется, лучше, Шайен, дать своей душе воспарить на воле, чем держать её взаперти…

В общем, он постоянно говорил про «грех», и, сидя с ним под повозкой на берегу реки, я призадумался – а что, собственно, он называет этим словом? Если помните, папаша мой считал грехом сквернословие, жевание табака, а ещё – когда плюются и ходят немытыми. Я подозревал, что у Пендрейка на этот счёт иное представление…

В общем, рыбы не было и не намечалось, обед мы съели. Хоть Его Преподобие и сказал насчёт «глубокого удовлетворения», мне казалось, что чего-то ему, Шайен, не хватает. Наверное, человек, который всю жизнь произносит речи, рано или поздно начинает задумываться – а слышит ли его кто-нибудь?

Короче говоря, чтобы угодить ему (так же, как и миссис Пендрейк, когда я назвал её «мама»), я спросил его про грех. Он ведь был совсем неплохой парень, и лицо мне вытер… А я ведь как индеец: если ко мне по-доброму, то и я стараюсь платить добром.

Так вот, пендрейково определение греха оказалось пошире, чем папашино, а список конкретных грехов – подлиннее. Вообще-то, ничего удивительного: папаша-то в этом деле был всего лишь любитель, он и читать-то не умел. А Пендрейк, кстати, признался, что перечень грехов не сам составил, а взял у библейского апостола Павла,

– Грех, сын мой, весьма и весьма многолик: это и прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство, идолослужение, волшебство, вражда, ссоры, зависть, гнев, распри, разногласия, соблазны, ереси, ненависть, убийство, пьянство, бесчинство и прочее…

Забавно, вообще-то: в решающие годы детства моим воспитанием занимался мой второй отец, Старая Шкура Типи. А теперь возьмите этот самый список, вычеркните зависть (он ведь никому особо не завидовал, потому как считал, что у него и так есть все, что нужно человеку) – и у вас получится его точная характеристика. И при всем при этом он пользовался у Шайенов уважением, о котором можно только мечтать.

Что касается меня, то я тогда знал за собой всего-то парочку грехов – не больше; хотя, конечно, у меня все было ещё впереди.

Однако тот день я дожил до конца в чистоте и непорочности, а потом протянул в том же духе ещё несколько недель. Вот до чего довела цивилизованная жизнь: стоило один раз промокнуть, и я подцепил пневмонию.

ГЛАВА 10. СКВОЗЬ СУМРАК

Мне и впрямь было худо, как не бывало с самого раннего детства. Видите ли, уж очень я не люблю болеть. Уж лучше пусть меня ранят, но болеть – болеть я ненавижу. Хотя раненым быть, конечно, тоже ничего хорошего, но если суждено страдать за грехи – я Шайен предпочёл бы хорошую рану: лежишь и наблюдаешь, как она постепенно затягивается.

Я не случайно сказал «страдать за грехи». В свои шестнадцать лет я и так был парень довольно испорченный, а тут ещё Преподобный со своими преподобными разговорами – они такой произвели эффект, что ночью после рыбалки мне приснились сны, в которых я вытворял всё мыслимое и немыслимое, чтобы «священный сосуд, каковым Господь создал женщину, превратить в ведро с нечистотами» – так он, кажется, выражался.

Небось, это я у него подцепил дурные мысли, точно так же, как пневмонию подхватил на рыбалке. Ибо это была именно пневмония, хотя поначалу смахивало на обычную простуду, и наутро я встал, как обычно, и все было, вроде бы, в порядке, но за завтраком я почувствовал себя неважно, а когда Пендрейк принялся поедать свою обычную гору яиц, мне и вовсе сделалось дурно, хотя ел он как всегда аккуратно; и тогда миссис Пендрейк кладет свою прохладную руку мне на лоб, а он просто пылает, хотя самого меня морозит…

Ну, тут меня, конечно, уложили в постель; потом пришёл доктор – старик в седых бакенбардах. Бакенбарды бакенбардами, но до Леворукого Волка ему было, конечно, далеко – это я вам точно говорю.

Провалялся я недели три. Был момент, когда все решили, что я умираю, и Его Преподобие приходил и молился у моей постели. Это я потом узнал. Лавен-дер рассказал. Он часто наведывался, когда я пошёл на поправку.

Помню, как он пришёл в первый раз… Я тогда спал целыми днями – с утра до вечера – и вот, помню, очнулся я от дремы, смотрю – стоит возле кровати кто-то чёрный… и пригрезилось мне тут, что я снова среди Шайенов… У него – у Лавендера-то – физиономия, конечно, совсем чёрная, но индейцы иногда тоже размалевывают себя в такой цвет… да это и не важно; главное, что не белый он был.

Я что-то сказал ему по-шайенски, а он глаза выпучила

– Что, что? – говорит, и тут я понял, кто он такой, и ужасно смутился… – Ничего-ничего, – говорит он. – Ты, эта… лежи себе спокойно. Старик Лавендер – он тебе не помешает, он эта… просто так зашёл – посмотреть, как ты поживаешь.

Вот так он всегда говорил о себе – в третьем лице, словно про кого-то другого. Похоже, боялся, что собеседник обидится, если услышит от него «я», или «мне»…

– Мне показалось, что ты индеец, – говорю я ему.

Знаете, иногда человека одним словом можно расположить к себе, причём, обычно это получается ненароком. А когда и впрямь хочешь подпустить удачный комплимент – как правило, ничего не выходит. Я вовсе не хочу сказать, что до этого момента мы с Лавендером были враги – ничего подобного. Просто он в этом доме был слуга, а я – ребёнок, вот мы и не замечали друг друга, словно мебель. Сдается мне, он зашёл взглянуть на меня просто из любопытства…

– Понимаешь, дома никого нету, только Люси- вот Лавендеру и пришло в голову эта… проведать тебя. Люси, вообще-то, тоже не знает, что я здесь – а то подняла бы крик.

Я лежал на втором этаже и один занимал целую комнату, где стояла огромная кровать, такая пружинистая, что поначалу я уснуть не мог, потому как меня укачивало, словно на волнах.

– А ты что, никогда здесь не бывал, что ли?

– Почему, бывал, – отвечает Лавендер. – Мебель таскал, и эта… окна мыл, но просто так общаться никогда не поднимался. Так что, если узнают, что я здесь, ты уж, пожалуй, скажи, что сам меня позвал.

– Конечно, – говорю я ему. И тут – знаете, как бывает, когда болеешь – так вдруг жалко себя стало, я и говорю: – Кроме тебя, никому, наверное и дела нет, живой я тут или помер уже. Ни одна живая душа проведать не пришла.

– Да ты просто не помнишь, – говорит он. – Хозяйка тут все время с тобой сидит, и Пендрейк заходил – молитвы свои читал. Небось, если б не он, был бы ты уже покойничек. И положили бы тебя в гробик. И вырыли бы тебе уже могилку в сырой земле, опустили бы туда, землицей позабросали бы, а сверху холмик бы насыпали. И утрамбовали…

– Слушай, давай-ка оставим эти подробности, ладно? – говорю я ему – Раз уж все обошлось, скажи-ка лучше, как ты думаешь, меня и впрямь Бог спас потому, что Его попросил Преподобный?

Тут Лавендер состроил лукавую физиономию.

– Ну, уж явно не доктор! Он и Люси прогнал, когда она принесла тебе свой настой от всех болезней – из трав, кореньев и всякого такого. Знаешь, я однажды занемог не на шутку: что не съем – все будто в отраву превращается и в желудке не удерживается. Так Люси, эта, дала мне своего настою – и недели не прошло – как рукой сняло, снова кость мог сжевать и проглотить, как собака – и хоть бы что.

Тут я ему говорю:

– А чего ты стоишь? Присел бы, что ли.

– А я, эта, вовсе и не возражаю, – проговорил он и уселся на стул, поначалу как-то скованно и неловко, но потом постепенно освоился. – Слушай, а забавно вышло, эта, что ты меня за индейца-то принял. Я и не знал, что они чёрные, индейцы.

Тут только я сообразил, что на груди у меня, оказывается, горчичник, потому как в этот момент он начал пощипывать, и пока мы говорили, я усиленно скреб себе грудь.

В общем, я ему говорю:

– Я видел Шайена черного, почти как ты – на Соломоновой речке это было. Они его называли Мохк-ста-випи, потому как они таким манером всех цветных, вроде тебя, называют.

– Это что же значит – Чёрный Человек, что ли?

– Нет, Чёрный Белый Человек.

Тут он громко рассмеялся, а потом вдруг умолк, с сокрушенным видом покачал головой, а потом говорит:

– Мне надо идти жечь листья, – и ушёл. Уж не знаю, обидел я его, или нет, но я сказал правду, а значит, и винить мне себя не в чем.

Однако на следующий день он снова явился – не запылился, как только миссис Пендрейк ушла по магазинам, а Его Преподобие засел в своём кабинете. Люси он на сей раз не боялся, потому как, набравшись храбрости, испросил у Пендрейка разрешения наведаться ко мне, каковое разрешение и было ему дадено.

Он осмелел настолько, что взял стул и уселся, не дожидаясь приглашения, против чего я лично возражений не имел, потому как вследствие моего особого воспитанияу меня никогда не было никаких теорий насчёт того, что чёрномазому можно позволить, а чего нельзя, хотя множество белых в Миссури постоянно ломали голову над этой проблемой.

Видите ли какое дело, оказалось что Лавендер просто влюблен в индейцев. Помните, я говорил, что миссис Пендрейк в первый день все слушала мои воспоминания, ловила каждое слово. Только это было в первый и в последний раз, и больше мы с ней к этой теме не возвращались. А в первый раз она – с её манерами – просто не могла поступить иным макаром. А остальные, с кем доводилось сталкиваться,- они, я так полагаю, скорее сквозь землю провалились бы, чем заговорили со мной про индейцев.

А Лавендер – наоборот, ему все было мало. Ей-Богу, если не знать, что он неграмотный, можно было подумать, что он книгу пишет про краснокожих…

В общем, слушал он, слушал, а потом говорит:

– Помнишь, ты вчера сказал про черного индейца? Я эта, все думаю про него… Сдаётся мне, это мог быть

мой родич…

Головастый парень был этот Лавендер. Ни читать, ни писать не умел, в школу ни разу в жизни не заглядывал, но при этом знал просто массу разных интересных вещей. Вот и теперь он заговорил про какого-то капитана Льюиса и какого-то капитана Кларка, и я этих имен ни разу в жизни не слыхал, потому как в школе мы их ещё не проходили.

– Так вот, – говорит он, – белые, значит, шли и шли вверх по реке, покуда не добрались до такого места, где она – река-то – была таким худосочным ручейком, что вполне можно было одной ногой стать на левый берег, а другой – на правый, и смотреть, как она бежит у тебя между ног. А потом они прошли ещё немного и нашли малюсенькую дырочку, из которой она – река-то сочится, и могли запросто заткнуть её пальцем, и тогда – тогда все, пиши пропало, не было бы у нас реки Миссури, а была бы просто грязная лужа в две тыщи миль длиной, а летом бы и она пересохла, и грязь трескалась бы на солнце…,

Я тогда ему не поверил, но потом узнал, что это правда в смысле, что были такие Льюис и Кларк; насчёт того, чтобы одним пальцем заткнуть Миссури – это уж другой разговор.

– Так вот, капитан Кларк и капитан Льюис – они взяли с собой негра по имени Йорк. А индейцы цветных-то никогда раньше не видели, и решили они, что он просто раскрасился в чёрный цвет, и стали плевать на руки да тереть его – хотели, значит, краску с него стереть, но ничего у них не получилось, и тогда созвали они краснокожих со всей округи, и те пришли и тоже стали тереть Йорка руками – да только все без толку.

Вообще, этот самый Йорк – он индейцам больше всего понравился. Да к тому же парень он был весёлый, и представляешь, что он выкинул? – стал он им заливать, что родился мол диким зверем, а потом капитан Кларк поймал его в силки, приручил, и сделал, значит, человеком. Тут он рычал и скалил зубы, и индейцы бросились наутёк. Но, вообще, они его полюбили, Йорка-то, подарили ему подарки, женщин своих подсовывали – чтобы, значит, чёрных детишек нарожали…

Тут он выпучил глаза и говорит:

– Так вот, сдается мне, что ежели теперь отправиться туда, наверняка наткнешься на кого-нибудь из его отпрысков, и, похоже, с тобой так оно и случилось. Этот самый Йорк моему деду двоюродным братом доводился. Самый замечательный человек в нашем роду был.

– Может ты и прав,- говорю я ему.

– Чем больше я об этом думаю, тем сильней мне кажется, что так оно и есть.

Тут он нагибается ко мне, к самому моему лицу, и многозначительно шепчет:

– Если хочешь знать, я собираюсь туда податься. Один… Если расскажешь об этом Люси – мне крышка.

– Так ты не берешь её с собой?

– В том-то все и дело,- шепчет он, испуганно косясь на двери.- А иначе зачем уходить? Знаешь, что такое женщина? Только попадись к ней в лапы – и будешь жалеть об этом каждый Божий день всю жизнь, до самой смерти, Понимаешь, Его Преподобие, эта, выкупил меня у хозяина и дал мне вольную – все как положено по закону. Помню он любил говорить: «Ни один человек не ммеет права владеть другим человеком, как вещью». А сам женит меня на Люси – как будто женщине^ значит, разрешается владеть человеком. Знаешь, я на это дело так смотрю: право – это штука хорошая, конечно, но оно, эта, палка о двух концах; в одном я выиграл, в другом проиграл – при своих, значит, остался – и покуда не попал в минуса, надо мне выходить из игры да отправляться туда, где ни закона, ни права вообще никакого нету, и люди без них живут себе в полной дикости, так сказать,

Тут я ни с того, ни с сего говорю:

– Может, и я с тобой…

Вот такие дела. А ведь до этой самой минуты мне ни разу и в голову не приходило бежать от Пендрейков, потому как они меня любили и все такое. Однако я к тому моменту уже месяца два или около того прожил в цивилизации, а стоило миссис Пендрейк выйти за дверь – и я по-прежнему не видел в этой жизни никакого смысла. А теперь вот ещё заболел самым постыдным образом – промок под дождём, видите ли. Не положено человеку от этого болеть, потому как дождь – он явление природное. А раз заболел, значит что-то со мной не так. Неправильно живу, значит. Единственный раз за всё это время и почувствовал себя человеком – это когда того парнишку, Лукаса Икглиша, свалил и ножик выхватил, В общем кровь моя в жидкую водицу превращается. По причине отсутствия в моём рационе сырой бизоньей печенки – так я решил, короче, сплошная – как это? – деградация. То есть гидратация… Ежели что во мне и окрепло за эти месяцы, так это вожделения плоти, но Преподобный ведь сказал, что это грех.

– Погоди недельку, я поправлюсь, и тогда мы… – начал было я, но тут Лавендер нахмурился и говорит:

– И слушать не хочу. Ты и я – мы, эта, две большие разницы: я цветной, а ты – ребёнок. Ежели, к примеру, сбежит цветной – никому и дела нет, потому как он не раб. Но ежели он, к примеру, утащит за собой мальчонку, то ему несдобровать, потому как это не

по закону.

– Кто кого утащит-то? – говорю я. – Слушай, дай только добраться до Форт-Ливенворта, а дальше – дальше я потащу тебя, а не ты меня!

Это его, похоже, уязвило, потому как он потупился, пробормотал что-то себе под нос, а потом говорит:

– Ну, ты как хочешь, а я ухожу сегодня ночью. Я бы подождал тебя, если б мог. Но я не могу.

– Ну, какая разница – днём раньше, днём позже?

– Каждый час даётся мне ценою эта, невыразимых страданий, – говорит он. – Противоестественно и чудовищно, когда мужчина оказывается во власти женщины.

Ну, это он явно у Пендрейка подслушал, и потому я решил его спросить, ежели с Люси у него так худо, отчего бы ему не посоветоваться с Его Преподобием.

– Слушай-ка, – говорит он, – против твоего папеньки я и слова плохого не скажу.

– Папеньки? Его Преподобие ведь мне папенька только по закону. А закон – ну, сам знаешь… Чудеса, да и только, – я ему говорю, – бумажку написал – вот тебе и новый родственничек готов.

На Лавендера явно произвело впечатление, что я тоже о законе не слишком высокого мнения, и, как и он, считаю себя его жертвой, хоть и пострадал в меньшей степени.

Он то ли скривился, то ли усмехнулся, и тихо так говорит:

– А обычным-то способом у него, эта, ничего не выйдет. Насчёт родственничков-то.

Тут я повернулся в постели, потому как от долгого лежания в одной позе у меня заломило в спине.

– То есть, как это? – спрашиваю я, хотя, в общем-то, понял его; а в новой позе мне стало ещё неудобнее.

Лавендер заморгал, откинулся на стуле и говорит:

– Знаешь что, я не хочу неприятностей на свою голову…

– Да ты ведь, вроде, собирался ночью бежать. Он вытаращил на меня глаза.

– Да, точно, – говорит он словно прозрел.- Правильно! – и вздыхает с облегчением.- Конечно. Совершенно верно.

– Там на столе бумага и карандаш – дай-ка мне, я нарисую тебе, как найти Шайенов.- И я рассказал ему множество полезных вещей про то, как себя вести с индейцами, и закончил так:

– Смотри же, в драку почем зря не лезь, но главное – что бы ни случилось, не ползай перед ними на брюхе, потому как хуже будет – Шайены этого не любят. У них недавно большая неприятность вышла с белыми и, может статься, они ещё не остыли и обижаются…

– На белых?

– На бледнолицых. А ты для них тоже бледнолицый, только черного цвета. Ничего не попишешь – такое уж у них мнение. А у них мнение – это всё равно как закон.

Я подложил под листок книгу и нарисовал ему карту. Читать Лавендер не умел, но опознать на рисунке реку и сообразить, как идти вдоль неё – это уж сам Бог велел.

– Если б ты меня подождал, я бы тебя языку жестов научил, а может, и шайенскому тоже, – сказал я.

– Нет, – говорит он. – Мне, эта, нельзя медлить. Но всё равно спасибо тебе.

– Постой-ка, – говорю я, потому как он встал и хотел было уйти. – Ты не договорил, что хотел, про Его Преподобие.

Тут Лавендер с заговорщицким видом подошёл к двери, выглянул в коридор, посмотрел налево, направо и, наконец, вернулся назад к моей постели.

– Он не спит с хозяйкой, – еле слышно проговорил он. – Наверное, потому что он проповедник. Хотя у других проповедников, у них ведь есть дети – значит, и ему, наверное, можно, эта…

– Постой, как не спит? Никогда, что ли? – спрашиваю я.- К примеру, индейцы тоже иногда, это самое, не спят – перед войной или, например, ежели сон плохой видели.

– Нет, – говорит Лавендер. – Совсем не спит. Никогда. Мне Люси сказала – она видела в яичном желтке. Она, эта, колдует, как ведьма. И всё видит. Потому-то я и ухожу. Стоит мне переспать с другой женщиной, она тут же знает всё. В яйце видит…

* * *

Той ночью Лавендер не сбежал. Утром пришёл как ни в чем не бывало, и даже не извинился, что ввёл меня в заблуждение. Какой там извинился, как бы не так – он тут же сделал вид, что имел в виду следующую ночь; а назавтра произошло то же самое, и через день – опять та же история… Лично меня просто бесит, когда БОЛТАЮТ и не ДЕЛАЮТ. Я, конечно, понимаю, что Лавендеру, наверно, просто надо было выговориться, излить кому-нибудь душу, так сказать, и ничего тут нет страшного, но Шайен мне бы хотелось, чтобы он сам в этом признался. Хотя с другой стороны, ежели человека до двадцати двух лет от роду держали рабом, то к нему, наверное, надо подходить с другими мерками, критериями, так сказать. Может, уже и то хорошо, что он вообще думает про свободу.

Да и вообще, кому-кому, а мне-то обижаться было нечего, что он остался, потому как мне в этом городишке, кроме как с ним, и поговорить было не с кем… Пока я ещё лежал, ко мне наведался тот парнишка, которого я свалил, Лукас Инглиш. Он, конечно, ненавидел меня лютой ненавистью и считал, что его не побили в честном бою, а просто провели – белые всегда так говорят, стоит индейцам поколотить их – но его папаша хотел подлизаться к Пендрейкам и послал его отнести кекс с глазурью, который испекла его мамаша. Лукас по пути где-то притормозил и слизал всю глазурь, но мне-то было всё равно, потому как у меня все ещё не было аппетита, да к тому же такое пушечное ядро, как этот самый кекс, я и в лучшие времена ни за что бы не съел.

Как только вышла за дверь миссис Пендрейк, которая провела его, он тут же начал говорить гадости. Ей-Богу, этот Лукас вместе с Его Преподобием мог бы выступать в цирке шапито – из них вышла бы шикарная пара комиков. Толстый и Тонкий. То есть, Грешник и Праведник. Спорили бы про женщин…

– Слушай, – говорит Лукас, обшаривая мою комнату своими подлыми глазенками – а у тебя тут вигвам что надо. Признайся, девок к себе таскаешь?

– А ты? – спрашиваю я его с издевкой.

– Ну, у мэеня! не такие хоромы. У меня? в комнате ещё трое братьев. Мои старики поработали на славу – нарожали полный дом детей, приткнуться негде. ещё ведь четыре сёстры имеется… Старшей восемнадцать. Какой-то мужлан каждую ночь влазит к ней в постель и вытворяет с нею чёрт-те что. Папаша совсем голову потерял.

Я попался на его дурацкую уловку и задал дурацкий вопрос:

– Чего ж он его не пристрелит?

– Гы-гы, – гоготнул он. – Так это её муж! Тут он садится в ногах моей кровати.

– Слушай, а краснокожие скво – как они, а? Я елм-хал, воняют сильно. Я слыхал, у них если хочешь бабу, бросаешь горошку через костёр, и возле какой бабы упадет, та и идёт с тобой, будь она хоть женой самого вождя. Лично я с краснокожей ни разу не пробовал. Которые мне попадались страшные были – жуть, По мне так уж лучше жирную овцу трахнуть, если ничего другого под рукой нету…

А у меня и так все в порядке. Позавчера вот захожу к себе наверх, а там – наша чёрномазая, пол моет. Смотрю никого нету, все внизу, мать и сёстры – в кухне. Мне захотелось – жуть. Беру я её, прямо на пол – бац, и давай…

Никогда я не любил, эти гнусные байки слушать – кто кого трахнул. В лучшем случае от них тоска берёт, а в худшем – если просто треп – ничего скучнее на свете не бывает. А хмырь этот чем больше трепался, тем яснее мне становилось, что никого-то он за всю жизнь ни разу не трахнул, а только игрался своими блудливыми ручонками с самим собой до полного идиотизма.

Но всё равно испытал чувство ревности – когда вошла миссис Пендрейк и сразу же предложила нам молока, а я отказался и сделал вид, что устал, а этот тип согласился, и она повернулась к нему спиной и повела его в кухню, а это гадёныш давай разглядывать её с готовы до ног – и я испытал чувство ревности. Потому как даже такой сморчок – он всё равно мужского пола, и миссис Пендрейк это знала, А она – она сама того не желая, ни на минуту не давала тебе аабыть, что она женщина, хотя ни слова, ни жеста – ничего для этого не делала, а наоборот холодна была с мужчинами, как лед, и смотрела на них сверху вниз словно они где-то в яме, в дерьме по пояс копошатся…

Лукаса долго не было, словно ему молока целое ведро выдали, потом пришёл – кепку забыл. По пути он облизывал свои толстые губы, и правильно делал, конечно, потому как под носом у него были молочные усы и вообще вся физиономия была в молоке. Мой нож лежал у меня под подушкой, и, помню, я в тот момент поклялся: пусть скажет хоть одно плохое слово но адресу миссис Пендрейк – и я выну его черное сердце из его подлой груди…

Но все обошлось.

– В общем, я скажу папаше, что ты уже оклемался от той трепки, – проговорил он, – Я на тебя не обижаюсь. Когда встанешь с постели, я познакомлю тебя с хорошей девкой в заведении у миссис Лиззи…- И ушёл.

Вот так. Я уже побывал взрослым воином, а теперь вот опять превратился в младенца – лежал лежнем целыми днями, и если никто не приходил поболтать со мной, то я просто лежал и глазел в потолок, а на нем приляпана была, или нарисована, голая женщина. Нет, не такая, как миссис Пендрейк, вы не подумайте. И не такая, как индейские женщины, на которых мне иногда случалось натыкаться, на голых, хотя вообще у Шайенов женщины скромные, а ежели бы я застукал Ничто голую, мы бы с ней оба сквозь землю провалились… Нет, на потолке была не такая, эта была нарисованная голая женщина, вроде той, что висела над стойкой бара в Эвансвиле в салуне – ещё в те времена, когда мой папаша читал там свои проповеди.

А забавно получается, я тогда не соображал, а теперь вот вспомнилось: бабу на картине одеялом прикрывали во время проповедей, Билл, помню, зубы скалил, а сестрёнки краснели, глядя на неё, а мне, помню, просто скучно было смотреть: толстый зад, толстые сиськи, толстые ляжки одну на другую закинула, чтобы, значит, хозяйство своё спрятать. Соски, помню, пунцовые были, на вишни похожие – вот почему я их и запомнил-то.

И вот теперь она была тут как тут, на потолке, прямо у меня перед глазами… Похоже, у них тут, в этом доме, все так – одна видимость и никакого толку, короче – липа: миссис Пендрейк – липовая мать, Преподобный – липовый пастырь, у Лавендера – липовая свобода, а теперь и у меня вот – женщина липовая. Лепная, то есть.

Наконец окреп я настолько, что стали меня даже на улицу выпускать погулять – укутав предварительно как следует, потому как зима была в разгаре и пока я лежал, пару раз случались даже снегопады. И вот однажды после обеда – во время которого Пендрейк, по-моему побил все свои рекорды и в одиночку одолел громадную индейку – миссис Пендрейк говорит мне:

– Мальчик мой, не хочешь ли пройтись со мной по городу? Мне кажется, тебе было бы полезно развлечься. Мы могли бы зайти в магазин купить что-нибудь из одежды, а потом выпить стакан содовой.

Ну, про покупки я долго говорить не буду. Миссис Пендрейк управилась с ними поразительно быстро для женщины, хотя накупила целую кучу всякой всячины и себе, и мне. Вообще, к одежде она/конечно, относилась, как её муж к еде: хватала жадно, но аккуратно. Но я, надо сказать, был ещё слабенький, да у меня в самые лучшие времена в магазинах всегда голова кругом шла. Она заметила, что мне не по себе, и говорит:

– А теперь пошли пить содовую.

В заведении, куда мы пришли, я раньше не бывал, оно как раз открылось пока я болел. Довольно шикарная, надо сказать, забегаловка была: мраморные столики, венские стульчики, везде медь блестит, стойка в баре из белого мрамора, а на ней какой-то сосуд вроде урны с прахом, серебром отделан, а сверху на нем купидон сидит, тоже серебряный, а сбоку две слоновьих головы торчат. Снизу у этой штуковины шесть или семь шишечек – это краники для сиропа. Ставишь стакан под такой краник, сиропу немного нацедишь, а потом суешь стакан слонику под хобот, ухо ему повернешь – и оттуда, из хобота, содовая шипит, брызжет.

Парень, который этим заведением заправлял, мне сразу пришёлся не по вкусу, потому как уж слишком высокого был о себе мнения, и росту тоже – под потолок, носил парчовый жилет и бумажный цветок в петлице. У него были чисто выбритые щёки и чёрные вьющиеся волосы. Пожалуй, кто-то счел бы его даже красивым. Сам он явно был просто уверен в своей неотразимости. Но лично меня раздражали его нагловатые ухватки – Шайен, его заведение посещали женщины с детьми.

Так вот этот красавец сам разливал в стаканы содовую, ставил стаканы на серебряный поднос, а маленький мальчишка-негритос, разряженный под арапа в тюрбан и шаровары, хватал поднос и семенил к столику. Я сунул ему монетку, которую дал мне Преподобный, но этот арапчонок и тени благодарности не показал, а только укусил её, монетку-то, чтобы проверить, не фальшивая ли, и сунул в туфлю с загнутым кверху носком. Вы спросите, зачем я это сделал, да просто затем, чтобы казаться взрослым и сделать вид, что это я привёл сюда миссис Пендрейк, а не наоборот, потому как мне было уже почти шестнадцать. Я хоть и уступал ей ростом, но за столом это было незаметно.

Она сразу поняла ситуацию, потому как вообще в отношениях мужчины и женщины видела все насквозь, и, не привлекая внимания, сунула мне доллар, чтобы я смог расплатиться, когда придет время.

Минуты две я был абсолютно счастлив и все было как во сне: мы с нею вдвоём, одни; она зовет меня «мальчик мой» и «дорогой», а на губе у неё розовая пенка от содовой с вишневым сиропом. И никогда в жизни я не видел ничего прекраснее, чем её лицо под меховой шапкой! Мы вдвоём – и никто нам не был нужен, и никого больше не существовало в этой кондитерской лавке, а, может, и на всем свете тоже…

И тут подходит этот чёртов хозяин заведения и скалит свои лошадиные зубы, что у него, наверно, сходит за улыбку, и говорит миссис Пендрейк:

– Может, парнишка съест пирожное?

Говорил он не так, как она – изысканно культивированно, и не безграмотно, как я, а просто как-то погано. А ещё – он был первым, кто не пасовал перед миссис Пендрейк, а смотрел на неё в упор, нагло прищуриваясь.

Она запнулась на секунду, а потом говорит мне:

– Знакомься, Джек. Это мистер Кейн.

Надо сказать, что я к тому моменту уже кое-что знал про хорошие манеры, и потому встал, чтобы не позорить её, но этот тип ничего не сказал, не протянул руки и вообще меня проигнорировал; он ушёл за мраморную стойку, снарядил там поднос с печеньем и карамелью и отправил их мне посредством арапчонка в шароварах.

– Как это мило, – сказала миссис Пендрейк, когда сладости были доставлены на наш столик. – Мальчик мой, надеюсь, ты не станешь возражать, если я пойду и заверну покупки, покуда ты занят всем этим? Мне необходимо купить ещё кое-что, но я не прощу себе, если ты переутомишься в первый же день после болезни.

Я так любил слушать её голос, что от меня порой ускользал смысл сказанного. Вот и теперь я не сразу сообразил, что она оставляет меня одного, и понял это только тогда, когда она тронув меня за плечо, направилась к двери. Ей пришлось самой открывать тяжёлую дверь, потому что этот самый управляющий как раз отвернулся и не смотрел в её сторону, хотя всего минуту назад, когда собирались уходить две костлявых уродины, в которых я узнал жену нашего церковного старосты и её великовозрастную сестру, пребывающую в девичестве, – он вскочил и, заискивающе раскланявшись, проводил их на улицу.

Ну, подумал я, если он рассчитывает получить за свои дурацкие пирожные весь мой доллар, то он ошибается. Я вообще не хотел никаких пирожных и меня немного задело, что миссис Пендрейк забыла указание доктора насчёт того, что мне не следует увлекаться сладостями. Почувствовав себя обиженным, я откинулся на стуле и уставился в потолок, и что бы вы думали я там увидел? Совершенно верно,- там была моя старая мучительница! Голая женщина, та самая, из салуна в Эваневиле. Й тут мне вспомнился Льюк Инглиш и то, что он сказал про девку в заведении миссис Лиззи. Он, конечно, всё наврал, но я знал, где находится эта самая Лиззи – на другом конце города, на втором этаже над салуном – и там точно были шлюхи, все время торчали в окнах, а иногда, увидев на улице мальчишку моего возраста, какая-нибудь из них кричала:

– Иди сюда, за доллар научу! – или что-нибудь ещё в таком же роде.

Вот возьму и отправлюсь туда с её долларом, и поделом ей будет, нечего было бросать меня одного – думал я про себя. Потом встал и пошёл к стойке, чтобы расплатиться, и тут только сообразил, что от доллара моего, глядишь, ничего не останется, потому как содовая у них тут идет по никелю (пятаку) за стакан, да ещё этот подонок, наверное, возьмет за пирожные, хоть я их и не ел, и ничего тут не поделаешь, хотя с другой стороны я испытал какое-то облегчение оттого, что теперь не придется идти к миссис Лиззи. В голове у меня и в душе в тот момент царила полная неразбериха.

Но подонка, однако, на месте не было; не знаю, куда он делся, но за себя оставил какого-то старого хрыча в усах подковой, который сказал, что за меня уже заплачено. Так что доллар мой остался при мне, хотя радости особой мне это не принесло, потому как выйдя на улицу, я почувствовал страшную слабость в коленках. Я взглянул налево, направо, надеясь увидеть миссис Пендрейк, чтобы мне Шайен не пришлось осуществить свою угрозу. Меньше всего на свете хотелось мне в эту минуту оказаться с девкой; но раз уж я поднялся и ушёл, не став дожидаться за столиком, я чувствовал, что просто должен это сделать.

И вдруг я увидел на мокром снегу следы её ботинок. Уж не знаю, чем они отличались от множества других, но я узнал их, как узнал бы все, к чему она прикасалась хоть пальцем. Я мог бы, потянув носом воздух, точно сказать, заходила ли она в эту комнату последние два-три дня. Пожалуй, единственное, что не притупилось у меня за время жизни в городе, это чутьё. Следы вели вниз по тротуару до угла, поворачивали налево, потом опять до угла и опять налево – я шёл по следу, притворяясь лоботрясом, слоняющимся без дела – и когда они второй раз повернули налево за угол и вывели на задворки торгового квартала, на улочку, где не было никаких магазинов, а стояли жилые дома – я понял, что она солгала.

Через пол-квартала от угла я увидел слева переулок, который вёл назад, к торговым рядам. Этим переулком недавно проехала повозка, запряжённая мулом, которой правил негр, лет ему около семидесяти. Нормальный индеец возраст мула бы тоже определил.

Короче говоря, в этот самый переулок и направились следы ботиночек миссис Пендрейк, и повели назад, в сторону торговой улицы. Потом свернули в какую-то калиточку, затем задним двориком какого-то магазина провели мимо уборной, уперлись в дверь и оборвались. Я помедлил у изгороди возле калитки, потому как тут показался тот самый негр на повозке, запряжённой громадным мулом и ему, негру, то есть, точно было под семьдесят. Они, негры-то, большие мастера заливать, как Лавендер, про то, как тайны узнают по яичному желтку и прочей дряни, но я так полагаю, что яйца тут вовсе ни при чем, а просто они вечно околачиваются на задворках да на кухне, спальни подметают да прихожие, а при такой жизни ничего не стоит нахвататься секретов, тайн да всякой грязи, даже если и сам того не хочешь. Этот негр спросил у меня, который час, и проехал мимо на своей скрипучей повозке; потом на другой стороне переулка появилась чёрная собака и стала рычать на меня. Правда, вскоре она умолкла…

На какое-то время в переулке стало пустынно и тихо, я воспользовался этим, юркнул в калитку и пошёл по следу миссис Пендрейк. До двери я добрался без проблем. Ну, а дальше что? Замочной скважины в ней не было, а хоть бы и была – всё равно за ней, наверное, тёмная прихожая. Я прижался к двери ухом, но не уловил ни звука, Допустим, я вломлюсь, а она там примеряет корсет… Мне от этой мысли плохо стало, но в то же время она меня не на шутку взволновала. Надобно вам напомнить, что мне тогда было пятнадцать лет, и я был не такой ископаемой развалиной, как сейчас. Это теперь я грязный старик, а в тот момент я был всего лишь гнусным мальчишкой, и надеюсь, вам не слишком противно все это слушать… Потому как, уж поверьте, никогда в жизни, ни до, ни после того – мне не доводилось пребывать в таком жалком состоянии…

Ну, вламываться я, конечно, не стал. Потому как сбоку от двери к стене дома пристроен был небольшой сарайчик, и как раз на крышу этого сарайчика выходило окно, закрытое ставнями. Человек моего роста запросто мог, распластавшись на этой крыше, осторожно заглянуть в окно сквозь щёлку в ставнях, благо в переулке всё ещё не было ни души.

При всей моей наблюдательности, мне до сих пор и в голову не приходило, что я нахожусь на заднем дворе того самого дома, где располагается та самая кондитерская лавка. Я понял это, когда две минуты спустя выбрался из этого дворика и, ничего больше не видя вокруг себя, пошатываясь поплелся домой…

Лежа на крыше дровяного сарайчика, я увидел сквозь щелку в ставнях владельца лавки и миссис Пендрейк. Они были одеты, но стояли крепко прижавшись друг к другу. И в тот самый момент, когда я заглянул в щёлку, он обнажил свои крупные зубы и, слегка отодвинув край высокого воротника её платья, впился в её белую шею. Я, разумеется, в ту же минуту ворвался бы туда и убил его, если бы не видел по лицу миссис Пендрейк, что она в полном восторге.

ГЛАВА 11. ЛИШЁННЫЙ НАДЕЖДЫ

Пока я был прикован к постели, пролетел День Благодарения, и я его даже не заметил. Так что Рождество было первым за пять с лишним лет праздником, который мне предстояло отметить среди бледнолицых. Всю осень я ждал и не мог дождаться этого Рождества, но оно, как и все в моей жизни, погибло для меня, не успев начаться.

Боль затуманила мой рассудок, и всю зиму я прожил словно в бреду; однако, слёзы сердца, наверное, оказались живительной влагой для ума, и в учебе я, как ни странно, очень преуспел. К тому моменту, когда я окончательно поправился, миссис Пендрейк уже напрочь позабыла про своё правило заниматься со мной после школы, и вместо этого все чаще и чаще отлучалась в город. Потому и я завел себе привычку после занятий околачиваться как можно дольше в школе, где у нас появилась новенькая молоденькая учительница вместо той уродины, старой девы, которая то ли умерла, то ли ушла на пенсию, то ли Бог знает куда делась. Вы только не подумайте, что я опять втрескался – нет, с этим я покончил навсегда. То есть, покончил, конечно, не с любовью или – как это?- «вожделением плоти», а покончил с той идиотской зависимостью, просто добровольным рабством, в которое я сам же себя и вверг по отношению к миссис Пендрейк. А причиной тому была неопределенность: я никак не мог решить, кем же она мне доводится – матерью или возлюбленной – покуда не заглянул в ту самую щелку в ставнях и не увидел, что ни на то, ни на другое мне рассчитывать не приходится.

В общем, домой после уроков я теперь не спешил, потому как дом этот стал мне ненавистен, да к тому же в компании нашей новой училки я испытывал мрачное удовлетворение оттого, что она меня ни капли не интересует и не привлекает – ничем, кроме знаний, которые могла вложить мне в голову, ибо она была умница, т. е. культивированная. А увидев, что я для её чар неуязвим, так сказать – что же она сделала? Как вы полагаете?

Девчонок моего возраста это тоже касается, они тут же стали приглашать меня на дни рождения и всякие вечера; а я приходил с нагловатой ухмылкой на лице, и отпускал ядовитые шуточки, не смущаясь даже присутствием родителей, которым меня представляли. Иногда очень даже рискованные шуточки отпускал, но ей-Богу, ну, хоть бы одна мамаша возмутилась – ничего подобного, они все были в полном восторге: ах, какой джентльмен!

Т.к прошла зима, и миссис Пендрейк, я так полагаю, продолжала наносить визиты на задворки кондитерского заведения, хотя я за нею больше не следил, потому как сердце мое этого не выдержало бы. Потому что, говорю вам, я её любил. А после того как увидел сцену за ставнями, я любил её ещё больше. Ненавидел, но любил – за то, что ненавижу. Я подражал этому дураку Кейну потому, что она любила его. И к шлюхам бегал потому, что любил её.

Я до сих пор её люблю, потому как, ежели вы хоть что-нибудь смыслите в этом деле, то должны знать, как тесно связана любовь с отчаянием – потому-то она и не проходит со временем, и не вырождается, как все остальное в этой цивилизированной жизни…

***

Пришла весна. Кажется, был апрель, потому что всю ночь накануне шёл дождь, но утро выдалось ясным и солнечным, и магнолия во дворе перед домом Пендрейков выпустила сразу все свои розовые чашки.

…Около двух часов дня в кондитерскую зашёл какой-то худосочный коротышка, выволок Кейна на улицу и избил его кнутом до полусмерти…

Нет, это был не я. Это был человек по имени Джон Уезерби, он держал платную конюшню. Росту он был от горшка два вершка, лысый, лет ему под сорок, и была у него дочь шестнадцати лет, с которой я был немного знаком. Так уж вышло, что и Кейн тоже её знал, причём, чисто плотски, так сказать, то есть, абсолютно платонически. Ну, и сделал он ей, как водится, ребёнкочка…

Кейн и не пытался защищаться, только лицо прикрывал руками – небось, зубы берег, не хотел, чтобы ему вывеску испортили – а потом куда-то удрал. Представляю себе его длиннополый сюртук – небось, в клочки был изодран. Меня-то там не было, но Лукас Инглиш все это видел, да, наверно, приврал немного. (Охотно допускаю, что Кейн был трус, но Шайен не верится, чтобы он ползал на коленях и рыдал как ребёнок). Вскоре Кейн женился на девчонке Уезерби, закрыл своё заведение и переехал в Сент-Луис. А ещё через месяц она вернулась назад одна, т. е. с животом, потому как муженек её бросил и смылся, благо Сент-Луис город большой.

– Этот Кейн, он и гадюку трахнул бы, если б ей кто-нибудь голову подержал, – рассуждал Лукас – Хотя раньше я этого не замечал, мне и в голову не приходило, а тебе? Интересно, чьих ещё жен, матерей, сестёр и дочерей он успел…

– Какая разница, – сказал я, чтобы сменить тему. Его-то мать и сёстры такие уродины – страшнее не придумаешь.

Мне не терпелось увидеть, какой эффект произведут все эти события на миссис Пендрейк, но никакого эффекта я не заметил, разве что она стала чаще бывать дома по вечерам. Она, как и всегда, была задумчиво-грустна, но, наверное, не из-за постигшего её разочарования, а скорее от общей неудовлетворенности жизнью. Небось, всё это было немного не то, что посулил ей её папаша-судья. И ничего удивительного: кому-кому, а судье-то не впервой мозги людям пудрить. А может, она слишком много читала. Будь она косой да кривой – была бы, наверное, счастливее…

Но я-то, я… Надо же быть таким дураком – тут же забыл и простил ей все, что было, снова вообразил себе Бог знает что, опять взялся читать стихи мистера Поупа и т.д. и т.п. Даже к миссис Лиззи бросил ходить. Когда потеплело, про меня вдруг вспомнил Преподобный, словно всю зиму я просто отсутствовал; и, значит, высказался он в том плане, что надо бы, мол, нам ещё раз съездить на рыбалку. Несколько раз он заводил этот разговор, но мне всё же удалось избежать этого наказания, ибо я каждый раз мычал в ответ что-то невнятное, и в конце концов эта идея выветрилась у него из головы. Таким образом, всё было прекрасно и стоял месяц май. С тех пор на всю жизнь май так и остался для меня особым месяцем, хотя другого такого мая, как тот, у меня больше не было.

Как-то раз вечером в самом начале июня, вместо того чтобы сидеть дома и читать, мы с миссис Пендрейк отправились в город, в торговый квартал. Она держала меня под руку, и вед у нас был просто шикарный. Она решила, что мне требуется новая пара обуви. У меня уже было четыре или пять пар, но она сказала, что этот новый сапожник, родом из Флоренции, что в Италии, просто чудодей по своей части, и просто стыдно не заиметь произведение его золотых рук, коль скоро имеется такая возможность.

Вот мы и отправились в магазин, которым владел субъект с дряблым лицом по фамилии Кушинг, который при нашем появлении бросился навстречу и стал чуть ли не пыль целовать под ногами у миссис Пендрешс. Итальянский мастер-чудодей сидел на своей скамье в дальнем конце магазина это был смуглый жилистый парень лет двадцати пяти, в кожаной куртке без рукавов. Руки у него были волосатые, как медвежьи лапы, и грудь наверное, тоже, потому как из-под расстегнутого ворота его куртки выбивались жесткие чёрные завитушки.

Тут Кушинг исчез на минутку и вернулся с парой великолепных юфтевых шлепанцев, которые миссис Пендрейк, оказывается, заказала некоторое время назад. Маленькие красные шлепанцы были просто прелесть, игрушки да и только, потому как ножка у неё была крошечная. Кушинг, глядя на неё, просто слюной исходил: в те времена женская ножка – это был предел мечтаний, о ней и думать спокойно было невозможно.

– Тончайшая работа, я сам все проверял,- сказал он.- Дамские изделия не всегда можно доверить италианцу. Обратите внимание на этот шов, мадам!

– Не будете ли так любезны, мистер Кушинг, отнести их ко мне домой?

– Ах! – говорит он, тыча пальцем в золотой зуб, которым чрезвычайно гордился.- Конечно, мадам, я немедленно пошлю италианца!

– О, нет, нет, ни в коем случае, мистер Кушинг! Анжело потребуется мне, чтобы снять мерку с этого молодого джентльмена, которому я хочу заказать пару ботинок.

Не иначе как бедняге Анжело придется не сладко, когда старый хрыч отнесёт шлепанцы и вернется; мне было жаль парня, он мне сразу понравился хотя бы уже за то, что был в этом городе ещё большим чужаком, чем я. Он ведь «италианец».

Он встал со своего рабочего места, подошёл и принялся снимать мерку с моей ноги.

В этот момент, заглянув в лицо миссис, я обнаружил там знакомое выражение – то самое, с каким она встретила Кейна в тот день, в кондитерской лавке.

Разница была в том, что Анжело сидел не поднимая головы, покрытой тугими чёрными кудрями, а если и смотрел на миссис Пендрейк, то учтиво улыбался с невинным и непроницаемым видом. Говорят, итальянцы народ горячий, но этот, похоже, был даже не теплый. К, тому же, и по-английски почти не говорил. Кажется, всего-то два слова и знал – «леди» и «йес», которые произносил на свой – как это… специфический манер.

– Анжело, эти домашние туфли – просто чудо! Они так сидят, словно ты, когда шил их, все время держал мою ногу в своих руках,- говорит она.

А он отвечает:

– Йеийс, ледди.

– Но, понимаешь ли…- говорит она.

Тут он вскидывает глаза из-под густых бровей:

– Ледди?

– Мне кажется, что голубые были бы ещё лучше. Не кажется ли тебе, что голубое мне больше к лицу?

– Йейс? – говорит он, а сам знай себе работает – обрисовывает мою подошву, а вскоре и закончил, потому как руки у него на удивление ловкие были.

Не знаю, понял ли он хоть слово из того, что она сказала, но её это не волновало, потому что она всё говорила и говорила без остановки, а он все кивал и кивал, и улыбался с непроницаемым, видом, а потом слегка поклонился и пошёл назад на своё место. Уселся, взял кусок кожи и сходу выкроил подошву, в одно мгновение все сделал, вы бы и глазом моргнуть не успели.

Я никогда не держал зла на этого Анжело. Трудно ненавидеть человека, которого ты видел один единственный раз, причём, он при этом проявлял больше интереса к твоей подошве, чем к миссис Пендрейк. Да и вообще устал я от всего этого…

Короче говоря, следующей ночью часов около трёх я встал, зажёг лампу, открутил фитиль как можно меньше, оделся, выбирая из своего гардероба что покрепче да понадёжней. Потом собрал все свои деньги – всего у меня доллара три-четыре скопилось за это время – сунул за пояс свой нож, тихонько спустился по лестнице и ушёл из этого дома навсегда.

Хотя нет, не совсем так – прежде чем уйти, я черкнул небольшое письмецо, потому как они все меня по-своему очень любили, и приколол на видном месте:

«Дорогие преп. и миссис Пендрейк. Я ухожу, но вовсе не из-за вас, вы тут ни при чем. Вы всегда были добры ко мне, но вся штука в том, что мне не стать цивилизированным человеком, как вы. У меня не получается жить по-вашему, хоть я и знаю, что надо жить именно так. Пожалуйста не ищите меня. И не волнуйтесь. Вам не придётся за меня краснеть, потому как я никогда никому не скажу, что я ваш «сын». Передайте привет Люси и Лавендеру, которым я очень благодарен за все хорошее.

Ваш, поверьте, любящий Джек.»

Ну, теперь вы, наверное понимаете, почему я не захотел называть вам ни город, где всё это случилось, ни церковь, к которой принадлежал Преподобный. Да, если уж на то пошло, и имя «Пендрейк» не настоящее – тех людей звали совсем иначе.

Частично это объясняется обещанием, которое я дал в этой записке, но главная причина заключается в том, что каких бы дел я ни натворил за свою жизнь, включая и довольно-таки тёмные делишки, я никогда не опускался до того, чтобы публично говорить гадости о леди, не позаботившись хотя бы скрыть её имя.

Ежели кто на это способен – таких надо просто стрелять.

ГЛАВА 12. ЗА ЗОЛОТОМ

Уходя от Пендрейков я рассчитывал, конечно, податься назад к Шайенам. Видит Бог, я достаточно думал об этом и не уставал твердить сам себе, что я индеец, точно так же как живя среди индейцев, на каждом шагу убеждался, что я до мозга кости белый человек.

Я собирался переправиться на западный берег Миссисипи и топать дальше тропой переселенцев, но выйдя одним прекрасным утром к реке, я вдруг потерял всякий интерес к этой затее. Я просто представить себе не мог, как это я опять завернусь в бизонью шкуру в типи Старой Шкуры. Я не мог больше оставаться у Пендрейков, но превратиться снова в дикаря после десяти месяцев городской жизни – тоже не мог. Уж вы мне поверьте, не так-то это просто – вернуться к дикарской жизни, ежели ты уже отведал другой. Ежели, к примеру, уже попробовал, каково оно – регулярный надежный прокорм, и после этого – снова в прерию, где никаких гарантий…

Отчасти поэтому я и передумал. Ума не хватило понять, что у Пендрейков я ел каждый день потому, что меня кормили, и самому добывать свой хлеб мне не приходилось. А кроме того было ещё одно соображение; в нашем городке только и разговоров было, что про Сент-Луис, и я подумал, что раз уж я здесь рядом, в том же штате, то сам Бог велел мне повидать этот великий город. На Запад я всегда успею, а ознакомиться с местными достопримечательностями, раз уж я здесь оказался – такой возможности упускать нельзя.

Вот так и вышло, что я повернул на восток и пошёл в Сент-Луис. Да-да, именно пошёл, пешком – чтобы сэкономить деньги. Но всё равно от них почти ничего не осталось к тому моменту, когда я добрался до цели, а что осталось, то ушло на мой первый в этом городе обед, за который с меня взяли пятьдесят центов, потому как цены в Сент-Луисе просто возмутительно высокие.

Не стану вдаваться в подробности, как мне удалось там выжить, скажу только, что еле выжил. Я продал одежду, чистил сортиры, просил милостыню, воровал… За один месяц из франтоватого сынка миссис Пендрейк я превратился чёрт знает во что, в какого-то оборванца, ночующего на задворках конюшен.

И не спрашивайте меня про театры, великолепные магазины, огромные рестораны Сент-Луиса, шикарные катера, что бороздили воды Миссисипи, ибо мне довелось узнать их только снаружи, так сказать, пока я, жалкий и голодный, стоял с протянутой рукой где-нибудь неподалёку, клянча жалкие гроши, покуда полицейский констебль не сгонит с места.

Но через Сент-Луис проходил оживленный торговый путь на Запад, и как-то раз мне наконец улыбнулась удача: удалось наняться проводником обоза, направляющегося в Санта-Фе – несколько фургонов, гружёных всякой всячиной и запряжённых мулами. Пришлось немного приврать, конечно, но несколько фраз на беглом шайенском прозвучали очень убедительно. В Санта-Фе мне бывать не доводилось, но за многие годы тракт неплохо укатали переселенцы, и я решил, что не заблужусь. Да к тому же эта парки – хозяева обоза» – болваны были несусветные и готовы были принять на веру любой бред. Они ни разу в жизни не забирались западнее Сент-Джо, однако в эту экспедицию вложили все свои деньги до цента – разбогатеть решили одним ударом за счёт «этих тупых черножопых». Звали их братья Уилкерсоны.

Ну, план их не совсем удался, потому как на нас напали Команчи, убили обоих Уилкерсонов и всех погонщиков, растащили товар, а фургоны сожгли. Трагедия случилась недалеко от реки Симаррон, когда мы уже миль пятьдесят отъехали от Арканзаса по выжженной равнине.

Ну, как вы можете заметить, меня-то самого не убили. Да, меня даже не ранили. Просто я знал, как себя вести, и когда всех остальных уже уложили, решил, что нет никакого смысла отбиваться от полусотни дикарей, имея в руках один старинный мушкет, что заряжался со ствола…

Да-а, как сейчас помню – стою это я за баррикадой из мешков и тюков с товарами, а Команчи визжат и улюлюкают, и всё теснее сжимают кольцо, а этот мой мушкет – из него пальнешь раз, а потом двадцать минут заряжаешь: если врагов больше чем трое, то они тебя кулаками забьют, пока будешь шомпол искать. В общем, оружие хоть куда.

Так вот, делать было нечего, и пришлось мне воспользоваться другим оружием – тем, что, слава Богу, было у меня на плечах. Я снова вспомнил ту бесценную притчу про Маленького Человека!

Укрывшись за баррикадой, я стянул с себя рубаху, скрутил из неё шар размером с мою голову, и нахлобучил на неё свою фетровую шляпу, и поля натянул пониже – в этих местах на ярком солнце так и носят. ещё уменя был с собой сюртук. Я застегнул его на все пуговицы и натянул на голову, как мешок. Рукава болтались пустые, ворот был у меня над головой, которую я втянул в плечи, как черепаха. Одну руку я прижал к себе, а вторую кое-как просунул сквозь ворот наверх и держал ею свою самодельную голову в шляпе.

В таком вот маскараде встал я во весь рост, а росту во мне теперь было футов шесть с половиной, и, глядя одним глазом сквозь щёлку между двумя верхними пуговицамм сюртука, двинулся вперёд, навстречу Людам-Змеям, что неслись на меня галопом, Я рассчитывал, чтю они знают легенду о Маленьком Человеке – Великом Шайене, и больше мне рассчитывать было не на что. Уж будьте уверены, пока они присмотрелись что это там идет на них, они всё время стреляли в меня и одна стрела даже пробила мой пустой рукав.

Но потом они притормозили, перешли на легкую рысь, потом на шаг, все ещё сжимая кольцо вокруг меня, но озадаченные не на шутку. Ну-ну, думаю я про себя, вот теперь самое время. Я собрался сбросить с плеч мою «голову». В этот момент я проходил мимо одного из Уилкерсонов, он лежал, устремив невидящий взгляд в небо, а в груди у него торчали две стрелы. Вот тут я и отстрелил свою фальшивую голову со своих фальшивых плеч, она упала и покатилась, но из шляпы не выскочила, потому что я насадил её как следует,

Команчи остановились и застыли как вкопаные. Помню я тогда подумал: ага, клюнули, сукины дети, попались, значит, да? Жаль, я забыл боевую песнь Маленького Человека, а то запел бы».

Но никуда они не попались. Один из воинов вдруг выехал вперёд, подцепил мою голову-рубашку своим коротким копьем, посмотрел на неё внимательно и выкинул прочь. А потом они взяли меня в плен…

Что ж, я бы не сказал, что это был полный провал. Если бы не мой трюк, они бы меня убили. А я получил ценный урок: не пытайся водить за нос индейца, который уже общался с бледнолицыми. Команчи ведь уже лет сорок творили набеги на тот тракт…

Они меня не обижали; наверно, хотели обменять на ружья, порох или ещё что-нибудь. Но так уже вышло, что, будучи приставлен пасти их лошадей, я однажды ночью спёр одну и смылся. Но она – лошадь-то – долго не протянула, пала, потому что скачка была бешеная. Дальше я шёл пешком, и пока добрался до Хаоса, городка в горах к северу от Санта-Фе, как раз кончилось лето.

Я к тому моменту уже давным давно не видел никакого жилья и потому страшно обрадовался убогим хижинам индейцев-пуэбло, хотя вообще-то эту породу краснокожих я не очень-то любил. Они с незапамятных времен пахали землю и жили оседло, сбившись в кучу, словно летучие мыши. У их ног лежала огромная страна, а они уткнулись в свой жалкий клочок земли, на котором выращивали бобы. Команчи время от времени нападали на них, а также Навахи и Апачи. Ручной индеец дикому не товарищ…

А неподалёку от поселка пуэбло стоял и белый городишко, туда я и направился. После перехода по пустыне да и по горам вид у меня, конечно, был – не дай Бог. Бывало нагнусь над лужей, воды напиться – зажмуриваюсь, чтобы не видать своей рожи.

Потому-то я не могу осуждать одного знаменитого человека за то, как он повел себя, когда я постучал в его дверь. Я, помню, увидел его глинобитный дом с внутренним двориком, как водится в тех местах, и, помню, подумал, что здесь мне, может быть, что-нибудь подадут. Поднимаюсь на веранду, а дверь в комнату как раз открыта, потому как жара стояла ужасная; заглянул я в прохладную полутёмную комнату и кричу:

– Эй, есть кто дома?

Тут из полумрака выходит субъект, росту примерно моего – коротышка, то есть – с рыжими усами и кривоногий до ужаса; выходит он, значит, и говорит:

– Пошёл вон отсюда, дрянь лохматая!

Ну, я и пошёл, потому как вид у него был серьёзный. А потом один мексиканец, у которого я выклянчил пару лепешек, сказал мне, что это был «сеньор Кит Карсон»…

Через пару дней я добрался до Сайта-Фе. Город лежал в долине, зажатый со всех сторон горами, то и дело попадались мексиканки в ярких юбках и с голыми плечами, индейцы пуэбло, что торговали каким-то хламом; встретилось два-три юта в красных одеялах – расхаживали задрав нос; были ещё испанские ковбои-вакеро в тесных штанах с разрезами у лодыжек; ну, а кроме того, всякая обычная публика, какую встретишь где угодно. По тем временам город был довольно большой для тех мест, но с первого взгляда вы бы его не оценили. Почти все дома были глинобитные, из высушенной грязи, короче говоря, и потому казались какими-то аляповатыми, словно детишки их слепили из глины. Даже дворец губернатора, что стоял на площади, был той же постройки. Ежели, к примеру, вам по душе Сент-Луис, то Санта-Фе вам явно не подошёл бы, потому как один хороший дождь мог превратить его в большую грязную лужу.

Но меня этот город устраивал, мои дела пошли тут значительно лучше, чем в Сент-Луисе. Не скажу, что я разбогател – нет, я и не пытался. Я сошёлся с одной толстой мексиканкой, что торговала на улице всякой мексиканской снедью – чили-кон-корне, тамалес и т. д. – от которой внутри все горит; тут же на улице её и готовила на углях. Уж больно я был худой, она меня и пожалела – так все это и началось. Ну, а потом, чуть позже, я уже перебрался в её глинобитный дом, где кроме нас с нею было ещё человек пять-шесть детей, а мужа не было – он то ли сбежал, то ли погиб, она – точно не знала. Иногда ей казалось, что сбежал, и тогда она грозила мне, что вот он вернется и зарежет меня; а иногда она думала, что он погиб – и тогда начинала тащить меня к священнику, чтобы он нас поженил.

Эстреллита всё время распекала меня на чем свет стоит, а иногда до того распалялась, что грозила меня зарезать, но я со временем понял, что это в ней просто мексиканский темперамент кипит, и её совсем не трудно вернуть в доброе расположение духа, надо только сказать ей что-нибудь эдакое милое, например: «Ах ты, мой маленький чили-перчик», или ещё что-нибудь в том же роде. Кстати, о перце – я испоганил себе желудок на многие годы огненной испанской жратвой, и на языке заимел за эти месяцы больше мозолей, чем на руках. Потому как я ничего не делал. Целыми днями валялся где-нибудь в тени, а ближе к вечеру, когда жара спадала и каждое движение уже не причиняло мучительных страданий, я, бывало, собирался с силами и тащился в кабак, где сидел и опрокидывал стакан за стаканом вино, расплачиваясь деньгами, которые давала мне Эстреллита.

Мне было всего шестнадцать, и моральный облик у меня был никудышний. Я решил, что это у меня фамильное (вспомните моего братца Билла) и не терзался угрызениями совести. Вообще-то, если хочешь по-настоящему расслабиться, надо просто пасть на самое дно – и сразу почувствуешь себя счастливым человеком. Я вам точно говорю: моральные устои – источник всех проблем.

Короче говоря, я, наверное, скончался бы от цирроза печени – при своей тогдашней диете-то; спасло меня то, что как-то раз в кабаке наткнулся я на одного бывалого парня. Лет ему было под семьдесят, весь зарос седым волосом, дефект речи к тому ж – говорит, мол, Апачи его мальчишкой ещё поймали и пытали. А ещё сказал он, что обучился старательному делу и специалист, мол, высокого класса. Все звали его Чарли Бешеный, или Локо Карлос – смотря кто на каком наречии изъяснялся – ну и сами можете судить, какой репутацией он пользовался как старатель.

Я почему сошёлся с этим Чарли, даже выпивку ему покупал (на трудовые гроши Эстреллиты)? А потому, что я всю свою жизнь питаю слабость к людям, у которых э-э… позитивный взгляд на вещи» Может он, конечно, был и пьянчуга без гроша в кармане, но факт есть факт – именно он выдвинул великолепную идею. Дело в том, что, имея за плечами старательский стаж в пятьдесят лет, Чарли утверждал, что обнаружил крупнейшее месторождение золота во всём «организованном мире» (так он выражался, потому как он вообще любил пышные обороты речи). Но как раз в этот самый момент юты увели у него вьючных лошадей со всей поклажей и инструментами, и, гоняясь за ними, он заблудился в пустыне; от жары, жажды и голода на какое-то время потерял рассудок, до основания разбил ботинки и в конце концов босой пешком пришёл в Таос. Но невзирая на все эти «ужасающие злоключения», он точно помнил, где залегает золото: в Колорадо, в междуречье Арканзаса и Южной Платты.

Бывало, отхлебнув из своего стакана виски, он полоскал им свой беззубый рот, затем глотал, причём, во время этой процедуры его бакенбарды величественно топорщились, а затем говорил;

– Послушай-ка, сынок, если б я обладал твоими финансовыми возможностями, я бы уже давно снарядил экспедицию и перебазировался бы в северном направлении. И через полгода вернулся бы назад с состоянием, которое никакой алгебре не по силам сосчитать.- Вы уж простите, точнее передать его стиль я не могу, но вы должны иметь ввиду, что все «с» и «з» у него превращались в «ш» и «ж» по причине шрама на языке. Вместо «сынок» получалось «шынок» – так он меня и звал все время.

Если я не покупал ему ещё виски, он, опустошив свой стакан, подымался и шёл от стола к столу, ко всем приставал и так надоедал, что огромный мексиканец, владелец заведения, рано или поздно выкидывал его за дверь, и там, в придорожной канаве, он в конце концов и засыпал в милой компании свиней.

Лотом, в один прекрасный день, пришло известие, что на Черри Крик в Колорадо, как раз в тех местах, про которые говорил Чарли, нашли золото. Из пьянчуги он в одночасье превратился в героя. На какое-то время получил возможность угощать за чужой счёт, а также множество предложений возглавить экспедиции, которые немедленно стали снаряжаться по всей округе. Но как только подтвердилась правота Чарли, ему словно вожжа под хвост попала:

– Фунт песку вам всем в задний пистон,- отвечал он на самые заманчивые предложения.- Фунт пешку вам вшем в жадний пиштон. Вот шынок, он давал мне ошвежиться – его я и ожолочу!

В Колорадо мы добрались только поздней осенью 1858. Измучились ужасно, потому что в пути на нас напали Апачи, меня ранили стрелой в ногу, я упал, ушибся толовой и отключился. Когда пришёл в себя – наших коней и мулов не было, и братьев владельца кабака (они ехали с нами) тоже не было.

– Они что, сдались? – спросил я Чарли, который, похоже, не пострадал, сидел рядом и, засунув палец в рот, тер свои беззубые десны, устремив взгляд слезящихся глаз куда-то на горизонт.

– Э-эх, – сказал он. – Мне пришлось сдать их в руки Апачей. Не скажу, чтобы это доставило мне гигантское удовлетворение, но если бы я этого не сделал – мы с тобой никогда бы не добрались до золота.

Как и большинство краснокожих, живущих в приграничной полосе, Апачи питали необъяснимую неприязнь к мексиканцам. И для того, чтобы в спокойной обстановке, не спеша, каким-нибудь изощренным способом убить троих братьев-мексиканцев, они отпустили с Богом меня и Чарли. Конечно, он был гнусный подлец и предатель – вы, наверное, согласитесь. Возможно, я должен был сказать ему спасибо за то, что он сделал, но после того случая я стал плохо спать ночами, потому как теперь, в случае чего, «сдать» кроме меня, было некого. А я к тому же был ранен, хоть и не сильно, но бегать пока не мог.

Индейцев мы больше не встречали, но вся наша поклажа, инструменты и оружие – всё исчезло вместе с лошадьми и теперь, в смысле пропитания, нам оставалось довольствоваться только гремучими змеями, на которых мы охотились с дубинкой в руке, хотя эти самые змеи – отнюдь не самая худшая пища на свете, если, конечно, сумеешь удачно стукнуть её дубинкой по голове, и вообще отбросишь предрассудки.

Я думал, что Чарли знает эти места, но он все забыл вследствие многолетнего пития. Он, правда, сказал, что память к нему вернется, стоит только выпить чего-нибудь крепкого, но у нас, сами понимаете, ничего не было. Я бы и сам не отказался промочить горло хотя бы глотком мутной воды из лужи, потому что к тому моменту мы уже долго и безнадежно плутали где-то в районе Большой Песчаной Дюны в южной части Колорадо. Мы бы точно отдали концы, если б нас не спасла экспедиция, что пошла за нами следом.

Ну, я так полагаю, вы должны были уже понять: Чарли был самым худшим золотоискателем в мире. Он просто не владел этой профессией, что явилось для меня откровением. Мне всегда казалось, что если человек чем-то занимается, значит должен владеть своим ремеслом. Теперь я понимаю, что это не так. Можно заниматься делом всю жизнь и всю жизнь ничего в нем не смыслить…

У людей, которые спасли нас, вдруг возникла мысль объединить с нами усилия и идти дальше вместе, и мы, в силу нашего тогдашнего состояния, не нашли в себе сил отказать им, и в конце концов прибыли на Черри Крик с первым снегом. Все кому не лень, были уже здесь, благодаря хорошо поставленной рекламной компании в газетах по всей стране. Мы обнаружили около восьмидесяти капитально построенных хижин, и – на случай, если вы не знаете, где находится это место – должен вам сказать, что с этих восьмидесяти хижин начался город Денвер, штат Колорадо, хотя первые года три его называли Аурария. Не собираюсь вдаваться в подробности насчёт наших успехов в области золотоискательства. Насколько мне известно, на всех месторождениях случается одно и то же. Кто-то намоет немного песка, раззвонит на всю округу, да ещё и приврет с три короба, потом тысячи народа кидаются как мухи на мед в это место, но все без особого успеха по причине чрезмерной скученности, а потом в конце концов какой-нибудь денежный мешок скупает все участки в округе, заводит всякую машинерию и ставит дело на солидную основу. Больше всех наживаются не те, кто ищет золото, а те, кто их обслуживают: лавочники, салунщики и прочие, потому как поначалу в горячке публика готова платить за товар сколько угодно, и покуда рассеется розовый дым, они успевают сколотить свой капиталец. За весну и лето следующего года еще, говорят, тысяч сто пятьдесят желающих приплыло в Колорадо по рекам Платте, Арканзасу и Смоки-Хил, Это было время, когда сюда со всех сторон катили фургоны с надписью на борту «Всё или ничего!» – таким вот дурацким способом многие считали своим долгом всему миру заявить о своих планах – а потом, ближе к концу года, две трети из них уже катили назад, слегка изменив надпись на борту: «На все Божья воля!». Я и остальные из нашей компании, мы довольно долго ковыряли золото; застолбили участок, даже драгу соорудили – все чин-чином, по науке, – потому как нас было человек семь или восемь, но дохода особого это не приносило. Эх, золотишко-то там, конечно, было – за три месяца мы намыли песка долларов на семьдесят-восемьдесят, а лопат и кирок угробили на всё сто; а ещё нам некогда было охотиться и потому приходилось покупать харчи в лавке, что тоже не делало нас богаче, потому как в самом наишикарнейшем ресторане Сент-Луиса это обошлось бы дешевле; и, к тому же, большую часть золота, что мы добывали в таких муках, тратил Чарли – на виски, да один мексиканец – на шлюх, ибо, что касается этих последних, они, словно из-под земли появляются в любой глухомани, стоит кому-нибудь найти там хоть один самородок. Но слава Богу, нашлись среди нас парни, которым хватило ума вовремя остановиться, не мне, конечно – я-то в бизнесе никогда не смыслил – а было у нас два парня, Джон Болт и Педро Рамирес, Вот они-то вскоре и открыли магазин и наладили подвоз товаров, и я пошёл к ним возницей, стал гонять фургоны в Санта-Фе и обратно. Дела наши пошли неплохо, у нас завелись кой-какие деньги, которые мы честно делили на троих, ибо от всей нашей компании только нас трое и осталось; потому что пару человек пристрелили в пьяных драках в салуне, а Чарли пропал. Оказалось, что он подался назад в Санта-Фе, где и околачивался вокруг кабака, как и раньше, болтал о старых добрых временах в Колорадо, клянчил выпивку и спал в грязи среди свиней.

Хотя из-за этих регулярных поездок в город я стал опять досягаем для Эстреллиты, ничего страшного не случилось, потому как она уже успела завести себе другого парня. А ещё она завела себе нового ребёнка – который вполне мог быть и моим, но у меня в те времена не было никакого чувства ответственности, потому как мне было всего семнадцать. Если он и впрямь был мой, и если все ещё жив, ему сейчас года девяносто четыре, не больше.

Именно тогда-то я и купил себе коня; вообще-то это был индейский пони, но мне он достался от каких-то белых парней, что пригнали в Денвер целый табун таких же. А ещё я обзавелся моей первой пушкой – это был капсюльный «Кольт-Драгун» и я взял себе за правило упражняться в стрельбе из него по пути в Санта-Фе, и до такой степени наупражнялся, что при случае мог уже за себя постоять, что при моём росте не так-то просто: примерно в те годы я как раз дорос до пяти футов с четырьмя дюймами и на этой отметке остановился навсегда. Я справил себе ботинки на хорошем каблуке – сшил на заказ в Санта-Фе – которые добавляли мне пару дюймов росту, а ещё завел себе мексиканское сомбреро с высокой тульей – черное, расшитое серебром. Так что, если взглянуть со стороны, во мне было все шесть футов, хотя частично это были дутые футы. Недалеко от поселка, давшего начало Денверу, было большое стойбище Арапахов, которые, как вы знаете, дружили с Шайенами; а иногда и сами Люди небольшими группками проезжали мимо по своим делам. Никого знакомых среди них я не видел, хотя, честно говоря, не слишком и старался увидеть. Уж не знаю, чем и объяснить мое нежелание встречаться с ними, я ведь был белый человек и делал все, что и положено белому, но всё равно мне было вроде как стыдно перед индейцами. Бывало чувствую себя прекрасно и настроение высший класс, и вдруг увижу – краснокожие скачут – и впадаю в меланхолию… Я раньше никогда не замечал, какие они оборванцы, покуда не увидал их в Денвере. И не потому, что всегда бедны: даже если индеец, по своим меркам, разрядится-разоденется в пух и прах, всё равно есть в нем что-то такое жалкое и убогое, что хоть плачь. Старая Шкура Типи в лучших своих облачениях выглядел так, словно его кошка трепала и корова жевала – это по белым меркам. Но я этого не замечал, пока не побывал на Миссури, не пожил в городе, а потом вот вернулся назад.

Магазин наш сначала размещался в палатке, но дело расширялось и вскоре мы соорудили себе деревянное строение, где я и прохлаждался между рейсами в Санта-Фе. Сюда иногда наведывались Арапахи со шкурами на продажу или с дичью, если была лишняя. Вот тут-то я и заметил, как они смердят. Три индейца в дверь войдут – и всё, дышать уже нечем. Никаких сил не было выносить их присутствие в доме, и в конце концов мы решили, что с индейцами торговать будем снаружи, под навесом. К тому же у них купить было, в общем-то, нечего; если они привозили, к примеру, оленью ногу, то она по пути успевала сгнить и кишела червями, а шкуры у них были плохо выделаны и стояли колом, как фанера.

После того, как ты повидал кондитерское заведение в Миссури и тот аппарат со слониками для продажи содовой, и ботиночки, что выходили из-под рук Анджело, и миссис Пендрейк в юбке колоколом с обручами и в корсаже на китовом усе – после того, как всё это повидал, ты просто не сможешь не заметить, что индейцы грубые и неотесанные, грязные и вонючие, вшивые и невежественные…

Вы-то знаете, как я был предрасположен в их пользу, и поймете, как нелегко мне было признать правду. Но мало того – теперь я их возненавидел. Потому-то меня и преследовало чувство стыда, и партнерам своим я даже не заикался о том, что имею к краснокожим какое-то особое отношение. Розничная торговля в магазине в мои обязанности не входила, и мне ничего не стоило улизнуть куда-нибудь когда приезжали Арапахи.

Денвер строился как раз посреди их охотничьих угодий, но они претензий пока не предъявляли. Я даже помню, что в самом начале какой-то вождь по имени Маленький Ворон прискакал в посёлок из своего стойбища и перед большим скоплением белого населения произнес речь. Вообще-то он два раза приезжал, первый раз его переводчик напился до потери сознания, и всю затею пришлось перенести на следующий день, когда вождь приехал вновь и произнёс длиннющую речь в стиле Старой Шкуры Типи, которая одних позабавила, а других, наоборот, взбесила, потому как вместо того, чтобы выслушивать болтовню старого грязного индейца, они предпочли бы, в этот момент, рыть золото, Маленький Ворон был простоволос, у него было широкое лицо и широкие плечи, в ушах – большие медные кольца. Суть его речи, ежели слить «воду», сводилась к следующему;

– Арапахи приветствует бледнолицых на этой земле, которая принадлежит Арапахи с тех самых пор, когда… – (далее следует подробный отчёт о том, как любят его племя духи с множеством примеров мистического характера из истории Арапахов).- Арапахи любят бледнолицых и считают их братьями, – (далее – глубокий анализ данного вопроса, имеющий целью, главным образом, добиться угощения бесплатным кофе с большим количеством сахара). – Арапахи счастливы, что белые люди добывают здесь жёлтый песок, раз уж он им так сильно нравится. Наша мать земля родит все сущее для всех людей, живущих на ней, и у каждого народа есть на земле уголок, который он зовет своим домом и который ему доводилось окропить своей кровью. Именно в таком уголке и поставили своё стойбище наши бледнолицые братья, и мы, народ Арапахов, принимаем их с миром и дружбой. Арапахи надеются, что вы не станете делать зла. Они также надеются, что вы не задержитесь здесь надолго…

Маленькому Ворону дали сигару, покормили завтраком, который он съел с помощью ножа и вилки, а потом он уехал в своё стойбище. А вскоре после того воины Арапахов отправились на запад воевать с ютами, а в их отсутствие толпа пьяных старателей нагрянула в их деревню, учинила дебош и изнасиловала нескольких женщин. Арапахи, когда вернулись с войны, пошумели немного, но ничего серьёзного так и не предприняли. Должен вам сказать, что раньше я не слишком восхищался городами и городской жизнью, но, сдается мне, причина тут в том, что те городишки, куда меня забрасывала судьба, мне своими руками строить не доводилось. От жизни у Пендрейков в штате Миссури я без ума не был, вы помните – не мог понять, в чем её смысл, такой жизни-то. Здесь, в Денвере, всё было иначе: он рос у меня на глазах и при моём участии. К лету он превратился в самый настоящий город, а люди с равнин все прибывали и прибывали; и хоть старательская удача улыбалась немногим, а многие – Божьей волею – разорялись и уезжали восвояси, но очень многие оставались, оседали, капитальные дома постепенно заменяли холщовые палатки, потом газета начала выходить, а там, глядишь, и церковь поставили (хотя пастора, должен вам сказать, я избегал всеми силами, как и краснокожих), потому как в те времена без церкви город был не город. Вот и получалось, что мы, судя по всему, задержимся в этих местах подольше, чем хотелось Маленькому Ворону. Сам я постепенно другим человеком стал, сами понимаете, партнер деловой из меня получился хоть куда, деньги зарабатывал, одевался по-человечески, и к девчонкам-испанкам в Санта-Фе подход найти умел, и вообще, по-моему, просто прекрасно, что предприимчивость белого человека нарушила вековой сон этой девственной земли. Да что там говорить, самая жалкая старательская хижина – это же просто дворец и символ торжества цивилизации над дикостью и запустением… По крайней мере, так я думал тогда.

***

Ещё год или два до меня время от времени доходили рассказы про Шайенов и их проделки, хотя специально я никого не расспрашивал, но дело в том, что поток народу с востока, снявшегося с места по причине золотой лихорадки, проходил именно через земли племени, южную их часть, а те, кто уже Божьей волею разорился и разочаровался, понуро брели домой теми же местами. Так что можете себе представить, какой эффект все это производило на бизоньи стада, служившие Шайенам источником всего необходимого для жизни. Кроме того, через те же земли вдоль реки Рипабликен теперь регулярно ходили дилижансы, а я ведь, помнится, говорил вам, что индейцы просто не выносят ничего регулярного.

Но при всем при этом стычек с ними было меньше, чем можно было ожидать: при всей своей дикости, а, может, именно благодаря ей краснокожий поначалу робок и терпелив, когда сталкивается с чем-нибудь необычным. Шайены думали, что люди, прущие по западу за золотом, безумны, и потому считали за благо не мешать им. Время от времени мальчишки или парни угоняли у белых лошадей, а клянчить у переселенцев кофе и табак вообще стало делом обычным. Правда, Шайены любили не столько клянчить, сколько припугнуть. Слегка, потому как заметили, что это эффективнее, чем ждать от белых гостеприимства. Но если пришёльцы давали отпор, то индейцы, как правило, оставляли их в покое, не причинив вреда. Отчасти, это объяснялось тем, что Шайенам всегда не хватало оружия, и даже если удавалось заполучить где-нибудь пару сравнительно новых ружей, у них никогда не было пороха или пуль. Даже наконечники для стрел – и те были у них в дефиците, приходилось добывать железки у бледнолицых – обручи от бочек и всё, что попало.

Я обо всём об этом говорю потому, что в Денвере наслушался всякого бреда про Шайенов. Нет, в этом городе индейцев никогда не научатся терпеть, разве что они коллективное самоубийство учинят – тогда может быть. По крайней мере так мне тогда казалось. Я как раз почувствовал вкус к «строительству цивилизации» «где прежде бродили лишь зверь и дикарь», как писали в тогдашних газетах, и потому к Арапахам, что наведывались к нам, не испытывал ни малейшей симпатии. Но вреда от них никакого не было, разве что вонь да вши – но этого добра и у белого брата в Колорадо тоже хватало, должен вам честно сказать. Но всё равно вокруг только и разговоров было, что, мол, «убрать», да «гнать» их, да «стереть с лица земли»; и, насколько помню, больше других кипятились те, кого старательская удача обошла, а кто преуспел – те почему-то были терпимее. Хотя оно и понятно: если ты продал все, что имел, чтобы отправиться на Запад, золота не нашёл и остался ни с чем «на бобах», как говорится – кто тут виноват? Ясное дело – индейцы, а кто же еще? Без них тут явно не обошлось…

Но вернемся к моим делам: по причине деятельности одной конкурирующей фирмы наше дело – Болта, Рамиреса и мое – оказалось под угрозой: они подрывали наш бизнес низкими ценами, ибо доставляли свой товар прямиком через равнину из Миссури, что обходилось дешевле, чем наши рейсы на юг, в Нью-Мексико, куда, хоть и короче, но гораздо труднее добираться через горы и пустыни. Вот тут-то Болту и Рамиресу и пришла в головы идея отправить меня в Вестпорт, штат Миссури – теперь это Канзас Сити – и завезти оттуда товаров, которые, значит, пойдут по более «конкурентноспособным ценам», как они говорили, потому как по части бизнеса оба были головастые парни.

Я добрался в Миссури без приключений – один, верхом, везя с собою кучу денег для закупки товаров. В Вестпорте я рассчитывал нанять погонщиков с мулами, и, в общем, так все и сделал, чин чином, и через пару недель все было готово – товары, мулы, фургоны и погонщики – и мы выехали в сторону Колорадо.

Однажды – дело было в конце августа – мы устроили дневной привал неподалёку от реки Арканзас, что в западной части Канзаса. Место там безлесое на много миль вокруг, ни деревца, и я залез в тень под фургон, улегся там, положив под голову скатанное одеяло, и попыхивал трубочкой, потому как незадолго до того завел себе такую дурную привычку. Может, я даже задремал слегка, что было бы не удивительно, но вдруг ощутил, что какая-то подозрительная тишина повисла в воздухе… Отношения с погонщиками у меня не сказать чтобы очень задушевные были: они бесились, что нанял их мальчишка – это я, то есть, – вот и приходилось периодически напоминать им, что «Кольт-Драгун» всегда со мной и у нас с ним намерения серьёзные… В общем, в этот самый момент закралось мне подозрение, что они Шайен решили устроить какой-то сюрприз. Это сразу вернуло меня в чувство и пушка оказалась у меня в руке в одну секунду.

Однако, лежа под фургоном, я увидел чьи-то ноговицы с бахромой, и пару мокасин с завязками, расшитыми бисером, голубым и красным, и с белой полосой от лодыжки до большого пальца. Мне как-то раз довелось сидеть и наблюдать, как Падающая Звезда с помощью жильной нитки и костяной иголки расшивает мокасины этим самым бисером.

Так вот, это были те самые мокасины, и стоял в них, судя по всему, никто иной как Горящий Багрянцем, несмотря на то, что мне были видны только ноги. Он был не один – ещё пятнадцать или двадцать пар ног в мокасинах насчитал я, глядя из-под своего фургона. И что-то очень не понравилось мне в том, как стояли эти ноги.

Вам, наверное, интересно, что именно мне не понравилось. Видите ли, с того места, где я лежал, мне не было видно ни одного ружейного приклада. А это означало, что они держат оружие наизготовку.

ГЛАВА 13. ВОЗВРАЩЕНИЕ К ШАЙЕНАМ

Выбираться оттуда я особенно не торопился, да и когда выкарабкивался, то не сильно горел желанием вылезать индейцам под ноги. Что до индейских ног, то у меня, впрочем, и выбора не было, потому как фургон они обступили со всех сторон.

Так что это выполз я и, едва оказавшись за краем фургона, вскакивая на ноги, гляжу – аб! – прямо передо мною знакомое лицо, точно, да это же Горящий-Багрянцем-На-Солнце! Лицо, само собой, сильно размалевано, но размалёвано так, как и когда-то, иначе бы я его не признал.

Нельзя не сказать, что пока я поднимался, два других индейца – хвать меня за руки – и заломили их назад, к тому же ещё отобрали нож и револьвер. Да-а-а, эти парни явно не питали к нам дружеских чувств. Они по-прежнему выкручивали мне руки, но я не брыкался и не лез в бутылку, так что сумел разглядеть, что мои погонщики все до единого схвачены, правда, в разных положениях, кто стоя, кто лежа, хотя и не похоже, чтоб кто-нибудь из них перед этим рыпнулся.

Даже мое положение оказалось затруднительным, хотя я вроде с этим индейцем был знаком. Тем более, что Горящий-Багрянцем-На-Солнце не очень-то спешил меня узнавать. Да и ко всему упустил я из вида, что раскрашенное лицо способно перепугать до смерти, если вдруг нежданно-негаданно столкнуться лицом к лицу.

Сомбреро своё я обронил, так что Горящий прекрасно видел черты моего лица. Да и с тех пор, как мы с ним виделись в последний раз, прошёл всего лишь год, ну, полтора, не больше, правда, я стал отпускать усы, но они ещё не могли так уж изменить мою внешность.

Но он оставался неприветлив и когда заговорил, и глаза его на размалеванном красной краской лице с белыми линиями от переносицы под ними выказывали явную неприязнь.

– Почему,- спрашивает он, ясное дело, по-шайенски, – ты похитил лошадь моего отца?

Тогда-то я и заметил, что рядом другой индеец держит за недоуздок того пинто, что я купил в Денвере. Этот индеец оказался моим старым знакомым по имени Тень Что Он Заметил, может, помните, это Тень водил меня в мой первый набег на Ворон, когда я ещё заработал своё индейское имя. Однако сейчас на меня он смотрел зло.

– Брат,- обращаюсь я к Горящему Багрянцем не без некоторой поспешности,- разве ты меня не узнаешь?

И что, думаете, он хоть на секунду усомнился, откуда это я так свободно говорю по-шайенски? Как бы не так!

– Вам, белым людям,- говорит он презрительно,- мы дали кров и пищу, когда вы были голодны и заблудились, потому что мечты о жёлтом песке совсем лишили вас разума. А потом вы похитили наших лошадей. Вы все очень плохие люди и мы не желаем заключать с вами никаких договоров.

Соратники, явно и горячо разделяя его негодование, что-то сердито пробурчали себе под нос. А я смотрю на него и все не могу взять в толк, чем это он так недоволен, поэтому весьма подробно объяснил ему, где и при каких обстоятельствах я приобрел этого пони, заметив, что теперь он может взять его, как полагается по обычаю, потому что он мне брат.

Уже несколько раз я употребил слово «брат», и это в конце концов стало доходить сквозь орлиные перья до его тупой башки. Поэтому, после того как ещё некоторое время он пообличал белых, крайне неприятным образом потрясая ружьём; при каждом таком взмахе, те двое, что держали меня за руки, каждый раз хорошенько меня встряхивали, а остальные индейцы при этом принимались метать свирепые взгляды на моих погонщиков и что-то ворчать по адресу этих бедолаг, которые – хотя обычно это грубая, сквернословящая, кичливая публика – теперь от страха совсем оцепенели; прошло уже довольно много времени и я уже почти потерял всякую надежду, потому как проживи среди индейцев пять лет, а всё равно они выводят тебя из себя; короче говоря, в конце концов он с раздражением сказал, хотя на этот раз причиной его раздражения был лично я, а не расовые предрассудки:

– Почему ты всё время называешь меня «братом»?! Я не хочу, чтобы ты это делал. Я тебе не брат. Я – Шайен.

А смуглый парнишка, который держал меня за правую руку, – у него ещё на поясе висела уйма скальпов, один из которых был жёлтоволосый и уже никак не мог принадлежать никакому Поуни, – предложил:

– Я думаю, нам следует убить его сначала, а потом говорить.

Этого молодца я не знал, но среди прочих увидел Птичьего Медведя, Худого и Катящегося Быка, который удерживал мою левую руку.

– Так вот, – говорю я храбро, – мне кажется, что вам, Шайенам, можно доверять не больше, чем тем белым, которые причинили вам зло. Ведь всего два снега тому назад я был вам братом, жил в типи Старой Шкуры, охотился и сражался бок о бок с Шайенами, и, по крайней мере, один раз едва не сложил свою голову за них в бою. Но, конечно же, ваши лживые языки скажут, что вы знать меня не знаете, Маленького Большого Человека.

Горящий Багрянцем прервал меня:

– Он скакал рядом со мной в Битве Длинных Ножей, в которой белые люди не знали, как надо сражаться. В том бою он погиб, однако перед этим убил немало «синих мундиров». Но его тело белым не досталось. Он превратился в ласточку и улетел далеко за утесы.

– Так знай, – не выдержал я, – что я и есть Маленький Большой Человек! Иначе откуда бы я знал о нем?

– О нем все знают, – по-индейски упрямо твердит своё Горящий Багрянцем. – Он – великий герой нашего народа. А о нашем народе знают все, поэтому все непременно знают и о нём. И больше я не буду об этом говорить.- Он перехватывает ружьё левой рукой, а правой берётся за рукоятку ножа, которым снимают скальпы. – Мало того, что ты конокрад, так ты ещё и самый большой лжец на свете, -продолжает он. – К тому же ты ещё и глупец. Говорю тебе, я сам видел как МАЛЕНЬКИЙ БОЛЬШОЙ ЧЕЛОВЕК УПАЛ И ПРЕВРАТИЛСЯ В ПТИЦУ. Поэтому ты не можешь быть им. Кроме того, ты – белый человек, а Маленький Большой Человек был Шайеном.

– Посмотри на меня, – говорю я.

– Э-э-э, может, у Маленького Большого Человека и была светлая кожа, но это ещё не значит, что он был белым человеком, – гнёт свою палку Горящий Багрянцем. – К тому же ты мне показываешь на себя, а не на него.

Вот так-то. С этими проклятыми индейцами, чёрт бы их побрал, по части упрямства никакой осел не сравнится. И тогда я подумал: все, мне крышка! Тем более, когда Горящий Багрянцем пригрозил, что отрежет мне язык, чтобы не лгал. Особенно это приветствовал тот злобный тип, что держал меня справа. Впрочем, какой там тип, совсем мальчишка, примерно в тех годах, что был и я, когда убил своего первого врага. Я сказал, что не знал его, но вдруг до меня дошло, кто это.

Это был Грязь На Носу, просто с тех пор как я подарил ему пони, после того боя, в котором я заслужил себе взрослое имя, он сильно подрос.

Горящий Багрянцем достал свой нож. Я взглянул на Грязь На Носу. Чёрт возьми, стоило рискнуть. И я у него спрашиваю:

– Тот вороной, что я тебе дал на Пороховой речке, все ещё у тебя?

Свирепое выражение на его лице тут же смягчилось и он отвечает:

– Нет, его украли Поуни, когда мы два снега тому назад стояли у Горы Старой Женщины.

– Ты слышал? – спрашиваю у Горящего Багрянцем. Лицо его приняло недоуменное выражение, насколько можно было разглядеть сквозь краску.

– Я тут не все понимаю,- признал он,- это правда.

Я скороговоркой выпалил ещё несколько подробностей из прошлого, но большего не добился. Впрочем, нож он Шайен убрал. Эта самая подробность о вороном, видать, спасла мне жизнь или, по крайней мере, язык, потому как люди в те времена появлялись я исчезали, а вот лошади… лошади – это было уже серьёзно.

Значит, решили индейцы отвести меня в своё стойбище – пусть старшие рассудят… За руки меня больше не держали, но и возвращать оружие тоже никто не собирался. Возле погонщиков индейцы оставили небольшую охрану, ну, а я своим парням посоветовал отнестись к этому неудобству с пониманием, потому как и выбора-то особого у них не было.

Лошадей своих Шайены оставили в ложбине, в полумиле отсюда, на двух самых юных воинов. А этого пинто по-прежнему вёл Тень. Я подумал, что сейчас, пожалуй, не тот момент, чтоб на нем ехать, а запасная лошадь осталась у фургонов.

Вот и обратился я к Горящему Багрянцем с вопросом:

– А на чём я поеду?

Вопрос этот беднягу загнал в тупик. Его упрямое нежелание признать меня было поколеблено и теперь он понятия не имел, что думать дальше. Он повернул ко мне своё искажённое болью лицо.

– Болит, – пожаловался он, – вот тут, между глаз.

Он просунул руку меж перьями боевого убора и почесал черепок. И тут до меня впервые дошло, до чего ж он туп. Ведь когда я был мальчишкой, Горящий Багрянцем казался мне человеком незаурядным, потому как знал толк в стрельбе из лука и верховой езде, чему и меня обучал. И думаю, что во всём этом он и правда соображал неплохо, но в остальном был глуп как пробка.

– Я не стану все время идти пешком, – говорю я, – так и знай.

Видно было, что он испытывал что-то вроде сожаления, что сразу не отрезал мне язык, и дело не в том, что Горящий Багрянцем был необычайно жестоким, а только в том, что иначе не пришлось бы ломать сейчас голову над этой ситуацией.

– Садись сзади за мной, – предложил Грязь На Носу, который после того как я напомнил про лошадь, что когда-то подарил ему, стал доверять мне на семь восьмых. Так что вскочил я сзади него на лошадь, ухватился за его пояс, и мы тронулись с места, и ехали на север часа два пока не добрались до крошечной речушки, которую-то и речушкой назвать было нельзя, так мало было в ней воды.

На противоположном берегу её стояли вигвамы небольшой общины Старой Шкуры Типи; были они, по-видимому, такими же как всегда, но, Господи, подумал я, неужели они всегда были такими убогими и жалкими? И странная штука, сейчас эта вонь поразила меня сильнее, чем тогда, когда десятилетним мальчишкой я вместе с сестрой Кэролайн впервые оказался в их стойбище. А чтобы вы поняли, до чего сильно разило из деревни, скажу лишь, что хотя в это время дул сильный ветер и разносил зловоние в разные стороны, смрад этот забивал даже тяжкий дух Грязи На Носу, ударявший в нос мне довольно-таки резко, ведь я сидел к нему вплотную.

Но вот мы подъехали к знакомому вигваму вождя, служившему мне домом в течение пяти лет; с выцветшими рисунками, в заплатках, а кое-где и разорванной покрышкой. По его внешнему виду я сделал вывод, что Старая Шкура, должно быть, переживает очередную и явно затянувшуюся полосу неудач. Отовсюду сбегались грязные детишки и лающие собаки, а большинство взрослых, кто был в стойбище, уже тут собрались, потому что наш отряд, как обычно, возвращался по частям, и те, кто приехал раньше, уже успели известить о предстоящем деле.

И тут я занервничал; например, среди американцев, чем лучше вы знаете человека, тем меньшую угрозу для вас он представляет, но то же самое, как говорит мой опыт, не совсем верно применительно к индейцам, длительные отношения с которыми только привели меня к убеждению, что они способны на все. Так что до того, как мы спешились, мои колени были тверже. В сопровождении воинов я нырнул в середину через входной проем типи. Внутри было темнее, чем в былые времена, потому что костёр не горел; я вошёл с яркого света и в течение некоторого времени, пока глаза мои не привыкли к темноте, ничего не видел. Войдя, мы повернулись направо, и, как того требовал обычай, минуту помолчали; потом из сумрака где-то перед нами раздался гортанный голос Старой Шкуры.

– Я хочу, чтобы вы вышли,- обратился он к индейцам,- и дали мне поговорить с белым человеком наедине.

Все вышли, а я по кругу пошёл к тому месту, где сидел старый вождь. Может, вам покажется, что было бы разумней взять напрямик, срезав путь по диаметру, но этого никогда не делали: в жилище было принято ходить по кругу.

Как только мои глаза привыкли к темноте, я смог разглядеть вождя. А он всё это время сидел молча; сидит, вижу, с непокрытой головой. И тут я вспомнил, как в бою на Соломоновой протоке выкинул взятый у него цилиндр, и на душе у меня сделалось гадко. А в руке я держал своё мексиканское сомбреро, которое когда-то купил по случаю и надевал в дорогу. Вещица и впрямь чудесная, с лентой, украшенной серебряными медальонами, и с расшитыми полями.

– Дедушка, – говорю, – я принёс тебе подарок, – и вручаю ему эту шляпу.

Теперь я сделал все, что от меня зависело. И если бы Шайены решили меня как самозванца предать смерти, то тут ничего поделать я не смог бы.

– Мой сын,- говорит Старая Шкура Типи, – я увидел тебя, и моё сердце воспарило, как ястреб. Садись со мной рядом…

.На душе у меня полегчало. Я сел на бизонью шкуру по левую руку от него. Он наклонился и обнял меня. И, честное слово, это меня растрогало. Потом он взял сомбреро, быстро срезал ножом его верхушку, воткнул единственное орлиное перо за серебряную ленту и надел его.

– Не эта ли шляпа раньше была моею? – спрашивает он.- С той поры она стала мягче и нагуляла жир.

– Нет-нет, это другая.

– Тогда раскурим трубку, раз ты вернулся,- сказал он и приступил к ритуалу: набил трубку, раскурил, протянул её на все четыре стороны и так далее, поэтому прошло немало времени, прежде чем мне удалось затянуться душистой смесью коры красной вербы.

– Я видел тебя во сне, – сказал вождь через некоторое время. – Ты пил из источника, который бил из длинного носа какого-то зверя. И зверь этот был мне неведом. По обе стороны носа у него росли два рога. И в воде, которая лилась из его носа, было много пузырьков.

Мне всё равно, поверите вы или нет, но подумайте вот над чем; если я всю эту историю выдумал от начала до конца, то неужели я не мог бы выдумать чего-нибудь похлеще? Ну, а говорил вождь, конечно, про аппарат для разлива содовой воды в виде головы слона в заведении у Кейна. Как все это объяснить – сам ума не приложу.

Мы просидели там, как мне кажется, не меньше часа, прежде чем подошли к теме важной для меня. Но индейца лучше не подгонять – всё равно ничего не выйдет.

Наконец Старая Шкура Типи сказал:

– Не сердись на Горящего Багрянцем В Лучах Солнца и на других тоже. В прошлом году у них с какими-то белыми, которых они нашли в пустыне, боль ных и голодных, вышел нехороший случай. Эти белые сошли сума, когда искали жёлтый песок, и наши люди пожалели их, накормили и принялись лечить от безумия; а потом, поправившись, эти белые украли у нас двадцать шесть лошадей и ружьё Пятнистого Пса, и ночью убежали.

Старая Шкура Типи спокойно затянулся и пустил дым кольцами.

– А что ещё беспокоит некоторых Людей, – про должал он, – так это, что мы пришли сюда на совет с белыми в форте Бента, куда созвал нас Отец Белых, вот почему мы надели наши лучшие одежды, и вдруг Горящий Багрянцем В Лучах Солнца и другие случайно встретили ваши фургоны и увидели пинто, который был в числе похищенных лошадей в прошлом году.

Я взял у него трубку:

– Не понимаю, почему они меня не узнали?

– Да, – сказал Старая Шкура Типи. – Ты хочешь есть?

Он никогда и ничего не говорил просто так, и я знал, что теперь по всем правилам мне следовало подкрепиться, и сказал «да»; и тут вошла его жена Бизонья Лощина, развела огонь, сварила нам щенка и подала миски, над краем которых, как знак особого почета, возвышались маленькие лапки. Однако на меня по-прежнему не смотрела и мы не поздоровались, потому что Старая Шкура ещё не дал ей на этот счёт «добро». А когда мы всё это съели, уже почти стемнело.

Вождь вытер жирный рот полями шляпы. И вовсе не потому, что был неопрятен,- дело в том, что после дюжины трапез это его сомбреро до того пропитается жиром, что никакой вождь ему не будет страшен.

Он продолжил разговор с того самого места, где мы остановились.

– Я не совсем понимаю, что с тобой случилось в битве Длинных Ножей, когда солдаты на лошадях не знали как правильно сражаться, – сказал он. – Тогда мы все бежали из-за того, что духи покинули нас. А когда мы собрались опять, а тебя нигде не было, мы увидели ласточку, которая долго-долго летала над нами. Так что проще всего было предположить, что это ты. К тому же думать так было приятно, потому что Люди всегда гордились тобой и любили. А позже мне приснился этот зверь с длинным-длинным носом, который дал тебе пить в деревне белых, но только я никому об этом не говорил, чтобы оно не принесло тебе несчастья.

– Поэтому, – говорит он, – не надо обвинять Горящего Багрянцем В Лучах Солнца, что он тебя не узнал.

Он поднялся со шкуры и, показав, что я должен следовать за ним, вышел и стал у входа в типи, где всё это время собиралось всё стойбище.

За бескрайней прерией садилось солнце, окрашивая небо на западе в багровые, алые и розовые тона, и в его отблесках лица людей стали ещё более красными.

Старая Шкура Типи в этом сомбреро смотрелся довольно-таки ничего. Завернувшись в красное одеяло, он, стоя рядом со мной, как и можно было ожидать, изрёк солидную речь. Всю её передавать не стану, ограничусь только заключением.

– Так что по этому случаю я думал, и говорил, и курил, и обедал. И вот я решил: Маленький Большой Человек вернулся!

И сказав это, ушёл в типи. А все остальные подошли и приветствовали меня сердечно, как никогда раньше, обнимали, говорили приятные слова, и мне пришлось есть ещё раз пять или шесть и бесконечно говорить, говорить, говорить… и думается, я был тронут этим, хотя всё же знал, что вновь индейцем никогда не смогу стать.

* * *

Короче говоря, на меня обрушилась уйма новостей о том, что эти люди делали после битвы при Соломоновой протоке – примерно то же самое, что делали и со времен незапамятных: большую часть года, как обычно, были на севере, но каждое лето спускались на все шайенские сборища на юг. С солдатами за это время никаких осложнений не было, потому как держались от них в стороне. И, похоже, род Старой Шкуры всё ещё пускали на эти сборища, из чего следовало, что он за это время умудрился не увести ничьей жены.

Год индейцы предпочитают обозначать как-нибудь эдак: «Было это в то время, когда Бегущий Волк сломал ногу» или «Той зимой, когда тополиное дерево упало на типи Птичьего Медведя». А так как эту летопись они хранили в голове, то именно событиями такого рода она и была богата, а что-то действительно важное вполне могло в ней и не уместиться. Так, о бегстве на Соломоновой протоке мне рассказали только Горящий Багрянцем и Старая Шкура, а остальные давно о нем забыли. И если бы спросили Шайена, а что он помнит о том знаменательном лете, то он, наверно, сказал бы что-нибудь вроде: «Тогда мой гнедой на скачках обогнал вороного Резаного Живота».

А в краях этих они, по словам Старой Шкуры, оказались потому, что у форта Бента правительство собирает мирную конференцию. На ней обещался появиться сам глава комиссии по делам индейцев, так что, как я понял, это на вождя произвело безмерное впечатление. Он рассчитывал получить ещё одну медаль, а то и новый цилиндр. А о прочем, однако, он четкого представления не имел.

Одно из многих пиршеств в мою честь происходило в типи Горба; Горб всё ещё был военным вождём и ни капли не изменился.

– Добро пожаловать, мой друг! – сказал он мне при встрече.- Ты, случайно, не принес мне в подарок пороху и пуль?

Так что я ему подарил весь свой запас бумажных гильз и капсюлей для моего «Кольта» драгунской модели, оставив себе только заряды в камерах. Думаю, если б об этом узнали в части, то меня вздернули б на первом же суку.

– Заходи, поешь,- пригласил он меня. Приглашены также были Старая Шкура Типи, Тень-Что-Он-Заметил, Горящий Багрянцем и ряд других моих старых друзей, и там-то мы потолковали об этом договоре.

– Я не знаю, – сказал Старая Шкура Типи после того, как мы съели варёный бизоний язык, – хорошо ли, чтобы Люди превращались в пахарей, хотя у Желтого Волка и была такая мысль, а он был мудрый человек…

Горб сказал:

– Жёлтый Волк был великим вождём, но белые люди опутали его злыми чарами, иначе откуда бы у него появились такие мысли? Он слишком много времени провел возле фортов-

– Я хочу сказать, – поднялся Тень Что Он Заметил. – Я скорее умру, чем стану сажать картофель.

Горящий-Багрянцем-В-Лучах-Солнца всё ещё болезненно переживал ту подлую шутку, что сыграли с ним охотники за жёлтым песком. Он сказал:

– Что бы мы ни делали, белые люди нас обманут. Если мы посадим картофель, они его похитят. Если мы станем охотиться на бизонов, то они их распугают. Если мы затеем сражаться, то они не будут воевать как полагается.

Ни к какому выводу он так и не пришёл, но впал в подавленное состояние и не выходил из него весь остаток этого дня и все следующее утро, и все это время просидел неподвижно прямо тут, в типи Горба – не ел, не пил, не разговаривал, и семья Горба оставила его в покое, и все просто обходили его как камень.

– Может быть, и так, – сказал Старая Шкура Типи. – Но, с другой стороны, белых людей становится все больше и больше, и они строят постоянные стойбища. Если они не находят лес, то они нарезают кирпичи из земли или зарываются в землю, как луговые собачки. И чтобы ещё не говорили про белого человека, надо признать одно – ОТ НЕГО НИКУДА НЕ ДЕТЬСЯ. Бледнолицым не видно конца. А Людей всегда было не очень много, потому что нам предназначено быть не такими, как все, а выше и лучше всех. Очевидно, не всякий может быть Человеком. А чтобы было так, должно быть огромное количество низших людей. По-моему, в этом и состоит предназначение белых на земле. Поэтому мы должны выжить, ведь без нас мир потеряет всякий смысл. Но выжить, если белые разгонят бизонов, будет нелегко. Может, нам следует попробовать работать на земле. Другие краснокожие занимались этим. Когда я был мальчиком, народ, называемый Манданы, обрабатывал землю по берегам Большой Мутной Реки. Правда, Лакоты постоянно нападали на их деревни и многих убивали. А потом Манданы заразились оспой от проезжих белых торговцев и все до одного умерли. Нет больше Манданов. – Старая Шкура Типи поднял брови. – Наверно, они не были великим народом.

– Из пахарей никто им никогда не был, – сказал Горб, после чего обратился ко мне. – Наверно, у тебя в фургонах много пороха и свинца?

Я пропустил его вопрос мимо ушей. И это было правильно, потому что я сам собирался обратиться с речью. Сейчас со мной здесь считались, и вовсе не потому, что я мог вести караван – Шайенам до этого никакого дела не было, они меня даже не спросили, что я делал все это время – нет, нет, авторитет мой держался на том, что меня считали убитым на Соломоновой протоке, а я, однако ж, вернулся.

Вот как я рассуждал. К примеру, Старая Шкура прожил в прерии более семидесяти лет, ну и что? Какой след он оставил на этой земле? Спору нет – свою землю индейцы любят, но вся штука в том, что самый жалкий бледнолицый со своей лачугой пустил в эту землю такие корни, какими не может похвастать ни один краснокожий кочевник. На это, конечно, можно взглянуть под таким углом: когда две вещи связаны, они обязательно оставляют след друг на друге; так, дерево корнями связано с землей, а земля – с деревом. К примеру, в Денвере теперь дома строят основательно, с фундаментом; не просто стенки ставят на земле, а врываются в неё, и если в один прекрасный день белые отсюда исчезнут, всё равно на этой земле надолго останется их след. Ибо нет в природе такой силы, чтобы вырвать из земли фундамент или погреб.

Может, белые естественнее индейцев! – вон оно как стал я рассуждать. Ведь даже луговые собачки и те живут оседло… Ну, теперь-то я знаю, что все живые существа одинаково принадлежат природе и никакое не может быть естественнее другого, но тогда я был молод и эти различия не давали мне покоя: как же примирить такие взаимоисключающие точки зрения. Индейцы, к примеру, считают, что они ближе к природе, а белые утверждают, что они человечнее, то есть, дальше ушли от животных. Но как на это ни посмотри, мне ясно было одно: шайенскии образ жизни обречен. И не здесь я это понял, нет, а в совсем другом месте, в Денвере, потому как истина порой сперва всплывает совсем не там, где ей суждено сбыться, а в месте весьма и весьма отдаленном. Представьте себе, что вы в Китае, и там изобрели порох, а вы стоите и ясно видите, что каменные замки и доспехи рыцарей за тысячи миль от вас уже обречены.

Так что то, что я сказал, имело вполне практическую направленность. Я стоял в типи Горба. На мне было лучшее красное одеяло Горящего Багрянцем. Мы с ним уже успели обменяться подарками, и он, как это принято среди индейцев, отдал мне самое лучшее из того, что у него было.

– Братья, – сказал я, – когда я сижу среди вас, я думаю о прекрасной стране у реки Паудер, где у нас было столько счастливых минут, когда я был мальчишкой. Вы помните то время, когда Маленький Ястреб спал в своём типи и внезапно проснулся, разбуженный запахом барсучьего сала, и поднял полог вигвама, и увидел индейца-Ворону, похищающего его лошадь, и убил его? А когда Два Грудных Младенца вернулся со своей военной тропы против ютов после того как пропадал целый год, и пояс его был увешан скальпами, и он пел песню, которой его обучил орел, когда он, раненый, скрывался в сухой балке? Вы помните, как прекрасна Заоблачная Вершина, с этой своей белой шапкой и склонами пурпурно-синими? А вспомните чистые и всегда студеные воды Реки Вздорной Женщины, которые сбегают с гор, где тает снег. А леса, богатые дровами для костра и жердями для типи, а оленей с огромными рогами, а медведей в меховых шубах…

Мне кажется, что там, на Пороховой Речке, лучше, чем здесь, на этом месте. Я ничего не знаю об этом договоре, но я точно знаю, что этими краями, где мы сейчас стоим, будет проходить все больше и больше белых, потому как здесь мы всего лишь на расстоянии полета птицы от деревни белых, называемой Денвер, да большой страны белых, называемой Миссури. Я был и там, и там, и знаю, что ни одно из этих мест скоро не исчезнет, а только будет становиться все больше. И я считаю, что поскольку они будут разрастаться, то они и земля вокруг будут все меньше радовать глаза Шайенов.

Я запнулся, оно ведь нелегко быть пророком, если у тебя нет навыков.

– У меня был сон, – говорю я, – после Битвы Длинных Ножей. Я летал над всей этой землей и видел под собой белых людей, которые строили квадратные дома, но к северу, на берегах славной речки Паудер я видел великий народ Шайенов, живущих счастливо, сражающихся с Горными Змеями и Воронами, добывающих бизонов и оленей и похищающих лошадей.

Заговорил Старая Шкура Типи:

– Мне кажется, я слышал слова мудрости, – сказал он, – Мы прежде собирались говорить об этом соглашении, чтобы поддержать наших южных братьев. Туда идут Чёрный Котёл, Белая Антилопа, а они – великие вожди. Я думаю, что Арапахи, Кайовы и Люди-Змеи также будут там. Видеть все племена на мирной конференции – с бесчисленными пони, в лучших одеждах – это незабываемое зрелище. Отец Белых обещал всем поднести подарки. Просто за то, что явишься на эту конференцию, а это вовсе не означает, что надо прикасаться к перу…

Великий Отец хочет выкупить у Настоящих Людей и других племен те земли, где лежит жёлтый песок. Там будет Бент, а он – хороший человек, женатый на женщине-Шайенке. Я собирался туда отправиться и поговорить о земледелии, потому что Чёрный Котёл и Белая Антилопа, которые мудрые вожди, сказали, что Людям надо подумать о том, чтобы жить оседло…

Но сны не говорят и так, и эдак, и недаром к нам вернулся, чтобы рассказывать про свой сон Маленький Большой Человек…

Я не сообщил ему ничего нового. Индейцы вовсе не дураки, когда дело касается того, что им надо делать, а что не надо. Просто иногда у них бывают такие причины, которые белым понять нелегко. Вот Старая Шкура Типи отправлялся на этот совет главным образом для того, чтобы получить ещё одну серебряную медаль и увидеть праздник, когда сойдутся все племена и станут показывать свою ловкость в верховой езде, свои лучшие одежды, чтобы произвести впечатление на представителя правительства. Он мог даже зайти так далеко, что подписал бы это соглашение, в результате совсем не собираясь заняться земледелием.

Сейчас же после моих слов он решил забыть про всё про это и вернуться в северные края. Но вот что я вам скажу: сделал так он вовсе не из-за моего «сна», он так сделал только потому, что чертовски хорошо знал, что я белый и знаю, что говорю относительно положения в Канзасе и Колорадо.

И все они это знали, и если вы рассмотрите опять легенду, которую они создали вокруг Маленького Большого Человека, вы поймете, что я имею в виду. Она в некотором отношении не имеет ничего общего со мной лично, и раз уж так вышло, что меня отождествляют с ним, то это скорее я должен жить в соответствии с легендой, а не наоборот. И если бы я сделал что-то такое, что противоречило бы этой легенде, то это означало бы только то, что я не есть Маленький Большой Человек. Таким путем индейцы добиваются того, что их основные представления остаются неизменными, а герои – безупречными, и индейцам не приходится лгать. Хотя, как мне кажется, такой фокус не прошёл бы с теми, кто понимает принцип работы таких вещей, как деньги и колесо.. После этой беседы в типи Горба вошёл другой мой сводный брат, Лошадка, одетый шайенской женщиной, и развлек всех нас изящными танцами и прекрасным пением. И мое сердце радовалось, видя что он добился такого успеха в качестве химанеха.

Ночевал я в типи Старой Шкуры. А на следующее утро встретил ещё одного старого приятеля. Я как раз возвращался после купания в речушке, когда увидел какого-то индейца, который, как мне показалось, то ли слепой, то ли нарочно не пропускает на своём пути никаких зарослей полыни и кактусов. Присмотревшись, я пришёл к выводу, что верно последнее, потому что такой трудный путь можно было выбрать только умышленно. Но мало-помалу он добрался до речки, где и принялся мыться. Но не водой, а – грязью на берегу!

Я сразу узнал его. Это был Младший Медведь. Так что когда он закончил свои странные процедуры, я подошёл к нему. Считает ли он меня своим врагом, как и раньше, или нет, я не знал. Но мне казалось, это было так давно, что я об этом вовсе и не думал.

На мое приветствие он ответил вовсе не враждебно, но вместо того, чтобы по-шайенски сказать «здравствуй», говорит «до свидания». А потом точно так же как человек после купания сядет высохнуть на берегу, он заходит в воду и сидит в речке. По-моему, после того, как он умылся грязью, это имело смысл. Тут я сообразил, что он делает всё наоборот, и тогда стало ясно, почему он так себя ведёт.

Позже мою догадку подтвердил Лошадка, который отложил в сторону своё рукоделие – он вышивал бисером – и покинул толпу женщин, с которыми обычно околачивался, чтобы посплетничать.

– Так и есть,- подтвердил он. – Человеком Наоборот Младший Медведь стал в прошлом году, когда у Белого Человека Наоборот купил Громовой Лук.

Я должен кое-что объяснить. Вы знаете, что обычно Шайену-воину трудно найти ровню. Но Человек Наоборот заходит ещё дальше. Он воин до такой степени, что во всём, кроме как в бою, поступает наоборот. Так, он не ходит по тропам, а предпочитает ломиться через заросли. Моется он грязью, а сохнет в воде. Если вы его попросите о чем-нибудь, то он сделает наоборот. Спит он на голой земле, главным образом в самых неудобных местах, а вот на подстилке – никогда. Не может он и жениться. И живет он сам, один, на некотором удалении от стойбища; и, сражаясь, он сражается в одиночку, а не с основными силами Шайенов. А в бою он несёт Громовой Лук, к верхнему концу которого прикреплен копытообразный наконечник. И когда этот лук у него в правой руке, то он не имеет права отступать.

Ну, кажется, в этом деле существует ещё целый миллион прочих правил, потому-то он и является таким не похожим на других, и в любом стойбище таких «человеков» раз-два и обчелся…

– Так ты помнишь Койота? – говорит Лошадка. – Его убили Поуни. Юты убили Красную Собаку… – Он продолжал перечислять новости, которые оказались довольно-таки кровавыми. Потом он, взглянув не без игривости и лукавства на меня, добавил:

– А сам я подумываю перебраться в вигвам Желтого Щита его второй женой.

Я поздравил его и подарил ему маленькое зеркальце для бритья, которое брал с собой в дорогу, чему он был безмерно рад, и после того, как мы с ним попрощались, он, наверное, часами смотрелся в это зеркальце.

Но перед этим я спросил у него о своей бывшей подруге Ничто.

– А на ней женился Белый Человек Наоборот, – рассказал он. – И она сейчас ждёт ребёнкка.

Немного попозже я её и сам увидел – она сидела перед своим типи и толкла какие-то ягоды. Просто удивительно, до чего эта девушка изменилась всего за пару лет. Даже без беременности она была бы довольно-таки тучная. Нос у неё расплылся по лицу, и я не мог припомнить, чтобы прежде у неё был такой злой взгляд. А то, что раньше было блестящими чёрными волосами, теперь смахивало на хвост лошади, только что продравшейся через заросли терновника.

Но самые большие перемены произошли в её характере. Когда я проходил мимо, она с таким ором напустилась на собаку, что прежде мне не приходилось слышать, а когда из типи вышел её муж, то вся эта брань обрушилась на его голову. Шайенские женщины – прекрасные жёны, но иногда они бывают до того сварливы – сварливей не найдёшь.

Мне кажется, можно смело сказать, что та сабельная атака на Соломоновой протоке спасла меня от того, чтобы все это слушать до самой смерти.

Ну, через некоторое время Шайены принялись сворачивать стойбище, готовясь откочевать на север. Мы со Старой Шкурой Типи стояли и смотрели как женщины разбирают вигвамы, делают из жердей волокуши и грузят на них скарб. На голове у вождя красовалось сомбреро, которое из-за разницы в размерах наших голов сидело несколько высоковато на его косицах. Ну, а поскольку это сомбреро было всего лишь вместо того цилиндра, который я потерял, то я по сути ещё ничего ему не подарил, так что теперь мне показалось, что ничего другого не остается, как подарить ему свой «Кольт» драгунской модели. С одной стороны, это был довольно-таки небольшой подарок. Но, с другой стороны, я оставался без лошади, без какого-либо оружия, без шляпы, без куртки – свою я подарил Горбу – а взамен я получил одеяло, каменную трубку, нитку бус и тому подобное, с чем мне предстояло вновь присоединиться к неприязненно настроенным погонщикам и преодолеть остаток пути до Денвера.

– Дедушка, – сказал я. – Я не смогу податься с тобой на речку Паудер…

– Я тебя слышал,- ответил Старая Шкура. Вот и все, что он сказал.

Однако я всё же не мог просто так уйти. А, может, мне самого себя надо было убедить, потому как на второй день у Шайенов я заметил, что они уже не столь непривлекательны для меня. Да и с запахами стойбища я вновь стал свыкаться. Похоже, что со временем я, возможно, вернулся бы к тому себе, каким был прежде.

А, может быть, и нет. Но я почувствовал, что есть определенный риск. Ведь немаловажным было то, что в Денвере дела мои шли совсем неплохо. Да и честолюбивые замыслы к тому времени мне уже были ведомы, потому что в мире белых без честолюбия ни черта из тебя не выйдет. Но ведь по-Шайенски это не передать – там и в помине нет такого понятия.

Оно, конечно, индейские мальчишки мечтали стать великими воинами, а некоторые даже чувствовали призвание вырасти в вождей, но это всё сугубо ЛИЧНЫЕ цели, потому что ни у какого вождя нет власти в нашем понимании этого слова. Индейский вождь ведет за собой только личным примером. Так, если взять вот этот переход на Пороховую речку, то Старая Шкура Типи не отдавал своим людям никаких приказов туда идти. Всё, что он сделал, так это только решил, что ОН туда пойдет, обязательно пойдет. И Горб решил, что Он пойдет, и так далее. И другие пойдут с ними лишь только потому, что считают их мудрыми людьми, а если кто не считает, тот не пойдёт, вот и всё. Ну, а Горящий Багрянцем все ещё никак не мог решить, он по-прежнему сидел на том самом месте, где недавно ещё было жилище Горба и его жёны, а дочери Горба разбирали вигвам как раз вокруг Горящего Багрянцем.

А, с другой стороны, что я ещё собирался делать, когда вел этот караван в Колорадо, как не заняться самому торговлей? Я говорил уже, что коммерсант я никудышний, у меня нет нужной жилки, но при всем при том я себе втемяшил в голову, что она вовсе и не нужна, что и так разбогатеть ничего не стоит в таком совершенно новом месте, каким был Денвер. И уже предпринимались кое-какие шаги, чтоб сделать Колорадо Территорией. А через пару-тройку лет, заработав достаточно денег, я вполне мог бы выдвигаться в губернаторы, ведь я умел читать и писать, чем едва ли могло бы похвастать большинство тогдашнего населения этих мест.

Но как мне объяснить, хоть малость намекнуть об этом индейцу, скажем, Старой Шкуре Типи?

И тут мне помогло появление Младшего Медведя, который ехал как раз в нашу сторону. Само собой, сидел он задом наперед, лицом к хвосту, однако, как раз это и делало его команды-наоборот и подергивания уздечкой нормальными. Он давал лошади команду «влево», имея в виду «вправо», а так как он сидел, поворотясь к лошадиному крестцу, то в этом был опять же здравый смысл, поскольку лошадь шла вперёд, что и надо было.

– Почему,- спрашиваю я,- Младший Медведь стал Человеком Наоборот?

Как я и думал, вождь дал объяснение вполне традиционное:

– Потому что он боялся молнии и грома.

– Вот потому и я решил поехать на запад со своими фурами, – объяснил я.

И, знаете, ведь в этом объяснении была некая доля правды.

Учитывая то, во что, в конце концов, тот договор вылился, я испытываю определенную гордость оттого, что я сыграл кое-какую роль в том, чтобы отправить своих друзей подальше от беды. Чёрный Котёл, Белая Антилопа и другие южные Шайены и Арапахи, которые прикоснулись к перу, оказались в резервации вдоль реки Арканзас, в юго-восточной части Колорадо, месте без дичи, маловодном, с бесплодными землями. А через несколько лет, как раз когда их мирное стойбище располагалось на Песчаной речке – Санд-Крик, на территории той самой резервации Третий Колорадский Добровольческий Кавалерийский полк устроил им кровавую баню…

ГЛАВА 14. В ЛОВУШКЕ

Эта резня при Санд-Крике произошла в шестьдесят четвертом, в самом конце года. С мятежом к тому времени, как вы знаете, было уже покончено, иначе этой бойни вообще бы не было, потому как войскам было бы не до того.

Что до меня, то после той поездки в Миссури я превратился в домоседа. Да ещё втемяшил себе в голову заделаться крупным бизнесменом-воротилой или там встрять в политику. Ко всему, я заподозрил своих так называемых компаньонов, Болта и Рамиреса, которые Должны были со мной делить все поровну, в нечестности. Но как я мог что-то проверить, когда всё время был в разъездах? В знак доказательства вы бы послушали, как они принялись возражать, когда я заявил, что впредь собираюсь безвыездно работать при лавке!

Ну, в бухгалтерии я не шибко разбирался, так что доказать, насколько они меня обобрали, не мог. Но с тех пор, как перестал разъезжать, моя доля заметно возросла. А следующее, что я сделал, так это построил дом и женился.

Мне было тогда двадцать. Женщина, на которой я женился, вернее, девушка восемнадцати лет от роду, была шведкой. Родилась она в Швейцарии и лишь за несколько лет до этого вместе с родителями переехала в Америку. Осели они в Спирит-Лейк, штат Айова, где её мамаша с папашей были злодейски убиты во время нашумевшей резни, учиненной бандой индейцев из племени Санти-Дакота. Было это лет за пять до нашей женитьбы, так что была она достаточно небольшой, чтобы спрятаться в погребе для картошки, что она и сделала, и в результате осталась жива. Звали эту девушку Олга. И когда я на ней женился, то чтобы её спрятать, потребовалась бы, пожалуй, щель побольше. Потому как росту у неё было едва ли не шесть футов, да и все другое под стать, хотя лишь него жиру не было у неё ни унции. Была она повыше меня, даже когда я обувался в ковбойские сапожки на высоких каблуках.

Кожа у Олги была очень белая и тонкая, а волосы такие красивые и светлые, что даже в пасмурный день, казалось, на них падает солнце. В Денвер она приехала с одним семейством, которое после гибели её родителей взяло её к себе, за что она чёрт знает сколько работала на них: стряпала там, глядела за детьми, убирала, дрова колола – в то время как хозяйка слонялась с недовольным видом по дому, а хозяин так и норовил похлопать Олгу ниже пояса.

Девушка мне приглянулась с самой первой встречи, и дело не в том, что была она красавицей, хотя и была таковой, и не потому, что роскошное тело делало её вдвойне привлекательной при моих деньгах. А главным образом потому, что у неё был золотой характер, лучше и не сыскать. Из себя её вывести было невозможно, а я всегда питал некоторую слабость к кротким женщинам. Так, ей и в голову не приходило, что она втройне уже отработала тем людям, что её взяли, за то немногое, что они для неё сделали. И когда мы поженились, мне каждый Божий день стоило немалого труда удерживать её дома: управившись по хозяйству у нас, она так и рвалась подсобить тому семейству.

А к следующему году у нас с Олгой и у самих появился ребёнок, а ещё я выстроил дом, про который уже упоминал. Славный домишко, весь деревянный, на четыре комнаты, с острой крышей. Конечно, он не шёл ни в какое сравнение с хоромами Пендрейков, но для Денвера был в самый раз. Ребёнок, которого родила Олга, был мальчиком, и мы его назвали Густав в честь её папаши, убитого индейцами, и этот мальчик, хоть ещё и совсем кроха, выглядел вылитым шведом, был такой белобрысенький, голубоглазый…

|Из детства среди Шайенов я вынес убеждение, что я смышленый малый, и даже время, проведенное у Пендрейков, ничего не изменило. Ибо, как мне кажется, в любви нельзя быть умным. А вот в бизнесе – можно, И я себя считал парнем что надо. Это при том, что с компаньонами у меня не было даже никакого письменного соглашения, так что Болт взял себе за правило упоминать об этом в конце каждой субботы, когда подбивал приход за неделю, вычитал расход, а потом делил выручку на три части, хотя, как через некоторое время я заметил, наличные брал только я, а он и Рамирес предпочитали свои класть тут же в сейф.

Когда об этом я заикнулся, мне сказали, что они «подвергают свой доход повторной вспашке» – Болт был большой мастер по части таких фразок, когда надо было растолковать какую-нибудь тонкость.

– Тогда на что же вы живете? – спросил я. Рамирес расхохотался, обнажив большие белые зубы,

|но Болт рассудительно заметил:

– Разумеется, в кредит. Мы, Джек, люди цивилизованные, а цивилизация отнюдь не строится на деньгах как таковых, а скорее на ИДЕЕ денег. Вот, например, возьми индейцев, тех, что торгуют с нами. Допустим, приносят они нам шкурку или чего там и тут же требуют чего-нибудь взамен на ту же сумму. Им и в голову никогда не придет открыть у нас счёт, а ведь по нему они могли бы, когда надо, брать припасы и прочие товары, а долг каждого из них записывался бы, а потом вычиталась стоимость шкурок. Таким образом, они избавились бы от перепадов и скачков в своей дикарской жизни, и круглый год могли бы жить одинаково хорошо, в голодные и сытые времена, выплачивая долг после удачной охоты. Ну, он мог часами излагать свою теорию бизнеса и разглагольствовать о том, как они с Рамиресом предпочитают повторно вкладывать в наше дело свою долю вместо того чтобы сорить деньгами налево и направо. У них самих счета были и у цирюльника, и в салуне, и везде в подобных местах. Ну, а остальные свои потребности они удовлетворяли из наших собственных складов и записывали в бухгалтерскую книгу на свой счёт. Не то, что я: когда я покупал что-нибудь Олге для дома, то тут же вносил в кассу звонкую монету, хотя, разумеется, при этом, как совладелец, пользовался скидкой.

Ну, а на счёт второго, о чем он часто говорил, а именно; что наше дело строится всего лишь на честном слове, и больше ни на чем, то этим он просто гордился, а я – меня это малость тревожило. Я полагаю, он об этом говорил так часто, небось, потому, что я все время требовал оформить все законным образом.

Однако, такой тактикой преуспели они только в одном: моя подозрительность дошла до того, что я больше не стал ничего слушать и решительно воспротивился, и мы наняли стряпчего и справили бумаги, по которым моя треть была узаконена документально. Или, по крайней мере, мне так казалось – хотя бумаги эти я изучал очень придирчиво. Да, тут уж я твёрдо решил не дать маху и бумаги эти проштудировал с превеликим усердием и скрупулезностью – вы ведь знаете, что читать я умел.

Но, видать, у права свой собственный язык, особый… С Олгой мы жили душа в душу, и, главным образом, считаю, потому, что она почти не говорила по-английски, ну, а я, понятное дело, по-шведски – ни бельмеса. А раз уж потолковать по душам нам не удавалось, то мы прекрасно уживались, горшков не били, да и вообще – дурного слюва друг от друга не слыхали!

Сынок наш, крошка Гэс, бутуз был очень славный и сообразительный, и мне очень нравилось качать ногой колыбельку, а он что-то там лепетал, агукал, сучил ручонками и делал все такое прочее, что делают младенцы; а напротив, в нашей маленькой комнатушке сидела Олга и всегда что-нибудь штопалашила, и стоило мне только посмотреть на неё, как она, в этой своей умилительной шведской манере, принималась улыбаться и спрашивать: не хочу ли я чего-нибудь поесть. В этом она была совсем как индианка; считая всех вечно голодными.

Затем как-то в конце осени шестьдесят четвертого Болт и Рамирес неожиданно смылись из города, оставив на меня все свои задолженности. Тогда-то я и раскумекал, что означало это наше соглашеньице: мне в одиночку предстояло отвечать перед законом за всё наше коммерческое предприятие, ну и, понятно, за все долги. Я ведь упоминал уже, что эти типы на счёт фирмы вносили все свои расходы, даже на стрижку и бритьё.

Да-а-а, встрял я в передрягу благодаря своей «прозорливости», если воспользоваться словечком преподобного Пендрейка. Несмотря на то, что внешне все выглядело иначе, наша лавка, в последнее время приносила одни убытки. Происходило вот что: Болт и Рамирес урезали цены – и, чем больше мы сбывали, тем больше на этом прогорали. Хочу сказать: тем больше прогорало наше дело – они-то ведь никогда по сути не платили наличными, как я уже упоминал об этом.

Задерживаться в Денвере я не стал. С Олгой, которая по-моему, так до конца и не уразумела настоящую причину, мы упаковали чемоданы, и вместе с сыном сели на утренний дилижанс, бросив все к чертям собачьим на произвол судьбы: и дом, и дело, и притязания на респектабельность. Мне не было ещё и двадцати трёх лет, а я уже попал в несостоятельные должники.

И всё же я испытал что-то вроде облегчения. Что ж, жить припеваючи оно, конечно, чего лучше, но нельзя не согласиться и с тем, что и в поражении есть свои плюсы – это чувство огромной свободы. И пока мы тряслись по дороге, ведущей на юг, в Колорадо-Сити и Пуэбло, в душе моей воцарился покой, и радовался я почти, как Олга. Она, как мне кажется, была уверена в том, что мы в отпуске и просто путешествуем. На дворе стояла середина декабря 1864. У реки Арканзас дилижанс должен был сворачивать на восток и, если ехать до конца, можно было как раз к Рождеству добраться до форта Ливенуорт. Билеты я купил до конечной станции и денег у меня оставалось в обрез – лишь на пропитание, да за ночлег на остановках – хотя первое время мы могли немного сэкономить, так как Олга прихватила с собой целую корзину всякой снеди.

Каких-то особых планов у меня не было – хотелось Только махнуть куда-нибудь подальше: скажем, перебраться у Ливернуорта через Миссури и заехать в городок, где обитал преподобный Пендрейк, чтобы перехватить у него деньжат. Пожалуй, намерение Шайен теплилось. А ещё можно было в Ливернуорте заскочить к начальнику тамошнего гарнизона: он мне ещё когда я был мальчишкой, обещал посодействовать в устройстве в армию. Кажется, к тому моменту я уже научился брать от жизни только то, что она сама мне предлагала, и в этом моем таком душевном состоянии большим подспорьем для меня оказались и Олга, и Гэс.

Гзсу было уже годика два, но мы его ещё ни разу не стригли – уж больно хорошо ему было с беленькими кудряшками. Глазенки его, небесно-голубые, пристально рассматривали все вокруг, почти не отрываясь. Это была его первая в жизни поездка, и чем ухабистее оказывалась дорога, тем больше она ему нравилась. Когда нас, словно горошины, подбрасывало внутри экипажа – а на тогдашних дорогах в дилижансе запросто можно было все зубы порастерять – он заливался радостным смехом, как колокольчик. Во всём он пошёл в мать, и меня это вполне устраивало, потому как я никому не пожелал бы иметь мою рожу, фигуру или характер.

Но вот чего до сих пор я не сказал, так это что кровавая бойня при Санд-Крике произошла всего за две недели перед этим: тогда на рассвете отряд полковника Чивингтона атаковал стойбище Шайенов и Арапахов и стёр его с лица земли; при этом среди погибших две трети составляли женщины и дети.

Ну, сам-то я при Санд-Крике не был, так что не считаю себя вправе обсуждать то, что там случилось, хотя это и сказалось на моей дальнейшей судьбе, так как в последующие дни Шайены по всему фронту вышли на тропу войны. А этот полковник Чивингтон (мы его как раз и встретили на реке Арканзас, ниже по течению от форта Лайонс) так он все ещё преследовал остатки индейцев из того селения на Санд-Крике – Песчаной Речке.

Тогда колонна солдат остановилась, и к нам подъехал молоденький лейтенантик. Он козырнул Олге, которая выглядывала из окна дилижанса, и сказал кучеру на козлах:

– Полковник Чивингтон просил вам всем засвидетельствовать его почтение. Нижнее течение реки нами от индейцев очищено, так что позвольте вас заверить, что подведомственная нам территория совершенно безопасна.

Услышав эту новость, кучер с облегчением вздохнул, да и мне тоже полегчало на душе: ведь на последней станции он ни о чем другом не говорил, а только о возможности налета враждебно настроенных индейцев, тогда как Олга, которая мало понимала, когда о чем угодно говорили, но услышав упоминание об индейцах, сразу начинала ерзать, буквально не находя себе место.

– Ты слышала? – спросил я и похлопал её по руке, которая, возможно, и не была такой нежной, как у миссис Пендрейк, но зато принадлежала мне.

А она поднесла крошку Гэса к окну и сказала:

– Смотреть, красифый лошадка!

Она имела в виду скорее всего не лошадь лейтенанта, а исполинского жеребца во главе кавалерийской колонны ярдах в пятидесяти от нас. На этом гигантском звере восседал сам полковник Чивингтон – я его раньше видел в Денвере. Я даже как-то обменялся с ним рукопожатием, и потом весь остаток дня в память об этом сильно ныла рука. Боже, до чего же он был здоровенный! Особенно огромной была его грудь колесом, хотя и одна его голова была никак не меньше всего Гэса.

Он заметил, что мы глядим на него, и застыл в седле как каменная статуя, потом отдал честь ручищей-колуном и прокричал громовым голосом проповедника:

– Ну и задали же мы жару этим чертякам!

Потом войска пошли дальше на запад, а мы продолжили свой путь в восточном направлении, и, по-моему, где-то через час пути от того места, где встретили полковника – мы как раз переехали вброд обмелевшую речонку и выползали на противоположный высокий берег, и я поддерживал Гэса, высунувшегося из окна, чтобы посмотреть как с задних колес стекает и капает вода – я услышал, как ойкнула Олга, обернулся и увидел, что её розовое личико побелело как мел и почернели голубые как небо глаза.

Тогда я взглянул вперёд: с северной стороны на обрыве, маячило примерно с полсотни всадников. Индейцы! И не было необходимости мне объяснять, я сразу догадался, что это Шайены. Маленький Гэс тоже их заметил и тотчас радостно залепетал и захлопал в крошечные ладошки, а когда я передал его в материнские руки, индейцы поскакали на нас.

Ну, вскоре мы забрались на гребень берегового склона и дальше дорога шла уже прерией среди холмов, вот мы и рванули во весь опор. Был ясный зимний день – холодный ветер прорывался сквозь боковые шторки. Я достал свой пистолет, но расстояние было ещё слишком велико. Однако ехавший на крыше дилижанса идиот-охранник сразу же от страху наделал полные штаны и начал из своего дробовика палить неразумно и понапрасну – ведь оно до ближайшего индейца было никак не меньше, чем с четверть мили. Когда же, наконец, они приблизились настолько, что в самый раз было остановить их на почтительном расстоянии, у него кончились патроны!

Ну, этот дробовик если на что и годился, так только чтобы отпугивать, потому как попасть из ружья или револьвера можно было только случайно – дилижанс так швыряло из стороны в сторону, так трясло, да и цель тоже не стояла на месте. Это всё равно, что если бы бросать горошинку в прыгающего кузнечика, и самому при этом нестись во весь дух. Хорошо только, что и индейцам оказалось не легче попасть в кого-нибудь в дилижансе. Так что пока мы продолжали катить, далеко не все ещё было потеряно. И хоть лошади наши подустали, но, с другой стороны, это само по себе означало, что следующая станция, где мы могли их сменить, была милях в пяти-шести.

Но я ещё не представил наших спутников. Их было трое. Один – коммивояжёр – Живчик, который ехал с нами от Колорадо-Сити и всё время пытался всучить свои товары. На крыше дилижанса был привязан его сундук, но на коленях он держал небольшой чемоданчик, и просто диву даешься, какое невероятное количество барахла он из него извлекал! Потом был ещё владелец ранчо, крепко сбитый такой детина лет под пятьдесят. Тот без конца пытался завязать разговор про победу Чивингтона и о том, «на самом ли деле разрешила она индейский вопрос». И, наконец, на последней станции к нам сел какой-то угрюмый и злобного вида попутчик. Не сказав никому ни слова, он выпихнул коммивояжёра из дальнего правого угла и плюхнулся туда сам, после чего только поправил на поясе рукоятку своего большого «Кольта», чтобы мгновенно можно было его выхватить, если только кто-нибудь вздумает дохнуть в его сторону. Клянусь, я бы не потерпел такого обращения от этого сукиного сына, но меня он не трогал, так что я не стал ничего предпринимать, к тому же этот коммивояжёр мне никто: ни брат, и ни сват.

Хотя теперь, когда за нами гнались, я был рад присутствию этого типа. Тем более, когда охранник сверху оказался паникером, коммивояжёр был безоружным, а фермер – его звали Перч – настойчиво предлагал остановиться и постараться от Шайенов откупиться – оказывается он когда-то прикупил земли у дружественных Осаджей, на основании чего и полагал, что можно с любым индейцем договориться, были бы деньги. Имея таких попутчиков, совсем немудрено было влюбиться в этого хама, которого я дальше буду называть Чернявым – у него были пышные чёрные усы – потому как имени его я так и не узнал. Вот кто чертовски сохранял спокойствие: просто сидел себе лицом вперёд и ни разу даже не оглянулся на преследователей, но рукоятка его револьвера, отполированная до блеска, видать, от частого употребления, торчала наготове на всякий случай.

А случай этот представился гораздо раньше, чем я рассчитывал. Ещё с полмили мы неслись по открытой прерии, сохраняя расстояние между нами и индейцами, но затем пони Шайенов стали нас быстро настигать. Сидел я спиной к кучеру, в левом углу дилижанса, и когда ближайший индеец оказался ярдах в ста, я высунулся и в него выстрелил, потому как, если до сих пор расходовать заряды по примеру охранника было бессмысленно, то теперь, когда они так приблизились, это приобрело большой толк: надо было показать им, что нас голыми руками не возьмешь.

Я не попал в этого всадника даже и близко, но тот вильнул и поскакал с другой стороны дилижанса. Я и говорю Чернявому:

– Стрельни теперь ты в него, дружище!

Но Чернявый и бровью не повел, сидит себе и смотрит исподлобья перед собой и все. И я подумал, вот только выберемся мы из этой передряги, и я займусь тобой, парень, ох займусь! Но в тот момент мне было не до выяснений, так что я это оставил так, к тому же этот самый коммивояжёр меня дернул за рукав.

Он говорит мне:

– У меня здесь с собой смесь машинного масла и растворителя. Прекрасно удаляет пороховой нагар! Рекомендую – превосходное средство для любых стволов!

Потом вытаскивает из своего чемоданчика какую-то бутылочку и предлагает не церемониться, а испробовать средство на моем стволе, причём, бесплатно. Понравится – он мне уступит целую пинту, с боль-шо-о-ою скидкой.

Вот видите, сколько было проку от этих моих попутчиков. Значит, выхватываю я бутылочку из рук у него, из горлышка её выскакивает пробка, а содержимое проливается прямо на кончик сапога Перча. Клянусь, жидкость мгновенно проедает носок сапога – и Перчу ничего не остается делать, как тут же скинуть левый свой сапог и вышвырнуть его в окно!

И вот, сэр, представляете, как только индейцы поравнялись с сапогом, то двое из них остановились, спешились и стали его внимательно рассматривать. И тут мне пришла вголову идея… Так что вылезаю я наружу, оставаясь только одной ногой в окне, что, кстати, когда дилижанс мчится на полной скорости, сделать не просто, и окликаю ребят, которые снаружи. Ну, кучеру, тому совсем не до меня, ну а охранник, как только показалась моя голова, приставил к ней свой дробовик и, похоже, разнес бы всю башку мне, будь у него хоть один патрон – бедняга с перепугу, видать, принял меня за краснокожего. Понадобилось немало времени и сил, да ещё пришлось надсадно драть горло, прежде чем я всё же докричался, несмотря на свист ветра и охватившую его истерию, до его куриных мозгов и втолковал свой план, и в конце концов он пополз к тому месту, где крепился багаж, стал открывать чемоданы и коробки, и выбрасывать разную одежду и прочее содержимое. Чего только не было в сундуке коммивояжёра: пальто, платья, воротнички, костюмы, отрезы материи, которые разворачивались и полоскали на ветру – один такой отрез пришёлся прямо в индейца, хлестко ударил его, и концы его заполоскали по бокам, тогда этот индеец на скаку обмотал материю вокруг себя, однако, тут соблазн взял верх, и он остановился, чтобы хоть краем глаза посмотреть на себя в зеркальце. Ну, в сундуке тоже были зеркала, но, падая на землю, они разбивались вдребезги, впрочем как и бутылочки с маслом для волос. Зато оловянные тарелки оставались в целости, и Шайены обязательно останавливались и подбирали их. Но все это было ничего по сравнению с фурором, который вызвали парящие в воздухе дамские шляпки. Ими, да ещё содержимым нашей большой сумки, открытой вслед за сундуком, завершилась эта часть погони. Последнее, что я увидел перед тем, как дилижанс пошёл под гору, так это как двое Шайенов ссорились из-за панталон Олги, украшенных кружевами и лентами; эти панталоны каждый из них тянул на себя, а с полдюжины индейцев нарядились в шляпки с разными безделицами, оборками и складками.

Потом у дилижанса отвалилось колесо и мы ещё п о прерии ярдов двести проехали прежде чем удалось остановить животных, потому как, хоть лошади и устали, но были слишком напуганы, и как только кучер отцепил их от дилижанса, так они тут же убежали, волоча за собой постромки.

Мы с кучером немного обсудили как нам быть дальше: оставаться на месте или уходить. Находились мы на возвышенности над рекой, внизу почва оказалась слишком рыхлой чтоб задержать экипаж. На другом берегу Арканзаса, зимой сильно обмелевшего и покрытого тонкой корочкой льда, тянулись песчаные холмы; там можно было продержаться до тех пор пока заметят, что дилижанс не прибыл вовремя, и вышлют войска, хотя, возможно, ждать пришлось бы долго – ведь не станут бить тревогу, если дилижанс опаздывает меньше, чем на сутки. Но в одном сомневаться не приходилось: трофейное имущество Шайенов отвлечет их не надолго. Скоро они будут тут как тут, хоть покамест о нашей поломке им неизвестно, ведь мы находились в ложбине.

В этой аварии, слава Богу, никто не пострадал – дилижанс устоял, не перевернулся; более того, похоже, небольшая встряска всем пошла на пользу, по крайней мере, Перку и коммивояжёру; если можно так сказать, эта встряска вышибла им дурь из головы. Да и Олга выглядела менее встревоженной, чем прежде, во время погони. Все столпились возле экипажа, и я уже переговорил с кучером, как вдруг заметил, что Чернявый ещё не вылез. Я заглянул внутрь дилижанса, который опасно накренился. Чернявый всё ещё мешкал в своём углу, но угрюмая рожа упрямо вперилась вперёд, да вот только глаза теперь были подернуты пленкой, словно запруда пеной. Я помахал рукой у него перед глазами – а он сидит и в чёрный ус себе не дует, никакой реакции. Тогда я уж снял с него «Кольт» и забрал из карманов патроны да попытался отыскать хоть какие-нибудь документы, но ничего не нашёл, да и времени было в обрез.

Наверно, он умер от разрыва сердца и совсем, видать, недавно. От страха или не от страха – кто его знает. Но остальным сейчас об этом я говорить ничего не стал. А вскоре мы уже перебирались вброд через Арканзас, при этом сильно в ледяной воде промочили ноги и не имели возможности их просушить, так как поначалу не осмелились развести костёр, а потом, когда нас обнаружили, возникло много всяких обстоятельств, когда нам стало не до того. И едва мы добрались до песчаных холмов на южном берегу, как заметили, что Шайены уже почти взобрались на бугорок, а потом как припустят вниз, к брошенному дилижансу. Они думали, что мы там, внутри – вот потому-то его сначала окружили, потом спешились и, издав боевой клич, набросились на экипаж: вытащили тело Чернявого, сорвали с него одежду, набросили на шею аркан и давай тащить волоком по прерии, и волочили до тех пор, пока тело не распалось на куски. Но, кажется, Чернявому уже было всё равно, что мёртвому припарки…

Очень многие из индейцев понапяливали на себя самые различные предметы женского туалета: изысканные модные шляпки, про которые я упоминал, ленты и чехлы от корсетов, а тот храбрец, который победил в споре за панталоны Олги, разорвал их пополам и надел на руки, как рукава. В оловянных мисках ножами они понапрокалывали дырок, нанизали их на красные ленты и те, привязанные к лошадиным хвостам, вовсю звякали и грохотали. Некоторые замотались в отрезы. Склянки со средством для укрепления волос не все разбились, и я видел, как кое-кто из индейцев к ним прикладывался, вот я и поинтересовался у коммивояжера содержимым бутылочек. Ну, а раз теперь их он продать не мог, то сразу же признался, что так, ничего особенного, просто подкрашенная вода и я возблагодарил Господа за это. Потом они увидели наши следы на другом берегу. Вдоль гребня самого высокого холма мы развернули оборонительный рубеж, за ним, в глубине, на обратном склоне расположились Олга с Гэсом и коммивояжер. Последний оказался там не потому, что струсил – просто у него не было оружия. У кучера был карабин, у охранника, к счастью, нашлись ещё два револьвера кроме бесполезного теперь дробовика. Перчу я отдал свой карманный «Ремингтон», себе оставил большой «Кольт» Чернявого. А у Шайенов было всего два-три ружья, и, судя по всему, в плохом состоянии. Вот если б нам для пущего эффекта удалось организовать стрельбу залпами и не подпускать их на расстояние полета стрелы из лука, то, вполне может быть, мы смогли бы остудить наступательный пыл Шайенов.

Поэтому, пока их кони осторожно, чтоб не порезаться, ступали в реку, с хрустом взламывая корку льда у берега, я всем нашим парням указал каждому свою цель, и когда индейцы добрались до чистой воды и перешли на галоп, мы выстрелили все как один.

Я в первый раз бил из этого «Кольта», вот моя пуля и перелетела выше цели, срезав на головном уборе индейца белое перо. Но слепая удача улыбнулась Перчу, который из моего крошечного пистолетика угодил в колено лошади. Скорее всего пуля всего лишь его царапнула, а не перебила кость, однако лошадь скинула седока, который шлепнулся в воду, подняв тучи брызг. Пытаясь его объехать, столкнулись ещё два воина, а наш кучер расщепил лук в руках ещё одного и тот его отбросил в сторону, словно ошпаренный.

Этого оказалось достаточно, чтобы скомкать атаку на одном фланге и повлиять на боевой дух в целом; но двоим индейцам до того хотелось, хоть ты тресни, немедленно достичь успеха, что они готовы были переть грудью даже на жерла пушек. Ну, кучер в это время как раз перезарядил наше единственное дальнобойное оружие, охранник, как и прежде, палил очертя голову, а Перчу – увы! – больше не везло…

К тому моменту, как эти двое нетерпеливых Шайенов, один – на вороном, другой – на пегом в куче брызг почти что проскочили мелководный Арканзас и оказались в семидесяти ярдах, я уже дважды в них выстрелил, и оба раза начисто промахнулся. Они же не дрогнули и, как и прежде, неустрашимо на нас мчались. Все ближе, ближе… Я вжался в песок брюхом, подбородком – тоже; несколько песчинок попали в рот, и мне казалось, что под языком зудят прыщи. Шайен на пегом затянул победную песню, и я её, конечно, понял, и мне стало совсем не по себе – я знал, что он взвинтил себя, как это делают Шайены, до истерики и что ему сейчас в неистовстве нет удержу, и только смерть одна способна его остановить.

Осталось сорок ярдов до того, в кого я целил, Он уже выбрался на берег и неистово хлестал лошадь, гоня её вверх по склону нашего песчаного холма. Тогда я ещё раз выстрелил из последнего патрона в барабане. Промах! Но кучер уже закончил заряжать свой карабин, раздался выстрел и он попал Шайену прямо в грудь. Это был отличный выстрел, и очень непростой даже для такого близкого расстояния. Шайен перелетел через хвост своей лошади – ленты дамской шляпки, взметнулись вверх, эту самую шляпку я как-то раньше не приметил – и он скатился почти к самой реке, потеряв при этом шляпку; слова песни замерли у него на устах и больше он уже не встал, хотя, когда наступили сумерки, он был ещё жив – после того как все стихло, мы слышали его судорожное дыхание.

Не помню, что стало со вторым; наверно, повернул назад, видать, духи от него отвернулись. До сумерек индейцы предприняли ещё две атаки. Есть вещи и приятней, чем лежать на холодном песке, когда на тебя несётся с полсотни индейцев. Но их наскоки мы отразили, при этом несколько человек ранив; правда, во второй раз перед отходом они ранили Перча стрелой в плечо.

Когда солнце село, индейцы заняли рубеж на противоположном берегу; больше они не издавали насмешливых криков и не потрясали копьями – видать, за день эта сторона боевых действий им порядком приелась. Новых атак можно было ожидать с рассветом на следующее утро. Пока же они молча пожирали нас глазами, а потом, когда стемнело, развели костры, потому как похолодало и становилось всё морознее. Потом все они закутались в одеяла и принялись за ужин, припасенный в мешочках из бизоньей кожи.

Мы же все сидели на песке; совсем стемнело, поднялся ветер, стало слишком холодно даже для того, чтобы пошёл снег. У Перча было ранено плечо и обморожена нога, так как ему пришлось расстаться с одним сапогом, а затем ещё и переправляться вброд. Я не сомневался, что он лишится этой ноги, но сейчас он отказывался от немедленного хирургического вмешательства на столь низком уровне, ссылаясь на то, что боль в ноге сводится на нет болью в плече. Он оказался тертым калачом, этот Перч, с характером. Кремень, а не человек. Кто б мог подумать…

Кучер взял с собой большую флягу, и воды, по крайней мере, на ночь было достаточно. Но жевать было нечего. И костёр развести мы тоже не могли – на голых холмах не росло ничего, что можно было бросить в костёр. Но у всех имелась теплая зимняя одежда, а в ложбине за нашим гребнем можно было укрыться от ветра. Когда стало совсем темно, мы спустились в эту ложбину, а на вершине холма оставался кто-то один, по очереди.

Я говорил уже, что Олга после того, как у дилижанса отвалилось колесо и наше положение стало пиковым, взяла себя в руки, да и сейчас по-прежнему была совершенно невозмутима: от нижней юбки оторвала несколько кусков ткани, перевязала Перчу раненое плечо и всячески старалась растереть ему замерзшую ногу. А этот охранник, худой такой, длинноносый, нервный, который, потеряв голову, безрассудно палил в индейцев, так он сейчас, в перерывах между атаками, все дергался, сопел носом и чесался, словно у него были блохи. Так вот, когда он спустился в ложбинку, Олга подошла к нему и вытерла лоб – он был весь в поту, несмотря на холод – и тогда он говорит ей: «Благослови вас Господь, миссис», и сразу засыпает как ребёнок.

Хочу сказать, что она была хорошей женщиной и старалась быть полезной. А малыш Гэс, как только затрещали первые выстрелы, которые вызвали у него восторг, захотел пострелять и себе, и с этой целью пополз к верхушке холма, но Олга его перехватила. Потом он утратил интерес к стрельбе и играл сам с собой в этой ложбине, рисуя на песке каракульки. Я ими обоими здорово гордился, да и переживал за них чёрт знает как, вот и решил, что надо сделать все возможное и невозможное, только б спасти их.

И решил я отправится в Ларнед, который милях в сорока отсюда, однако, по пути, милях в десяти, должна быть почтовая станция, если только индейцы её не уничтожили, и там я мог раздобыть лошадь. А к следующей ночи я должен был вернуться с военной подмогой, а до моего возвращения наши, наверняка, были в состоянии продержаться.

Остальные согласились с моим планом, хотя этот отважный вояка-коммивояжёр хотел отправиться вместо меня – он заявил, что здесь от него мало проку как от стрелка. Кучер, по той же причине, предлагал, чтобы отправился охранник. Но я знал, что для этого дела подхожу больше всего, вот и настоял на своём.

Всем я пожал руки, поцеловал Олгу. Малыш Гэс сладко спал у неё на руках, и я не захотел его будить, так что только прикоснулся губами к его пухлой щечке и поправил сползшую набок шерстяную шапочку, хотя этой холодной ночью он не мерз – на ощупь был горячим как раскаленный уголек, да и как же иначе – мальчишка он был хоть куда, крепенький…

– Все будет хорошо, милая,- сказал я Олге,- не волнуйся.

– Я ждать стесь,- ответила она и похлопала рукой по песку, и в этом я нисколько не сомневался, потому что человек она была серьёзный – так что ничего похожего на безнадежность я не испытывал. Я передал «Кольт» коммивояжеру и в кромешной темноте ушёл. Где-то милей ниже по течению реки перебрался на северный берег, затем снова натянул сапоги и побежал дальше до почтовой станции.

Здесь все прошло хорошо – разве только меня едва не подстрелили, так как завалился я к ним глухой ночью. Их там было трое – явно мало для того, чтобы вернуться и разогнать полсотни Шайенов. К тому же, один оказался мертвецки пьян, а двое других, когда узнали, что индейцы совсем рядом – рукой подать, сразу наделали в штаны, и тотчас же драпанули прятаться в земляную щель, и даже выход за собой заложили дерном. Но зато я получил лошадь, которую едва не загнал до смерти, пока доскакал до форта, где обо всем сообщил начальнику, который без особых проволочек поднял солдат в ружьё, дал команду: «По коням», я получил свежую лошадь и кавалерийская колонна тронулась в путь. Скакали мы быстро, даже для армии.

И за час до заката мы были на возвышенности, откуда в позаимствованный бинокль я увидел наш брошенный дилижанс. Шайенов поблизости не было. Но и из наших на песчанных холмах никого не было видно – скорее всего они залегли, ведь разве на таком расстоянии отличишь нас от индейцев…

Во всяком случае, именно это я твердил сам себе, пока мы не подъехали поближе; потом я бросился на тот берег, стегая без конца выбившуюся из сил армейскую лошадь, чтобы заставить её лезть в трясину оттаявшей за день под солнцем и сильно размякшей поймы, а затем, чтобы направить в воду. А когда лошадь не без труда взобралась на противоположный берег, я с неё спрыгнул и побежал вверх по склону, громко крича.

Первым я наткнулся на коммивояжера. Муравьи уже подобрались к его глазам, хотя убили его, видать, всего какие-то пару часов назад. В его теле торчали три стрелы, голова была без скальпа и кровь ещё не запеклась. Рядом, в том же виде, лежал кучер; правая рука его исчезла – он был метким стрелком и Шайены таким образом это отметили.

Охранник был весь изрублен, а вот тело Перча не тронули: он с перевязанным плечом и отмороженной ногой, если можно так сказать, был «испорчен» и на трофеи не годился. И ко всему, он был лысым.

Каким-то образом их смяли. Возможно, убили кучера, а остальные без него растерялись и с ними справиться оказалось легче. Как оно было на самом деле, я не знал. И совсем у меня упало сердце, когда я спустился в ложбину, и не нашёл там ни Олги, ни Гэса. Как, впрочем, нигде в окрестностях их обнаружить мне не удалось. Мою семью Шайены увезли…

ГЛАВА 15. ЮНИОН ПАСИФИК

Я не вдаюсь в подробности того, как на следующий день мы бросились по следу Шайенов, потому как те, по своему обыкновению, распались на множество группок и разбрелись кто куда, так что узнать, с какой из них Олга и Гэс не представлялось возможным. Жалеть об этом не стоило, потому что если бы солдаты настигли их, то не исключено, что индейцы, из чистой злобы могли убить мою жену и нашего сына.

А в сложившейся ситуации можно было договориться с индейцами о выкупе. И если уж на Арканзасе Шайены их не убили, то впоследствии не стали бы этого делать, тем более что их взяли в бою. Уж в этом-то я был уверен почти на все сто процентов, если можно вообще быть уверенным в том, что дикари будут все время думать о своей выгоде. Вдруг в какой-нибудь стычке с белыми их разобьют, или какой-нибудь краснокожий вояка хлеб нет лишнего… Но размышления о подобных «вдруг» не имели смысла, поскольку от них совсем опускались руки.

В то время я ни о чём другом не думал, как только о том, что моя жена и ребёнок в руках этих ублюдков. Сорвать своё зло я был готов даже на Старой Шкуре, не будь он тогда на Пороховой речке.

Конечно, теперь-то я прекрасно понимаю, что отыскать свою семью и выкупить её мне было бы проще, будь рядом старый вождь или его люди, но как его отыщешь? Индейцам ведь ни телеграмму не отобьёшь, ни письмецо не напишешь. Так что отыскать его я и не пытался, а, вернувшись с солдатами в форт Ларнед, подался на некоторое время в разведчики. Но тут, как на грех, стычки с краснокожими в районе Арканзаса вовсе прекратились, и нападение на наш дилижанс было единственным серьёзным случаем за всё время. А настоящая каша заварилась вдоль Платты, где Шайены вместе с Лакотами и Арапахами отрыли томагавк войны. Эти племена бросили тысячу воинов на маленький городок Джульсберг и, конечно же, разграбили его.

Целый месяц краснокожие нагоняли страх на всех в районе Платты: громили ранчо и почтовые станции, обрывали телеграфные провода, нападали на обозы с переселенцами. Потом, уже в феврале, они опять нагрянули в Джульсберг, потешились вволю и на прощание спалили его дотла.

Весной эта нечисть откочевала на север, в Чёрные горы, а потом ещё дальше – к Пороховой речке. К лету солдаты сели им на хвост, произошло несколько серьёзных стычек, но к осени наших ребят, и без того измотанных боями и переходами, в горах накрыл буран, после которого войско лишилось почти всех лошадей. Солдаты, еле живые, оборванные и босые вернулись назад только благодаря Фрэнку Норту и его следопытам-Поуни, которые отыскали остатки войска и благополучно вывели его из гор. После этого бесславного похода Лакоты и Шайены совсем обнаглели и к следующему году выбили войска полковника Карингтона из тех фортов, которые он понастроил для защиты Боузменского тракта, ведущего к золотым рудникам Монтаны.

Нелегко признаться себе в том, что было, ох как нелегко. Но что было то было – вместо того, чтобы костьми лечь, но отыскать Олгу и крошку Гэса, я запил. Чёрт возьми! Никогда прежде со мной такого не бывало, но уж вовсе доконали меня неудачи…

Прошло несколько месяцев, и за то время, пока мы несли дозор в долине Арканзаса, нам не попался ни один Шайен. Понемногу я начал успокаиваться, потому что рассудил, что если индейцы, захватившие мою семью, ускользают от солдат без потерь, то у них нет особых причин жаждать крови их белых пленников. Я тешил себя мыслью о том, что когда всё утрясётся, я добуду разного товара, на который так падки краснокожие: одеял всяких, бус и другой дребедени и пойду от кочевья к кочевью как мелкий торговец. Таким макаром» как мне казалось, я непременно нападу на след Олги.

Свои надежды я подкреплял виски. И чем больше я пил, тем меньше мне нравились эти краснокожие ублюдки, особенно – Шайены. ещё в Денвере я ловил себя на мысли,, что не очень-то мне охота возразить, когда какой-нибудь идиот орет во всю глотку; «Нам надобно истребить этих краснокожих всех до единого, вот что!», теперь же я с готовностью поддакивал подобным речам. И кто знает – не сам ли я орал что-нибудь подобное, когда у очередной бутыли показывалось дно?

Распространяться о своих попойках не буду, но хреново мне в то лето шестьдесят пятого было жуть как, потому что если я не был пьян до блевоты, то блевал с похмелья. Понемногу меня несло на восток. Теперь, когда война закончилась, Канзас понемногу застраивался, и там, где недавно паслись бизоны, уже вырастали ранчо и городки поселенцев, обозы которых тянулись по прерии один за другим, упираясь друг дружке в задницу, и везде, где появлялись белые, рекой лилось спиртное…

Но вскоре у меня кончились монеты и заглядывать в каждый придорожный салун стало не на что, а подзашибить деньжат во время привалов какой-нибудь работенкой вроде охоты я не мог – не было ружья. Да и если бы было, то у меня так тряслись руки, что какая там к чёрту охота! Правда, мне перепадал стаканчик-другой, но этого уже было недостаточно, а большего за здорово живешь не предлагали – выпивку надо было отработать.

И стал я помаленьку шутом гороховым. Подходил к обозу на привале или там к ранчо, или же, если забредал в какой-нибудь городок, то прямиком к салуну и говорил:

– Ребята, не желаете ли поразвлечься? Выпивка ваша – развлечение моё!

В те времена народ был попроще и всегда какая-нибудь добрая душа клевала на мои штучки и ставила выпивку. Я мигом выдувал достаточно пойла, чтобы унять дрожь – а трясло меня как в лихорадке – и давай валять дурака, петь и плясать. А голоса у меня отродясь не было, да ещё огненной водой я давно сжег глотку, так что когда принимался орать песню, то самому казалось, что это ворон каркает, сзывает стаю на падаль.

Одну из таких вороньих песенок я разучил ещё в Санта-Фе. Помню хреново, но вроде говорилось в ней про маленького мула, так когда я орал её в Омахе, штат Небораска, то в салуне были какие-то парни, как раз погонщики мулов. Они тут же соорудили из тряпья и ремешков что-то вроде вьючного седла, нацепили его на меня и давай гонять на четвереньках вокруг стола да пинать под зад сапожищами. А один из них – самая подлая душонка – принес кнут с длинным ремешком и уже намылился хорошенько вытянуть меня по заднице, да так, чтобы кожа лопнула, как вдруг подходит к нему какой-то другой парень и говорит:

– Ну-ка, оставь его мне!

А тот гадёныш ему перечить – чёрта, мол, с два. В это время я рухнул на пол и смотрел на все на это как сквозь кровавый туман. И плевать мне было на то, отстегают меня или нет. Я и не помнил даже толком, как я в той Омахе оказался и какого чёрта я тут забыл. Но понимать-то понимаю, что действительно заслужил я хорошую трепку.

– Ну, ты, дохлый педераст,- говорит в это время тот парень этому стервецу с кнутом,- так твою распротак, вонючка, я тебе все зубы пересчитаю!

И ка-а-ак врежет гаденышу в пасть, да так, что там уже и считать было нечего – половина зубов оказалась на полу. Дружки подняли того типа и выволокли из салуна, а публика принялась вопить и улюлюкать. Один все орал:

– Вот так чудо с сиськами!

Я так толком и не понял, к чему он это мелет. А победитель надо мной наклонился, седло отстегнул, поднял, словно дитя, закинул на плечо, словно я не мужик, а свёрнутое серапе, и вышел прочь.

А на улице меня – швырь в конскую поилку, а оттуда выбираюсь, а он своей ручищей меня окунает и окунает в вонючую воду. Ну я и решил – пойду ко дну, потому что ни сил, ни желания жить у меня больше уже не было.

Но только когда я уже принялся пускать пузыри и барахтаться перестал, мой мучитель меня из этой мерзости выудил, саданул пару раз по горбу кулачищем, вновь взвалил на плечо, втащил по узкой лесенке в какую-то комнатушку и швырнул на латунную кровать.

И только тут я хорошенько его рассмотрел! Глядь – снимает он шляпу, а по плечам – волосы: длинные, рыжие, прямо огнем горят. Баба! И подходит она ко мне, садится на кровать рядом и говорит:

– Слушай, малыш, сама не знаю, чего это я за тебя заступилась. Видать, понравился ты мне. Как увидала тебя на полу, как ты там распластался, так у меня что-то в душе и перевернулось. И ни хрена с собой не поделаю, милый ты мой, ни на что не годный, никому не нужный… Как бы не полюбила я тебя…

Ну и начались всякие там бабьи бредни. А я вгляделся в неё и говорю:

– Погоди, Кэролайн, ты что, родного брата Джека не узнаёшь?

Мне это раза три пришлось повторить, прежде чем до нее дошло – уж больно голосишко у меня слабый был и от пережитого, и от мысли, что Кэролайн такая мысль в башку пришла – меня трахнуть.

У неё от изумления челюсть так отвисла, что на кровать шмякнулся изо рта кусок жевательного табаку в полфунта весом. Потом она как всплеснет руками да |как заорёт:

– Сукин ты сын!

Этого ей показалось мало и она присовокупила с дюжину отборнейших ругательств, по части которых с моей сестрицей вряд ли кто мог потягаться. А потом она заплакала и ну меня обнимать, целовать, воды принесла в жестяном тазу, обмыла мою чумазую рожу и после этого уж точно опознала и все повторилось опять: слёзы, объятия, поцелуи.

Кого-кого, а уж Кэролайн, родную кровь, я всегда был чертовски рад видеть, особенно теперь, когда как никогда нужна была мне поддержка.

После месяцев пьянок, стыда и унижений сил у меня совсем не остались, так что ворковали мы с сестрицей недолго, и я, как в омут, провалился в сон.

Наутро я подыхал с похмелья, задыхался без выпивки как без воздуха, корежило всего и трясло; я купался в испарине, пару раз меня наизнанку выворачивало и блевал я желчью, аж задницу сводило, но Кэролайн и капли мне не дала, а заместо этого принялась вымачивать меня в жестяной ванне, которую где-то раскопала. Пробултыхался я в этом корыте целый день да ещё и следующий прихватил, а сестрица, как только шкура моя привыкла к кипятку, подливала новую порцию. Так что когда в конце концов я прошёл эту пытку, то с потом вся многомесячная зараза из меня вышла, только чуть не вместе с духом: когда выполз я из корыта, то был выжат как лимон, ноги меня не слушались, подгибались, как у новорожденного жеребёнка, и меня от ветра качало.

Кэролайн за то время, что мы не виделись, не сильно-то изменилась, вот только черты лица пожестче стали, да табак начала жевать. Еще, хоть и мылась она регулярно, но здорово от неё попахивало мулом: она на этих тварях возила грузы вдоль Платты, где как раз шло строительство Тихоокеанской дороги.

Я валялся в постели, пока не окреп, а она мне все рассказывала всякие там история из своей жизни, что с ней произошли с тех пор, как она бросила меня у Старой Шкуры. Чего только, если верить этим рассказам, с ней не приключалось! Были и взлеты, но чаще падения – ведь сестрёнка так и осталась романтиком, а это значит, что вечно её подстерегали разочарования.

Тогда, от Шайенов она подалась дальше на запад и добралась до самого Сан-Франциско. Именно там она попыталась наняться матросом на какую-то посудину, но команда ещё быстрее Шайенов раскусила её принадлежность к слабому полу, и Кэролайн в один момент оказалась за бортом этой калоши. Так и не могу понять, как сестра не уяснила своей бестолковой головой, что для того, чтобы понравиться мужчинам, вовсе не нужно делать то, что делают они! Скорее – наоборот… но нет, я Шайен знаю причину: она считала себя уродиной, вот в чём дело. Но на самом-то деле все было не так – уродиной она не была, хотя и писаной красавицей назвать её было нельзя. Но была она совсем не безобразна, просто резковатые черты лица, вот и все.

Море морем, но когда началась Гражданская война, у неё появилась мысль похлеще: она отправилась на Восток и взялась выхаживать раненых. Ну, это-то у неё должно было здорово получаться, ведь при мужской силище и выносливости у моей сёстры было мягкое женское сердце, все беды с ней происходили именно из-за него. Тогда-то Кэролайн втрескалась в одного парня, которого повстречала в госпитале близ Вашингтона, округ Колумбия – вот ведь как далеко она забралась!

Парень не был раненым, а, судя по всему, был санитаром и работал с ней бок о бок. По словам сёстры, был он малый застенчивый и культурный настолько, что в свободное время кропал стихи, это же удавиться можно!

Она чувствовала, что парень отвечает ей взаимностью, ведь он давал ей почитать кое-какие стишки, а в них было полным-полно разных страстей-мордастей. И, хотя он ей прямо об этом не говорил, но Кэролайн догадывалась, что стихи те посвящены ей, и они вместе купали и бинтовали этих несчастных и страдания их как бы укрепляли их любовь друг к другу, ну и так далее… Не вижу особого смысла в том, чтобы пересказывать эту историю, а суть её вот в чем. Когда этот парень убедился в том, что Кэролайн втрескалась в него по уши, он ей признался в любви… к курчавому мальчишке-барабанщику, которому осколком оцарапало розовое плечико!

А до того момента моей сестре и в голову не приходило поинтересоваться, почему это такой здоровый парень подался добровольно выносить горшки, хотя мог запросто отправиться на поле сражения. Я прекрасно помню, как его зовут, вот только называть это имя не собираюсь, потому как оно достаточно известно благодаря его стихам. Просто я не хочу портить людям удовольствие от чтения этих стихов, вот в чём дело, если, конечно, их кто-нибудь читает.

Для сестренки это, конечно, было большим ударом, и она с разбитым сердцем вернулась на Запад и нанялась в погонщики мулов.

Неловкости от того, что она поначалу, не разобравшись, хотела сделать меня своим любовником, у неё не было и капли, потому как, видать, крепко закалили её разные передряги на этом поприще. Теперь-то, наверное, она считала, что единственный способ заполучить мужчину – это привести его силой, как она и поступила со мной.

Я спросил её, не встречала ли она во время своих странствий ещё кого-нибудь из нашего семейства.

– Нет, никого,- буркнула Кэролайн, отшвырнув только что снятый сапог в сторону и метко пустив в плевательницу тоненькую струйку табачного сока,- хотя в госпитале я слыхала от одного солдатика, что он служил с неким Биллом Крэббом, который при Фридериксбурге геройски пал. Так мне сдается, что это был наш маленький братец, упокой Господь его душу.

Ничего, на мой взгляд, не могло быть более невероятного, чем то, что Билл остепенился после того, как я видел его в пятьдесят восьмом, но я об этом сестре, ясное дело, говорить не стал. К тому же, сейчас я не имел никакого права поносить кого бы то ни было.

А потом Кэролайн сказала вот что:

– Расскажи мне о себе, Джек. Как же так вышло, что ты дошёл до ручки?

Это прозвучало как приглашение к откровенному разговору без обиняков. Вот я и поведал ей свою историю, и должен к её чести сказать вот что: когда я был маленьким ребёнкком, Кэролайн никогда меня сильно не жаловала, даже бросила на произвол судьбы среди индейцев, но теперь… Она выслушала меня не перебивая, и вот что главное: испохабив свои собственные дела, она так горячо сопереживала моим передрягам, что у меня впервые за долгое время отлегло от сердца. Честное слово, какой-то комок в груди растаял. Когда я рассказал ей про несчастных Олгу и Гэса, молчавшая до того Кэролайн вдруг безжалостно бросила:

– Лучше тебе, Джек позабыть про них. Не думаю, что они ещё живы.

– Не говори так, Кэролайн, – взмолился я.

– Я просто говорю, дорогой братец, то, во что ты сам боишься поверить, – хладнокровно возразила сестра, послав новый заряд в плевательницу.- Уж ты-то наверняка знаешь нравы индейцев, если жил среди них так долго, как говоришь. Надеюсь, ты не забыл, как они зверски расправились с нашим папашей? Кто-кто, а уж я этого никогда не забуду. Эти твари мне всю жизнь перепакостили. Да ты-то, хотя и совсем желторотый был, наверняка прекрасно помнишь, какой привлекательной и аппетитной девушкой я была… Куколка! Была… До того, как эти твари не отняли у меня самое дорогое – мою честь! Я до сих пор вижу это во сне!

Похоже, что эта история с индейцами, которую Кэролайн сама додумала до такой развязки, служила ей своеобразным оправданием всех её неудач с мужчинами. Так же поступал и мой брательник Билл, когда та же история, только в его изложении, оправдывала все его пакости. Что взять с жертвы кровожадных индейцев?

Вы только не подумайте, что я слишком строг и несправедлив к членам своего семейства, просто в те времена они были не единственными, кто во всех своих неурядицах винил индейцев.

Другое дело я. Хотя моей ситуации не позавидуешь – и в переделке со всем семейством я побывал, да и моих жену и сына Шайен захватили именно дикари, может статься, что их уже нет в живых… Но разве это повод скатиться на дно? А я ведь был близок к этому! Нет, чёрт побери, ещё не все потеряно! Просто годы жизни в Денвере, среди сытости и благополучия, расслабили меня, я утратил всегдашнее жилистое полуголодное состояние и захирел.

– А, может быть, они и не убивали твою жену, – произнесла Кэролайн,- может, они ей только вдули всем племенем…

Просто поразительно, как твои самые близкие родственники умеют ударить по самому больному месту! Хотя, в данном случае не всё так просто… Помните, я же всегда считал, что Кэролайн до сих пор не может простить краснокожим, что они не овладели ею силой. ещё не видя Олгу, сестрица моя уже завидовала ей по v всем статьям: тому, что она была замужем, тому, что у неё был ребёнок и даже, небось, позавидовала тому, что на неё-то индейцы польстились. Идиотская ревность, которую испытывает баба к женщине, завладевшей её братом!

Этот разговор круто изменил наши отношения. Кэролайн прекратила все процедуры, которые было поставили меня на ноги – все эти ванны, сытную пищу и прочее, а заместо этого приволокла откуда-то бутыль с виски и предложила мне утопить в ней своё горе.

По-видимому, я её более устраивал в роли жалкого, вконец опустившегося человечишки. По сути сестрица моя мало чем отличалась от тех подонков, которых развлекала степень моего ничтожества, все мои кривляния за рюмку пойла.

Шайены были бы глубоко опечалены тем, что их соплеменник дошёл до ручки, они бы посчитали, что это – несмываемый позор для всего племени, а эти… Американцу просто маслом по сердцу, когда он видит, что кто-то другой, а не он, копошится среди отбросов!

Ну, удовольствие от того, что я не оправдал кое-чьих ожиданий, я получил полное! Думаю, что не встреть я свою сестру, то непременно сдох бы от пьянства, да и продолжай она меня исправлять, результат был бы таким же самым. Но как только она проявила активную заинтересованность в том, чтобы помочь мне поскорее оказаться среди подонков, весь мой остаток жизненных сил взбунтовался вовсю. Не буду говорить много, но с того дня я не брал в рот ни капли спиртного.

Не хочу сказать, что в тот же миг я встал из-за стола совершенно нормальным человеком – нет, конечно. Прежде, чем я научился ходить как все нормальные люди, не пошатываясь,- прошло недели две, а то и больше, и только через месяц я смог выполнять кое-какую мужскую работенку по хозяйству. Так что когда я говорил, что вконец дошёл до ручки, я вовсе не преувеличивал. Довольно долго потом ещё у меня тряслись руки и бывало такое, что все расплывалось перед глазами, словно в сильном тумане или как будто смотрю под водой. И до самой осени меня не покидало чувство, что на солнцепеке я непременно грохнусь в обморок. В конце лета я подыскал работу рядом с Кэролайн: стал таким же погонщиком мулов, хотя сестрица из кожи вон лезла, чтобы помешать мне и даже дошла до того, что заявила нанявшему меня подрядчику, что я – конченый алкоголик. После этих слов парень не спускал с меня глаз и мне приходилось под этим неусыпным оком ишачить вдвое больше остальных.

Да и взяли меня на работу только потому, что рабочая сила была нужна позарез м хватали всех подряд, лишь бы человек отличал задницу мула от его головы. Строительство Тихоокеанской железки шло полным ходом. Дело в том, что поначалу они слишком долго раскачивались, а теперь время стало поджимать и началась страшная запарка. Короче говоря, работу я получил в тот момент, когда дороги было всего десять миль колеи, а строить её должны были начать ещё в шестьдесят третьем году.

Однако случилось так, что к зиме у государства нашлись деньжата и на дорогу, так что к следующему апрелю колея протянулась аж до Норт-Бенда, а к июлю было уложено миль 80-90 до самого Чэмпена.

На тяжёлых работах горбатились эмигранты-ирландцы, однако вкалывали там и ветераны войны. Парни и тут не ударили в грязь лицом, укладывая ежедневно по 2-3 мили полотна. Здоровенные потные чертяки заколачивали костыли так, словно это были обойные гвоздики, другие тем временем укладывали шпалы и подтаскивали рельсы. А сзади, наступая на пятки, пыхтел и ревел паровоз. От искр из его топки время от времени вспыхивала трава в прерии, вернее то, что от неё осталось после того, как по ней протопало человеческое стадо, потому что бизоньи стада давно откочевали в более спокойные места.

Там, где кончался рельсовый путь, мои давние знакомцы – проходимцы всех мастей – прямо в палатках торговали пойлом, содержали игорные дома и бардаки. Так эта нечисть и продвигалась вместе с работягами, предлагая выпивку, шлюх и карты, хватало здесь и разных там торговцев мелочевкой и даже проповедников, было полно солдат-дезертиров, иногда встречались индейцы. Это были краснокожие из миролюбивых племен, которые забредали сюда, чтобы выменять на шкуры всякую утварь, продать своих скво, просто поглазеть на железные полосы, уложенные в прерии. Если вам никогда не доводилось видеть индейского зеваку, то вы многое упустили в своей жизни: простодушные парни могли таращиться на заинтересовавший их предмет хоть целый день, не пошелохнувшись ни разу под жгучим солнцем.

Помню, видел я, как один Поуни несколько часов кряду пялился на паровозную трубу, а когда я, не удержавшись, спросил его, для чего, по его мнению, нужна эта хреновина, он важно ответил:

– Поначалу я думал, что это большая пушка, что стреляет по птицам, но потом увидел, что она распугивает птиц своим шумом задолго до того, как они до неё долетят…

– Потом я подумал, что это большой котёл, чтобы варить суп, но потом я увидел, что белые люди едят в другом месте…

– Воинственный Медведь смотрит на эту штуку и думает: она для того, чтобы делать виски, потому что каждый вечер все белые ходят пьяные…

Тут он замолчал. Я уже было собирался объяснить парню, что это такое, но не успел и рта раскрыть, как он мне говорит: «Дай, пожалуйста, табаку». Я отрезал ему кусочек плитки, он его взял, потом пришпорил босыми пятками коня и рванул галопом с того места, на котором простоял часа четыре, не меньше. Может, он с самого начала просто искал, у кого бы разжиться табачком – кто знает?

Мы с Кэролайн вкалывали на земляных работах и потом, когда чугунка уверенно двинула на Запад, попали в разные бригады, которые занимались насыпью железнодорожного полотна.

Местные дельцы обычно договаривались построить насыпь длиной в милю или две и всегда были рады лишней упряжке, потому что им приходилось из кожи вон лезть, чтобы поспеть перед теми, кто клал рельсы. А эти ребята, как я уже говорил, работали как бешеные. Я прямо не мог прийти в себя, до чего же они быстро отгрохали эту чугунку там, где совсем недавно, десяток лет назад, моя семья тащилась на волах по поросшей чертополохом прерии.

Начинали мы с Кэролайн просто как погонщики, ишача на хозяев упряжек, но уже в Лоун-Три разжились собственными мулами. Мы сложили в кучу заработанные деньги, да и у сестрицы нашлось кое-что в чулке. Но всё равно денег не хватало, и нам пришлось взять в долю одного парня. Звали его Фрэнк Затейник. Не знаю, было ли это его прозвище или фамилия такая чудная, но имечко это ему было в самый раз. Он держал две палатки, в одной из которых размещался салун, а в другой – бордель. Оба вертепа приносили верный доход – работяги, которые целый день махали кайлом и таскали тяжёлые рельсы, вряд ли были способны вечером тащиться в другое место за выпивкой и девочками. Так что конкурентов у Затейника не было, и он процветал. А познакомились мы с Фрэнком вот как. Среди его девочек затесалось несколько подруг Кэролайн, с которыми та свела знакомство ещё на речке во время совместных постирушек. Эти шлюхи считали для женщины страшным позором вкалывать до седьмого пота, погоняя мулов, и все склоняли сестрицу на свою сторону. Кэролайн же в свою очередь была исполнена рвения наставить этих заблудших овечек на путь истинный, но так как она в этом не преуспела, Фрэнк смотрел сквозь пальцы на её потуги. Его это даже слегка забавляло, и он пару раз выставлял выпивку, только чтобы послушать, как моя сестрица костерит его за сводничество. А когда он узнал, что мы не отказались бы от помощи для того, чтобы купить упряжку мулов, то предложил купить пай в наших доходах, главным образом, как я предполагаю, из-за Кэролайн, хотя и шанс заработать лишний доллар этот парень никогда не упускал…

Значит, весь шестьдесят шестой год тянули чугунку через Небраску. К зиме темп немного сбавили, но к апрелю шестьдесят седьмого полотно протянулось уже до Пэкстона, который находился в каких-то пятидесяти милях от Колорадо, во как! А уже за Колорадо рельсы должны были круто повернуть на юг, до Джульберга, а там опять на север, пересечь оставшуюся часть Небраски и пройти через Вайоминг.

И вот тут-то, когда потеплело, мы стали частенько сталкиваться с Шайенами и Лакотами. Ночью эти дикари угоняли наш скот, а днём изводили рабочих своими набегами, появляясь маленькими группками и тут же исчезая в бескрайней прерии.

Ох, как им хотелось сдержать железную поступь дороги! Им, должно быть, чертовски не нравилось, что там, где они ещё вчера чувствовали себя полновластными хозяевами, сегодня уже протянулись железные рельсы. Конечно, им так и не удалось собрать все силы в один кулак, чтобы нанести нам решительный удар, но нервы они нам помотали изрядно. Краснокожие видели, что они уже лишились Колорадо, а теперь эта чёртова железная машина катит по Небраске, громыхая и рассеивая искры. Что до меня, то я с самого начала рассчитывал на то, что индейцы обязательно появятся. Стоит ли говорить, Что я ещё не оставил надежды отыскать жену и сына? Именно это и было причиной того, что я связался с этой дорогой: постепенно проходя по стране, я мог кое-что разузнать об их судьбе. В конце дня я поглощал свой харч и лениво препирался с Кэролайн, которую ничто не могло образумить, потом укладывался спать в крошечной палатке и все время напряжённо чего-то ждал. Я ждал своего часа…

Не знаю, обращал ли кто внимание на то, сколько выдержки и терпения необходимо человеку в бою, но разве может это сравниться с томительными месяцами, днями, часами и минутами ожидания боя?

Когда индейцы наконец-то стали нападать на рабочих железной дороги, то казалось, что они специально избегают тех мест где могу оказаться именно я. Даже когда они нагло угоняли скот, на моих мулов не посягнул никто. Чёрт возьми! А я проводил бессонные ночи, крепко сжимая в одной руке верёвку, а в другой – ружьё. Нет, я не хотел убить кого-нибудь из краснокожих, нет. Я должен былзахватить кого-нибудь из них в плен! Скальп мне был ни к чему, а вот из пленного можно было вытрясти что-нибудь о судьбе Олги и Гэса.

Но, как я уже упоминал, индейцы словно сговорились и обходили мою палатку десятой дорогой. Вот что я имел в виду, когда говорил о терпении и выдержке.

И лишь к самому лету, наконец, подвернулся случай кое-что разузнать. Железная дорога к тому времени была проложена до старой почтовой станции Лоджпоул, и я как раз работал с запада от неё. Поехал я как-то с поручением в Джульсберг и как раз уже собирался отправиться назад, как тут у водокачки остановился заправиться водой паровоз и я увидел, что он волочит за собой товарные вагоны, в которых расположился Фрэнк Норт с компанией.

– Что случилось, Фрэнк? – спрашиваю я его.

– Да Шайены пошаливают у Сливовой речки,- отозвался тот. – Мы как раз двигаем туда задать им жару.

– Ничего, если я с вами?

Фрэнк не возражал – в конце концов у нас свободная страна, и я вскарабкался в вагон. Вооружён был я винтовкой «Баллард» калибра 0,56 да на ремне у меня висел капсюльный «Ремингтон» калибра 0.44.

Я спросил у Норта, сможет ли он дать мне лошадь и он ответил, что у Поуней можно отыскать запасного пони, но на индейской лошади не всякий всадник усидит – здесь нужна сноровка и особая выучка.

Я только усмехнулся про себя – здесь ведь никто не знает про то, что я жил среди Шайенов, которые по вполне понятным причинам не были сейчас уважаемым в этой компании племенем.

Пока мы тряслись по рельсам, один Поуни забрёл, заметно пошатываясь, в тот угол вагона, где сидел я и давай пристально меня разглядывать. Ну, раньше Поуни с белыми частенько дрались, в основном вдоль пути на Санта-Фе, но после того, как на запад привалила целая куча народа, индейцам ничего не оставалось как всячески демонстрировать своё дружелюбие. К тому же, Поуни – заклятые враги Шайенов, так что в их лице белые нашли надёжного союзника против общего недруга. Головы свои Поуни выбривали, оставляя только на макушке длинную прядь. Дикарский кодекс чести – воина с такой причёской очень удобно скальпировать.

Ну, одним внешний вид индейцев нравится, другим – не очень, а как по мне, так я вообще на то, как они выглядят, мало обращаю внимания. И подобное отношение с моей стороны вполне понятно, если учесть где я воспитывался. Вы ведь помните, что я юношей сражался против Поуней на стороне Шайенов.

Значит, некоторое время этот индеец таращится на меня, потом переползает к Норту и что-то лопочет тому на своём языке. Вернее, он даже и не лопотал, а надрывался что есть мочи, потому как этот поезд грохотал невыносимо, но я, не зная этого языка, не смог разобрать ни слова.

И вот Фрэнк сложил руки рупором и кричит мне: – Он говорит, что сражался с тобой на Найобраре, когда ты был Шайеном! Только не смейся, а то ты его обидишь!

Предупреждение было излишним, так как мне было вовсе не до смеха, потому что я-то знал, что этот чёртов индеец говорил правду. И тут я вспомнил, как однажды небольшой отряд Поуней средь бела дня угнал у нас большой табун лошадей по речке, которую мы, тобишь Шайены звали Сюрпрайз. Мы бросились в погоню, под одним Поунем была ранена лошадь и он не смог удержаться в седле. Я был к нему ближе всех и попытался смять его конем, но индеец не давал мне приблизиться, ловко выпуская стрелы одну за одной, пока не подоспели его товарищи. Тогда он вскочил на круп пони и, цепко ухватившись за спину какого-то соплеменника, издал победный клич Поуней. Племя бежало под градом наших стрел и мы добыли в этом бою много скальпов, но этих двоих на одном пони мы так и не догнали.

Видно, этот воин был одним из тех двоих, которые спаслись. Меня потрясло, как он смог узнать меня через столько лет, да ещё без боевой раскраски и в одежде белых! Ну, я больше не проронил ни слова, пока мы не доехали до станции на Сливовой речке и не вышли из вагона. Я подумал, что пусть уж лучше Норт считает это смешным совпадением и пока он с каким-то офицером выяснял обстановку, я подошёл к этому Поуни и тихонько сказал:

– Тебе в тот день здорово помогали духи.

Звали этого индейца, как выяснилось Бешеный Медведь. И он мне так это невозмутимо отвечает:

– Раньше ты был Шайеном. Теперь ты белый. Не понимаю.

– Ну, это долгая история, – говорю, – но с тех пор Шайены похитили мою жену и сына. М я буду сражаться с ними рядом с тобой. И пусть ничто плохое не стоит между нашими сердцами. – После чего я добавил в индейском духе: – Ничто не меняется кроме земли…

– Теперь меняется и земля, – отвечает Поуни, – но тебе я верю. Но верю не твоим словам – ты похож на лжеца. Просто Вождь Пауней (так они кликали между собой Фрэнка) говорит, что ты всего лишь болван, который ездит на телеге. Он попросил оберегать тебя в бою.

***

Прежде чем рассказать про то, что приключилось в этом бою, я хочу сначала сказать про то, что Шайены учинили на Сливовой речке, потому что для них это было немалым достижением и, насколько я знаю, такого триумфа у них уже не было ни до, ни после этих событий.

Они спустили под откос товарный поезд! Им как-то удалось повыдирать из рельс костыли и позагибать их вверх, а потом выкрутить, так что как только пошёл первый паровоз, так тут же – трах-тарарах! и полетел под откос к едрёной матери. И где эти Шайены поднабрались ума-разума – понятия не имею!

До сих пор обычно рассказывали про то, как они скакали вдоль поезда и пытались заарканить его за трубу своими лассо, но это уж совсем смахивало на анекдот.

На Сливовой речке мы простояли двое суток, и Поуни за это время прочесали все окрестности, но Шайенов мы так и не нашли. Норт и другие было решили вернуться, как вдруг откуда ни возьмись на южном берегу реки появился вооружённый отряд краснокожих, который, как мне показалось, возвращался на место славной победы – это так похоже на индейцев, вспомните хотя бы, как они дважды овладевали Джульсбергом.

Поуни, издавая боевой клич, хлынули к мостику, но тот оказался слишком узок для такой оравы, и многие, бросившись в воду, поплыли на тот берег. Но когда они начали выбираться на противоположный топкий берег, их лошади вязли в болоте и индейцам пришлось спешиться.

Все это внесло страшную неразбериху в ряды Шайенов, которые не ожидали сопротивления там, где в прошлый раз все было так легко и просто. А когда Поуни открыли смертоносный огонь из карабинов Спенсера, те повернули коней и бросились наутёк.

Мы с Нортом приблизились к мостику. Как я и предполагал, обо мне он был не Бог весть какого мнения, но когда начался бой, ему стало не до меня и, как только мы перебрались на противоположный берег, я птицей полетел на пони, отобранном мной у Поуней.

Эх, скакать по-индейски, очертя голову в гущу драки! Вольготно-то как! Сколько лет я уже не сидел в индейском мягком седле!

И вот несемся мы по прерии с добрую милю, стреляем и по нам палят вовсю, и драпает от нас толпа Шайенов, Поуни победно вопят, трещат их карабины, а Шайены бегут, бегут!

Постепенно равнина сменилась цепочкой холмов. Вокруг трещала беспорядочная пальба, но сам я ещё не выстрелил ни разу, да и Бешеный Медведь все время держался рядом, оберегая меня от непредвиденных осложнений.

Шайены спасались бегством, но слабо верилось в то, что им это удастся – уж слишком быстрой была погоня.

Стремительная атака Поуней – и Шайены, поливаемые огнём из карабинов, сбились в беспорядочную кучу. Потом мы атаковали их с флангов, ведь мы были на лошадях, а многие из них – нет, потому что своих лошадей индейцы отдали скво и детям. Я видел, как выстрелом сбило с седла индейскую женщину. Она была грузной и чем-то напомнила мою приёмную мать – Бизонью Лощину. Это зрелище заставило меня содрогнуться. Теперь мне было не по душе скакать вместе с Поунями и претило стрелять в Шайенов – пусть уж спасают свои семьи. И вообще, какого дьявола я сел в этот поезд?

Обуреваемый такими тягостными мыслями, я все скакал и скакал, и поначалу не заметил, что порядком отдалился от Поуней, которые в то время напирали на правый фланг Шайенской цепи. А Шайены по-прежнему откатывались назад, хотя при этом по-прежнему упорно сопротивлялись. А я в это время спускался в долину за первой грядой холмов. Передо мною, изрядно рассеянные, Шайенские женщины и дети отчаянно подстегивали своих пони, а за ними то тут, то там гнались верховые Поуни.

Было довольно-таки сухо, и вздымались густые облака пыли, которые, смешав с клубами порохового дыма, ветер разносил по окрестностям и над землей стелилась тонкая пелена тумана. Эта пелена просеивала солнечные лучи и все кругом смотрелось в густых тонах, как это всегда бывает в определенный вечерний час. Теперь я находился где-то в полумиле от самой гущи боя, так что до моего слуха доносилось скорее потрескивание, чем грохот выстрелов.

Для того, чтобы осмотреться и дать передохнуть своему взмыленному пони, я остановил его у края глубокого оврага. Плохое место для передышки во время боя, и, будучи индейской лошадью, мой пони это знал и упирался, несмотря на усталость.

А потом он издал звук, похожий на прерванный глубокий вздох и стал подо мной оседать, словно я это сижу на большом мешке с зерном, а в мешке большая дыра, из которой это зерно быстро высыпается. Но я успел с него соскочить до того, как он совсем рухнул – у меня достало опыта понять, что стрела угодила ему в брюхо. Хоть я и не слыхал, как она летела и не почувствовал, когда она впилась.

В овраге был Шайен. Я залёг у самого края этого оврага, поджидая, пока он покажется, а рядом в предсмертных судорогах хрипела моя лошадь, и больше никаких звуков. Я нацепил свою шляпу на дуло «Болларда», высунул её над краем и – танг! – её поля прошила стрела, пройдя целиком, вместе с оперением, и на излете едва не ранила меня, хоть шляпа и ослабила удар.

Потом, не успел убрать я своё ружьё, как он – хвать его за ствол, да настолько цепко, что я, не отпусти ружья, наверняка свалился бы в овраг на него сверху. Но я – маленький человек. Ружьё я выпускаю, хотя и ухитряюсь нажать на курок; пуля вздымает облачко пыли в песке на дальнем склоне, не причинив ему вреда, вот разве во время выстрела его тряхнуло, и он – дерг руками, словно обжегся. Потом вверх взмыл приклад, и ружьё пропало совсем из виду.

Ну, ружьё было однозарядное и проку ему от него не было, разве что вдруг у него оказались бы патроны 56-го; калибра. Так что я выхватываю револьвер, бросаюсь к обрыву и, точно застрелил бы его в упор, если бы он все ещё был на склоне, там, где схватил ружьё. Но к тому моменту он уже скатился на самое дно: стоит на коленях. «Боллард» сжат в руке и весь в песчинках, к тому же в нем нет патрона – и он это знает – и стрелы у него вышли, так что он выхватывает нож и, поднимаясь, затягивает песню смерти.

И я узнаю его. Это был Тень-Что-Он-Заметил. Беда вот только, что он не узнает меня, потому как, едва я стал спускаться, он двинулся мне навстречу с совсем не дружелюбными намерениями, сжимая в руке длинный острый нож.

ГЛАВА 16. МОЯ ИНДЕЙСКАЯ ЖЕНА

– Погоди, брат? – крикнул я на языке Шайенов. – Давай поговорим!

И тут – я смотрел только на него – я спотыкаюсь и лечу с обрыва; рука непроизвольно сжимается и мой револьвер стреляет сам собой.

А у него нож наготове, клинком кверху; он себя левой ухватил за правую руку – это чтобы нож крепче держать. Чувствую сейчас лезвие воткнётся мне прямо под ребро. Ну, а выстрел мой, само собой – мимо.

А падать мне футов шесть, не больше – но, знаете, время штука относительная – и в памяти у меня только одно: будто завис я над этим ножом как на фотографии или на картине. Подо мной стоит Тень, присел, весь напрягся – ждёт столкновения. В волосах у него два орлиных пера – в разные стороны. На смуглом теле капли пота. На шее украшение: дикобразьи иглы сплетены нитками синих бус; на левой руке, выше локтя – медный браслет, на бёдрах грязная красная повязка. Чёрные зрачки буравят мне живот, там, где сейчас вонзится лезвие. Лицо разрисовано красным, а поверх – жёлтые молнии.

Так вот лечу это я на нож, не успев даже, испугаться, и думаю: ну вот и хана – вот меня и выпотрошили, но тут время опять ускорилось, глядь – а мы уже оба кувырком катимся дальше, а на мне – ни царапины; видать, в полёте меня развернуло и нож пропорол мне только рубашку на боку. На мгновение бок будто обдало теплом, а, может, мне и показалось – просто оттого, что я ждал удара, а его не было; если бы нож в меня и впрямь воткнулся, я б уж точна ничего не почувствовал – в поножовщине так оно и бывает… В общем, покатились мы с ним по песку, по кустам и колючкам, а он детина здоровый, даром что полсотни разменял. К тому же с ножом, а мой револьвер тю-тю – и нету, я пытаюсь что-то сказать, а он мне в горло вцепился, на кадык пальцем жмёт чуть не проткнул насквозь. А я ростом поменьше – и давай его коленом в пах, а ему, хоть бы хны, ноль внимания, фунт презрения, видать, хозяйство у него просто железное, а тут он как надавит мне под левым ухом – так я и дергаться перестал.

Тут он уселся на меня верхом и сжал ногами – а они у него как клещи недаром сорок лет с коня не слезал; лежу я и об одном только и думаю: резал бы уже скорей – и дело с концом, а то сдавило, что мочи нет, и в глазах темно…

Он занёс свой здоровенный грин-риверский тесак без крестовины – я пока живой его помнить буду, этот нож, до последней зазубрины. И тут вдруг у него на горле появилось красное пятнышко, маленькая такая дырочка; из неё тихо заструилась кровь, и только тут я услышал выстрел. Потом плечи у него дернулись, будто его в спину кто толкнул – это был второй выстрел. Он выронил нож и начал падать на меня: глаза открыты, а из горла течет кровь. Я отталкиваю его, он клонится назад, как резиновый, но ногами он по-прежнему стискивает мне ребра… Тут я беру руки в замок и как кувалдой – бац! – его в пупок – и только тут эти тиски разжимаются… словно у него внутри лопнула какая-то пружинка.

А потом сверху, с обрывчика прыгает этот Поуни, Бешеный Медведь, приставляет дуло своего «Спенсера» Тени ко лбу и третью пулю всаживает ему между глаз, а после надрезает ножом кожу у него на голове, за волосы ухватил и – чавк – скальп у него в руке. Тут он мне ухмыльнулся, содрал с Тени набедренную повязку, обтёр скальп об его хозяйство и гаркнул что-то победное на своём языке.

Что тут скажешь, он, конечно, спас мне жизнь, но только я-то помню, как чувствовал себя Младший Медведь, когда я сделал для него то же самое… ну, тогда, чёрт-те сколько лет назад: благодарности я не ощущал. Тень-Что-Он-Заметил когда-то взял меня с собой в мой самый первый набег, и держал он себя, как мой старший брат или дядя. Я был просто влюблен в него. И сейчас меня что ударило в самое сердце – не то, что он убит, все мы там будем. И не то, что смерть его была насильственной, – Шайен, Настоящий Человек не мог умереть иначе. И даже не то, что это я оказался причиной его смерти – так уж сложилось. Нет, вся печаль была в том, что Тень так и не узнал, кто я такой. Он сражался со мной, как с врагом. Хотя, раз уж на то пошло, разве не для того я оказался здесь, чтобы сражаться с Шайенами?

Чёрт побери, ну и ноги у него были! Просто железные! Я до сих пор дышал с трудом. Кое-как поднялся на ноги и молча смотрел, как Бешеный Медведь вскарабкался на обрывчик, исчез, а вскорости снова появился на краю, уже верхом на пони, самодовольно потряс винтовкой и уехал рысью. Он даже не произнёс ни слова насчёт убитой подо мной лошади, которую я взял у него на время.

Сперва у меня даже возможности не было удивиться, с чего это вдруг Тень оказался тут, в этой балке, но теперь, когда я, еле двигаясь от боли и дурноты, вырыл ему неглубокую могилу его же собственным ножом и присыпал тело землей, вот тогда-то я и подумал, что где-то здесь в кустах могут быть ещё Шайены, и если кто-нибудь вздумает выстрелить мне в спину, так я буду этому только рад. Уж лучше это, чем встретиться с ними лицом к лицу. Как мне смотреть в глаза моим былым друзьям и братьям?

Но едва я притрусил песком кончик его длинного носа, как услышал какой-то шелест в кустах чуть поодаль – и поразительно, как сам собой во мне проснулся инстинкт самосохранения; я тут же схватил упавший револьвер, продул его, очистил механизм и заменил все капсюли. Это заняло буквально одно мгновение, а потом я пополз змеей по дну сухого русла. Кусты шевелились, но, что бы ни было тому причиной, оно пока оставалось там, за ними. С минуту я лежал без всякого движения, а потом раздвинул ветки ивняка и просунул туда сперва револьвер, а потом уж голову, чуть не цепляя носом за курок. Передо мной открылась крохотная полянка, размером едва-едва на одного человека, и там лежала на спине женщина. Это была индианка, юбка задрана, голые ноги раздвинуты – она рожала.

Крохотная коричневая головка уже вышла наружу, глазки были закрыты, отчего личико в момент появления на свет глядело чуток сварливо, а теперь на волю протискивались махонькие плечики. Женщина не издавала ни звука, только одно приподнятое колено цеплялось за куст – вот этот шорох и я услышал. Женщина терпеливо ждала, что будет дальше, только время от времени закусывала край воротника своей рубахи из оленьей кожи; может, её глаза и выдавили каплю влаги, но других признаков волнения не было. Все это время она была тут, вот потому-то и оказался здесь Тень, потому-то и дрался он так свирепо.

Шайенки в таких случаях всегда уходят сами в кусты и, когда дело сделано, приходят обратно с младенцами и возвращаются к будничной работе. В этот раз вся разница была в том, что она принялась за дело посреди боя. Но маленький парень должен появиться на свет, когда он к этому готов.

Я был смущён по многим причинам. У Шайенов роды – это дело, связанное с необычайной стыдливостью настолько, что я был убеждён: эта женщина воспримет смерть Тени не так тяжело, как то, что я её увидел. И всё же я стоял как приворожённый, хоть в полумиле от моих торчащих к небу каблуков не прекращалась пальба и вопли, знаменующие великий день Поуней… Из неё показалась маленькая разделённая надвое попка младенца, две половинки были тесно сжаты. Она ещё потужилась, и тут весь малыш выскользнул легко, как рыбка, на подстеленное внизу синее одеяло; она села, откусила пуповину, завязала её на маленьком животике ребёнка, шлепнула, чтоб он начал дышать, и он отнёсся к этому как настоящий Шайен: только чуть охнул, почти бесшумно. Я так думаю, он уже знал, что крик может навести врагов на его племя, и потому воздержался от громогласных высказываний, как будет воздерживаться всегда. А шлепок этот был первым и последним, который он когда-нибудь получит от своего ближнего. Этот шлепок введёт его в жизнь, где не будет шлепков, но будет возможность познать все возможные виды увечий.

Я выбрался оттуда задом и вернулся к песчаному бугорку, под которым лежал Тень. Через минуту и она появилась из кустов, шагая твёрдой, бодрой, деловой походкой, и головка ребёнка выглядывала из одеяла у неё на груди. Увидев меня, она потянулась к ножу, торчавщему у неё за поясом; думаю, она сумела бы как следует воспользоваться им, несмотря на новорожденного. Только я раньше направил на неё револьвер, что может вам показаться дикостью лишь в том случае, если вы до сих пор не поняли, какими жутко твердолобыми становятся Шайены, хоть мужчины, хоть женщины, когда приходится выслушивать слова белого человека.

– А теперь, – говорю я, – если ты не будешь меня слушать, я пристрелю и тебя, и твоё дитя. Тень-Что-Он-Заметил был убит воином Поуней. Ты слышала его выстрел, а потом слышала, как он уезжал отсюда. Если ты – родственница Тени, то, может быть, ты слышала про Маленького Большого Человека – это меня так звали, когда я жил с общиной Старой Шкуры Типи. Я был другом Шайенов о тех пор, пока они не украли мою жену и сына. Это из-за них сейчас я оказался здесь. Я хочу забрать тебя с собой и обменять на них.

Она, значит, изучает меня этими своими тёмными глазами и говорит:

– Ладно.

– Мне не нравится так делать, – говорю я, – с твоим новорождённым и вообще, только у меня нет выбора.

– Ладно, – отвечает она снова, усаживается, распахивает платье под мышкой и даёт ребёнкку грудь.

– Послушай-ка, – говорю я, – лучше бы нам выйти на открытое место. А то какой-нибудь Поуни наскочит тут на нас внезапно и убьёт тебя раньше, чем я успею объяснить, что к чему.

– Он должен сперва поесть, – спокойно говорит она мне и сидит как вкопанная.

Короче, пришлось мне сторожить на краю обрыва во время всего последующего разговора. Я не знал эту женщину – скорее, девочку; в те времена, когда я жил среди них, она была слишком маленькая, чтоб я её заметил,- если она вообще была там. Я думал, что она – жена Тени, судя по тому, что он её охранял, но выяснилось, что она из тех маленьких дочерей, про которых я упоминал уже, – ну, что он учил их, тогда, давным-давно, чтоб не хихикали, когда он рассказывает смешные истории.

– Твой муж убит?

– Белые люди его убили, – сказала она спокойно, не проявляя чувств. Тут я разглядел, что это привлекательная индианка с округлым, как ягода, лицом и большими глазами, разрезанными немного на китайский манер; под глазами, на слёзных мешочках, блестела кожа; красивый хоть и невысокий лоб под киноварной линией, отделяющей волосы. В блестящие косы вплетены полоски меха выдры, на шее – яркие бусы, а в мочках ушей – латунные кольца.

Я для начала спросил «где», а не «кто», потому что, может быть, она не сказала бы мне его имя, но вдруг услышал топот копыт – по равнине наверху приближались всадники, не меньше трёх; лошади были некованые, значит, это индейцы, но Поуни или Шайены, сказать не мог; однако при нынешних обстоятельствах я не хотел встретиться ни с теми, ни с другими. На языке Поуней я не говорил, а пока им на пальцах растолкуешь, они запросто подстрелят эту женщину. Ну, а насчёт Шайенов – тут понятно без объяснений.

Я об этом так подробно говорю, что у вас могло бы вызвать разные вопросы то, как я поступил; а я сгреб за руку эту девчонку и бегом загнал её обратно в кусты вместе с ребёнкком, так и не выпустившим соска; а сам я присел там рядом с ней, все ещё придерживая её за руку, хоть она и не оказывала сопротивления.

Появились Поуни – а что это Поуни, я определил по разговору, и, по-видимому, обследовали сверху дно русла, но вниз не спустились. Затем они уехали после того, как, судя по звукам, один из них опорожнил мочевой пузырь на берег прямо с седла.

Но мы с ней сидели в укрытии ещё какое-то время, и тут я почувствовал, что она, сидя на корточках, налегает своим твёрдым телом на меня сзади – она искала поддержку; я обнял её, рука моя нечаянно скользнула в боковой разрез её платья, приспособленного для кормления ребёнкка, и её свободная левая грудь, отяжелевшая от молока, легла мне в ладонь. Я мягко пожал её, не знаю уж зачем, ведь в этих обстоятельствах мне было не до любовных устремлений. Но я, и она, и этот маленький парнишка, который заснул, так и не оторвав махонького своего ротика от торчащего соска, – мы сейчас были вроде как семья. Я защищал их как положено отцу… как мне не удалось защитить Олгу и маленького Гэса…

Она откинула голову назад и прижалась тёплой щекой к моему лбу. Я почувствовал запах материнского молока, этот сладко-кислый аромат, а потом все старые, знакомые с давних времён шайенские запахи: огня, земли, жира, крови, пота и полной дикости.

Она сказала:

– Теперь я верю тебе. Ты – Маленький Большой Человек, и я буду теперь твоей женой, чтобы заменить ту, которую ты потерял, а это – твой сын.

Она положила его мне на руки, он тут же проснулся и, могу поклясться, этот кроха улыбнулся мне своими чёрными глазенками-бусинками! Здорово странно я себя почувствовал…

Она сказала:

– Думаю, нам пора идти. Они, наверное, соберутся на Весенней Речке.

– Кто?

– Наши, – ответила она, как если бы это было ясно без слов. – Сегодня великое волшебство было на стороне Поуней, но в следующий раз мы их побьём и отрежем им члены, и их женщины будут спать одни и рыдать всю ночь.

Я все ещё держал младенца.

– У тебя красивый сын, – сказала она, с восхищением глядя на нас обоих, а потом забрала его. – Есть у тебя какая-нибудь ноша, чтоб мне нести?

Я до сих пор был малость ошеломленный и ничего не ответил, так что она сунула дитя за пазуху, затянула пояс так, чтобы захватить его ножки, а потом влезла на берег, туда, где лежала моя убитая лошадь, сняла с неё одеяло, седельную подушку и куртку, которую я снял и привязал позади седла. Потом сползла обратно вниз. Похоже, она была разочарована тем, что ей придётся нести так мало.

– Ночью волки сожрут тело моего отца,- сказала она. – Нам следовало бы возложить его на погребальный помост, но здесь нет леса, а нести его туда, где есть деревья, слишком далеко.

И отступила назад, чтобы я мог занять место впереди и вести её, как подобает мужчине. Подозреваю, что только теперь я начал понимать её намерения.

– Но мы не можем вернуться в племя,- сказал я.

– Ты думаешь, белые люди разрешат тебе взять жену из Настоящих Людей? – спросила она. Тут она попала в точку, хоть малость и преувеличила. Такой поступок – не преступление, но Франку Норту, конечно, показалось бы здорово странным, если бы я вернулся из боя с семьей, которую я вдруг забрал у врага. Я, конечно, мог представить эту женщину и ребёнкка как своих законных пленников, только тогда они бы подверглись поношениям и обидам со стороны Поуней, а после их забрали бы военные, отправили бы в какой-нибудь форт и держали бы там для обмена на белых, захваченных Шайенами. Это было как раз то, о чём я и сам думал раньше, надеясь, что смогу проследить за переговорами и выторговать Олгу и Гэса. Но сейчас, в этот поистине диковинный час, я обрёл чувство реальности. До меня ведь никогда и словечка не дошло, что моя белая семья все ещё живая, а я проверил все форты вдоль Арканзаса. И форты на реке Платт – когда работал на железной дороге.

Истина была в том, что я уже считал их мёртвыми, хоть и не признавался себе в этом.

– В таком настроении как сейчас, – сказал я, – Шайены меня застрелят сразу, как увидят.

Моя женщина ответила:

– Я буду с тобой.

Вот так я снова соединился с Настоящими Людьми. Я ни о чем не жалел, оставив в прошлом только мою лошадь – у кузнеца в Джульсберге – да мою долю в нашем маленьком транспортном деле. А что до моей сёстры Кэролайн, то должен сказать, что перед самым моим отъездом в Джульсберг она мне сообщила, что Фрэнк Затейник, хозяин борделя и импровизированного салуна, просил её руки и что она склонна ответить согласием.

Не буду подробно описывать наш путь по сухому руслу до следующей долины и дальше по ней за холмом, скрывавшим нас от Поуней, которых мы больше не видели. И как мы дальше шли миля за милей то в гору, то вниз, пока нас не застигла ночь, и эта женщина устроила какое-то укрытие в кустах, накрыв его сверху одеялами, как крышей, и мы там спали, тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться, – ночью в прерии, где все время дует ветер, обычно холодно.

На следующий день мы добрались до Весенней Реки и, продвигаясь вдоль нее, нашли место сбора племени; туда все ещё приходили уцелевшие, вроде нас. Как я и ожидал, пару раз мне пришлось столкнуться с молодыми Собаками, но моя женщина отогнала их от меня, как и обещала, – у неё был острый язык и непреклонная целеустремленность.

Старая Шкура обзавелся новым типи с тех пор, как я видел его в последний раз, но я узнал его щит, висящий перед входом.

– Подожди здесь, женщина,- сказал я; она сделала, что ей было сказано, а я вошёл внутрь.

– Дедушка, – сказал я.

– Сынок, – приветствовал он меня, как будто мы расстались две минуты назад. – Ты голоден?

Такого уравновешенного темперамента я не встречал ни у одного человека!

Когда я рассмотрел его, мне показалось, что он ничуть не изменился, вот только глаза у него оставались закрыты. Я подумал, что он погружен в свои видения, и, будьте уверены, он тут же принялся живописать словами всю картину происшествий в сухом русле.

– Я видел, что ты возвращаешься к нам, – говорил он. – Ты ничем не мог помочь Тени-Что-Он-Заметил. Он знал, что умрет в этот день, так он мне и сказал. Наша магия оказалась слабой против этих стреляющих много раз винтовок. Наверно, мы не должны были снова идти к железной тропе, но молодые воины хотели разрушить ещё один огненный фургон, если удастся поймать его. Мне рассказывали, что очень интересно видеть, как эта большая штука едет, фыркая и выбрасывая струи искр, как будто хочет сожрать весь мир, а потом натыкается на тропу, которую мы загнули к небу, и переворачивается на спину, всё ещё испуская пар и рёв, и умирает с большим шипением.

Я сел рядом с ним, и мы закурили, само собой. Заметив, что в течение всей процедуры он так и не открыл глаз, я наконец решил, что он ослеп, и спросил – возможно, проявив тем самым дурные манеры.

– Это правда, что я слепой, – признал он, – хотя винтовочная пуля не попала мне в глаза, она прошла через шею сзади и перерезала тропу, по которой увиденное попадает в сердце. Смотри, – сказал он, приподняв веки,- мои глаза все ещё видят, но оставляют все увиденное внутри себя, и оно теряется без пользы, потому что не доходит до сердца.

Глаза и вправду были яркие и блестящие. Я думаю, у него был перерезан или как-то иначе поврежден нерв.

– Где это случилось, дедушка? – я передал ему обратно длинную трубку.

Его как будто смутил этот вопрос, потому что дым надолго задержался у него в груди, прежде чем наконец повалил из носа и рта.

– На Санд-Крик, – сказал он в конце концов.

– О Господи! – простонал я.

– Я помнил твой совет, – сказал он, – но мы всё же не ушли на Пороховую Реку – Паудер. Вместо этого мы отправились на совет, вести переговоры. Я расскажу тебе, как это вышло. Горб никогда ещё не посещал таких собраний, и ему хотелось иметь серебряную медаль, как у меня. А потом наши молодые люди сказали: «Почему мы не можем получить подарки от белых людей за то, что поговорим с ними? Мы всегда на севере, и все достается этим южным Шайенам». Должен признать, что я и сам был не прочь получить новое красное одеяло…

Старая Шкура тихо вздохнул и продолжил:

– Вот поэтому мы повернули и пошли обратно, и коснулись пера вместе с белыми людьми, которых послал их Отец, и Горб получил свою медаль, а молодые люди – новые трубки-томагавки, ножи и зеркала, а потом мы собрались уйти на реку Паудер, но солдатский вождь сказал: «Вы должны остаться на этом месте. Вы на это согласились, когда коснулись пера». Скажу тебе, я этого не понял. Однако я знал очень мало о договорах, и я поверил, что солдатский вождь прав, и мы остались; хотя эта земля была очень плохая, без воды и без дичи. А потом солдаты напали на селение, где мы расположились лагерем вместе с Чёрным Котлом, и уничтожили очень многих из нас, и вот тогда я был ранен в шею и стал слепым…

Меня охватили самые страшные мысли, и я спросил о его жене, Бизоньей Лощине.

– Она погибла на Санд-Крик, – ответил Старая Шкура Типи. – И женщина Белая Корова тоже. И Горящий Багрянцем На Солнце, и его жена Падающая Звезда. И Горб, и Высокий Волк, и Резаный Нос, и Птичий

Медведь…

– Мой брат Горящий Багрянцем На Солце…

– Да, и его жена, и дети. И многие другие, чьи имена я назову только в том случае, если ты захочешь оплакать их, хотя это случилось несколько зим назад, и теперь они достигли Другой Стороны, где вода сладка, бизоны изобильны и где нет белых людей.

Последние два слова он произносил теперь по-особому, но не с откровенной ненавистью, потому что Старая Шкура Типи был настоящий мужчина и не позволил бы себе сидеть здесь и поносить своих врагов. Это занятие для побежденных, вроде мятежников, которые проиграли Гражданскую Войну. А он не был побеждённым. Может быть, он не был победителем, но уж никак не побежденным. Шайенов нельзя было назвать неудачниками, как если бы они построили паровоз и он оказался хуже, чем у «Юнион Пасифик» или изобрели ружьё, которое не стреляет прямо.

Ну, я и спрашиваю у него – просто чтоб проверить своё впечатление:

– Ты ненавидишь американцев?

– Нет, – говорит он и прикрывает глаза – блестящие, хоть и мёртвые. – Но теперь я понимаю их. Я больше не считаю, что они дураки или сумасшедшие. Я знаю теперь, что они прогоняют бизонов не по ошибке, поджигают прерию своими огненными фургонами не случайно и уничтожают нас, Настоящих Людей, не по недоразумению. Нет, они хотят все это делать, и делают успешно. Они – могучий народ… – В этом месте он снял что-то со своего украшенного бусами пояса, встряхнул и сказал: – Настоящие Люди верят, что все живое – не только люди и животные, но также вода, и земля, и камни, и даже мертвецы и их вещи, как эти волосы. Человек, которому принадлежали эти волосы, теперь лысый там, на Другой Стороне, потому что сейчас я владею его скальпом. Так уж устроена жизнь. Но белые люди верят, что всё мёртвое: камни, земля, звери – и люди, даже их собственные люди. А если, несмотря на это, кто-то сопротивляется, пытаясь остаться живым, белые люди уничтожают его. Вот,- говорит он в заключение,- в чем разница между белыми людьми и Настоящими Людьми. Тут я взглянул поближе на скальп, которым он потрясал,- а волосы были светлые и шелковые. На мгновение я решил, что он снят с головы моей дорогой Олги, и подумал еще, что где-то среди этих мерзких трофеев он должен держать и крошечный скальп с головы маленького Гэса… этот вонючий старый дикарь, проживший всю жизнь среди убийств, грабежей и грязи, и я чуть не зарезал его – но спохватился и понял, что волосы эти желтее, чем у моей жены-шведки.

Я упоминул об этом эпизоде, потому что он показывает, как в одно мгновение могут перевернуться чувства человека, когда он вспоминает о собственном горе. Только что он потряс меня рассказом про Санд-Крик, а в следующую минуту я был готов убить его…

Ну, Старая Шкура распознал мое состояние, даром что слепой был.

– Есть ли у тебя,- спрашивает он,- большое горе, или это просто на душе горько?

Тогда я рассказал ему все, только он никогда не слышал о схватке, в которой были захвачены Олга и Гэс. Врать он не умел. Я уже говорил, что это поразительно, как индейцы узнают о событиях, происходящих где-то далеко от них, но, тем не менее, бывают вещи, о которых они ничего не слышали. В те времена пленение белой женщины с ребёнкком было делом обыденным. И Шайены из одной общины могли ничего не знать о пленниках, захваченных другой общиной, если не стояли лагерем вместе.

Ну, Старая Шкура и говорит;

– Наши молодые люди в эти дни злы. Много раз бывало, что им не хватало терпения дождаться выкупа или обмена пленников, они теряли разум от бешенства и уничтожали пленных… Но скажи, не голос ли Солнечного Света слышал я недавно у моего типи? Она вдова Маленького Щита, который был убит две луны назад, но теперь она будет твоей новой женой и даст тебе нового сына, так что у тебя будет снова то, что ты имел раньше, и даже лучше, потому что, конечно же, женщина из племени Настоящих Людей куда лучше, чем любая другая. Он вовсе не был бессердечным, просто выбрал самую лучшую возможность, как приходится делать индейцу в той жизни, какой он живет. У него у самого две жены были зверски уничтожены, и он оплакивал их положенное время, а потом нашёл замену обеим. Его новые жёны то входили в типи, то выходили, пока мы разговаривали – молодые женщины, и тоже сёстры, и, наверное, лет на пятьдесят моложе вождя, но, клянусь Господом, мне показалось, что обе беременны.

– Ладно,- сказал я.- Но вот что и тебе скажу: если я снова найду мою первую жену и сына, то я отберу их у любого мужчины, который их сейчас у себя держит. А если их убили, то я убью того, кто это сделал.

– Конечно,- сказал Старая Шкура, потому что для индейца нет ничего понятнее, чем месть, и он бы презирал меня, если бы я не хотел отомстить.

Худшего времени, чтоб поселиться с Шайенами, было не сыскать. Их преследовали по всей границе, а они, стоило только оторваться от преследователей, тут же совершали какой-то новый акт насилия против белых. Так что я, присоединившись к ним, превращался в ренегата и должен был опасаться своей собственной расы. С другой стороны, и сами Шайены представляли для меня постоянную угрозу, потому что для многих из них один вид белого лица уже был поводом для нанесения увечий. Я полагаю, единственное, что спасло меня, это что община Старой Шкуры держалась вдали от главных сил Вождя Индюшачьей Ноги, который командовал сражениями у железной дороги, так что я почти все время находился в клане, где меня вырастили и где легенда о Маленьком Большом Человеке все ещё что-то значила. Моя женщина Солнечный Свет была для меня хорошей защитой, и, конечно, Старая Шкура. Но были здесь воины, выросшие с тех пор, как я покинул племя, вроде молодого Разрезанного Живота, который однажды совершил налёт на почтовую станцию, вернулся с кувшином виски и говорит мне:

– Я хочу, чтобы ты ушёл в прерии и спрятался, потому что, хоть я и не хочу убивать тебя сейчас, но захочу, когда стану пьяным. Мне от этого печально, потому что мне говорили, что ты – хороший человек, но так будет.

Самый лучший способ быть убитым – это позволить, чтоб вот такой мальчишка отдавал тебе приказы, ну, я и говорю:

– Я думаю, это тебе лучше уйти в прерии, чтобы пьянствовать, потому так уж я устроен, что на меня что-то находит, когда я вижу пьяного, и я вынужден застрелить его, даже если это мой брат. И ничего я с этим не могу поделать, уж такой я есть.

Он принял к сведению мой совет. Сумел я пережить и другие подобные угрозы, но не могу сказать, чтобы меня особенно любили, и меня это задевало – ведь я помнил своё детство на Пороховой Речке, годы, когда я был Маленьким Большим Человеком. Что ж, теперь я вырос, а это всегда приносит разочарования. Ладно, я ведь настоящий счастливчик просто потому, что сумел до сих пор сохранить волосы. Я жил сегодняшним днём, а в таком образе жизни есть своя прелесть, даже если имеется у тебя какая-то отдаленная цель… но я не стал гнаться за ней, я решил, пусть она сама придет ко мне, а зная, что она придет, я мог жить спокойно, без видимой цели, как индеец, есть жаренный горб, когда мы находили бизона, и затягивать потуже пояс на пустом брюхе, когда не находили, и валяться под тополем, наблюдая, как моя женщина Солнечный Свет работает вовсю, а этот маленький парнишка спит, привязанный к специальной доске у неё за спиной. Его звали Лягушка-На-Склоне-Холма, потому что мы прошли мимо такой лягушки, когда удирали после битвы у железной дороги, а младенец как будто проснулся в этот момент и кивнул лягушке, и мы оба, я и Солнечный Свет, решили, что будет правильно, чтобы мальчик сам выбрал себе имя.

Когда мы добрались до индейского лагеря, Солнечный Свет должна была исполнить траурные обряды по своему умершему отцу, и хотя она отдавалась этому вполне добросовестно, вопя и рыдая с ужасающей громкостью, ей всё же приходилось прерывать это важное занятие, когда она кормила Лягушонка, и не было у неё возможности рвать волосы и резать себя ножом с малышом на спине. Так что пришлось её родственницам помочь, и они старались всю ночь и следующую ночь тоже, потому что Тень пользовался в племени большим уважением и, что самое ужасное, не имел погребального помоста, который защитил бы его тело от волков. Ну, эти женщины выли и стонали, пока не начинали задыхаться, как ребёнок, который рыданиями доводит себя до исступления – я имею в виду белого ребёнкка; маленькие индейцы этого не делают.

Взять хоть этого Лягушонка, привязанного к своей доске-колыбели, с маленькой головкой, похожей на коричневую бусинку; когда он не спал и не ел, эти острые чёрные глазки так и рыскали по сторонам, изучая все вокруг, и никогда он не хныкал. Он часто напоминал мне маленького Гэса, потому что мой мальчик спокойным нравом пошёл в свою маму, но была между ними и примечательная разница. Гэсу всегда страшно нравились мои карманные часы – я их держал перед ним на весу, чтоб они тикали, как все делают с детишками, а им это доставляет жуткое удовольствие. А вот Лягушонку – нет. Они его не огорчали, да его вообще ничего не огорчало, но он на них никакого внимания не обращал: смотрел мимо них и слушал тоже мимо – если можно так выразиться.

А, может быть, его просто не интересовал человек, державший часы. Солнечный Свет и Старая Шкура все уговаривали его, что он мой сын, но только Лягушонка нелегко было одурачить. Не то чтобы он ненавидел меня; я был для него просто вроде устройства, которое его время от времени поднимает и обнимает, а ещё подбрасывает высоко в воздух и ловит, ему нравились эти движения и прикосновения, но ничего личного он в этом не признавал.

А, может быть, вина была моя, потому что, хоть он мне и нравился, я не участвовал в его воспитании и никак не мог представить нас с ним в будущем, как отца и сына, независимо, найду я когда-нибудь Гэса и Олгу или нет.

С Шайенами покончено. Они сами это знали, и я знал, и маленький Лягушонок был рождён с этим знанием. Самое лучшее, что я для него мог сделать в качестве отца, – это отвезти в Омаху или Денвер и отдать в школу. Сделать из него белого, приучить жить в постоянном квадратном доме, каждое утро вставать и отправляться на работу по часам… Но вы уже видели, что он думал об этом приборе для измерения времени.

Однако я не мог бы просить у Бога более пылкой жены, чем Солнечный Свет. Эта женщина была очень предана мне, и до такой степени, что – стыдно признаться, но это правда – начинала надоедать мне. Я думаю, обстоятельства нашей встречи в какой-то мере определили наши последующие отношения. Она видела что-то особенно трогательное в том, что я явился к ней в час острой необходимости – хотя тут она явно преувеличивала: она была достаточно крепкая, чтоб произвести на свет это дитя и спастись своими силами. Для меня же она с самого начала была бременем, которое я тогда, в той балке, по собственной воле принял на себя в качестве единственного выхода в минуту опасности и которое, кажется, становилось все тяжелее, когда мы жили здесь, в лагере.

Я должен объяснить, потому что, как вы знаете, Шайенские мужчины никогда не делают того, что в мире белых считается работой. Когда я не охотился, то проводил большую часть времени, лежа на спине под деревом, или, если что-то мешало, то в тени типи. Я немного играл в карты с другими воинами и изредка скакал с ними на перегонки на своём пони, которого мне дал Старая Шкура, но старался не побеждать, чтобы не иметь потом неприятностей с проигравшими. Я никогда не присоединялся к военным отрядам, потому что в эти дни они всегда выступали против белых людей. Вы можете подумать, что сохранить такую позицию мне было невозможно, но если так, то вы не знаете индейцев, среди которых человек может жить практически на любых условиях, кроме открытой вражды, да и в этом случае останется целдо тех пор, пока у него будет хоть один верный защитник. А у меня таких было двое: вождь и моя жена. Иногда какой-нибудь возбуждённый молодой воин являлся со свежим белым скальпом и пытался оскорбить меня, размахивая им, но я либо управлялся с ним подобно тому, как управился с Разрезанным Животом, либо смотрел прямо сквозь него, как будто он был стеклянный,- в зависимости от ситуации и от того, какой у него, по моему мнению, был характер. Ну, а если Солнечный Свет была рядом, то она так на него набрасывалась, что под конец я начинал втайне ему сочувствовать, потому что у неё был воистину острый язычок, – я не помню, говорил ли я уже, что, если Шайенские девушки застенчивы и скромны в речах, то, став замужними женщинами, они совершенно изменяют своим манерам и специализируются на темах, которые в цивилизованном обществе более свойственны салунам, чем местам, где бывают приличные люди. Я полагаю, им простительно говорить таким образом, ибо в семейной жизни они весьма добропорядочны. Среди Шайенов вы редко встретили бы женщину с отрезанным носом – не упоминал ли я, что индейцы Равнин отрезают своим женщинам кончик носа, если те развлекаются с другими мужчинами?

Так вот, сударь, я так полагаю, что по всему свету холостяк всегда оказывается в крайне невыгодном положении, беседуя с почтенной замужней дамой, а Солнечный Свет принималась крайне неодобрительно высказываться о потенции молодого парня, его мужских доблестях и всякое такое, а вокруг хохотали другие женщины, среди которых могла находиться и некая юная девица, по которой он страдал, так что бедняга спешил поскорее удрать… кому приятно явиться героем, а уйти шутом? Довольно противно, когда тебя защищает женщина, да ещё в таком стиле… но Солнечный Свет на том не успокаивалась и начинала восхвалять меня. Для начала она рассказывала, как я спас её от Поуней, и простая история о том, как мы прятались в кустах, все дальше отходила от действительности; теперь это была повесть, в которой я сражался с пятью или шестью врагами и троих поверг в прах. Ну, а дальше, само собой, если она была так красноречива насчёт сексуальных способностей другого мужчины, о которых ей ничего не было известно, представьте себе, что она могла наплести о человеке, относительно которого она здесь была авторитетом: я превращался в племенного жеребца-рекордиста.

Скажу вам честно, такая характеристика меня смущала, но сами знаете, как оно бывает: человек временами становится жертвой собственного тщеславия, и ночами, под одеялом из бизоньей шкуры я из сил выбивался, пытаясь подтвердить такую репутацию. Господи Иисусе, иногда утром я выпрямиться не мог я чувствовал себя так, будто меня лошадь лягнула в поясницу. Наверное, нехорошо говорить об этом, потому что Солнечный Свет была мне Шайен женой, а хотя мужчина может бесконечно трепаться о своих похождениях на стороне, тема эта становится проявлением дурного вкуса, как только речь заходит о законном супружестве, – не знаю уж почему.

Но наконец, мне удалось сорваться с крючка: в один прекрасный день Солнечный Свет забеременела. Случилось это, должно быть, в последних числах марта шестьдесят восьмого года, судя по тому, что произошло девять месяцев спустя; другим способом я оценивать время не ногу, потому что к тому дню я уже прожил среди Шайенов три сезона и вернулся к их способу датировки событий, например, «когда дикие гуси летят на север», что означает приход весны, так же как появление шерсти на неродившихся телятах, извлекаемых нами из тел убитых бизоньих маток.

Все это время мы кочевали в основном между реками Арканзас и Платт, сейчас это южная часть Небраски и север Канзаса, а там строилась очередная железная дорога, Канзасская Тихоокеанская, вдоль Реки Дымных Холмов – Смоки-Хилл-Ривер, где раньше были богатые бизонами места, а теперь – из-за строительства – зверя Становилось все меньше, и мы чаще ели коренья, чем мясо. За нами гонялись войска и Поуни, но под руководством Старой Шкуры, хоть и был он слеп, нашей общине удавалось ускользнуть от них; однако наши небольшие военные отряды, уходящие в набеги, не раз участвовали в мелких схватках.

По-прежнему наша община держалась в стороне от остальных Шайенов, хотя время от времени мы встречались с другими общинами, и в таких случаях я принимался расспрашивать про Олгу и Гэса. Дело это, из-за моей белой кожи, было трудное и щекотливое, и потому, возможно, я не всегда слышал правду. Как бы то ни было, эти расспросы ничего мне не приносили, кроме нескольких напряжённых моментов, потому что некоторые из этих общин держали в плену других белых, и вовсе не хотели, чтобы я совал нос в их типи.

И от Старой Шкуры в этом деле немного было помощи. Слепота заставила его отказаться от привычных манер поведения – он больше не мог видеть толстых шлюх – но зато усилила в нем желание идти своим путем. Осенью шестьдесят седьмого года случилось кое-что: правительство подписало очередной договор с южными Шайенами, Кайовами и Команчами, по которому индейцы соглашались оставаться в западной части Оклахомы, известной в те времена как Индейская территория. Гонец нашёл наш лагерь и доставил приглашение Старой Шкуре, но после Санд-Крика вождь уже был сыт по горло договорами и не поехал на конференцию. Он не считал себя обязанным соблюдать этот договор.

– Я не буду жить в этом плохом месте,- сказал он мне, имея в виду западную часть Индейской территории,- Трава здесь растет плохо, вода горькая. И по праву это земля народа Змеи – я знаю, они сейчас наши друзья, но они совокупляются с лошадьми, и это делает их чуждыми мне. Придет туда и Народ, Играющий На Скрипке (он имел в виду Апачей), это отважные люди, но ужасно уродливые, коротышки, кривоногие, вовсе не такие красивые, как Шайены. Давным-давно, когда мы с ними воевали, я захватил в плен Апачскую женщину, но с ней лежать было всё равно что с кактусом, так я отправил её обратно к её народу с подарком – а это большое оскорбление… Мне сказали, что Чёрный Котёл был на этом собрании. Но я слишком хорошо знаком с договорами, которых он касается пером. Я был с ним на Санд-Крик и потерял мою семью, моих друзей и мое зрение. Но я и без глаз вижу яснее, чем он.

В моих интересах было оставаться на юге и даже уговорить его присоединиться к основной группировке южных Шайенов, потому что если моя семья ещё жива, то, вероятнее всего, она где-то среди них. Но я не мог, просто не мог. Была у меня слабость к этому старому индейцу.

Вот потому-то я и сказал ему:

– Я не могу понять, почему ты не уходишь на Паудер. Если бы ты сделал так, когда я первый раз это советовал, то не оказался бы на Санд-Крик.

– Я скажу тебе, почему,- говорит на это Старая Шкура.- Я родился там, на Ручье Розового Бутона, Роузбад-Крик. И волшебство моё действует лишь в половину силы, когда я ухожу южнее Реки Раковин (так он называл реку Платт). Но американцы, кроме немногих трапперов, не интересуются этими краями, и до тех пор, пока Настоящие Люди будут оставаться там, их не потревожат белые люди.

– Вот я точно так считаю, – говорю я ему, а сам думаю: «неужели старый чёрт и мозги потерял вместе со зрением?»

– Да,- отвечает он,- и я, вождь самых великих воинов на лице земли, должен прятаться от опасностей, как заяц? Я должен позволить им прогнать меня из этих краев, где восемьдесят лет я убивал бизонов и Поуней? Настоящий Человек всегда идет туда, куда хочет, и если какие-то люди попытаются остановить его, он уничтожит их или погибнет от их рук. Если бы я был таким трусливым, мой народ никогда бы не уважал меня. В этой общине есть много замечательных молодых людей, и они больше не имеют сомнений, которые испытывали наши воины в прежние дни. Они решили сражаться с белыми людьми повсюду, где найдут их, и срывать эти железные рельсы и прогонять прочь огненные фургоны. Когда это будет сделано, они уничтожат всех остальных американцев, чтобы мы снова могли без помех охотиться и воевать против Поуней.

– Дедушка,- говорю я,- и ты честно веришь, что это возможно?

– Сын мой,- отвечает Старая Шкура,- если это невозможно, тогда солнце озарит своими лучами день, подходящий для смерти…

А потом произошла битва у острова Бичера, когда пятьсот или шестьсот Шайенов загнали полсотни белых разведчиков на песчаный остров посреди сухого русла реки Арикари у впадения её в Арканзас и осаждали их там девять дней. Но и на этот раз белые были вооружены многозарядными винтовками Спенсера и отбивали все атаки, убив множество индейцев; в их числе погиб и великий шайенский воин, Прямой Нос. А потом пришла кавалерия…

Я там не был, но наши молодые люди были, а они возвратились в лагерь, угнетаемые чувством усталости и поражения. Какое-то время я не выходил из вигвама, чтобы избежать неприятных случайностей, но я мог бы этого и не делать, если бы знал их настроение. У Шайенов до сих пор не было огнестрельного оружия, стоящего доброго слова, а люди чувствуют себя очень паршиво, когда имеют численное преимущество и всё же не могут побить врага, у которого оружие лучше. Я давным-давно закопал свой револьвер, а «Боллард» держал подальше от глаз – незачем портить людям настроение.

Итак, теперь индейцам оставалось попробовать взяться за эту проблему с другого конца и изобрести какое-то волшебство, чтобы сделать себя неуязвимым для пуль. Одному парню, кажется, это удалось – ему прострелили грудь у острова Бичера, а он сделал какой-то фокус-покус с раной, и она закрылась без неприятных последствий. Он после этого взял себе имя Защищённый От Пуль. Ну, подверг он своему волшебству несколько других воинов, и через пару недель после битвы у острова они отправились сражаться с. кавалерией. Из семерых Настоящих Людей, попробовавших это волшебство, двое были немедленно подстрелены. Защищённый От Пуль привез их обратно в лагерь и попытался поднять из мёртвых. Один слегка дрыгнул ногой, а другой замер навсегда – так он и не воскрес. Тогда только Защищённый От Пуль признал свою неудачу.

Я полагаю, именно из-за таких событий Старая Шкура и даже его свирепые молодые люди вынуждены были ограничить свои амбиции и постараться просто выжить, и через некоторое время мы оказались в одном селении с людьми Черного Котла, которого белые люди в более поздние времена называли иногда великим индейским государственным мужем, – я думаю, потому, что он всегда подписывал договоры, чтобы сохранить мир, и отдал большую часть шайенских охотничьих земель железнодорожным компаниям и ранчерам.

Как бы то ни было, именно так я оказался в битве при Уошито. И, как обычно, на стороне побеждённых.

ГЛАВА 17. В ДОЛИНЕ УОШИТО

К Чёрному Котлу мы пристали в конце большой летней охоты на бизонов, во время которой все Шайены в этих краях сошлись вместе, и потом подались вглубь Индейской территории, через реку Канейдлан, мимо Антилоп-хилс (Антилопских Холмов) и дальше в долину реки Уошито, в резервацию, что была отведена Шайенам по договору на Медисин-Лодже. Там, растянувшись вдоль реки, обосновалось несколько стойбищ: мы, ниже нас по течению ещё одно селение Шайенов, дальше Арапахи, Кайовы, Команчи и несколько Апачей. В этой долине, поросшей тополиными лесами, индейцы и решили перезимовать.

Место было что надо, подходящее; однако Старой Шкуре тут отчего-то не нравилось и он все сетовал на его унылость, все бубнил, что вода тут горькая, хотя я этого никак не замечал. И всё же я его не упрекал, потому как здесь, среди такого скопища народа, находились вожди и повлиятельнее: и Чёрный Котёл, и вождь Арапахов Маленький Ворон, и знаменитый разбойник-Кайова Сатанта; тот, вообще, раскрасил себя красной краской по пояс, везде слонялся и все трубил в армейский горн. И все они ноль внимания на Старую Шкуру, да оно и понятно: он-то и стал участвовать в совете на Мадисин-Лодж, был беден и под его началом было всего, что называется, полторы калеки. Да, спесь – порок общий для всех имеющих власть, будь они бледнолицые или краснокожие.

И мой старый вождь по большей части был предоставлен самому себе: сидел в гордом одиночестве, предаваясь видениям, и лишь изредка пускался произносить речи, но в те дни много публики не собирал: юноши его на него дулись за то, что он не ходил на тот совет, ведь другие индейцы то и дело хвастали подарками, полученными там, и расточали похвалы грандиозному конному представлению, что перед правительственной комиссией устроили различные племена; а краснокожих хлебом не корми, а только дай поглядеть какое-нибудь зрелище или попраздновать. Помню, давным-давно, я ещё был ребёнкком, стояли мы на реке Сюрпрайз, неподалёку от Лакотов. И вот в один прекрасный день они давай из всех стволов палить да вопить во все глотку. Мы грешным делом подумали – может, на них кто напал, вот и бросились им на выручку, но выясняем, что они просто-напросто гуляют. Тут Горб у них и спрашивает – с чего, на что они ему и отвечают, дескать, не знаем, но солдаты в форте Ларами празднуют, и Лакотам не хотелось бы, чтобы о них подумали, что они, мол, не умеют веселиться. Тогда Горб говорит, что он считает, что и Настоящим Людям надо устроить праздник; так что мы тоже весь тот день орали, издавали боевые кличи и тратили патроны почем зря. Позже я понял, что это было Четвёртое июля, День Независимости.

Вам, наверно, интересно, а что сталось с теми двумя индейцами, что я их все время упоминал, когда рассказывал о своей юности среди Шайенов и которые, когда я попал к индейцам во второй раз, казалось, бесследно пропали. Я говорю о моём враге, Младшем Медведе, который стал Человеком Наоборот, и Лошадке, что сделался химанехом.

Оба были живы – я наводил справки и выяснил, что они просто кочуют с другими общинами, по-моему, потому как нуждаются в компании себе подобных, да и к тому же для маленькой кочевой общины Старой Шкуры два представителя столь диковинных профессий – это уж слишком. Человеку Наоборот, должно быть, чертовски одиноко, так как ему с обыкновенными людьми постоянно приходилось говорить задом-наперёд; а химанеху, хотя он все время в компании женщин – судачит с ними, шьет и все такое прочее – зачастую, наверно, не хватает родственных душ.

И мне недоставало их обоих по одной и той же причине. Ведь у меня совсем не было друзей кроме Старой Шкуры, да и никаких своих личных недругов – тоже. Впрочем, я говорил уже, что чего-чего, а вражды и неприязни ко мне хватало, и только я более-менее привык мирно проходить мимо молодых людей из стойбища Старой Шкуры, как мы влились в орду Черного Котла, и все началось с начала, потому как, несмотря на то, что Шайены находились якобы в состоянии мира, у них и в мыслях не было распространять его на белых, и они, пока стояла хорошая погода, как и прежде совершали набеги на ранчо и фермы, так что стоило кому-нибудь из них прискакать в селение и встретиться со мной – как он тут же хватался за нож, даже в центре нашего стойбища. И не то чтобы это я им не нравился лично, нет. Им не нравился цвет моей кожи. Так вот я и хотел сказать о Младшем Медведе, что знал меня как облупленного, как оно всегда и бывает между личными врагами; теперь, когда его не было под боком, я понял, какое наслаждение испытывал я от его враждебности, сугубо личной враждебности ко мне, а не к цвету кожи, враждебности с детства.

Что же касается Лошадки, то благодаря его образу жизни, его ничто не тяготило: с ним в компании всегда было приятно: он мог спеть, сплясать, с ним можно было покалякать, потому как в отличие от Шайенов-воинов ему не надо было без конца заботиться о поддержании мужского достоинства и магической силы. И если случится, что речь вдруг зайдет о химанехах, я всякий раз буду употреблять индейское словцо, потому как, в отличие от своего белого собрата, химанех своё место в жизни знает.

Так, значит, обоих, и Младшего Медведя, и Лошадку я встретил в огромном стойбище на Уошито, о чём и собираюсь вам сейчас поведать.

Стоял конец ноября; реку сковала корка льда, и в долине выпало снегу чуть ли не по колено. Днём снег обычно немного подтаивал, а потом ночью подмерзал, образуя твёрдый наст – бывало выйдёшь за стойбище с его утоптанным снегом, как поднимется такой скрип и хруст, словно это несется стадо бизонов, да ещё чего доброго в кровь изрежешь ноги. Но сюда на зимовье индейцы все прибывали и прибывали; и не только отряды воинов, но и целые кочевья: женщины, дети, табуны лошадей да своры собак. Стоило им расположиться, как я обычно давай высматривать – вдруг среди них есть кто из бледнолицых. При этом столько неприятных столкновений имел я с молодыми задиристыми воинами, что пришлось мне раскрасить себя точно так же как когда-то в битве при Соломон-Форк. А чтобы спрятать свою рыжую шевелюру, у шамана за пару замшевых накидок Солнечного Света я выменял один из этих его наголовников – бизонью голову с рогами. Только раскрасил себя я не цветной краской, а наоборот – совершенно чёрной, из сажи и сала. Тем паче, что моя одежда европейского покроя всё равно изодралась, и носил я теперь ноговицы да синее одеяло. Тем не менее все знали, что я белый, но кажется, начали ко мне относиться лучше за то, что я превратился в индейца настолько, насколько это вообще возможно.

Так вот, сэр, в тот день про который я веду рассказ, пожаловала ещё одна кочевая община и стала устанавливать свои типи, где-то в миле ниже нас по течению, там где Уошито изгибается подковой, и где глубоко уже у самого берега – футов восемь. Те, что знал про это место, как правило, новоприбывших о нем предупреждали, а то вдруг взбредёт кому в голову тут окунуться, ведь все Шайены привыкли обмываться в холодной воде поутру. И, ей-Богу, кто-то из них уже и правда купался, сигая в студеную воду прямо с обрыва. И пока женщины ставили типи, они в этот собачий лютый холод плавали в ледяном крошеве. Вот в этот-то момент и оказался я неподалёку. Гляжу – а на середине реки – Младший Медведь! Плавал он презабавно: на каждом втором взмахе рук голова его обычно поднималась из воды до края носа – а глаза при этом оставались закрытыми, потому как сверху, понятно, вода стекала, а так как ртом он дышал, то казалось, что это всплывает утопленник с речного дна.

А пока я наблюдал за ним, слышу как кто-то окликает меня самого сзади: голос при этом слишком нежный для мужчины-воина или взрослой женщины – скорее он принадлежал девушке. Оглядываюсь – ба! – да это же Лошадка! Одет он был в женское платье из белой антилопьей замши, с длиннющей бахромой – дюймов на восемь, краше которого мне видать ещё не приходилось. На груди оно было расшито стеклярусом каких хочешь оттенков, и даже в эту холодную зимнюю пору бусинки на солнце сказочно искрились и переливались всеми цветами радуги, ну, просто северное сияние над Большим Каньоном. Вдобавок на себя Лошадка нацепил с полдюжины браслетов, с шеи у него свисала нитка бус, да такая длинная, что и споткнуться об неё не мудрено, а мочки ушей, словно тающая конфетка-тянучка, непомерно удлинялись под тяжестью вдетых в них огромных медных дисков.

По тому, как он подбирался ко мне я подумал, уж не затевает ли он ущипнуть меня. Так что по-быстрому, скороговоркой называю себя.

Он отвечает: «О, конечно, я знаю тебя» и давай хихикать. По-моему хихикать все время у него теперь вошло в привычку. Меня это страшно коробило, но ради нашей старой дружбы я силился не реагировать на это хихиканье.

Вот тут на берегу реки, среди утоптанного снега мы и возобновили нашу дружбу, и, понятно, он не стал задавать мне глупых вопросов, что я, дескать, тут делаю – это было бы просто негоже для двух друзей-приятелей, выросших вместе, но мне пришлось Шайен обняться с ним, и признаюсь, его объятия были не братские, скорей сестринские.

– Так, значит, ты ушёл из селения отца? – спрашиваю у него, выпутавшись в конце концов из объятий.

– Да, ушёл,- говорит он, играя бусами, – после Санд-Крика. Отец велел. Он сказал, что его магическая сила стала негодной и приносит одни несчастья всей семье. Он сказал, что не хочет, чтобы со мной что-нибудь случилось – уж очень я красивый. И всё же я не ушёл бы, даже после этого, да вот Младший Медведь, – и он показал рукой в сторону воды, – ушёл от нас после Санд-Крика. Тогда с ним вышла неприятная история. Ты ведь знаешь, что Человек Наоборот не имеет права сидеть или лежать на мягком или на подстилке? Он всегда спит на голой земле. Ну, а в ночь перед тем как на нас напали, Младший Медведь, во сне, не просыпаясь, встал с земли, подложил шкуры, улегся на них и провел так весь остаток ночи. Утром к своему ужасу он себя находит в постели. И эта мягкая подстилка из бизоньей шкуры забрала у него всю его силу Человека Наоборот, поэтому, когда начался бой, он был слабый как младенец, так что пришлось мне помогать ему бежать от солдат по дну сухой балки и прятаться в кустах.

– Очень жаль, что так вышло, – говорю я довольно искренне, потому что, это Младший Медведь ненавидел меня, а не я его, хотя, случалось, что он и раздражал меня, не без того.

Но Лошадка, по-моему, совсем в характере химанеха – пропускает мои слова мимо ушей.

– А-а-а, – говорит он, – Медведь давно избавился от этой своей силы. Когда мы прибились к общине Краснокрылого Дятла, то он продал кому-то и Громовой Лук и свою силу Человека Наоборот, после чего стал свободен и смог жениться.

Тем временем предмет нашего разговора самолично появился из воды, отряхнулся, чтобы вода не замерзла, и по тому как Лошадка оборвал беседу и бросился вытирать Младшего Медведя красным одеялом, а потом и помогать с облачением, я сразу смекнул кто есть кто в этом брачном союзе.

И вот когда Медведь предстал при всем параде и перевел взгляд на меня, я не смог отказать себе в удовольствии отпустить в его адрес шпильку. Шайены химанехов не порицают, но зато проехаться за счёт сожителя у них это в порядке вещей.

Вот я и говорю ему не без ехидства:

– А мы тут о тебе говорили… с твоей красавицей-женой.

– Ну, и хорошо,- улыбается он беззлобно и выжимает из каждой косички по полведра воды.- А теперь пошли знакомиться с другой.

Он обменивает у Лошадки мокрое одеяло на сухое, запахивается в него и ведет нас стойбищем к своему типи. По дороге он смотрит на остромордую собачонку, которая, по-моему шибко смахивала на койота, и жестом велит Лошадке приготовить её для гостя. Лошадка вытягивает из-за пояса дубинку и ни слова не говоря – бах её по голове. После чего тащит уже не только мокрое одеяло, но и желтую тушку за задние лапки. Таким макаром мы подходим к видавшему виды типи и ныряем вовнутрь.

Посередине жилища пылает яркий огонь, а над ним висит обычный закопченый котелок; в котелке что-то помешивает обычная толстая женщина. На ней обычный слой грязи и копоти, вот только лицо-то у неё… белое и волосы – светлые, пусть даже под слоем копоти… Боже, это Олга!

Тут Младший Медведь оборачивается ко мне и улыбается, как мне в тот момент показалось, глумливо, хотя теперь-то я понимаю, что это было просто от гордости, ибо он даже не подозревает, что между его женой, т. е. женской женой, и мной может быть что-то общее, кроме цвета кожи.

– Мужчины будут курить,- объявляет он,- а потом есть.

Олга, когда-то такая чистюля, выглядит чудовищно: на ней грязное замшевое платье и ноговицы, на ногах старые рваные мокасины. И если Медведь с завидной регулярностью каждый Божий день при любой погоде купается в реке, то она, видать, с такой же регулярностью воды избегает. Я тут выразился, что волосы у неё были светлые, но, пожалуй, заврался – на самом деле они были какие-то зеленовато-тусклые, а уж спутаны как у нечесаного конского хвоста.

С собой оружия у меня никакого – оставил дома на случай, если вдруг встретится воинственно настроенный юноша, так чтоб он сразу оценил мои мирные намерения; а Младший Медведь – детина хоть куда, ростом больше пяти футов; к тому же мы находились как раз в самом центре стойбища, где, натурально, у него полным-полно друзей. Но мне на все на это было наплевать. Я видел только мою дорогую милую женушку, низведенную до положения рабыни этим отвратительным дикарем, и мои пальцы сами сжались в кулаки; ещё мгновение – и я бы бросился на Медведя и разорвал бы ему глотку. Но тут оборачивается Олга, раскрывает рот и давай поносить и чихвостить Младшего Медведя, причём, самыми последними словами, да так что крик её, небось, разносится по всей округе – куда там той Кэролайн или той же Ничто (пришлось мне как-то слышать, как она распекала своего мужа), да, в эту минуту Олга запросто перекрыла бы их вместе взятых и вообще заткнула бы за пояс любую бабу, хоть белую, хоть индеанку, которая когда-либо терзала мои барабанные перепонки.

– Может, ты мне Шайен скажешь, что мы будем есть, бездельник ты эдакий, лентяюга! – разошлась она не на шутку.- Да я уж и забыла, когда ты в последний раз приносил добычу! Посмотри на Лошадку, он и то куда больше мужчина, чем ты! – Тут, как бы в подтверждение её слов Лошадка, что до той поры свежевал снаружи собачку, появился на пороге с большим куском мяса, с которого ещё капала кровь; рукава его платья, чтобы не зАпачкались, были переброшены за спину. Лошадка попытался было успокоить Олгу – но куда там! Олга накинулась на Медведя пуще прежнего:

– Тебе бы с ним одеждой поменяться! Да и химанех из тебя не выйдет. Для этого ты слишком туп и косорук! А это что за побирушку ты приволок с собой?! Чтобы он у нас отнял последние жалкие крохи, что не ты добыл! Скажи этой слабоумной попрошайке, пусть убирается вон! Пусть пляшет бизонью пляску где-нибудь в другом месте!

Тут Младший Медведь бросает на неёгрозный взгляд и ввертывает:

– А ну-ка, женщина, замолчи, иначе я тебя отлуплю!

– Да ты же сам отлично знаешь, кто кого отлупит! – огрызается Олга в ответ. – Да вот эту вот дубинку я сейчас разломаю в щепки об твою ленивую спину, лодырь ты эдакий!

Она пятернёй зачёсывает сбившиеся было на лоб волосы назад и на лбу остается длинный грязный мазок, потом презрительно сплевывает в огонь, выхватывает у Лошадки кусок собачатины и швыряет его в котелок, поднимая тучу брызг. Какие-то капли, то ли кипятка, то ли крови, попадают и Лошадке на платье. Он от ужаса, что кровь могла зАпачкать его платье, визгливо вскрикивает, так что Олга бросается к нему со словами «Прости, дорогой» и выводит наружу, чтобы там при свете солнца поглядеть на эти пятна.

Вы, должно быть, подумали, что Младшему Медведю передо мной стало стыдно, но как бы не так. Он недоуменно пожимает плечами и зажигает трубку.

– Обычно,- говорит он,- эта женщина нежна, как голубка. Я думаю, что это перед гостем она решила себя так показать, потому что добытчик я хороший. Вот и пса этого разве не я принес? И любовник я замечательный тоже – накопил сил за годы, когда был Человеком Наоборот, когда мне нельзя было иметь женщину, а сейчас я…

Ну, и он долго ещё похвалялся в таком духе, самым бессовестным образом заливая при этом. По правде говоря, его порочность меня просто ужасала. Сколько раз твердил я, что презираю брехунов и хвастунов и вот вам нате – этот индеец выхваляется и брешет, как самое последнее кабацкое трепло!

И не то чтоб я думал обо всем этом в тот момент – нет, я все ещё не мог прийти в себя после встречи с Олгой. Кем-кем, а Несчастной Жертвой она не была, уж это определенно; но до чего же Шайен она переменилась! Помню, какой приветливой и кроткой была она, когда мы были мужем и женой, смиренная овечка да и только – тише воды, ниже травы, и по-английски едва могла пару слов сказать. А тут – уже свободно бранится по-шайенски. Ну, может, этот грубый язык больше подходит для её шведской глотки, но вот куда девался её панический ужас перед индейцами – ведь помните, что Санти-Дакоты вырезали когда-то всю её семью…

Господи, ну не странно, что, размышляя про все это, я на некоторое время забыл о маленьком Гэсе; как вдруг вбегает он, одетый как дикарь, светлые волосенки заплетены в косицы. Теперь ему должно быть лет эдак пять; крепенький, несмотря на холод его мускулистое тельце полураздето. В руке у него лук, и он протягивает его Младшему Медведю.

– Отец, – говорит он, – тетива порвалась. Пожалуйста, сделай мне новую. Она нужна мне для нашей войны.

Медведь, довольный, расплывается в улыбке, с любовью поглядывая на Гэса, хотя при этом и корит его.

– Настоящий Человек не должен вмешиваться, когда гость курит. – А сам тем временем из своего колчана, висящего на жердине, достает шнурок и натягивает новую тетиву.

Тут, наконец, я обретаю дар речи и спрашиваю Гэса, своего родного сына:

– А с кем вы воюете? Кто враги? Поуни?

Голос мой, должно быть, звучит как-то ненатурально, но Гэс не задерживается на мне взглядом. Он всё ещё не отдышался после бега и, как и положено ребёнку, совершенно поглощен этой своей сиюминутной надобностью. И как только Младший Медведь натянул тетиву, Он хватает лук и уже на ходу отвечает:

– Нет, не Поуни! – звонко и свирепо отвечает он на этом гортанном языке. – Бледнолицые!

– Ну-ка вернись и окажи, как подобает, уважение гостю, – говорит Младший Медведь ему вслед, но, по-моему, довольно-таки вяло, и прежде чем он всё это промолвил, мой Гэс уже присоединился к своим товарищам. С улицы донеслись их воинственные песни и боевые кличи. Себя, видать, он считал что ни есть настоящим индейцем…

Не знаю, что там думала Олга, ну, а после того, что я увидел, мне и выяснять расхотелось. Более мерзопакостной сцены мне наблюдать не доводилось. В стойбище, ниже нас по реке, у одного Кайова была белая женщина и он её имел за самую жалкую рабу. Сам я в этом стойбище чувствовал себя не очень-то спокойно, вот и был там всего ничего, убедился, что это не моя жена Олга – и всё, но эту несчастную и её полуторагодовалого ребёнкка видел. И, правда, жалкое зрелище.

Но здесь несчастнее всех был Младший Медведь, вы бы видели его физиономию, когда Олга ни с того ни с сего обрушилась на него. Теперь же, когда мы остались одни, он принялся хвастать, что отдал за нее десять лошадей одному южному Шайену, что захватил её на реке Арканзас. А между прочим, когда замуж брали индианку, то за нее отцу давали, как правило, не более трёх-четырёх лошадок.

Вы, небось, решили, что я сидел и скрежетал зубами. Ничего подобного. Я был точно во сне и говорю ему как ни в чём не бывало:

– У этого мальчика белая кожа.

– А волосы как утреннее солнце, – радостно подхватывает Младший Медведь. – Его имя Вещая Сила, но обычно мы называем его Пузатый. Мне кажется, он станет самым могущественным военным вождём Шайенов. Тебе ведь известно, что у великого вождя Оглалов по имени Неистовая Лошадь была светлая кожа и светлые волосы, и он был заколдован от пуль.

– Так, значит, ты отец этого ребёнкка,- я затянулся из каменной трубки и передал ему в ожидании, что он сейчас совсем заврется, но он какое-то время молча смотрит в огонь, полуприкрыв веки, и лишь потом отвечает:

– Нет, его отец – та самая вещая птичка, которая явилась мне на Санд-Крик, Песчаной реке, и сказала: «Довольно тебе быть Человеком Наоборот! Беги отсюда! А люди пусть думают, что хотят. Тебе уготована более важная судьба, чем сражаться с синими мундирами. Ты должен взять себе в жёны женщину со светлыми волосами и вырастить моего сына». Как птичка сказала, так я и поступил.

Ну, в это время заходят Олга и Лошадка, варят эту собачину и подают нам, при этом моя бывшая жена нет-нет, да и пускается почем зря поносить Младшего Медведя, меня же, как и прежде, совершенно не замечает, и мне кажется, что если Лошадка и рассказал ей что-то про меня, то это была до того невероятная история, что с Джэком Крэббом у неё никак она не связалась.

Из вежливости я с горем пополам проглотил пару кусков, а потом даже выдавил из себя ответное приглашение, как того требовали приличия.

– Я женат на дочери Тени-Что-Он-Заметил. Он был великий воин, ты ведь знаешь,- сказал я.

Меня стало задевать, что этот индеец бахвалится тем, что у него в типи белая жена, моя, кстати,- у меня ведь тоже имелась кой-какая гордость. Хотя сердиться на него всерьез я не сердился, а если и ненавидел, то совсем иначе, совсем не так, как думал, что возненавижу человека, у которого окажется моя жена. Ведь он её силой не держал – это было ясно.

Настроение у неё, похоже, было скверное, но женщины порой любят надуться на весь свет. Видать, он у неё под каблуком – узнала от Лошадки, наверно, что при Санд-Крике он наложил в штаны и теперь колет ему глаза и вьет из него веревки…

Такого, когда мы жили вместе, за нею я не знал – и слава Богу! Хотя теперь я понял, чего избежал – я б тоже хлебнул этого сполна, узнай она, как я прогорел тогда в Денвере. Но она так и не узнала. Тогда она ничего не знала и знать не хотела, кроме дома и ребёнкка. Видать потому, что по-английски почти не понимала. Но вы бы видели, до чего ж она вписалась в эту шайенскую жизнь! Когда собака сварилась, она вышла из типи и принялась за дело вместе с другими женщинами; болтала, шутила с ними без умолку, и если бы не светлая кожа и волосы, ни за что бы её от других не отличить.

Чёрт меня подери! Извините, что ругаюсь. Но я сидел как мешком пришибленный, и ничего не мог взять в толк. Чудеса да и только. Я не психовал. И не был огорчён. Я даже не смутился, хотя, может, только потому, что она не могла меня узнать: на мне был этот наголовник с бизоньими рогами и рожа размалевана. Потому как это Джэк Крэбб потерял свою жену, а не Маленький Большой Человек – я так на это и смотрел. Вы, небось, думаете, что мне не терпелось узнать во всех подробностях, как это все случилось тогда там, на Арканзасе, когда индейцы перебили горстку белых и захватили Олгу с Гэсом? Небось, думаете, не терпелось спросить у Младшего Медведя, кто продал ему Олгу и мальчишку, а потом пойти и убить его, чтобы защитить свою честь?

Но в тот момент мне ничего такого и в голову не пришло. Нет, когда я увидел в типи Младшего Медведя свою жену и сына, судя по всему, счастливых и довольных, я не нашёл ничего лучшего, как тут же сообщить о своей собственной женитьбе на Солнечном Свете. Больше того, давай хвастать, что не отдал за нее ни одной лошадки, потому как отец её умер, а братьев у неё не было.

Младший Медведь, как и все хвастуны, не мог вынести, что кто-то его переплюнул. Он надулся, набычился и все жевал-жевал какой-то хрящик. С возрастом глаза у него превратились в щелочки, как у китайца, а теперь под низким лбом их и вовсе не было видно, и только мешки под глазами едва проступали под краской, которая не совсем смылась во время купания, И все это время, пока я был у него, меня не покидало ощущение, что он не узнал меня, то есть, я хочу сказать, что для него, конечно, не было секретом, что я белый, хоть и одет как Шайен, но он никак не связывал меня со своим детством. А тот единственный случай, когда мы виделись с ним после детства, когда он был Человеком Наоборот, видать, совсем выпал у него из памяти.

Так вот, сэр, дальше мы ели молча. А когда съели все, вытерли об одежду руки и вышли на улицу, где Олга и ещё несколько женщин мездрили свежую кожу, растянутую на чистом от снега клочке земли. Олга как раз стояла нагнувшись, толстой задницей ко мне, и я бы ни за что не признал её, потому как хоть она всегда была баба в теле, но не до такой же степени. Ну, а рядом бегал малыш Гэс, увертываясь от воображаемых пуль, которыми из палочки-ружья палил в него его смуглый сверстник – небось, Гэс заставил того изображать белого врага. Да-а-а, вот так номер, скажете, кто ещё кроме моего сынка мог отмочить такое, и, чёрт побери, этот случай задел меня за живое побольше, чем всё прочее вместе взятое. Тут уж я совсем было хотел подойти к нему да сказать:

– Сынок, я твой отец. Ты что, забыл своего настоящего папку?

Но, конечно, ничего я этого не сказал – не место было и не время – да и, чёрт побери, как бы это я объяснил малышу, почему я в таком виде? Чистую правду говорю. А правда, она ведь состоит из маленьких подробностей, о которых, если разобраться, смешно и говорить. Но чёрт с ним, теперь, когда все позади, я готов сказать все как есть: я не забрал назад свою жену и сына из-за этих дурацких бизоньих рогов.

Так вот, собрался я уходить от Младшего Медведя и, значит, повторяю приглашение: приходи, мол, завтра ко мне в гости, посидим – поедим в моем вигваме и в своей браваде, чтобы скрыть нахлынувшие при виде сына чувства дохожу до того, что добавляю:

– И приведи с собой всю семью!

Тут Медведь вдруг как бы очнулся от спячки и говорит мне тихо так:

– Значит, ты решил остаться? – Выходит, признал меня Шайен. – Я так и не поблагодарил тебя, – продолжает он дальше, – за то, что ты приносил мне еду, когда меня держали в форте пленником. Так вот, я хочу это сделать сейчас.

Я, честно, было испугался, что он опять начнет, как тогда на холме, говорить, что обязан мне жизнью, вот и решил тотчас же уходить, но он меня остановил:

– Погоди. Я хочу извиниться за грубость моей жены. Она хорошая женщина. Просто не выносит бледнолицых, потому что они убили её отца и мать…

– Послушай, – добавляет он, – по дороге сюда мы видели следы белых солдат. Хоть вожди прикоснулись к перу и у нас теперь мир, я думаю, они ищут эту деревню.

Ничего не скажешь, Младший Медведь всегда умел напомнить мне, кто я такой на самом деле, какая кровь течет в моих жилах. И давно бы мне пора было привыкнуть, но меня это всегда заставало врасплох. Вообще-то, если разобраться, я за индейцев, пока они не цепляются к моему цвету кожи. Даже когда цепляются, например, Старая Шкура или Солнечный Свет, ничего страшного, родня как-никак. Но этот Медведь, все я ему поперёк горла…

– Может, – отвечаю, – это они преследуют тот большой военный отряд, что только что вернулся из набегов на мирные ранчо вдоль реки Смоуки-Хилз. А, может, они разыскивают ту женщину с ребёнкком, которую захватили Кайовы.

Но тут он упёрся не на шутку:

– Не знаю. Я не Кайова, я – Шайен. Я не нападал на мирные ранчо. Но всё равно, если я встречу солдата, он станет в меня стрелять.

Ну, что сказать, он был прав, – по крайней мере, возразить я ничего не смог. Но меня взбесили его слова: он вроде как обвинил меня в чем-то. Вот в этом-то все и дело: я всегда ему поперек горла, потому как я белый. Вот для солдата – для него все индейцы на одно лицо, неважно, что они принадлежат к совсем разным племенам – так и для Медведя я отвечал за всех белых, за все их грехи, хоть я и жил теперь в этом индейском селении и одевался как дикарь.

И я пошёл домой, в свой типи. До сих пор я все ещё ни разу не упомянул, что хотя отец Солнечного Света умер и братьев у неё не было, она имела трёх сестёр, и они жили вместе с нами. Одна из этих сестёр тоже была вдовой, и у неё было двое ребятишек. А я был единственный взрослый мужчина в этом доме и мне приходилось ходить на охоту и кормить всю эту ораву. А они, женщины, то есть, делали всё по дому, и если б я только захотел, наверно, я мог бы спать с ними со всеми. Но спал я только с одной – с Солнечным Светом, и мне хватало её одной, пока она не забеременела, ну а потом, может, я был немного святоша, потому как держать гарем мне было не по вкусу.

Так вот, лежу я на подстилке из бизоньей шкуры, смотрю на Солнечный Свет, на её огромный живот – и думаю только об одном, что в эту самую минуту, может, Олга носит в себе семя этого дикаря. Запятнана навеки. Я-то хоть могу в любое время бросить свой вигвам и вернуться в цивилизацию, принять ванну и опять стать белым человеком. А она нет. Ведь у неё внутри сидит семя Шайена… Меня просто тошнит от этих индейцев. Я буквально задыхаюсь от вонищи в своём собственном доме, где эти грязные бабы, которых я кормлю, стряпают гнусное варево нам на ужин. У нас ведь тогда не было свежего мяса, на охоту в тот день я не пошёл, а рассиживал вместо этого в гостях и ел собачье мясо, приготовленное моей законной женой в типи её незаконного мужа.

И пока я истекал желчью, ко мне, неловко ковыляя, подошёл маленький Лягушка и протянул игрушечную деревянную лошадку, что я вырезал для него. Сейчас ему было столько лет, сколько Гэсу, когда его захватили индейцы. Я сунул игрушку ему назад. Он посмотрел так серьёзно – сначала на меня, потом на неё, аккуратно положил ёе мне на постель и вышел. И это был первый знак, что атмосфера в типи накалена. Потом я заметил, что все женщины как-то странно притихли, а детишки вдовы – сёстры моей жены – мальчик и девочка, не шутят со мной как бывало, не пристают с расспросами, а держатся на своей половине.

Свет молча подала мне миску кореньев, смешанных с ягодами. И коренья, и ягоды были заготовлены ещё летом и хранились в сушеном виде. Я зачерпнул ложку этого кушанья – словно набил полный рот грязью.

– А где та часть говяжьей туши, что я принес вчера? – спрашиваю раздражённо.

Вид у Солнечного Света перепуганный, но она меня поправляет:

– Но это было три дня тому назад…

– Я сказал «вчера», значит – вчера, или ты, женщина, хочешь, чтобы я тебя побил?

Она немедленно соглашается со мной и начинает извиняться:

– Да, ты прав. Это было вчера. Это я, глупая…

– Ох, лучше помолчи! – перебиваю я. – У нас здесь слишком много ртов – всех не прокормишь. Не могу я каждый день приносить мясо, на вас не напасешься… Почему твои сёстры не выходят замуж?

Женщины потупились. Я закашлялся, потому как эта дрянь попала не в то горло.

– И если вы думаете, что я буду спать с вами, – обращаюсь ко всем им и ни к кому конкретно, – то вы просто сошли с ума.

Тут одна из них подходит к Солнечному Свету и что-то на ухо ей шепчет, после чего жена говорит:

– Если ты подождешь, сестра моя сходит выменять на мясо своё платье, расшитое бисером.

А я хорошо знал, что у сёстры, которая сделала это предложение, почти ничего не было, кроме этой рубашонки, да и та ничего не стоила, разве что за неё можно было выменять обглоданную кость. Да и само по себе это платьице было не ахти каким, латаное, в пятнах, а кое-где и бусинки оторвались. Да, богатым семейством, скажу я вам, мы не были, ведь в доме был только один мужчина, это – я, а я не ходил ни в какие набеги на поселки белых и с торговцами никак не был связан – не хотел, чтобы кто-нибудь из них меня в этом образе увидел, да и лошадей у меня не было кроме того пони, что его мне дал Старая Шкура.

– Нет, не надо, – отвечаю ей. – Я не голоден. Мне было немного неловко, но не хотелось этого показать. Я ведь прекрасно знал, почему ни одна из них так и не вышла замуж: потому как жили они в типи белого мужчины, а шайенские юноши не станут околачиваться возле такого дома и пытаться очаровать их игрой на приворотных флейтах. Тем более с каждым годом одиноких женщин в племени становилось все больше – потому как много мужчин погибало на войне. Не иначе как я стал для этих девушек проклятьем. Но, в конце концов, не я же придумал взять Свет в жёны! Нет, не я.

– Я не хотела тебя гневить. Извини, – говорит Свет. Она весь день, не покладая рук, трудилась, в том

числе нарубила хворосту и на бизоньей шкуре приволокла его немалую кучу зачетверть мили к нашему вигваму. А ведь она должна была рожать со дня на день. И если бы пришёл срок, она бы бросила на землю топор, отошла бы за дерево и там, прямо в снегу, родила бы – а потом дорубила бы дрова до конца и вернулась бы с ребёнкком и дровами.

– Садись сюда, поешь, – говорю ей, – я не сержусь на тебя.

Она села и принялась уплетать это месиво, черпая его большой роговой ложкой. Остальные сделали то же самое и ложки зачавкали в кашице, словно солдатские сапоги по болоту. Если бы тогда в Денвере я бы не был таким легковерным дураком и не попался бы на удочку, то теперь мог бы спокойно сидеть в своих собственных хоромах, есть на серебре и фарфоре и выписать из Англии какого-нибудь дворецкого во фраке. А если бы мой папаша не был чокнутым, то Бог знает, кем бы я стал. Я так полагаю, что все тешат себя подобными мыслями.

Когда Свет покончила с едой и подобрала с платья и земли крошки пищи, которые выпали у неё с ложки, потому что она все ещё переживала – все они переживали – несмотря даже на то, что я вроде отошёл – так вот после всего этого, когда она взяла свою и мою миски, чтобы их помыть, она, поколебавшись, тихо справляется у меня:

– Так когда ты убьёшь его?

– Кого? – спрашиваю, а сам тем временем вновь закипаю, потому что прекрасно понимаю о ком она спросила, да и против воли всплыли в памяти давно забытые намеренья – вот я и вышел из себя:

– Нечего тебе лезть не в своё дело!

Свет присаживается на корточки и разглаживает бизонью шкуру рядом со мной.

– Я постелю ей хорошую подстилку, – говорит она, – и дам ей своё лучшее красное одеяло. А белый мальчик, если захочет, сможет спать рядом с нашим племянником, Пятнистым Пони.

Я говорю спокойным тоном:

– Белая женщина у Младшего Медведя совсем не моя жена, а мальчик – не мой сын. Их убили на реке Арканзас.

И снимаю с шеста за спиной лук, с которым иногда ходил охотиться, чтобы поберечь свинец и порох. И добавляю:

– А если, женщина, я ещё раз услышу, что ты говоришь об этом, то я тебя поколочу так, что ты всю жизнь об этом помнить будешь.

Забеременев, Свет сильно раздалась – хотя даже теперь была куда стройнее Олги – и лицо её сейчас, когда она расплылась в улыбке, стало круглым как луна. И тотчас же повеселели остальные женщины и дети – хоть и говорил я тихо, а ели они громко, – и принялись болтать и смеяться как обычно, потому что, если уж по правде, то мы были на редкость дружной и счастливой семьёй.

Видите ли, все они решили, что я теперь убью Младшего Медведя и заберу Олгу с Гэсом, потому-то я такой злой в последнее время, решили, что я сам себя накручиваю для этого дела, и решили, небось, что Медведем я не ограничусь, а поубиваю и их всех заодно, потому как кто-то, а Шайенки хорошо знают, что делает с мужчиной сильная страсть.

В общем, волноваться им было нечего, потому как Маленький Большой Человек не собирался никого обитать. Скажу больше, по всем правилам мне положено было назавтра принимать у себя Младшего Медведя с его семейством и оказать им гостеприимство. Но уж после того – всё, хватит. Я не собирался дружить семьями с мистер и миссис Медведь и бесконечно обмениваться визитами. Не думаю, что Олга, после той перемены, что с ней произошла, когда-нибудь поймет, что к чему и кто я такой – потому как я ведь не собираюсь снимать эту бизонью шапку и как и прежде рожу буду мазать сажей, да и Олга никогда не станет искать меня – но вот какой-нибудь индеец, определенно разнюхает про всё – чутьё у них на такие дела – просто жуть. Не у Медведя, конечно – парень он глупый и надутый как индюк, а вот Лошадка вполне мог бы, или кто-нибудь из моих женщин. А, может, Гэс – и этого я не переживу.

Вот и надумал я бежать отсюда: на следующий день, после обеда, и вернуться на железную дорогу. Оно ведь к Шайенам я вернулся, чтобы найти Олгу с Гэсом, и я их нашёл и больше мне здесь делать было нечего – такие вот дела…

Вот такие были у меня настроения, когда я наконец натянул на себя сверху кучу звериных шкур и грязных одеял и попробовал уснуть. Улеглись и женщины с детьми, но в очаге лежало достаточно поленьев, чтобы огонь горел всю ночь напролет, иначе мы бы замерзли даже несмотря на то многочисленное тряпье, в которое закутались, потому что в щели сквозь шнуровку полога порядочно поддувало. Изредка я слышал как на холоде снаружи бьет копытом мой пони. Я привязал его возле входа к колышку, а не пустил в табун к остальным лошадям на выгон. Ведь он в то время был моей единственной лошадью, и я не мог допустить, чтобы его угнал какой-нибудь Поуни, хотя ни о каких Поунях окрест я не слыхал.

Ну, а насчёт того, что Младший Медведь сказал мне про солдат, я решил, что это его обычная глупость. Ведь мы были где: мы были в резервации, выделенной Шайенам по договору при Медисин-Лодж, поэтому с чего бы им нас искать. Нас – в смысле род Старой Шкуры. Если солдаты кого и ищут, то скорей всего тот отряд, что шёл в соседнее стойбище ниже нас по течению Уошито. Конечно же, в такую погоду никто не сунется. Зимой вообще никто не воюет, а американская армия и подавно: их здоровым лошадям по этому насту да такому глубокому снегу в жизнь не пройти…

Всякое такое лезло в голову мне и я никак не мог уснуть. Я, может, и решил, как мне быть с Олгой и Гэсом: их надо оставить в покое, а вот как мне быть с самим собой, этого я никак не мог решить. Кровь стучала в висках, потом заныло в паху. В смысле чувство такое, будто там что-то торчит, как сушеное яблоко. Потом до меня дошло, что я хочу женщину, но это желание было не похоже на то что я до сих пор испытывал, особенно здесь, среди Шайенов. Я вам говорил, что из нас двоих горячей была Свет, а не ваш покорный слуга. Так вот на этот раз я сам потянулся к ней, совершенно забыв про её нынешнее состояние.

Я протянул руку и в темноте ощутил сквозь одеяло большой живот. Она проснулась, высунула руку, положила её сверху на мою и говорит:

– Твои слова обидели Вунхэй.

Вунхэй это та сестра, что предложила выменять на мясо своё платье, расшитое бисером. Имя её означает «Та, что обожглась». Ребёнком, может, обожгла палец или ещё чего. Была она очень миловидная и в потомстве Тени самой младшей, на пару лет моложе Света, и очень на неёпохожа – и глазами и блестящими волосами, только вот тоненькая, что твой ивовый прутик. И до чего ж она напоминала мне подружку моих юных лет Ничто, до того как та вышла замуж, раздобрела и превратилась в сварливую тетку…

Беднягу Ничто тоже убили при Санд-Крике…

Короче, до сих пор я считал Вунхэй родственницей, говоря по-белому – своячницей, так к ней и относился, как к сестре жены, а шайенских взглядов на этот счёт не принимал. Так вот, когда Свет сказала, что Вунхэй обидели мои слова, она имела в виду моё заявление, что я буду спать только со Светом, а с её сёстрами не буду. Я похлопал Свет по животу и убрал руку. Теперь, как всегда, вся загвоздка состояла в том, чтобы решить, кто же я такой в конце концов – индеец или белый. Если белый – то надо отходить ко сну, а то что Олга превратилась в дикарку, так это её сложности, а не мои. С другой стороны, я начал ощущать какую-то ответственность за сестёр Света: просто содержать их было недостаточно. Это из-за меня они остались старыми девами. Мне надо что-то делать, ведь они славные женщины. Может, я кривлю тут душой, не знаю, решайте сами. Помню только, что затем я встал, прошмыгнул вокруг костра посредине типи к постели Вунхэй и опустился рядом с пей на колени. Тень моя упала на неёи в полумраке блеснули её глаза.

– Прости за то, что я сказал, – говорю ей.

– Я слышала тебя, – отвечает она и приподнимает с моей стороны шкуры, которыми была укрыта, и я забираюсь под них и прижимаюсь к её тонкому смуглому телу. Она оказалась голая и горячая, и буквально обожгла меня после моей прогулки по холоду без набедренной повязки. Прелесть, а не девушка. Оказалось, она ещё не знала мужчину и являла собой прекрасный образец, той высокой нравственности, что свойственна Шайенкам, но инстинкты у неё были здоровые. Ну, скажу я вам – вот это да! Ей было лет восемнадцать и она оказалась такой податливой и гибкой…

Так вот, не стану гадать сколько времени я выполнял свой семейный долг, долг мужа сестры, но это заняло порядочно времени, и в конце концов Вунхэй, видимо, сочла мои извинения достаточными и уснула в моих объятиях. Вот так! А я вылез, подоткнул её одеяло и испытал неприятное ощущение того, что сквозняк леденит мое хозяйство. Кажется, я дрожал от холода, потому что другая сестра жены, что спала неподалёку, села и поманила меня к себе.

Когда же я подошёл к ней, она шепнула:

– Хочешь, я подложу ещё дров в огонь?

– Нет, не надо,- отвечаю, а у самого зуб на зуб не попадает, потому что из-под одеяла Вунхэй я вылез весь в поту, который теперь прямо на мне превращался в лёд.

– Тогда,- говорит она,- иди лучше сюда, пока не замерз.

Звали её Роющим Медведем, и была она лет на пару старше, чем Солнечный Свет. Ей двадцать три-два-дцать четыре. Скуластая очень, и это впечатление она, бывало, усугубляла тем, что носила косички за ушами. Черты лица у неё были резкие, но правильные и была она крепка как кобылица. Лежала она одетой, но пока я добрался до неё, успела задрать подол. Из всех сестёр одна она была ниже меня ростом, но мощная была – ничего не скажешь. Допустив меня на поле брани, она заставила меня биться до победного исхода и при этом пятками так впилась в меня, словно ехала верхом, только вверх ногами – долго ещё потом у меня оставались синяки…

Потом ей захотелось поговорить:

– Я слышала, что белая женщина, которая живет у Младшего Медведя,- уродлива и странно пахнет. Я знала, что она не может быть твоей женой. Только такой трус как он, станет держать такую женщину.

И т.д. и т.п. Да, ехидная она была, эта сестра, но надо вам сказать, что немного злости женщине в постели совсем не помешает. Наоборот, придаст остроты. Это как с лошадьми: самые лучшие боевые кони всегда немного норовисты – потому-то такому и не грозит быть запряжённым в волокушу.

К тому времени, как я оторвался от Роющего Медведя, у меня голова пошла кругом, я словно захмелел, но она, раззадорившись от своих собственных слов, вцепилась в меня и требовала ещё один заезд.

– Не уходи,- прошептала она,- Женщина-Кукуруза слишком устала.

Это относилось к последней сестре, вдове с двумя детьми, которые лежали рядом с ней. Клянусь, о ней я как-то даже до сих пор и не думал. Была она крупнее и полнее своих сестёр, и старше, лет эдак двадцати восьми.

– Я тоже устал,- говорю Роющему Медведю,- и ты, наверное, устала. Лучше спи…

Но когда возвращался на своё место возле Света, чувствовал, что она следит за мной, так что пришлось прилечь ненадолго и притвориться спящим, прежде чем её голова исчезла под одеялами и я смог украдкой встать и пробраться к Женщине-Кукурузе.

Да, я устал и всё тело моё ломило, но покуда оставалась ещё одна сестра, что-то пекло меня и толкало вперёд. Но как бы там ни было, когда я к ней подобрался, Кукуруза спала, и я без церемоний откинул одеяло и юркнул к ней. Она, даже толком не проснувшись, тут же обхватила меня – у неё уже был муж и двое детей, и всё это ей было не в новинку, как для Вунхэй, и не было жаркой битвой, как для Роющего Медведя, а было чем-то простым и нормальным, как глоток воды или кусок пищи. Она была теплой и мягкой, и на такого парня, нервного и тощего, как я, действовала весьма успокаивающе.

Кто из них был лучше? А это уж не вашего ума дело. Может, я и так сказал слишком много, ну да, ладно… Одно поймите: мое поведение в ту ночь по шайенским понятиям совсем не было развратом, а как раз наоборот: все они считались моими жёнами и я выполнял свой долг.

Надо ли говорить, что после выполнения этого долга я едва волочил ноги, зато в душе моей воцарился величайший покой. Мне не спалось по-прежнему, но больше меня не мучили ни горести-печали, ни заботы. Я опять надел набедренную повязку и ноговицы – рубашку я так и не снимал – завернулся в одеяло и вышел на улицу.

Меня обдало ледяным воздухом. Стоял такой трескучий мороз, что от стужи нельзя было вздохнуть всей грудью. Из стойбища Младшего Медведя, за милю от нашего, донёсся гулкий собачий лай. Луна уже скрылась и было темным-темно. Наступила предрассветная пора.

Итак, почти всю ночь я провел за исполнением своих мужских обязанностей. Теперь не могло быть ни малейшего сомнения в том, что я раз и навсегда заделался стопроцентным Шайеном, по крайней мере настолько, насколько это вообще зависело от тела. В результате этих моих ночных трудов вполне мог зародиться новый человек, а то и два; а ведь тогда мне и в голову не приходило, каково бы им пришлось в этом мире, который с каждым днём становился все хуже и хуже даже для чистопородных созданий. Да, об этом тогда я и не подумал, ибо в тот момент меня посетило то редкое чувство, когда все вокруг кажется удивительным, ясным и слаженным. В тот миг мне казалось, что мир устроен правильно и справедливо. Духи помогали мне, иначе и не скажешь. Я ОЩУТИЛ СЕБЯ ЦЕНТРОМ МИРА. И это чувство ни с чем не сравнить: чувствуешь как время сворачивается кольцами вокруг тебя, а ты стоишь посередке и властен над всем сущим, что принимает форму линии, угла или квадрата. Словно Старая Шкура над теми антилопами, которых он околдовал, и они, как зачарованные, двинулись туда, куда он хотел, прямо к нему, а кругом, и ближе и дальше, выстроились Шайены, нынешние и прошлые, живые и духи, потому как все и вся в этом мире связано и Тайна сия велика…

Это был прекрасный миг. И тут, прямо из ночной тьмы, вдруг появляется Солнечный Свет. Я её скорее почуял, чем увидел, до того была кромешная тьма.

– Тебе не спится? – спрашиваю я, полагая, что она вышла из типи.

– Я ходила в лес,- говорит она, протягивает руки и передает мне крохотный сверток в одеяле: внутри – как будто теплится уголек. Но то был не уголек, а новорожденный младенец. Пока я выполнял свой долг, она тихонько встала, вышла в лес и родила.

– У тебя теперь ещё один сын,- говорит она.- Он будет голосистым. Разве ты не слыхал его могучий крик?

Но, конечно, там с сёстрами, я ничего не слушал и ничего не слышал. Я вообще не заметил, что она вышла.

– Я надеюсь, наши враги далеко, – добавила она, – потому что он громко кричал, когда пришёл.

Ну, это нисколько не повредило этому ощущению мира и покоя у меня в душе, а наоборот – усилило его. Я прижал малыша к груди, а Солнечный Свет склонила голову ко мне на плечо – и тут случилось вот что. На тёмном горизонте появился пылающий золотистый шар и, медленно вползая на небо, он стал переливаться чудными цветами: багровым, яично-жёлтым, изумрудным, бирюзовым, густо-синим, потом черно-фиолетовым, ярко-синим – и опять засиял голубизной словно глазок в крыше мира, а за ним огромная радуга, та самая, по которой, как по мосту, там, в Другой жизни, проезжают вожди в праздничных одеждах. Наконец, когда этот шар подняли достаточно высоко, на какое-то мгновение от превратился в перламутровый, после чего все цвета сменились ослепительно белым.

– Вот ему имя,- сказала Солнечный Свет, – Утренняя Звезда.

Я передал ей сына и она пошла в типи его кормить.

И так уже получилось, что в этот самый миг, по ту сторону холмов за долиной Уошито, это чудо наблюдал ещё один человек – и он тоже получил своё имя в честь этой звезды. Мне кажется, что он воспринял его как перст судьбы, тот самый, что сделал его генералом в возрасте двадцати трёх лет. И, может, он был прав, потому как через несколько мгновений ему суждено было помчаться навстречу величайшей своей победе.

Через пару лет индейцы-Вороны, что служили у него в разведчиках, назовут его Сыном Утренней Звезды. А на самом деле его звали Джордж Армстронг Кастер.

Глава 18. ВЕЛИКАЯ СИЛА ДЛИННОВОЛОСОГО

Вскоре восток озарился первыми лучами света. Заходить в типи я не торопился – меня переполняло счастье, я был настолько счастлив, что подумывал, а не пробить ли мне на самом деле лед на реке и не бухнуться в прорубь, как это делают Шайены. Но моему пони, привязанному рядом, не терпелось поутру попить воды. И тогда он, не поверите, смотрит на меня так своими большими лучистыми глазами и говорит:

– Родимый, своди меня к реке попить воды.- Я не говорю, что он это выразил словами, но он это сказал. Л потом добавил,- Нас ждёт горячая схватка.

И мне плевать, верите вы в это или нет. Он так сказал. И я тому свидетель.

– А-а-а, это ты слышишь, как в верховьях долины хрустит снежный наст, – отвечаю я ему, – Это всего лишь табун лошадей, твои братья и сёстры.

– Нет, – говорит мой пони, упрямо качая головой, пока я освобождал его от привязи. На холоде и его, и моё дыхание вздымали густые клубы пара.

– Поехали, – говорю я, – и ты сам увидишь!

Я сел на него верхом и стал выезжать из тополиной рощи, среди которой расположилось наше стойбище. Мой типи стоял у самой опушки, вдали от больших деревьев, которые могли бы привалить его в случае бури, поэтому мы проехали всего каких-то сорок шагов, и, оказавшись у открытой поймы речки, стали всматриваться в сторону луговины, где был табун. И в это мгновение у себя за спиной я услышал отдаленный выстрел, он доносился с дальнего конца селения. И я не оглянулся лишь потому, что прямо на меня, вытянувшись цепью, через всю заснеженную пойму неслась лавина животных. Но утренний воздух бывает обманчив, особенно когда он так прозрачен – он увеличивает предметы, поэтому на расстоянии человека можно принять за лошадь, а лошадь – за бизона. Вот потому-то я принял эту лавину за табун наших пони, обращённых в паническое бегство нападением Поуней-конокрадов. Я развернул пони, чтобы ехать за ружьём, но тут грянул духовой оркестр в полном составе: флейты, барабаны, трубы. Мне показалось, я схожу с ума – звучала ирландская мелодия под названием «Гарри Оуэн», которую мне как-то доводилось слышать на воскресном концерте в Ливенуорте в исполнении гарнизонного оркестра. При первых звуках музыки мой пони встал на дыбы и сбросил меня на землю.

– Я же говорил тебе,- пронзительно заржал он и рванул в бешенстве навстречу лаве, промчав эдак футов 50, прежде чем его передние ноги надломились в коленях и он рухнул в снег, – и заскользил, оставляя за собой длинный красный след. Ему угодило в шею ещё когда я на нем сидел верхом,- дело в том, что вся эта кавалерийская лава при первых звуках музыки открыла огонь. Я был весь в крови своего коня. Стоило поднять голову и казалось, что воздух насквозь пропитан звенящим свинцом. Но я всё же вскакиваю и бегу, целый и невредимый, к своему типи. Должно быть, при этом я что-то кричал, но утверждать не стану – из-за этой музыки я ничего не слышал: ни топота копыт, ни ружейных выстрелов, а только грохот этого оркестра.

Тем временем из типи с моим ружьём и кожаной патронной сумкой выскакивает Роющий Медведь. Шагов за десять до меня она бросает мне винтовку и для замаха отводит руку, чтобы с силой бросить и патроны, но внезапно у неё на виске проступает маленькое черное пятнышко, словно туда села муха, и она замертво падает в снег. А ещё дюжина пуль полоснула сзади нее по покрышке типи; вбежав вовнутрь, я увидел юную Вунхэй; платье на груди у неё было просто изрешечено, половину этих пуль вобрала в себя её смуглая грудь, которую я ласкал всего лишь несколько часов назад…

Солнечный Свет сидела в дальней части хижины и кормила грудью Утреннюю Звезду.

– Ложись! – закричал я.- Ложись на землю!

Она калачиком свернулась вокруг ребёнкка, и я прикрыл её сверху бизоньими шкурами. Кинулся сделать то же самое с Лягушкой и оставшейся в живых Женщиной-Кукурузой, и её детьми, но тех в типи уже не было.

А когда я вновь метнулся к выходу, синие мундиры были совсем близко и стреляли уже из-за нашего типи по другим, расположенным в глубине рощи. О том, чтобы выскочить, не могло быть и речи, я бы угодил прямо под конские копыта. Тогда я в задней стене пропорол ножом дыру и пролез в неё. Индейцы выскакивали отовсюду: одних вскоре сражали пули, другим удавалось укрыться за деревьями, и оттуда они стреляли в ответ, в основном из луков, но было ещё довольно темно, а кроме того между ними и солдатами метались свои.

А кавалерия теперь гарцевала посреди стойбища, и оркестр, открыто расположившись посреди долины, гремел по-прежнему. И эта музыка сводила меня с ума. Я плюхнулся на брюхо за дерево. Из ружья я так ни разу ещё и не выстрелил, но двойственность моего положения была тут ни при чем. Нет, я бы в этих вояк палил бы без всякой жалости, было бы только чем; они разрушили мой дом, убили двух моих женщин; из-за них моя любимая жена и малютка-сын подвергаются смертельной опасности… В такие минуты нет жалости к врагу, будь он хоть брат, хоть сват.

Да вот стрелять мне было нечем. Дома ружьё держал я незаряженным на случай, если дети вздумают поклацать. А патроны остались в сумке под телом Роющего Медведя, шагах в пятнадцати от того места, где я залег, как раз среди гарцующих кавалеристов.

Часть Шайенов бросились к реке; они прыгали в воду и, используя высокий берег, как заслон, оттуда прикрывали отход большой группы женщин и детей по самой середине реки в ледяной воде.

Мне показалось, что среди них я заметил Женщину-Кукурузу с детьми, но в это время сгустился ружейный дым и заволок ту сторону, а когда Шайен завеса немного развеялась, то под каким-то кавалеристом упала лошадь и своим крупом заслонила обзор. И тут в глаза бросились седельные сумки на этой лошади – ведь там обычно есть запас патронов. Я рванул туда, но не успел добежать, как животное вскочило на ноги и припустило прочь без всадника. Думаю, лошадь просто оглушило. Но всаднику досталось крепче. Он лежал, странно откинув левый сапог по отношению к верхней части ноги. Это был молодой парнишка, почти мальчик, у него только начали расти усы. Наши взгляды, его и мой, встретились, и в его глазах мелькнули огоньки, будто это были окошки, за которыми сзади кто-то зажег лампаду, но причиной этой вспышки были не проблески сознания, а угасание жизни, потому что в следующее мгновение голова его резко завалилась вперёд, выставив напоказ раскроенный на затылке череп, напоминавший разрезанный апельсин. А Шайен, сделавший это деревянной боевой дубинкой со вставленным треугольным куском ржавого железа, подхватил карабин парнишки, его патронташ и бросился со всех ног к реке, издавая победный клич, но тут же, едва выскочил на берег, словно в отместку получил и сам пулю в спину; бултыхнулся в воду, окрасив её кровью, и скрылся под нею, оставив пенистый след и круги на поверхности.

А солдаты, судя по тому, что шум стал глуше, будто за стенкой дерутся соседи, достигли уже дальнего края деревни. У меня мелькнула мысль вернуться к своему типи и взять патроны из-под тела Роющего Медведя, но я понимал, что очень скоро солдаты пойдут назад, прочесывая местность, и такие мои действия невольно могут привести их туда, где скрывается Солнечный Свет – вот почему я принялся рыскать среди других типи, и именно тогда увидел дородное тело Черного Котла, распростертое возле входа в собственное жилище. Свой последний договор он уже подписал. Сначала был Санд-Крик, а теперь – вот этот… Рядом с ним лежала его жена. Она умирала.

Старая Шкура Типи! – вспомнил вдруг я: надо немедленно найти его. Ведь сейчас он совершенно беспомощный, рядом с ним нет сыновей, и он слеп. Поэтому я побежал назад, ведь его типи был рядом с моим; по пути мне попадалось много мёртвых индейцев, да меня и самого чуть не подстрелил какой-то незнакомый раненый индейский воин, но он помер до того, как смог натянуть тетиву. Этот случай заставил меня задуматься; а как я выгляжу? Ведь мое лицо было вымазано черной краской; зимой благодаря ей теплее носу и щекам, но в данный момент куски краски, по-видимому, кое-где поотваливались – ведь столько всего было. Ко всему ещё и мои волосы теперь ничто не скрывало.

Что со всем этим делать, я не знал.

Я прошмыгнул в типи Старой Шкуры. Конечно, он все ещё был там, но на произвол судьбы не был брошен. Две его юные жёны отчаянно пытались уговорить его спасаться бегством. У одной за спиной был привязан грудной ребёнок. Но особенно распалена была другая – не помня себя, бросилась на меня с тесаком, хотя до этого видела меня много раз.

Я сдерживаю её дулом своего незаряженного ружья и говорю:

– Я помогу дедушке, а вы бегите.

– Тогда убей и меня, – кричит Женщина-Кисточка, та, у которой в руке тесак.

– Быстрей беги, слабоумная! – кричу надсадно, и, шагнув в сторону, как двину её по толстой заднице ложем ружья. – Давай к реке!

Это её немного образумило, а тут другая, с ребёнкком, говорит:

– Я тебе верю, – и они убежали.

– Мой сын, – произносит Старая Шкура совсем буднично, – садись рядом со мной. Покурим.

Поверите ли? Этот старикан как ни в чём не бывало, расселся себе на бизоньей шкуре и давай набивать трубку!

– Дедушка, уж не лишился ли ты разума? Нас убивают синие мундиры. У нас совсем мало времени, чтобы добраться к реке, до того, как они вернутся.

– Чёрный Котёл погиб, – говорит он. – Это мне известно. Я слепой и не могу сражаться. Но и убегать не стану. Если сегодня мой день умереть, я хочу умереть здесь, внутри круга…

Ну, по твёрдому выражению его дубленого дряхлого лица, по стиснутым челюстям мне стало ясно, что этими своими речами его я не пройму. Вот и говорю:

– Хорошо, я раскурю трубку.

Он подается головой вперёд; я левой рукой резко хватаю за чубок, а кулаком правой что есть силы бью его в скулу. Рука моя совсем занемела, никак не могу разжать. А вот Старой Шкуре, кажется, всё нипочем – сидит себе как истукан.

– Мой сын, ты очень горячишься, – говорит он. – Ты пронёс руку мимо трубки. Подай мне головню. Я сам зажгу, и когда мы покурим, твоё волнение вознесётся вверх вместе с дымом и улетит прочь, как маленькая бизонья птичка.

Я уж и не думал, что моя правая рука когда-либо отойдет, вот и подаю ему головешку левой. К этому моменту выстрелы опять стали возвращаться в нашу сторону. Понимаете, ударил я его только затем, чтоб он потерял сознание, тогда б я смог снести его к реке. Сейчас же я подумывал о том, чтоб оглушить его, заехав прикладом ружья по голове, но голова его, похоже, была ещё крепче скул, тем более, что жесткие густые волосы, наверняка смягчают удар, как подушка.

Он закоптил трубкой и пустил жертвенные струи дыма на восток, запад и т.д. «Господи!» – подумал я,- до чего это вошло у него в привычку, вот это индеец до мозга костей». Не секрет, что о чужеземцах, дикарях и им подобных думают, что в случае опасности они поведут себя совсем как мы, чуть ли не по-английски заговорят. Чушь. А сейчас именно мне нужно стать Шайеном.

И на меня от отчаянья нашло красноречие.

– Эта река – часть большого круга вод земли,- говорю высоким, самым визгливым тоном, который только можно себе вообразить (в подражание фальцету классического ораторского искусства Шайенов). И, кажется, это сработало! Старая Шкура прислушался и отставил трубку в сторону.

– Священные воды струятся по телу земли точно так же, как кровь обращается внутри человека, или соки движутся в дереве. Все соединяется в этом едином круговороте. О, дух Белого Бизона, услышь меня! Выведи детей твоих к реке целыми и невредимыми!

Я не хочу, чтоб вы подумали, что в этот момент я насмешничал или издевался. Хотел бы я посмотреть, насколько насмешливо вы себя поведете, оказавшись на поле брани. Нет, в тот момент я услышал какой-то голос. Должно быть, это во мне заговорила врожденная склонность к проповедничеству, унаследованная мною от папаши, но какими бы ни были причины, а на меня снизошло вдохновение.

Однако не настолько я был поглощён, чтобы не заметить, что Старая Шкура откуда-то из-под себя выхватывает здоровенную старинную пищаль, которая заряжалась с дула. «Господи, – подумал я, – он собирается меня прихлопнуть за то, что я лезу из кожи вон, чтобы спасти его, этого старого хрыча».

И тут со стороны входа до моего слуха доносится какой-то шум; я смотрю – а там, просунув вовнутрь револьвер, присел на корточки солдат и вглядывается в полумрак вигвама.

– Бу-у-у-у-ум! – В жизни мне не доводилось слышать громче выстрела, чем этот, из пищали Старой Шкуры! Чтобы поднять такой грохот, изрытая пламя и дым почти на полтипи, в неё, должно быть, набили двойной заряд, и когда пуля угодила в этого парнишку, его вышвырнуло через полог, как пустой мундир.

Вождь привстал. До сих пор он лежал на спине, пропустив ствол пищали длиною в пять футов между кончиками мокасин. Стрелял он на звук.

– Сынок, сними с него скальп, – сказал он. – После чего продолжим разговор о реке. Может, я туда и пойду.

– Наверно, уже слишком поздно, – отвечаю. – Теперь они сбегутся, как стая койотов на падаль. И больше я с тобой спорить не хочу. Пойдём…

Я беру его за руку и ставлю на ноги. Он нисколько не упирается. Мне кажется, он решил идти, иначе мне ни за что бы не сдвинуть его с места, это факт. Ножом я пропорол дыру в покрышке и уже собирался было его уводить.

– Постой,- говорит он.- Мне надо взять свой священный узел.- Это было нечто бесформенное, но большое и завернутое в рваные шкуры. Содержимое его являлось тайной, но мне как-то случилось украдкой заглянуть в такой узел одного умершего Шайена, прежде чем того уложили вместе с этим свертком на погребальный помост; и что в нем оказалось, как не пучок перьев, совиная лапка, костяная свистулька, сухая бизонья лепешка и тому подобный хлам! Но он, безусловно, верил, что вся его сила в этом ненужном хламе, и кто я был такой, чтобы разубеждать его? То же самое и со Старой Шкурой: его узел я нашёл в куче явно ненужной, полуистлевшей рухляди позади его ложа.

А потом все повторилось сначала:

– Постой! – говорит эта мумия.- Мой боевой головной убор из перьев!

Сколько знаю его, ни разу не видел, чтобы он надевал эту штуковину, ведь я уже говорил, что вожди Шайенов, как правило, не любят кичиться, обычно это самые простые и скромные из всех людей, что приходилось видеть. И свой убор он хранил в круглой сумке из сыромятной кожи, висевшей на жерди типи.

– Хочешь на него взглянуть? – спрашивает.- Он очень красивый. Для меня это память о моей боевой юности.- И он – так и есть – давай развязывать сумку.

– Как-нибудь в другой раз, дедушка,- говорю я, вешая её за кожаный шнурок себе на плечо.

Примерно в это время множество карабинов начинает поливать свинцом наше типи; гул стоял такой, что казалось, мы находились в улье. Но, думаете, мы тут и ушли? Как бы не так. Старая Шкура сначала должен был захватить свой священный лук и колчан со стрелами, потом особое одеяло, и, понятно, рог для пороха и мешочек для дроби, а также трубку и кисет для табака. Я едва переставляю ноги под тяжестью всего этого барахла, а кавалерия Соединенных Штатов уже пыхтит и храпит у самого входа в наш типи.

Тогда я принимаюсь вовсю ругаться по-английски и вопить истошно по-шайенски, а сам тем временем силюсь подтолкнуть его к той прорези, которую сделал, но что толку: его не сдвинуть с места, стоит как вкопанный и надевает на себя остальные свои сокровища: браслеты, ожерелье из чьих-то когтей, нагрудные украшения из крошечных косточек и все такое прочее.

А солдаты уже со стороны входа поджигают типи!

Теперь я больше не боялся быть убитым, более того, я жаждал смерти, уж лучше смерть, чем томительное ожидание. Я даже зарыдал, а, может, то было не рыдание, а смех. Но в любом случае то была истерика.

– Идем, мой сын,- говорит тут он.- Мы не можем оставаться в этом типи весь день. Солдаты вот-вот его сожгут.

Так вот, в конце концов, это он меня выводит наружу потому что мои ноги стали словно ватными. Теперь, разумеется, даже кавалеристы поняли, что нападать надо не только через вход. Так что были они уже и сзади. И мы шагнули прямо на трёх всадников – те выстрелили в упор, и настолько близко, что я и сам не знаю, почему от этой вспышки у нас не загорелись волосы.

Единственно, о чем могу определенно заявить – они промазали, и хотя оглушительный гром все ещё стоял у меня в ушах, я услыхал слова Старой Шкуры:

– Не обращай, сынок, на них внимания. Я только что увидел, что сегодня не наш день умирать.

Если у вас есть хоть капля здравого смысла, вы едва ли поверите дальнейшему рассказу о том, как мы добрались до реки. Да я и сам не верю. Но тогда вам придется найти этому какое-то другое объяснение, потому что вот он я сегодня, стою перед вами и, значит, должен был уцелеть во время сражения при Уошито в тысяча восемьсот шестьдесят восьмом году…

Тут Старая Шкура отдает мне свою пищаль, а сам двумя руками поднимает этот свой священный узел и начинает петь. И тогда я увидел, что взгляды этих солдат обращены не на нас, хотя мы прямо у них перед глазами, а они все палят в ту дырку, через которую мы вышли. И я услышал, как один сказал:

– Ребята, мы всех их, кажется, перестреляли. Давайте заглянем в середину.

Но другой посчитал иначе, мол, следует дать ещё пару залпов, так что они продолжали поливать свинцом опустевший типи. А вождь и ухом не повел., знай, шествует себе неторопливо к реке, безучастный ко всему, и распевает, высоко держа над головой священный узел. Теперь уже везде в селении были солдаты, большинство спешились, хотя кое-кто ещё сидел верхом, но нам было всё равно – что конные, что пешие. Мы проходим у них под самым носом, а они нас не видят и не слышат, хотя голос вождя звучал зычно, меняясь от густого баса до писклявого фальцета, да и выглядели мы диковинно, даже для стойбища Шайенов. Старая Шкура – за поводыря, его незрячие глаза закрыты, а потом плетусь я, рожа в чёрных подтеках, рыжие лохмы, обряжен в ноговицы и одеяло, и тащу на себе весь этот хлам, да ещё два незаряженных ружья.

Теперь мы вышли в тыл цепи стрелков: те вели огонь по индейцам, оборонявшим берег, причём боевые действия к этому моменту сместились ниже по течению реки от того места, где я наблюдал их раньше, так как Шайены шаг за шагом отступали вдоль берега. Большинство женщин и детей уже скрылись из вида, хотя то тут, то там ещё беспорядочно тянулись отставшие, бредя в ледяной воде Уошито.

Ладно, до сих пор брел он напролом – и я так и не пойму, почему нас не увидели и не убили; может, весь фокус в необычайной дерзости, и это благодаря ей солдаты не замечали нас. Но вот попрет ли он подобным образом через цепь стрелков, под перекрестный огонь?

Ведь он такой, что запросто сможет. И он-таки потащился. И мы прошли, целые и невредимые, под посвист пуль над ухом, словно этот свист всего лишь сопровождал его пение. Но при этом произошло вот что: индейцы перестали стрелять и не стреляли до тех пор, пока мы не оказались на берегу.

Но ведь солдаты ТОЖЕ НЕ СТРЕЛЯЛИ! Честное слово, я чуть не рехнулся от всего этого… А ещё благодаря тому шоку, который испытал, неожиданно очутившись в обжигающе студеной воде – ощущение такое, словно живьём содрали кожу от щиколоток до пупка.

Так вот, когда мы со Старой Шкурой вошли в воду, индейцы направили нас вниз по течению следом за женщинами и детьми. Кто-то, помню, посоветовал:

– Когда дойдете до большой излучины, выйдите из реки, потому что там у обоих берегов с головой.

Кажется, меня приняли за персонального поводыря и няньку при вожде, который из-за своей слепоты нуждается в опеке. Шёл я неохотно. Солнечный Свет с Утренней Звездой все еще, насколько я знал, прятались под шкурами в нашем типи. Но чем, спрашивается, я мог им помочь? Теперь солдаты уже полностью овладели селением и сгоняли в кучу женщин и детей, которые не могли бежать и не могли оказать сопротивление. Скоро, конечно, найдут моих жену и сына и присоединят к пленникам, и все чего я сумею добриться, предприняв сейчас попытку их освободить, так это только, что меня самого казнят, как изменника, если не убьют прежде, без того, чтоб вдаваться в выяснение личности.

Вот и побрел я с вождём по реке, и теперь не он меня вел, а я его, потому что едва он ступил в воду, как его магия перестала действовать и он вновь превратился в слепого и дряхлого старика, что в его положении теперь, когда основные опасности остались позади, вполне в порядке вещей. Но в момент опасности он показал себя в высшей степени молодцом. Под защитой берега мы неплохо продвинулись, хотя уж очень скоро в этой ледяной стихии тело мое окостенело.

Мы прошли где-то три четверти мили, когда поравнялись с группой женщин и детей – маленькие дети, многим из которых вода была по самое горло, не могли ведь быстро идти. Тогда я выбросил хлам Старой Шкуры в том числе и оба наши ружья, и, подхватив одного такого мальчугана, посадил его себе на плечи. Таким образом мы прошли ещё с порядочную милю и оказались у подковообразной излучины. Тут все вышли из воды, чтобы обойти глубокое место, срезав язычок суши, а дальше вновь войти в реку.

В промокшей насквозь одежде было нестерпимо холодно. Мальчугана я опустил на землю, и он присоединился к своей матери и другим её детям, но отошли мы совсем недалеко, когда эта женщина села и принялась разрывать своё платье на узкие полоски и перевязывать ноги своим ребятишкам, которые ещё немного и их, по-моему, поотмораживали бы, хотя никто из этой малышни не проронил ни звука жалобы.

Как раз в это время нам в тыл заехал кавалерийский отряд. Впоследствии я узнал, что это был разъезд под командованием майора Джоэла Эллиота, который Кастер послал рассеять крупное скопление Шайенов на южном берегу, ниже по течению реки от нашего стойбища.

Охраняли нас трое вооружённых воинов и один из них по имени Камешек остановился и выстрелом из старого ружья застрелил лошадь под каким-то кавалеристом, а в следующее мгновение от ответных выстрелов сам рухнул замертво на землю.

Тут женщины с детьми поспешно бросились назад в реку, и должен признаться, что я последовал вместе с ними. Был, правда, момент – это когда Камешек упал, а я подумал, что должен побежать и подобрать его ружьё и выполнять роль, подобающую мужчине, но двое других воинов меня опередили.

Так вот, когда уже почти все женщины и дети были в воде, за излучиной, а я со Старой Шкурой как раз спускался обрывистым берегом, сверху кто-то закричал:

– Можете возвращаться! Мы их окружили!

Так что я давай подталкивать Старую Шкуру опять наверх, и он, как мне показалось, сейчас шёл куда охотнее, чем когда спускались вниз.

И, передавая мне свой священный узел, говорит довольно-таки бодро:

– Дай мне мое ружьё. Я сам хочу убить несколько солдат, прежде чем молодые воины их всех истребят.

Я его оставил вон там,- говорю я и пользуюсь этой возможностью, чтобы ускользнуть от вождя. Теперь вокруг много женщин и ему помогут; к тому же с юга сюда скачет большой отряд Шайенов, а ещё один тем временем вклинился между рекой и горсткой кавалеристов, и теснит их в заросли высокой сухой травы на склоне, ведущем к обрыву.

А тот кавалерист, под которым Камешек завалил лошадь, оторвался от своих, чтоб захватить в плен женщину, которая перевязывала детям ноги. Она же нарочно медлила, пока его со всех сторон не обступили. И тут я стал свидетелем, как на него стремительно набросилась толпа и подмяла под себя, а когда рассеялась, то он уже лежал, раздетый догола и весь в крови, на утоптанном вокруг снегу.

Разъезд майора Эллиота спешился и отпустил лошадей, которые пугливо припуст.или вдоль по долине, а сами солдаты залегли в высокой траве – трава их полностью скрывала, и, если бы не дымок от карабинов, ни за что нельзя было бы догадаться, что там кто-то есть. Стреляли солдаты по-прежнему не переставая, но огонь велся в панике, поспешно и не прицельно – так что большая часть выстрелов приходилась прямо в хмурое зимнее небо; и когда индейцы это увидели, они не стали подкрадываться ползком, а как были верхом, так и ворвались в самую гущу цепи и принялись резать солдат, как цыплят, а женщины и дети сбежались на это поглазеть. Бой этот длился, наверно, минут двадцать, и в его конце если и можно было что-то разглядеть, то лишь только согнутые спины Шайенов, склонившихся снять скальпы или безжалостно зарезать.

Не знаю, приходилось ли вам видеть кровавую баню зимой. Зрелище это неприглядно в любое время года, но зимой особенно: на холоде кровь очень скоро стынет и тело коченеет до того быстро, что если чуть помешкаешь, то, чтобы снять с трупа рубашку, придется ломать конечности.

Сказал я об этом совсем не для того, чтобы над вами поизгаляться, а только для того, чтоб вам стало ясно, что мною двигало, когда я поспешил в заросли травы: мне позарез был нужен мундир. Ведь индейцев было до полусотни и на всех нас приходилось добычи всего пятнадцать трупов. Но мне немного повезло: я натолкнулся на Младшего Медведя – он стоял на коленях и орудовал ножом. Теперь я понял, что это он в числе двух-трёх смельчаков первым бросился на солдат. На голове у него красовался большой боевой убор, который я поначалу не признал. Левый рукав его рубахи был залит кровью, и её капли стекали с бахромы рубахи на нос и губы трупа, с которого он снимал скальп. ещё он крепко покрылся испариной, потому как нож у него, по-моему, был тупым, а этой левой руке недоставало силы, чтобы, когда кожа была подрезана, отделить скальп.

Однако настроен он был вполне миролюбиво. И заметив возле себя мои ноговицы, не поднимая головы, попросил:

– Потяни, пока я режу.

Я так и сделал: стал на колени и ухватил клок светлорусых мягких волос мёртвого парня. Был он, пожалуй, довольно-таки молод. Рот у него перекосило, будто в немом крике. Но я на него старался не смотреть, ведь он вполне мог оказаться кем-то из знакомых, к тому же в том, что я делал, не было места ничему личному. Вот, наконец-то, скальп отделился, и я был благодарен Младшему Медведю, что он сразу у меня его забрал.

– Я видел, как ты самым первым бросился добывать скальп, – говорю я.- Это было смело.

Медведь вытер пот со лба, вымазав его при этом кровью, тяжело вздохнул и пожал плечами, однако, видать, был доволен. Потом протянул мне нож и сказал точно таким же тоном, каким вы, небось, пригласили бы гостя за праздничным столом отведать жареной индейки:

– Давай, возьми себе что-нибудь. Вон на левой руке у него красивое кольцо.

– Хорошо, – говорю я, – я бы взял себе рубаху и штаны.

Младший Медведь на это отвечает жестом, который означает что-то вроде «Милости просим – фирма угощает», и я снимаю с солдата мундир и сапоги, а после неподалёку нахожу и его шляпу. Все это собираю в узел и беру под мышку, а Младший Медведь возвращается к работе. Теперь солдат лежит в одном шерстяном исподнем. Сам того не ведая, он сделал мне огромное одолжение, и я подумал, что надо бы его отблагодарить, хотя, конечно, об этом он так никогда и не узнает.

Вот и говорю Младшему Медведю:

– Ты бы лучше перевязал руку, пока не истек кровью.

Он посмотрел на руку, словно только сейчас заметил рану, пощупал мускулы и поморщился от боли.

– Идем, – говорю я. –Где твой пони?

Оглянувшись, я совсем неподалёку увидел его лошадь, которую терпеливо держала за уздечку, конечно же, никто иная как Олга. И тут же рядом с нею был малыш Гэс, который наблюдал за тем, как остальные индейцы разживаются окровавленными трофеями. В руке у Гэса был крошечный деревянный ножик, и он размахивал им, подражая процедуре снятия скальпа. Мне показалось, он был не прочь попробовать снять настоящий скальп, но Олга другой рукой держала его и не отпускала от себя ни на шаг, и это свидетельствует в её пользу.

Медведь ещё с минуту чего-то там такое делал, а что – конечно, я не смотрел. Потом он поднялся.

– Ладно, – говорит, – я пошёл, а ты можешь забирать всё остальное. Спасибо, что помог.

И протягивает мне свою руку, я пожимаю её – и она остается у меня в руках, потому что это вовсе не его рука, а правая рука убитого солдата, которую он отрезал и засунул в свой рукав, вытащив перед этим свою собственную.

– Ха-ха-ха, – засмеялся он. – Отличная шутка! Когда он подошёл к Олге со скальпом в руке, волоча за собой это исподнее, как кожу содранную со всего человека, он всё ещё смеялся.

Теперь мне предстояло надеть этот мундир – дело непростое и деликатное, потому что едва он окажется у меня на плечах, как я стану для индейцев чужаком, ну а пробраться в селение одетым как-то иначе – не выйдет. Конечно, я хотел сделать это, чтобы найти Солнечный Свет с ребёнком. Теперь, наверное, их уже взяли в плен, а в синем мундире я, пожалуй, сумею пробраться к ним и в суматохе сражения мы сможем удрать в горы. Ведь вряд ли у кого вызовет подозрение солдат, конвоирующий индианку с ребёнкком за спиной.

Закончив кровавую резню в густых высоких травах, Шайены вновь двинулись в низовья. Среди них я увидел слепого Старую Шкуру. Его вела какая-то женщина, хотя нет, не женщина – это был Лошадка, который как-никак, а его родной сын. Все было так, как и должно быть. Я выполнил свой долг, и мне надо было позаботиться о своей собственной семье.

Постепенно стрельба затихла. Лишь изредка то здесь, то там доносились одиночные выстрелы, а дым, поднимающийся над стойбищем, теперь стал чёрным – горели типи. Люди из нашего стойбища направлялись теперь в другие селения, ниже нас по Уошито. В то, что солдаты станут преследовать противника, я не верил: было уже пополудни и к тому же на обрывистом дальнем берегу я заметил отряд верховых индейцев, которые, по-моему, как раз и подошли из низовых стойбищ, чтобы противостоять продвижению солдат. В этой долине было полторы тысячи типи, из которых лишь немногим более пятидесяти находились в стойбище Черного Котла и Старой Шкуры. Но беда в том, что все эти селения растянулись вдоль реки более чем на десять миль, и одно от другого располагалось поодаль. Мне кажется, что как раз на берегах Уошито индейцы и получили урок того, как надо располагать свои селения, потому что через восемь лет на Литтл-Биг-Хорн они уже не оставили промежутка между кругами типи, в которые смог бы протиснуться Кастер.

Джордж Армстронг Кастер… До сих пор я никогда в жизни не слыхал этого имени, хотя понимаю, что имя он себе сделал во время войны с мятежниками. А вот кое-что новенькое и для вас: индейцы почти никогда не знают, кто на них нападал до самого конца сражения, а иногда и после. Вот смотрите, что до сих пор случилось со мной в этот день: вблизи я видел только двух солдат: один из них – это тот кавалерист, что стрелял в типи Старой Шкуры, а другой – жертва Младшего Медведя. Известно, что напали на рассвете. Напали белые, в синих мундирах. А кто командует этими синими мундирами, никто не знал, да и знать не хотел. Впоследствии, когда соберётся ещё один совет, чтоб подписать мирный договор, то на нём, по-видимому, будет присутствовать и солдатский вождь, который скажет во вступительном обращении к Шайенам:

– Вы помните, как я разбил вас на Уошито? Тогда-то индейцы впервые и узнают, кто с ними тогда сражался. И в дальнейшем станут называть этого человека не его белым именем, а по каким-нибудь особенностям его внешнего вида на этом совете, как впоследствии генерал Крук стал Трёхзвёздным Вождём, генерал Майлз – Медвежьим Мундиром, а генерал Терри как-то был наречён Тот-Другой, видать, у индейцев кончились имена.

А когда Шайены и их союзники познакомились с Кастером, то прозвали его Длинноволосым, но я уверен, что девяносто девять процентов из них навряд ли узнали бы его в парадной форме, гарцующим во главе войск; и даже вожди, с которыми он совещался, не признали б его, если бы он подстригся. И такой момент ещё наступит…

Теперь же я плелся в хвосте своих индейских товарищей, отступающих вниз по Уошито. О Кастере я никогда не слыхал, но по медной бляхе на полевой шляпе мёртвого кавалериста узнал, что был он из роты Джи 7-го Кавалерийского полка. И тут я подумал, а что если вдруг столкнусь я с другими парнями из этой же роты? Так что я немедля отцепил эту бляху и выбросил куда подальше. Потом на её месте пропорол ножом дырку – будто эту бляху сбила пуля.

Но в форму я ещё не стал облачаться, хотя индейцы, раздевшие трупы солдат, сразу понацепляли на себя награбленное: вот промелькнул индейский воин в сержантском кителе, вон там виднеется малыш, обряженный, как в платьице, в серую фланелевую форменную рубаху, а вот какая-то женщина надела поверх платья солдатское исподнее…

Наконец, дошли мы до холма, и я присел, делая вид, что завязываю на мокасинах шнурки, и сидел до тех пор, пока последний Шайен не скрылся из виду. Потом лёг брюхом на снег и через заросли кустистой травы отполз в сторону ярдов на двести, после чего поднялся на ноги, осмотрелся вокруг и выбрал путь, как лучше незамеченным спуститься к речке. Выбравшись на берег, в очередной раз бросился в ледяную воду и, надо сказать, в этом месте вода доходила мне до самого горла. Главное было – не замочить мундир, и когда я перешёл вброд речку, он был сухим, так что я был готов немедленно в него переоблачиться хотя бы ради одного тепла – набрякшие кожаные ноговицы буквально смерзлись и задубели, так что идти в них было просто невмоготу.

Не забыл я и стереть с лица черную краску, ну, а если где немного её и осталось, то смотреться будет она вполне естественно как пороховая гарь. Несложно догадаться, что мундир и сапоги оказались мне велики. Тогда в армии уже стали носить и брюки, и рубаху свободными, но вот кавалерийский френч кроили в обтяжку. Так что мне просто ничего другого не оставалось делать, как, несмотря на лютый холод, расстегнуть этот френч и хоть как-то немного скрыть свой мешковатый вид. Сапожищи болтались – ногам было где разгуляться внутри обувки, а что до шляпы, то она всё равно сползала даже после того, как я напихал в неё всякой там травы.

Тем не менее я решил идти и высунул голову из кустов, которые использовал как раздевалку. И неожиданно для себя вижу, что пялюсь прямо на Шайена, шагах в двадцати от меня. Я и глазом моргнуть не успел, как он пустил в меня стрелу. И, казалось, летит она по воздуху так медленно-медленно, и вся сложность заключалась только в том, что и я тоже от неё увёртывался медленно-медленно, как будто окунулся в бочонок патоки. А железному наконечнику треугольной формы, с краями острыми, как бритва, видать, очень полюбился мой нос, потому как куда бы я этот нос не поворачивал, наконечник гонялся за ним. Хочу сказать, что так почудилось. Мерещилось как-будто я кувыркаюсь, кувыркаюсь, а стрела словно приручена и повторяет каждый виток и поворот всего в каких-то долях дюйма от моего носяры. На самом деле произошло все это в какие-то мгновения – стрела пропала, Шайен упал на землю мёртвый, а в поле зрения возник кавалерист – капрал с дымящимся ружьём.

– Мать честная! – сказал он,- ну, и место же ты выбрал, чтоб наложить кучу!

Вот оказывается, чем – он подумал – я занимался тут, в кустах. И что мне оставалось делать, как не осклабиться в улыбке?

– Забирайся, – сказал он и показал на круп своей лошади. – Ну, как, не больно?

Тут краем глаза я заметил, что стрела застряла в полях шляпы, причём, настолько близко к правому виску, насколько это вообще возможно, чтобы при этом не поцарапать кожу. Но если посмотреть со стороны капрала – перо сначала, потом наконечник, – то, наверное, казалось, что стрела эта пронзила мне башку. Я отбрасываю стрелу в сторону, запрыгиваю на лошадь позади него и мы возвращаемся в селение.

И вот мы уже едем нижним краем стойбища тип и, и капрал этот пускает лошадь рысью навстречу небольшой группе людей в синих мундирах. Мы соскакиваем с лошади и капрал козыряет какому-то человеку.

– Сэр, – докладывает он, – мною произведена разведка ме…

– Минутку, – перебивает его этот офицер и поворачивается ко мне. А я стою себе немного в стороне и пытаюсь сообразить, где это я, потому что солдаты так и шныряют туда-сюда, туда-сюда; типи обыскивают, грабят, сгоняют в кучу шайенских женщин и детей, в один табун сводят захваченных индейских пони…

Я едва узнаю место, где прожил не одну неделю.

– Солдат! – рявкает этот офицер.- Извольте подойти ко мне!

Я подхожу, потому как вижу, что это он обращается ко мне. Внешность у него приятная, он высок ростом, хорошо сложен и, как припоминаю, на воротничке его форменной рубашки вышито по две звезды с каждой стороны. А ещё у него пшеничные усы и длинные светлые волосы, вьющиеся, доходящие до плеч.

Его голубые глаза смотрят холодно и колюче, а брови до того бесцветные, что замечаешь их только потому, что они кустисты. И голосом «как терка» он приказывает:

– Застегните ваш китель!

Я немедленно приступаю к выполнению приказа. А он говорит:

– Считайте себя под арестом! Доложить о себе начальнику сержантского караула!

Тут капрал, подобравший меня, ещё раз решил оказать мне поддержку.

– С вашего позволения, господин генерал, – говорит он, – этого солдата я нашёл в кустах, и чтобы его спасти пришлось убить индейца. В голову ему угодила стрела и, по-моему, бедняга просто малость спятил.

Намекать дальше мне не надо было, я наклонил голову набок, немного выпучил глаза и вывалил язык.

Лицо генерала исказила раздраженная гримаса:

– Ладно, уберите его отсюда. Тут в конце концов боевой штаб, а не психиатрическая лечебница.

– Господин генерал! – обратился ещё раз мой благодетель. – Разрешите доложить о результатах разведки…

– И не подумаю! – отрезал тот. – Большой ценности они представлять собой не могут, если вы вместо того, чтобы наблюдать за перемещениями противника, занимались спасением придурков.

Он резко обернулся к нам спиной и сообщил своей свите:

– Итак, я принял решение – пустить захваченных индейских пони в расход. Перестрелять всех до единого!

Среди офицеров один был такой крепко сбитый, отеческого вида, у него ещё из-под шляпы выглядывала седина. Я видел, что он смотрит на меня и глаза у него смеются, словно он меня раскусил. Но теперь, после этих слов генерала, он встревожился и пустился возражать.

– В табуне восемь сотен лошадей,- говорит он.- Может, не надо расходовать патроны почем зря.

– Я уже принял решение пе-ре-стре-лять, – говорит генерал,- и не нуждаюсь, Бентин, в ваших соображениях на этот счёт.

Бентин долго-долго смотрит на генерала с нескрываемым презрением, а потом этим своим доброжелательным тоном говорит капралу, который вместе со мной все ещё стоит неподалёку от него:

– Соберите-ка лучше, голубчик, команду, человек пятнадцать, – и ступайте, предайте казни всех наших четвероногих пленников. Ну, а если выйдут патроны – сходите к утесам, позаимствуйте у Шайенов.

Капрал отдает ему честь, я тоже, и, клянусь, он подмигивает мне. Генерал, однако, ничего этого не видит – он энергично вышагивает вперёд-назад в элегантных сапожках, отдавая приказы солдатам и офицерам, один из которых, видать, был капельмейстером оркестра, потому что вскоре этот самый оркестр заиграл.

Когда мы уже отошли на некоторое расстояние, капрал мне и говорит:

– Думал, у тебя хватит ума не попадаться Крепкому Заду Кастеру с расстегнутым кителем. Редкий сукин сын, верно? Чёрт побери, если б какой-нибудь Шайен всадил бы пулю в его медный лоб, то я бы ему приплатил!

На что я ему говорю:

– А вот Бентин – человек, вроде, неплохой.

– Неплохой?! – воскликнул капрал, прямо-таки взрываясь в ответ на мою сдержанную похвалу. – Да парни из его роты тебя убили бы на месте, если б ты не признал, что он самый лучший офицер, что когда-либо служил в американской, чёрт её дери, кавалерии!

– Именно это я и хотел сказать, – говорю я.

А на самом же деле я в это время стремился улучить мгновение, чтобы драпануть от него и попасть туда, куда сгоняли пленных.

– Видал, как он посмотрел на Кастера? Ни в грош его не ставит, определённо скажу тебе. Конечно, против субординации не попрёшь, но ведь и оставить это просто так – тоже нельзя, и полковник не оставит. Он сейчас и правда серьёзно беспокоится за майора Эллиота. А Крепкий Зад на его поиски разъезд не пошлет, нет не пошлёт. Так что, вот это я на самом деле там и делал, когда с тобой столкнулся. Ты, кстати, случайно, не видел никого из его ребят?

– Нет, не видел, – говорю.

Вот тогда-то я и понял, что это Шайены в густой траве на том берегу скорей всего уничтожили команду Эллиота. Шайен мудро я поступил, выбросив эту бляху со шляпы к чертям собачьим…

– Бентин с Эллиотом вместе в войну служили,- объяснил капрал.- Ну, да ладно, придется теперь заняться лошадьми. А тебе лучше, если сможешь, найти свой карабин. И моли ещё Бога, что Кастер не заметил, то ты его потерял. А то как цыпленка распластает тебя на снегу и всыпет горячих.

– Да, я оставил его у одного салаги,- говорю я, потому что обучился военному жаргону, когда оказался среди солдат после сражения у Соломоновой протоки.- Пойду принесу…

– Лады! Тогда давай – одна нога здесь, другая там – бего-о-ом марш! И намотай себе на ус, я на тебя глаз положил,- говорит он, обращаясь теперь со мной, как сержант с новобранцем. Вот как оно среди белых – всё зависит от чина, а я-то было совсем забыл, как быстро могут меняться взаимоотношения.

Вскоре, как только между нами оказалось несколько человек и лошадей, я повернул к загородке с пленными: в центре селения поставили несколько типи и согнали туда женщин и детей. Приблизившись, я услышал скорбную песню-плач Шайенов. Понятно, что типи эти охранялись солдатами, вот и принялся я обмозговывать, как бы мне туда проникнуть. Потому как при этом вовсе не собирался рассказывать, зачем я это делаю.

Кроме того, мне совсем не улыбалось, чтоб меня захомутал ещё кто-нибудь и дал бы ещё какое-то особое задание. Мое недавнее нелегкое положение белого среди индейцев буквально ничто по сравнению с моим нынешним положением. Я и так едва волочил ноги в огромных сапожищах, шляпа держалась у меня на одних ушах, а френч сидел на мне, как на корове седло…

Но тут я вспомнил, как смело и дерзко Старая Шкура шагал под перекрестным огнем, кстати, это был единственный случай, когда его магия сработала против белых. А все потому, что он сохранял этот свой кураж, да еще, по-моему, ему помогла слепота, ведь никакие ужасы его не отвлекали. Ну, я-то глаза закрывать не стал, однако заставил себя собраться, надулся, чтобы хоть как-то заполнить собой мундир и лихо, твёрдым шагом подошёл к сержанту, стоявшему на входе в один из этих типи. – Генерал Кастер прислал меня допросить пленных, – доложил я.

– Хорошо,- отвечает он и делает шаг в сторону, но затем, не успел я ещё войти в типи, хвать меня за локоть и тычется усами в ухо. – Послушай, – говорит он, – будь другом, замолви меня словечко перед какой-нибудь юной скво. За мной не пропадёт. Наверно, тебе это раз плюнуть, уж коль ты говоришь по-индейски. Передай ей, пусть как стемнеет, подойдёт к выходу и свистнет, а я ей дам подарок. Он похлопывает меня по плечу, и я вхожу в середину. В типи натолкали шайенских женщин и детей – не отдохнуть, было до того тесно, что никто не мог сесть. Так что все стояли, плотно завернувшись в одеяла и уставившись на меня. Довольно многие жёны распустили волосы, чтобы в горе рвать на себе волосы; многие в знак аура сильно порасцарапывали себе щёки, исполосовав их длинными бороздами ссадин. И их стенания, их то повышающиеся, то понижающиеся завывания песен смерти не стихли при моем появлении. Но когда малые дети увидели мой мундир, они пообхватывали ноги своих матерей и попрятали свои смуглые головки в одеяла.

Особенно истошно выла одна старуха: пока ей хватало дыхания, она вопила пронзительным визгливым голосом, потом широко открывала рот и на вдохе подвывала другим тоном, а когда в её легкие набирался воздух, возвращалась к настоящему рыданию. Через минуту-другую – все это время я молчал – она внезапно перестала причитать и говорит мне:

– Уходи и дай нам спокойно умереть от горя. Оказалось, что это изречение, возможно, вполне искреннее, но в то же время с дальним прицелом, имело также и сиюминутную цель – выяснить, понимаю ли я язык. Потому что, как только я дал знак, что понимаю, она вцепилась в рукав моего френча и давай опять причитать, впрочем, перемежая причитания следующими словами:

– Я – сестра Чёрного Котла. Я говорила ему, что нас покарают, если он не остановит нашу молодежь от набегов на белых. Но он меня не слушал. «Закрой рот, глупая женщина», – бывало, говорил он мне. Ну, разве я не была права?! Теперь Черного Котла нет больше в живых. Все наши воины погибли. И нас, беспомощных, солдаты предадут смерти. А я столько раз говорила ему, что нехорошо затевать войну с белыми людьми – ведь они всегда были нам друзья. Они замечательные люди, хорошие и добрые, и я понимаю, почему они покарали плохих Шайенов. Но что мы, немощные, могли поделать?! А теперь, думаю, из-за наших плохих людей придется страдать нам.

– Закрой рот, глупая женщина, – говорю я. Эту старуху я знал. Звали её Рыжеволосая, хотя космы у неё были седыми и, честно говоря, о том, что она – сестра вождя, я слышал впервые. Не стану утверждать, что это – враньё, но, если и не враньё, то единственная крупица правды во всём её разглагольствовании. Но, представьте себе, я её не упрекаю, потому что это была неплохая линия поведения, и убежден, что несколько попозже она её с успехом применила по отношению к самому генералу Кастеру. Однако у меня имелись дела поважнее, чем выслушивать старую каргу.

Тогда она мгновенно прекращает рыдать и говорит:

– А хочешь сегодня ночью красивая девушка принесёт луну и звезды в твой вигвам?

Конечно, все это время я осматривал лица вокруг, но Солнечного Света не увидел.

– Ну, тебя никто не собирается убивать, – говорю я ей, – так что можешь больше не кривить душой. Если бы сейчас ты меньше была занята враньём, ты бы разглядела, кто я такой. Ведь тебе отлично известно, что я – не солдат. Я только что сюда вернулся, потому что помогал нашим, тем, кто остался в живых, невредимыми спуститься в низовья, а одет я так, чтобы можно было ходить среди синих мундиров.

Старая ведьма, хитро прищурившись, зыркнула на меня:

– Конечно, я знаю, кто ты такой. Я просто подумала, что ты стал предателем.

Это вольный перевод. На самом-то деле она сказала; что думала, будто я, увидев мясо в руках белого человека, стал его собакой.

– Послушай, старая, я ищу свою жену и сына и хочу найти их до того, как они достигнут твоих лет, когда разум высыхает и превращается в прах, и его ночью через дырочки в ушах выдувает ветер.

Вижу, эта перепалка стала доставлять ей удовольствие. С такими, как она, гарпиями, завсегда так. Она входит во вкус и отплачивает мне той же монетой, громко выразив сомнения в моей мужской зрелости и так далее. Словно это мы благодушно подтруниваем друг над другом в самой гуще обычной индейской жизни за тысячу миль от белых кавалеристов, потому что у Шайенок язык как бритва – палец в рот им не клади – а с годами они становятся ещё языкастее. Строптивая и беспощадная, эта старая сучка, дай ей только нож, выпустит кишки этому кобелю-сержанту, распоров ему брюхо от пупка по самую грудину и глазом не моргнет, вот только б знала, что это сойдет ей с рук. Но в данной ситуации, как мне кажется, она могла бы выступить и в роли сводни. О, за жизнь она будет цепляться изо всех сил, и я снимаю за это перед нею шляпу – честь ей и хвала!

Однако, что сталось с Солнечным Светом, она и правда не знала, и я принялся осматривать остальные типи, но с тем же успехом, и тогда в моё сердце закралось страшное предчувствие, и с этим предчувствием я направился на верхний край селения, где находился мой типи Вернее, прежде находился, ибо от него ничего не осталось, только зола от нашего очага, одна-две шкуры, несколько пучков бизоньей щетины и тому подобное. Солдаты развалили все типи, а потом вместе со всем добром сожгли на одном большом костре, на самом берегу Уошито, дым от которого я раньше видел. Но к этому часу от костра осталась только дымящаяся гора пепла; снег вокруг нее растаял и образовался большой бурый круг.

А на лугу тем временем приступили к уничтожению восьми сотен пони; то-то поднялась неразбериха, потому что кое-кому из истребительной команды при виде обезумевших, поднимающихся на дыбы, храпящих и истекающих кровью животных, колошматящих друг друга как только свинец обжигал их нутро, должно быть, ударило в голову, так что очень скоро пули стали залетать в лагерь, а оттуда посыпалась отборная брань перепуганных солдат. По-моему, кто-то кинулся жаловаться Кастеру, потому что я видел, как рядом с ним скакал какой-то офицер, пытаясь докричаться до его неподвижной спины, но тот, как всегда, не слушал и, единственно, что сделал, когда подъехал к табуну, так это собственноручно прикончил несколько пони, наверно, чтобы показать пример, как это следует делать.

И все это время гремел и гремел оркестр. Потом я поплелся туда, где рыли могилу для индейцев, убитых в селении; их тела, выложенные бок-о-бок в линию, не были раздеты, разве что на сувениры солдаты сняли кое-какие мелкие предметы: ожерелья и тому подобное. Скальпированы тоже были единицы, а следов надругательств я вообще не заметил. Надо всё же признать: на Санд-Крик это не было похоже. Здесь были кадровые войска, а не волонтеры. Профессиональные солдаты не так жестоки и кровожадны, как любители. Там я вновь увидел Чёрного Котла, но уже без серебряной медали. Потом я увидел юную Вунхэй… увидел Роющего Медведя… Должно быть, там были останки семи-восьми десятков человек, и, как мне кажется, ещё немало трупов осталось лежать в кустах и лесной чаще неподобранными, да и потом, наверное, какую-то часть тел погибших отбили индейцы из низовья.

Женщина-Кукуруза со своими детьми и нашим маленьким Лягушкой, видать, спаслись, бежав по Уошито, потому как здесь их не оказалось. Но что случилось с Солнечным Светом и Утренней Звездой? Среди убитых, слава Богу, я не нашёл их, но, с другой стороны, когда я кинулся помогать старому вождю, они всё ещё прятались под шкурами. Я бы их увидел, если бы им удалось добраться до реки, обязательно бы увидел, когда находился за излучиной.

С места погребения я ушёл до того, как в яму опустили Вунхэй и Роющего Медведя, до конца всего этого… Помню, тогда я был вне себя, я совсем впал в отчаяние, едва ли не сошёл с ума; чувствую, если б не ушёл, то обязательно бы бросился в эту могилу вслед за ними. Вунхэй лежала, похожая на мёртвого воробушка, а Роющий Медведь… нет, смерть её легкой не была, как мне казалось раньше… но не хочу больше об этом говорить – они ведь мне были не чужие. Может, они и были индианки всего-навсего, но это были мои женщины, я их любил, а вот им от меня было совсем немного проку…

Я облазил весь лес, я облазил все кусты, я нашёл три мёртвых тела, но ни одно из них не принадлежало Солнечному Свету; я забрел под самые утёсы, и Шайены, засевшие в них, увидели меня и устремились вниз – так что пришлось мне спасаться бегством. Индейцев было более чем достаточно для того, чтобы отбить селение, тем более, что солдатам было не до них – они уничтожали лошадей, жгли добро, сгоняли пленных, ну и тому подобным были заняты, но Кастер знал, как навязывать индейцам оборону – и только оборону. Была зима – он сжег их вигвамы. Индейцу нельзя без лошади – вот он и уничтожил всех их пони. А ещё он захватил в плен пятьдесят человек женщин и детей, и индейцы теперь оказались не в силах что-либо предпринять, только беспомощно следили за солдатами.

Они теперь боялись, что потом он обрушится на селения вдоль Уошито ниже по течению, и он знал это, вот и решил выступить в этом направлении, и, имитируя угрозу другим стойбищам, поддержать в индейцах состояние тревоги и страха, тем самым заставив их воздержаться от решительных ответных мер. Это я узнал уже (потом. А в то время, скрываясь в чаще, услышал, как труба заиграла сбор. И думаю, не прошло и получаса после этого, как весь полк двинул маршем вдоль реки. Пленных захватили с собой – усадили их верхом на пони, которых по такому случаю пощадили во время уничтожения табуна. И, разумеется, на марше гремел оркестр.

Из укрытия я вылезать не стал ни чтобы проводить их взглядом, ни чтобы выяснить, что они делают. Впрочем, последнее несложно было определить на слух. Представьте зимнюю застывшую долину, где ружейный выстрел слыхать за пять миль. А теперь представьте себе, докуда доносился гул оркестра. Шайены в панике оставили утёсы, чтобы присоединиться к своим семьям. У Кастера был свой особый почерк, что да – то да. И что бы он ни делал, всем этим он говорил Остальным: Я всегда побеждаю, а вы вечно терпите поражение.

Так вот, когда я на слух определил, что арьергард уже дошёл до излучины-подковы, то вернулся туда, где раньше было наше селение. Перед уходом солдаты снесли даже те типи, где содержались пленные, а потом подожгли их. Эти вигвамы всё ещё горели. На лугу лежали трупы восьми сотен лошадей, некоторые ещё дергали копытами. Благодаря морозу мертвечина своим душком ещё не привлекла стервятников, хоть я и заметил, что по долине, где-то в полумиле в сторону верховья, рыщут три койота, да в тополиных кронах таится ворон или два. Леденящий ветер, задувший со второй половины дня, поднимал с пепелища на берегу чёрные клочья и разносил их по долине.

Кастер перестрелял не только индейских лошадей, но и собак, не ушедших вслед за бежавшими от него индейцами, и их окоченевшие трупики то и дело попадались среди пустых гильз, стрел и мусора. На снегу и земле было много кровавых следов, в тени её алые капли замерзли, но на солнце кровь впиталась в снег и побурела.

Из нескольких сот душ, совсем недавно обитавших на этом месте, из них из всех только один я остался тут. Я примостился на неприветливом берегу Уошито. Быстрые воды этой реки и прежде знавали кровь; красные пятна в проточной воде никогда долго не застаивались, а смешивались с потоком и уносились вниз; и где-то там, за тысячу миль, кто-нибудь напьется воды и, сам того не зная, проглотит частичку ещё чьего-то сока жизни. Солнце садилось за дымчатые горы, золотя их края, словно это небо на западе украсили орденской лентой. Кастер, если можно так сказать, разметал свои личные цветы даже на горизонте.

Заметьте, я не сидел там, охваченный жалостью к самому себе или пылая яростью. Я просто сидел и пытался во всём разобраться. Казалось, жизнь только вот-вот стала налаживаться, и нате – всё полетело к чёртовой матери. Мне было уже двадцать шесть, однако, насколько припоминаю, здесь я тогда впервые в жизни виновным во всех моих несчастьях назвал конкретного человека.

Если бы не он, я спокойно перезимовал бы в этом стойбище на Уошито, а потом, когда весной полезла бы новая трава, мы бы наплевали на договор и двинулись бы на север, по пути охотясь на бизонов и Поуней, и, может, вновь бы устроили обложную охоту на антилоп, был бы только здоров Старая Шкура, да не разгони железная дорога дичь, и так бы кочевали до самого Паудера, где бы хорошо повоевали с Воронами, а в горах Бигхорн поохотились бы на медведей и нарезали бы кольев и жердей для типи. И все это время вместе со мною были бы эти четыре славные женщины, тотчас готовые исполнить мое малейшее желание…

И во всех этих своих утратах я обвинял генерала Кастера. И хотя я ещё не представил, где и как я это сделаю, но я определенно решил убить этого сукиного сына.

ГЛАВА 19. К ТИХОМУ И ОБРАТНО

Что случилось с Солнечным Светом? Тела её я так и не нашёл. Наверное она спаслась, затаилась, пока кавалерия прочесывала вигвамы, потом незаметно выскользнула и сумела добраться до утёсов. Женщина она была решительная, хладнокровная, и не теряла головы в таких ситуациях.

Индеец и по духу, и по складу ума и характера так устроен, что легче меня переносит удары судьбы. А возьмите меня: я вот, с одной стороны, вроде как собрался убить Кастера, а с другой стороны, решил, что больше никогда уже не смогу жить среди Шайенов, хотя бы потому, что не хочу быть жертвой во время очередной резни.

Пока я, замышляя убийство, неподвижно сидел на берегу Уошито, сгустились сумерки. Повеяло жутким холодом, а на мне ничего, кроме фланелевой форменной рубашки да кавалерийского френча не было. Все одеяла и шкуры, всё солдаты растащили, а что не растащили, то сожгли. А куда им было деваться – свои рюкзак и шинели они оставили на месте сбора перед атакой, и т в свою очередь стали добычей Шайенов. Что касаетс отсутствия оружия – то мне было просто не до него надо было подумать, чем прикрыть своё бренное тело иначе холод доконает меня прежде, чем я доберусь до Кастера.

Поэтому я побрел на пепелище тех типи, где содержали пленных. К счастью покрытие одного типи до конца не сгорело; я притоптал его тлеющие края и за вернулся в уцелевший кусок. Это была бизонья шкура с которой соскоблили мех, так что если она и согревала то не сильно. Но мне угрожал не только холод – вышл; луна и осветила поля, усеянные лошадиными трупами Там уже копошились койоты; но что койоты, если в лунном свете я разглядел большие сумрачные тени; то были волки – самые кровожадные и опасные создания в прериях. Рыча и громко чавкая, они клыками разрывали мерзлую конину и от этого зрелища, и от этих звуков меня пробирал лютый мороз – до самых кишок.

Что было делать? Ополоумев от такой горы мертвечины, волки наглеют и у них появляется искушение отведать живого горячего мяса. Спасение одно – костёр! Я принялся лихорадочно ползать по пепелищу в надежде отыскать хоть один тлеющий уголек. И тут со стороны реки послышался конский топот и храп. То возвращалась конница Кастера.

Его задумка удалась: он распугал индейцев в низовьях реки, заставил их сворачивать селения и спасать женщин и детей, вместо того чтобы напасть на него объединёнными силами. Осуществив задуманное, он спокойно повернул назад.

И волки, и койоты, и я – все бросились врассыпную. Уж не знаю куда подевалось зверьё, сам я драпанул в кусты, и скорее услышал, чем увидел, как молчаливые всадники проезжали по сожжённому селению. Потом, когда прошёл арьергард, я пристроился сзади шагах в трёхстах-четырёхстах и трусил за ними несколько часов аж до тех пор, пока они не стали биваком. Как я добежал, не знаю, но добежал, несмотря на стужу, безысходность и неприкаянность. И грело меня только то, что солдаты мерзнут так же, как и я. Но у них были товарищи по несчастью, в то время как мои не Вскоре они разложили большие костры: издалека казалось, будто в долине праздничная иллюминация. Ну, что ж, подумал я, перерезать Кастеру горло я ещё успею, первым делом надо отогреться. А то зуб на зуб не попадает и пальцы сводит; дрожь такая, что не до Кастера – до костра бы добраться. Ну, я и прошмыгнул сначала мимо часовых, потом протиснулся сквозь плотный круг солдат к огню.

– Пожевать есть чего? – обратился тут ко мне какой-то солдатик, закутанный в индейское одеяло. Я покачал головой. В его мутных глазах отражались пляшущие языки огня.

– Ну, не молодчина ли этот Крепкий Зад! – заговорил он.- Здорово придумал: оставил нас без шинелей, без жратвы. Не иначе как получит за это ещё одну медаль.

С другого боку послышалось:

– Свою-то шинель, небось, прихватил, а заодно и мяса с полтуши не меньше, и бьюсь об заклад в эту самую минуту его денщик как раз жарит, варит…

– Лафа же некоторым, верно, парни? – это сказал парень с мутными глазами, а кто-то другой шикнул на него – ещё Крепкий Зад услышит.

– Да пошёл он! – ответил Мутноглазый. – Что он мне сделает? Паек что ли урежет?

На что другой ему ответил:

– Прикажет вырыть холодную, прямо тут, в снегу, и посадит туда тебя. Вот так вот!

– Да ты что?! – спросил я, стараясь выглядеть своим в этой компании.

– Что «что»? Да то самое! Ты, небось, новобранец, а то б знал: в прошлом году летом, во время кампании, он так и сделал. Вон спроси у Гилберта,- и кивнул на длинного тощего солдата с крючковатым носом и пышными бакенбардами, который тер озябшие руки, протянув их поближе к костру. Тот подтвердил:

– Точно. Мы тогда были как раз в походе – и «губы» у него под рукой не было. И вот несколько парней припозднились на вечернюю поверку. Так он приказал вырыть яму, где-то десять на десять и глубиной, может, ярдов пять, посадил нас всех туда, а сверху приказал накрыть досками. Пекло было жуткое, а нас там как сельдей в бочке, не продохнуть…

– А сам зато свалил спокойненько в самоволку – к своей бабе, – перебил Мутноглазый. – Смылся как раз в разгар индейской компании. И знаешь, что ему было? На год отстранили от должности! Так он поехал к своей тёще в Мичиган, и весь год только и делал, что удил рыбу!

И вновь вмешался Гилберт:

– Ну, тут я его не осуждаю, хоть он и сукин сын, глаза б мои его не видели, потому как было ради чего ехать – она у него и впрямь краля – пальчики оближешь.

– Прямо уж… – подыгрываю. Я уже вполне согрелся и стал подумывать о деле.

– А то нет! Ты что, никогда не видел миссис Кастер? Уж можешь мне поверить, как увидишь – так колом встанет, аж выть захочется! А поделиться не с кем… ха-ха…- кроме доньи Ладони. Вот тебе и вся разница между солдатом и генералом. Кстати, никто не хочет смотаться к пленным и подыскать какую-нибудь скво – старую каргу?

Дальше разговор вконец низвёлся до похабщины, что вряд ли станет для вас чем-то неожиданным, если вы имеете хоть какое-то представление об армии. Так что я бочком-бочком и скользнул в темноту – пошёл обшаривать лагерь. В конце концов я пришёл сюда не затем, чтобы слушать непристойности. Но чтобы убрать Кастера, нужно было первым делом его найти, при этом, заметьте, не вызывая подозрений. А я отнюдь не пожарная каланча, чтобы смотреть поверх голов – да и голов-то здесь было сотен семь, не меньше.

Пленники содержались особняком; у них горело два небольших костра; у костров на земле, завернувшись в одеяла, спали женщины, многие вместе с детьми. Краснокожий есть краснокожий, он будет спать, что бы ни случилось. Индейских лошадок сгуртовали в стороне и от кавалерийских жеребцов их отделяла широкая полоса. Животные заметно нервничали.

Я облазил весь бивак, а раскинулся он, изрядно растянувшись, да и к тому же его ярко высвечивали огромные костры; солдаты намерзлись, намотались, проголодались – эх, какую резню могли б устроить каких-нибудь три-четыре десятка индейцев. Но индейцы были кто разбит, а кто одурачен тем же Кастером. Да и потом вообще: какой индеец воюет ночью? Кастер мог и не выставлять охранение. А чего ему было бояться – ведь на всю округу был всего лишь один боеспособный противник.

И это был я. В конце концов мне методом исключения Шайен удалось его вычислить. У подножия небольшой высотки пылал офицерный костёр, но генерала там не оказалось. В гордом одиночестве он сидел наверху. У него был своей отдельный небольшой костёр и при его желтом свете он что-то писал. Лишь ординарец генерала, в смысле его денщик, время от времени появлялся у костра и подкладывал в огонь поленце-другое. Дрова он брал у команды бедолаг, что всю ночь напролет рубили их в лесу и носили в лагерь.

И вот, когда они в очередной раз принесли дрова, я принялся помогать им складывать поленья в штабеля, против чего никто из них не возражал. Сам же я выжидал, пока за дровами придет этот самый денщик, что он в конце концов и сделал; к тому моменту я уже валился с ног: ни согнуть, ни разогнуть спину не мог, и проклинал нерадивость всех денщиков на свете.

– Ну и как там генерал? – спрашиваю.

Тут надо вам объяснить, что денщиком может быть не каждый, а лишь человек особого склада: он должен уметь подать шинельку, прислуживать за столом, а потом ещё и выкопать гальюн и, насколько знаю, подтереть своему хозяину щепетильное место. Но на этом месте вся его щепетильность и заканчивается, а с остальными он и груб, нагл, и заносчив до безобразия.

– А тебе то что? – роняет он через плечо. – Ты давай – пошевеливайся! Подай-ка лучше два чурбачка посуше.

– Да мне-то что – мне ничего. Я просто подумал – измотался старик. Небось, с ног валится?

Денщик хмыкнул с чувством сопричастности к Великому Заду.

– Хм-м… Жди – как же! Скорее вся армия свалится с ног, чем генерал. Да он здесь задаст перцу любому, в любое время суток. Ты думаешь это ему нужно поспать да пожрать? Он что – встретили индейцев, порубили на бифштексы,- он и сыт. Ему хватит. А если и велел стать биваком, то только ради таких слабаков, как ты.

– А-а-а… То-то я гляжу, что он не спит, не ест, а что-то пишет и пишет, – замечаю я.

– Да-а-а, – с любовью отвечает денщик,- разумеется, пишет! Письмо супруге – миссис Кастер, Он пишет ей чуть ли не каждый день.

В то время, как вы догадываетесь, почтовых ящиков в прерии не было. Так что когда Кастер отправлял свои письма по почте – это означало, что он попросту отправлял нарочного за многие сотни миль – в неизвестность. Но денщика это не волновало: он уже оседлал любимого конька и принялся взахлеб расписывать достоинства Крепкого Зада – и вскоре мне стало до того тошно, что, честное слово, я бы с большим удовольствием просидел все это время своим собственным голым задом на кактусе, чем слушать этот бред сивой кобылы.

Но когда я уж было решил, что снискал благоволение Задового холуя он вдруг заткнулся и подозрительно покосился в мою сторону.

– Слушай, а ты, часом, не метишь на мое место, а?

– Нет, что вы, что вы, сэр.- замахал я на него руками.- Упаси Боже! Признаться, для этого я слишком туп. Но я без ума от героев. Возможно, потому как сам немного трусоват. Честно скажу, во время последней атаки я сегодня чуть в штаны не наложил. И знаете, что меня спасло от такого позора? Гляжу, а впереди лавы сам генерал, на лихом коне, волосы дыбом – развеваются на ветру; он нам машет рукой – мол, за мной, ребята, вперёд! Вот это я понимаю – герой! Хорошо вам, сэр, все время быть рядом с ним…

При этом я скорчил такую умиленную, обожающую рожу, что он клюнул.

– Ладно,- говорит он,- хочешь понести вместо меня дрова? Думаю, ничего страшного не будет, если ты донесешь их до подножия и оттуда, так и быть, посмотришь на генерала. Запомни, это высокая честь! Только тебе, по дружбе. Больше никому. Ну их засранцев…

– Увидеть генерала… так близко! Да, я об этом и мечтать не мог! – Тут я аж зубами заскрипел, но совсем не по той причине, по какой, небось, подумал этот холуй.- Да за такое счастье… Послушай, а что если… месячное жалованье за ещё большую честь: самому подложить дрова в костёр такого великого человека!

От такого предложения он сперва опешил и даже возмутился, но не настолько, чтобы не дать себя уговорить. Я написал ему расписку – разумеется, от чужого имени – на то, что как только получу жалование, то тут же обязуюсь отдать ему 13 (тринадцать) долларов (что составляло месячное жалование рядового) за право единовременно и самолично отнести дрова на вершину вышеупомянутого бугра и сунуть их в генеральский костёр, после чего незамедлительно спуститься вниз. В чём и подписался – тем же именем.

Ударив таким образом по рукам, мы отправились к высотке. Согласно уговору он остался внизу, а я поднялся по склону с моими двумя бревнышками. Те солдаты, что почем зря костерили генерала зря это делали: генерал был без шинели – в одном мундире; более того, он даже расстегнул ворот рубахи и снял шапку, которая лежала рядом. Правда, у костра было тепло и в его свете генеральские локоны и усы отливали золотом. Сам генерал тем временем, не отрывая взгляда от листа бумаги, под который подложил штабную книгу, испещрял его беглым почерком. При этом он макал время от времени перо в походную чернильницу и стряхивал лишние капли в огонь. Поленья сердито шипели.

Я сунул бревно в угли и пошуровал. Спиной я повернулся к денщику, чтобы он случайно не заметил, как свободной рукой я полез за ножом – нож был за пазухой. Яркий сноп искр взметнулся в черную пропасть неба. Но Кастер не пошевелился, ведь тогда ему пришлось бы изменить угол, под которым освещался его благородный профиль, ибо сейчас он также рисовался, как и утром, когда геройской поступью вышагивал по сожжённому дотла индейскому селению. Но тогда он изображал «Генерала, обходящего поле брани», а сейчас – «Солдата на привале».

Просто удивительно, до чего такой человек, как Кастер, может подействовать на воображение его будущего убийцы; в моей голове тут же замелькала целая череда столь же монументальных картин: нож, занесенный над генералом; генерал в нимбе золотых волос; грозный оскал убийцы (то есть, мой) и тому подобная дребедень, но все это – увы! – заканчивалось одной и той же картиной: «Убийца схвачен!»

Не знаю, сколько времени ушло впустую на эти детские фантазии. Пришёл убивать – так убивай, чёрт побери, а воображение лучше оставить дома. По крайней мере, если ты белый. Так или иначе, но момент был упущен, потому как тут заговорил Кастер.

По-прежнему не отрывая глаз от бумаги и не прекращая писать, он открыл рот и сказал:

– Будьте любезны, кофе, пожалуйста!

Может, я в тот момент просто сдрейфил, а, может, у меня всегда была кишка тонка – просто так взять и зарезать человека, но как мне тогда показалось, да и сейчас так кажется, в ту минуту ничто иное как доверие, а может, доверчивость в его голосе спасли ему жизнь, тем самым изменив ход истории. Можете назвать меня малодушным, трусом, кем угодно, но я не мог перерезать горло человеку в то время как он пишет письмо жене и собирается пить кофе.

Так что убийца покорно отвечает: «Есть, сэр!» – и спускается вниз, где ждёт денщик.

– К генералу, бегом марш! – говорю я ему.- Он хочет принять ванну.

***

Не стоит, думаю, рассказывать во всех подробностях о том, как я покидал расположение 7-го Кавалерийского полка – потому как я ушёл оттуда той самой ночью. Ушёл прямо в лютую стужу, в глухую пору, в одиночку по заснеженному полю. Ну, а что было делать?

И пусть от своего замысла я не отказался, но мне требовалось время, чтобы прийти в себя. Я знал, что рано или поздно, а придет мойчас и я доберусь до него, но это будет потом, когда я избавлюсь от этого наваждения. Да, находиться рядом с пленными Шайенами было для меня невыносимо. А уйти в низовья, к ещё свободным индейцам, об этом я и думать не хотел. Всё, с меня хватит! Я был сыт по горло.

Вот я и решил вернуться к белым, вернуться в город и раздобыть денег – где и как, всё равно – и на эти деньги купить себе сюртук, парчовую манишку и револьвер с перламутровой рукояткой. И вот, разодетый таким франтом, в один прекрасный день я встречу, обязательно встречу генерала Кастера, фланирующего под ручку со своей супругой по улице какого-нибудь городка, скажем, Топики или Канзас-сити, потому как мне было известно, что он любил эти города. (О, я разузнал о нем намного больше, чем сказал: так, он питал слабость к шикарным ресторанам и театральным зрелищам, и даже как свои пять пальцев знал Нью-Йорк – так, по крайней мере, сказал его денщик).

«Позвольте засвидетельствовать моё почтение вашей Супруге, сэр!» – скажу я ему и попрошу его на пару слов конфиденциально, и мы отойдём на несколько шагов в сторону, а его красавица-жена останется стоять на месте, кокетливо при этом улыбаясь из-под зонтика. И вот мы отойдём в сторону и я ему скажу: «Сэр,- скажу я ему,- вы – сукин сын». И тут он, конечно, как джентльмен, непременно потребует сатисфакции. Поэтому следующая сцена мне виделась уже в прерии, на заре: мы стоим спина к спине, дальше отсчитываем ровно по десять шагов, поворачиваемся и стреляем, потом он лежит на земле и сквозь расшитую рубаху у него на груди проступает красное пятно. Оно расплывается, расплывается…

«Сэр,- говорит он на последнем издыхании,- ваша взяла!»

Потом смотрю, а я палкой ковыряю мерзлую землю, выковыриваю ледяной корешок и грызу его, грызу. Очнулся ещё раз, смотрю – а я подкладываю какие-то листья под френч, вроде как от этого теплее будет – и бреду, еле волоча ноги, дальше. Вскоре все спуталось у меня в голове: я потерял представление о времени, забыл кто я, что я, где, куда и зачем – я просто спятил. Может, я не столько брел, сколько бредил. Вообще я удивляюсь, что выжил.

Я ничего не видел, кроме белой тьмы, будто бреду я бесконечной тополиной рощей и тополя осыпают меня белым пухом. Конечно, то был не пух, а снег – поднялся буран. Но холода я не чувствовал, ибо дошёл до такого состояния, когда притупляются все чувства. Может, это отупление чувств меня и спасло, иначе я бы, наверное, улегся прямо в пуховую перину и уснул бы вечным сном. Кажется, только теперь я понимаю, что же мной двигало в тот момент. Я брёл почти что на восток, случайно вышел к Симарону, и дальше двигался уже по льду. В бреду вы будете цепляться за что угодно, лишь бы оно вело хоть куда-нибудь. Потому-то я и брёл по мёрзлому руслу, т.е. пересекал Индейскую территорию по горизонтали, вместо того чтобы идти, как собирался раньше, на север – в город Канзас. Вот так-то я добрел до земли криков, когда просто свалился посреди заснеженной прерии, которая казалась одним большим белым саваном… Очнулся я уже в бревенчатой хижине. Там жило индейское семейство из племени криков. Глава этого семейства натолкнулся на меня совершенно случайно во время охоты и принес к себе в дом. И вот эти добрые люди – сам он, жена его и несколько человек детей – выходили меня, подняли на ноги, дали во что переодеться, ибо мундир мой совсем превратился в лохмотья. Индейцы эти были родом из Джорджии. Там их немало истребил Эндрю Джексон, прежде чем удалось их победить и окончательно сломить, а вскоре правительство силком переселило их из родных мест сюда, далеко на Запад, аж за штат Арканзас, точно так же как и Чероков, Чоктавов и ряд других. Причём, племена эти совсем не были дикими, наоборот: они жили в бревенчатых домах, одевались как белые, пахали землю, а перед войной даже имели собственных рабов из негров. Так вот у этих криков я провалялся до весны шестьдесят девятого. А после поправки сходил несколько раз на охоту, чтобы хоть как-то отблагодарить своих хозяев за хлеб да соль, ну и помог управиться им с весенним севом. Конечно, я рад был подсобить, но при этом своими собственными глазами лишний раз убедился, что когда дело доходит до работы на земле, то тут я совсем уже становлюсь вылитым Шайеном.

В действительности же эта вполне цивилизованная и тихая налаженная жизнь в восточной части Индейской территории была куда опасней, чем на первый взгляд казалось, если только судить по этим мирным крошечным фермам, разбросанным вокруг. Так вот, это индейское семейство, когда увидело мой синий мундир, приняло меня за дезертира, которых здесь было как собак нарезанных, и за это ко мне расположилось, ведь они давно имели зуб на армию, ещё со времен Джексона, да и потом, в войну, большинство криков приняли сторону мятежников-южан; курьезный случай, ежели вспомнить, как те их выперли из Джорджии, но вот что было им по нраву у южан, так это рабство. Во всяком случае, когда война закончилась, им это федеральные власти попомнили, а заодно с ними проучили и Чоквавов, Арапахов и других – когда западную часть Индейской территории превратили в резервации для степных индейцев – Шайенов и им подобным. Вот где они-то, настоящие причины битвы при Уошито…

Но начал я говорить про дезертиров… Я сказал о том, что в восточной части Индейской территории их развелось как собак нерезанных, а ещё тут слонялись толпы вчерашних рабов-негров, без гроша в кармане, шатались бывшие солдаты из армии мятежников, и тоже в кулак свистели, а ещё бродили индейцы, что от рук отбились, шастали беглые злодеи, скрывались от правосудия, и все время сюда отовсюду стекались бандиты, убийцы и просто разное отребье. Короче, всякого барахла хватало. Вдобавок в каждом из них было столько всяких кровей намешано! Попадались и такие, что были сразу и белыми, и чёрными, и красными, и от каждой породы взяли только самое худое.

Я вам уже сказал, что жить тут было опасно даже если из своей хижины носа не кажешь и кроме своего клочка земли ничего не видишь, потому как бандиты не сидели на месте, а так и рыскали по округе и убивали всех, кто под руку попадет. Да, бандитам тут было вольготно – потому как единым законом было кулачное право, а про иной закон тут и слыхом не слыхивали. Обычно, если пришьешь кого, то никому до тебя и дела нет, кроме федерального маршала аж в Форт-Смите или Ван-Бьюрене, в Арканзасе, то бишь, где имелся суд. А они не слишком-то шевелились в те времена, потому как судейские были все как один мятежники и, значит, как началась война, махнули на все рукой. Тогда говаривали «К западу от Сент-Луиса забыли про выходные, а к западу от Форт-Смита забыли про Бога».

В это время бандитским осиным гнездом был городок под названием Маскоги – это в восточной части земли криков, куда я как раз и подался после того как покинул гостеприимную семью, приютившую меня. Там я рассчитывал сесть на дилижанс и таким образом добраться до Канзаса, а уже оттуда по железной дороге Тихоокеанской компании доехать до конечной станции, найти Кэролайн с Фрэнком Затейником и превратить в звонкую монету свою треть нашего дела – фирмы грузовых перевозок, потому как я уже говорил, что мне нужны были деньги. Да и как бы там ни было – я всегда смогу перехватить сотню-другую у этого Фрэнка, ведь не исключено, что к этому времени он стал мне зятем.

В Маскоги я отправился пешком, миль так за сорок. Денег на дилижанс у меня не было, но за спиной болталась котомка с енотовыми шкурами, которые я надеялся в городе продать – а что, шапки из них получаются ноские. Как раз такая была и на мне. Так вот, сэр, дохожу я до места, которое принял за дальнее предместье, до огромной такой лужи, в грязи которой валялись свиньи и вдоль которой тянулись ветхие лачуги, и вижу там цветного старика, который как раз тем и занимался, что пас этих свиней.

Подхожу к нему и спрашиваю:

– Слышишь, дядя, где тут город Маскоги?

Он задумчиво поскреб макушку сквозь пропотевшую косынку:

– Э-э-э, да ты его уже почти прошёл!

– А где же здесь почтовая станция?

– Станция? – ещё раз задумался он, – так это вверх

по улице, за углом. Но сейчас я бы туда не ходил. Я думаю так, масса, что теперь её как раз грабят.

И точно, не успел он договорить, как с той стороны, что вверх по улице, за углом послышались звуки перестрелки и из-за поворота вылетело несколько всадников и – прямо на нас. Мы так и нырь – в канаву, а то б затоптали нас, как пить дать. Чего они неслись как на пожар, я сразу не понял, потому как никто их не преследовал.

– А некому, – объяснил мой новый знакомый, когда мы вылезли из грязи – кто-то вчера застрелил шерифа.

Я поблагодарил его и потащился на станцию, где теперь, надо думать, было уже не опасно. На станции, правда, не было ни души – лишь в луже крови лежал кассир, а в тонких дощатых стенках, которые не могли защитить бедолагу с одним дробовиком, зияли огромные пробоины. Так вот, стою я, значит, внутри того, что осталось от конторы и думаю, мол, мне-то что с того денег ведь на билет покамест нет, как вдруг слышу снаружи конский топот и в помещение врываются три угрожающего вида посетителя, вооружённые до зубов.

Поначалу эти типы таращутся на меня как баран на новые ворота, потом замечают тело мёртвого кассира и один из них, видать, главарь, бросает остальным:

– Говорил же, что опоздаем! Вот теперь этот пройда нас и обошёл. – И роняет мне тоном уязвленного самолюбия.- Мы тут одного уже… того… и здесь ты фиг бы нас обскакал, да вот понимаешь, нам дилижанс подвернулся. Так оно, ясное дело, пока брали его, пока жгли, пока кучера… того… пока охранника… потом всех пассажиров… тоже того… А среди них деваха, м-м-м!… дак мы её сначала… того… а потом и тово…

Я уже говорил, на поезд у меня не было ни шиша. Но в этот момент меня всё же больше беспокоило другое – У меня не было никакой пушки. Эти подонки сразу заметят, что я без нее и – тогда уж точно станет одним трупом больше. Надо было быстро шевелить мозгами, пока они стояли, разинув рты. Блеск, как это я ловко сделал «почтового голубка»!

– Моим ребятам это не понравится,- покачал я головой.- На дилижанс мы и сами мылились, а теперь ребята, небось, уже обнаружили, что их обставили, и, известное дело, очень обиделись. Ведь вы, джентльмены, наш пирог ухватили.

– А сколько их у тебя? – спрашивал главарь. Его можно было бы назвать красавчиком, если б не то прискорбное обстоятельство, что с того момента, как его обмыла бабка-повитуха, с водой он решительно больше не знался. Был он полукровка – смесь индейца с белым: волосы светловатые, черты лица – тонкие, но кожа – цвета мореного дуба. Второй был почти негр, с прямыми и чёрными как смоль волосами, собранными на затылке в узелок. Третий выглядел вполне белым, но большего урода мне видеть не доводилось: кривой на один глаз и через всю рожу – шрам, видать, хорошо его кто-то полоснул ножом; от рубца губа справа задралась и теперь казалось, что он все время скалится, даже когда и не скалится.

– Девятнадцать или двадцать,- говорю я и внаглую отворачиваюсь, потому как знаю, что теперь им придется выбирать: либо слушаться меня, либо пристрелить в спину. Но вышло так, что они клюнули, потому как главарь принялся хвастать:

– Я – Джонни Псих,- говорит он.- Слыхал, небось, а? Про мои мокрые дела в округе каждая собака знает. А сколько маршалов пытались меня взять! Но чер-талысого! Ни у кого не вышло. А вот я в прошлом месяце одному из Ван Бьюрена снес полголовы. А это – мой двоюродный брат Джимми Копченый,- кивнул он на чёрномазого.- А этого звать Косой. У него нет языка. То ли вырвали, то ли отстрелили. Не может говорить, но ей-Богу, злой как чёрт!

Я отвечаю:

– И слыхом не слыхал про вашу шайку. Мы из Сент-Луиса, проездом в Техас. А в этой вашей дыре остановились добыть деньжат на мелкие расходы. А потом дальше – в Канзас, а там уж развернёмся на всю катушку – будем резать, будем бить, воровать и грабить. Налево и направо.

Косой что-то мычит – через его увечную губу текут слюни. Джим Копченый выходит на улицу и через какую-то минуту я слышу, как он стреляет из ружья; выглядываю и вижу, что это он упражняется в стрельбе, пытаясь отстрелить закрученный хвостик у бродячего кабанчика.

– У моего брата,- говорит Джонни Псих,- не все дома, но для мокрого дела он человек незаменимый. Я тут подумал, может, рвануть нам с тобой и твоими ребятами. Порезать, пострелять и – что ты нам ещё сказал – ей-Богу, это мы с удовольствием!

Вид у него был как у мальчишки, который клянчит и канючит, чтобы папка взял его с собой на рыбалку. В глаза так и заглядывает. Честное слово, он был как невинное дитя, этот Джонни. Он был даже симпатичный, сам не знаю почему. Может, это индейская кровь давала себя знать.

Всё же с большой неохотой я согласился принять его и его парней в свою несуществующую банду, но собирался при первом же удобном случае с ними распрощаться. Вот и сказал им, что, мол, должен встретиться со своими, что могу их, конечно, взять с собой, но на их собственный страх и риск.

Тут я притворился, что моя лошадь куда-то запропастилась, поэтому Джонни Псих одолжил мне свою, из числа захваченных при налете на почтовую карету. (Вот только пушки какой-нибудь мне не хватало). Когда стало смеркаться, показал я рукой на перелесок и сказал, что там вот должны хорониться мои ребята, ну а если нет, то появятся с минуты на минуту. Так что мы сделали привал и разожгли костёр. Из торбы с награб ленным они достали ветчины, да ещё бобов, потому как эта шайка убивала всякого, кто попадался, и забирала всё, что у него было. И в этот раз нам встретилась небольшая ферма по пути, и мне едва удалось удержать их от разбоя, и то лишь когда пообещал им, что, мол, соберутся мои ребята и тогда уж погуляем вволю.

Я и не заметил, как исчез Джонни Копченый, потому как он все время держался сзади. Но когда мы выехали под деревья, его с нами не оказалось. Появился он позже, когда мы жрали. Теперь на нём была другая шляпа, а карманы оттопыривали две бутылки виски. На поводу за собой он вёл ещё одну лошадь, – на ней было навьючено всякой всячины: мешки с сахаром и кукурузой, одеяла, керосиновые лампы и прочее добро, даже скамеечка для ног.

Джонни Псих сказал ему что-то на языке криков, а потом во всю глотку загоготал:

– Мой брат Шайен заглянул туда, на эту ферму! Не смог устоять! Совсем как дитя малое!

Мне было жаль несчастных, что проживали на этой ферме, но я так считаю, что если уж человек отмучился, то уж отмучился; но так уж" вышло, что чужая беда обернулась для меня спасением. Не мог же я и завтра водить их за нос – ведь любая, даже на хромоногих клячах, даже пешком – любая банда должна была прибыть на встречу с главарем. И если она не прибудет, а они не прибудут, то тут уж мне не отвертеться, припрут к стенке и поминай как звали. Но тут случилось вот что: Джонни Псих и Джим Копченый распили эти обе бутылки на двоих, хмель ударил Джонни в голову и он совсем расчувствовался. Выяснилось, что кроме грабежей и разбоя он не чурался и прекрасного, так что будучи убийцей и насильником, он был ещё и поэт. И вот, устроившись у костра, он принялся навзрыд читать стихи собственного сочинения – размазывая слёзы, сопли и виски по небритым щекам:

Мамаша родная моя,

Твой сын не вертопрах.

Но только ты моя семья,

Всё остальное – прах.

Ах если был бы я богат,

В шелка б тебя одел,

Но вот беда: семь лет назад

Твой сын осиротел.

Мамаша милая моя

Нашла себе приют,

Где херувимов – до чёрта

И ангелы поют.

Там было ещё куплетов десять, а то и двенадцать – точно не могу сказать сколько, потому что достигнув кульминации, Джонни издал истошный вопль, схватил карабин и всадил пулю в Копченого – прямо в лоб. Дальше пришёл черед Косого: не успел он проснуться, как тоже получил пару дырок в спину. Зато уж весь остаток магазина (а это пуль десять-двенадцать, судя по тому, что у Джонни был шестнадцатизарядный «Генри») пришёлся точно в скатанное одеяло и енотовую шапку, что должны были изображать спящего меня. После чего Джонни тихо улегся и мирно захрапел. Я вышел из-за дерева, откуда наблюдал за этим поэтическим казусом, подобрал карабин, выпавший из сонных рук, выбрал два самых лучших «Кольта», забрал всех лошадей и отбыл в северном направлении. Прежде чем уехать, я подумал, а не размозжить ли Джонни Психу башку и тем самым сделать одолжение его будущим многочисленным жертвам, но кроме того, что я терпеть не могу, когда стреляют в спину, у меня появилась к нему едва ли не симпатия. Видать, это на меня так повлияла его поэзия.

***

Следующий год или два я провел в разъездах: в основном в поисках Кэролайн и Фрэнка Затейника, с расчётом перехватить у них сколько-нибудь деньжат – ведь не мог же я отправиться сводить с Кастером счёты без единого цента в кармане. Но вот чего не знал я, когда находился на Индейской территории, так это что компания «Юнион Пасифик» дотянула железную дорогу до Юты, где произошла стыковка со встречной веткой, которую строила другая компания – «Централ Пасифик», причём, произошло это примерно в то же время, когда я покинул семейство криков, у которых провел зиму шестьдесят девятого. То есть дорогу закончили, и она соединила два океана. Так вот, с выручкой от продажи крошечного табунца Джонни Психа – а надо сказать, лошадей я без всяких приключений пригнал в Топику – на дилижансе добрался я до Омахи, а уже оттуда отправился на запад. Почему-то мне казалось, что Кэролайн с Френком застряли скорее всего в каком-нибудь городишке, одном из тех, что выросли, как грибы, вдоль чугунки, и держат там салун.

На каждой станции я о них справлялся, однако, все мои расспросы ничего не дали – они как сквозь землю провалились. Но как бы там ни было, а мне всегда хотелось взглянуть на Сан-Франциско хоть краем глаза; вот я туда и рванул. К тому времени чугунка мне осточертела во как. Не спорю, она была чудо техники, а как же… Но я так наболтался в этих вагонах, когда неделями без твёрдой почвы под ногами, наглотался столько дыма и копоти – чёрт знает, сколько надувало его в открытые окна, а то ещё внутри вагона что-нибудь загорится от горящей искры: мягкое сидение из зеленого плюша там или чья-нибудь одежда… Тем не менее, говорили, что в час мы делаем двадцать пять миль. И уверен, что так оно и было.

В Сан-Франциско я пробыл не так уж и долго, как у меня вышли все деньги, потому что за все там драли втридорога. Так дешевле, чем за пятьдесят центов прилично не поесть. А потом, уж не знаю почему, но эти холмы, на которых раскинулся город, стали действовать на меня угнетающе: ходишь как в воду опущенный; конечно, на вершине оно здорово – грех жаловаться, но ведь рано или поздно, а приходится спускаться, а когда спустишься – на душе кошки скребут, будто тебе дали по шапке. Слишком долго, видать, жил я на равнине.

Да и Кэролайн с мужем в городе я не нашёл, а ведь не было там ни одной забегаловки, ни одного борделя, куда бы я не заглянул. И вот на это угробил я не один месяц – потому как по количеству дешевых злачных мест этот город не имел себе равных. А когда деньги вышли, я нанялся работать на конюшне: навоз выкидывал, чистил и все такое. Ничего другого найти не мог. Но как-то с юга Калифорнии приехал один парень, и я случайно услыхал от него, что там требуются возницы гонять фуры с какими-то грузами из Сан-Педро в Прескотт, штат Аризона, и что за это неплохо платят.

Так что весной семидесятого я оказался в Педро и разыскал там хозяина этого дела. Поначалу он не поверил, что я, с моим ростом и комплекцией справлюсь с этой работой.

– Приятель,- сказал он,- это такая работёнка, где все время рискуешь головой. Ведь в пустыне погибнуть – раз плюнуть; а потом могут убить Апачи или бандиты… А зыбь Солтона – да это сущий ад! На сотню миль! Там даже мулов надо кормить, не распрягая, прямо на ходу, иначе засосет колеса. И потом: за двадцать дней надо сделать четыреста сорок миль. И при этом не угробить мулов…

Не стану пересказывать вам весь наш разговор. Мне кажется, достаточно сказать, что таки убедил его я, и он согласился:

– Ладно, рискну, пожалуй. Пару лет назад я нанял одного мальчишку, годков семнадцать, и знаешь, он управился. Хотя, надо сказать, парень он был здоровый для своих-то лет…

Конечно, с таким ростом как у меня, то и дело приходится терпеть такие речи. Но я говорю об этом только потому, что он назвал имя этого парня, а имя его было Уайет Эрп. Тогда впервые я услыхал его, но запомнил – уж больно необычно звучит. Как будто кто рыгнул: «Э-э-э-рп!»

Босс совсем не сгущал краски, когда говорил, насколько эти ездки рисковое дело, все было, как он сказал: жарища, зыбучие пески, Апачи и бандиты – но уж лучши все это вместе взятое, чем управляться с десятью мулами. Вот это оказалось трудней всего: не сорваться, не схватить дрын и не отдубасить этих упрямых тварей до полусмерти. Доводилось мне править мулами и на постройке железнодорожной насыпи, на «Юнион Пасифик». Так что, вот что скажу вам: чем хуже дорога, тем хуже ведет себя эта тварь. Точно так же и люди – именно благодаря своему ослиному упрямству они и выживают, и выкарабкиваются из всяких передряг.

Вот и я тоже. Уперся, как мул. И несмотря ни на что, проработал возницей весь семидесятый год, хотя со временем легче не стало. Но деньги зашиб неплохие, и к зиме вернулся в Сан-Франциско. Там накупил себе разной шикарной одежды. Купил и револьвер – «Смит-и-Вес-сон», модель «Америкен», как раз только появилась. Кстати, замечательная пушка калибра 0,44 дюйма.

Еще купил себе билет на поезд до Омахи, билет дорогой – в первом классе, за сто долларов, да ещё впридачу по два доллара в сутки за спальное место. Ведь я ехал не просто так, я возвращался, чтобы убить Кастера.

Джорджа Армстронга Кастера.

И не просто убить, а убить красиво.

ГЛАВА 20. ДИКИЙ БИЛЛ ХИКОК

Весной 1871 года добрался я до Канзас-сити, который с тех пор, как я знал его под именем «Уэстпорт» – Западный порт, заметно разросся, и, если помните, форт Ливенуорт располагался неподалёку. Не успел я прибыть в город, как узнаю, что здесь, на зимних квартирах как раз и находится Седьмой кавалерийский полк под командованием, ну, конечно же… генерала Кастера. Генерала частенько встречали в городе: у его портных, в ресторанах и в театре на спектаклях, которые он особенно обожал, о чем нетрудно было догадаться, зная его театральную натуру. С ним всегда была его супруга, о которой ходила молва, что она уж такая красавица, что просто спасу нет, как пройдёт по улице, так все на неёи оглядываются, причём, и мужчины, и женщины. Ну и генерал, само собой, был тоже хорош. Джентльмен, что поведал мне вышеозначенный пассаж, был весь из себя блондин, у него были шёлковые пшеничные усы, а длинные кудри доходили до плеч. Росту в нем было футов шесть; тонкий в талии, но зато широк в плечах и, судя по одежде, большой щеголь: носил он чёрный сюртук с лацканами, отделанными бархатом, расшитую сорочку, отложной воротничок, чёрный галстук-шнурок, а венчал всё это великолепие высокий цилиндр.

Он вовсе не был театралом и звали его, даром что похоже, отнюдь не Кастер, хотя Кастера он чем-то напоминал. Но были и отличия: он был светлее, лицом помягче, волос у него вился больше, и в глазах таилось больше синевы. Да и нос у него был не орлиный, а какой-то такой – утиный, прямо скажем, нос. Это был Джеймс Батлер Хикок, прозванный Бешеным Биллом за то, что в бешенстве пришиб человека, обозвавшего его «Утиный нос».

Но вернемся к Кастеру, у которого Бешеный Билл работал следопытом за год до Уошито, в Канзасскую кампанию. Кастера Билл отлично знал, а Кастер – Билла, и оба питали друг к другу расположение; Билл оказывал вполне безобидные знаки внимания жене Кастера и не пытался развеять тот туман небылиц, каким была окутана его персона, в которые, впрочем, верил и сам Кастер; так что все были друзья, как всегда оно и бывает в кругу больших особ, красивых и влиятельных. Потому как все бывает по-ихнему, пока какой-нибудь жалкий, кривоглазый и кривоносый тип не выстрелит им в спину, как это произошло с Хикоком, когда в старательском посёлке Мёртвый Лог-Дервуд некто Джек Маккол разрядил в него свой «Кольт». А случилось это в 1876 году, всего лишь два месяца спустя после того, как индейцы расквитались с другим длинноволосым. Да, с Длинноволосым.

Но до этих событий оставалось ещё пять лет, и в тот момент мы с Биллом находились на Базарной площади Канзас-сити, и я был совершенно уверен, что до конца недели непременно разыщу Кастера с тем, чтобы исполнить свой долг. А теперь позвольте сказать пару слов о Базарной площади. Тогда это было всенепременное место встречи охотников на бизонов, которые на лето «линяли» сюда, пока в прерии линял бизон; армейских следопытов, сбивавшихся в теплые компании в «мёртвый» сезон между кампаниями; караванщиков между ездками. Тут-то и можно было вернее, чем в газетах разузнать последние новости, особенно, если дело было деликатное. Как мое, например…

Вот тут-то я и познакомился с Бешеным Биллом, который как ни крути, а был здешней достопримечательностью, за год или два до того прославившись в качестве маршала Хейс-Сити, в этом же штате.

Днём Хикок обычно дремал на скамеечке у полицейского участка, там, где его приятель Том Спиерс, маршал Канзас-сити обожал собирать самых «крутых» ребят с Дикого Запада, потому как, с одной стороны, знал и любил большинство из них, а с другой – этим держал их подальше от греха. Здесь они могли друг с другом почесать языки и посостязаться в стрельбе, при этом не смущая наиболее зажиточных и уважаемых сограждан. Ну, а так как Спиерс и его помощники находились всегда под боком, то до настоящей драки Дело, как правило, не доходило.

Да и в любом случае нельзя сказать, что знаменитые виртуозы «Кольта» и «Винчестера» так уж часто схлестывались между собой. Оно ведь, любой мастер по разрешению конфликтов насильственным методом испытывает искреннее уважение к коллеге, другому такому же специалисту.

Теперь относительно моей мести Кастеру. Для вас, начитавшихся учебников истории, не составляет секрета, что Кастер погиб в бою с индейцами 25 июня 1876 года, откуда понятно, что я его так и не убил. Не будь он исторической личностью, я бы мог держать вас в напряжении до самой последней минуты, но уж раз так обстоят дела, то долго вас томить не буду, а сразу признаюсь, что в Канзас-сити я оказался накануне Дня Всех Дураков – 1 апреля, а Седьмой полк был отозван с равнин в марте, так что Кастер укатил на Восток. Вот мы с ним и разминулись всего на каких-то пару дней!

Возможно, вы меня спросите, а почему я не последовал за ним. Ведь не в Китай же он уехал, в конце концов! Ведь я уже пересек чуть не пол-Америки, чтобы покончить с ним раз и навсегда. Ведь уже два года прошло с того дня, как я дал себе клятву на берегу Уошито и с тех пор только этой мыслью и жил.

Все что могу сказать в своё оправдание, так это лишь то, что во всём виновата Миссури, было в ней что-то, что остудило мой пыл. У Старой Шкуры Типи было такое же чувство относительно Платты и смотрите, что с ним происходило, как только он оказывался южнее этой речки: Санд-Крик и Уошито. Надеюсь, уже теперь-то он научился больше доверяться чутью, а не идти на поводу у своей гордыни, и держится подальше к северу от Платты.

Если по правде, то меня что-то остановило в Канзас-сити, там, где Миссури поворачивает в сторону Сент-Луиса. Я глянул на её мутные воды, на её бесконечные водовороты и подумал: «Ладно, как бы то ни было, а из прерии Кастер убрался – и это главное». А, может, это я его спугнул, но не в обычном, а в колдовском смысле, конечно, потому как уж больно странно совпадали наши приезды-отъезды. Но в любом случае дальше на Восток я не поехал. Об этой части страны у меня было забавное представление: мне казалось, что прямо от Сент-Луиса до Атлантического океана – всё один сплошной город, причём, главным образом трущобы, которые кишат бедными эмигрантами из Европы с землистыми лицами, и эти эмигранты готовы лизать сапоги могущественным, сиятельным особам типа Кастера. И там я буду чувствовать себя не в своей тарелке, ну и добраться до него будет куда сложней.

В Канзас-сити я оказался совсем рядом с тем городком, где тринадцать лет назад обитала чета Пендрейков и, вполне вероятно, проживала там и поныне, потому как в их положении и съезжать куда-либо надобности не было – от добра добра не ищут, и я подумывал о том, чтобы отправиться туда и просто разок-другой проехаться по улице, и всё, но даже и на такой пустяк кишка оказалась тонка: ведь после стольких лет разлуки, после стольких битв и… жён, я всё так же страстно и пылко любил миссис Пендрейк.

Вот в чём была подлинная трагедия моей жизни, а всё остальное супротив неё – семечки!

Мысли о Ней вновь заполонили мой ум, ибо после известия о бегстве Кастера я неожиданно почувствовал себя как никогда обманутым, разочарованным, ну, как в воду опущенным. Да-а, уж таким я не был с тех самых пор, как давным-давно покинул Миссури, и чего уж там, в столь мрачном расположении духа мысль о миссис П. была неизбежна.

Ладно-ладно, думал я, вот даст Бог, появится Кастер опять на Западе, тут уж я его, как пить дать, ухлопаю. И в этом я ещё раз себе поклялся, но скорее уже машинально, потому как, честно говоря, на его скорое возвращение надежд у меня не было.

Теперь центральные равнины целиком были очищены от враждебных индейцев. Уже следующим летом, после сражения при Уошито, войска генерала Карра при Саммит-Спринге разгромили шайенское военное общество Собак, убив при этом их предводителя Высокого Бизона, после чего в Канзасе и Колорадо Настоящих Людей не стало…

Ну, а что же я? Так вот, в то время я свел знакомство с Бешеным Биллом, Хикоком, а знакомство с ним само по себе на некоторое время становилось едва ли не основным родом занятий. Перед этим я наводил справки о Кастере, и кто-то указал мне на Бешеного Билла как на человека, служившего у генерала следопытом. Прежде мне о нем слыхать не доводилось, но на Базарной площади имя его гремело, и, помнится, когда я подошёл к нему впервые, он как раз каким-то парням показывал пару револьверов с рукоятками из слоновой кости – подарок сенатора, которого он сопровождал в вояже по прерии.

Вот тут-то, значит, протискиваюсь я сквозь толпу и спрашиваю у него:

– Ты, что ли, Хикок? – Мне на него указали, как на такого, но должен же я был с чего-то начать…

– Ну, я, – отвечает этот высокий подтянутый джентльмен с длинными светлыми волосами, мельком скользнув по мне взглядом своих небесно-голубых глаз, а затем правой рукой вскидывает револьвер и выстреливает весь барабан быстрее, чем можно сосчитать сами выстрелы, в вывеску на стене салуна за сотню ярдов через площадь наискосок.

Позже этот случай вошёл в историю, понятно, без малейшего упоминания моего в нем участия, однако, стрелял-то он ради меня, а вот на меня-то его стрельба не произвела никакого впечатления. Я-то разыскивал Кастера, а этот субъект мне как раз его и напоминал, но не стрельбой, а волосами – по самые плечи. Так что, думаю, они с Кастером одного поля ягоды. И вот когда он расстрелял весь барабан – все шесть патронов, а я и глазом не моргнул:

– Ну, раз ты Хикок,- говорю ему нетерпеливо, то с тобой мне и надо поговорить. Всего на пару слов.

Он перебрасывает пустой револьвер из правой в левую, а другой, таким же манером – из левой в правую. Приёмчик этот назывался «пограничной сменой» и при этом обе пушки должны были находиться в воздухе не более какой-то доли секунды.

Затем Хикок ещё шесть раз выпаливает в эту вывеску и вся публика гурьбой валит через площадь к салуну, чтобы убедиться своими собственными глазами, насколько удачно он стрелял. А кто-то из хвоста в толпе вокруг Хикока подкатывается ко мне и пристает с вопросом:

– Вы, наверно, Хикока очень хорошо знаете, раз беспокоите его в такой момент?

– Совсем не знаю,- отвечаю я,- и не знаю, захочу ли вообще знать. А с чего это он такая важная птица?

Парень этот так и всплеснул руками:

– Так ты что, никогда не слыхал, как он разделался с бандой Маккенлиса? Лет десять уж тому, на почтовой станции Рок-Крик, округ Джефферсон. Кажись, бандитов было шестеро, и они пришли по его душу. Так он троих уложил из револьвера, двоих пришил ножом, а одного прихлопнул ударом по голове!

Я тут же в уме делю на два, ведь на Диком Западе я с десяти лет и кое-что о таких стычках знаю. И если вам когда-нибудь станут расписывать о том, как кто-то в одиночку схлестнулся больше чем с тремя, и победил, так знайте, что это ничто иное, как враньё. Впоследствии я убедился, что и тут был прав: на самом деле Бешеный Билл тогда убил только Маккенлиса и ещё двух с ним – и то всех из засады!

– Да-да, сэр, – заливалось соловьем это трепло, явно складом характера из числа тех, что и денщик Кастера,- так оно и было. А вот в Хейсе (Билл там был маршалом) он не поладил с Томом Кастером, братом известного генерала. Так вот, когда Том напился и стал буянить, Билл его упрятал за решётку, а тот потом вернулся с двумя солдатами, чтобы пересчитать Биллу ребра, так Билл одного заколол ножом и пристрелил другого… Вот это уже мне было интересно, и я у него спрашиваю, а как же Хикок всё же прикончил брата Кастера: застрелил его или зарезал.

– Да нет, он убил солдат, а не Тома. Ну, это было совсем другое дело.

К этому моменту Хикок и остальные уже успели рассмотреть вывеску над салуном и как раз возвращались назад, и этот прилипала, который болтал со мной, у кого-то справляется, ну, мол, как там, а другой ему отвечает:

– И не поверишь, но, ей-Богу, он – всю дюжину! – всадил в серёдку от буквы «О»!

И тут все от эдакого чуда присвистнули и поразевали рты, хотя нет, не совсем все, потому как там были и другие следопыты, виртуозы в обращении с «Кольтом», такие как Джек Галлахер, Билли Диксон, Старик Ки-лер, и ряд других – прославленные в то время имена – так они понапускали на себя задумчивость, чтобы не выдала ревность. В жизни везде так: по одну сторону – таланты, по другую – поклонники.

Я опять пробиваюсь к Бешеному Биллу и говорю:

– Всего на пару слов, если можешь…

У него, после того, как он так блестяще палил и вызвал бурю восторгов, было прекрасное настроение, но, наверное, его раздражало, что нашёлся-таки такой тип, как я, который полностью поглощён своими собственными делами, вот он и обращается довольно-таки небрежно к одному из своей свиты:

– Гони его отсюда!

И тот надвигается на меня. Его уродливая волосатая рожа выражает презрение, а сам по себе детина он дюжий. Но тут внезапно застывает на месте как вкопанный, потому как мой «Смит-Вессон» 44 калибра уткнулся как раз туда, где над ремнем свисает его пузо.

– Попридержи-ка, свою прыть, приятель,- говорит ему Хикок и гогочет.- Этот маленький шельма взял тебя на мушку… Вот что,- обращается он уже ко мне,- спрячь ты свой пугач и айда пропустим по маленькой – я угощаю!

Вот мы с Бешеным Биллом идем в салун и как раз проходим под той самой вывеской, в кружочек буквы «О» которой он послал дюжину пуль за добрую сотню ярдов. Я мельком зырк на неё и вижу, что так и есть – попал без вранья. В салуне мы взяли виски и тогда он выбрал самое дальнее от двери и укромное местечко, поставил свой стул в самый-самый угол, сел и отбросил фалды сюртука по сторонам с тем, чтобы обнажить рукоятки заткнутых за пояс револьверов, и все время, что мы там были, он присматривался ко всем, кто входил, при этом без всякого ущерба для нашей беседы, разве что за одним исключением – это когда бармен уронил стакан и Хикок молниеносно среагировал, как кошка, вскочив со стула.

Тогда в баре он и рассказал мне, что Кастер укатил на Восток вместе с полком, и. всё остальное, о чём я уже упоминал.

– Чего это вдруг тебя генерал заинтересовал? – спросил он у меня, но, естественно, настоящую причину своего интереса я ему так и не назвал, а соврал что-то вроде того, что хочу наняться в проводники-следопыты, а потом, чтобы тщательно скрыть свои чувства, которые, я, может, проявил, роняю как бы между прочим:

– Слыхал, что у тебя с его братом Томом вышла какая-то история…

– Ну-у-у, – говорит он,- это было давно. Все уже в порядке.

Так вот, этот его ответ является прекрасным примером того, о чем я хотел сказать. Сам Бешеный Билл никогда не бахвалился. Нет, хвастуном он не был. Да ему это и было ни к чему. За него это делали другие. Когда я говорю, что вокруг его имени столько всякой брехни, я вовсе не хочу сказать, что он приврал хоть слово в свою пользу. Так, он никогда не говорил, что вздул Тома Кастера или что он уничтожил банду Мак-канлиса, точно также как не станет когда-либо упоминать об этих своих попаданиях в середку буквы «О». Но это станут без конца делать другие, раздувая при этом статистику: увеличивая расстояние и уменьшая цель. ещё какие-то лет тридцать тому назад мне попадались типы, заявлявшие, что самолично были на Базарной площади в тот самый день, когда Бешеный Билл всадил двенадцать пуль – одна в одну – в точку над «i» за двести ярдов.

Вот в этом месте нашего с Хикоком разговора бармен как раз и уронил стакан, а Билл машинально вскочил со стула, в любую секунду готовый нажать на курок.

Когда он опять сел, я ему и говорю:

– Чего ты так боишься?

– Быть убитым,- ответил он вот так просто и отхлебнул виски, а потом посмотрел пристально на меня и, лукаво прищурив свои небесно-голубые глаза, выдает:

– А, может, ты надумал это сделать?

В ответ на это я просто рассмеялся и говорю:

– А кто как не ты сам позвал меня сюда немного выпить?

– Слушай, – пристал он ко мне как банный лист, – скажи прямо, это Том Кастер подослал тебя сюда? Потому как что до меня, то с этим все кончено. У меня нет никаких к нему претензий. Но если он опять надумал заварить кашу, то ему не надо бы подсылать парня, который носит «Смит-Вессон» – американская модель в тугой кобуре из телячьей кожи. И говорю это, приятель, для твоего же собственного блага.

Я был жестоко оскорблен, я ведь гордился этой своей новой пушкой, а ещё я очень болезненно воспринял саму мысль, что я могу работать на кого-то, кто носит имя Кастер.

– Вот что, Хикок, – оборвал я его,- ничьим холуём я не являюсь. Заруби это на носу! И если мне надо будет с кем-то расквитаться, то я это сделаю лишь только для себя и больше ни для кого. А если ты ищешь повод для ссоры, то можем спрятать пушки, и я тебя голыми руками отделаю так, что долго помнить будешь, и не посмотрю, что ты здоров как бык.

– Не кипятись! – говорит он. – Я не хотел тебя обидеть. Давай ещё по одной выпьем.

И он позвал бармена, но тот как раз отлучился в подсобку и его не слышал, тогда Бешеный Билл вежливо опросит, чтобы я, если могу, сходил бы к бару и принёс бутылку.

Все ещё обижаясь, я ему говорю:

– Ты что, хромой?

Он отвечает, оправдываясь:

– Да, понимаешь, не хочу я, чтоб какая-нибудь сволочь мне продырявила спину.- И поспешил добавить.- Я не имею в виду тебя. Тебе, приятель, я доверяю. Но вот остальным…

Это он сказал по адресу каких-то десяти безобидных посетителей салуна. Была только середина дня и народу в нем было не густо. За одним столиком сидели четверо – резались в карты, ещё двое-трое сидели за столом у самой стойки бара. Да, помню, ещё за одним столиком, как раз посередине заведения, сидел какой-то забулдыга, мертвецки пьяный, уронил голову прямо в лужицу разлитого виски, смахивая на хомут, брошенный в непроточное болотце.

Так что всякое уважение к этому хваленому Бешеному Биллу у меня пропало напрочь; я запрезирал его, считая, что он либо заячья душонка, либо не в своем уме, раз не может пройти к бару через помещение, где царят тишь да гладь. Но потом мне пришло в голову, а вдруг всю эту комедию он разыграл ради меня одного. Может, он ждёт-не дождётся, чтобы я повернулся к нему спиной, и тогда бы он спокойненько меня – пиф-паф!

Вот вам яркий пример подозрительности, от которой у ганфайтеров мозги повернуты набекрень. Я и сам моментально стал её жертвой, достаточно было лишь оказаться рядом с Бешеным Биллом. При этом чувство такое, будто ты сплошной обнажённый нерв.

В это время кто-то из игроков, видать, только что сорвал банк, торжествующе завопил, и мы с Хикоком ОБА вскочили со стульев, потянувшись за нашими пушками. И я убедился, до чего же Шайен он был прав, критически отозвавшись об этой моей тугой кобуре из телячьей кожи. Она обтягивала пушку как перчатка – чем быстрее ты в неё суешь руку, тем сильнее цепляется эта железяка.

Вот я Хикоку и отдаю должное:

– Ты меня сейчас насчёт кобуры хорошо убедил.

– А я всегда кобуру терпеть не мог,- признается он мне,- теперь, убедившись воочию, насколько я неловок с оружием, он, кажется, стал целиком мне доверять,- и свою пушку предпочитаю затыкать за пояс. Тебе надо попросить портного сделать здесь по-настоящему ровный поясок и никаких, упаси Боже, лишних стежков или там пуговиц для подтяжек, ну и, конечно, жилет надо ушить, чтоб никакие складки не мешали. И, смотри,- продолжал он,- мой сюртук скроен так, чтоб его фалды распахивались по сторонам.

– Единственно,- говорю я,- чего мне не понятно, это почему револьверы при ходьбе не выпадают и не проваливаются в штанины брюк.

– А-а-а, – говорит он,- тут вся хитрость – открытый затвор и, как прищепкой, прицепить пушку к резинке кальсон.

За разговором на эту сугубо специальную тему он все больше и больше стал проникаться ко мне симпатией. Он оживился и заговорил с большим жаром. Людей, как правило, хлебом не корми, а дай только поговорить об их специальности и её орудиях. Вот Билл и принялся мне обстоятельно расписывать достоинства и недостатки различных способов ношения револьверов и пистолетов: и за шелковым кушаком, и в кобуре под мышкой, и на портупее, и в скрытых карманчиках жилета, и на специальном креплении к тыльной стороне руки – ну, это годится только когда пистолетик дамский,- и в задних карманах с кожаной прокладкой и многих-многих других. Он даже утверждал, что знает одного парня, который носил небольшой пистолетик между ног, и когда его, бывало, притирали к стенке, он обычно просился, чтоб ему перед смертью позволили удовлетворить малую нужду, и, получив на это разрешение, расстёгивал ширинку и открывал огонь. Беда вот только, что как-то раз уж очень он поторопился и отстрелил себе конец…

В тот день узнал я страх сколько всего. А ведь прежде мне казалось, что я владею оружием чертовски здорово, но… рядом с Бешеным Биллом я был молокососом. Конечно, я понимал, что он фанатик. А как же иначе, его настолько поглотил собственный монолог о кобурах, патронах, о длине ствола, о том, как надо подпилить рычаг, чтобы спуск был очень чуткий, о разных способах взводить курок, чтобы палить быстрее, об особых заточках ударника и о прочём тому подобном. Он напрочь забыл о выпивке и даже о своихподозрениях, став говорить «дружище» и «старик» вместо довольно зловещего в его устах «приятель».

Через некоторое время слушать это мне малость поднадоело, и я ему напомнил, что мы, как будто, собирались повторить по стаканчику и поднимаюсь со стула, но он меня остановил:

– Садись, дружище. Я принесу.

И направляется к бару, и это несмотря на то, что бармен уже давно вернулся из подсобки и мог бы сам принести нам эту бутылку.

Но вот что позабавило меня: Бешеный Билл прихватил с собой цилиндр, хотя мог смело и на стуле его оставить. По-моему, он ещё малость меня Шайен подозревал: вдруг я стащу эту его штукенцию. А. может, попросту боялся, что когда вернется, то по забывчивости сядет на него.

Но в любом случае, Бешеный Билл находился уже в двух шагах от стойки бара и как раз собрался заказать нам выпивку, как вдруг пьянчужка – помните, я говорил о нём, тот что лежал за столиком посередине зала – вскакивает во весь рост, а в руке, на которой он лежал, навалившись всем телом, откуда ни возьмись – «Кольт». Он решительно направляет его прямо Хикоку в широкую спину и нажимает на курок. Думаю, стрелял он шагов с 7-8. Но всё это происходило очень быстро – не успеешь и чихнуть.

Я что имел в виду: что если б кто чихнул в этот момент, то так бы никогда и не узнал, что произошло, потому как в следующий миг «пьяный» опять сидел, развалившись все в той же позе с той только разницей, что у него из дырочки между глаз сочилась кровь. И смешивалась с лужицей спиртного.

Этот «пьяный» и правда тогда выстрелил, да вот только пуля его попала в потолок, потому как за то время, что он вскакивал и нажимал на курок, Бешеный Билл успел его увидеть в зеркала за стойкой бара, развернуться, перебросить цилиндр в левую руку, обнажив револьвер в правой, и убить этого сукиного сына наповал. Потом Билл надел цилиндр, подошёл к трупу и осмотрел его. Тут вокруг собрались и другие, а вскоре пришёл и маршал Спиерс. И Том Спиерс спрашивает:

– Билл, ты знал этого Строхана?

– Нет,- отвечает Хикок, извлекая пустую гильзу и вставляя на её место новый патрон.

Ну, меня это происшествие несколько взбудоражило, и хотя к крови я был привычен, но здесь кровопролития я никак не ожидал. Так что я залпом опрокинул виски, который мне недрогнувшей рукой налил Бешеный Билл, прокашлялся и спрашиваю:

– Его имя тебе что-нибудь говорит?

Он опять пожимает плечами, делает несколько глотков из стакана, глаза его слипаются, словно вот-вот он уснет, и, наконец, отвечает:

– Да. Помнится в Хейсе был человек с таким именем.

– И у тебя с ним были неприятности?

– Да. Я его убил,- говорит он.- Ну, так вот, насчёт твоего «Смит-Вессона». Игрушка, конечно, красивая, но у него гильзы часто рвутся и заклинивают. На твоем бы месте я его положил на полку, а сам взял бы какой-нибудь «Кольт» со звездчатым экстрактором…

Тем временем Спиерс велел двум парням убрать труп а потом уже обратился к Бешеному Биллу:

– Освободишься – загляни на пару минут в участок. Думаю, маршалу надо было составить протокол. Хи-

кок на прощание махнул ему рукой – левой, конечно же. Я мог бы тогда сразу догадаться, что тут что-то назревает, когда увидел, что он взял цилиндр в правую руку – ту, которую он целиком и полностью приберегал для револьвера. Чего мы только не делаем правой рукой: указываем пальцем или кого-то маним к себе, чешемся, достаем деньги и всё такое прочее, а он никогда ничего не делал правой, она все время была у него свободной. Единственным исключением было рукопожатие и то, он едва подавал пальцы и тут же убирал руку назад.

Не в тот день, а уже попозже я как-то спросил у Бешеного Билла, подозревал ли он на самом деле этого, якобы пьяного или же всегда и везде, даже в помещении, ходит с револьвером в руке.

– Подозревал, конечно,- ответил он.- Да я всегда подозреваю всякого, будь он хоть трижды покойником, если только не видать его руки. И пусть в девяноста девяти случаях из ста я ошибусь, но если хоть раз попаду в точку, то все хлопоты окупятся сторицею.

Хикок был как никто наблюдателен во всём, что касалось убийства. Так, сейчас, он сразу заметил, насколько я. потрясен происшедшим, хотя, с другой стороны, не думаю, чтоб он меня узнал, отлучись я на пару минут по нужде. Все его мысли и чувства были направлены на одно, и этой своей одержимостью он был похож на индейца, ничего другого не замечая. Так, он совершенно не реагировал на качество виски, который мы пили, кстати, пили мы редкую дрянь. А позже до меня дошло, что и его кажущаяся заинтересованность в разговоре о генерале и миссис Кастер – не что иное, как просто проявление подозрительности: вся штука оказалась в том, что он подумал на меня, что я замыслил его убить и лишь оттягиваю время. На самом-то деле ему было плевать на них, его вообще никто не интересовал сам по себе, просто как личность.

Впрочем, он мог быть и внимательным, но только если это входило в сферу его всепоглощающей страсти. Так что в тот момент он проявил заботу, вот и говорит мне:

– В трудный момент всегда тяжелее смотреть со стороны, нежели участвовать… Тебе сейчас лучше всего помочь сможет женщина. Пошли, я покажу тебе самое шикарное заведение в городе.

Но сперва ему пришлось по пути заскочить в ресторан, и там он съел большой кусок мяса, потому что, как ни странно, объяснил он, но от этого неприятного случая у него разыгрался чудовищный аппетит; однако если не считать эти два случая, то я больше никогда не слыхал, чтоб Бешеный Билл упоминал, что застрелил брата Строхана, хотя и на улице, и в ресторане самые разные люди, которые прослышали об этой истории, поздравляли его или же наоборот, подчеркнуто уступали ему дорогу.

Шикарное место, куда он привел меня, оказалось танцевальным залом. А добрались мы туда уже к вечеру. До этого, в ресторане, он так неторопливо и с таким волчьим аппетитом уминал этот свой бифштекс, после чего ещё вкушал сладкий пирог и лакомился он так долго, что я окончательно пришёл в себя, ведь смерть в конце концов мне не в новинку. А раз так, то и я решил перекусить, только взял себе жаркое, потому как бифштекс показался мне уж очень жестким. Жаркое, впрочем, оказалось отнюдь не лучше, и я даже пожаловался управляющему, но вот Хикок, кажется, нашёл харч превосходным.

Потом мы пошли в танцзал. Надо сказать, ещё было рано, мы были первыми клиентами, и девушки из задней двери стекались лениво, позевывая при этом и потягиваясь, потому как, думается мне, они лишь только что встали, проспав весь день.

У входа была надпись: ПРОСЬБА СДАВАТЬ ОРУЖИЕ ПРИ ВХОДЕ.

И когда мы проходили, откуда ни возьмись, появился здоровенный детина в полосатой рубахе и спрашивает:

– Извините, парни, вы читать умеете? Бешеный Билл окинул его взглядом своих ясных синих глаз и тихо так спрашивает:

– Долли есть?

– Джентльмены, с оружием туда нельзя. Надо его сдать,- говорит вышибала, а потом, по мере того как внушительный вид Билла его впечатляет, объясняет.- За ваше оружие не беспокойтесь. Вот смотрите, к каждому револьверу я прикладываю бирку и пишу имя владельца.

И с этими словами потянулся к карманчику жилета, разумеется, чтобы достать бирку и карандашик. Я же, памятуя про принципы Бешеного Билла, подумал: «Боже милостивый, вот ещё один покойник!»

Но тут из служебного помещения появляется пухленькая такая дамочка, пышечка лет сорока с огромным и высоким бюстом, глубокую ложбинку между половинками которого подчеркивает низкий вырез её красного сатинового платья, расшитого чёрными бусинками. Волосы у неё чёрные, роскошные, собраны в хвост, и такого же цвета небольшие усики.

– Билли! – радостно басит она, подбегает к Хикоку, навалившись всей грудью, заключает его в объятия и крепко чмокает в щёку. После чего объявляет вышибале:

– Мистер Хикок на особом положении!

– Хикок! – лепечет тот, бледнея при этом, как полотно, и бочком-бочком с глаз долой. Вот что значит репутация! А ведь человек этот работал вышибалой и дело своё знал что надо. Я сам некоторое время спустя был восторженным свидетелем потрясающей сцены, когда он небольшой палкой отдубасил трёх здоровенных и отчаянно-пьяных охотников на бизонов. Но стоило ему услышать «Хикок», как магия этого имени на него так подействовала, что он сразу сник и счел за лучшее больше не попадаться на глаза его владельцу.

– А что за симпатичный приятель у тебя? Познакомь нас, – обращается дамочка к Биллу, и он, едва узнав мое имя, сообщает его ей.

Тогда Долли хватает меня в охапку и прижимает к себе; я утыкаюсь прямо в ложбинку её груди и утопаю, и задыхаюсь в мягких волнах. Но, чёрт подери, она скользит руками все ниже, хватает меня за ягодицы и давай тереться об меня своими ляжками. Не скажу, чтоб это меня не возбуждало, потому как женщина она была что надо, но что-то в этом и отталкивало, словно это тетя забавляется с тобой, да и ко всему, надо было подумать и о собственном достоинстве, вот я её и оттолкнул.

– У-у-у,- сложила она толстые губы бантиком,- какие мы петушки, ты только посмотри!

Хикок засмеялся:

– Разве не видишь? Человек не в себе. Найди лучше ему хорошую девчонку, пусть успокоит нервы.

Так что она сзывает всех женщин, а они у неё девочки – первый класс, на Западе лучше не найти до самого Сан-Франциско. Одна или две вообще красавицы, а так у всех – нормальные фигуры, и не было ни одной там со старыми шрамами или с большими оспинами. Да, заведение у Долли оказалось первый сорт, надо отдать ей должное.

Я принялся их разглядывать: некоторые делали мне непристойные знаки, другие, наоборот, казались сдержанными и даже неприступными, потому как девочки должны иметься на всякий вкус, но та, которую я выбрал, не была ни развязной, ни равнодушной. На вид как будто грустит и томится; росточка невысокого, фигурка тоненькая, волосики блеклые, рыжевато-каштановые, видать, начали завиваться, но получилось как-то растрепанно, клочками. Под глазами на тонкой коже смутно проступали веснушки. Одета в красное платье, выставлявшее напоказ плечи и коленки, каблуки комнатных туфель стоптаны, из-за чего выглядит малость кривоногой.

Судя по описанию, не сильно такая привлекает, верно? Да она и на самом деле меня не привлекала. Но дело в том, что в тот момент шлюха мне и не была нужна. Ведь идея пойти в бордель принадлежала не мне, а Хикоку; и скажу вам, что когда что-либо предлагает такой парень, как он, вы к такому предложению наверняка отнесетесь со всем вниманием, тем паче, если вдруг стали свидетелями, как он пристрелил человека, особо с ним не церемонясь.

Так вот, стало быть, не испытывая никакого желания, я выбираю эту вот девчонку, как наименее физически желанную, и мы с нею немного потанцевали под дребезжащее пианино, по клавишам которого колотил лысый человечек, которого называли, как и всех ему подобных «маэстро». Танцор я не ахти какой, но в таких местах совсем и не требуется уметь танцевать, тут партнерша прижмется пару раз к вам животом, какую-то минуту потрется им о ваш живот, а потом потащит вас в крошечную комнатушку-спальню, по-английски «криб», откуда и происходит выражение «криб-гёрл», т.е. «подстилка», «проститутка».

Так вот, едва маэстро забарабанил по клавишам, как эта девчушка, вот это самое и давай вытворять, пустилась ввинчиваться своим животом в меня, только вот живота, который можно было бы назвать этим словом, у неё не было, и она как граблями просто цепляла меня своими острыми костями, атак как я и сам кожа да кости, то эти телодвижения способны были вызвать все что угодно, но только не вожделение. Вот я все её от себя и отпихиваю, пытаясь при этом под музыку отплясывать джигу в тяжелых сапогах, потому как маэстро шпарит довольно оживленную мелодию, однако эти мои действия она воспринимает как знак того, что мне не терпится уединиться, и она машинально, с усталым видом, хотя и настойчиво, выдергивает меня из зала.

В каморке её имелась железная койка, да ещё стоял расшатанный стул, который обязательно бы развалился, было бы куда, потому как он едва втискивался между стеной и койкой, ну, а что до длины данного помещения, то о ней красноречиво говорит тот факт, что входная дверь распахивалась только в коридор. Чуть не забыл; ещё на небольшой полке стояла керосиновая лампа. Она зажгла лампу, я же уселся на кровать – больше не было куда. Тут она одним махом сбрасывает с себя платье, вешает его на крючок, и в чем мать родила садится мне на колени.

Ну то, что она весьма юное создание, я знал и раньше, но лишь сейчас понял, до чего юное: маленькие плоские грудки, узкие бёдра, острые коленки – она была не просто худенькая, а совсем ребёнок, это меня сперва обмануло её накрашенное личико.

Так что я у неё спрашиваю, а сколько же ей лет.

– Двадцать,- говорит она.

Я откидываюсь назад, чтобы посмотреть ей в глаза.

– Ну-ну, расскажи ещё что-нибудь.

– Тогда восемнадцать,- она наклоняется ко мне и начинает расстегивать мой воротник.

Но я её скидываю с колен и встаю, что вряд ли удалось бы сделать человеку более рослому, ну, а что такой длинный парень, как Хикок, может тут с такими низкими потолками делать, я вообще не представляю, разве что только свернуться в три погибели.

Похоже, она испугалась, что я сейчас уйду, вот в испуге и давай меня уверять, что, дескать, всё она знает и умеет и что нареканий на неёникогда прежде не бывало. На что я ей говорю:

– Все, что мне сейчас надо, так это только, чтоб ты сказала правду, сколько тебе лет. Другого мне от тебя ничего не надо, потому как, кажется, на днях я подхватил гонорею. Но всё равно охотно дам тебе доллар.

– Доллар? – возмущённо вскрикивает она и тут все мои былые представления о ней как в общем-то невинной и несчастной девушке рассеялись.- Ты, дешевка, да здесь только спустить штаны стоит в пять раз дороже!

– Да провалиться мне на этом месте,- говорю я,- но пять долларов я не дал бы даже за то, чтоб забраться на русскую королеву!

Ее возмущение меня забавляло: веснушки у неё загорелись, волосы порыжели. Кого-то мне она напомнила…

– Нет, правда,- продолжаю,- это ж надо, чтобы досталась худющая зеленая соплячка! Тебе, небось, четырнадцати нет?

– Да мне скоро семнадцать,- бросает она гневно.- А ты вали отсюда со своим долларом, иначе позову Гарри – пусть вышвырнет тебя к едрёной фене!

Тут что-то в этой крошке тронуло моё сердце. Нет, это было не плотское желание, потому как для этих целей я завсегда предпочитаю баб, видавших виды. Наверно, мне просто понравился её напор.

Так что я соглашаюсь:

– Ладно, я заплачу. Но слушай, чего мне за это надо. Я хочу просто посидеть здесь достаточно долго, чтобы мой приятель подумал, что я весело провожу время. А ты свои деньги получишь, но ничего тебе за это делать не надо.

Ее это вполне устроило, когда она увидела, что я не вру, и получила пятерку. На самом-то деле, думаю, такой вариант ей ещё больше понравился: в те времена заработать пять долларов просто сидя сложа руки удавалось далеко не каждый день.

Теперь, обнаружив свой подлинный петушиный характер, она уже больше не стала напускать на себя мрачный меланхолический вид, который оказался не более, чем ролью-маской. Я ведь, кажется, упоминал, что здесь они старались потрафить на любой вкус. И она, по-моему, должна была прельщать такого парня, которому бы нравилось воображать, что спит он с маленькой, измаявшейся за день девушкой-служанкой, ко всему ещё и сироткой впридачу, в чулане под чёрной лестницей…

В действительности же Она оказалась довольно-таки нахрапистой и беззастенчивой девицей. Так, сейчас она вполне могла бы одеться, но не стала этого делать, а при свете керосиновой лампы, как была нагишом, разлеглась, подложив руки под голову и приподняв колени, да ещё спрашивает:

– Слушай, у тебя сигары не найдётся?

– А-а-а, так ты ещё и куришь?! – восклицаю я. – Боже, ну не чересчур ли ты бедовая! – подзуживаю её для смеха. Надо было как-то убить время, а я не знал, чем заняться. Сел в ногах, где было свободно, ибо хоть она и разлеглась на кровати во всю длину, но росточку была небольшого, да ещё и ноги в коленях согнула.

– Я прежде думал,- говорю я,- что в Канзас-сити девчонки куда культурней и больше леди.

Ну, тут мне показалось, что в её зеленых глазах вспыхнули огоньки; потом вдруг она закрыла их руками и её худенькая грудь затряслась от рыданий. Вскоре мне стало неловко, я взял её в руки и вновь посадил на колени,- и она рыдала у меня на груди, вцепившись в мою рубаху, словно я – это её последний шанс.

– Ну-ну, успокойся,- говорю ей и отечески целую в спутанные рыжие завитки на макушке и похлопываю по голой дрожащей спине,- и расскажи дяде Джеку, что за беда у тебя приключилась.

Она немного посопела мне в шею, а потом поведала следующую историю:

«Родилась я и выросла в Солт-Лейк-сити, в одной из тамошних наиболее уважаемых семей. Моя мама в пятнадцать лет вышла замуж за известного старейшину мормонов. И если бы я назвала его имя, вы бы сразу его вспомнили. Впрочем, о мормонах у людей сложилось странное представление из-за того, что у тех много жен, но скажу вам, возможно, по этой причине ничего подобного этому танцзалу вы не найдёте в Солт-Лейк-сити. У папы моя мама стала одиннадцатой женой, и возьмите нас здесь у Долли: мы тут без конца друг с дружкой грыземся, а вот мои матери никогда не сказали друг другу худого слова. И было у меня сестёр – пятнадцать человек и двадцать один брат, а дом наш смахивал скорей всего на постоялый двор. И мы с раннего утра до ночи только и делали, что работали да молились, молились да работали…

Лет до четырнадцати не было на земле девчонки чище, чем я, потому что я относилась к человеческому телу как храму Господнему и порочные мысли не оскверняли мой разум…

К тому времени я выросла довольно симпатичной. И вот как-то посылают меня матери к соседям – одолжить сахару. А по соседству жило семейство ещё одного старейшины мормонов по имени Вудбайн, и было у него всего лишь шесть жен, а детей – десять, и так случилось, что все женщины и дети в это время работали в поле, а дома был только глава семьи, человек лет под пятьдесят, с черною окладистой бородой…

«Амелия, да ты ли это? – говорит он, пропуская меня в дом.- Какой красавицей ты стала! А сахар, кажется, в кладовке».- Вот идёт со мной туда и говорит: «Кажется, он на верхней полке. Я подсажу тебя».- И берёт меня на руки, огромные-огромные, вот и всё, что тогда случилось, только он, когда опустил меня на землю, был красный как рак, и никак не мог отдышаться, хотя я весила немного. Но через день или два подзывает меня к себе папа и говорит, что старейшина Вудбайн желает меня взять в жёны, седьмой женой. Раз уж папа решил, то возражать не имело смысла, и перечить ему я не осмелилась, так что вот что я сделала той самой ночью – бежала куда глаза глядят…»

– Ну,- говорит она, вздрагивая при одной мысли об этом,- сколько раз сожалела я о своей глупости, потому что за эти два года я ничего хорошего от мужчин не видела, многие из них были такие же бородатые как старший Вудбайн и такие же старые, встречались такие волосатые, как медведь; и вместо того, чтобы быть подстилкой для любого встречного-поперечного, я могла бы быть уважаемой женой мормона…

Думаю, все это вполне смахивало на правду, хотя такие истории часто можно было услышать от любой проститутки: все они, их послушать, из благородных семейств. Не скажу, что во всё поверил. Да и упоминание Солт-Лейк-сити, и мормонов само по себе не привлекло моего особого внимания, хотя, может, помните про бзик моего папаши отправиться в Юту, из-за чего я и попал к Шайенам и из-за чего меня ждали все последующие приключения…

Но пока вот Амелия сидела у меня на коленях совершенно голая, я заметил крошечшую родинку в желобке её шеи. Так вот всё дело в том, что моя сестра Сью-Энн, которой было 13, когда я видел её в последний раз, имела точно такую же родинку, причём, в том же самом месте… Я ведь сказал прежде, что эта маленькая шлюха кого-то мне напомнила. Но, если не считать этой отметинки, это была не моя сестра, та была светлее и возраст не тот…

– Послушай, – говорю я Амелии, – должно быть, у меня есть кое-какие родственники в Солт-Лейк-сити. Когда я видел их в последний раз, а это было много лет тому назад, они собирались отправиться туда и стать мормонами. И если им это удалось, ты, может, слышала о них…

Она вскинула голову и посмотрела мне в глаза. Несмотря на все эти рыдания, глаза у неё были совершенно сухие, но вот что ей удалось, так это вытереть изрядное количество румян и пудры о мой чёрный сюртук. А без краски она оказалась такой же веснушчатой, как и я, и волосы у неё были довольно-таки рыжие.

– Моя фамилия, – говорю,- как и моих родственников – Крэбб. То были моя матушка да моя сестрёнка Сью-Энн, – теперь ей, по-моему, немного больше, чем… ну, думаю, лет тридцать, да ещё была Маргарет, та несколько моложе…

– Сью-Энн? – воскликнула Амелия.- Но именно так звали мою маму! – Она засмеялась, тряхнула кудрями и вновь разрыдалась, обхватив меня за шею. Вот тут-то, наконец, меня осенило, кого она мне так напоминала: меня самого!

– Так, значит, ты и есть мой дядя Джек! – говорит она.

– Вот что, – роняю я, – надень-ка лучше платье.

ГЛАВА 21. АМЕЛИЯ

Наверное, за всю свою жизнь я не испытал большего потрясения – это же надо: встретить родную племянницу в борделе!

А что если б я… От одной мысли об этом у меня мурашки по телу поползли. Тогда бы я скорее всего пустил бы себе пулю в лоб, потому как кем-кем, а дегенератом никогда не был…

И вот чем дольше я смотрел на неё, тем больше убеждался в нашем родстве: прежде мне не было никакого дела до того, как торчит мой нос – словно кто по нему съездил, когда я был мал, а он ещё не окреп; но, понимаете, у девчонки-то, этой моей племянницы, я увидел такой же – крючком, и выглядел он довольно-таки ничего, очень даже пикантно. Но чёрт меня подери, если с самого начала я не учуял в ней родную кровь! А как же иначе объяснить, что выбрал я именно её и что в плотском смысле она меня не привлекала.

В моем щекотливом положении это все был, конечно, плюс. Но а минус, минус-то, что родная племянница – блядь! И никуда от этого не деться: от стыда я был готов провалиться сквозь землю. А что делать? А делать нечего. «Одевайся»,- только и буркнул, хотя буркнул не зло, а по-доброму, как дядя. Снял с крючка её платье, подал и отвернулся, пока она одевалась.

Тут мне вдруг стало неудобно, что и сам я оказался в подобном месте. И, ей-Богу, ну, не смешно ли, но захотелось мне перед нею оправдаться. Вот и говорю ей:

– Амелия, я хочу, чтоб ты знала одно: я здесь исключительно из уважения к одному моему приятелю.

– Мистеру Хикоку? – взметнула она брови вверх.- Так он завсегда здесь пропадает.

Я пожал плечами.

– Я собираюсь тебя забрать отсюда – говорю ей.- Все. С этой самой минуты ты здесь подстилкой больше не работаешь! Через неделю ты забудешь про все эти твои публичные дела, как про кошмарный сон. А не пройдет и полгода, как ты станешь самой настоящей леди!

Эта счастливая мысль пришла мне в голову прямо сейчас, пока я здесь стоял. Потому как сам я всю жизнь мечтал о приличном обществе. Что ж, мне не удалось… так, может, пусть хоть она… Вот и решил я отдать её в один из пансионов под попечительством какой-нибудь приличной старой девы. На первое время кой-какие деньжата у меня были, ну, а потом… Слыхал я от охотников за бизонами, что этот бизнес сулит куда как немалые барыши. Две-три тыщи за один сезон, с сентября по март, а потом эти ребята приезжали сюда, в Канзас-сити, и за лето умудрялись спустить все до цента на виски и женщин. Но не я, ведь у меня есть цель: вернуть Амелию обществу. В жестоких передрягах я уже потерял две семьи, и вот, кажется, обретал третью. Незадача только, что третья обреталась в публичном доме.

Но из этого дома ещё надо было выйти. При этом могли возникнуть некоторые затруднения, так что я достал свою пушку из кобуры и сунул её за пояс, как это советовал Хикок. Но потом подумал – а вдруг начнётся перестрелка, тогда шальная пуля может угодить в Амелию. Нет, лучше пустить в ход деньги. Что-что, а эта штука не должна дать осечку, когда имеешь дело с белыми людьми.

Так вот полез я за деньгами. Глядь – не могу найти, а ведь я только что отсчитал ей пять долларов. Я был уверен, что они в жилете.

– Амелия, – спрашиваю, – ты случайно не видела, куда я положил свои деньги?

До сих пор я рассказывал только про себя. Потому как это открытие насчёт нашего родства повергло, видать, её в состоянии шока: не говоря ни слова, она надела платье, а дальше только стояла молча и без конца поправляла волосы. И даже когда я вкратце сообщил ей о своем твёрдом намерении забрать её отсюда, она в ответ лишь как-то туманно улыбнулась, одними краешками губ. Но сейчас, после моего вопроса, взгляд её оживился и она говорит:

– Они, наверно, выпали и закатились под кровать. Тут я наклоняюсь, чтобы заглянуть под кровать, а она

тем временем быстро распахивает дверь и порывается в неё прошмыгнуть, да вот только её старый дядюшка оказался куда проворней, чем она думала: хвать её за ногу и не пускает.

– Мне кажется, – роняю я, – понадобится немало времени, чтобы выбить из тебя дурь. А ну-ка гони мои деньжата, иначе придется их из тебя вытряхнуть.

Она достаёт пачку из причёски. Небось вытащила, пока расписывала мне про свою жисть среди мормонов да плакалась на плече, а сама тем временем шарила по карманам. Но я не стал сердиться – подумать только это ж с какой компанией ей пришлось водиться целых два года! Бедный ребёнок…

По черной лестнице мы поднялись к ней в жилую комнатушку, которая была едва ли удобней рабочей спальни. Амелия собрала свои немногие и жалкие пожитки – пудру, кой-какую одежонку – и сложила их в картонный чемоданчик; ну, а я заставил её переодеться в платье более приличное, чем этот её наряд кокотки, и, крепко взяв под руку, повел вниз – к выходу; по пути мы ещё раз прошли длинным коридором – теперь со всех клетушек доносились шум, возня и крики, а в танцевальном зале было не продохнуть – столько туда набилось нетрезвой и буйной публики – так что сразу стало ясно, с какой стати на входе отбирают пушки. Если б не это, то через час они б перестреляли друг друга, как пить дать. Тогда-то я и стал свидетелем, как этот здоровенный вышибала Гарри хорошенько вздул трёх дюжих охотников на бизонов и вышвырнул за шкирку прочь на улицу.

Так вот, сэр, доходим мы до кабинета, что у самого парадного входа, и завожу я Амелию в него Долли всё ещё находилась там, однако Бешеного Билла не было Сколько жить буду, помнить буду, значит, выходим мы, а Долли как раз переплетает кожаный ремешок арапника Ну, говорю сам себе, пусть только посмеет замахнуться на меня или Амелию, тогда всажу в неё всю обойму и не посмотрю, что женщина.

А Долли подняла глаза, улыбнулась в усики и говорит:

– Ну, как, развеялся? Может, перчик, пойдешь ещё кого возьмешь? Давай, будь молодчиной! Билли придет ещё не скоро.

– Вот что, Долли,- говорю ей.- Этого ребёнкка я забираю сейчас с собой.- Мне было стыдно признаться, что с Амелией мы родственники, вот я только и ограничился предупреждением: – И не вздумай останавливать – не потерплю!

Она сначала завязала узелок на конце арапника, и – хлясь им по своей ладони, а потом уж говорит:

– А с какой стати стану я тебя останавливать? И чего ты не потерпишь? У нас тут дом терпимости!

И хрипло засмеялась, и царственной походкой вышла из кабинета и величаво поплелась сквозь толпу вдрызг пьяных посетителей куда-то в глубь борделя; толпа от неё шарахалась, рассыпалась по сторонам, образуя проход – словно это в бухту Сан-Франциско величаво входил огромный военный корабль, и мелкие посудины тикают куда попало прочь с дороги…

Привел Амелию я в ту гостиницу, где остановился сам. Дежурный за конторкой тотчас же стал ухмыляться и скалить свои гнилые зубы, но я резко поставил его на место и снял ей номер на втором этаже с моим по соседству. Мы поднялись наверх, я расстелил ей постель, понюхал воду в кувшине на туалетном столике – проверил свежая ли – дал ей свою мужскую ночную рубашку из фланели – приличной ночной сорочки у неё не было – и пожелал ей спокойной ночи, поцеловав в лоб.

Через все это она прошла покорно и словно набрала в рот воды – видать, внезапно обретя семью, от изумления никак не могла прийти в себя.

В эту ночь я долго не мог уснуть – слишком был взволнован. «Амелия Крэбб» – вот под каким именем записал я её в книгу постояльцев гостиницы. Мормонского же имени её я не знал, да и знать не хотел. Не проявлял я любопытства и к её предыдущей жизни, даже о её матери, моей сестре Сью-Энн не стал распрашивать. Уж слишком долго я был в отрыве от своей родной семьи. Мне становилось как-то не по себе, как только я представлял их жизнь в Солт-Лейк-сити, среди этих так называемых Святых Последних Дней, жизнь, настолько непохожую на все, что мне было знакомо. Когда мы шли в гостиницу, я у Амелии спросил о моей матери, её бабушке, но она ответила, что очень жаль, но она её не помнит, из чего я сделал вывод, что мамы так или иначе нет в живых. Дело совсем не в том, что я какой-то там чурбан бесчувственный, нет, дело не в этом. Просто теперь все мои помыслы были направлены на эту несчастную девушку, и её будущее заботило меня куда больше, чем прошлое. Ведь кроме нее у меня никого не было. И я надеялся, что сумею о ней позаботиться. Тем более, что теперь не надо было опасаться ни индейцев, ни солдат американской армии. А с остальными я как-нибудь сумею сам управиться, даже с Бешеным Биллом, если на то пойдет…

На следующий день мы вышли в город, правда, довольно-таки поздно, потому как в борделе у Амелии вошло в привычку спать почти что весь белый день, и купили кой-какой одежды – и в платье, наглухо застегнутом до подбородка, с лицом ненакрашенным и чисто вымытым вы бы приняли её исключительно за девушку самого что ни на есть благородного происхождения и ни за кого другого! Была она несколько бледна, но, с другой стороны, от этого казалась ещё благородней, потому как в те годы светские дамы делали все, только б солнечные лучи не коснулись их нежной кожи.

И тут до меня дошло, что нам немедленно следует съехать из этой гостиницы, и дело совсем не в том, что эта гостиница оказалась клоповником или чем-то таким еще, нет, просто она располагалась не в самой культурной части города: к ней примыкало несколько салунов, да и перед входом вечно околачивались всякие неотесанные нахальные рожи, жевали табак и харкали табачным соком куда не попадя – к тому же кое-кто из них мог знать Амелию и раньше, по заведению Долли. Так что, чёрт меня подери, если я тут же не переехал в самый шикарный отель в Канзас-Сити, с модным газовым освещением, с плюшевой мебелью в холле, с лакеями в ливреях с роскошными, расшитыми золотом галунами, и не снял номер «люкс» – две спальни, а между ними роскошная гостиная. Стоил он, если не ошибаюсь, семь-восемь долларов за день, а то и больше. Точно не помню. Зато отлично помню, что поначалу администрация много о себе понимала и смотрела на меня свысока, но я сорил деньгами налево и направо, как будто это семечки, и очень скоро их отношение переменилось.

А вот с Амелией никаких затруднений не возникало, ибо просто поразительно, как она устремилась к новой жизни. По-моему, это её воспитание среди мормонов оказалось не таким плохим в качестве основы, а остальное дополнила природная смекалка; немало позаимствовала она из модных дамских журналов, что я ей покупал, а кое-что перенимала от великосветских дам, что проживали в апартаментах этого ж отеля: жен и дочерей сенаторов, а также генералов и крупных негоциантов. А какую походочку она себе выработала! Прямо казалось, что у неё на ногах колесики под длинными юбками. А как она брала чашку чая! Как будто птица в полете взметалась и замирала – вот какова была её грациозная ручка. Ко всему, она оказалась хорошенькой, даже красавицей, с этим её вздернутым носиком, маленьким ртом: волосы были у неё великолепные, как осенняя листва, стоило только помыть их несколько раз да сделать причёску у настоящего дамского парикмахера. От неё без ума были все мужчины в этом отеле, но прилично и учтиво: тут никто не глазел ей в глаза, широко разинув рот, не облизывал губы и, вообще, ничего подобного никто тут себе не позволял, как та неотесанная деревенщина, с которой я до сих пор только и знался.

Ну, все это влетело мне в копеечку и уже через пару-тройку дней моя пачка долларов заметно похудела и стала не толще мизинца, и это при том, что ещё не было уплачено за отель – а счёт рос с каждым часом, потому как Амелия всё время чего-нибудь да заказывала, чтобы прислали в номер. Но именно это я и задумал, потому как хотел, чтобы она пожила в уединении до тех пор, пока благородный стиль не войдет у неё в кровь и она не перестанет к себе относиться, как к падшей женщине.

Побывал я и в ряде пансионов, но до сих пор не обнаружил такого, чтоб меня устраивал. Причины были разные: в одних черствые старые девы-начальницы передо мной драли свои вострые носы и заявляли, что у них нет свободных мест на пять лет вперёд, но были, скажу вам, и другие, которые сильно напоминали мне Долли.

Но надо было где-то раздобыть ещё деньжат, и в этом плане я ничего другого не придумал, как только вернуться на Базарную площадь и сесть за покерный стол. Там каждый вечер эти охотники на бизонов и правда играли по-крупному: игра обычно начиналась за полночь, когда они возвращались из театров и борделей, и продолжалась до самого утра. Когда я сказал «по-крупному», то имел в виду, что в случае удачи можно было где-то в полшестого встать из-за стола и иметь в кармане две-три сотни долларов. Такое время меня вполне устраивало: я спокойно провожал Амелию до её спальни и, пожелав спокойной ночи, тихонько выскальзывал из номера, а, проведя за картами всю ночь напролет, успевал возвратиться до её подъема – и все шито-крыто. Мне ведь не хотелось, чтоб она узнала, что её дядюшка играет: потому как это был тот самый образ жизни, от которого я так хотел её оградить.

И надо же – в первый вечер на Базарной площади встречаю Бешеного Билла! Он сидел в своем излюбленном углу того самого салуна, где застрелил брата Строхана, и, когда я вошел, махнул мне рукой. Играл он в покер с какими-то ребятами и как раз сорвал крупный банк.

– Дружище,- говорит он мне,- я по тебе соскучился. Никогда б не подумал, что такой человек как ты, способен бежать со шлюхой.

Такие речи об Амелии мне не понравились, но чтобы спорить с толком, пришлось бы признать, что она мне родня, а делать этого мне не хотелось.

– Да, сэр,- продолжает он,- если вам так же сильно везет в карты, как в любви, то, прошу покорно, садитесь с нами! Послушайте, вы,- обратился он к человеку, сидевшему напротив,- уступите ему ваше место.

Человек этот не то чтобы был очень доволен, но просьбу поспешил выполнить. В этот момент из всех людей на свете меньше всего хотелось мне играть против Бешеного Билла. Потому как до сих пор я не успел признаться вам, что в этот вечер я собирался мухлевать. Знаю, существует масса людей, которые нечестную игру в карты считают едва ли не самым тяжким грехом на свете. Да я и сам от шулерства был не в восторге, но посчитал, что при сложившихся обстоятельствах мой случай особый и заслуживает снисхождения. По-моему, все, кто неразборчив в средствах, так говорят о попытке обелиться, но я здесь вовсе не собираюсь впадать в душеспасительные рассуждения, а тем более читать мораль, я просто рассказываю как оно было на самом деле, а было вот что: я собирался жульничать со своими противниками, как только можно. Да вот только никак не ожидал, что играть придется против Бешеного Билла.

Так что первые часа два я играл честно, и уже к двум ночи у меня осталось только последние пять долларов. И тут-то я, поразмыслив, взял себя в руки и подумал, что кроме малышки Амелии нет у меня ни одной живой души на свете. И либо я добуду денег, чтобы превратить её в добродетельную женщину, либо мы опять окажемся у разбитого корыта, и тогда не все ли равно – укокошит меня Билл или нет. И убедился я, что выбора у меня нету…

Так вот, Фрэнк Затейник, который без памяти втрескался в Кэролайн, был большим докой по части азартных игр и показал мне пару-другую хитрых трюков, с помощью которых можно было добиться перевеса. Но, честно говоря, я не настолько хорошо набил руку, чтобы достать из рукава туза – а вот настоящему виртуозу такое раз плюнуть: извлечет в мгновение ока – никто и не заметит; да и на раздаче карты подтасовать я тоже оказался неспособный. Вот и остановил свой выбор на кольце-«зеркальце». Это обычный перстень с достаточно гладкой поверхностью, начищенной до блеска в каком-нибудь месте, чтобы там отражалась нижняя сторона сдаваемой карты. Таким образом, вы были в курсе того, что у соперников на руках и, значит могли играть соответственно.

Перед этим я купил латунное кольцо, спилил плоскость в четверть дюйма на наружной поверхности довольно-таки широкой его полосы и отполировал этот участок бархаткой, участок не настолько большой, чтобы заметить невооружённым взглядом, но вполне достаточный, чтоб мне было видно. До сих пор к его помощи прибегнуть я не решался, но сейчас, когда пришла моя очередь сдавать, я потер руками о сюртук, словно вытирал пот, а на самом деле доводил до блеска своё крошечное зеркальце на внутренней стороне руки, и – пошло-поехало…

Уже очень скоро выигрыш Бешеного Быка стал таять и, кажется, часам к пяти-шести он отодвинул от себя горку последних монет и, странно улыбаясь, сказал:

– Ну, дружище, если тебе так же везет в любви, как в карты…

Слова замерли у него на губах. Он поднялся и быстро вышел из салуна на улицу, подставляя при этом все время спину, до того, видать, огорчился.

Про тех двух недотеп, с которыми мы играли – а они были из тех холуев, что считают за честь проиграть Бешеному Биллу – до сих пор я и упоминать не считал нужным. Этих жополизов, что по очереди позволяли ему каждую ночь вздувать себя, ошивалось там навалом. Теперь же, когда я сгреб свой выигрыш – а там оказалось немногим больше сотни долларов – эти типы, самодовольно усмехаясь, внимательно посмотрели на меня, потом переглянулись и один из них как бы вскользь заметил:

– Припоминаю покойного француза Хэнка, так он тоже как-то Бешеного Билла обставил в покер.

В ответ я только им усмехнулся и пошел к выходу. Все, прочь из затхлого салуна, донельзя прокуренного и провонявшегося перегаром, на свежий утренний воздух! В те времена, надо сказать, приходилось заботиться о своей репутации, а они не спускали с меня глаз, и тут я вижу, что на улице меня поджидает Хикок: цилиндр сдвинут на затылок, золотистые волосы спадают на плечи, большие пальцы красивых белых рук засунуты в нижние карманчики жилета, и по бокам торчат эти две перламутровые рукоятки. Тем временем по улице спускается какой-то человек и катит перед собой тележку; через площадь наискосок кто-то седлает мула, – мул надул бока, как они это обычно делают, чтобы расслабить ремешок подпруги, а хозяин его при помощи пинков и тычков старается затянуть этот ремешок потуже.

Так, сэр, подумал я, вот и вся недолга, сколько раз бывал за эти годы на волосок от смерти – и нате! Потому как Хикок, как пить дать, собирался продырявить меня за то, что я его облапошил, и, значит, Амелии опять придется податься в шлюхи, а мне опять повезло как утопленнику. Но отступать перед Бешеным Биллом нельзя, пусть он даже сейчас и прав. И сам не знаю почему, но хоть бояться я его и боялся, в то же время само его присутствие было для меня что красная тряпка для быка.

Вот я и шагнул через раскачивающиеся двери на крыльцо, сплюнул и говорю:

– Ты ждешь меня?

Он какую-то долгую напряжённую минуту сверлил меня этим своим хладнокровным взглядом, но потом внезапно сменяет гнев на милость и говорит:

– Идем, дружище, позавтракаем вместе.

Уже за бифштексом, яйцами и жареной картошкой Бешеный Билл сказал:

– Всякий, кто хорошо играет в покер, навроде тебя, непременно должен научиться быть с оружием на ты.

Не знаю, говорил он это с насмешкой, или серьёзно: я даже и не сообразил сразу, с какой это стати он предложил давать мне уроки за так. Но как бы там ни было, я согласился. И этим мы стали заниматься каждое утро после игры. Обычно сначала мы с ним завтракали, а потом ехали за город и упражнялись. И я понял, что несмотря на то, что столько лет ношу револьвер, а было при случае и пускал его в ход, но рядом с Хикоком я обращаюсь с оружием как самый зеленый салага.

Он мне много чего рассказывал о технических особенностях разных револьверов и прочих пушек, кобур, патронов и так далее и о тому подобном, но больше всего мы практиковались, упражняясь в прицельной стрельбе, с одной стороны, а с другой – шлифуя навыки мгновенно выхватывать оружие. Я догадался, что прежде, чем он стал брать меня с собой, он всё равно ездил сюда сам, потому что ганфайтеру, как и хорошему пианисту, требуется постоянно упражняться, чтобы не потерять беглость пальцев. А вот какие упражнения с этой целью он обычно делал: через горлышко бутылки загонял внутрь пробку, это – раз, и раскалывал ребром монеты пулю на две части – два; причём в обоих случаях с расстояния двадцать-тридцать шагов и из исходного положения – револьверы в кальсонах. Вот как это происходило: я на уровне груди держал серебряный доллар, потом ронял его, и прежде чем монета падала на землю, Билл успевал выхватить свой револьвер, выстрелить и попасть в монету, да так, что мягкий кусок свинца диаметром 0,45 дюйма, как масло ножом, разрезался на две равные половины.

Наверно, в первые свои тридцать попыток, я даже не попал в доску, на которую падала монета, а что до бутылки, то тут у меня чередовались то перелеты, то недолеты. Ну, а потом я добился того, что все время мазал на какие-то шесть дюймов, и вечно вправо от цели. Вот я и внес коррективы в свою технику ведения огня – взял левее, и в одно прекрасное утро, уже в конце первой недели, таки открыл счёт попаданиям. Было это в упражнении с долларом, а несколько попозже удалось мне и загнать пробку в бутылку – это оказалось ещё легче. Но я никак не мог уразуметь, что за прок в том, что ты лучше всех стреляешь или быстрее чем другие успеваешь обнажить оружие, если потом на деле это не применять. Вот взять, например, Бешеного Билла: единственное на что он мог сгодиться с этим своим умением, так это стать блюстителем порядка и патрулировать на улицах какого-то коровьего городка в надежде, что какой-нибудь буян окажет ему – властям – сопротивление, так что он против этого нарушителя спокойствия спокойно сможет применить оружие. Такой как он, даже не сможет стать бандитом, потому как для бандита главное разбой и грабежи, а не забавы с оружием или как в случае с Джонни Психом и его бандой, длякоторых все удовольствие – убить или поизмываться над беззащитным человеком. То есть, они хотят чего-то конкретного. Но быть ганфайтером, только если, конечно, серьёзно быть, – это значит быть поглощённым одной идеей. По сути это не что иное, как бесконечная проверка утверждения: Я ЗАТКНУ ТЕБЯ ЗА ПОЯС.

Наверное, это дело чести, ведь тут всё равно, какого ты размера или веса, ведь с «кольтом» в руке окажутся в одинаковых условиях и верзила и лилипут. Вся загвоздка только в том, а что это дает, если узнаешь, кто кого Шайен заткнул за этот самый пояс…

Вот о чем стал я подумывать, потому что не успел я поднатаскаться как следует в этом деле, как Хикок мне и говорит:

– Конечно, стрельба по бутылкам это ерунда. Что-либо доказать может только поединок лицом к лицу. Вот, например, я знавал отличных стрелков, которые, выйдя против человека, едва отличавшего мушку от курка, цепенели, подставлялись и умирали ни за понюшку табаку.

В покер я теперь играл ежедневно, причём всю ночь напролет, и, наверное, лишним будет говорить, что с помощью перстенька-зеркальца я уходил домой не с пустыми руками. Сейчас я уже не был настолько неосторожным, чтобы столько выигрывать за раз. После того первого вечера, который для меня мог плохо кончиться, я поубавил прыти: так если в один вечер я выигрывал двадцать долларов, а во второй – тридцать, то на третий я урезал выигрыш аж до пятнадцати зелененьких. Если же выигрыш достигал более-менее крупной суммы, скажем, в пятьдесят долларов за ночь, то я как-то пытался все это компенсировать на следующий вечер и спускал долларов эдак пять, а то и шесть. В целом я зарабатывал неплохо, но не настолько, чтобы это кололо людям глаза и вызывало подозрение, хотя, конечно, любое везенье в карты способно породить недоверие и сомнение в тех, кому не повезло. Но я со своим перстеньком действовал умело и если мои противники меня в чем-нибудь и подозревали, так это в каких-нибудь банальных трюках вроде туза в рукаве, «сдачи второй» или там подтасовке, или в крапленой карте – а в этом я был неповинен и неопытен, как малое дитя.

Потом, после игры, обычно я упражнялся в стрельбе, а потом уж возвращался в отель, где как раз успевал к подъему Амелии, к часам так около восьми. Я делал вид, что и сам лишь только встал, и мы вместе потягивали кофеек, который подавали нам в гостиную между нашими опочивальнями. Это было, правда, великолепно и ей, как мне кажется, нисколько не приелась эта новая жизнь, чего, честно говоря, поначалу я боялся; и мне она, такая жизнь, была по средствам, так что остаток утра мы коротали, расхаживая по дорогим дамским магазинам, где она накупала платьев, туфелек и шляпок, а потом днём обычно нанимали экипаж и разъезжали в нем, либо же бродили по аллеям парков, а как наставал вечер, то время проводили ещё более благородно: были в концертах всяких там пианистов или скрипачей, на вечерах декламации и тому подобном.

А в промежутке между всем этим и едой я изощрялся малость подремать; но мне тогда немного надо было. Мне было 29 лет. Я был в расцвете сил. У меня было чьим перевоспитанием заняться и у меня было кого обирать, я был знаком с Бешеным Биллом, я недурно зарабатывал, отменно ел, шикарно одевался.

Но главным была всё же моя любовь к Амелии. Для нее чего бы только я ни сделал. Она превращалась в такую светскую даму, что очень скоро, как мне кажется, я мог бы привести её в заведение Долли и никто бы там ни за что на свете её не признал. И дело не только в шикарных шмотках, а прежде всего в том, что она из картинок в журналах да наблюдая за светскими женщинами в лучших местах Канзас-Сити, куда я водил её, переняла самый элегантный способ как себя держать. Ну, прежде всего у неё была тонкая, изящная, как тростинка, шейка, и теперь она несла свою голову с великолепной копной рыжеватых волос, прелестно и хитроумно уложенных с помощью черепаховых шпилек и янтарных заколок подобно дивному птичьему гнезду над мраморной колонной.

– Дядя Джек,- обычно говорила, она, подойдя к двери своей комнаты, перед тем, как мы собирались выйти из отеля,- что ты хочешь, чтобы я сегодня вечером надела: пальто, баску или сак?

Это все были виды женского верхнего платья, что тогда носили. Ну, я не сильно отличал их одно от другого, но так как мне было лестно, что у меня спрашивают, то я делал свой выбор и она ему подчинялась, потому что она все своё удовольствие видела в том, чтобы угодить и сделать мне приятное.

Ну, раз уж вы знаете, как она относилась ко мне, так знайте же и о моем отношении к ней: я получал истинное удовольствие от всего, что бы она ни делала – потому как все она делала тонко и изящно; а голос её, который, пожалуй, звучал как-то визгливо, когда она находилась у Долли, теперь стал прекрасен! как журчанье ручейка в папоротниковых зарослях в полуденный зной. Я получал огромное удовольствие просто от того, что смотрел, как она ест, скажем, суп. До чего же она была благовоспитан а, вы только послушайте! Так, она никогда не разевала рот, когда жевала, не чавкала, не стучала ложкой по тарелке; она до того неслышно ела суп, что стоило закрыть глаза и ни в жизнь не догадаться, чем она занята.

И до всего этого она дошла сама, да и, честное слово, какой из меня может быть учитель по части приличных манер? Впрочем, когда я жил у миссис Пендрейк, то, по крайней мере, кой-чему научился: я научился определять ценности жизни и, насколько это в моих силах, смог бы поддерживать Амелию, когда она на верном пути, а это означало, что мне приходилось буквально лезть из шкуры вон, чтобы деньги плыли рекой, что в свою очередь заставляло меня за карточным столом играть нечестно.

И это возвращало меня в общество Бешеного Билла. Играть против него я не хотел, и в отдельные вечера мне удавалось улизнуть от него. Но тогда он ходил из салуна в салун и искал меня, а когда находил, то сгонял кого-нибудь из моих партнеров, садился вместо него и начинал проигрывать по новой. Это было подозрительно, слишком подозрительно, на мой взгляд, но стоило ему оказаться за нашим столом, как я тут же убирал свой перстенек – хотя старался наилучшим образом использовать его до появления Билла, так, чтобы вечер прошел не зря.

Так вот, что мне давал этот перстенек? Лучше карта, чем соседу? О, нет, но благодаря ему я знал, что на руках у соседа, правда, только при своей раздаче; а это не так уже нечестно, чем, скажем, вытащить из рукава спрятанную карту, однако, определённое искусство всё же требовалось, но только везение определяло, кому придут какие карты. Не могу сказать, чтобы от того, что я использовал «зеркальце», мне фартило больше или, наоборот, меньше. Но вот что удивительно: всякий раз как Билл садился рядом и я отказывался от услуг своего крошечного зеркальца и играл честно – мне начинало неудержимо и фантастически везти! Флеши, стриты, тройки, пары так и шли как по мановению волшебной палочки. Билл упрямо продолжал играть. И всякий раз после игры мы завтракали, а потом отправлялись на наше стрельбище; и если не считать того удивительного выражения, которое застывало у него на лице, как только я срывал свой первый банк за вечер, и которое так и не пропадало до тех пор, пока я не покидал салуна, чтобы встретиться с ним у входа – он по-прежнему уходил первым – то на лице его больше ничего не отражалось, ничего такого, что можно было бы назвать дурным настроением, неприязнью, завистью или подозрительностью.

Что до уроков стрельбы, то, по-моему, они нужны ему были, чтобы восполнять чувство собственного достоинства, напоминая мне сразу же после конца нашего вечера за покерным столом, что, несмотря на то что в карты я его вздул, ему нет равных в другой более серьёзной и азартной игре, где ставки – жизнь и смерть, потому что, хоть и стреляли мы по пробкам да монетам, но нельзя было отрицать, что у них, как и у человеческого глаза, примерно одинаковый диаметр. Впрочем, не сомневаюсь, что когда Бешеный Билл выходил на поединок лицом к лицу, то он смотрел в глаза противника, словно то были пробки.

Я стрелял по этим неодушевленным предметам, и, правда, успешно овладел оружием, и я был быстр. Хотя сама по себе скорость не столь важна, как меткость, потому что, как говорил Билл, главное – это послать пулю туда, куда хочешь, чтоб она попала. Так, он видывал до того прытких, что ухитрялись сделать три выстрела, прежде чем неторопливый сделает один; но эти три скоропалительных приходились мимо, в то время как неторопливый поражал шустряка прямо на месте насмерть. Потому как, объяснял он, тут уж все зависит от личности: в каждом отдельном случае все решает один точный выстрел, и не так уж важно, был он сделан молниеносно или неторопливо. И в зависимости от того, насколько вам это удалось, вы или убили сами или убили вас. А раз уж вы решились стрелять в человека, то разум ваш отключается, а воля, тело и револьвер сливаются в единое орудие с одной единственной целью. Словно револьвер – это продолжение вашей руки, а ваш палец извергает дым и свинец. По сути вот в чем состоит прицеливание как технический приём: это словно вы тычете пальцем, когда желаете подчеркнуть ваш довод в споре. А раз так, то любой человек по природе своей меток: обрати внимание, говорил он, как-нибудь во время словесной перепалки, что если б палец твоего оппонента оказался «кольтом», то тебе тогда б не повезло – тотчас бы стал мертвяком. И вот однажды утром мы с Биллом установили две одинаковых доски, в щелях которых торчало по одинаковой монете, отошли шагов на двадцать и выстрелили, и оба эти наши выстрела слились в единый залп. И наши пули ребрами монет рассекло пополам.

– Дружище,- говорит Хикок, смерив меня взглядом – смотрел он сверху вниз сквозь свой огромный нос и пышные усы,- ну вот я и научил тебя всему, чему здесь можно научиться. А остальные уроки можно получить только от живой мишени, причём, заметь – стреляющей в ответ.

– Поди это случайно вышло,- говорю я.- Мне просто повезло.

И это не было рисовкой. Этот фокус он мог повторять раз сто подряд на дню, в то время как я знал: у меня это выйдет, ну, скажем, два раза из пяти, не больше – себя ведь знаешь и выше головы не прыгнешь. И потом я чувствую, что он, конечно, действовал не со всей быстротой, на которую был способен.

– В случайность я не верю,- сухо отрезал он и голос его прозвучал резко, как щелчок бича.

У Бешеного Билла, то есть, Билла Хикока, хватало и заклятых врагов, и преданных друзей. Стоило только где-нибудь в Канзасе в семидесятые годы хотя бы вскользь упомянуть его имя, как на него живо реагировали в ту или иную сторону и, должно быть, в спорах о нем было убито нами больше человек, чем он убил сам. Встречались и такие люди, что, полагаю, чисто из зависти на все лады склоняли его имя, и при этом упорно повторяли, что стрелок он не ахти какой, да ко всему ещё и заячья душонка, хотя, конечно, порядочно было и таких, что ему приписывали самые невероятные деяния и подвиги. Но несмотря на всю эту шумиху вокруг него, я осмеливаюсь предложить вам свои собственные впечатления от встреч с этим незаурядным человеком в Канзас-сити в 1871 году. Конечно, в тот период он занимался не только этим, он даже в покер, и то играл ещё с другими и выигрывал, кстати. Но я рассказываю только то, что знаю лично. И когда я пытаюсь понять, что он за человек, когда я взвешиваю все за и против, то все его плюсы и минусы как-то уравновешиваются, и не выходит он у меня ни чистой цацей, ни чистой бякой. Так, он обучил меня классно стрелять из револьвера. Однако, не повстречайся он мне на жизненном пути, я скорей всего прекрасно обошелся бы без этого умения, без которого можно было прекрасно обойтись, как это вам и ни покажется странным, для того чтобы прекрасно уцелеть на Диком Западе. Или вот возьмите для примера инцидент с братом Строхана: не владей Бешеный Билл мастерски оружием, он бы погиб, но ведь и не будь он ганфайтером, то и брат Строхана не стал бы за ним охотиться. Так что же Шайен Хикок сделал для меня на самом деле? Показал мне, как лучше всего сохранить башку на плечах? Нет, скорее преподнес мне новый способ, как ею рисковать.

Видать потому, когда эти уроки подошли к концу, я испытал странное облегчение, и мне как-то сразу поверилось, что за покерным столиком нам с ним больше не встретиться. Так и было вечер или два, а тут ещё один парень рассказал мне, что Хикоку предложили место маршала в Абилине – это один из тех новых городков на Западе, куда техасцы пригоняют скот для отправки на восток и где после перегона ковбои получали расчёт, и, словно с цепи сорвавшись, пускались в разгул, пока было на что: пили, шлялись по борделям, палили из оружия, и как раз незадолго перед этим прихлопнули тогдашнего маршала Тома Смита, по прозвищу Задери Медведя, который обеспечивал порядок, обходясь одними кулаками. И вот теперь Абилин желал иметь на этом месте самого что ни на есть лучшего стрелка.

– Как думаешь, согласится? – спросил я.

– Ясное дело,- ответил тот парень.- Оно ведь после брата Строхана он уже давно никого не убивал.

Это было типичное мнение о Хикоке. Ему, мол, по нраву отправлять людей на тот свет. Так думали многие из тех, кто им восхищался, потому как в любом обществе (разумеется, белых) всегда немало таких, кто где-то в глубине души подумывает об умышленном убийстве, да вот только себя считает слишком слабым, чтобы совершить его на самом деле – вот и подставляют вместо себя человека навроде Хикока. Любому Шайену убийство доставляет удовольствие, но не Бешеному Биллу – к этому он совершенно безразличен. Так, на труп брата Строхана он едва взглянул, и то лишь только, чтобы проверить, не может ли этот труп выстрелить ещё раз. Не думаю, чтобы Хикоку вообще что-нибудь нравилось. Ведь для него жизнь заключалась в том, чтобы делать то, что нужно, всякий раз соразмеряя свои действия с тем единственным, точным выстрелом. Он был что называется идеалист.

Правда, через день или два оказалось, что я ошибся, предполагая, что Хикок уехал, потому что едва мы сели играть, как ввалилась в салун его здоровенная фигура. Он сделал шаг в сторону, чтобы в дверном проеме не маячила его могучая спина, пока по привычке, оценивающим взглядом он озирал зал. Одет он был в новый костюм: уже не в сюртук, а в замечательную замшевую куртку, доходившую едва до колен, с воротником и манжетами, отороченными мехом; внизу у этой куртки свисала бахрома с ладонь длиной. Перепоясан он был кушаком красного шелка с кисточками от узлов на поверилось, что за покерным столиком нам с ним больше не встретиться. Так и было вечер или два, а тут ещё один парень рассказал мне, что Хикоку предложили место маршала в Абилине – это один из тех новых городков на Западе, куда техасцы пригоняют скот для отправки на восток и где после перегона ковбои получали расчёт, и, словно с цепи сорвавшись, пускались в разгул, пока было на что: пили, шлялись по борделям, палили из оружия, и как раз незадолго перед этим прихлопнули тогдашнего маршала Тома Смита, по прозвищу Задери Медведя, который обеспечивал порядок, обходясь одними кулаками. И вот теперь Абилин желал иметь на этом месте самого что ни на есть лучшего стрелка.

– Как думаешь, согласится? – спросил я.

– Ясное дело,- ответил тот парень.- Оно ведь после брата Строхана он уже давно никого не убивал.

Это было типичное мнение о Хикоке. Ему, мол, по нраву отправлять людей на тот свет. Так думали многие из тех, кто им восхищался, потому как в любом обществе (разумеется, белых) всегда немало таких, кто где-то в глубине души подумывает об умышленном убийстве, да вот только себя считает слишком слабым, чтобы совершить его на самом деле – вот и подставляют вместо себя человека навроде Хикока. Любому Шайену убийство доставляет удовольствие, но не Бешеному Биллу – к этому он совершенно безразличен. Так, на труп брата Строхана он едва взглянул, и то лишь только, чтобы проверить, не может ли этот труп выстрелить ещё раз. Не думаю, чтобы Хикоку вообще что-нибудь нравилось. Ведь для него жизнь заключалась в том, чтобы делать то, что нужно, всякий раз соразмеряя свои действия с тем единственным, точным выстрелом. Он был что называется идеалист.

Правда, через день или два оказалось, что я ошибся, предполагая, что Хикок уехал, потому что едва мы сели играть, как ввалилась в салун его здоровенная фигура. Он сделал шаг в сторону, чтобы в дверном проеме не маячила его могучая спина, пока по привычке, оценивающим взглядом он озирал зал. Одет он был в новый костюм: уже не в сюртук, а в замечательную замшевую куртку, доходившую едва до колен, с воротником и манжетами, отороченными мехом; внизу у этой куртки свисала бахрома с ладонь длиной. Перепоясан он был кушаком красного шелка с кисточками от узлов на концах. А из-за кушака по бокам торчали его шестизарядные «кольты», рукоятками слоновой кости вперёд. Я сразу понял: он ищет меня. Спрятаться некуда, вот я и окликнул его. Он подошел и сел играть; и ясное дело в течение всей ночи я как всегда выигрывал, причём, совершенно честно, не пользуясь кольцом, а уже на рассвете он вскрыл меня, поставив сотенную и показал мне тузовый фуль.

Я же ему отвечаю:

– У меня две пары.

Видеть довольную ухмылку на лице Билла было в диковинку, но сейчас именно это он и делал, пощипывая кончики пышных усов.

– Ну, наконец-то вышло,- восклицает он облегченно.

И тут я выдаю:

– Две пары. Обе дамы.

И всё же он, как и прежде, улыбался, когда придвинул деньги на мою половину – сейчас я выиграл у него как никогда много, а он хоть бы хны – даже затеял шуточный разговор с другими, а потом вслед за ними вышел из салуна. Не знаю, как это меня угораздило разыграть эту комедию – поиграться с ним как кошка с мышкой, дать ему на какую-то секунду подумать, что вот он наконец-то обул меня. Это было, конечно, нехорошо – но вышло у меня это как-то подсознательно. Ведь не я первый и не я последний затеял подтрунивать над человеком, который столь откровенно выставил свою слабину.

Наконец и сам я ухожу из салуна, ухожу последним, и бармен, зевая, желает мне спокойной ночи. Я выхожу на крыльцо и, понятно, вижу Бешеного Билла: стоит посередине улицы на расстоянии двадцати шагов. Я подумал: вот она та самая дальновидность, с которой практиковались мы в стрельбе, потому как если так много упражняешься, то взгляд твой такое машинально подмечает…

Я говорю:

– Билл, ты не хочешь пойти позавтракать?

Он отвечает:

– Нет.

Я спускаюсь лестницей на улицу, а он отходит на такое же количество шагов, и руки у него свободно свисают по бокам.

Я спрашиваю:

– Случилось что?

– Да,- говорит он,- ты шулер, мошенничаешь в карты.

– Нет, что ты! – говорю я,- Может, только когда играли мы в первый раз, но с тех пор больше ни разу, клянусь. И я верну все, что тогда выиграл.

– Не вздумай лезть в карман,- предупреждает он.

– Но ты же видишь, что пушка вот,- показываю я,- у меня за поясом.

– А может, у тебя в жилете спрятан «Дерринджер»?

– Клянусь, Билл, никакого «Дерринджера» нет. – И скажу вам одну удивительную вещь: я его сейчас совсем не боялся, а вот он, мне кажется, меня Шайен побаивался. Нет, не боялся я Бешеного Билла, я ведь не собирался с ним стреляться. А что касается его, то едва ли он сильно опасался, что я способен с ним тягаться в обращеньи с пушкой. Нет, он страшился вероломства, коварного предательства, выстрела в спину, особенно теперь, когда я признал, что однажды играл с ним нечестно. В те времена признаться в чем-нибудь подобном, даже будучи пойманным за руку, решался мало кто.

– А хочешь, доставай его,- говорит он кивая на мой револьвер.

– Нет, не хочу,- отвечаю.

– Чёрт побери,- говорит он.- Я же научил тебя всему, чего умею! Ты же сам видел, что стреляешь не хуже. Все ведь честно, верно?

Я ничего не ответил.

– Что, разве нет? – повторил он свой вопрос, едва ли меня не умоляя.- Вот что, дружище, никто ещё не смог играть как шулер с Бешеным Биллом. А если тебе нужны были деньги, стоило только попросить.

– Я уже сказал, что с тобой никогда не мухлевал. Кроме одного раза…

– Тогда,- говорил он,- ты, приятель, ко всему ещё и лжец. А Бешеному Биллу никто никогда не лжет.

А теперь следует отметить два момента в этой нашей Словесной перепалке. Первый – о себе он говорил как будто он целая организация или там департамент; ему лично плевать было с высокой горки на эти мои предполагаемые оскорбления, но он не мог допустить такого безответственного обращения с благородной фирмой «Бешеный Билл Хикок Инкорпорейтид». Знаете, это как если бы говорить «Ваша честь», имея в виду высокий суд, а не какое-то конкретное истасканное лицо.

А второй момент вот какой. Он говорил все резче и оскорбительней, добавив к слову «шулер» ещё и «лжец», причём, оба эти слова в те времена на Западе были смертельным оскорблением, хотя со временем, кажется, они несколько подутратили эту свою крепость. По-моему, так, слово за слово, и он дошел бы до «сукиного сына», а это уже было выше всякой меры, ну, разве «конокрад» тогда было не менее поносным, а, может, даже пообидней, но тут оно было – пришей кобыле хвост. И если вас при всем честном народе обзывали каким-нибудь из этих слов, то вы это не могли просто так оставить – такое оскорбление смывалось только кровью.

Однако на улице, к моему счастью, ещё не было ни одной живой души, так что стать свидетелем моего позора при ярком свете белого дня было некому. Другие игроки уже скрылись за углом, а бармен ушел через чёрный ход, проулком.

Но в любой момент мог кто-нибудь возникнуть так, что ещё до этого я должен был сделать выбор: либо быстрая смерть, либо на всю жизнь бесчестие. Кажется, я понятно выразился, что драться с Бешеным Биллом не собирался. Но, с другой стороны, мне не хотелось, чтоб о моем отказе стало известно всем. Если об этом узнают, то все – в покер мне больше не играть. И дело не только в том, что скоро все узнают, что я мухлюю, но и потому что станут считать меня трусом, которому впредь можно садиться на голову и которым безнаказанно можно помыкать. Последнее и правда было страшно, потому как в те времена шулера были не в редкость. Мухлевать пытались все, все кому не лень – просто я был ловчее других. Оно ведь и сам Хикок иногда за покером украдкой смотрел снос. Конечно, так не узнаешь, что у кого на руках, но видеть, что в сносе,- это уже немало. Вот почему тогдашние правила доходили аж до того, что если кого за этим делом схватят за руку, то ему уже не сносить головы. Да только Хикок-то играл обычно в карты с теми, кто сам его боялся как огня.

Так что морали он придерживался не больше меня, но, что меня совсем уж возмущало, это то, что он заговорил о честности, не имея ни малейшего понятия о том, как я его вожу за нос. Если можно так сказать, он обвинял меня в убийстве, не имея в знак доказательства трупа. И говорю вам об этом только потому, чтоб вы не судили меня слишком строго, когда услышите, что было дальше…

В следующую минуту я вдруг вижу, как навстречу по улице катит фургон – все ещё слишком далеко, чтобы возница понял, какая тут у нас каша заварилась, но ешё чуть-чуть, и он будет рядом.

Я сместился так, чтоб от Бешеного Билла быть на запад, то есть, чтоб солнце оказалось прямо у него над головой, то есть, било прямо мне в глаза. При других обстоятельствах я бы просто опустил поля своей широкополой шляпы, но сейчас, оказавшись лицом к лицу с таким человеком, как Хикок, нельзя было сделать даже самое невинное движение.

Вот я и щурился.

– Так, значит, ты утверждаешь, что я шулер? – переспрашиваю у него.

– Да, утверждаю,- говорит он.

– И лжец?

– Да. Лжец. Тогда я говорю:

– Позволь опустить поля шляпы. Ясное дело – левой рукой. Солнце бьет прямо в глаза.

– Сделай милость, но только потихоньку,- разрешает он и при этом сует большие пальцы за пояс – как раз перед белыми рукоятками «Кольтов».

Моя левая рука медленно-медленно поползла вверх, словно гусеница по стене, на ширину пальца надвинула шляпу на лоб. Потом я выворачиваю руку ладонью от себя и резко разжимаю пальцы. А сам же тем временем правой – хвать пушку.

Какую-то долю секунды я не знал, что делает Бешеный Билл – если помните, не кто иной как он научил меня во время поединка сосредотачиваться на самом себе. Поэтому не скажу, чтоб хорошо видел, как он обнажил оружие, зато уж видел яснее ясного, как дуло его «Кольта» изрыгнуло прямо в меня свинец и дым.

ГЛАВА 22. ШАРЛАТАНЫ

Тут бы мне и крышка, не пойди я на хитрость. Так вот, ловлю я солнечный лучик своим волшебным перстеньком и посылаю зайчика прямо Хикоку в глаза, а сам тем временем валюсь на землю. Он ослеплен, причём внезапно, но действует как всегда молниеносно и дважды бабахает точь-в-точь туда, где всего лишь какой-то миг тому назад была моя голова. Думаю, какую-то минуту он ничего перед собой не видит – только плывут у него перед глазами зеленые круги, потому что далее он опускает свой «Кольт» и стоит себе, не может проморгаться. И вид у него, как я припоминаю, прямо-таки жалкий, и это при всех его шести футах, затянутых в кожу, да ещё с меховой оторочкой.

А я, целый, невредимый и в полной безопасности, лежу себе на земле под его огнем и в ус себе не дую. Но лежу себе тихо, не осмеливаясь и рта раскрыть, иначе ему тогда раз плюнуть пальнуть на звук моего голоса. Мой же револьвер у меня, и в этот момент я мог бы запросто укокошить великого Бешеного Билла, тем самым войдя в историю.

Ну, на самом-то деле тишина стояла не дольше, чем пальба, потому что тут Билл и говорит: – Ладно, дружище, опять твоя взяла. Давай стреляй,

ну…

Я молчу.

– Говорю тебе, давай стреляй, а то ведь и я стрельну! А тот паренек на фургоне прижался к обочине еще

за пару кварталов и забился под свою телегу, как мышка. Парочка выстрелов в те дни вряд ли кого подняла бы с постели, тем более в такую рань, так что кроме этого парня, насколько мне известно, никто нас не видел.

– Ты что, хочешь сделать из меня посмешище? – возмущается Билл, приходя прямо-таки в бешенство, и посылает ещё три куска свинца – как раз туда, где я, по его мнению, должен был находиться; завершилась его пальба молниеносной «пограничной сменой», когда пушка из левой руки перелетела в правую, чуть не столкнувшись в воздухе со своей товаркой, совершавшей обратный перелет. Эффектный трюк, на который способен лишь настоящий профессионал.

Теперь, видать, он малость оклемался и разглядел, что я валяюсь на земле – подходит ко мне, поддевает носком сапога и говорит:

– Ага, так Шайен я в тебя попал! – Он принял меня за раненого или мёртвого. А я ни гу-гу и глаза закрыты.- Извини, дружище,- говорит он,- но ведь все было честно, не так ли? Я же тебя учил… Ладно, давай-ка снесу тебя к этому коновалу, пускай послушает, а если он скажет, что ты труп, так я тебя похороню по первому разряду, будь покоен.

По всем расчётам ему уже давно было пора сунуть пушку в кобуру, и едва он нагнулся поднять меня, я возвращаюсь к жизни и – тик – дуло ему прямо под нос.

– Ну что, съел? – спрашиваю.- Да за это время я мог бы хлопнуть тебя раз пять, не меньше.

С его образом жизни расходовать энергию на удивление – это уже было слишком. Он только покосился и медленно попятился, поднимая при этом руки вверх… Затем точно так же медленно опустил их вниз и неожиданно расхохотался.

– Старина,- говорит он сквозь смех,- ну, ты даешь! Большего пройдохи я в жизни не встречал! Знаешь, а ведь не одна сотня человек отдала бы все, что у них есть, за единственную возможность вот так пальнуть без помех в Бешеного Билла! Что ж ты так…

Он смеялся, но думаю, что где-то в глубине души Билл крепко обиделся, ведь было задето его самолюбие, а уж чего-чего, но самолюбия у него было в избытке. Боюсь, ему больше бы понравилось, если бы я его убил, чем видеть такое безразличие к своей знаменитой персоне со стороны такой заурядной персоны как я. Но его шкура меня ничуть не интересовала – меня больше беспокоила судьба своей собственной.

Тут он ещё раз попытался намекнуть на значительность своей персоны и говорит:

– Теперь, небось, пойдешь трезвонить, как ты обскакал самого Билла Хикока?

А я ему:

– И не пикну.

Как видите, я слово сдержал и до сих пор рта не раскрыл.

Вообще-то за рекламу, как известно, надо платить. А то ведь с этими патлатыми красавцами типа него да Кастера что получается – не столько огня, сколько дыма-, только и слышно: «а ля Кастер» или «а ля Хикок»… И все задарма, тьфу!

От огорчения у него даже усы поникли, но он снова расхохотался, чтобы показать мне своё дружеское расположение, и говорит:

– Знаешь, я тут еду маршалом в Абелин… И если ты, старина, когда-нибудь окажешься в тех краях, буду рад пропустить с тобой стаканчик-другой: само собой, ставлю я… Но провалиться мне на этом самом месте, в покер, чёрт подери, я с тобой не сяду!

Он пожал мне руку. Не помню, говорил ли я, что ладошка-то у него, как для мужчины такой комплекции, была миниатюрной, да и нога, кстати, тоже – не больше моей.

Бешеный Билл повернулся и, не теряя достоинства, побрел по улице, прямой, как палка, и только патлы по плечам – хлоп, хлоп, хлоп… Да ещё эта его курточка до колен – длинноногая девчонка, да и только!

В Канзас-сити я проваландался все лето семьдесят первого. И на жизнь себе и Амелии по-прежнему зарабатывал за покерным столом. Ну, разумеется, по-прежнему мухлевал, не без того… Пару раз был схвачен за руку… А однажды какой-то нервный джентльмен пульнул мне в ягодицу, но пистолетик, будучи дамским, большого урона мне, слава Богу, не нанес, так что вскоре я опять занял своё место за столом… В другой раз ещё один нервный джентльмен погнался за мной с ножиком – пришлось его слегка подстрелить в руку, чтоб не так резво бегал…

Как бы там ни было, но эти незначительные кровопролития весьма заметно подмочили мою репутацию, и теперь уже затащить кого-нибудь за свой стол становилось все труднее, а если это и удавалось, то с меня не спускали глаз.

Так что белая полоса везения сначала покрылась кое-где бледно-серыми крапинками, потом эти крапинки начали неумолимо расплываться в жирные пятна, белые просветы между которыми становились все уже и уже…

Выпадало мне и посидеть когда-никогда за столиком в одной компании с активно практикующими доками кровопускательных наук, независимо и гордо носящими такие печально известные имена как Джек Галахер или, скажем, Билли Джонсон; они как раз обретались в то лето в Канзас-сити. И тут уж я даже не рыпался, будьте уверены. Знаете, чем больше нюхнул пороху, тем меньше желания пропадать ни за понюшку табаку.

А карманные расходы маленькой Амелии становились все больше мне не по карману. Как-то прихожу домой в гостиницу и что же я вижу? – посреди гостиной рояль, и какой! Чистое красное дерево! А у рояля – седовласый джентльмен немецкой наружности: с бородкой и в очках, прибывший прямиком из Сент-Луиса вместе с роялем, чтобы настраивать его и давать уроки игры. А мне что же – плати?! И не только, значит, за эту фисгармонь и её доставку, а ещё и жалование этой личности, плюс ещё ейное жилье и полный пансион. А что касается этого немчуры, то в перспективе, хотя, возможно, Амелия и выучится играть сама, без его помощи, то всё равно инструмент будет требовать настройки до гробовой доски.

Я так никогда и не выяснил, жулик он или нет, но немцем он казался настоящим, и, конечно же, в своей музыке разбирался, правда, упросить этого типа сыграть какую-нибудь вещицу целиком, а не просто повторять без конца гаммы, было чертовски трудно. При этом он время от времени доставал набор настроечных инструментов и колдовал над струнами и молоточками.

Счёт за всё это достигал четырехзначной цифры; точной суммы не упомню, потому что когда я этот счет увидел, то у меня аж в глазах потемнело. Но всё же, когда я пришёл в себя, то испытал даже что-то вроде гордости за Амелию и её начинания. Кажется, она просто добыла адрес фирмы по производству роялей и на почтовой бумаге гостиницы отправила туда письмо с просьбой прислать ей самый лучший, и, видит Бог, они ей его отправили – даже не проверив банковский счёт! – на судне из Сент-Луиса вместе с немцем.

Но, к счастью, попутчику рояля было всё равно, где и как он живет – настолько фанатично он был предан музыке, поэтому я разместил его на койке-раскладушке в уголке моей спальни, и это вполне его устроило, а сидел он на одной колбасе и чёрном хлебе, если вообще вспоминал о еде, так что хоть на нем я малость сэкономил.

Однако надо признать, что Амелия так и не выучилась как следует играть на пианине. И это было единственное, что у неё выходило из рук вон плохо: честно говоря, от её игры впечатление было такое, будто по клавишам разгуливает кошка. Учителя обычно это приводило просто в бешенство – он негодовал, рвал на себе волосы и бороду, вопил как резаный, а однажды, помнится, когда Амелия в девяносто девятый раз приступила к какой-то пьеске, всякий раз спотыкаясь в одном и том же месте, немец разрыдался как ребёнок.

А через пару месяцев Амелия подходит ко мне и спрашивает: «Дядя Джек, не возражаешь, если я пианино отошлю назад? Оно на меня нагоняет ипохондрию».

Вот каким слогом она теперь заговорила, ну, прямо вылитая англичанка, как пить дать, сузила губки, а слова посылает через нос. Да чего там – высший

класс!

Конечно, я соглашаюсь, потому что желаю девочке счастья,- и вот, значит, покупаю немцу билет, ковригу хлеба и ломоть сыра, нанимаю каких-то босяков перенести инструмент из номера на борт судна, отплывающего в Сент-Луис… Но случилось так, что это судно пустилось наперегонки с другим, что бывало тогда частенько, и разогналось до того, что его котлы взорвались, и оно сгорело к едрёной фене по самую ватерлинию, а вместе с ним сгорел и рояль ясным пламенем.

Но я за этот инструмент по-прежнему оставался должен долларов эдак 930 и то и дело получал послания на сей счёт, полные хамских угроз. Потом в один прекрасный день ко мне нагрянули нудные такие господа в котелках и давай совать под нос всякие бумажки – мол, незаконное владение, лишить права собственности и все такое прочее. Но когда до них дошло, что взять-то с меня им нечего, они решили упечь меня в каталажку. Ан не тут-то было: я нанял одного законника, и этот писака состряпал какой-то договор, по которому я был обязан выплачивать им каждую неделю по пятьдесят долларов по гроб жизни, после чего эти зануды успокоились окончательно, а мне этот договор стал в пару сотен долларов, которые я заплатил законнику за труды.

И все это в то самое время, когда я не мог никого затащить за свой карточный стол, чёрт подери! Стоит ли говорить, что неоплаченная сумма по гостиничному счёту выросла до умопомрачения, а из магазинов готового платья ежедневно донимали требованиями немедленной оплаты нарядов Амелии, кроме того я задолжал парикмахеру, в конюшне и в двух ресторанчиках… Плюс ко всему Амелию заклинило на мысли продолжить музыкальные занятия – так что вскоре место немца и его рояля заняла огромная грудастая бабища, до того грудастая, что даже Долли рядом с ней показалась бы чахоточной плоскодонкой! Она обучала пению и, как сама говорила, была чистокровной итальянкой и совсем недавно распевала, ежели ей верить, в опере какого-то города там, у них, в Италии… В Майлане, что ли?… Звали её синьорина Кармелла. Пела она ничего себе, так что вполне возможно, что все её слова были правдой. Стоило ей ноддать пару и пустить трель, как все бокалы у нас в комнатах начинали дребезжать и трескаться, а когда она распевала гаммы, то к нам прибегали даже те постояльцы, которые жили в конце коридора на четвертом этаже. Если она не орала песни, то была обычно пьяна. Тогда она вела себя совсем тихо: укладывала свою тушу на диван и отбивала своим жирным пальцем, унизанным дешевыми перстнями, такт для Амелии, затем ей это надоедало, она икала пару раз и засыпала богатырским сном. И тут-то мне приходилось выбирать: оставлять её отсыпаться – а это могло занять уйму времени, каждый час которого обходился мне в два доллара – или же растолкать эту пьянчугу. А она, не продрав глаз, всегда тискала меня в своих объятиях, принимая спьяну за какого-то своего бывшего сердечного дружка Винченцо! Амелия просто помирала со смеху.

Что же касается талантов моей дорогой племянницы по части пения, то, боюсь, они не ушли далеко от недавнего битья по клавишам, хотя в отличие от немца сеньорита Кармелла лицемерно признавала, скрепя сердце, что у девочки есть-таки искра Божья – видать, ни на минуту не забывала про своё жалованье.

Но больше всего меня поражало то, что когда Амелия разговаривала, можно было заслушаться её чистым приятным голоском, а вот пела она скорее как ворона, чем как жаворонок… Да, видать, разговор и пение – вещи разные и сравнивать их не стоит. Я, конечно, чтобы не огорчать девочку, ничего поперек по части её занятий не говорил, даже нахваливал иногда, но вот Кармелла… Она явно хватила через край, когда в один прекрасный день они с моей племянницей дуэтом заявили, что Амелия вполне обучена и пора снять зал для её сольного концерта. Тут уж я взвился на дыбы: уж очень мне не хотелось, чтобы мою малышку после первой же песни растерзала разъяренная толпа, а что будет именно так, я не сомневался ни на секунду – разве что если бы нам удалось наскрести целый зал глухих. И я впервые отказал Амелии.

Девочка не плакала и не скандалила по поводу моего отказа, нет, она просто тихонько слегла и несколько дней ничего не ела, а когда я входил к ней в комнату, она лишь печально и кротко улыбалась, а её бледные ручки неподвижно лежали при этом поверх покрывала, и я видел, что она скорее заморит себя, нежели откажется от этой затеи, потому как в жилах её текла кровь Крэббов. Так что я в конце концов сдался.

И вот снимаю я в каком-то доме зал, печатаю программки, подряжаю мальчишек раздать билеты задаром и в лучшей части города – продавать их и пытаться не стоило – а вечером заряжаю двустволку и на всякий случай сажусь на самом видном месте, перед всеми… Но беспокоился я зря – зрителей было всего шестеро, что оказалось не так уж и важно, потому что малышка Амелия настолько волновалась, что едва могла разглядеть зал, а про то, чтобы сосчитать зрителей и речи быть не могло. Что же до синьорины, которая подрядилась аккомпанировать ей на фисгармонии, так она до того налакалась, что не один раз грохалась со своего круглого стульчика, так что если с чем и возникали сложности, так это только с тем, чтобы взгромоздить её на место. Так что всем нам было не до публики. Хвалебный отзыв в газетах стоил мне, насколько я припоминаю, всего пять долларов – в те времена много платить журналистам было не принято. Но по дешевке я смог устроить только это.

А к старым долгам прибавились новые: за зал, за аренду этой чертовой фисгармонии, за программки и, разумеется, синьорине за услуги. Да, чуть не забыл, ещё за круглый стульчик, который эта корова Шайен доломала!

Но малышка Амелия была без ума от своего концерта и, закупив десяток или два десятка экземпляров газет с тем самым отзывом, что стоил мне пятерку, раздавала их направо и налево, так что я ни о чем не жалел, хотя сумма моих долгов приняла просто чудовищные размеры.

В то время на покер уже надеяться не приходилось, так как стоял конец августа, и охотники на бизонов потянулись в прерию открывать новый промысловый сезон. Да, ещё немного – и в Канзас-сити не останется ни одного из тех, кого можно было бы просто уговорить сыграть, не говоря уже о том, чтобы сыграть со мной. Я уже стал было подумывать над тем, не заняться ли и мне бизоньим промыслом, потому что стрелок я был неплохой, и за сезон – с сентября по март – вполне мог подзаработать тысчонку-другую. Но этим надо было заниматься основательно и всерьез, то есть, для начала нужны были деньги для покупки снаряжения. Ведь если охотиться на бизонов, то не обойтись без крупнокалиберной винтовки «Шарпе» да запаса патронов к ней, да ещё фургон нужен и те твари, что его будут тянуть, потом ещё нужен шкуродер, потому как ни один уважающий себя охотник к мёртвому зверю ножом не прикоснется. Спросите – почему? А чёрт его знает… Вообще-то, хотя это и покажется вам смешным, но охотники на бизонов считают себя за белую кость и у них свой кодекс чести да ещё масса всяких условностей такого рода… А я ведь назвал только самое необходимое. Охотники, которые ходят на бизонов артелями по 10-15 человек, включая возниц и кашевара, так те берут с собой целый арсенал: после нескольких выстрелов ствол «Шарпса» накаляется, а разве есть время ждать, пока он остынет, когда стадо в любой момент может напугаться выстрелов и запаха крови?

Ну да не буду долго распространяться на эту тему. Скажу лишь только, что беде моей помог счастливый случай – встретил я благодетеля по имени Аллардаис Т. Мериуэтер. Встретился я с ним в одном из салунов Канзас-сити, куда я как-то забрел средь бела дня посидеть да поразмышлять над стаканчиком виски…

Как только я вспоминаю этого человека, так первым делом приходит на ум его манера изъясняться.

Так вот, стою я у стойки бара и тут ко мне подходит какой-то тип и произносит следующее:

– Сэр,- говорит он,- я полагаю, что вы простите мне мою прямоту, если я скажу, что уж если мы с вами – единственные джентльмены среди окружающего нас сброда, то это обстоятельство должно вызвать в нас естественное желание стать под общие знамена…

– Не понял,- перебиваю я его.

– Вот именно,- подхватывает он и называет себя.

– Крэбб…- тянет он через мгновение после того, как я представился в свою очередь.- Вы к какой ветви Крэббов принадлежите – к бостонской, филадельфийской или нью-йоркской?

Ясное дело, что принял я его за одного из тех франтов, что валом валили сюда с востока – подлечить слабые легкие или там ещё чего. Считалось, что прерии способны возвращать здоровье… И тут такое меня зло взяло: представляете, я, значит, сижу на мели и денег мне взять неоткуда, а у этого маменькиного сынка за все заплачено и разгуливает он тут у нас, словно сам чёрт ему не брат…

Ну, я и буркнул, всем своим видом показывая, что мне абсолютно наплевать, поверит он мне или же нет:

– К филадельфийской.

__ А-а-а,- закивал он.- А вот мои знакомцы из вашего рода все сплошь из бостонцев или нью-йоркцев…

Да, я ещё не рассказал, как он выглядел: спереди, кажется, нормального размера, но сзади – боров боровом. Выбрит до синевы, рот такой вялый, безвольный… А ещё масса всяких безделушек: в галстуке булавка с бриллиантом, цепочка для часов какая-то хитроумная, с фасонной чеканкой, в петлице – бутоньерка, трость с золотым набалдашником, лайковые перчатки и прочая дребедень… А возраста он был примерно моего.

– А какой университет вы закончили,- снова пристает он ко мне,- Гарвардский или Йельский?

– Первый,- отвечаю.

– Ну, а я – второй,- говорил он.- Но у меня была масса знакомых, даже, вернее, закадычных друзей в Гарварде началашестидесятых… Ведь, судя по всему, именно в это время там учились и вы. Кстати, вы были знакомы с Монтгомери Бриэром, с Уильямом Уиплом или Бартли Платтом – все они из клуба «Индейский пудинг?» Возможно, вы знавали Честера Ларкина – он из «Мускусных быков» или Мансарда Ритча из «Кенгуру»…

– Нет,- говорю я в том же духе,- никогда не знал. Я был из «Антилопы».

– Ну тогда, сэр,- говорит он,- разрешите в связи с этим ещё раз пожать вашу руку! Лучшей рекомендации и желать невозможно! Полагаю, каждый джентльмен цивилизованного мира наслышан об избранности и аристократичности «антилоп»… Так что нет ничего удивительного в том, что я сразу же выделил вас из этой толпы: порода говорит сама за себя…

И он ещё некоторое время продолжает в том же духе. Потом мы ещё раз выпили. Мне поначалу было забавно его разыгрывать, но потом его трескотня мне наскучила, и я уже собрался было уходить, как он мне и говорит: – Сэр, ничего другого мне не остается, как надеяться на вашу милость… Я оказался в отчаянном положении, ибо – увы – не могу, подобно вам, похвастать нравственной чистотой… Да, я подобно тростинке, колеблемой ветром, оказался слаб перед натиском порока… Боюсь, что добрая старая фирма Мериуэтеров, которую я рано или поздно унаследую, едва ли найдёт опору в моём лице… Короче, сэр, за две недели я умудрился спустить за карточным столом те пять тысяч, что дал мне отец на целый месяц путешествия по Западу… Дать ему телеграмму, чтоб выслал ещё денег, я не решаюсь… И вот сейчас я взываю к вам как к единственному джентльмену среди всего этого сброда… Двадцать долларов, мистер Крэбб, всего двадцать долларов… Для вас это жалкие гроши, а мне они спасут жизнь!

Он смахнул со щеки набежавшую слезу.

– А взамен, Джек,- продолжал он глухо,- я вручу вам расписку, на которой будет начертано благородное имя Мериуэтеров, чье слово ценится на вес золота, а в качестве залога предложу вам… ну, хотя бы вот эту булавку!

Вся эта история меня мало взволновала, но как только речь зашла о драгоценной безделушке, сердце мое дрогнуло: Шайен человек я жалостливый, да и камень на булавке был размером не меньше как с желудь… Так что наскреб я ему требуемую сумму, пока этот простак не передумал.

– Благослови вас Господь,- торжественно произнес он, принимая деньги и протягивая мне булавку.- Надеюсь встретиться с вами при более благоприятных обстоятельствах.

У него при виде денег настолько улучшилось настроение, что парень тотчас же испарился из салуна, даже не оставив мне расписки. Впрочем, меня это вполне устраивало: сделка была что надо – такой бриллиант всего за двадцать долларов! Да я немедленно загоню его за очень даже кругленькую сумму…

Но только я начал расплачиваться с барменом, как эта булавка – хлоп – и падает на пол! Камень – вдрызг, и количество осколков не оставляет ни малейших сомнений в том, что этот бриллиант не иначе как стекло чистейшей воды.

Я тотчас выскакиваю из салуна. Глядь – а этот мерзавец трусит по улице! Я – за ним, и после непродолжительной погони (мозги у него Шайен работают быстрее, чем ноги) хватаю отпрыска славного рода за грудки, прижимаю к стене и приставляю к его печени ствол револьвера.

Он от такого неделикатного обращения поначалу покрылся холодным потом, потом принялся хватать воздух своим вялым ротиком, но довольно быстро опомнился и внаглую произносит:

– Так, значит, сэр, вы меня раскололи?

– Ага, – соглашаюсь я,- и могу запросто за это вырвать тебе глаз!

Но угрожающего тона мне хватило ненадолго – всегда питал слабость к парням, которые не теряют присутствия духа под дулом «Кольта». Так что отобрал я у него свои деньги и спрятал пушку в карман.

– Ну ты и жулик,- говорю,- прям артист какой.

– Нет,- отвечает,- вы это преувеличиваете. И вообще, до двенадцати лет я был совершенно невинен.

– И вот что удивительно,- продолжаю я,- как же тебе это удалось? Как это я не заметил, что задница твоя так и светит из штанов, что манжеты потрепаны, словно их собаки жевали… Да чего стоит одна дырка на сапоге, из-за которой ты, наверное, всю лодыжку натер чернилами! Как я этого не заметил – ума не приложу!

– Да-а-а,- протянул Аллардаис, и в голосе его звучала уязвленная гордость,- знавал я времена и получше. Нынешняя полоса невезения – явление временное… Признайтесь, что работаю я неплохо, если даже вы накололись на булавку, простите за скверный каламбур.

– Что да то да,- вынужден был признать я,- если бы я её случайно не уронил, ты бы исчез без шума.

Он тяжело вздохнул и говорит:

– Если вы не против, то я бы предпочел отправиться в участок немедленно. Понимаете, мне крайне неприятно, когда смакуют мои промахи…

– Думаю, Аллардаис,- отвечаю я,- что дело не в этом. Надуть меня ты не смог, а что касается участка, так ничто на свете не вызывает у меня такую скорбь, как зрелище потери свободы. Тюрьма – это не мой метод перевоспитания. Заблудших душ типа тебя я либо пристреливаю на месте, либо отпускаю на все четыре стороны… Слушай, как раз сейчас я ломаю голову над тем, как бы раздобыть крупную сумму. Для этого нужна хорошая идея, а идеи – это по твоей части.

Вы бы только видели, как он преобразился после моих слов! Сдвинул шляпу на затылок, принялся тростью вертеть – фу-ты, ну-ты. Даже его обшарпанность куда-то подевалась. Нет, этот парень мне положительно нравился: прирожденный артист, ему бы на сцену!

– Сэр,- говорит он эдак важно и, переложив лайковые перчатки в левую руку, тянет мне правую,- сэр, вы можете на меня рассчитывать!

Аллардайс предложил провернуть трюк с брошью. В мою задачу входило лишь пойти в определенный ювелирный магазин и купить там брошь, которую он предварительно приметил.

– Во что это обойдется? – спрашиваю я.

Он отвечает, дескать, ерунда, каких-то там три сотни долларов. И так надменно смахивает пылинки с шелковых лацканов фрака, что обыкновенный человек ни за что бы не заметил, до чего они истрепаны.

– Да если б у меня были три сотни,- говорю я,- разве я стал бы мошенничать?

– Дорогой мой Джек, – вносит ясность Аллардайс, – в таких делах всегда следует отталкиваться от желаемой цели. Если мы с тобой замахнулись на две тысячи долларов, то нет ничего проще, чем получить три сотни оборотного капитала. В числе моих способностей есть и такая, как карманные кражи, так что добыть искомую сумму за один вечер – пара пустяков… Да, я предвижу твой вопрос относительно того, что почему я, к примеру, не вытащил твой бумажник вместо того, чтобы канючить подаяние и подсовывать эту жалкую булавку? Во-о-т! – восклицает он,- вот тут-то кроется сложнейшая нравственная загадка всего этого дела! Каждый человек, уважаемый сэр, имеет чувство собственного достоинства. Так вот, я – мошенник, и я должен соблюдать кодекс чести своего ремесла, иначе я не смогу ладить с самим собой. Разумеется, я умею обчищать чужие карманы, но способен на это деяние только в интересах какой-нибудь красивой махинации, иначе мои пальцы утратят ловкость и меня тут же схватят. Брр! Предстать перед судом присяжных в роли мелкого жулика!

Аллардайс был не просто плут, он был ещё и философ! Мне кажется, что он мог бы разглагольствовать на эту тему месяца два, а то и больше, но мне срочно нужна была монета, вот я его и оборвал, предложив скорее переходить к делу, брать быка за рога. Что он и сделал, через день или два благополучно вернувшись с этими тремя сотнями, что, полагаю, подтвердило его приверженность своим принципам, ведь он мог запросто их пропить или ещё как-нибудь спустить. Но нет, жулик он был честный, если вы понимаете, что я хочу сказать,

Вот тут-то и настал мой черед действовать. Взял я эти деньги и пошел в самый шикарный ювелирный магазин под названием «Каллер и Ко», где и купил брошь, описанную Аллардайсом, ошибиться тут невозможно – была она в виде рубинового сердечка с золотым веночком, а посередке этого сердечка сверкал бриллиантик. Просили за брошь 4 сотни, но я предложил им три – хотите берите, хотите нет – и они взяли. К тому же я дал понять, что в общем-то к покупке безразличен. Несомненно, меня приняли за какого-нибудь владельца ранчо, у которого завелись свободные деньжата, которые он тратил на приглянувшуюся шлюшку, что для Канзас-сити было делом вполне обычным.

На следующий день Аллардайс заходит в магазин и разыгрывает обморок, вдруг обнаружив, что брошь уже продана. О-о-о, видимо эту сцену разыграл он со всем ему присущим блеском, актер он был прирожденный, я ведь говорил уже об этом, и я бы с превеликим удовольствием её посмотрел, но нельзя было, никто не должен был заподозрить, что мы как-то связаны друг с другом. А изображал он из себя заезжего щеголя с Востока. Дескать, увидал эту финтифлюшку в витрине Каллера и решил непременно купить её своей возлюбленной, однако вынужден был ждать, пока получит свои ежемесячные 5 тысяч от отца, известного банкира и тэ дэ. Теперь же, когда он прибегает в магазин с необходимой суммой, то Каллер буквально вгоняет ему в спину нож, продав эту прелестную вещицу!

Тут сам старик Каллер, лысый, со стоячим воротничком, давай оправдываться:

– Но, сударь,- говорит он,- мы ведь и понятия не имели, что вы заинтересовались этим украшением. Если

б только…

Но Аллардайс его резко обрывает и закатывает сцену, разыгрывая дикий приступ раздражения: он наотрез отказывается смотреть другие брошки и угрожает, что впредь в магазин Каллера он ни ногой (хотя и раньше ноги его там никогда и не бывало) и требует, чтобы ему доставили другую, но такую же точно брошь.

– Она была, знаете ли, единственной в своем роде,- говорит расчётливый старик Каллер,- но давайте я телеграфирую в Нью-Йорк. Возможно нам удастся убедить ювелира сделать точно такую же ещё одну вещицу для такого страстного поклонника творения рук его…

После слова «Нью-Йорк» Аллардайс шлепается в очередной обморок, и служащие магазина принимаются его обмахивать, дают воды и, наконец, он сообщает, что на следующий день уезжает из Канзас-сити в Сан-Франциско, где и живет его любимая, ну и что он согласен заплатить за эту брошь в два, нет, в три раза больше, чем она того стоит, если только эту брошь ему доставят лично в руки до отправления поезда, который отбывает завтра в полдень.

Каллер едва не проглотил свой галстук.

– Ну, хорошо,- говорит он осипшим голосом. – Может, что-то и получится. Вполне может быть. А взяли мы за неё, – говорит этот хитрый старый козёл, – мы за неё взяли… насколько помню… ровно одну тысячу долларов.- И вылупился на Аллардайса, ожидая, что того сейчас хватит удар.

А Аллардайс совершенно безразлично ему и i окорит:

– Ладно, тогда я заплачу три тысячи. Но не откладывайте дело в долгий ящик, мой друг. Вы можете найти меня в гостинице «Эксельсиор». – И оставив одну из своих визитных карточек, выходит прочь из магазина.

Я же, делая у Каллера покупку, не преминул, как бы между прочим, назвать свою гостиницу, так что следующий шаг, который предпринимает ювелир, так это кидается ко мне со всех ног. Но, не желая посвяпып. Амелию в свои грязные затеи, я принимаю его в спальне и запираю дверь на ключ. Ну, а в гостиной Амелия как раз брала у синьориты Кармеллы один из своих уроков нения, и, честно говоря, её вокал едва ли способствовал тому, чтоб нервы у старика Каллера успокоились.

– Произошло ужасное, мой дорогой мистер Крэбб, – говорит он. – Та брошь была уже куплена другим человеком, и он, знаете, заплатил за нее целиком одному из моих помощников, хотя сам я был в полном неведеньи относительно этого. Не мог бы я вернуть вам паши деньги и забрать свою вещь? Конечно, ситуация ужасно неудобная, я это прекрасно понимаю и собираюсь компенсировать вам, дорогой сэр, все эти неудобства. Примите, пожалуйста, взамен любое другое изделие с десятипроцентной скидкой.

В глубине души я хохотал, вспоминая, что рассказывал мне Аллардайс про философию надувательства: в любой афере жертва и мошенник – оба жулики, а честный человек на аферу никогда не клюнет. Потом, однако, он добавил, что, увы, но таковые за все время его скитаний ему не попадались. Но вы только посмотрите на старину Каллера! Он вознамерился отхватить 2700 долларов, предлагая взамен только 20-долларовую скидку!

Так что мне его было совсем не жаль. Я отвечаю ему, что об этом не может быть и речи› ибо моя дорогая маленькая племянница, которая находится в соседней комнате (известная певица, между прочим), страстно полюбила эту вещицу, и я скорее позволю перерезать себе горло, чем заберу её у неё сейчас, и что купил я эту вещь на законных основаниях и не виноват в том, что он неумело ведёт дела.

Ну, в конце концов он решил предложить мне больше, но я сказал, что в данных обстоятельствах не в деньгах дело, так что он стал постепенно увеличивать сумму, и я только волновался об одном: чтобы этого старого хрыча от волненья не хватил сердечный приступ, и он не протянул ноги у меня на ковре прежде чем мы дойдём до 2 тысяч, ибо именно эту сумму мы с Аллардайсом сочли разумной, иначе закуси мы удила, и он мог бы почуять неладное.

До этой суммы он дошел где-то через пару часов, и тогда я ему сказал:

– Мистер Каллер, вы меня уговорили. Я не могу устоять, когда вижу, что человек так расстраивается.

Деньги у него были с собой, и когда он вынул пачку, я пожалел, что не довел сумму до двух с половиной тысяч, так как, похоже, именно столько он захватил с собой. Но, чёрт побери, как бы там ни было, а для первого раза это было совсем неплохо. Я заработал тысячу за два часа. Позже в салуне мы встретились с Аллардайсом и поделили выручку пополам.

– Я зарегистрировался в «Эксельсиоре», – сообщил он,- и просил портье передать мистеру Каллеру, что мои планы несколько изменились, и что я отправился охотиться к западу от Топики, вернусь через неделю и тогда, надеюсь, мы сможем устроить наше с ним дело. Этого времени,- добавил он,- мне вполне хватит, чтобы без излишней спешки смыться из города.

– Аллардайс, а куда ты направляешься дальше? – спросил я у него, потому что он вёл образ жизни, вызывающий интерес.

– В Сент-Луис, наверное. Там я ещё ни разу не был. А что ты, Джек, собираешься делать? Я бы тебе советовал уехать из Канзас-сити и побыстрей. Конечно, у Каллера против тебя нет никаких доказательств, но скоро он поймёт в чём дело и, как мне представляется, может тебе устроить неприятности. Как бы ты посмотрел на то, чтобы нам отправиться вместе? Мне кажется, у тебя настоящий дар к надувательству.

Видите ли, он ничего не знал про Амелию, потому как от своей гостиницы я держал его подальше. В конце концов, он Шайен был жуликом.

– Это могло бы быть совсем неплохо,- говорю я ему,- но, как мне кажется, истинное мое призвание лежит где-то на лоне природы. И направляюсь я в края бизонов на зимнюю охоту.

Аллардайс энергично протянул мне руку:

– Джек, рад был с тобой познакомиться.

– И я тоже, Аллардайс,- говорю я ему,- желаю тебе всего самого наилучшего и успехов во всех твоих начинаниях.

Тогда я видел его в последний раз. Как сейчас помню, стоит он в этой низкопробной забегаловке и велит подать шампанского. Ему так не терпелось начать красивую жизнь, что он не мог дождаться, когда попадет туда, где это больше к месту. Я уходил с предчувствием, что через день или два он опять будет на бобах, потому как мошенничать он мошенничал не ради денег, а ради удовольствия, ради самой игры. Какой артист! И какой славный парень, который так меня выручил тогда в Канзас-сити!

Из этих денег я отдал небольшую часть долгов своим кредиторам, чтобы показать, что человек я в общем-то добропорядочный, и на короткое время заткнуть им пасть, а ещё внёс аванс за обучение в пансионе, который я наконец подыскал для Амелии, заведение было аристократическое и девицы жили при нем, а директриса была до того высокомерна, что едва выдавила из себя пару слов.

Так вот, я знаю, что слушая всё это, вы с нормальным цинизмом тешите себя мыслью, что рано или поздно, а Амелия вернётся к старому. Люди просто терпеть не могут, когда кто-нибудь вылезает из грязи. Должен вас разочаровать. Теперь, когда Амелия вошла во вкус, никакая сила на земле не могла помешать ей стать благородной леди. Приведу пример. Так, если обедая в ресторане, она роняла вилку, то никогда за нею не нагибалась и не поднимала с пола, нет, она не поднимала. Для этого, говорила она обычно, существуют официанты. И так получилось, что этот принцип она применяла ко всему, что бы ни делала: так, если у неё с колен на ковёр гостиничной комнаты падала книга, то она, конечно, звонила в колокольчик, и к нам наверх вбегал бой в кургузой ливрейке, поднимал книгу и отдавал ей.

Теперь единственное, что меня беспокоило, как бы она не принялась возражать против моего желания определить её в эту Академию для благородных девиц под попечительством мисс Уэмсли, в которой, наверняка, после той роскоши гостиницы с немцем, синьориной Кармеллой, и всем прочим, покажется ей слишком скромно, но мои опасения не оправдались, потому как мисс Уэмсли была родом из Англии, или просто из Бостона, но как бы там ни было, она произносила вместо «просто» – «пгосто», говорила «семэстэр», такие «манзры» Амелии были в диковинку и она спешила их «поскогее пегенять», и после того, как мы там впервые побывали, чтобы записать Амелию, я у неё спросил:

– А ты не будешь скучать по Синьорине? И она мне ответила:

– Ты вызываешь пгосто смэх.

Выяснить, будет ли она скучать по дяде Джеку, я не стал. Я не надеялся, что будет, но не имел ни малейшего желания услышать то ли ложь, то ли неприятную правду. Я не был настолько глуп, чтоб не понимать, что чем больше она становится той, кем я хотел её видеть, тем меньшее удовольствие ей будет доставлять мое присутствие.

Так что я чувствовал, что сейчас мне самое время •отправляться стрелять бизонов. Этим я избавлю Амелию от своего общества, а заодно и подзаработаю деньжат, чтобы обеспечивать её как подобает. И не вернусь до следующей весны; ну, а тогда уж, наверное, буду просто наведываться в этот пансион каждое второе воскресенье, когда посетители могут приезжать на чаепития, и постараюсь не забыть вынимать ложечку перед тем, как пить чай. Других каких-то далекоидущих планов у меня тогда не было.

После того, как я заплатил за обучение в этом пансионе на полгода вперёд и выделил Амелии какую-то сумму на карманные расходы, у меня снова денег было не густо, но я ухитрился закупить большую часть необходимого снаряжения и припасов в кредит и нанял себе шкуродера, с которым можно было расчитаться уже по возвращении весной, когда будут проданы шкуры. Все это я провернул уже в Колдуэлле, штат Канзас, который на то время являлся главной штаб-квартирой торговли шкурами бизонов. А что касается Канзас-сити, то этот город я покинул среди ночи, оставив неоплаченными все свои счета, в том числе за гостиницу. И, насколько мне известно, я всё ещё им должен.

***

Пространства, по которым бродили бизоны, простирались от южной Небраски аж до самой реки Колорадо, в Техасе. А до появления железной дороги они, пространства эти, то есть, были вдвое больше и тянулись до Канады и дальше. Когда теплело, огромные стада шли на север, а потом, когда выпадал первый снег, откочевывали на юг.

Теперь же, говоря о том, что Тихоокеанской железной дорогой это стадо на континенте было разрезано надвое, я вовсе не хочу сказать, что к югу от дороги осталось мало животных, или, наоборот, осталось их мало к северу. Правда, в 1871 бизонов было уж никак не меньше десяти миллионов, потому что именно столько их было убито в южных прериях с этого года по 1875. Десять миллионов за пять лет! И я, в меру своих сил, приложил руку к их уничтожению по той простой причине, что чем больше сдашь шкур, тем больше получишь денег. А использовали эти шкуры главным образом вот для чего: после дубления их разрезали на приводные ремни для разной техники. А ещё их пускали на сапоги, сбрую, отделку одежды.

Ну, а связываться с мясом убитых животных у охотника ни времени, ни возможностей не было, разве изредка себе на ужин отрежешь язык или горб, так что в основном мясо оставалось там, где упало животное, и поедалось либо волками, либо сгнивало на солнце. Потом кто-то обнаружил, что кости – отличное удобрение, вот и стали их собирать, грузить полные фургоны, а затем перемалывали в порошок и фермеры удобряли ими свои гектары, так сказать, процветая на чужих костях.

«Ну, а что делать с мясом?» – этот вопрос по-прежнему оставался нерешенным, и никуда не деться от того факта, что бизона использовали не по-хозяйски, расточительно, не то, что индейцы. Те, так или иначе, а находили применение каждому кусочку, каждому дюйму, от рогов и ушей до копыт. В дело шел даже половой орган – из него варили клей. Однако, как вы знаете из моего рассказа, индейцы частенько голодали ещё задолго до того, как уничтожили бизонов, и ещё больше голодали до того как вообще появился белый человек, потому как прежде индейцы не имели для охоты ни лошадей, ни ружей, чтобы стрелять издалека, как при нашей охоте. Так что про все это не забудьте, прежде чем станете валить на нас, белых охотников, вину и поносить почем зря, как мне кажется. Мы просто изо всех сил постарались заработать себе на жизнь и интересовала нас только цена на шкуры, а до остального нам дела не было. Бывает, что из сообщений обо всем этом, написанных людьми там никогда не бывавшими, складывается впечатление, что, дескать, огромная армия охотников хлынула в прерии, чтобы уничтожить на континенте всех до одного бизонов для того, чтобы очистить пастбища для крупного рогатого скота или чтобы истребить индейцев, лишив их источника мясной пищи. Конечно, все это было, но без нашего злого умысла. Мы ведь были просто Небольшой группой парней с винтовками «Шарпе», и если бы вы когда-либо поднялись на пригорок и увидели б оттуда бескрайнее море бизонов, миль на двадцать одни бизоны, вы бы ни за что не поверили, что когда-нибудь всего несколько тысяч охотников, таких как я, изведут миллионы этих огромных тварей.

И всё же, сказав это, признаю, что сожалею о содеянном. Но мы это сделали, и вот как оно обычно происходило: в конце августа – начале сентября охотники съезжались в Небраску, чтобы застать там стада и вместе с ними спускались по мере того, как холодало, на юг, до Техаса, по пути убивая бизонов, и промысел обычно продолжался до марта следующего года. Затем весной охотники шабашили и ехали, как вам известно, в Канзас-сити отдохнуть и развеяться, ну, а бизоны тем временем на лето тащились на север и там линяли.

На такой охоте лошадь не использовали. Шли пешком, подбираясь как можно ближе к одной из небольших группок, на которые разбивались животные, когда паслись. Потом устанавливали крестовину для упора при стрельбе, на неё клали длинноствольную винтовку «Шарпе» и принимались отстреливать бизонов по краям этих группок. Вот так, удобно устроившись, можно было бить в течение довольно продолжительного времени, пока бизоны не начинали понимать, что происходит, потому как звуки выстрелов их не страшили, как не тревожило и то, что вокруг падают их товарищи. Пугал их только запах крови.

При благоприятном и постоянном ветре можно было завалить одного за другим до тридцати животных, а остальные в это время спокойно щипали травку. Их можно было бить до тех пор, пока один из них не учует кровь, не всполошится и не забьет копытом по земле. Потом другой бизон её учует и заревет, тут уж запаникует группа, и страх постепенно охватит все огромное стадо на площади пяти квадратных миль, минута – и замелькали только хвосты несущихся в чудовищной панике животных. Или, как иногда Шайен случалось, с другого края стада вели стрельбу другие парни, и тогда бизоны охваченные паникой, мчались бы на вас, и вы бы перед смертью увидели необыкновенную картину: весь горизонт – рога, рога, рога…

Но этого обычно не происходило; и когда стадо уносилось, к вам на фургоне подъезжал ваш шкуродер, который до того момента находился сзади, и приступал к работе над убитыми животными: делал несколько длинных надрезов, накидывал веревку вокруг собранных на шее складок, другой конец веревки привязывал к лошади и отгонял её – таким образом сдирая шкуру целиком. А в лагере шкуры растягивали на колышки для просушки, после чего высушенные шкуры складывали в штабеля в ожидании заготовителей, которые время от времени посылали фургоны во все охотничьи лагеря.

Ну вот, сэр, чем я был занят зимой семьдесят первого, и тот промысловый сезон мы с моим шкуродером закончили за рекой Канейдиан, в техасском Пэнхендле. В конце марта вернулись в Колдуелл и получили от заготовителей за шкуры около шести тысяч долларов за зиму, что означало, что за свой первый промысловый сезон я один убил две с половиной тысячи бизонов. А такие матерые ребята, как Билли Диксон или старик Киллер, добыли куда более моего.

Однако, по-прежнему казалось, что бизонов не стало меньше. Возле речки Луговой Собачки, ниже Канейдиан, мы со шкуродером поднялись как-то раз на вершину холма и увидели перед собой бескрайнее пространство, устланное буроватой шерстью. По-моему, видно было миль на 25 – день был ясный. Так вот, проведя вытянутой рукой слева направо по линии горизонта, вы очертили бы пространство, на котором был миллион бизонов…

В Колдуэлле я расплатился со шкуродером, с кредиторами за снаряжение и после всего у меня оставалось ещё несколько тысяч. И с этими деньгами я направился в Канзас-сити посмотреть на успехи Амелии.

Но прежде чем рассказать об этом, должен вскользь упомянуть о некоем любопытном совпадении. Помните, что передо мной гонял из Сан-Педро в Прескотт фуру один парень с очень смешным именем? Уайетт Эрп? Ну, так вот, я столкнулся с ним во время охоты и хочу вам сейчас об этом рассказать…

ГЛАВА 23. УСПЕХИ АМЕЛИИ

Мы тогда стояли у Солёной протоки, есть такая на реке Арканзас. Ночью, настрелявшись за день, охотники на бизонов в округе обычно сбивались на ночевку в тёплые компании – вместе выпить, поболтать и перекинуться в картишки. А неиссякаемым источником спиртного были коробейники, которые то и дело заявлялись на фургонах, полных виски в бочках. Не было такого медвежьего угла, куда б не добрались эти удальцы – хоть к чёрту на кулички. В прерии ведь пруд-пруди мест, где раз плюнуть помереть без воды, а вот промочить горло или даже напиться вдрызг можно было едва ли не везде.

И вот как-то вечером мы с моим подручным шкуродером подъезжаем к соседнему лагерю пропустить по маленькой и – кого бы вы думали я там вижу – у фургона на раздаче хлопочет мой братец Билли собственной персоной! Ну, что сказать вам про него – как нашёл в молодости дело, чтоб грело душу, так от него ни на шаг. Может, помните, рассказывал я, как встретил его в пятьдесят седьмом – он тогда сбывал краснокожим своё огненное пойло самого дерьмового пошиба. Ну, он так быстро и так низко опустился ещё тогда и за следующие пятнадцать лет хуже не стал, потому как, хуже было просто некуда. Зубы вот только порастерял, а так все тот же. Такой же фрукт. Как раз заливал клиентам о своем знакомстве с Джоном Уилксом Бутом, которого вроде бы, вовсе и не убивали, и живёт он себе, мол, как ни в чём ни бывало в Эль-Пасо, штат Техас, и что у него там лавка.

Припомнил я тут, как из собственных уст его слыхал, на чём настаивает он свой товар, и решил, что лучше мне, пожалуй, воздержаться от такого добра, но вот шкуродера своего отговорить не смог, ибо иначе пришлось бы признаться насчёт сродственника, а мне это было вовсе ни к чему – вот он пошел и потребовал себе налить:

– Ну-ка, плесни своей гремучей смеси!

И надо же такому случиться: у Билла как раз бочонок почти закончился – осталось на самом донышке, и ему пришлось его наклонить, чтобы наполнить ковшик. Так вот, приподнимает он его слить остатки – и тут при свете костра мой шкуродер замечает неладное – таращится в бочонок, потом на Билла.

– Постой, постой…- говорит он.- Это чего там такое… плавает?

Бил отвечает:

– Да, это так, ничего… просто винный камень… Знаешь, как в хорошем вине?

Тут шкуродер отпихивает его в сторону, хватает бочонок и опрокидывает. И вместе с жижей на землю возле костра шлепается с полдюжины… голов, коих опознать для этой публики особого труда не составляло.

– Ка-а-амень? Я те дам камень, сукин ты сын! – закипает шкуродер.- Да ведь это головы! Гремучей змеи!

На это заявление Билл лишь щербато скалится:

– Да уж не коровьи.

Тут парни начинают заводиться. Того и гляди все бочки ему переломают вместе с ребрами. И тогда он признается, что в каждом бочонке на борту его шхуны прерий содержится ровно по шесть змеиных голов. Эта новость заставляет некоторых отчаянных голов, кто уже отведал, отойти в кусты и мучиться там морской болезнью, а остальные – без лишних слов – достают веревки и присматривают сук покрепче, такой, чтобы выдержал моего братца; но тут сквозь толпу протискивается длинный как жердь паренек и обращается к Биллу:

– Ну, ты, запрягай и вали отсюда! И чтоб духу твоего здесь больше не было.

– Да от этого никто ещё не умер! – вопит от возмущения Билл. – Я же как лучше. Для вас стараюсь. От них оно ядреней. Вернее пробирает. Всем нравится. Это ж такой продукт. Вали отсюда! У повторяет долговязый. – А вы, ребята, расступитесь! Дайте ему пройти! И пусть катится колбаской на все четыре стороны!

И, ей-Богу, все расступились. Сам не знаю почему – мне-то он совсем не показался: парень как парень, ничего особенного. Хотя нет – было в нем что-то такое сродни Кастеру или Хикоку, и не только длинные патлы – какой-то особый кураж, что ли…

А шкуродер подходит ко мне и возмущается:

– Ну, ты когда-нибудь видал такое?

Я злился на брата, чувствовал себя не в своей тарелке и вообще мне было не по себе – и тут я не удержался и похвастал харчами. Получился звук вроде «и-и-э-э-рп» – так на меня подействовал вид этих самых змеиных голов – хотя бурды этой я в рот не брал ни капли.

Тут возле меня оказался долговязый, ледяным взглядом окидывает меня из-под чёрных бровей и спрашивает:

– А ты чем недоволен?

Я говорю, что всем доволен, но хотел бы знать, с чего это он взял, чёрт побери, что я чем-то недоволен.

– Так, а чего ж ты меня звал? – говорит он.

– Да никого я не звал!

– Звал! – настаивает он.- Ты сказал «Эрп». Так вот моя фамилия Эрп.

– А-а-а…- отвечаю, усмехаясь,- это меня просто… стошнило.

Тут он как врежет мне!

Ну, я что ж… вскакиваю на ноги, уже с пушкой. А он отвернулся и пошел прочь. А что мне – остается только или продырявить ему спину или признать, что инцидент исчерпан. Ну, не мог же я допустить, чтоб за ним осталось последнее слово, вот и бросаю ему пару тёплых фраз вдогонку, да таких, что у всех чуть не отпали уши. Ну, он тогда поворачивает оглобли.

– Ну, ты, тошнотворное создание,- добавляю, – а, ну, доставай свою пушку, – потому как он эдак неторопливо направляется ко мне, и уже совсем рядом, и при этом не делает ни малейшей попытки достать свой револьвер. А так как он подошел совсем впритык, то не стану же я в самом деле стрелять ему прямо в брюхо. Наконец, когда между нами осталось меньше шага, он своей левой хватает мою правую,- а пальцы у него, что твои клещи! – а правой спокойно достает свою пушку и тяжелым стволом – трах! – меня по темечку. Тут я, честно говоря, и отключился.

Трюк этот прозвали «завалить бизона» и когда Эрп заделался маршалом, он взял его себе на вооружение как излюбленный приём. За всю свою бурную жизнь укокошил он немногих – всего двоих или троих, зато уж завалил таким образом, пожалуй, не одну тыщу. Большего ехидства и фанаберии, чем у него, ей-Богу, не встречал. Вот например, Бешеный Билл, тот в подобной ситуации честно и откровенно пристрелил бы обидчика. Другое дело Эрп. Для этого он был чересчур высокомерным и заносчивым типом. Раз он с тобой стреляется, значит, вроде как считает тебя ровней, так сказать, достойным противником. А он ровней никого и не считал: остальные, мол, недостойны и того чтоб он их пристрелил. Вот он и кроил им черепа.

Уж не знаю, как там у него это выходило, но стоило ему лишь взглянуть на тебя, как на кучу дерьма, и ты, хоть с этим и не согласен, но поневоле на миг помедлишь, прежде чем пустить в ход пушку, а ему этого как раз и хватит, чтоб тебя завалить. Как бизона.

***

Как я уже упоминал, в Канзас-сити вернулся я весной семьдесят второго. За двадцать пять центов помылся в цирюльне, после чего облачился в городской костюм из сундучка, оставленного здесь на хранение, и направил свои стопы прямиком в школу Амелии.

Директриса, даром что сизомордая, была сама любезность:

– Ах,- сказала она, наливая мне чаю в изящную чашечку,- мы так переживали, что вы не вернётесь вовремя из этой вашей научной экспедиции!

Мне не терпелось поскорее повидать свою племянницу и посмотреть, каких ещё хороших манер поднабралась она за зиму, но решил, что надо Шайен ответить взаимностью мисс Элизабет Уэмсли, тем паче, что сидел я, развалившись в кресле посреди гостиной её «Академии для благородных девиц»; какой-то фикус в горшке щекотал мне за ухом своими листьями, руки покоились на вышитой батистовой салфетке, а ещё одна такая же лежала у меня под головой, которую я, как культурный человек, смазал медвежьим жиром.

– Надеюсь, – сказала мисс Уэмсли,- что вы собрали много диковинных раритетов и уникальных окаменелостей для экспозиции в наших очагах культуры на восточном побережье.

Представляете, под каким соусом малышка Амелия преподнесла ей мою охоту на бизонов!

– Вы непременно должны мне рассказать об этом,- продолжала она,- но прежде, право же, я думаю, нам следует обсудить ряд безотлагательных, хотя и низменных, вопросов. А и правда,- она выставила напоказ крупные передние зубы в некоем подобии улыбки,- разве они всегда не одни и те же?… Не сомневаюсь, дорогой мистер Крэбб, вам не надо объяснять, что если питомица проучилась в нашем заведении хотя бы две недели, а потом покинула его, то гонорар за семэстэр не возвращается.

Я счел за благо опрокинуть чашку себе в рот потому, как почувствовал, что иначе оболью скатерть.

– Она сбежала…- прошептал я, обмерев.

На что мисс Элизабет Уэмсли зашлась трескучим смехом. Звук был такой, как будто рвали шелковую шаль.

– Ну, что вы, мой дорогой мистер Крэбб! Ни в коем разе! Наша милая Амелия выходит замуж, вот что! Увы! У нас не было никакой возможности изыскать способ оповестить вас. Не имея ни вашего почтового адреса, ни каких-либо других координат, чтобы отыскать вас среди этих ваших бескрайних пустынь и неприступных гор…

– За кого? – спрашиваю. И думаю, что будь я где-то в другом месте, а не в этом душном салоне, где стоял затхлый запах засушенных цветов, то далее с моей стороны последовали бы яростные проклятия в адрес этого негодяя и угрозы убить подлеца. Мне просто и в голову не пришло, что на Амелии и впрямь может кто-нибудь жениться, или хотя бы пообещать… кроме какой-нибудь шушеры вонючей, конечно. Видите ли хоть я тут и поминаю то и дело, что она поднабралась хороших манер, но в глубине души-то я никогда не забывал, что вытащил её из грязи, и не сомневался, что стоит предоставить её самой себе, как она тут же скатится в ту же грязь.

Но тут мисс Уэмсли и говорит:

– При всей присущей нам скромности, мистер Крэбб, я право полагаю, что в данном случае нам позволительно бы было выразить глубокое удовлетворение выбором Амелии. Воспитанницы Академии Уэмсли – хозяйки лучших домов Новой Англии, и неудивительно…

– За кого?! – повторяю, потому что никак не возьму в толк, что она не для того тянет, чтобы смягчить удар, а для пущего эффекта.

И, клянусь, тут она называет имя сенатора штата и сообщает, что это его сын, молодой адвокат в Канзас-сити, которого мисс Уэмсли наняла представлять интересы Академии по делу о неуплате за обучение,- тут она бросает на меня многозначительный взгляд,- по каковой причине он и появляется в Академии, встречает Амелию и «сердце его,- как сказала моя собеседница,- пронзает стрела Купидона». Всю зиму он, как водится, ухаживает за ней, а свадьба назначена на май. Потому мисс Уэмсли и беспокоится об уплате – ведь её семестр заканчивается в июне. А денег, что я заплатил прошлой осенью, хватило только на первое полугодие, и, начиная с семьдесят второго года мисс Уэмсли вынуждена содержать Амелию в кредит, хотя в кредитоспособности такого известного исследователя и путешественника как я, она ни разу не позволила себе усомниться.

Я незамедлительно выкладываю кругленькую сумму. Мне было стыдно за свои скоропалительные и превратные выводы насчёт Амелии, но от такого головокружительного взлета малышки у меня буквально закружилась голова. Конечно, я мечтал о том, чтобы со временем устроить ей достойную партию, но чтобы так вдруг… да тут любой ошалеет.

Как только эта старая наседка получила денежки, она тут же их убрала и выпорхнула в предпокой, чтобы послать за Амелией, у которой как раз был урок то ли кройки, то ли шитья, то ли ещё чего-то такого. Войдя, племянница чмокнула меня в щёку, только что вышедшую из-под рук брадобрея, и я порадовался своей предусмотрительности. Потому как, если чьё прикосновение и могло напомнить мне о миссис Пендрейк, так это прикосновение Амелии. И это при всём при том, что мисс Уэмсли обряжала своих девиц в длинные и глухие убогие платья мышиного цвета. И никаких румян, пудры или там украшений. Так что почти все воспитанницы, что встречались мне по дороге, отличались друг от друга не больше, чем мыши одного помёта.

Все – но только не Амелия. В тех же стеснённых обстоятельствах она умудрялась выглядеть королевой.

Она присела рядышком со мной на диван, скромно сложив руки перед собой, грациозно наклонила голову и сказала:

– Надеюсь, ваше путешествие оказалось плодотворным.

– Мисс Уэмсли,- говорю я ей,- только что мне сообщила, что ты выходишь замуж.

В её глазах на мгновение вспыхнул бесовской огонек, и я тут же добавил:

– Я совсем не возражаю. Полагаю, что ты выходишь по любви.

Поначалу Амелия скромно потупила взор, как её и учили, не скрывая, однако, торжества, но потом вдруг посмотрела на меня спокойно и прямо, не цинично, а по-деловому. И отбросив свой прежний надменный светский тон, говорит мне:

– Ты что, и в самом деле верил, что я тебе родная племянница? Потому ведь как, сам понимаешь, если да, то у меня, честно говоря, будет скверно на душе.

Сами знаете, можно прожить полжизни и ни разу так и не столкнуться с подобными вопросами людского бытия. Если все называть своими именами, то от полной определенности человеку станет только хуже. К примеру, знавал я горьких пьяниц, что протянули долгие годы единственно потому, что сами себе никак не признавались, что окончательно спились. Вы, небось, ещё тогда в самом начале, когда я только связался с Амелией, решили, что я и впрямь поверил в наше кровное родство, хотя доказательства-то были очень хлипкие, потому как девчонка в её положении наплетет клиенту с три короба, лишь бы он был доволен, а еще, небось, подумали, что.прикидываться моей племянницей, занятие уж явно попроще, чем то, от которого я её отвадил.

И не то чтобы я всего этого не понимал. Но, послушайте, чёрт побери, я прожил такую жизнь, что всё же заработал себе право выбирать, кто мне родственник, а кто – нет. Всякий раз, как у меня складывалась какая-никакая, а настоящая семья, от неё меня отрывало какое-нибудь несчастье. И я постепенно свыкся с мыслью, что настоящих родственников мне иметь не суждено, и когда малышка Амелия стала набиваться мне в племянницы, я тут же решил, что так тому и быть, и не она, а это я должен благодарить судьбу, и это мне, а не ей повезло…

– Я ведь знала,- говорит она,- что тебе, как и мне, это нравится, но теперь у меня появился хороший шанс выбиться в люди, и кто его знает, когда ещё такой подвернётся? – Тут она берёт меня за руку и говорит,- Ей-Богу, мне бы очень хотелось, чтобы ты был у меня посажённым отцом. Понимаешь, мать моя сбежала, когда мне и двенадцати не было, с каким-то бродячим торговцем, а отец допился до белой горячки и через пару лет после того умер. Было это в Сент-Джозефе. И тогда я поплыла по течению. Ну, то есть, села на корабль. А один парень – он ходил в заведение Долли – бывало мне рассказывал про мормонов – вот откуда я знаю, как они живут.

Она улыбнулась – поверители, ей каким-то непостижимым образом удалось сохранить простодушную невинность улыбки.

Так вот, сэр, примирившись с тем, что мне суждено вскоре лишиться общества моей «племянницы», я почувствовал себя несчастным и одиноким, но то, что я коренным образом изменил её судьбу, возвратило мне душевное равновесие и я испытал едва ли не блаженство. Если уж мне не дано выбиться в люди, то хоть в этом случае я сумел устроить, если можно так сказать, благополучие ближнему. А о чем ещё остается мечтать?

– Амелия, – говорю тут я ей, – для того, чтобы испытывать родственные чувства,совсем не обязательно состоять в кровном родстве. Вот есть, например, у меня родной брат. Он торгует виски. Так он, представляешь, до того опустился, что виски настаивает на змеиных головах! Так вот мне на него, извини за выражение, глубоко наплевать. А всех, кого мне и впрямь довелось любить в этой жизни, я сам отбирал. По-моему, истинные родственные души разбросаны по всей вселенной, и среди них редко когда затешется какой-нибудь родственник. Вот в этом смысле ты мне родня, была и есть, а на остальное наплевать. И раз уж я люблю тебя как таковую, то и не собираюсь выдавать. Ну, посуди, какой же из меня посажённый отец! Уж лучше тебе на этой свадьбе сойти за сироту, тем более что ты сирота и есть. Ну, она, конечно, давай возражать – и мне от этого теплее стало на душе. Потому как если б и впрямь не любила она меня хоть чуть-чуть, то, небось, не захотела бы, чтоб я фигурировал на её свадьбе. Но я был неумолим. Теперь мне стало совершенно ясно, что моя старинная мечта выдать её замуж в хорошие руки, а затем по воскресеньям хаживать в гости и обедать за одним столом вместе с ней и её мужем, так и останется мечтой. Я ведь никогда не смогу корчить из себя ученого мужа, искателя древностей или кого-то там ещё – уж не знаю каких там небылиц про своего «дядюшку» наплела она этому сенаторскому сынку. Но через некоторое время я всё же понял, что не иметь никого со своей стороны на свадьбе для невесты, пожалуй, не дело, особенно если учесть, что такая свадьба, как эта, представляет собой значительное событие в жизни Канзас-сити – там будут, наверняка, лучшие люди города. И тогда я обещался, что так и быть, найду ей посажённого отца.

За помощью я обратился к Синьорине и, слава Богу, оказалось, что с ней как раз и живет один парень, который годится на эту роль. Вылитый джентльмен, хотя и слегка побит молью: козлиная бородка, седые бачки, лет пятьдесятили около того. Правда, был он алкоголик, но поклялся всеми святыми, что сумеет дойти до алтаря не шатаясь, вот только для этого ему необходима поддержка в виде небольшой суммы денег.

А ещё приобрел я для Амелии самый лучший свадебный наряд, а также полный гардероб, необходимый для дальнейшей супружеской жизни; а деньги, что остались, вручил ей как приданое. Но слов благодарности от неё я так и не услышал. Ни раз.у за все время нашего общения. Потому как она понимала, что поступает со мной без обмана и что мы квиты. Возможно, для женщины пройти через публичный дом не такая уж и плохая школа жизни.

Само венчание я наблюдал с хоров и тогда впервые увидел жениха – смотреть было не на что. Длинный, но хлипкий, в очках – в свои двадцать пять! А вот папаша его – другое дело – дядя крепкий, с квадратным подбородком и седыми, отливающими сталью волосами. Впечатление было такое, что старик с рук на руки сдавал Амелии этого парня.

Хахаль синьорины Кармеллы отработал свой гонорар блестяще. Взяв Амелию под руку, он продефилировал по проходу церкви настолько прямо, будто аршин проглотил. Кармелла же на церемонию не попала; видите ли, эта чета взяла себе за правило – чтобы постоянно кто-нибудь из них валялся в стельку пьяным дома. И в этот день был её черёд.

А вот Долли пришла и наблюдала с хоров вместе со мной. И любуясь счастьем, выпавшим на долю одной из её девочек, была растрогана до слёз и проплакала всю службу от начала до конца, хотя после окончания церемонии следов слёз на её густо напудренном и нарумяненном лице я не заметил. И когда новобрачные вышли из двери храма, и вокруг их кареты столпилась всякая чистая публика, и стала бросать рис в близорукое лицо молодого, то при этом Амелия стояла в общем-то с насмешливым видом. Долли налягла грудью на мой локоть и говорит:

– Да-а-а, свадьба что надо! Ну, что Короткие Ручки, пошли теперь ко мне, так и.быть, возьмешь девчонку – за мой счёт. Авось найдешь ещё племянницу.

Держались мы в самой хвосте толпы с тем чтобы не смутить Амелию; а потом карета отъехала, и больше я малышку уже никогда не видал. Но в году эдак восемьдесят пятом или шестом, ей – Богу, провалиться мне на этом самом месте, раскрываю я как-то газету и читаю, что Грувер Кливленд назначил её мужа министром! Так что она в жизни и впрямь неплохо устроилась – из всех моих родственников одна-единственная… Потому-то я про неё и рассказываю.

***

На бизонов я охотился ещё парочку лет, вернее, зим, потому что летом шатался по коровьим городишкам Канзаса и играл в покер. А ещё я пристрастился к фаро, по тем временам очень популярная была игра. А что до бизонов то, ей-Богу, к тому времени только слепой не замечал, как их стада пошли на убыль. Конечно, их была ещё не одна сотня тысяч, но уже не миллионы, много, но не уйма. И если б вам довелось увидать одну из тех скупок на железной дороге, куда свозили шкуры, вы б поняли, почему я так говорю. Когда смотришь на них издалека, из прерии, кажется будто вырос целый город, а на самом деле это тюки бизоньих шкур, сложенные в штабеля, ждут погрузки на товарняк. А в прерии теперь уже не встречалось таких громадных стад, на какие мы с моим шкуродером натыкались тогда, в семьдесят первом году. Да-а-а, такого потрясающего зрелища в Америке больше не увидишь!

Что да, то да – бизоны пошли на убыль, потому как это зверь дикий, но зато его домашний сородич, корова,- прибывал не по дням, а по часам. Их огромные стада перегоняли из Техаса по Чизгольмскому тракту через Индейскую территорию в Канзас, в новые городки, что как грибы лезли вдоль чугунки, как только она шагала дальше. Теперь, в начале семидесятых, чуть ли не ежегодно возникал такой новый город: сначала Абилин, потом Элсуэрит, Уичито и Додж-сити.

Все ждали этих стад, потому что ковбои, пригнав их на скотоприёмные дворы у железной дороги, получали расчёт. И, конечно, тут же спускали все свои пачки долларов на местные развлечения – потому как, сами понимаете, сколько месяцев ковбой не видел бабы и вообще никакой другой цивилизации.

Так что, кто держал какое дело, те были совсем не прочь, чтоб эти парни веселились во всю катушку, хотя это ведь такая публика, что если развернется, то и впрямь до упаду, вдребезги – в буквальном смысле слова, потому как ковбои неделями кряду пыль глотали, мокли под дождём и мерзли на ветру, управляясь с гигантскими стадами. А корова – тварь пугливая: чихнешь среди ночи, а они как рванут в панике кто-куда, трое суток потом собирай; а ещё скотокрады нагрянут или индейцы…

Вот потому стоит ковбою увидеть вывеску, вроде той, что повесили в одном городе на въезде: У НАС В УИЧИТО СБЫВАЕТСЯ ВСЕ! – и стоит ступить ему на Мейн-стрит, а там и впрямь сбывается и виски, и все, что пожелаешь… ну, сами понимаете и минуты не пройдет, как он напьется до чёртиков, а ещё через минуту выхватит пушку и начнет палить куда попало…

Да-а-а, случалось и мне схлестнуться с ковбоями, и я до сих пор ношу отметины – могу показать. Бывал я пару раз и в Уичито, и как раз в те самые годы, когда там «сбывали всё», только вот как наняли они моего старинного дружка Уайета Эрпа присматривать за этим городишком, то «сбываться» стало там уже далеко не всё, а потом, когда я увидел его в деле, как он кроит черепа стволом своей пушки, а эти техасцы падают как подкошенные, то, скажу я вам, они сильно упали в моих глазах.

Но речь не о них. Сам-то я в те годы не был ни ковбоем, ни шерифом. А кем же я был, чёрт побери? А Бог его знает. Не сказать, чтобы я был уж стар, не привык считать себя пережитком предыдущей эпохи, ещё до железных дорог и перегонов скота, до ганфайтеров и всяких там мейн-стритов с их игорными залами и мануфактурными лавками. В то время мне едва стукнуло тридцать, так что, может, это была всего лишь сентиментальность. Но как бы там ни было, эти годы промелькнули как в дыму – только и помню мельтешение карт, сивушный угар, а то и дуло револьвера. Но мне так или иначе удавалось выйти сухим из этих неприятных положений, и хотя в карты я чаще выигрывал, чем проигрывал, в то же время я как никогда чувствовал себя банкротом. Теперь мне кажется, что я действительно жил тогда в ожидании близкой смерти. И это ожидание довело, меня до того, что я даже садился спиной к двери.

Вернее, сел один раз и что же? Мне тотчас продырявили спину – а кто? Кто его знает! Случилось это в Додж-сити, и мне так и не удалось выяснить, кто стрелял. Ну, что вам сказать о Додж-сити. Ненавистный городишко! Все там ненавидели друг друга: охотники на бизонов ненавидели шкуродеров, а те и другие ненавидели ковбоев, картежники люто ненавидели всякого, кто играл против, и их всех объединяла ненависть к солдатам близлежащего форта.

Чтобы заработать врага в Додже достаточно было просто попасться кому-нибудь на глаза, и уже за одно это он был готов выпустить тебе кишки. К примеру, взглянешь на небо и скажешь, что будет дождь – и все – считай нарвался на пулю. Так что когда я-таки нарвался, меня это ничуть не удивило. И уж совсем бальзам на раны: в меня стрелял мазила – даже кость не задел. И месяцев через семь-восемь я был совсем уж как огурчик, вот разве что к дождю немного ныло. Но к тому времени я уже покинул негостеприимный Додж – ведь я не очень-то стремился установить личность этого незадачливого убийцы. Интересовало меня лишь одно: где б раздобыть динамиту в достаточном количестве, чтобы от всего этого городишки не осталось и камня на камне. Потому как сам я белой вороной там не был, я ненавидел всех в этой дыре…

Последний раз я промышлял бизонов зимою 1874-75 гг., и мы не столько стреляли зверя, сколько искали его по прерии. За весь охотничий сезон, с осени до весны, я чистыми заработал долларов триста пятьдесят – это чтоб вы знали, до чего мизерная была добыча. Ну, а как приволок я шкуры в Додж, тут меня в скорости и подстрелили в спину, о чем я уже говорил.

Как только я малость оклемался, тут же отправился на север и добрался до самого Вайоминга, причём за всю дорогу так и не встретил ни одного дикого индейца. Наоборот, всё время натыкался на гомстедеров, этих фермеров-поселенцев, что строили себе из дерна свои дерьмовые землянки и сеяли пшеницу да кукурузу. Были они все народ радушный и доброжелательный, тому же у многих имелись дочери на выданье, так что принимали меня с распростертыми объятиями и потчевали, чем Бог послал – и очень даже кстати – потому, как дичи в прериях почти не осталось.

А внутри землянок было не так уж плохо – я даже не ожидал. Хозяйки затягивали потолок куском материи, чтобы не сыпалась на голову земля, а на крыше лежал такой толстый слой дерна, что и в самый сильный ливень воды не пропускал ни капли. Все неприятности начинались только на следующий день, когда вода-таки просаживалась, и тогда уж жижа лилась на голову неделю кряду. Дожди, конечно, перепадали не часто – так что жить можно было, но вот посевы все выгорали.

А потом летом семьдесят четвертого налетели тучи саранчи, просто миллиарды, и словно покрывалом устлала всю равнину от Арканзаса до Канады, и сожрали они не только все посевы, но и сбрую, и брезент с фургонов. А в Керни, штат Небраска, эти букашки остановили поезд: просто облепили его толстым слоем – фута три. А когда недели через две вся саранча сгинула, вокруг картина была такая словно ничего и не сеяли, всё оказалось сожрано на корню. Ну, я уже упоминал, как непросто было индейцу управиться со своим клочком земли, но белым фермерам тоже приходилось несладко, по крайней мере в те времена.

Честно вам скажу, сэр, землю пахать – нет, эта жизнь вашего покорного слугу никогда не привлекала. И я двигал всё дальше на север. Объясню почему: дело в том, что ещё раз, сам не знаю, как это вышло, но жизнь моя опять пересеклась с жизнью Джорджа Армстронга Кастера, которого мне уже, кстати, давно уже не хотелось убить. Нет, сэр, такой уж я человек: коль не удаётся отомстить за обиду сразу, то не могу я все время носить камень за пазухой и долго лелеять ненависть в душе. Наверное, это мой недостаток. В том плане, что тогда, в 1871, в Канзас-сити я его упустил, а потом занялся перевоспитанием Амелии, и так, то одно, то другое – глядишь, а после Уошито уже восемь лет пролетело. Я так думаю, что почти все мы как-то подчинены закону о сроках давности в глубине души т.е. ненависть, она постепенно затухает, если ты, конечно, не чокнутый,

И потому, хоть кумиром моим он, разумеется, вряд ли мог стать, но прикончить его мне уже так сильно не хотелось. Я просто выбросил его из головы, а когда летом 1874 узнал, что он опять объявился на равнинах и во главе колонны движется в Чёрные горы производить там съемку местности, мне было уже всё равно.

Но случилось так, что у него в обозе были ученые, что обнаружили в этих краях какие-то залежи, и вот об этом прослышали репортёры и раструбили эту весть по всей стране:

ЗОЛОТО!

ТАМ ГДЕ МЕЧТА СТАНОВИТСЯ ЯВЬЮ – СЕНСАЦИОННОЕ СООБЩЕНИЕ ИЗ ЧЁРНЫХ ГОР!

КЛАДОВЫЕ ЗОЛОТА – РОССЫПИ СОКРОВИЩ

НАКОНЕЦ НАЙДЕНЫ! ЗОЛОТОНОСНЫЙ РАЙОН ШИРИНОЙ 30 МИЛЬ!

ЗОЛОТОЙ ПЕСОК ПОД КОПЫТАМИ ЛОШАДЕЙ!… В ВОЙСКАХ АЖИОТАЖ

ВСЕГО ШЕСТЬ ДНЕЙ ПУТИ – И ВЫ ТАМ!

ПАРТИИ СТАРАТЕЛЕЙ ФОРМИРУЮТСЯ ПО ВСЕЙ СТРАНЕ.

По договору шестьдесят восьмого года, после того как Лакоты и Шайены разгромили войска Соединённых Штатов и сожгли все форты вдоль Боузменского тракта, эти самые Чёрные горы были оставлены за ними. А это, скажу вам, лакомый был кусочек – земля богатая лесом, где кишели медведи и олени. Лакоты называли эти горы Паха-Сапа и считали священными, потому как для индейцев любое урочище, столь изобильное лесом и зверьём – священно. Белый человек, если найдёт такое место, тут же бросится туда и начнет эксплуатировать его на всю катушку. Другое дело краснокожий – тот знает меру.

Я был там как-то раз, в этих горах, ещё мальчишкой. Помню, накануне Старая Шкура долго колдовал и ему привиделось, будто мы убили шесть оленей, двух медведей и вырезали двадцать семь жердей для типи. А потом так и вышло, один к одному, и больше ничего мы в Чёрных горах не взяли и ушли оттуда, ничем не потревожив их тихие синие леса и незамутнённые серебристые воды. И даже если б мы тогда нашли там золото, мы бы и знать не знали, что с ним делать.

Но сам-то я с тех пор порядком изменился. Вот и отправился в Дакоту из-за этого самого золота. В пятьдесят восьмом, во время золотой лихорадки в Колорадо, мне не слишком-то много его перепало, но всё же я был белый человек и решил попытать счастья ещё раз.

И я уже не гнался за Кастером. Да и индейцев не искал. Но встретил и то, и другое…

ГЛАВА 24. КЭРОЛАЙН

Весной семьдесят шестого я прибыл в город Шайенн, что в Южном Вайоминге. Здесь была станция все той же «Юнион Пасифик» и что-то вроде перевалочной базы старателей, захваченных золотой лихорадкой Блэк Хиллз. А надо сказать, что по договору с Лакотами «бледнолицые братья» должны были держаться подальше от Чёрных гор, и всякого, кто сунется, армия должна была тут же заворачивать обратно. Но такой участок двумя-тремя полками наглухо не закроешь, даже когда захочешь, а уж тем более,- когда нет. Как поймают кого с кайлом да лопатой, а он: «Я, что, я – ничего»,- на том все и кончалось. В самом деле, не станешь же стрелять в своего, белого, из-за каких-то паршивых индейцев! Ну, а тому только и оставалось, что сделать вид, будто заворачивает оглобли, и подождать за ближайшим холмом, пока патруль уберётся подальше, и уже спокойно продолжать путь к заветной цели.

Действие патрулей можно было сравнить с тем же старательским ситом, однако, с той разницей, что сквозь это сито мог просочиться любой, кто возымел такое желание; но, как ни странно, даже это крупноячеистое сито перед Блэк Хиллз вызывало в городе чувства, весьма далекие от признательности к армейским властям. А все дело в том, что в Блэк Хиллз подозревали второе Колорадо (была, как вы помните, такая золотая лихорадка), а раз так, то и вопрос ставился ребром: на чьей стороне армия – на стороне прогресса или на стороне варварства? При этом подразумевалось, что прогресс олицетворяют собой белые, поэтому армия не должна мешать честным старателям столбить участки, а наоборот – выступить и прогнать нахальных краснокожих, ну, чтобы не стояли на пути прогресса. Раздавались и более радикальные голоса. А в общем, так или иначе, но в воздухе пахло грозой.

Чёрных туч, что надвигались на Блэк Хиллз со стороны равнин, не могли не замечать и сами индейцы, но их беда была в том, что остановить грядущее нашествие им было не под силу. Единственное, что им оставалось, это тихо-мирно спускать непрошенных гостей с родных гор, оказывая им самое любезное внимание, чтобы – не дай Бог! – эти самые гости как-нибудь не обиделись. Вот уж поистине христианское долготерпение!

Ну, так значит, весной семьдесят шестого прибыл я в город Шайенн, подчеркиваю – город Шайенн, а вовсе не индейское племя, ибо город, хотя и был назван в честь племени, отличался от него решительным образом. Если бы, скажем, настоящему Шайену (который индеец) вдруг вздумалось проехаться по Шайенну (который город), можно было смело ставить сто к одному, что до центра он не доедет – первый же белый, кому он попался бы на глаза, проморгавшись, тут же разрядил бы в него свою пушку. Да, ну так вот, не успел я прибыть в Шайенн и что же я вижу? – на улице смачная потасовка. И хотя дерутся только двое, зато есть на что посмотреть: какой-то невзрачный малый самого что ни на есть худосочного телосложения бойко охаживает здоровенного верзилу и вот-вот усадит его прямиком в лужу.

При виде хорошей драки я всегда чувствую, что нет таких дел, которые не могли бы обождать, и присоединяюсь к толпе зевак: надо же поглядеть, кого это там охаживают. Присматриваюсь – и что же? Оказывается – это мою сестру Кэролайн.

Наблюдать, как какой-то ублюдок, пусть даже из лучших побуждений, молотит мою сестру, я, конечно, не собирался, и пусть он был чуть не вдвое меньше её, разница не могла служить оправданием столь явного неуважения к женщине. Однако, поскольку в толпе никто вмешиваться не спешил, то прямого вмешательства, наверное, не простили бы и мне. Поэтому, особенно не дергаясь, я с независимым видом извлекаю из кобуры свой новехонький «Кольт», нежно перевожу барабанчик и жду, когда они хоть на миг разомкнут объятия, чтобы, значит, ненароком не зацепить Кэролайн. Тут как раз этот недомерок проводит славный апперкот, Кэролайн совершает что-то вроде пируэта и уже совершенно неприлично приземляется на все четыре. Я приподнимаю «Кольт», но тут мой сосед по зрительскому ряду и говорит: «Что ж, сэр, полагаю, вопрос о Пиковой Даме можно считать решенным!»

«Что за чёрт! – думаю про себя.- Как некстати привязался!» – а вслух спрашиваю: «Вопрос о ком, сэр?»

– О Пиковой Даме, сэр,- отвечает он и сплевывает табачную жижу ровно в дюйме от носка своего сапога. – Вы, я вижу, припозднились к началу, так вот, эти две сучки заспорили ещё в баре: та, рыжая, что поздоровее, что она, мол, Пиковая Дама – и все тут, а та, что поменьше, как раз входит в бар и фигуру ей со средним пальцем: «давай,- говорит,- выйдем, разберёмся!»

Я незаметно опускаю «Кольт» в кобуру. «Слава Богу,- думаю,- удержал сосед от греха!» – и гляжу, что ж это за конкурентка объявилась у моей Кэролайн? Та стоит – руки, как у боксера, чтобы, значит, в случае чего, поставить, а, вернее, уложить Кэролайн на место. Ну, что сказать? Более страшной дамской рожи я в жизни ещё не встречал, а повторять ту отборную брань, которую она вылила на поверженную Кэролайн, даже язык не поворачивается! Да-а-а, по сравнению с ней излияния той же Кэролайн могли показаться воскресной проповедью, а ругань портовых грузчиков – выступлением церковного хора.

Тут надо заметить, что в ту пору прозвище «Пиковая Дама» или иначе «Джейн Баламутка» было на слуху у всех ковбоев от Техаса до Канзаса, от Небраски до Аляски, если, конечно, на Аляске были ковбои. Само собой, слыхал это прозвище и я, но вот повидать этот редкостный экземпляр довелось впервые. Как я уже сказал, рожа у этой дамы была преотвратнейшая: печеный картофель, и тот – смазливей, а уж всяких там прелестей-статей – и с подзорной трубой не сыщешь. И вот поглядела эта красавица на Кэролайн, убедилась, что та вроде как вставать не собирается, ткнула её носком сапога, сплюнула, подобрала сомбреро, что валялось тут же в грязи, и, не потрудившись отряхнуть, нахлобучила на голову, стриженую, как у мальчишки. После чего она, к вящему восторгу публики, ещё раз продемонстрировала своё незаурядное искусство слова, на сей раз безотносительно к Кэролайн, и поплелась в салун.

Помнится, я рассказывал о том, как сестра спасала меня после злосчастного поединка с зелёным змием – вот и пришел мой черед отплатить ей добром за добро! Но как ни хотелось мне рассчитаться с ней той же монетой – увы, ввиду её могучей комплекции задача оказалась для меня непосильной. Пришлось ограничиться малым: сбегать к ближайшему лотку и, растолкав чьих-то лошадей, набрать воды в шляпу. Воду я с размаху выплеснул ей в лицо, и Кэролайн одарила меня взглядом, полным неосознанной любви и признательности. Тем не менее, первое, что она произнесла при виде родного брата, было:

– Так где эта шлюха? Сейчас я её прибью!

Я сел рядом с ней на корточки и сказал: «Кэролайн, тебе задали трепку, причём, по всем правилам, и, насколько я могу судить, совершенно заслуженно. Зачем ты доказывала джентльменам, что ты Пиковая Дама, когда на самом деле Пиковая Дама – та самая дама, что вытерла об тебя ноги?»

Кэролайн понадобилось ещё некоторое время, чтобы окончательно прийти в себя и сообразить кто я такой, однако она все ещё была слишком расстроена, чтобы выразить свои сестринские чувства подобающим образом. С огромными усилиями мне удалось оторвать её от земли и придать ей хоть какую-то устойчивость, необходимую хотя бы уж для того, чтобы не смущать общественный пейзаж зазывным положением фигуры. Что и говорить, в вертикальном положении вид Кэролайн внушал ещё большую тревогу, чем при горизонтальном: глаз оплыл, как свеча; губы – как у того негра; в причёске пролысина – выдрала проклятая конкурентка; ухо – чуть не откушено, а про синяки и говорить нечего – живого места не видно! Хорошо еще, что неподалёку от салуна проживал то ли лекарь, то ли знахарь, а в общем – человек, у которого от властей был соответственный патент на то, чтобы, значит, соответственно пользовать тела и кошельки посетителей популярного заведения. С этим лекарем-знахарем нам просто здорово повезло: он сумел поставить не только диагноз, но ещё и пару-тройку примочек, и даже дал склянку с каким-то патентованным зельем для поддержания, как он выразился, то ли тонуса, то ли модуса вивенди.

Заботами высокоучёного джентльмена Кэролайн почувствовала себя не в пример лучше прежнего, а уж глоток патентованного зелья – тот окончательно привел её в чувство. А вернее – даже в два чувства: чувство мести и чувство голода. Преодолеть такую раздвоенность чувств, по мнению Кэролайн, можно было только в салуне, причём, как можно быстрее – пока действует этот самый фокус вивенди, но в салун я её уже не пустил, а для поддержания фокуса вивенди повел в ближайшую забегаловку, где под моим присмотром она уплела отбивную размером с лошадиное седло и чуть не три фунта жареной картошки.

Ту отбивную я прекрасно помню и по сей день, ибо если величиной она могла соперничать даже с лошадиным седлом, то прочими вкусовыми достоинствами – разве что с лошадиным копытом. Благодаря этому обстоятельству отбивная с лихвой оправдывала своё название: у меня, например, она отбила аппетит, зато у Кэролайн – поползновения на чужой титул.

Одержав нелегкую, но тем более почетную победу над суровым продуктом, Кэролайн душевно размякла, утратила боевой запал и вроде как удовлетворила свою жажду мести. Отколупнув от стола щепочку, она задумчиво принялась ковырять в зубах, и тут, озирая облик сестры, я с горечью отметил зубодробильные последствия её салунного образа жизни. И пусть, как говорится, в зубы я ей не заглядывал и не считал, с первого взгляда мне и так стало ясно: считать особенно нечего – все они уже наперечет. Я понял, как несладко приходилось Кэролайн все эти годы, и меня охватило острое чувство жалости. Оно ведь как получается? Женщина, с какой стороны её ни возьми, а существо отличное от мужчины, и что касаемо зубов, то в её жизни они играют куда большую роль, чем в нашей. Женщине – ей ведь и поулыбаться надо, и подхихикнуть, ну и посмеяться, наконец, чёрт подери,- было бы что показать! А что тут покажешь, когда вместо передних – сплошная пробоина? Вот то-то и оно!

– Ну? – говорю я ей, собираясь выяснить, как же она докатилась до такого состояния.

– Что «ну»? – оживилась Кэролайн.- Не «ну», а был бы ты настоящим братом, уже б давно сбегал и пристрелил эту поганую шлюху!

– Может быть, я ещё так и сделаю, – рассудительно заметил я,- но только вначале хотелось бы знать, чего такого она натворила кроме того, что перекрасила тебя из пиковой в червовую. С бубной пополам. И это при том, что у вас разные весовые категории.

– Это потому, что я не в форме, Джек! – пожаловалась Кэролайн.- Я форменным образом не в форме!

И залпом вливает в себя полкружки кофе.

– Мне очень плохо. Мне так плохо, что я просто-таки помираю. Ты и представить себе не можешь, до чего мне плохо!

Вот тут она была неправа. Я вполне представлял себе, до чего плохо может быть человеку, у которого в желудке застрял этот кулинарный монстр – я опять же имею в виду отбивную. Так что я очень даже сочувствовал Кэролайн. Более того, со свойственной мне врожденной деликатностью я попытался показать ей, где облегчить свою участь, но Кэролайн лишь безнадежно махнула рукой.

– Ах, да я не о том, Джек!

И в доказательство допивает остаток кофе.

– Я действительно умираю. Но умираю не от чего-нибудь, а… от любви! Да-да, Джек, твоя сестра умирает от любви, но… тебе этого никогда не понять, потому что ты черствое, холодное, бездушное и бессердечное существо – все вы, мужчины, одинаковы!

Несмотря на явную категоричность этого утверждения, я решил с нею не спорить, а наоборот, собрал в кулак всю свою мягкость, теплоту и сердечность и как можно задушевней спросил, в чём дело.

– В чем, в чем – ни в чем! – хлюпнула она носом, и я тут же переменил тему – не люблю, когда женщины плачут.

– Слышь, Кэрол,- интересуюсь я самым беззаботным тоном, ну, чтобы отвлечь её от грустных мыслей,- а как там, кстати, поживает твой разлюбезный Фрэнк, как его – Путаник, что ли? Помнится, году этак в шестьдесят седьмом он питал к тебе сильную слабость…

– Ах, да никак он не поживает,- вздыхает она,- если мы говорим об одном и том же. Только звали его не Путаник, а Затейник. Впрочем, это всё равно, потому как Фрэнк, несмотря на своё честное имя, оказался просто бесчестным подлецом и негодяем!… Джек! Как только ты смылся, покинув свою беззащитную сестру на произвол судьбы, так этот подлый негодяй сразу же и полез попользоваться моей беззащитностью. Пришлось охладить его пыл, ну не то, чтобы очень, а так, слегка. «Кольтом» по голове… И знаешь, что этот подлец мне устроил? Он взял – и переохладился! Джентльмен называется… Но ему-то что: был Затейником, стал покойником – и всё. А мне что делать? Ты, кстати, куда пропал? Тут майор Норт всем рассказывал, будто в той драчке с индейцами ты драпанул так, что только тебя и видели; оставил, говорит, поле боя, и ещё этой… дизентерией обозвал.

– «Дезертиром»,- поправил я машинально. Но Кэролайн не слушала:

– Я и говорю, что страшно обидно, когда твоего брата обзывают всякими дурацкими учеными словечками. Сказал бы уже просто: «Ох, и болячка этот ваш Джек!» – и то б легче было Кэролайн относилась к тому, увы, нередкому типу людей, коих в общении с другими более всего прочего интересует собственное мнение, а вернее – только оно их и интересует. Отличительной чертой этого типа является его полная неспособность прислушаться или хотя бы выслушать мнение собеседника, и что всегда меня особенно поражало, так это то, что при всей его, этого типа, категоричности, он настолько увлечен собственным краснобайством, а если точнее – то просто игрой на чужих барабанных перепонках, что даже и не замечает, в какой бездне ошибок, заблуждений, противоречий, иллюзий и дешевого самообмана пребывает его ум. Взять ту же Кэролайн – так на каждую фразу из двух слов у неё приходится, как минимум, по три-четыре неверных умозаключения, но едва кинешься их исправлять, как тут же обнаруживаешь, что только подкинул ей повод для новых, аналогичных же, умозаключений. Всё это я, разумеется, подумал про себя, а вслух, конечно, ничего говорить не стал – теперь вы понимаете, почему.

Не дождавшись моей реакции на «болячку» Кэролайн, естественно, не смутилась, а как ни в чем не бывало вернулась на более накатанную колею.

– Так что после досадного недоразумения с Фрэнком,- продолжала она,- пришлось мне, как ты, наверное, догадался, держаться подальше от этой их железки со всеми её затейниками и покойниками. Пришлось податься в Калифорнию, оттуда – в Орегон, потом в Аризону, а потом ещё – в Санта-Фе и, наконец, – в Техас. В Техасе я была дважды. Нет, трижды! Или четырежды? А ещё – в Айове. И даже – в Вирджиния-сити. Где я только ни побывала, Джек! Я везде побывала! Но при этом я всегда, слышишь – всегда! – оставалась честной девушкой!

– Успокойся, Кэрол, я нисколько в этом не сомневался,- заверил я её.- Ну, а что Шайен за петрушка у тебя приключилась с этой (я кивнул в сторону салуна), Баламуткой?

Тут Кэролайн напускает на себя вид оскорбленной невинности: начинает сморкаться, потом вытирать нос рукавом, потом опять сморкаться, и я уже чувствую, что её не остановить.

– Да ты сама посуди,- говорю ей,- если эта стриженая и впрямь Баламутка, так ей же самой хуже: морда такая, будто по ней эскадрон проскакал, язык – что поганая метла, фигура – чахоточная, внешность – тифозная,- положительно, я не знаю мужчины, который упал бы на её прелести! Ну а что до драки, то Господь Бог, знамо дело, что натворил, э-э-э, сотворил женщину совсем для другого!

Наше с Богом понимание женской природы вызвало у Кэролайн приступ хохота. Причём, как и следовало ожидать, отнюдь не по адресу.

– Джек, – заключила она, отсмеявшись, – ты совсем не знаешь мужчин! Ты и представить себе не можешь, скольким из них подавай именно такую – драчливую к языкастую; да они от неё просто с ума сходят! Я и больше скажу: где бы я ни была, а была я, можно сказать, везде, за мной постоянно увивалась целая куча поклонников, и среди них, между прочим, сам Бешеный Билл, Билл Хикок, – небось, слыхал о таком? Ну, так вот: это мерзкое пугало, эта вертихвостка, подстилка, гремучка, вонючка, вошь недошибленная, сопля придорожная, мозоль в сапоге и заноза в заднице вечно перебивала мои самые верные, самые выгодные партии! Стоит им услыхать её имя – и, даже не взглянув на морду, они тут же слетаются, как мухи… известно на что. Баламутить – это она умеет. Так что дело не в морде, Джек. Не в морде, а в имени, понимаешь: в и-ме-ни! А оно у неё даже не настоящее! Настоящее – что-то вроде Джейн Кэнери. Канарейка грёбаная, тьфу! Но иногда просто диву даешься: зайдешь в салун, все твое – все на месте, а никому, никому-никому не нужна, разве что пьяни задрипанной, да и то… лишь затем, чтобы за сиськи дернуть, но зато если скажешь: «Хэлло, ковбои, а вот и я ваша Джейн Баламутка!» – и весь этот салун – он твой, Джек, твой до последней капли виски! Ах, что тут начинается, ты бы видел; все просто из штансв лезут, чтобы, значит, тебе угодить: стульчик пододвинут, стаканчик нальют, ну, ущипнут, конечно, не без этого, но рук – рук ни одна свинья не распускает, иначе мозги вышибут! Тут один попробовал, симпатичный такой, так его живо за дверь выкинули: «Научись,-говорят,- как вести себя с дамой!» – представляешь, Джек? Ну, и ты, глядя на такое к себе отношение, сразу чувствуешь, что ты для этих парней не какой-нибудь хвост собачий и не коровья лепешка, а – женщина, женщина с большой буквы, любимица публики!… Джек, в моей жизни были большие неудачи – вся моя жизнь была одной большой неудачей, и мне, как никому другому, хочется чувствовать себя любимицей… любимой…

В голосе Кэролайн послышались жалостливые нотки, ещё чуть-чуть – и расплачется, а утешить её мне было нечем. Нечем, потому что на сей раз она была права.

В дальнейшем я неоднократно размышлял о том поразительном и своеобразном феномене, который с нелегкой руки Кэролайн можно было бы назвать «феноменом имени». И пришёл к выводу, что он-таки сильно отличается от того, что она обозначила словом «морда». Действительно, если морда как бы всегда с тобой, то уж об имени этого никак не скажешь. Имя живет какой-то своей, особой, отдельной от тебя и непостижимо загадочной жизнью. При этом имена незаслуженно забываются, зато другие настолько обрастают легендами, что уже не имеют ничего общего со своими владельцами. За примерами ходить далеко не надо. Возьмите хотя бы меня: какая удивительная судьба выпала на мою долю; в каких только передрягах, переплетах, перепалках, перестрелках и перипетиях не довелось мне побывать; в каких только грандиозных событиях нашей истории не принимал я самого непосредственного участия! И что же? Бьюсь об заклад, вы обо мне даже не слышали! А возьмите того же Билла Хикока, того же Эрпа, того же Кастера, и вот уже нате вам: все так и млеют от восторга: «Ах, этот Билл, этот Эрп, этот Кастер!» А чего млеть-то, спрашивается, ведь если подумать, то все это только имена, а за ними – обычные люди со своими грешками и страстишками, ошибками да промашками! Но об этом-то как раз говорить и не принято, вот и выходит, что вместо человека бродит по земле какое-то привидение, призрак, одним словом – имя, да ещё и другим именам свет застит. Попробуйте-ка, напишите книгу «Бешеный Джек Крэбб» или «Последний бой Крэбба», так у вас тут же и спросят: «А был ли Крэбб?» Да был он, был! Только об этом, кроме него самого, никто уж и не вспомнит…

Но в тот момент эти горькие мысли меня ещё не посещали, и думал я совсем о другом, а именно: о моем давнишнем приятеле Билле Хикоке. Должен заметить, что его виды на Кэролайн сильно потрясли мое воображение, ибо представить его в роли ейного ухажера мне никак не удавалось. Даже несмотря на все усилия моих умственных способностей.

– А что,- осторожно попытался выяснить я,- Билл… Он что… тоже здесь, в Шайенне?

И тут уж Кэролайн, дотоле крепившаяся, как деревянная плотина в лихое весеннее половодье, дала волю нахлынувшим на неёчувствам. Добиться от неё большего не смогла бы и знаменитая испанская инквизиция.

Делать было нечего, и я оставался в неведении относительно истинного положения вещей аж до следующего утра, когда решил прогуляться по главной улице Шайенна. И вот, ни о чем не подозревая, иду я себе по улице; врагов у меня в Шайенне пока никаких, да и время ещё такое – для стрельбы вроде как рановато, в общем – тишь да гладь, солнышко припекает – хорошо! И вдруг дверь какой-то лавчонки чуть не вылетает из петель, и на пороге появляется – ну, кто бы вы думали? – ну, конечно же Билл собственной персоной!

Со времени нашей последней встречи он заметно прибавил в весе и поубавил в прыти: даже при том, что он распахнул дверь ногой, я, например, успел бы сделать из него решето прежде, чем он сообразил, кто я такой и что мне от него надо. Зато причёска… причёска совершенно не изменилась – волосы до плеч, только теперь ниспадают не на замызганную оленью куртку, а на самый настоящий городской сюртук, даже с фрачными фалдами. Под мышкой у него зажаты несколько коробок и свертков и, хотя это крайне неудобно,- все под левой – сказывается выучка, благодаря которой он спровадил на тот свет по совокупности все мужское население среднего американского городка. Глазки его, ввиду некоторой припухлости лица, кажутся теперь совсем маленькими, но так и рыскают по улице, так и шныряют: взад-вперёд, взад-вперёд, туда-сюда, туда-сюда – видно, мается человек в ожидании. Честное слово, мне его даже жалко стало: от жалости руки просто сами зачесались – дай-ка, думаю, пульну ему над ухом, пусть приятель расслабится… Но потом ещё раз подумал и… передумал: а вдруг, знаете, старине Биллу нынче не до шуток, не поймет шутки…

– Привет, Билл, – говорю, – ну, как? Не припоминаешь?

– А-а-а… привет, – в растяжечку произносит он, а на лице и мускул не дрогнет. Видно, что помнит он меня не хуже любой выбоины на своем «Кольте», а это – просто выгадывает время, прикидывает, где у меня пушка и как скоро я смогу её вытащить вдруг что. Наконец решив, что меня можно не опасаться, он заметно добреет лицом и даже расплывается в улыбке: «Да-а-а, сколько лет… Ну что, шулер, все ещё играем?»

– Да нет, – говорю, – только поигрываем, потому как мы люди серьёзные и собираемся на промысел.

И тут я узнаю, что он вроде как тоже. И предлагает стыковаться. Обмыть будущее компаньонство мы отправляемся в салун. И вот, когда мы уже начинаем хлопать друг Друга по плечу и вместо «ты да я» говорить просто «мы», Билл принимается вносить поправки: «Только вначале я ещё должен жениться», – внезапно припоминает он.

«Ага, – смекнул я, – так вот в чём причина слез моей Кэролайн!»

– Уж не на Баламутке ли? – спрашиваю.

Хикок одаривает меня взглядом, каким одарил бы ребёнка, сумасшедшего или калеку, то есть людей, которых по причине их известной неполноценности, лично он стрелять бы не стал.

– Да, ходят такие слухи,- снизошел он до объяснений, – говорят даже, будто мы с Джейн уже вроде как того… и будто у неё от меня ребёнок, девочка, но лично я в эти слухи не верю.

Поразмыслив над его заявлением, я вынужден был признать, что с дипломатической точки зрения оно было составлено безукоризненно: из него не следовало ровным счётом ничего кроме того, что можно было узнать не только от Билла. Но, видимо, он и сам почувствовал, что отношения между компаньонами должны строиться на чем-то большем, чем дипломатия, и поэтому продолжил:

– Так что женюсь я не на Баламутке, а совсем даже напротив – на миссис Агнес Лэйк Тэтчер, вдове нашего знаменитого циркового аттракциониста мистера Уильяма Лайка Тэтчера. Ныне благополучно упокойного, – зачем-то уточнил он. – Миссис Агнес тоже была циркачкой и скакала стоя на спине у белой лошадки… Замечательная женщина, скажу я тебе! Я как увидел её впервые, так и обмер: сердце ёкает, душа в тревоге – вдруг слетит и прямо под копыта… Эх, думаю, был бы я её мужем, к арене и близко бы не подпустил! Цирк, он, знаешь ли, занятие не женское, потому что цирк – он и есть цирк, будь то в Париже, будь то в Нью-Йорке!

«Вот так да! – думаю себе, мысленно почесывая в затылке.- Ну и дела! Это надо же!» – я, разумеется, огорошен. Но огорошил меня вовсе не факт Билловой женитьбы на вдове какого-то Тэтчера. И не жестокость этого Тэтчера, посылавшего свою будущую вдову скакать на лошади в стоячем положении. И уж, конечно же, не глубина Билловых рассуждений о цирке. Что меня огорошило, так это та легкость, с которой он принялся жонглировать словечками из чуждого нормальной жизни обихода. «Постой-постой,- подумал я,- а не означает ли это, что великий Билл, молниеносный Билл, Билл, гроза всех ганфайтеров Дикого Запада, на востоке и сам позорно выступал в цирке?!» – под «востоком» я, конечно, не имел в виду Париж…

Представьте себе, все оказалось именно так, как я и думал! Более того, Билл, похоже, даже не сознавал, какой позор он навлек на всех нас, честных жителей фронтира: ковбоев и старателей, бандитов и ганфайтеров, словом – всех тех, кому по роду своей деятельности приходилось сталкиваться с его прославленным «Кольтом»!

– Ты, Джек, не обижайся, но по сравнению с цирком твой покер – просто детские игрушки! – не подозревая о буре возмущения в моей душе, продолжал разглагольствовать Хикок.- Если б не крайняя нужда, ни за что б не бросил!

«Лучше б ты и не начинал!» – подумал я в ответ.

– А дело было так: после Нью-Йорка, где, собственно, мы и встретились с миссис Агнес, задумал я дать представление неподалёку от Ниагарского водопада – доход, как ты понимаешь, верный. Придумал пару аттракционов, сколотил труппу: ну, там, стадо полудохлых бизонов, заспанного мишку и дюжину наездников из Команчей – всё чинно, всё как положено; уже и прибыль стали подсчитывать за вычетом накладных расходов. И что же? От рева водопада все мое зверье как будто взбесилось, вроде как этот водопад прямо на них и падает: медведь орет так, что за ним и водопада не слышно: бизоны сносят загон – и в толпу: ну, а индейцы есть индейцы – у них охотничий инстинкт: заулюлюкали и вперёд, на бизонов! В общем, Джек, кто на том представлении побывал, тот его уже никогда не забудет. Одно обидно: как по мне, так за такое шоу никаких денег не жалко, ну, а меня, что называется, взяли за грудки и давай трясти-вытряхивать… Джек, ты и понятия не имеешь, почем там нынче сломанные ребра – у нас покойники дешевле! Вот и пришлось распродать все, что осталось, еле обратно добрался…

Цирковые похождения Билла – то была прелюбопытная страничка из его великой биографии, но вся она была в прошлом, а меня больше интересовало будущее.

– Кстати об индейцах,- ввернул я как бы между прочим,- тут ходят слухи, что Лакоты не очень-то жалуют непрошеных гостей…

– А-а-а, ерунда! – отмахнулся Билл (разумеется, опять-таки левой рукой). – Скоро за них возьмется армия!

– За кого? – не понял я. – За гостей?

– Да нет же! За индейцев, конечно!

Моя непонятливость начала выводить его из себя.

– Ты, парень, пойми, что если ваш брат чего-то захочет, то его уже не остановить; я как раз слыхал, – тут он понизил голос до шёпота, – из абсолютно компетентных источников, что Грант отдал тайный приказ войскам – золотоискателей больше и пальцем не трогать – пусть себе идут, а как начнется хорошая заварушка (а она-таки обязательно начнется), то наша доблестная армия развернет знамена и – в горный поход, по священным местам. Под это дело уже готовится переброска войск в долину Паудер.

Упоминание о долине Паудер меня неприятно коробит, что, впрочем, вполне понятно при том, что вы знаете об этом благословенном месте, воспетом ещё Старой Шкурой Типи.

– Значит, долина Паудер,- говорю.- А во главе, небось, как всегда лихой укротит – Да ты, приятель, никак с луны свалился! – удивляется Билл.- Ты, что, не в курсе специальных слушаний в Конгрессе?

Мне остается развести руками. Я, конечно, сомневаюсь, чтобы человека, упавшего с луны, могло интересовать хоть что-нибудь, кроме собственного здоровья или священника, но Биллу об этом ни-ни, потому что он может обидеться и тогда все, что он хотел бы мне поведать, придется вычитывать из газет.

Не поймите меня превратно, я вовсе не против газет, я их очень даже люблю и даже иногда читаю… при определенных условиях: ну, во-первых, когда забесплатно, во-вторых, когда нечего делать, и в-третьих – желательно перед сном; я – нормальный человек, и самое сильное ощущение, которое вызывает у меня всякая политика, это зевота. Признаюсь честно, когда несколько лет спустя я наткнулся на ту заметку – ну, ту, где говорилось про мужа Амелии, так я подумал: это ж надо, чуть было не подтерся именем родственника! Кстати сказать, когда мы познакомились с Биллом в Канзасе, он тоже плевать хотел на политику, а что его преобразило, так это, наверное, грядущая женитьба – она ведь, знаете, даром не проходит; я сам занимался политикой, когда жил в Денвере и был женат.

В общем, заметив недоумение на моем лице, Билл, конечно, обрадовался и тут же начал просвещать меня насчёт армейского скандала. Что там и как, толком не помню, но связан он был с армейской торговлей, где свой куш вроде бы имел даже Орвил Грант, братец самого президента. Фокус, как это ни странно, был совсем прост: на торговлю в воинских поселениях нужно было получать специальную лицензию, которую военное ведомство, значит, с превеликой радость и выдавало, но только не всякому-якому, а лишь тем, кто имел к нему, к этому ведомству, подход. В дальнейшем, желая компенсировать поход в министерство, а равно – получить законную прибыль, счастливые обладатели лицензий принимались взвинчивать цены до фантастических высот: простой гвоздь, наверное, и сам удивлялся, что попадая в армейскую лавку, он стоит как золотой! При виде такой обдираловки военный министр Белкнап – ясное дело! – не мог оставаться в стороне: неизвестно, что ему там перепало с этих лицензий, но на содержание армии он стал требовать слишком больших денег, а это, в свою очередь, очень не понравилось кое-кому в Конгрессе – я думаю, из тех ребят, кто на те же денежки рассчитывал сам. Так вот, эти ребята ужасно разволновались, им стало жутко интересно, куда деваются деньги, в смысле – ТАКИЕ ДЕНЬГИ, когда официально Штаты ни с кем не воюют?… «Да что он их, ж…й ест?!» – небось, спрашивали они сами себя, имея в видуБелкнапа. Чтобы это выяснить, они сколотили специальную комиссию, которой, стало быть, и поручили разобраться, дескать, что, откуда, куда и почем. И тут уж, как министр ни крутился, ни вертелся, как ни пытался доказать, что и сам не понимает, куда что девается, а взяли его за это самое место, и взяли крепко.

Скандал разросся ещё больше, когда обнаружилось, что все запасы продовольствия и домашней утвари, которые правительство обещалось поставить в дружественные племена по договору, попали все в те же нечистые руки, и те без лишней волокиты сплавили все это добро подчистую… через армейские лавки. С подобным нахальством конгрессмены ещё не сталкивались, они не выдержали и, невзирая на лица, потребовали объяснений.

– …Короче говоря,- подытожил Хикок,- пока мы тут сидим-прохлаждаемся, в Вашингтоне идёт большая драчка, всё бурлит, всё клокочет…

– Так отчего бурлит-то? – не понял я.- Этот сыр-бор из-за чего?

Гляжу – у Билла отвисает челюсть, глаза выкатываются – сейчас в обморок упадет.

– Ты-ты-ты, что, издеваться вздумал?! – спрашивает он, превозмогая икоту.

…Да-а-а, полезно белым хоть иногда поглядеть на себя со стороны; всем полезно, но белым – особенно. Воспитанный в индейских традициях, я в этой ситуации не узрел ничего удивительного, наоборот – было бы удивительно, если бы белый, дорвавшись до дойной коровы, не выдоил бы из неё всё, что она может дать. Прикидывая, чьим братцем подфартило родиться Орвилу, если и приходилось чему-то удивляться, то это только его скромности. Представьте себе, человек воровал-воровал, а наворовал так мало, что другим людям пришлось создавать специальную комиссию, чтобы разобраться, чего он там наворовал! Да если вдуматься, то как раз те денежки, что бухнулись на эту комиссию, нужно было взять да отдать Орвилу – за его скромность, чтобы не чувствовал себя таким ущербным… Примерно в этом духе я и ответил Биллу.

– Нy, с-с-слушай, т-ты,- говорит мне Билл (еще немного – и у него начнется нервный тик), – ты спрашивал о Кастере, так вот, я тебе уже битый час толкую: Кастер нынче не пойдёт против Лакотов – его вызвали в Вашингтон давать показания!

– Что ж,- обрадовался я,- это прекрасный шанс выслужиться перед президентом!

Скрывать не стану, именно так я Биллу и сказал. Вот как думал, так и сказал, и честно признаюсь, недооценил я Кастера, ох, недооценил…

Но и Билл, в свою очередь (к этому моменту он, кстати, слегка оклемался и стал спокойнее относиться к разнице в точках зрения), оказался прав лишь наполовину. А точнее – на треть. А ещё точнее – на четверть. Или того меньше. Изучив стакан с виски на прозрачность, он тяжело вздохнул и помотал головой: «Не-е, парень, твое дело – покер, а не политика. Политика, она, знаешь ли не для твоего ума,- там такие комбинации, что тебе и не снилось! Там и карт побольше, и ставки повыше, там игра идет по-крупному… Но шулеров всё равно кто-то будет хватать за руку и выводить на чистую воду. Так вот, я тебе говорю: Кастер выступит против Белкнапа и Орвила. Даже если старина Грант его за это попрет из армии!»

Вот что мне сказал Билл Хикок. Тоже, как говорится, что думал, то и сказал,- к тому часу мы были уже изрядно набравшись; ну, а насчёт его правоты – чёрт его знает! – на пьяную голову судить трудно… Лично мне показалось, что он прав лишь в одном – насчёт махинаций… в политике…

– Билл! – говорю я Биллу.- Пусть все так, как ты говоришь, пусть так… Но зачем Кастеру это надо?!

Билл пожимает плечами.

– Зачем… Почему… Да затем, что Кастер – человек чести! А честь, она, штука такая… Знаешь, вокруг полно людей, что Кастера на дух не переносят и очень хотели бы побывать у него на похоронах… но никто и никогда не скажет, что Кастер замарал свою честь, потому как для него она – ну, то, без чего нельзя жить, отбери – и нет человека. Вот так-то, приятель!

Больше о политике мы не говорили.

Дальнейшее помнится смутно. Билл поставил ещё по одной – за будущую миссис Хикок, которая «не чета тем, которых мы навидались ещё в Канзасе», потом признался, что хотел бы завести собственное дело, а для этого нужны деньги, а в кармане ветер свищет; потом размышлял о наших с ним радужных перспективах (это они ему так виделись, потому как у меня, у «индейского выкормыша», на золото должен быть нюх, ну, вроде, как у той собаки на мясо); потом… потом мы пьём ещё по одной, на сей раз уже за мой счёт, и потом ещё долго прикидываем, чего нужно взять в поход, брать ли кого-то в долю и, если брать, то кого, и кого-то вроде бы даже взяли…, но вот кого – хоть убей – не помню… Помню только, что настроен был Хикок решительно, и, вернувшись из Цинциннати, где, по настоянию супруги они должны были провести медовый месяц, он твёрдо решил идти со мной в горы…

А ведь изменился Бешеный Билл, изменился… И не только внешне. В Канзасе, я мог бы поклясться, он не то что о каких-то министрах – при каком президенте живет, и то, наверное, не слыхивал! А уж хитросплетения большой политики (в отличие от спускового механизма) интересовали его едва ли в большей степени, чем узор… на кучке дерьма. Не очень-то заботил его и свист ветра в кармане. Но замечу, что если любовь творит чудеса, то одно из них как раз и сидело передо мной! Представьте себе Билла, подносящего к губам стакан… правой рукой! Не можете? А я это видел собственными глазами, провалиться мне на месте, если я лгу! Мало того, пару раз он даже не дернулся, когда в салун вваливались новые посетители! И – да что там говорить! – я полез в карман за долларом, а он и бровью не повел, как будто так и надо…

Вы только не подумайте, что он обабился или, как сказал бы любой ковбой, что «она взбила из него сто фунтов масла» – что вы! – не прошло и одного дня, как он, не моргнув глазом, ухлопал какого-то молодчика перед конюшней на постоялом дворе – тот то ли не знал, что перед ним Бешеный Билл, то ли наоборот – хотел прославиться от Вайоминга до Нью-Йорка, только Билл оказался всё равно быстрее, хоть и славы ему этот лишний покойник всё едино не добавил; нет, я говорю о том, что появилась в нём какая-то трогательная незащищенность, исчезло то извечное напряжение, что сопровождало каждый его шаг по этой земле, и, может быть, поэтому он показался мне каким-то другим, совсем не таким Биллом, какого я знал по Канзасу и о котором сейчас столько понаписано.

Естественно, я не стал докучать ему расспросами о том, было у него что-то с Кэролайн или не было – не знаю этого по сей день и, скорее всего уже не узнаю никогда. Но если из области достоверного воспарить в сферы предполагаемого, то зная Кэролайн, можно прийти к выводу, что романтическое приключение с Биллом если и впрямь имело место – то только в недрах её больного воображения. С высоты моего возраста и опыта я отчёетливо вижу Кэролайн и ясно понимаю, что выйти замуж было её самой заветной мечтой и, вследствие этого (как оно часто бывает), мечтой несбывшейся. Оттого-то она и впадала то в смех, то в слезы, а мне приходилось выслушивать её бесконечные россказни о бесчисленных ухажерах от несчастного Фрэнка до Бешеного Билла. Сейчас мне уже начинает казаться, что даже и Затейник никогда не предлагал ей ни руки, ни сердца, ни чего другого; а так, на беду свою зашел поболтать о том-о сём, неловко пошутил, а здоровье хлипкое, вот и очутился в покойниках раньше, чем успел понять, что с любовью не шутят. Впрочем, как утверждал один мой темнокожий приятель, каждый находит себе смерть но душе – не в том смысле, что какая больше нравится, а в том, что при всём богатстве, выбора-то у нас и нет: смерть у каждого своя, какая душа – такая и смерть.

Ну, да Бог с ним, с Затейником, а нот что касается Кэролайн, то крушение надежд ранней юности, конечно же, не могло не сказаться на её душевном равновесии. С возрастом пропасть между мечтами и действительностью только усугубилась – увы, все мы стареем, а Кэролайн на ту пору стукнуло ни много ни мало, а, дай Бог памяти, сорок четыре; замуж она так и не вышла, хотя и прилагала к тому все усилия – и так с того достопамятного дня пятьдесят второго года, когда пьяные Шайены, порезав мужчин каравана, побрезговали её девичьими достоинствами. Отдавая ей должное, нужно сказать, что сохранилась она прекрасно. В волосах – ни серебряной нити, на лбу – ни морщинки, ну разве что крупные черты лица обозначились резче обычного. Да если бы не отсутствие передних зубов да не это багровое ухо, вам бы и в голову не пришло, что ей за сорок! И вот, казалось бы: держи рот на замке, ухо как-нибудь да заживет, а нет – так и чёрт с ним! – можно и платочком прикрыть; а там, глядишь, кто-нибудь и клюнет – и не такие замуж выскакивали, но… если верно говорят, что браки заключаются на небесах, то небеса, видно, попросту позабыли о Кэролайн! Да-да, как это ни печально, но времени на решение матримониальных проблем у моей сестры больше не было…

Несмотря на бравый вид, исподволь, исподтишка и незаметно к сорока четырем годам сестру мою Кэролайн источила самая настоящая старость. Я не оговорился: то была именно старость, но старость не снаружи, а внутри, и насколько она пощадила её обличье, настолько же не пощадила её ум. Бедолашная Кэролайн тронулась рассудком. Разум её угас. Последней свечой, догорающей в кромешной тьме её сознания, оставалась её несбывшаяся мечта.

Окончательно я это понял, когда после встречи с Хикоком вернулся в гостиницу, где мы с Кэролайн снимали комнаты, и решил поставить её перед фактом его женитьбы – лучший способ прекратить дамскую истерику – это отвесить даме оплеуху.

– Слыхала новость? – говорю я как можно беспечнее, рассматривая потолок, а сам краешком глаза, конечно, наблюдаю за ней. – Бешеный Билл-то, – говорю, – однако жениться собрался!

Кэролайн как раз готовилась отойти ко сну. Откинув покрывало, она сидела на кровати и сосредоточенно наводила педикюр – складным ножом чесала себе пятку правой ноги. При моих словах нож слегка помедлил, затем задвигался вдвое быстрее.

– И вовсе не на Джейн Баламутке,- добавляю ещё более беспечно, а глаз мой сам начинает коситься на этот ножичек.

Кэролайн заканчивает процедуру, спокойно складывает ножичек, подымает голову и гордо выпрямляется – ни дать ни взять – королева английская: «А я знаю, – говорит, – потому как НА САМОМ ДЕЛЕ он женится на мне!»

Тут я и сел. Тут я и понял, что НА САМОМ ДЕЛЕ её место не здесь, а в психушке.

Само собой, в первую попавшуюся я её не потащил, так как в Шайенне их не было, а надо бы, ох, как надо! – ибо стоило мне обмолвиться о Билловой свадьбе, как ни о чем другом ни говорить ни думать Кэролайн уже больше не могла. Проходит день, второй, третий, а она все талдычит о своем замужестве – у меня мурашки по коже так и бегают: ну, что делать? Пришлось запереть её в номере, чтоб не шастала по городу и не позорила перед людьми, знакомство с которыми должно было споспешествовать моим дальнейшим начинаниям. В отместку Кэролайн ободрала в комнате все занавески, обмоталась ими, как огородное пугало, а ещё на голову нацепила, хренова невеста, фата, говорит, ей будет. Как же! И вот в таком виде она стала кружить по комнате, даже и не пытаясь ни выломать дверь, ни сигануть в окно, что само по себе уже свидетельствовало о её душевном нездоровье куда больше, чем любой медицинский консилиум. Впрочем, медицине я никогда особо не доверял: ну как, скажите, ей объяснишь, что нет и не было в мире силы, что заставила бы здоровую Кэролайн просидеть на одном месте целый день, тем более – в четырёх стенах, тем более – взаперти? А тут ведь не день и не два, а, почитай, без малого неделю! Да от такой жизни и нормальный с ума сойдет, чего уж говорить о больных! Так что, не мудрствуя лукаво, собрал я консилиум в одном своем лице и уже без тени сомнения объявил Кэролайн сумасшедшей.

***

Ближайшее «кукушкино гнездо», то бишь, соответствующее учреждение, находилось в Денвере. В Денвере я не был с того часу, когда в шестьдесят четвёртом злокозненном году вместе с Олгой и Гэсом поспешно покинул все блага цивилизации и устремился в неизвестность. Вернуться на пепелище семейного счастья с грузом прожитых лет за спиной и больной сестрой на руках – на это, согласитесь, способен далеко не каждый. Не рискнул и я. Не считаясь с затратами, погрузил я её, родимую, на «Юнион Пасифик» и повез на восток, в Омаху, В поезде Кэролайн вела себя на удивление тихо, потому как была убеждена в том, что церемония бракосочетания состоится именно там, куда я её везу,- пришлось приврать, конечно, но чего не сделаешь ради спокойствия близких! «Хикок, – сказал я ей,- приличный джентльмен, и хочет, чтобы всё было честь по чести, а главное – в большом городе». Это подействовало…

В те годы Омаха уже несомненно заслужила право называться большим городом: кроме тех благ цивилизации, что были в Шайенне, она имела и такое современное удобство как собственный приют для умалишенных. Приют помещался в довольно-таки мрачном здании с решетчатой оградой и с претензией на лужайку, а заправляли им такие умственно-причудливые субъекты, что если бы не специальная форма, то они смело могли сойти за собственных же пациентов. Передавать в их руки Кэролайн было совершенно безрадостным удовольствием, доложу я вам; но делать было нечего, и где-то даже обернулось к лучшему,- потому как Кэролайн приняла приют за собственный особняк, а этих, которые в форме, – за швейцаров, лакеев и прочую челядь, а посему немедленно занялась предсвадебными приготовлениями, тут же позабыв обо мне, своём брате Джеке Крэббе. Даже «до свиданья» не сказала…

***

А настоящую свадьбу Билла Хикока я пропустил. Состоялась она, как вы знаете, не где-нибудь, а в Шайенне, и сразу после свадьбы он укатил в свадебное путешествие. Так что лицезреть его драгоценную супругу при всём моём любопытстве мне не довелось…

Не довелось мне и отправиться с Биллом на поиски золота. Из Цинциннати он вернулся один и, не дожидаясь меня, подался в горы. В стороне от индейских троп, там, где и посейчас стоит посёлок со скромным названием Мёртвый Лог, была-таки обнаружена золотая жила. Кое-кто на ней сколотил приличное состояние. Кое-кто, но не Билл…

2 августа 1876 года в старательской халупе, давшей начало всему поселку, Билл Хикок сел играть в покер. И сел спиной к двери. В халупу влетел человек по имени Джек Мак-Колл и застрелил Билла.

Происшедшее остается загадкой до сих пор. Что заставило опытного ганфайтера совершить ошибку, на которую не способен даже новичок? Почему оставил открытой спину? В первый и последний паз в жизни… А я скажу почему. Достиг человек той степени страха, после которой уже ничего не страшно. Великий Билл Хикок просто устал. Устал бояться. А для ганфайтера это последнее дело.

А перед смертью на руках у него оставалось четыре карты: два туза и две восьмёрки – расклад, прямо скажем, не ахти какой, мерзкий расклад. С таким раскладом только и делать-то, что блефовать, а вот блефовать-то Билл Хикок и не умел! Но вот что такое земное величие: всю жизнь я занимался тем, что крапил карты и выигрывал, а вот поди ж ты – слава моя, пожалуй, что так со мной и помрет; Билл Хикок покрапил карты всего лишь раз, и то уже на пороге смерти, но даже это его последнее поражение в результате обернулось выигрышем. Игроки в покер знают, о чем я говорю: расклад в два туза и две восьмерки носит название «мертвецкая рука» – это в честь Билла… За что ему такая слава?! Упокой его душу, Господи!

* * *

Ну, а я, как пристроил Кэролайн в психушку (а было это в апреле), поглядел на Омаху, увидел, что стоит она на Миссури, и решил: поднимусь-ка я до Дакоты, если повезёт – то до Пьерра, а там, глядишь, и до Блэк Хиллз рукой подать. К тому времени ледостав уже прошел, река только-только открылась для судоходства, и на первом же колесном пароходике я без труда добрался до Янктона. А в Янктоне – вот уж поистине перст судьбы! – меня поджидал другой, такой же чумазый пароходик под названием «Дальний Запад». «Дальний Запад» спешил на… похороны Кастера.

Я, конечно, шучу. Кто там и на чьи похороны попадет, никто из нас в апреле 76-го не только не знал, но даже не догадывался. А дело было так. Оказавшись в Янктоне, я обнаружил, что обречен на несколько дней вынужденного безделья, поскольку на паровом судне уйма различных работ: разгрузка-погрузка и всякое прочее – почти все, как вы понимаете, вручную. От нечего делать я осмотрел достопримечательности порта, а некоторые из них даже посетил. Вокруг только и разговоров, что о «Дальнем Западе». А надо заметить, что в те времена, когда речная навигация всецело зависела от мастерства и сноровки самого человека, его опыта, знания реки и чутья на речные подвохи, имена лучших капитанов всегда были на слуху. И чем гуще были туманы, сквозь которые они проводили свои суда, тем ярче сияли бакены их капитанской славы. С особым почтением в этом ряду легендарных имен произносилось имя Марша, капитана, изрядно походившего и по Миссури, и по Миссисипи и, между прочим, водившего дружбу с неким небезызвестным писателем м-ром Марком Твеном. Последнее, хотя и не относится к достоинствам, но тоже не лишено любопытства: столь высока была судоводческая репутация Марша, что подмочить её не могла даже непонятная дружба с литературным крючкотвором. Но впрочем речь не об этом. Лично меня не столько заинтересовал сам, пусть и трижды выдающийся Марш, сколько необычный и весьма неожиданный маршрут его корабля. Капитан Марш обещал провести свою посудину вначале вверх по Миссури, затем – по Йеллоустоун, и дальше – чуть ли не к устью Паудер! Бывалые речники лишь головами качали – так далеко па запад не забирался ещё ни один корабль. Но с другой стороны, говорили они, если кто-то и совершит невозможное, то только Марш. Столь единодушное расхождение мнений порождало многочисленные споры; на исход плавания уже потихоньку делались ставки, и хотя до отплытия оставался ещё не один день, на причале ежедневно собиралась толпа зевак. Как видите, беспримерный поход «Дальнего Запада», действительно, вызывал неподдельный интерес, причём, как видите, не только у меня. И всё же самый большой, самый неподдельный и даже самый непосредственный интерес к этому походу питало… ну, конечно же, военное ведомство!

Собственно, военному ведомству этот поход и понадобился: в долину Паудер, в Монтану, стягивались поиска. Время от времени они вступали в стычки с индейцами, а поскольку всё это – расход боеприпасов и перевод продуктов, то нот Марш и подрядился доставить это военное удовольствие нашим солдатам прямо к столу, так сказать, к главному «блюду» кампании – разгрому «мятежных Лакотов».

«Мятежные» Лакоты, похоже, и сами понимали, что Чёрные горы для них безвозвратно потеряны, и судя по военным реляциям, не очень-то за них и цеплялись: ну, налетят, слегка постреляют и… обратно в кусты – картина, в общем-то, знакомая ещё по Уошито… Но в том-то и дело, что для полного повторения не хватало самую малость: решающего победного сражения или иначе – резни. Обеспечить таковую были призваны: генерал Крук, наступавший с юга; Гиббон, что двигался с запада, и Терри (он шел с востока), а все они должны были сойтись в той самой точке, где реки Паудер, Танг и Бигхорн впадают в Йеллоустоун. Задумка была простой, но действенной: тройными вилами пройтись по всей территории Монтаны, загнать индейцев (тех, кто ещё остался) в междуречье и там совместными усилиями уничтожить. Для этих целей в каждой колонне имелась пехота, кавалерия и артиллерия, оснащённая пушками Гэтлинга. Припасы для них и должен был доставить «Дальний Запад», если верить обещанию капитана Марша.

Поболтавшись в порту и потрепавшись с грузчиками, я заключил, что своё обещание Марш давал не ради красного словца, а полагаясь на два важных обстоятельства: самую высокую среди всех речных пароходов осадку своего «Дальнего Запада» и две новых паровых лебедки, с помощью которых он и собирался перетащить судно через любые мели. Впрочем, куда больше, чем во всякую технику, грузчики верили в самого Марша. Своей верой они заразили и меня.

Но «Дальний Запад» не брал пассажиров, и я решил было совсем махнуть на него рукой, однако, в Янктоне я услыхал ещё одну новость, и эта новость начисто лишила спокойствия: Кастер вернулся из Вашингтона в войска.

Для этого ему не пришлось лжесвидетельствовать в конгрессе, наоборот – он обрушился на Грантова братца со всей силой своего красноречия, и, может, тут его военной карьере и пришел бы конец, но на его защиту грудью встали все генералы: он им, видите ли, понадобился – вспомнили, как он сжег деревню Черного Котла. Так что Грант лишь поморщился, зубами поскрипел и махнул рукой.

Вот так и я, услыхав эту новость, махнул рукой на свой пароходик и помчался к Маршу. В отличие от Кастера, который подвесил свою карьеру на волосок оттого, что не мог лгать, я солгал, не моргнув глазом, и даже угрызений совести при этом не испытал: мне было не до высоких чувств – я должен был ехать! С наглым видом я направился прямо на капитанский мостик и заявил Маршу, что получил от Кастера телеграмму, где ясно сказано, что Кастер нуждается в моих услугах, поскольку я, пятое-десятое, известный разведчик, служивший под его началом ещё во времена Уошитского похода. Марш воззрился на меня с недоумением. Но я – челюсть вперёд, глаза честные; так, мол, и так, Кастер без меня как без рук, а кроме того, я сам готов оплатить свой проезд. Марш сказал, что с его стороны возражений нет, если только я сам смогу отыскать себе место под солнцем, то есть, на палубе, – всё остальное, что он мог бы предложить мне в более обычных обстоятельствах было в буквальном смысле слова «начинено» военными чинами всех родов войск, включая маркитантские. Я, конечно, опять шучу: на самом деле, маркитант был только один, но с собою он вез такое оружие как виски, причём, в количестве достаточном для того, чтобы свалить с ног и обезвредить целую армию. Так что, потолкавшись среди бочек и ящиков, которыми была заставлена вся палуба (трюм, разумеется, тоже), в конце концов я подыскал себе укромное местечко, где удалось расстелить одеяло и вытянуть ноги…

Вот так в начале мая 1876 года я и оказался на борту «Дальнего Запада», спешившего через Южную Дакоту вверх по Миссури, в долину Паудер, в гущу боевых действий и в то же время на похороны генерала Кастера.

ГЛАВА 25. ОПЯТЬ КАСТЕР

Из-за весеннего половодья наш пароход дошлёпал до форта Абрахам Линкольн на берегу Биг Мадди ни много ни мало, а недельки, эдак, через две. Вот тут-то как раз и выяснилось, что ровно две недели назад войска под началом генерала Терри покинули форт и сейчас должны были находиться уж никак не меньше чем на полпути к Йеллоустоун. Не могу сказать, чтоб это известие свалилось мне совсем уж как снег на голову, но приятности в нем было не больше, чем в ушате холодной воды из той же Биг Мадди, ибо насколько я приблизился к Кастеру, настолько же и он удалился от меня, будучи первым заместителем Терри.

В то время форт. Линкольн был непритязательным местечком, расположенным как бы в насмешку над фортификационными наставлениями, в низине, окружённой большими холмами, откуда индейцы могли следить за всеми передвижениями войск. Судя по тому, что на склонах виднелись груды камней, уложенных как я присмотрел, заботливой человеческой рукой, именно так они и поступали. Представляю, что было бы, если бы у них была артиллерия…

Но пушки пушками, а едва наш корабль пришвартовался у пирса, как по сходням поднялись две весьма интересные женские особи, причём обе из них – настоящие леди, а одна – даже очень хороша собой. Да что там «хороша» – то была самая прекрасная женская особь, что когда-нибудь встречалась мне, не считая, разумеется,… сами знаете кого. Так что все в ней, в этой особи было прекрасно, все, что ни возьми: хоть манеры, хоть грация, а хоть и все остальное – воистину, она представляла собой незабываемое зрелище для здешних мест, где глаз положить не на что, кроме пустынных холмов да голых камней, за которыми, к тому же, сидят индейцы. А была это никто иная, как миссис Кастер, и, честное слово, я сразу подумал именно на неё, хотя до этого если что и знал о ней, то только понаслышке. Миссис Кастер была круглолица, у неё были большие печальные глаза, а пышные волосы были убраны под бархатный капор наподобие английского дерби… Вот, значит, какая пташка вспорхнула на борт «Дальнего Запада»! Неудивительно, что пока они поднимались по сходням, поглазеть и позубоскалиться на неёвывалила вся команда вместе с пассажирами. Но, между прочим, лишь один человек догадался протянуть даме руку, ну, чтоб дама чувствовала себя дамой и не бултыхнулась в реку – так вот, этим человеком был я. Да-да, можно пожимать плечами, можно удивляться хитросплетениям человеческих судеб, но факт остается фактом: именно Джек Крэбб протянул руку помощи миссис Кастер. И вот, казалось бы, ну, что здесь такого: мало ли кто кому протягивал руку – история, она как бы выше подобных мелочей, но я вот что скажу: почем знать, во что сегодняшние мелочи выльются завтра? Понимаете, о чем я говорю?

Миссис Кастер оперлась на мою руку и ступила на палубу. «Спасибо» она не сказала, а просто взглянула на меня и улыбнулась, блеснув жемчужными зубками,- и то была наивысшая благодарность, которую она могла позволить себе за мое джентльменство. Но, честное слово, если бы в ту минуту она сказала мне: «Джек, тут у меня неприятности, и, насколько я понимаю, из-за индейцев»,- то я, наверное, не колеблясь, пошел бы и пострелял всех индейцев на свете! Но она только кивнула и прошла мимо, направляясь к капитанскому мостику. Вот так-то. А вы говорите – «мелочи». Да и кто я был для неё? Ни ростом не вышел, ни чинами, да ещё и физиономия под слоем копоти не в лучшем виде – но уж это вина не моя, а владельцев и команды «Дальнего Запада», не потрудившихся оснастить свою посудину какими бы то ни было умывальными удобствами. Вот из-за всех этих мелочей миссис Кастер только и одарила меня разве что единственной полуулыбкой и проследовала далее – на капитанский мостик. А я – я поплёлся за нею как последний деревенский придурок, которому загулявший ковбой бросил в шляпу серебряный доллар…

Кроме миссис Кастер, как я уже говорил, на борт «Дальнего Запада» поднялась ещё одна женская особь, цо этой особи Господь отпустил гораздо меньше достоинств, именно – всего два, причём, одно из них, как мне показалось, явно проистекало из другого, ибо эта дама приходилась родной сестрой генералу Кастеру, а затем уж, по совокупности, и законной женой лейтенанту Джеймсу Колхауну. Описать её внешность я не смог бы уже через минуту после того, как я её повидал, – ни за очень большие деньги, ни даже под угрозой того, что с меня снимут скальп – уж такая вот она была неописуемая.

Заметив спешивших к нему дам, капитан Марш любезно пригласил их к себе в каюту, а я (как не получивший приглашения), был вынужден отираться под дверью.Чтобы не вызывать недоумения матросов, я сделал вид, будто у меня в этом неподходящем месте развязались шнурки и принялся тщательно их перешнуровывать. Эта позиция, хотя во всём остальном и неудобная, дала мне возможность подставить ухо под самую замочную скважину и следить за ходом беседы, не напрягая слуха.

– Капитан, пожалуйста, умоляю вас, – послышался голос, действительно, полный такой мольбы, что даже у меня, человека пусть и не постороннего, но, безусловно, чужого Кастеру, и то от жалости защемило сердце,- капитан, прошу вас, разрешите нам плыть на вашем корабле!

– Простите, мэм, но ничем не могу помочь: это совершенно невозможно! – отвечал на это Марш, возбуждая во мне протест своей черствостью.

В разных вариациях этот диалог повторялся несколько раз, капитан оставался непреклонен, и я предпочёл удалиться, ибо женские слезы всегда приводили меня в смятение.

Присоединившись к толпе пассажиров, что разглядывали унылые холмы, окружавшие порт Абрахам, мысленно я, тем не менее, оставался с миссис Кастер. Она была явно чем-то обеспокоена: она волновалась, и волновалась настолько, что готова была умолять Марша, лишь бы отправиться вместе с нами! Что же случилось такое, из-за чего супруга славного генерала, героя битвы при Уошито, грозного истребителя южных Шайенов, генерала, бросившего вызов самому президенту, генерала, отыскавшего золото в Блэк Хиллз, генерала, у которого под началом было шестьсот испытанных сабель, а на вооружении лучшие в мире пушки Гэтлин-га, генерала, от которого ждали только победы, освещать которую был, кстати, прислан корреспондент «Нью-Йорк Геральд» мистер Джеймс Гордон Беннет, – что же случилось такое, от чего супруга этого великого человека (ко всему прочему, ещё и любимица всех ковбоев, старателей и даже, если судить по Биллу Хикоку, ганфайтеров) сейчас заламывала руки на палубе «Дальнего Запада», тщетно пытаясь разжалобить ледяное сердце Марша? Ответа на этот вопрос у меня не было. Я прекрасно понимал, что у миссис Кастер, должно быть, были веские причины, чтобы вот так волочиться за Маршем на виду у всей публики, ибо Марш, посчитав разговор оконченным, выпроводил дам из каюты, и теперь изо всех сил пытался от них избавиться. При этом он то порывался бежать на капитанский мостик, то наоборот – с галантностью медведя подталкивал их под локоток в направлении сходен. Но что ж это были за причины, по которым дамы отказывали Маршу в галантности и не отпускали на мостик, в результате чего могло показаться, будто все трое гуляют себе по палубе взад-вперёд – ну, просто так, от нечего делать, вроде как капитан показывает дамам корабль, а они, в свою очередь, проявляют к этому большой интерес? Да-да, именно таким образом они и должны были выглядеть в глазах стороннего наблюдателя, но я-то был не посторонний, я-то прекрасно понимал, в чём дело! Единственное, чего я не понимал, это что же за всем этим кроется? Для того, чтобы это выяснить, я должен был либо стать четвертым в их компании, либо…

Я предпочел второе. Спустившись на берег, я тут же набрел на опытного сержанта, чьё присутствие на пирсе, а не в войсках, объяснялось его грядущей отставкой, о чём он с нескрываемой радостью и поведал мне сразу после приветствия. Пурпурный нос и водянистый взгляд заставляли предположить, что большинство тягот и лишений военной службы ему пришлось стойко перенести не в седле, а у стойки бара. В пользу этого предположения говорил пусть и не скромный, но зато, опять-таки, очень стойкий запах, распространяемый сержантом футов этак на пять – на шесть вокруг себя. Стоя на пирсе, сержант решительно глядел на тот берег, где распола-, гался богатый салунами город Бисмарк, в котором, очевидно, и протекали его суровые армейские будни.

– Слышь,- спросил я его, намекая на миссис Кастер,- а с чего это нашей первой леди захотелось на передовую? Она что, индейцев не видела?

– А-а-а, – кивнул он понимающе, – так ведь в том-то и дело, что видела! Сон у неё был…

Он повернул на шее шарф, обстоятельно высморкался и закинул грязный конец за спину. Взгляд его вновь упал на мирный город Бисмарк.

– Вот что, приятель, – изложил он диспозицию, – есть там одно свиноранчо неподалёку от пристани, – вдвоём на вёслах враз обернёмся!

– Значит, сон, говоришь, – раздумчиво заметил я, возвращая его к действительности.

– Ну да, сон, – огорчился сержант, – а во сне огромный такой Лакот; сам голый, в одной повязке; ухмыляется, а в руках у него окровавленный скальп.

– Ну и что? – не понял я.- Лакоты – на то и Лакоты, чтобы собирать скальпы.

– Тьфу ты! – сплюнул сержант.- Ох, и туго же ты соображаешь, парень! Дело ж не в том, что скальп, дело в том, какой скальп! А скальп – светлый, с золотистым отливом. Дошло?

– Дошло, – говорю. – Очень, очень дурной сон!

– Это уж точно,- согласился он,- сон совершенно дурацкий. А все из-за чего? А из-за того, что не надо было генералу стричься перед самой кампанией!

– Как? – ахнул я.- Кастер? Постригся?! Да этого просто не может быть! Ты, наверное, шутишь, а?

– Я?! – тут сержант даже обиделся.- Ты, сынок, руками не размахивай, ты вот поезжай вместе с Маршем, там и посмотришь. Вернёшься – можешь поставить стаканчик!

– Но ведь это… это слишком невероятно; это даже в голове не укладывается! – забормотал я в растерянности. Это всё равно, что против Лакотов послать не Кастера, а кого-то другого, человека без опыта, без имени, да просто без шансов на успех! Какой же он теперь Длинноволосый, когда он неизвестно кто! Кого, спрашивается, должны бояться индейцы? Как они теперь должны его называть?

Сержант пожал плечами.

– А хоть и Сыном Утренней Звезды – ну, чем плохо? Как по мне, так лучше и не надо! Между прочим, его Вороны так прозвали…

Сержант имел в виду разведчиков Кастера – в деле на Уошито, он явно не понимал нашей с миссис Кастер тревоги по поводу счастливого имени её мужа.

– А, так ты тоже был на Уошито! – поинтересовался я, почти уверенный в обратном,- уж больно мне не понравились эти его намёки на то, что и он, дескать, личность в этой жизни бывалая, и потому вроде как может судить что в ней, как и почём.

– Нет, в самом деле я, конечно, не был,- признался он (признался, я думаю, только потому, что сразу не смог сообразить, кого я подразумеваю под словом «тоже», себя или Кастера), – в деле я не был, а вот пленных стерег! И просидели они у меня под мушкой все сражение, как миленькие,- никто и не пикнул! Вот так-то.

…Да, такой уж мне попался мудрый сержант – из тех сержантов, что всегда ухитряются находиться при, но никогда не в самом деле! Хотел бы я сказать ему все, что я о нем думаю, но как раз в этот момент на сходнях в сопровождении Марша показалась миссис Кастер вместе со второй дамой. Капитан усадил их в экипаж, что стоял тут же у пристани, а потом долго глядел им вслед – до тех пор, пока экипаж не скрылся из виду. Бедняжка,- вздохнул он наконец.- Но поймите же и меня: куда я её возьму? Под индейские стрелы? А отвечать кто будет? При том, что Грант с Кастером, они как кошка с собакой – того и гляди, передерутся! Кастер из-за неё как-то раз уже побывал под трибуналом – года, эдак, два или три тому назад, в Канзасе…

– А-а-а, помню-помню,- обрадовался сержант, как будто его кто-то спрашивал. После того, как все его начальники отправились в поход, он совершенно забыло субординации, и даже перестал бриться, свидетельством чему была его не менее как недельной давности борода.

– Помню, – сказал он и поскреб эту свою нахальную бороду, – но трибунал – это ещё что! Вы бы видели, как он отыгрался на Гранте во время Большого парада по случаю конца войны! Вот это была умора! Проскакал мимо – и чести не отдал! «Лошадь,- говорит,- понесла»! Ну, понимаете? Лошадь под трибунал не отдашь – лошадь, она и есть лошадь, животное, одним словом, а он – «понесла», говорит! Как же – понесла, когда он её нарочно пришпорил – вся кавалерия заметила, а Гранту и сказать нечего!

Несмотря на живость изложения, Маршу рассказ не понравился: то ли оттого, что он тоже был склонен к безрассудным поступкам, от которых сам же потом и страдал, то ли оттого, что мысли его были заняты совершенно другим,- но в ответ он лишь вздохнул и повторил ещё раз: «Бедняжка».

– Может, ещё обойдётся? – сказал я.- Иногда кажется, будто Кастер заговорённый…

– Так-то оно так» но если с ним что-то случится… Нет уж, пусть лучше она остается здесь,- рассудил Марш.

С этими словами он отправился распорядиться насчёт погрузки, а я остался один на один с сержантом, который чуть не насильно пытался вовлечь меня в поход на свиноранчо. В разговоре, однако, выяснилось, что свиноранчо – вовсе не свиноранчо, а наоборот,- так на местном жаргоне назывались питейные заведения; именно они послужили причиной тому, что славный Седьмой кавалерийский полк вышел в поход, не получив ни цента жалования. И проклиная весь белый свет, сержант поведал мне грустную историю о том, как Кастер приказал всем забыть слово «жалование» до тех пор, пока полк не окажется в степях Монтаны. Как всегда в таких случаях, пострадали невиновные, ибо полковая казна (а это двадцать пять тысяч долларов, что составляло жалование за два месяца), отныне пребывала в тех местах, где была и даром никому не нужна, в то время как сержант, едва успев отметить начало кампании с гарнизонными крысами и больными, уже сидел на бобах и отчаянно нуждался в деньгах. Все это он рассказал мне, разумеётся, не для того, чтобы меня разжалобить, а для того, чтобы один ветеран Уошито вошёл в положение другого и заплатил за выпивку. «Ты парень, что надо»,- обнадёжил он меня.- Поехали, и тебе будет что вспомнить в последнюю минуту перед боем!»

Несмотря на лестные слова, от приглашения я отказался, на том, однако, основании, что закончив погрузку, Марш не станет дожидаться, пока я вернусь из увольнения, а поплывет себе дальше; а мне, как ни крути, сподручнее добираться вместе с ним.

На том мы и расстались: я поднялся на борт «Дальнего Запада», а он пригорюнился у швартовой тумбы на берегу: вид у него был такой, будто я в чем-то его обманул.

О дальнейшем моем путешествии вспомнить особенно нечего: день проходил за днём, а мы ползли и ползли вверх по Миссури, затем по Йеллоустоун, останавливаясь то нарубить дровишек для парового котла, то скинуть припасы пехотной колонне, что поджидала нас у Глендайв-крик, а то и просто почесать языком у какого-нибудь поселка. Только в начале июня оказались мы в устье реки Паудер, где раскинулся лагерем Седьмой кавалерийский полк.

Я говорю «полк», но на самом деле народу здесь было на целую армию, если не больше: кроме кавалеристов, по лагерю бродила бесчисленная пехота; у орудий возились пушкари; в дальнем конце виднелся обоз – не менее ста пятидесяти фургонов, расположенных полукругом; ещё дальше, за фургонами, паслось немалое коровье стадо, что внушало тревогу о будущем состоянии армейских желудков; ну, а раз уж здесь оказались коровы, то с ними – и всякий прочий цивильный люд, как-то: пастухи, шкуродеры, маркитанты и, наконец, совсем непонятно кто – общим числом человек двести-триста. Неподалёку от артиллерии щипали травку мулы, причём, судя по их количеству, можно было предположить, что недостатка в снарядах у Кастера тоже не будет. Индейских лиц я подметил немного, не более сорока, и все они, по моему же наблюдению, были из племени Арикара, или, как его ещё называли,- Ри. Индейцы Ри были, скажем так, потомственными врагами Лакотов, поэтому Кастер брал их к себе в разведку не задумываясь, и, видимо, был прав – более надёжных союзников против Лакотов он не смог бы купить ни за какие деньги. А ведь было время, когда по берегам Миссури ещё кочевали Шайены, и Ри относились к ним вполне дружелюбно; так что – кто знает? – быть может, если бы жив был Старая Шкура Типи, то не видать бы Кастеру таких разведчиков; ох, не видать – не видать, как пить дать, не видать, как своих ушей.

В отличие от других известных мне индейских племен, что проживали на Миссури, Ри, то бишь Арикары, все как на подбор, были смуглы и низкорослы, а уж неопрятны до такой степени, что любой самый шелудивый пёс в шайенском стойбище слыл бы у них наипервейшим чистюлей; недаром люди говорили, что Ри скорее зарежется, чем вымоет руки. Но сейчас, среди этого многоликого, но бледнолицего столпотворения, я был рад даже и этим несчастным, ну и пусть их, пусть, что грязными руками!… Я бродил по лагерю и вспоминал Шайенов, Лакотов, Криков и Арапахов, словом – всех тех, кто когда-то жил в этих местах, а теперь оказался неизвестно где; ходили слухи, что Лакоты, например, обосновались на Роузбад, мелкой речушке милях в пятидесяти западу от Паудер.

…Роузбад… Что ж, в юные годы побывал я и на ней. Знаете, отчего она так называется? Вы, небось, думаете, «розовый бутон» – это так, вроде как фигура речи. Ничего подобного! В былые годы её берега покрывал густой-густой шиповник; так что бывало, плывешь по ней в пору цветения, и кажется, будто плывешь среди райских кущей – красота необыкновенная, рябь на воде – и та! – розовая… во как оно было в мои-то годы. Впрочем, кущи кущами, шиповник шиповником, но если Лакоты и впрямь поселились на Роузбад, то нынче им выходило разбирать вигвамы, иначе… иначе потечёт по «розовой» реке кровь, как когда-то потекла по Уошито.

Размышляя таким образом, я вновь приблизился к месту стоянки «Дальнего Запада», где полным ходом шла разгрузка. Как обычно, наблюдающих было в два раза больше, чем грузчиков, и как обычно, наиболее важные персоны были первыми среди первых. Кастера среди них не оказалось, но меня это не смутило. Зная его, я тут же предположил, что, скорее всего он занят более прозаическим делом, а именно, – пишет письма, и, как вы понимаете, не в Конгресс. Так что, потолкавшись вокруг первых, и не желая мешать вторым, я отошёл в сторону и пристроился у штабеля только что сгруженных бочек. Бочками командовал маркитант с таким беспокойным взглядом, что можно было подумать, будто там у него золотой песок. Но поскольку песка в бочках вроде как быть не могло, то оставалось предположить, что у хозяина что-то не в порядке: либо со зрением, либо с мозгами. Лично я уж было склонялся ко второму, но тут дохнул ветерок, я потянул носом и… едва устоял на ногах – в ноздри мне шибанул сивушный дух такой силы и крепости, что у меня разом выветрились все сомнения в маркитанском здравомыслии; просто золото у него было не сыпучее, а жидкое. Невольно мне припомнился отставной сержант в ореоле алкогольных испарений, и я даже испугался: а вдруг он, учуяв запах виски, передумал оставаться среди тыловых крыс, тайком пробрался на «Дальний Запад» и рванул вослед боевым товарищам? Но… хотя все вокруг и пахло сержантом, самим сержантом и не пахло. А на том месте, где я грешил увидеть его добротную наружность с баклажанным носом и томатными глазами, стоял маленький невзрачный индеец.

Он стоял, неподвижно уставившись на бочки, и, казалось, буравил их острыми зрачками. Какое-то время я наблюдал за ним, но потом мне стало как-то не по себе: внезапно я вспомнил, где встречал подобные застывшие взгляды. И место, где это происходило, приятным не назовешь: там содержались дебилы, недоумки, умственно-неприкаянные и душевно-отчаявшиеся люди. Мимо меня пробежал некий солдатик, так я живо ухватил его за рукав и стал кивать на это жуткое создание; индеец, даром что был замухрышка замухрышкой, а внушал, знаете ли, животную тревогу за собственную жизнь. Ах, этот! – слишком громко, на мой взгляд, отрапортовал солдатик.- Это, приятель, не кто иной, как сам Кровавый Тесак, собственной персоной! Да ты не бойся,- заметив мои опасения хмыкнул он.- Тесак индеец смирный, на своих не бросается! Пока не выпьет. Ну, а выпьет – тут уж держи ухо востро – напрочь дурной делается, по пьянке любимую жену зарежет! Ты не гляди, что он неказист с виду, он, между прочим, лучший разведчик и любимец самого Крепкого Зад-д-д… На слове «зада» солдатик поперхнулся, видать, сообразил, что поскольку я в штатском,то могу оказаться кем угодно, вплоть до генеральского меньшого брата Бостона Кастера или, опять же, его племянника Армстронга Рида; оба они ошивались по лагерю и оба непонятно зачем. Так что солдатик ещё пару минут кашлял, прежде чем, наконец, решился доложить, что Кровавый Тесак является лучшим разведчиком и любимцем «самого крепкого и зад-д-диристого ква-ква-квалерийского полка под командованием славного генерала Кастера».

С чем я его поздравил и отпустил. А вот грязный и замусоленный Кровавый Тесак меня не на шутку заинтересовал. В любом случае, пока он был трезв (а я надеялся, что это его состояние сколько-нибудь да продлится), он мог оказаться чрезвычайно полезен для моих начинаний. Очень кстати я припомнил, что по негласным правилам индейцам строжайше было запрещено пить на «белой» воинской службе, тем паче – вместе с белыми, а уж за потворство индейскому алкоголизму можно было лишиться патента, нашивок, да и вообще – нажить себе кучу неприятностей. Поэтому, сколько бы Тесак ни торчал у бочек, как бы ни клянчил и не канючил, как бы не намекал взглядами, жестами и телодвижениями на свою жгучую жажду, шансов у него не было никаких. В какой-то момент осознание горькой правды осенило. даже его одурманенные мозги: взгляд потух, плечи опустились, и он пошёл прочь – вид у него был такой, словно на трезвую голову ему довелось побывать на. похоронах у той самой горячо любимой жены, которую, по словам солдата, он сам же и зарезал.

Вот тут-то, в годину его отчаяния, когда, казалось бы все рухнуло, все потеряно, откуда ни возьмись, появляюсь я и жестами показываю, что готов принять участие в его дальнейшей судьбе.

Моя личина у маркитанта возражений не вызывает, без помех заполнив у него флягу, я двинулся с Тесаком за пределы лагеря.

Не знаю как там сейчас, а раньше долина Паудер была сплошь изрезана оврагами, что создавало бесчисленные возможности для доверительной дружеской беседы. Полазив среди густых зарослей полыни и чертополоха, мы подыскали приятное местечко, достаточно укромное для двух человек и… одной гремучей змеи. Гремучка обнаружила свое присутствие, когда он отошёл пописать, Тесак вовсю косился на меня (чтоб я не объехал его с дележкой) и, соответственно, не уследил за направлением струйки. Как мне послышалось, гремучка шикнула на него самыми последними словами, на что Тесак ответил ей тем же, и на том они благополучно расстались. Черт его разберет: может, знал он что-то особенное, может – не сезон, а может, как говорится, и не судьба, но, в моем разумении, в девяноста девяти случаях из ста последнее слово должно было остаться за ней… Ну, а Тесак, облегчив пузырь (на предмет, чтобы больше влезло), великодушно предложил мне воспользоваться отвоеванной территорией, ибо, как он пояснил знаками, змей в округе много-много, видимо-невидимо,- столько, сколько солдат у Кастера.

Поблагодарив его за любезность, но не желая уходить в сторону от цели нашего рандеву, я отклонил приглашение и протянул ему флягу, к которой он тут же и припал, да так жадно, будто и вода в ней была не огненная, а самая обычная, из ручья. Только к середине фляги (а она у меня большая, полведерная) тесаковы щёки пошли бурыми пятнами, лоб покрылся мелким бисером, а из-под воротника полезли местные насекомые, ошарашенные подз-абытой дозой алкоголя.

– Ну, и что собирается делать Длинноволосый? – спрашиваю я напрямик, помогая себе пальцами.

В ответ послышалось ещё несколько бульбушек. Но потом, сообразив, что я в языке Ри, прямо скажем, ни бе, ни ме, а только шевелю пальцами, Тесак отвлекся от упоения и, опять же пальцами, изобразил, что Длинноволосый постригся. И покачал головой.

Я показал, что мне это известно и пожал плечами: мол, что с того, если человек удачливый? Но Ри был не согласен: он даже не покачал, а затряс головой и волосы вороновым крылом упали ему на глаза. Я заглянул в них и без слов прочитал все, что он хотел сказать. «Кастер умрет» – вот что сказали мне его глаза.

Белому, наверное, так до конца и не понять этой смиренной индейской обреченности перед неизбежным или тем, что он считает таковым – для этого нужно родиться индейцем; но если уж тебя угораздило появиться на свет где-нибудь за вигвамом, то можешь быть уверен: тебе уготована судьба, полная, пусть даже самых неожиданных, самых невероятных, но… предопределенных событий; искусство состоит в том, чтоб суметь увидеть приметы этих будущих событий в настоящем. Тот же волос для индейца – не просто волос, а и некая связующая нить между прошлым и будущим, и скальп для него – не просто воинский трофей, а нечто неизмеримо большее…

Подобно тому, как охотник по единому следу «вычитывает» зверя, индеец по скальпу «вычитывает» человека, его прошлое, настоящее и будущее, его жизненную силу и способность победить в бою.

Скажем, воин, у которого вследствие болезни выпала хоть часть волос, больше не воин, ибо жизненных сил в нём ровно настолько, насколько в скальпе осталось волос; и уж, естественно, такой скальп не украшает пояса настоящего мужчины: что за доблесть победить слабого и бессильного? И если, допустим, индеец встретит белого, утратившего шевелюру в силу естественных причин, он сразу решит, что перед ним либо трус, либо подлый обманщик, нарочно обривший голову в каких-то задних, непостижимых для бедного индейца целях; следовательно, человек сомневается, что может победить в честном бою, если сомневается – значит, на то есть основания; а раз есть основания, то именно в честном бою ты его и победишь. Главное – избежать подвоха.

Так или примерно так рассуждал, а, вернее, даже не рассуждал (потому что и рассуждать-то было нечего) мой обреченный собутыльник. Я говорю «обреченный», потому как и сам он чувствовал себя таковым.

Обратившись лицом к солнцу немым языком жестов, он произнес:

– Недолго осталось мне видеть тебя.

Я понял, что ещё чуть-чуть, и он запоет песню смерти, поэтому поскорей вернул ему флягу, одновременно объясняя, что-то, о чем он собирается петь, произойдет, по крайней мере, не раньше, чем опустеют огромные бочки на пристани. С этим трудно было не согласиться, и он незамедлительно внес свою лепту в их окончательное опустошение.

– А много ли Лакотов выйдут против Кастера? – спросил я, выждав момент, когда он слегка отвлекся от процесса.

– Много,- показал он,- очень много. Как звёзд на небе…

В ответ я тогда махнул рукой в сторону лагеря: посмотри, мол, сколько там солдат! И ещё идут: и с запада и с юга…

Тесак помотал головой:

– Всё равно нам конец… – Он немного помолчал и добавил: – Плохо, очень плохо он поступил…

Далее он показал, что Кастер с отрядом своих воинов пришёл в его стойбище, сделал богатые подарки и пообещал, что ещё до конца месяца уничтожит всех Лакотов, этих заклятых врагов родного племени Кровавого Тесака, и когда это случится, американский народ изберёт его Президентом.

Что ж, теперь-то мы знаем, как оно все обернулось, а тогда… Я бы сказал, что шансов на президентство у Кастера было предостаточно, все шансы были его! Вспомним, в Белый Дом он уже попал за свои подвиги на Уошито, а уничтожение Лакотов, этого последнего, но грозного оплота индейцев, да ещё в столетие независимости от короны – то было бы делом, перед которым даже Уошитская резня показалась бы детской забавой.

Добавьте сюда все неприятности Гранта, особенно эту историю с его братцем, и вы сразу согласитесь со мной, что самые честолюбивые планы Кастера были далеко не похвальбой пленного индейца, а трезвым расчётом самого что ни на есть трезвого ума. Особенно, если такую победу преподнести как личный подарок американцам к…

– Это будет до четвёртого июля! – воскликнул я. – Незадолго до праздника, понимаешь, Тесак?

Тесак не понимал. Среди белых у негр друзей не было, только я да Кастер, и по-английски он знал лишь несколько простейших слов. Я перекинулся на язык жестов, однако тут же споткнулся о слово «июль» – вот что оно обозначает, хоть вы мне можете сказать? То-то… И тут мне пришло в голову изобразить его по-шайенски. Шайены называют июль «луной, когда у буйволов брачные игры». Так что приставил я себе рога, помычал, а потом показал на пальцах как спариваются (это вам любой школьник покажет), ну, а затем уж указал на луну, после чего отогнул четыре пальца в знак четырёх дней. Вот, дескать, и будет день «Д». Но что толку объяснять Ри про летоисчисление, когда они даже не понимают такой элементарной вещи, как гигиена, в общем, ни хрена этот Тесак не понял, и когда я показал ему, как палят пушки (в смысле салюта), он похабно осклабился и выпалил чуть не весь свой запас английских слов:

– Напился, скотина?!

У меня и челюсть отвисла.

«Сейчас дам, «скотина» – подумал я, собираясь расквасить эту похабную пьяную рожу. Но передумал. Чем же я тогда отличаюсь от тех белых, кто подначивал несчастного Тесака, пользуясь его языковой беспомощностью?

– Допивай уже, страхолюдина! – ласково улыбнулся я и даже помог ему держать флягу.

Он вылакал все до последней капли, закатил свой орлиный взор, и не успев сказать спасибо за угощение, отошёл ко сну.

Вхбдя в положение, я решил его более не беспокоить, а только разрядил ему ружьишко, чтобы он чего доброго спросонья не покалечился сам и не покалечил других, и бережно устроил его в более презентабельную позицию… Тут-то я и заметил, что виски у него седые.

Наша беседа прошла не зря и дала мне обильную пищу для размышления. Не то, чтобы меня поразил пессимизм Тесака – чего-то такого можно ожидать от любого солдата перед любым сражением – скорее, это был даже не пессимизм, а просто-таки непоколебимая уверенность в поражении. А ведь перед Уошито подобных настроений среди индейских сторонников Кастера не наблюдалось.;. В медицине такое дело, как сказала бы наша медицинская глиста, называется симптомом, а симптома без синдрома, как известно, не бывает. И тут я понял одну, а вернее, даже две чрезвычайно важных вещи. Неважно, сколько Лакотов и Шайенов соберутся против Кастера, то есть, важно, но не настолько, чтобы решить исход сражения: ибо все они, сколько бы их не набралось, говоря армейским языком, были без понятия о тактике, дисциплине и взаимодействии войск, это раз. Кроме дохлых ружей не было у них ровным счётом ничего, даже отдаленно сопоставимого с современной артиллерией – это два. А в третьих,- индейские воины были обременены и женами, и детьми, и всяким прочим скарбом, вот и выходило, что сколько их не собери, все это – пушечное мясо. Нет, вовсе не звездного их числа страшился пьяный,- пьяный, а умный Кровавый Тесак!

И теперь я открою вам совершенно дикую, невероятную, нелепую, но единственно истинную причину того, чему суждено было случиться в канун великой годовщины. Причина эта называется Кастер… А вернее,- его голова. А ещё вернее – причёска… Да-да, я не смеюсь. И пусть всякие там писаки твердят чего угодно, не верьте им: всё – ерунда! А мне врать незачем. То было второе озарение, посетившее меня после беседы с Тесаком. И тогда я совершил, может, и не героический, Но кажется главный поступок в своей жизни. И не побоюсь сказать, что именно он, этот мой поступок, повлиял на исход того поистине великого события…

Поступок тот не был делом ни рук моих, ни ног моих, ни ножа, ни револьвера, ни ружья, ни даже слова – то был Поступок Мысли. И состоял он в том, что я отказался от своей давно лелеемой мечты – убить Кастера. Я взвесил всю известную мне диспозицию. И решил, что сделать это сейчас – означало бы совершить самое гнусное предательство по отношению к тем, ради кого я и должен был это сделать.

Едва спустившись с трапа «Дальнего Запада», я сразу же уловил витавший в воздухе дух недовольства: солдаты – те открыто костили Кастера за его злокозненный приказ, из-за которого солдатская жизнь, и без того безрадостная, превратилась в сущий «сухой» кошмар, и что их особенно угнетало, так это недосягаемая близость полковой казны. «Это что ж получается? – рассуждали самые ретивые,- выходит, если тебя укусит змея или, что ещё хуже, выпотрошит лазутчик, то это что ж – забесплатно?!» «Слыхали,- многозначительно шептали другие,- тут бочки сгружают, а жалованья – шиш тебе! Эдак краснорожие нас нарочно заморят – от жажды подохнем тут все!» «Да-а, а в Бисмарке мы бы славно покутили!» – подливая масла в огонь заключали третьи…

Оставив Кровавого Тесака, я двинулся обратно в лагерь, размышляя о превратностях человеческой натуры, как тут на берегу, чуть выше того места, где Паудер впадает в Йеллоустоун, я вдруг заметил какую-то подозрительную тёмную личность, застывшую в рыболовной позе. Более того, эта личность кажется мне отдаленно знакомой, а присмотревшись повнимательнее я с удивлением констатирую, что личность эта есть никто иной, как…

– Привет, Лавендер, вот так встреча, вот так сюрприз! – говорю этой тёмной личности, испытывая равное изумление как от факта её присутствия в лагере, так и от того, что сумел узнать её после стольких лет в таком неожиданном месте.

Лавендер испуганно озирается и замирает в недоумении. Что ж, его можно понять: я-то узнал его сразу – как увидел – так и узнал, потому как на Дальнем Западе едва ли другая, столь же тёмная личность с таким же оливковым цветом лица, полными губами и приплюснутым носом, да к тому же ещё в неизменной шляпе-канотье с орлиным пером; а ему на то же дело требуется гораздо больше усилий – у него от таких, как я, давно в глазах рябит.

Он долго щурится, хмурит лоб, склоняет голову то на левое плечо, то на правое и, наконец, разводит руками, ссылаясь на ослабление памяти.

– Да Джек я, Джек Крэбб! – кричу я ему в лицо. -Ну, Миссури, пастер Пендрейк, ну?

– Ну-ка, ну-ка,- начинает интересоваться он, снимает шляпу, встает, затем охает и заливается счастливым смехом. Смеясь, он толкает меня в грудь, я – его, и вот мы уже барахтаемся как два медвежонка, пытаясь задушить друг друга в объятиях. Не знаю уж почему, но радости от этой встречи у меня больше, чем от всех остальных встреч со всеми моими родственниками и с теми, кто называл себя таковыми.

– Слушай, Лавендер, каким ветром тебя сюда занесло? – наконец спохватился я, терзаемый любопытством. – Неужто пастору прискучило перековывать мечи на орала и он решил наоборот? И заделался полковым капелланом? Или того похлеще – личным исповедником у Кастера? Слу-у-у-шай, а может он совсем пошёл в артиллеристы, и теперь у него своя большая-большая пушка?

Лавендер замахал руками.

– Боже мой, какая пушка?

– Погоди-погоди,- не унимался я,- сейчас угадаю! Ну, конечно же! Никакой пушки у него нет, а есть большая-большая сабля и нож, которым он ковыряет в носу и снимает индейские скальпы.

– Какие скальпы? Какие орала? Побойся Бога, Джек! – всерьёз ужаснулся Лавендер.- Орала на мечи – скажешь тоже! Да пастор скорее бы удавился, чем вообразил себе такое непотребство!

…«Пастырь-пастырь, на носу пластырь, а в руке псалтырь, а на лбу волдырь!» – вспомнилась мне детская дразнилочка – в разных вариациях она как раз гуляла среди миссурийской детворы в пору моей безгрешной юности; куплетов в ней была целая уйма, и далеко не все из них были такими уж безобидными; попадались среди них и такие, что имели рифму «кочерга» – «рога», но это к слову… А Лавендер… Лавендер – он все тот же. И пусть ему уже за сорок, на тёмном, цвета черного дерева лице до сих пор ни единой морщинки; та же улыбка, та же наивность в глазах, ну, разве что кучерявую голову уже прихватил иней.

На нём куртка из оленьей шкуры, штаны с бахромой и пояс, расшитый бисером; причём, если не ошибаюсь, в манере Лакотов.

– Не-ет, – покачал головой Лавендер,- в армию пастор не пошёл бы ни за какие коврижки! Преподобный Пендрейк со скальпом… Ты, наверное, смеешься, Джек?

«Гляди-ка, а не зря он пошатался по «белому» свету – догадлив стал, дальше некуда!» – подумал я и признался:

– Да смеюсь я, смеюсь…

– Грешно смеяться над мёртвыми! – огорошил меня Лавендер, всем своим видом отображая кладбищенскую скорбь.

– Преподобного Пендрейка больше нет с нами, – торжественно и печально объявил он, так, будто Пре подобный Пендрейк скончался только сейчас, сию минуту, пока мы тут точили лясы и, между прочим, как раз ожидали его кончины.

– И как же это он, а? – зачем-то спросил я, как будто это имело хоть какое-то значение.

– Преподобный Пендрейк, – с глубоким прискорбием возвестил Лавендер, – ушёл от нас, подавился… облопался, то есть.

– Как облопался? – в свою очередь ужаснулся я столь неестественной по моим понятиям смерти.

Но Лавендер, как человек более попривыкший к таким смертям, только пожал плечами:

– Облопался, как есть облопался: откушал один из тех знатных обедов, что сварганила Люси; прилёг, по-обыкновению, вздремнуть, а покуда дремал, обед проснулся и потихоньку вспять, и прямо в эту, как её – трах… трах… как же она по-врачебному называется? – ну да, трахею! По нашему – не в то горло, ну, не в пастора корм. И вот он то ли хрюкнул, то ли всхлипнул; поерзал – а никто ничего понять не может – вот и всё, так и почил в бозе наш Преподобный Пендрейк…

– Выходит, облопался…- промямлил я, будучи настолько потрясен этим способом ухода в другой мир, что даже не смог выразить приличествующее случаю сожаление.

– Облопался, ну и облопался, и что? – не понял моего смущения Лавендер.- Смерть как смерть, не хуже…

В эту минуту, прервав его на полуслове, дернулась леска, и Лавендер подхватил удочку; он выждал, пока рыба склюет наживку, и ловко выдернил из-под воды пухлого желтоватого окунька с вытаращенными от изумления глазами.

– Вот так-то, – философски изрек он (то есть, не окунь, а Лавендер), – все мы смертны, все мы не вечны, но если благоволение Господне и впрямь распространяется на слуг его, то смерть у пастора была что надо, лучшей и пожелать невозможно: набил брюхо – и на боковую, только и делов-то, что не проснулся… По моему разумению, он сам себе выбрал смерть по душе, а Господь лишь поглядел на него и согласился! Что ж там было на обед, дай Бог памяти… ну да: в тот день как раз Люси запекла поросёнка в яблочном соусе – знатный был поросенок; что-что, а куховарить Люси была большая мастерица…

Внутри у меня что-то шевельнулось, сердце екнуло – и я испытал нечто среднее между сердечным приступом и желудочной коликой. «А миссис Пендрейк,- спросил я, затаив дыхание, совсем как после удара под дых,- она-то как? Что с ней? Где она? Замуж не вышла?»

– «Миссис? – Лавендер подумал и нанизал на крючок нового червячка.- Зачем же замуж? Замуж миссис не вышла. А чуть не в тот же день захлопнула в доме ставни, заложила дверь, и не то что замуж – на похороны не вышла! В церковь приехал новый священник, вот, ну, и поселить его собирались в том же доме,- да куда там, не тут то было. Уговорить бедную вдову покинуть насиженное гнездышко так никому и не удалось: ни всем миром, ни каждому отдельно. Так что, насколько я знаю, живет она там и поныне, а духовный пастырь – что ж, он обосновался в другом месте».

…Да-а-а, всю жизнь нас преследуют романтические идеи юности. Вот и за мной, куда б не забросила меня судьба, неусыпно охотился светлый образ миссис Пендрейк. Иногда закроешь глаза и представляешь себе: вот ты, значит, входишь в дом, а на пороге Она, миссис Пендрейк – в чём-то таком, простом и домашнем, и вот она протягивает к тебе руки…

– …И никого из прихожан, хоть они и белые, даже на порог не пустила…- некстати донесся до меня голос Лавендера.

Вот так всегда: не успеешь размечтаться, как на тебе – вечно найдется какой-то нелепый Лавендер со своим языком: бу-бу, бу-бу – все мечты распугает! А ещё рыболов называется… Нет уж, как хотите, а настоящая, возвышенная любовь (про которую в книжках пишут) в нашем низменном мире как бы даже и не жилец – ей, бедной, только и остается, что вот, как миссис Пендрейк, забаррикадироваться в доме, а посторонних и на порог не пускать,- ничего, пускай не лезут, хоть и белые, хоть и чёрные! Она, может, от всех и отгородилась только потому, что меня ждёт; может, ей всю жизнь только меня и не хватало: ступаю на порог, а она… ну, об этом я уже мечтал. Возвышенная любовь, она и есть удел мечтателей, а я, как вы понимаете, мечтатель. Оно бы, конечно, и здорово махнуть рукой на всякую мелочную дребедень, прыгнуть в седло и в дорогу – навстречу большой мечте; но как подумаешь, что тебе уже тридцать шесть, и пол-жизни за плечами, а ещё долги надо раздать, и… вместо дребедени махнешь на большую мечту; не про нас он, этот пирог! С годами, знаете, даже в любви из радикала становишься консерватором.

На том я и успокоился. И вместо умозрительного созерцания миссис Пендрейк со всеми её мыслимыми и немыслимыми прелестями, я малодушно погрузился в созерцание реки Йеллоустоун с её плавным течением и бликами на воде. Невольно пришлось обратить внимание и на удочку, а с нее и на Лавендера: оказывается, все это время он продолжал шлепать губами и что-то рассказывать, ни дать ни взять, как та рыба.

– …При доме я пробыл ещё с год. Но со смертью Пендреика дом потерял хозяина, а без хозяина и дом – не дом. И тогда я стал думать. И думал-думал… Джек! – тут Лавендер хлопнул ладонью по земле.- Джек, так ведь это ж ты и был! Ну да! Это ж мы с тобой и говорили – ну, помнишь? – про индейцев и про то, как ты у них жил… Точно-точно, я хорошо помню, то есть, не тебя, а наш разговор (аи да Лавендер, аи да уважил!), ну, так вот, я и подумал: чего я делаю в этом женском доме, доме, где нет хозяина, я, свободный человек, которому давным-давно честный Эйб дал свободу? «Да пропади они пропадом!» – сказал я себе, взял сухарей и подался на Запад. Видимо, позвал меня голос родной крови, да я тебе рассказывал про моего родича, что ходил с капитаном Льюисом и капитаном Кларком…

Действительно, историю про Кларка и Льюиса (а в изложении Лавендера она выглядела историей этого раба, кажется, Йорка, у которого эти двое были вроде мальчиков на побегушках) я слышал неоднократно, и похоже, был обречен слушать ещё не раз – Лавендер собирался идти с нами до самого победного конца, пока, правда, неизвестно, чьего… Не преминул он рассказать её и сейчас – видно, для него она и впрямь была чем-то вроде отправной станции; но дилижанс его рассказа тянулся до того медленно, что я чуть было не заснул, и даже наверное заснул бы, если бы, закрывая глаза, тут же не натыкался на укоризненный взгляд Пендреика. А закрыть глаза на Пендреика всякий раз означало проснуться. Так всю дорогу меня и бросало то в жар, то в холод, пока на очередной станции не зазвонил колокольчик.

– …И пристал я к племени Лакотов, где вождём был старый и мудрый индеец по имени Сидящий Бык.

– Чего-чего? – подскочил я, окончательно проснувшись, – не может быть!

Гляжу – а Лавендер медленно наливается краской, багровеет и прямо, значит, на глазах из чернокожего преврапхается в краснокожего. Тут-то я и понимаю: «Может! ещё как может! Вот как он сказал – так, значит, оно и было! Хау».

Вот как ты опростоволосился, Джек, – перо в шляпе-то приметил, а то, что оно орлиное, внимания не обратил; думал – оно для красоты, а оно – вот оно что… Лавендер под ним орёл-орлом – зыркает сверху вниз, глаз острый, пронзительный, в горле клекот, но наружу ни звука – ждёт. И ведь прав шельмец: то, что можно сказать черному бою, никогда и ни при каких обстоятельствах не моги говорить свободному жителю прерий, тем более такому стервятнику – да за подобное оскорбление он тебе все глаза повыклюет! Я, как вы знаете, индейцев на своем веку повидал немало, и давно уже заметил такую их общую особенность: слово индейца – это как бы часть его самого, и выразить недоверие к его слову всё равно, что сказать, что он – не он.

Так что хочешь-не хочешь, а надо идти на попятную, благо, для меня слова весят куда меньше и гордость не такая раздутая.

– Ты, Лавендер, меня не так понял,- отступил я на шаг, успокаивая его жестом открытой ладони.- Я нисколько не сомневался в правдивости твоих слов: ты сказал – и для меня этого достаточно. И если я говорю, что чего-то не может быть, то это не потому, что быть этого не может, а потому что изумлен тем, что оно случилось. Подумать только, мой старый друг Лавендер встречался с самим Сидящим Быком! Это ведь против него мы идем сражаться? Да?

– Это правда,- важно кивает Лавендер, и я понимаю, что прощён. Что ж, пребывание у Лакотов даром для него не прошло: он перестал быть чёрным служкой белого человека и с гордостью истинного краснокожего больше не позволял ставить свои слова под сомнение. Одно жаль – в сравнении с другими краснокожими язык у него трудился что та ветряная мельница, но возможно, это было следствием его долгого молчания. – Пожив у Лакотов, я взял себе в жёны хорошую женщину, – тем временем продолжал он, и голос его потеплел – она была из племени хункпапа и была мне хорошей женой. И жили мы с ней в нашем типи очень хорошо. И прожили так несколько лет… – Лавендер мотнул головой, как бы отгоняя воспоминания; и пух его орлиного пера дрогнул, затрепетал, как ресницы, когда пытаются задержать слезу, – Они очень хорошие люди, Джек! А Сидящий Бык, он настоящий вождь, он, если хочешь знать, это гений. Когда он хочет увидеть, что происходит на земле, он просто закрывает глаза и… видит!

– Да,- соглашаюсь я.

– Это правда,- кивнул он.

Нос Лавендера, и так не маленький, теперь стал ещё больше, ноздри раздулись и на закрылках заиграли солнечные зайчики:

– Вот ты вспомнил Преподобного Пендрейка, Джек; ты сам его вспомнил, да? А ты не думал, что всю жизнь он как бы скрывался за теми высокими словами, что сам же проповедовал и нёс другим людям как слово Божье? Нет, я не против этих высоких слов – это и в самом деле очень хорошие слова, и даже, наверное, священные слова… Но, как бы это сказать? Слова для пастора были одно, а сам он – совсем другое; слова жили отдельно, а пастор отдельно. Как так получается, Джек?… Нет, иногда он, конечно, поступал по Слову Божию; вот и меня выкупил у старого хозяина и дал свободу ещё до того, как честный Эйб написал свой Билль о правах, но, Джек, всякий раз, как он поступал сообразно Слову, это было настолько непохоже на пастора, что, казалось, будто это не он, а неизвестно кто, дурак какой-то! Джек, может, я существо и неблагодарное, но знаешь, мне до сих пор почему-то кажется, что пастор, он как бы и был, и… его как бы и не было, ты меня понимаешь, Джек?

– Понимаю, – кивнул я. – Мне тоже так казалось ещё тогда, когда я у них жил.

– Но почему, Джек, почему? – от волнения Лавендер даже сорвал с себя роскошную шляпу и швырнул её наземь.- Ну, пусть я тёмный и неграмотный, но ты-то, ты ведь белый, и читать можешь и писать, ну, скажи мне: почему, почему он всех обманывал?

– Он не обманывал, Лавендер. Он просто говорил о том, как ДОЛЖНО БЫТЬ, а ДОЛЖНО БЫТЬ и ЕСТЬ – это не одно и то же.

– Это правда…- подумав, согласился Лавендер.- А у индейцев было как раз наоборот: как есть, так есть; и потому мне было с ними легко и просто. И не хотелось уходить-. Но я ушёл, Джек, и ты ушёл, а почему?

– Да потому, что мы родились не в дикости, а в ци-ви-ли-за-ции.

– Ну и что? – не понял он.

– А то, что когда знаешь, что мир за стойбищем не кончается, то уже никакие слова не помогают – просто берешь и уходишь. Хорошо тем, кто родился в вигваме, ездил у мамки на спине, а потом пересел на лошадь и никогда не изобретал колеса, – им и цивилизация не нужна, и все слова на месте…

– Да-а, если уж ты вышел из цивилизации, – сказал Лавендер, – и попал к дикарям, то поначалу и впрямь все хорошо, но потом поживёшь-поживёшь, и начинает тянуть обратно, так и тянет узнать, а что же там, дома. Вот и возвращаешься, а хорошо это или плохо,- кто его знает,- возвращаешься и все…

Он смотал удочки, прихватил улов: окунька, несколько краппи и другую рыбью мелочь, и, не оглянувшись, направился к палатке на краю лагеря.

– Эй, Лавендер,- крикнул я ему вслед.- Но если ты вернулся домой, чего ж ты опять попёрся в прерию?!

– Во всяком случае,- ответил он,- не для того, чтобы сражаться против Лакотов. Я нанялся толмачом. Знаешь, а вдруг и они – увидят эту армаду, возьмут, да и вернутся в лоно этих, как их… агентств?

– Ты что, и вправду так думаешь?

– Нет, – признался он, – не думаю. Но если в меня начнут стрелять,- то делать нечего, начну стрелять и я…

***

На следующий день я повстречался с Кастером. А на встречу меня толкнули длительные ночные раздумья относительно моего официального статуса. С одной стороны, я нисколько не сомневался, что в лагере подобных размеров, где и без меня хватало всякой разношерстной публики, я могу довольно долго оставаться эдакой «тёмной лошадкой», которую, поскольку она уже тут, все видят и признают за свою, не задаваясь вопросом, откуда она взялась и что, собственно, она тут делает. Но при таком всеобщем отношении, даже не слишком мозоля глаза, я, тем не менее, должен был тешить себя надеждой, что истинная цель моего пребывания в лагере, будучи известна мне одному, не станет известна окружающим в результате ненароком брошенного слова, намека или жеста, что, однако, было вполне возможно уже по той простой причине, что находясь во вражеском стане, я вынужден был постоянно скрывать свою сущность под личиной показного единодушия с врагом, а это, согласитесь, куда как нелегко. Я опасался, что моя истинная сущность как сторонника индейцев обнаружится у первого же костра, где идут разговоры о том, как славный Седьмой кавалерийский полк наголову разобьет Сидящего Быка, что хороший индеец – мёртвый индеец и все в том же духе. В порыве патриотизма солдаты могли и забыть, что Кастер – свинья-свиньёй, и дать в морду каждому, кто усомнился бы в его полководческих дарованиях.

Проблема состояла ещё и в том, что мои намерения до конца пока не были ясны и мне самому. Местоположение индейцев до сих пор не было известно; майор Рино и его отряд как раз с той целью и находились в разведке, предположительно, в долине реки Тонг, чтобы, значит, всё это разузнать и доложить. Планы в моей голове клубились самые смутные, например, такой: улучить момент, когда войска будут в непосредственной близости от уже разведанной индейской деревни, быстренько смыться и предупредить своих друзей о нашествии Кастера, но увы, даже при самом благоприятном стечении предыдущих обстоятельств, не было никакой гарантии, что меня не хлопнут перед самой встречей.

Самое лучшее в данный момент было бы наняться разведчиком, но получение этой должности как раз и было сопряжено с Кастером. И пусть командующим считался генерал Терри, всеми делами, похоже, заправлял наш уошитский герой.

С теми мыслями я и направился в палатку Сына Утренней Звезды, пройдя мимо денщика (не того, что был на Уошито, а нового) – и, оказавшись внутри, сразу увидал походный столик. За ним восседал сам генерал, как обычно, в писательских трудах. Странно, что писательский талант Кастера так и не был отмечен мемуаристами – генерал писал каждый день: писал приказы, письма жене, и даже целые статьи для журнала «Гэлакси» – так сказать, вести с поля боя. Последним делом он сейчас и занимался.

После стрижки генерал выглядел совсем другим человеком, он, пожалуй, похудел и даже поусох, отчего, наверное, и производил сильно ослабленное впечатление на того же Кровавого Тесака. И вот что бросилось мне в глаза ещё до того, как он поднял голову и заговорил: снаружи было ещё светло, но на столе горела свеча (как я понимаю, в качестве дополнительного освещения); и пока он, склонившись над бумагами, писал, предметом моего пристального изучения стала, значит, его генеральская макушка; пламя свечи колебалось, в какое-то мгновение мне вдруг почудилось, что на генеральской макушке зашевелились волосы (у меня, надо сказать, тоже), но затем блеснуло что-то вроде зайчика, и тут меня осенило: генеральскую макушку украшала едва заметная плешь.

КАСТЕР ЛЫСЕЛ! Я даже почувствовал вдруг к нему какую-то чисто человеческую жалость, проходившую, однако, по мере того, как я стоял перед ним, не будучи удостоен его генеральского внимания. Наконец, он поставил точку в своих записях, подождал пока они просохнут, отложил перо и холодно посмотрел на меня.

– Слушаю вас,- сказал он хорошо знакомым мне резким голосом.

– Генерал,- я изо всех сил пытался скрыть вновь поднимающееся отвращение к этому человеку,- я хотел узнать, не нужен ли вам проводник или тот же толмач. Там, знаете, вместе с Лакотами есть ещё и Шайены, а я как раз-то жил среди…

– Нет, – сказал он, снова принимаясь за перо, и кликнул денщика, – проводите этого человека!

В палатку шмыгнул солдатик и замер в почтительной позе, приглашая меня, стало быть, выйти вон, но я, конечно, разозлился – и ни с места. Тогда он ухватил меня за руку, ну, чтоб ускорить мой уход, но я отклонил его помощь, а руку вырвал:

– ещё раз тронешь – кишки выпущу! – предупредил я его строго и решительно. Кастер вторично оторвался от бумаг и разразился сухим, кашляющим смехом.

– А ты, парень с перцем, как я погляжу! – заметил он, прокашлявшись. – Что ж, это мне нравится! Ладно, – он махнул денщику выйти, и когда тот вылетел, озираясь на меня как ошпаренный, Кастер откинулся назад на своем походном стульчике и уронил с улыбкой кажущегося превосходства: – И чем же ты можешь быть мне полезен?

Меня все ещё душила злость; но, понимая всю важность этого разговора, я повел долгий рассказ о своей жизни у Шайенов, опуская всякие опасные детали, связанные с Уошито.

– А-а, Шайены,- кивнул он, не выслушав меня до конца,- с Шайенами я расправился давным-давно, так что со своими услугами, мой дорогой друг, опоздал ты лет эдак на восемь. Шайены, повторяю, это не Лакоты. Шайенов я разбил в шестьдесят восьмом, прямо на Индейской Территории. Отстал ты, мой друг, от жизни, очень отстал!

Всё это он рассказал мне с прежней усмешкой, и эта усмешка выводила меня из себя больше, чем сами слова, но при всем при том я понимал, что если дать волю своим помыслам, то помыслы толкнут меня на убийство. И я вздохнул, и сказал так спокойно, как только мог:

– Севернее Платты Шайенов достаточно, чтоб учинить вам большие неприятности, генерал, особенно, если они выступят вместе с дакота.

– А-а… – протянул он, – это не беда. Даже если жалкая кучка этих бродяг и пробилась на север к дакота, то вместе с дакота я побью заодно и их, причем, для этого мне понадобится всего лишь один, уверяю вас, только один эскадрон моего Седьмого полка, если наши высокопоставленные предатели ещё не снабдили их «Винчестерами» последнего образца – в каковом случае мне понадобится не один, а два, да-да, всего лишь два эскадрона. По мне, так лучше бы они воевали с агентствами – эти мерзавцы, с одной стороны, наживаются на ежегодной дани с индейцев, а с другой – позволяют грабить их.

Похоже, этот предмет его сильно волновал, потому как он нахмурил тяжелые брови, а нос хищно заострился.

– Мерзко то, что они потворствуют зверствам против своих же земляков. Чиновник «Агентства Красного Облака» так варварски обдирал аборигенов, что ему угрожали убийством, когда он попытался поднять американский флаг над своей конторой.

Тут он осекся, как бы осознав, что разговаривать на таких высоких нотах с кем попало ему не к лицу.

– Впрочем, для тебя это китайская грамота,- спохватился он.- Извини, но нанять тебя проводником при всём моём желании никак не могу. Но огорчаться не стоит, помни, ты оказываешь неоценимую услугу своей армии уже тем, что выполняешь свой долг, долг пастуха, или погонщика, или гуртовщика – не знаю уж, чем ты сейчас занимаешься. Не всем выпадает скакать впереди колонны, но для конечного успеха ноги важны не менее, чем глаза.

Промолвив эту возвышенную речь, Кастер отпустил меня мановением руки. И тут я не выдержал. ещё He-понимая, что делаю, я открыл рот и сказал ему все, что накипело на сердце.

– АХ ТЫ Ж, УБЛЮДОК, – сказал я,- ЖАЛЬ, НЕ ЗАРЕЗАЛ Я ТЕБЯ, КОГДА МОГ!

Так я ему сказал, сказал, как выдохнул, и только после этого перепугался, но не потому, что так уж смертельно боялся за свою шкуру; нет, я испугался потому, что понял: теперь мне не предупредить моих индейских друзей, теперь это сделать некому. Слова ещё звучали в моем мозгу, когда Кастер сказал:

– Ну, что ж, спасибо, что вызвался добровольцем. Мне по душе твоя готовность. Можно не беспокоиться об исходе войны, если даже штатские рвутся быть в первых рядах.

Он снова взял перо, а я покинул его палатку. Кастер не расслышал реплики, брошенной ему прямо в лицо!

Его мысли были заняты отсутствием снаряжения, поэтому он не обращал внимания на происходившее вокруг. Это единственное возможное объяснение.

Думаю, поэтому ни в одном из списков участников битвы на Литл Бигхорн нет моего имени. Кастер думал, что я – пастух, а пастухи и погонщики – что проводники или переводчики. Всё потому, что меня всё время видели рядом с Лавендером…

Мы стояли лагерем на реке Паудер. Там же Седьмой конный отряд оставил все лишнее, сабли тоже были сложены и оставлены. Так что изображения последнего боя, где Кастер якобы размахивает саблей, а индейцы падают вокруг – враки. Черт знает откуда – из форта Линкольна – заявился знаменитый полковой оркестр, так замучивший меня в Уошито, но в атаках не участвовал, так как оркестровые лошади были нужны солдатам. Чуть позже остальные перебрались на 40 миль вверх по Йеллоустоун, к устью реки Тонг. Я прикупил себе индейского пони, мягкое седло и недоуздок из сыромятной кожи у Кровавого Тесака – у него как раз было несколько лишних животных. Насколько я помню, обошлось все это в 2 или 3 фляги маркитанского виски. Сделка неплохая, да ведь и пони был не первой молодости, кожа да кости, к тому же на нем было несколько ран от седла, которые я лечил старым шайенским средством – мазью из пареных листьев табака, горькой травы, животного жира и соли.

Последнее моё воспоминание об этой стоянке – оркестр на отвесном берегу Паудер, играющий походный марш.,. Конечно же, то был «Гарри Оуэн», и конечно, он навел меня на воспоминания восьмилетней давности. Я ещё не догадывался, что вместе с затихающими вдали звуками труб меркла знаменитая кастерова удача. Мой пони трусил в хвосте колонны, рядом с вьючными мулами, заменившими в походе фургоны, а далеко впереди вилась голубая колонна.

ГЛАВА 26. ПО СЛЕДУ ДИКАРЕЙ

Первое, что мы обнаружили в низовьях Тонг, было заброшенное стойбище Лакотов. Судя по всему, индейцы покинули его прошлой зимой в большой спешке, ибо вокруг виднелись не только остовы вигвамов, которые солдаты принялись быстро приходовать под костры, но и лохмотья старых шкур, чего индейцы обычно не оставляют, а Лавендер даже отыскал пару изношенных мокасин, внимательно изучив которые, он пришёл к выводу, что знает владельца. Надо заметить, что по мере нашего продвижения на запад Лавендер становился все мрачнее и мрачнее, а уж это стойбище повергло его в совершеннейшее уныние, так что не исключено, что вокруг ему стали мерещиться духи.

Поднятию настроения бедного негра нисколько не способствовал и тот факт, что чуть позже он набрел на место погребения какого-то воина, о чем свидетельствовала красно-чёрная окраска шестов, на которых в траурном убранстве покоилось тело. Дабы усопший не чувствовал себя нагим и беззащитным в Другом Краю, соплеменники снабдили его всем необходимым для тамошней жизни: теплой шкурой и луком, и стрелами, и мокасинами, и всякой другой, надобной долгому страннику всячиной. Могила была устроена на холме. Так вот, когда я подошёл поближе, то обратил внимание, как Лавендер не мигая смотрел на лежащее тело – так, будто между ними существовала какая-то тайная связь; ветер загибал поля его канотье, глаза слезились и рот кривился, будто он собирался что-то сказать.

Так оно было или нет, я не знаю,- как раз в этот момент на холм залетели кавалеристы и, спешившись, мигом разобрали погребение: шесты – на дрова, а мокасины, лук и стрелы – на память. Тело, завернутое в шкуры, осталось лежать на голой земле.

Лавендер перенес кавалерийский наскок всё так же молча – не отрывая глаз от мёртвого тела, а затем повернулся ко мне и, разлепив наконец губы, пробормотал: «Я… эта, того, наверное, пошёл рыбачить…» Бедняга, видать, и в самом деле был уже того…

Но не успели мы тронуться с места, как на холме появился Кастер на резвящейся кобылке. Эту кобылку знала в лицо, то бишь в морду, а ещё вернее – по окрасу, вся армия: из четырёх ног три у неё были снежно-белые; и звали кобылку Вик, сокращённо от «Виктория», что как бы соответствовало генеральскому призванию. И вот, значит, подскакал к нам Кастер, перегнулся с лошади, смерил труп прищуренным взглядом и говорит Лавендеру: «Разверни». Тот вздрогнул, но ослушаться не посмел. В шкурах, как мы и предполагали, действительно лежал воин, – эдакий здоровенный Лакот; для трупа он очень хорошо сохранился, и это позволяло определить причину его смерти – страшную плечевую рану. Какое-то время Кастер как бы удивленно взирал на останки, а затем кивнул Лавендеру: «Убери». Лавендер нагнулся и поднял труп, но не взвалил на плечо, а взял на руки и прижал к груди – так берут на руки ребёнка или любимую девушку, а высохший воин весил теперь не больше, чем они; так, с трупом на руках, он пустился с холма, пошёл вдоль берега и осторожно опустил его в воду – как раз в том месте, где Тонг вливается в Иеллоустоун. Мы с Кастером наблюдали за ним со стороны.

…Всё-таки удивительный человек этот Кастер! Я думал, он меня не узнает, а он, представьте себе,, лоб наморщил и говорит: «Ну, здравствуй, гуртовщик!» – у меня рука так и потянулась к шляпе. Она б, конечно с большим удовольствием потянулась за чем-нибудь другим, но… умел-таки Кастер внушить уважение – ох, умел, чего не отнимешь, того не отнимешь… И вот мы таким образом с ним раскланивались, и я уж было раскрыл рот поинтересоваться здоровьем, делами и вестями из дому, как тут к нам подбежал солдатик и доложил, что на пепелище в деревне обнаружили останки белого человека, военного, кажется, кавалериста. Кастер пришпорил кобылку и умчался в деревню, солдат побежал за ним, а я поплёлся следом.

Когда я дошёл до места, скелет уже раскопали; в том, что это был кавалерист, никто больше не сомневался (среди пепла отыскались форменные пуговицы), и теперь все гадали, кто именно был этот несчастный. Из того же кострища солдаты повытаскивали целую груду камней и полуобугленных палок, и разведчики из племени Ри жестами объясняли окружающим, что как раз этими орудиями и был побит белый человек.

Кастер спешился. Люди перед ним расступались и вновь смыкались, и так он оказался как бы в кольце, наедине со своим бывшим подчиненным и сотоварищем. Вспомнил ли его генерал, узнал ли? На память он не жаловался, а что касаемо чувств, то ни одно из них не отразилось на его сером от пыли лице; он медленно стянул с головы шляпу, и вслед за ним этот жест повторилидругие. Тут рядом прокатился шорох, а затем послышался нестройный гул голосом. Я прислушался: кто-то из солдат вроде бы опознал погибшего. То был не то Джерри, не то Джон, и числился он пропавшим без вести с 73 года. Как спичка, поднесенная к сухому хворосту, эта новость мигом облетела Седьмой кавалерийский полк, охватив его всепожирающей жаждой мести. Тут же вызвались добровольцы устроить немедленную карательную экспедицию; да что там! – весь полк был готов прыгнуть в седло и мчаться стрелять, рубить, колоть, резать, насиловать. И убивать, убивать, убивать – по одному слову, одному жесту человека, стоявшего в центре круга. Но Кастер молчал.

Что ж, как генерал, он был, наверное, прав: на много миль вокруг не было ни одного стойбища, а гоняться за одиночками – такого не мог позволить себе и командир рангом куда пониже генеральского. Да, «охоту за дикими гусями» ему не простили бы ни Терри, ни Грант; он сам не простил бы себе такой тактической или стратегической – не знаю уж, какой именно – промашки. Но на войне, кроме тактики-стратегии, есть ещё и другие законы, и вот по этим законам он просто обязан был что-то предпринять. Для этого вовсе не обязательно было прыгать в седло и скакать сломя голову по окрестным холмам в надежде изловить первого попавшегося индейца, чтобы потом побить его камнями – вовсе нет; я имею в виду другое: пусть это прозвучит кощунственно, но он должен был не столько совершить, сколько изобразить поступок (что-то сказать, махнуть рукой, да мало ли что!) – просто для того, чтобы показать солдатам, что он тоже солдат, приблизиться к ним, дать понять, что разделяет их чувства; а он – все молчал и молчал, и от этого казалось, будто между ним и солдатами какая-то невидимая стена: стена меж криком и молчанием, рядовым и генералом, живым огнем и мёртвым пеплом.

…Пользуясь преимуществом в росте, то бишь, его недостатком, я незаметно протиснулся сквозь толпу и стоял теперь совсем рядом с Кастером. Тогда, в палатке, при сумеречном свете, я даже и не заметил, насколько он постарел со времен Уошито: сейчас ему было тридцать с лишним, точнее – тридцать семь, а выглядел он на добрых десять лет старше. С начала похода он ещё ни разу не брился, щёки покрывала суровая густая щетина; усы обвисли, а короткая стрижка диким кустарником топорщилась в разные стороны. А при том еще, что вся растительность была щедро припорошена дорожной пылью, создавалось впечатление, что наш прославленный генерал сед. Сед, как лунь. Присмотревшись повнимательней, я не мог не отметить также и того любопытного обстоятельства, что пыль разукрасила генеральский лоб чёрными разводами, что придавало ему забавное сходство с индейскими шаманами; вот только разводы пролегали по руслам, уже проделанным морщинами, и самые глубокие шли от ноздрей к уголкам рта.

Я долго наблюдал за генералом, но незаметно заду. мался о себе. И вдруг понял, что вовсе не хочу, чтобы погибли эти шесть сотен белых людей, окружавших Кастера; не хочу, чтобы погибли отважные, но малочисленные Ри; не хочу, чтобы погиб Лавендер, и уж тем более – по моей вине. Понимаете, я оказался как бы между двух огней: предупрежу индейцев – они устроят Кастеру засаду, не предупрежу – Кастер их сотрет в порошок. А я не желал смерти ни тем, ни другим.

Так я стоял и думал, когда кто-то потянул меня за рукав. Даже не оборачиваясь, я уже понял кто это, учуял по запаху. Все верно: мой приятель Кровавый Тесак в сопровождении такого же скунса по кличке Стэб, «Пырок». Такая вот кровожадная компания. Ни слова не говоря, они вытаскивают меня из толпы и начинают размахивать руками. Я поначалу опешил, но затем сообразил, что если б они собирались меня побить, то уж, наверное, не в такой неурочный час, и уж, во всяком случае, не привселюдно. Действительно, гляжу, что-то больно часто они тычут в сторону реки.

– Там твой друг, Чёрный Белый Человек,- изобразил Лавендера Тесак,- он утопил тело мёртвого Лакота в реке.

– И теперь в том же месте удит рыбу,- пояснил Стэб.

– Мы думаем,- покачал головой Тесак,- что он использует мёртвое тело вместо наживки.

Когда индеец гневается, его лучше не распалять. Поэтому ничего этой парочке я объяснять не стал: мол, у каждого человека свои заскоки – хоть у белого, хоть у черного, хоть у Черного Белого; главное – чтоб человек был хороший. Поэтому я состроил самую серьезную мину, показал пальцем на ухо и приложил к сердцу ладонь: «Ты сказал. Я выслушал»,- дескать, спасибо за беспокойство, сейчас пойду разберусь. После чего они ушли, а я остался.

– Больше всего на свете меня тошнит от двух вещей: от дурного виски и от индейца ри. Но от индейца тошнит больше,- ни с того, ни с сего раздался у меня за спиной чей-то хриплый бас.

Я обернулся: передо мной стоял сержант, причем, весьма толстомордый сержант, причем, его морда кажется мне знакомой. Гляжу, а он тоже начинает морщить лоб, а потом и спрашивает: «Слушай, а ты, часом, раньше не служил в кавалерии?»

Я заверил его, что «часом раньше – не служил» (в этом я его нисколько не обманул), а потом вдруг вспомнил. Б а! Да это же мой давний спаситель, тот самый капрал, что обнаружил меня в кустах после побоища на Уошито; я тогда ещё переоделся в армейскую форму, и он отвёл меня в деревню. А в деревне меня отчитал Кастер за – смешно сказать! – незастегнутые пуговицы!

С той поры мой спаситель получил повышение и прибавил эдак фунта два-три в поясничной сфере, и всё же это он, несомненно он.

Спасение, оно, как второе рождение, так надо ли говорить, насколько я был благодарен судьбе за то, что хотя бы могу пожать его жизнеспасительную руку. Мы обменялись рукопожатием, и я узнал, что его зовут

Боттс.

– Ну, так что, Боттс, – спрашиваю я его, – в бой-то скоро пойдём, а?

Он неспешно раскуривает трубочку, от чего пряный воздух Монтаны наполняют запахи, сравнимые разве что с дурным виски или посещением целого стойбища ри; потом долго пыхтит, кряхтит, кашляет – соображает, стало быть, раздумывает, взвешивает, прикидывает – и, наконец, решается изложить свою стратегическую концепцию (я давно заметил, что у сержантов она всегда отличается высокой сообразительностью, взвешенностью и раздумчивостью).

– Да вот, как ни крути, – заявляет он, – а по всему выходит, что, вроде, как бы и нет… Индеец нынче пошёл… какой-то пуганный – от куста шарахается, а уж от Кастера-то – и подавно! Так что, я думаю, индеец будет бегать ещё долго – пока сил хватит… Хотя, чего бегать-то? От Кастера все одно не убежишь! Он, сукин сын, всё одно догонит – зуд у него охотничий, у щенка эдакого! Ты бы видел, как он прыгал да скулил, когда старина Терри послал в разведку Рино,- я думал, он его самого пошлет, но уже не в разведку, а сам знаешь куда… Испугался, вишь, что без него обойдутся! Вообразил, будто этот сопляк способен в одиночку разыскать и побить всех краснокожих! Как же – нашли героя! Видал он этих вонючек, впрочем, как и они его,- небось, до сих пор кругами ходят, в прятки играют… Не-ет, Рино индейцы не нужны – он их сам боится! Да и зачем ему лезть в бутылку, когда бутылка у него и так есть? Он с бутылкой не расстаётся, он, скотина, даже по утрам встаёт пописать – и то! – не с пустыми руками; ну и писает уже не чем-нибудь, а самым настоящим отборным виски! (В этом месте сержантский кадык непроизвольно дёрнулся и в голосе послышалось неподдельное возмущение, а именно та. его разновидность, которую лично я бы назвал возмущением зависти).

– Выходит, что если индейцы кому-то и нужны,- пересиливая возмущение, заключил Боттс,- то только Крепкому Заду. Заду без них никак нельзя – они для него последнее оправдание перед Грантом. В общем, похоже на то, что из всей компании гоняться за индейцами всерьез будет только Кастер. Тут, брат, замешана большая политика, а в большой политике козырной картой может оказаться хоть и толпа старых скво.

– А я слыхал, он сам в президенты метит,- говори) Боттсу.

– Кто? Кастер?! – Боттс разражается ржанием, которому позавидовал бы любой жеребец.- Кастер?! В президенты?! Умора! Ты этого больше никому не говори, а то ребята животики надорвут! Ну, два голоса он ещё наберет, свой да супружницы. Ну, ещё этого… слизняка Тома, ты его, кстати, не видал пока? Та ещё каракатица, козёл спесивый! Ну, Бешеный Билл-то рога в Канзасе ему поотбивал, спесь слегка пооблезла… А тут ещё Дождь-В-Лицо (его пару лет назад прихватили за убийство троих белых), так тот пригрозил, что поскольку его подставил никто иной как Том, то в один прекрасный день он, выбравшись на волю, не то что надерет Тому уши,- а вырежет сердце. И съест. Так вот, с тех пор старик и а самом деле драпанул от правосудия, у Тома, похоже, недержание мочи – так что лично я бы на него не рассчитывал.

Вот какого мнения о Кастере был сержант его полка по имени Боттс. Впрочем, не лучшего мнения он был и о других офицерах. Единственным приятным исключением из этого сборища подонков и негодяев, по мнению Боттса, был капитан Бентин (его я помнил ещё по Уошито), а также капитан Кио, пышноусый ирландец, который славился тем, что с равным рвением исповедовал две такие малосовместимые философии, как католицизм и пьянство. Но поскольку первое он исповедовал только на словах, а второе – исключительно на деле, то это маленькое несообразие как-то не роняло его достоинства в глазах окружающих. Тем более при его немногословности и при том, что капитан Кио в отличие от майора Рино, пил не для храбрости, а просто так, просто потому что пил…

Теперь мне трудно понять, где это Боттс подцепил эту свою привычку шельмовать пьяниц и пьянство, потому как на протяжении всего нашего знакомства он постоянно прикладывался к фляге, за наполнением которой неусыпно следил маркитант. С другой стороны, он точно так же осуждал Кастера за то, что тот не курит и не пьет. Он вообще ненавидел все Кастерово племя, полагая что они-то и составляют главную угрозу кампании: неизвестно как там выйдет с индейцами, а Кастеры нас уже окружили со всех сторон, – вздыхал Боттс, ибо в дополнение к генералу и Тому нашего полку прибыло: младший братец Бостон и племянник Армстронг Рид, и лейтенант Колхаун, само собой, женатый на его сестре.

Заклеймив таким образом мужскую половину рода Кастеров, Боттс, по моим расчётам, должен был добраться и до женской, но слушать это мне было б уже невтерпеж, поскольку к кому-кому, а к миссис Кастер я испытывал самые нежные чувства; для меня она была что твой ангел, а ангелов хулить нельзя, даже если до этого ты и спас жизнь Джеку Крэббу!

Как оказалось впоследствии, большинство солдат стояли на тех же позициях, что и Боттс. Так вот, были у них на то основания, или не было, про то, как говорится, не мне судить, одно я знаю точно – ни один индеец никогда не позволил бы себе худого слова о своем вожде, а если бы вождь и в самом деле был так плох, что его можно было ненавидеть или презирать, то он не оставался бы вождём ни одного дня, возьми хоть Сидящего Быка, хоть Неистовую Лошадь, хоть Ссадину. Да индеец просто и в мыслях бы не допустил, чтобы в бой его повёл человек, которого он ненавидит или презирает. На такие вывихи способно лишь извращённое сознание белого человека. Вот так оно и вышло, что в битве на Литтл Бигхорн Седьмой кавалерийский полк оказался перед лицом двух врагов: всех до единого человека – индейцев племени Лакота и… Седьмого кавалерийского полка…

***

Спустя несколько дней после нашего прибытия на Тонг к нам пожаловали вестовые от Рино. Как оказалось к тому часу Рино уже разбил… правда, не индейцев, а всего лишь лагерь; и разбил его в устье Роузбад. Что же касается индейцев, то его лазутчики частично опровергли прогноз моего друга: индейцев они хоть и не нашли, но зато нашли их следы – широкую полосу побитой копытами земли, на которой ещё отчетливо виднелись рубцы и выбоины от индейских волокущ. Ширина полосы составляла чуть не полмили, так что не обнаружить её было затруднительно. А уходила она вдоль русла Роузбад далеко вглубь долины.

Обнаружив следы индейцев, Рино, естественно, не бросился в погоню, а наоборот – решил подождать Кастера, а заодно и всех остальных. Вот туда-то, к месту слияния Роузбад и Йеллоустоун, и лежал теперь наш путь: кавалерии предстояло преодолеть его посуху, а генералу Терри со штабом – вплавь, на борту все того же «Дальнего Запада». Пехотная часть полковника Гиббона уже тащилась в заданный район по северному берегу Йеллоустоун.

Возможно, вы помните, что в тех местах Йеллоустоун течет с юго-запада на северо-восток, а притоки впадают в неё с юга, причем, все они почти параллельны друг другу. Первым из них была река Паудер (здесь я присоединился к кампании), затем была Тонг (здесь мы нашли труп Лакота и скелет кавалериста), затем – Роузбад, где в настоящее время лагерем стоял Рино; и наконец – Бигхорн. В двадцати пяти-тридцати милях вверх по течению Бигхорн разветвляется на два рукава, восточный из которых носит название Литтл Бигхорн. Такова была география нашего похода.

Вскоре после общего сбора у берегов Роузбад на борту «Дальнего Запада» состоялся большой тайный совет наших начальников. На совете присутствовали Терри, Кастер и Гиббон со своими штабами, а его результаты стали известны ещё до того, как кто-либо из них ступил на берег. Как всегда безукоризненно сработала солдатская служба взаимооповещения, а вот режим офицерской секретности оказался посрамлен… Впрочем, у солдат есть свои маленькие тайны, и я, конечно, не вправе их выдавать. Лично мне результаты совета доложил сержант Боттс.

– Наш план таков, – объявил он с таким видом, словно самолично принимал участие в его разработке.- Седьмой кавалерийский полк под командованием генерала Кастера поднимается к верховьям Роузбад и «завязывает» на себя индейцев, не давая им оторваться, вплоть до подхода основных сил. Если, паче чаяния, индейцев там уже не окажется, то надлежит, форсировав Роузбад, выйти в долину Литтл Бигхорн и таким образом завершить первый этап операции «Молот и наковальня» с тем, чтобы в дальнейшем, развернувшись на: сто восемьдесят градусов, взять на себя роль «молота» и погнать индейцев на наступающие части пехоты под командованием Гиббона и Терри, то бишь, на «наковальню». Тут-то, мы

их, голубчиков, и прихлопнем!

– А если не прихлопнем?

– Как это? – не понял Боттс.

– Ну, если их, голубчиков, там уже нет? – усомнился я в добротности генеральского плана.

– Это как же?! – обиделся за начальников Боттс – План верный! Вот только… зная Кастера, я готов побиться об заклад, что никого он ждать не будет; а как найдет индейцев, так в драку и полезет!

От заклада я отказался, и Боттс удовлетворился тем, что на моих глазах осушил свою любимую флягу.

– А, впрочем, может быть,- сказал он, когда последняя капля, слегка помедлив, упала в его разинутую пасть,- очень может быть, что ты и прав. Может быть, Кастер и впрямь когда-нибудь станет президентом, и я этому даже не удивлюсь. Но с другой стороны… А что с другой стороны? Ах, да! С другой стороны, я точно так же не удивлюсь и тому, что индейцев на Литтл Бигхорн уже и след простыл: растаяли, испарились; сидят себе где-нибудь в горах и трубочку курят,- и плевать им на Кастерово президентство! А что – очень может быть! Индеец – не солдат, денег ему не платят, а потому воевать по-настоящему индейцу и смысла нет. Недаром на Уошито…

Вот то-то и оно, что так же, как сержант Боттс, почему-то считала вся армия: все почему-то были уверены, что Лакоты будут бегать и бегать – и так до тех пор, пока не попадутся в лапы тому же Кастеру, вопрос лишь в том, где, когда и при каких обстоятельствах (под «обстоятельствами» понимались собственные небольшие потери). Чего никто из нас в те минуты ещё не знал (а и знал бы, так не поверил!) – то было известие о самом настоящем поражении, что незадолго до этого разговора нанесли генералу Круку объединённые силы Шайенов и Лакотов.

В то самое время, как вы, наверное, догадываетесь, не было ещё ни радио, ни телеграфа, поэтому новости доставлялись адресату в лучшем случае галопом или рысью; иногда пешком, иногда ползком, а иногда – как это ни прискорбно – не доставлялись вовсе. И вот, пока мы строили наши планы и заключали пари о сроках окончательного разгрома Лакотов, они, как в результате выяснилось, отнюдь не собирались сидеть-дожидаться, пока мы придем их громить – они решили громить нас сами. Вопреки всем нашим прогнозам они почему-то не бежали от нас, а наоборот – взяли да обратили в бегство Крука. И даже при всем их наплевательском отношении к избирательской кампании Кастера, они уже приняли в ней самое деятельное участие!

Как оно всё случилось, не мог понять никто, а менее всех – «обиженный» генерал Крук. Но уж ему-то было точно не до логических построений – дай Бог ноги унести, и то ладно. На момент совещания он, собственно, этим и занимался: драпал почем зря или, говоря военным языком, «поспешно отводил войска на юг» – туда, откуда пришёл. Но обида была б ещё не обида, когда бы это позорище не проистекало у нас прямо под носом, а вернее – под носом у Рино, а именно: на том конце индейского следа, что обнаружили его разведчики, в верхнем течении Роузбад; там, куда уже намылилась двигать наша доблестная конница!… Да, так к чему я завёл этот разговор про телеграф? Наверное, к тому, что война с Филадельфийской выставкой далеко не одно и то же…

Но вернемся к нашему совещанию. Ныне расплодилась такая куча писак, что если б их всех собрать, да в то время поставить под ружьё и в наш полк, то вся история, наверное, повернулась бы по-другому. Так вот, этот народ в один голос заявляет, будто тот совет на «Дальнем Западе» имел чуть не историческое значение, поскольку, значит, порешил судьбы многих людей и, соответственно, отразился на всей дальнейшей кампании. Наивный читатель может вообразить, будто и впрямь так оно и было, и этот совет действительно нарешал чего-то такого, чего не решилось бы и без него. Но я так скажу, что ерунда всё это, и если что-то происходило, то происходило само собой, помимо всякой говорильни; а если уж доискиваться до причин, то найдя одну, тут же натыкаешься на другую, а там еще, и ещё – и так, пока голова кругом не пойдет. Ну что, скажите на милость, помешало Рино взять да пойти по индейскому следу? Пошёл бы – и в самый раз: выручил бы Крука; вот Кастер, тот бы ни секунды не колебался! Ответ, казалось бы, ясен: Рино никогда с индейцами не воевал и даже сама мысль о том, чтобы обогатить свой боевой опыт за их счёт, представлялась ему настолько ужасной, что он предпочитал утопить её в виски прежде, чем она завладеет мозгами. Знал ли об этом Терри? Если не знал, то уж, наверное, догадывался! Отчего же он не отправил в разведку Кастера? Тогда Крук получил бы помощь, Кастер – индейцев, ну, а Рино достался бы кавалерийский скелет. А Рино, поскольку вечно пьян, ему ни холодно ни жарко, ему как с гуся вода, он этого кавалериста никогда и в глаза не видел! Казалось бы, все упирается в Терри, но у того свои соображения: он темечком чувствует колючий взгляд Гранта, против которого только что выступил, защищая своего не в меру правдолюбивого подчиненного. Так что и Терри ошибаться никак нельзя: он сам «между молотом и наковальней» – вот он и действует с оглядкой, наверняка и без риска, уповая больше на пушки и на индейское смирение, чем на быстроту маневра и военную хитрость. Итак, мы добрались до самого старика Гранта. А ему, оказывается, тоже несладко приходится: ему и о выборах надо думать, и конгрессменов утихомирить, и от индейцев житья нет, и от генералов голова болит,- а все из-за чего? Да братец насолил, что называется, и на первое, и на второе, и на третье! Ну, что стоило тому же Орвилу поменьше воровать – и тогда Кастеру не пришлось бы давать показания в Конгрессе и ссориться с президентом; президенту – коситься на генералов; генералам – оглядываться на президента, и… всем вместе разыгрывать одну карту. Но ведь и Орвил-то не мог иначе: не будешь брать – ещё неизвестно каких врагов наживешь! Вот то-то и оно… А Кастер вернулся с совещания мрачнее тучи. Кто-то из видевших его в те минуты, когда он направлялся к себе в палатку, потом говорил, что никогда ещё не видал генерала таким растерянным и удрученным, если не сказать – подавленным; генерал выглядел так, будто провёл на совещании не часы, а долгие годы, и вышел к людям уже глубоким стариком.

Да, с этим я не могу не согласиться! Пожалуй, вслед за мною уже многие стали отмечать эту генеральскую странность: казаться старше, чем ты есть на самом деле, точно так же, как до этого казался моложе. А впрочем, дело-то и не в том, что кажется: есть, знаете ли, такая порода людей, что долго-долго остаются молодыми – вплоть до самой старости, но в один прекрасный день старость так и обрушивается на них, падает, что снег на голову, в считанные мгновенья превращая цветущего вьюношу в согбенного дряхлого старца. Сдается мне, что к этой-то породе людей и принадлежал генерал Кастер. До самых тридцати семи он ходил в эдаких лупоглазых бой-скаутах или, вернее, «бой-генералах»: что ни поручи – все выполнит, честностью – так и светится; при этом не пьет, не курит, за дамами не волочится – ну, хоть картины с него пиши! И вот, нате вам – сломался… Что его поломало, не знаю и врать не буду – знаю только, что впервые я увидел его стариком в той заброшенной деревушке Лакотов, где он стоял в окружении солдат у скелета замученного кавалериста и… молчал. Много раз я возвращался в памяти к той никем не написанной картине! И каждый раз мне виделось одно и то же: серое старческое лицо, изборожденное глубокими чёрными морщинами; усталый опущенный взгляд; плотно сжатые губы и жалкий колючий кустарник на месте былого великолепия волос. От этой картины мне всякий раз становилось не по себе, от неё веяло холодом, но избавиться от неё мне всё равно не удавалось, и уже, как видно, не удастся до самой смерти. Но бывает со мной и так, что закрою глаза – и вижу совсем другую картину, и она кажется мне странно знакомой, хотя сам я наблюдать её никак не мог; эту картину я вижу глазами другого человека, а на ней – опзустевший форт Линкольн, уходящая вдоль реки колонна и Кастер, машущий шляпой двум женщинам. На этой картине он уже пострижен…

Впрочем, Сын Утренней Звезды пока не считал себя побежденным старческими недугами. Неизвестно, как там в одиночестве, а на людях он хорохорился, что твой мальчишка. Во-первых, он отказался от великодушного предложения Гиббона усилить свой полк за счёт его эскадрона, а во-вторых, презрительно оглядев пушки, во всеуслышанье заявил, что таскать за собой лишнюю тяжесть его ребята не намерены, у них без того дел хватит. В этих пунктах он снискал горячее одобрение Боттса: сержант, как и другие солдаты, становился на удивление щепетилен, когда на карту была поставлена честь полка.

– Обойдёмся без посторонней помощи, – объяснил он мне, – тут мы за Крепкого Зада горой!

В общем, ни пушек, ни чужого эскадрона нам не досталось – честь полка, сэр, она, как вы понимаете, дороже! Ну вот, а Гиббон, значит, как человек менее разборчивый в вопросах полковой чести, оставил этот эскадрон у себя, не постеснялся прихватить и пушки, и в полном снаряжении двинул свою колонну на Биг-Хорн. Сам он задержался с тем, чтобы проводить нас, а затем вместе с Терри плыть на «Дальнем Западе».

Парад состоялся прозрачным июньским днём около полудня. С севера в долину залетал холодный порывистый ветер, реку знобило, и до самого дальнего горизонта в степи волновалась полынь. На ветру трепетала и чёрная бородка Терри, в то время как сам он, стоя на взгорке впереди своих офицеров, принимал парад. У подножья офицерского холма, как водится, сгрудилась музыка: трубачи изо всех сил выдували бравурный марш, барабанщики рассыпали дробь, и всё это ветер то относил за реку, то бросал нам в уши подобно артиллерийской канонаде. Но лошади весело гарцевали под седоками, и развевались вымпела, и наш Седьмой кавалерийский полк, молодцевато дефилируя перед Терри, постепенно вытягивался в длинную голубую ленту, что, извиваясь, ползла по долине и исчезала за холмом.

Я ехал в конце колонны с обозной командой (шествие замыкал арьергард) и как раз поравнялся с трибуной, когда Кастер подскакал к Терри (тот по такому случаю спустился с пригорка) и пожал руки ему и Гиббону. «Не жадничайте, Кастер, оставьте индейцев и на нашу долю»,- усмехнулся на прощание Гиббон, как я понимаю, в шутку.

Но Кастер шутки не принял.

– Есть,- ответил он совершенно серьезно,- есть, сэр! – отдал честь, тронул поводья и в карьер – догонять голову колонны.

Я проводил его взглядом, пока он не скрылся за косогором, но до самой вершины он так ни разу не оглянулся. Когда ж, наконец, и я оказался на вершине, то, в отличие от Кастера, не выдержал и поглядел вниз: издали наши командиры казались совсем маленькими, не больше мух; оседлав лошадей, они спешили к месту стоянки «Дальнего Запада», что прибившись к берегу, сиротливо покачивался на волне подобно жухлому осеннему листочку.

***

Ну, что вам сказать, сэр? Едва мы выбрались из лагеря, как обоз дал прикурить всему полку. Я, разумеется, выражаюсь фигурально. Будучи, как и большинство цивильных, прикреплён, а вернее – самоприкрепившись, именно к обозу, я прямо должен заметить, что дело в обозной команде было поставлено из рук вон плохо. Ну, куда это годится, когда не прошло и двадцати минут с начала похода, а мулы уже постряхивали с себя тюки, как те спелые груши! И пусть таких мулов было всего пять или шесть, это ровным счётом ничего не меняет: о каких индейцах может идти речь, когда приходится сражаться с собственным обозом? Ну, а при том, что обоз – это как-никак снаряжение и продовольствие на целых пятнадцать дней (столько было отпущено на разгром Лакотов), то неудивительно, что Кастер был чрезвычайно недоволен! Судя по тому, что говорили нам присланные для наведения порядка лейтенант с дюжиной солдат, «недоволен» – это, пожалуй, самое мягкое из приличествующих данному случаю слов. Несчастные обозники даже не огрызались: понурив головы, они молча занялись поклажей, дотоле перетянутой так, будто к ней приложились то ли дряхлые руки самых что ни на есть трухлявых скво, то ли дрожащие пальцы самых что ни на есть беспробудных пьяниц. (Присланный лейтенант справедливо подозревал второе). Но вот что скажу вам я – я, старый обозный жук,- ругать обоз легче всего, трудней понять, что обоз, он хоть и плетется всегда в хвосте, но для успеха кампании он едва ли не головное дело, ибо каков обоз – такова и армия, не так ли? Так вот, наш обоз упреков не заслуживал, а уж если чего-то и заслуживал, то только проклятий!

В сухую летнюю пору Роузбад – речушка так себе, не речушка, а ручеек – местами всего-то три-четыре фута от берега до берега да столько же дюймов до дна, но попадаются в ней и ямы, и вымоины, и затоки с настоящими рыбными угодьями, где можно не только утонуть, но и, значит, наловить себе на ужин. Именно у такой затоки вечером первого дня Кастер и дал добро на бивак. Узрев возможность слегка поразвлечься, а также разнообразить походный рацион, что большей частью состоял из солонины и сухарей, бойцы устремились к затоке на рыбалку. Сказать, что рыбалка была их любимым из безусловно здоровых видов досуга, никак не скажешь, но охоту Кастер запретил, поскольку выстрел холмистых равнинах разносится так далеко, что переполошит и глухого, пусть даже он дрыхнет без задних ног под тремя одеялами за много-много миль от стрелка, вот по такому случаю у Лавендера разом объявился чуть не целый полк единомышленников. Окружённый вниманием, Лавендер, однако, не обрадовался, а почувствовал себя крайне неуютно: ему, ценившему одиночество как одну из самых притягательных сторон рыбалки, присутствие посторонних пришлось не по вкусу – он взял и забросил удочку. В кусты. Что ж, с каждым шагом нашего приближения к Лакотам он всё больше и больше отдаляется от окружающих, одиночество становилось его второй натурой, и даже ночи он ухитрялся коротать наедине с собой. Палаток, ввиду скоротечности кампании, мы не брали – солдаты ночевали под открытым небом (благо позволяла погода), а для удобства деликатных мест в земле выдалбливались ямки; так вот Лавендер и здесь оставался Лавендером: каждый раз он сооружал подобие индейского шалаша – набрасывал одеяло на куст или на вбитые в землю скрещенные колья и так скрывался от постороннего взгляда. В условиях той же хорошей погоды его ухищрения смотрелись довольно забавно и даже были бы смешны, когда б это не означало, что в кругу своего одиночества Лавендер не желал видеть даже меня, того, кто считался или, по крайней мере, числился его единственным другом.

В тот вечер, бесцельно блуждая по лагерю, почти впотьмах я налетел на какой-то кустарник, чертыхнулся и прямо перед собой увидел нечто тёмное и страшное – вроде присевшего на корточки гризли. От неожиданности я слегка опешил – чуть обратно в кусты не полез, но вовремя опомнился и сообразил: какие тут гризли, когда их здесь отродясь не бывало? Присмотрелся – действительно, никакой это не гризли, а самый обычный индейский шалаш. «Постой-постой,- подумал я себе,- а не здесь ли скрывается мой близкий друг Лавендер?» Подхожу поближе – шалаш как шалаш, да только не совсем: полог вверху не задернут – в крыше, выходит, Дыра, и сквозь эту дыру вьется к небу сизоватый дымок. «Ага,- думаю,- тут он, стало быть, и есть; но крыша, крыша-то уж точно поехала – это ж надо додуматься в шалаше готовить солонину; угорит ведь псих, как пить дать угорит!» Но прежде, чем броситься его спасать, я догадался потянуть носом и уловил запах, что никак не соответствовал паленой свинине, зато по всем статьям напоминал курительный табак. «Так вот чем он здесь занимается!» – сообразил я и уж совсем было собрался шугануть его шутки ради, да жалко стало и я передумал. Вместо этого я отошёл на два шага назад и тихо окликнул его по имени: «Лавендер!» Одеяло медленно разъехалось, в образовавшуюся щель хлынул мутный сумеречный свет и наконец показалась его тёмная физиономия, усыпанная крупными бисеринами пота – всё-таки жарковато ему приходилось в своей берлоге!

В руках у него длинная индейская трубка с черенком эдак фута на два – на три и каменная чаша; глаза не мигая глядят на меня, а сам он – истукан истуканом: не шелохнётся и ни гу-гу.

Зная Лавендера, я мог бы и не обращать внимания на видимое отсутствие гостеприимства: в конце концов, ему было гораздо хуже, чем мне: оба мы прожили достаточно долго у индейцев, оба были им чем-то обязаны, оба против своей воли возвращались к ним с войсками; но я пролез в армию исключительно в силу своей хитрости, не был вписан ни в какие реестры и жил, что называется, сам по себе: хочу служу, хочу – нет; Лавендер же – проходил по всем бумажкам, за службу получал жратву и деньги и, хочешь – не хочешь, а должен был их отрабатывать. Так что, как бы он ни пекся об этих индейских традициях, как бы свято их ни блюл, а суть вещей от этого не менялась: он был наемником и вместе с бледнолицыми шёл громить своих краснокожих собратьев! Так, во всяком случае мне представлялось в ту пору, когда и сам я был никем иным как соучастником готовящихся кровавых злодеяний.

…Ох, немало ж воды утекло с тех пор! Не скажу, что поумнел, но что изменился – это факт! Вот и прошлое – окинешь взглядом, а в нем – какой-то непонятный Джек Крэбб с какими-то странными амбициями, речами, поступками; иногда просто диву даешься: неужели это я? И вот этот самый Джек Крэбб непонятно с какой стати, но знаете ли, кичится перед Лавендером: то ли, значит, высотой своих помыслов, то ли мнимой своей независимостью, то ли – что совсем уж смешно! – принадлежностью к племени Кастера, Боттса, Большого Улисса, то бишь людей, что этого Лавендера и поят, и кормят, и одевают, и ещё деньги дают, чтобы, значит, шёл убивать своих бывших друзей, или соплеменников, или кто они ему там. Ох, запутался ты, Джек, запутался, и даже не понял, что несмотря на всю мелочь различий, оба вы одного поля ягоды, одного пера птицы, одной недоли дети; – вам и держаться вместе! Покричать, что ли? Да разве до себя докричишься?… «Эй, Джек!» – неужто услышит? Кажись, услышал…

…Его безразличие к моей персоне меня не то что задевает, но как-то, знаете ли, коробит – в конце концов я, может, единственная для него родственная душа и уж как-нибудь да заслужил более душевного к себе расположения! В общем, обиделся я и даже повернулся уходить, бросив ему напоследок: «Не думал я, что ты такой занятой,- иначе б и не приходил!» – когда взгляд его несколько поосмыслился, и он прошлепал одними губами: «Входи и садись».

Так я и сделал, и вскоре мы передавали друг другу трубку, погрузившись в раздумия о нашем, значит, неприкаянном житье.

– Пожалуй, что деваться некуда,- подвел я некоторый итог своим раздумиям после пятой затяжки.

– Пожалуй, что так…- после длительной паузы согласился Лавендер.

Я выдохнул облако пахучего дыма – смесь была ещё та, настоящее индейское зелье, небось доставал где-то; да хоть у тех же ри…

– Слышь, Лавендер,- спросил я,- а ты ведь мне так и не сказал, чего тебя в армию понесло, в твои-то годы…

– Да вот… на родину потянуло – родные места поглядеть… Помирать скоро буду.

Я ещё подумал-подумал и понял, что он имеет в виду, и оценил его простую искренность. Ну вот, казалось бы, чего там в этих его родных местах: кактусы да полынь; чапараль да мискит; ну, тополя кое-где; бузина всякая, а больше и нет ничего – холмы да овраги; а вот поди ж ты – не может без них человек, не может – и всё тут! Говорят, рыба такая есть: всю жизнь ходит себе, ищет где кормёжки больше, а как помирать, так не куда-нибудь, а в родную речку, вот оно как бывает…

– Лавендер, а, Лавендер! А ты встречал кого-нибудь из этой своей родни, ну, что потомки того, знаменитого, который путешествовал с Кларком и Льюисом?

– Нет, – вздохнул Лавендер, – никого. Ни одного человека, о ком можно было бы сказать с уверенностью – да, это он. Правда, среди Лакотов попадаются смуглые, очень смуглые лица, но откуда они взялись, как их разберешь! Да и не в этом дело. Я ведь толком-то даже и не искал а как попал в племя, так, как бы это сказать… в нём и нашёл всю родню, какая мне была нужна. Да ты ведь и сам знаешь: чужаков они – кто любит, кто не любит, но нет в их сердцах ненависти, ненависть они берегут для врага.

Лавендер откинул одеяло пошире. Презрев дым и чад от нашей трубки, в шалаше радостно завыли комары. Похоже было на то, что сидя на ветках, они всю жизнь только и дожидались, пока мы появимся у них под кустом, чтоб утолить их сосущую жажду до следующей великой оказии. Пыхнув трубкой ещё два раза я ощутил зуд во всех сколько-нибудь уязвимых участках тела.

– Да-а, грызутся,- хлопнув себя по лбу, отметил я.- Вот и эти… такие же.

Говоря об «этих», я имел в виду уже не комаров. Но Лавендер понял меня с полуслова.

– Да-а,- кивнул он,- ты бы слышал, как они честят Кастера – слова такие, будто он всем и каждому самый что ни на есть кровный враг! Ну, разве вождь и племя не одно и то же? И разве во главе племени может стоять кровный враг? Джек, они его ненавидят, ненавидят и презирают одновременно, и не только его одного. Здесь каждый ненавидит каждого и все презирают всех, и все… с этим смирились. Возьми вот Рино: ну, какой мужчина потерпит, чтоб ему безнаказанно дали пощечину? А в Линкольне, в офицерском клубе, капитан Бентин отвесил ему такую оплеуху, что весь клуб вздрогнул – и ничего… А Бентин? Письмо в газеты написал – про Уошито, очень плохое письмо, очень Кастера обидел. Кастер хотел его плеткой отстегать, а капитан – за пистолет: «Попробуй!» – говорит. Но Кастер уже передумал и пробовать не стал.

Лавендер осуждающе покачал головой – то ли в адрес Кастера, то ли в адрес Бентина.

– Я тебе про Бентина вот что скажу,- добавил он спустя затяжку, – ты-то, может, и не знаешь, но сам он из южан, а как началась война, он – единственный из всей семьи! – переметнулся к янки, под полосатый флаг, и тогда старый Бентин горько пожалел о том, что поролил такое чудовище – предателя, и проклял его, и попросил у небес, чтобы младшего Бентина убили в первом же бою! Но в первом же бою Бентина не убили, а как подвернулась возможность, он сам попросил какого-то большого генерала, и старого Бентина упекли в федеральную тюрьму – до самого конца войны! Вот ведь как – родного отца! – в тюрьму засадил…

– А моего отца убили Шайены, – зачем-то признался я.- Его убили, а меня вот – вырастили и воспитали, как родного сына…

– А я своего даже ни разу и не видел,- сказал Лавендер.- Хозяин продал его, когда меня ещё и на свете не было…

– …А я…- и тут, повинуясь какому-то безотчетному чувству, я рассказал ему всю свою жизнь: про Олгу и Гэса; про Солнечный Свет и Утреннюю Звезду; про Бешеного Билла и Амелию; про то, как оно вышло у меня в Денвере, и про то, что случилось на Уошито.

– Да-а-а, – сочувственно вздохнул Лавендер после того, как я умолк,- никогда бы не подумал, что быть белым, оказывается, тоже непросто.

– А это смотря какой белый! – ограничил я сферу его сочувствия.- Ты вон погляди на Кастера – ему родных разыскивать не надо, он их всех за собой в поход тащит!

– Что ж, можно сказать и так,- опять же вздохнул Лавендер, но вздох у него при этом какой-то такой двусмысленный…

– А тебе что, его жалко, что ли? – спрашиваю я напрямик.

Лавендер начинает выбивать трубку, потом ещё долго ковыряет золу и, наконец, снова вздыхает: «Да, жалко – не жалко, а ничего плохого он мне не сделал. Он, понимаешь ли, всегда относился ко мне как к ЧЕЛОВЕКУ. А что до тебя, Джек, то ты не забывай, пожалуйста, что он ведь солдат…

– …А солдаты убивают, – продолжил я за него.

– …И умирают… – продолжил он за меня. – И если дойдёт до смерти, то уж кто-кто, а Кастер сумеет умереть достойно.

С этими словами он спрятал трубку в кожаную суму (тоже индейское наследство) и поставил в нашем разговоре точку: «Джек, а ты… эта… завещание мне написать не сможешь?»

***

Не в силах отказать другу в его просьбе, я побрел по вечернему биваку в поисках карандаша и бумаги, ноотыскать их в нашем полку, даром что командир такой писатель, было не легче, чем отыскать иголку в стоге сена. Огней в лагере не разжигали по той же причине по какой Кастер запретил охоту: огонь в ночной степи, как вы понимаете, виден каждому – даже спящему под тремя одеялами слепому; и вот я бродил в потемках, натыкаясь то на солдатские ноги, то на солдатские котелки, но грамотей мне попался лишь один. Этот деликатный образованный человек, не задавая лишних вопросов, позаимствовал мне карандашный огрызок, но вот с бумагой-то даже у него было худо. У него, собственно, вообще была только одна бумага, и ту он бережно хранил у своего сердца, потому как то было письмо его жены, и дать его мне он никак не мог. Я совсем было расстроился, но на фоне ночного неба увидел три тёмные фигуры, в которых опознал офицеров: лейтенантов Уоллеса, Макинтоша и Годфри – у кого ещё можно было выклянчить бумагу, как не у них! У них и бумага была подходящая – бланки приказов,- как раз то, что нужно и для завещания, оно ведь тоже по-своему приказ, только для душеприказчиков.

Позже я выяснил у того же Боттса, что в тот вечер у офицеров было совещание с Кастером – вещь настолько необычная, что под её воздействием в офицерские головы сразу полезли дурные мысли, а начиная с ночи офицеры уже разбились на два лагеря: на тех, кого мучит бессонница, и на тех, кому снятся кошмары. Боттс мне потом признавался, что на его памяти это было первое совещание, на котором Кастеру понадобился совет, поскольку Кастер, если с кем-то и советовался, то исключительно с самим собой. Неудивительно, что когда я повстречал эту троицу, они показались мне какими-то не такими: было бы посветлее, я бы сказал, что на них просто лица нет! Не зная сути дела (а я узнал её лишь на следующий день), можно было вообразить, будто они вдрызг проигрались в карты или, что того хуже, посажены на хлеб и воду за злоупотребление спиртным. Оказывается, это они шли с совещания. На совещании Кастер никого не распекал, не чихвостил и даже слова дурного не сказал, наоборот – он спокойно объяснил, что отказался от пушек, дабы не задерживать продвижение колонны, а кавалеристы полковника Гиббона могли стать помехой в моральном смысле, разбив полк на своих и чужих…, после чего потрепался об особенностях данной компании в отличие от всех предыдущих и, наконец, испросил мнения и совета офицеров. Вот это их и доконало. От Кастера можно было ожидать чего угодно: он мог приказывать, требовать, настаивать, кинуться с плеткой на Бентина – но просить совета?! «Просит совета – ишь ты! – недоумевал Боттс- С чего это вдруг?» После разговора с Боттсом мне стали понятны туманные опасения лейтенантов, пока я следовал за ними, не решаясь обратиться насчёт бумаги.

– Годфри,- ни с того ни с сего, как мне показалось, вдруг говорит Уоллес,- я начинаю думать, что в глаза Кастеру уже заглянула смерть.

– С чего вы это взяли, лейтенант? – очень вежливо (понятно, что под впечатлением от совещания) спрашивает Годфри.

– Да ведь, чёрт побери, никогда раньше он так не говорил!

Макинтош переводит взгляд с одного на другого и молчит.

Его мнение показалось мне наиболее значительным: в его жилах текла индейская кровь (мать была из восточных Ирокезов), и слов на ветер он зря не бросал.

Пройдет совсем немного времени, и эта троица распадется: в живых останутся двое, а третий… с третьего индейцы снимут скальп. Так вот, этим третьим как раз и будет лейтенант Макинтош.

Ну а я, видя занятость офицеров своими мыслями, так и не решился обратиться к ним со своим пустяком. Определив, что так или иначе нахожусь на офицерской тропе, я решил подождать кого-нибудь менее занятого.

Именно таким человеком и оказался капитан Кио со своими огромными чёрными усами и маленьким клинышком бородки под нижней губой.

Кио был ирландцем и в своё время служил не где-нибудь, а в папской гвардии в самом Ватикане, откуда, видимо, и вынес главные свои жизненные убеждения.

– О чем речь! – не колеблясь ответил он на мою просьбу.- Разыщи Финнегана, пусть выдаст из моего письменного набора.

Финнеган, по утверждению Боттса, числясь у Кио денщиком, в действительности состоял при нем чем-то вроде опекунского совета или ангела-хранителя казны. Основанием для такого утверждения служили недавние события в Линкольне, когда Финнеган внезапно наложил свою лапу на все капитанские денежки, чем, однако и спас как их, так и самого капитана – последний уже был готов допиться до окончательного посинения.

Поблагодарив капитана за отзывчивость, я уже повернулся уходить, но тот остановил меня странным вопросом:

– А ты-ы… уж не завещание ли собрался писать?

– А как вы догадались? – спросил я, потрясенный такой его проницательностью.

Капитан от души рассмеялся, в чем, услышав его смех, я поначалу узрел даже какое-тоиздевательство над общепринятым трепетным отношением ко всему, что окружает наш переход в иной мир, но поразмыслив, я в дальнейшем пришёл к тому выводу, что по всей вероятности, столкнулся сейчас с так называемым знаменитым «ирландским юмором», вся соль которого, может, в том и состоит, чтобы вот так – от души! – посмеяться, когда хочется плакать.

– А я уже написал,- отсмеявшись, признался Ке-ог.- ещё вчера. Правда, это было уже после того, как Том Кастер с Колхауном ободрали меня в карты. Так что завещать мне было особенно нечего.

– Тогда зачем же вы написали? – чувствуя, что попал в какую-то завещательную эпидемию, спросил я.

Ясный взор Кио пронзил меня сквозь вечернюю мглу.

– А затем, ЧТОБЫ БЫЛО, пропади оно пропадом! С тем я и поплелся искать Финнегана. Насчёт бумаги он был неприжимистым, и я взял бумагу, и вернулся к Лавендеру, и мы с ним состряпали наши завещания: Лавендер все завещал мне, а я, значит, ему, но затем встал вопрос с распорядителем нашей последней воли.

– Давай вот что,- предложил Лавендер,- свернем-ка мы… эта… нашу последнюю волю в трубочку, сунем в гильзу и дадим на сохранение Кровавому Тесаку.

– Почему Тесаку? – не понял я.- Он, что, не такой, как все?

– Тесак из племени ри, а все Ри – трусы,- с надменной лакотской гордостью пояснил Лавендер.- Вот увидишь, он сбежит с первым же выстрелом. И будет бежать и бежать – до тех пор, пока его не остановит Миссури.

По поводу этого заявления Лавендера я могу добавить лишь то, что монополией на истину, видимо, не обладает ни одна из живущих на земле рас: никуда Кровавый Тесак не сбежал, а уже в долине был убит выстрелом в голову, и его мозги забрызгали весь мундир майору Рино. Но к нашему завещанию это уже не относится, поскольку ни малейшего касательства к нему никакого Кровавого Тесака я не допустил – я его просто сжег. Жить с бумагой о своей смерти показалось мне дурным знаком. Правильно ведь говорил капитан Кио – ПРОПАДИ ОНО ПРОПАДОМ: но я-то его послушал, а он себя нет. Оттого, может, оно так и вышло, что я вот до сих пор жив, а Кио…

***

На другой день мы отмахали что-то около тридцати миль вверх по Роузбад и на исходе пятой мили наткнулись на тот индейский след, что разыскали разведчики Рино. Я все ещё тащился с обозом; а мулы, они мулы и есть, куда им за лошадьми? Так что колонна уходила все дальше и дальше, и когда я добрался до индейского следа, то обнаружил, что по нему уже здорово потопталась наша конница: кругом, где надо и не надо, виднелись отпечатки кавалерийских подков. И всё же по ширине полосы, что составляла порядка трёхсот ярдов, я сумел прикинуть приблизительную численность прошедших здесь людей. И если я был прав (а я думаю, что я был прав) то прошло их здесь никак не меньше тысяч, эдак, четырех, а то и пяти. В этой своей оценке я укрепился ещё больше после того, как повидал места ночных стоянок, что время от времени попадались на протяжении нашего пути,- шли-то мы, пусть и с обозными неприятностями, но куда шибче индейцев, и расстояния меж биваками у нас были не в пример длиньше ихнего; так вот, кольцевых отметин, означавших типи, насчитал я никак не меньше тыщи, а уж дырок от всякого дреколья, где стояли шалаши, так и вовсе было без счёту.

Естественно, что полноценных воинов среди всей этой публики была от силы половина, да и то – вряд ли; скажем так – треть с хвостиком; но имея дело с индейцами, всегда надо учитывать, что любой индейский мальчишка старше двенадцати уже умеет обращаться с оружием, а уж украситься «белым» скальпом – то его самая наизаветная мечта.

Побрезговав пушками и кавалеристами полковника Гиббона, Кастер, однако же, не отказался от услуг его разведчиков – индейцев из племени Ворон, чьи родные места сейчас, значит, и топтали наши кони. А в наши союзники Вороны угодили по тем же соображениям, что и Ри: их и так было по пальцам пересчитать, а заклятые соседи, те и вовсе довели их чуть не до полного исчезновения из природы. Но исчезать им, ясное дело, не хотелось, и от такой жизни глядели они на Кастера как на своего лучшего друга, защитника и спасителя. Надо полагать, что при жизненной важности для них этого похода они «вычитали» след самым добросовестным образом и, как есть, все доложили Кастеру. Какое отношение имел ко всему этому я? Да в общем-то никакого. После того, как Кастер отверг мои разведческие услуги, нарываться на его грубость вторично я уже не собирался. Не собирался, не собирался, но пришлось. А виной тому был приобозный лейтенант, что околачивался при нас в должности начальника походного охранения.

Работенка у него была – не бей лежачего, и от безделья он таки сильно изнывал. Ну, охраняешь, так охраняй себе, чего других понукать-то? Ну да к тому часу он уже притерпелся к нашей маневренности и давно уж не брызгал слюной, когда мы в очередной раз принимались перевьючивать нашу животину; а та, кстати сказать, так и норовила избавиться от лишнего груза, причем, особенно от ящиков с патронами, и тут уж наши мулы проявляли такую завидную прыть, что и лошадям не снилась – выскальзывали из поклажи, как мылом намыленные! И вот в один из таких разов, когда лейтенант стало быть, подустал орать, как недорезанный, и уже совершенно успокоился, я и обратил его внимание на несоответствие нашего и индейского следов, каковое, значит, и наблюдалось не в нашу пользу. «Большая деревня!» – указал я ему на ширину индейского следа.

На что лейтенант ухмыляется, как будто перед ним зеленый новобранец, и, ухмыляясь, допускает, что, действительно, имело место несколько сот голов противника.

Я подумал, что ослышался. И спрашиваю, а что, мол, по этому поводу доносят наши друзья-разведчики.

И что отвечает мне этот индюк? А индюк мне отвечает: какой, мол, прок в их донесениях, когда эти Вороны, хоть и славные ребята, а к настоящей войне несподручные, и потому глазомер у них сильно преувеличен.

– Когда б ты послужил на фронтире с мое,- отвечает он,- ты б уже усвоил, что при их глазомере нужно всё в аккурат делить на три.

…Я уже рассказывал вам о том, как небезразличны мне были индейские беды, и как распер ежив алея я из-за солдат, когда они встретились со своим скелетом, но есть же в конце концов и такое близкое каждому человеку понятие, как собственная шкура! И вот, чем ближе мы подбираемся к индейцам, тем ближе и дороже становится мне она. И тут я чувствую, что в её интересах немедленно покинуть этот черепаший обоз и, даже не плюнув на этого индюка с куриными мозгами, я с места срываю скакуна в карьер.

Я был уже далеко, когда до меня донеслось его напутственное слово. Ну, что сказать? Оно характеризовало лейтенанта как человека очень неразборчивого в средствах выражения. Единственное, что я сумел разобрать, это то, что не видать мне, такому-растакому, жалованья, как своих ушей. Но я и не рассчитывал. Я уносился все дальше и дальше и даже не обернулся дать ему прощальный совет: протереть глазомер и прочистить мозги – ибо, когда б я и впрямь решил дезертировать, то уж, наверное, скакал бы в обратную сторону, а я скакал к голове колонны по тому самому индейскому следу, что мнился ему втрое уже того, что было на самом деле…

Впрочем, сказав, что я уносился, я имел в виду скорее состояние моего духа, нежели состояние пони – лошадку Кровавый Тесак мне продал совсем никудышнюю: пони был по-индейски, не подкован, копыта стерлись, и бедняга даже не знал на какую ногу хромать; так что хромал он на все четыре, а земля, как назло, сухая и грубая, потому как ежели где раньше и росла какая трава, то всю её обожрали непомерные табуны Лакотов. По такому случаю скакать мне довелось не час и не два, и потому вообразите моё внутреннее негодование, когда Кастера в колонне не оказалось! Не было его и в авангарде. А был он ещё в полутора-двух милях впереди. Тут я и вспомнил об этой сумасбродной генеральской привычке разъезжать впереди войск. Привычка эта заводила его весьма далеко: иногда к разведчикам, а иногда и того Дальше – к чёрту на рога. Ходили подозрения, что он тайком охотился. Может, и охотился. Но только не в эту кампанию. Нынче ж ему было и вовсе не до охоты – когда я подъезжал, Кастер был окружён… индейцами.

Окружение происходило на невысоком пригорке всего в трёх четвертях мили от меня. Помощи было ждать неоткуда. Я зажмурился и, не взирая на численное превосходство противника, коршуном бросился на него Подъехав поближе, я обнаружил, однако, что индейцы вроде как и не спешат снимать с генерала скальп а наоборот – беседуют с ним очень даже мирно; присматриваюсь – тьфу ты! – да ведь это ж не те индейцы от которых надо спасать Кастера,- будет такая нужда, они его и сами спасут! Одним словом, Кастер находится в окружении Ворон. Был здесь и Тот-Кто-Бежит-От-Белого, и Лицо Вполовину Жёлтое, и Тот-Кто-Держит-Путь, и совсем ещё молодой Кучерявый. Был с ними и толмач, бело-индейская помесь по имени Митч Боуэр. В общем, пока я их рассматривал, Кастер от меня улизнул, а как и когда – я и сообразить не успел. Зато вся эта компания встретила меня на пригорке, и не могу сказать, что очень дружелюбно.

По своей памяти я тоже не испытывал к ним дружеских чувств. А в этой толпе, вдобавок, находился Тот-Кто-Бежит-От-Белого, который в пору моей вражды с Воронами уже был взрослым воином; и вот я чувствую, что я у него вроде бельма в глазу: как оно выскочило, он толком не поймет, но то, что есть – прекрасно понимает. Мысленно он уже подставляет меня в различные картины своего прошлого, и ввиду их небогатого разнообразия, есть серьезная опасность, что вспомнит.

Честное слово, я испытал огромное облегчение, когда из-за холма, направляясь к нам, показался старший белый разведчик по имени Чарли Рейнольде, эдакий приземистый малый с покатыми плечами. Он был действительно одним из лучших белых разведчиков фронтира, совсем не чета некоторым длинноволосым, вроде того же Буффало, Билла Коуди да и некоторых других, что больше славились умением пускать пыль в глаза, нежели ходить по следу. Единственный недостаток Чарли состоял, видимо, в том, что беседовать с ним было одно сплошное удовольствие, но только для тех, кому не нужен… собеседник. Своё участие в разговоре он ухитрялся низвести до такой степени односложности, после которой надобность в словах вскорости должна была отпасть вовсе. Неудивительно, что его прозвали «Одинокий Чарли» – это прозвище вы, конечно, слыхали; и слыхали гораздо чаще, чем его полное настоящее имя – Чарли Рейнольдс.

__ Чарли! – говорю я ему. Он тут же втыкает глаза в землю – такой, значит, своеобразный у него был способ общения.- Чарли! Ты сказал генералу, сколько здесь прошло индейцев?

– Гм,- произносит он в ответ, что судя по интонации, скорее всего означает «да».

– Это я к тому,- говорю я,- что некоторые офицеры заблуждаются насчёт того, что их можно по пальцам пересчитать.

Он пожимает плечами и что-то сосредоточенно высматривает на земле – судя, опять же, по его виду, то, должно быть, следы какой-то букашки или козявки, что незадолго до нас пробегала здесь по своим делам; лошадь его при этом не шелохнется – обученная.

Тут к нам подъезжает Митч Боуэр с таким, знаете ли, ко мне заявлением, какое из уст белого человека обычно воспринимается как признак недостаточной культуры; но в устах индейца – неужто опознал меня этот чёртов Тот-Кто-Бежит-От-Белого?! – в устах индейца здесь звучит уже нехорошая угроза; а при индейском уважении к слову отнестись к ней надлежит со всей серьезностью.

Впрочем, даже в худшем случае в заложниках у меня остается все тот же Чарли, ибо заодно им придется кончать и его – не может же он остаться безучастным к такому гнусному преступлению на «расовой почве»! Но Рейнольде даже не подозревает о своей миротворческой миссии и продолжает изучать муравьиный след, вто время, как подъезжает к нам этот самый Митч Боуэр и говорит, обращаясь ко мне:

– Что тебе нужно?

– Сберечь скальп,- честно отвечаю я.

– Это будет трудно,- поразмыслив над моими словами, отвечает мне Митч Боуэр.- Это будет большой бой. Очень большой!

Засим он поворачивает коня и возвращается к своим Воронам – у меня отлегло от сердца: видать, он и впрямь ещё не набрался культуры, но это не опасно.

На протяжении нашего разговора Чарли бросил один взгляд на Митча, затем вновь уставился в землю.

– Чарли! – говорю я ему,- слишком много выходит на нас одних! А ведь он ждать не будет – ни Терри, ни Гиббона…

– Э-а…- согласился Чарли.

– Но, черт возьми! Хоть ты-то можешь ему объяснить? Ведь если он кого и послушает, то уж, наверное тебя!

– Нет, – отвечает он. И трогает лошадь с тем, чтобы удалиться. Я замечаю, что его правая рука на перевязи.

– Что, рана? – спрашиваю.

– Ногтоеда,- говорит он.

– Стрелять-то можешь?

– Э-а-а,- отвечает он и, вкрай изможденный длительной беседой, съезжает с глаз долой.

– …Рейнольде? Да это заяц каких мало! – со свойственной ему прямотой сказал мне тем же вечером Боттс. – Косоглазие у него – на предмет, как бы смыться. Он ещё у Терри отпрашивался. Мочи, говорит, нет. Чую, говорит, могилой пахнет. Кажется, это была его самая длинная речь за все последние годы. А может – и за всю жизнь.

– Боттс! – взмолился я.- Ну, отчего так больно плохо ты обо всех думаешь? От этого я, может, и сам сижу вот, а на душе кошки скребут: а что, мол, думает обо мне мой приятель Боттс?

– Джек,- хлопает он меня по плечу,- а чего о тебе думать? О тебе и думать нечего! Слишком, понимаешь, тебя мало, чтобы много о тебе думать. Но все, что есть, все оно белого цвета – белого, как пить дать, и от этого ты никуда не денешься.

Деваться мне и вправду некуда, ибо сидим мы с Ботт-сом в зарослях чапараля, и затащил он меня сюда именно затем, чтобы напиться. Некоторых, знаете, хлебом не корми, а только дай им благодарного собеседника, на которого можно излить помои своего мнения об окружающих. Оно, казалось бы, и проще вылить их, так сказать, непосредственно; да вот – то ли застенчивость мешает, то ли воспитание, то ли, опять же… сухость во рту. А попробуй-ка промочить горло, а потом подойти к тому же Кастеру – да он и слушать не станет! «Да вы пьяны!» – скажет и, что обидно, будет прав. А как, спрашивается, подпоить его, чтобы прямо сказать ему, какое же он… Независимо от того, что… он не пьёт? И вот, по такой безысходности сижу я и выслушиваю Боттса, и мы потягиваем из наших фляг, а фляги у нас большие, полуведерные, и морды у нас – красные, даже во тьме видно; и в глазах стоит призрак самой что ни на есть белой горячки. Во мне уже и возмущение подымается, где-то под кадыком булькает, того и гляди – наружу выплеснется, а и сил на то, чтобы тихо-мирно отползти в сторону, тоже никаких нет. И вот с той мыслью, чтобы, значит, не допустить позора, я и проваливаюсь в темноту. До такого жалкого состояния я не допивался с тех пор, как по южным равнинам разыскивал Олгу и Гэса.

Результатом этой, в целом удачной, по словам Боттса, вечеринки, было то, что наутро я проснулся в наипаскуднейшем расположении духа и в таком виде вступил в самый долгий день моей жизни.

ГЛАВА 27. ЖИРНАЯ ТРАВА

Суббота 24 июня выдалась жарким и зловетренным днём: с утра поднялся южный суховей и под палящим солнцем в воздухе носилась едкая колючая пыль. Пыль набивалась в глаза, и уши, и ноздри, и не спасал даже галоп – всякий последующий на своей шкуре чувствовал каждую пылинку, поднятую предыдущим всадником. Шлейф от копыт взвивался вверх подобно гигантскому сигнальному костру.

Дабы несколько поуменьшить наши страдания, а может – не страдания, а тёмную тучу, что висела у нас над головой, Кастер отдал приказ на разделение колонны; и такой, значит, бороной в несколько зубьев мы и боронили прерию – до самого полуденного привала, а вскоре после него наткнулись на ещё один индейский след. Этот след шёл откуда-то с юга и сливался с тем, вдоль которого двигались мы сами. Но ещё до слияния двух индейских троп (если тропами называть две широких полосы, сплошь избитых копытами и перепаханных волокушами), мы обнаружили брошенное индейское стойбище, вернее, место стоянки, посреди которой высились столбы, служившие стеной для вигвама Солнечного танца. Подъехав к стойбищу я спешился и на полу в вигваме Солнечного танца наткнулся на рисунки, значение которых прочесть мне не составило большого труда. Весь пол был испещрен следами, изображавшими конские копыта: одна сторона – копыта с кавалерийскими подковами, другая – без подков; а в центре виднелись фигурки, в которых, опять же, можно было опознать солдат и индейцев; но индейцы стояли, а солдаты как бы падали перед ними головой вперёд. Самое удивительное, что ветер, насквозь продувавший частокол, следов почти не занес, а ведь рисунки были сделаны на самом что ни на есть сыпучем песке.

Наблюдать эти рисунки, к несчастью, довелось и нашим разведчикам из Ворон и Ри, и надо заметить, что послание на песке произвело на них удручающее впечатление. С лицами молочно-восковой бледности они обступили своих толмачей Митча Боуэра и Фреда Джирарда и наперебой стали втолковывать им зловещий смысл песочных письмен.

На ковыльных ногах я как раз маялся неподалёку, испытывая мутную тоску от вчерашнего спиртного; с утра меня вывернуло при одном взгляде на солонину, но даже спасительная рвота не принесла облегчения организму – все валилось из рук, набухшие веки слипались, как тесто, и больше всего на свете хотелось забиться куда-нибудь в тень и чтоб никто не трогал; но зато, как бы в виде компенсации за всю тяжесть остальных членов моего тела, в голове стояла удивительная легкость, из-за которой, даже не зная слов, я прекрасно понимал, о чем толкует разведка.

В разгар их переговоров в расположение въезжает Кастер, и Митч спешит к нему с докладом о ритуальной живописи с изображением, значит, падающих, то бишь, надо понимать, убитых солдат. Кастер уже готов пожать плечами на эту дикарскую, как он полагает, выходку, но тут вперед выхожу и я говорю: «Генерал!»

Кастер взирает на меня с недоумением – мол, что это ещё там за вошь выискалась; но быстро припоминает (я говорил, что на память он не жаловался) и подымает бровь: «Ах, это ты, гуртовщик! А мне казалось, что твое место среди мулов!» – при этом он, однако, не сердится, а наоборот – ситуация его даже забавляет.

– Я что-то сделал не так? Или не так понял? – спрашивает он усмехаясь.- Я, видите ли, не Господь Бог, а всего-навсего полковой командир…

– Сэр,- говорю я решительно, смаргивая пьяную слезу,- не знаю, насколько вы довольны действиями ваших разведчиков, но у меня сложилось впечатление, что по факту их доклада вы склонны расценивать данный живописный инцидент в качестве простого суеверия и, боюсь, что тем самым не придали ему того значения, какого он, несомненно, заслуживает.

Боуэр и Джирард одновременно начинают сверлить меня недобрым взглядом, но меня им уже не остановить.

– Видите ли, сэр,- мужественно продолжаю я,- с индейской точки зрения никакого суеверия здесь нет, и было бы глупо полагать, что индеец станет заниматься подобными пустяками. Быть индейцем отнюдь не означает тешить себя исключительно иллюзиями и принимать желаемое за действительное; а ежели кто так считает, то он сам невольно впадает в глубочайшее заблуждение, какое пытается приписать противнику. Мир, творимый индейцем, настолько же магичен, насколько и реален: одно зиждется на другом и без оного теряет свой смысл. Человек, написавший эти письмена, очень умный человек. Что касается магии, то о её воздействии на ваших индейских союзников даже говорить не приходится – достаточно взглянуть на их лица; но, сэр, вспомните, пожалуйста, и себя: разве не такое же воздействие произвёл на вас обугленный скелет в долине Тонг? Вот что такое магия, сэр! И смею вас уверить, что для писавшего на сей данный момент не столь уж и важно, сбудется его предсказание или нет: сбудется – очень хорошо! – значит, это было пророчество, прозрение, предвидение – называйте, как угодно, генерал; а и не сбудется – что ж, его вины в этом нет! – в конце концов не всем же предсказаниям сбываться, это, повторяю, пока что и не важно; но что действительно важно, так это то, что предсказание сделано и, хотим мы того или нет, ОНО УЖЕ ДЕЙСТВУЕТ. Генерал! В вашей власти было отдать распоряжение и захоронить останки несчастного, в вашей же власти распорядиться и стереть эти жалкие, как вам сейчас представляется, писульки – их, впрочем, и без вас уже к вечеру занесет песок; но, генерал,- помяните мое слово! – пока вы живы, ни схоронить, ни стереть увиденное вам не удастся – оно пребудет в вашей памяти так же, как и в памяти ваших подчинённых, и с этим вы уже ничего поделать не сможете – дикарь перехитрил вас! На то и была рассчитана магическая, с вашего позволения, сторона событий… Ну, а что касается стороны реальной или практической, то мне даже удивительно, что все наши белые, чрезвычайно практичные мозги до сих пор не поняли очевидного: и скелет и рисунки – то послание вам, генерал; индейцы знают, что вы идёте за ними, следят за каждым вашим шагом и объявляют, что принимают бой!

Так (или примерно так) я и сказал Кастеру. На протяжении всей моей продолжительной речи на губах у него блуждает призрачная улыбка – из тех, знаете ли, улыбок, что в любой момент могут обернуться даже грозой Но грозы не разразилось. Выслушав меня до конца, Кас-тер откинулсля в седле и разразился… смехом, да-дасмехом, но таким – как бы это сказать? – скрипучим и деревянным смехом, что если б не очевидное, то я бы подумал, что с частокола прокаркал ворон. Впрочем как я уже имел честь заметить, голова в тот день у меня была светлая, и то, что казалось мне, не обязательно должно было казаться другим. На небе, во всяком случае, не было ни облачка, настроение у Кастера под стать погоде, и он явно был расположен к шутке.

– Гуртовщик,- говорит он,- у меня репутация довольно сурового человека, но вместе с тем я, пожалуй, единственный из всех высших офицеров, кто способен стоять и выслушивать рекомендации всяких шкуродеров. У меня, видишь ли, слабость к различным колоритным фигурам вроде того же Калифорнийского Джо или Бешеного Билла Хикока или вот – безымянного гуртовщика, что мнит себя великим разведчиком и лезет давать советы генералу. Чарли Рейнольде, на что уж отличный разведчик, а к генералу со своими советами не лезет.

С этими словами Кастер стаскивает с головы шляпу и, опять же со смешком, отвешивает мне, безымянному гуртовщику, нечто вроде поклона. После чего отрушивает шляпу о сапог (или наоборот – шляпой сбивает с сапога пыль), но результат, значит, один и тот же: то ли случайно, то ли понарошку, но вся эта пыль летит мне, безымянному гуртовщику, прямо в глаза. Складно это у него получилось, очень складно.

– Что-то невесёлая у нас кампания! – изволит он пошутить дальше, желая, видимо, довести шутку до свойственного мозгам белого человека практического завершения.- Но ситуация исправима. Я назначаю гуртовщика разведчиком, и не просто разведчиком, а своим личным разведчиком! Отныне твоя задача неотлучно находиться подле меня и сразу докладывать всё, что только взбредет тебе не ум. Помни, что это военная тайна, и разглашать её запрещено.

Вот так я и получил долгожданный официальный статус.

Должность моя, как вы успели заметить, именовалась очень громко, пожалуй, даже слишком громко, и была, как я подозреваю, единственной не только в нашем толку, но и во всей американской армии. Однако ж, при зеей её внешней помпезности, она настолько щекотала

ноздри моего самолюбия, что первым делом захотелось тут же на неёначхать. Это ж надо, чего выдумал: ты, значит, человеку правду, а он в отместку назначает тебя своим личным официальным шутом – вот до чего может цойти людская неблагодарность! Но с другой стороны… генерал, он ведь тоже прав: он меня выслушал, не по-эрезговал, ни разу не перебил, а уж как воспринял, то, |как говорится, его собственно генеральское дело – правда, оно штука такая, как палка, о двух концах… за неё не должность, за цее по шее схлопотать недолго! Выходит, я счастливо отделался. Ну, а что до шутовской должности, так и в самом деле – начхать. Шут – он на то и шут, чтобы говорить правду; он, может, вообще единственный, кто может позволить себе говорить правду, всю правду и ничего кроме правды – другое дело, что эту правду все загодя принимают за шутовство… При таком раскладе, будучи личным советником Кастера, я оказывался ещё больше не при деле, чем при обозе! Но зато уж моя новая должность давала мне и ряд таких заметных преимуществ, о каких раньше и мечтать не приходилось: во-первых, не надо было плестись в конце колонны и глотать чужую пыль, что уже хорошо; во-вторых, не нужно было выслушивать, чего о тебе думают всякие заезжие лейтенанты, наоборот – теперь ты и сам мог им сказать все, что о них думаешь, пускай послушают; ну и, наконец, можно было попытаться уберечь Кастера от тех ошибок, которые он без меня, наверняка, совершит… Все эти мысли вихрем пронеслись в моей светло.й голове; я вытянулся в струнку и радостно отрапортовал: «Да, сэр!»

Не знаю, чего уж там ожидал от меня Кастер, но со смеху он едва не скатился с лошади; глядя на него, заулыбались и оба этих сумрачных типа – Боуэр и Джи-рард; и уже вслед за ними – смущённые индейцы, они народ, хоть и непонимающий, но компанейский.

Итак, получив повышение, я тотчас же был готов проследовать за Кастером с тем, чтобы немедленно приступить к исполнению моих новых обязанностей, однако даже при всей моей исполнительности сделать это было не проще, чем на хромой кляче угнаться за самой резвой кобылкой из всех, что на ту пору состояли под седло в американской кавалерии. Не проехали мы и двух миль как я успел убедиться, что генеральская репутация не только сурового человека, но и в высшей степени энергичного командира, нисколько не преувеличена: взад и вперед гонял он свою Викторию, а когда Виктория выдыхалась, денщик тут же подводил к генералу Денди жеребца не менее лихих скаковых качеств. В течение дня генерал неоднократно принимал разведдонесения, но для встречи с разведчиками он уносился на милю, а то и больше вперед колонны; возвращаясь назад, он скакал бок о бок с кем-нибудь из полевых командиров, беседуя с ним, и все это время генеральский адъютант лейтенант Кук, личность весьма примечательная своими далеко растущими бакенбардами, писал приказы и рассылал их с курьерами по войскам. Когда прибывали ответы, генерал окидывал их орлиным взором и мчался дальше. Поспеть за ним, боюсь, я не смог бы и на более трезвую голову.

Таковые попытки я вскорости и оставил. Оставил хотя бы уж для того, чтобы ничем, повторяю – ничем, не напоминать все того же генеральского братца Тома. Этот, с позволения сказать, пресловутый Том, в свою очередь, старался во всём походить на брата и на этом поприще достиг уже немалых успехов: положа руку на сердце, его смело можно было признать вылитой генеральской копией – на тех же условиях, на каких и копией бронзовой статуи признается всякая гипсовая труха. И вот этот генеральский дагерротип со шляпой набекрень (так окрестил Тома кто-то из его поклонников, то есть, не Тома, конечно, а этого, дагерротипа) изо всех своих цыплячьих сил тужился изобразить орла; смотришь – вот он маячит далеко впереди в позе ковбоя, озирающего окрестности, а то вдруг – фырк! – и галопом обратно, да так шустро, словно за ним лавина индейцев с томагавками,- да что ж ему так приспичило? – думаешь про себя, а это он, оказывается, решил письмо отправить… в дальние края, в обозную команду. Иногда, правда, он становился задумчив и тогда действительно здорово смахивал на генерала, размышляющего перед сражением; но это его состояние продолжалось недолго, шагов эдак десятьнадцать, после чего он спохватывался и вновь уносился прочь. Единственным оправданием Тому во всех его цыплячествах в глазах полка могло быть только поведение прочей молодой по-росли генеральского рода, а именно: братца Бостона и племянника Армстронга Рида – но те, видать, уже вконец ошалели от бескрайних просторов свободы и вели себя так, будто выехали не на бой с индейцами, а на пикник с дамами. Мои претензии к его родственникам я готов был изложить генералу по первому же требованию, но за целый день времени для доверительного разговора у него так и не нашлось.

Но Боттс-то, Боттс, ну, как в воду глядел! Не знаю, говорит, мол, как там насчёт индейцев, но то, что Кастеры нас окружили, это уж точно! В одночасье взлетев по служебной лестнице, я как раз очутился в окружении Кастеров, и все тяготы такового окружения испытал прямо-таки на своей шкуре; в какой-то момент я даже ехал впадать в тихое помешательство: их много – а я один; их-то много – а поговорить не с кем… С такой тоски я даже стал заговариваться… с этим, генеральским денщиком по имени Бэркман, но у этого малого, в отличие от того же Тома, набекрень была уже не шляпа, а то, что под ней (шляпу он натягивал прямо на нос), и будучи косноязычным тугодумом, этот страдалец, значится, служил: Заду – денщиком, а всем прочим – задом для битья (в плане остроумия), по. каковой причине и пребывал в постоянном напряжённом ожидании всевозможных каверз и подвохов со всех, буквально со всех сторон, кроме как со стороны… тех же Кастеров. Только после пытки Бэркманом – ах, как же он отличался от своего уошитского предшественника! – сумел я разглядеть до дна всю глубину генеральского коварства: мой вещий язык, казалось, был обречен на молчание.

Между тем в степи уже начинало смеркаться, и часов около восьми, отмахав порядка тридцати миль, мы с Кас-тером одновременно решили, что пора бы и на ночлег. Однако едва наш полк расположился лагерем, как появились вестовые из разведотряда Ворон. Они привезли известие о том, что след Лакотов, резко свернув на запад, пересёк Волчьи Горы и вышел в долину Литтл Бигхорн или иначе – Жирная Трава, как называли её индейцы. След был совсем свежим, и это означало, что, возможно, уже на рассвете нам предстоит вступить в бой.

Новость о том, что индейская стоянка находится от нас всего лишь в нескольких часах перехода и что всё идёт к тому, что завтра запахнет порохом, несмотря на секретный её характер, разлетелась по лагерю ещё до того, как Кастер её досконально переварил и сделал соответствующие распоряжения. Как распространяются такие вести я вам, конечно, не скажу; скажу только что сержанту Боттсу эту новость доложил лично я к моменту нашей встречи он на скорую руку уж е чего-то перехватил и, по обыкновению, собирался в обход по лагерю – сунуть нос куда просят и куда не просят.

– Ну, и что я тебе говорил? – сказал мне Боттс.- Завтра мы уже будем в деле, а Терри с Гиббоном ещё топать и топать как минимум сутки. Даже на разбор скальпов не успеют. Придут, а всё уже кончено. Обскакал их Крепкий Зад! Зад, он хоть и большая задница, а вишь – не только крепкий, а ещё и умный!

Я попросил Боттса говорить потише, ибо наш разговор проистекал в непосредственной близости от командирской палатки, где даже у стен могли быть командирские уши, но Боттс только отмахнулся – командирские уши были заняты тем, что как раз в эту минуту выслушивали Кастера, а Кастер, как водится, выслушивал себя.

– Так что в данный момент им не до нас,- ухмыльнулся Боттс- Но трепотню и впрямь пора кончать, потому как бойцы заждались…

Я это к чему рассказываю? Понимаете, при всех своих недостатках, ну там, языкастости, склонности к злоупотреблениям вредными напитками, солдафонской, опять же, грубости обхождения, Боттс был совсем не плохим, а очень даже хорошим сержантом, а уж о солдатах пекся, как о родных детях, очень за них переживал.

– Ох, уж эти рекруты,- вздыхал он по поводу подготовки новобранцев,- пороху никогда не нюхали, что ли? Он ещё и в бой не вступал, а слазит с коня – смотришь, а у него уже поджилки трясутся! Может, он и коня никогда не видал, а? Спрашиваешь, а он не мычит не телится, вернее – только то и делает, что мычит… А стрельба? Просто зла не хватает! Ему не сегодня-завтра под пули лезть, а он из карабина стрелял всего два раза в жизни, да и то – не в живую натуру, а уже в готовый натур-морт из какой-нибудь тыквы… А индейцы? Ему с ними сражаться, а он, если и видал их, то только издали; а если и не издали, то уже не индейцев, а – чёрт его знает кого!?- вроде тех бездельников и попрошаек, что так и шастали вокруг форта – пожрать да выпить на дармовщину. Но разве ж то индейцы, Джек?! И вот я им говорю: спокойно, ребята, помните, что «Спрингфилды» от быстрой стрельбы нагреваются, и тогда заедает выбрасыватель; а что до магазинных винтовок, какими, значит, и являются те же «Винчестеры» или «Генри», которых шустрые доброхоты понапрода-вали индейцам, то в панику вдаряться нечего – достать вас может только шальная пуля, потому как «Спрингфилды» бьют в два раза дальше. Отсюда ясно, что пока тот индеец доскачет, чтобы сделать в тебе дырку, ты без лишней спешки успеваешь проделать в нем две, так что шансов скопытиться у вас, ребята, слава Богу, вдвое меньше, чем у ваших врагов!

Насчёт шансов я бы с Боттсом поспорил, а вот озабоченность его подготовкой рекрутов я вполне разделял. Рекруты составляли едва ли не треть наших сил. Были среди них и неудачливые ирландцы, и пара-тройка итальянцев и даже немцы. С немцами, с теми вообще выходил какой-то странный военный казус: многие из них драпанули в штаты как раз опасаясь призыва в свою немецкую армию – и что же? – пошатавшись по портовому востоку и не найдя применения своим рабочим рукам исключительно в меру языковых трудностей, они, опять же, попадали в армию, но уже в американскую, и уже в качестве американских солдат отправлялись на фронтир, где неразборчивые индейцы, значится, и снимали с них скальпы, выпускали кишки и дырявили почем зря из «Винчестеров», «Генри» и какой-то совсем допотопной рухляди. Помирать не до срока и так радости мало, но этим ребятам, им и вовсе не позавидуешь – это как-то, знаете, даже ни в какие ворота не лезет: смотаться от одной армии, чтоб угодить в другую, и забраться на край света, чтобы с тебя там снимали скальп, это даже совершенно обидно… А ещё как подумаешь, Что с их мычанием им даже не втолкуешь, что звук «чмок» издают не только поцелуи, то и совсем горько делается: эту истину им приходилось постигать на собственном же, увы, запоздалом опыте.

В думах об этих несчастных мы и стали прощаться с Боттсом, как вдруг из офицерской палатки донеслось Негромкое песнопение; мы переглянулись и остались послушать. Офицерский хор исполнил «Энни Лаури», затем ещё что-то столь же трогательное и не способ ствующее поднятию боевого духа; затем – «Спасибо тебе, Господи, за благодать Твою», отчего мне сразу пригрезилась наша церквушка на Миссури, а с нею и Преподобный с его Преподобной Супругой – даже слеза прошибла. И ведь понимаете, как песнопение оно конечно, не отличалось особой слаженностью – оно, прямо скажем, было не ахти какое, вот именно, что не ангельское, а до глубины души офицерское, но в этой дикой пустоши, где до нас, может, и нога-то белого человека никогда не ступала, от этих песен повеяло чем-то таким простым и безыскусным – вот как тепло родного очага, так что послушать выступление офицерского хора собрались не только мы с Боттсом, но и внушительная толпа рядовых, включая, промежду прочим, как и тех, кто не смыслит в пении, так и тех, кто слабоват в английском,- вот какова она, волшебная сила искусства; жаль, что не все это понимают…

Так вот, как ни печально, а недопонимание музыкального момента выказали, на мой взгляд, вернее, мой слух, и наши офицеры. Оно, конечно, чего греха таить – растравили они душу до самого донышка, не хуже индейских плакальщиц, да только больно уж не ко времени занялись они этим слезоточивым делом, потому как на всякое пение – должон быть свой особливый час. И если уж о том зашла речь, то в бытность мою Шайеном я, например, и представить себе не мог, чтобы нашим голосистым скво вдруг стукнуло в голову провожать мужчин на врага… погребальным плачем. В общем, не знаю уж, кто там из офицеров был главным за репертуар, но, судя по программе, это был явный меланхолик; дали б ему оркестр и – чует мое сердце! – вместо «Гарри Оуэна» пришлось бы нам выступать в поход под звуки траурного марша.

О том, что подобный настрой действует на бойцов не в ту сторону, офицеры догадались лишь под конец и после короткого совещания решили выступить с чем-нибудь более жизнерадостным, но, опять же, ни до чего лучшего, кроме как этой вот: «Что за весёлый славный парень…» они не додумались, на что, значит, Боттс, со свойственной ему громогласной прямотой не преминул заметить, что «если это они про Кастера, то это, надо понимать, сарказм».

На этой саркастической ноте и завершился офицерский концерт, и так уж получилось, что едва закончили выступать офицеры, как подошла пора выступать всему полку; так что, ещё не заполночь мы вновь оказались седле и, стараясь не шуметь,, двинулись в направлении Волчьих Гор.

Большая часть нашего пути пролегала по жиденькому ручейку, что весьма кстати стекал в Роузбад откуда-то сверху и тем самым послужил нам единственно надежным ориентиром в этой глухой вороньей ночи. Темень стояла такая, что хоть глаз выколи, вытянешь руку – пальцев не видать, вот задним и приходилось скакать: хочешь – на плеск воды, а не хочешь – води носом, где пыль погуще; подавать же голос было строжайше запрещено – якобы в обеспечение скрытности нашего маневра. Ну да насчёт скрытности Кастер пожалуй, что погорячился – отдал приказ скорей для очистки совести, чем для выполнения. Знаете, что бывает, когда на марше теряются целые отряды? Объясняю: кто – кружкой по котелку, кто – ложкой по карабину; кто свистит, кто шипит, кто ухает; ну, а кто и ругнется – куда ж без этого? – хоть и сдавленно, но достаточно выразительно, чтобы откликнулись… При такой мороке проскакали мы всего-то миль шесть, пока, значит, не развиднелось и мы не оказались у подножья хребта. Здесь мы и сделали наш последний привал, и было это в половину третьего ночи. Что ж, погоня за индейцами подошла к концу. С первыми лучами солнца мы должны были пересечь наш последний рубеж перед атакой. Этим рубежом и считался водораздел меж долинами Роузбад, где пока что находились мы, и Литтл Бигхорн, где спали ни о чём не подозревавшие Лакоты. Так по крайней мере виделась оперативная обстановка с нашей стороны. Не скажу, что всеми, за всех ручаться не могу; главное – так она виделась человеку, от которого в высшей степени теперь зависела наша общая полковая судьба.

Вот и место для привала было выбрано с таким расчётом, чтобы – ни-ни! – чтобы – не дай Бог! – не потревожить индейский сон. Весь полк загнали в глубокий овраг и шепотом передали приказ: спешиться и ждать рассвета.

Надо ли говорить, что, как и большинство бойцов, я не то что спешился, а просто-таки плюхнулся на землю, как тот обозный тюк; ткнулся головой о камень, кое-как примостился и давай считать слонов. Считаю-считаю, считаю-считаю, а потом вижу: сколько их не считай, а все без толку. Ну я и бросил. Сел, огляделся, смотрю – а не только я, кажись, никто не спит! Кто-то ещё ворочается, кто-то за водичкой пошёл, а кто, как и я, сидит – глазами лупает, окрестности изучает. Хотя изучать особенно нечего.

Кстати, о Волчьих Горах: не знаю, кто им выдумал такое название, но до настоящих гор им, как говорится ещё расти да расти; на самом деле, они просто «плохая земля» в том смысле, какой в это слово вкладывают индейцы. Нет здесь ни головоломных круч, ни заоблачных вершин, а так – всё больше холмы разнообразных калибров, балки да овраги – унылые, в общем, места; особенно при том, что и почва для растительности не слишком любезная, потому как есть – щелочная.

Естественно, то есть, с точки зрения законов природы, вода в ручье тоже была не сахар – не вода, а щелочь едкая; и совершенно закономерно, из тех же соображений, пить её отказались даже кони, а те, кто попробовал (я имею в виду рекрутов), те горько о том пожалели: кофе, сваренный на такой воде – напиток незабываемый по своим бодрящим качествам, язык от него облазит, как змея -в линьку… Так что я очень даже поцимаю, от чего некоторые наши новобранцы вдруг пошли на нарушение дисциплины, устроив нам индейскую пляску с воплями и улюлюканьем. По всему поэтому, я думаю, что ежели кому из крепконервных и удалось поначалу заснуть, то пробужденье попортило нервы изрядно. А вот Кастер, тот за эти два дня, по-моему, не только не спал, но даже и не присел, если не считать лошадь. Более того – я даже не заметил, чтобы он завтракал, обедал или ужинал. И уж, само собой, занимался наружностью. Грязная щетина была уже достаточно отросшей, чтобы придать прославленному генералу вид завсегдатая третьесортного салуна в какой-нибудь дыре типа Канзас-сити. Его сорочка, всегда отличавшаяся ослепительной белизной, теперь могла успешно соперничать цветом с дорожной пылью. Но, тем не менее, генерал не утратил изысканности манер и того внутреннего свечения, которое многих заставляло вытягиваться в струнку даже когда Крепкий Зад не мог видеть этого подобострастного рвения, а газетного репортера мистера Кел-лога это свечение вл\екло к его источнику как мотылька к пламени свечи.

Мне вдруг захотелось немедленно, ещё до рассвета, повидать Лавендера, Кровавого Тесака и Боттса, хотя мы с ним расстались совсем недавно. Какое-то смутное чувство, по мере приближения рассвета перераставшее в безнадежную уверенность, дало мне понять, что при свете дня мы уже не увидимся.

Я уже было собрался отправиться на поиски своих приятелей, как вдруг весь лагерь в считанные секунды превратился в суетливо копошащийся муравейник, обитатели которого, чертыхаясь и лязгая оружием, занимали свои места в походной колонне. Тогда я помчался искать своего патрона и вскоре услышал его спокойный голос, которым он отвечал на неуместные вопросы репортера Келлога.

– Да-да, не дожидаясь подхода вспомогательных сил,- твёрдо произнес он,- я решил ещё до рассвета войти в долину Литтл-Биг-Хорн и с первыми лучами рассвета э… достичь, цели операции, застигнув противника врасплох, ибо, как говорили древние, кто предупрежден, тот вооружён…

В это время ему подвели Викторию, он вскочил в седло и помчался в голову колонны.

Взгромоздясь на своего пони, я через некоторое время присоединился к нему, вернее, к многочисленной толпе офицеров и разведчиков, которые густо облепили героя, видимо, желая погреться в лучах славы, которая воссияет с «первыми лучами рассвета», как, конечно же, зафиксировал в своем отчете для газеты мистер Келлог.

После стремительного ночного марша мы вошли в долину Литтл Бигхорн. Встречал нас разведчик Боуэр, который не без гордости сообщил генералу, что обследовал все холмы, окружающие долину, что под их прикрытием может разместиться целая армия и никому вокруг и в голову не придет, что…

Кастер нетерпеливо кивнул и отъехал в сторону, наблюдаякак колонна вползает в долину и закручивается там плотными змеиными кольцами.

И вот, едва лишь хвост этой гигантской змеи подтянулся к туловищу и растворился в нем, на востоке начала заниматься заря. Серая предрассветная дымка сначала порозовела, затем цвета начали постепенно делиться на красное и голубое и по наполненной людьми и животными долине скользнул первый золотой луч…

Кастер выпрямился в седле, слегка тронул шпорами бока Виктории и направил её к небольшому взгорку, чтобы оттуда, видимо, скомандовать нечто, которое непременно должно было войти в историю Соединённых Штатов, но его голос вдруг потонул, растворился в жутком вое такой фантастической силы, что он не только перекрыл историческую команду генерала, но и привел в полную панику весь цвет кавалерии вышеупомянутой страны.

ГЛАВА 28. ПОСЛЕДНИЙ БОЙ

Первым опомнился Боуэр. На своем приземистом пони он достал рослую Викторию и схватил её под уздцы. Вокруг уже свистели индейские пули, и на плече у него сквозь куртку из оленьей кожи проступило тёмное пятно. Он был ранен, но, похоже, сгоряча этого даже не заметил.

Между тем, кое-кто из наших – из тех, кто уже догадался что к чему,- не дожидаясь команды, открыл ответный огонь. Залпа не получилось, но в наших обстоятельствах то было лучшее, что они могли сделать: какое-никакое, но то было действие, и оно вырвало из бездействия остальных. Голосом и жестами Кук вновь пытался бросить людей в седло. Было ясно, что если мы сейчас же не выберемся из лощины хоть куда-нибудь, на оперативный простор – ну, где могла бы маневрировать конница,- то прямо тут, в лощине, нас всех и положат. Вместе с лошадьми.

К тому моменту вышел из оцепенения и сам Кастер. Он повторил свою команду; на сей раз сигнал выдался как надо, и уже в следующее мгновение мы лавиной мчались вниз по Медсин Тейл и доскакали почти до самой воды. Индейцы, большинство из которых были спешившись, откатились назад и даже оказались в реке. От сотен всадников, а ещё большего числа пеших, брод забурлил как кипящий котел; но даром, что и река была неширока, и брод мелок – пешим вода по грудь, в то единственное решающее мгновение он был настолько запружен телами – и людскими, и конскими, что проскочить на ту сторону нам уже не удалось.

По счастью, справа под углом в 45° открылась ложбинка, и мы тут же кинули лошадей туда. Под плотным индейским огнем мы вихрем промчались вдоль поросшего густой травой берега, влетели в ложбинку и выскочили на высокий голый хребет. Хребет подымался на север, и где-то в миле от нас виднелась его наивысшая точка; туда-то, к вершине, Кастер и направил остатки своего полка – и то верно: лучшего места для обороны было и не сыскать. Роковым стечением обстоятельств оно-то и станет нашим «последним бастионом».

Впрочем, в той дикой скачке по косогору ни о каком «последнем бастионе» Кастер, конечно, и не думал,- он просто совершал удачный маневр: хоть и временно, но выводил людей из под обстрела, потеряв при этом всего лишь несколько человек, да и тех, можно сказать, ещё у брода. Отдавая ему должное, надо признать, что при той, казалось бы, всеобщей неразберихе, что творилась у реки, он совершил почти что невозможное: он сохранил управление войсками. Оглянувшись на скаку, я вдруг с удивлением обнаружил, что мы все ещё соблюдаем строй: скачем в колонну по четыре.

И всё б то оно было и хорошо, когда б у нашего спасительного маневра не было ещё обратной стороны. Обратная же, губительная для нас сторона была такова: едва завидев вражескую спину, индеец преисполняется не только гордости, но и такого воинственного пылу, что сбить тот пыл может только пуля; индейцу, ему ведь нет разницы между бегством и ретирадой по всем правилам, вот он и думает, что дело сделано, осталось только его довершить, а всякое при этом сопротивление его только злит. Теперь вам ясно, какое впечатление на индейцев произвела наша ретирада: для них то был верный признак того, что нам конец. Так оно и оказалось. А начало конца наблюдали те самые четыре Шайена, перед которыми – в такой неподходящий момент! – спасовал Кастер. Уж сколько лет прошло, а я все не возьму в толк: какого же… он вдруг взял да остановился – перед лицом четырёх дикарей, когда за спиной у него двести человек, двести карабинов! И знаете, иного объяснения, кроме как то, что он просто опешил, я, честно говоря, не нахожу. При той «куриной слепоте», что, как нарочно, поразила его командный ум в тот день, ему, должно быть, почудилось, что это и есть все индейские силы, обороняющие деревню; будучи сам человеком храбрым, причем, храбрым до отчаяния, до безрассудства, генерал, конечно, признавал это качество и за другими, но… не до такой же степени. Вот это его и озадачило. А нас погубило.

Действительно, эти четверо вовсе не собирались потрясать генерала своей храбростью. И никакого безрассудства в их действиях не было. Наоборот, tax действия были совершенно разумны, ибо подчинялись ясно поставленной цели – выиграть время. За их спинами уже переходили реку другие воины, а ещё больше воинов занимали места в засадах, куда должны были оттеснить нас. Так что за их действиями скрывалось не отчаяние, а стратегия.

Да, странная смена ролей произошла в тот день на Литтл Бигхорн! Рино был послан в атаку, а вместо этого занимался обороной, потому что атаковали индейцы; Кастер собирался окружить деревню, а вместо этого оказался окружен сам. В своей последней великой битве индейцы действовали так, как должны были действовать мы, а мы – что ж, нас ожидала участь, какую мы уготовили им.

Пока мы в спешке отступали, вернее, мчались по гребню к спасительной высотке, наш строй совершенно рассыпался – местность для кавалерии была явно неподходящая. Когда же я оглянулся, то понял, что рассыпанный строй – это ещё не беда, а настоящая беда подходит с юга. Оттуда накатывалась длинная волна всадников – то были воины великого вождя Лакотов по имени Ссадина. А произошло то, что в конце концов они загнали Рино на тот высокий холм, с какого Кастер ранее лицезрел деревню, обложили его там и на положении осажденного оставили добивать на потом. Главные события, как верно рассудил Ссадина, должны были разыграться у нас… Их было не меньше тыщи, и скакали они с той непоколебимой уверенностью в себе, от которой у противника дрожат поджилки и в пятки уходит душа. В топоте копыт их лошадей слышалась поступь рока.

Тем временем на склоне, что спускался к реке, наши «серые лошадки» напоролись на засаду и оказались отрезаны: Лакоты, что дотоле скрывались в ложбинках с речной стороны, с гиком и криком вдруг выросли перед ними и осыпали их стрелами. «Серые» дрогнули, остановились и сбились в кучу; их потеснили и наконец загнали в глубокий овраг; он-то и стал их могилой. В считанные минуты дно оврага покрылось трупами, среди которых метались обезумевшие кони. Кони рвались наружу, но их копыта скользили и обрывались на почти отвесных стенах оврага. Коней Лакоты не стреляли, но погибали они и без индейских стрел.

Бойня в овраге могла выбить из седла любого командира, но только не Кастера. Увидев опасность с юга, он мигом спешил роту Колхауна, и та с ходу открыла беглый огонь по воинам Ссадины, вынудив их спешиться и залечь. Впрочем, если первое было очевидно, то второе могло лишь показаться, причем, показаться лишь самому Колхауну и его людям. Стрельба, едва, начавшись, тут же и прекратилась, дым развеялся и в дрожащем воздухе я заметил картину, от которой честно вам скажу, лично у меня волосы встали дыбом: в ожидании новой атаки рота Колхауна готовилась к долговременной обороне.

Выглядело это так: цепь растягивалась по фронту и для расширения сектора выгибалась в дугу; кони (опять же по четыре с одним солдатом на четверку) отводились в сторону и в тыл; ну и поскольку порядок есть порядок, то между солдатами, стало быть, устанавливался равный интервал. При этих перестроениях все ходят чуть не в полный рост, поглядывают туда, где средь моря полыни гуляют бесхозные индейские пони, и, небось, радуются – не нарадуются на дальнобойность своих карабинов: всадника-то они в любой момент снимут, пусть только сунется, если не трус. И не удивляет их, значит, ни затянувшееся затишье ни вольное поведение индейских лошадок – никто из них даже не подозревает, что никакого «любого» момента в запасе у них уже нет. Потому что убивать их будут прямо сейчас.

Я уже рассказывал вам о том, что такое наступательный дух индейцев; но даже не зная этого – по одной лишь поступи их коней можно было догадаться, что уж чего-чего, а разлеживаться индейцы не станут. С первыми ж выстрелами они не то что спешились – они скользнули в траву и уже в следующее мгновение ползли в направлении роты Колхауна. И пока рота занималась оборонительными порядками, они подползли к ней настолько близко, что карабины были уже не страшнее стрел; а верней сказать, стрелы стали опасней карабинов.

Прячась среди травы в малейших впадинках, ложбинках, ямках, за бугорками и холмиками; даже не высовываясь поглядеть на противника, на расстоянии вдвое меньшем полета стрелы сйу подняли луки и… сверху на колхаунскую роту обрушился смертоносный дождь. Взлетая высоко в небо, на какой-то миг стрелы зависали в воздухе и уж потом со свистом неслись к земле, а умирающие солдаты все ещё не могли понять: откуда ж она взялась-то, их такая нелепая смерть? Прошла едва ли не вечность, пока я услышал как вновь забабахали карабины, а мгновенье спустя рота была уже обречена.

Частичной тому виною был всё тот же расчёт на порядочную оборону, по какому, значит, поводу лошади и были отведены в тыл на попечение, стало быть, каждого четвертого из бойцов. Этим-то обстоятельством и воспользовались воины Лакотов, и пока всё внимание роты было приковано к фронту, они заползли в тыл и – фырк! – лошадей как ветром сдуло! И знаете, что сделали эти поганцы? Они просто вынырнули перед лошадьми, закричали, заулюлюкали, захлопали одеялами и тут же пропали, сгинули как и не было; а лошади с перепугу дернули так, что если кто из охраны сразу не бросил поводья, то его так и потащило по земле… Путь к отступлению был отрезан.

Потом все было просто. Ротная цепь стала редеть и таять с обоих концов, концы загибались в круг, круг становился все уже и уже, потом раздалось «хока-хей» (то был боевой клич Лакотов), из травы выплеснулась коричневая волна голых тел и захлестнула роту.

Все было кончено в один момент – я это видел собственными глазами, но поразило меня другое, и от этого, даже несмотря на жаркий день, по спине пробежали мурашки. То был вид голой, живой и остервенелой плоти. Лакоты сражались голыми! На них не было ничего, кроме набедренных повязок, – ни перьев, ни украшений, а у большинства – даже краски на лицах! Понимаете? Они как бы переставали быть людьми, в смысле – отдельными людьми, а превращались в одну безликую силу, силу самой природы. И природа им помогала: она давала укрытие и защиту каждому комочку того, что было плоть от плоти ее. Господи! Вы бы видели то ужасное поле: все в рытвинах и колдобинах, ложбинах и ямах, буграх и кочках, над которыми гуляет полынь,- оно казалось гигантской пористой губкой; и раз за разом – будто огромная невидимая рука сжимает эту губку – изо всех пор появлялись эти голые коричневые тела, затапливали часть наших сил и вновь исчезали сквозь поры в земле.

И все ж, несмотря на дикость обличья, ярость индейцев была не слепа: их действия пронизывал разум и холодный расчёт. Скрываясь в траве и за кочками, они наносили нам едва ли не больший урон, чем в лобовых атаках; их же собственные потери становились при этом едва ли не следствием их собственной случайной неосторожности. Вы спросите, а как же индейские ружья, которых больше всего-то и опасались и Кастер, и Боттс, да и другие наши начальники? Отвечу: да, ружья были, как были среди индейцев и настоящие снайперы; но ружей тех было не так-то и много, и большей частью – однозарядные.

У меня самого был, кстати, семизарядный «Винчестер», но между прочим, я дорого дал бы за то, чтобы поменять его на добрый старый однозарядный «Шарпе», с которым охотился ещё на бизонов – самое для него подходящее время! Я это говорю к тому, что картину боя, как и весь наш отряд, я наблюдаю с самой вершины гряды, находясь вдалеке от противника, как и подобает генералу во время оборонительного сражения. Под нами, оседлав пригорок, стоят «пегие» – отряд Тома Кастера; слева – Кио со своими людьми скачет наперерез индейцам, что побили Колхауна, прикрывать дыру в обороне; дальше виден овраг, куда на бойню загнали «серых»; а далеко-далеко справа происходит единственная на данный момент перестрелка: то один из двух взводов роты «F», где командиром капитан Йейтс, пытается сдержать уже взявших его в полукольцо Лакотов. С моей лысой вершины мне даже чудится, будто по колыханью травы я могу определить, как быстро сужается их полукольцо, но даже если это обман зрения, то всё равно – по редеющему огню становится ясно, что скоро все будет кончено… Не проходит и минуты, как над позицией взвода повисает тишина, и в бой вступают люди Тома Кастера и оставшийся взвод роты «F».

Да-а, многое можно увидеть с господствующей высоты; много увидеть, да мало сделать. Это я говорю о себе и о тех, чьё дело выполнять приказы. Ибо что касается Кастера, то своё дело – организовать оборону – он сделал; сделал даже при всем при том, что до мозга костей был кавалеристом, а это, согласитесь, предполагает наступательный образ мышления. Ну да наступать было все одно некуда, а времена, когда Кастер с одним эскадроном мог и впрямь прошерстить все индейские земли, те давно уж канули в безвозвратное прошлое. Мало того, с высоты нашего положения даже и дураку становилось ясно, что и кавалерией-то нам больше не бывать никогда, ибо если каким-то образом мы ещё и могли положиться на наших коней, то теперь -. лишь в качестве прикрытия. Послышались выстрелы – и лошади стали падать. От выстрелов генерал вздрогнул и приказал лейтенанту Куку записать «имена всех, кто это сделал», он поклялся отдать их под суд военного трибунала сразу же по возвращении в форт Линкольн. Эту клятву он дал сразу же после того, как послал курьера к Кио, чтобы тот, значит, двигал на подмогу Колхауну, который как-никак, а всё же приходился Кастеру зятем; хотя, если уж на то пошло, то шансов застать хоть кого-то в живых у Кио, пожалуй, что и не было. Тем не менее, в той стороне вновь загромыхали карабины, и вскоре все заволокло дымом и пылью из-под копыт. Ясный полдень превратился в поздние сумерки. Так что о падении самого Кио мы узнали лишь по длинному воплю индейцев.

Зато людей Тома Кастера мы видели достаточно хорошо – слишком хорошо, чтобы этому радоваться: шаг за шагом, фут за футом пешие, без лошадей, они пробирались к нашему расположению, и были уже совсем рядом.

Вот тогда-то, когда всё как один мы смотрели, как пробиваются к нам последние из оставшихся в живых бойцов Тома Кастера, за нашими спинами, со стороны кручи, что обрывалась в глубокий овраг, и раздался первый выстрел. Никто из нас, уже с трёх сторон обложенных индейцами, до этого выстрела и подумать не мог, что круча, неодолимым препятствием вставшая на нашем пути к бегству ещё тогда, когда мы были кавалерией, окажется едва ли не самым уязвимым участком нашей обороны.

Что ж, теперь, значит, мы были полностью окружены. Ниже нас по гребню уже прижатые к вершине были лишь остатки роты «С», поскольку говорить о Кио как о живом, наверно уже не приходилось. Там, где он сражался, всё ещё висела дымовая завеса, а в редкие просветы, что тягучий ветер приоткрыл нашему взору, мы видели лишь одно: индейцев, индейцев, индейцев; казалось, им нету числа, и они все приближались и приближались, и я уже думал: неужто им всем хватит места, чтобы вот так вот, разом, кинуться в атаку?… Вот тут-то я и вспомнил слова Боуэра: «Их больше, чем у вас патронов»… Боуэр был славным парнем. Может, толмач из него был и не ахти какой, но я вот что скажу: были в нем и мудрость и мужество, что отличает настоящего мужчину, независимо от расы. Я видел, как он упал, когда метнулись мы прочь от брода, и я знаю, что ни один чистокровный Ворон не посмел подойти ближе к деревне своих врагов, чем это сделал полукровка Боуэр.

А чистокровные Вороны, живые и невредимые, к тому часу были уже далеко – на пути к своим жёнам и детям; вот разве что Кучерявый остался; остался поглазеть на сражение с отдаленной вершины, а про то, что он увидел, про то вечером уже на следующий день он и поведал некоторым пассажирам «Дальнего Запада», до стоянки которого не без риска для своей шкуры он благополучно и добрался. Потом его представляли чуть ли не как единственного из индейских сторонников Кастера, кто, дескать, пережил резню на Жирной Траве. Не знаю уж, какая там была резня на том холме, где стоял этот парень, но знаю одно: единственным из племени Ворон, кто был с нами в бою, то был Ворон, в груди у которого билось сердце белого человека, и звали этого человека Митч Боуэр. Так что, если не считать ри, что ушли с отрядом Рино, «наших» индейцев среди нас не было. И это так же верно, как и то, что на стороне Шайенов и Лакотов не было ни одного белого. О последнем обстоятельстве можно было б и не упоминать, когда бы, значит, не голоса некоторых уязвленных моих соотечественников, что на все лады перепевают одну и ту ж старую песню: дескать, не могли дикари, что не додумались даже до колеса и так далее и тому подобное, взять да и разбить вооружённую по последнему слову и так далее и тому подобное боевую кавалерийскую часть боевого генерала. И стоят, значит, за этими событиями то ли шибко обозленные бывшие конфедераты, то ли переселенцы, что переженились на индейских скво, одним словом – белые предатели белой расы. Таких разговоров наслушался я по разным кабакам немало, а начнешь разубеждать – до сих пор вспомнить тошно: под горячую руку знаете что бывает; а народ по кабакам, тот как раз больно-больно горячий, а уж патриотичный донельзя, изо всех своих патриотических сил как вмажет по уху, так мало не покажется! Так что, повякал я, повякал, а потом и бросил – себе дороже; так и не смог им втолковать, что хоть у смерти и белый оскал, но рожа-то у неё в тот день была красная, красная на все сто! Оно ведь как получилось: в тот день, наверное, впервые в жизни индеец сражался не оттого, что сражаться это мужское дело, не оттого, что ему нужны были наши кони, а оттого, что отступать ему было больше некуда, и оставалось либо пасть под нашими пулями, либо… вот это «либо» он и делал самым наисподручным индейским способом. С одной стороны, их было такое несчётное множество, что, казалось бы, только успевай на собачку жать да выкашивать по семь штук на заход; но с другой-то, с другой стороны, приклад у плеча, водишь стволом, а на мушку взять некого: вот только что он был здесь, мелькнул сквозь прорезь и – тут же сгинул, пропал за островком худосочной травы размером с твою шляпу; пока перезарядишь, глядь – а он, оказывается, там был не один, а вся дюжина, и за это время все вперед убежали, ярдов на тридцать, убежали – и нет их.

А наши ребята, рады стараться, знай, гатят себе из этих «Спрингфилдов», пока в конце концов не начинает сказываться то, что сержант Боттс деликатно назвал «некоторым недостатком этого оружия». От собственного перегреву, а, возможно, и не без соучастия немало способствующего тому безжалостно палящего солнца, под которым лишь изредка проносилась голубая дымка, выбрасыватель начал заедать и гильзы стали застревать в казеннике. А вот казенник, он как назло сработан был на совесть: кое-кто пытался вскрыть его ножом, да только с тем успехом, что лезвие обломал. От таких недостатков конструкции, от которых карабин мог запросто превратиться в дубину, да при сотне индейцев на нос, было отчего впасть в прострацию или вдариться в панику! Но никакой паники, кроме легкого замешательства, я в наших рядах не наблюдал, а вот из-за молчащего оружия, что действительно имело место при наличии патронов, потом поползли всяческие слухи, и многие Лакоты, в частности, утверждали, будто целый взвод в той стороне обороны, где стоял вначале Колхаун, а затем Кио, ни с того ни с сего вдруг взял да покончил жизнь самоубийством. Среди нас таких попыток я не замечал и не верю, что их затевали другие.

На гребне трусов не было. Когда заедали карабины, мы брались за револьверы; хотя, если быть честным до конца, вреда с того противнику было не больше, чем от плевков, коими миссурийская ребятня обыкновенно награждает друг друга перед тем, как пустить в ход кулаки… Нет, мы, конечно же, попадали, и не раз, и не два, но… оттого, что не видели падающего противника, в какой-то момент вдруг начинало казаться, будто все наши выстрелы вхолостую, а, стало быть, вхолостую и вся наша оборона. Это ощущение отнюдь не вселяло в нас уверенности в собственных силах.

Уже потом, наглядевшись на ползущих по склону индейцев, я понял, в чем была наша ошибка: мы смерили кручу кавалерийским взглядом и тут же забыли о ней, а прикидывать-то надо было на подъём пехотинца и не просто пехотинца, а индейского лазутчика. Подъём был вполне одолим, там лежали камни и даже росла трава. Так что, пока мы глазели на то, как с трёх сторон на нас прут тыщи индейцев, ещё одна тыща появилась у нас за спиной без единого нашего выстрела, не потеряв ни единого человека. В предвкушении победы одни из них уже затянули своё «Хока-хей, хока-хей», другие выкрикивали имя грозного своего народа: «Дакота! Дакота!» Но громче того и другого сквозь пенье и крики до меня донеслось такое пронзительно-знакомое простое горловое «хей-хей-хей-хей-хей», что, отдаваясь погребальным боем барабанов, стучало в висках во все ускоряющемся темпе, доводя мозг до исступления, до безумия, до беспамятства; ибо то и было его единственное страшное предназначение – сломить, запугать, подавить, уничтожить… то и был их боевой клич, клич Шайенов, Шайенов – Центра Мироздания.

Первая же пуля сразила Викторию, кобылку «в белых чулочках», любимицу Кастера, пуля попала ей прямо в голову, в аккурат под левый глаз. Виктория постояла, как бы раздумывая, что это и зачем, затем медленно, словно бы в грациозном поклоне согнула передние ноги – ну, как бы предлагая генералу сойти, чтобы не привалило крупом,- и рухнула наземь.

Самый славный кавалерист американской армии остался без коня. Глаза его затуманились, но при виде поднимавшихся к нам Шайенов он взял себя в руки и отдал приказ сделать то, за что ещё минуту назад грозил военным трибуналом: он приказал пристрелить оставшихся лошадей и тела использовать как бруствер. Но прежде, чем приказ был исполнен, мы потеряли несколько человек.

Окинув взглядом остатки роты «С» и поглядев на то, что ещё осталось от нас, сражающихся на самом верху, я понял, что нашу численность теперь надо измерять не сотнями, а десятками,- и выходит нас от силы человек эдак семьдесят пять – сто, не больше. В той стороне, где за дымом пропал Кио, повисла зловещая тишина, а со стороны отряда «серых», как, впрочем, и всей роты Йейтса, и подавно. Надеяться не на кого, и вот лежу я за крупом моей индейской лошадки, разряжаю «Винчестер» в Шайенов и время от времени даже попадаю в цель…

Жаль, конечно, что пришлось расстаться с таким славным боевым товарищем, каким, смею надеяться, в конце нашего путешествия почувствовал себя мой пони. Я пристрелил его прямо в лоб, но сердце мое при этом прямо-таки разрывалось… между чувством жалости и чувством необходимости. Ну, да что поделаешь, – рассудил я, – всё равно лучшие его годы уже позади; другой такой скачки, как та, где он обставил полковых рысаков, у него уже не будет, так что уйти из жизни ему, выходит, самый момент. В ту минуту я ещё не знал,-что выше по течению Жирной Травы подобным же образом- от выстрела в лоб – пал к тому часу его старый добрый хозяин Кровавый Тесак… И вот, вспоминая тот растреклятый день, я, однако, начинаю думать, что если о смерти хозяина не знал я, то это вовсе не означает, что не знал о ней его преданный индейский пони: когда я приставил ему ко лбу свой «Кольт», в его печальных огромных глазах я увидел такую смертную тоску – как я теперь понимаю – по хозяину, что не дать им соединиться было бы просто жестоко! Ну, и вдобавок ко всему, после той убийственной скачки открылись его старые раны, так что в любом случае смерть была для него избавлением. Но и после смерти он продолжал служить мне так же исправно, как и при жизни: защищая меня от стрел, он вскоре был утыкан ими, как какой-нибудь дикобраз. Мне и представить-то жутко, во что бы я превратился, не будь у меня такого защитника!

Я подполз ему под самое брюхо и правильно сделал: индейцы стали посылать стрелы по высокой дуге, и казалось, будто среди ясного неба землю косит безжалостный секущий град с острыми, как лезвие, стальными градинами… Неподалёку от меня в открытом месте распластался боец: переползал, стало быть, в более надёжное укрытие, так на моих глазах его пронзила одна стрела, другая… третья… но, что самое ужасное,- они его не убили, нет! – они лишь пригвоздили его к земле; и вот он крутился и маялся, пока не догадался привстать и подставить голову под пули – слава Богу, что те не заставили себя ждать, и – слава Богу! – прекратили его мучения.

Так было кругом: казалось, вся жизнь сводилась к ожиданию конца и в твоей власти было лишь выбрать какого: ляжешь плашмя – пригвоздят стрелы; подымешь голову – вот тебе пуля; зароешься под брюхом, как я, например,- вроде б то и ничего, и даже в сравнительной безопасности, но в том-то и дело, что ничего, боя ты вести не можешь, противнику не мешаешь, а он себе подползает и подползает; индейцы, они ж, как змеи в траве,- их не видно, а они уже рядом.

Перед кем из нас не стоял выбор, так это перед Кас-тером, похоже, он бросил вызов любой из названных смертей, он вышагивал по вершине гряды, отдавая распоряжения то тому, то сему из пока ещё живого состава вверенного ему полка. Он не пригибался, не прятался, он стоял на виду у всех и, тем не менее, каким-то непостижимым образом на нем не было ни одной царапины. Иногда он указывал куда-то рукой, а то и двумя, причем, один раз, как я успел заметить – даже в разные стороны. В этот момент я глядел на него снизу вверх, и против солнца он представился мне гигантским чёрным распятием; индейские пули и стрелы так и свистели вокруг него, а попасть – никак не могли. Впрочем, время от времени генерал и сам, стало быть, выхватывал «Бульдог» и стрелял в невидимые для меня мишени. При этом он каждый раз становился в классическую позицию для стрельбы из пистолета, как и положено выпускнику Уэст-Пойнта: предплечье жёстко, рука в локте разгибается как железный шарнир – выстрел, и рука – на место. Спокойствие при этом надо тоже иметь железное: даром, что вокруг гуляет смерть, а генералу – хоть бы хны! – он как на том же офицерском стрельбище… воистину он являл собой образец офицера регулярной армии, той старой ещё школы, что вела только «честные» войны, по правилам. И пусть он был весь в пыли с головы до пят, включая щетину, и пусть рубаха была расстёгнута на верхней пуговице и пот ручьями, но офицерского достоинства он не ронял ни на минуту… более того, он улыбался и подбадривал остальных. Черт возьми – вокруг такое творится, а на гребне разносится лишь один его такой знакомый, с хрипотцой голос, то зовущий заполнить брешь в обороне, то вдохновляющий новичков, то расточающий похвалы за особо удачный выстрел; в этом голосе – клянусь вам – ни капли отчаяния, только уверенность, ибо голос его – то единственный голос доброй надежды.

– Прекрасно-прекрасно,- заметил он, останавливаясь как раз надо мной, и, понаблюдав за тем, как я выпускаю три последние пули из магазина. Целил я в ползущего по склону индейца, выдохнул, плавно нажал на спуск – тюк! тюк! тюк! – все три мимо. Поднимаю глаза от сапога и выше – фьюить! – оперенье индейской стрелы так и пощекотало генеральскую бороду.

– Генерал,- взмолился я,- хоть пригнитесь-то! Черта с два! Мои слова не доходили до него и в более

спокойной обстановке, а уж теперь и подавно.

Он стоит в полоборота к цепи, глаза как два алмаза, лицо словно высечено из гранита, и весь припорошенный пылью, он выглядит как древний исторический памятник… самому себе. «Прекрасно, ребята!» – орет он прямо у меня над ухом.- Мы обратили противника в бегство!» Накаркал и пошёл себе по цепи, подбивая носком подошвы лежащих стрелков, так сказать, для одобрения духа; а если у кого душа в пятках то, значит, выгнать её обратно – туда, где и положено ей быть у солдата; вот только… некоторые пятки уж и на генеральский сапог не реагируют: улетела душа, витает где-то в пороховом дыму.

А вот на живых этот генеральский кураж, он свое впечатление производит, но только куражиться над смертью никому – никому, кроме сумасшедших,- не дано! И это говорю вам я, повидавший, как некоторых смельчаков прибрала она к рукам почем зря: лишь за то, что попытались следовать генеральскому примеру. А генерал, он точно сошёл с ума, ну вот как тогда, когда в одиночку поскакал форсировать брод – навстречу пулям. А почему не погиб? А вот почему: ни пуля ни стрела не хотят брать того, кто уже лишен разума, он для них «персона нон грата». Генерал, как есть, впадал в безумие, и внутренним чутьём я уже понял, что если его достанет пуля или сразит стрела, то случится это лишь в одно из немногих мгновений просветленья.

Перезарядив «Винчестер», я вновь оборотился к индейцам: их змеиные головы то появлялись то исчезали в траве, создавая невероятные трудности для прицеливания – что ни говорите, а в искусстве незаметно подкрасться и чикнуть ножичком индейцу равных нет, он в этом деле мастак, с детства обучен. Единственный способ борьбы с ним это, значит, предугадать, где он окажется в следующий момент, так что каждый выстрел, как и каждый бросок, то уже не состязание реакций, а поединок мыслей – это вам подтвердит любой, кто побывал в настоящих «индейских» переделках и остался жив. О тех же кто мёртв, говорить не приходится: как правило, это люди, что до самого конца так и не поняли, в чем была их роковая ошибка. В свое время обучался такому искусству и я, и глядишь, смог бы куда-нибудь улизнуть, когда б не наша дурацкая позиция: голый, как колокол, холм на вершине гряды, и спрятаться на нем негде, кроме как за тем же любимым пони.

Пока я муссировал возможности к отступлению, грянул новый удар: пули посыпались на нас с соседней высотки ярдах в семидесяти пяти к югу. Это означало, что теперь уже вся до последнего человека рота «F» приказала долго жить – именно они держали эту высотку до индейцев. И вот мы слышим родной звук правительственных карабинов, а пули шлепают вокруг нас. Это, доложу я вам, совершенно разные ощущения: одно дело, когда из карабина стреляешь ты сам, и совсем другое, когда слышишь, как стреляют в тебя. Тут-то и замечаешь, до чего же мерзкий у него звук, а громкий – аж в ушах звенит, даже дергаться начинаешь, хотя давно известно, что «свою» пулю услышать всё равно не дано.

А захватившие высотку индейцы, произведя перевооружение за наш, естественно, счёт, тут же кинулись обновлять оружие. Патронов у них прорва: в каждом подсумке, притороченном к седлу; в карабинах тоже недостатка нет, так что ни горя им и ни печали – стреляй сколько влезет; а не пройдя инструктаж у Боттса, они и на перегрев не смотрят: пальба идет такая, словно именно сейчас и производится полевое испытание выбрасывателя.

А у нас патроны все тают и тают, их уже и по пальцам можно пересчитать. Обоз застрял неизвестно где, и хотя Кастер посылал за ним, причём, неоднократно, теперь уж, несмотря ни на какие генеральские приказы, ни на солдатские мольбы, им до нас ходу не было. Так что подумал я про себя, то есть и про себя и про обоз кажись, дело гиблое, «червячками пахнет», точно -индейцы побили, как побили и Бентина, и Рино, и как нас побьют. А что? Совершенно резонная мысль – интересно, что бы вы подумали на моем месте, когда швыряет тебя, как ту щепочку посреди враждебного океана, а в редкие прорехи в пороховом дыму только и замечаешь, что вот уж и того нет, и того…

Сравнение со щепочкой всплыло у меня в башке собственно потому, что подобно щепочкам прибила к нам индейская волна последних из оставшихся в живых бойцов роты «С», и теперь они тоже лежали среди нас, укрываясь за баррикадами из лошадиных трупов, и если где-то лошадиных трупов было более, чем достаточно, то у нас их теперь даже не хватало; то там то сям за крупом лежало по двое: когда двое живых, когда – живой с мёртвым, а когда – сами понимаете… Оно ж ведь как вышло: чтоб выскочить к нам на взгорок, как ни крути, а нужно было казать спину врагу, вот в спину некоторых и посекло, и последние шаги они делали, уже поливая кровью и землю и однополчан. Жутковато пришлось тем из нас, кто получил такого напарника: не успел обрадоваться, глядь – а глаза у него уже стеклянные… Тома Кастера среди прибившихся к нам не было, а вот молодой Армстронг Рид оказался как раз подле, меня, как бы даже не за соседней лошадью; минуту-другую я слышал, как щелкает его дорогая спортивная винтовочка, потом стало тихо, и когда я поглядел на него, он был уже мёртв: рот открыт в немом изумлении, язык вывалился и почернел. Что же касается Бостона, то с того момента, как Кастер дал сигнал в «атаку», я его больше не видел: видать, в той «атаке» у брода мы его и потеряли.

Таким образом, по-родственному, по-человечески, Кастер лишился обоих своих братьев, и племянника, и, похоже на то, что и любимого зятя; как командир – потерял большую часть пяти подразделений, и как кавалерист – коня. Потерял он и более мелкие вещи, как-то, например, шляпу и один из револьверов; а из второго – пока ничего, пока стрелял, для каковой цели теперь использовал положение «стрельба с колена»; на колене, как и в других местах, наблюдались прорехи, а на рубахе – отсутствие пуговиц, как если бы он рванул её на груди от недостатка воздуха.

Неподалёку от генерала, носом в галечник расположился газетный репортёр мистер Келлогг. Ко мне он повернулся спиной, и перезаряжая «Винчестер», я имел возможность окинуть его довольно продолжительным взглядом: ни дырок, ни пятен крови я не заметил, но не заметил и признаков жизни, отчего пришёл к выводу, что мистер Келлогг всё же мёртв: из наружного кармана его сюртука бессмысленным белым цветом выпирал свернутый в трубочку его последний репортаж… Сержант Хьюз, личный знаменоносец Кастера, похоже, получил пулю в живот: его скрутило в бараний рог, и он обвился вокруг древка – ну, вроде, как гусеницы, когда её ткнёшь острой палочкой,- знаете? – так он и застыл, не выпуская древка из рук и не давая полотнищу коснуться земли. Вымпел безжизненно обвис и лишь изредка трепыхался, будучи задет пролетающей стрелой. Да, я ведь ещё не говорил о собственных ранах, а ведь я тоже пострадал! В левое плечо мне угодила пуля – не пуля, а целая болванка из чего-то, что заряжается ещё с дульной части: сила удара была такова, что меня аж развернуло и так хряснуло хребтом об землю, что ещё с минуту я не мог ни вздохнуть ни охнуть. Но с первым же вздохом я вернулся на место и таки достал своего обидчика: заметив, как меня вышвырнуло из-за коня, он слишком о себе возомнил и нахально перезаряжал свою пушку у меня на виду; он, видите ли, чувствовал себя в безопасности, потому как на тридцать ярдов от меня что по левую что по правую руку не было уже никого, кто бы мог за меня отомстить. Для верности я стрельнул ему в грудь, не заботясь о дальнейшем, ибо надо было беречь патроны; с тем он и свалился в траву, и его приятели утащили его с глаз долой; а помирать или выздоравливать, про то я уже не знаю и как-то даже не интересовался.

Да-а, ну так вот, свои-то потери – раненых ли, убитых – индейцы скрывали; а наши – кого где застигло, тот там и лежал: кто в луже запекшейся черной крови, кто в месиве выпученных кишок, а кто – целехонек, ни дырки не видать, только глаза немигающие открыты, а в них – ни проблеска. А тут ещё вся наша лошадиная падаль: из-за жары того и гляди пустит дух, в общем – на нашу голову на холме объявились мухи. Они нагрянули все сразу, тьмой тьмущей, в количестве, превышающем даже число индейцев, поскольку ни запах пороху, ни выстрелы, ни суета, ни маета эту гнусную тварь не отпугивают, а только привлекают. На окровавленном плече, где ещё что-то чувствовалось, кроме боли, я сразу почувствовал их маленькие цепкие лапки. А ещё меня зацепило стрелой. Она скользнула по щеке, и кровь заструилась мне в уголок рта; по соленому вкусу я и обнаружил ранение.

Зато уж хмель выветрился как и не было, да и пагубные последствия бессонных ночей как рукой сняло, так что лучшего средства против этих недомоганий, чем бойня, я вам, пожалуй, и не назову. Подобной остроты зрения ни до, ни после того дня я у себя что-то не припоминаю. Одно обидно: тупилось мое зрение о чахлую полынь да диких индейцев, и грозила ему полная слепота, как у тех, кто лежал с немигающим взглядом. Ну, а тех, кто пока мигал и стряхивал мух, и вытирал пот, не забывая вести огонь, оставалось уж не более тридцати-сорока – по ним-то и велось исчисление времени, ибо сколько часов или минут прошло с начала скачки в эту долину и до сего момента, я вам сказать не могу: иногда казалось, что вся жизнь, а иногда – так, не дольше чиха.

Боковым зрением я замечаю, что в нескольких шагах от меня что-то падает, обернулся и вижу изменившееся лицо лейтенанта Кука: пышные бакенбарды заливает густой и липкий красный поток: переползал по цепи, на миг поднял голову чуть выше, чем следовало – этот миг и стал его последним. Гляжу – вслед за ним появляется и сам Кастер, на сей раз уже ползком, брюхом землю царапает; он тоже заляпан кровью, но, насколько я понимаю, чужой.

– Кук,- говорит он, толкая безжизненное тело своего адъютанта, – запишите приказ для Бентина, – отплевывается от песка и продолжает,- итак, диктую: «Скорее к нам – и победа наша!…» Вам понятно, Кук?

– Он мёртв, генерал,- говорю я ему.

– Запишите имя того, кто это сказал, Кук! – рявкнул Кастер; в глазах у него красная паутина, и глядит он не на меня и не на своего адъютанта, а куда-то туда, где покоится голова моего павшего пони.

Поглядел я на него, поглядел, а потом как-то жалко стало, что ли; так или иначе, но я взял на себя роль Кука, и разницы он даже не заметил.

– Слушаюсь, сэр! Будет исполнено! – отрапортовал я.

Кастер что-то невнятно пробормотал и перекатился на спину; руки он заложил за голову и уставился в небо. Рассыпаясь бликами на заточенных наконечниках, в небе над ним собирались стрелы; обозначившись в вышине уже неуловимые глазу, они косым дождём пронзали дымный воздух и вновь появлялись, но уже здесь, среди нас не щадя ни живых ни мёртвых; впрочем, Кастера это не касалось – ни с того ни с сего он вдруг улыбнулся; улыбнулся чему-то своему, непонятному и сокровенному.

За время сражения я часто слышал его голос, и – чтоб я сдох! – ни разу этот голос не дрогнул, а когда это всё же случилось, на генеральскую слабость – слава Богу! – уже мало кто обратил внимание: и мало нас было, да и тем недосуг; ну а что до меня, то я ушам своим не поверил. Понимаете, Кастер заговорил не своим голосом: как-то тихо и, вместе с тем приподнято, словно некий ученый муж делится с аудиторией плодами долгих своих раздумий.

– Отринув вековые предрассудки,- заявляет он,- а стрелы вокруг так и сыпятся и чаще всего втыкаются даже не в землю, а в холодную людскую и лошадиную плоть,- без предубежденья и пристрастья рассмотрев его со всех сторон,- развеивает он возможные сомнения,- в войне и в мире, у домашнего очага и вдали от дома, мы неизбежно придем к тому выводу, что видим перед собой предмет, достойный пристального изучения и исследования…

Он перевел дух, а я тем временем разохотил с полсотни индейцев переться, как есть, напролом – ишь, чего вздумали! – оно, может, нас не так-то и много: стрелять приходится за четверых, но голыми руками нас пока не возьмешь, рановато… Пока я убеждал индейцев не спешить, Кастер, оказывается, продолжал лекцию, так что частично я её пропустил, но зато, перезаряжая «Винчестер», узнал следующее: «Остаётся только сожалеть, что романтический образ, что предстает перед нами со страниц увлекательных романов Фенимора Купера, увы, не соответствует действительности. Лишённый романтического ореола, коим мы сами же и окружили его в нашем воображении, и будучи перенесен с книжных страниц в места, где мы вынуждены сталкиваться с ним наяву, индеец, таков, каков он есть, не может претендовать на имя «БЛАГОРОДНОГО КРАСНОКОЖЕГО».

В сизом дыму у него над головой открылся просвет, сквозь который проглянуло синее небо; Кастер ещё раз улыбнулся и назидательно поднял довольно-таки грязный палец.

– Нам он видится таковым, каков он есть на самом деле, и, насколько нам известно, был всегда: он был и остаётся ДИКАРЁМ в полном смысле этого слова…

Что ж, о смысле мне судить трудно, но тема, избранная Кастером, нашла самый горячий отклик всех собравшихся, и доклад его поминутно прерывался то ружейной пальбой, то неистовым воем пяти тысяч человек, сквозь который, как мне кажется, я расслышал и тонкий женский визг, что доносился откуда-то со стороны реки, и меня передернуло,- я слишком хорошо знал, что за ним кроется: женщины вышли с дубинами добивать наших раненых, увечить и уродовать мёртвых.

Слушать их мне было невмоготу и в каком-то полузабытьи я уставился в небо. Облако дыма над нашим холмом уже разделилось надвое, и часть его, подхваченная воздушным потоком, удлиняясь, медленно ползла на юго-восток. Через какое-то время на добрых три мили в той стороне стало так ясно, что безо всякой подзорной трубы, покуда хватал глаз можно было обозревать тот путь, что привел нас сюда: и хребет, и холмы, и долину. Солнце ярко освещало высоту, с которой Кастер глядел на деревню во второй раз, ну, ту самую, где ещё на лице юного Рида я заметил печать скорой смерти. Она настигла его уже здесь: он лежал в двух шагах от меня.

И вдруг на той высоте что-то дрогнуло: то ли отблеск, то ли всплеск; я прищурился – там явно что-то было, и это что-то трепетало на ветру. Оперенье головного убора? Да нет – с такого расстояния трепет перьев я б не различил… Индейский флажок на шесте? Зачем? Да и полотнище слишком великовато… И на одеяло не похоже: оно и больше и темнее, да и с какой стати там взяться одеялу, когда все на свете индейцы собрались вокруг нас и одеялами (ввиду кончины наших лошадей) больше не размахивали? И тут, даже не различая цветов, я понял, что вижу кавалерийский вымпел.

– Генерал! – ору я что есть мочи, прерывая его возвышенный монолог с тем, чтобы он поскорей вернулся на землю. – Смотрите! Смотрите туда!

А он и ухом не ведёт! Похоже, с той минуты, когда он в одиночку помчался атаковать брод, от чего его спас лишь героический рывок Митча Боуэра, он все глубже погружался в себя, отстраняясь от происходящего;попросту говоря, выживал старик из ума и в сей момент, кажись, как раз вступал в «пиковую» полосу старческого недуга:, ну чего, скажите на милость, он прицепился к этому, как его, мистеру Куперу, как бы тот ни досадил ему своими романами? Других дел, что ли, нет? Нужно было срочно вывести генерала из себя и заставить взглянуть на обстановку без, как он верно выразился, «предубежденья и пристрастья»; и я кричал, и кричал, и кричал – до тех пор, пока он не перевел потухший взгляд на восток; глаза его задержались на высотке и… зажглись!

– Это Бентин! – наконец-то своим голосом рявкнул он, встрепенулся и вскочил на ноги. Стрелы так и засвистели вокруг него – даже воздух потемнел, но… Кастер во весь рост, на виду у всех, был для них столь же недосягаем, как и Кастер, пропавший из виду; одно слово – сумасшедший.

– А, ну, ребята! – бросил он по цепи.- Дадим-ка залп, пусть услышит, где мы!

Преодолев мёртвую хватку Хьюза, он выдернул древко и стал размахивать вымпелом справа-налево, слева-направо, по широкому полукругу; а мы по команде раненого лейтенанта (окровавленную руку он прижимал к себе) разом бахнули изо всех имеющихся в работе стволов: штук из двадцати карабинов да нескольких пистолетов – в любом случае шуму достаточно, чтобы не спутать с теми же недисциплинированными индейцами.

Затем Кастер вызвал горниста, но живого уже не нашлось, и тогда мы снова дали залп. Кастер уже собирался скомандовать третий, но тут лейтенант сказал, что не хватит патронов. Пока Кастер думал что делать, за толпой осаждавших нас индейцев началось какое-то движение. Я осторожно выглянул из-за коня: ч-черт! – в индейском тылу где-то в полумиле за внешним кольцом окрулсения маленькие фигурки сновали вокруг табуна своих лошадок; в сторону Бентина вытягивался пыльный рукав. Чутьё? Или тоже заметили? А впрочем – какая разница?

Далекий вымпел ещё полоскался на холме, когда пороховой дым наших залпов стал заволакивать чудес ное видение и, как потом выяснилось, навсегда. За то время, пока он был виден, он не сдвинулся ни на дюйм. Прощай, последняя надежда, сколь бы призрачной ты ни была!… Ну, о тех событиях вы, конечно, читали; небось, попадался вам и тот отчет, где Бентин рассказывал, как он пытался спасти нас, и как индейцы преградили ему дорогу, вынудив отступить вместе с отрядом Рино на высокий холм, где они и заняли круговую оборону; а противник все прибывал и прибывал… Ну, откуда он прибывал, вам, должно быть, и без меня понятно, но я вот что скажу: тёмная это история!

Может, я покажусь вам пристрастным или, опять же, предубежденным, но иначе, извините, я не могу; в конце концов, я не Кастер и научных докладов под огнем за-бесплатно не делаю. Вы только загибайте пальцы: пока мы держались, мы не давали свободы тысячам самых отчаянных в бою индейцев, а их «запугала» какая-то пара-тройка сотен; у нас не хватало патронов на последний залп, а к ним, как стало известно, прибился обоз со всей охраной впридачу; у нас уж и карабины повыходили из строя, а они ещё и драться не начинали – ну, и что вы на это скажете?! Понимаете к чему я веду?

Ну, допустим, Рино, он как бы общепризнанный трус, но Бентин – тот никогда и ничего не боялся: ни отца родного, ни краснокожих, ни даже самого Кастера; и солдаты его чтили, в свое время мне просто уши прожужжали про то, какой он, значит, весь из себя достойный командир и свойский парень. Но меня-то жужжанием не проймешь: отчасти будучи индейцем, я всегда ощущал, что между словом белого человека и его делом может пролегать целая пропасть (оттого-то, наверное, и было мне среди белых и неуютно как-то, и сиротливо – так до конца и не привык), но вы уж поверьте мне: на что, на что, а на дешевую популярность я не клюю и, что касаемо белых, то убеждён в одном: судить нас надо по нашим делам. А дела на тот момент были таковы: Кастер глядел в глаза смерти, а Бентин наблюдал за ним со стороны, и если он не был трусом, то… как это назвать думайте уже сами.

В общем, мы продолжали отстреливаться, дым сгущался, надежды таяли, а подмога всё не шла и не шла. Один за другим умолкали наши карабины, кольцо смыкалось, и клочок земли, что мы удерживали, неуклонно уходил из-под ног, словно островок посреди реки в бурное половодье. Как я ни тянул, а в числе прочих умолк и мой «Винчестер». Выпустив последний патрон, ухватил я его за ствол и хряснул прикладом об землю, а потом ещё взял и в затвор песка насыпал – не хотелось, чтобы дикарь обратил мое оружие против меня; по крайней мере, ему пришлось бы сначала хорошо повозиться. Ну, а потом вытащил я свой «Кольт» и потянулся за ножом (он был припрятан в голенище левого сапога), но тут вдруг почувствовал, что достать его мне уже не судьба: левая рука висит, как плеть; и болеть не болит, но и толку с нее никакого. Ну да ладно, думаю, Бог с ним, с ножом-то: всё равно, пока дойдет до рукопашной, я уж и концы отдать успею. А тут смотрю – возвращается Кастер; ходил в дальний конец бастиона, все Бентину пытался знак подать. За то время, пока я его не видел, индейская пуля угадала в древко и расщепила как раз посередке, так что держит он в руках уже не все знамя, а лишь обрубок с полотнищем, но сам пока ничего: и цел и невредим, хоть и взмыленный весь и чёрный от пороховой гари; глаза его на почерневшем лице сверкают ярче алмазов и неотрывно глядят туда, на юго-восток, где за сизой дымкой скрылся от нас Бентин. И тут он тихо так говорит – сам себе, ни к кому не обращаясь: «Бентин не придёт. Он меня ненавидит».

Кастер по-прежнему стоит во весь рост, открытый и пулям и стрелам, но я за него даже не волнуюсь: его несокрушимость была выше моего понимания; потому как, говорю вам, в двух футах над землей царила смерть, сплошная смерть, и муха б уже не взлетела – сбило б её на лету не одно, так другое; недаром новые мухи к нам уже не залетали, а старые, пресытившись кровью, только ползали по трупам и не решались убраться – боялись.

А Кастер, он не пел заклинаний, как Старая Шкура Типи на реке Уошито, не. призывал на помощь богов и не танцевал магических танцев; Кастер оставался невредим, потому что он был Кастер – Кастер, которому нет равных, Кастер, непобедимый даже в поражении, Кастер, который всегда прав. Честное слово, такая уверенность в себе не может не восхищать, даже если отталкивает, и она меня отталкивала и восхищала одновременно. Я не выдержал и спросил: «Неужто он ненавидит вас так сильно, что может стоять и смотреть, как вместе с вами погибают ещё двести душ?»

– Зависть,- отвечает он.- Зависть и тщеславие! Всю жизнь я натыкаюсь на них.

Он говорил тихо, как бы размышляя вслух, но редкие выстрелы с нашей стороны не заглушали его слов.

– Я готов был предложить ему дружбу, но между нами встала она – зависть. Каждый мой успех стоил мне утраченных дружб и привязанностей. Людям свойственно любить слабых, гуртовщик. Вот так-то. И над этим можно смеяться, если это и впрямь смешно.

Он узнал меня. Он был в ясном сознании, пожалуй, впервые за те долгие часы, что мы провели вместе на этой высоте. Он больше не говорил сам с собой и, вопреки сказанному, вдруг действительно улыбнулся сквозь маску грязи и копоти – улыбнулся светло и умиротворённо; потом сделал пару выстрелов по каким-то невидимым для меня целям, всё ещё держа в левой руке обломок древка с боевым вымпелом, и тут-то он поймал свою последнюю пулю.

Она угодила чуть выше сердца, пробив совсем маленькую дырочку в его закопчённой сорочке.

Кастер чуть развернулся, медленно выпустил из рук древко, приложил правую руку к сердцу, словно клянясь в вечной верности, а затем упал на спину, раскинув руки подобно Спасителю. На его губах все ещё продолжала играть улыбка… Он лежал как человек, выбравшийся из городской суеты на лоно природы и наслаждающийся свежим воздухом, мягкой травой и безоблачным небом.

Вот тогда-то я и признал совершенно безоговорочно, что это был великий человек – уж вы поверьте, и если кто станет говорить обратное, не слушайте его. А если вы со мной не согласитесь, то кто ж тогда по-вашему великий – я ума не приложу.

Как бы там ни было, а кровь у него совсем не такая, как у многих. Не скажу там насчёт цвета, а вот по составу… такую ещё поискать…

Вот и всё, о чём я успел подумать перед тем как всё вокруг неожиданно стало красным, а затем быстро погрузилось в глубокую тьму.

ГЛАВА 29. ПОБЕДА

Перво-наперво я учуял какой-то резкий дурманный запах, потом целый букет, потом в затылке застучали барабаны: вначале забухал один, большой, вслед ему ударили другие, поменьше, и наконец их звуки слились в один протяжный заунывный гул: я вслушался в себя но барабанный рокот доносился откуда-то извне. А потом в меня ворвались голоса: криками, завываниями воплями, визгами – от гортанного хрипа до самого тонкого визга, едва ли не до свиста.

Осторожно-осторожно я разлепил глаза, малодушно предполагая, что нахожусь в аду, и, ясное дело, сразу вижу пламя, а затем – и самого Сатану – выглядит он так, как я всегда и думал, а то и хуже: на лбу – два рога, рожа – огненно-красная, изо рта – два огромных белых клыка и глазища – аж жуть берет!

Сатана сидел прямо передо мной и пожирал меня взглядом, ещё чуть-чуть – так и бросится на меня, а я что? – я и пальцем шевельнуть не могу, потому как слаб и немощен, только и силы, что взять да харкнуть в его жуткую харю… Я ведь как считал, я ведь считал, что демоны, они как люди: покажи им, что слаб – и все – пощады не жди. Но не успел я пересохшим языком набрать слюны, как Сатана открывает рот и… говорит по-шайенски:

– Ты проснулся?

Все ясно, сообразил я: меня убили Шайены, значит, я и есть у них в аду. И отвечаю по-шайенски:

– Проснулся. – И жду, что дальше будет. Эх, послать бы его… к нему самому, да вот беда: нет в Шайен-ском языке ругательств, кроме как обозвать мужчину женщиной.

– Вот и хорошо,- говорит он.- Так знай же, что свой долг я тебе вернул. И если мы ещё встретимся, то я тебя убью, и уже никто не скажет, что я поступил плохо.

Тут он как вскочит да как завопит: «уй-ю-ю-ю-у-у-у» – и выбежал из типи… Оказывается, мы были в типи… выбежал, а на нем-то ничего, кроме наголовника с рогами, набедренной повязки да мокасин, а все остальное – краска, с головы до пят. И никакой он не Сатана, а самый обыкновенный индеец.

А именно – Младший Медведь!

Пламя, конечно, оказалось небольшим костром посередине типи, а полог был отброшен таким образом, что я видел отблески большого костра снаружи, множество теней движущихся тел и очертания бегущих ног.

– Он побежал плясать,- говорит знакомый голос рядом,- но тебе некоторое время лучше оставаться тут.

Это неподалёку сидел на бизоньей подстилке Старая Шкура Типи: блики пламени плясали на его лице цвета мореного дуба.

– Ты хочешь есть? – спрашивает он.

Я изо всех сил попытался сесть, но куда там: руки, ноги как ватные, а сам я ни дать ни взять полупустой куль с мукой; тогда я пальцами ощупал ноющие части тела. На левом плече чувствую – повязка с какой-то сладковатой на запах мазью и с мхом, затянутая куском кожи, а ещё что-то на раненой щеке – на ощупь словно комок сырой грязи. Ну, а голова моя – в порядке, то есть, от боли совсем раскалывается, но череп, похоже, цел.

Наконец я шепчу шершавыми губами:

– Дедушка, не ожидал тебя увидеть.

– Я тебя тоже.- отвечает Старая Шкура Типи.- Хочешь, покурим?

– Так, значит, я жив? – говорю я.

Он протягивает руку и – тык в меня твердым, как рог, пальцем.

– Да-а-а, – говорит он,- если б ты был духом, то моя рука прошла б сквозь твоё плечо, как сквозь дым.

То, что я с ним разговариваю, видите ли, ещё ничего не значило, ведь он много говорил с умершими, и не только умершими людьми, но и с животными.

Я спросил у него, что сейчас… вечер, утро, ночь…

– Шайены и дакота перебили всех солдат на гребне к тому времени,- говорит Старая Шкура Типи,- когда солнце было вот здесь.- Он показал рукой в сторону горизонта: похоже было на шесть часов или полшестого. – А сейчас, – продолжал он, – уже ночь и все пляшут, чтобы отпраздновать победу. Остальных «синих мундиров» на холме дальше по течению реки мы убьем завтра. А сегодня был великий день…

Он вздохнул, а после вздоха продолжил:

– Я стал слишком дряхл и не могу больше сражаться и, как ты знаешь, глаза мои уже не видят, но мальик меня сводил на Хребет Жирной Травы, отсюда хорошо видно место, где были солдаты. И я слышал шум битвы, и я вдыхал её гарь, и многое видел внутренним взором, а это даже лучше, чем видеть воочию, потому что, как мне сказали, всё равно всё заволок густой дым.

– Здесь собрались почти все Лакоты, а они замечательные воины, лучшие в мире, не считая Шайенов.

Он пришёл в возбуждение, при этом на его старческом животе выступили капельки пота, а его незрячие глаза засияли.

– У хункпапов есть мудрый человек по имени Сидящий Бык. Несколько дней назад они собрались на Пляску солнца на реке Роузбад, и он нанес себе сто кровавых ран, и ему пригрезилось много солдат, падавших в индейский лагерь с неба головой вниз. Потом мы подались охотиться в верховьях на бизонов и какие-то солдаты стали в нас стрелять, так что мы их истребили.

Наверно, это была колонна генерала Крука, которая подходила с юга, и теперь стало понятно, почему Терри и Кастер так никогда с ним и не встретились.

– А потом,- продолжил Старая Шкура Типи, достав при этом из кучи хлама за спиной томагавк и принявшись его взмахами сопровождать свою речь,- мы перебрались сюда, в долину Жирной Травы, и некоторые утверждали, что те, первые солдаты, как раз и были теми, которые привиделись Сидящему Быку, однако же другие возражали: «Нет, это не те, потому что эти солдаты не напали на наш лагерь. ещё придут другие». Но в этом споре я не участвовал, ибо хотя Бык и мудрый человек, но лишним вниманием его легко испортить, и Ссадина ему завидует. А это плохо…

С этим после нескольких недавних недель, проведенных в Седьмом полку, я был совершенно согласен, и испытывал едва ли не злорадство, услышав, что подобное имеет место и среди индейцев. Но это так, вскользь, между прочим, потому что в память мне глубоко запали эти последние минуты с Кастером на гребне и мысль о них я никак не мог выбросить из головы в течение многих дней, даже месяцев, а то и лет. Ибо трудно остаться таким, как был, когда побывал на волосок от смерти.

Ну, Старая Шкура Типи все говорил, говорил, говорил всю ночь напролет, пока снаружи стучали барабаны и продолжались победные пляски; огромные костры озаряли всю долину, а небольшие отряды Рино и Бентина в это время тряслись от страха, затаившись на окрестных холмах. Время от времени я проваливался в сон, и на это у меня были веские причины, весомей не бывает, и не думаю, что б вождь счел это дурными манерами, потому что и без меня он всё равно в общем-то говорил, говорил, говорил… ни к кому не обращаясь.

После Уошито он со своей общиной отправился на север через Канзас и Небраску на территорию Дакоты, где-то за восемь сотен миль, причем, большую часть пути пешком, ведь помните, как Кастер истребил их лошадей, а остальные из соседних стойбищ разбежались кто куда, так что Старая Шкура Типи и его люди, ну, те, кто остался в живых, не могли рассчитывать на большую помощь. И если по пути они оказывались поблизости от ранчо или каких-нибудь ковбоев, не говоря уже о солдатах, то те в них стреляли, если можно так сказать, без разговору; и всякий раз, как замечали они бизонов, то там всегда оказывались белые охотники со своими дальнобойными винтовками, из которых можно было убить зверя или индейца за полмили. Так что все время этого длительного перехода Шайены не переедали.

Я спросил о Солнечном Свете и Утренней Звезде, и вождь ответил, что их с ним не было, и он их больше уже не видел. Но раз уж он никогда не слышал, что б их убили, то ему кажется, что они пристали к тем Шайенам, которые остались на юге вместе с Кайовами и Команчами. И больше я о них не слышал, более того, я даже их не искал. И если Утренняя Звезда всё ещё жив где-нибудь в Оклахоме, то он наполовину белый, восьмидесяти пяти лет от роду, ну, а его матери, должно быть, за сто с хвостиком; и я всегда надеялся, что им принадлежит какой-нибудь клочок земли, и на той земле есть капля нефти и им не надо зарабатывать на жизнь продажей одеял туристам…

Потом, хоть я и не спрашивал, Старая Шкура Типи сообщил мне:

– А та желтоволосая женщина Младшего Медведя – умерла во время долгого перехода в северные земли, а их сына, у которого также были жёлтые волосы, захватили солдаты в сражении на речке Вещей Птицы. И там же погиб мой сын Лошадка и многие другие, а когда мы добрались сюда, то уже почти никого и не осталось.

Но здесь мы встретили других наших Северных Людей, так что старые распри из-за ошибок молодости теперь были забыты, так что они приняли нас, а ещё мы крепко подружились с дакота, потому что великий Оглала по имени Неистовая Лошадь женат на женщине-Шайенке. Так что мы охотились и хорошо ели, ведь здесь все ещё водятся бизоны: и к нам ещё пристали люди, такие воины, как Ссадина и Вороний Вождь, и военный вождь Шайенов Хромой Белый Человек, а также Две Луны, и Сидящий Бык имел видение, и на прошлой неделе мы разбили солдат на Роузбад, а сегодня мы ещё больше их побили на речке Жирной Травы, а завтра мы побьем остальных, тех, Что прячутся на холме.

Наверно, можно сказать, что Олга пала ещё одной жертвой того, что натворил Кастер на Уошито, но что ему теперь за дело до моих проклятий, да и потом не мне Она была женой в последние годы. Удивительно превратная жизнь выпала этой шведке – но делать нечего.

А вот что касается Гэса, то в последующие годы я разыскивал его на центральных равнинах, но мне не встретился ни один белый и ни один индеец, который когда-либо слыхал что-нибудь про речку Вещей Птицы. Наверно, называли её так только Шайены. Так что мне не удалось ничего разузнать о нем. Но и сегодня мне бы хотелось найти моего мальчиками я охотно отдал бы все двадцать пять долларов золотом за любые сведения о нем.

И Лошадки больше нет в живых, и никогда больше не красоваться ему в этих шитых бисером платьях, блистая своими талантами.

– Наверно, это Младший Медведь оглушил меня сегодня,- говорю я.

– Да,- подтвердил Старая Шкура,- потом набросил на тебя одеяло и отнес на этот берег в мой типи. Сделать это было не так уж просто – наши люди, когда убили последнего солдата, совсем сошли от радости с ума, и; потеряв голову, индеец стал убивать индейца, и много рук цеплялось за Младшего Медведя, хотели вырвать его ношу, но он был перед тобой в долгу и долг свой исполнил, и теперь из всех моих сыновей хоть один да остался…

***

Наконец я уснул на несколько часов – первый спокойный сон за пару тяжелых и кровавых дней. Может, это и странно звучит, но в этом типи слепого старого человека, не замолкавшего всю ночь, я чувствовал себя хорошо и безопасно, хотя вокруг дикое ликование продолжалось всю ночь напролет, и, думаю, на следующий день не у одного индейца болело горло, а конечности ныли больше, чем после битвы.

Но уже с утра большинство из них были опять на ногах, полные бодрости и обложили тот холм, где закрепились Рино и Бентин. Сейчас ничем помочь им я не мог, я даже отогнал саму мысль, что Лавендер, Чарли Рейнолдс, Боттс и другие мои знакомые находятся вместе с Рино, если уже не сложили головы в долине. Но к типи Старой Шкуры я был прикован по своему собственному желанию, единственный белый человек г.де-то посредине того огромного скопления вигвамов, которые мы с Кастером рассматривали с кручи за день перед этим.

Проснувшись, я чувствовал себя заметно лучше, хотя боль в плече давала о себе знать, но онемелость почти прошла и я едва ли не физически ощущал как этот мох, или что там было, вытягивает её остатки. Я-то думал перед этим, что у меня сломана ключица, но если она и была сломана, то в последующие дни тоже как-то срослась и в дальнейшем напоминала о себе куда реже, чем та старая рана, которую я получил ещё в Додж-сити.

Да и след на лице почти что сошёл благодаря той чудодейственной грязи, и я совсем о нем забыл, и вспоминаю иногда лишь когда приходится смеяться, а в последнее время это бывает не так уж часто.

Когда я проснулся и стал ощупывать свои повреждения, Старая Шкура Тиии сидел на том же месте, что и вчера. На дворе был теплый и ясный день, солнце сочилось сквозь крышу типи, костёр прогорел дотла.

– Кто меня выхаживал? – спросил я вождя.

– Младший Медведь,- говорит он.- Ты теперь хочешь есть?

Тут от костра на улице, где стряпали, вошла внутрь одна из дородных жен вождя и принесла мне миску варёного мяса. Всё шло как обычно, ведь холм, где засел Рино, находился на верхнем краю стойбища, в то время как круг Шайенов был расположен в самом нижнем конце, вне пределов слышимости стрельбы – до того большой была деревня.

Я взял миску, которую она безразлично протянула мне, поел немного, а потом и говорю:

– Дедушка, хочешь знать, что я делал у солдат? – потому что сам бы он никогда не спросил.

– Наверно, у тебя была очень важная причина,- говорит он.- Давай сперва покурим.

Так что мы покурили трубку, и тогда я говорю:

– А ты знаешь, кто был вождём у синих мундиров? Генерал Кастер.

Он попытался повторить имя генерала два или три раза, но не сумел, похоже «белое» имя генерала было для него пустым звуком.

– Длинноволосый,- говорю я.- Только на этот раз волосы у него были короткие.

– Теперь, наверно, у него волос нет,- говорит он, усмехаясь сам себе,- то был типичный индейский юмор.

– Уошито! – говорю я.- Тот самый, что был на Уошито!

– А, да,- довольно кивнул головой Старая Шкура Типи.- Я помню этот бой. То был плохой бой, но всё равно мы убили много солдат в высокой траве.

Ну, я был такой же упрямый, как и он, так что гнул свое:

– Разве никто никогда не говорил, кто там был во главе солдат?

– Белый человек был,- говорит старый вождь,- Там все были белые, если не считать несколько развед-чиков-осаджей, так что, должно быть, белый человек был потому, что за осаджами никто не пойдет.- И дальше он принялся вспоминать о своих стычках с осаджами, когда он был молодым, и я не скоро смог его опять вернуть к теме нашего разговора.

– Раньше у этого Кастера волосы были по плечи,- говорю я.

– Как у Шайена? – спрашивает Старая Шкура.

– Нет, он в косы их не заплетал.

– А-а-а, тогда как у белой женщины,- говорит вождь.- Он что был химанехом?

И тут я даже обиделся за Кастера. Сейчас это может показаться смешным, но у меня было чувство, что я чем-то ему, Кастеру, то есть, обязан. В конце концов я пережил его, и слава Богу, и пусть он мне не нравился, но впечатление всё-таки произвёл, особенно своей смертью. Он был ни на кого не похож. Он был личностью, что да, то да. Может, он и был сукин сын, но выдающийся, он ни от кого не зависел. Никогда не ныл, не распускал слюни, ни перед кем не пресмыкался, пусть даже и перед самим президентом Штатов.

Но, думаю, передать это индейцам я никогда не смог бы, ибо независимость среди индейцев не исключение, а, скорее, правило, и, значит, не является проявлением каких-то особых достоинств. Да и никто из них не смог бы – не важно какое бы высокое место он ни занимал: ни Неистовая Лошадь, ни Сидящий Бык, ни Ссадина – приказать двумстам индейцам лечь костьми вместе с ним,- вот в этом-то и разница. А Кастер смог и без всякого. Так что белый назвал бы его принципиальным, и в то же время, с точки зрения индейца, его можно назвать человеком без всяких принципов вообще, тем более, что в отличие от дикарей солдаты не сражались ради удовольствия.

Я решил прекратить разговор на эту тему. Но как я и думал, Старая Шкура теперь проявил к разговору интерес. Он говорит:

– Я хочу, мой сын, пойти посмотреть на этого необычного человека или на то, что от него осталось. Отведи меня на гребень.

Я бы охотнее лёг в костёр, чем стал бы делать это. Но Старая Шкура Типи заметил, что воинов в деревне нет, они за много миль отсюда ниже по течению реки, а женщины и дети ещё вчера вечером намаялись увечить и раздевать трупы солдат, так что здесь будет тихо, а я мог бы нацепить на себя наголовник, такой как у Младшего Медведя, замшевую рубаху, ноговицы и раскрасить свое лицо. Не говоря уже о том, что я буду с ним…

Ну, и эти его жёны помогали мне облачаться в этот мой наряд, подрезали снизу запасные ноговицы вождя – при этом присутствовало двое ребятишек, думаю, его дети, шести-семи лет всего лишь, а ему тогда было не меньше девяноста – и мне нужна была набедренная повязка, так что одна из его жен дала мне линейный флажок роты Седьмого кавалерийского полка, который представляет собой звездно-полосатый американский флаг с раздвоенным концом. И рад сообщить нашим соотечественникам, что я так никогда и не задействовал его для данных целей. Я никогда не позволял себе ругаться в дамском обществе и никогда не позволял ронять авторитет государственного флага, даже в самом критическом положении – я воспользовался тогда своим старым шейным платком.

Но эти жёны теперь уже вошли во вкус этого занятия; переодевая меня настоящим дикарем, они с хихиканьем стали цеплять мне на шею ожерелья и прочую Дребедень, а потом принесли расшитый бисером пояс, к которому только что прицепили несколько свежих скальпов.

Я запротестовал: «Нет, нет!», но они с сорочьим гамом уже нацепили его на меня, и рука моя задела волосы одного из скальпов. Волосы были совсем чёрные и жесткие на ощупь, и я схватил этот скальп и, потрясая им, спросил:

– Где вы его взяли?

Выменяли, говорят они, на скальп с белыми волосами, который дал им Белый Медведь; а выменяли у одного Лакота из Хункпапов, который сражался в верховьях долины во время первой атаки синих мундиров.

Не знаю, сможете ли по-настоящему понять, что чувствуешь, когда в руке у тебя скальп друга.

– Этот скальп, – сказала самая толстая жена, – принадлежал Чёрному Белому Человеку, которого хункпапа узнал как человека, который когда-то жил с их племенем и был женат на женщине-дакотке. «Что ты здесь делаешь?» – спросил хункпапа удивленно. «Не знаю» – ответил этот Чёрный Белый Человек. Его сбросила лошадь и он лежал на земле со сломанной ногой, ружьё валялось в стороне. «Значит, ты в нас стрелял. Поэтому я думаю, что должен тебя убить» – сказал хункпапа. «Я думаю, что ты должен»,- ответил ему Чёрный Белый Человек, так что хункпапа так и поступил.

Но даже так, уверен, всё же было лучше, чем всю жизнь протрубить дворником в Миссури.

Взяв Старую Шкуру за руку, я вышел из вигвама и мы через все стойбище Шайенов пошли к броду, который, значит, был совсем неподалёку, потому что через речку находилось селение миннеконжу. Все было так, как сказал вождь: все воины отправились сражаться и в лагере были только женщины, дети и старики, сидевшие на солнце и жевавшие беззубыми деснами. Некоторые женщины работали как обычно, а другие громко оплакивали своих погибших сыновей, мужей и братьев, потому что у индейцев тоже были потери, только они их не считали; наверно, человек сорок или пятьдесят. В стойбище Шайенов воздвигнут погребальный типи, в котором на помосте уложили тела павших, убили несколько лошадей и их остовы расположили у входа в это типи наподобие спиц колеса.

На солнцепеке играли дети. Я видел мальчика с маленькой игрушечной лошадкой из обожжённой глины; эту лошадку украшала любопытная попона – свернутый зелёный банкнот. Встречались и другие сувениры, напоминавшие про Седьмой кавалерийский полк: одна женщина была одета в синий френч с нашивками капрала, несколько детишек перебрасывались полевой кавалерийской шляпой, а в одном месте на земле валялись армейские подштанники с именем бывшего владельца, вышитым на поясе, ещё дальше попались рубашка, затвердевшая, как пергамент, от запёкшейся крови, рваные брезентовые патронташи, ненужные сапоги. У брода было ещё большее количество такого барахла; мальчики в реке купали лошадиный табун, при этом среди индейских пони выделялось несколько крупных гнедых жеребцов со знакомым тавром «7 КП».

На нас никто не обращал внимания, даже женщины миннеконжу, которые стирали в реке. Мы со Старой Шкурой Типи вошли в воду, а надо сказать, что Литтл Бигхорн – река со стремительным течением, и вода в этом месте доходила до пояса, и перешли реку вброд. Как был одет я, уже упоминалось, но я ничего не сказал об облачении вождя, а его голову украшал полный боевой убор из орлиных перьев, которые, если тщательно присмотреться, были немного побиты молью, но всё равно это был великолепнейший головной убор: каждое перышко заканчивалось белым пушком и крошечными круглыми зеркальцами на висках, а сзади он, этот головной убор переходил в длинный хвост из таких же перьев, конец которого доходил до пят и даже волочился по земле. Лицо было раскрашено алой краской, на щеках – жёлтые молнии. В одной руке он держал огромный лук, особый, с ненатянутой тетивой и с железным копьеобразным наконечником, прикрепленным к верхнему концу. В другой руке вождь нес тот старый священный узел, который я помнил по Уошито и даже ещё более давним временам; его кожаная обертка с одного края превратилась в труху и оттуда торчала птичья лапка – амулет, приносящий удачу. Я приглядывал за ней, чтобы не выпала, но засунуть назад не решался, потому что нельзя прикасаться к священным вещам других, нельзя даже знать что там, в этом узле.

Я увидел место, где ещё вчера мы переезжали через Овраг Священного Хвоста. Земля тут была взбита копытами, были тут и следы подкованных железом кавалерийских лошадей, уходившие прямо в воду, но мы так далеко не забирались, так что это, должно быть, они были оставлены отбитыми лошадьми, которых индейцы перегоняли в свою деревню.

Мы прошли милю, а то и больше, поперечным оврагом, по которому отходил Кастер, потом поднялись по склону и стали карабкаться ещё выше к этому последнему гребню. Мы немало прошли, прежде чем мне попался первый труп, хотя, возможно, здесь были и другие, свалившиеся в многочисленные ущелья вокруг, а то и сброшенные туда после того, как были раздеты и изувечены.

Но вскоре трупы стали встречаться чаще; издалека на ярком солнце они казались белыми-белыми, словно поле, усеянное валунами. Вон один, второй, а вон два или три; попадались и кучки по десятку, лежавшие там, где упали, почти все по подразделениям. Следов панического бегства заметно не было. Да, их убивали, но заставить бежать не смогли. А если вспомнить, сколько среди них было новобранцев, вспомнить, до чего они устали после двухдневного перехода без какой-либо передышки, вспомнить превосходящие силы противника, то надо признать, что они и правда не ударили в грязь лицом.

И сейчас, когда мы с трудом тащились вверх, Старая Шкура неожиданно произнес:

– После этого боя я стал лучше думать о белых людях. Я не догадывался прежде, что они знают, как надо умирать…

– А ты можешь их видеть, дедушка?

– Почти,- сказал старик.- Их тела так сверкают… Но как только мы подходили ближе, беломраморный

цвет не оказывался чистым, он имел прожилки, а иногда был забрызган красным, который на жаре побурел. К тому же появился запашок, на который слетелись миллионы мух; при нашем приближении в небо взлетали стаи птиц и кружили над головами, а койоты отбегали на безопасное расстояние. А ещё было немало лошадиных трупов. На этой квадратной миле валялось их не меньше сотни.

Я сцепил зубы, задержал дыхание и устало потащился дальше – земля будто уходила из-под ног, словно брёл я зыбучими песками, хотя на самом деле была она сухая, как зола. Но я продолжал идти, ведь Старая Шкура Типи недаром шёл сюда, у него была какая-то большая цель. Не вурдалак же он… И, думаю, что лишь благодаря ему я вообще смог понять, что Шайен произошло на этом ужасном гребне и при этом не сойти с ума.

– Да,- сказал он, сделав глубокий вдох сквозь древние пергаментные ноздри,- наверно, там, на другой стороне они счастливы, счастливы, что умерли как воины, и не как Те-Что-Пасут-Коров, или как Те-Что-Растят-Кукурузу или как безумные Те-Что-Роют-Золотой-Песок, или как Те-Что-Кладут-Железо-Для-Огнедышащей-Телеги. И вот что, сын мой, я скажу тебе… Я ведь прежде долго думал, что все белые мужчины превращаются в женщин…

Он остановился на какую-то минуту, чтобы дать мне возможность отдохнуть. А и правда, этот ночной сон сотворил со мной буквально чудо, ну и, конечно, повязка на плече… Чудом являлось уже одно то, что я мог ходить, не то что лазить по горам. Ну, а сам Старая Шкура Типи не выказывал никакого переутомления, хотя на солнечном свете его преклонный возраст был заметен: эти овраги на его лице были настолько глубоки, что муха подумала дважды, прежде чем взбираться на их крутые склоны. Действительно, лицо его было миниатюрной копией здешних мест. И рядом с его обветренной кожей, там, где она проступала из-под краски, кожаная обертка его священного узла смотрелась почти что новой.

Сейчас он обернулся и, казалось, обозревал всю панораму; к груди он прижимал священный узел и копьеобразным концом лука, на котором болталось два пера, указывал перед собой:

– Оттуда шёл Ссадина и с ним много воинов, – сказал он, – а оттуда – Вороний Вождь. Там, внизу, Хромой Белый Человек и Шайены, а также миннеконжу и другие прорывались сквозь солдатские цепи, в то время как великий Неистовая Лошадь и Две Луны прошли вдоль реки, а потом зашли оврагами синим мундирам в тыл и внезапно ринулись на них… Да, мой сын, это был величайший бой всех времен, и другого такого уже не будет никогда.

Его хрипловатый голос слегка дрогнул, и по желобам у огромного алого носа с жёлтыми обводами скатились две слезы и исчезли в вертикальных складках его верхней губы. При этом рот его был подобен речной системе с притоками сверху и снизу.

И несмотря на всё, что я пережил, мне стало жаль его и я сказал:

– Наверняка ещё будут сражения,- хотя и не видел, что ему за толк в этом, поскольку он и так был слишком дряхл, чтобы участвовать в этой недавней битве.

– Нет,- возразил он.- Это конец.

Вскоре я собрался с силами и мы полезли дальше, и как раз мимо останков эскадрона «С», погибшего прямо под небольшой горкой; но я не ставлю перед собой цели представить подробное описание этой бойни, ибо думаю, что достаточно рассказывал о том, как обычно после боя появляются индианки и как они поступают с ранеными. Так вот, они получили возможность устроить такое пиршество сразу после битвы при Литтл Бигхорн, какое могло пресытить самого ненасытного обжору. Им предстояло обезобразить столько трупов, что через некоторое время они попросту устали их увечить, и в итоге много тел осталось нетронутыми, а с некоторых даже не сняли одежду.

Но Тому Кастеру досталось очень крепко. Он напоминал кровавый обрубок на мясницкой колоде. Я бы ни за что не узнал его, если б не его инициалы, вытатуированные на руке рядом с богиней Свободы и американским флагом. Его белокурый скальп содрали до самой шеи, череп раскроили, а живот распороли от грудины до паха, а там… нет, не хочу больше об этом, просто пусть его случай – то, как его изувечили – представит вам картину всех изувеченных, хотя его, судя по тому что я видел, обезобразили едва ли не больше всех. Помните, Ботси рассказывал, что Дождь В Лицо поклялся вырезать сердце Тома и съесть? Судя по всему, он вполне мог это сделать, хотя в последующие годы и отрицал.

Так что я просто содрогался от ужаса, когда забрался на вершину горки, и это меня, скорей, вел Старая Шкура Типи, а не я его, потому что если индейцы такое сотворили с Томом, то до чего же ужасен должен быть жребий генерала…

Мы пробрались через завал из конских трупов, которые из-за того, что стали разлагаться – ведь уже прошли сутки – распухли; запах – жуткий; тут были и бледные тела солдат, разбросанные вокруг как кукурузные початки. Какое-то время царила полнейшая тишина, но, наверно, мне это просто показалось, так как дул лёгкий ветерок и через какой-то миг я уловил равномерный шорох.

Потом я разглядел, что это было: ветер носил по земле сотни зеленых бумажек и время от времени какую-нибудь из них задувало на обнажённый труп, чтобы придать тому благопристойность. Это было то жалованье, выплату которого Кастер задержал и которое распорядился выдать только на следующий день после того как выступили из форта Линкольн. Индейцы находили деньги, когда грабили трупы, и выбрасывали прочь, как и другие бумажки, которые им попадались: любовные письма, приказы и тому подобное – и все это ветер разносил по местности, придавая ей сходство с заброшенным местом пикника там, где ни один из трупов не был изувечен, и тела погибших можно было принять за просто спящих, если б из них не торчали стрелы.

У лейтенанта Кука сняли скальп не только на голове, но и срезали кожу с одной щеки, где росли котлето-образные бакенбарды. Келлогг, парень из газеты, лежал на том самом месте, где я видел, как он упал, полностью одетый, непокалеченный.

Старая Шкура Типи сказал:

– Отведи меня к бывшему Длинноволосому.

Нелегко опознать голого мертвеца. У трупа индивидуальное стирается и становится каким-то неотчетливым; они все какие-то похожие, как люди в турецких банях, только при этом ещё и неподвижные.

Но в конце концов я всё же увидел Кастера; руки его по-прежнему были разбросаны в стороны, как у распятия, совсем в той самой позе, как когда он упал; он лежал на останках двух кавалеристов, наверно, его на них скинули, когда раздевали. На груди слева у него виднелась крошечная дырочка, а ещё одна была на виске с той же стороны. Из первой раньше проступило очень много крови, а из второй вообще ни капли. Думаю, что эту вторую он получил после, когда все пали и индейцы объезжали поле сражения, стреляя в каждого, чтобы добить наверняка.

С него не сняли скальп и тело не увечили. Меня удивило выражение его лица. Клянусь, на нем все ещё была смутная улыбка, как всегда ироничная и самонадеянная.

– Вот он,- сказал я Старой Шкуре, взял его за руку и подвёл к телу. Подойдя к Кастеру, вождь наклонился и быстро ощупал его голову. Что-нибудь злобное, мерзкое я бы ему сделать не позволил, но я знал, что он не собирается этого делать; он просто рассматривал покойного генерала так, как это делают слепые. Потом он выпрямился и говорит:

– Это тот самый человек, который был предводителем солдат на Уошито?

– Да.

– И на Песчаной речке перед этим?

– Нет, там был другой,

– А-а-а,- он кивнул древней головой в большом военном головном уборе, и перья убора наклонились все как одно подобно тому как в небе стая приц одновременно изменяет направление полета. Зрелище было очень красивым, и я о нем упомянул лишь ради контраста со всем остальным в этом мрачном месте. Здесь, на всем этом поле, не было кроме нас и мух больше ни одной живой души. Все индейцы ещё вчера унесли своих мёртвых и больше не возвращались сюда.

– Правильно,- говорит Старая Шкура Типи.

Концом лука он слегка дотрагивается до обнажённого белого плеча Кастера, нанося ему символический удар, и что-то говорит, обращаясь к останкам, и слова эти я не могу передать лучшим образом, чем так:

– Ты – плохой человек и мы отомстим тебе.

И всё… И мы направились назад, в стойбище, только я всё ещё находился под впечатлением от этой трагедии и этого триумфа. Кастер должен был умереть, чтобы склонить меня на свою сторону, и в конце концов ему это удалось: не могу отрицать, что это действительно выглядело благородно – стать самому себе памятником.

И я поделился со Старой Шкурой Типи мыслью, которая пришла многим другим белым после того как мир узнал о Последнем Бое Кастера – только мне она пришла в голову раньше, ведь я был первым американцем, кто видел его лежащего мёртвым, точнее также как был последним, кто видел его живым – романтическая мысль, вполне в духе героического представления генерала о себе, которое он сумел навязать даже такому скептику, как я.

Я сказал:

– Его не скальпировали, дедушка. Индейцы почтили его как великого вождя.

Старая Шкура Типи улыбнулся и посмотрел на меня как на глупое дитя.

– Нет, мой сын, – сказал он. – Я ощупал его голову. Его не скальпировали только потому, что он стал лысеть.

***

Вернувшись в типи вождя, я сразу свалился с копыт, ну, а о том, как утром и днём двадцать шестого индейцы продолжали осаждать остатки Седьмого полка на холме Рино, вы можете прочитать; а потом по селению проскакали мальчишки, пасшие лошадей, с известием о том, что появились ещё «синие мундиры» и движутся со стороны устья вдоль речки Жирной Травы. Тотчас дали знать мужчинам, чтоб возвращались, а женщины за какие-то три четверти часа разобрали бесчисленные вигвамы, и мы выступили в направлении на юг; мы все, то есть тысячи индейцев и десятки тысяч животных – колонна мили на четыре: женщины и дети верхом на иони, с волокушами, расположились посередине колонны, а воины в качестве охраны спереди и сзади.

Все ещё разукрашенный и в наголовнике, я влился в личный состав семьи вождя и трусил на одном из его пони; вождь ехал рядом на другом, ну, и понятно, поблизости держались его жёны. Когда мы трогались, два-три индейца всё же скосили глаза в мою сторону, но петушиться никто из них не стал. Надо думать, драться к этому времени им наскучило и никто не хотел без особой нужды к тому переть на рожон. А я узнал кое-что новое: оказывается, индейцы не могут все свое внимание направлять на что-то одно, даже на победу.

Я имею в виду, что они такие, когда воюют между собой, но чтоб они наголову разбивали белых, такого прежде мне не доводило видеть.

Группа Шайенов прошла долиной у позиций Рино лишь к вечеру, ведь в этой веренице Шайены шли последними; я оглянулся на эти горы, но ни одной живой души не разглядел – до позиций было несколько миль. К тому же, перед этим, чтобы скрыть наш отход, индейцы подожгли траву, и в воздухе ещё висела дымовая завеса.

Новые «синие мундиры», подступавшие с севера, конечно же, были войсками генералов Терри и Гиббона, которые шли на встречу с Кастером, опаздывая при этом на сутки, точно также как он явился днём раньше. Теперь им предстояло узнать о том, что Кастер погиб, а индейцы испарились. Ну, об этом можно прочитать, как можно прочитать и о том, как Рино и Бентин оборонялись на холме, и о том, как нашли тела Лавендера, Чарли Рейнольдса, лейтенанта Макинтоша и Кровавого Тесака среди прочих павших в этой долине.

Сам я шёл с индейцами низиной, и, к счастью, никого из своих друзей, кто сложил здесь голову, не видел Должно быть, они погибли выше, в лесу.

И, конечно же, можно прочитать о самой битве битве при Литтл Бигхорн, причем, в самых разных версиях, ведь спорят о ней до сих пор. Первым делом сообщения о ней появились в газетах, потом было дознание – военное расследование, проявил ли Рино трусость; и во время этого дознания была заслушана уйма свидетелей, и в результате Рино признали невиновным,хотя некоторые офицеры, те самые, которые во время трибунала показывали в его пользу, за дверями оного продолжали поливать его имя грязью. Даже те немногие, что остались от Седьмого полка, продолжали жить в соответствии с его славными традициями, обнимаясь на публике и понося друг друга наедине.

А потом наступил черед рассказов солдат и офицеров, которые находились на других участках сражения, в том числе разведчика из племени Ворон по имени Кучерявый. Ну, а потом нашлись парни, которые ходили по резервациям и расспрашивали индейцев, воевавших на стороне противника. И, естественно, ничего кроме путаницы из этого.не вышло: никакие два дикаря не могли сойтись во мнении о том, что тогда происходило даже на их собственном конкретном участке, видя все по-разному, как у них неизменно бывает, не говоря уже о той роли, которую играют индейская вежливость и страх. Некоторые индейцы думали, что их накажут, если их истории будут звучать не слишком приятно для белого уха; а некоторые из вежливости сообщали исследователю то, что тот, по их мнению, хотел от них услышать. Так один все твердил, что все люди Кастера покончили с собой; другой – что войска перешли реку вброд, проникли в деревню, но были выбиты, а генерал был убит на самой середине реки.

Позже всех за дело взялись историки, причем, некоторые из них поселились на этом самом поле битвы, которое превратилось в национальный памятник, и таскались по нему с мерной лентой и теодолитом. Подчинился ли Кастер приказу или нет? Мог ли Бентин вовремя подойти к нему на помощь? Каким именно был путь из Лоунтипи этих пяти эскадронов? И на каждый вопрос – десятки ответов, причем, масса «за» и масса «против» по каждой частности.

Но был там и при этом выжил один только я, и рассказал я вам чистейшую правду, и ничего кроме правды, если только мне не изменяет память, ведь до сих пор ношу я рубцы от ран, полученные на этом гребне, у реки Диттл Бигхорн, территория Монтана, в бою с Лакотами и Шайенами двадцать пятого июня тысяча восемьсот семьдесят шестого года, в котором генерал Кастер и пять эскадронов Седьмого кавалерийского полка сложили свои головы. Все, кроме одной…

Отчего же я до сих пор хранил молчание? Ну, враждебные индейцы в этой стране никогда не были популярны, и в течение нескольких лет после Литтл Бигхорн любовь населения к краснокожим настолько поубавилась, что, наверно, гремучие змеи и те пользовались большей симпатией народа.

– А что, – говаривал я потом в какой-нибудь развесёлой компании в салуне, – так оно и было: меня спасли мои краснокожие братья-Шайены.

Прошло время и где-то в двадцатые, помню, ежели случалось мне заикнуться моим тогдашним приятелям насчёт моей индейской жизни, то они на меня начинали посматривать искоса, и даже как на сумасшедшего. А для меня, с моей-то наследственностью, сами понимаете, это вопрос больной…

Ну, а с тех пор как тут, в этой богадельне, стали но телику вестерны показывать, то мне случалось пару раз отпустить несколько крепких слов по их адресу, а то, ей-Богу, противно смотреть как какой-нибудь итальяшка, или там русский, небрит и накачан как циркач, а туда же – карячится, корчит из себя индейца. А краснокожим, им и бриться-то не надо, и так не растет, и мышцы нигде не выпирают. Ну, а в киношках этих индейцы, Господи прости, они ж просто бандюги, гангстеры какие-то. Я так думаю, уж если этим киношникам краснокожих под боком не хватает, взяли б уж узкоглазых, азиатов-китайцев там, или япошек, на эти роли, а что – пускай играют, потому как сходство чрезвычайное, Просто на одно лицо – они ведь двоюродные братья в седьмом колене. Взгляните без предубеждения и сами увидите, что так оно и есть.

Вот я, как правило, и помалкивал в тряпочку, а причина-то была простая: ну, кто бы мне поверил? Сами посудите. Но теперь-то мне и дела нет, поверят – не поверят, потому как возраст у меня такой. Так что, сэр, если и вы мне не поверите, ну и чёрт с тобой…

ГЛАВА 30. КОНЕЦ

Едва миновав долину, где погиб Лавендер, эта бесконечная вереница индейцев стала распадаться, дробиться на группки, которые потом в свою очередь разбрелись во все стороны, кто на восток, на Танг и Паудер, а кто ещё дальше, в район Слим-Батс, где уже в сентябре их разбили войска генерала Крука, а кое-кто из индейцев даже вернулся в резервации.

Сидящий Бык и его клан хункпапов долго кружили по прерии, покуда не оказались в Канаде, которую индейцы называли Бабушкиной Землей в честь королевы Виктории, и некоторое время там они обретались – в Канаде все ещё были бизоны, и конная полиция вручила им медали в знак Бабушкиного благоволения, при этом сообщив, что они желанны до тех пор, пока не поднимут руку на жизнь подданных этой самой Бабушки. Чего они и не делали, потому как в этих краях едва ли были вообще какие-нибудь подданные, а Сидящий Бык имел на американцев такой большой зуб, что всякий, кто не американец, был ему заведомо мил. Но через некоторое время он всё-таки вернулся в Штаты, и впоследствии разъезжал по Америке с цирком Коди, выступая в шоу «На Диком Западе», получая по пятидесяти долларов в неделю плюс мелочь на карманные расходы да исключительное право на продажу фотографий со своей собственной физиономией.

Ходили разговоры, что хотя он был духовным вождём Лакотов на Жирной Трве, но когда Рино атаковал нижний край деревни, Сидящий Бык струхнул и до конца боя прятался среди холмов, не очень полагаясь на свою собственную магическую силу. Но разговоры эти шли от Ссадины, так что я не знаю, правда, это или зависть.

А теперь давайте вернемся немного назад, в те дни, что последовали сразу после великой битвы. Старая Шкура Типи решил увести своих людей на юг, в горы Бигхорн, то есть, он попросту в один прекрасный момент вдруг повернул на своем пони в ту сторону, и те, кто хотел пойти с ним, пошли за ним. И я, конечно, тоже был в их числе. А когда я увидел, что Младший Медведь по некотором размышлении так и не последовал за нами, а в числе некоторых других Шайенов продолжил путь на восток, я вздохнул с облегчением. Наши с ним отношения подошли к концу: мы были квиты. Уже после того утра, когда он убедился, что я буду жить, он больше не приходил, ну и я, ясное дело, встреч с ним тоже не искал.

Его великий день всё-таки состоялся, и сейчас через столько лет мое сердце радуется при мысли об этом, потому что очень скоро после этого, осенью, тех Шайенов, с которыми он ушёл, разбил в пух и прах генерал Маккензи; а остальные сдались весной и оказались в резервации на Индейской территории, где их косила малярия и они от голода мерли как мухи. В конце концов они не выдержали, взбунтовались и стали пробираться с боями на север за сотни миль с женщинами и детьми, подвергаясь постоянным нападениям, раздетые и голодные, вооружённые только луками и стрелами, потому как ружья у них отобрали. По-моему, когда заходит речь о мужестве, то достаточно просто сказать «Шайены» и больше ничего не надо говорить, и так все ясно.

В конце концов правительство поняло, что их нужно либо совсем уничтожить, либо позволить жить в том краю, где они родились. Поэтому на реке Танг было основано агентство и северные Шайены живут там по сей день.

Но прежде чем пришли к этому выводу, немало крови было пролито, так что я не знаю, уцелел ли Младший Медведь тогда. Вот я и рад, что у него, по крайней мере, один великий день всё-таки был, и, конечно, если б не этот день, то и меня бы не было в живых.

В горы Бигхорн кроме нас направлялись ещё и другие индейцы, но мы держались отдельно и насчитывали всего десятка два вигвамов. Никого из этих людей, кроме вождя, я не знал. Старые мои друзья все либо умерли либо разбрелись кто куда. И хотя мне было только тридцать четыре, я чувствовал себя в каком-то смысле старше чем теперь. Сейчас к своему концу подходит лишь одна человеческая жизнь, а тогда умирал целый образ жизни. И Старая Шкура Типи всё это видел ещё там, на хребте Кастера, когда сказал, что другой великой битвы не будет. Я суть тогда не сразу уловил, да и вы, наверно, тоже её не сразу поймёте, потому что впереди ещё было много схваток, и жестоких, и кровопролитных, прежде чем воинственные племена покорились и согласились жить оседло в резервациях.

Как-то вечером, по-моему, в самом начале июля, разбили мы стойбище у подножия гор Бигхорн – нам тогда удалось добыть бизона – и в тот вечер мы как раз ели сочную вырезку из его горба, приправляя мясо горькой бизоньей желчью, в которую макали свои ножи. День выдался жарким, но на этой высоте прохлада наступает быстро. Костёр весело пылал, обдавая Теплом наши лоснящиеся от бизоньего жира лица; приятно потрескивал сосновый валежник, источая ароматный дымок, потому что мы добрались до настоящего хвойного леса. И скоро в типи стало до того жарко, что детишки посбрасывали одеяла и весело резвились вокруг, сверкая крошечными попками.

Толстые жёны вождя жевали, каждая со своей стороны, большую шкуру, это чтобы сделать её мягче, и между укусами сплетничали об интимной жизни Неистовой Лошади, женатом на девушке-Шайенке. Однажды, до того как наш род откололся, я видел этого великого воина. Всё лицо его было испещрено шрамами в виде стрелок, и больше никаких украшений, никакой краски, никаких перьев; он сам был как стрела в полёте. Год спустя его захватили в плен и закололи штыком во время потасовки в полицейском агентстве, причем за руку его держал другой индеец по имени Маленький Большой Человек. Но не я. То был Лакот, и имя его звучало иначе, чем моё, хотя на английский переводится одинаково. Старая Шкура Типи вытер лезвие ножа о ноговицы и рыгнул, словно издал трубный глас. Тогда-то я у него и спросил, что означают его слова, которые он сказал тогда на хребте. Потому что меня удивило, что после того как индейцы одержали такую победу, он стал более пессимистически настроен, чем после многих поражений.

– Да, мой сын, – сказал он, – теперь – конец. Потому как чего больше можно сделать с врагом, как не разбить его? И если б мы, как раньше, воевали друг с другом, то есть индейцы с индейцами, ведь война – это занятие достойное мужчины и к тому же приятное, то теперь пришёл бы черед другой стороны попытаться победить нас. И мы бы сражались так же упорно, как и всегда и, возможно, вновь нам бы удалось победить, но вначале они обязательно имели бы перевес, потому что это ПРАВИЛЬНО. Когда всё движется по кругу, как и заведено в природе, не может быть, чтобы все время побеждали одни, а другие – всегда терпели поражение. Ибо тогда прервется бесконечность жизни, а разве такое возможно? Нет, и даже когда я умру, я всё равно буду продолжаться во всём СУЩЕМ… Ведь бизон ест траву, я ем его, а когда я умру меня поглотит земля, которая даст жизнь новой траве. И потому ничто никогда не исчезнет бесследно, и каждая вещь вечно живет во всём сущем, хотя все вещи меняются…

Старик сунул нож в расшитые бисером ножны и продолжил:

– Но белые люди, которые живут среди прямых линий и углов, думают совсем не так как я. Им нужно либо всё, либо ничего, либо Уошито, либо Жирная Трава. И из-за этих своих заблуждений они очень упрямы. Они станут воевать даже ночью или в плохую погоду, но они не любят саму войну. Их интересует только победа, и больше – ничего, И если её можно добиться, поцарапав пером по бумаге, или просто произнеся какие-то слова, то они этому только рады… Они не захотят прийти и отомстить нам за смерть Длинноволосого, хотя легко могли бы сделать это. Я думаю, что если все мы вернулись бы теперь в резервации, они не стали бы никого убивать, ибо убийство – это тоже жизнь, а они жизнь ненавидят. Ненавидят и войну. В былые времена они стремились помирить нас с Воронами и Поунями, и мы пожимали друг другу руки, и некоторое время не воевали, но от этого все мы сделались слабы и вялы, а наши женщины становились дерзки и презирали нас, и к тому же, живя в мире, мы не могли облачиться в свои лучшие одежды. И потому в конце концов мы отправились в деревни Ворон, и я сказал речь: «Раньше, когда мы были врагами, вы нам нравились, – сказал я этим Воронам. – Теперь, когда мы друзья, вы нам ОЧЕНЬ не нравитесь! Я всё сказал!». «То, что ты сказал, не имеет смысла», – говорят они. «Да, не имеет, но это придумали не мы». А они в ответ: «И не мы. Раньше, когда вы воевали с нами, мы думали, что Шайены – хороший народ, а теперь мы думаем, что вы подобны шелудивым псам». И все поняли, что без войны не обойтись, делать было нечего и мы устроили большую битву…

Старая Шкура Типи покачал головой:

– Эти Вороны, – сказал он, – в былые времена были хорошие воины, но сегодня они покрыли себя бесчестием, воюя бок о бок с белыми солдатами. Я слышал, что на реке Жирной Травы они бежали, и я даже не удивился.

Ну, если говорить о бесчестии, то вот он я, пожалуйста, живой, заметьте, пример. А ведь я даже и не заикнулся хоть как-то объяснить, почему я был вместе с Кастером. Если это вообще можно было объяснить. Но хоть попытаться я был обязан. Вот и говорю я ему:

– Дедушка, немногие из людей могут похвастать твоей мудростью. Остальные часто попадают в такие положения, в которых не в силах разобраться, и вынуждены просто спасать свою жизнь. Так и я, Маленький Большой Человек…- и едва я сказал это, как тут же понял свою ошибку.

– О-о-о! – воскликнул Старая Шкура.- Никогда нельзя произносить свое имя вслух. Злой дух может похитить его, оставив бедного человека безымянным.

Я хотел взять свои слова обратно и продолжить свое объяснение, но вождь зевнул и сказал, что ложится спать, и как сказал так и сделал.

На следующее утро, когда мы проснулись и купались в холодном ручье, сбегавшем с гор, Старая Шкура Типи разделся, погрузил свое древнее тело в воду и принялся плескаться, словно воробей. Я как раз собирался хорошо позавтракать. А вождь тем временем вытерся одеялом, завернулся в другое и говорит:

– Мой сын, сегодня я должен подняться высоко в горы. У меня там важное дело. Ты отведешь меня туда?

И он сказал, что я, если хочу, могу утолить голод, а ему нельзя. Из чего я понял, что он задумал совершить какое-то священнодействие; и хотя я мог бы поесть, но мне не хотелось оскорблять богов своим полным брюхом. Так что к пище я тоже не притронулся, и мы с ним отправились в путь. Ну, об этом решении, в течение многих часов карабкаясь вверх, я ещё пожалел, потому как место, которое он выбрал, оказалось высокой вершиной. К обеду мы одолели только половину этой горы, но с собой не взяли даже и глотка воды, и чем выше мы поднимались, тем меньше было возможности её найти. А я ещё не совсем оправился от ран и дышать с каждым шагом становилось всё труднее.

А Старая Шкура Типи шагал твёрдо, решительно и широко. Голову его украшало единственное орлиное перо. На нем было красное одеяло и больше ничего кроме набедренной повязки. Думаю, издалека, когда не видны морщины, его можно было принять за молодого воина.

Ну, мы шли и шли, шли уже много часов, и когда поднялись выше линии леса, я почувствовал, что голова у меня кружится и в глазах двоится. Время от времени мы останавливались, чтобы я мог отдышаться, но вождь не садился, а лишь некоторое время нетерпеливо переминался с ноги на ногу, а потом говорил:

– Идем, мой сын. Бывает пора, когда надо помедлить, а бывает пора, когда надо спешить.

И я вставал и тащился вслед за ним.

Только к концу дня мы поднялись на вершину. Это была единственная остроконечная вершина во всей гряде; наверху почти не было растительности – сплошные камни. Неподалёку я увидел снежного барана-толсторога; тот прыгал с уступа на уступ. А к западу, сколько видит глаз, всё были только горы и горы, ничего кроме гор, до самого солнца, низко висевшего над дальними вершинами. Никогда в жизни не видал я такого неба, такого огромного и такого чистого. Бездонно голубым оно было, словно сапфировый купол над головой, но только куполу, ему положен предел, а этому небу, ему предела не было. Оно было открытым во все стороны и бесконечным. Будь ты птицей, можно было бы лететь прямо вверх бесконечно, лететь быстро-быстро изо всех сил, и всё равно оставаться на одном месте…

Глядя на большой круг Вселенной, я почувствовал, что голова у меня больше не кружится, и дрожь в коленях прошла. Я шёл и в то же время оставался на месте, в самом центре Вселенной, где все сущее объясняется само собой, просто потому, что оно существует. И был ты на реке Жирной Травы или не был, и на чьей стороне, и остался ты в живых или погиб – не имело никакого значения.

Все мы были просто люди. Тут, на вершине, не существовало никаких различий.

Я повернулся к Старой Шкуре, чтобы сообщить, что понял смысл его слов, но он уже повернулся ко мне спиной, сбросил одеяло и, подставив своё старое изрезанное тело лучам заходящего солнца, закричал могучим голосом, который прозвучал, словно раскаты грома, мечущиеся от вершины к вершине:

– Хэй-хэй-хэй-хэй-хэй-хэй-хэй!

Это был знаменитый боевой клич Шайенов, и он бросал его в лицо вечности и делал это в последний раз. В его незрячих глазах стояли слезы, ибо он плакал от пронзительного счастья, которое испытывал в этот миг, и старое его тело била дрожь.

– Выходи и сразись со мной! – кричал он,- Сегодня хороший день, чтобы умереть!

Потом он рассмеялся, словно знал, что смерть в этот момент испугалась его и спряталась в своём типи.

Потом он принялся молиться Духу Вездесущему тем же громоподобным голосом, ничего не клянча и не канюча, с благородством и достоинством:

– Благодарю тебя за то, что создал меня Человеком! Благодарю тебя за то, что помог мне стать воином! Благодарю тебя за все мои победы и поражения! Благодарю, что даровал мне зрение, благодарю и за слепоту, в которой я увидел дальше…

Я убил много мужчин и любил много женщин, и съел много мяса. Голодным я тоже бывал и за это тоже благодарен, как благодарен за пищу, которая голодному вдвойне сладостна.

О, Великий Отец, ты сотворил все сущее на свете, ты наставляешь его, и теперь ты решил, что Людям скоро придется вступить на новую тропу. Благодарю тебя за победу, которую ты даровал нам прежде, чем это произойдет. Даже если моему народу суждено постепенно сойти с лица земли, всё равно он будет жить во всех, кто смел, дерзок и силён. И женщина, увидев мужчину, который храбр, горд и непокорен, даже если он бледнолицый, воскликнет: «Вот настоящий Человек!»

А теперь я собираюсь умереть, и если смерть не хочет начинать сражаться, я прошу тебя в последний раз даровать мне былую власть над ходом событий.

На соседней скале показался баран-толсторог, тот самый, что я видел раньше, а, может, и другой, с роскошными кручеными рогами; он повернулся и, казалось, взглянул на нас недоумённо. Но Старая Шкура Типи имел в виду, конечно, не это. Да он и не мог это видеть, и потому ещё раз издал боевой клич, и покуда клич этот звенел над горами, эхом отражаясь от скал, где-то на западе раздался в ответ раскат грома; и хрустально чистое небо вдруг затянуло тёмными тучами, они закрыли солнце и чёрной громадой понеслись на нас.

Я стоял, объятый ужасом, и тут Старая Шкура Типи запел, и когда тучи оказались у нас над головой, в его лицо, обращённое к небу, ударили потоки дождя, смешавшись со слезами счастья.

Может, это длилось минуту, а может, час, но потом дождь прекратился, и когда косые лучи заходящего солнца прорезали у горизонта пелену туч, вождь вознёс к небу последние слова благодарности и свою последнюю мольбу:

– Прошу тебя, храни этого моего сына, – сказал он, – и не дай ему сойти с ума.

Потом он лёг на мокрые камни и в тот же миг умер. Я спустился ниже, туда, где начинался лес; принёс несколько жердей и соорудил ему погребальный помост. Я завернул тело в одеяло и уложил на этот помост.

Потом немного постоял в молчании.

Потом начал спускаться вниз.

ЭПИЛОГ

Достигнув этой точки в своем повествовании, Джек Крэбб вскоре и сам отошёл в мир иной, о чем я подробно рассказал в ПРЕДИСЛОВИИ. Остается лишь сожалеть, что нам уже никогда не услышать отчета о последующих годах его жизни, о которых в процессе общения с ним у меня сложилось представление, что они были не менее удивительны, чем первые тридцать четыре года. Целый ряд его замечаний, всегда очень эмоциональных, позволил мне заключить, что в дальнейшем Джек Крэбб какое-то время гастролировал с аттракционом «Дикий Запад» под руководством ныне покойного Уильяма Ф. Коди по кличке «Буффало Билл». Не исключено, что в составе этой труппы он побывал в Европе. И если я правильно истолковал некоторые из его туманных намеков, он, вероятно, добрался до самой Венеции, где был сфотографирован на борту гондолы в компании индейцев-Лакотов.

В последующие годы он, по-видимому, посетил Сандвичевы острова, ныне именуемые Гавайскими, где проявил живейший интерес к тамошним островитянкам, ещё не утратившим в те времена милого обычая купаться нагишом. Отдельные его реплики дали мне основание полагать, что в последние годы девятнадцатого и первые – двадцатого столетия он не обошёл своим вниманием и Латинскую Америку. При этом вскользь упоминались Гватемала, Куба, Мексика – причём, преимущественно эпохи революционных событий – хотя, как неоднократно и недвусмысленно заявлял сам м-р Крэбб, он был абсолютно лишен каких бы то ни было политических пристрастий.

Что, безусловно, столь же достойно сожаления, сколь и его очевидная готовность оправдывать насилие – как в отдельных его проявлениях, так и вообще – от чего я считаю своим долгом решительно отмежеваться. В конце концов, я белый человек и как таковой глубоко убежден, что добро и разум неизбежно восторжествуют, и дев возлежит рядом с ягненком – если позволено будет мне, атеисту, воспользоваться оборотом речи, более подобающим человеку верующему, дабы выразить свое нравственное кредо. Я сформулировал его как-то раз в беседе с Джеком Крэббом, и его ответ заставил меня содрогнуться: «Ну, пусть возляжет, отчего же не возлечь? Только одним ягненком тут не обойтись, сынок – придется периодически подбрасывать свеженького»…

Вне всякого сомнения, Джек Крэбб был человеком грубым, циничным, неразборчивым в средствах, а при случае жестоким и безжалостным. Предлагая вниманию читателя его жизнеописание, хоть и неполное, я никоим образом не могу рекомендовать его натурам чрезмерно впечатлительным. Этого человека следует рассматривать как продукт определеёной эпохи, определённых обстоятельств и как дитя своей страны. Да, сэр именно такие люди отодвигали границы нашей страны все дальше на запад, покуда она не слилась со сверкающим океаном…

В заключение, однако, я должен честно признаться вам кое в чём. Дело в том, что до самого конца я так и не смог ответить сам себе на вопрос: в какой степени рассказ мистера Крэбба можно принимать на веру? Не раз и не два в холодном поту вскакивал я с постели посреди ночи, мучимый страшным подозрением, что всё это мистификация, что меня примитивно надули – вскакивал, бросался к своему рабочему столу, извлекал рукопись и, обхватив голову руками, сидел над нею до утра.

Безусловно, трудно поверить, что жизнь одного человека могла вместить хотя бы треть того, о чём поведал мистер Крэбб. Половину? Невероятно! Все?! Да у него просто мифомания!

Но вместе с тем, знакомясь с его повестью, вы непременно убедитесь, как убедился в этом я, что, если принять за правду какую-либо одну её часть, то вдруг обнаружишь – всё, что ей предшествует, и всё, что следует за нею, звучит отнюдь не менее правдоподобно. Скажем, если допустить, что Джек Крэбб знал лично Билла Хикока – Бешеного Билла – то отчего бы ему было не знать генерала Кастера?

Та же «цепная реакция» будет иметь место, если любой изложенный им факт подвергнуть сомнению, ибо тогда возникает резонный вопрос: а почему, собственно, следует верить всему остальному?…

Могу засвидетельствовать, что везде, где мистер Крэбб указывает конкретные даты, имена, населенные пункты и географические названия, он поразительно, до неправдоподобия точен – я обратился ко всем доступным источникам, проверил и перепроверил всё, что поддавалось проверке, и многократно убедился в этом. Есть у него, правда, и неточности: согласно самым авторитетным источникам, единственного негра, принимавшего участие в битве при Литтл Бигхорн, звали Исайя Дорман, но, заметьте, он ДЕЙСТВИТЕЛЬНО раньше жил у Лакотов и ДЕЙСТВИТЕЛЬНО был убит, выполняя задание в составе отряда, которым командовал майор Рено. Далее, в списках личного состава Седьмого Кавалерийского полка сержант по фамилии Боттс не значится, однако в смертном реестре этой части находим имя сержанта Эдварда Ботцера. Что же касается утверждения, будто Неистовая Лошадь, вождь Лакотов, якобы, не носил убора из перьев – мы убеждены, что оно является ошибочным. Этот боевой убор, как упоминалось в ПРЕДИСЛОВИИ, хранится в настоящее время в моей личной коллекции; лицо же, продавшее мне его, вне каких бы то ни было подозрений. Ну, и так далее… Лишь одного имени не удалось мне обнаружить ни в одном списке, ни в одном реестре, ни в одном архиве… Тщетно перелистывали бы вы все три тысячи томов моей библиотеки, посвящённых освоению Дикого Запада; тщетно перебрали бы сотни газетных вырезок, писем, журналов. Тщетно, как и я, искали бы вы хоть беглого упоминания о нём, хотя речь идёт не о какой-то заурядной личности, а об уникальном человеке, который, согласно его собственным словам, был участником величайших событий и творцом ярчайших страниц истории Американского Запада. Вы, конечно, поняли, кого я имею в виду. Да, Джека Крэбба. Что ж, дорогой читатель, расставаясь с тобой, я предоставлю тебе самому решать, кем же был, в конце концов, этот человек: самым незаслуженно забытым из всех героев этой страны или мистификатором фантастического масштаба.

Как бы то ни было, да ниспошлет Дух Вездесущий милость свою душе его, и твоей душе, и моей…

Ральф Филдинг Снелл

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

14.10.2013

Майкл Блейк Танцы с волками

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I

Лейтенант Данбер на самом деле не был проглочен. Но это была первая мысль, пришедшая ему в голову.

Все вокруг было необъятным.

Огромное, безоблачное небо. Океан травы, перекатывающий свои волны. И ничего больше. Ничего, на чем мог бы задержаться взгляд. Ни дороги, ни следов колеи от большого тяжелого фургона, которые могли бы служить ориентиром. Только зыбкая паутина, пустое пространство.

Он был отдан на волю волн. Это заставило его сердце скакать в груди, биться незнакомо и глубоко.

Когда Данбер очнулся, он ощутил себя лежащим на твердой ровной поверхности. Лейтенант расчистил место среди травы, позволяя своему телу слиться со степью. Данбер попытался собраться с мыслями и найти определение своим ощущениям. Сердце прыгало. Он был напуган. Кровь стыла у него в жилах. Его мозг, натыкаясь на эти препятствия, действовал весьма странно. Слова постоянно вертелись в голове, но как только Данбер пытался составить предложение или фразу, которые могли бы описать то, что он чувствовал, мысли снова ускользали. Он не мог определить, насколько тяжело его положение.

На третий день, когда мысли перестали крутиться в голове, чей-то голос внятно произнес: «Это религиозно». И это словосочетание сразу показалось ему самым верным. Но лейтенант Данбер никогда не был верующим человеком, и поэтому, хотя слова и казались ему правильными, он никак не мог понять, что это значит и что ему нужно делать. Если бы мысли его не путались, Данбер мог бы найти этому объяснение. Но в грезах он перепрыгивал прямо через реальность.

А объяснение было простым. Лейтенант Данбер любил. Он был влюблен в эту дикую, но красивую страну и любил все, что с ней было связано. Это была та любовь, с которой люди мечтали всегда: самоотверженная и свободная от подозрений, благоговейная и бесконечная.

Данбера захлестнула волна любви, подняла его настроение, и от этого сердце снова забилось в груди. Возможно, именно поэтому мужественный лейтенант кавалерии подумал о религии.

Данбер бредил. Уголком глаза он заметил, как Тиммонс быстро наклоняет голову в сторону и плюет по тысяче раз в высокую траву, которая доходит бизону до живота. Это происходило так часто, что плевок выходил непрерывной струей, и человеку, сидящему на передке фургона, приходилось постоянно вытирать губы.

Данбер ничего не говорил, но непрекращающиеся плевки Тиммонса заставляли его внутренне отшатываться. Действия Тиммонса были безвредны, но тем не менее они раздражали, как это бывает всегда, когда наблюдаешь кого-нибудь ковыряющимся в носу.

Они сидели рядом друг с другом все утро. Но только потому, что ветер дул в нужном направлении. Хотя они и находились вместе, их ноги были вытянуты в разные стороны. Легкий, но холодный ветерок был прав, и лейтенант Данбер мог учуять Тиммонса. В его неполные тридцать лет он нюхал много смертей, но ни одна из них не была отвратительна, как эта. Смерть всегда или пряталась от него, или обходила его стороной, но ни одна из таких вещей не могла произойти с Тиммонсом. Когда струи воздуха перемещались, зловоние от него окутывало лейтенанта как грязное невидимое облако. И когда ветер дул в сторону Данбера, лейтенант соскальзывал с сиденья и взбирался на гору провианта, сваленного кучей на кровати в фургоне.

Иногда он сидел там часами. Иногда спрыгивал в высокую траву, отвязывал Киско и уходил вперед на милю-две.

Данбер обернулся и смотрел сейчас на Киско, бредущего позади фургона. Морда лошади довольно пряталась в мешке с кормом, оленья шкура отсвечивала в лучах солнца. Данбер улыбался, глядя на своего коня, и от чистого сердца желал, чтобы лошади могли жить так же долго, как люди. Если повезет, Киско сможет прожить еще десять-двенадцать лет. После него могут быть другие лошади, но это животное — единственное на всю жизнь. Киско никто не заменит, когда его не станет.

Лейтенант продолжал наблюдать за животным, когда малюсенькая «оленья шкурка» вдруг подняла свои янтарные глаза и оторвалась от кормушки, будто хотела проверить, где хозяин. Удовлетворенная тем, что Данбер на месте и смотрит на нее, повернулась к холщовому мешку с зерном и снова захрустела.

Данбер выпрямился на сиденье и сунул руку в складки одежды, доставая сложенный лист бумаги. Этот листок был армейским бланком, и в нем содержался приказ ему, Данберу. Он сильно волновался из-за этого листка. Отогнав от себя тьму, Данбер почти невидящими глазами еще раз прочитал содержание этого документа. Он уже знал наизусть то, что было написано в приказе, потому что не менее полдюжины раз доставал его за все время пути с того момента, как оставил Форт Хэйс. Но ничего из того, что он знал, не могло помочь ему.

Его имя дважды было написано неверно. Майор, который подписал приказ и от которого несло спиртным, неловко протянул руку и задел рукавом свою подпись. Чернила еще не успели высохнуть, и в итоге подпись на официальном документе была смазана так, что невозможно было ее разобрать. В приказе не была проставлена дата, и лейтенант Данбер поставил ее сам, пока они тащились по тропе. Но он написал се карандашом, а основной текст был написан чернилами. В довершение всего, перо майора царапало бланк приказа. Лейтенант подписал эту бумагу. Но она была не похожа на военный приказ. Скорее, это выглядело как хлам, старая макулатура.

Данбер смотрел на листок, напоминающий ему о том, как все должно быть, и это беспокоило его еще больше. Он вспоминал странный разговор с дышащим перегаром майором.

В его стремлении получить назначение Данбер пошел с железнодорожной станции прямо в штаб.

Майор был первым и единственным человеком, с которым он говорил с того момента, как прибыл и до того времени, когда позже вечером этого же дня он залезал в фургон, чтобы занять место рядом с вонючим Тиммонсом.

Красные, налитые кровью глаза майора смотрели на него долгое время. Когда он наконец заговорил, тон его был полон сарказма:

— Индейский воин, да?

Лейтенант Данбер никогда не видел индейцев, тем более не воевал с ними.

— Не сейчас, сэр. Но думаю, мог бы им быть. Я умею драться.

— Боец, да?

Данбер ничего не ответил. Они молча смотрели друг на друга. Казалось, прошло немало времени, прежде чем майор наконец начал писать. Он писал неистово, потея от бешенства и собственного невежества. Пот ручьями стекал у него по вискам. Данбер видел большие жирные пятна на форменной фуражке, которая была надета на почти лысую голову. Сальные полоски, напоминающие волосы, прилепились к скулам. Это был тот тип человека, с которым у лейтенанта Данбера было связано представление как о чем-то нездоровым.

Майор оторвался от листка и перестал скрипеть пером только один раз. Он отхаркнул кусок мокроты и сплюнул его в безобразное ведро, стоящее сбоку от стола. В этот момент лейтенант Данбер захотел от всей души, чтобы их встреча поскорей закончилась. Все, что касалось майора, заставляло его чувствовать слабость и приступы тошноты.

Лейтенант Данбер подсознательно почувствовал, что майора связывала с нормальным психическим состоянием тонкая нить, и она наконец лопнула за десять минут до того, как Данбер вошел в помещение штаба. Майор тихо сидел за своим столом, руки были сложены прямо перед ним. Он сидел, не думая ни о чем, позабыв все свои прожитые годы. Это была вялая, бессильная жизнь, поддерживаемая жалкими подаяниями, которые получает тот, кто служит покорно, но остается незамеченным. Все прошедшие годы, годы холостяцкой жизни, все годы борьбы с пьянством исчезли как по волшебству. Горькое, угнетенное существование майора Фамброга было вытеснено близким и приятным событием: он мог быть коронованным королем Форта Хэйс незадолго до ужина.

Майор закончил писать и взял листок в руки.

— Твое назначение. Отправляешься в Форт Сэдрик под командованием капитана Каргилла.

Лейтенант Данбер уставился на грязную форму майора.

— Да, сэр. Как я доберусь туда?

— Ты думаешь, я не знаю? — Тон майора был резок.

— Нет, сэр. Это то, чего я не знаю.

Майор откинулся на стуле, засунул обе руки в ширинку и самодовольно улыбнулся:

— Я в хорошем настроении и пропускаю мимо ушей твои слова. Фургон загружен товарами, присланными недавно. Найди крестьянина, который называет себя Тиммонсом, и езжай с ним. — Он ткнул пальцем в листок бумаги, который лейтенант Данбер держал в руках. — Моя печать гарантирует тебе безопасное продвижение на сто пятьдесят миль.

С самого начала своей карьеры Данбер хорошо усвоил, что не следует задавать офицерам вопросы, касающиеся их приказов. Он отдал честь и коротко произнес: «Есть, сэр!», повернулся на каблуках и вышел. Он нашел Тиммонса, бросился на станцию забрать из конюшни Киско и оставил Форт Хэйс в течении получаса.

Сейчас, когда он смотрел на листок с приказом после сотни миль, оставленных позади, он думал о том, что все будет нормально. Все выйдет как надо.

Данбер почувствовал, как фургон стал замедлять движение. Тиммонс пристально смотрел на что-то, скрытое высокой травой близко от того места, где они решили сделать привал.

— Посмотри вон там, — Тиммонс кивнул головой в ту сторону.

Что-то белое лежало в траве не далее, чем в двадцати футах от фургона, и оба мужчины соскочили с повозки, чтобы подойти поближе.

Это был человеческий скелет, кости четко выделялись на траве своей белизной, череп уставился пустыми глазницами в небо.

Лейтенант Данбер опустился на колени рядом с костями. Трава проросла сквозь ребра и кости грудной клетки. А стрелы, около двух десятков, торчали наружу вверх как иглы из диванной подушки. Данбер выдернул одну из земли и, повертев в руках, осмотрел ее со всех сторон.

Когда лейтенант провел пальцами вдоль стрелы, Тиммонс хихикнул ему через плечо:

— Кто-то вернулся на восток и бродит здесь… Почему он не пишет?

II

В тот вечер дождь лил как из ведра. Но ливень вдруг ослабел, как это обычно бывает с летними грозами. Кажется, погода меняется и скачет, как ни в какое другое время года. Два путешественника удобно устроились и уснули под уютным, закрытым со всех сторон фургоном.

Прошел четвертый день, который ничем не отличался от предыдущих. Никаких происшествий. Прошел пятый день, шестой… Лейтенант Данбер был разочарован. В степи не было бизонов. Он не заметил ни одного животного. Тиммонс сказал, что большие стада иногда исчезают все сразу. Они покидают степь вместе. И еще он сказал, что не стоит беспокоиться из-за этого, потому что если бы бизоны и попались вдруг им на глаза, они могли бы быть тощими, как саранча.

Путешественники также не встретили ни одного индейца, и Тиммонс не мог найти этому объяснения. Он сказал, что если они когда-либо и увидят еще одного индейца, то это будет очень скоро, но что намного лучше для них сейчас не быть преследуемыми ворами и нищими.

К седьмому дню Данбер уже слушал Тиммонса только наполовину.

Когда они плелись последние мили, лейтенант все больше и больше думал о том как он прибудет на свой пост.

III

Капитан Каргилл покусывал губы и теребил что-то языком внутри рта, его глаза останавливались в одной точке, когда он концентрировался на чем-то. Луч прозрения на его лице сменился недовольным взглядом.

— Еще один потерян, — вслух пробормотал он. — Проклятие!

В удрученном состоянии капитан взглянул сначала на одну стену своей сырой комнаты, потом на другую. В ней абсолютно не на что было смотреть. Помещение было похоже на тюремную камеру.

— Комната, — подумал он с сарказмом. — Чертова конура.

Каждый использовал это выражение хотя бы месяц, даже капитан. Некоторые еще дольше. Он говорил это без стыда прямо перед своими подчиненными. А они не стеснялись в выражениях перед ним. Это не было в порядке вещей, шло не изнутри, не от злобы. Просто это была маленькая отдушина, добрая шутка в кругу друзей. Это место действительно было проклятым. И это было плохое время.

Капитан Каргилл позволил своим рукам свободно упасть вдоль тела. Он сидел один в своей тусклой проклятой конуре и слушал. Снаружи было тихо, и сердце Каргилла тоже стучало тихо. При нормальных, обычных условиях воздух снаружи мог быть заполнен звуками шагов, голосов людей, идущих на смену дежурному. Но никто не дежурил уже много дней. Даже обычные работы по Форту были заброшены. И капитан ничего не мог с этим поделать. Именно это его унижало.

Он слышал ужасающую тишину этого места и знал, что больше не может ждать. Сегодня он вынужден будет принять меры, которых он так опасался. Даже если это будет означать позор. Или окончательное разрушение его карьеры. Или самое худшее.

Он вытолкнул слово «худшее» из своих мыслей и тяжело поднялся на ноги. Идя к дверям, он с минуту в рассеянности теребил пуговицу на мундире. Пуговица оторвалась, оставив на мундире кусок нити, и покатилась по полу. Каргилл не собирался искать ее. Все равно ему нечем было бы ее пришить.

Когда капитан вышел на улицу под слепящие лучи солнца, он представил один единственный раз: фургон из Форта Хэйс благополучно добрался и стоит сейчас здесь, во дворе.

Но фургона не было. Только гнетущая пустота, это больное место на земле, которое не заслуживало даже названия.

Форт Сэдрик.

Капитан Каргилл, стоя на пороге, оглянулся и посмотрел на свою дерновую, покрытую плесенью каморку. Он стоял с непокрытой головой, немытый уже две недели, и имел в запасе один-единственный шанс.

Легкий кораль неподалеку пустовал, но еще недавно он был пристанищем для пятидесяти лошадей. За два с половиной месяца кони были украдены, возвращены на место и снова угнаны. Дакоты всегда помогали каждый себе и друг другу.

Глаза капитана скользнули по степи и остановились на ветхом строении прямо через дорогу. Кроме этого, его собственная, богом проклятая конура была единственным предметом, попадающимся на глаза в Форте Сэдрик.

Это была поганая работа с самого начала. Никто не умел работать с дерном, и, когда соорудили эти хижины и они простояли две недели, большая часть крыши завалилась. Одна из стен осела так сильно, что казалось невозможным то, что она все еще держится. В любой момент все сооружение могло рухнуть.

«Наплевать», — подумал капитан Каргилл, подавляя зевок.

Склад продовольствия был пуст. Он пустовал сейчас, ожидая лучших времен. Его содержимое составляли остатки черствых крекеров и то, что люди капитана могли подстрелить в прерии. Большей частью это были кролики и мелкая птица. Капитан желал от всей души, чтобы скорее вернулись бизоны. Сейчас даже вкус их почек неотступно преследовал капитана, вставая комком в горле. Каргилл скривил губы и поборол неожиданно навернувшиеся на глаза слезы.

Им всем нечего было есть.

Капитан прошел через двор пятьдесят ярдов по голой земле к краю отвесного берега, на котором располагался Форт Сэдрик, и посмотрел вниз, на широкую реку, бесшумно несущую свои воды в ста футах под ним.

Многослойное разнообразие дряни составляло ее берега, и даже без помощи недавно призванных на службу солдат тяжелый запах отходов человека доносился до ноздрей капитана. Человеческие отбросы, смешанные с чем-то еще, гнили внизу.

Пристальным взглядом Каргилл обводил главный склон утеса, когда вдруг двое человек появились у одной из двадцати спящих дыр, высеченных на склоне, как рябь на лице переболевшего оспой. Грязная пара стояла, мигая от яркого солнечного света. Они угрюмо уставились на капитана, но сделали вид, что не замечают его. То же самое сделал и Каргилл. Солдаты нырнули обратно в свои норы, будто взгляд капитана заставил их сделать это, оставив командира одиноко стоять на вершине утеса.

Он думал о маленькой делегации, состоящей из его солдат, которая была послана к нему в хижину из дерна восемь дней назад. Их появление было естественно. И оно действительно было необходимо. Но капитан решил пойти против их предложения. Он все еще надеялся, что фургон будет. Он чувствовал, что это его долг — надеяться на прибытие фургона.

За прошедшие восемь дней никто не сказал ему ни единого слова. Исключая вечерние вылазки на охоту, люди оставались поблизости от своих землянок, не общались друг с другом и вообще их появления на поверхности были очень редки.

Капитан Каргилл направился обратно к своей проклятой конуре, но остановился на полдороги. Он стоял посреди двора, уставившись на носки своих облупленных ботинок. После нескольких минут, потребовавшихся на принятие решения, он пробормотал: «Сейчас» и бросился назад по тропе, которой шел сюда. Теперь в его шагах было больше упругости, чем когда он достиг края скалы.

Три раза он, наклонившись к дыре, позвал капрала Гэста, прежде чемвнизу перед одной из дыр что-то зашевелилось. Появились костлявые плечи, на которые был надет жакет без рукав, а затем кверху поднялось мрачное лицо. Внезапно солдата парализовал приступ кашля, и Каргилл терпеливо дожидался, когда кашель пройдет и он сможет говорить.

— Сбор всего личного состава перед моей проклятой конурой через пять минут. Собрать всех, даже тех, кто приступил к дежурству.

Солдат тупо дотронулся кончиками пальцев до виска, что должно было означать отдание чести, и исчез в дыре.

Через двадцать минут все население Форта Сэдрик собралось на открытом месте прямо у командирской халупы. Люди были больше похожи на банду отвратительных преступников, чем на солдат, которыми они являлись.

Их было восемнадцать. Всего восемнадцать из тех пятидесяти восьми, которые пришли сюда. Тридцать три человека ушли за холмы, надеясь, что их что-то ждет в прерии. Каргилл послал конный патруль из семи солдат за самой большой группой дезертиров. Может быть, эти семеро погибли, а может, дезертировали и они. Но никто из этих сорока человек не вернулся.

Остались только вот эти несчастные восемнадцать.

Капитан Каргилл прочистил горло:

— Я горжусь вами, горжусь тем, что вы остались, — начал он.

Маленькая кучка зомби ничего не сказала.

— Соберите ваше оружие и все остальное, что вы хотите взять с собой. Как только будете готовы, мы отправимся обратно в Форт Хэйс.

Все восемнадцать человек, опьяненные его словами, бросились врассыпную еще до того, как он закончил предложение. Они устремились каждый к своей спальной норе, будто боялись, что капитан передумает, если они не поторопятся.

На все сборы ушло меньше пятнадцати минут. Капитан Каргилл и его призрачная команда быстро зашагали по степи в восточном направлении. Им предстояло преодолеть сто пятьдесят миль до Форта Хэйс.

Когда люди покинули это место, памятью о потерявшей надежду армии остались лишь неподвижность и безмолвие. Спустя пять минут одинокий волк появился на противоположном берегу реки и остановился, принюхиваясь, подставляя нос ветру, дующему прямо в его сторону. Решив, что это мертвое место лучше оставить, он рысью припустился прочь.

Итак, грандиозный план по расширению границ и устройству Фортов на этой дикой земле был завершен заброшенностью самого удаленного армейского поста. Армия могла бы считать это единственным препятствием, отсрочкой экспансии, которая неминуемо должна была случиться до того, как гражданская война наберет обороты.

Действующая армия должна быть укреплена целым рядом Фортов. Армия, конечно, обратила бы на это внимание, но сейчас летопись форта Сэдрик подошла к мрачной остановке. Потерянная часть в истории Форта и единственная, которая могла бы претендовать хоть на какую-то славу, была только готова начаться.

IV

Для лейтенанта Данбера день сменился ночью стремительно. Он думал о Форте Сэдрик, когда его веки стали слипаться. Лейтенант смотрел полузакрытыми глазами на деревянные, величиной с фут, перекладины фургона над головой. Ему было интересно узнать о капитане Каргилле и его людях в Форте, о расположении Форта. Данбера интересовало, что нравилось новому начальнику, и тысячи других вещей, мысли о которых возникали в его голове.

Это был тот день, когда он хотел бы наконец достичь места своего назначения, чтобы реализовать свою давнюю мечту — служить в действующей армии.

Он отбросил одеяло и высунулся из-под навеса фургона. В утреннем трепещущем свете Данбер натянул свои ботинки и огляделся вокруг в нетерпении.

— Тиммонс, — прошептал он, наклонясь и почти свесившись под фургон.

Крестьянин спал глубоким сном. Лейтенант слегка подтолкнул его носком ботинка.

— Тиммонс, — снова позвал он.

— Да, что? — взревел Тиммонс, тревожно выпрямившись.

— Давай трогаться. Поехали.

V

Колонна под предводительством капитана Каргилла уверенно продвигалась вперед. Они прошли десять миль до наступления темноты.

С каждой пройденной милей было заметно, как рос их душевный подъем. Люди пели гордые песни от чистого сердца, довольные тем, что отвоевывают у прерии милю за милей. Звуки голосов поднимали дух капитана Каргилла и его бойцов. Пение солдат придало ему твердую решимость. Армия могла приговорить его к расстрелу, если бы захотела, а он еще мог бы выкурить свою последнюю сигарету с улыбкой. Он выбрал правильное решение. Никто не мог отговорить его от этого.

И пока капитан тяжелой поступью шагал через зеленые пространства прерии, он чувствовал долго не проходящее удовлетворение от своей роли командира. Он снова мыслил как командир. Он хотел настоящего марша, и чтобы он был предводителем целого отряда всадников.

— Я бы прямо сейчас хотел иметь фланги, — размышлял капитан вслух. — Если бы они тянулись на целую милю к северу и к югу…

Он на самом деле посмотрел на юг, когда мысль о флангах возникла в его мозгу.

Каргилл отвернулся, не подозревая, что если бы южный фланг на самом деле существовал и занимал милю, они бы в этот самый момент могли обнаружить нечто интересное.

Они обнаружили бы двух путешественников, которые возились у фургона, стоящего в неглубоком овраге. Одного из них преследовал отвратительный запах, а другой, немного долговязый молодой человек, был в военной форме.

Но флангов у капитана Каргилла не было, и потому он ничего не заметил.

Его отряд, построенный в колонну, успешно продвигался вперед на восток к Форту Хэйс, распевая песни.

А молодой лейтенант и его напарник после короткой остановки снова тряслись в фургоне, сокращая расстояние до Форта Сэдрик.

ГЛАВА ВТОРАЯ

I

На второй день пути люди капитана Каргилла подстрелили жирную бизониху из небольшого, всего около дюжины голов, стада. Они растянули пиршество на несколько часов, как это делают индейцы, чтобы утолить голод и насладиться изумительным мясом. Солдаты настаивали на поджаривании пластинки вырезки для своего капитана, и глаза командира заблестели от радости, когда он погрузил свои зубы в этот кусок и позволил нежному мясу растаять во рту.

Удача сопутствовала маленькой группе людей, и около полудня на четвертый день пути они нагнали большую дозорную армейскую часть. Командир дозорной части, выслушав историю их тяжелых испытаний и видя состояние людей Каргилла, сразу же проникся к ним симпатией. С полудюжиной лошадей и фургоном для больных, полученными от майора, колонна бойцов под командованием капитана Каргилла без особых затруднений прибыла в Форт Хэйс четырьмя днями позже.

II

Иногда случается так, что те вещи, которых мы боимся больше всего, причиняют нам мало вреда. Так вышло и с капитаном Каргиллом. Он не был арестован за то, что оставил Форт Сэдрик. Об этом не было сказано ни слова. Его люди, которые несколько дней назад были опасно близки к тому, чтобы свергнуть его, рассказывали историю о своих лишениях в Форте Сэдрик, и солдаты все как один оказались не в состоянии отнять у капитана Каргилла его лидерство, в котором они были полностью уверены. Человеку, которому они давали показания (капитан при этом не присутствовал), они сказали:

— Никто из нас не хотел бы пройти через это.

Они имели в виду положение капитана Каргилла в тот момент.

Пограничная армия с ее силами и моралью, обтрепанными до точки разрыва, слушала все эти свидетельства с радостью.

Два шага были предприняты немедленно. Комендант поста передал историю конца Форта Сэдрик генералу Тайду в местный штаб, расположенный в Сант-Луисе. Он закончил свой рапорт рекомендацией оставить навсегда Форт Сэдрик, по крайней мере до получения дальнейших сведений. Генерал Тайд был склонен искренне согласиться, и в течение нескольких дней Форт Сэдрик перестал существовать для правительства Соединенных Штатов. Он просто стал не нужен.

Второй шаг касался капитана Каргилла. Во-первых, ему был дан статус героя. Во-вторых, вскоре он получил медаль за храбрость, а затем и звание майора.

«Победный ужин» от его имени был организован в офицерской столовой. Во время этого ужина, после огромного количества съеденного и выпитого, Каргилл услышал от друга коротенькую смешную историю, которая давала больше всего пищи для разговоров. Это случилось до его триумфального прибытия.

Старый майор Фамброг, руководитель среднего уровня с непомерными сексуальными аппетитами, совсем выжил из ума. Однажды вечером он встал в центре учебного плаца, бессвязно бормоча о своем королевстве и требуя снова и снова свою корону. Бедный парень был отправлен на восток всего несколько дней назад.

Когда капитан слушал детали этого странного происшествия, у него не возникало и мысли, что печальная депортация майора также унесла с собой все следы лейтенанта Данбера.

Официально молодой человек существовал только в протухших тайниках мозга помешанного майора Фамборга.

Каргилл также с иронией воспринял, что фургон, груженный провизией, был наконец отправлен этим несчастным майором на границу в Форд Сэдрик. Они, должно быть, разминулись в пути.

Капитан Каргилл и его знакомый хорошо посмеялись, когда представили ездока, приближающегося к ужасному месту и интересующегося тем, что произошло там, на той земле. Они далеко зашли в своих предположениях о том, что будет делать возничий; и решили, что если у него хватит сообразительности, то он сможет дойти до западной границы, по дороге распродавая провиант в различных торгующих частях, которых немало на сто пути.

Каргилл, наполовину опьяневший, направился к своему жилищу ранним утром, и его голова давила на подушку с прекрасной мыслью о Форте Сэдрик, который теперь был всего лишь воспоминанием.

Выходило так, что только у одного человека на земле осталось представление о местонахождении и даже просто существовании лейтенанта Данбера. Этим человеком был бедно одетый холостяк, который ходил за лошадьми и не имел отношения к армии, который значил очень мало для кого бы то ни было.

Тиммонс.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

I

Единственным признаком жизни был обтрепанный кусок брезента, бьющийся на ветру прямо в дверном проеме разрушенного склада продовольствия. Поздним вечером снова поднялся сильный ветер, и единственное, что двигалось здесь — лоскут брезента.

Если бы над халупой капитана Каргилла не было надписи, Данбер никогда бы не поверил, что это то самое место, куда он назначен. Но надпись четко выделялась на необструганной балке:

«форт Сэдрик».

Мужчины в молчании опустились на сиденье фургона, уставясь на жалкие руины. Выходит, это и был конечный пункт их пути.

Лейтенант Данбер еще на что-то надеялся, и потому осторожно переступил порог дома Каргилла. Секундой позже он появился снаружи и взглянул на Тиммонса, который все еще сидел в фургоне.

— Это не то, что ты ожидал увидеть, — прокричал ему Тиммонс.

Лейтенант ничего не ответил. Он дошел до развалюхи, откинул болтающийся кусок брезента и, наклонившись, вошел внутрь.

Смотреть там было не на что, и очень скоро он уже возвращался к фургону.

Тиммонс не сводил с него взгляда, качая головой.

— Можешь разгружать, — серьезно сказал Данбер, обращаясь к Тиммонсу.

— Зачем, лейтенант?

— Потому что мы прибыли.

Тиммонс скорчился на сиденьи:

— Но здесь никого и ничего нет, — и его голос перешел на карканье.

Лейтенант Данбер осмотрел место своей службы.

— Да. В данный момент нет.

Тишина окружала их и стояла между ними. Тишина несла с собой напряжение. Руки Данбера висели вдоль его тела, пока Тиммонс перебирал вожжи упряжки. Он плевался через борт фургона. «Всеобщее бегство или… плен», — думал Тиммонс, свирепо посматривая на лейтенанта. Судя по выражению его лица, он больше не собирался принимать участия в этой бессмысленной работе. «Лучшее, что мы можем сделать, это развернуть фургон на сто восемьдесят градусов и отправиться обратно».

Но у лейтенанта Данбера не было мысли возвращаться. Он хотел выяснить, что произошло в Форте Сэдрик. Может быть, все дезертировали, а может быть, все они были мертвы. Возможно, были выжившие всего в часе пути отсюда, борющиеся за свою жизнь, чтобы достичь Форта.

И была еще одна веская причина для того, чтобы он остался. Что-то свыше подсказывало ему, что имеет смысл нести вахту в этом месте. Это тот случай, когда человек хочет чего-нибудь так сильно, что цена и условия не берутся в расчет. Лейтенант хотел больше всего в жизни служить на границе. И сейчас он был здесь. Для него было не важно, на что теперь похож Форт Сэдрик и что с ним произошло. Сердце Данбера было отдано этому месту.

Глаза лейтенанта не выдавали его чувств, а голос был ровным и бесстрастным.

— Это мой пост, а в фургоне — провиант для этого поста, — сказал он Тиммонсу.

Они снова уставились друг на друга. Губы Тиммонса растянулись в улыбке. Он засмеялся:

— Ты что, мальчик, рехнулся?

Тиммонс, имея немалый опыт, показал этим вопросом, что лейтенант был щенком по сравнению с ним, что, судя по всему, никогда не был в бою, никогда не был на западе, и что прожил слишком мало для того, чтобы знать все. «Ты что, мальчик, рехнулся?». Голос звучал по-доброму, будто слова слетали с губ родного отца.

Тиммонс даже не подозревал, как он был не прав.

Данбер не был щенком. Он был спокойным и обязательным, и в свои годы он был хорошеньким. Но он не был щенком.

Он видел бой почти всю свою жизнь. И он был удачлив в бою, потому что владел редкой отличительной чертой. У него было врожденное шестое чувство, которое подсказывало ему, когда надо проявить стойкость. Когда он попадал в критическую ситуацию, что-то неуловимое ударяло в его мозгу и лейтенант Данбер становился безумной, смертоносной машиной, которую невозможно было остановить. Но только до того момента, пока этого требовали обстоятельства. Когда оставалось только нажать кнопку, Данбер делал это первым.

Слова «Ты что, мальчик, рехнулся?» запустили механизм машины, и улыбка Тиммонса начала медленно сползать с его лица, когда он заметил, как становятся черными глаза Данбера. Минуту спустя Тиммонс увидел, как лейтенант поднял правую руку медленно и осторожно. Он наблюдал за тем, как рука офицера, согнутая в локте, мягко сжала рукоятку тяжелого револьвера, который поблескивал у бедра. Он уловил движение указательного пальца Данбера, который привычным жестом мягко лег на спусковой крючок.

— Убери своего осла от фургона и помоги мне разгрузить!

Тон, которым были сказаны эти слова, произвел глубокое впечатление на Тиммонса. Тон этой фразы ясно показал ему, что на сцену вдруг вышла смерть. Его собственная смерть.

Тиммонс не моргнул глазом. И ничего не ответил. Одним движением он накинул вожжи на оглобли, потом спрыгнул с сиденья, проворно подошел к задней стороне фургона, откинул полог, закрывающий тыльную часть, и вытащил первую партию груза, которую смог бы унести в руках.

II

Они перетащили сколько смогли в полуразвалившийся дом и решили отдохнуть в халупе, которую занимал когда-то капитан Каргилл.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

I

Сказав, что скоро появится луна и что он не хочет терять время, Тиммонс ушел в сумерки.

Лейтенант Данбер сел на землю, позволив себе закурить. Он смотрел на фургон, который казался меньше на расстоянии. Солнце зашло, и в это время фургон исчез, а Данбер сидел долгое время в темноте, благодаря тишину за то, что она составила ему компанию. Прошел час, Данбер начал коченеть. Тогда он поднялся и потащился в хижину капитана Каргилла.

Переступив порог, он внезапно почувствовал, что смертельно устал. Не раздеваясь, он растянулся на маленькой лежанке, которую устроил посреди комнатки.

Его уши почему-то именно в эту ночь отлично все слышали. Сон долго не приходил. Каждый шорох в темноте требовал объяснения, которое Данбер не сразу мог найти.

Ночью в этом месте была какая-то напряженность, которой он не почувствовал в течение прошедшего дня.

Как только он забывался сном, хруст ветки или крошечный, далекий всплеск на реке заставляли его снова и снова просыпаться. Это продолжалось так долго, что постепенно усыпило лейтенанта Данбера. Он устал, и был так беспокоен именно потому, что устал. Эта комбинация широко открыла двери нежеланному посетителю.

Сомнения пробрались сквозь незапертую дверь его беспокойного сна. Сомнения упорно одолевали его в эту первую ночь в новом, незнакомом месте. Они нашептывали ему на ухо ужасные вещи. Данбер был дураком. Он был не прав абсолютно во всем. Он ни на что не годился. Он мог найти здесь свою смерть. Сомнения этой ночи довели его до грани истерики. Данбер готов был разрыдаться. Он боролся с ними до утра, и, близкий к тому, чтобы сдаться, в считанные мгновения отбросил сомнения прочь и, наконец, уснул.

II

Они остановились.

Их было шестеро.

Это были индейцы пауни, воины самого ужасного из всех племен.

Черные, смазанные жиром волосы и ранние морщины, одинаковый образ мыслей чем-то походили на машину лейтенанта Данбера, которой он мог время от времени становиться. Но не было ничего случайного в том, как пауни смотрели на вещи. Они были неискушенными, но безжалостными людьми. Их глаза были глазами того, кто, увидев однажды предмет, решал сию же минуту, должен он жить или умереть. И если было решено, что объект должен прекратить свое существование, пауни смотрели на это с душевным спокойствием. Когда приходило время раздавать смерть, пауни действовали автоматически, и все индейцы Прерии боялись их, как никого другого.

Неожиданность того, что они увидели, заставила сейчас остановиться этих шестерых. Они сидели на спинах своих низкорослых лошадок и смотрели вниз, на изрытую оврагами равнину. Тоненькая струйка дыма поднималась в воздух в раннем утреннем свете примерно в полумиле от них.

С вершины небольшого холма, на котором они стояли. Пауни очень четко видели дым в низине. Но они не могли видеть причину его появления. Источник дыма скрывался за самым дальним холмиком. Из-за того, что они не видели всего, что хотели, пауни начали обсуждать это, говоря низкими, гортанными голосами. Они спорили о дыме и о том, что бы это вообще могло быть. Будь они в состоянии сейчас же поскакать туда, они бы это сделали. Но они слишком долго не были дома, и за время своего отсутствия терпели немало бедствий.

Они покинули дом небольшой группой в одиннадцать человек, направляясь на юг с целью поживиться лошадьми у богатых дакотов. После почти недельной скачки их застал врасплох у реки большой отряд племени манданов. Для пауни было большой удачей улизнуть и потерять всего одного человека убитым и одного раненым.

Раненый держался целую неделю с плохо заживающей колотой раной, и его состояние сильно замедляло продвижение вперед. Когда он все-таки умер и девять грабителей пауни могли считать свои поиски ничем не обремененными, им перестала улыбаться удача. Отряды дакотов всегда на шаг-два опережали злополучных пауни, и за следующие две недели пауни не обнаружили ничего, кроме остывших следов.

Наконец пауни расположились большим лагерем рядом с множеством хороших лошадей и радовались тому, что темные тучи, которые преследовали их так долго, рассеялись. Одного пауни не знали — их удача еще не повернулась к ним лицом. Действительно, наихудший случай привел их в эту деревню, где отряд дакотов понес тяжелые потери всего несколько дней назад в стычке с сильным отрядом ютов. Это племя убило несколько лучших воинов и удрало с тридцатью лошадьми.

Весь отряд дакотов был настороже и они готовились к мести. Пауни были обнаружены в тот момент, когда крадучись только входили в деревню. Добрая половина отряда, дыша друг другу в затылок, спасалась бегством, натыкаясь во враждебной темноте на своих истощенных пони. Только в бегстве их удача всегда сопутствовала им. Они все могли умереть этой ночью. Но, в конце концов, пауни потеряли еще только трех воинов.

Итак, эти шестеро уныло стояли сейчас на вершине холма. Их пони с выступающими ребрами слишком устали, чтобы нести их на себе. Индейцы размышляли, что им делать с этой одинокой легкой струйкой дыма в полумиле от них.

Взвешивать все «за» и «против» о том, стоит ли предпринимать атаку — это было частью индейского характера. Но обсуждать одинокую, едва заметную струйку дыма целые полчаса — это совсем другое дело. Замешательство этих шестерых наглядно демонстрировало, как низко пали эти пауни, как мало осталось у них уверенности в себе, храбрости. Группа раскололась. Они разошлись во мнениях. Один предлагал уходить, остальные — выяснить причину появления дыма. Пока они прохлаждались, шагая взад и вперед, только один мужчина, самый сильный, самый свирепый среди них, остался верен первому предложению. Он хотел внезапно напасть на то место, откуда вился дымок, причем немедленно. В течение этого скучного разговора, который тянулся и тянулся, он становился все более угрюмым и сердитым.

Тридцать минут истекли, и мужчина, отделившись от своих собратьев, начал тихо спускаться по косогору. Остальные пятеро двигались бок о бок, спрашивая, что бы могли значить его действия.

Разозленный воин едко ответил, что они — не пауни, и что он не может больше ездить с женщинами. Индеец сказал, что им следует зажать свои хвосты между ног и ехать домой. Он сказал, что пауни не ведут себя так, как сейчас они, и он предпочел бы умереть, чем спорить с мужчинами, которыми они не были.

Он поскакал вперед, к дыму.

Остальные последовали за ним.

III

Как бы ни была сильна антипатия Тиммонса к индейцам, он фактически ничего не знал об их привычках и образе действий. Территория была долгое время относительно надежна. Но Тиммонс был единственным человеком, на самом деле не имеющим возможности защититься. Ему следовало бы знать, как развести огонь без дыма.

В это утро он вылез из-под вонючего одеяла с жестоким чувством голода. Мысли о беконе и кофе были единственными занимающими его в этот ранний час, и он поспешил сложить отличный маленький костерок из зеленых веток.

Именно дым от его костра и привлек внимание небольшой группы пауни.

Тиммонс сидел па корточках у огня. Его пальцы обхватили ручку сковородки. От нее исходил изумительный аромат жареного бекона, и пар поднимался вверх, скрывая саму посудину. В этот момент его и настигла стрела индейцев. Она глубоко проникла в его правую ягодицу, и от внезапного удара он упал прямо в костер. Тиммонс услышал клич, прежде чем увидел кого бы то ни было, и этот крик поверг его в панику. С жалкой надеждой он скатился в овраг, широкими шагами взобрался на склон. Ярко оперенная стрела пауни торчала из его задницы.

Увидев только одного мужчину, пауни поняли, что сами у себя отнимают время. Пока остальные грабили фургон, отважный воин, который был пристыжен всеми за свои действия, лениво поскакал вслед за Тиммонсом.

Он настиг крестьянина как раз тогда, когда тот почти добрался до подножия холма. Здесь Тиммонс вдруг неожиданно споткнулся и опустился на одно колено. Когда он поднялся, его голова повернулась в ту сторону, откуда раздавался стук копыт.

Но он так никогда и не увидел ни всадника, ни его лошади. В последние доли секунды Тиммонс успел заметить лишь занесенный над ним томагавк. В следующее мгновение его что-то ударило в скулу. Удар был нанесен с такой силой, что голова крестьянина буквально взорвалась с громким хлопком.

IV

Пауни прошлись с грабежами по двум хижинам и набрали столько, сколько могли нести. Они отцепили отличную упряжку армейских лошадей, подожгли фургон и ускакали мимо изувеченного тела Тиммонса, даже не взглянув на него. Индейцы взяли все, что хотели. Скальп возничего развевался на острие пики его убийцы.

Тело весь день пролежало в высокой траве, ожидая, когда ночь опустится на землю: волки выйдут на охоту и обнаружат его.

Конец Тиммонса имел больше смысла, чем тлеющая свеча его одинокой жизни. С его смертью необычный цикл обстоятельств наконец завершился.

Круг замкнулся вокруг лейтенанта Джона Дж. Данбера.

Ни один человек не мог быть более одинок.

ГЛАВА ПЯТАЯ

I

Данбер тоже разводил в это утро огонь, но он начал делать это гораздо раньше Тиммонса. Фактически, лейтенант выпил уже половину своей первой чашки кофе за час до того, как убили возничего.

Два походных раскладных стула были прислонены к стене в доме Каргилла. Лейтенант разложил один из них перед хижиной и сел. Он просидел так довольно долго. Одеяло покрывало его плечи, большая армейского образца кружка уютно устроилась у него в руках. Данбер наблюдал начало своего первого дня в форте Сэдрик. Он мечтал скорее приступить к действиям. Когда он подумал об этом, сомнения снова закрались к нему в душу.

С пугающей неожиданностью лейтенант почувствовал себя сокрушенным. Он осознал, что не имеет представления о том, с чего начать и в чем заключаются его функции. Он даже не знал, как он должен относиться к себе. У него не было дежурств, не было никакой программы действий, и, наконец, его звание лейтенанта сейчас ничего не значило.

Солнце ровно поднималось за его спиной, и Данбер обнаружил, что сидит в холодной тени от хижины. Тогда он снова наполнил кружку и передвинулся вместе со стулом на ярд прямо в сноп солнечного света.

Он все еще сидел на том же месте, когда заметил волка. Тот стоял на скале напротив форта. Их разделяла только река.

Первым желанием Данбера, которое ему подсказывал инстинкт, было спугнуть его. Но чем дольше он смотрел на пришельца, тем меньше смысла находил в своей идее. Даже на таком расстоянии было видно, что животным просто владело любопытство. В глубине души, не отдавая себе отчета в своих мыслях, Данбер был даже рад этой маленькой неожиданной компании.

Киско фыркнул в корале, и лейтенант резко напрягся, обострив внимание. Он совсем забыл о своей лошади. По дороге на продовольственный склад он оглянулся, посмотрев через плечо на неожиданного гостя. Данбер увидел, как его утренний визитер повернулся к нему хвостом и исчез вдали на фоне крутого берега.

II

Эта мысль пришла Джону в голову в корале, когда он сыпал зерно в кормушку Киско. Простое решение, а помогло отбросить сомнения.

За то время, пока он задавал лошади корм, он придумал себе дежурство.

Данбер еще раз быстро произвел проверку халупы Каргилла, склада продовольствия, кораля и реки. Затем он определил для себя фронт работ, решив начать с уборки мусора, покрывающего берега небольшой речушки.

Не будучи брезгливым по натуре, он обнаружил груду хлама на земле, которая не делала чести его предшественникам и покрывала позором их присутствие здесь. Бутылки и другая дрянь были разбросаны, куда ни кинь взгляд. Куски приспособлений и механизмов, а также клочья военного обмундирования и просто тряпки лежали, покрывая толстой коркой берега. Самым худшим были тушки зверей, находящиеся в различных стадиях разложения. Они бездумно были раскиданы вдоль реки. Большинство из них были небольшой дичью — кролики и мелкая птица. Там же лежала целая антилопа и часть от другой.

Обзор этой грязи дал Данберу первый реальный ключ к разгадке. Он начинал догадываться, что могло произойти в форте Сэдрик. Было ясно, что Форт стал местом, в котором ни у кого не было гордости. Затем, так до конца ничего и не зная, Данбер еще больше приблизился к правде.

«Может быть, это была пища», — подумал он. — «Может быть, они были очень голодны».

Он работал до полудня, раздевшись до нижней сорочки и износившихся панталон. На ногах болтались старые ботинки, и он методично ходил взад и вперед по лежащей под ногами дряни.

Большая часть тушек затонула в воде, и его желудок сжимался в комок, когда он вытаскивал тельца животные из зловонной слякоти на мелководье.

Лейтенант складывал все в кучу на кусок брезента. Когда брезент был загружен полностью, он связывал его четыре угла сверху, и получалось что-то вроде мешка Затем он и Киско, снабженный сильными мускулами вместе тащили ужасный груз на вершину холма.

К середине дня поток был чист, и хотя Данбер не был до конца уверен, он мог бы поклясться, что это уже закончилось. Он закурил и хорошо отдохнул, сидя у реки и глядя на ее спокойное течение. Освобожденная от мерзких паразитов река стала снова похожа сама на себя, и лейтенант чувствовал себя немного возвышенно от гордости за то дело, которое он с успехом только что завершил.

Когда он поднялся на ноги, его спина сразу дала о себе знать легкой болью. Не привыкший к такой работе, он обнаружил, что сейчас это болезненное состояние было ему не так уж неприятно. Это означало, что он сделал что-то стоящее.

После того, как его работа почти подошла к концу и остался лишь крошечный кусочек отбросов, Данбер взобрался на вершину холма и встал лицом к куче, которая доходила ему почти до плеч. Он вылил галлон спирта на всю эту груду отбросов и они исчезли в огне.

Некоторое время лейтенант наблюдал за огромным столбом сального черного дыма, поднимающегося в пустое небо. Но вдруг его сердце екнуло — он понял, что он только что сделал. С его стороны было крайне неосторожно так поступить. Он никогда не должен был разводить огня. На много миль вокруг столб дыма такого размера становился похож на сигнальную ракету в безлунную ночь. Это служило указателем и одновременно приглашением огромной пылающей стрелы в Форт Сэдрик.

Этим столбом дыма был брошен жребий. Кому-то должно было повезти. И этим кем-то скорее всего могли стать индейцы.

III

Лейтенант Данбер сидел перед хижиной до наступления сумерек, постоянно осматривая горизонт во всех направлениях.

Никто не приходил.

Он с облегчением вздохнул. В течение всего вечера, пока Данбер сидел возле хижины Каргилла, винтовка «Спрингфилд» и тяжелый револьвер были наготове, а смысл его изоляции углублялся. В какой-то момент слова «попавший на необитаемый остров» всплыли в мозгу лейтенанта. Это заставило его содрогнуться. Он знал, что это на самом деле так. Данбер знал и то, что он должен будет оставаться один еще какое-то время. В глубине души лейтенант хотел быть один, но, став, «робинзоном», он чувствовал себя совсем не так, как во время их с пути Тиммонсом.

Это успокаивало.

Данбер съел свой скудный ужин и написал рапорт о своем первом дне пребывания в форте. Лейтенант был хорошим писателем, что помогало ему питать меньшее отвращение к бумажной работе, чем большинству других солдат. В записях о своем пребывании в Форте Сэдрик Данбер был скрупулезен, особенно в той его части, где шла речь о его странных обстоятельствах.

Вот его отчет:

Апрель 12, 1863

Я нашел Форт Сэдрик полностью обезлюдевшим. Место кажется заброшенным уже давно. Даже если бы здесь был контингент незадолго до того, как я пришел, его все равно можно было бы считать заброшенным.

Я не знаю, что мне делать.

Форт Сэдрик — мой пост. Но здесь нет никого, перед кем я мог бы отчитаться. Связь может иметь место, только если я уеду, но я не хочу оставлять свой пост.

Съестных припасов в изобилии.

Назначил себя дежурным по уборке. Попытаюсь укрепить склад продовольствия, но не знаю, может ли один человек осилить эту работу.

На границе все спокойно.

Лейтенант Джон Дж. Данбер, США.

На грани сна этой ночью у него появилась идея. Идея сделать навес для лачуги. Место, где можно было бы просто сидеть или работать. В знойные дни внутри халупы становилось невыносимо, в добавление к ужасному состоянию всего Форта.

Данбер подумал также и об окнах, вырезанных в дерне. Окно могло бы, при случае, сыграть большую роль. Можно было уменьшить кораль и использовать лишние столбы как дополнительные подпорки для других сооружений. После этого можно было бы что-то сделать и с продовольственным складом.

Данбер уснул до того, как мысленно перечислил все возможные варианты благоустройства форта. Сон его был глубоким, и во сне он видел все очень ярко и живо.

Лейтенант находился в полевом госпитале в Пенсильвании. Доктора собрались у его постели. Полдюжины из них были в длинных белых фартуках, пропитанных чужой кровью.

Они обсуждали вопрос ампутации его ноги. Доктора спорили: резать ли ступню до лодыжки или отнимать ногу до колена. Дискуссия свелась к аргументу, аргумент безобразно извернулся, и, как наблюдал лейтенант, привел их в ужас. Тогда доктора начали драться.

Они колотили друг друга различными частями тел от предыдущих ампутаций. Они носились вихрем по госпиталю, размахивая своим гротескными дубинками. Пациенты, которые потеряли в результате ампутации эти части, соскакивали или сползали со своих соломенных тюфяков, отчаянно пытаясь разобрать в дебрях этой схватки докторов, где чьи руки и ноги.

В середине всеобщей свалки Данбер убежал, выскочив как сумасшедший через парадный вход на своей наполовину ампутированной ноге.

Он дохромал до сверкающего зеленью луга, который раскинулся между Объединенным и Федеративным корпусами. Корпуса падали друг на друга по кругу как кости домино, когда Данбер пробегал мимо, и целились в него из пистолетов. Обнаружив, что его рука сжимает винтовку, лейтенант выстрелил в каждый из корпусов до того, как они выложились в круг. Он стрелял непрерывно, и каждая из его пуль попадала в голову. Каждая голова разлеталась на части. Эти части были похожи на длинный ряд дынь, каждая из которых взрывалась по очереди на плечах мертвых людей.

Данбер видел себя со стороны — дикую фигуру в окровавленном госпитальном халате, лихо бросающую вызов корпусам. Головы летали в пространстве, когда он пробегал между корпусами.

Внезапно не стало ни корпусов, ни стрельбы.

Но возник кто-то за его спиной, зовущий приятным голосом:

— Дорогой… дорогой…

Данбер обернулся.

Позади него бежала женщина. Стройная женщина с румяными щеками и песочного цвета волосами. Ее глаза так горели страстью, что Данбер почувствовал, как сердце, забилось в его груди. На ней были надеты только мужские трусы, а в вытянутой вперед руке она держала окровавленную ступню. Она будто предлагала взять ее.

Лейтенант взглянул вниз на собственную раненую ступню и обнаружил, что она исчезла. Он бежал на белом обрубке кости. Данбер проснулся в поту. Он сидел в постели, находясь в шоке и дико таращился на свои ступни. Они были на месте.

Одеяла Данбера были влажными. Он нагнулся, свесившись под кровать за своим снаряжением, достал бумагу и табак и лихорадочно скрутил себе сигарету. Затем он отбросил холодные и влажные одеяла, уперевшись в подушку. Ожидая, когда наступит рассвет, Данбер глубоко затянулся и с шумным выдохом выпустил клуб дыма.

Он точно знал, что вызвало такой сон. Основные элементы действительно имели место в жизни. Лейтенант позволил себе в мыслях снова вернуться к тем событиям.

Он был ранен в ногу. Шрапнелью. Он терял время в полевом госпитале, и там на самом деле велись разговоры об ампутации. Мысль об этом невыносима, и лейтенант Данбер сбежал. К середине ночи палата наполнилась ужасными стонами раненых, и тогда он выскользнул из койки и стащил кое-что из одежды. Он присыпал раненную ступню антисептиком, замотал ее бинтом и кое-как втиснул в свои ботинок.

Затем Данбер пробрался к боковым дверям, тихонько приоткрыл их и проскользнул наружу. Он украл лошадь и, не имея никаких планов и места, куда еще можно было бы пойти, снова примкнул к своей воинской части, рассказав небылицу о ранении в палец ноги.

Сейчас он улыбнулся сам себе: «О чем я тогда думал?»

Два дня спустя боль стала так сильна, что лейтенант не хотел ничего больше, кроме смерти. Он ждал удобного случая, чтобы воспользоваться им.

Два соединения, расположившиеся друг напротив друга, вели перестрелку с расстояния в три сотни ярдов через лишенное растительности поле в лучшее вечернее время. Они прятались за низкими каменными стенами, выложенными по разным краям поля. Каждое из соединений не было уверено в силе противника, так же как каждое из них не было уверено и в атаке.

Часть, где служил Данбер, запустила наблюдательный шар, но повстанцы быстро сбили его метким выстрелом.

Противостояние продолжалось, и когда к позднему вечеру напряжение достигло критической точки, лейтенант достиг своей личной точки разлома. Его мысли непоколебимо сфокусировались на окончании его жизни.

Он по собственной воле вскочил на коня и бросился вперед, принимая огонь врага на себя. Командир полка был неподходящим человеком, чтобы повести людей в атаку. У него был слабый желудок и тупые мозги.

В нормальных условиях он никогда не дал бы разрешения на подобный поступок, но этим вечером полковник оказался в экстремальной ситуации. Бедный малый был в полной растерянности, и по необъяснимой причине думал лишь о большой чаше персикового мороженого. Эта мысль прочно засела в его голове.

Положение ухудшалось. Тогда генерал Типтон и его помощники заняли наблюдательный пункт на высоком холме, лежащем к западу от места боевых действий. Его обязанностью было наблюдать, и он был не властен совершать.

Выскочкой был этот молодой лейтенант с бескровным, очень бледным лицом, говорящий ему в сдержанных выражениях о вызове огня. Его дикие глаза, как будто не имеющие зрачков, пугали полковника.

Глупый командир согласился с планом.

Данберу было позволено выбрать другую лошадь взамен тяжело, с хрипом дышащей старой кобылы. Он взял нового коня, маленького, сильного, с оленьей шкурой, по кличке Киско.

Ему удалось сесть в седло без единого вскрика, хотя рана давала о себе знать постоянной тупой болью. Но сейчас за Данбером наблюдали все бойцы его полка, и он заставил себя сделать это. Когда он послал коня вперед, к низкой каменной стене, несколько пуль, выпущенных со стороны неприятеля, просвистели через поле. Если бы не это, можно было бы сказать, что над полем стояла мертвая тишина. Лейтенант подумал: «Действительно ли так тихо или такая тишина наступает за момент до того, как человек должен умереть».

Он пнул Киско под ребра, перескочил стену и рванул через голос поле, направляясь прямо к центру стены, сложенной из обломков скалы, которая скрывала врага. В первый момент повстанцы были слишком ошеломлены, чтобы стрелять, и лейтенант покрыл первые сто ярдов в беззвучном вакууме.

И тут они открыли огонь. Пространство было заполнено пулями. Они рассыпались струями в разные стороны, как жидкость из пульверизатора. Данбера это нисколько не волновало. Он так прямо сидел в седле, будто хотел быть еще лучшей мишенью, чем был сейчас. Он снова и снова погонял Киско. Маленькая лошадка выпрямила уши, поставив их вертикально, и летела вперед, на стену. Все это время лейтенант ждал одну единственную пулю. Ту, что настигнет его.

Но этого не случилось. И когда он приблизился настолько, что смог видеть глаза врагов, он и Киско изменили направление, повернув влево. Теперь они неслись точно на север в пятидесяти ярдах от стены. Киско скакал так быстро, что грязные комья земли, вылетающие из-под его задних копыт, напоминали кильватер быстроходной лодки. Лейтенант сохранял свое положение. Это доказывало непреодолимость союзников. Повстанцы поднялись, как мишени в тирс, поливая огнем из винтовок широкое пространство, когда одинокий всадник промчался мимо.

Они не смогли поразить его.

Лейтенант Данбер слышал, как затихает стрельба. Линия бойцов распалась. Он остановился и вдруг почувствовал что-то горячее в верхней части руки. Данбер обнаружил, что он какое-то время находился в трансе.

Горячий укол вернул ему ясность мыслей. Он посмотрел вниз на цепь людей, которую только что миновал. Данбер увидел, что союзники кружат позади стены в состоянии полного изумления.

Его уши вдруг снова обрели способность слышать. До Данбера донеслись ободряющие крики, идущие со стороны его подразделения через все поле.

Он снова вспомнил о своей раненой ноге. Она пульсировала, как отвратительная помпа, глубоко в сапоге.

Данбер повернул Киско к своим, и когда маленькая оленья шкура помчалась, закусив удила, лейтенант услышал оглушительные крики приветствия. Он посмотрел через поле. Его братья по оружию поднялись сплошной стеной позади своего укрепления.

Лейтенант ударил пятками в бока своего коня, и они полетели вперед, проделывая тот же путь в обратном направлении. Сейчас они проверяли другой фланг противника. Люди, мимо которых они мчались, были охвачены паникой и Данбер мог наблюдать, как они лихорадочно перезаряжали свои ружья. А впереди лейтенанта, вдоль неисследованного фланга, были вооруженные люди. Они вскакивали на ноги, и их оружие послушно ложилось в изгиб их плечей.

Решив не обмануть свои надежды, Данбер неожиданно для себя, подчиняясь импульсу, отпустил поводья и поднял обе руки вверх. Со стороны он мог показаться цирковым наездником, но он всего лишь чувствовал, что это финал. Он поднял руки высоко вверх в завершающем жесте прощания с жизнью. Сторонний наблюдатель мог истолковать это неправильно. Кому-то могло показаться, что это жест триумфа.

Естественно, лейтенант Данбер даже не догадывался, что это может быть воспринято кем-то, как сигнал. Он просто хотел умереть. Но у его товарищей сердце уже стучало в глотках, и когда они увидели, как руки лейтенанта взмыли кверху, это было больше, чем они могли вынести.

Они ринулись вперед, сокрушая стену. Это был спонтанный, ревущий и воющий поток людей, который оборачивался кровью войск противника.

Люди в коричневой форме дрогнули и побежали, как один, карабкаясь в страшном беспорядке к полосе деревьев, стоящей позади них.

К тому моменту, когда Данбер остановил Киско, одетые в голубую форму войска Союза были уже за стеной, загоняя находящихся в ужасе повстанцев в леса.

Голова Данбера вдруг просветлела.

Мир вокруг него превратился в волчок.

Полковник и его помощники сходились в одном направлении, генерал Типтон и его люди шли с другой стороны. Они оба думали, что Данбер погиб, вывалившись без сознания из седла, и каждый из них ускорил свой шаг, когда лейтенант упал. Подбегая к тому месту в пустынном поле, где Киско спокойно стоял рядом с бесформенной кучкой, лежащей у его ног, полковник и генерал Типтон испытывали одни и те же чувства. Такие чувства были редки у офицеров, носящих высокие звания. Особенно во время войны.

Каждый испытывал глубокий и неподдельный интерес к единственному человеку.

Из них двоих генерал Типтон был более переполнен чувствами. За двадцать семь лет службы он был свидетелем многих смелых поступков, но ни один из них не потрясал его так глубоко, ни один из них не разворачивался перед ним так широко, как происшедшее этим вечером.

Когда Данбер подошел, генерал стоял на коленях на своей стороне с видом отца, потерявшего своего сына.

Когда же генерал узнал, что этот бравый лейтенант поскакал на поле уже будучи раненым, он склонил голову, как будто в молитве, и заплакал, чего не делал с тех пор, когда был ребенком. Слезы скатывались по его обветренным щекам и застревали в седеющей бороде алмазными капельками.

Лейтенант Данбер не был расположен к длинному разговору. У него была лишь одна просьба, и он повторил ее несколько раз:

— Не отнимайте мне ступню.

Генерал Типтон услышал его мольбу и запомнил ее. Он отнесся к этим словам так, будто это было Божье послание. Данбера увезли с поля в личной карете скорой помощи генерала, поместили в полковом штабе в квартире генерала, а затем он оказался под строгим наблюдением личного врача генерала.

Когда лейтенант прибыл туда, разыгралась маленькая сцена. Генерал Типтон приказал своему врачу спасти Данберу ступню. После беглого осмотра доктор сказал, что по понятным причинам он предпочел бы ампутировать ее.

Генерал Типтон вывел доктора наружу и сказал:

— Если вы не сохраните этому мальчику ногу, я буду вынужден уволить Вас за некомпетентность. Я уволю Вас, даже если это будет самая худшая вещь, которую я сделаю.

Выздоровление лейтенанта Данбера стало навязчивой идеей генерала. Он каждый день находил время для того, чтобы зайти взглянуть на молодого лейтенанта через плечо доктора, который, чтобы спасти Данберу ступню, не отходил от него две недели.

Генерал мало разговаривал с пациентом в это время. Он всего лишь по-отечески выражал свой интерес. Но когда нога была наконец вне опасности, однажды вечером он опустился на раскладной стул возле кровати и нетерпеливо заговорил о том, что беспокоило его все это время.

Данбер слушал, ошарашенный, пока генерал выкладывал свою идею. Он хотел, чтобы для лейтенанта Данбера война была закончена. Его поступка на поле боя, о котором генерал до сих пор думал, было достаточно для одного человека на войне.

И еще генерал хотел, чтобы лейтенант попросил его о чем-нибудь, потому что (здесь генерал понизил голос) «Мы все у тебя в долгу. Я у тебя в долгу».

Данбер позволил себе легкую улыбку и сказал:

— Ладно… У меня осталась моя нога, сэр.

Генерал Типтон не улыбнулся в ответ.

— Что ты хочешь? — спросил он Данбера.

Юноша закрыл глаза и задумался.

Наконец он сказал:

— Я всегда хотел служить на границе.

— В каком месте?

— Где угодно… только на границе.

Генерал поднялся со стула.

— Хорошо, — сказал он, складывая его.

— Сэр?..

Генерал отставил стул и, обернувшись назад, посмотрел на Данбера с обезоруживающей нежностью.

— Я хотел бы оставить лошадь… — попросил лейтенант. — Могу я сделать это?

— Конечно, можешь.

Коротая вечер, Данбер еще раз прокручивал в мозгу разговор с генералом. Он был воодушевлен неожиданными, новыми возможностями, открывающимися перед ним. Но он так же чувствовал и приступ вины, когда думал о любви и нежности, которые он заметил на лице генерала. Данбер никому не говорил, что в тот день пытался всего лишь свести счеты с жизнью. Теперь уже было слишком поздно.

Этим вечером он решил никогда не говорить об этом.

Сейчас, лежа под холодными, влажными одеялами, Данбер затянулся третий раз за полчаса, размышляя о невероятных превратностях судьбы, которые в итоге привели его в форт Сэдрик.

В комнате светлело. То же самое происходило и с настроением лейтенанта. Он оставил свои мысли о прошлом и переключился на настоящее. С усердием человека, довольного своим местом, он начал думать о сегодняшних планах по уборке форта.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

I

Как юнец, который довольно перескакивает с овощей на пирог, лейтенант Данбер прошел через трудную работу по укреплению склада продовольствия и с большим удовольствием принялся за конструирование навеса.

Роясь в снаряжении, привезенном им в форт, он нашел набор полевых стульев, которые могли снабдить его парусиной. Но ничего из того, что он видел, не могло служить подходящим инструментом для шитья, и он пожалел, что так поспешно сжег кости.

Он обшаривал берега внизу по реке большую часть утра, пока не обнаружил маленький скелет, который дал Данберу несколько прямых костей. Этими обломками можно было шить.

Вернувшись в склад снаряжения, лейтенант нашел там тонкий кусок веревки, который можно было распустить на нити нужного размера. Кожа, конечно, сгодилась бы больше — она прочнее. Но в проведении всех улучшений Данберу нравилась идея новых решений непредвиденных задач во всех видах работ. «Держу в подчинении форт», — думал он, посмеиваясь над собой. «Держу в подчинении форт до тех пор, пока он снова не наполнится жизнью с прибытием новых сил».

Хотя Данбер и избегал мыслей об ожидании кого бы то ни было, он был уверен, что рано или поздно кто-нибудь придет.

Шитье давалось с трудом. Весь остаток второго дня он упорно сшивал брезент, делая большие успехи. Но поздним вечером, когда Данбер был не в состоянии заниматься этим дальше, его руки так распухли от покрывающих их мозолей, что он с трудом приготовил свой вечерний кофе.

Утром его пальцы стали похожи на камень. Они были слишком негнущиеся для того, чтобы работать иглой. Он пытался делать стежки любыми способами, так как был близок к завершению шитья. Но не мог.

Вместо этого он переключил свое внимание на кораль. После тщательного осмотра лейтенант вытащил из земли четыре самых высоких и крепких столба. Они были вкопаны неглубоко, и работа по их вытаскиванию не заняла много времени.

Киско нс собирался никуда выходить, и Данбер несерьезно относился к мысли о том, что кораль останется открытым. В конце концов, однако, лейтенант решил, что нарушение кораля может нарушить дух очистительной компании. Следующий час он потратил на восстановление ограды.

После этого Данбер расстелил брезент перед хижиной, где он поселился, и глубоко вкопал столбы, плотно утрамбовывая землю вокруг каждого из них.

День выдался теплый, и когда лейтенант закончил возиться со столбами, он обнаружил, что находится в тени дерновой хижины. Данбер вошел внутрь, сел на край кровати и прислонился спиной к стене. Его веки тяжелели. Он прилег на соломенный тюфяк, чтобы отдохнуть минутку и тут же провалился в глубокий, долгожданный сон.

II

Данбер проснулся, застигнутый полной чувственности вечерней зарей, которая окончательно капитулировала. В данном случае — перед дремотой. Блаженно вытянувшись, он свесил руки по сторонам кровати и, как мечтающий ребенок, кончиками пальцев прочертил светлые полоски на грязном полу.

Он чувствовал себя замечательно, лежа так и ничего нс делая. Вдруг ему пришло на ум, что, вдобавок к изобретенному им самим дежурству, он может также установить свой собственный темп работ. Временно, разумеется. «Мне не повредит, если я немного полодырничаю», — подумал Данбер.

Тени подбирались к дверному проему хижины и, смущенный тем, как долго он спал, Данбер сунул руку в брючный карман и достал простые старые карманные часы, которые раньше принадлежали его отцу. Когда лейтенант поднес их к лицу, стало ясно, что они стоят. Какое-то время он соображал, пытаясь установить точное время, но вскоре он положил старый, поношенный кусочек времени себе на живот и погрузился в медитацию.

Что сейчас для него значило время? Что оно вообще могло значить? Хорошо, возможно, оно необходимо в движении предметов, людей и материалов. Например, для того, чтобы вовремя принять пищу. Для школьных мероприятий, свадебных и церковных обрядов и для того, чтобы вовремя пойти на работу.

Но что значило оно здесь?

Лейтенант Данбер закурил и повесил вещь, переданную ему по наследству, на удобный крюк в нескольких футах над кроватью. Он смотрел на цифры, составляющие круг на циферблате, и курил. Данбер думал, насколько более эффективно это могло бы быть для работы, когда человек чувствует нечто подобное. Он ест, когда голоден, и спит, когда хочет спать.

Лейтенант глубоко затянулся и, закинув руки за голову, выпустил струю голубого дыма.

«Как было бы замечательно жить совсем без часов, без времени», — подумал он.

Неожиданно звук тяжелых шагов раздался снаружи. Через какое-то время он прекратился. Затем шаги зазвучали снова. Движущаяся тень прошла через вход в хижину и минуту спустя большая голова Киско просунулась в дверь. Его уши были насторожены, а большие влажные глаза смотрели удивленно. Он был похож на ребенка, вторгшегося в святость родительской спальни в воскресное утро.

Данбер разразился смехом. Оленья шкурка позволила своим ушам опуститься и, будто случайно, кивнула. Кивок получился длинным. Конь будто бы извинялся за это маленькое недоразумение и всем своим видом показывал, что оплошности как будто и не было. Животное обвело глазами комнату с неприятным запахом. Потом Киско пристально посмотрел на лейтенанта и поставил свои копыта так, как делают лошади, когда хотят отогнать от себя мух.

Данбер догадался, что Киско чего-то хочет.

Хорошей скачки, вероятно.

Он стоял в корале целых два дня.

III

Лейтенант Данбер не увлекался верховой ездой. Он никогда не обучался тонкостям наездника. Его тело, достаточно крепкое, несмотря на обманчивую худобу, не знало систематических занятий гимнастикой.

Но было что-то особенное в его отношении к лошадям. Он любил их с тех времен, когда был еще мальчишкой. Возможно, это и было причиной. Но на самом деле не это было главным. Самое важное, самое необычное происходило тогда, когда Данбер вспрыгивал на спину лошади и качался в такт ее шагам, особенно если это была такая низкорослая лошадка, как Киско.

Существовала связь между лошадьми и лейтенантом. Он владел редкой способностью понимать язык лошади.

Он понял диалект Киско почти сразу, и было лишь немногое, чего он не мог сделать. Когда они скакали, в их движениях была грация танцующей пары.

Чем чистокровнее была лошадь, тем лучше. Данбер всегда предпочитал ездить без седла, но армия, конечно, не позволяла таких вещей. Люди получали травмы и сильнее уставали, поэтому вопрос о езде без седел даже не поднимался во время длительных компаний.

Итак, когда лейтенант ступил внутрь затененного склада снаряжения и продовольствия, его рука автоматически потянулась за седлом, которое висело в углу.

Он остановил себя. Единственной армейской единицей был сам Данбер, и лейтенант знал, что он-то не получит никакой травмы и не устанет в поездке без седла.

Лейтенант Данбер оставил седло на месте, а вместо него взял только уздечку для Киско.

Они не отъехали и двадцати ярдов от кораля, когда Данбер снова увидел волка. Тот смотрел с того места, где появился в первый раз днем раньше. Волк стоял на краю скалы на другом берегу реки прямо напротив форта.

Зверь начал двигаться, но когда увидел Киско, идущего к привалу, замер, осмотрительно отступил на свою привычную позицию, а закончив свой отход, уставился на лейтенанта.

Данбер посмотрел назад с большим интересом, чем в предыдущий день. Все верно, это был тот же самый волк, два белых носка на передних лапах. Он был крупный и сильный, но было в нем что-то, что вызывало у лейтенанта такое чувство, будто он утратил свое главенство. Шерсть волка была вздыблена на загривке, и Данберу показалось, что он увидел зубчатую линию вдоль морды, больше похожую на старый шрам. Была настороженность во всем волчьем облике, которая выдавала его возраст. Он, казалось, наблюдает за всем происходящим, не пошевелив ни единым мускулом. Мудрость — вот слово, которое пришло на ум лейтенанту. Мудрость была премией за многолетнее выживание, и рыжевато-коричневый дружище с наблюдательными глазами сумел выжить.

«Забавно, что он снова пришел», — подумал лейтенант Данбер.

Он не спеша двинулся вперед, и Киско зашагал перед ним. Когда Данбер сделал первые шаги, его глаза отметили движение, и он посмотрел на противоположный берег.

Волк тоже двигался.

Лейтенанта удивил тот факт, что волк держал темп. Это продолжалось с сотню ярдов, до тех пор, пока Данбер нс остановил лошадь.

Волк тоже остановился.

Повинуясь импульсу, лейтенант развернул Киско на четверть оборота и поставил его мордой к пропасти. Теперь они смотрели прямо в волчьи глаза, и Данбер почувствовал уверенность в том, что он мог что-то прочесть в них. Что-то похожее на тоску.

Когда лейтенант Данбер начал думать о том, чем была вызвана эта печаль в волчьих глазах, зверь зевнул и отвернулся. Потом он затрусил прочь. Бег его перешел в рысь — и волк исчез.

IV

Апрель 13, 1863

Хотя я снабжен продовольствием и снаряжением в достаточном количестве, я решил экономить. Отсутствующий гарнизон или пополнение могут прибыть в любой момент. Не могу себе представить, что этого придется ждать слишком долго.

В любом случае, я стараюсь расходовать запасы таким образом, будто я всего лишь маленькая часть гарнизона. Могут возникнуть трудности с кофе, но я постараюсь его экономить как можно дольше.

Начал делать навес. Если мои руки, которые сейчас в ужасном состоянии, смогут свернуть утром сигарету, то я закончу эту работу к утру следующего дня.

Ограничился коротким патрулированием. Ничего не обнаружил.

Видел волка, который, по-моему, намеревается обосноваться здесь. Он, кажется, не намерен причинять мне неприятности. Как бы то ни было, кроме моей лошади — он единственное живое существо, которое здесь присутствует. Он появлялся каждый вечер в прошедшие два дня. Если он придет и завтра, я назову его Два Носка. У него молочно-белые носочки на обеих передних лапах.

Лейт. Джон Дж. Данбер, США

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

I

Следующие несколько дней прошли ровно.

Руки лейтенанта Данбера обрели свое нормальное состояние и работы по постройке навеса наконец были закончены. Спустя двадцать минут после натяжки навеса, когда Данбер расслабился под его обширной тенью, прислонившись к бочке и, пуская дым колечками, ветер ударил с силой по постройке и навес рухнул.

Чувствуя смущение, лейтенант выбрался из-под накрывшего его брезента. Несколько минут он изучал поврежденный комфорт, и натолкнулся на идею скрепить брезент проволокой. За неимением проволоки он решил использовать веревку, и до того, как солнце опустилось за холмы, Данбер снова был в тени от воскрешенного навеса. Его глаза были закрыты, в руке тлела заново скрученная сигарета. Он слушал приятные звуки, которые издавал хлопающий по ветру брезент над его головой.

Используя штык, Данбер выпилил широкое окно в дерновой хижине и занавесил его куском такого же брезента.

Он долго и усердно трудился над благоустройством бывшей халупы капитана Каргилла. Но, исключая из преодолеваемых препятствий большую часть повалившейся стены, прогресс был слишком мал. Зияющая дыра не давала ему покоя. Отвалившиеся куски дерна выпадали всякий раз, когда лейтенант пытался их приладить на место. Тогда Данбер прикрыл дыру еще одним куском брезента и решил дать своим рукам отдых. С самого начала эта дерновая хижина была безнадежным делом.

Лежа на своем тюфяке поздним вечером, лейтенант Данбер снова и снова возвращался мыслями к проблеме со складом продовольствия. Но дни проходили за днями, и он все меньше думал о нем. Погода стояла прекрасная. Температура не могла быть более удачной. Воздух был мягким, как перышко, а ветерок, который заставлял брезентовую занавеску на окне волноваться над его головой в эти поздние часы, был сладок и напоен ароматами трав.

Ежедневные маленькие проблемы с течением времени казались еще меньше, еще более легкими для решения. Когда лейтенант заканчивал очередную работу, он вытягивался на своей походной койке с неизменной сигаретой в руке и удивлялся спокойствию, которое он чувствовал. Его веки неизменно наливались тяжестью, и у него вошло в привычку подремать полчаса перед ужином.

У волка, которому Данбер дал кличку «Два Носка», тоже появилась привычка. Он появлялся на одном и том же месте на вершине скалы каждый вечер. После двух или трех дней лейтенант начал воспринимать эти тихие посещения и передвижения как вполне допустимые. Иногда волк, бегущий рысью, попадал в поле зрения Данбера. Но чаще лейтенант видел его сидящим на своем обычном месте, на скале по ту сторону реки. Зверь сидел, глядя на противоположный берег своими странными, несомненно, полными тоски глазами.

Однажды вечером, когда Два Носка наблюдал за Данбером, лейтенант положил огромный кусок свиной шкуры на своем берегу. На следующее утро от шкуры не осталось и следа, и хотя у Данбера не было доказательств, он был уверен, что ее взял Два Носка.

II

Лейтенант Данбер упустил две вещи. Он не принял в расчет общество людей. И он забыл о хорошей выпивке. Более того, он забыл о женщинах, или хотя бы просто о женщине. Секс с трудом помещался в его мыслях. Но все же частично присутствовал. Чем лучше он обосновывался, и чем свободней становилась его жизнь в форте, тем больше он хотел ее с кем-нибудь разделить. Когда лейтенант думал о недостающих элементах, он опускал подбородок и угрюмо смотрел в пустоту.

К счастью, этот упадок духа быстро прошел. Если Данберу чего-то и недоставало, то это была бледность цвета того, что он имел. Его мысли были свободны. У него не было работы и не было забав. Все оставалось самим собой. Было неважно, принесет ли он воду из ручья или приготовит плотный обед. Все было одинаковым, и Данбер обнаружил, что не все так скучно. Он думал о себе как об отдельном потоке в сильном течении реки. Он был отделен, и все же он был целым, был всем в одно и то же время. Это было замечательное чувство.

Данберу нравились их ежедневные прогулки с Киско, когда он сидел верхом на темной блестящей спине. Каждый день они выезжали в разных направлениях, иногда удаляясь на пять-шесть миль от Форта. Лейтенант ни разу не заметил ни фургона, ни индейцев. Но это было небольшим разочарованием. Прерия была великолепна. Она ярко горела разноцветием диких трав. Высокая трава была сочной, живой, как океан, волнующейся от дуновения ветра. Она простиралась так далеко, насколько хватало глаз. Это было захватывающее зрелище, и Данбер знал, что никогда не устанет видеть это.

За день до того, как лейтенант затеял стирку, они с Киско ускакали меньше чем на милю от форта. Данбер случайно оглянулся и увидел в добрых ста ярдах позади Два Носка, бегущего рысью в том же темпе, что и Киско.

Лейтенант остановил Киско, и волк замедлил свой бег. Но не остановился.

Он изменил направление, снова набирая скорость. Когда старый волк поравнялся с ними, он замер в высокой траве в пятнадцати ярдах слева от лейтенанта и уставился на его ляжки, будто ожидая сигнала к продолжению движения.

Данбер поскакал далеко в прерию и Два Носка бежал с ним. Любопытство заставляло лейтенанта Данбера делать серии остановок и потом двигаться снова во время всего пути. Два Носка, чьи желтые глаза всегда были бдительны, каждый раз следовал этим движениям.

Даже когда Данбер изменил тактику и начал двигаться зигзагами то туда, то сюда — даже тогда волк держался на постоянной дистанции в пятнадцать ярдов.

Когда лейтенант послал Киско легким галопом, он был удивлен, увидев, как Два Носка легко бежит вприпрыжку все на том же расстоянии от них.

Они остановились. Данбер посмотрел на своего преданного преследователя и попытался найти объяснение. Конечно, это животное знало людей, встречая их где-то на границе. Возможно, этот волк был наполовину собакой. На мгновение Данбер забыл о звере, окинув взглядом прерию, которая на горизонте вливалась в небо. Потом, вернувшись к нему глазами, он не смог себе представить Два Носка никем иным, кроме волка.

«Эй», — выкрикнул лейтенант.

Два Носка насторожился, подняв уши.

«Пойдем», — продолжил Данбер.

Втроем они покрыли расстояние еще с милю, как вдруг были испуганы маленьким стадом антилоп. Лейтенант наблюдал за белыми огузками и зубцами рогов, попеременно показывающимися из травы до тех пор, пока они не скрылись из вида.

Когда он повернулся, чтобы проверить реакцию зверя, он его просто не увидел.

Волк ушел.

На западе собирались тучи, нагромождаясь друг на друга. Уже были слышны далекие раскаты грома и иногда небо озарялось вспышками. Они с Киско повернули обратно, и Данбер задержал взгляд на грозовом фронте. Тучи двигались прямо к ним, и ожидание дождя наложило на лицо лейтенанта печать грусти.

Он действительно должен устроить стирку.

Одеяла начинали пахнуть как старые грязные носки.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

I

Лейтенант Данбер несколько ошибался, когда пытался предсказать погоду по старой доброй традиции.

Гроза действительно разразилась вечером, и не утихала всю ночь. Но на Форт Сэдрик не упало ни единой капли дождя. Утро, с которого начался следующий день, выдалось чистейших пастельных тонов. Небо светилось голубизной, воздух был похож на чистую родниковую воду, вкусную и прохладную, а милосердное солнце подрумянило все вокруг прикосновением своих лучей, не опалив ни единой травинки.

Во время утреннего кофе лейтенант перечитал свой официальный доклад о прошедшем дне и решил, что он проделал стоящую работу по описанию фактов. Некоторое время Данбер сомневался в отношении слишком субъективного подхода к окружающему в своих записях. Не один раз он хватался за ручку, чтобы вычеркнуть лишнее, но в конце концов оставил все без изменений.

Он допивал вторую чашку, когда заметил грозовые облака далеко к западу. Это были коричневые, темно-коричневые облака, плывущие низко над горизонтом и застилающие все небо. Они были слишком темными, чтобы их можно было назвать просто облаками. Это выглядело как дым от большого пожара. Молнии, сверкавшие прошедшей ночью, могли во что-то попасть. Может быть, прерия была поражена огнем. Данбер мысленно отметил про себя, что надо будет проследить за дымовыми облаками и, если они будут продолжать расти, этим вечером выехать в том направлении. Он слышал, что пожар в прерии может быть огромным и быстро распространяющимся.

II

Они пришли на день раньше, ближе к полуночи. И, в отличие от лейтенанта Данбера, продолжали прибывать.

Но, по крайней мере, их настроение не было угнетенным. Последний этап длинного перехода из зимнего лагеря далеко на юг был завершен. Это, а также приход весны, делало их счастливыми. Их пони крепли и набирали вес с каждым днем. После длительного марша, после месяцев общей бездеятельности каждый жаждал работы. Приготовления к обживанию этих мест могли начаться сразу же после постройки летних хижин. Это делало их еще счастливее, каждого в отдельности и всех вместе. Пришли бизоны. Праздник был не за горами.

Из-за того, что этот летний лагерь был устроен для продолжения рода, для нового поколения, сильное чувство дома освещало сердце каждого, всех ста семидесяти двух мужчин, женщин и детей.

Зима была мягкой, и люди отлично пережили ее. Сегодня, в первое утро на новом месте, которое станет их домом, это был лагерь улыбок. Подростки резвились со стадом пони, мужчины рассказывали истории, а женщины готовили завтрак с большей веселостью, чем обычно.

Это были дакоты.

Дымовые облака, принятые лейтенантом Данбером за пожар в прерии, были ни чем иным, как дымом от костров, поднимающимся вверх, когда женщины готовили.

Дакоты расположились лагерем на той же реке, восемью милями западнее форта Сэдрик.

III

Данбер собрал все нуждающееся в стирке, что он смог найти. Он запихал это в старый мешок, затем перебросил вонючие одеяла через плечо, отыскал кусок мыла и начал спускаться к реке.

Сидя на корточках возле самой воды и вытаскивая грязные вещи из мешка, он подумал, что лучше бы было снять с себя одежду и постирать сразу все. Но тогда ему нечего было бы носить, пока выстиранное белье сохнет.

Данбер вспомнил, что у него есть пальто.

«Как глупо», — промолвил он, тихо рассмеялся, а затем сказал сам себе: «Здесь только я и прерия».

Какое же приятное чувство быть обнаженным! Он даже отложил в сторону свою фуражку.

Когда Данбер нагнулся к воде с полными руками одежды, он увидел свое отражение на ровной поверхности реки. Последний раз он смотрелся в зеркало две недели назад. Лейтенант замер, вглядываясь в себя.

Его волосы стали длиннее. Лицо выглядело тоньше, несмотря на бороду, которая успела значительно отрасти. И он заметно похудел. Но Данбер подумал, что все равно выглядит хорошо. Его глаза были все такими же проницательными, какими он привык их видеть. И хотя он был неузнаваем сейчас для тех, кто знал его раньше, он по-мальчишески улыбнулся своему отражению.

Чем дольше лейтенант смотрел на свою бороду, тем меньше она ему нравилась. Он пошел в форт за бритвой.

Данбер не думал о своей коже, пока брился. Она всегда была одинакова. Белые люди большую часть времени находятся в тени. И их кожа бела, как снег.

Лейтенант Данбер был достаточно белым для того, чтобы привлекать чье-то внимание.

IV

Трепыхающаяся Птица оставил лагерь до рассвета. Он знал, что его уход не вызовет обсуждений. Он никогда не должен был спрашивать разрешения на свои передвижения и редко — на свои действия. Он не спрашивал разрешения, если только эти действия не были плохо выполнены. Плохо выполненные операции могли привести к катастрофе. Но хотя он и был новичком, всего год занимающимся шаманством зеленым юнцом, ни одно из его действий не привело к катастрофе.

Фактически, он неплохо преуспевал в своем деле. Дважды он совершил маленькое чудо. Трепыхающаяся Птица чувствовал радость от этих чудес, но такую же радость чувствовал он и от заработка, который давала ему эта работа. Он следил за состоянием здоровья всех людей в племени. Он выполнял массу административных обязанностей, обращая внимание на ссоры, возникающие в этой дикой округе, а так же на честность в медицине. Все это он выносил на бесконечные собрания, которые имели место каждый день. Вдобавок ко всему этому он обязан был обеспечивать всем необходимым двух жен и четырех детей. И все это делалось с одним ухом и одним глазом, обращенными к Великому Духу; всегда слушающий, всегда наблюдающий за малейшим шорохом и едва различимым контуром.

Трепыхающаяся Птица достойно исполнял свои обязанности, и каждый из племени знал это. Они были уверены в нем, потому что хорошо знали этого человека. Трепыхающаяся Птица не имел ни одной кости в своем теле, которая служила бы только ему. И куда бы он не ехал, он ехал с весом огромного уважения.

Некоторые из молодых воинов могли бы поинтересоваться, куда он собрался в это утро, но они даже не мечтали об этом вопросе.

Трепыхающаяся Птица не имел специального задания. Он скакал по прерии, чтобы освежить голову. Он не любил большие передвижения: от зимы к лету, от лета к зиме. Ужасный шум от них выводил его из равновесия. Это разрушало связь с Великим Духом, которую он старался сохранить с помощью уха и глаза. В это первое утро после изнурительного долгого марша он знал, что лязганье и грохот при устройстве лагеря будут больше, чем он сможет вынести.

Он взял своего лучшего пони темно-гнедой масти и отправился к реке. Ему предстояло проехать несколько миль по холмистому подъему, который он знал еще с детства.

Он жаждал увидеть сверху прерию, раскинувшуюся перед ним во всей своей необъятности. Когда это произошло, Трепыхающаяся Птица был приятно удивлен. Он никогда раньше не видел ее такой. Прерия изобиловала летними красками. Конечно, там были и враги, но отряд сейчас был очень силен. Трепыхающаяся Птица не смог сдержать улыбку. Он был уверен, что этот сезон будет благоприятным.

Прошел час, но его радостное настроение не уменьшалось. Трепыхающаяся Птица сказал себе: «Я совершу прогулку в эту красивую страну», — и погнал пони в направлении все еще поднимающегося солнца.

V

Данбер окунул одеяла в воду, и неожиданно вспомнил, что грязные вещи обычно трут о доску. Он оглянулся вокруг, ища что-нибудь похожее. В поле его зрения не попался ни один подходящий камень. Лейтенант взял одеяла, с которых ручьями стекала вода, и остальную одежду, прижал все к груди и, будучи новичком в стирке, побрел вниз по реке, осторожно ступая босыми ногами по мелким и острым прибрежным камешкам.

Пройдя с четверть мили, он обнаружил выступающую породу, которая вполне могла сойти за стиральную доску. Он взбил хорошую пену и, как всегда делают новички, втер мыло в порядке эксперимента в одно из одеял.

Постепенно он приобрел сноровку. С каждой новой операцией по намыливанию, оттиранию и развешиванию Данбер чувствовал себя все увереннее, и, приближаясь к концу, он с видимой легкостью делал эту работу, подумывая даже о сезонных стирках.

Всего за две недели до своего приезда сюда Данбер дал новые оценки деталям, но сейчас, познавая первые их части опытным путем, он все переосмысливал. Низкорослое деревце дуба тянулось к свету из расщелины в скале, и лейтенант развесил на нем свою одежду для просушки. День был погожим. Яркое солнце бескорыстно дарило свое тепло всему живому на земле. Ветра почти не было. Для того чтобы высушить все белье, мог потребоваться целый день, а Данбер забыл взять с собой табак.

Обнаженный лейтенант решил не ждать.

Он отправился обратно в форт.

VI

Трепыхающаяся Птица слышал приводящие в замешательство истории об их количестве. Неоднократно он слышал, как люди говорили: «Они были такими же многочисленными, как птицы». Это затрудняло шаману и без того нелегкий путь к их мыслям.

И еще, основываясь на том, что он действительно видел, бородатые люди внушают жалость.

Они, казалось, были ужасной расой.

Те бедные солдаты в форте, такие богатые разнообразными вещами, но бедные в чем-либо еще. Они плохо стреляют из своих ружей, плохо ездят на своих больших, медлительных лошадях. Они поставлены, чтобы быть воинами белых людей, но они не имеют бдительности. И их так легко победить. Забирать их лошадей бывает до смешного просто. Так же просто, как собирать ягоды с куста.

Они были большой загадкой для Брыкающейся Птицы, эти бледнолицые. Он не мог думать о них без того, чтобы не зайти в тупик.

Солдаты в форте, например. Они жили без семей. И они жили без своих старейшин с Великим Духом в основе. Они поклонялись и подчинялись лишь вещам, написанным на бумаге. И они были такими неопрятными. Они даже не могли содержать в чистоте самих себя.

Трепыхающаяся Птица не мог представить, как эти бородатые люди смогли прожить хотя бы год такой жизни. А им приказано было еще процветать. Он был не в силах понять этого.

Его мысли выбрали этот путь, когда он подумал о форте, о том, что форт находится совсем рядом. Он желал, чтобы белые люди ушли, но тем не менее ожидал встречи с ними. Сейчас, сидя на своем пони и оглядывая прерию, он с первого взгляда заметил, что это место улучшилось, форт был чист. Большая шкура на шестах закручивалась от ветра. Маленькая лошадка, которая выглядела отлично, стояла в корале. Никакого движения видно не было. Из форта не доносилось ни звука. Было похоже, что место умерло. Однако, кто-то продолжал жить там.

Трепыхающаяся Птица перевел своего пони на шаг.

Он должен был взглянуть на все поближе.

VII

Лейтенант Данбер прохлаждался, шагая вдоль реки обратно в форт.

На своем странном ироническом пути он чувствовал себя намного менее заметным без одежды. Может быть, так оно и было. Каждое крошечное растение, каждое жужжащее насекомое, казалось, привлекало его внимание. Все вокруг было удивительно живым.

Ястреб с красным оперением на хвосте летел прямо перед Данбером всего в каких-то десяти футах над головой, держа в когтях бурундука.

На полпути лейтенант на минуту остановился, задержавшись в тени высокого льна, чтобы понаблюдать за барсуком, роющим нору на несколько футов выше уровня воды. Барсук взглянул назад, на обнаженного лейтенанта, нс переставая заниматься своим делом.

Недалеко от форта Данбер остановился посмотреть игру двух влюбленных. Пара водяных змей возбужденно крутилась в экстазе на мелководье и, как все влюбленные, они ничего нс замечали вокруг. Даже когда тень лейтенанта упала на воду, они никак нс отреагировали на это.

Он с трудом дотащился до косогора, восхищенный утомительной прогулкой. Данбер чувствовал себя окрепшим и здоровым. Это было чувство истинного жителя прерий.

Когда он поднял просветленную голову, то увидел гнедого пони.

В то же время он заметил и силуэт человека, прокрадывающегося в тень от навеса. На долю секунды фигура показалась в лучах солнца, и Данбер пригнулся, усевшись в расселине прямо под нависшей глыбой скалы.

Лейтенант сидел на корточках, сконцентрировавшись и обратившись в слух. Казалось, его уши даже увеличились в размере. От долгого и неподвижного сидения его ноги сделались ватными. Похоже, сейчас он был одержим одним — он слушал.

Мысли быстро понеслись в голове. Фантастические образы замелькали перед глазами лейтенанта. Брюки с бахромой по боковым швам. Расшитые бусинами мокасины. Топорик с полосами, свисающими с него. Груда слабо светящихся костей. Тяжелые, блестящие волосы, доходящие до середины спины. Черные, глубоко посаженные глаза. Крупный нос. Кожа цвета глины. Перо на затылке, трепещущее на ветру.

Он знал, что это индеец, но не ожидал, что его встреча с людьми в этих местах придет к нему в образе индейца — этого дикаря. Лейтенант был ошеломлен, шокирован этой неожиданной встречей так, будто получил нокаут.

Данбер оставался пригнувшимся под скалой, его ягодицы касались земли, капли холодного пота покрывали лоб. Он с трудом переварил то, что увидел. И он боялся посмотреть снова.

Лейтенант услышал лошадиное ржание и, оставляя свое убежище, медленно выглянул из-за скалы.

Индеец был в корале. Он подходил к Киско с длинной полоской кожи в руках, которая оканчивалась петлей.

Когда лейтенант Данбер увидел это, его парализация мгновенно испарилась. Ни о чем более не думая, он вскочил на ноги и вскарабкался на вершину скалы. Его рев нарушил спокойствие прерии, прозвучав подобно выстрелу:

— Ты здесь!

VIII

Трепыхающаяся Птица подпрыгнул от неожиданности высоко вверх.

Повернувшись на звук голоса, который испугал его до такой степени, что он чуть не выпрыгнул из собственной кожи, шаман дакотов столкнулся лицом к лицу с самым странным видением в своей жизни.

Голый человек. Обнаженный мужчина, идущий через двор прямо на него со стиснутыми зубами и крепко сжатыми кулаками. Его кожа была белой до рези в глазах.

Трепыхающаяся Птица, не справляясь с собой, в ужасе попятился назад. Вместо того, чтобы перепрыгнуть через изгородь кораля, он устремился прямо на нее. Индеец пронесся через двор, вихрем вскочил на своего пони и помчался прочь с такой скоростью, как будто за ним по пятам гнался дьявол.

Он ни разу не оглянулся.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

I

Апрель 27, 1863

Впервые встретил дикого индейца.

Он пришел в форт и пытался украсть мою лошадь. Когда я появился, он испугался и убежал. Не знаю, как много их может быть в округе, но, учитывая вышеизложенное, где появился один, там могут быть и остальные.

Я предпринимаю шаги по подготовке к еще одному визиту. Я не могу сделать адекватную защиту, но постараюсь произвести большое впечатление, когда они придут снова.

Я все еще один, и если войска не прибудут в скором времени, все может быть потеряно. Человек, которого я видел, был притягивающе интересным парнем.

Лейт. Джон Дж. Данбер, США

Данбер потратил следующие два дня на приготовления, большая часть которых была направлена на то, чтобы произвести впечатление силы и стабильности в случае нападения извне. Это могло показаться сумасшествием: один человек пытается подготовиться к яростному штурму бесчисленных врагов. Но лейтенант обладал исключительной силой характера, которая позволяла ему делать трудную работу при минимальных возможностях. Это была хорошая черта, и она помогала ему быть хорошим солдатом.

Данбер обошел свои позиции еще раз, осматривая их с точки зрения постороннего наблюдателя. Его первой заботой стало устройство тайников для снаряжения. Он рассортировал весь инвентарь, оставив только самое необходимое. Остальное с большой осторожностью лейтенант закопал в дырах вокруг форта.

Он спрятал инструменты, масло для лампы, несколько бочонков гвоздей и другие строительные принадлежности в одной из старых спальных нор. Затем лейтенант прикрыл это куском брезента, присыпав его и участок в несколько ярдов вокруг землей. Данбер тщательно осмотрел ландшафт. Тайник ничем не выделялся на этой части склона.

Он принес два ящика винтовок и полдюжины маленьких бочонков с порохом, а затем положил оружие на покрытую травой землю. Он обозначил более двадцати участков в прерии, каждый площадью с квадратный фут. Каждый с дерном и травой, примыкающими друг к другу. На этом же месте лейтенант вырыл глубокую яму, приблизительно шесть на шесть, и закопал оружие. К концу вечера он поместил обратно дерн и траву, утрамбовав их так тщательно и осторожно, что даже самый искушенный глаз не смог бы заметить результат от проведенных действий. Данбер отметил это место выбеленной солнцем костью бизона, которую воткнул в землю в углу на расстоянии в несколько ярдов от тайника.

В хижине, где размещался склад, лейтенант нашел пару американских флагов, и использовал два столба кораля как древки. Одно полотнище протянулось с крыши складского помещения, другое — с крыши хижины, где он сейчас жил.

Вечерняя поездка свелась к короткому, обычному патрулированию, которое он совершил вокруг Форта, держа его постоянно в поле зрения.

Два Носка появился на скале в обычное время на том же месте. Но Данбер был слишком занят, чтобы уделить ему внимание.

Лейтенант привык носить полную форму все время, поддерживая свои верховые сапоги с высокими голенищами в отличном состоянии, начищенными до блеска. Его фуражка всегда была чиста, а лицо — чисто выбрито. Сейчас он ходил без винтовки, без пистолета и без полной амуниции не только к реке.

После двух дней лихорадочной активности Данбер чувствовал, что подготовился насколько, настолько мог.

Апрель 29, 1863

Мое пребывание здесь должно быть отмечено вплоть до настоящего момента. Закончил все приготовления, какие смог придумать.

Жду.

Лейт. Джон Д. Данбер, США

II

Присутствие лейтенанта Данбера в форте Сэдрик нс было оглашено.

Трепыхающаяся Птица держал при себе, наглухо заперев в мыслях, существование Человека, Который Сверкает Как Снег. Два дня лекарь хранил сведения о нем, глубоко пораженный тем, что он видел. Он боролся сам с собой, пытаясь придать всему пережитому статус кошмарной галлюцинации. Это было первое, что пришло ему в голову.

После долгих размышлений Трепыхающаяся Птица пришел к выводу, что все увиденное им в форте — реальность.

По некоторым причинам, это заключение несло с собой большие проблемы. Мужчина был настоящим. Он жил. Он был рядом. Все дальше продвигаясь в мыслях о Данбере, индеец заключил, что Человек, Который Сверкает Как Снег, должно быть, каким-то образом связан с судьбой отряда. Иначе Великий Дух не стал бы показывать Трепыхающейся Птице этого человека.

Он был выбран для того, чтобы предсказать значение этого видения. Но сколько он не пытался объяснить это, у него ничего не получалось. Сложившаяся ситуация беспокоила его как ничто ранее. За всю свою жизнь он не испытывал ничего подобного.

Его жены знали, что по возвращении из злополучного форта Сэдрик он был чем-то обеспокоен. Они заметили едва уловимое изменение в выражении его лица. Во взгляде. Но не отягощенные излишней заботой о своем муже, женщины ничего не сказали, а продолжали заниматься обычной домашней работой.

III

В отряде было немного людей, которые, подобно Трепыхающейся Птице, имели бы влияние на соплеменников. И ни один из них не был более влиятельным, чем Десять Медведей. Он был самым почтенным. Ему было шестьдесят лет, и его выносливость, его мудрость и его замечательно твердая рука, которой он вел отряд, превосходили только его жуткую способность знать, какими ветрами к ним занесет удачу, неважно какую именно — маленькую или большую.

Десять Медведей с первого взгляда заметил, что с Трепыхающейся Птицей что-то происходит. Он воспринимал Брыкающуюся Птицу как важного члена отряда. Но он тоже ничего не сказал. Это входило в его привычки, и хорошо служило ему — ждать и наблюдать.

К исходу второго дня Десять Медведей убедился, что происшествие, тревожащее Брыкающуюся Птицу, может оказаться очень серьезным, и тогда он нанес визит в его вигвам поздним вечером.

Двадцать минут они молча курили табак знахаря перед тем, как перейти к немногословным отрывочным фразам и болтовне о второстепенных делах.

В подходящий момент Десять Медведей перевел разговор на интересующую его тему, перейдя к главному вопросу. Он спросил, как чувствует себя Трепыхающаяся Птица и какие прогнозы с точки зрения духов он имеет на лето.

Не вдаваясь в подробности, шаман ответил ему, что у него хорошие виды на этот сезон. Знахарь, который заботился о том, чтобы его работа не была детально спланирована, мог считать себя мертвым, если проговорится Десяти Медведям. Он был уверен в этом и потому сдерживался.

Тогда, с мастерством истинного дипломата. Десять Медведей спросил о потенциальных неблагоприятных прогнозах.

Глаза двух мужчин встретились. Десять Медведей поймал Брыкающуюся Птицу в ловушку самым верным способом.

— Есть один, — сказал Трепыхающаяся Птица.

Как только он произнес эти слова, он неожиданно почувствовал такое облегчение, будто ему развязали руки, и все тотчас же всплыло наружу: поездка, форт, замечательная гнедая лошадь в корале, и Человек, Который Сверкает Как Снег.

Когда лекарь закончил рассказ, Десять Медведей поджег успевшую потухнуть трубку и глубокомысленно затянулся перед тем, как положить ее между собой иТрепыхающейся Птицей.

Наконец он спросил:

— Он выглядел как Бог?

— Нет, он выглядел как человек, — ответил шаман. — Он ходил как человек, издавал человеческие звуки. Формы его тела были человеческими. Его даже можно отнести к мужскому полу.

— Я никогда не слышал, чтобы белые люди ходили без одежды, — сказал Десять Медведей. Выражение его лица стало подозрительным. — Его кожа действительно отражала солнечные лучи? — решил уточнить он.

— Она слепила глаза до боли.

Мужчины снова погрузились в молчание.

Десять Медведей поднялся на ноги:

— Я сейчас буду думать об этом.

IV

Десять Медведей выгнал всех из своего жилища и сидел наедине с самим собой более часа, думая о том, что рассказал ему Трепыхающаяся Птица.

Раздумья его были тяжелы.

Он сам несколько раз видел случайно белых людей, и, подобно Трепыхающейся Птице, не мог понять их поведения. Из-за их предполагаемого количества они должны были бы быть под контролем, но до сих пор они причиняли одни неприятности.

Десять Медведей никогда не любил думать о них.

«Как могут быть люди одной расы столь противоречивы?» — думал он.

Однако он отвлекся. Десять Медведей беззвучно отругал себя за это. Что он на самом деле знал о белых людях? Почти ничего… Ничего, что можно было бы добавить к его размышлениям.

Кто-то неизвестный находился в форте. Может быть, это был Дух. Может быть, просто другой тип белых людей. «Вполне возможно», — подумал Десять Медведей, — «что существо, представшее перед Трепыхающейся Птицей, было первым из целой новой расы».

Старый индеец признался себе, что его мозги забиты всем этим до отказа. Появилось и так много дел в связи с летней охотой. И они были неотложны.

Он не смог прийти к какому-либо выводу.

Десять Медведей решил собрать Совет.

V

Совет собрался перед закатом солнца и продолжался до позднего вечера. Он длился достаточно долго, чтобы привлечь внимание всех обитателей деревни, особенно подростков, которые разбились на маленькие группы пообсуждать, о чем могут совещаться их старшие.

После часа обязательных вступительных речей, взрослые, наконец, перешли к делам. Трепыхающаяся Птица повторил всю историю с самого начала. Когда он закончил, Десять Медведей спросил мнения его товарищей.

Мнений было много и они сильно колебались.

Ветер В Волосах был самым молодым среди собравшихся. Он был импульсивен, но удачлив в бою. Он предложил послать группу всадников немедленно, чтобы они, спустившись с холма, выпустили бы свои стрелы в белого человека. Если он Бог, стрелы будут бессильны перед ним. Если же он так же смертей, как и они, у них будет меньше беспокойства на одного бородатого человека. Ветер В Волосах был бы счастлив возглавить такую группу.

Его предложение было отклонено остальными. Если тот человек вдруг оказался бы Богом, пускать в него стрелы — не очень хорошая идея. А убийство бледнолицего должно быть выполнено с некоторой деликатностью. Мертвый белый человек мог бы дать им намного больше жизни.

Рог Быка славился своей консервативностью. Ни у одного из собравшихся не возникло вопроса о его храбрости, но что правда, то правда — в большинстве случаев он проявлял осторожность. Он внес простое предложение: послать делегацию для переговоров с Человеком, Который Сверкает Как Снег.

Ветер В Волосах подождал, пока Рог Быка закончит свою довольно длинную речь. Затем он перескочил на идею с местью. Основой его выступления была мысль обстрелять дом с такой точки, которую ни один не возьмется оспорить. Дакоты не посылают заслуживающих уважения воинов спрашивать мнение единственного маленького, нарушившего границы чужого владения, белого человека.

Никто после этих слов не произнес пространной речи. Когда обсуждение началось снова, разговор перешел на другие темы: о приготовлениях к предстоящей охоте и о возможности отправки боевых отрядов в различных направлениях. Следующий час мужчины потратили на обсуждение слухов и другой информации, которая могла иметь определенное отношение к благополучию отряда.

Когда они наконец вернулись к основному вопросу — что делать с белым человеком — глаза индейца Десять Медведей потупились и голова поникла. Не имело смысла продолжать заседание Совета этим вечером. Старый индеец уже слегка похрапывал к тому времени, когда все покинули его жилище.

Этот вопрос казался неразрешимым.

Но это совсем не означало, что какие-либо действия не будут предприняты.

Маленькая, тесно связанная группа людей была глубоко озабочена тем, чтобы сохранить тайну. Поздно ночью четырнадцатилетний сын Рога Быка слышал, как его отец шепотом пересказывал суть обсуждений Совета навестившему их дяде. Он слышал о форте и о Человеке, Который Сверкает Как Снег. И еще он слышал о красавице лошадке, чьи качества как верховой лошади Трепыхающаяся Птица приравнивал к десяти пони. Это поразило его воображение.

Сын Рога Быка не мог уснуть из-за мыслей, теснящихся в его голове. Глубокой ночью он выбрался из палатки, чтобы рассказать двум своим лучшим друзьям о том, что он узнал. Рассказать о великолепном представившемся им шансе.

Как он и предполагал, Лягушачья Спина и Частая Улыбка сначала засопротивлялись. Ведь там была всего одна лошадь. Как может быть одна лошадь поделена на три части? Одна лошадь — это совсем немного. К тому же имелась опасность столкнуться с Богом белых людей, бродящим поблизости. Здесь было о чем подумать.

Но сын Рога Быка был готов ко всему. Он уже все обдумал. Белый Бог был самой лучшей частью его замысла. Разве они не хотели встать на тропу войны? И когда пришло время, разве они не присоединятся к воинам-ветеранам? И не похоже ли это на то, что они всего лишь нашли маленькое направление действий? Разве это не говорит о том, что они имеют маленький шанс отличиться?

А пойти против Бога белых людей… Трое мальчишек против Бога. То, должно быть, что-то особенное. Люди их племени сложат об этом песни Если они успешно осуществят свои намерения, у них троих есть шанс стать командирами военных групп вместо того, чтобы следовать к месту очередной стоянки вместе со всем племенем.

И лошадь. Конечно, сын Рога Быка возьмет ее себе, но двое друзей могут проехаться на ней. Если захотят, конечно.

Ну что, кто может сказать, что это не грандиозный план?

Их сердца трепетали уже тогда, когда они украдкой перебрались через реку и взяли трех хороших пони из стада. Пешком уведя лошадей из деревни, они сделали большой крюк.

Когда же наконец мальчишки достаточно удалились от лагеря, они вскочили на коней, пустили их галопом и, запев песню, чтобы укрепить свои сердца, поскакали по темной прерии, придерживаясь берега реки, который выводил их прямо к форту Сэдрик.

VI

Две ночи лейтенант Данбер был полноценным солдатом, спящим чутко и слушающим одним ухом прерию.

Но подростки, появившиеся в форте, вызывали сильное волнение своими отнюдь не детскими играми. Они были дакоты, и они предприняли самые серьезные за всю свою жизнь действия.

Данбер не слышал, как они вошли.

Стук копыт и крики мальчишек разбудили его, но это были только звуки, расплывающиеся в беспредельности ночной прерии. Лейтенант переступил через порог своей хижины.

VII

Мальчишки скакали быстро. Они были счастливы. Все прошло великолепно. Лошадь была добыта без труда и, что было самым лучшим, они не повстречали белого Бога.

Но к их радости примешивался и страх. Боги могут делать множество фантастических вещей, особенно когда они в ярости. Подростки, не останавливаясь, неслись по прямой. Они мчались, выжимая из пони все, на что те были способны, не замедляя хода, чтобы достигнуть деревни, где можно чувствовать себя в безопасности.

Не отъехав и двух миль от Форта, ребята столкнулись с неожиданным препятствием. Киско решил проявить характер и выразить свое личное желание. Оно было вполне ясное — он не хотел идти с этими мальчиками.

Они неслись вперед, когда гнедая лошадка на всем скаку повернулась кругом. Сын Рога Быка, державший ее поводья, был сбит со своего пони, как будто наткнулся на низко висящую ветку дерева.

Лягушачья Спина и Частая Улыбка попытались догнать Киско, но он не сбавлял темпа, оставляя позади себя полосу взрытой копытами сырой и податливой земли.

Некоторое время Киско шел с хорошей скоростью, но тут его силы подошли к концу и он заметно замедлил свой бег.

Индейские пони не смогли бы догнать его, даже если бы они были хорошо отдохнувшими, а они к этому времени покрыли не одну милю.

VIII

Данбер только что выпил чашку кофе и угрюмо сидел у костра, когда в мерцающем утреннем свете появился Киско.

Лейтенант испытал скорее облегчение, чем удивление. Мысль о том, что его конь украден, сводила его с ума. Но Киско дважды уводили и до этого случая, и, как преданная собака, он всегда находил дорогу обратно.

Лейтенант Данбер посмотрел в ту сторону, где, по его предположению, должен был находиться лагерь дакотов. Затем он проверил свою лошадь после такой бешеной скачки и под розовеющим на востоке небом повел маленькую оленью шкурку вниз по склону на водопой.

Данбер сидел у реки и смотрел на воду. Маленькие пресноводные рыбки начинали резвиться в раннем зыбком свете. Они выискивали насекомых у самой поверхности, и когда и головы касались глади, а рот заглатывал жертву, по воде расходились круги. Лейтенант внезапно почувствовал себя беспомощным, как сонная майская муха.

Индейцы одинаково легко могли как украсть его лошадь, так и убить его самого. Мысль о смерти угнетала его. «Я могу умереть этим вечером», — думал Данбер.

Но больше всего его беспокоило то, что смерть его будет похожа на смерть какой-нибудь мелкой букашки, ничтожного насекомого.

Здесь же, у реки, он решил, что если ему суждено будет умереть, то это должно произойти не в постели.

Данбер знал: что-то есть в движении, что-то, что делало его уязвимым, что бросало его в дрожь и холодило его спину. Он мог быть жителем прерии, но это совсем не значило, что он уже был им. Он был всего лишь новичком в школе. Глаза одноклассников были прикованы к нему.

Спиной он все еще ощущал холод, когда вел Киско обратно в Форт вверх по склону горы.

IX

Сын Рога Быка при падении сломал руку.

Его привели к Трепыхающейся Птице сразу же, как только злополучное трио неудавшихся воинов вошло в деревню.

Мальчики были обеспокоены с того момента, когда сын Рога Быка обнаружил, что рука не слушается его. Если бы все прошло благополучно, их ночная вылазка осталась бы в тайне. Но в связи с этим происшествием сразу возникли вопросы.

Подростки могли бы исказить факты, или просто солгать. Но они принадлежали к племени дакота, а индейцы этого племени не умели лгать. Даже мальчишки.

Пока Трепыхающаяся Птица осматривал и пытался что-то сделать с его рукой, сын Рога Быка рассказывал всю правду своему отцу и старику Десять Медведей о том, что произошло.

Не было ничего необычного в том, что украденная лошадь сбежала от похитителей и вернулась домой. Но из-за того, что теперь они могут иметь дело с духом, вопрос о лошади вставал на первое место и имел важное значение. Старшие в племени подробно расспрашивали раненого мальчика.

Когда сын Рога Быка сказал, что лошадь ему не привиделась и что она рванулась назад вполне намеренно, лица его старших товарищей заметно вытянулись.

Нужно было созывать Совет еще раз.

В данном случае, каждый в деревне знал, о чем будет идти речь на Совете, потому что история неприятного приключения подростков уже облетела весь лагерь.

Некоторые из наиболее впечатлительных стали страдать приступами нервного расстройства, когда узнали, что странный белый Бог мог скрываться по соседству.

Большинство же просто занимались обычными делами с мыслями о том, что Совет во главе с Десять Медведей сможет что-нибудь предпринять.

Однако никто в деревне не остался равнодушным, всех одолевали сомнения и боязнь.

И только один среди всех был действительно в ужасе.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

I

Она испытала ужас еще прошлым летом, когда обнаружилось, что белые солдаты пришли в страну. Ее племя никогда не видело их, исключая нескольких случайных встреч, которые закончились убийством белых лошадей. Она надеялась, что дороги белых и дороги людей ее племени больше никогда не пересекутся.

Когда поздним летом прошлого года у белых людей были украдены лошади, она запаниковала и выбежала из деревни. Она была уверена, что белые солдаты придут в лагерь. Но они не сделали этого.

Однако она была как на иголках долгое время, пока не стало ясно, что без своих лошадей белые солдаты были практически беспомощны. Тогда она смогла немного успокоиться. Но страх все равно не покидал ее до тех пор, пока лагерь не был свернут и они не начали свой путь к месту зимней стоянки. Ужасное облако страха преследовало ее, пока лето наконец не закончилось.

Сейчас наступило следующее лето, и во время всего их пути от зимнего лагеря она беспрестанно молилась о том, чтобы белых людей не было, чтобы они ушли. Ее молитвы оставались без ответа, и ее дни снова и снова проходили в беспокойстве — час за часом.

Ее звали Стоящая С Кулаком.

Она одна из всех индейцев-дакота знала, что белый человек — не Бог. Однако история о неожиданной встрече Брыкающейся Птицы привела ее в замешательство. Единственный белый мужчина, да еще полностью обнаженный? Здесь, на родных землях дакотов? Какой смысл скрывался во всем этом? А впрочем, неважно. Не зная точно, почему именно, она была уверена, что это был не Бог. Что-то внутри подсказывало ей это.

Она услышала историю о встрече с белым человеком этим утром, по пути в хижину, которую женщины посещали раз в месяц, оставаясь там до окончания менструации. Она сидела в своей хижине и думала о своем муже. Вполне естественно, что ей не нравились эти походы в отдельную женскую хижину, потому что она лишалась общества своего супруга. Он был замечательный, храбрый и стройный, необычный мужчина. Образцовый муж. Он никогда не обижал и не бил ее. И хотя оба их ребенка умерли (один при рождении, другой несколькими неделями позже), он упорно отказывался взять в жены другую женщину.

Люди убеждали его взять другую жену. Даже Стоящая С Кулаком однажды предложила ему это. Но он просто сказал: «Ты заменяешь мне всех других», — и она никогда не заговаривала об этом снова. В глубине души она была горда тем, что ее муж был счастлив с ней одной.

Сейчас она ужасно скучала по нему. До того, как племя свернуло свой зимний лагерь, он возглавил большой отряд, выступивший против Ютов. Прошло около месяца, а она не получила ни одной весточки ни от него, ни от других воинов. И так как она уже какое-то время была с мужем в разлуке, путь в типи не показался ей таким тяжелым, как обычно. Этим утром, готовясь идти в отдельную палатку, молодая женщина была удовлетворена тем, что заметила еще двух женщин, направляющихся туда же. Это были ее хорошие подруги, и она была уверена, что с ними время пройдет намного быстрее.

По дороге она и услышала необычную историю, рассказанную Трепыхающейся Птицей. Чуть позже она узнала и о дурацкой затее подростков. Эти новости отразились на внешности Стоящей С Кулаком. Еще одна тяжесть придавила ее сильные, ровные плечи. Она будто несла на них одеяло, сделанное из железа, и непосильность этой ноши явственно отражалась у нее на лице. Женщина вошла в хижину для временного пребывания в сильном волнении.

Но Стоящая С Кулаком была стойкой женщиной и перед своими подругами не подала вида, что ее что-то беспокоит. Ее красивые светло-карие глаза, которые светились благородством, ничего не выражали, пока она шила и болтала в это утро со своими подругами.

Все знали об опасности. Все племя. Но никто и не помышлял о том, чтобы заговорить на эту тему. И ни один человек не произнес об этом ни слова.

Целый день стройное маленькое тело Стоящей С Кулаком передвигалось по хижине, ничем не выдавая тяжелого груза, лежащего на ее хрупких женских плечах.

Ей было двадцать шесть лет.

Почти двенадцать из них она была одной из дакотов.

До этого она была белой и не принадлежала этому племени.

До этого она была… что же было?

Стоило ей только вспомнить о той жизни, что случаюсь крайне редко, как она не могла позволить себе продолжать думать о белых людях. Тогда, по некоторой необъяснимой причине, все вставало у нее перед глазами.

— О, да! — думала она, считая себя полноправным членом племени дакотов. — Я помню это. Тогда меня звали Кристина.

Она вспоминала прошлое, и оно всегда было одним и тем же. Это походило на прохождение сквозь старую, призрачную занавеску, и два мира становились одним. Прошлое сливалось с настоящим. Стоящая С Кулаком была Кристиной, а Кристина была Стоящей С Кулаком.

Цвет ее лица с годами изменился — оно потемнело. Вся ее внешность приобрела отчетливо выраженную дикость тех людей, с которыми она теперь жила. Но несмотря на то, что эта женщина дважды рожала, ее фигура оставалась все-таки фигурой белой женщины. И еще ее волосы, которые отказывались расти ниже плеч и не хотели становиться прямыми, имея ярко выраженный каштановый оттенок. И конечно, нельзя не сказать о паре светло-коричневых глаз.

Страх Стоящей С Кулаком сидел в ней глубоко и крепко, и она надеялась, что он когда-нибудь исчезнет.

Белому человеку могло бы показаться несколько странным присутствие белой женщины в этой временной хижине для индианок. И сама Кристина чувствовала себя неуютно в этом месте, потому что мало походила на индианку, несмотря на все годы, проведенные в племени.

Это было ужасное тяжелое бремя, но Стоящая С Кулаком никогда не говорила о нем с кем бы то ни было. Еще меньше она думала о жалобах. Она несла свою ношу молча, с огромной отвагой преодолевая каждый день своей индейской жизни. На то была своя, совершенно определенная причина.

Стоящая С Кулаком хотела оставаться тем, кем она была сейчас, и оставаться там, где находилась.

Она была счастлива.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

I

Десять Медведей окончил Совет, не вынеся никакого решения, но это был не такой уж редкий случай, чтобы можно было назвать его необыкновенным.

Скорее часто, чем редко, Совет оканчивался неопределенно, давая тем самым начало новой фазе политической жизни племени.

Так было и на этот раз. Встав перед выбором, что им делать, люди предпочли предпринимать самостоятельные действия.

II

Ветер В Волосах сильно настаивал на втором плане: спуститься с холма и взять лошадь белого человека, не потревожив его самого. Но на этот раз послать не мальчиков, а мужчин. Совет отклонил и это его предложение, но Ветер В Волосах ни на кого не рассердился.

Он внимательно выслушал все высказанные мнения и вынес свое решение. Решение принято не было, но аргументы, прозвучавшие против, не убедили Ветра В Волосах, что его план был плохим.

Он считался заслуженным воином, и как любой воин, заслуживший уважение, имел неоспоримые права.

Он мог поступать так, как считал нужным.

Если бы совет остался непреклонен, или если бы воин осуществил свой план и сделал бы это плохо, на следующий бы Совет был бы вынесен вопрос о его выходе из племени.

Ветер В Волосах уже принял это во внимание. Совет не был непреклонным — люди просто напились допьяна. А что касается его… отлично… Ветер В Волосах никогда и ничего не делал плохо.

Итак, когда Совет наконец закончился, воин прошел по наиболее людной улице лагеря, заглядывая по пути в вигвамы нескольких своих друзей, и говоря им одни и те же слова:

— Я собираюсь пойти вниз, чтобы украсть лошадь. Хочешь пойти со мной?

Все друзья как один отвечали одинаково — вопросом на вопрос:

— Когда?

Ветер В Волосах давал всем один и тот же ответ:

— Сейчас.

III

Собралась совсем небольшая группа. Пять человек.

Они покинули деревню и выехали в прерию неторопливым, обдуманным заранее шагом. Движения их были спокойны. Но это совсем не означало, что они были беспечны.

Индейцы двигались мрачно, похожие на людей с ничего не выражающими лицами, которые отправились на похороны дальнего родственника.

Когда они шли, чтобы отвязать своих пони, Ветер В Волосах сказал им, что надо будет делать.

«Мы возьмем лошадь. Следите за ней, когда мы отправимся обратно. Окружите ее со всех сторон. Если там будет белый человек, не стреляйте в него до тех пор, пока он не выстрелит первым. Если он попытается заговорить с вами, не отвечайте. Мы возьмем лошадь и посмотрим, что произойдет».

Ветер В Волосах никому не хотел признаться, что почувствовал волну облегчения, когда Форт открылся их взору.

В корале стояла лошадь. Она выглядела отлично.

Но бледнолицего нигде не было видно.

IV

Белый человек хорошо поспал до наступления вечера. Его сон длился несколько часов. Около полудня он проснулся, удовлетворенный тем, что его новая идея так хорошо работает.

Лейтенант Данбер решил спать в течение дня и оставаться бодрствующим всю ночь при свете костра. Те, кто украл Киско, пришли на закате. К тому же, он слышал множество рассказов о том, что у индейцев это время — самые лучшие часы для атаки. Таким образом, выспавшись днем, он был готов не спать всю ночь в ожидании, когда они придут.

Данбер после долгого сна еще не совсем уверенно чувствовал себя на ногах. И он сильно вспотел. Его тело стало липким от пота. Сейчас самое время принять ванну.

Вот почему сейчас он находился в реке. Лейтенант в очередной раз погрузился в воду, чтобы смыть мыльную пену с волос. Когда он вынырнул, а вода стекала ему на плечи, он услышал, как несколько верховых движутся вдоль скалы.

Данбер выскочил из воды и инстинктивно бросился за своими трусами. Какое-то время он возился с брюками, но так и не справившись, отбросил их в сторону, достав из кармана тяжелый револьвер. Потом лейтенант, быстро, как только мог, устремился вверх по склону на всех четырех конечностях.

V

Они заметили его, когда выезжали из Форта вместе с Киско.

Он стоял на краю утеса. Вода стекала по его телу. Голова была покрыта чем-то белым. В руке он держал пистолет. Все это было замечено вскользь взглядом, брошенным через плечо. И ничего больше. Они все помнили инструкцию, которую дал им Ветер В Волосах. Один воин держал повод Киско, остальные ехали вокруг. Индейцы помчались из Форта в строгом боевом порядке.

Ветер В Волосах замыкал группу.

Белый человек не шевелился. Он стоял на краю утеса прямо и уверенно, его рука, сжимающая револьвер, была опущена вдоль тела.

Ветер В Волосах мог не особо беспокоиться о белом мужчине. Но он сильно беспокоился о том, что белый человек из себя представлял. Это был самый постоянный враг каждого воина. Белый человек внушал страх. Единственной целью индейца было уйти с поля боя после тяжелого сражения, но позволить страху появиться на лице и ничего не сделать… Ветер В Волосах знал, что не может этого допустить.

Он взял своего неистового пони за узду, развернул его кругом и галопом понесся на лейтенанта.

VI

В диком желании вскарабкаться на вершину скалы лейтенант Данбер был истинным солдатом. Он торопился встретиться с врагом. В его голове в тот момент не было иных мыслей.

Но все, что ему оставалось в данный момент — удовлетвориться мыслью, что он преодолел скалу.

Данбер был уверен в том, что это преступники, шайка бандитов, воров, которые заслуживали наказания.

Однако он был поражен их видом и действиями, которые походили на карнавальное шествие, и смотрел на происходящее глазами ребенка, который впервые попал на большой праздник. Лейтенант был бессилен сделать что-либо, и теперь он стоял на вершине и провожал их взглядом.

Он видел неистовую скачку пони, когда они промчались мимо совсем рядом. Их блестящую шерсть, перья, развевающиеся на уздечках, гривах и хвостах, украшения на крупах. И еще он видел людей на их спинах, скачущих с непринужденностью ребенка на своих игрушечных лошадках. Их темная кожа отливала медью, а под ней четко вырисовывались линии мускулистых тел. Блестящие, заплетенные в косу волосы, пики и винтовки, раскраска, нанесенная четкими линиями на их лица и руки, дополняли картину.

Все это составляло поразительную гармонию. Вместе — люди и кони — выглядели как большое лезвие плуга, скользящее по ландшафту, и эта борозда едва касалась поверхности.

Скорость и цвет вызывали у Данбера такое восхищение, какого он не мог себе и представить. Это было празднование победы в войне, оконченной захватом в плен единственного живого существа. Лейтенант стоял пригвожденный к месту, и был в тот момент не столько человеком, сколько просто парой глаз.

Данбер находился как будто в густом тумане, и только мгла начала рассеиваться, как лейтенант осознал, что один из индейцев возвращается.

Словно во сне. Данбер боролся с собой, чтобы проснуться. Его мозг пытался послать команду телу, но, по всей вероятности, связь была нарушена. Он не мог пошевелить ни одним мускулом.

Всадник быстро приближался, устремившись вперед на Данбера по кратчайшему пути. Лейтенант даже не думал о бегстве. И он не думал о смерти. Он вообще потерял всякую способность мыслить. Данбер стоял неподвижно, сосредоточив внимание на раздувающихся ноздрях несущегося на него пони.

VII

Когда Ветер В Волосах оказался в тридцати футах от Данбера, он так резко осадил свою лошадь, что пони на какое-то мгновение коснулся крупом земли. Подпрыгнув от неожиданности, возбужденный пони твердо встал на ноги, но тут же стал пританцовывать, раскачиваться и кружиться. Ветер В Волосах отпустил поводья, едва осознавая движения, которые пони производил под ним.

Он уставился на стоящего голого белого человека. Фигура была абсолютно неподвижна. Индеец даже не заметил, чтобы белый мужчина хотя бы раз моргнул. Однако Ветер В Волосах видел сверкающую белизной грудь, которая вздымалась и опускалась. Значит, это был живой человек.

Он, казалось, совсем не был испуган. Ветер В Волосах оценил отсутствие страха у белого мужчины, но в то же время это заставляло индейца нервничать. Мужчина должен был испугаться. Как же иначе? Ветер В Волосах почувствовал, как его собственный испуг возвращается к нему. По его коже пробежали мурашки.

Индеец снял с плеча винтовку и выкрикнул гортанным голосом три выразительных предложения:

— Мое имя Ветер В Волосах! — Видишь ли ты, что я не боюсь тебя?

— Видишь ли ты это?

Белый мужчина ничего не ответил, и Ветер В Волосах неожиданно почувствовал себя удовлетворенным. Он пришел и предстал прямо перед лицом своего возможного противника. Он бросил вызов обнаженному белому человеку, а тот ничего не сделал в ответ. Этого было достаточно.

Индеец развернул своего пони кругом и чуть тронул его вперед, предоставив ему самому выбирать дорогу. Теперь он мог присоединиться к своим товарищам.

VIII

Лейтенант Данбер изумленно наблюдал, как воин уезжает прочь. Слова все еще эхом отдавались в его мозгу. Звуки, из которых они состояли, были похожи на лай собаки. И хотя Данбер понятия не имел, что они означали, эти звуки по произношению напоминали речь, воин что-то говорил ему.

Постепенно лейтенант начал выходить из того состояния, в котором пребывал все это время. Первой вещью, которую он почувствовал, был револьвер в его руке. Он был удивительно тяжелым, и Данбер позволил пальцам разжаться и выпустить его. Потом он медленно опустился на колени и уперся ягодицами в пятки. Он сидел так очень долго. Силы его были истощены. Никогда раньше Данбер не чувствовал себя таким слабым. Сейчас он казался слабее новорожденного младенца.

Какое-то время лейтенант думал, что никогда не сможет сдвинуться с этого места, но наконец он поднялся на ноги и поплелся в хижину. Ценой огромного усилия над собой ему удалось с первой попытки скрутить себе сигарету. Но он был слишком слаб, чтобы выкурить ее. После двух или трех затяжек Данбер забылся глубоким сном.

IX

Второе похищение несколько отличалось от первого, но в целом почти повторило предыдущее.

Проскакав около двух миль, пятеро дакотов перевели своих лошадей на легкий бег. Они двигались сзади и по бокам Киско, так что у него была единственная возможность освободиться.

Он рванулся вперед.

Мужчины успели обменяться всего несколькими словами, когда гнедая лошадка подскочила, будто ее укусили в задницу, и понеслась.

Индеец, едущий в авангарде и указывающий путь, был сброшен со своего коня с такой силой, что перелетел через его голову. Ветер В Волосах имел всего несколько секунд, чтобы перехватить у своего упавшего товарища поводья, тянущиеся по земле вслед за Киско, но упустил их. Было слишком поздно. Они проскользнули у него между пальцев.

Теперь все это напоминало скорее охоту. Для дакотов это было не очень веселое развлечение. Индеец, сброшенный с пони, совсем не имел шансов, а остальных четверых преследователей оставила удача.

Один из них потерял свою лошадь. Пони попал ногой в одну из ям, вырытых в степи шакалами, и повредил переднюю ногу. Киско в этот вечер был хитер, как кот, и двое других всадников не удержались на спинах лошадей, которые пытались повторить зигзаги, выписываемые Киско.

Продолжал погоню только Ветер В Волосах. Несколько сотен ярдов он выдерживал темп, заданный лошадью Данбера, и когда его собственный пони начал выдыхаться, а расстояние между ними и беглецом так и не сократилось, индеец решил, что не стоит загонять свою любимую лошадь до смерти ради той, которую он не сможет догнать.

За то время, пока дыхание его мустанга приходило в норму, Ветер В Волосах наблюдал, как гнедая лошадка, которую Данбер ласково называл «оленьей шкуркой», неслась прямо по направлению к Форту. Огорчение из-за крушения всех его планов несколько уменьшилось, когда индеец признался себе в том, что Трепыхающаяся Птица, возможно, был прав. Это, вероятнее всего, заколдованная лошадь — существо, принадлежащее такому же загадочному существу.

Воин — дакота догнал остальных индейцев на обратном пути. Было очевидно, что Ветер В Волосах потерпел неудачу, и ни один из его товарищей не вдавался в подробности происшедшего.

Никто не проронил ни слова.

Они проделали длинный путь до лагеря в полной тишине.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

I

Ветер В Волосах и его люди, вернувшись в деревню, застали ее в трауре.

Отряд, посланный так много времени назад против Ютов, наконец добрался до дома.

И нельзя сказать, что новости, которые принесли вернувшиеся воины, были хорошими.

Они украли только шесть лошадей, и этого количества было явно недостаточно для того, чтобы возместить их собственные потери. Индейцы вернулись с пустыми руками после такого долгого отсутствия.

С ними было четверо сильно раненых человека, из которых только один мог надеяться на то, что он выживет. Но настоящая трагедия заключалась в том, что шесть человек были убиты. Шесть сильных и ловких воинов. И что самое худшее — только четыре трупа были завернуты в погребальные одеяла.

Оставшиеся в живых не имели возможности зарыть двоих из убитых и имена этих индейцев, к глубокой скорби, никогда не смогут быть произнесены снова.

Одним из этих несчастных был муж Стоящей С Кулаком.

II

Так как она находилась в отдельной хижине, посещаемой женщинами раз в месяц, это известие должно было быть передано ей снаружи двумя друзьями мужа.

Сначала, казалось, она бесстрастно приняла эту горькую весть. Женщина не пошевельнулась, сидя, как статуя, на полу вигвама. Руками она обвивала колени, а ее голова была слегка наклонена. Она просидела так большую часть вечера, позволяя горю медленно вгрызаться в ее сердце, пока остальные женщины не ушли по своим делам.

Уходя, они участливо посматривали на нее, потому что знали, как близки были друг другу Стоящая С Кулаком и ее муж. Но больше, чем что-либо иное, причиной их взглядов служило ее принадлежность к белой расе. Никто из индейских женщин не знал, как отразится эта весть на здоровье белой женщины и что придет ей в голову в этой критической ситуации.

В их взглядах смешивались забота и любопытство.

Они все делали правильно.

Стоящая С Кулаком была так глубоко потрясена случившемся, что не произнесла в этот вечер ни звука. Не проронила ни одной слезинки. Она просто сидела. Мысли вихрем проносились в ее голове. Она думала о своей утрате, о муже и, наконец, о себе.

Перед ее глазами день за днем проходила вся ее жизнь с мужем, все самые яркие ее подробности. Снова и снова вставало перед ней одно воспоминание… один единственный раз за все прожитые годы она плакала.

Это случилось ночью, спустя некоторое время после смерти их второго ребенка. Она выдержала это, стараясь сохранить все, что знала, от страданий. Она еле сдерживалась, когда слезы уже подступили совсем близко и рыдания встали комом в горле. Она пыталась остановить их, пряча лицо в ночную рубаху. Ее разговор с мужем о другой жене уже состоялся, и ее мужчина уже сказал эти слова — «Ты заменяешь мне всех». Но этого было недостаточно, чтобы заглушить горечь потери второго ребенка, боль, которую муж — она знала — разделил пополам с ней. И она прятала свое мокрое от слез лицо в рубаху. Но остановиться не могла И тогда всхлипывания перешли в рыдания.

Когда все кончилось, она подняла голову и обнаружила его тихо сидящим у края очага, бесцельно тычущего в него палкой и рассеянно глядящего сквозь языки пламени.

Их глаза встретились, и она произнесла:

— Я — ничто…

Он ничего не ответил. Он просто заглянул прямо ей в душу с таким мирным выражением лица, что она не могла не почувствовать облегчения. Стоящая С Кулаком увидела, как улыбка чуть тронула его губы, когда он повторил эти слова:

— Ты заменяешь мне всех.

Она хорошо помнила его неторопливые движения, когда он поднялся от очага, его мягкий жест, словно говорящий: «Не волнуйся, иди ко мне», и его руки, обнимающие ее так нежно.

Она помнила то бессознательное состояние, когда они любили друг друга. Им не нужны были особенные движения, слова и силы. Это было как парение в воздухе, в самым верхних, в самых упругих ее слоях. Этот полет в бесконечном пространстве, это райское наслаждение — подчиняться воле потока, несущего их. То была их самая длинная ночь. Когда они почти достигали окончания и сон одолевал их, они каким-то образом находили в себе силы начать снова. И снова. И снова. Два тела сливались в одно.

Даже появление первых солнечных лучей не остановило их. В первый и единственный раз за всю их совместную жизнь они не покинули днем своего жилища.

Когда сон, наконец, сморил их, они уснули одновременно. Стоящая С Кулаком помнила, как она была охвачена таким сильным чувством, что тяжесть существования двух человек вдруг показалась ей настолько легкой, что это меняло все. Она больше не чувствовала себя индианкой или белой. Она просто была живым существом, человеком.

Стоящая С Кулаком вернулась из воспоминаний в действительность. Она все так же сидела в хижине, посещаемой женщинами раз в месяц.

Она больше не была женой, не была одной из дакотов и даже не была просто женщиной. Сейчас она была ничем. Чего она ждала?

Скребок для чистки шкур, в форме ножа, лежал на заваленном разными вещами полу в нескольких футах от нее. Она представила, как ее руки тянутся к нему. Как это орудие труда становится орудием убийства и погружается глубоко, по самую рукоятку, в ее грудь.

Стоящая С Кулаком ждала момента, когда внимание соплеменников переключится с нее на что-то другое. Она несколько раз качнулась взад и вперед, потом упала на колени, преодолевая эти несколько футов по полу на четвереньках.

Она все обдумала, и голова ее была ясной. Внезапно какая-то вспышка ослепила ее, и перед лицом оказалось лезвие. Стоящая С Кулаком подняла его выше и с пронзительным криком направила вниз, держась за рукоять обеими руками, будто хотела прижать что-то самое дорогое к сердцу.

В следующее мгновение нож готов был закончить свой удар, но в эту секунду в хижину вошла первая женщина. Хотя она и не видела рук, сжимающих нож, было достаточно столкновения для того, чтобы отклонить этот направленный вниз полет руки. Лезвие совершило путешествие по платью Стоящей С Кулаком, пройдя от левой груди и распоров замшевый рукав, а затем добралось до незащищенной одежды части руки чуть выше локтя.

Она боролась как одержимая, и женщины пережили трудные минуты, стараясь отобрать у нее нож. Наконец, они справились с ней, и маленькая белая женщина лишилась сил сопротивляться. Она упала на руки своих сестер по племени, подставленные с дружеской заботой. Как поток, который с открытием упрямого клапана изливается все-таки наружу, она начала конвульсивно всхлипывать.

Женщины наполовину вели, наполовину тащили этот крошечный трясущийся комок слез и рыданий к постели. Пока одна из подруг успокаивала несчастную, как ребенка, две других остановили кровотечение и перевязали ей Руку.

Она плакала так долго, что женщины вынуждены были установить дежурство возле нее. Наконец ее дыхание стало спокойнее, а рыдания постепенно перешли в ровное похныкивание. Не открывая своих утонувших в слезах глаз, она повторяла и повторяла одни и те же слова, ни к кому не обращаясь:

— Я ничто. Я ничто. Я ничто.

Рано вечером подруги наполнили полый рог жидким бульоном и предложили ей поесть. Сначала она нерешительно сделала несколько маленьких глотков, но чем больше она пила, тем больше ей было нужно. Стоящая С Кулаком сделала последний длинный глоток и снова легла. Ее глаза остались широко открытыми. Так она и лежала, глядя в потолок, будто видела там своих старых друзей, которые покинули ее.

— Я — ничто, — произнесла она снова. Но теперь тон, которым были сказаны эти слова, был полон безмятежности, и остальные женщины поняли, что она прошла через самую опасную стадию своего горя.

С добрыми словами поддержки, ласково шепча, они гладили ее спутанные волосы и подтыкали края одеяла под ее узкие плечи.

III

В то время, когда переживания Стоящей С Кулаком окончились глубоким, спокойным сном, лейтенант Данбер проснулся от стука копыт, слышащегося у дверей его дерновой хижины.

Не понимая спросонья, что это за звуки, с отяжелевшей головой после долгого сна, лейтенант тихо лежал, заставляя себя мигать, чтобы быстрее проснуться. Наконец рука нащупала на полу тяжелый револьвер. Еще до того, как Данбер наткнулся на него, он узнал звуки. Это был Киско, снова вернувшийся к нему.

Оставаясь настороже, лейтенант бесшумно выскользнул из койки и, прокравшись в полусогнутой позе позади своей лошади, вышел наружу.

Уже заметно стемнело, хотя было еще не поздно. Первая звезда одиноко мерцала на небе. Лейтенант слушал и наблюдал. Рядом никого не было.

Киско проследовал за ним во двор. Лейтенант рассеянно опустил руку ему на шею и заметил, что шерсть коня все еще мокрая от пота. Он усмехнулся и громко сказал:

— Полагаю, ты доставил им определенные трудности, не так ли? Пойдем, дадим тебе воды.

Ведя Киско к реке, Данбер был поражен, каким сильным он себя чувствовал. Его остолбенение при виде вечерней скачки, хоть он и помнил все очень хорошо, казалось сейчас чем-то далеким. Не тусклым, а просто слишком давним, как история. «Это было боевое крещение», — заключил он. Боевое крещение, которое превратило его ожидание опасности в реальность. Воин, подскакавший к нему и лающий на него, был настоящим. Мужчина, взявший Киско, тоже был настоящим. Теперь он знал их.

Пока Киско жадно пил воду, причмокивая своими пухлыми губами, лейтенант Данбер позволил своим мыслям унестись вперед в том направлении, какое они избрали.

«Ожиданием», — думал он, — «вот чем я был занят».

Данбер встряхнул головой, беззвучно смеясь над собой. «Я ждал,» — он бросил в воду камешек. — «Ждал чего? Пока кто-нибудь найдет меня? Когда индейцы заберут мою лошадь? Появления фургона?»

Он не верил самому себе. Он никогда не сидел на яйцах, и тем не менее, именно этим он занимался последние несколько недель: сидел на яйцах и ждал, когда что-нибудь произойдет.

«Лучше положить этому конец прямо сейчас», — сказал лейтенант самому себе.

Он хотел продолжить свои размышления, как вдруг его глаза уловили что-то необычное. Какой-то свет отражался от воды по ту сторону реки.

Лейтенант Данбер посмотрел назад.

Неестественно полная луна начинала свой путь по ночному небосклону.

Чисто импульсивно Данбер вскочил на спину Киско и поскакал к вершине скалы.

Перед ним открылось поразительное, завораживающее зрелище: огромная луна, яркая, как желток яйца, заполняла собой ночное небо. Казалось, целый новый мир зовет его, Данбера, к себе.

Он опустил поводья и закурил, зачарованно наблюдая за тем, как луна быстро поднимается вверх. Ее перемещение было отлично видно и могло служить прекрасным ориентиром для путешественника, не имеющего карты.

По мере этого шествия луны по темному небу прерия становилась все светлее и светлее. До сих пор Данберу была известна только темнота ночной прерии, но этот поток света, эта иллюминация чем-то походила на океан, внезапно пересохший до самого дна.

Он должен был спуститься туда.

Лейтенант и Киско вместе отправились на прогулку, которая продолжалась около получаса, и Данбер наслаждался каждой ее минутой. Когда они наконец повернули назад, его переполняло чувство уверенности в себе.

Сейчас он был рад всему случившемуся. Данбер не собирался хандрить и дальше из-за солдат, которые отказывались прибывать. И он не собирался менять свои привычки относительно сна. Он больше не будет выезжать на патрулирование на небольшие дистанции, и не будет проводить все ночи в полудреме, оставаясь настороже.

Он больше не собирается чего-либо ждать. С этого момента он все берет в свои руки.

Завтра утром он, Данбер, покинет Форт и отправится искать индейцев.

И что особенного, если они съедят его?

Хорошо, если они его съедят, дьявол сможет получить еще одну душу.

Но отныне — никакого ожидания!

IV

Первое, что она увидела, когда проснулась на рассвете, была пара глаз. Потом она заметила множество глаз, глядящих на нее. Все пережитое вчера вернулось к ней, и Стоящая С Кулаком почувствовала неожиданный прилив смущения от того, что ей уделяют столько внимания. Она сделала попытку совершить действие, не входящее впривычки дакотов.

Она хотела спрятать свое лицо.

Окружающие спросили, как она себя чувствует и не хочет ли она есть, на что Стоящая С Кулаком ответила:

«Да, мне уже лучше и было бы неплохо что-нибудь поесть».

Пока она ела, наблюдая за тем, как женщины выполняют свои обычные обязанности, это, а также хороший сон и пища, возымели должное действие. Жизнь продолжалась, и, поняв это, она опять стала чувствовать себя человеком.

Когда она прислушалась к своему сердцу, она могла с уверенностью сказать, что чувствует боль. Сердце ее было разбито. Оно могло бы быть исцелено, если бы она должна была продолжать жить, и это было бы лучшим завершением искреннего траура.

Она должна носить траур по своему мужу.

Чтобы сделать это, Стоящая С Кулаком должна покинуть хижину для женщин.

Стояло еще раннее утро, когда она готова была идти. Женщины причесали ее растрепанные волосы и послали двух подростков по поручениям: одного — принести ее лучшее платье, другого — отвязать и привести одного из пони ее мужа.

Ни одна из женщин не была обескуражена, когда Стоящая С Кулаком продела пояс в ножны своего лучшего ножа и повязала его на пояс. Вчера они смогли предотвратить глупость. Сегодня Стоящая С Кулаком уже была спокойна. Если она все еще хочет расстаться с жизнью, то пусть так оно и будет. Многие женщины именно так и поступали в прошлом.

Подруги шли позади, когда она выходила из хижины — такая красивая и строгая, такая печальная. Одна из них помогла ей сесть на пони. Затем пони и женщины ушли, покидая место, где племя располагалось лагерем, и направились в открытую степь.

Никто не окликнул се, никто не заплакал, и никто не сказал ей «до свидания». Все только стояли и смотрели ей вслед. Но каждый из ее друзей надеялся, что она не будет слишком сурова к себе, и что она вернется назад.

Все они любили Собранную В Кулак.

V

Лейтенант Данбер торопился со всеми приготовлениями. Он уже проспал зарю и хотел быть готовым до восхода солнца. Теперь он обжигался горячим кофе, одновременно дымя своей первой в это утро сигаретой. Вместе с этим его мысли пытались упорядочить все настолько эффективно, насколько это было возможно.

Сначала он подумал о грязной работе, начав с флага на складе продовольствия. Он был новее, чем тот, который развевался над его хижиной. Данбер взобрался по разрушенной стене дерновой халупы и снял полотнище.

Он расщепил жердь от кораля, поставил ее на землю и приложил сбоку к ботинку. После тщательных измерений Данбер отрезал несколько дюймов от одного ее конца. Затем он укрепил на ней полотнище. Флаг выглядел совсем неплохо.

Более часа он провозился с Киско, счистив грязь с подков на каждом из его копыт, вычесав гриву и хвост и смазав их свиным салом.

Больше всего времени было потрачено на его шерсть. Лейтенант начищал ее и причесывал полдюжины раз до тех пор, пока, наконец, отступив на несколько шагов, не увидел, что нет смысла делать что-то еще. Все уже сделано. «Оленья шкурка» сияла, как глянцевая обложка книжки с картинками.

Данбер привязал свою лошадь на коротком поводу так, чтобы она не могла улечься в грязь, и снова вернулся в хижину. Там он достал свою форму и прошелся щеткой по всей ее поверхности дюйм за дюймом, стряхивая мельчайшие ворсинки и катышки. Затем он начистил до блеска все пуговицы. Если бы он имел краски, он обновил бы подкраской эполеты и желтые лампасы на наружной стороне брюк. Однако Данбер обошелся небольшим плевком и хорошей щеткой, и эти части его обмундирования засияли как новые. По окончании всех этих манипуляций его форма выглядела вполне сносно.

Лейтенант начистил до блеска свои новые кожаные, доходящие до колен сапоги для верховой езды и поместил их рядом с формой, разложенной на кровати.

Теперь наступило время заняться собой. Данбер взял суровое полотенце и прибор для бритья и торопливо спустился к реке. Он нырнул в воду, намылился, окунулся с головой еще раз и выскочил на берег. Вся эта операция заняла меньше пяти минут. Заботясь о том, чтобы не пораниться, лейтенант дважды побрился. Проведя ладонью по щекам и шее и не наткнувшись на щетину, он поспешил назад, на вершину скалы, и в хижине оделся.

VI

Киско изогнул шею и насмешливо уставился на существо, подходящее к нему. Особое внимание он обратил на яркий красный пояс, развевающийся на талии мужчины. Даже если бы Данбер не надел этого пояса из ярко-красной ткани, глаза лошади все равно остановились бы на фигуре своего хозяина. Никто еще не видел лейтенанта Данбера в полной амуниции. И Киско в том числе. А уж он-то знал своего хозяина как никто другой.

Лейтенант всегда одевался одинаково аккуратно, но в некоторых случаях добавлялись небольшие штрихи: по случаю парадов, проверок или встреч с генералами, некоторые части его формы блестели чуть больше обычного.

Но если бы самые лучшие армейские умы объединили свои способности мыслить для того, чтобы создать образ последнего молодого офицера, они обманулись бы в своих предположениях относительно лейтенанта Данбера, который проделал определенную работу над своей внешностью в это кристально чистое майское утро.

Вплоть до тяжелого военно-морского револьвера, качающегося на поясе у бедра лейтенанта, это был образец солдата, о котором мечтает каждая молоденькая девушка. Сейчас он представлял из себя молодого воина во всем блеске, и ни одно женское сердце не устояло бы при взгляде на него. Самые циничные, самые невозмутимые головы были бы вынуждены обратить на него внимание, и даже самые плотно сжатые губы не смогли бы удержаться от вопроса:

— Кто это?

Данбер слегка похлопал Киско по шее, приласкав его, а затем, ухватившись за гриву, без усилия вскочил на гнедую глянцевую спину. Они неторопливым шагом добрались до склада продовольствия, где Данбер наклонился и поднял с пола ранее приготовленный шест и снял со стены флаг. Он воткнул древко за голенище левого сапога и, придерживая полотнище левой рукой, послал Киско вперед, в открытую прерию.

Отъехав на сотню ярдов, Данбер остановил лошадь и оглянулся, сознавая, что возможности еще раз увидеть это место ему может больше не представится. Он взглянул в ту сторону, где поднималось солнце, и отметил, что утро только набирает свою силу. Лейтенант уже множество раз мог обнаружить индейцев. Далеко к западу он видел висящее облако дыма, которое появлялось три утра подряд. Это, должно быть, и были они.

Данбер посмотрел на носки своих сапог. Они отражали солнечный свет, играя бликами. Крупицы сомнения закрались в его душу, и в следующую секунду его охватило желание глотнуть немного виски. Он подбодрил Киско, и маленькая лошадка перешла на рысь, несясь на запад. Поднялся легкий ветерок, и Старая Слава засияла с новой силой, когда лейтенант поехал навстречу… навстречу чему, он не знал сам.

Но он уже был в пути.

VII

Не зная заранее, что она должна делать и что вообще делается индейскими женщинами, носящими траур, Стоящая С Кулаком с честью для себя соблюдала этот ритуал.

Сейчас она уже не желала себе смерти. Все, чего она хотела — это облегчить груз того горя, который скопился внутри нее. Она хотела полного успокоения, и пользовалась сейчас тем временем, которое у нее было.

Тихим, размеренным шагом она ехала почти час, пока не достигла того места, которое искала. Места, которое подходило ей. Здесь любили собираться Боги.

Тот, кто жил в прерии, мог принять это за холм. Для любого другого это было всего лишь кочка на поверхности земли, как белый барашек волны на поверхности моря. На этом холме росло одинокое дерево. Старый узловатый дуб непостижимым образом стоял здесь и тянулся к жизни, несмотря на то, что был за долгие годы сильно покалечен проезжающими и проходящими мимо путниками.

Это было единственное дерево, которое можно было видеть на протяжении многих миль в любом направлении.

Место, выбранное женщиной, было пустынным. Поэтому она остановилась именно здесь. Она искала уединения и нашла его. Стоящая С Кулаком поднялась на вершину холма и оставила здесь своего пони, а сама, пройдя несколько футов по склону, села на землю, покрытую травой.

Кружась вокруг головы, ветер трепал ее косу, и она помогла ему. Женщина распустила свои каштановые волосы и позволила ветру играть ими, как ему захочется.

Она закрыла глаза и начала, тихо раскачиваясь вперед-назад, перебирать в уме те ужасные вещи, которые произошли в ее жизни, отдавая предпочтение этим мыслям перед всеми другими.

Некоторое время спустя, слова какой-то песни стали складываться в ее голове. Она открыла рот, и стихи полились наружу, такие уверенные и сильные, будто она их уже когда-то слышала и сейчас только повторяла вслух.

Ее пение было превосходно. Иногда голос срывался, но она пела от всего сердца, с такой очаровательной простотой, что это пение было приятно для слуха.

Первая песня была проста. В ней воспевались его достоинства как воина и ее мужа. Приближалось окончание песни, и она завершила ее словами:

Она сделала паузу перед тем, как спеть эти строки. Подняв глаза к небу, Стоящая С Кулаком достала нож, вытащив его из ножен, что висели на поясе, и не колеблясь сделала надрез на тыльной стороне руки примерно в два дюйма длиной. Кровь быстро начала сочиться из ранки. Она закончила песню, твердо сжимая нож в руке.

В течение следующего часа она еще несколько раз сделала себе такие же разрезы. Раны были неглубоки, но, тем не менее, из надрезов обильно текла кровь. Стоящая С Кулаком находила в этом удовлетворение. В то время, как ее голова просветлялась, она все больше уходила в себя.

Пение продолжалось. В песнях рассказывалась вся история их жизни. Слова и фразы были так откровенны, что поведать это кому-либо было нескромностью. Но сейчас женщина говорила с Богами. Не вдаваясь в подробности, она рассказала все.

Наконец она закончила красивую строфу просьбой к Великому Духу дать погибшему почетное место в мире, который находится по ту сторону солнца. Неожиданный наплыв чувств поразил ее. Совсем немного она не рассказала Богам в своих песнях. Но она закончила, и это означало, что пора прощаться.

Слезы лились ручьями из ее глаз, когда она приподняла подол своего замшевого платья, чтобы сделать еще один надрез — на этот раз на бедре. Она торопливо провела лезвием по ноге и тихо вскрикнула. На этот раз разрез оказался очень глубоким. Она, должно быть, задела главную артерию, потому что при взгляде вниз, на ногу, Стоящая С Кулаком видела, как красный фонтанчик выплескивался из раны при каждом ударе сердца.

Женщина могла попытаться остановить кровь или продолжать петь.

Стоящая С Кулаком выбрала последнее. Она сидела вытянув ноги, и кровь стекала на землю, которая впитывала ее, как живительную небесную влагу. Женщина высоко подняла голову и слова ее песни стали похожи на причитания:

VIII

Ветер дул Стоящей С Кулаком прямо в лицо, и по этой причине она не могла услышать приближения всадника.

Он заметил этот холм издалека и решил, что будет неплохо взобраться на его вершину и осмотреть местность. Находясь внизу, всадник видел только бескрайние просторы степей.

Лейтенант Данбер добрался уже до середины склона, когда ветер донес до его ушей странные, печальные звуки. Двигаясь с осторожностью, он оглядывался по сторонам. Неожиданно для себя он увидел фигуру, сидящую на склоне прямо впереди него несколькими футами ниже. Данбер видел только спину и нс мог сказать с уверенностью, была ли это женщина или мужчина. Но это, несомненно, был индеец.

Поющий индеец.

Лейтенант все еще сидел верхом на Киско, когда сидящий повернулся к нему лицом.

IX

Она не могла бы объяснить, что это было. Но Стоящая С Кулаком внезапно почувствовала, что что-то появилось позади нее, и тогда она обернулась посмотреть.

Она только мельком успела заметить лицо под шляпой, и с удивлением смотрела теперь на цветной флаг, порывом ветра завернутый вокруг головы человека.

Но одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что перед ней белый солдат.

Она не вскочила и не побежала В этом единении человека с лошадью было что-то, что невозможно описать словами. Весь облик этих существ завораживал большой цветной флаг и лоснящаяся шкура пони, солнце, отражающееся от множества блестящих украшений на одежде этого человека И лицо, когда полотнище развернулось — молодой, волевое лицо с сияющими глазами.

Стоящая С Кулаком несколько раз подряд моргнула, словно желая убедиться, что перед ней не видение, а живой человек. Ничто не двигалось, кроме полотнища, бьющегося на ветру.

Солдат чуть передвинулся на спине своей лошади. Это все-таки было реальностью. Женщина перекатилась на колени и начала ползком спускаться по склону. Она не издала ни звука, но и не торопилась. Стоящая С Кулаком очнулась от одного наваждения, чтобы очутиться в другом, которое было слишком реальным. Она двигалась медленно, но только потому, что у нее не оставалось сил, чтобы бежать.

Х

Данбер был шокирован, когда увидел ее лицо. Он не сказал ни единого слова, да и не могло ничего возникнуть в его голове в этот момент — он был слишком удивлен. Если он и мог что-либо произнести, то, скорее всего, это было бы что-то вроде:

«Какой расе принадлежит эта женщина?»

Точеное, маленькое лицо, спутанные каштановые волосы и умные глаза, способные одинаково выражать как любовь, так и ненависть, тотчас же овладели его мысля ми. Ему пришло на ум, что она, может быть, не индианка. Только эта мысль вертелась сейчас в его мозгу.

Он никогда в жизни не видел женщину, выглядевшую так странно.

До того, как Данбер смог произнести хоть слово или сдвинуться с места, она перекатилась на колени и он увидел, что она вся в крови.

«Боже мой!» — воскликнул лейтенант.

Она уже почти спустилась к подножию холма, когда Данбер поднял руку и мягко окликнул ее.

— Постой!

При звуке его голоса Стоящая С Кулаком попыталась бежать, но силы оставили ее, и она то и дело спотыкалась. Лейтенант Данбер направился вслед за ней, умоляя ее остановиться. Когда он приблизился настолько, что между ними осталось всего несколько ярдов, Стоящая С Кулаком оглянулась, теряя равновесие, и упала в высокую траву.

Юноша настиг ее. Она ползла, теряя последние силы. Каждый раз, пытаясь дотронуться до нее, он был вынужден отдергивать руку, как будто боясь прикоснуться к раненому животному. Наконец, он сумел обхватить ее за плечи, и тогда она перевернувшись на спину, вцепилась ему в лицо.

— Ты ранена, — сказал он, уворачиваясь от ее рук — Ты ранена.

Несколько секунд она яростно сопротивлялась, теряя в борьбе последние силы, и Данбер, выбрав момент, ухватил ее за запястья. Она еще какое-то время извивалась и брыкалась под ним, и тогда произошло нечто странное.

В пылу борьбы старое английское слово, одно из тех, которые она не произносила уже много лет, всплыло в ее памяти. Оно сорвалось с губ до того, как она смогла остановить его.

— Не надо, — сказала она.

Это заставило обоих на мгновение остановиться. Лейтенант Данбер не мог поверить, что слышал это, а Стоящая С Кулаком не верила в то, что она произнесла эти слова.

Она откинула голову назад и затихла Ее тело распростерлось на земле. Все случившееся было для нее слишком тяжело. Женщина со стоном произнесла несколько слов на языке дакотов и потеряла сознание.

XI

Женщина лежала в высокой траве. Она продолжала дышать. Большинство ее ран были поверхностными, но одна из них, на бедре, была опасна. Кровь, не останавливаясь, сочилась из разреза, и лейтенант поспешил отправиться за своим выброшенным за милю или две до этого места красным матерчатым поясом. В данном случае он мог сойти за хороший бинт.

Он был готов выбросить не только свой пояс. Чем дальше он отъезжал от форта, не встречая в степи ни одного живого существа, тем смешнее казался ему собственный план. Данбер выбросил пояс, как нечто бесполезное, действительно глупое, и был готов также избавиться и от флага (который тоже казался смешным в данной ситуации) и вернуться в Форт Сэдрик, но вдруг заметил эту возвышенность в степи и одинокое дерево на ней.

Его пояс был новым и слишком жестким. Тогда с помощью ножа, взятого у женщины, лейтенант отрезал полоску ткани от флага и, заменив ею жгут, перевязал бедро несчастной чуть выше разреза. Кровотечение заметно уменьшилось, но Данберу все еще требовалось что-нибудь, что можно было бы приложить к ране. Он содрал с себя одежду, в спешке извиваясь всем телом, и разрезал нижнюю рубаху пополам. Одну ее часть он собрал в тампон и приложил его к глубокой ране.

Десять ужасных минут обнаженный по пояс лейтенант Данбер на коленях рядом с женщиной, обеими руками с силой прижимал к ране этот компресс. За все это время он только однажды подумал, что она могла умереть. Он приложил ухо к ее груди и, задержав дыхание, чутко прислушался. Ее сердце еще билось.

Делать все самому в тот момент казалось Данберу непосильной задачей. Нервы его были напряжены до предела. Он не знал, что это за женщина, и не знал, будет ли она жить или умрет. В траве у подножия холма становилось жарко, и каждый раз, когда он вытирал рукой пот, струящийся ему на глаза, на его лице оставались следы ее крови. Лейтенант время от времени убирал компресс, чтобы взглянуть на рану. И каждый раз он сокрушенно смотрел на кровь, которая отказывалась останавливаться. Он решил было заменить компресс…

Но оставил его на месте.

Наконец, когда кровь потекла тоненькой струйкой, Данбер перешел к более активным действиям. Разрез на бедре необходимо было зашить, но в данный момент сделать это было невозможно. Тогда он освободил ногу женщины от длинных нижних штанов, распоров их на полосы, а затем туго забинтовал рану. Потом, работая так быстро, насколько это было возможно, лейтенант отрезал еще одну полоску ткани от флага и с крайней осторожностью повязал ее поверх бинта. Он повторил этот процесс и с остальными неглубокими ранами на руках женщины.

Пока он занимался все этим, Стоящая С Кулаком начала стонать. Она несколько раз открывала глаза, но была слишком слаба, чтобы беспокоиться о себе в эти минуты. Она не пошевельнулась даже тогда, когда Данбер взял свою фляжку и влил ей в рот несколько маленьких глотков воды.

Завершив свою работу, он сделал все, что мог сделать врач на его месте. Данбер натянул на себя одежду, размышляя, что он будет делать дальше, после того, как застегнет все пуговицы.

Недалеко в прерии лейтенант увидел пони женщины и подумал, что надо бы поймать и привести его сюда. Но когда Данбер посмотрел на нее, беспомощно лежащую в траве, то понял, что не имеет смысла заниматься этим сейчас. Она не в состоянии куда-либо ехать, а вот помощь может понадобиться ей в любую минуту.

Лейтенант взглянул на запад в небо. Дымовое облако почти исчезло. Осталось всего несколько клочков, висящих над землей. Если Данбер поторопится и поскачет в том направлении, то достигнет облака еще до того, как оно рассеется.

Он просунул руки под Собранную В Кулак, поднял ее и мягко, как только смог, опустил на спину Киско, намереваясь идти рядом. Но женщина находилась в полубессознательном состоянии и начала опрокидываться сразу же, как только Данбер перестал ее поддерживать.

Удерживая ее одной рукой на спине Киско, лейтенанту удалось вспрыгнуть на лошадь сзади. Затем он повернул ее боком и, поддерживая за спину, с видом отца, убаюкивающего свою израненную дочь, направил свою лошадь в сторону дымового облака.

Пока Киско нес их на себе через прерию, лейтенант обдумывал план: как произвести впечатление на диких индейцев. Сейчас он выглядел не очень могущественным и был далек от того, чтобы представить свое появление как официальный визит. На его руках и кителе остались следы крови. Молодая женщина была перевязана его исподним и флагом Соединенных Штатов.

Но так даже лучше. Когда он думал о том, с каким видом выехал он из Форта, как смешно выглядел в своих блестящих сапогах и с красным поясом на талии в этой глухой, почти безлюдной местности, да еще с флагом, развевающимся слева от него, то не мог сдержать глуповатой улыбки.

— Должно быть, я идиот, — думал Данбер.

Он посмотрел на каштановые волосы, щекочущие ему подбородок, и задумался. Что эта бедная женщина могла подумать, когда увидела его в этом щегольском наряде?

Стоящая С Кулаком вообще ни о чем не думала. Для нее наступили сумерки. Она могла только чувствовать. Сейчас она ощущала, как лошадь покачивается под ней, как чьи-то руки поддерживают ее, обхватив за спину. И она чувствовала что-то незнакомое у себя перед лицом. Но сильнее всего Стоящая С Кулаком ощущала свою безопасность, и весь обратный путь она не открывала глаз, опасаясь что если она это сделает, чувство безопасности пройдет.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

I

Большая Улыбка был ненадежным мальчиком.

Никто не мог бы сказать, что он любит доставлять неприятности, но, все-таки, Частая Улыбка не любил трудиться и был непохож на остальных индейских мальчишек тем, что идея об ответственности, которую подсознательно чувствовал в племени каждый, оставляла его холодным.

Большая Улыбка был мечтателем и, как это часто бывает с мечтателями, он считал, что одна из лучших военных хитростей для избавления от скучной работы — это воздержаться от работы.

Из этого следовало, что ленивый мальчишка проводил все свое время с большим стадом пони, принадлежащим племени. Он регулярно получал это задание отчасти потому, что всегда готов был пойти туда, отчасти потому, что в свои двенадцать лет уже считался знатоком лошадей.

Большая Улыбка мог с точностью до одного часа определить время, когда кобыла начнет жеребиться. Он знал приемы, как укротить упрямого жеребенка. А когда необходимо было лечить заболевшую лошадь, он знал о недугах и способах их лечения столько же, сколько любой взрослый мужчина племени, а то и больше. Казалось, что и пони чувствовали себя лучше, когда он находился рядом.

Это было второй натурой Большой Улыбки… второй и второстепенной. Больше всего он любил не столько ухаживать за лошадьми, сколько пасти их далеко от лагеря, иногда за милю. Тогда Частая Улыбка был далек от всего: от всемогущих глаз своего отца, от потенциального гомона своих братьев и сестер, а самое главное — от нескончаемых работ по обустройству лагеря.

Обычно другие мальчики и девочки стояли или сидели, облокотясь о деревья, возле стада, и пока не происходило что-либо особенное, Частая Улыбка редко присоединялся к их играм и редко общался с ними.

Он больше предпочитал взобраться на спину какой-нибудь тихой клячи и, распростершись на ее спине, мечтать. Иногда это длилось часами, пока вечно меняющееся небо не окутывала тьма.

В этот вечер он мечтал, как и во многие другие вечера, счастливый тем, что он далеко от деревни, которая все еще приходила в себя после трагического возвращения отряда, высланного против Ютов. Частая Улыбка знал, что, хотя он и не испытывал большого интереса к войне, рано или поздно он вынужден будет принять участие в одной из подобных вылазок, и он уже составил себе определенное представление о том, что ждет тех, кто выступает против Ютов.

Последний час он наслаждался замечательной роскошью — своим одиночеством, если не считать стадо пони. Остальных детей позвали домой по той или иной причине, но никто не приходил за Большой Улыбкой, и это делало его счастливейшим из мечтателей. Вечер был удачный, и мальчишка мог не возвращаться домой, пока не стемнеет, а до захода солнца оставалось еще несколько часов.

Большая Улыбка находился прямо в центре большого стада, мечтая весь день о том времени, когда он один будет хозяином такого огромного количества лошадей. Будет единственным человеком, который, если захочет собрать всех самых лучших воинов на Совет, сделает это, и ни один из них не отважится ослушаться его… В этот момент он заметил какое-то движение на земле.

Это была большая, желтая змея. Она каким-то образом потерялась в этой гуще переступающих копыт, и теперь ускользала от возможного удара, выискивая путь наружу.

Большая Улыбка любил змей, а эта была, конечно, судя по величине, достаточно большой и достаточно старой, чтобы ее можно было назвать змеиным дедушкой. «Дедушка» попал в затруднительное положение. Мальчик соскользнул со своего лошадиного ложа, задумав поймать старину и унести подальше от этого опасного места.

Но большую змею нелегко было догнать. Она двигалась очень быстро, и Частая Улыбка собирался окружить ее тесно стоящими пони. Мальчишка постоянно нагибался, заглядывая под шеи и брюха, и только благодаря упрямству и настойчивости Доброго Самаритянина он смог удержать желтое тело, извивающееся на земле, в поле его зрения.

Все кончилось хорошо. Недалеко от края стада большая змея наконец-то нашла дыру, которая послужила ей убежищем, и единственной вещью, которую застал Частая Улыбка, был прощальный взмах хвостом. Змея исчезла под землей.

Пока он стоял над этим отверстием, несколько лошадей беспокойно заржали и их уши встали торчком. Мальчик увидел, как все лошадиные морды неожиданно повернулись в одном направлении.

Они видели что-то приближающееся к ним.

Мурашки пробежали по спине Большой Улыбки. Жизнерадостность и удовольствие от одиночества исчезли в одно мгновение. Он испугался, но украдкой двинулся вперед, пригибаясь и прячась среди пони, надеясь увидеть первым до того, как будет обнаружен сам.

Когда его глаза смогли видеть пустынную прерию, открывшуюся перед ним, он упал на землю и продолжил свой путь среди лошадиных копыт. Пони не проявили никакого беспокойства, и их поведение позволило ему почувствовать себя чуть увереннее. Но они все еще смотрели в одну сторону с таким напряженным вниманием, что мальчик позаботился о том, чтобы не издать ни звука.

Он остановился, когда пони сошлись перед ним сплошной стеной в каких-нибудь двадцати или тридцати ярдах. Частая Улыбка не мог ничего толком рассмотреть, потому что ему мешали ноги лошадей. Но он был уверен, то кроме ног ничего и не увидит.

Мальчик медленно поднялся и осторожно взглянул поверх лошадиных спин. Каждый волосок на его голове затрепетал. Мысли вихрем проносились в его мозгу, похожие на рой жужжащих пчел. Он замер, и слова, готовые было сорваться с его губ, застряли в горле, глаза широко раскрылись. Он не мигая смотрел перед собой. Частая Улыбка никогда не видел этого раньше, но точно знал, на что это похоже.

Это был бледнолицый. Белый солдат, лицо которого было перепачкано кровью.

Кто-то еще был с ним. Приглядевшись, Частая Улыбка чуть не вскрикнул от удивления. Этим кем-то была Стоящая С Кулаком.

Она была ранена, весь ее вид говорил об этом. Ее руки и ноги были обернуты какой-то смешной одеждой. А может быть, она была мертва?

Лошадь белого солдата перешла на шаг, как только они прошли мимо стада. Они двигались по дороге, которая вела прямо в деревню. Было слишком поздно бежать вперед и поднимать тревогу. Частая Улыбка нырнул обратно под ноги лошадей и начал прокладывать себе путь к центру. Он был сильно озабочен происшедшим. Что он мог сделать?

Мальчишка с трудом соображал. Все смешалось в его голове. Если бы он был немного уравновешеннее, он бы с первого взгляда понял, что белый мужчина пришел не с дурными намерениями. Все в его поведении говорило об этом. Но единственными словами, скачущими в мозгу Большой Улыбки, словно шарики в погремушке, были «Белый солдат, белый солдат».

Внезапно его пронзила мысль: «А может быть, их больше? Может быть, там, в прерии, целая армия? Может быть, они совсем близко?»

Думая о том, как искупить вину за свою беззаботность, Частая Улыбка снял узкую гибкую уздечку, которую носил перекинутой через плечо, надел ее на морду самого сильного пони, и тихо, как только мог, вывел его из стада.

Он вскочил на лошадь и послал ее галопом в противоположном деревне направлении. Мальчик беспокойно всматривался в горизонт, стараясь уловить малейшее доказательство присутствия белых солдат.

II

Адреналин в крови лейтенанта Данбера повышался. Это стадо пони… Сначала Данбер подумал, что это движется сама прерия. Он никогда не видел столько лошадей сразу. Шесть, может быть, семь сотен. Это было такое внушающее страх зрелище, что он чуть было не остановился, чтобы понаблюдать. Но в итоге он не сделал этого.

В его руках находилась женщина, которая могла умереть в любую минуту.

И все же она держалась, и достаточно неплохо. Ее дыхание было ровным, а бледность едва коснулась щек. Она вела себя очень тихо, но даже при всей ее хрупкости и легкости, эта женщина оттягивала ему руку. Он поддерживал ее, почти нес на руках больше часа, и теперь, когда они были так близко от деревни, лейтенант больше чем когда-либо хотел поскорее добраться туда. Его собственная судьба решится очень скоро, и это повышало уровень адреналина в его крови. Однако больше всего он думал о чудовищной боли между лопаток. Она убивала его.

Дорога впереди уходила вниз, и когда они подошли ближе, Данбер смог рассмотреть ручьи, пересекающие прерию, а затем, достигнув края скалы, и еще кое-что: расположение лагеря возникло перед его глазами так неожиданно, как прошлой ночью он увидел луну.

Неосознанным движением лейтенант сжал поводья. Сейчас он должен был остановиться. Данбер, не отрываясь, смотрел на открывшийся перед ним лагерь.

В нем было пятьдесят — шестьдесят домов конической формы, выстроившихся вдоль реки и хорошо укрытых сверху. Они производили впечатление тепла и мира под вечерними лучами солнца. И тени, отбрасываемые ими, Делали их больше, чем жизнь, похожими на древние, но вечно живые монументы.

Данбер видел людей, работающих возле своих хижин. Он даже слышал голоса некоторых из них, когда люди проходили между жилищ. Он слышал смех, и это удивляло его. Большинство индейцев находились у реки, вверх и вниз по течению. Некоторые из них были в воде.

Лейтенант Данбер сел на Киско, обхватив женщину поудобнее. Он чувствовал себя подавленно из-за силы, исходившей от этой живописной картины, раскинувшейся под ним, похожей на разгадку смысла жизни. Первобытная, не тронутая цивилизацией земля.

И он, Данбер, сейчас находился здесь.

Открывшийся перед ним вид превосходил самые богатые фантазии Данбера. В то же время, лейтенант знал, что именно поэтому он пришел сюда. Это было главной причиной его желания служить на границе. Ничего не зная о жизни индейцев, он стремился увидеть ее.

Эти мгновения на гребне скалы никогда больше не повторятся в его жизни, жизни простого смертного человека. На какие-то мимолетные секунды Данбер почувствовал себя частью чего-то такого огромного, что перестал быть лейтенантом, человеком и даже просто телом, имеющим конечности для определенных работ. В эти секунды он был душой, парящей в безвременном, безграничном пространстве Вселенной. За эти несколько коротких мгновений он познал вечность.

Женщина кашлянула. Она чувствовала стеснение в груди, и Данбер мягко коснулся ее затылка.

Он едва слышно чмокнул губами, и Киско осторожно начал спускаться по склону. Не успели они пройти и несколько футов, как Данбер заметил женщину и двух ребятишек, выходящих из расщелины у подножия скалы на берегу реки.

Они тоже заметили его.

III

Женщина пронзительно закричала, как будто ее затягивало в омут, подхватила своих детей и бросилась в деревню, голося во всю силу своих легких: «Белый солдат, белый солдат!» Свора индейских собак залилась оглушительным лаем, женщины завизжали, собирая своих детей, а лошади в панике бросились к хижинам с диким ржанием.

Это был ад кромешный.

Все население деревни подумало, что началась атака.

Приближаясь к деревне, лейтенант увидел людей, бегающих в панике между хижин. Те, кто уже вооружился, с громкими восклицаниями бежали за лошадьми и напоминали Данберу стаю спугнутых птиц. Деревня во время переполоха была точно такой же, как и во время отдыха. Она была похожа на большое гнездо потревоженных шершней, в которое злые люди сунули палку.

Мужчины, поймавшие своих лошадей, собирались в толпу, образовывая силу, которая в любой момент могла выехать навстречу Данберу, возможно, для того, чтобы убить его. Он не ожидал, что с его появлением поднимется такая суматоха, и тем более не ожидал увидеть этих людей настолько примитивными. Но было еще кое-что, что угнетало Данбера, когда он подъезжал ближе к деревне, кое-что, что затмевало все остальное. Первый раз за всю свою жизнь лейтенант узнал, что значит чувствовать себя захватчиком. Ему не нравилось это ощущение, и он серьезно задумался о своих последующих действиях. Самое худшее, чего он мог пожелать — это быть принятым за захватчика, а свое появление здесь расценивать как вторжение. Когда он достиг голой, не покрытой травой земли на краю деревни и приблизился достаточно, чтобы разглядеть сквозь завесу пыли, поднятой суматошной беготней индейцев, глаза людей, то сильнее натянул поводья и остановился.

Данбер спешился, взял женщину на руки и, пройдя два-три шага вперед, остановился с закрытыми глазами, держа раненую подобно странному путешественнику, преподносящему свой необычный подарок.

Он напряженно слушал, как деревня, до этого не прекращавшая своего гомона, в течение нескольких секунд внезапно затихла. Пыль начала рассеиваться, и Данбер расслышал в этой тишине, как группа людей, готовая всего минуту назад отважно поскакать ему навстречу, сейчас осторожно направилась в его сторону. В жутком безмолвии лейтенант услышал случайный щелчок какого-то механизма, шелест шагов, фырканье лошадей. Они нетерпеливо били копытами и толкались.

Данбер открыл глаза для того, чтобы увидеть, как весь лагерь собрался у входа в деревню. Воины и юноши впереди, а за ними женщины и дети. Это был яркий образец диких людей, одетых в цветную одежду из кожи, совершенно особой расы. Они не дыша наблюдали за ним с расстояния меньше, чем сотня ярдов.

Руки лейтенанта устали от тяжелой ноши. Когда он попытался изменить позу, возник гул, но тут же затих в толпе. И никто из индейцев не сдвинулся с места, чтобы приветствовать его.

Группа старейшин — по-видимому, очень важных персон — собралась для совещания, а их люди продолжали стоять на своих местах, перешептываясь между собой. Гортанные звуки их голосов были настолько чужды ушам лейтенанта, что он с трудом мог бы назвать это разговором.

Во время этого затишья, Данбер чуть ослабил свое внимание и пробежал глазами по толпе. Неожиданно, взглянув на группу из десяти мужчин, сидящих верхом на пони, он заметил знакомые лица. Один из них был тем самым воином, который лаял на него так свирепо в день рейда в Форд Сэдрик. Ветер В Волосах так внимательно уставился на лейтенанта, что тот едва не повернулся посмотреть, нет ли кого-нибудь за его спиной.

Руки лейтенанта так устали, что он не был уверен, сможет ли двигать ими, но, так как взгляд воина был все еще прикован к нему, Данберу, он поднял женщину чуть выше, как будто говоря: «Вот… пожалуйста, возьми ее».

Удивленный этим движением, этим неожиданным жестом, воин заколебался. Его глаза пробежались по толпе, внимательно выискивая в этой повисшей над всеми тишине, был ли этот безмолвный знак замечен кем-нибудь еще. Когда он повернулся к Данберу, глаза лейтенанта все еще смотрели на него, и жест все еще сохранял свое значение.

С внутренним облегчением лейтенант Данбер увидел, как Ветер В Волосах слез с мустанга и направился в его сторону по неприкрытой травой земле. Томагавк, это орудие войны, безвольно болтался в его руке. Он шел и шел, и если страх и охватил воина, то он был хорошо спрятан за маской невозмутимости. Его лицо не выражало ничего. Казалось, он был настроен раздавать наказания.

Все присутствовавшие при этой сцене замерли. Расстояние между неподвижным Данбером и быстро шагающим воином стремительно сокращалось. Было слишком поздно останавливать то, что должно было произойти. Каждый просто стоял и смотрел.

При взгляде на выражение лица индейца, приближавшегося к нему, Данбер не мог не почувствовать страха. Тем не менее, он стоял не мигая. Ни страдания от тяжести ноши, ни боязни надвигающейся опасности его лицо не выражало.

Когда Ветер В Волосах очутился всего в нескольких футах от лейтенанта и замедлил шаг, Данбер сказал чистым, сильным голосом:

— Она ранена.

Воин устремил взгляд на лицо женщины, и тогда Данбер поднял свой груз еще чуть выше. Он отметил, что индеец узнал ее. На самом деле Ветер В Волосах был так потрясен, что ужасная мысль о том, что женщина могла быть мертва, пронеслась в его голове. Лейтенант тоже смотрел на раненую.

Пока он так стоял и смотрел на нее, женщина была вырвана из его рук. Одним сильным, уверенным движением она была вызволена из его объятий, и еще до того, как Данбер осознал это, воин уже возвращался к деревне, грубо таща Собранную В Кулак, как собаки тащат своих щенков. По дороге он что-то выкрикнул на своем языке, что вызвало всеобщие крики удивления среди дакотов. Они поспешили ему навстречу.

Лейтенант продолжал неподвижно стоять на два шага впереди своей лошади, когда вся деревня окружила Ветра В Волосах. Он почувствовал, как теряет присутствие духа. Это были люди не его расы. И он никогда не сможет узнать их по-настоящему. Они сразу же забыли о нем. И он с таким же успехом мог находиться сейчас за тысячу миль отсюда. Ему хотелось сейчас стать маленьким, таким маленьким, чтобы он смог пролезть в самую узенькую, самую темную щель.

Чего он ожидал от этих людей? Должно быть, он думал, что они подбегут и обнимут его, заговорят на его языке, пригласят поужинать, нс говоря уже о том, что поинтересуются, как его дела? Каким одиноким чувствовал он себя в этот момент! Каким жалким он был, питая надежду поближе узнать их! Любые его ожидания, относящиеся к этим диковинными соломинками, надежды, простиравшиеся так далеко — заброшены. Он не мог быть честным по отношению к себе. Он дурачил себя, думая, что представляет из себя что-то, хотя на самом деле он — ничто.

Эти ужасные мысли возникли у него в мозгах и как шторм пронеслись в бессвязном хороводе. Сейчас он стоял перед этой первобытной деревней, как истукан. Лейтенант Данбер находился под влиянием болезненного личного кризиса. Будто одним росчерком пера уничтожились его надежды и стало опустошенным его сердце. Где-то глубоко внутри повернулся выключатель и свет лейтенанта Данбера погас.

Не замечающий ничего, кроме пустоты, которую он чувствовал, несчастный лейтенант вскочил на спину Киско, взял в руки поводья и направился назад тем же путем, каким пришел сюда. Это произошло настолько незаметно, что занятые своими делами дакоты не осознали, что он уезжает, до тех пор, пока он не отъехал на некоторое расстояние.

Двое молодых индейцев отважились было поехать за ним, но были возвращены назад хладнокровным человеком из окружения Десять Медведей. Они имели достаточно мудрости для того, чтобы понять: хороший поступок имел место, белый солдат вернул назад женщину, принадлежащую их племени. Совершенно незачем возвращать белого солдата назад — это ничего не даст.

IV

Путь назад был самым длинным и наиболее трудным в жизни лейтенанта Данбера. Несколько миль он проехал в изумлении, его мысли сбивались. Он думал о тысячах отрицательных вещей. Он противился соблазну закричать, заплакать, но один вскрик все же вырвался из горла. Жалость к себе давила на него неумолимо, волна за волной, и наконец он разразился рыданиями.

Данбер резко наклонился вперед, плечи его опустились, и слезы беззвучно закапали вниз, на шею Киско. Когда же он начал сопеть, слезы, помимо его воли, ручьем потекли из глаз, лицо нелепо сморщилось, и он начал стонать, впадая в истерику. В середине первой из этих конвульсий он отпустил поводья, и, не замечая, как он проезжает милю за милей, дал волю своим чувствам, всхлипывая жалобно и безутешно, как ребенок.

V

Он не заметил, как они въехали в Форт. Когда Киско остановился, лейтенант поднял голову и обнаружил, что находится прямо у дверей своей дерновой хижины. Силы оставили его, и несколько секунд единственное, на что он был способен — это сидеть на спине лошади в состоянии, близком к коматозному. Голова его была безвольно опущена вниз. Когда он снова поднял се, то увидел Два Носка, сидящего на своем излюбленном месте — на скале на другом берегу реки. Вид этого волка, так терпеливо сидящего, похожего на королевскую охотничью собаку, его морда, выражающая милое любопытство — все это добавило Данберу жалости к самому себе и рыдания снова подступило к горлу. Но он уже выплакал все свои слезы.

Он рывком соскочил с Киско, постанывая сквозь плотно сжатые зубы, и, пошатываясь, вошел в дом. Бросив уздечку на пол, Данбер упал на тюфяк, натянул одеяло на голову и свернулся в комок.

Он был настолько опустошен, что не мог уснуть. Он продолжал думать о волке, ждущем снаружи с такой терпеливостью. Нечеловеческими усилиями Данбер заставил себя встать. Он вышел наружу, в сумерки, и украдкой взглянул на противоположный берег.

Старый волк все еще сидел на том же месте, и тогда лейтенант нетвердой походкой, как лунатик, отправился в складскую хижину, где отрезал большой ломоть ветчины. Он отнес мясо на скалу и под внимательным взглядом Два Носка, наблюдавшим за Данбером, уронил его на покрытую травой землю недалеко от вершины.

Потом, с каждым шагом все больше думая о сне, он несколько раз окликнул Киско и вернулся в хижину. Как примерный солдат, лейтенант опустился на соломенный тюфяк, натянул на себя одеяло и закрыл глаза.

Перед ним возникло лицо женщины, женщины из прошлого, которую он хорошо знал. На се губах играла застенчивая улыбка, а глаза… Такой свет мог исходить только из самого сердца. В трудные минуты он всегда взывал к этому лицу, и оно успокаивало его душу. На самом деле это был не просто какой-то абстрактный образ, не просто женское лицо. За ним стояло нечто более глубокое — длинная история с несчастливым концом. Но лейтенант Данбер не задумывался об этом. Это лицо и то мягкое выражение, которое оно имело — вот все, что он хотел помнить. И Данбер упорно возвращался к нему. Он использовал это как лекарство. Лицо этой женщины было самымэффективным средством для того, чтобы заглушить боль. Самым действенным из тех, какие он только знал. Данбер не часто думал о ней, но это видение появлялось в его воображении всякий раз, когда он был близок к отчаянию.

Лейтенант неподвижно лежал в своей хижине, будто обкурившись опиумом. Постепенно образ этой женщины, мысленно вызванный и удерживаемый им в голове, начал оказывать свое действие. Он уже начал похрапывать к тому времени, когда появилась Венера, возглавляющая длинную вереницу звезд, рассыпанных в бесконечности раскинувшегося над прерией неба.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

I

Не прошло и получаса с того момента, как белый солдат отправился назад, а Десять Медведей созвал еще один Совет. В отличие от предыдущего, который начался и закончился бестолково, Десять Медведей сейчас точно знал, чего он хочет. Он обдумывал свой план и ждал, пока последний мужчина, обязанный присутствовать на Совете, займет свое место, в его хижине.

Белый солдат с лицом, перепачканным кровью, почти на руках принес обратно Собранную В Кулак. Вождь был убежден, что это хорошее предзнаменование, и оно будет иметь самые светлые последствия. Сущность людей белой расы занимала его мысли слишком долго. За многие годы он ни разу не видел ничего хорошего от их появления. Но, тем не менее, Десять Медведей этого отчаянно хотел. Сегодня он наконец увидел что-то доброе, и теперь был обеспокоен тем, чтобы не упустить такой великолепный случай.

Бледнолицый проявил исключительную смелость, придя в одиночку в их деревню. И он явно пришел с единственной целью — не украсть, не обмануть, не стрелять, а вернуть то, что нашел тем, кому это принадлежало. Разговор о богах действительно утратил всякий смысл, но одно было вполне ясно: для всеобщего блага этот белый солдат должен быть узнан получше. Человек, поступивший подобным образом, заслуживал того, чтобы стоять на ступень выше всех белых. Возможно, он уже имеет большое значение и влияние. Такой человек как раз является тем, с кем может быть достигнуто соглашение. А без соглашения война и страдания несомненно придут на эту землю.

Итак, Десять Медведей был поддержан. Событие, которому он был свидетелем этим вечером, возникло перед ним как свет в ночи, хотя это было единственное происшествие за вечер. И так как мужчины племени согласились с ним, Десять Медведей обдумывал лучший способ претворить свой план в жизнь.

Пока старый индеец слушал предварительные обсуждения, изредка вставляя свои комментарии, он перебирал в уме своих людей, пытаясь решить, кто больше подходит для осуществления его плана.

Так продолжалось, пока в хижине не появился Трепыхающаяся Птица, который до настоящего момента находился рядом с Стоящей С Кулаком, присматривая за ней. Десять Медведей неожиданно для себя понял, что работа, которую он хотел поручить одному, требует двух человек. Он должен послать двух. Как только он подумал об этом, кандидатуры сразу же определились. Он должен послать Брыкающуюся Птицу для того, чтобы наблюдать, и Волосы Трепещущие На Ветру с его агрессивной натурой. Характер каждого из этих воинов представлял собой сущность его и людей его племени. Таким образом, они отлично дополняли друг друга.

Десять Медведей решил закончить совещание. Он не хотел всевозможных длительных обсуждений, которые могли бы привести к неверному решению. Когда наступил подходящий момент, он произнес красноречивую, хорошо продуманную речь. В ней перечислялось множество историй о численном превосходстве белых людей и их богатствах, особенно заметных по количеству оружия и лошадей. Закончил он замечанием, что человек, отправляющийся в Форт, будет разведчиком, и лучше, если его действия ограничатся только переговорами, но никак не стрельбой.

Когда он замолчал, длительная тишина послужила ответом на его слова. Каждый понимал, что Десять Медведей прав.

Первым заговорил Ветер В Волосах:

— Я не думаю, что идти и разговаривать с этим белым мужчиной следует тебе. Он не Бог. Он всего лишь еще один белый, заблудившийся на своем пути.

Хитрый огонек блеснул в глазах старого индейца, когда он ответил:

— Пойду не я. Должны пойти хорошие воины. Мужчины, которые смогут показать, что значит принадлежать к племени дакотов.

Здесь он остановился, прикрыв глаза для большего эффекта. Прошла минута, и кое-кто из присутствующих начал было думать, что Десять Медведей уснул. Но в последнюю секунду он открыл глаза только для того, чтобы произнести:

— Должен идти ты. Ты и Трепыхающаяся Птица.

После этих слов его глаза снова закрылись и он задремал, закончив Совет в самый подходящий момент.

II

Первая сильная весенняя гроза разразилась этой ночью. Она растянулась на милю и шла широким фронтом, громыхая раскатами грома и посылая на землю сверкающие вспышки молний. Дождь сплошной стеной стоял над прерией, перекатываясь вместе с грозой, заставляя прятаться все живое.

Громовые раскаты и свет молний разбудили Собранную В Кулак.

Капли дождя барабанили в стены хижины, как смертоносные пули из тысячи винтовок, и несколько секунд она не могла понять, где находится. В хижине было светло, и она повернулась в ту сторону, где посередине, на полу, был разложен костер. При этом движении одной рукой она случайно коснулась раны на бедре и наткнулась на что-то чужое, незнакомое. Женщины осторожно ощупала ногу и обнаружила, что та забинтована.

Она сразу все вспомнила.

Сонными глазами она обвела хижину, ища какой-либо подсказки, чтобы узнать, кто здесь живет. Стоящая С Кулаком знала, что это не ее дом.

Во рту у нее пересохло, и она вытащила одну руку из-под покрывала, чтобы пальцы могли исследовать пол. Первой же вещью, на которую они наткнулись, был маленький кувшин, наполовину заполненный водой. Она приподнялась на локте, сделала несколько длинных глотков и упала на спину.

Для нес кое-что оставалось неясным, но сейчас ей было трудно о чем-либо думать.

Под покрывалами, которые чья-то заботливая рука накинула на нее, было тепло. Тени от языков пламени плясали у нее над головой на стенах, конусом сходящихся вверху, и дождь без устали пел ей свою колыбельную. Она была очень слаба.

«Может быть, я умираю…» — подумала женщина, когда ее веки начали тяжелеть, закрывая от нее последние лучи света. Но перед тем, как уснуть, она сказала себе: «Это совсем неплохо».

Стоящая С Кулаком не умирала. Она, напротив, выздоравливала. И то, что она перенесла, выстрадала, уже заживало, и делало ее сильнее, чем когда бы то ни было.

Полезнее всего для нее сейчас было как следует выспаться. Сон восстановит силы. И выздоровление уже началось. Она находилась в хорошем месте, месте, которое могло на долгое время стать ее домом.

Она лежала в хижине Брыкающейся Птицы.

III

Лейтенант Данбер спал как мертвый, лишь краем уха улавливая неопределенные звуки разыгравшегося в небе представления. Дождь часами лил на маленькую дерновую хижину, но Данбер был так надежно укутан армейскими одеялами, что даже Армагеддон мог прийти и уйти, оставшись незамеченным.

Данбер не пошевельнулся до утра. Солнце уже высоко поднялось в чистое, умытое дождем небо. Звонкое, настойчивое пенис жаворонков наконец разбудило лейтенанта. Гроза и ливень, разразившиеся прошедшей ночью, наполнил свежестью каждый квадратный дюйм прерии, и сладость этого запаха достигла носа Данбера еще до того, как он открыл глаза.

Приоткрыв их сначала ненамного, он осознал, что лежит на спине. Когда они открылись окончательно, он посмотрел прямо поверх носков своих ботинок на вход в хижину.

В этот момент он заметил там какое-то движение. Что-то маленькое и мохнатое бросилось от двери наружу. Минуту спустя одеяла были отброшены в сторону и Данбер на цыпочках подкрался к дверному проему. Оставаясь внутри, он осторожно выглянул из-за косяка и осмотрел одним глазом окрестность.

Два Носка только что выбежал из-под навеса под яркие лучи солнца и уселся там, во дворе. Он увидел лейтенанта и замер. Они наблюдали друг за другом несколько секунд. Лейтенант протер сонные глаза и, когда руки его оторвались от лица, Два Носка распростерся на земле. Его морда покоилась между вытянутых вперед передних лап. Всем своим видом он напоминал служебную собаку, ждущую приказаний хозяина.

Киско тревожно заржал в корале, и голова лейтенанта повернулась в том направлении. Одновременно краем глаза он заметил пустоту в том месте, где только что лежал волк, и повернулся как раз вовремя, чтобы заметить, как Два Носка галопом несется по склону. Когда взгляд Данбера снова обратился к коралю, он увидел их.

Они сидели на пони всего в полусотне ярдов от него. Их было восемь человек.

Двое неожиданно двинулись вперед. Данбер не сдвинулся с места, но, в отличие от предыдущих встреч, держался спокойно. Они приближались. Головы пони были опущены, как будто они паслись. Их шаг был нерешителен. Они походили на рабочих, возвращающихся домой после длинного, обычного дня.

Лейтенант был встревожен, но его беспокойство не имело никакого отношения к вопросу о жизни или смерти.

Его интересовало, что он сможет сказать и как он сможет связать эти свои первые слова.

IV

Брыкающуюся Птицу и Ветра В Волосах интересовали точно такие же вопросы. Белый солдат был таким же врагом, каких они встречали раньше, и ни один из них не знал, чем все это обернется. Вид крови, еще не смытой с лица белого человека, не предвещал им ничего хорошего. Они ничуть не почувствовали себя лучше от встречи, которая вот-вот должна была начаться переговорами. Играя свои роли, однако, каждый из них имел свои особенности. Ветер В Волосах ехал первым, как воин дакота. Трепыхающаяся Птица был намного более дипломатичен. Это был важный момент в его жизни, в жизни всего отряда, а также в жизни целого племени. Для Брыкающейся Птицы началось целое новое будущее, и он навечно будет занесен в историю.

V

Когда индейцы приблизились достаточно, чтобы можно было различить их лица, Данбер сразу узнал того воина, который принял женщину из его рук. И в другом мужчине было что-то знакомое, но лейтенант не мог вспомнить, где он его видел. У него не было на это времени.

Они остановились в дюжине футов перед ним.

Всадники выглядели как зажженные на рождество елки, сверкая в солнечных лучах. Ветер В Волосах носил нагрудное украшение, представляющее собой диск, прикрывающий почти всю грудную клетку. Большой металлический полу диск висел на шее Брыкающейся Птицы. Эти предметы отражали солнечный свет. Даже их глаза — темно-карие и глубоко посаженные — даже они, казалось, блестели под воздействием солнца. Волосы обоих мужчин — черные и лоснящиеся — играли и переливались, ловя солнечные блики.

Несмотря на то, что Данбер только проснулся, он предстал перед гостями во всем блеске.

Его душевный кризис миновал. Подобно грозе, бушевавшей всю ночь и оставившей прерию наполненной свежестью, истерика лейтенанта закончилась полным спокойствием, бодрым настроением и свежими душевными силами.

Лейтенант Данбер ступил вперед и чуть наклонился, а затем, выпрямившись, приложил руку к голове, медленно приветствуя гостей солдатским салютом.

Минуту спустя Трепыхающаяся Птица повторил эти движения, но переделал их на свой лад. Он повернул руку ладонью вверх.

Лейтенант не знал, что это могло значить, но истолковал это определенно как дружеский жест. Он посмотрел вокруг, как будто желая удостовериться, что все осталось на своих местах, и сказал:

— Добро пожаловать в Форт Сэдрик.

Для Брыкающейся Птицы значение этих слов было полной загадкой, но интонация голоса Данбера говорила о том, что он приветствует их.

— Десять Медведей послал нас сюда из своего лагеря для мирных переговоров, — сказал индеец, не мигая глядя на лейтенанта и игнорируя его слова.

Когда выяснилось, что дальнейший разговор невозможен из-за того, что они не понимают друг друга, над обеими сторонами повисла тишина. Ветер В Волосах использовал эту паузу для подробного изучения строений белого человека. Он долго и очень внимательно смотрел на навес, который начинал сейчас раскачиваться и трепетать на ветру.

В то время, как секунды медленно тянулись, Трепыхающаяся Птица бесстрастно сидел на своем пони. Данбер постучал носками ботинок по земле и почесал подбородок. Время текло, и он начинал нервничать. Он вспомнил, что сегодня еще не пил свой обычный утренний кофе, и ему страстно захотелось хоть маленькой чашечки этого напитка. А еще он хотел выкурить сигарету.

— Кофе?.. — полуспросил, полупредложил он Трепыхающейся Птице.

Лекарь с любопытством наклонил голову.

— Кофе? — переспросил лейтенант. Он поднес к губам воображаемую чашку и сделал характерное для питья движение. — Кофе… — снова сказал он. — Пить…

Трепыхающаяся Птица просто, не мигая, уставился на лейтенанта, Ветер В Волосах задал вопрос, и Трепыхающаяся Птица что-то ему ответил. Потом они оба посмотрели на хозяина этого места. После всего пройденного времени, которое показалось Данберу вечностью, Трепыхающаяся Птица наконец кивнул в знак согласия.

— Хорошо, хорошо, — сказал лейтенант, похлопывая себя по ноге. — Тогда пошли.

Индейцы оставили своих лошадей и последовали за ним под навес.

Дакоты двигались осторожно. Все, на что падал их взгляд, имело свое значение, но для них оставалось загадкой. Даже воздух здесь был не такой, как в открытой прерии. Лейтенант чувствовал себя неуютно. Он находил в себе черты суетливого, непоседливого человека, которого гости застали не вовремя своим прибытием в столь ранний час.

В углублении, где Данбер обычно разводил огонь, сейчас было пусто. Но, к счастью, у него имелся запас сухих дров, достаточный для того, чтобы сварить кофе. Он сел на корточки рядом с дровами, сваленными в кучу, и принялся разводить огонь.

— Садитесь, — произнес он. — Пожалуйста.

Индейцы не понимали его, и он был вынужден повторить приглашение, сопровождая слова движениями, которые демонстрировали значение этих слов.

Когда индейцы уселись, он поспешил в хижину, где хранился запас продовольствия и быстро вернулся, держа в одной руке пятифунтовый мешок с кофейными зернами, а в другой — кофемолку. Так как огонь уже разгорался, Данбер насыпал немного зерен в чашку кофемолки и принялся крутить ручку.

Зерна начали исчезать в конусе. Трепыхающаяся Птица и Ветер В Волосах с любопытством наклонились вперед. Лейтенант заметил это и не мог понять, почему такое обычное занятие, как помол кофе, вызывает такой интерес. Но для Брыкающейся Птицы и его соплеменника это казалось чем-то необычным, волшебным. Они ни разу в жизни не видели кофемолку.

Лейтенант Данбер был рад находиться рядом с людьми. Впервые за все время его службы на границе он был не один, и желал, чтобы гости задержались подольше. Он проделал все операции, которые были необходимы. Внезапно остановившись, он придвинул кофемолку на несколько футов ближе к индейцам, чтобы весь процесс был им виден лучше. Данбер медленно крутил ручку, чтобы было заметно, как зерна проваливаются. Когда в чашечке их осталось всего несколько штук, лейтенант закончил молоть и поднял кофемолку широким театральным жестом. Он выдержал паузу, как это делают фокусники для большего драматического эффекта, предоставляя индейцам осмысливать происходящее.

Трепыхающаяся Птица был заинтригован механизмом этой машины. Он кончиками пальцев слегка дотронулся до полированного деревянного бока кофемолки. Ветер В Волосах, верный своему характеру, опустил один из своих длинных, темных пальцев внутрь чашечки и ощупал поверхность маленького отверстия, надеясь там найти ответ на мучивший его вопрос: «Что произошло с зернами?»

Пора было заканчивать представление, и Данбер прервал исследования индейцев, подняв вверх обе руки. Повернув машину, он зажал между пальцев небольшой рычажок у основания кофемолки. Дакоты подались вперед, их любопытство обострилось до предела.

В самый последний момент глаза лейтенанта Данбера расширились, будто он неожиданно обнаружил прекрасный драгоценный камень, лицо его преобразила довольная улыбка, и он вытащил снизу маленький ящичек, заполненный черным порошком, похожим на порох.

Оба индейца были сильно поражены. Каждый из них взял по щепотке размельченных зерен и понюхал. Они в молчании сидели и наблюдали, как хозяин повесил свой котелок над огнем и как вода начала закипать. Оба гостя ожидали дальнейшего развития событий.

Данбер разлил кофе и протянул каждому из дакотов по кружке, наполненной темной жидкостью, от которой исходил пар. Мужчины вдохнули аромат, исходящий от кружек, и обменялись понимающими взглядами. Этот напиток имел запах хорошего кофе. Он пах намного лучше, чем тот кофе, что они привозили от мексиканцев так много лет. Намного сильнее.

Данбер застыл в ожидании, наблюдая за реакцией индейцев. Они отхлебнули немного, и лица их скривились. Данбер удивился. Что-то было не так. Они одновременно произнесли несколько слов. Как показалось лейтенанту, они что-то спрашивали у него.

Данбер покачал головой. «Я не понимаю», — сказал он, пожимая плечами.

Индейцы немного посовещались на своем языке. Потом у Брыкающейся Птицы появилась идея. Он сжал Руку в кулак, держа ее над кружкой, а потом разжал пальцы, как будто ронял что-то в кофе. Он старался изо всех сил, чтобы Данбер мог догадаться.

Лейтенант сказал что-то, чего индейцы не поняли, а потом вскочил, ушел в полуразрушенный дом из земли, вернулся с другим мешком и положил его у костра. Трепыхающаяся Птица внимательно следил за всеми его движениями.

Он подошел и заглянул в мешок. Увидев коричневые зерна, он заворчал.

Лейтенант Данбер заметил улыбку, промелькнувшую на лице индейца и понял, что догадался правильно. Они хотели не что иное, как сахар.

VI

Брыкающуюся Птицу ободрил такой энтузиазм белого солдата. Он хотел вести переговоры, и когда они представились друг другу, Меткий Глаз переспросил их имена несколько раз, прежде чем смог правильно выговорить их. Он вел себя странно и странно выглядел, но белый человек стремился слушать и имел, по всей видимости, большой запас энергии, возможно, из-за того, что он сам стремился к миру. Трепыхающаяся Птица высоко ценил это стремление и усилия в других.

Данбер говорил больше, чем Трепыхающаяся Птица привык слышать. Когда индеец подумал об этом, ему показалось, что белый человек никогда не остановится.

Но лейтенант всего лишь развлекал гостей. Он делал много странных движений руками, и лицо его тоже постоянно находилось в движении. Некоторые из его гримас заставили смеяться даже Ветра В Волосах. Это выносилось индейцами с трудом.

Несмотря на впечатление, которое Данбер произвел на своих гостей, Трепыхающаяся Птица уяснил для себя ряд вещей. Меткий Глаз не был Богом. Он был даже слишком человек. И он был один. Больше здесь никто не жил. Но белый человек и сам не знал, придут ли сюда еще белые люди и если придут, то какими могут быть их планы. Трепыхающаяся Птица был заинтересован в получении ответов на эти вопросы.

Ветер В Волосах ехал впереди. Они покрыли небольшой отрезок пути, пролегающего через заросшую травой прерию и ведущего к реке. Копыта их пони зашлепали по мокрому песку на берегу реки, и Трепыхающаяся Птица спросил у своего приятеля, что он думает обо всем случившимся. Они еще не сравнили свои замечания по поводу встречи, и это его немного беспокоило.

Беспокоиться было не о чем, потому что Ветер В Волосах также был настроен благоприятно. И это несмотря на тот факт, что мысль об убийстве белого солдата не раз возникала в его голове. На протяжении всей своей жизни он думал, что белая раса — это не более чем безобидные возмутители спокойствия, койоты, кружащие вокруг добычи. Но этот бледнолицый не единожды выказал большую смелость. А еще он был дружелюбен. И он был смешон. Очень смешон.

Трепыхающаяся Птица опустил глаза и наткнулся взглядом на две сумки, перекинутые через спину его лошади. Одна из сумок была наполнена кофе, другая — сахаром. Они покачивались в такт шагам пони. Неожиданно для себя он понял, что этот белый человек ему на самом деле понравился. Это была странная мысль, и он должен был подумать над этим. «Хорошо, даже если это и так?» — наконец пришел к определенному выводу знахарь.

Он услышал приглушенный смех. Голос принадлежал второму индейцу по имени Ветер В Волосах. Смех повторился, на этот раз громче, и суровый воин повернулся на спине пони, обращаясь через плечо к спутнику:

— Это было смешно, — заметил он, брызгая слюной, — когда белый человек становился бизоном.

Не дожидаясь ответа, он отвернулся. Но Трепыхающаяся Птица видел, что Ветер В Волосах не мог сдерживать душивший его смех, и плечи индейца подрагивали в такт его хихиканью.

Это было смешно. Меткий Глаз, ползающий на коленях и приставивший руки к голове, изображая рога. И это одеяло. Одеяло, засунутое под рубашку, которое должно было означать горб.

«Нет, — улыбнулся сам себе Трепыхающаяся Птица, — нет ничего более странного, чем белый человек».

VII

Лейтенант Данбер расстелил тяжелую шкуру поверх своей койки и изумился.

«Я никогда не видел бизона», — думал он, исполненный гордости, — «а уже имею его шкуру». Он с почтительностью сел на край кровати, потом откинулся на спину и раскинул руки поперек мягкого, густого меха. Данбер приподнял один край, свисающий с кровати, и посмотрел, какова выделка. Он прислонился лицом к меху и остро почувствовал запах дикого животного.

Как стремительно могут измениться обстоятельства! Несколько часов назад он был повержен, раздавлен, почва уплывала у него из-под ног. А сейчас он строго парил.

Внезапно по его лбу пробежало облачко огорчения. Некоторые его поступки, например, изображенный им бизон, могли перейти все границы разумного. И ему казалось, что он смог бы добиться словами большего, возможно, намного большего.

Сомнения недолго одолевали его мысли. Когда он распластался на измятой, огромной шкуре, он не мог изменить случившегося, но мог быть удовлетворен своей первой встречей с индейцами.

Данберу понравились оба визитера. У одного из гостей были мягкие, полные достоинства движения, и ему лейтенант импонировал больше. От него исходила какая-то внутренняя сила, было что-то в его миролюбивости, терпеливости, которые он не стеснялся проявлять. Он был спокойным, но отважным. А второй, в руки которого Данбер передал женщину, показал свой горячий темперамент. Его вряд ли можно было чем-нибудь одурачить. Однако он показался лейтенанту очаровательным.

И шкура. Они преподнесли ее в дар хозяину. Шкура действительно была великолепна.

Лейтенант Данбер еще раз проиграл в памяти все события прошедшего дня, расслабившись на своем замечательном подарке. В его голове, которую наполняли сейчас свежие мысли, не было места для еще одной, не менее важной. Он был не склонен заглянуть правде в глаза, чтобы понять причину своей эйфории.

Он привык жить один в Форте, и неплохо проводил время, разделяя его с лошадью или с волком. Данбер проделал огромную работу по восстановлению Форта. Все это делало его присутствие здесь нужным. Но ожидание и беспокойство поднимались время от времени, собираясь в нем, как грим в морщинах, и тяжесть этого груза была значительна.

Сейчас вся напряженность рассеялась. И этим Данбер был обязан двум почти первобытным людям, языка которых он не знал, которые выглядели совершенно необыкновенно. Никогда в жизни Данберу не приходилось видеть такое. Люди, чье существование и привычки были столь чужды лейтенанту.

Сами того не желая, они оказали большую услугу лейтенанту Данберу своим визитом. Причиной эйфории лейтенанта могло служить и освобождение. Освобождение от себя.

Он больше не был одинок.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

I

Май, 17, 1863

Я ничего не заносил в эту тетрадь много дней. За это время произошло столько событий, что я затрудняюсь определить, с которого начать.

Индейцы являлись с визитами по трем различным причинам, сильно отличающимся одна от другой. И я не сомневаюсь, что этих посещений будет еще больше. Всегда одни и те же двое в сопровождении еще шести или семи других воинов. (Я уверен, что все эти люди — воины. Я пока еще не встречал людей, которые не были бы бойцами).

Наши встречи были дружелюбны, хотя было сильно затруднено общение из-за языкового барьера. Насколько я мог заметить, язык этих людей разительно отличается от того, на котором говорю я сам. Я все еще не знаю, какому племени они принадлежат, но подозреваю, что это одно из племен сиу. Я уверен, что слышал не один раз слово, по звучанию очень сходное со словом «дакота».

Я знаю имена моих визитеров, но не могу научиться произносить их правильно. Я нашел их соответствующими характеру. Сами индейцы тоже очень интересны. Они отличаются друг от друга как день и ночь. Один — исключительно пылкий, и нет никаких сомнений, что он предводитель. Его телосложение (которое достойно описания) и его угрюмость и подозрительность, должно быть, делают его грозным воином. Я искренне надеюсь, что мне никогда не придется драться с ним, в противном случае этот бой будет иметь для меня слишком тяжелые последствия. Этого парня, чьи глаза довольно близко посажены, тем не менее, можно с уверенностью назвать привлекательным. Он сильно завидует мне из-за лошади, и никогда не прерывает меня, если речь идет о Киско.

Мы беседуем в основном при помощи жестов, этой пантомимы, которую оба индейца начали первыми исполнять руками. Но разговор идет медленно, и большинство наших совместных усилий оканчивается неудачей. Быстрых успехов в общении мы достигаем гораздо реже.

Одна «ситуация» была чрезвычайно затруднительна, когда речь зашла о сахаре в его кофе. Но она длилась недолго, вскоре все выяснилось. К счастью, я не взял сахар. Ха! «Ситуация» (как я назвал ее) все же возникла, несмотря на молчаливость индейцев, довольно похожая на ту, когда король какой-нибудь улицы, хулиган, посредством своей физической доблести добивается уважения у своих друзей. Проведя в детстве на улице среди мальчишек определенное время, я показал этому воину свое уважение таким же способом.

После этого между нами установились честные отношения и намерения каждого стали понятны, что мне и понравилось больше всего.

Он прямой парень.

Другого я назвал тихим и он мне чрезвычайно понравился. В отличие от угрюмого товарища, он терпеливый и пытливый.

Я думаю, он огорчен не меньше моего из-за трудностей с языком. Он обратился ко мне на своем языке, произнеся несколько слов, я сделал то же самое на своем. Я знаю слова на их языке, означающие голову, руку, лошадь, огонь, кофе, дом и некоторые другие, например «здравствуй» и «до свидания». Но я пока знаю недостаточно для того, чтобы составить предложение. У меня занимает много времени правильно произнести звуки. И я не сомневаюсь, что он испытывает те же трудности с моим языком.

«Тихий» называет меня «Меткий Глаз» и по некоторым причинам не использует слово «Данбер». Я убежден, что он не забыл его (я напоминал свое имя несколько раз), значит, на то есть свои основания. Конечно, мое другое имя характерно по звучанию для их народа… Меткий Глаз.

Этот человек поразил меня своей врожденной интеллигентностью. Он слушает очень внимательно и, кажется, замечает все вокруг. Каждое дуновение ветра, каждая нота в трели птицы привлекает его внимание намного сильнее, чем что-либо драматическое. Без знания языка я по-своему стараюсь прочесть на его лице реакцию, и всеми проявлениями эмоций он вполне годится мне в собеседники.

На днях произошел любопытный случай. Два Носка в подходящий момент продемонстрировал свое существование. Это случилось под конец совсем недавнего визита индейцев. Мы только приступили к крепкому кофе и я только-только представил своих гостей интересующему их куску бекона. «Тихий» внезапно заметил Два Носка на вершине скалы по ту сторону реки. Он сказал несколько слов «Горячему» и они оба уставились на волка. Мне захотелось показать им, что я знаю это животное. Я взял нож и бекон в руки и пошел к краю скалы на нашем берегу руки.

«Горячий» был занят подслащиванием своего кофе и дегустированием бекона, а «Тихий», напротив, поднялся на ноги и последовал за мной. Обычно я оставляю долю волка на своем берегу, но после того, как я отрезал ему кусок, что-то взыграло во мне и я перекинул мясо через реку. Это был удачный бросок. Кусок бекона приземлился в нескольких футах от животного. Он сидел на своем обычном месте, и я подумал, что он может так и не сдвинуться с него. Но Два Носка осчастливил сердце старого солдата и подошел к своей порции. Он обнюхал мясо и взял его. Я никогда раньше не видел, как он это делает, и почувствовал гордость за него, в то время, как он потрусил со своей добычей прочь.

Для меня это был счастливый эпизод, и ничего больше. Но «Тихий», казалось, поразился этому не должным образом. Когда я повернулся к нему, его лицо выражало еще большую миролюбивость, чем обычно. Он кивнул несколько раз, потом подошел ко мне и положил свои руки мне на плечи, будто бы одобряя мой поступок.

Вернувшись к костру, он изобразил серию знаков, которые я, наконец, смог определить для себя как приглашение посетить его дом на следующий день. Я с готовностью согласился, и вскоре они уехали.

Невозможно дать полное описание тех впечатлений, которые произвел на меня лагерь дакотов. Мне придется не откладывать карандаш в сторону всю мою жизнь. Поэтому я постараюсь по возможности кратко обрисовать все случившееся в надежде на то, что мои наблюдения смогут принести какую-то пользу в будущем тем, кто будет иметь дело с этими необычными людьми.

Меня встретила маленькая делегация во главе с «Тихим» в миле от лагеря. Мы прошествовали в деревню без промедления. Люди — все население — были одеты в свои самые лучшие одежды, чтобы встретить нас. Цвета и красоту этих костюмов стоит увидеть. Они были покорены, и, я должен заметить, причиной этому служил я. Несколько маленьких ребятишек сломали их ряды и бросились мне наперехват, дергая меня за ноги своими ручонками. Остальные держались на своих местах в отдалении.

Мы остановились перед одним из конусообразных домов (как я узнал позднее, они называются вигвамы), и возник единственный за этот вечер неприятный момент, когда меня охватили сомнения. Мальчик примерно двенадцати лет подбежал и попытался увести Киско. Казалось, он был в восторге от моей лошади.

Затем «Тихий» пригласил меня в свое жилище. Его обиталище было темным, но назвать его мрачным все же нельзя. Внутри пахло дымом и мясом. (Вся деревня имела особый запах, который я нашел не лишенным приятности. Запах дикой жизни — вот определение, которое сильнее всего характеризует его). В хижине находились две женщины и несколько детей. «Тихий» указал место, куда я должен сесть, а женщины принесли пищу в чашах. После этой церемонии все исчезли, оставив нас наедине.

Некоторое время мы ели в тишине. Я думал, как лучше спросить о женщине, которую я нашел в прерии. Я не заметил ее в толпе и даже нс знал, жива ли она. Это казалось мне слишком сложным, принимая во внимание наши ограниченные возможности, и мы заговорили о том, что давалось нам легче — о еде (мягкое, сладковатое на вкус мясо я нашел великолепным).

Когда мы закончили обедать, я свернул себе сигарету и закурил, а «Тихий» сел напротив меня. Его внимание постоянно было приковано ко входу в хижину. Я чувствовал, как мои догадки перерастают в уверенность — мы ждали кого-то или чего-то. Мое предположение подтвердилось, и вскоре полог, прикрывающий половину входа, отодвинулся, и появились два индейца. Они что-то сказали «Тихому», и тот немедленно поднялся, делая мне знак следовать за ним.

Значительное число любопытных ожидало снаружи, и я проталкивался сквозь толпу, проходя мимо нескольких соседних домов. Наконец мы остановились перед вигвамом, который был украшен большой, отлично выделанной цельной шкурой медведя. «Тихий» просто-напросто втолкнул меня внутрь.

У традиционного очага сидели пятеро старейшин, образуя неровный круг, но мой взгляд почему-то остановился на самом старом из них. Он заметно выделялся среди прочих своей энергичной позой. Я полагаю, ему не меньше шестидесяти лет, а он все еще обладает завидным здоровьем. Его кожаное платье было расшито цветными бусинами, которые под руками мастериц сложились в замысловатый великолепный узор — точный и яркий. К повязке, которой были обвязаны его седеющие волосы, был прикреплен огромный коготь, который, я полагаю, принадлежал тому, что раньше было медведем, а сейчас висит снаружи на этой хижине. Волосы с интервалами свисали вдоль рукавов его одежды, и я спустя мгновение понял, что это, должно быть, скальпы. Один из них был светло-коричневый. Он заметно отличался от остальных, темных, почти черных.

Но самым выдающимся в его внешности было его лицо. Никогда я не видел такого лица. Глаза необычайной яркости горели как в лихорадке. Это единственное сравнение, которое приходит мне на ум. Скулы высокие и округлые, и нос, изогнутый, как клюв. Подбородок старика был тяжелым, квадратным. Линии в изобилии бороздили кожу на его лице, так что назвать их морщинами вряд ли будет верно. Скорее, они напоминают расщелины. С одной стороны на лбу четко выделялся шрам, вероятно, результат какой-нибудь давней битвы.

Индеец ошеломлял своим видом, в котором явственно читалась мудрость, приобретенная с возрастом, и сила. Несмотря на все это, я не почувствовал никакой грозящей мне опасности за все время своего короткого пребывания здесь.

Было очевидно, что я являюсь причиной этого собрания. Я был уверен, что меня пригласили с единственной целью — дать возможность старому вождю поближе взглянуть на меня.

Появилась трубка, и мужчины начали курить. Она была с очень длинным мундштуком, и, насколько я могу судить, табак был крепкий, натуральный. Один я был исключен из числа курящих его.

Я хотел произвести хорошее впечатление, и решил предложить свою собственную сигарету. Вытащив все необходимое, я протянул это старейшине. «Тихий» что-то сказал ему, и тогда вождь, вытянув одну из своих искривленных, высохших рук в мою сторону, взял мешочек с табаком и бумагу. Он тщательно осмотрел их, внимательно взглянул на меня своими полузакрытыми, довольно жестко глядящими глазами и вернул мне мои вещи обратно. Не зная, принято мое предложение или нет, я, тем не менее, свернул сигарету. Старик заинтересовался тем, что я делаю.

Я протянул ему готовую сигарету, и он взял ее. «Тихий» снова что-то сказал, и старый индеец вернул се мне. Знаками «Тихий» попросил меня закурить, и я выполнил его просьбу.

Под пристальными взглядами окружающих я прикурил, а затем выдохнул струю дыма. Не успел я затянутся во второй раз, как старик протянул руку. Я отдал ему сигарету. Сначала он посмотрел на нее с подозрением, а потом затянулся, как это сделал я. И так же как я, он выпустил струйку дыма. Потом он поднес сигарету ближе к лицу.

К моему удивлению, он начал быстро крутить сигарету между пальцев взад-вперед. Тлеющий на конце сигареты огонек упал вместе с табаком, и тот рассыпался. Старик скатал пустую бумажку в шарик и аккуратно положил его в огонь.

Он медленно улыбнулся, и вслед за ним засмеялись все, присутствовавшие в хижине.

Возможно, я был оскорблен, но их смех был так хорош, что я, заразившись общим весельем, тоже рассмеялся.

После этого меня проводили к моей лошади и по выезде из деревни сопровождали примерно с милю, после чего «Тихий» коротко распрощался со мной.

Это и есть краткое описание моего первого визита в индейский лагерь. Я не знаю, о чем они думают теперь.

Мне было приятно снова увидеть Форт Сэдрик. Это мой дом. Однако я ожидаю приглашения еще раз нанести визит моим «соседям».

Когда я смотрю на восточную сторону горизонта, я иногда пугаюсь того, что смогу обнаружить. Вдруг я больше не увижу там столба дыма? Я только могу надеяться, что моя бдительность и мои «переговоры» с дикими людьми о будущих планах тем временем дадут хорошие плоды.

Лейт. Джон Дж. Данбер, США.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

I

Несколько часов спустя после первого визита лейтенанта Данбера, Трепыхающаяся Птица и Десять Медведей вели строго конфиденциальный разговор. Он был кратким и прямо относился к делу.

Лейтенант Данбер понравился старому вождю. Десять Медведей отметил его взгляд, а старый индеец придавал большое значение тому, что он видит в глазах человека. Ему также понравились манеры лейтенанта. Он был скромный и учтивый, и Десять Медведей обратил внимание на эти его качества. Случай с сигаретой был поразительным. Как кто бы то ни было мог курить такой маленький предмет, не поддавалось логике, но от этого лейтенант ничуть не проигрывал в глазах вождя, и тот согласился с Трепыхающейся Птицей, что белый человек стоит изучения, хотя бы для проверки и развития их собственного разума.

Старый индеец мысленно одобрил идею Брыкающейся Птицы о преодолении языкового барьера. Но тут возникали условия. Трепыхающаяся Птица должен был бы навещать белого человека неофициально. Меткий Глаз попадал бы под его ответственность, и только под одну его. Здесь, в лагере, уже ходили разговоры о том, что белый человек каким-то образом мог иметь отношение к недостатку дичи. Никто не знал, как люди отнесутся к белому солдату, если он повторит свой визит в деревню. Они могут выступить против него. Вполне может случиться такое, что кто-нибудь убьет его.

Трепыхающаяся Птица принял эти условия, уверив Десять Медведей в том, что он сделает все возможное со своей стороны, чтобы осуществить их план незаметно для других.

Решив этот вопрос, они приступили к обсуждению более важной проблемы.

Бизоны запаздывали с приходом.

Все эти дни разведчики выезжали в разные стороны далеко в прерию, но даже на большом расстоянии от лагеря они смогли найти всего одного бизона. Это было старое, одинокое существо, разорванное на части большой стаей волков. Его обглоданный скелет едва ли стоил того, что его подобрали.

Нравы отряда ухудшались с уменьшением запасов продовольствия, и через несколько дней положение могло стать критическим. Они жили, питаясь мясом местных оленей, но эти ресурсы быстро подходили к концу. Если в ближайшее время бизоны так и не появятся, прогнозы на изобилующее пищей лето обернутся детским плачем.

Двое мужчин решили, что в дополнение к прежним надо будет выслать еще какое-то количество разведчиков, и танец был действительно необходим. Он должен будет состояться в течение недели.

Трепыхающаяся Птица займется необходимыми приготовлениями.

II

Это была странная неделя. Неделя, в течение которой время для шамана двигалось хаотично. Когда оно было ему крайне необходимо, часы пролетали, как секунды. Когда же он желал, чтобы время прошло побыстрее, оно тянулось медленно, и минута за минутой ползли со скоростью улитки. В попытке все уравновесить шаман просто вынужден был бороться.

В предстоящем танце было множество деталей, назначение которых — воздействовать на воображение присутствующих. На них строился весь танец. Он должен быть непринужденным, очень священным, и вся деревня должна была принять в нем участие. Планирование и назначение ответственных за каждую часть этого важного события отнимало у Брыкающейся Птицы все время.

Плюс ко всему, у него были определенные обязанности по отношению к двум его женам, он был отцом четверых детей и наставником недавно принятой дочери. В добавление к этому, никто не мог решить его обычных каждодневных проблем и сюрпризов, которые возникали постоянно: визиты к больным, импровизированные совещания с заходящими на минуту посетителями, а также выполнение его собственных обязанностей как лекаря.

Трепыхающаяся Птица был самым занятым из людей.

И было что-то еще, что постоянно давило на его концентрацию. Как пульсирующая, выматывающая головная боль, лейтенант Данбер терзал его мысли. Он присутствовал в мозгу шамана постоянно, и Трепыхающаяся Птица не мог сопротивляться этому. В эти дни настоящее и будущее одновременно оккупировало одно и то же место в его жизни. Это было насыщенное время.

Присутствие Стоящей С Кулаком ничуть не облегчало ему жизнь. Она была ключом к выполнению его плана, и Трепыхающаяся Птица не мог посмотреть на нее без того, чтобы не подумать о Метком Глазе. При взгляде на женщину, его мысли неизбежно возвращались к его заданию. Но он должен был следить за ней. Было важно решить эту проблему в нужное время и в нужном месте.

Она быстро выздоравливала. Двигалась она уже гораздо легче. Рана почти не беспокоила ее и женщина довольно быстро возвращалась к нормальному ритму жизни в о хижине. Уже полюбившаяся детям, она работала так с долго и трудно, как любой в лагере. Оставаясь наедине с собой, она замыкалась. Этого не понимал никто. Фактически это всегда присутствовало в ее характере.

Иногда, после долго наблюдения, Трепыхающаяся Птица украдкой тяжело вздыхал. В эти моменты он предпочел бы не задавать себе вопросов, одним и главным из которых был следующий: «А принадлежала ли когда-нибудь Стоящая С Кулаком по-настоящему их племени?» Он не мог подобрать ответ, и любой из ответов ничем не смог бы помочь ему. Только две вещи имели значение. Она была здесь и он нуждался в ней.

Ко дню ритуального танца ему так и не представилось подходящего случая поговорить с женщиной так, как он хотел. В это утро Трепыхающаяся Птица проснулся с сознанием того, что сегодня он должен приступить к осуществлению своего плана, если он хочет, чтобы план вообще когда-нибудь осуществился.

Он послал трех молодых индейцев в Форт Сэдрик. Сам он был слишком занят, чтобы отправиться лично. Пока их не было, он постарался найти способ поговорить с Стоящей С Кулаком.

Индеец выбрал время для трудной работы. Вся его семья ушла к реке ранним утром, оставив Собранную В Кулак освежевывать тушу недавно убитого оленя.

Трепыхающаяся Птица наблюдал за женщиной из хижины. За все это время она ни разу не подняла головы. Нож скользил в ее руках, срезая шкуру с такой же легкостью, с какой нежное мясо исчезало с костей. Он дождался, когда она прервется хоть на минуту. Женщина подняла глаза, чтобы взглянуть на группу ребятишек, играющих металлическими наконечниками прямо перед хижиной.

— Стоящая С Кулаком, — позвал он ее мягко,высовываясь наполовину из входа в хижину.

Она перевела на него взгляд своих широко раскрытых глаз и ничего не ответила.

— Я хочу поговорить с тобой, — сказал мужчина, исчезая в темноте вигвама.

Женщина последовала за ним.

III

Внутри царила атмосфера напряженности. Трепыхающаяся Птица собирался сказать ей такие вещи, которые она наверняка нс хотела бы услышать. Это делало его задачу нелегкой.

Стоя напротив лекаря, Стоящая С Кулаком почувствовала какое-то предзнаменование еще до того, как начались вопросы. Она не сделала ничего дурного, но ее жизнь стала день ото дня напоминать одни сплошные загадки и предположения. Стоящая С Кулаком никогда не знала, откуда и какого именно удара ей ждать. После смерти своего мужа она не надеялась на хорошие изменения. Женщина почувствовала утешение в мужчине, стоящем перед ней. Он был уважаем всеми и каждым в отдельности, и он принял ее, как родную. Если и был кто-то, кому она могла довериться, то только Трепыхающейся Птице.

— Но сейчас он, казалось, нервничал.

— Садись, — предложил он ей, и они вдвоем опустились на пол. — Как твоя рана? — начал он, заглядывая ей в глаза.

— Она заживает, — ответила Стоящая С Кулаком, и их глаза встретились.

— Боли уже нет? — спросил мужчина.

— Нет.

— Скоро силы окончательно вернутся к тебе.

— Я уже и сейчас сильнее, чем прежде. Я много работаю.

Она играла комочками грязи на белы ступнях, скатывая их в маленькие шарики, в то время как Трепыхающаяся Птица старался подобрать нужные слова. Он не любил торопиться, но и не хотел быть прерванным, а кто-либо мог войти в любой момент.

Неожиданно она посмотрела на него, и шаман был поражен грустью, которая отпечатком лежала на ее лице.

— Ты несчастлива здесь, — заметил он.

— Нет, — она покачала головой, — я рада быть с вами.

Стоящая С Кулаком продолжала скатывать грязь в шарики, водя пальцами по ступням.

— Я грущу по моему мужу.

Трепыхающаяся Птица на какое-то время задумался, а женщина начала скатывать следующий комок грязи.

— Его уже нет, — сказал лекарь, — но ты здесь, с нами. Время не стоит на месте, и ты движешься вместе с ним, даже если это не приносит тебе счастья. Такое бывает.

— Да, — согласилась она, сжав губы, — но меня мало интересует, что со мной будет.

Со своего места, сидя лицом ко входу, Трепыхающаяся Птица заметил несколько теней, промелькнувших перед его хижиной, и продолжил:

— Приближаются белые, — неожиданно выговорил он. — Множество белых будет проходить через нашу страну каждый год.

По спине Стоящей С Кулаком пробежал холодок. Ее плечи передернулись. Глаза потемнели, а руки непроизвольно сжались в кулаки:

— Я не хочу идти с ними.

Индеец улыбнулся.

— Нет, — сказал он, — ты не пойдешь. Среди нас нет такого воина, которые не постарается удержать тебя от этого…

Услышав эти слова поддержки, женщина с темно-каштановыми волосами наклонилась вперед с любопытством.

— … Но они придут, — продолжал говорить мужчина. — Они странная, незнакомая раса со своими привычками, обычаями и верой. Трудно сказать, что должны будем делать мы. Люди говорят, их много, и это беспокоит меня. Если они придут подобно тому, как поток несет свои воды, мы должны будет остановить их. И тогда мы потеряем много лучших наших воинов, мужчин, каким был твой муж. Тогда здесь будет намного больше вдов с печальными лицами.

Чем ближе подходил Трепыхающаяся Птица к главной цели своего разговора, тем ниже опускала голову Стоящая С Кулаком, размышляя над его словами.

— Есть один белый человек, тот, который принес тебя домой. Я виделся с ним. Я был у него в хижине, что находится вниз по реке, я пил его кофе и говорил с ним. Конечно, он незнакомый, чужой для нас и имеет свои странности. Но я наблюдал за ним и думаю, у него в груди бьется доброе сердце…

Женщина подняла голову и быстро взглянула на шамана.

— Этот бледнолицый — солдат. Может быть, он пользуется большим влиянием у белях…

Трепыхающаяся Птица остановился Обыкновенный воробей нашел дорогу в вигвам через открытый полог и впорхнул в хижину. Осознавая, что здесь ему грозит опасность попасть в ловушку, молоденькая птичка забила крыльями, мечась от одной стены к другой. Брыкающая Птица наблюдал, как воробей поднялся выше, приблизившись к дыре, через которую выходит дым от костра, а потом неожиданно вырвался на свободу, исчезнув в этом отверстии.

Теперь лекарь смотрел на Собранную В Кулак. Она не обратила внимания на это вторжение и продолжала смотреть на свои руки, сложенные на коленях. Шаман задумался, пытаясь уловить потерянную нить своего монолога. Не успел он начать, как вдруг снова услышал мягкие хлопки маленьких крыльев.

Посмотрев вверх, он увидел воробья, который снова залетел в хижину, на этот раз через дымоход. Трепыхающаяся Птица проследил взглядом его полет — птичка камнем метнулась к полу, сделала грациозный разворот и тихо опустилась на каштановые волосы. Женщина не пошевелилась, а воробей начал чистить клювом перышки. Он делал это так естественно, будто сидел в своем гнезде на ветке высокого дерева. Стоящая С Кулаком провела рукой по волосам и воробей, как ребенок, прыгающий через веревку, приподнялся на фут в воздух, выжидая, пока рука пройдет у него под лапками, и снова опустился на голову женщины. Стоящая С Кулаком терпеливо сидела, пока крошечный гость распушал свои крылья и перья на грудке. Потом он вспорхнул и направился прямо ко входу в хижину. Он исчез в мгновение ока.

Какое-то время Трепыхающаяся Птица хотел сделать определенное заключение, касающееся смысла и значения этого появления воробья и роли Стоящей С Кулаком в этом представлении. У него не было времени предпринять свою обычную в таких случаях прогулку и обдумывать случившееся. Однако он почувствовал успокоение от того, что увидел.

До того, как он снова заговорил, женщина подняла голову.

— Что ты хочешь от меня? — спросила она.

— Я хочу слушать, что говорит белый солдат. Но мои уши не могут понять его слов.

Наконец-то он сделал это. Лицо Стоящей С Кулаком омрачилось.

— Я боюсь его, — сказала она.

— Сотни белых солдат придут сюда на сотнях лошадей и с сотнями винтовок… вот чего нужно бояться. А сейчас он один. Нас же много, и это наша земля.

Она понимала, что Трепыхающаяся Птица прав, но его правота не помогала ей почувствовать себя в безопасности. Стоящая С Кулаком неловко переменила позу:

— Я не помню языка белых людей, — заметила женщина нехотя. — Я — Команча.

Шаман кивнул:

— Да, ты одна из дакотов. Я не прошу тебя становиться кем-то еще. Я прошу лишь подавить свой страх и подумать о нашем племени. Встреться с белым человеком. Постарайся найти с ним общий язык, вспомни язык белых людей, и когда ты сделаешь это, мы втроем проведем переговоры, которые будут на благо всех людей. Я думал об этом очень долгое время.

Он замолчал, и вся хижина погрузилась в тишину вместе с ним.

Женщина огляделась вокруг, скользя взглядом по предметам, находящимся внутри. Она будто прощалась со всем этим на долгое время. Когда она вновь увидит эти места?

Стоящая С Кулаком никуда не собиралась уходить, но в своих мыслях она предпринимала еще один шаг, посвящая его тому, кого так сильно любила.

— Когда я его увижу? — спросила она.

Безмолвие снова воцарилось в хижине.

Трепыхающаяся Птица поднялся на ноги:

— Найди тихое место, — напутствовал он ее, — подальше от нашего лагеря. Сядь там и оставайся столько времени, сколько потребуется. Постарайся вспомнить слова своего старого языка.

Подбородок женщины упирался ей в грудь, когда Трепыхающаяся Птица шел вместе с ней к выходу.

— Отбрось свой страх, и ты сделаешь полезную вещь, — бросил он си вслед.

Женщина уже повернулась к нему спиной и вышла из хижины.

Шаман не знал, услышала ли она последний из его советов. Стоящая С Кулаком не обернулась и сейчас она уже шла прочь от хижины.

IV

Стоящая С Кулаком сделала все так, как ее просили.

С пустым кувшином для воды, висевшим у нее на бедре, она спустилась к реке по главной тропе. Время близилось к полудню, и утренние передвижения, во время которых набирали воду для хозяйственных нужд и для лошадей, занимались стиркой и купанием детей, уже почти прекратились. Она шла медленно, осматриваясь и выискивая такую тропу, по которой редко ходили и которая могла бы привести ее к месту уединения. Ее сердце учащенно забилось, когда она наткнулась на поросший травой участок, который находился в стороне от главной тропы. Женщина пробежала через расщелины и оставила реку в сотнях ярдов позади себя.

Рядом никого не было, но она внимательно прислушалась — вдруг кто-нибудь направляется сюда и она услышит его шаги. Не услышав ничего подозрительного, она спрятала обременявший се кувшин в куст, который со временем мог вырасти в вишневое дерево, а затем скользнула в хорошо укрытую от посторонних глаз старую расщелину, как раз в тот момент, когда на берегу реки послышались голоса.

Она торопливо пробиралась сквозь запутанные заросли, свисающие над тропой, и вздохнула свободно только тогда, когда через несколько ярдов узенькая тропинка превратилась в хорошо протоптанную дорожку. Теперь шаг се был легок, и вскоре голоса на главное тропе замерли вдали.

Утро было прекрасным. Легкий ветерок раскачивал ивы, и их гибкие и тонкие ветви танцевали свой утренний вальс. Небо над головой было необычной, чистой голубизны, и единственными звуками, раздающимися в звенящей тишине начинающегося дня, были шуршание кролика или ящерицы, вспугнутых ее шагами. Этот день, казалось, был создан для наслаждения и радости, но в сердце Стоящей С Кулаком не было этих чувств. Душа ее окаменела от долгих дней, проведенных в тоске, от горечи.

Она замедлила темп и дала волю ненависти.

Часть ее была направлена против белого солдата. Она ненавидела его за то, что он пришел на эти земли, за то, что он был солдатом и вообще за то, что он родился. Стоящая С Кулаком ненавидела и Брыкающуюся Птицу за то, что он попросил ее об этом и за то, что знал — она не сможет отказать. Она ненавидела Великий Дух за его жестокость. Великий Дух разбил ее сердце. Но этого ему было недостаточно.

— Почему ты продолжаешь причинять мне боль? — спрашивала она его. — Я уже мертва.

Постепенно ее голова стала остывать. Но горечь не проходила. Она превратилась во что-то холодное и хрупкое.

Вспомнить язык белых. Вспомнить язык белых.

Она осознала, что устала быть жертвой, и это разозлило ее.

«Ты хочешь, чтобы я говорила, как бледнолицые», — думала она на языке дакотов. — «Ты думаешь, мне стоит делать это? Тогда я вспомню его. И если кроме меня этого никто не может, я буду самой лучшей из никого. Я буду никем, чтобы вспомнить».

Когда ее мокасины мягко ступили на поросшую травой едва заметную тропку, она начала возвращаться назад, пытаясь найти место, с которого можно начать. Место, где она могла бы вспомнить давно забытые слова.

Но все было напрасно. Несмотря на то, что она сильно напрягала свою память, в ее мыслях не возникало ни единого слова, и несколько минут она испытывала ужасное разочарование — весь язык другой расы крутился на кончике ее языка. Вместо того, чтобы рассеяться, мгла ее прошлого стала еще гуще, как опустившийся густой туман.

Женщина была унесена временем в те дни, когда она подошла к маленькому просвету, который открылся в реке на милю вверх по течению от деревни. Это был вид редкой красоты. Террасы, покрытые травой, были затенены блестящими коробочками хлопка с трех сторон и образовывали естественный экран. Река была широкой и мелкой, усеянной полосками песка, на которых рос камыш. Раньше она была бы безумно рада, найдя такое место. Стоящая С Кулаком всегда была восприимчива к красоте.

Однако сегодня она ничего не замечала. Желая только одного — отдыха, она тяжело опустилась перед зарослями хлопка и легла на спину. Женщина скрестила ноги по обычаю индейцев и изменила позу, чтобы дать прохладному воздуху с реки возможность играть вокруг ее бедер. Наконец она закрыла глаза и погрузилась в воспоминания.

Но ничего вспомнить она так и не смогла. Стоящая С Кулаком стиснула зубы. Она подняла руки и провела ладонями по своим уставшим глазам.

Когда она прикрыла глаза руками, неожиданно возник какой-то образ.

Это поразило ее, как яркая вспышка света — так разнообразны и красочны были цвета в се видении.

V

Перед ней всплыло прошедшее лето, когда обнаружилось, что белые солдаты находятся поблизости. Однажды утром, когда она еще лежала в постели, ее кукла появилась на стене. В середине танца она увидела свою мать. Но оба видения были неясными, затуманенными.

То, что она видела сейчас, было живым и двигалось как во сне. На протяжении всего видения слышались разговоры белых людей. И она понимала каждое слово.

Первое, что появилось, удивило женщину своей ясностью, даже какой-то прозрачностью. Это была зашитая дыра на платье в голубую клетку. На шве лежала рука, играющая бахромой ниток, торчащих наружу. Глядя широко раскрытыми глазами, женщина заметила, как образы стали увеличиваться в размерах. Рука принадлежала девочке такого возраста, в каком была она сама в ранней юности. Она стояла в грубой земляной комнате, вся обстановка которой состояла лишь из маленькой, плохо выглядевшей постели, букетика цветов, расположившегося рядом с единственным окном, и буфета, над которым висело зеркало с отколотым углом.

Девочка стояла отвернувшись, ее лицо было повернуто к руке, которая держалась за дыру, проверяя шов.

Из-за этого, платьице было приподнято достаточно высоко, так, что можно было видеть тонкие, короткие ноги девочки.

Неожиданно из комнаты раздался женский голос:

— Кристина…

Голова девочки повернулась, и в долю секунды Стоящая С Кулаком осознала, что этой девочкой она была сама. Ее детское лицо слушало, а потом губы выговорили слова: «Иду, мама».

Стоящая С Кулаком открыла глаза. Она была напугана тем, что видела, но как слушатель, сидящий у ног рассказчика, требует продолжать, так и она хотела узнать, что будет дальше.

Она снова закрыла глаза, и с ветки дуба, сквозь сплошную массу шелестящих листьев, открылся новый вид. Вытянутая по фасаду дерновая хижина, прячущаяся в тени хлопковых зарослей, была выстроена прямо противоположно имеющемуся чертежу. Грубый стол, составляющий вместе с необструганными стульями некое подобие гарнитура, стоял перед домом. За столом сидели четверо взрослых — двое мужчин и две женщины. Эти четверо разговаривали, и Стоящая С Кулаком понимала каждое слово.

Мужчины курили трубки. На столе перед ними красовались остатки вечернего воскресного обеда: горшок с вареным картофелем, несколько блюд с кое-какой зеленью, груда пустых, без зерен, кукурузных початков, скелет индейки и наполовину выпитый кувшин молока. Мужчины вели обстоятельную беседу о вероятности дождя.

Стоящая С Кулаком узнала одного из них. Он был высокий и прямой. У него были впалые щеки и высокие скулы. Волосы на голове были зачесаны назад. Короткая, клочками растущая борода обрамляла челюсти. Это был ее отец. Надо всем этим она могла выделить силуэты двух человек, лежащих в высокой траве, растущей на крыше. Сначала она и не узнала, но вдруг приблизилась к ним, и смогла увидеть все отчетливо.

Это была она сама и мальчик ее же возраста. Его звали Вилли. Он был худощавый, прямой, как жердь, и бледный. Они лежали на спинах рядом друг с другом, держась за руки, и наблюдали полосы высоких облаков, рассеянных по всему бескрайнему небу.

Они говорили о том дне, когда смогут пожениться.

— Я бы хотела, чтобы это был именно ты, — мечтательно сказала Кристина. — Ты бы пришел однажды ночью к моему окну и увел бы меня.

Она сжала его руку, но Вилли не вернул ей этот жест. Он внимательно наблюдал за облаками.

— Я не знаю, — сказал Вили.

— Что ты не знаешь?

— У нас могут быть неприятности.

— От кого? — спросила неторопливо Кристина.

— От наших родителей.

Кристина повернула к нему свое лицо и улыбнулась тому, что увидела.

— Но мы же поженимся. Наши дела — это наши дела, и ничьи больше.

— Я полагаю, — сказал он, и его бровь чуть вздернулась вверх.

Он ничего не предлагал, и Кристина снова уставилась в небо, лежа на спине рядом с ним.

Наконец мальчик закончил свои наблюдения. Краем глаза он посмотрел на девочку, а она на него.

— Я думаю, меня не волнует сейчас вся эта суета… до того, как мы поженимся, еще столько времени… — сказал Вилли.

— Меня тоже, — заметила она.

Их лица внезапно потянулись одно к другому, губы уже были готовы к поцелую.

В последний момент Кристина переменила свое решение.

— Мы не можем, — прошептала она.

В его глазах промелькнула обида.

— Они нас увидят, — снова зашептала она. — Давай спускаться вниз.

Вилли улыбался, глядя, как она соскальзывает понемногу вниз с задней стороны крыши. Перед тем, как последовать за ней, он взглянул на группу людей внизу.

Индейцы двигались по прерии, направляясь в их сторону. Их было двенадцать, все верхом. Их волосы были собраны на затылке в косицы, а лица выкрашены в черный цвет.

— Кристина, — он замер, схватив ее.

Они скорчились, лежа на животе, и подползли к краю, чтобы увидеть как можно больше. Они вытянули шеи, а Вилли пододвинул поближе свое маленькое ружье.

Женщины и дети, должно быть, уже были внутри хижины, потому что они увидели во дворе только се отца и его друга. Трос индейцев были уже совсем близко, остальные ждали в отдалении.

Отец Кристины начал знаками объясняться с одним из индейцев — большим пауни с хмурым лицом. Насколько можно было понять, разговор был не из приятных. Индеец делал попытки зайти в дом, показывая жестами, что он хочет пить. Отец Кристины продолжал отрицательно качать головой.

Индейцы приходили и раньше, и Кристинин отец всегда делился тем, что у него было. Эти пауни, вероятно, хотели того, чего отец не имел… или что-то, чего он не хотел делить с ними.

Вилли зашептал девочке на ухо:

— Они выглядят больными… Может быть, они хотят виски…

«Возможно, именно так», — подумала она. Ее отец не держал в доме никаких крепких напитков, и, как она успела заметить, уже начинал терять терпение. А терпение его было отличительной чертой.

Он отстранял их, но индейцы не двигались. Тогда он вскинул обе руки вверх, и пони тоже подняли вверх свои головы. Индейцы так и не сдвинулись с места, и теперь уже все трос красовались хмурыми лицами.

Отец Кристины сказал что-то своему белому другу, стоящему рядом с ним, и, повернувшись спинами к индейцам, они направились в дом.

Ни у кого не было времени, чтобы крикнуть и предупредить их. Томагавк большого пауни описал снизу дугу еще до того, как Кристинин отец полностью развернулся. Топорик вонзился чуть ниже пояса, прочертив глубокую полосу острым лезвием вниз по спине. Отец зарычал от ярости и отпрыгнул в сторону. Не успел он сделать несколько шагов, как большой пауни оказался на его спине, издавая свирепые звуки и сбивая отца с ног.

Второй белый человек пытался бежать, но поющие стрелы пригвоздили его к земле на полпути к двери дерновой хижины.

Ужасные звуки терзали слух Кристины. Крики отчаяния раздавались внутри дома, и индейцы, которые держались на расстоянии, с бешенными возгласами галопом направили своих пони вперед. Кто-то кричал ей прямо в лицо. Это был Вилли:

— Бежим, Кристина… бежим.

Вилли одел на нее одни из своих ботинок и отправил девочку к месту, где крыша заканчивалась и начиналась прерия. Она оглянулась и увидела худого, неопытного мальчика, который стоял на краю крыши. Его почти игрушечное ружье было направлено дулом во двор. Ружье выстрелило, с секунду Вилли стоял неподвижно. Потом он перевернул свое ружье, взяв его как дубинку, тихо спрыгнул вниз и исчез.

Тогда она побежала, обезумев от страха. Ее тощие ноги четырнадцатилетнего подростка мелькали в прерии позади хижины как колеса какой-то странной машины.

Солнце слепило глаза, и она несколько раз упала, сдирая кожу с коленей. Но девочка смотрела на это сквозь пальцы, потому что страх смерти толкал ее дальше, вперед, и некогда было обращать внимание на боль. Даже если бы перед ней неожиданно возникла стена, она скорее всего не заметила бы ее, и пронеслась прямо сквозь стену.

Она знала, что не сможет долго сохранять этот темп, но даже если и сможет, то индейцы все равно будут верхом, и легко догонят ее. Когда возвышенность, по которой она бежала, стала сужаться, а края склона стали круче, девочка начала искать место, где можно спрятаться.

Ее сумасшедший взгляд ничего не обнаружил, а боль в разбитых коленках начинала пульсировать, как вдруг она заметила темное отверстие, частично прикрытое толстыми пучками травы на полпути вверх по склону слева от себя.

Кашляя и плача, она вскарабкалась на каменистую площадку и как мышь, ищущая убежища, втиснулась в щель. Голова прошла легко, но никак не хотели пролезать плечи. Дыра была слишком мала. Она отползла на коленях назад и ударила по краям дыры кулаками. Земля под камнями была мягкой, и начала осыпаться. Кристина копала в исступлении, и через некоторое время в щели оказалось достаточно места для того, чтобы там можно было свернуться калачиком.

Это было очень тесное убежище. Она сидела скорчившись, и почти сразу же возникло болезненное ощущение, будто она каким-то образом сама запихнула себя в бутылку и заткнула пробкой. Правым глазом из-за края дыры она могла видеть небольшой участок земли на несколько сот ярдов вниз по склону. Никого не было. Но черный дым поднимался с той стороны, где находился се дом. Она руками сжала горло, и одной из них нащупала распятие, которое носила на шее, сколько себя помнила. Она держалась за него и ждала.

VI

Когда солнце прошло свой дневной путь и светило теперь из-за холма, у молодой девушки появилась надежда. Она боялась, что один из индейцев видел, как она побежала, но по прошествии каждого следующего часа ее шансы увеличивались. Она молилась, чтобы быстрее наступила ночь. Это единственное, что могло помешать им найти ее.

Через час после захода солнца она затаила дыхание, услышав топот копыт. Лошади спускались вниз по склону. Ночь выдалась безлунная, и девочка не смогла ничего толком разглядеть. Ей показалось, что она слышит детский плач. Стук копыт постепенно замер и больше не повторялся.

Кристину так сильно мучила жажда, что больно было глотать, а непрекращающаяся боль в ободранных коленках, казалось, распространилась на все тело. Она пыталась слегка выпрямить затекшие конечности. Но это удавалось всего лишь на дюйм или два в любом направлении. Девочка не могла повернуться, а левая сторона се тела, на которой она лежала, начала неметь.

Когда наступила самая длинная ночь в жизни Кристины, ее ужасное положение ухудшилось и переросло в лихорадочное возбуждение. Она вынуждена была удерживать себя от внезапных приступов паники, которая уже начала овладевать мыслями. Девочка могла умереть от потрясения, которое ей пришлось испытать, но каждым раз она находила способ подавить в себе начинающуюся истерику. Кристина старалась как можно меньше думать о том, что случилось с ее семьей и друзьями. Не думать об этом — вот спасительная соломинка, за которую она хваталась, как одержимая. Она снова и снова слышала предсмертный хрип отца, единственный, который он успел издать перед тем, как томагавк пауни вонзился ему в спину. Каждый раз, слыша этот рык, она старалась избежать его, пропуская эти воспоминания. Кристина всегда считалась стойкой и выносливой маленькой девочкой, и именно благодаря своей стойкости она спаслась.

Около полуночи она задремала, но минутой позже проснулась в ярости от того, что заперта в этой маленькой дыре. Подобно скользящему узлу на веревке, чем больше она боролась, тем сильнее застревала.

Ее жалобные стоны полуночный ветер уносил вниз по склону.

Наконец она ослабла до такой степени, что не в силах больше была даже стонать, и просто лежала, вздрагивая от долгого плача. Когда все слезы тоже были выплаканы, девочка затихла, теряя последние силы от своей беспомощности. Она испытывала то же чувство, какое испытывают животные, проведшие долгие часы в капкане.

Оставив надежду самой выбраться из этой норы, она сконцентрировала внимание на тех маленьких движениях, которые помогли бы ей устроиться более удобно. Кристина задвигала ступнями взад и вперед насколько это было возможно, шевеля при этом каждым пальцем. Ее руки были относительно свободны, и она прижимала кончики пальцев друг к другу до тех пор, пока не перебрала, наконец, все возможные комбинации. Она пересчитала свои зубы. Потом прочла выученную наизусть молитву, четко произнося каждое слово. Она сочинила длинную песню о том, что она почувствует, находясь в этом капкане. Потом спела ее.

VII

С первыми лучами солнца, девочка снова начала плакать, думая, что не сможет продолжать лить слезы весь день, который еще только начинался. С нее было достаточно. И когда Кристина услышала стук лошадиных копыт на склоне внизу, смерть от чьей-либо злой руки показалась ей лучшим исходом, чем возможность погибнуть в этой расщелине.

— Помогите! — закричала она, — помогите мне!!

Она услышала, как стук копыт внезапно оборвался. Люди поднимались вверх по склону, объезжая камни. Борьба с валунами прекратилась и лицо возникло прямо перед дырой. Кристина не смогла пересилить себя, чтобы посмотреть на него, но не имела возможности отвернуться. Она закрыла глаза к недоумению дакотов.

— Пожалуйста… вытащите меня, — полушепотом, полу стоном вырвалось у нее.

Она не успела до конца осознать, как сильные руки уже тащили ее на солнечный свет. Сначала девочка не смогла стоять, и опустилась на землю, вытягивая свои затекшие ноги дюйм за дюймом. Индейцы в это время совещались между собой.

Их мнения разделились. Большинство не видело смысла брать ребенка с собой. Они говорили, что она тощая, маленькая и слабая. И если они возьмут этот маленький комок страданий, их могут обвинить в том, что сделали пауни с белыми людьми в земляной хижине.

Их предводитель был против и привел свои аргументы. Было бы большой неудачей, если бы люди, жившие в земляной хижине так далеко от других белых, будут обнаружены очень скоро. Но в любом случае, сами дакоты будут уже далеко отсюда к тому времени, как это произойдет. Отряд имел всего двух пленных. Оба они были мексиканцами, а пленные всегда в цене. Если девочка умрет во время долгого пути домой, они оставят се, и нет ничего мудрее этого. Если же она выживет, то сможет пригодиться как работница или что-то, с помощью чего можно будет совершить удачную сделку, если возникнет такая необходимость.

Лидер напомнил остальным, что у пленников стало традицией превращаться в хороших дакотов, а это всегда было полезно для роста большего числа хороших дакотов.

Дело разрешилось довольно быстро. Те, кто высказался за то, чтобы убить девочку, возможно, имели более веские аргументы, но тот, кто предложил сохранить ей жизнь, был быстро идущим в гору молодым воином с великолепным будущим, и ни один из его соплеменников не посмел выступить против него.

VIII

Она выжила и преодолела все лишения большей частью благодаря благосклонности молодого воина с видами на будущее, чье имя она случайно услышала и запомнила. Его звали Трепыхающаяся Птица.

Со временем она начала понимать, что эти люди стали теперь ее семьей и что они имели огромную разницу с теми, которые убили ее родителей и друзей. Дакоты стали ее миром и она полюбила их так сильно, как ненавидела пауни. Но в то время, когда ненависть к убийцам поднималась в ней, воспоминания об утраченной семье неизменно понемногу растворялись, уходили, будто их засасывало зыбучими песками. В конце концов, эти горькие воспоминания навсегда оставили ее мысли.

До этого дня, дня, когда она воскресила в памяти все свое прошлое.

Насколько неожиданно всплыли все эти яркие образы из прошлого, настолько же моментально Стоящая С Кулаком перестала думать о них, когда поднялась с земли, где образовалась полянка примятой ее телом хлопковой растительности, и забралась в реку. Когда женщина ступила в воду и несколько раз брызнула чистой влагой себе в лицо, она уже не думала о своих отце и матери. Они давно ушли из ее жизни, и память о них сейчас ничем не могла помочь ей.

Стоящая С Кулаком пробежалась взглядом по противоположному берегу реки. Сейчас все ее мысли были заняты лишь пауни. Она задавала себе вопрос: «Придут ли они этим летом на землю дакотов?»

Втайне она надеялась, что так и будет. Это давало бы ей еще одну возможность для мщения.

Такой случай уже представился ей однажды несколько лет назад, и она сделала все, что было в ее силах, чтобы отомстить. Надменный, высокомерный воин был взят в плен живым с целью получить за него выкуп.

Стоящая С Кулаком и делегация женщин встретили мужчин, которые привели пленника на окраину лагеря. Она лично была предводителем разъяренных судей, считавших, что возвращение военного отряда невозможно. Они стащили пленного воина со спины его лошади и растерзали его на куски там же, на месте, куда он был приведен. Стоящая С Кулаком была первой, кто вонзил в него свой нож, и оставалась на месте казни до тех пор, пока воспоминанием от пауни остались лишь клочки одежды. Мысль о том, что она вернула нанесенные ее семье удары, наполняла ее глубоким удовлетворением. Но, однако, не настолько полным, чтобы она перестала постоянно думать о еще одном шансе для мести.

Путешествие в прошлое послужило ей хорошим возбуждающим средством, и сейчас она чувствовала себя дакота больше, чем когда бы то ни было.

Женщина возвращалась на свою полянку с примятой травой. Ее голова была высоко поднята, а сердце было очень сильным.

Белый солдат, казалось, был сейчас для нее сущим пустяком. Она решила, что если и поговорит с ним, то в итоге это будет только удовольствием для нее.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

I

Появление трех незнакомых молодых человек верхом на пони было неожиданным. Робкие и почтительные, они внешне выглядели посланцами, но для лейтенанта Данбера такого количества воинов было слишком много. Он еще не научился отличать одно племя от другого, и его нетренированный глаз мог принять их за кого угодно.

С винтовкой, перекинутой через плечо, он прошел сотню ярдов, удаляясь от склада продовольствия. Данбер вышел встретить их. Когда один из молодых парней сделал ему знак приветствия, который делал «Тихий», Данбер ответил своим обычным коротким поклоном.

Разговор жестами был коротким и простым. Индейцы просили его поехать с ними в деревню, и лейтенант согласился. Пока он запрягал Киско, они стояли недалеко от него и тихо обсуждали между собой достоинство маленькой гнедой лошадки, но Данбер не обращал на них особого внимания.

Он был возбужден. Его снедало любопытство. Что произошло? Почему за ним прислали этих троих? Данбер был рад, когда они, оставив Форт позади, понеслись галопом.

II

Это была та самая женщина, и хотя она сидела далеко от них, повернувшись к задней стенке хижины, глаза лейтенанта постоянно устремлялись в том направлении. Платье из оленьей шкуры закрывало ее колени, и Данбер не мог определить, зажила ли тяжелая рана на ее ноге.

Внешне она выглядела отлично, но лейтенант не мог прочитать по выражению ее лица, не мог найти ключа к разгадке. На нем читались следы угрюмости, но ничего другого оно не выражало. Взгляд Данбера возвращался и возвращался к ней, потому что он был уверен теперь, что именно эта женщина послужила причиной для этого его визита в деревню. Он хотел, чтобы все наконец разъяснилось, но его ограниченный опыт общения с индейцами уже научил его быть терпеливым.

Итак, лейтенант ждал, пока шаман методично набивал в свою трубку табак. Данбер снова посмотрел на Собранную В Кулак. На какое-то мгновение их глаза встретились, и он вспомнил, какими бледными они были по сравнению с глубокими, темно-карими глазами остальных. Потом он вспомнил вырвавшиеся у нес слова: «Не надо» в тот день, когда нашел ее в степи. Каштановые волосы неожиданно обрели для него новое значение, и мурашки пробежали у него от шеи по спине.

— О, боже мой! — подумал лейтенант. — Эта женщина — белая!

Данбер теперь с уверенностью мог сказать, что Трепыхающаяся Птица был более чем следовало озабочен присутствием этой женщины в полумраке хижины. Когда, закончив набивать трубку, он протянул ее Данберу, то сделал это с длинным взглядом в ее сторону.

Лейтенант нуждался в помощи, потому что сам не справлялся с этой длинной трубкой, и Трепыхающаяся Птица проявил вежливость, указав, как правильно должны располагаться пальцы на се мундштуке. Табак полностью соответствовал запаху, не очень приятному, надо признать, но не лишенному некоторого аромата. Данберу такой способ курения понравился. И сама трубка была просто восхитительна. Поначалу с трудом удерживая ее в руках, после первой же затяжки лейтенант почувствовал, как она удивительно полегчала, и Данберу даже пришла в голову мысль, что она может запросто улететь — стоит ему лишь чуть расслабить пальцы, сжимающие мундштук.

Несколько минут Данбер и Трепыхающаяся Птица передавали ее из рук в руки, а затем индеец осторожно положил трубку рядом с собой. Он твердо посмотрел на Собранную В Кулак и подал ей знак приблизиться к ним.

Она заколебалась на какое-то время, а потом, опершись руками о земляной пол, поднялась на ноги. Лейтенант Данбер, будучи джентльменом, тут же вскочил с места, позабыв о том, что находится среди дикарей, не знающих обычаев белых людей.

Все произошло в одно мгновение. Данбер не видел ножа до тех пор, пока женщина не прошла половины расстояния, разделяющего их. В следующее мгновение Трепыхающаяся Птица неожиданно резко толкнул Данбера в грудь, и лейтенант упал на спину. Уже лежа на полу, он увидел, как женщина припала к земле, перемежая слова, которые она шептала, со свирепыми движениями, ударяя кулаками о землю.

Трепыхающаяся Птица быстро навалился на нее, и, вырывая одной рукой нож, другой прижимал женщину к земле. Когда лейтенант сел, шаман повернулся к нему. На его лице явно читался страх.

Доведенный почти до безумия этой ужасной ситуацией, Данбер поднялся на ноги. Он несколько раз протянул руки взад и вперед, одновременно повторяя одно и то же слово — «Нет». Потом он отвесил один из тех маленьких поклонов, какими обычно приветствовали индейцев, приходящих в Форт Сэдрик. Он указал на женщину, лежащую на полу, и снова поклонился.

Тогда Трепыхающаяся Птица все понял. Белый человек старался всего лишь быть вежливым. Он не хотел никого обидеть. Индеец сказал несколько слов Стоящей С Кулаком, и тогда она тоже встала на ноги, уставившись в пол. Она избегала любых контактов с белым солдатом.

Некоторое время каждый член этого трио стоял в вигваме не двигаясь.

Лейтенант Данбер ждал и смотрел, как Трепыхающаяся Птица медленно почесывает свой нос длинным, темным пальцем, обдумывая дальнейшие действия. Потом он мягко обратился к Стоящей С Кулаком и женщина подняла на него глаза. Они казались еще бледнее, чем раньше. И более пустыми. Сейчас она смотрела прямо в глаза Данберу. Шаман знаками попросил лейтенанта занять свое место. Все расселись в том порядке, в каком они сидели до этого маленького происшествия — лицом друг к другу. Еще несколько ласковых слов, сказанных Трепыхающейся Птицей женщине — и она передвинулась, легко устроившись в футе — двух от Данбера.

Индеец в ожидании посмотрел на них обоих. Он приложил пальцы к губам, тыча другой рукой в лейтенанта. Наконец Данбер понял, что его просят сказать что-нибудь женщине, сидящей рядом с ним.

Лейтенант повернул к ней голову, ожидая, когда она, в свою очередь, тоже повернет к нему свою.

— Здравствуй, — сказал он.

Женщина моргнула.

— Здравствуй, — повторил Данбер.

Стоящая С Кулаком помнила это слово. Но язык белых в ее произношении был таким же запущенным, как старый, заброшенный сарай. Она боялась того, что у нес может получиться, и ее сознание все еще сопротивлялось самой идее этих переговоров. Она сделала несколько беззвучных попыток перед тем, как произнести:

— Здроствай.

Женщина выдавила из себя это единственное слово и быстро опустила голову, коснувшись подбородком груди.

Восхищение Брыкающейся Птицы было так велико, что он совершенно нехарактерным для индейца движением ударил себя ладонью по ноге. Он потянулся к Данберу и коснулся его руки, прося его продолжать.

— Говорить? — спросил лейтенант, сочетая это слово с жестом, который сделал Трепыхающаяся Птица. — Говорить по-английски?

Стоящая С Кулаком потерла висок и кивнула, пытаясь сказать Данберу то, что она думала. Она приложила два пальца к губам и покачала головой, стараясь рассказать о трудностях с языком, которые она испытывает.

Лейтенант не совсем понял, что она хотела сказать ему. Выражение ее лица было все еще отсутствующим и даже, как временами казалось Данберу, чуть враждебным.

Но сейчас в ее движениях была легкость, которая позволяла ему думать, что женщина хотела продолжать общение.

— Я… — начал Данбер, указывая на себя пальцем, — я Джон. Я — Джон.

Взгляд женщины задержался на его губах.

— Я — Джон, — повторил он снова.

Стоящая С Кулаком зашевелила губами, не издавая звука, практикуясь в движении губ. Когда она наконец произнесла слово вслух, оно прозвучало достаточно четко. Но это слово шокировало ее. И оно повергло в изумление лейтенанта Данбера. Женщина сказала:

— Вилли.

Трепыхающаяся Птица по выражению лица Данбера понял, что здесь какая-то осечка. Он беспомощно смотрел на Собранную В Кулак, которая повторяла без конца одни и те же движения: она закрывала лицо и глаза руками. Она зажимала нос, будто пыталась избежать какого-то запаха, и дико трясла головой. Наконец она положила руки на землю ладонями вниз и погрузилась в себя, снова и снова выговаривая тихо слова своими маленькими губами. В этот момент сердце Брыкающейся Птицы дрогнуло. Может быть, он потребовал слишком многого от этой несчастной женщины, затеяв такой эксперимент?

Лейтенант Данбер тоже не знал, что делать дальше. Он думал, что долгая изоляция бедной девушки от белых людей, возможно, сделала из нее лунатика.

Но эксперимент Брыкающейся Птицы, хотя и ужасно сложный, тем не менее не был обречен на провал И Стоящая С Кулаком не была лунатиком. Слова белого солдата и ее воспоминания, а также смущение из-за своего языка — все это вместе взятое давило на женщину. Она с трудом могла разобраться в этой путанице. Это было похоже на путешествие с закрытыми глазами. Она боролась за то, чтобы ухватить конец путеводной нити, и смотрела в никуда, сосредоточившись на своих мыслях.

Трепыхающаяся Птица начал было что-то говорить, но она оборвала его с прямотой, присущей дакотам.

Ее глаза закрылись, и так она просидела еще несколько секунд. Когда же они открылись и женщина посмотрела сквозь свои спутанные волосы на лейтенанта Данбера, он заметил, что они изменили свое выражение — стали мягче.

Легким взмахом руки она сопроводила свою просьбу, сказанную на языке дакотов, произнести это слово еще раз.

Данбер прочистил горло.

— Я — Джон, — сказал он, и еще несколько раз внятно повторил:

— Джон… меня зовут Джон.

Ее губы еще раз шевельнулись, осваивая это слово, и еще раз она попыталась произнести его:

— Джан.

— Да, — восторженно кивнул Данбер. — Джон.

— Джан, — повторила Стоящая С Кулаком.

Лейтенант Данбер откинул голову назад. Этот звук был так сладок для него — звук его собственного имени. Он не слышал его уже месяц.

Стоящая С Кулаком улыбалась, несмотря ни на что. Ее недавняя жизнь была так полна потерь! Было совсем неплохо иметь что-то, неважно, как бы мало оно ни было, чему можно было бы улыбаться.

Они с Данбером одновременно взглянули на Брыкающуюся Птицу.

На его губах не играла улыбка. Но в глазах, хотя и не очень заметно, все же светился счастливый огонек.

III

Дело двигалось медленно в этот первый вечер в хижине Брыкающейся Птицы. Время прошло в терпеливых попытках Стоящей С Кулаком повторять простые слова и фразы за лейтенантом Данбером. Иногда для одного-единственного односложного слова требовалось не менее дюжины попыток, каждая из которых была утомительно скучной. И даже тогда ее произношение было далеко от нормального. Это было совсем не то, что можно было бы назвать речью.

Но Трепыхающаяся Птица был вполне удовлетворен. Стоящая С Кулаком сказала ему, что она помнит слова белых людей хорошо. Только ей трудно пока справляться с непослушным языком. Шаман знал, что практика поможет избавиться от этих затруднений, и его мысли уже галопом неслись от, плана к плану и он ждал того времени, когда разговор между ними будет более свободным и наполненным информацией.

Индеец почувствовал приступ раздражения, когда один из его помощников появился в вигваме с известиями о том, что его присутствие необходимо, чтобы проверить окончательные приготовления к ритуальному танцу, который должен состояться этим вечером.

Трепыхающаяся Птица взял белого человека за руку и попрощался с ним, произнеся слова на языке белых и улыбнувшись на прощание:

— Здроствай, Джан.

IV

Понять это было трудно. Встреча закончилась так неожиданно… И как чувствовал Данбер, она прошла успешно. Что-то, должно быть, имело важное значение.

Данбер стоял около хижины Брыкающейся Птицы и смотрел на широкую деревенскую улицу. Люди, видимо, должны были собраться на открытом месте в конце этой улицы рядом с домом, носящем на себе метку-медведя. Данберу хотелось остаться, чтобы посмотреть, что здесь будет происходить.

Но «Тихий» уже растворился в непрерывно растущей толпе. Данбер заметил женщину, такую маленькую даже среди невысоких индианок, идущую между двумя другими женщинами. Она не обернулась, чтобы взглянуть на него, но глаза лейтенанта следили за этим удаляющимся созданием, и внезапно он увидел в этой женщине двух человек в одном обличье — белую и индианку.

Неожиданно лейтенант заметил Киско, приближающегося к нему. Он был удивлен, когда увидел на спине своей лошади мальчика, с лица которого никогда не сходила улыбка. Мальчик остановил лошадь, спрыгнул с седла, похлопал Киско по шее и сказал что-то лейтенанту. Это что-то Данбер принял за похвалу качеств своейлошади.

Народ продолжал стекаться к площадке в конце улицы и мало обращал внимания на человека в форме. Лейтенант вернулся к мысли о том, чтобы остаться, но как бы сильно он ни хотел этого, он знал, что без официального приглашения это невозможно. А именно такого приглашения он и не получал.

Солнце заканчивало свой дневной путь и опускалось все ближе к горизонту, и желудок Данбера давал о себе знать глухим урчанием. Если лейтенант хотел добраться домой до наступления темноты и таким образом избежать множества затруднений при приготовлении ужина, ему следовало торопиться. Он вскочил в седло, развернул Киско и направился прочь из деревни, послав лошадь легким карьером.

Когда он проезжал последнюю хижину, то наткнулся на странное собрание. Около дюжины мужчин стояли позади одной из крайних хижин. Они были одеты во все разновидности одежды, а их тела были раскрашены крупными знаками. На голову каждого человека была надета голова бизона — с рогами и с покрывающими ее курчавым мехом. Только темные глаза да выступающие носы были видны из-под странных шлемов.

Данбер поднял вверх руку в знак прощания, когда проезжал мимо. Некоторые из мужчин посмотрели в его сторону, но никто не ответил ни единым жестом, и лейтенант поскакал домой.

V

Визиты Два Носка перестали ограничиваться только появлением поздним вечером или ранним утром. Теперь он восседал на вершине скалы в любое время, и делая это, старый волк чувствовал себя как дома. Он обходил маленький ограниченный мирок лейтенанта Данбера, как будто был просто лагерной собакой. Дистанция, которую он обычно сохранял, по мере продвижения их знакомства постепенно сокращалась. Все чаще волк находился не более чем в двадцати или тридцати футах от одинокого лейтенанта, который ходил по своему маленькому лагерю, выполняя самому себе поставленные задачи. Когда Данбер начинал заносить в журнал происшедшее в Форте и за его пределами, Два Носка обычно вытягивался на земле и лежал, глядя на лейтенанта. Его желтые глаза с любопытством следили за тем, как Данбер скребет чем-то по страничкам.

Возвращение в Форт прошло в полном одиночестве. Неожиданно закончившаяся встреча с женщиной, которая сочетала в себе сразу двух человек, и таинственное возбуждение в деревне (в котором Данбер не принимал участия) вернуло лейтенанта к его старым мыслям, грустному чувству своей полной заброшенности. Всю свою жизнь Данбер был жаден до общения с людьми, и, как это происходит с каждым человеком, одиночество и оторванность от мира было той вещью, которая постоянно должна была заставлять его держать себя в руках. В его случае, одиночество становилось основной характерной чертой его жизни. И поэтому для Данбера было успокоением видеть рыжевато-коричневого Два Носка, который появлялся под навесом, когда лейтенант в сумерках въехал в Форт.

Волк подбежал и сел, устроившись во дворе и наблюдая, как Данбер спрыгивает со спины Киско.

Данбер сразу заметил, что под навесом есть что-то еще. Это была большая степная куропатка, неподвижно лежащая на земле. Когда лейтенант подошел, чтобы поближе рассмотреть ее, то обнаружил, что птица убита совсем недавно. Кровь все еще сочилась из ее шеи. Но кроме этой раны на теле птицы не было ни единого повреждения. Ни одно перышко не было потревожено, не было сдвинуто со своего места. Это была загадка, которой можно было дать только одно объяснение, и лейтенант посмотрел прямо на Два Носка.

— Это твое? — громко спросил он.

Волк поднял глаза и мигнул, в то время, как лейтенант еще раз взглянул на птицу.

— Хорошо, — пожал плечами Данбер, — я полагаю, это наше.

VI

Два Носка стоял. Его узкие глаза следили за Данбером, пока тот занимался приготовлением птицы. Она была ощипана, выпотрошена и зажарена на костре. Когда птица была готова, волк последовал за лейтенантом в кораль и терпеливо ждал, пока Данбер насыплет в кормушку Киско его порцию зерна. Потом вслед за человеком волк вернулся к огню и сел в ожидании пира.

Это была хорошая добыча. Птица оказалась нежной на вкус и очень упитанной, так что мяса было много. Лейтенант ел медленно, отрезая кусочки от куропатки тонкими полосками и время от времени бросая некоторые из них волку. Когда птица была съедена, и от нее остались только кости, Данбер положил этот скелет во дворе, и Два Носка унес его куда-то в ночь.

Лейтенант сел на один из складных стульев и закурил, вслушиваясь в ночные звуки. «Удивительно, как далеко я продвинулся за такое короткое время», — подумал он. Не так давно эти же самые звуки держали его на грани истерики. Они не давали ему спать. А сейчас казались такими знакомыми, будто специально созданными для его удобства.

Он еще раз мысленно пережил события ушедшего дня и решил, что это был хороший день. Когда погас огонек второй выкуренной им сигареты, Данбер осознал, как уникально его положение — он сейчас находился во взаимоотношениях с индейцами, и только с ними. Данбер позволил себе расслабиться и откинулся на спинку стула, думая о том, что он выполнил определенную работу как представитель Соединенных Штатов Америки. И без каких-либо планов в придачу, без предписаний и приказов.

Неожиданно он подумал о Великой Войне. Вполне возможно, что он уже перестал быть представителем Соединенных Штатов. Может быть, война уже закончилась. Федеративные Штаты Америки… Он не мог представить себе подобное. Но это было возможно. Он уже долгое время не получал никакой информации.

Эти рассуждения привели его к мыслям о карьере, и сам Данбер бессловесно добавил, что думает об армии все меньше и меньше. Сейчас он находился на самом интересном месте в приключении, имеющем огромное отношение к этому недостатку информации. Сидя у затухающего костра и слушая жалобный вой койотов внизу на реке, лейтенант вдруг подумал, что мог бы начать новую, лучшую жизнь. В этой жизни ему так мало будет нужно… Киско и Два Носка не были людьми, но их ровного, благосклонного отношения к нему было вполне достаточно и некоторым образом это заменяло и даже превосходило человеческие взаимоотношения. Данбер был счастлив наедине с этими животными.

И, конечно, индейцы. Они притягивали его к себе. По крайней мере, они были отличными соседями, с хорошими манерами, открытые и честные. И хотя лейтенант Данбер был слишком белым для того, чтобы понять их туземные обычаи, он чувствовал себя с ними уютно и вполне естественно. В индейцах была какая-то мудрость. Может быть, именно поэтому он был рад начать свою жизнь сначала. Лейтенант никогда не имел возможности быть учеником. Он всегда был исполнителем, иногда виновником чего-либо. Но он понял, что сейчас планка его возможностей поднималась.

— Да, — думал он, — так оно и есть. У них есть чему поучиться. Они знают множество полезных вещей. Если армия никогда не придет, я не думаю, что эта потеря сильно меня огорчит.

Неожиданно Данбер почувствовал себя лентяем. Зевнув, он затушил окурок, воткнув его в землю у своих ног, и потянулся, закинув руки за голову.

— Спать, — произнес он. — Я сейчас буду спать, как убитый, целую ночь.

VII

Лейтенант Данбер проснулся в тревоге ранним утром. На улице было еще темно. Его дерновая хижина пошатывалась. Земля тоже вибрировала и воздух был наполнен глухими громыхающими звуками.

Данбер выпрыгнул из-под одеяла и напряженно прислушался. Грохот раздавался совсем близко, и шел со стороны реки.

Быстро натянув на себя брюки и ботинки, лейтенант выскользнул наружу. Здесь звуки были еще громче, наполняя степь громким, вибрирующим эхом.

Данбер почувствовал себя ничтожно маленьким посреди бескрайней прерии.

Звуки не приближались, и, не отдавая себе отчета, почему именно, лейтенант решил, что это не разбушевавшаяся стихия, не землетрясение и не наводнение является причиной этой необузданной энергии. Что-то живое производит эти звуки. Что-то живое заставляет дрожать землю, и он должен увидеть, что именно.

Свет от его фонаря казался тусклым, а луч узким, когда он шел на этот гул, раздающийся где-то впереди. Данбер не прошел и сотни ярдов вдоль склона, как тоненький луч света выхватил что-то из темноты. Это была пыль: огромная, вздымающаяся стена пыли поднималась в ночи.

Приближаясь к краю скалы, лейтенант замедлил шаг. Все, что он заметил сразу же, это копыта, которые издавали эти громовые звуки и пыль, поднимающаяся от передвижений животных таких огромных размеров, что Данбер не мог поверить своим собственным глазам.

Бизоны.

Одно из животных отделилось от пыльного облака. Потом другое. За ним еще одно. Лейтенант смотрел, как они проносятся мимо, и это зрелище так захватило его, что он не мог сдвинуться с места. Этот момент навеки запечатлелся в памяти лейтенанта Данбера.

В это мгновение, все так же стоя одиноко со своим фонарем, он понял, что значат бизоны в том мире, в котором он жил сейчас. Они были тем же самым, что океан для рыб, что небо значило для птиц, что значил воздух для пары человеческих легких.

Они были жизнью прерии.

Тысячи животных лились сплошным потоком, скатываясь с берега в реку и пересекая ее с такой же осторожностью, с какой поезд проезжает по луже. Потом выскакивали на противоположный берег, покрытый травой, и устремлялись в им одним известном направлении. Масса копыт, рогов и мяса неслась, пересекая ландшафт, с силой, превосходящей всякое воображение.

Данбер оставил фонарь на том месте, где стоял, и бросился бежать. Остановился он лишь раз для того, чтобы оседлать Киско, не подумав даже о том, чтобы надеть рубашку. Он вспрыгнул на спину лошади и пустил ее галопом. Пулей вылетев из Форта, лейтенант прильнул голой грудью к шее Киско, ухватился за гриву и отпустил поводья.

VIII

Деревня светилась огнями костров, когда лейтенант Данбер покинул ее накануне в состоянии депрессии. Хижины разбились в два ряда вдоль главной улицы лагеря.

Сейчас он увидел языки огромного пламени, поднимающиеся в небо, и толпу, собравшуюся около него. Он видел танцоров с головами бизонов и услышал непрекращающийся стук барабанной дроби. Ритм был глубоким и неизменным.

Данбер был захвачен этим спектаклем, открывшимся перед ним, так же, как чуть раньше его захватила скачка, во время которой он на огромной скорости покрывал милю за милей, пересекая прерию. Он не обращал внимания на пену, которой был покрыт Киско от головы до хвоста. Только одна вещь занимала сейчас его мысли, и он гнал лошадь вдоль улицы… Как будет на языке дакотов слово «бизон»? Лейтенант крутил это слово то так, то эдак, стараясь вспомнить правильное произношение.

Наконец он вспомнил и теперь громко выкрикивал это слово. Но его голос тонул в грохоте барабанного боя и звуках поющих индейцев. Они все еще не слышали, как он приближался. Достигнув места, где пылал костер, Данбер попытался остановить Киско, но разгоряченная скачкой лошадь, развившая бешенную скорость, не отреагировала на рывок поводьев.

Лейтенант влетел в самый центр, туда, где исполнялся танец, раскидав дакотов в разные стороны. Нечеловеческим усилием Данберу удалось остановить коня, так, что задняя часть туловища осела на землю, а голова и шея взмыли вверх. Передние ноги продолжали бешено дергаться в пустом пространстве, будто продолжая бег. Лейтенант не смог удержаться в седле. Он скользнул по мокрому от пота боку лошади и рухнул на землю с явственно слышным глухим стуком.

Не успел он даже пошевелиться, как с полдюжины разъяренных воинов бросились на него. Один из них, держащий в руке дубинку, мог разом окончить все, но остальные сбились в кучу, и никто не мог сделать ни одного выстрела в лейтенанта без риска ранить своих.

Они катались по земле, сцепившись в яростной борьбе в тугой ком. Данбер кричал «бизоны», уворачиваясь от толчков и ударов кулаками. Однако никто не понимал того, что он говорил, и некоторые удары уже достигли цели.

Внезапно груда тел, висящих на нем, слегка уменьшилась, и уменьшилась сила, прижимающая его к земле. Кто-то перекричал шум, и голос кричавшего был знаком Данберу.

Неожиданно на нем не осталось ни единого человека. Он лежал один на земле, глядя в полу прищуренные глаза на большинстве лиц индейцев. Одно из лиц наклонилось над ним.

Трепыхающаяся Птица.

Лейтенант сказал: — Бизоны.

Его тело отяжелело, будто из него выпустили весь воздух, и голос перешел на шепот.

Лицо Брыкающейся Птицы склонилось еще ниже.

— Бизоны, — с трудом выговорил лейтенант.

Шаман что-то проворчал и покачал головой. Он приблизил ухо к губам Данбера. Лейтенант еще раз произнес это слово, стараясь изо всех сил выговорить его как надо:

— Бизоны.

Трепыхающаяся Птица посмотрел прямо в глаза Данберу.

— Бизоны?

— Да, — ответил лейтенант, и улыбка победителя заиграла на его лице. — Да… бизоны… бизоны…

Опустошенный, он на мгновение закрыл глаза и услышал, как глубокий голос Брыкающейся Птицы разнесся над неподвижной толпой. Он выкрикнул это же слово.

Ответом ему послужили крики радости, вырвавшиеся из горла каждого из дакотов, и следующие несколько секунд лейтенант думал, что сила этих голосов уносит его прочь. Возвращая взгляду ясность, он почувствовал, как сильные руки индейцев подняли и поставили его на ноги.

Не успел он и глазом моргнуть, как услышал крики приветствия и увидел вокруг себя светлые, радостные лица. Люди обступили его плотным кольцом.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

I

Ушли все.

Лагерь на реке опустел благодаря тому, что все население отправилось вниз по течению, образовывая длинный караван.

Во всех направлениях были высланы разведчики. Основная масса воинов двигалась верхом впереди остальных. Потом шли женщины и дети, частью верхом, частью нет. Те, что шли пешком, держались сбоку от пони, запряженных в повозки, нагруженные всевозможными вещами доверху. Некоторые, совсем пожилые, ехали в повозках. Огромное стадо пони замыкало шествие.

Здесь было чему удивляться. Невероятные размеры колонны, скорость, с которой она двигалась, умопомрачительный шум, который она производила и четкая организация, которая отводила каждому его место и обеспечивала работой.

Но что лейтенант Данбер нашел наиболее экстраординарным, так это его собственное положение здесь и обращение с ним. Буквально прошлой ночью он переродился из белого солдата, разглядываемого всей деревней с подозрением или равнодушием, в человека искреннего, которого они пожелали видеть рядом с собой. Женщины теперь приветливо улыбались ему, а воины пошли так далеко, что делились с ним своими шутками. Дети, которых здесь было великое множество, постоянно искали его компании и случайно доставляли себе неприятности.

Таким отношением дакоты открыли еще одну сторону своего характера, на этот раз не такую стоическую и воинственную, какая присутствовала в прошлых встречах Данбера с ними. Сейчас это были добрые, приветливые люди, и лейтенант относился к ним точно так же.

Появление бизонов могло очистить, освежить дух дакотов. Лейтенант знал, что когда колонна вышла и начала свое движение через прерию, то это его присутствие добавляло значительно более страстное желание предпринять этот поход, и он чувствовал себя чуть возвышеннее от этих мыслей.

Задолго до того, как они достигли Форта Сэдрик, разведчики принесли известие о том, что большая полоса вытоптанной множеством копыт земли была обнаружена в том месте, которое указал лейтенант. Большинство мужчин немедленно отправились в путь, чтобы определить место, которое стадо выбрало для пастбища.

Каждый разведчик взял несколько свежих верховых пони, ведя их привязанными к канату. Они должны будут скакать до тех пор, пока не обнаружат стадо, а затем вернуться назад к колонне, чтобы рассказать о его размерах и сколько до него миль. Они также должны были доложить о возможном присутствии врагов, которые могли находится здесь, на охотничьей земле дакотов.

Когда колонна прошла, Данбер ненадолго задержался в Форте. Он зашел в хижину, в которой размещался склад, за табаком, потом взял свой револьвер и винтовку, форменный китель и порцию зерна для Киско, а через минуту лейтенант уже двигался в колонне рядом с Трепыхающейся Птицей и его помощниками.

После переправы через реку, Трепыхающаяся Птица жестом послал Данбера, а с ним двух мужчин вперед, во главу колонны. Впервые при свете дня лейтенант увидел следы ночного шествия бизонов: гигантская полоса вытоптанной травы на перепаханной копытами земле с полмили шириной тянулась через прерию, похожая на какую-то необъятную, перепачканную навозом соломенную подстилку для скота.

Трепыхающаяся Птица объяснял жестами что-то, чего лейтенант не мог полностью уловить, когда два облачка пыли возникли на горизонте. Пыльные смерчи постепенно превратились во всадников. Это возвращались двое из посланных вперед разведчиков.

Держа свободных пони за поводья, они галопом подъехали прямо к окружению старого индейца по имени Десять Медведей, чтобы отчитаться.

Трепыхающаяся Птица приблизился к ним, чтобы принять участие в совещании, а Данбер, не зная, что было рассказано разведчиками, наблюдал за шаманом, надеясь уяснить что-то для себя, судя по его реакции.

Но то, что он смог увидеть, мало, чем могло помочь ему. Если бы он знал язык, он бы понял, что стадо остановилось пастись в большой долине примерно в десяти милях к югу от настоящего местонахождения колонны. В таком месте, которое легко можно будет достичь к ночи.

Разговор внезапно оживился, и лейтенант инстинктивно наклонился вперед, прислушиваясь. Разведчики делали руками длинные, простирающиеся жесты, сначала на юг, а потом на восток. Лица их слушателей, по мере продолжения разговора, становились заметно более мрачными, и после недолгих расспросов Десять Медведей провел совет со своими ближайшими советниками прямо на спинах лошадей.

Через несколько минут двое всадников отделились от группы собравшихся и галопом поскакали в том направлении, откуда приехали разведчики. Пока они удалялись, Трепыхающаяся Птица мельком взглянул на лейтенанта. Данбер уже достаточно хорошо знал шамана, чтобы понять — сейчас выражение его лица означает, что не все так хорошо, как должно было бы быть.

Позади лейтенанта внезапно раздался стук копыт. Обернувшись, он увидел дюжину воинов, выстраивающихся в линию. Их предводителем был самый свирепый индеец из всего племени.

Они остановились недалеко от группы людей, окружающих Десять Медведей, коротко посовещались и, взяв одного из разведчиков, вместе с ним выехали в восточном направлении.

Колонна снова начала движение, и когда Трепыхающаяся Птица вернулся на свое место рядом с белым солдатом, то заметил, что в глазах лейтенанта застыл вопрос. Но шаман не мог объяснить Данберу все происходящее, это было бы плохим предзнаменованием.

Враги были обнаружены совсем рядом, по соседству. Таинственные враги из другого мира. Своими действиями они подтверждали и доказывали сами себе, что они люди без совести и без души, своенравные кровопролитчики без всякого уважения прав дакотов. Было очень важно наказать их.

Сейчас Трепыхающаяся Птица избегал вопросительного взгляда лейтенанта. Вместо этого он наблюдал за облаком пыли, поднятым отрядом под началом индейца, зовущегося Ветер В Волосах. Отряд отправился на восток. А шаман повторял слова молитвы, прося успеха в исполнении их миссии.

II

С того момента, как он увидел маленькие, отсвечивающие розовым пятнышки, появившиеся вдалеке, он уже знал, что приближается нечто ужасное, отвратительное. На этих розовых точках стали заметны черные крапинки, и когда колонна подошла ближе, он ясно различил, что эти точки двигаются. Даже воздух, стал плотнее, и Данбер расстегнул еще одну пуговицу на кителе.

Трепыхающаяся Птица намеренно вывел лейтенанта вперед. Но нс наказание было в его замысле. Это, скорее, было обучение. И было лучше, если Данбер все увидит своими глазами, чем ему кто-то будет рассказывать об этом. Самый сильный удар можно ожидать спереди. И удар этот будет нанесен им обоим. Трепыхающаяся Птица, так же как и лейтенант, никогда в жизни не видел такого зрелища.

Раздражающаяся смесь отвращения и жалобного плача поднялась комком к горлу лейтенанта Данбера, как поднимается ртуть в термометре. И он вынужден был постоянно делать глотательные движения, чтобы удержать ее и не дать выплеснуться наружу в то время, когда он и Трепыхающаяся Птица вводили колонну в центр этой смертоносной земли.

Он насчитал двадцать семь бизонов. Не в состоянии сосчитать точно, он заметил, что над каждой тушей кружится по крайней мере столько же воронов. Головы некоторых бизонов были полностью покрыты атакующими черными птицами, которые кричали, били крыльями и клевали друг друга, борясь за бизоньи глазные яблоки. Над теми, чьи глаза уже были выклеваны, роилось еще больше воронья, и птицы, перескакивая взад и вперед по туше, кричали и привлекали внимание остальных, как будто хвастаясь своим обильным пиршеством.

Со всех сторон начали собираться волки. Когда колонна проходила недалеко от них, звери припадали на задние и передние лапы, пригибали плечи, а иногда крадучись опускались на живот и продолжали двигаться ползком.

Здесь было более чем достаточно пищи для каждого волка и для каждой птицы на расстоянии протяженностью в милю. Лейтенант приблизительно подсчитал, и у него получилась цифра в пятнадцать тысяч. Пятнадцать тысяч истребленных тел разлагались под горячим полуденным солнцем.

«Все это оставлено гнить», — думал Данбер, полагая, что это могли сделать какие-то заклятые враги его индейских друзей в качестве жуткого предупреждения.

Двадцать семь шкур были содраны от шеи до крупа, и когда лейтенант проходил в футе от особенно крупных животных, он видел, что в их открытых ртах нет языков. Другие тоже были лишены этой части тела. И это все. Больше ничего не было тронуто.

Лейтенант Данбер внезапно подумал о мертвеце на улице. Как и эти бизоны, он лежал на боку. Пуля, попавшая ему в голову, снесла добрую половину лица, выйдя через челюсть.

Сам он был тогда просто Джоном Данбером, четырнадцатилетним мальчиком. В последующие годы он видел множество мертвых людей: у некоторых полностью отсутствовали лица. Видел людей, чьи мозги растеклись по земле как пролившееся варенье. Но первый убитый мужчина запомнился ему лучше других. Главным образом из-за пальцев.

Данбер стоял прямо за констеблем, когда обнаружилось, что на руке трупа отсутствуют два пальца. Они были отрезаны. Полицейский осмотрелся вокруг и ни к кому не обращаясь, произнес: «Этот парень был убит из-за своих колец».

А сейчас эти бизоны лежали мертвыми на земле и их внутренности были раскиданы по прерии только потому, что кому-то понадобились их языки и шкуры. Это подтолкнуло Данбера к мысли, что здесь было совершенно преступление.

Когда он увидел еще не рожденного, а всего лишь наполовину оставившего чрево матери теленка, слово, которое он впервые услышал в тот вечер на улице, всплыло в его голове как ярко светящийся символ.

Мародеры.

Лейтенант взглянул на Брыкающуюся Птицу. Шаман не отрываясь смотрел на так и не родившегося теленка, на его спокойную, вытянутую мордочку.

Данбер отвернулся от этого страшного зрелища и посмотрел назад, вдоль колонны. Люди в полной тишине прокладывали себе путь среди этой резни. Голодные, несколько недель питавшиеся одними только остатками, они держались твердо. Ни один из них не остановился, чтобы помочь самому или самой себе и прикоснуться хоть пальцем к наслаждению, в изобилии разбросанному вокруг. Голоса, такие громкие и хриплые все утро, сейчас затихли. В их глазах появилась меланхолия, которая была вызвана случившимся. Хорошо начавшееся путешествие неожиданно обернулось для них неприятной стороной.

III

Лошади уже отбрасывали гигантские тени к тому времени, когда колонна достигла охотничьих земель. Пока женщины и дети занимались работой по устройству лагеря с подветренной стороны холма, большая часть мужчин поскакала вперед, на поиски стада. Они хотели найти бизонов до того, как наступит ночь.

Лейтенант Данбер отправился вместе с ними.

Примерно в миле от места нового лагеря они наткнулись на троих разведчиков, раскинувших свой собственный маленький бивак в сотне ярдов от гребня холма.

Оставив лошадей внизу, шестнадцать воинов-дакотов и один белый мужчина тихо начали подниматься вверх по западному склону. Приблизившись к гребню, они легли на землю и последние несколько ярдов преодолели ползком.

Лейтенант выжидающе посмотрел на Брыкающуюся Птицу и встретился с его легкой улыбкой. Шаман кивком головы указал вперед и приложил палец к губам. Данбер понял, что они пришли.

В нескольких футах перед ним земля заканчивалась, и начиналось небо. И тогда Данбер осознал, что они добрались до хребта и преодолели его. Переменчивый ветер степей ударил лейтенанта в лицо, когда он, поднял голову, всматривался в низину, лежащую в ста футах под ним.

Это была великолепная долина, четыре или пяти миль в ширину и по крайней мере десять миль в длину. Она вся была покрыта буйной растительностью, и здесь можно было увидеть самое богатое разнообразие трав.

Но Данбер едва обратил внимание на это многоцветие и даже на саму долину, ее размеры и великолепие. Даже небо, слегка затянутое облаками, и блестящее солнце, с его сверхъестественными сияющими лучами не могли сравниться с огромным, живым ковром, который покрывал собой всю низину. Это были бизоны.

Огромное количество живых существ как единое целое занимало все пространство, и это вскружило голову лейтенанту Данберу. Пятьдесят? Семьдесят? Сто тысяч? Могло здесь быть больше? Мозг Данбера отказывался воспринимать это.

Охваченный благоговейным страхом, он не вскрикнул, не подпрыгнул от удивления и даже не прошептал ни слова. Созерцание такого зрелища объясняло все. Казалось, он даже приостановил дыхание. Данбер не чувствовал, что маленькие острые камешки, на которых он лежал, вонзились в его тело. Голубая оса опустилась ему на отвисшую челюсть, но лейтенант даже не смахнул ее. Все, что он мог сейчас — это не мигая смотреть на колышущееся покрывало внизу.

Он наблюдал за чудом.

Лишь только когда Трепыхающаяся Птица хлопнул его по плечу, Данбер осознал, что все время его рот был раскрыт. В горле пересохло от ветра.

Он тупо поднял голову и обернулся.

Индейцы уже направились вниз по склону.

IV

Они скакали в темноте около получаса, когда далекими точками показались костры. Их странные отблески были похожи на сон.

— Дом, — подумал Данбер. — Это дом.

Как это могло быть? Временный лагерь, где горели костры, находился на большом расстоянии, и в нем жили люди — две сотни дикарей, чья кожа так отличалась от его, чей язык состоял из запутанного ворчания и гортанных выкриков, чья вера все еще была загадочной и наверняка такой и останется.

Но сегодня Данбер очень устал. Этим вечером лагерь индейцев обещал ему уют родного дома. Это был дом, и лейтенант был рад его видеть.

Его спутники — группа полуобнаженных мужчин, с которыми он проделал это путешествие, тоже радовались приближению к дому. И даже пони почуяли запах жилища. Они шли теперь с высоко поднятыми мордами, чутко принюхиваясь к дыму костров, доносившемуся до их ноздрей, и пытались перейти в галоп.

Данберу хотелось бы, чтобы Трепыхающаяся Птица находился сейчас рядом с ним. Шаман умел многое сказать одним только взглядом. И сейчас, в темноте, двигаясь с группой хорошо знакомых, но диких людей, этих жителей прерии, и приближаясь к их лагерю, лейтенант почувствовал беспомощность без многоговорящих глаз Брыкающейся Птицы.

Не дойдя полмили до лагеря, Данбер услышал голоса и бой барабанов. Эти звуки расстроили ряды его спутников, их лошади вдруг рванулись вперед. Они сбились в тесную кучу и поскакали так, что с минуту лейтенант Данбер чувствовал себя частью этого сгустка энергии, этой волны людей и лошадей, которому никто и ничто не могло противостоять.

Индейцы неслись с гиканьем, издавая резкими и пронзительными голосами звуки, похожие на лай койотов, и Данбер, всеобщим возбуждением, тоже издал несколько лающих криков.

Он различил языки пламени и силуэты людей, снующих по лагерю. Они ждали возвращения всадников и, завидев их, некоторые бросились из лагеря им навстречу.

У лейтенанта возникло странное ощущение, которое заставило его почувствовать какое-то необычное волнение. Что-то из ряда вон выходящее произошло за время их отсутствия. Его глаза широко раскрылись, когда он подъехал ближе. Данбер попытался найти ключ к разгадке, который подсказал бы ему, что не так в лагере.

И тут он увидел фургон, стоящий у самого огромного костра, выглядевший здесь так неуместно, словно смешная повозка, плавающая на поверхности моря.

В лагере были белые люди.

Данбер резко осадил Киско, предоставив остальным всадникам возможность двигаться дальше, в то время как он сам хотел собраться с мыслями.

Фургон для него был грубой, безобразной вещью. Пока Киско нервно танцевал под ним, лейтенант был напуган собственными мыслями. Когда он представил голоса людей, которые пришли с этим фургоном, то не захотел их слышать. Он не желал видеть белые лица, которые, возможно, стремились увидеть его. Он не хотел отвечать на их вопросы. И не хотел услышать те новости, которые пропустил, находясь в прерии.

Но лейтенант знал, что у него нет выбора. Ему больше некуда было пойти. Он чуть отпустил поводья Киско, и тот медленно двинулся вперед.

Данбер приостановил лошадь, когда находился всего в пятидесяти ярдах от костра. Индейцы танцевали от радости, которая била через край, когда мужчины, нашедшие стадо, спрыгнули со своих лошадей. Лейтенант подождал, пока уведут всех пони, а затем внимательно рассмотрел лица, находившиеся в поле его зрения.

Он не увидел ни одного бледнолицего.

Они с Киско подъехали ближе и снова остановились. И вновь Данбер внимательно окинул взглядом лагерь.

Белых здесь не было.

Лейтенант заметил «Горячего» и людей из его маленького отряда, которых он оставил этим вечером. Они, казалось, находились в центре внимания. Это было гораздо больше, чем просто приветствие. Это скорее напоминало праздник. Индейцы передвигались, исполняя танец и размахивая тонкими палками взад и вперед. Танцоры пронзительно кричали. И все население деревни, которое собралось посмотреть на них, тоже издавало пронзительные звуки.

Лейтенант и Киско подошли еще ближе, и Данбер сразу заметил, что он ошибся. В руках танцоры держали не просто палки, а пики. Одна из них вернулась к индейцу, который был главным в отряде — к Волосам, Трепещущим На Ветру. Данбер увидел, как тот поднял пику высоко в воздух. Он не улыбался, хотя с уверенностью можно сказать, что он счастлив. Когда Ветер В Волосах издал протяжный, вибрирующий вопль, Данбер вдруг заметил пучок волос, болтающийся рядом с острием пики.

В этот момент лейтенант понял, что это скальп. Свежий скальп. Волосы были черными и курчавыми.

Взгляд Данбера перекинулся на другие пики. Еще две из них имели такое же украшение: один был светло-коричневый, а другой — русый. Данбер быстро перевел взгляд на фургон и увидел то, чего не заметил раньше. Груда бизоньих шкур была перекинута через опоры повозки.

Внезапно все стало ясно, как божий день.

Шкуры принадлежали тем растерзанным бизонам, а скальпы — людям, которые убили их, людям, которые были живы еще этим вечером. Белым людям. Лейтенант оцепенел от смущения. Он не мог принять участия в этом празднике, даже не мог смотреть на него. Он вынужден был уйти.

Когда Данбер уже разворачивал Киско, его взгляд случайно встретился с глазами Брыкающейся Птицы. Шаман широко улыбался, но когда увидел в тени между кострами Данбера, его улыбка погасла. А затем, будто желая облегчить лейтенанту его замешательство, индеец повернулся к нему спиной.

Данберу хотелось верить, что сердце Брыкающейся Птицы все еще с ним, что непостижимым образом индеец знал о его смущении. Но сейчас лейтенант не мог ни о чем думать. Ему нужно было просто уйти куда-нибудь.

Пройдя по окраине лагеря, он взял свои вещи в самом дальнем конце деревни и пошел в прерию вместе с Киско. Он шел так долго, что огни костров растворились в ночи, исчезнув из вида. Данбер расстелил на земле свой тюфяк и лег на него, уставившись в звездное небо. Он старался убедить себя в том, что люди, которые были убиты — плохие люди, и заслуживали смерти. Но это было нехорошо. Он нс мог знать наверняка, но если бы даже и знал… Да, об этом и нечего говорить. Лейтенант хотел верить, что Ветер В Волосах и Трепыхающаяся Птица, а вместе с ними и все остальные, принимавшие участие в убийстве, не были слишком уж счастливы от того, что сделали. Но однако они радовались. И не возникало никакого сомнения в том, что они были счастливы.

Больше чего-либо другого Данбер желал верить, что сейчас он находится не здесь. Ему хотелось верить, что он парит в небе, поднимаясь к звездам. Но это было не так.

Данбер услышал, как Киско с тяжелым вздохом улегся в траву, потом все стихло, и лейтенант снова сосредоточился на своих мыслях. Все-таки он был удачлив. Он не принадлежал к индейцам, как и не принадлежал и к белым. И для него еще не наступило время принадлежать звездам. Сейчас он находился там, где находился. Он принадлежал ничему.

Рыдания подкатили к горлу. Данбер пытался сдержать их, но они помимо воли поднимались все выше к глотке и перехватывали дыхание. Так продолжалось совсем недолго, пока лейтенант не осознал, что заглушать их сейчас не имеет смысла.

V

Что-то коснулось его. Когда он очнулся, то подумал, что этот легкий толчок в спину ощутил во сне. Одеяло было тяжелым от пропитавшей его росы. Должно быть, Данбер натянул его на голову ночью.

Он приподнял край одеяла и выглянул. Снаружи его встретило туманное утро. Киско стоял в траве в нескольких футах спереди и его уши были чутко насторожены.

Легкий толчок повторился снова. Кто-то тихо хлопнул Данбера по спине. Лейтенант откинул одеяло и посмотрел прямо в лицо мужчины, стоящего над ним.

Это был Ветер В Волосах Его суровое лицо было окрашено охрой — краской светло-коричневого цвета, которая покрывала полосами его скулы и лоб. Сверкающая новая винтовка была перекинута через плечо воина. Он неспешно начал снимать се, и лейтенант затаил дыхание. Это могло быть как раз его время. Время умереть. Он представил свои волосы, болтающиеся на острие пики.

Но индеец поднял винтовку чуть выше и улыбнулся. Он ткнул носком своих мокасин прямо в бок лейтенанта и сказал несколько слов на своем языке. Лейтенант Данбер все еще лежал, когда воин опустил винтовку дулом вниз, показывая тем самым, что он всего лишь играет. Затем индеец положил в рот воображаемый кусок пищи и, как один друг устраивает другому шутливую встряску, снова несильно пнул Данбера в ребра.

VI

Они двигались с подветренной стороны. Каждый из них был сильным, крепким мужчиной в отряде. Они ехали, образуя большую, выгнутую в форме рога линию. Этот полумесяц растянулся на полмили. Люди двигались осторожно, заботясь о том, чтобы не спугнуть бизонов до того самого последнего момента, когда пора будет скакать во весь опор.

Как новичок среди экспертов, лейтенант Данбер был погружен в учебу, стараясь сложить вместе кусочки стратегии охоты по мере того, как она разворачивалась. Со своего места, которое находилось в центре дуги, он мог видеть, как отряд старался своим маневром отсечь маленькую часть этого гигантского стада. Всадники, составляющие правый край движущегося полумесяца, успешно подобрались к небольшой группе животных, в то время как центральная часть подкралась с тыла. Слева от Данбера охотники замкнули линию.

Капкан захлопнулся.

Данбер оказался достаточно близко, чтобы различать беспорядочные крики телят, мычание их матерей и случайное фырканье одного из массивных бизонов-самцов. Несколько тысяч животных находились прямо перед ним.

Лейтенант взглянул направо. Первым, кого он увидел, был Ветер В Волосах. Он был весь внимание, глядя на стадо. Он, казалось, забыл о лошади, несущей его, и о винтовке, которую сжимала его рука. Его глубоко посаженные глаза были сразу везде: он одновременно видел охотников, добычу и сокращающуюся полоску земли между ними. Если бы воздух был видимым, он заметил бы и его, заметил бы перемещение каждой частицы. Индеец был похож на человека, слушающего, как тикают некие невидимые часы.

Даже лейтенант Данбер, неискушенный в вещах такого рода, почувствовал нарастающее возбуждение. Воздух будто замер. Ничего не доносилось до ушей лейтенанта, ни единого звука. Он больше не слышал стука копыт пони охотников. Даже стадо впереди него вдруг стало безмолвным. Смерть опустилась на прерию, как черная грозовая туча.

Когда Данбер оказался всего в сотне ярдов от горстки животных, лохматые звери все как один повернулись к нему. Они подняли свои громадные головы, почуяв запах смерти, исходящий от того, что слышали их уши, но что слабые глаза все еще не могли различить. И хвосты задвигались, крутясь и стукаясь о ягодицы, как маленькие флажки. Самый крупный из них ударил копытом в землю, замотал головой и грубовато фыркнул, реагируя на вторжение приближающихся всадников.

И тут Данбер понял, что для каждого охотника убийство, которое может иметь место, не является заранее принятым решением. Что это не будет той охотой, когда затаиваются и выжидают, и чтобы добиться смерти этих животных, каждый индеец собирался выбрать своего, которого он сам должен будет убить.

Суматоха поднялась вдоль правого фланга до самого окончания дуги. Охотники нанесли удар.

С поразительной скоростью этот первый удар вызвал цепную реакцию, которая настигла и Данбера.

Бизоны, которые были повернуты мордами к нему, развернулись и побежали. В этот момент пони каждого индейцы рванулся вперед. Все произошло так неожиданно, что Киско почти выскочил из-под лейтенанта. Данбер обернулся, пытаясь ухватить шляпу, которая слетела с него во время рывка, но та проскользнула между пальцев. Теперь это было неважно. Сейчас уже было невозможно остановить лошадь, даже если бы лейтенант напряг все свои силы. Маленькая «оленья шкурка» несся вперед, взрывая копытами землю, как будто языки пламени лизали ему пятки. Как будто его жизнь зависела от быстроты его бега.

Данбер посмотрел на шеренги всадников справа и слева от себя и был напуган тем, что никого не увидел. Он бросил взгляд через плечо и наконец заметил их, прямо сидящих на своих напрягшихся пони. Лошадки бежали быстро, как только могли, но по сравнению с Киско — это были бездельники, беспомощно старающиеся удержать взятый темп. Они замедляли ход с каждой секундой, и неожиданно лейтенант оказался один. Он находился между преследующими охотниками и спасающимися бегством бизонами. Лейтенант натянул поводья, но гнедой если даже и почувствовал это, то не обратил никакого внимания. Его шея была упрямо вытянута вперед, уши прижаты к голове, а ноздри широко раздуты, жадно ловя ветер, который подгонял все ближе к стаду.

У Данбера не оставалось время на раздумья. Под его ногами пролетала прерия, небо кружилось над головой, а между небом и землей, раскинувшись широкой полосой прямо перед ним, была стена панически бегущих бизонов.

Лейтенант уже был так близко от них, что видел задние части их тел. Он мог различить копыта на их ногах. Через несколько секунд он будет так близко, что сможет дотронуться до них.

На Данбера нахлынули воспоминания ужасного ночного кошмара: мужчина в маленькой открытой лодчонке, беспомощно плывущей навстречу краю пропасти. Лейтенант не закричал. Он не произнес молитву и не перекрестился. Но он закрыл глаза. Лица его отца и матери возникли перед ним. Они делали нечто такое, чего он никогда не видел. Его родители страстно целовались. Вокруг них раздавались звуки выстрелов, звуки тысячи больших барабанов, чьи раскатистые удары заглушали все остальное. Лейтенант открыл глаза и обнаружил, что вокруг него, как в сказке, расстилается изумительный ландшафт: долина, заполненная гигантскими коричневыми и черными валунами, мчащимися в едином направлении.

Они с Киско неслись вместе со стадом.

Ужасный грохот десятков тысяч копыт создавал странную тишину потопа, и несколько минут Данбер безмятежно несся в общем потоке в сумасшедшей тишине бегства.

Лейтенант вцепился в Киско и огляделся поверх массивного, движущегося ковра, частью которого он теперь был. Он представил, что если бы хотел, смог бы соскользнуть со спины лошади и сделал бы это, не касаясь земли, перескакивая с одного крупа на другой, как делают мальчишки, перескакивая по валунам через речку.

Винтовка заскользила, почти выпав из его потной руки, и как только это произошло, бизон, бежавший слева всего в футе-двух от Киско, резко изменил направление. Нагнув свою мохнатую голову, он попытался боднуть пони. Но гнедой был слишком проворен. Лошадь отпрыгнула в сторону, и рог только слегка задел шею. Это движение чуть не выбило Данбера из седла. Он мог упасть и это неминуемо могло бы закончиться его смертью. Но бизоны бежали вокруг него такой плотной массой, что он оттолкнулся от их спин и таким образом выровнялся в седле.

Запаниковав, лейтенант опустил дуло ружья и выстрелил в быка, который пытался боднуть Киско. Это был плохой выстрел, однако пуля задела одну из передних ног зверя. Его колени подогнулись и Данбер услышал, как хрустнули шейные позвонки огромного животного, когда бизон, сделав сальто, грузно опустился на землю.

Неожиданно место вокруг лейтенанта очистилось. Бизоны бросились врассыпную, едва заслышав грохот ружейного выстрела. Он натянул поводья Киско, и животное ответило послушанием. Оно моментально остановилось. Грохочущее копытами стадо удалялось.

Наблюдая за тем, как стадо уносится вдаль, лейтенант заметил, что остальные охотники уже почти догнали его. Вид полуобнаженных людей на спинах пони, мчащихся вместе с животными, как поплавки, качающиеся на поверхности моря, на несколько минут задержал внимание Данбера. Он видел, как изгибались луки индейцев и как облачка пыли являлись одно за другим в тех местах, где падали бизоны.

Данбер недолго постоял, наблюдая. Он отвернулся. Ему не терпелось посмотреть на свою жертву собственными глазами. Он хотел убедиться в том, что казалось ему слишком фантастичным, чтобы быть правдой.

Все происшедшее заняло не больше времени, чем требовалосьобычно лейтенанту для того, чтобы побриться.

VII

Это было крупное животное, но сейчас, когда оно лежало одиноко в невысокой траве, приняв смерть, оно казалось еще громаднее.

Как посетитель выставки, лейтенант Данбер медленно обошел вокруг лежащей туши. Он задержался у страшной головы бизона, обхватил один из рогов рукой и потянул за него. Голова была очень тяжелой. Тогда лейтенант провел рукой по шкуре, покрывающей тело: по мохнатому, жесткому как солома горбу, вниз по покатой спине, а потом по густой шерсти вдоль огузка. Он подержался за короткий пучок хвоста, зажав его между пальцами. По сравнению с размерами всего животного тот казался до смешного маленьким. Пройдя обратно по своим же следам, лейтенант присел на корточки перед мордой зверя и зажал в пальцах длинную черную бороду, свисающую с подбородка животного. Она напоминала козлиную бородку, и Данберу пришла в голову мысль, что, возможно, этот парень занимал высокое положение в своем стаде.

Данбер встал и отошел на шаг или два, не отводя взгляда от мертвого бизона. Как могло всего лишь одно из этих замечательных животных внушать чувство такого благоговейного страха? А их были тысячи…

— Может быть, даже миллионы… — подумал Данбер.

Он не почувствовал гордости за то, что сумел отнять жизнь у бизона, но и угрызения совести не мучили его. Вдалеке от строгих условностей, от цивилизованного мира его не волновали эмоции. Он чувствовал нечто более земное, более близкое к физиологии. Его желудок свело, и он постоянно слышал голодное урчание. Рот начал наполняться слюной. Несколько дней его пища была слишком скудной, и сейчас, глядя вниз на распростертый у его ног кусок мяса, Данбер почувствовал острый голод.

Прошло немногим более десяти минут с того момента, как началась эта яростная атака, и вот уже охота закончилась. Оставив павших позади, стадо исчезло. Охотники держались поблизости от своих жертв, ожидая, пока женщины, дети и пожилые жители деревни, которые не могли принять участие в самой охоте придут и принесут с собой инструмент для разделки бизоньих туш. Их возбужденные голоса раздавались громко по всему полю битвы, и Данбер был поражен пришедшей ему в голову идеей — намечалось что-то похожее на фестиваль.

Неожиданно к нему подскакал Ветер В Волосах с двумя закадычными друзьями. Воодушевленный успехом, он широко улыбался, спрыгивая со своего отяжелевшего на шаг пони. Лейтенант заметил ужасную глубокую рану на боку животного как раз под коленом воина.

Но Ветер В Волосах этого не замечал. Он продолжал величественно сиять, соскакивая с лошади, а потом сильно ударил Данбера по спине. Этот удар означал его величайшее одобрение, но такое выражение радости чуть не свалило Данбера с ног.

Смеясь от чистого сердца, Ветер В Волосах толкнул ошеломленного лейтенанта еще раз, и тот упал на колени. Индеец вложил в руку Данбера остро отточенный узкий нож и что-то сказал на языке дакотов, указав на убитого бизона.

Данбер с глупым видом стоял на коленях, с недоумением глядя на нож в своей руке. Он беспомощно улыбнулся и покачал головой. Лейтенант не знал, что делать.

Ветер В Волосах обронил несколько слов в сторону, которые вызвали смех у его друзей. Потом потрепал Данбера по плечу и забрал у него нож. Индеец опустился на одно колено у брюха бизона, убитого Данбером.

С апломбом, как это делают заправские мясники, он вонзил тонкое лезвие глубоко в грудную клетку животного и, действуя обеими руками, провел ножом до самого паха, вскрывая бизону живот. Когда кишки вывалились наружу, Ветер В Волосах запустил одну руку внутрь туши, нащупывая там что-то, как человек, шарящий в темноте.

Он нашел то, что искал. Ухватившись за это, он дернул и вытащил к своим ногам печень таких огромных размеров, что она едва могла поместиться в обеих руках. С уже известным белому солдату поклоном он преподнес этот приз онемевшему от изумления лейтенанту.

В высшей степени осторожный, Данбер принял дымящийся орган, но у него так и не возникло идеи, что он должен делать. И тогда, ответив на поклон индейца своим обычным кивком, полным доверия, он насколько мог вежливо вложил печень обратно в руки воина.

При иных обстоятельствах Ветер В Волосах мог воспринять этот поступок как оскорбление, но он вспомнил, что «Джан» был белым и невежественным. Тогда индеец сделал еще один жест, поднеся теплую печень к своему рту, а затем оторвал зубами существенный кусок.

Лейтенант Данбер скептически наблюдал, как воин передавал печень своим друзьям. Те тоже отгрызли по куску сырого мяса. Они ели его с жадностью, как будто это был свежий яблочный пирог. К этому времени небольшая толпа уже собралась вокруг бизона. Кто был верхом, а кто пеший. Трепыхающаяся Птица тоже был здесь, и Стоящая С Кулаком также оказалась среди присутствующих. Она и другие женщины уже начали сдирать шкуру с мертвого животного.

Ветер В Волосах еще раз предложил полусъеденный ломоть мяса, и Данбер снова взял его. Он в замешательстве держал печень, пока его глаза обежали толпу. Он искал какой-нибудь жест или взгляд, который позволил бы ему выпутаться из этого щекотливого положения.

Лейтенант так и не дождался помощи. Все молча наблюдали за ним, терпеливо ожидая. И Данбер понял, что будет глупо пытаться еще раз вернуть назад мясо. Даже Трепыхающаяся Птица стоял и ждал, глядя на него.

Поднимая печень к губам, Данбер убеждал себя, что все это не так уж трудно. Что это причинит ему не больше неприятностей, чем если бы он проглотил целую столовую ложку того, чего он ненавидел. Например, кислые бобы.

Надеясь, что его не вырвет, Данбер вонзил зубы в парную мякоть.

Несомненно, мясо было нежным. Оно таяло во рту. Лейтенант не отрывал взгляда от горизонта, прожевывая откушенное, и на какое-то мгновение Данбер забыл о молчаливой аудитории. Его вкусовые ощущения посылали удивительные сообщения мозгу.

Мясо было великолепным.

Не раздумывая более, он откусил еще раз. Неожиданно улыбка преобразила его лицо и он с триумфом поднял над головой то, что осталось от печени.

Охотники ответили на его жест дружным диким приветствием.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

I

Как и многие из людей, лейтенант Данбер проводил большую часть своей жизни в стороне от событий, чаще бывая наблюдателем. Когда же он принимал в чем-то участие, его действия были вполне независимы. К примеру, он знал, как вести себя на войне, потому что имел определенный опыт.

Но эти планы уже давно расстроились, и теперь мысли о войне были спрятаны глубоко в сердце Данбера.

В течение его жизни что-то изменилось, когда он с энтузиазмом поднял вверх этот кусок печени — символ своего поверженного противника. И услышал крики поощрения от своих приятелей. Тогда лейтенант почувствовал удовлетворение от того, что принадлежит чему-то, чье целое было больше, чем любая из частей. Это было чувство, которое шло из глубины его души и давало начало всему. В дни, проведенные на равнине во время охоты, и в ночи, проведенные во временном лагере — чувство это уверенно росло и крепло. Армия неустанно требовала достойного служения каждого во имя бога или страны, или того и другого вместе. Лейтенант сделал все от него зависящее, чтобы усвоить эти принципы, но чувство долга перед занимало больше места в его сознании, нежели в сердце. Данбер никогда не опускался до пустой риторики патриотизма.

Дакоты были другими.

Они были примитивными людьми. Они жили в большом, уединенном живом мире, который люди их племени считали ничем большим, как сотни никчемных миль кочевого пути.

Но обстоятельства их жизни не имели для лейтенанта большого значения. Это была группа людей, живущая и процветающая благодаря служению. Они служили сами по себе. Служили, когда контролировали хрупкие судьбы своих жизней. Их существование неизменно было честно, без жалоб отдано на волю простого, красивого духа их веры, самой их жизни. Лейтенант Данбер неожиданно для себя обнаружил, что нашел то, что ему нравилось.

Он еще ничего не решил окончательно. Он не думал о том, чтобы стать индейцем. Но он знал, что сколько он пробудет среди них, столько времени он сможет служить одному с ними Богу — Великому Духу.

Это откровение сделало его счастливейшим из людей.

II

Разделка бизонов была колоссальным событием.

Всего было, по крайней мере, семьдесят убитых животных, разбросанных как капли шоколада по большому земляному полу. У каждой туши возилось по одной семье. Они разложили все свои приспособления и работали с поразительной скоростью и четкостью, превращая животных в полезные продукты.

Лейтенант не мог поверить, что возможно такое количество крови. Она растекалась по земле, как сок, пролитый на скатерть. Ею были покрыты руки и лица, а также одежда работающих. Кровь капал с пони и носильщиков, которые перетаскивали освежеванные туши к лагерю.

Они брали все: шкуры, мясо, внутренности, копыта, хвосты, головы… Через несколько часов работа была закончена. После нее прерия напоминала гигантский, недавно оставленный гостями банкетный стол.

Данбер провел эти часы, развалясь в стороне вместе с другими воинами. У всех было хорошее настроение. Всего двое из деревни были огорчены, но оба не сильно. Старый пони одного из них подвернул переднюю ногу, но это была небольшая потеря по сравнению с успехом, которого добились охотники.

Мужчины были в восторге, и это было написано на их лицах, когда они весь вечер разговаривали, покуривая свои трубки за едой, и обменивались всякими историями. Данбер не понимал слов, но истории были достаточно просты для того, чтобы можно было ухватить самую суть. Индейцы рассказывали о том, как каждый из них побывал на волосок от смерти, о сломанные луках и о тех, кого они потеряли.

Когда лейтенанта попросили рассказать свою историю, он сопроводил повествование о приключениях такой мимикой, таким театральным исполнением, что довел слушателей до сумасшедшего смеха. Это стало главным событием вечера, и ему пришлось повторить свой рассказ не менее полудюжины раз. С каждым разом результат был все таким же. К тому моменту, когда Данбер доходил до середины, его слушатели вынуждены были сдерживаться, пытаясь остановить боль от неудержимого смеха.

Лейтенант не имел ничего против. Он тоже смеялся. И не придавал значения тому, какую роль сыграла удача в его поступках, потому что знал, что они были стоящими. И еще Данбер знал, что из-за них ему открылось нечто удивительное.

Он стал одним из молодых воинов.

III

Первое, что он заметил по возвращении в лагерь в этот вечер — свою форменную фуражку. Она оседлала голову мужчины среднего возраста, которого Данбер не знал.

Возникла напряженная ситуация, когда лейтенант подошел к этому человеку и, указав на армейский головной убор, который довольно плохо подходил индейцу, безапелляционно заявил:

— Это мое.

Воин странно посмотрел на Данбера и снял фуражку Потом, повертев ее немного в руках, водрузил обратно на свою голову. После этих манипуляций индеец вынул из-за пояса нож, протянул его лейтенанту и, не сказав ни слова, пошел своей дорогой.

Данбер наблюдал за ним до тех пор, пока фуражка, нахлобученная на макушку чудака, не исчезла из вида. Лейтенант уставился на нож, который держал в руке. Ножны были похожи на настоящее сокровище и Данбер, отправляясь на поиски Брыкающейся Птицы, думал о том что в этой сделке ему досталась лучшая часть.

Он свободно передвигался по лагерю, и везде, где он проходил, его тепло приветствовали.

Мужчины узнавая кивали, женщины улыбались ему, а дети с криками неслись вдогонку. Все племя находилось в исступлении от перспективы большого праздника, и присутствие лейтенанта добавляло радости. Без объявления и без всеобщего сбора люди стали думать о нем, как о существе, которое обладало счастливыми даром обаяния и удачи.

Трепыхающаяся Птица привел Данбера в вигвам, где обитал Десять Медведей. Там должна была состояться небольшая церемония благодарности. Старый индеец был все еще заметно силен, и горб убитого им бизона сейчас первым жарился над огнем. Когда мясо было готово, Десять Медведей лично отрезал кусов, сказал несколько слов Великому Духу, а затем чествовал лейтенанта вручением ему первого куска.

Данбер отвесил свой обычный вежливый полупоклон-полукивок, откусил от протянутого ему ломтя небольшой кусочек и вернул мясо старому вождю. Этот жест произвел сильное впечатление на Десять Медведей. Он разжег свою трубку и снова оказал Данберу честь, предложив ему первому сделать затяжку.

Курение перед хижиной Десяти Медведей началось с наступлением ночи. Перед каждым из вигвамов был разведен костер, и на каждом костре жарилось свежее мясо: торбы, грудинки и большие куски отборной вырезки.

Светящийся в темноте, как маленький городок, временный лагерь сиял огнями до поздней ночи, и дым от костров поднимался в темное небо с ароматом, который можно было почуять за несколько миль от деревни.

Люди наедались так, как будто завтрашнего дня для них не существовало. Когда кусок уже не лез в горло, они делали короткий перерыв, собираясь в небольшие группы, чтобы праздно поболтать и поиграть в какие-нибудь игры. Но как только они чувствовали, что недавно съеденное улеглось, дакоты возвращались к кострам и снова жадно набивали желудки.

До того, как ночь стала близиться к рассвету, лейтенант Данбер почувствовал себя так, словно один съел целого бизона. Он и Ветер В Волосах обходили лагерь, и у каждого костра эту пару встречали по-королевски.

Они собирались отправиться к следующей группе пирующих, когда лейтенант задержался в тени позади одной из хижин и знаками объяснил своему спутнику, что у него уже болит живот и он хочет спать.

Но Ветер В Волосах не очень внимательно слушал Данбера в этот момент. Его внимание было сконцентрировано на кителе лейтенанта. Данбер посмотрел на свою грудь, где рядами блестели пуговицы, затем перевел взгляд на лицо своего спутника. Глаза воина почти остекленели, когда он вытянул вперед руку и пальцем дотронулся до пустой петельки.

— Ты хочешь это? — спросил лейтенант, и звук его голоса вывел индейца из состояния задумчивости. Глаза воина обрели свое нормальное выражение.

Ветер В Волосах ничего не сказал. Он осматривал свой палец, чтобы убедиться, что с ним ничего не случилось.

— Если хочешь, — сказал лейтенант, — можешь получить китель. Он расстегнул пуговицы, снял китель и передал его воину.

Индеец понял, что Данбер предлагает ему свою одежду, но сразу ее не взял. Вместо этого он начал расстегивать свое великолепное нагрудное украшение из сверкающих белизной полых костей, которое свешивалось с его шеи на грудь. Оно было вручено Данберу в тот момент, когда другая рука индейца взялась за китель.

Лейтенант помог товарищу с пуговицами, и когда китель был надет как положено, Данбер заметил, что Ветер В Волосах был возбужден, как ребенок в Рождество.

Лейтенант хотел вернуть украшение, но встретил отказ. Ветер В Волосах, затряс головой и замахал руками. Он жестом предложил белому солдату надеть это на себя.

— Я не могу взять это… — запинаясь от волнения, произнес Данбер. — Это не… Это не честная сделка… Ты понимаешь?

Но Ветер В Волосах и слышать ни о чем не хотел. Для него это было более чем справедливо. Конечно, украшение имело свою ценность и отняло определенное время, потребовавшееся на его изготовление. Но китель был намного лучше.

Индеец развернул Данбера кругом, повесил свою бывшую собственность ему на грудь и, повернув лейтенанта лицом к себе, тщательно расправил украшение.

Таким образом, обмен, в результате которого оба остались довольны, состоялся. Ветер В Волосах на прощание поклонился и направился к ближайшему костру. Его новое приобретение было немного тесновато и плотно облегало тело, но воина это не беспокоило. Он был уверен, что китель — отличное дополнение к его очаровательной внешности. Со временем могло оказаться так, что китель стал бы принадлежать сильному шаману, особенно ряды пуговиц и золотые погоны на плечах.

Это был великолепный подарок.

IV

Стремясь избегать костров, у которых люди старались бы всучить ему пищу, Данбер пошел не через деревню, а вышел в прерию. Он обходил кругом временный лагерь, надеясь на то, что сможет заметить хижину Брыкающейся Птицы и пройти прямо к ней, чтобы немедленно лечь спать.

На втором кругу лейтенант заметил вигвам, украшением которого служила шкура медведя. Зная, что жилище Брыкающейся Птицы должно находиться неподалеку, Данбер вошел в деревню.

Он прошел совсем немного, как вдруг какие-то звуки заставили его остановиться позади ничем не примечательной хижины. Свет от костра пробегал по земле, играя тенями у ног лейтенанта. Звуки раздавались как раз от этого костра. Это было пение — высокими, вторящими друг другу голосами пели женщины.

Прячась за стеной вигвама, лейтенант Данбер выглянул и украдкой посмотрел вперед, как это делает чрезмерно любопытный человек. Дюжина молодых женщин, оставив на время обычную домашнюю работу, танцевала и пела, встав в тесный круг у костра. Насколько можно было судить, в этих действиях не было ничего, похожего на обрядный или церемониальный танец. Пение женщин то и дело прерывалось легким смехом, и Данбер отметил, что танец был импровизированный, а потому слишком простой.

Взгляд лейтенанта случайно упал на украшение, висящее у него на груди. Сейчас оно горело и переливалось оранжевыми сполохами, похожими на языки пламени, и он не смог удержаться, чтобы не провести рукой по двойному ряду трубчатых пластин, целиком покрывающих его грудь и живот. Было редкостью увидеть такую красоту и такую силу, находясь в этом месте в этот самый момент. Лейтенант испытал удивительное, особенное чувство.

— Я навсегда сохраню это в памяти, — мечтательно подумал он.

Когда Данбер снова поднял глаза на танцующих, то заметил, что некоторые оставили танец, чтобы создать меленькую группу улыбающихся, перешептывающихся между собой женщин, темой для разговора которым послужил белый человек, носящий украшение индейского воина. Они смотрели прямо на него, и хотя Данбер не видел этого, в их глазах плясали дьявольские огоньки.

Будучи постоянным предметом для обсуждений на протяжении нескольких недель, лейтенант был хорошо известен им как возможный Бог, как клоун, как герой и, наконец, как посланник чуда. Сам того не ведая, лейтенант получил редкий статус в культуре дакотов, статус, который, возможно, больше всего ценился этими женщинами.

Он был знаменитостью.

И сейчас его знаменитость, его приятная внешность, данная ему от рождения, да еще вдобавок и сияющее украшение на груди повысили и без того высокое мнение о нем, подняв его еще на одну ступень в глазах женщин.

Данбер сделал приветственный жест и осторожно ступил в круг света, отбрасываемый пламенем костра. Он попытался пройти мимо, не прерывая их веселья.

Но как только Данбер подошел к огню, одна из женщин, повинуясь необъяснимому порыву, вышла вперед и взяла лейтенанта за руку. Это прикосновение никак не отразилось на поведении Данбера. Он только уставился на женщину, которая теперь нервно хихикала, и подумал, не хотят ли с ним сыграть какую-нибудь злую шутку.

Две или три женщины начали петь и, когда танец снова начал налаживаться, несколько женщин одновременно протянули ему руки. Его просили присоединиться к веселью.

Поблизости было совсем немного народу. Данбер не хотел бы, чтобы на него смотрели искоса.

«И кроме того», — сказал сам себе лейтенант, — «немного упражнений будет полезно для переваривания пищи».

Танец был медленным и незамысловатым. Поднять одну ногу, задержать ее в таком положении, опустить. Поднять другую ногу, задержать, опустить. Данбер встал в круг и попытался повторять движения вслед за женщинами. Он быстро все усвоил, и не прошло и нескольких минут, как он синхронно с остальными участницами танца выполнял все элементы, широко улыбаясь и наслаждаясь собой от всей души.

В продолжение танца всегда появлялась возможность для легких объятий. Это было одним из самых замечательных, самых любимых Данбером движений. Когда мелодия, выводимая красивыми женскими голосами, подхватывала его, лейтенант поднимал свою ногу еще выше, задерживая ее в воздухе и опускал на землю с заново придуманным смыслом. Он начал плавно двигать руками, будто это были крылья, все больше и больше поддаваясь ритму танца. Наконец, когда Данбер уже действительно собирался исполнить что-то выдающееся, его все еще улыбающиеся глаза закрылись. Он полностью растворился в экстазе эмоций и движений.

Он не заметил, как круг начал сжиматься. Лейтенант не понимал этого до тех пор, пока не стукнулся о бедра женщины, стоящей впереди его. Только тогда Данбер осознал, как близко к другому танцующему он оказался. Он с опаской посмотрел на женщин, составляющих круг, но они подбадривали его приветливыми улыбками — Данбер все делал правильно. Теперь он чувствовал случайные прикосновения грудей, которые он безошибочно определил по их мягкости, к своей спине. Его живот периодически касался бедер впереди идущей женщины. Когда он пробовал чуть замедлять шаг, груди женщины, идущей сзади, подталкивали его снова и снова.

Никто не воспринял это как нечто вызывающее. Данбер не ощущал прикосновения женского тела так давно, что сейчас это казалось ему поразительной вещью. Слишком новы были для лейтенанта эти ощущения, чтобы он знал, что делать.

Лица женщин ничего не скрывали, когда круг начал сужаться. Улыбки оставались неизменными. Таким же неизменным оставалось прикосновение грудей и ягодиц.

Данбер больше не поднимал ноги. Танцующие придвинулись так близко друг к другу, что лейтенанту пришлось отказаться от приседаний и подскакиваний.

Круг развалился на части, и женщины окружили Данбера со всех сторон. Их руки касались его, будто щекоча, играли с его спиной, животом и с его поднявшимся пенисом. Неожиданно они подобрались к самой интимной части его тела, которую скрывала ширинка его брюк.

В следующую секунду лейтенант попытался застегнуть ее, но не успел он пошевелиться, как женщины отпрянули.

Он наблюдал, как они исчезали в темноте, будто нашалившие школьницы. Данбер обернулся посмотреть, что их спугнуло.

Индеец стоял в одиночестве у края костра, блестящий и зловещий, в нахлобученной на голову имитированной голове совы. Трепыхающаяся Птица что-то произнес, но лейтенант не мог определить, сердился он или нет.

Шаман отвернулся от огня и Данбер последовал за ним, как малыш, который думает, что сделал что-то нехорошее и за это ему предстоит понести наказание.

V

Как оказалось, его неожиданная встреча с танцующими женщинами не имела никаких последствий. К своему огорчению, Данбер обнаружил перед вигвамом Брыкающейся Птицы ярко пылающий костер и массу народа, все еще празднующего удачную охоту. Они стали настаивать на том, чтобы лейтенант взял первый кусок жареного мяса, едва только свет костра обнаружил его появление.

В конце концов Данбер надолго задержался у этого огня, греясь в лучах славы и теплого отношения к нему людей, сидящих вокруг. Он с трудом проталкивал все новые куски мяса в свой набитый живот.

Через час лейтенант едва был в силах держать открытыми сами собой закрывающиеся глаза. Когда он встретился взглядом с Трепыхающейся Птицей, тот поднялся со своего места. Он отвел белого солдата в хижину и указал на тюфяк, приготовленный специально для него у дальней стены.

Лейтенант Данбер плюхнулся на подстилку и начал стаскивать с себя ботинки. Он был таким сонным, что не подумал о том, чтобы пожелать индейцу спокойной ночи, и успел заметить только спину шамана, когда тот выходил из вигвама.

Пальцы Данбера безвольно разжались, и второй ботинок упал на пол. Лейтенант вытянулся на кровати. Он провел ладонями по лицу, погружаясь в сон. В сумерках, перед тем, как провалиться в забытье окончательно, бессознательность его мыслей начала наполняться все усиливающимися потоками тепла и расплывчатыми, смутными очертаниями сексуальных видений. Вокруг него двигались женщины. Он не мог разглядеть их лиц, но слышал ласковое щебетание их мелодичных голосов. Данбер видел в своем зыбком полусне, как женские формы кружатся совсем близко от него, похожие на фалды развевающегося на ветру платья танцовщицы. Он даже чувствовал их легкие прикосновения и, засыпая, уловил лишь последнее ощущение: тяжесть обнаженного тела на себе.

VI

Кто-то хихикал ему прямо на ухо, а лейтенант никак не мог открыть глаза. Веки были слишком тяжелыми, но хихиканье вдруг прекратилось, и вслед за этим Данбер проснулся от запаха, который учуял его нос. Так пахнут одежды из шкуры бизона. Он снова услышал легкий смех и понял, что смеются не у него над ухом, а просто совсем рядом, в хижине.

Он с трудом заставил свои глаза открыться и повернул голову в том направлении. Но ничего не смог разглядеть. Тогда Данбер слегка приподнялся на локте. В вигваме было тихо, и неясные очертания всех членов семьи Брыкающейся Птицы были неподвижны. Казалось, все еще спали.

Неожиданно снова послышался смех. Кто-то хихикал высоким, приятным голосом. Голос принадлежал женщине и звуки раздавались из противоположного угла хижины. Лейтенант приподнялся чуть выше, как раз настолько, что можно было видеть затухающий очаг в центре вигвама.

Смех повторился, и голос мужчины — низкий и мягкий — прозвучал в ответ. Данбер заметил странное образование на кровати Брыкающейся Птицы. Звуки шли оттуда.

Лейтенант не мог догадаться, что там происходит, и, чтобы удовлетворить свое любопытство, привстал с кровати.

Теперь он смог различить контуры двух тел: их головы и плечи выступали за край постели, а их подвижность казалась неуместной в такой поздний час. Лейтенант напряг зрение, пытаясь рассмотреть что-либо в темноте.

Тела внезапно изменили положение. Одно поднялось над другим, и оба слились в единое целое. Наступил момент абсолютной тишины, а затем раздался протяжный, глухой стон, больше похожий на выдох. Когда Данбер услышал его, то наконец понял, что эти двое занимались любовью.

Чувствуя себя полным ослом, он быстро упал навзничь, надеясь на то, что любовники не заметили его дурацкого, неуклюжего вида, когда он полусидел на кровати, уставившись на них.

Очнувшись от того полусонного состояния, в котором он находился до этого происшествия, Данбер лежал на постели, прислушиваясь к постоянным, таким необходимым для занимающихся любовью звукам. Постепенно его глаза привыкли к темноте, и он выделил взглядом очертания еще одного спящего, который находился совсем рядом.

Ритмичные колебания одеяла говорили о том, что сон этого человека был глубоким. Это была женщина, лежащая на боку спиной к лейтенанту. Он узнал ее по спутанным каштановым волосам.

Стоящая С Кулаком спала одна, и Данбера заинтересовало это обстоятельство. Она могла принадлежать белой расе по крови, но в остальном эта женщина была одной из дакотов. Она говорила на их языке, будто это был се родной язык. Английский же был незнакомым, чужим для нее. Она ни в коем случае не походила на пленницу, а была полнокровным членом племени. Данбер не сомневался в том, что его догадки верны: женщина попала в это племя, когда была совсем маленькой девочкой.

Размышляя таким образом, лейтенант постепенно снова начал засыпать. Все идеи, касающиеся женщины, которая состояла из двух совершенно разных людей, свелись у Данбера к одному вопросу: счастлива ли она в своей жизни?

Этот вопрос застрял у него в голове и лейтенант дал себе обещание спросить Собранную В Кулак об этом под непрекращающиеся звуки, исходящие от постели Брыкающейся Птицы и его жены. Они продолжали любить друг Друга.

Вдруг, без каких-либо усилий со стороны Данбера, вопрос этот закрутился у него в голове с тоненьким свистом, набирая скорость при каждом витке. Мысль вращалась все быстрее и быстрее до того момента, когда лейтенант просто не в состоянии был уследить за ней.

Он спал глубоким сном.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

I

Они провели во временном лагере меньше трех полных дней, и эти три дня оказались тем коротким промежутком времени, за который произошла масса изменений.

Случилось вот что.

Жизнь лейтенанта Данбера перешла теперь в другое русло.

Причиной этому послужило не какое-то одно выдающееся событие, нет. У лейтенанта не было никаких мистических видений. И Бог не явился ему в своем обличий. Не был Данбер назван и воином дакота, пусть даже в шутку.

Не было никакого доказательства, никакого очевидного последствия доказательства, на которое человек мог бы указать или сказать, было ли что-то здесь или там, сейчас или тогда.

Просто красивый, волшебный вирус пробуждения, который сам долго находился в летаргическом сне, наконец поразил Данбера и встал в основу всей его жизни.

В утро после охоты он проснулся с редким чувством чистоты, даже какой-то прозрачности. От сна не осталось никаких следов, и лейтенант подумал о том, как много времени прошло с той поры, когда каждое его пробуждение было именно таким светлым. Так утро начиналось для него, когда он был еще мальчиком.

Ноги Данбера неприятно пахли и тогда он надел свои ботинки и стал пробираться мимо спящих к выходу, надеясь найти место, где он смог бы очистить грязь, которая застряла между пальцев. Он нашел такое место, как только выбрался наружу. Покрытая травой прерия блестела от росы на многие мили вокруг.

Оставив сапоги рядом с хижиной, лейтенант направился на восток, зная, что стадо пони находится где-то там. Он хотел посмотреть, все ли в порядке с Киско. Первый розовый луч пронзил темноту, опустившись с неба и коснувшись земли. Данбер с благоговением наблюдал, как этот тоненький посланник солнца пробежался по его ногам, которые уже вымокли от росы.

«Каждый день начинается со сказки,» — неожиданно для себя подумал Данбер.

Лучей стало больше, и они все увеличивались в размерах, меняя цвета в ту же секунду, как только касались земли.

«Если Бог существует, я благодарю Бога за этот день».

Данбер подумал так, и эти слова понравились ему настолько, что он повторил их еще раз, громко:

— Если Бог существует, я благодарю Бога за этот день.

Показались головы самых ближних лошадей, их настороженные уши стояли торчком. Среди них лейтенант заметил голову индейца. Она принадлежала мальчику, который все время улыбался.

Данбер нашел Киско без особых трудностей. Завидев лейтенанта, лошадь закивала головой в знак приветствия, и сердце Данбера радостно забилось. Киско положил свою добрую морду на плечо хозяину и они оба замерли на какое-то время, позволяя утренней прохладе окутать их. Лейтенант приподнял подбородок Киско и дунул в каждую из ноздрей.

Не в силах преодолеть любопытство, другие лошади начали собираться вокруг них, но еще до того, как они начали досаждать своим присутствием, лейтенант накинул на Киско поводья и они направились обратно в деревню. Возвращаясь, Данбер чувствовал такой же необычный подъем настроения, какой сопровождал его по пути в прерию. Временный лагерь жил по солнечным часам, и сейчас, с первыми лучами зари, он оживал после ночного безмолвия так же быстро, как наступающий день.

Уже было разложено несколько костров, и через несколько минут все просунулись. По мере того, как небо на востоке светлело, все больше народу передвигалось по лагерю.

— Какая гармония, — ровным голосом сказал лейтенант, одной рукой теребя гриву Киско.

Потом он погрузился в глубокие, сложные до абстрактности размышления о том, что именно составляет гармонию, и эти мысли нс оставляли Данбера до завтрака.

II

Этим утром они снова выехали на охоту, и Данбер убил еще одного бизона. На этот раз он крепко сдерживал поводья Киско, и вместо того, чтобы врезаться в стадо, наметил для себя определенную жертву и погнался за животным. Несмотря на то, что лейтенант тщательно прицеливался, первая пуля прошла слишком высоко, и только вторая смогла закончить начатую работу.

Это была большая бизониха, и группа воинов, подъехавшая ближе, чтобы рассмотреть жертву, осыпала Данбера одобрительными замечаниями, восхваляя хороший выбор. Возбуждение во время этой охоты существенно отличалось от того, которое лейтенант испытал накануне. Этот день уже не был «первым днем охоты». Данбер не ел сегодня свежей печени, но, в любом случае, он чувствовал себя теперь более компетентным в вопросе охоты на бизонов.

И снова женщины и дети высыпали в прерию, чтобы освежевать и разделать тушу, и к позднему вечеру весь временный лагерь был переполнен мясом. Бесчисленное множество мокрых от пота и крови носильщиков, сгибающихся под тяжестью тысяч фунтов мяса, шли и шли в деревню, перенося добычу. И, подобно поганкам, вылезшим из земли после ливня, в деревне запылали костры, над каждым из которых вился дым и струился запах свежеподжаренных деликатесов.

Самые молодые воины и несколько мальчишек, не готовые еще принять участие в настоящей войне, устроили состязание по верховой езде сразу после того, как вернулись в лагерь. Частая Улыбка положил глаз на Киско и больше всего на свете желал скакать на нем. Он выразил свою просьбу с таким уважением, что лейтенант не смог отказать. Уже прошло несколько заездов, когда Данбер с ужасом понял, что в этих соревнованиях проигравший должен отдать свою лошадь победителю. Лейтенант скрестил на счастье указательные и средние пальцы на обеих руках, болея за Большую Улыбку. К счастью для лейтенанта, мальчик выиграл все три заезда, в которых принимал участие.

Позже начались азартные игры, и Ветер В Волосах вовлек в них лейтенанта. Данбер не знал ни одной, кроме игры в кости, и несколько учебных партий стоили лейтенанту всего запаса табака в его кисете. Некоторые из игроков были заинтересованы в том, чтобы выиграть его штаны с желтыми лампасами, но, уже выменяв фуражку и китель, Данбер считал, что хотя бы штаны как часть его бывшего полного обмундирования должны остаться при нем.

А кроме того, если так пойдет и дальше, ему просто нечего будет на себя надеть.

Индейцам нравилось и его нагрудное украшение, но Данбер отказался поставить его на кон. Он предложил пару своих старых ботинок, которые носил, но индейцы не видели в этом никакой выгоды для себя. В конце концов, лейтенант предложил свою винтовку, и игроки единогласно одобрили это. Поставленное на кон ружье вызвало большую суматоху, и игра немедленно стала очень рискованным предприятием, которое привлекло внимание множества наблюдателей.

Но сейчас лейтенант знал, что он делает, и пока продолжалась игра, кости приносили ему удачу. Он попал в самую выигрышную зону, и у него выпало самое большое количество очков. Когда пыль от его броска рассеялась, Данбер не только остался при своей винтовке, но и стал обладателем трех превосходных пони.

Проигравшие оставили ему свои сокровища с таким благородством и неподдельно искренним юмором, что Данберу захотелось ответить им чем-то хорошим. Он тут же сделал индейцам подарки: Ветер В Волосах получил самую высокую и сильную из трех выигранных лейтенантом лошадей. А затем, сопровождаемый толпой любопытных, Данбер провел двух оставшихся пони через весь лагерь, и, достигнув хижины Брыкающейся Птицы, вручил поводья обеих лошадей шаману.

Трепыхающаяся Птица был приятно удивлен, но в то же время и озадачен. Когда один из присутствующих объяснил ему, откуда взялись эти лошади, индеец огляделся по сторонам, поймал взгляд Стоящей С Кулаком и позвал ее, показывая, что хочет с ней поговорить.

У нее был ужасный вид, после разделки бизоньих туш: ее руки, лицо и передник были сплошь залиты кровью. Женщина стояла перед шаманом и слушала, что он говорит.

Она проявила неуважение, покачав головой в знак несогласия, но Трепыхающаяся Птица настаивал, и маленькое собрание перед хижиной затаило дыхание, ожидая от нее ответа, что она согласна говорить на английском языке — именно этого хотел от нее индеец.

Женщина уставилась вниз, на землю у своих ног, и невнятно повторила что-то несколько раз. Потом она посмотрела на лейтенанта и попыталась произнести это громче:

— Пасиба бе, — сказала женщина.

Лицо лейтенанта слегка дернулось.

— Что? — переспросил он, стараясь изобразить на лице улыбку.

— Пасиба.

Она ткнула пальцем в пони, стоящих у вигвама:

— Лошад.

— Спасибо? — догадался лейтенант. — Спасибо мне?

Стоящая С Кулаком кивнула.

— Да, — произнесла она очень чисто.

Лейтенант Данбер хотел пожать руку Трепыхающейся Птице, но женщина остановила его. Она еще не закончила и, продолжая держать руку сжатой в кулак с выставленными вперед указательным пальцем, встала между пони.

— Лошад, — сказала она, указывая на лейтенанта другой рукой. Она повторила это слово и указала на Брыкающуюся Птицу.

— Одна для меня? — уточнил лейтенант, используя тот же жест. — И одна для него?

Стоящая С Кулаком подтвердила слова лейтенанта робкой улыбкой, счастливая от того, что он ее понял.

— Да, — снова сказала она, и неожиданно еще одно выражение из ее старого языка, абсолютно точно произнесенное, сорвалось с ее губ: — Именно так.

Слова прозвучали так необычно, эти твердые, настоящие английские слова, что лейтенант Данбер разразился громким смехом, а Стоящая С Кулаком прикрыла рот рукой, как подросток, который только что сказал какую-то глупость.

Это была их шутка. Женщина знала, что слова эти вырвались помимо се воли, и лейтенант тоже это понимал. Рефлексивно они посмотрели на Брыкающуюся Птицу и на остальных. Лица индейцев не изменили своего выражения, и тем не менее, когда взгляды офицера и женщины снова встретились, они оба закатились смехом, причиной которого была одним им понятная вещь. Трудно было найти способ объяснить это остальным. Да и потом, это было недостаточно смешным для того, чтобы обременять соплеменников таким рассказом.

Лейтенант Данбер не захотел оставить себе второго пони. Вместо этого он отвел лошадь к вигваму старого вождя, и, сам того не зная, повысил свой статус чудака. Традиции дакотов призывают богатых распределять свое добро среди тех, кто обойден удачей. Но Данбер сделал как раз наоборот, и Десять Медведей укрепился в мысли, что этот белый человек на самом деле нечто экстраординарное.

Этим вечером, сидя у костра рядом с Трепыхающейся Птицей и слушая разговор, который он совершенно не понимал, лейтенант Данбер случайно заметил Собранную В Кулак. Она занималась хозяйством всего в нескольких футах от него и смотрела в его сторону. Ее голова была склонена набок, а глаза, казалось, излучали тепло пополам с любопытством. До того, как женщина успела отвернуться, Данбер качнул своей головой в ту сторону, где вели разговор воины, сделал официальное лицо и приложил руку ребром ладони к уголку рта:

— Именно так, — громко прошептал он.

После этих слов женщина быстро отвернулась. Но Данбер успел уловить сдавленный смех, которым сопровождалось это движение.

III

Оставаться здесь еще дольше не имело смысла. У них теперь было столько мяса, сколько они едва смогут унести. Сразу же после того, как окончательные сборы были закончены, ранним утром колонна вышла в прерию. Каждая повозка была загружена доверху, и обратный путь занял вдвое больше времени, так что к тому моменту, когда люди достигли Форт Сэдрик, уже почти совсем стемнело.

Повозки, груженые несколькими сотнями фунтов вяленого мяса, подогнали к складу продовольствия и сгрузили все в земляную хижину. Затем последовало короткое прощание, и лейтенант Данбер с порога своей дерновой хижины смотрел вслед движущейся вверх по течению реки в направлении постоянного лагеря колонне.

Взгляд лейтенанта рассеянно скользнул по длинному шумному каравану, растворяющемуся в темноте, ища Собранную В Кулак.

Но он не смог найти ее.

IV

Все чувства и мысли лейтенанта после возвращения в Форт перемешались.

Он знал, что Форт — это сейчас его дом, и это успокаивающе действовало на его нервы. Как приятно было скинуть ботинки, улечься в свою постель и растянуться на ней без всякого соблюдения каких-либо правил приличия. Сквозь полузакрытые веки он наблюдал за мерцающим на конце фитиля огоньком в лампе, а потом медленно обвел ленивым взглядом стены хижины. Все было на своих местах, и он тоже.

Прошло несколько минут, прежде чем Данбер заметил, что его правая ступня непроизвольно подергивается.

— Что ты делаешь? — спросил он сам себя, когда перестал покачивать ногой. — Ты ведь не нервный.

Буквально через минуту лейтенант вдруг обнаружил, что теперь пальцы его правой руки что-то нетерпеливо выстукивают на его грудной клетке.

Он не был нервным. Он скучал. Данбера одолевало одиночество.

Раньше он мог бы достать табак, свернуть себе сигарету, закурить, а потом убивать время, пуская дым колечками и облачками, и наблюдать за результатами этой работы. Но у него больше не было табака.

Данбер подумал, что сейчас ему неплохо было бы взглянуть на реку, и тогда он взял свои ботинки и вышел наружу.

На пороге лейтенант остановился, вспомнив о нагрудном украшении, которое уже стало для него самой ценной вещью. Оно было накинуто на армейское седло, которое Данбер принес из дерновой хижины. Лейтенант вернулся в дом только для того, чтобы взглянуть на украшение.

Даже при слабом свете лампы оно сверкало так, как будто было сплошь усеяно бриллиантами. Лейтенант провел пальцами по трубчатым частям. Они были похожи на стекло. Данбер надел на себя украшение из костяных трубочек, и раздался сухой, пощелкивающий звук — это один ряд косточек ударился о другой. Лейтенант отметил про себя, что ему нравится чувствовать прохладную тяжесть этого предмета на обнаженной груди.

«Пойти взглянуть на реку» для Данбера вылилось в длительную прогулку. Луна сияла в чистом небе, почти завершив свой рост. Еще ночь — и наступит полнолуние. Поэтому Данберу не нужен был фонарь, и он при лунном свете брел по высокому берегу, оглядывая реку вверх и вниз по течению.

Данбер сознательно растягивал свою прогулку, часто останавливаясь: то для того, чтобы повнимательнее посмотреть на течение, то для того, чтобы понаблюдать за веткой, которую раскачивал легкий ветерок. Время от времени он натыкался на кролика, грызущего кору кустарника. Никто и ничто этой ночью не реагировал на его присутствие.

Лейтенант чувствовал себяневидимкой. Это было ощущение, которое ему нравилось.

Прошло не меньше часа, и он развернулся, направляясь к дому. Если бы кто-нибудь был сейчас здесь и видел Данбера, проходящего мимо, он мог бы сказать, что несмотря на всю легкость шагов, на все внимание и осторожность, с которыми лейтенант относился ко всему видимому на реке, его вряд ли можно было назвать невидимым.

Не один раз он останавливался, чтобы, подняв голову, посмотреть на луну. Данбер запрокидывал голову назад, подставляя лицо волшебному свету, и костяное украшение переливалось на его груди, сверкая белизной, словно далекая звезда.

V

На следующий день произошла странная вещь.

Данбер провел утро и часть дня в работах по своему немудреному хозяйству. Он перебрал то, что было оставлено на складе снаряжения, в результате чего сжег несколько пришедших в негодность вещей. Потом он постарался найти лучший способ для хранения мяса, разложив и рассортировав его. После этого он сделал в дневнике некоторые записи.

Лейтенант не знал, чем бы ему занять свое время, а потому даже эти работы делал без настроения. Он подумал было починить кораль, но потом решил, что сейчас это никому не нужно. Он уже и так занял себя больше чем на полдня, и это заставило его чувствовать себя окончательно потерянным. У лейтенанта не было никакого начальства, никто не мог отдавать ему приказы.

Когда солнце начало склоняться к горизонту, Данбер обнаружил, что ему хочется предпринять еще одну прогулку — на этот раз в прерию. Для него это был день неожиданных решений. Во время утренних занятий брюки лейтенанта насквозь пропитались потом, который стекал у него по спине, и теперь покалывал сотнями булавок его тело, заставляя постоянно почесываться. Данбер не видел причины для того, чтобы эти неприятные ощущение сопровождали его в прогулке. Поэтому он отправился в прерию совсем без одежды, надеясь повстречать разве что своего давнего приятеля — Два Носка.

Оставив реку позади, он ступил на восхитительную, покрытую изумительной травой землю, которая была полна жизни и простиралась насколько хватало глаз.

Трава достигла пика своего роста, и в некоторых местах касалась бедер лейтенанта. Над головой бескрайнее небо было усеяно белыми перистыми облаками, которые подчеркивали его голубизну.

Отъехав примерно на милю от форта, Данбер лег в высокую траву. С приятной ломотой в теле он лежал среди этой буйной зелени и впитывал последнее тепло, которое солнце дарило в эти дни. Лейтенант мечтательно уставился в небо, наблюдая за медленными движениями облаков.

Он перевернулся, подставив солнечным лучам спину. Когда Данбер передвинулся, внезапное чувство поразило его. Одно из тех, которые не посещали его так долго, что сначала лейтенант не понял толком, что же он чувствует.

Трава шелестела у него над головой, когда ветерок пробегал между ее стеблями. Солнце укрывало его своими лучами, как сухое теплое одеяло. Ощущение безмятежного покоя становилось все приятнее и приятнее, и Данбер сдался.

Он вытянул руку вперед, расслабился и перестал о чем-либо думать. Ничто не вызывало у него никаких движений, никаких слов, воспоминаний или раздумий. Он просто ощущал себя частью царящего в прерии спокойствия — и ничего больше.

Когда он вернулся из этого блаженного состояния и снова посмотрел на небо, то заметил, что земля вращается вместе с плывущими над головой облаками. Лейтенант передвинулся на спину, вытянул руки вдоль тела, как делал это в армии, стоя в строю, и мысленно полетел вместе с облаками на своей постели из травы и земли.

Он закрыл глаза и погрузился в дремоту.

VI

Этой ночью лейтенант беспокойно метался и крутился в постели, его мысли перебегали с одного предмета на другой, будто не знали, где можно найти место, чтобы отдохнуть. Они стучались во множество комнат, и каждая из них была либо закрыта, либо слишком негостеприимна, пока, наконец, по лабиринту мозга они не добрались до нужного места. В глубине души Данбер знал, что что-то направляет его.

Комната была полна индейцев.

Мысль, посетившая вдруг голову Данбера, была настолько очевидна, что он решил немедленно поехать в лагерь, где старейшину зовут Десять Медведей. Потом это показалось ему слишком неудобным.

— Я встану рано, — подумал Данбер. — И, может быть, на этот раз останусь в деревне на несколько дней.

В каком-то предчувствии, лейтенант проснулся еще до рассвета, но удержал себя в постели насильно, не переставая думать о посетившей его мысли. Ему не терпелось сейчас же отправиться в деревню, но тем не менее он понимал, что должен подождать хотя бы до того, как взойдет солнце.

Когда Данбер был почти одет, и оставалось только надеть рубашку, он взял ее и просунул одну руку в рукав. Потом вдруг остановился, глядя через окно хижины на улицу, чтобы узнать, какая там погода. В комнате уже было тепло, а значит, снаружи должно быть еще теплее.

— Наверняка сегодня будет обжигающая жара, — подумал Данбер, стягивая рукав. Украшение, доставшееся лейтенанту в результате обмена, висело на колышке, вбитом в дерновую стену. Данбер потянулся за ним, и в этот момент осознал, что хочет носить его все время, несмотря на погоду.

Лейтенант отбросил рубашку в сторону, и она попала точно в его вещевой мешок.

VII

Снаружи в ожидании сидел Два Носка.

Когда волк увидел человека, показавшегося в дверях хижины, он сделал два-три маленьких быстрых шажка назад, повернулся кругом, отошел в сторону на несколько футов и там замер, улегшись на землю, по щенячьи тяжело дыша.

Данбер насмешливо покачал головой.

— Что на тебя нашло?

Волк поднял голову на звук голоса. Вид животного настолько ясно выражал его намерения, что заставил Данбера хмыкнуть.

— Ты хочешь пойти со мной?

Два Носка вскочил на лапы и уставился на лейтенанта, не шевеля ни единым мускулом.

— Хорошо, тогда пошли, — позвал его лейтенант, направляясь в прерию.

VIII

Трепыхающаяся Птица проснулся с мыслями о «Джане» и о том, что он находится сейчас один в Форте белых людей.

«Джан». Что за странное имя!? Индеец попытался придумать, что оно могла значить. Может быть, Молодой Всадник? Или Быстрый Всадник? «Но наверняка оно как-то связано с верховой ездой», — заключил он.

Трепыхающаяся Птица был доволен, что первый охотничий сезон благополучно завершился. Бизоны наконец-то пришли, проблема питания была решена. А это значило, что он теперь может вернуться к своему давно задуманному проекту. Он собирался обдумать все сегодня.

Шаман сходил в вигвамы к двоим своим лучшим друзьям и спросил, не хотят ли они поехать вместе с ним в Форт. Его удивило, с какой легкостью они согласились, но он воспринял это как хороший знак. Больше никто не боялся белого человека. Казалось, люди его племени не имели ничего против белого солдата. Из разговоров, которые велись в лагере последние несколько дней, он понял, что Данбер даже нравится индейцам.

Трепыхающаяся Птица оставил лагерь, предчувствуя, что сегодняшний день принесет что-то хорошее. С самого начала их план с легкостью осуществлялся. Адаптация Данбера в племени наконец завершилась, и теперь можно было перейти к настоящему делу — изучению белой расы.

IX

Лейтенант Данбер отметил, что покрыл уже почти четыре мили. Он ожидал, что волк пройдет вместе с ним от силы мили две и остановится. Пройдя три мили, Данбер всерьез заинтересовался поведением зверя. И теперь, заканчивая четвертую, лейтенант был озадачен.

Они вошли в узкое, травянистое ущелье между двух холмов, и волк продолжал сопровождать его. Никогда раньше Два Носка не следовал за Данбером так далеко.

Лейтенант спрыгнул со спины Киско и уставился на волка. Выдерживая дистанцию, зверь тоже остановился. Когда Киско наклонил голову к земле и начал пощипывать траву, Данбер пошел в направлении зверя, думая, что этим вынудит его отступить назад. Но уши и часть головы, едва заметные в траве, даже не шевельнулись, и когда Данбер наконец остановился, их разделяло не более ярда.

Два Носка выжидающе приподнял голову, навострил уши, но, тем не менее, не сдвинулся с места.

Лейтенант обратился к нему:

— Я не думаю, что тебя хорошо примут там, куда иду я, — сказал он громко, хотя тон его голоса не внушал никакого опасения.

Он поднял голову и посмотрел на солнце.

— День обещает быть жарким, — продолжал лейтенант, — почему бы тебе не пойти домой?

Волк внимательно слушал, но положение своего не изменил.

Данбер притопнул ногой.

— Давай, Два Носка, иди домой, — произнес он уже раздраженно.

Потом, не выдержав, сделал движение руками, будто стрелял из ружья, и Два Носка отпрыгнул в сторону.

Лейтенант повторил свой жест, и волк отпрыгнул еще дальше, но было очевидно, что Два Носка идти домой не собирается.

— Ладно, — сказал Данбер выразительно, — не иди домой. Но оставайся. Оставайся прямо здесь.

Он подкрепил свои слова жестом: указательный палец несколько раз ткнул землю, а потом на лице появилась утвердительная гримаса. Данбер уже почти развернулся, как вдруг услышал за спиной завывание. Оно не было ни громким, ни требовательным, ни тем более угрожающим. Это был низкий вой, заунывный и чистый.

Завывание.

Лейтенант повернул голову и посмотрел на волка. Острая морда животного была повернута к Данберу, глаза следили за каждым движением, и Два Носка поскуливал, как обиженный ребенок.

На постороннего наблюдателя это могло произвести определенное впечатление, но Данбер хорошо успел узнать повадки своего нежелательного попутчика. И этот вид оказался просто последней каплей.

— Пошел домой! — закричал Данбер на волка. С видом сына, которого отец слишком оттолкнул от себя, волк поднял уши и отступил, сорвавшись с места и подергивая хвостом.

В то же время лейтенант Данбер направился в противоположном направлении, думая о том, как он дойдет до Киско и поскачет галопом, оставив волка позади.

Он пробирался сквозь траву, обдумывая свой план, и неожиданно заметил, что волк счастливо трусит сбоку.

— Пошел домой, — зарычал Данбер и резко изменил направление, бросившись в сторону волка. Два Носка от неожиданности подпрыгнул вверх, как вспугнутый заяц, расставив лапы в разные стороны. Когда он опустился на землю, лейтенант находился всего в шаге позади него. Данбер не целясь пнул Два Носка под хвост. Волк подскочил и отлетел вперед, как будто под ним хрустнула объятая огнем ветка. Человек так расхохотался, что вынужден был остановиться.

Два Носка резво отбежал на двадцать ярдов, остановился и сел, глядя через плечо на лейтенанта с выражением такого замешательства, что Данбер, ничем не в силах помочь ему, чувствовал себя виноватым.

Он помахал волку рукой, прощаясь, и, все еще посмеиваясь про себя, повернулся и пошел за Киско, который медленно брел, пощипывая траву, в ту сторону, откуда они пришли.

Вскочив на спину лошади, лейтенант послал Киско легкой трусцой, будучи не в состоянии удержаться от смеха, представляя снова и снова, как Два Носка подлетел от его пинка.

Данбер дико подпрыгнул в седле, когда что-то вцепилось ему в лодыжку. Он резко обернулся, готовый встретиться лицом к лицу с невидимым противником. Два Носка снова был рядом, и всем своим видом походил на бойца между поединками.

Несколько секунд Данбер, не мигая, смотрел на волка.

Два Носка отрешенно уставился в ту сторону, где находился дом лейтенанта, словно надеясь на то, что игра еще не закончилась.

— Ну ладно, — произнес Данбер мягко, разводя руками. — Ты не можешь уйти, и ты не можешь остаться здесь. У меня больше нет времени возиться с тобой.

Возможно, это был какой-то легкий шум или что-то принес издалека ветер. Что бы это ни было, волк услышал это. Он неожиданно завертелся и разъяренно уставился на тропу, уходящую вверх.

Данбер проследил взглядом в том же направлении и заметил Брыкающуюся Птицу с еще двумя индейцами. Они были совсем близко, наблюдая за происходящим с вершины холма. Лейтенант радостно поспешил им навстречу, выкрикивая приветствия, в то время как Два Носка улизнул прочь.

Х

Трепыхающаяся Птица и его друзья смогли с самого начала наблюдать этот спектакль. Они получили хорошее развлечение. Трепыхающаяся Птица также знал, что он только что был свидетелем некой изысканности, чего-то, что заслуживало восхищения. Это была еще одна из загадок, которыми был окружен бледнолицый… Загадка, отгадкой которой могло стать его новое имя.

— Человек должен иметь настоящее имя, — думал индеец, спускаясь к лейтенанту Данберу. — Особенно когда это белый человек, да еще действующий подобным образом.

Он вспомнил все старые имена Данбера, такие, как Человек, Который Сверкает Как Снег и несколько более поздних, которые были близки по смыслу. Одно из них — Находящий Бизонов. Но не одно не было правильным, отражающим суть. И уж конечно белого солдата никак нельзя было называть «Джан».

Интуитивно Трепыхающаяся Птица чувствовал, что подобрал лейтенанту самое верное имя. Он будто специально был создан для этого названия. Люди запомнят его под этим именем. И сам Трепыхающаяся Птица с двумя свидетелями сейчас представит Великому Духу это имя.

Индеец несколько раз произнес вновь изобретенное название про себя, спускаясь по склону холма. Звучало оно так же хорошо, как хорошо было само имя.

Танцующий С Волками.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

I

Честно признаться, это был один из самых лучших дней в жизни лейтенанта Данбера.

Семья Брыкающейся Птицы встретила его с таким теплом и гостеприимством, что он почувствовал себя больше, чем гостем. Они действительно были счастливы видеть его.

Данбер и Трепыхающаяся Птица уселись рядом, чтобы покурить. Но их постоянно прерывали в течение всего вечера.

Новое имя лейтенанта Данбера и рассказ о том, из-за чего он получил его, распространилось по лагерю, с поразительной быстротой. И теперь каждый недоверчивый осел считал своим долгом явиться к Данберу, чтобы услышать его собственное подтверждение. Потом он испарялся и разносил новость по лагерю.

Лейтенант не был Богом, но он не был похож на любого другого носящего усы белого, какими их представляли себе индейцы. Он был просто человеком, знающим то, чего не могли знать дакоты. Воины постоянно заходили в хижину. Некоторые для того, чтобы поздороваться, другие — просто для того, чтобы взглянуть на Танцующего С Волками.

Теперь Данбер узнавал в лицо большинство из них. С каждым входящим он здоровался по своему: лейтенант вставал и отвешивал свой обычный полупоклон-полукивок. Некоторые отвечали ему тем же. Несколько человек пожали ему руку, потому что видели, как это делал он сам.

Мало о чем они могли, поговорить, но лейтенант объяснялся знаками и жестами достаточно хорошо для того, чтобы обменяться мнениями о недавнем успехе в охоте на бизонов. Это заложило основу для большинства последующих визитов.

Через несколько долгих часов постоянный поток посетителей сократился, и вскоре совсем иссяк. Больше заходить было некому, и тогда Данбер поинтересовался, почему он не видел Стоящую С Кулаком. Была ли она на повестке дня? В этот момент вошел Ветер В Волосах.

Перед тем, как поприветствовать друг друга, оба мужчины обратили внимание на те части одежды, которые послужили предметом обмена: китель, с которого исчезли все пуговицы, и сверкающее нагрудное украшение. На обоих наличие увиденного подействовало успокаивающе.

Пожимая индейцу руку, Данбер подумал: «Хороший парень! Он мне нравится. Приятно снова увидеться с ним».

Примерно то же самое думал и Ветер В Волосах, когда они устроились рядом для дружеской болтовни. Однако один из присутствующих не мог понять, что говорят другие.

Трепыхающаяся Птица попросил жену принести им еды, и вскоре это трио поглощало завтрак, состоящий из вареной фасоли и ягод. Они ели в полной тишине.

После завтрака было закурено еще по трубке и сигарета. Два индейца завели беседу, которую Данбер не мог разделить. По их жестам и некоторым словам он, однако, догадался, что это не было обыкновенной праздной болтовней.

Они, казалось, планировали какие-то действия, и лейтенант не удивился, когда в конце разговора оба встали и вышли из вигвама, пригласив Данбера следовать за ними.

Он прошел вместо с ними к задней части вигвама Брыкающейся Птицы, где их ждал тайник: сложенный в штабель материал. Ивовые шесты были аккуратно вкопаны в землю рядом с большой кучей сухих веток.

Прежде чем приняться за работу, двое мужчин завели еще более оживленную дискуссию. Когда Данбер увидел, что именно у индейцев стало получаться в изделие постепенно обретало некоторую форму, он попытался помочь. Но еще до того, как он успел сделать существенный вклад, заготовленный материал превратился в тенистую беседку четырех-пяти футов высотой.

Небольшая часть осталась незаконченной, и должна была служить входом. Первым пригласил войти внутрь лейтенанта. Выпрямиться во весь рост в этой беседке было невозможно, но когда Данбер опустился на пол, он обнаружил, что место было достаточно уютным и спокойным. Ветки хорошо защищали, от солнечных палящих лучей и, в то же время, не очень плотно прилегали друг к другу, позволяя свежему воздуху проникать в беседку.

Когда Данбер закончил этот беглый осмотр, он заметил, что Трепыхающаяся Птица и Ветер В Волосах исчезли. Еще неделю назад он мог бы почувствовать себя неудобно при таких обстоятельствах. Но сейчас, подобно индейцам, он уже не был подозрительным. Лейтенант был доволен тем, что спокойно сидел у поразительно крепкой задней стенки, прислушиваясь к звукам, непременно сопровождающим жизнь лагеря Десяти Медведей. Он ждал дальнейшего развития событий.

И они не замедлили произойти.

Всего через несколько минут лейтенант услышал приближающиеся шаги. Трепыхающаяся Птица стремительно вошел в беседку и сел на некотором расстоянии от Данбера, оставив между ними пустое место.

Тень, упавшая на полосу света в проходе, объяснила Данберу странный поступок индейца. Он ждал кого-то еще. Лейтенант ни секунды не сомневался, что это будет Ветер В Волосах.

Трепыхающаяся Птица что-то мягко произнес, повернувшись ко входу. Под аккомпанемент позвякивающих колокольчиков на пороге появилась Стоящая С Кулаком.

Данбер чуть сдвинулся в сторону, освобождая место женщине, которая маневрировала между ними. За эти несколько секунд, пока она усаживалась, он успел заметить в ее облике много нового.

Колокольчики висели по бокам расшитых бисером мокасин. Ее замшевое платье было похоже на вещь, которая передается по наследству из рода в род, которую очень бережно хранят и не надевают каждый день. Лиф платья был украшен маленькими тонкими костями, которые были нашиты рядами. Это были зубы лося.

На запястье красовался браслет из цельной полоски меди. Шею украшало ожерелье из таких же маленьких косточек, что и на груди. Волосы Стоящей С Кулаком, чистые и блестящие, спускались по спине, перевязанные полоской кожи, открывая высокоскулое, с прямыми бровями лицо, которое Данбер целиком еще ни разу не видел. Сейчас женщина выглядела намного изящнее и грациознее. И намного сильнее была похожа на белую.

Лейтенант вдруг подумал, что беседка была построена специально для того, чтобы они могли здесь встречаться, никому не мешая. За то время, пока она садилась на отведенное ей место, Данбер понял, как сильно он ждал этой встречи.

Женщина так и не подняла на Данбера глаз, и, пока Трепыхающаяся Птица что-то говорил ей на своем языке, лейтенант решил перехватить инициативу и первым поздороваться.

Получилось так, что они одновременно повернули головы, одновременно открыли рты и сказали одно и то же слово в один и тот же момент. Два приветствия столкнулись в воздухе между ними, и оба белых неуклюже отшатнулись друг от друга при таком неожиданном начале.

Трепыхающаяся Птица увидел в этом незначительном происшествии доброе предзнаменование. «У этих двух людей похожи мысли», — подумал он. А это было именно то, на что он надеялся.

Шаман усмехнулся про себя. Потом указал на лейтенанта пальцем и что-то проворчал, будто говоря:

— Еще раз. Давай… Ты первый.

— Здравствуй, — как можно приятнее произнес Данбер.

Женщина подняла голову. На ее лице застыло выражение трудной работы мысли — и ничего из того, что Данбер видел минутой раньше, никакой гримасы враждебности.

— Здроствай, — ответила она.

II

В этот день они сидели в беседке очень долго, большую часть времени потратив на обмен простыми словами. Это было их первое официальное заседание, больше напоминающее урок.

Близился закат. Все трос утомились от постоянных запинок и повторяющихся упражнений. Вдруг Стоящая С Кулаком неожиданно для себя поняла смысл своего имени в переводе на английский язык. Она так воодушевилась, что немедленно принялась объяснять это Данберу. Первое, через что она вынуждена была пройти — это объяснить, чего она хочет. Женщина показала на Данбера и произнесла: «Джан». Потом показала на себя и ничего не сказала. Однако задержала палец в воздухе, что должно было означать: «Постой. Я сейчас покажу тебе».

Данбер понял, что должен выполнить какое-то движение, о котором она просит, и сказать, что сделал, на своем языке. Женщина хотела, чтобы он встал, но сделать это в беседке было невозможно. Тогда женщина вытащила обоих мужчин наружу, где была полная свобода для любых движений. Лейтенант догадался по частям: сначала были «поднять», «встать», «подниматься» и «на ноги». Объединив все эти действия и слова, Данбер получил слово «Собранная». «В» было не так уж трудно понять с первого раза, а «Кулак» был так выразителен, что здесь не о чем было и думать. Когда лейтенант произнес все имя целиком по-английски, женщина научила его произносить то же на языке дакотов.

Это послужило хорошим началом. Дальше они с большим успехом и удивительной скоростью выучили на обоих языках имена «Ветер В Волосах», «Десять Медведей» и «Трепыхающаяся Птица».

Данбер был восхищен. Он попросил дать ему что-нибудь, на чем он мог бы записать выученное. Используя кусочек древесного угля, он записал четыре имени в фонетике дакотов на полоске толстой, белой изнутри коры.

Стоящая С Кулаком продолжала вести себя сдержанно. Но, безусловно, она была сильно взволнована. Английские слова возникали в се голове неосознанно, это было похоже на тысячи дверей, закрытых очень долгое время, а теперь распахивающихся одна за другой. Женщина была в исступление от охватившего ее возбуждения. Ей нравилось заново познавать забытый язык.

Каждый раз лейтенант смотрел на слова, записанные на куске коры, и каждый раз он все лучше произносил имена. Он говорил уже почти правильно. Стоящая С Кулаком поощряла его легкой улыбкой и произносила одно единственное слова: «Да».

Со своей стороны, лейтенанту Данберу нс нужно было даже видеть ее улыбку, чтобы знать — она от всего сердца радуется его успеху. Он слышал это в тоне ее голоса, произносящегося «да», а глаза женщины — бледно-карие — только подтверждали все вышесказанное. Слышать эти слова, сказанные Данбером на двух языках — английском и языке племени дакота — имело для нее огромное значение. Ее возбуждение передавалось лейтенанту. И он чувствовал это.

Это была уже не та женщина, печальная и потерянная, которую он нашел в прерии. Этот момент был переломным, и Данбер понял, что прошлое осталось позади. Лучшим из всего был маленький кусочек коры, который он держал в руках. Лейтенант осторожно сжимал его пальцами, опасаясь, что написанное случайно может исчезнуть. Это была первая часть карты, которая сможет провести его в будущее, в его жизнь среди этих людей. Сколько возможностей открывается теперь!

Однако, один из присутствующих здесь, а именно Трепыхающаяся Птица, был больше других поражен таким оборотом событий. Для него это была сказка, самая лучшая, самая волшебная. Наравне с чем-то очень земным, как дыхание или смерть.

Его мечта становилась реальностью.

Когда индеец услышал свое имя, сказанное Данбером на языке дакотов, результат был ошеломляющий. Будто нерушимая стена вдруг рассыпалась, обратившись в пыль. А белый мужчина и женщина шли все дальше и дальше. Они достигли взаимопонимания.

Вместе с тем, мнение Брыкающейся Птицы о Стоящей С Кулаком сильно изменилось. Она больше не была дакота. Соорудив мостик между словами, принадлежащими разным языкам, она стала чем-то большим. Как лейтенант, индеец слышал новые нотки в ее голосе, в том, как она произносила английские слова. Он заметил и новое выражение ее лица, искорки, появившиеся в ее глазах. Что-то добавилось в ее характере, что-то, чего он пропустил, не замечая раньше, и теперь Трепыхающаяся Птица знал, что это было.

Ее надолго спрятанная, почти похороненная кровь белой женщины вновь заструилась в жилах.

Все это вместе взятое было больше, чем даже Трепыхающаяся Птица мог вынести. Как профессор, который лучше других знает, когда его ученикам пора отдохнуть, он сказал, что на сегодняшний день достаточно.

Выражение разочарования промелькнуло на лице Стоящей С Кулаком, она поникла головой и с отсутствующим видом кивнула, соглашаясь.

В этот момент ее посетила замечательная мысль. Она перехватила взгляд Брыкающейся Птицы и с уважением попросила его всего об одной вещи.

Она хотела научить белого солдата произносить его имя.

Это была хорошая идея. Хорошая настолько, что индеец не смог отказать своей приемной дочери. Он попросил се продолжать.

Она сразу же вспомнила нужное слово. Она видела его, но не могла произнести. И не могла вспомнить, как она делала это, когда была маленькой девочкой. Оба мужчины ждали, пока она вспомнила.

Лейтенант неумышленно поднял руку и отвел в сторону ветку, которая щекотала ему ухо. Женщина снова увидела это слово.

Она схватила руку Данбера, когда та висела в воздухе, а потом осторожно положила свою вторую руку ему на бедро. До того, как он успел среагировать, она вела Данбера в плохом, но безошибочном вальсе.

Через несколько секунд она застенчиво отстранилась, оставив лейтенанта в состоянии шока. Он боролся с собой, пытаясь запомнить это упражнение.

Внезапно голова его просветлела, искра догадки промелькнула в его глазах, и как единственный ученик в классе, который знает правильный ответ, он улыбнулся своему учителю.

III

Теперь было совсем просто догадаться об остальном. Лейтенант Данбер опустился на одно колено и написал имя все на той же коре, которая служила им учебником. Его глаза задержались на словах, пока мозг знакомился с тем, как его новое имя выглядит по-английски. Это выглядело гораздо длиннее, чем просто имя. И чем дольше он смотрел на него, тем больше это имя ему нравилось.

Он произнес его про себя. Танцующий С Волками.

Лейтенант встал на ноги, коротко поклонился Трепыхающейся Птице, и как дворецкий, сообщающий о приходе гостей, смиренно и без излишней торжественности, произнес его еще раз.

Теперь уже на языке дакотов.

«Танцующий с Волками».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

I

В эту ночь Танцующий с Волками остался в хижине Брыкающейся Птицы. Он был слишком возбужден и, как это часто бывает, устал так сильно, что не мог уснуть. События прошедшего дня прыгали в его голове как воздушная кукуруза на большой сковороде.

Когда же лейтенант наконец начал забываться сном, его окутали сумерки, полные сновидений, которых у него не было с той поры, когда он был совсем юным. Окруженный звездами, он царил в холодном, молчаливом пространстве, испытывая удивительное чувство невесомости и одиночества в этом мире серебряного мерцания среди темноты. Но он не боялся. Ему было уютно и тепло в его кровати с пологом. И плыть по течению — пусть даже в вечность — как единственное зерно во всей Вселенной, было для него не самой трудной работой. Это была радость.

Именно таким был его сон в первую ночь в наследственном летнем лагере дакотов.

II

За весь следующий месяц лейтенант Данбер не один раз оставался на ночь в лагере Десяти Медведей.

Он возвращался в Форт Сэдрик часто, но главным образом по обязанности, а не по желанию. Даже находясь в Форте, он знал, что всего лишь создаст видимость своего пребывания там. Но Данбер чувствовал себя вынужденным делать это.

Оставаться в Форте значило для него противоречить логике. Было ясно, что армия оставила этот пост и его самого. Он даже подумывал о возвращении в форт Хейс. Лейтенант уже выполнил все свои обязанности. Фактически, его преданность месту службы и всей армии Соединенных Штатов была образцовой. Данбер имел полное право оставить Форт Сэдрик и уйти с высоко поднятой головой.

Единственное, что удерживало его в этих местах — другой мир, жизнь, которую он только начал узнавать. Данбер не знал точно, когда это произошло, но случилось так, что его мечта служить на границе, мечта, которую он придумал для того, чтобы жить в маленьких приграничных частях, с самого начала подразумевала бесконечные приключения, в одно из которых он сейчас оказался втянут. Страны, армии, даже расовые войны теряли свою значимость по сравнению с этим. Лейтенант обнаружил в себе огромную жажду жить именно сейчас именно здесь, рядом с индейцами. И он мог отказаться от этого точно так же, как умирающий от жажды человека смог бы отказаться от воды.

Данберу непременно хотелось увидеть своими глазами, что будет происходить дальше. Из-за этого он оставил идею о возвращении в армию. Но мысль о том, что армия сама может вернуться к нему, не покидала его ни на минуту. Рано или поздно это должно будет случиться.

Таким образом, его визиты в форт сводились к следующему: он чинил навес, если тот вдруг оказывался сорван ветром, выметал пыль из углов дерновой хижины и делал записи в журнале.

Данбер заставлял себя делать это, чтобы не потерять связи со своей старой жизнью. Глубоко вовлеченной в дела и быт дакотов, он не мог найти в себе силы отбросить все прошлое как ненужный хлам, и теперь этими посещениями связывал себя со своим прошлым, своей армейской жизнью.

Проезжая время от времени в Форт, он, таким образом, поддерживал дисциплину, в которой больше не было нужды. Но поступая так, Данбер одновременно подтверждал свою мысль о том, что он — лейтенант Джон Дж. Данбер, США.

Журнал записей больше не содержал в себе подробных описаний. Большинство из записанного состояло всего из нескольких строк: была проставлена дата, короткий комментарий либо погоды, либо самочувствия, и подпись. Описывать всю свою жизнь, которой он теперь жил — слишком большая и трудная работа. А кроме того, это глубоко личное.

Иногда Данбер прогуливался до реки и бродил некоторое время по вершине скалы. Часто в этих прогулках его сопровождал Два Носка. Волк был его первым знакомым в этих местах, и лейтенант всегда был рад его видеть. Время, проведенное ими вместе в молчании, было дорого для Данбера.

Он останавливался на несколько минут на краю обрыва, наблюдая за течением реки. Если была удачная погода, лейтенант видел свое отражение в воде, как в зеркале. Его волосы отросли и спускались до плеч. Кожа на лице потемнела от солнца и загрубела от ветра. Данбер поворачивался то одним боком, то другим, как на приеме у портного, восхищаясь своим украшением, которое он теперь носил на груди постоянно. Раньше он так же носил армейскую форму. Исключая Киско, у него не было ничего, что он мог бы назвать своей собственностью.

Иногда изображение в воде приводило его в состояние конфуза. Он выглядел сейчас почти так же, как любой из индейцев. Когда на него накатывала волна внутреннего противоречия, лейтенант, безмолвно становясь на одну ногу, поднимал вторую достаточно высоко, чтобы вода отразила его форменные брюки с желтыми лампасами, заправленные в высокие армейские ботинки.

Изредка Данбер подумывал о том, чтобы сменить все это на гамаши и мокасины, но отражение всегда говорило лейтенанту, что хотя бы эти предметы одежды принадлежат ему. Некоторым образом брюки и ботинки были частью дисциплины. И он решил, что будет носить их, пока они не придут в полную негодность. А там будет видно.

В другие дни, когда Данбер чувствовал себя больше индейцем, чем белым, он с трудом тащился назад по склону холма, и когда Форт представал у него перед глазами незыблемо стоящим все на том же месте, призрачные видения прошлого, ушедшего в бесконечную даль, возникали в его голове. Было трудно проверить, что когда-то он был связан с этим местом.

Шло время. Поездки в Форт Сэдрик стали очень редки. Интервалы между ними все увеличивались, а количество все уменьшалось. Но он продолжал посещать свое старое жилище.

III

Деревня Десяти Медведей стала центром жизни Данбера. Несмотря на легкость, с которой лейтенант поселился в лагере, он все-таки оставался сам по себе, один среди индейцев. Цвет кожи, произношение, армейские штаны и ботинки выделяли его из всех, делая просто гостем из другого мира. Подобно Стоящей С Кулаком, в нем теперь соединилось два разных человека.

Его превращение, переход к образу жизни дакотов постоянно смягчались следами той жизни, что осталась позади. Когда Данбер пытался думать о своем предназначении, своем месте под солнцем, его взгляд устремлялся вдаль, неожиданно становясь отсутствующим. Туман — пустой и неубедительный — наполнял его мысли, блокируя все нормальные процессы. Через несколько секунд туман рассеивался, и лейтенант шел дальше по своим делам, даже не вполне осознавая, что с ним происходит.

К счастью, эти наваждения со временем прошли.

Все события первых шести недель, которые Данбер провел в лагере Десяти Медведей, вращались вокруг одного неизменного места — маленькой беседки позади вигвама Брыкающейся Птицы.

Ежедневно, утром и вечером, здесь проводились уроки, длящиеся по несколько часов. Наконец-то Данбер впервые свободно смог поговорить с шаманом.

Стоящая С Кулаком делала успехи. Она постоянно и уверенно прогрессировала и уже бегло могла изъясняться на забытом ею когда-то, а теперь вновь выученном, языке. К концу первой недели все трос могли вести продолжительные беседы.

Лейтенант все время думал о Трепыхающейся Птице. Какой хороший человек этот индеец! И когда Стоящая С Кулаком начинала переводить на английский язык пространные мысли знахаря, Данбер обнаружил, что они не лишены ума, а это было основным критерием оценки людей для лейтенанта. Он радовался, что не ошибся в Трепыхающейся Птице.

В самом начале их разговоры состояли из вопросов и ответов. Лейтенант Данбер рассказал свою историю. Он поведал о том, как он прибыл в форт Сэдрик и обнаружил, что по необъяснимым для него причинам оказался в полной изоляции. Этот рассказ поразил Брыкающуюся Птицу и расстроил, потому что Танцующий С Волками не знал почти ничего из того, что интересовало индейца. Лейтенант не знал даже, в чем заключалась задача армии во время ее пребывания в Форте, и тем более не имел ни малейшего представления о дальнейших планах командования. Индейцу ничего не удалось выяснить о положении дел в армии. Данбер был просто солдатом.

Но вся белая раса была большой проблемой и сильно отличалась от этого человека.

— Почему белые пришли в нашу страну? — спросил Трепыхающаяся Птица.

— Я не думаю, что они хотели придти на эту землю. Скорее всего, они желали только пересечь вашу страну, — ответил Данбер.

Трепыхающаяся Птица продолжал:

— Техасцы УЖЕ в нашей стране, и они валят деревья и заставляют землю плакать. Они убивают бизонов и оставляют их гнить в траве. Это происходит сейчас. И этих людей УЖЕ слишком много. Сколько еще придет сюда?

Лейтенант пошевелил губами и наконец произнес:

— Я не знаю.

— Я слышал, — говорил Трепыхающаяся Птица, — что белые хотят только мира в этой стране. Почему же они всегда приходят с солдатами? Почему эти усатые Техасские Спасатели преследуют нас, если единственное, чего мы хотим — это остаться одни? Я и мои собратья вели переговоры с вождями белых людей. Эти переговоры были мирными, и нам было дано обещание поддерживать мир. Но я сказал, что обещания никогда не выполняются, а договоры нарушаются. Если белые вожди снова придут к нам, как мы узнаем их настоящие мысли? Должны ли мы принимать их подарки? Подписывать их бумаги в доказательство того, что между нами и ими заключен мир? Когда я был еще ребенком, многие из нашего племени пошли в Дом Правосудия в Техасе на Большую Встречу с белыми вождями, и все сиу там были убиты.

Лейтенант изо всех сил старался найти убедительные ответы на эти вопросы, но все мысленно приводимые им доводы оказывались слишком слабы. Когда Данбер понимал, что не сможет ответить на очередной вопрос Брыкающейся Птицы, он неизбежно повторял:

— Я действительно не знаю.

Ему нужно было быть осторожным, потому что за вопросами угадывалась глубокая заинтересованность Брыкающейся Птицы, а Данбер никак не решался сказать, что же он на самом деле думает. А думал лейтенант о том, что если белые когда-нибудь придут сюда с оружием, индейцы — как бы отважно они ни боролись — будут совершенно беспомощны. Не говоря о численном превосходстве, одного оружия белых будет достаточно, чтобы уничтожить все племя.

В то же время Данбер боялся, как бы индеец не принял его молчание за игнорирование своих вопросов. Лейтенант просто не мог сказать ему правду. Но и лгать шаману он тоже не мог. Эта борьба закончилась вничью, и, полагая, что он нашел выход, Данбер спрятался за глухую стену молчания, надеясь на то, что появятся какие-то новые, более приемлемые предметы для обсуждения.

Однако каждый день, как пятно от краски, не желающее смываться, всегда звучал один и тот же вопрос:

— Сколько еще белых придет сюда?

IV

Постепенно Стоящая С Кулаком стала с нетерпением ждать этих занятий в маленькой беседке из веток.

Теперь, когда Танцующий С Волками был принят племенем, он стал еще большей проблемой. Его связи с обществом белых людей ослабли, но пока он еще представлял опасность. Просто осталось смутное ощущение страха из-за того, что у него белый цвет кожи. О нем перестали думать как о белом солдате. Да он больше и не был похож на солдата.

Поначалу дурная слава, прокатившаяся по деревне из-за этих встреч в беседке, удручала Собранную В Кулак. Занятия с Танцующим С Волками, его присутствие в лагере, и ее ключевая роль в ведении этих уроков обсуждались всей деревней. Это заставляло женщину чувствовать себя неуютно, хотя она постоянно была на виду, и даже занятия проводились всегда в присутствии Брыкающейся Птицы. Особенно она волновалась из-за того, что не выполняет своих обычных обязанностей, возложенных на каждую женщину в лагере. У нес не проходило ощущение, что она просто уклоняется от рутинной работы. И хотя на самом деле Трепыхающаяся Птица сам освободил ее от этого на часы занятий, женщина продолжала переживать.

По прошествии двух недель, однако, она не заметила ни одного раздраженного взгляда, которые так боялась встретить. Наоборот, Стоящая С Кулаком почувствовала даже уважение со стороны соплеменников и теперь наслаждалась этим. Оно произвело большой эффект и оставило отпечаток на ее внешности. Теперь все чаще можно было заметить улыбку на лице этой женщины, а плечи ее стали гораздо прямее. Они уже не несли тяжелый груз забот и горя. Важность новой роли изменили даже ее походку. Каждый в деревне заметил эту перемену — в шагах женщины угадывался теперь присущий ей с детства сильный характер, и она радовалась сейчас обретенной власти. Жизнь се стала гораздо полнее, и глубоко в душе она знала, что это к лучшему.

Другие тоже знали это.

Однажды вечером Стоящая С Кулаком собирала дрова для костра, когда одна из ее подруг подошла и неожиданно сказала с неким оттенком гордости:

— Люди говорят о тебе.

Стоящая С Кулаком выпрямилась, обдумывая свой ответ.

— Что говорят? — равнодушно спросила она.

— Говорят, что ты умеешь делать то, что делают шаманы. Говорят, что тебе, может быть, нужно изменить имя.

— Какое же имя я должна носить?

— О, я не знаю, — с улыбкой ответила подруга. — Язык Шамана, возможно. Или что-то вроде того. Это всего лишь разговоры…

Шагая бок о бок в сумерках, женщины думали каждая о своем. Стоящая С Кулаком в мыслях возвращалась к недавнему разговору. Женщины уже подошли к окраине деревни, когда она заговорила.

— Мне нравится мое имя, — сказала Стоящая С Кулаком, прекрасно зная, что эти слова, выражающие ее желание, быстро распространятся по лагерю. — Я оставляю его, — закончила она.

Несколько дней спустя, ночью, она шла в вигвам Брыкающейся Птицы, и вдруг неожиданно услышала, как в вигваме, мимо которого она сейчас проходила, кто-то запел. Женщина остановилась послушать и слова песни поразили ее. Голос в хижине распевал:

Слишком взволнованная и смущенная, чтобы слушать дальше, женщина заторопилась домой, чтобы лечь спать. Но там, натянув одеяло до подбородка, она вновь подумала об услышанном. Ничего плохого в самой песне не было. Стоящая С Кулаком повторила про себя слова и неожиданно отметила, что они, кажется, совсем не плохи, даже великолепны.

Этой ночью она спала глубоким сном. Встав на следующее утро, она увидела, что на улице уже совсем рассвело. Быстро поднявшись, чтобы не потерять целый день из-за своего позднего пробуждения, Стоящая С Кулаком вышла наружу и тут же остановилась.

Танцующий С Волками выезжал из деревни, оседлав свою маленькую «оленью шкурку». Эта картина заставила ее сердце сначала упасть, а потом забиться чуть быстрее. Она даже представить себе не могла, что такое может случиться. Женщина не думала, что его отъезд так всколыхнет ее чувства, но мысль о том, что лейтенант может не вернуться, тотчас же отразилась на ее лице. Оно вытянулось, и улыбка, играющая на губах индианки, когда она выходила из вигвама, погасла.

Стоящая С Кулаком поймала себя на том, что ее могут заметить стоящую здесь в таком виде. Она быстрым взглядом обвела лагерь и покраснела.

За ней наблюдал Трепыхающаяся Птица.

Сердце женщины бешено колотилось, пока она пыталась взять себя в руки. Шаман приближался.

— Сегодня мы не будем беседовать, — произнес он, пытливо глядя на Собранную В Кулак. От этого взгляда сердце женщины сжалось в комок.

— Я понимаю, — ответила она ровным тоном, стараясь придатьсвоему лицу нейтральное выражение.

Но в глазах шамана она различила любопытство, к которому примешивалось ожидание. Этот взгляд будто бы просил объяснений. И женщина продолжила:

— Мне нравится разговаривать. Я счастлива, что снова могу произносить слова на языке белых.

— Он захотел навестить Форт белых людей и вернется к заходу солнца, — ломая логическую цепочку диалога, произнес Трепыхающаяся Птица.

Он еще раз взглянул на Собранную В Кулак, и, не сводя с нее глаз, добавил:

— Завтра мы будем беседовать больше.

V

Ее день тянулся, переползая с минуты на минуту. Она наблюдала за солнцем, как уставший клерк наблюдает к концу рабочего дня каждое передвижение секундной стрелки на часах. Ничто не движется так медленно, как время, за которым ты наблюдаешь. Стоящая С Кулаком не могла думать ни о чем другом, кроме этих еле тащащихся минут, и поэтому едва понимала, что делает в тот или иной момент. А руки ее в течение всего дня продолжали выполнять привычную домашнюю работу.

Иногда женщина переставала следить за солнцем, но тогда она погружалась в мечты.

Теперь, узнав Данбера поближе, она заметила в нем такие черты, которые не могли ее не восхитить. Некоторые из них Стоящая С Кулаком приписывала всей белой расе, к которой принадлежала и она сама, а некоторые были присущи только ему. Эти особенности и вызывали у женщины интерес.

Она чувствовала необыкновенную гордость, когда думала о подвигах Данбера, подвигах, о которых знали все люди племени дакота.

Вспоминая, как он вел себя в той или иной ситуации, женщина не могла удержаться от смеха. Иногда лейтенант казался очень забавным, даже смешным. Забавным, но не глупым. В любом случае, он был откровенен и открыт, уважителен и полон хорошего, доброго юмора. Стоящая С Кулаком с облегчением заключала для себя, что все эти качества настоящие, а не наигранные.

Сначала вид нагрудного знака, украшавшего Данбера, показался настолько же неуместным, насколько индейцу шла фуражка лейтенанта. Однако Данбер носил этот типично индейский предмет день за днем, не обращая на него ни малейшего внимания. И никогда не снимал свое украшение, которое красноречиво говорило о том, что он «посвящен» в индейские воины. Было очевидно, что ему нравилось так ходить.

Волосы лейтенанта заметно отросли, и теперь так же спускались ему на плечи, как и у нее самой. Хотя были не такие густые и прямые, как у остальных. Но он не пытался как-то изменить свою прическу.

Данбер не сменил свои ботинки и брюки с лампасами, но носил их так же естественно, как нагрудное украшение.

Стоящая С Кулаком утвердилась в мысли, что Танцующий С Волками — честный, бесхитростный человек. Каждый из людей находит для себя какие-то определенные критерии и качества, по которым он судит о других. Для Стоящей С Кулаком это была честность.

Эти мысли о Танцующем С Волками постоянно крутились в ее голове, не утихая и не исчезая совсем. Когда наступил вечер, она стала думать о нем все больше и больше. Женщина представляла себе, как наступает закат, и Данбер возвращается в деревню. Как они вместе сидят в беседке на следующий день…

Еще одно видение посетило ее, когда Стоящая С Кулаком спустилась к реке и, стоя на коленях у самой воды, наполняла ею кувшин: они вместе в беседке. Он рассказывает о себе, а она слушает. Но только он и она. Вдвоем.

Брыкающейся Птицы рядом нет.

VI

Ее мечты на следующий же день превратились в самую настоящую реальность.

Втроем они только-только опустились на земляной пол в беседке, как пришло известие, что группа молодых воинов просит разрешить им предпринять вылазку против пауни. Из-за того, что не было никаких предварительных разговоров об этом предприятии, а так же потому, что молодые индейцы совсем не имели опыта в этом вопросе, Десять Медведей был вынужден спешно созвать Совет.

Трепыхающаяся Птица был вызван на это заседание, и внезапно Стоящая С Кулаком и Танцующий С Волками остались в беседке одни.

Под ветвями, образующими крышу этого сооружения, повисла такая гнетущая тишина, что оба начали нервничать. Каждый из них хотел говорить, но, поразмыслив, что сказать и как сказать, оба держали рот на замке. И Танцующий С Волками, и Стоящая С Кулаком были абсолютно безмолвны.

Наконец женщина решилась произнести первое слово, но было поздно.

Данбер уже повернулся к ней, сказав робким, но не лишенным твердости голосом:

— Я хочу побольше узнать о тебе.

Стоящая С Кулаком отвернулась, приводя мысли в порядок. Все-таки английские слова давались ей пока с трудом. В попытке облечь свои мысли в конкретные фразы, она начала сначала с запинками, а потом все более ровно:

— Ты… что знать… хочешь знать?

VII

Все остальное утреннее время она рассказывала ему о себе. Рассказ о той поре, когда она была белой девочкой, вызвал у Данбера неподдельный интерес и повышенное внимание. Узнал он и о взятии ее в плен, а потом и о той жизни, которую она вела как индейская женщина, принадлежащая племени дакота.

Когда Стоящая С Кулаком закончила свою историю, лейтенант задал ей вопрос. Как бы она ни хотела, она просто не могла отказать ему.

Он хотел знать, почему она носит это имя — Стоящая С Кулаком. И тогда женщина рассказала о своем появлении в лагере, которое произошло так много лет назад. Воспоминания о первых месяцах в деревне были очень расплывчаты, но тот день, когда она получила это имя, Стоящая С Кулаком помнила хорошо.

Она не была официально никем признана в этом племени, и не была членом этого общества людей. Она всего лишь выполняла работу по дому. Со временем она привыкла к этому, и, старательно трудясь в вигваме и близ него, стала получать более сложные задания. Видя, как успешно она справляется с возложенными на нее обязанностями, ей начали доверять больше. Теперь это была не та лакейская работа, которой она занималась первое время, и она имела теперь представление об образе жизни в прерии. Однако чем дольше она трудилась, тем больше ее обижало собственное низкое положение среди этих людей. Некоторые из женщин племени беспощадно дразнили и всячески докучали ей. Однажды утром она столкнулась у вигвама с самой злой из этих женщин. Будучи молодой и неопытной, Стоящая С Кулаком не имела ни малейшего шанса выйти победителем из этой стычки. Но она выбрала подходящий момент и сильно толкнула свою обидчицу. Удар пришелся по подбородку и сбил женщину с ног. Стоящая С Кулаком еще раз ударила свою мучительницу так, что та потеряла сознание. И теперь маленькая белая девочка стояла, повернувшись лицом к остальным женщинам, собравшимся тут же, у хижины, со сжатыми кулаками, готовая наброситься на любого, приблизившегося к ней.

Но никто не захотел быть следующим. Все только стояли и смотрели. Через секунду они разошлись каждая в свою сторону и продолжали заниматься прерванной работой, оставив главную обидчицу лежать там, где она упала.

После этого происшествия больше никто не унижал и не задевал маленькую белую девочку. Семья, которая взяла на себя заботы о ней, стала более открыто проявлять свою доброту по отношению к этому существу. Путь, на который она встала, попав в племя дакота, заметно изменился. Теперь ей было намного легче стать одной из них. И с этого дня ее стали называть Стоящая С Кулаком.

Какая-то особенная, добрая теплота наполнила беседку, когда женщина закончила свой рассказ. Лейтенанту Данберу захотелось точно узнать, в какое именно место на подбородке Стоящая С Кулаком ударила ту женщину. Не колеблясь ни секунды, женщина сжала руку в кулак и костяшками слегка дотронулась до челюсти Данбера. После этого жеста лейтенант уставился на нее.

Вдруг его глаза медленно закатились, обнажив белки, и он опрокинулся навзничь.

Это была неплохая шутка, и женщина с удовольствием приняла в ней участие. Она схватила лейтенанта за руку и потянула, помогая ему подняться.

Это прикосновение сослужило хорошую службу. Между ними установились добрые отношения, им стало легко друг с другом. Но как бы хорошо это ни было, неожиданная фамильярность смутила Собранную В Кулак и заставила заволноваться. Она не хотела, чтобы Данбер задал ей вопрос, касающийся ее лично, вопрос о ее положении в настоящее время. Женщина чувствовала, что Данбера интересует именно это, и вопрос уже готов был сорваться с его губ. Призрак слов, которые Танцующий С Волками вот-вот готов был произнести, изменил ее настроение. Неизбежное заставило ее занервничать и замкнуться.

От внимания Данбера не укрылось се состояние. Он тоже занервничал и, в свою очередь, осекся.

До того, как оба осознали это, между ними снова повисла напряженная тишина.

И все же лейтенант сказал эти слова. Он сам не смог бы объяснить, почему именно этот вопрос крутился у него в голове и рвался наружу, но это было именно так. Он ДОЛЖЕН был спросить. Если бы он не решился на это сейчас, он не решился бы никогда.

Наигранно небрежно он вытянул вперед ногу, зевнул и спросил:

— У тебя есть муж?

Стоящая С Кулаком уронила голову на грудь, уставившись на свои колени. Потом неловко качнула головой и произнесла:

— Нет.

Следующий вопрос «Почему?» уже крутился на кончике его языка, но тут Данбер заметил, как женщина медленно опустила лицо в свои раскрытые ладони. Он замер, выжидая. «Что-то не так?» — подумал лейтенант.

Женщина не двигалась.

В тот момент, когда он решил заговорить, она внезапно вскочила на ноги и выбежала из беседки.

Стоящая С Кулаком так стремительно покинула его, что Данбер не успел даже окликнуть ее. Опустошенный, он в оцепенении сидел в беседке, проклиная себя за то, что не сдержался и задал-таки это вопрос. И все же ему хотелось верить — несмотря ни на что утраченная надежда вернется, а неверный шаг всегда можно исправить. Но сейчас он ничего не мог сделать. Он не мог попросить совета у Брыкающейся Птицы. Данбер даже не мог сейчас поговорить с ним.

Поглощенный своими невеселыми мыслями, лейтенант просидел в одиночестве около десяти минут. Потом встал и направился к стаду пони. Ему необходимо было проехаться верхом.

Стоящая С Кулаком тоже отправилась в прерию, и тоже верхом. Она переправилась через реку и медленно побрела по тропе, извивающейся между валунами на противоположном от деревни берегу. Женщина старалась привести в порядок свои мысли.

Она не считала себя очень удачливой.

То, что она чувствовала к Танцующему С Волками, не укладывалось у нес в голове. Мысли путались, наскакивали одна на другую, суматошно ища себе нужное место. Еще не так давно Стоящей С Кулаком была ненавистна сама мысль о Данбере. А в последние несколько дней она не думала ни о чем другом, кроме него. А сколько было еще противоречий!

Сначала женщина осознала, что перестала думать о своем погибшем муже. Недавно он был для нее всем, был центром всей се жизни, а теперь оказался так быстро забыт… Она почувствовала себя очень виноватой.

Стоящая С Кулаком развернула пони и отправилась назад, пытаясь выбросить из головы Танцующего с Волками. Мысли о нем она заменила длинными молитвами по своему ушедшему навсегда мужу.

Женщина находилась еще довольно далеко от лагеря, она даже не видела его, когда пони под ней поднял голову и испуганно заржал.

Что-то большое зашевелилось в кустах позади животного и женщины. Хорошо понимая, что такие громкие звуки могло издавать только крупное животное, Стоящая С Кулаком заторопилась домой и подстегнула пони. Животное, хрустящее ветвями кустарника, ломающее их и продирающееся сквозь густые заросли, могло оказаться медведем.

Женщина уже пересекала реку, как вдруг неожиданная но бесполезная, праздная мысль пронзила ее мозг.

«Интересно, видел когда-нибудь Танцующий С Волками медведя?» — спросила она сама себя.

Стоящая С Кулаком замерла, остановившись на полуслове. Она нс должна позволять этому происходить не должна постоянно думать о нем. Это было невыносимо.

К тому времени, когда она достигла деревни, женщина, в которой жило сразу два человека, решила для себя окончательно: ее роль переводчицы является всего лишь частью общего плана, общего дела. Такого, например, как торговля. И дальше этого пойти не должно, даже в мыслях.

Она должна прекратить думать о белом мужчине.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

I

Лейтенант Данбер в одиночестве, не торопясь, ехал вдоль реки. Так же, как Стоящая С Кулаком. Только она ехала к югу, а он направлялся на север.

Несмотря на жару, которая все усиливалась, он удалился от реки на милю или две. Данбер двигался по бескрайней степи, и одна мысль прочно засела в его голове. «Если я буду окружен со всех сторон только прерией, мне станет лучше», — думал он.

Настроение Данбера после инцидента в беседке резко упало, и сейчас он находился в самом унылом расположении духа.

Лейтенант снова и снова мысленно возвращался к ее бегству из беседки, пытаясь нащупать, найти что-то, за что можно было бы уцепиться. Но ничего не было. Ему становилось ясно, что их разрыв, должно быть, окончательный, и из-за этого он чувствовал себя ужасно. Это он сам, уже ухватившись было за нечто замечательное, почти достигнув желаемого, вдруг выпустил его из рук, позволил ему ускользнуть.

Данбер безжалостно ругал себя на чем свет стоит за то, что нс бросился вслед за ней. Если бы он сделал это, в настоящий момент они, возможно, счастливо беседовали бы в тени ветвей, шатром поднимающихся у них над головой. Когда Данбер подумал об этом, что-то нежное всколыхнулось в его душе, какое-то приятное ощущение, ожидание счастья. Но что бы это ни было, оно посетило его лишь на мгновение, а потом испарилось.

Джон хотел рассказать Кристине о себе. Теперь это, по всей вероятности, никогда не случится.

Он хотел сейчас снова вернуться в беседку вместе с ней. Но вместо этого лейтенант бродил по степи, как потерянная душа под палящими лучами солнца.

Лейтенант никогда еще не уходил так далеко к северу от лагеря, и сейчас был удивлен тем, как разительно отличались эти места от тех, что были расположены южнее. Здесь действительно холмы были холмами, а не теми маленькими шишечками, едва выступающими из травы. Они поднимались прямо перед ним, а от холмов тянулись во все стороны глубокие, оскалившиеся острыми выступами каньоны.

Невыносимый зной, усугубленный непрекращающимся самокритицизмом, довел Данбера до того, что его мозги начали плавиться. Он неожиданно почувствовал головокружение, и слегка толкнул Киско в бока коленями. В полумиле впереди от себя Данбер заметил тенистое местечко — там начинался черный каньон, разрезающий прерию на части. Сейчас лейтенант направлялся туда.

Стены по обе стороны путников поднимались на сто футов вверх, а казались еще выше. Темнота, окутавшая лошадь и всадника, несла с собой освежающую прохладу. Они начали осторожно продвигаться по усыпанному камнями дну ущелья, и место вдруг показалось Данберу зловещим. Впереди стены сходились, приближались друг к другу, и каньон становился все уже и уже. Лейтенант чувствовал, как мускулы Киско начали нервно подрагивать, и в абсолютной тишине наступающего вечера Данбер ясно различал гулкие удары своего сердца.

Его поразила появившаяся вдруг уверенность, что он вошел в какой-то древний мир. Может быть, это был ад?

Лейтенант начал уже подумывать о возвращении, как вдруг каньон стал расширяться. Далеко впереди, в просвете между стен, лейтенант увидел заросли высокой травы. Верхушки этого травостоя переливались в лучах солнца, играющих на их стеблях и перебегающих к вершинам.

Преодолев несколько извилистых поворотов и обойдя наиболее крупные камни, лежащие прямо на их пути, Данбер и Киско оказались на свободе. Они выбрались из ада прямо на чистое пространство первозданной, нетронутой природы. Здесь и росла та высокая трава, что он заметил из ущелья. Даже в засушливое лето, под палящими лучами солнца растительность оставалась зеленой и свежей. И хотя реки поблизости видно не было, лейтенант знал, что вода должна быть где-то недалеко.

«Оленья шкурка» изогнул шею и принюхался. Воздух потоками входил в его ноздри, расширяя их при каждом вдохе. Он тоже, должно быть, испытывал жажду, и Данбер отпустил поводья. Киско исследовал траву и прошел еще сотню ярдов, приблизившись к основанию каменной стены, которая была окончанием каньона. Здесь он остановился.

У его ног бил маленький родничок. Он был не более шести футов шириной. Водоросли, пустившие свои корни в грунт на его дне, выросли, и теперь их листья покрывали поверхность водоема сплошной пеленой. Не успел лейтенант отпрыгнуть в сторону, как морда Киско с силой ткнулась в воду, раскидав водоросли и подняв тучу брызг. Лошадь жадно пила живительную влагу, делая большие глотки.

Лейтенант опустился на одно колено рядом с Киско и окунул руки в воду у самого бережка. В этот момент что-то попало в поле его зрения. Это была расселина у основания каменной стены. Она уходила вглубь утеса и была достаточно высока у своего начала, чтобы человек мог пройти не нагибаясь.

Лейтенант Данбер наклонился к источнику. Его губы коснулось воды рядом с Киско, морда которого все еще продолжала торчать в роднике. Данбер быстро напился, снял поводья с шеи лошади и опустил их на землю рядом с ключом, а сам вошел в темноту расселину.

Внутри утеса было удивительно прохладно. Расселина не имела второго входа. Это была просто пещера. Земля под ногами была мягкой и, насколько Данбер мог видеть, это место пустовало. Но скользнув взглядом по полу, лейтенант увидел следы пребывания в ней человека. Угли от тысячи костров были разбросаны по земле, похожие на выщипанные перья.

Свод пещеры начал сужаться по мере того, как Данбер продвигался все дальше и дальше вглубь. Когда лейтенант дотронулся до потолка, копоть от множества горевших здесь костров окрасила кончики его пальцев в черный цвет.

Чувствуя необычайную легкость, с просветленной головой, Данбер сел, и его ягодицы так сильно ткнулись в землю, что он вскрикнул.

Лейтенант сидел и смотрел в ту сторону, откуда только что пришел. Вход в пещеру находился в сотне ярдов от него, и сейчас напоминал скорее окно, распахнутое в вечер. Киско пощипывал в высокую сочную траву, что росла у источника. Позади лошади высокий травостой шелестел на ветру, заходящее солнце играло бликами на листьях растений, и они превращались в зеркала, отражающие солнечные лучи. Когда вечерняя прохлада забралась в пещеру и окутала Данбера, он вдруг задрожал, почувствовав всепоглощающую усталость. Лейтенант улегся на спину, соорудил из замкнутых за голову рук подушку и уставился в потолок. Матрацем ему служила мягкая песчаная почва.

Крыша, которую образовывал свод каменной пещеры, почернела от дыма, но тем не менее на ней были отчетливо видны какие-то знаки. Глубокие насечки прорезали камень и когда Данбер внимательнее присмотрелся, он вдруг догадался, что сделаны они человеческими руками.

Данбера начал одолевать сои, но он, зачарованный, продолжал смотреть на эти следы человеческого прикосновения. Он пытался найти объяснение этим линиям. Может быть, какой-нибудь мечтатель, любящий смотреть на звездное небо, протянул нити, чтобы соединить по звездам в одно целое очертания Тельца? Не успел Данбер закончить свою мысль, как линии тотчас же встали на место. Это был бизон, нарисованный очень грубо, но, тем не менее, имеющий все необходимые детали. Даже маленький хвостик находился там, где ему и положено быть.

Рядом с бизоном был нарисован охотник. Он держал в руках копье, и оно было направлено на животное.

Теперь дорога для сна была открыта. Ему пришла в голову мысль, что родник мог быть чем-то заражен, когда незаметно отяжелевшие веки опустились, закрыв глаза лейтенанта.

Но даже с закрытыми глазами, Данбер продолжал видеть бизона и охотника. И охотник был знаком ему. Нельзя было сказать, что Данбер знал именно этого человека, но что-то в его лице носило отпечаток черт лица Брыкающейся Птицы. Что-то, что не изменилось за многие сотни прошедших лет.

Потом Данбер сам стал охотником…

Потом… потом ничего. Все ушло.

II

Деревья стояли, скрипя обнаженными ветвями. Листья они потеряли еще осенью.

Снег покрыл землю.

Было очень холодно.

Большой круг невероятно огромного количества солдат безжизненно стоял и ждал. Каждый держал винтовку сбоку от себя.

Он переходил от одного человека к другому, вглядываясь в их голубые от мороза лица, выискивая признаки жизни. Ни один нс узнал его, никто не пошевелился.

Впереди них он увидел своего отца. Докторской саквояж, служивший постоянным предметом для сплетен и пересудов, свешивался из его руки как естественное продолжение тела. Он видел своего друга детства, выросшего и возмужавшего. Он видел мужчину — хозяина бойни в их старом городке. Этот человек забивал лошадей, которые сошли с круга. Он видел Генерала Гранта, все еще похожего на сфинкса. Солдатская фуражка венчала его голову. Он видел человека в одежде священника. Этот человек плакал. Он видел проститутку. Ее ничего не выражающее лицо было похоже на маску покойника. И даже румяна и пудра на ее лице не меняли ровным счетом ничего. Разве что делали сходство еще очевиднее. Он видел свою полногрудую школьную учительницу. Он видел дорогое лицо своей матери. Слезы застыли у нее на щеках.

Бесконечная, огромная армия персонажей из его жизни проходила у него перед глазами, и, казалось, ей не будет конца.

Были здесь и орудия — громадные медные пушки на колесах.

Кто-то подошел к стоящему в ожидании кругу солдат.

Это был Десять Медведей. Он мягко двигался в ломком морозном воздухе, его одежда состояла из единственного одеяла. Оно было обмотано вокруг его обнаженных плеч. Глядя с любопытством, как турист, он подошел вплотную к одной из пушек и встал напротив дула.

Иссохшая модно-коричневая рука выпросталась из-под одеяла в желании почувствовать, ощутить холодный металл ствола орудия.

Пушка выстрелила, и Десять Медведей окутало густым облаке дыма. Верхняя половина его тела, переворачиваясь на лету, медленно поднялась в мертвое зимнее небо. Кровь полилась из того места, где еще недавно была грудь, как вода из шланга. Вместо лица зияла пустота. Косицы его волос лениво отделились от ушей и улетели прочь.

Тут выстрелили остальные пушки и, как это случилось со старым индейцем, вигвамы его деревни приняли огонь. Двигаясь по спирали, они рассекали пространство подобно тяжелым бумажным конусам, а когда опускались вниз, втыкались в затвердевшую как железо землю своими заостренными макушками.

Теперь армия стала безлична. Как стадо веселых купальщиков, толкущихся на побережье в жаркий день, она бросилась на людей, которые остались без последнего прикрытия — их вигвамы стояли вверх тормашками и не могли служить защитой.

Маленькие дети и совсем грудные младенцы были первыми отброшены в сторону. Их подкинули высоко в воздух, и голые ветви затвердевших от мороза деревьев вонзились в маленькие тельца. Дети кричали, плакали, извиваясь и корчась от боли, а их кровь стекала по веткам, по стволам деревьев, пока армия заканчивала свою работу.

Солдаты вскрывали мужчин и женщин, как будто это были пакеты с подарками, приготовленные на Рождество. Выстрелом в голову сносилась верхняя часть черепа, потом штыком вспарывался живот и нетерпеливыми руками сдиралась кожа. После этого отчленялись руки ноги и остальные части тела. Все это хорошенько вытрясалось.

Внутри каждого индейца были деньги. Серебро дождем сыпалось из отрезанных частей. Бумажные доллары извергались потоком из распоротых животов. Золото светилось в раскроенных черепах, как леденцы в банке.

Великая армия погрузилась в фургоны и поехала прочь. Фургоны доверху были полны богатств. Некоторые из солдат бежали рядом с повозками, подбирая упавшее на землю добро.

Теперь в рядах самой армии завязалась воина, и долго еще после этого, как армия исчезла из вида, раздавались звуки этой битвы, эхом разносясь в разные стороны И отовсюду было видно сияние завоеванных армией драгоценностей.

Но один солдат остался, не исчез вместе со всеми. Он печально бродил по полю, усеянному трупами.

Это был он сам — Данбер.

Сердца расчлененных людей все еще бились, стуча в унисон с ритмом шагов удаляющихся солдат.

Данбер сунул руку под китель и стал наблюдать, как та поднимается и опускается с каждым биением его собственного сердца. Он увидел, как его дыхание застывает клубком пара перед лицом. Вскоре он и сам замерзнет.

Он лег среди трупов и, распростершись, издал протяжный, полный скорби стон. Этот звук помимо воли слетел с его губ. Вместо того, чтобы угаснуть, звук наоборот набрал силу. Он раздавался, кружась над пропитанной кровью землей, торопясь и убыстряя свой бег. Полное горя послание проносилось мимо его ушей, и он никак не мог его понять.

III

Лейтенант Данбер промерз до костей.

Его окружала темнота.

Ветер свистел в закоулках пещеры.

Лейтенант вскочил, подпрыгнув вверх. Ударившись головой о каменной потолок, он тут же упал на колени. Глядя на изгибы стен в пещере, он заметил серебренный свет, струящийся через вход. Лунный свет.

Запаниковав, Данбер на четвереньках пополз к выходу, держа одну руку над головой и нащупывая потолок. Когда он смог встать во весь рост, он со всех ног понесся к выходу и не замедлял шага до тех пор, пока не оказался на открытом месте, омываемый бриллиантовым светом луны.

Киско не было.

Лейтенант свистнул высокой трелью, подзывая его.

Ничего.

Тогда Данбер прошел немного по степи и свистнул снова. Его слух уловил какое-то движение в зарослях деревьев и травы. Потом послышалось приглушенное ржание и гнедая спина Киско сверкнула в матовой темноте подобно янтарю. Лошадь вышла из-за деревьев.

Данбер направился к роднику, возле которого он оставил днем поводья. Вдруг раздался какой-то звук. Может быть, это ветер шевельнул листья, а может, это чьи-то крылья рассекли воздух. Лейтенант оглянулся и заметил рыжевато-коричневое пятно, пронесшееся над головой Киско Этим пятном оказалась крупная рогатая сова. Она сделала крутой вираж, взмыла вверх и наконец исчезла в ветвях самого высокого хлопкового дерева.

Полет совы был таким пугающе неожиданным и даже неестественным, что, должно быть, произвел на Киско такое же впечатление. Когда лейтенант подошел к нему, маленькая лошадка нервно вздрагивала.

IV

Из каньона они возвращались той же тропой, что привела их сюда. Очутившись снова на открытом пространстве степи, Данбер испытал такое же чувство, какое испытывает ныряльщик, поднявшись наконец после долгого пребывания под водой на поверхность.

Лейтенант почти лег на шею Киско, а лошадь несла его на себе по серебристой от лунного света земле, перейдя в легкий галоп.

Эта скачка приободрила Данбера, который был сильно взволнован. Он боялся очнуться, ожить и осознать расстояние, разделявшее его со странным, не поддающимся логике сном. Неважно, откуда пришли эти видения, и неважно, что они могли значить. Образы были слишком свежи и слишком глубоки, чтобы сейчас он мог истолковать их по-новому. Данбер постарался переключиться с этой галлюцинации на другие мысли, слушая, как дробно стучат копыта Киско.

Энергия наполняла его, перехлестывая через край. Она росла с каждой оставленной позади милей. Он чувствовал свою силу в легком, непринужденном шаге Киско, он чувствовал ее в единстве со своей лошадью и прерией, в ожидании и предвкушении возвращения в деревню, которая сейчас была его домом. В тайниках своего разума Данбер лелеял мысль, что там, в деревне, он сможет поговорить с Стоящей С Кулаком, и там его гротескный сон должен будет пересечься с реальностью в будущем.

Какое-то время, однако, эти вещи не казались ему столь уж значительными. В конце концов, они ничем не грозили ему. Неожиданно его поразила новая мысль: его жизнь, как жизнь человеческого существа, до сих пор была чистым листом бумаги, в котором автор не написал еще ни строчки. Вся его предыдущая история была стерта с этого листа. Будущее открывалось перед ним во всем своем великолепии, полном неожиданностей и непредсказуемых событий, словно он только сегодня родился. От этого прозрения душа Данбера воспарила высоко в поднебесье. Он был единственным человеком на земле, королем без подданных, бродящим по безграничным просторам своей жизни.

Его радовало, что племя, в котором он жил, было дакотами, а не шайеннами. Прозвище дакота, услышанное или прочитанное где-то в своем умершем прошлом, он сейчас вспомнил.

Повелители Прерий — вот как их называют. И он был одним из них.

В порыве мечтаний Данбер отпустил поводья, скрестил руки на груди, положив ладонь на ладонь и прижав обе к знаку, постоянно украшающему его грудь.

— Я — Танцующий С Волками! — громко прокричал он. — Я — Танцующий С Волками!

V

Трепыхающаяся Птица, Ветер В Волосах и несколько других воинов сидели у костра, когда из ночи на свет огня выехал Данбер.

Шаман был настолько обеспокоен, что выслал маленькие отряды разведчиков в четырех направлениях на поиски белого солдата. Но всеобщую тревогу он еще не объявлял. Все было сделано тихо. Разведчики вернулись без каких-либо известий, и Трепыхающаяся Птица выбросил эту мысль из головы. Когда дело касалось предметов, не попадающих в сферу его влияния, он всегда доверялся мудрости Великого Духа.

Но еще больше, чем исчезновение Танцующего С Волками, его обеспокоило то, что он заметил в лице и поведении Стоящей С Кулаком. Оправдывая свое имя, шаман уловил необъяснимый дискомфорт в душе этой женщины. У него сложилось ощущение, что она что-то скрывает.

«Но это тоже», — решил индеец, — «неподконтрольно мне». «Если что-то важное и произошло между ними, в свое время все объяснится».

Он был обрадован появлением гнедой «оленьей шкурки», и его всадником, едва они ступили в полосу света от костра.

Лейтенант легко соскользнул со спины Киско и приветствовал мужчин на языке дакотов. Они, в свою очередь, тоже приветствовали его, а потом застыли в ожидании, надеясь, что Данбер расскажет им что-нибудь важное по поводу своего исчезновения.

А Данбер стоял перед ними, как незваный гость, и теребил пальцами поводья Киско, поглядывая на сидящих индейцев. Каждый из них видел, что лейтенант усиленно раздумывает над чем-то.

Через несколько секунд он устремил на Брыкающуюся Птицу прямой, открытый взгляд, и шаман вдруг поймал себя на мысли, что никогда еще не видел лейтенанта таким спокойным и уверенным в себе.

Вдруг Данбер улыбнулся. Эта слабая, едва тронувшая уголки губ улыбка была полна доверия.

На чистом языке дакотов Данбер произнес:

— Мое имя — Танцующий С Волками. — После этих слов он повернулся спиной к огню и повел Киско к реке на водопой.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

Первый Совет, собранный старым вождем, завершился безрезультатно. Но на следующий после возвращения лейтенанта Данбера день состоялось еще одно заседание, и на этот раз решение было принято, а компромисс найден.

Вместо того, чтобы отправиться немедленно, как просили молодые воины, для подготовки к военной вылазке против пауни отводилась неделя. Также было решено, что в отряд войдут опытные воины.

Ветер В Волосах выразил желание возглавить отряд, и Трепыхающаяся Птица тоже хотел бы присоединиться. Он аргументировал это тем, что его способности и связь с Великим Духом могут оказать неоценимую услугу в критических ситуациях. Да и просто неплохо иметь в отряде человека, который всегда подскажет, где лучше устроить временный лагерь, когда начать атаку и всегда предупредит о приближении темных сил, в скором появлении которых он был уверен. Это должен быть маленький отряд общей численностью около двадцати человек, и они должны будут больше искать добычу, чем мстить.

Эта группа индейцев вызывала огромный интерес, потому что в ее состав вошли несколько совсем молодых воинов, которые будут принимать участие в подобных действиях впервые. Вдобавок к этому, их поведут за собой самые заслуженные воины старшего поколения. Короче говоря, само событие было достаточно неординарным для того, чтобы нарушить обычный рутинный образ жизни всех обитателей лагеря Десяти Медведей и внести в него оживление.

Относительное спокойствие Данбера, почти нарушенное странным днем и ночью, проведенными в каньоне, тоже претерпело изменения. Так хорошо начинавшиеся встречи в тенистой беседке сейчас были прерваны, и даже спустя два дня так и не нашли продолжения.

Трепыхающаяся Птица, целиком погруженный в приготовления к предстоящей вылазке, был счастлив переключить свое внимание на планирование этой акции. Стоящая С Кулаком была рада этому неожиданному периоду отчуждения, как и Танцующий С Волками. Ему было совершенно ясно, что женщина изо всех сил старается держаться на расстоянии. И он почувствовал облегчение от того, что увидел: окончание их уроков наступило по одной-единственной причине — на их продолжение не было приказа Брыкающейся Птицы.

В свою очередь, подготовка к военному походу настолько заинтриговала его, что Данбер тенью следовал за Трепыхающейся Птицей, стараясь ничего не упустить.

Шаман, казалось, был одним из тех колесиков, которые соединяют весь механизм в единое целое и приводят его в движение. Он объединял собой весь временный лагерь, и Танцующий С Волками был восхищен тем, что не составлял исключения, пусть даже будучи просто наблюдателем. Не совсем хорошо понимая язык, он большей частью догадывался, о чем говорили индейцы, и набирался все больше опыта в языке жестов и взглядов, которые Стоящая С Кулаком изредка позволяла себе в течение последних дней перед тем, как отряд покинул лагерь.

Это была первая ступень образования для лейтенанта Данбера. Он присутствовал на многочисленных собраниях, используя малейшую возможность, относясь к каждому участнику предстоящего похода с заботой и тактом. Читая между строк, он замечал среди множества выдающихся качеств Брыкающейся Птицы еще одно: шаман обладал удивительной способностью заставить любого человека почувствовать себя чуть ли не самой важной персоной в приближающейся экспедиции.

Танцующий С Волками много времени проводил со своим приятелем — индейцем по имени Ветер В Волосах. Из-за того, что воин сражался с пауни не один раз, его рассказы об этих вылазках пользовались спросом. Фактически, они служили примером для готовящихся к войне молодых бойцов. Незапланированные уроки по ведению боевых действий ежедневно собирали у вигвама опытного воина многочисленных слушателей. По мере того, как бежали дни, Танцующий С Волками тоже заразился общей болезнью — подготовкой к войне.

Сначала инфекция давала о себе знать не слишком сильно. Это было не более, чем просто ленивые мысли о том, на что будет похожа такая вылазка. Вдруг случайно Данбер осознал, что всерьез думает принять участие в войне против врагов дакотов. Эта мысль переросла в твердое решение.

Он терпеливо выжидал, когда наступит подходящий момент и он сможет попросить Брыкающуюся Птицу о том, чтобы пойти с ними. Не раз у Данбера появлялась возможность заговорить об этом, но он постоянно упускал момент, и с его языка не сорвалось ни одного слова. Лейтенант больше всего боялся (и сам стеснялся своего страха), что кто-нибудь скажет ему «нет».

За два дня до отъезда отряда большое стадо антилоп было замечено близ лагеря, и группа воинов, включая и Танцующего С Волками, выехала в прерию, чтобы добыть мяса.

Пользуясь той же тактикой, что и при охоте на буйволов — окружением — мужчины смогли убить около шестидесяти животных.

Конечно, свежее мясо — это всегда радость. Но еще более важно, что появление антилоп и удачная охота на них были восприняты как предзнаменование. Маленькая военная вылазка против пауни должна будет принести хорошие результаты. Мужчины, уходящие на войну, будут более неуязвимы, зная, что их семьи остаются с большим запасом пищи. Даже если сами они будут отсутствовать несколько недель, голод людям в деревне не грозит.

Танец в знак благодарности Великому Духу состоялся в тот же вечер, и у каждого было хорошее настроение. У всех, кроме Танцующего С Волками. Когда на землю опустилась ночь, Данбер с некоторого расстояния наблюдал за танцующими, становясь все более и более угрюмым. Сейчас он мог думать только о том, что будет оставлен в лагере. Оставлен в то время, как самые храбрые воины и совсем неопытные юнцы встанут на тропу войны. Эта мысль была невыносима.

Лейтенант обходным маневром приблизился к Стоящей С Кулаком и, когда круг танцующих распался, он был как раз рядом с женщиной.

— Мне нужно поговорить с Трепыхающейся Птицей, — произнес Данбер.

«Что-то не так», — подумала Стоящая С Кулаком. — «Тут что-то не то». Она вглядывалась в его глаза, пытаясь найти ключ к разгадке. Это ей не удалось.

— Когда? — спросила она наконец.

— Сейчас.

II

Сколько Данбер ни старался, он никак не мог успокоиться. Он нервничал и дергался, что было совсем нехарактерно для него. Когда они все трос шли к хижине, и Стоящая С Кулаком, и Трепыхающаяся Птица заметили его состояние.

Возбуждение лейтенанта все еще прорывалось наружу, когда все заняли свои места в вигваме Брыкающейся Птицы. Индеец быстро покончил с обычными формальностями и сразу перешел к делу.

— Говори, что ты хотел сказать, — начал он, а Стоящая С Кулаком перевела эти слова Данберу.

— Я хочу пойти. — Данбер едва справлялся со своим волнением, и фраза получилась корявая, как обрубленное топором полено.

— Пойти куда? — спросил Трепыхающаяся Птица.

Танцующий С Волками нетерпеливо приподнялся, непроизвольно стараясь убедить индейца в своем искреннем желании.

— Против пауни.

Стоящая С Кулаком произнесла эти слова для Брыкающейся Птицы на языке дакотов. Не считая того, что глаза шамана при этом расширились, он остался неподвижен. Потом произнес:

— Почему ты хочешь сражаться с пауни? Они ничего не сделали тебе.

Танцующий С Волками задумался всего на мгновение.

— Они враги дакотов, — ответил он.

Трепыхающейся Птице не понравился ответ. В просьбе Данбера было что-то нелогичное. Танцующий С Волками явно торопился, опережая события.

— Только воины дакоты могут принимать участие в этой войне, — ровным голосом произнес индеец.

— Я был воином в армии белых людей дольше, чем некоторые из этих молодых воинов, которые только собираются научиться воевать. Кое-кто из них увидит войну в первый раз, — прозвучал ответ Данбера, не лишенный некоторой заносчивости.

— Они учились сражаться, как дакоты, — мягко возразил шаман. — А ты — нет. Привычки и действия белых людей совсем не такие, как у нас.

Танцующий С Волками почувствовал, как самая маленькая толика решимости, ранее переполнявший его, теперь оставляет свои позиции. Он знал, что проигрывает. Упавшим голосом Данбер медленно выдавил из себя:

— Я не смогу научиться сражаться так, как дакоты, если останусь в деревне.

Трепыхающаяся Птица встретился с трудностями. Ему не хотелось, чтобы произошло то, о чем его просил лейтенант.

Он испытывал глубокую симпатию к Танцующему С Волками. Белый солдат находился под его ответственностью, и белый солдат показал, что стоит того, чтобы Трепыхающаяся Птица пошел на риск и взял его в свой отряд. Он стоит даже большего.

Но, с другой стороны, шаман думал о своем высшем предназначении, о положении, освященном высшей мудростью. Он был мудр сейчас и был способен понять, что мир достаточно хорош для того, чтобы сослужить большую службу людям его племени.

Трепыхающаяся Птица находился на какое-то время на распутье: любовь к одному человеку боролась в нем с чувством долга перед обществом, которому индеец принадлежал. Бесспорно, он знал это. Вся его мудрость подсказывала, что нельзя допустить ошибку, нельзя взять с собой Танцующего С Волками.

Пока он вел внутреннюю борьбу, стараясь найти альтернативу, он услышал, как Танцующий С Волками сказал что-то Стоящей С Кулаком.

— Он просит, чтобы ты пошел в вигвам Десяти Медведей и поговорил с вождем об этом, — перевела женщина.

Трепыхающаяся Птица посмотрел в глаза своего «протеже», полные надежды, и заколебался.

— Я сделаю это, — сказал он наконец.

III

Танцующий С Волками плохо спал в эту ночь. Он был слишком перевозбужден и не мог заставить себя успокоиться. Сон не приходил. Он знал, что никакого решения не будет принято до следующего дня, и этот день, даже и утро, казались Данберу слишком далекими. Он засыпал на десять минут, а потом просыпался и бодрствовал минут двадцать, пока снова не проваливался в сон. И так всю ночь. За полчаса до рассвета он наконец расстался с мыслью об отдыхе и спустился к реке, чтобы умыться.

Сама мысль об ожидании принятого Брыкающейся Птицы решения была невыносима, и Данбер подпрыгнул от радости, когда Ветер В Волосах предложил ему поехать вместе с ним на разведку — поискать бизонов. Они отправились на восток и ушли на такое расстояние, что смогли вернуться в лагерь только к вечеру.

Данбер позволил Большой Улыбке отвести Киско в стадо пони и с бешено бьющимся сердцем вошел в вигвам Брыкающейся Птицы.

Внутри никого не было.

Данбер жутко разочаровался. Ждать, пока кто-нибудь не вернется! Как долго тянется время! Вдруг за задней стеной хижины лейтенант услышал женские голоса. Они сливались со стуком, который должен был означать, что там, за вигвамом, спорится работа. Чем дольше Данбер прислушивался, тем меньше он себе представлял, что там может происходить. Прошло несколько минут. Любопытство взяло верх и вынесло Данбера наружу.

Прямо позади хижины Брыкающейся Птицы, в нескольких ярдах от беседки, он обнаружил Собранную В Кулак и жен шамана. Они уже почти завершили свою работу, и теперь на том месте, где раньше была голая земля, возвышался только что построенный вигвам.

Женщины заканчивали последний шов на шкурах, покрывающих жерди, которые служили основанием сооружения. Им оставалось всего несколько стежков, и, пока они трудились, Данбер несколько минут наблюдал за работой, прежде чем заговорил.

— Где Трепыхающаяся Птица? — обратился он к Стоящей С Кулаком.

— У старого вождя, — ответила она.

— Я подожду его, — сказал Танцующий С Волками, поворачиваясь, чтобы уйти.

— Если хочешь, — не поднимая глаз от работы, робкопроизнесла женщина, — можешь подождать здесь.

Она на мгновение остановилась, чтобы вытереть пот, стекающий ручьями у нес по вискам, и повернулась к Данберу.

— Мы делаем эту хижину для тебя.

IV

Разговор с Десятью Медведями был недолгим, по крайней мере, его основная часть.

Старый вождь был в хорошем расположении духа. Его старческим костям нравилась жаркая погода, и хотя сам он не собирался в поход, перспектива удачной вылазки против ненавистных пауни поднимала ему настроение. Его внуки сновали вокруг, катаясь как сыр в масле в летние погожие дни, и все три его жены были особенно приветливы в последнее время.

Трепыхающаяся Птица не мог бы выбрать более подходящего момента для встречи со старым индейцем, чтобы поговорить о столь деликатном деле.

Пока шаман рассказал вождю о просьбе Танцующего С Волками, Десять Медведей внимательно слушал. Он заново набил табаком свою трубку, прежде чем сказать что-либо в ответ.

— Ты описал мне, что в его сердце, — просипел наконец старик. — А что в твоем?

Он предложил трубку Трепыхающейся Птице.

— Мое сердце подсказывает мне, что он слишком нетерпелив. Он хочет слишком многого и слишком скоро. Он воин, но не воин дакота. И он никогда не сможет стать полностью одним из нас.

Десять Медведей улыбнулся.

— Ты всегда говоришь хорошо, Трепыхающаяся Птица. И ты хорошо все понимаешь.

Старый воин раскурил свою трубку и передал ее шаману.

— А теперь скажи мне, — произнес старейшина, — зачем тебе понадобился мой совет и будешь ли ты следовать ему?

V

В первый момент это было крайнее огорчение и разочарование. Единственной вещью, с которой можно было сравнить — понижение в звании. Но случившееся сегодня расстроило лейтенанта даже больше, чем офицера могло бы расстроить разжалование. Данбер еще никогда в жизни не был так разочарован.

И еще он был потрясен тем, как быстро прошла эта обида. Это случилось почти сразу после того, как Трепыхающаяся Птица и Стоящая С Кулаком покинули хижину.

Он лежал на новой постели в своем новом доме в раздумьях о происшедшей с ним перемене. Прошло всего несколько минут с того момента, как он услышал решение индейца, а он уже успел и сильно огорчиться, и прийти в себя. Остался только легкий осадок грусти.

«Есть что-то особенное в моем пребывании здесь», — думал Данбер, — «среди этих людей. Это имеет прямое отношение к тому, что я остаюсь чистой душой, не испорченным цивилизацией белых людей».

Трепыхающаяся Птица сделал все очень продуманно. Он пришел, ведя за собой двух женщин, которые несли принадлежности для постели. Одна из них была его жена, вторая — Стоящая С Кулаком. После того, как новая кровать была заправлена, жена удалилась, а оставшиеся трое — Трепыхающаяся Птица, Стоящая С Кулаком и Танцующий С Волками — стояли повернувшись лицом друг к другу в центре хижины.

Индеец никогда не отказывался от принятого им решения, даже если оно могло причинить ему вред. И сейчас он просто начал говорить:

— Будет хорошо, если ты будешь продолжать беседы с Стоящей С Кулаком, когда я уеду. Ты должен делать это в моем вигваме, так, чтобы моя семья могла видеть это. Я хочу, чтобы мои жены знали о тебе все, пока меня не будет. И я хочу, чтобы ты тоже знал все о них. Мне будет лучше, если я буду уверен, что ты присматриваешься за моей семьей и заботишься о ней, когда я далеко от нее. Приходи к моему очагу и ешь, если ты голоден.

Как только приглашение к ужину было сделано, шаман круто развернулся и вышел из хижины. Стоящая С Кулаком последовала за ним.

Наблюдая за их уходом, Танцующий С Волками был удивлен тем, что почувствовал, как его депрессия испаряется. Вместо нее появляется хорошее настроение. Он больше не чувствовал себя маленьким, не имеющим никакого значения человеком в этой деревне. Он вырос в собственных глазах.

Семья Брыкающейся Птицы будет находиться под его защитой, и мысль о том, что он сможет послужить шаману, исполняя эту ответственную роль, была именно тем, о чем он не смел даже мечтать. Он снова сможет быть рядом с Стоящей С Кулаком, и от этого его сердце радостно забилось.

Отряд воинов уйдет на какое-то время. Может быть, их не будет очень долго. Это даст ему возможность выучить множество новых слов из языка дакотов. И во время занятий — он знал это абсолютно точно — он будет узнавать гораздо большее, чем просто язык. Если он будет трудиться очень усердно, то сможет подняться на целую ступень выше к тому времени, когда отряд вернется. Ему нравилась эта идея.

По лагерю разнеслась барабанная дробь. Большой танец, символизирующий прощание с уходящими, уже начинался, и Данбер хотел посмотреть его. Он любил индейские танцы.

Танцующий С Волками скатился с кровати и оглядел свое жилище. Сейчас оно было пустым, но уже до этого момента уже могло бы быть отмечено маленькими, едва заметными следами его жизни. Данберу было приятно думать о вещах, которые могли бы носить отпечаток его существования.

Он вышел через дверь, которой служила откинутая сейчас вверх шкура, и задержался снаружи, остановившись в сгущающихся сумерках. Лейтенант весь день мечтал о своей дальнейшей жизни, новый виток которой должен будет начаться после ужина. Дым от костров, где готовилось кушанье, был густым и клубами поднимался в небо. Запах горящего дерева, смешивающийся с запахом наступающей новизны, благотворно влиял на Данбера.

В голову Танцующего С Волками пришла одна мысль.

— Мне нужно остаться здесь, — сказал он себе, — это намного лучшая идея.

И он направился в ту сторону, откуда раздавался бой барабанов.

Данбер достиг главной улицы и здесь встретился с двумя воинами, которых хорошо знал. Знаками они спросили его, будет ли он танцевать сегодня ночью. Ответ Танцующего С Волками был настолько утвердителен, что заставил мужчин рассмеяться.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

I

Как только отряд покинул лагерь, вся деревня погрузилась в обычные, рутинные заботы. Их жизнь потекла своим чередом: бесконечные передвижения от восхода до заката, которые заставляли прерию казаться единственным местом на Земле.

Танцующий С Волками быстро втянулся в ритм жизни индейцев, и теперь заново переживал все ощущения, которые испытывал, впервые столкнувшись с незнакомым для него миром. Он шел своей дорогой, приятной дорогой мечтателя. Дни, заполненные верховыми поездками в разведку и охотой, были нелегким физическим трудом, но его тело быстро привыкло к этим занятиям, а мышцы от постоянных тренировок еще больше окрепли. Установив для себя определенный распорядок, он обнаружил, что дальнейшие попытки повышения активности будут бесплодны.

Семья Брыкающейся Птицы отнимала у Данбера большую часть времени. Женщины фактически целыми днями занимались работой по лагерю, но лейтенант чувствовал себя обязанным присматривать за ними ежедневно, а также и за детьми, в результате чего он почти не имел свободного времени.

Ветер В Волосах с поклоном преподнес ему хороший колчан со стрелами во время прощального танца. Данбер был в восхищении от этого подарка. Он обратился к воину средних лет, которого звали Каменный Теленок, чтобы тот научил его, как лучше пользоваться этими предметами. Не прошло и недели, как они стали друзьями, и Танцующий С Волками регулярно заходил в вигвам Каменной Ноги.

Он научился быстро, но осторожно готовиться к стрельбе из лука, точно рассчитанными движениями доставая из колчана стрелу и кладя ее на тетиву. Каменный Теленок помог Данберу заучить слова нескольких важных песен, и показал, как надо их петь. Танцующий С Волками наблюдал, как индеец разводил огонь при помощи маленькой веточки и смотрел, как он занимается своим собственным методом знахарства.

Он был желанным учеником и так быстро усваивал все то, чему его учил Каменный Теленок, что индеец добавил к имени Танцующий С Волками некое подобие отчества: Быстрый.

Данбер выезжал в прерию на разведку ежедневно на несколько часов с остальными индейцами. Они ездили группами по три-четыре человека, а за короткое время Танцующий С Волками обрел необходимые навыки и знания. Он умел теперь читать следы, оставленные животными в прерии, и умел определять, какая будет погода.

Бизоны снова появлялись и исчезали одним им присущим, непостижимым образом. То не было ни одного из них на протяжении многих миль, а то, вдруг, группа разведчиков замечала их в таком количестве, что это становилось похоже на какую-то шутку.

По крайней мере, по двум причинам разведка оказывалась успешной: в лагере появлялось свежее мясо и в пределах досягаемости деревни не было замечено врагов.

Всего несколько дней спустя, Данбера заинтересовало, почему все люди не живут в вигвамах? Когда он подумал о тех местах, где сам жил раньше, они казались ему ничем иным, как коллекцией стерильных комнат.

Для него самого индейская хижина стала настоящим домом. Там было прохладно в самый жаркий день, и неважно, какое беспокойство висело в воздухе над лагерем — маленький кусочек пространства внутри вигвама был всегда полон мира и спокойствия.

Данбер полюбил то время, которое он проводил один в этой хижине.

Самым любимым временем суток для него был поздний вечер, и чаще всего в эти часы он сидел у входа в хижину и занимался мелкой работой по хозяйству. Он чистил свои ботинки, приводил в порядок одежду и оружие, и в то же время наблюдал за облаками, которые непрерывно меняли свое очертание. Иногда он с удовольствием вслушивался в легкий посвист ветра.

Без всяких дополнительных усилий эти поздние вечера, проведенные наедине с собой, успокаивали и приводили в порядок его мысли, накопившиеся за день. Голова Данбера становилась легкой, а мысли — свежими, будто рожденными заново.

II

Мало-помалу, незаметно для него самого, в жизни Данбера появилось новое обстоятельство, которое доминировало над остальными.

Это была Стоящая С Кулаком.

Их беседы продолжились снова, на этот раз под не слишком внимательным, но всегда настороженным оком семьи Брыкающейся Птицы.

Шаман оставил инструкции относительно времени и продолжительности уроков, но без самого индейца, который направлял их беседы, ничего не получалось. Танцующий С Волками и Стоящая С Кулаком с трудом находили тему для разговора.

Первые несколько дней уроки главным образом состояли из обмена ничего не значащими фразами.

Впрочем, они лишь следовали той тактике, которая была принята при Трепыхающейся Птице. Женщина все еще была смущена и нерешительна.

Холодность и сухость их первых встреч один на один облегчала ее положение. Она позволяла не напоминать о пробежавшей между ними «черной кошке», и понемногу соединить разорванную нить тех теплых отношений, которые установились между ними в недалеком прошлом. Атмосфера некоторой натянутости позволяла женщине, соблюдая дистанцию, понемногу снова привыкать к Танцующему С Волками.

А Данбер был, в свою очередь, удовлетворен даже этим. Он был готов даже смириться с утомительной скукой этих занятий, лишь бы не разрушить то, что только-только начало связывать их. Чтобы не порвать эту тоненькую ниточку, он пребывал в терпеливом ожидании первые несколько дней, надеясь на лучшее.

Он продолжал узнавать все новое и новое в жизни дакотов, но вскоре для Данбера стало очевидно, что сидя в хижине все утро, он ограничивает время, которое мог бы потратить с большей пользой. Ему хотелось как можно скорее узнать о дакотах все. Как много из того, о чем ему необходимо было знать, оставалось снаружи, вне стен его хижины! А препятствия, создаваемые семьей индейца, были нескончаемы.

Но Данбер продолжал ждать, ни на что не жалуясь, позволяя Стоящей С Кулаком перескакивать через те слова, которые она не могла объяснить.

Однажды вечером, сразу после трапезы, когда женщина не смогла найти слово, чтобы сказать «трава», Стоящая С Кулаком наконец вывела Данбера из вигвама. Одно слово дало начало остальным, и в этот день они прошли через всю деревню, настолько увлеченные учебой, что время пролетело совершенно незаметно. Лишь маленькая мысль об их отсутствии промелькнула на миг и исчезла.

Этот способ повторился и набрал силу в последующие дни. Они стали всеобщим зрелищем — пара собеседником, слоняющихся по деревне, равнодушных ко всему окружающему, кроме тех понятий и предметов, которые касались их непосредственной работы: кость, полог на двери вигвама, солнце, копыта, скребок, собака, шест, небо, ребенок, волосы, одеяло, лицо, далеко, близко, здесь, там, яркий, тусклый… и так далее, и так далее…

С каждым днем язык дакотов все больше укоренялся в Данбере, и совсем скоро Танцующий С Волками уже мог произнести гораздо больше, чем просто слова. В его голове начали складываться предложения, и он ставил слово к слову с усердием, которое все же избавляло его от ошибок.

«Огонь распространяется по прерии».

«Съедобная вода очень полезна для меня».

«Этот человек — кость?»

Данбер был похож на хорошего бегуна, который проигрывает каждый третий забег. Но он удерживался на поверхности трясины, которой для него был новый язык, и благодаря удивительной силе воли делал заметные успехи.

Ни один из промахов не мог поколебать его настроя, и он настойчиво карабкался на твердую почву, выбирался из болота к правильному слову и правильному предложению. В этом ему неизменно помогало чувство юмора и решимость, которая временами делала его смешным.

Они все меньше и меньше оставались в хижине. Снаружи их ждала свобода. Какая-то особенная тишина, необъяснимое спокойствие поселилось в деревне. Это место стало необычайно миролюбивым.

Каждый житель думал о тех воинах, которые отправились в страну пауни, чтобы встретиться с врагами лицом к лицу. Каждый день родственники и друзья мужчин, из которых состоял военный отряд, возносили горячие молитвы в надежде, что они защитят соплеменников на тропе войны. Проходила ночь, и казалось, молитвы стали единственной вещью, в которой заключается будущее всего лагеря, вся его жизнь. Люди молились даже во время еды, при встреча друг с другом и во время работы. Пусть молитвы были коротки, но они значили для индейцев очень много.

Святость, опустившаяся на лагерь и окутавшая его тонкой пеленой, давала возможность Танцующему С Волками и Стоящей С Кулаком уделять еще больше времени их урокам. Погруженные в себя во время ожидания возвращения воинов и вознесения молитв, жители деревни мало внимания обращали на двух белых людей. А белые двигались по деревне с безмятежным, им одним понятным бормотанием, не замечающие ничего вокруг себя.

Мужчина и женщина проводили вместе три-четыре часа ежедневно, не дотрагиваясь друг до друга и не говоря о себе. На первый взгляд, соблюдались обычные формальности. Они вместе смеялись над некоторыми вещами и вместе комментировали такой обычный феномен, как погода. Но чувства, их взаимная симпатия — это всегда оставалось в тайниках их сердец. Стоящая С Кулаком была существом, очень осторожно относящимся к своим чувствам, и Танцующий С Волками уважал в ней это качество.

III

Через две недели после ухода отряда произошли глубокие изменения.

В один из поздних вечеров, после долгой поездки под палящим солнцем, Танцующий С Волками вернулся в вигвам Брыкающейся Птицы, но никого в нем не нашел. Решив, что вся семья отправилась к реке, он тоже собрался спуститься к воде.

Жены Брыкающейся Птицы оказались там. Они купали детей. Но Стоящей С Кулаком Данбер на берегу не заметил. Он пробыл на берегу реки достаточно долго для того, чтобы дети успели обрызгать его с головы до ног, а потом поднялся по крутому берегу и направился к деревне.

Солнце все еще палило нещадно, и когда он увидел беседку, мысль о ее тенистой прохладе целиком захватила его.

Лейтенант уже переступил порог и дошел почти до центра, когда вдруг осознал, что в беседке уже кто-то есть. Это была Стоящая С Кулаком. Их обычные ежедневные занятия уже закончились сегодня, и теперь, столкнувшись здесь случайно, оба были смущены.

Танцующий С Волками сел на почтительном расстоянии от женщины и поздоровался с ней.

— Я… там… сегодня очень жарко, — ответила она, будто извиняясь за свое присутствие.

— Да, — согласился Данбер, — очень жарко.

И хотя последовавший за этими словами жест был совсем необязателен, Данбер провел рукой по лбу, будто вытирая пот. Это был глупый способ доказать женщине, что и она — из-за жары.

Но, сделав это фальшивое движение, Танцующий С Волками взял себя в руки. Внезапно он почувствовал крайнюю необходимость сказать Стоящей С Кулаком, что творится в его душе.

И он начал говорить. Он рассказал ей, как он смущен. Рассказал, как хорошо ему здесь, у дакотов. Рассказал о хижине, и о том, как хорошо, что она у него есть. Он взял свое нагрудное украшение в обе руки и сказал, что думает о нем — для Данбера это костяное украшение было чем-то особенным, в какой-то степени даже великим. Он приложил трубочки, постукивающие друг о друга, к своей щеке, и произнес:

— Я люблю его.

Потом он сказал:

— Но я белый… И я солдат. Хорошо это для меня или плохо — быть здесь? Может быть, я просто глупец? Я глупец?

Данбер заметил напряженное внимание в ее взгляде.

— Это нет… Я не знаю, — ответила женщина.

В беседке воцарилась тишина. Лейтенант заметил, что женщина ждет, ждет продолжения его горячей речи.

— Я не знаю, куда идти, — тихо произнес он. — Я не знаю, где мне нужно быть.

Стоящая С Кулаком медленно повернула голову и, уставясь в дверной проем, так же тихо сказала:

— Я знаю.

Она собиралась с мыслями, а может, думала о чем-то своем, все так же глядя на улицу, где уже наступал вечер.

Неожиданно Данбер выговорил:

— Я хочу быть здесь.

Женщина резко обернулась и посмотрела на него. Ее лицо казалось огромным. Заходящее солнце окрасило ее щеки легким румянцем. Ее глаза, широко раскрытые и переполненные чувствами, казалось, отражали солнечный мягкий свет и пылали таким же заревом, как закат.

— Да, — сказала она, хорошо понимая то, что чувствовал Данбер.

Женщина уронила голову на грудь. Когда она подняла глаза, Танцующий С Волками почувствовал комок в горле. Подобное ощущение он уже испытывал однажды, когда остался с Тиммонсом в прерии. Ее глаза были великодушны и полны такой красоты, которую лишь немногие могли видеть. Они были вечны.

Танцующий С Волками влюбился в них, едва только увидел свет, который они излучали.

Стоящая С Кулаком тоже уже любила. Это произошло в тот момент, когда он начал говорить. Конечно, нс сразу, но постепенно, маленькими шажками, она приближалась к этому, пока наконец нс стало глупо отрицать очевидное. Она видела себя в нем. Женщина поняла, что они могут быть одним целым.

Они еще немного поговорили, а потом вдруг затихли. Мужчина и женщина смотрели на заходящее солнце, палящие лучи которого неожиданно помогли им объясниться, и каждый из них знал, что чувствует другой. Им уже не нужны были слова.

Очарование этого вечера было нарушено маленьким мальчиком, сыном Брыкающейся Птицы. Он возник в дверном проеме, заглянул внутрь и поинтересовался, что они здесь делают.

Стоящая С Кулаком улыбнулась этому наивному вторжению и сказала на языке дакотов:

— На улице очень жарко. Мы сидим в тени.

Эта фраза имела такой всеобъясняющий смысл, что мальчуган вошел и плюхнулся на колени Танцующего С Волками. Несколько минут они поиграли, изображая борьбу, но это хулиганство продолжалось недолго.

Малыш неожиданно сел и сообщил Стоящей С Кулаком, что он хочет есть.

— Хорошо, пойдем, — произнесла женщина и взяла мальчика за руку.

Она посмотрела на Танцующего С Волками.

— Поешь?

— Да, я голоден, — ответил он.

Они, толкаясь, вышли из беседки и направились в вигвам Брыкающейся Птицы разводить огонь.

IV

Первым в списке дел сегодня у Данбера стояло посещение Каменной Ноги. Рано утром он уже входил в хижину индейца, и был немедленно приглашен сесть и разделить с ним завтрак.

После того, как с едой было покончено, мужчины вышли наружу поговорить, в то время как Каменный Теленок будет вытачивать новые стрелы. Исключая Собранную В Кулак, это был самый искушенный разговор, который Данбер когда-либо с кем-то вел.

Каменный Теленок был поражен, что этот человек — Танцующий С Волками — такой новый среди них, уже говорит на их языке, языке дакотов, и говорит хорошо.

Старый воин заметил также, что Танцующему С Волками что-то нужно. Когда дискуссия вдруг перешла на Собранную В Кулак, индеец понял, что это именно то, о чем Данбер пришел поговорить.

Танцующий С Волками пытался придать своим фразам так мало значения, насколько это вообще было возможно. Но Каменный Теленок был слишком старой и хитрой лисой, чтобы не догадаться, ответы на задаваемые вопросы очень важны для его визитера.

— Стоящая С Кулаком замужем? — небрежно поинтересовался Данбер.

— Да, — ответил Каменный Теленок.

Эта новость ошарашила Данбера. Его будто обухом ударили по голове. Он молчал.

— Где ее муж? — наконец смог он выдавить из себя относительно равнодушно. — Я никогда не вижу его.

— Он мертв.

Это была одна из тех простых вещей, о которой Данбер не затруднился подумать.

— Когда он умер? — спросил лейтенант.

Каменный Теленок оторвался от работы.

— Не пристало индейцу говорить о мертвых, — ответил он, — но ты новичок, и я расскажу тебе. Это случилось в то время, когда был вишневый месяц, летом. Она горевала о нем в тот день, когда ты нашел ее в прерии и принес сюда.

Танцующий С Волками больше не задавал вопросов, но Каменный Теленок уже не хотел останавливаться и выложил еще несколько фактов. Он не забыл упомянуть о том, что мертвый мужчина принадлежал знатному роду их племени, и рассказал Данберу, почему у него и Стоящей С Кулаком не осталось детей.

Чувствуя необходимость переварить услышанное, Танцующий С Волками поблагодарил своего информатора и ушел.

Каменный Теленок подумал было, может ли что-либо произойти между этими людьми, но, решив, что это не его дело, спокойно вернулся к своей работе.

V

Танцующий С Волками знал неплохое средство, которое он уже не раз использовал. Оно всегда помогало ему освежить мысли. Он отправился в стадо пони, нашел там Киско и покинул деревню. Лейтенант знал, что женщина будет ждать его в вигваме Брыкающейся Птицы, но мысли так плясали у него в голове, что он не мог себе представить, что он ей скажет, не мог даже подумать о том, чтобы встретиться с ней сейчас.

Данбер отправился вниз по реке и, проскакав милю или две, решил поехать в Форт Сэдрик. Он не был там почти две недели и чувствовал смутное, импульсивное желание съездить туда, будто каким-нибудь странным образом это место сможет подсказать ему что-либо.

Даже находясь на приличном расстоянии, Данбер смог заметить, что поздние летние грозы окончательно разрушили навес. Он был сорван почти со всех жердей. Сама ткань — грубый брезент — была порвана во многих местах, а то, что от нес осталось, хлопало на ветру как оборванные паруса призрачного «Летучего Голландца».

Два Носка сидел в ожидании у края скалы, и лейтенант бросил старому приятелю кусок вяленого мяса, который он принес с собой, чтобы было чем подкрепиться. Но сейчас он не был голоден.

Полевые мыши проскочили у него под ногами, когда Данбер переступил порог склада продовольствия. Они прогрызли ту единственную вещь, которую он оставил — холщовый мешочек с заплесневевшими сухарями.

В дерновой хижине, которая была его домом, он улегся на маленькую постель и провел на ней несколько минут, глядя на обшарпанные, полуобвалившиеся стены.

Лейтенант снял с колышка в стене отцовские карманные часы, намереваясь забрать их с собой. Но, посмотрев на них несколько секунд, повесил обратно.

Его отец умер шесть лет назад. Или семь? А мать умерла еще раньше. Данбер сейчас не мог восстановить в памяти детали их жизни, их общей жизни втроем. Но люди… Родители казались похожими на людей, ушедших сотни лет назад.

Лейтенант заметил свой журнал, лежащий на одном из походных стульев, и взял его в руки. Он был давно заброшен, записи были разрознены, и иногда встречались просто чистые пропущенные листы. Эта вещь тоже казалась теперь старой и давно ушедшей в небытие, как пустое напоминание о прошлой жизни.

Листая страницы, Данбер иногда не мог удержаться от смеха над тем, что он сам же и писал. Но теперь он смотрел на прошедшее с другой точки зрения. Его жизнь изменилась, он принял обновление как нечто очень естественное, и кусочки записей оставались единственным, что запечатлело эту трансформацию. Сейчас Данбер испытывал всего лишь любопытство и не задумывался о будущем. Ему было забавно следить, как далеко он ушел от того Данбера, которым был до встречи с индейцами.

Когда он добрался до окончания, осталось еще несколько чистых листов, и у него появилась причудливая идея. В этом месте, после всего написанного, обязательно должен быть постскриптум. Возможно, какой-нибудь необычный, даже таинственный, и в то же время понятный.

Данбер поднял глаза и задумался. Напротив, на стене дерновой хижины, он увидел ее, ее одну. Он ясно различал мускулистые икры, показывающиеся при ходьбе из-под ее замшевого платья. Видел длинные, красивые кисти, которые плавно и грациозно скользили в рукавах. Видел ложбинку между се грудей, теряющуюся в вырезе платья. Видел высокие скулы и густые, выразительные брови, копна стянутых на затылке темно-каштановых волос венчала ее облик.

Он подумал о ее внезапных вспышках гнева и об ореоле света, обрамляющем ее лицо в беседке. Он думал о ее скромности и застенчивости, о благородстве и боли.

Все, о чем он думал и что видел, восхищало его.

Когда взгляд Данбера опустился на раскрытый перед ним на чистой странице дневник, он уже знал, что написать. Его переполняла радость, когда то, что он видел, ожило в словах.

Позднее лето, 1863.

Я люблю Собранную В Кулак.

Танцующий С Волками.

Он закрыл журнал и осторожно положил его на середину кровати, допуская самонадеянную мысль, что оставит его для потомков как неразрешимую загадку.

Выйдя наружу, Танцующий С Волками был рад обнаружить, что Два Носка исчез. Зная, что уже никогда нс увидит его снова, Данбер вознес молитву к его прародителю Волку, желая своему приятелю хорошей жизни на все оставшиеся ему годы.

Потом он вскочил на спину Киско, выкрикнул прощальные слова по дакотски и уехал прочь, сразу дав Киско поводья и перейдя в самый быстрый галоп.

Когда Танцующий С Волками взглянул через плечо в сторону Форта Сэдрик, он увидел только уходящую за горизонт прерию.

VI

Она ждала не меньше часа, пока, наконец, одна из жен Брыкающейся Птицы спросила:

— Где Танцующий С Волками?

Ожидание казалось ей ужасно тяжелым. По ее мнению, прошла уже целая вечность с тех пор, как он уехал. Каждая минута была заполнена мыслями о нем. Когда был задан этот вопрос, она попыталась так составить ответ, чтобы ее чувства были скрыты тоном и словами. Но она только смогла выговорить:

— О, да… Танцующий С Волками. Нет, я не знаю, где он.

И тогда она вышла наружу, чтобы спросить кого-нибудь из жителей. Ей сказали, что видели его выезжающим из деревни ранним утром. Он направлялся к югу. И женщина сразу догадалась, что Танцующий С Волками поехал в Форт белых людей.

Не желая знать, зачем он отправился туда, она заставила себя приняться за неоконченную работу. Женщина сидела и расшивала бисером седельные сумки, стараясь не обращать внимания на звуки, которыми был полон лагерь. Сейчас се мысли сосредоточились только на нем одном.

Но этого было уже недостаточно для нее.

Стоящая С Кулаком хотела оказаться с ним наедине хотя бы в мыслях, и после обеда, по широкой, главной тропе она спустилась к реке.

Обычно здесь было спокойно в послеобеденное время. Сейчас женщина была рада убедиться, что на берегу никого нет. Она сняла свои мокасины и ступила на толстое бревно, которое служило чем-то вроде мостика. Усевшись на него, Стоящая С Кулаком опустила ступни в прохладные речные струи.

Ветерок едва обдувал ее, но и этого было достаточно, чтобы умерить дневную жару. Женщина сложила руки вместе, расслабила плечи и сидела так, уставившись на медленно текущую реку сквозь полуприкрытые веки.

Если бы он пришел сейчас к ней. Если бы только посмотрел на нее своими честными, не умеющими лгать глазами и рассмеялся бы своим веселым смехом, а потом позвал бы ее за собой… Она бы тотчас же, не колеблясь, пошла бы за ним — неважно куда.

Вдруг ей вспомнилась их первая встреча. Она всплыла в памяти так ярко, будто это было вчера. Возвращение в деревню, полубессознательное состояние, ее кровь, которой Данбер был перепачкан с головы до ног. Стоящая С Кулаком вспомнила безопасность, которую почувствовала тогда, его руки, обвивающие ее стан, и свое лицо, плотно прижатое к сильно пахнущему фабричному сукну его кителя.

Теперь она начала осознавать, что это значило. Стоящая С Кулаком поняла, что ее настоящие чувства и то, что она почувствовала тогда, идентичны. В ту их встречу они были лишь семенами, спрятанными до поры до времени, и тогда она еще не знала, что это значит. Но Великий Дух знал. Он заставил эти семена прорасти. Великий Дух при помощи своей великой тайны поощрял их, питал соками каждый шаг жизненного пути двух белых людей.

Да, именно это она сейчас чувствовала. Безопасность и спокойствие. И женщина знала, что это — не чувство безопасности перед лицом врага или перед стихией, и не чувство безопасности во время грозы или ранения. И тем более это не имело отношения к ее физическому состоянию. Это была безопасность, которая поселилась в ее сердце. И она была там все время.

«В этой жизни случаются редчайшие вещи, — думала женщина. — Великий Дух привел нас друг к другу.»

Она с увлечением нанизывала одну мысль на другую, представляя, как бы все происходило у нее с Танцующим С Волками. Неожиданно женщина услышала слабые всплески воды в нескольких футах от себя.

Он сидел на корточках на маленькой полоске земли, вдающейся в реку, и плескал себе на лицо воду медленными, размеренными движениями. Он посмотрел на Собранную В Кулак и, не обращая внимания на струйки, стекающие с его лица, улыбнулся, совсем как ребенок.

— Привет, — сказал он. — Я был в Форте.

Танцующий С Волками сказал это так, будто они прожили вместе всю свою жизнь. И Стоящая С Кулаком ответила таким же тоном:

— Я знаю.

— Мы можем поговорить? — задал Данбер вопрос.

— Да, — произнесла она, — я ждала тебя, чтобы сделать это.

Наверху, в начале тропы, послышались чьи-то голоса.

— Куда мы пойдем? — спросил Данбер.

— Я знаю место, — уверенно сказала женщина.

Она быстро вскочила на ноги и, увлекая за собой Танцующего С Волками, повела его по старой тропке, которую она уже выбрала однажды. Это было в тот день, когда Трепыхающаяся Птица попросил ее вспомнить язык белых.

Они шли в тишине. Единственными звуками, которые ее нарушали, были отзвуки их собственных шагов, шелест листьев да пенис птиц, которые кишели в камнях.

Их сердца учащенно бились в предчувствии того, что должно будет произойти и в ожидании ответа на вопрос: где и когда это случится?

Уединённое, хотя и открытое место, где Стоящая С Кулаком взывала к прошлому, наконец появилось перед ними.

Все так же молча они сели на землю, покрытую травой, перед зарослями высокого травостоя, обращенного к реке.

Они не могли говорить. Казалось, все звуки куда-то исчезли и над этими двумя повисла звенящая тишина. Все замерло.

Стоящая С Кулаком наклонила голову и вдруг увидела на левой штанине брюк Танцующего С Волками расползшийся шов. Рука Данбера уперлась в бедро на полпути от дыры.

— Они порвались, — прошептала женщина, слегка прикоснувшись пальцами к тому месту, где была видна прореха. И как только ее рука легла на бедро мужчины, она уже не могла сдвинуть ее. Маленькая ладонь неподвижно замерла на месте.

Как будто под воздействием невидимой силы их головы мягко коснулись друг друга. Пальцы переплелись. Эти прикосновения вызвали у обоих такое ощущение, будто это был сам секс. Вряд ли возможно мысленно вернуться к последовательности того, что произошло потом, но в следующую секунду они обменивались поцелуем.

Это был не тот длинный, страстный поцелуй, которым обмениваются любовники. Губы двух белых из лагеря дакотов только слегка соприкоснулись.

Но это едва ощутимое прикосновение еще больше разожгло любовь в их сердцах и укрепило ее.

Они прижались друг к другу щеками, и когда каждый из них почувствовал запах другого, оба окунулись в свои грезы. В мечтах они уже занимались любовью, и теперь сон стал явью. Когда все закончилось, и они лежали рядом под большим хлопковым деревом, Танцующий С Волками заглянул в глаза своей любимой и увидел в них слезы.

Он ждал очень долго, но женщина не хотела говорить ничего.

— Скажи мне, — прошептал он.

— Я счастлива, — ответила Стоящая С Кулаком. — Я счастлива, что Великий Дух позволил мне жить так долго.

— Я испытываю те же чувства, что и ты, — произнес Данбер, и его глаза наполнились влагой.

Тут женщина плотно прижалась к нему и заплакала, а он крепко прижимал ее к себе, пока она всхлипывала, не стесняясь радости, которая сбегала сейчас по ее щекам.

VII

Они любили друг друга весь вечер, подолгу разговаривая в перерыва. Тени наконец опустились на землю и упали на травостой, среди которого лежали влюбленные. Танцующий с Волками и Стоящая С Кулаком сели, одновременно подумав о том, что их отсутствие будет замечено, если они останутся здесь еще, пусть даже совсем ненадолго.

Они наблюдали за сверканием водяных струй в закатном свете, когда Данбер произнес:

— Я говорил с Каменной Ногой… Я знаю, почему ты убежала в тот день… тогда… я спросил тебя, замужем ты или нет.

Женщина поднялась и развела руками. Данбер тоже хотел встать, но женщина жестом остановила его.

— Я хорошо жила с ним. Он ушел, потому что должен был придти ты. Вот как я думаю сейчас.

Стоящая С Кулаком пошла чуть впереди Данбера, покидая поляну, а потом они поравнялись и возвращались в деревню, то и дело поглядывая друг на друга. Дойдя почти до главной тропы, они услышали голоса, доносящиеся из деревни, и остановились, прислушиваясь. Широкая, основная дорога находилась прямо перед ними.

Взявшись за руки, влюбленные чисто интуитивно спрятались в зарослях кустарника и, как если бы это могло помочь им преодолеть ночную разлуку, слились в единое целое, крепко прижавшись друг к другу. Они были вместе всего мгновение, успев лишь быстро обменяться прощальными поцелуями.

В двух шагах от главной дороги, ведущей в деревню, они снова остановились. Оба вдруг смутились, и женщина прошептала на ухо своему спутнику:

— Я сейчас ношу траур, и наши люди не одобрят такие отношения, если узнают о том, что мы любим друг друга. Мы должны бережно охранять наши чувства и быть осторожными, пока не придет время всем узнать об этом.

Данбер понимающе кивнул в ответ, каждый тяжело вздохнул, и женщина скользнула между ветвей.

Танцующий С Волками постоял еще минут десять, скрытый густой листвой, а потом последовал за ней. Он был рад обнаружить, что вокруг никого нет, и что он поднимается по склону холма, направляясь в деревню, в полном одиночестве.

Данбер прошел прямо в свой вигвам и сел на постель. Он смотрел сквозь дверной проем на то, что еще задержало солнечные лучи и было заметно в наступающих сумерках. Он грезил снова и снова об их вечере среди высоких трав, у хлопкового дерева.

Когда совсем стемнело, лейтенант откинулся на спину, вытянувшись на толстом одеяле, и осознал наконец, что до сих пор сильно возбужден. Поворачиваясь на бок, он уловил запах нижнего белья любимой им женщины, исходящий от одной из его рук. Надеясь, что аромат продержится всю ночь, он провалился в глубокий сон.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

I

Следующие несколько дней Танцующий С Волками и Стоящая С Кулаком пребывали в эйфории. На их губах постоянно играли улыбки, их щеки раскраснелись от удовольствия и романтических приключений, выпавших на их долю. Куда бы они ни шли, их ноги, казалось, не касаются земли.

В присутствии посторонних они были сдержанны и заботились о том, чтобы случайным взглядом или словом не обнаружить охватившую их страсть. Они так приспособились скрывать свою тайну, что лингвистические уроки стали даже больше похожи на деловые встречи, чем раньше. Если они оставались в хижине наедине, они использовали этот шанс. Их руки сплетались, а пальцы нежно рассказывали о любви. Но чем чаще им удавалось одарить друг друга лаской, тем большего им хотелось.

Они пытались встречаться по крайней мере раз в день, обычно у реки. Но так не могло продолжаться долго, потому что для того, чтобы найти уединённое место, требовалось время. И Стоящая С Кулаком всегда беспокоилась, что их в конце концов обнаружат.

С самого начала их не покидала мысль о женитьбе. Это было то, чего они оба желали от всей души. «И чем скорее это произойдет, тем лучше», — считали они. Но вдовство Стоящей С Кулаком служило главным и единственным препятствием. По обычаям дакотов период, когда женщина носит траур по погибшему мужу, неограничен. Отменить траур может только отец женщины. Но так как у Стоящей С Кулаком не было отца, то воин, который дал ей начальное воспитание в племени, мог заменить его и взять на себя эту ответственность. В случае Стоящей С Кулаком она могла ожидать освобождения от соблюдения траура только от Брыкающейся Птицы. Он один мог сказать, когда она перестанет быть вдовой. И это могло занять слишком много времени.

Танцующий С Волками старался успокоить свою любимую. Он убеждал се, что все устроится и не о чем волноваться. Но она все же беспокоилась. Во время одного из приступов такой депрессии Стоящая С Кулаком предложила убежать вместе из лагеря. Но Данбер только рассмеялся над этой идеей и больше они об этом не заговаривали.

Влюбленные использовали любую возможность, чтобы побыть вдвоем. Дважды за четыре дня после их прогулок на реку женщина в предутренней темноте покидала вигвам Брыкающейся Птицы и не заметно проскальзывала в хижину Танцующего С Волками. Там они лежали рядом, ожидая первого луча солнца, и шептались. Им о многом нужно было поговорить. Обнаженные тела сливались в одно под тяжелым одеялом.

В конце концов, они вели себя так, как и следовало ожидать от двух людей, полностью захваченных в плен страстным чувством, всепоглощающей любовью. Они были полны достоинства, осторожны и дисциплинированы.

В лагере каждый, кто достаточно долго прожил на земле, чтобы понимать, на что похожа любовь между мужчиной и женщиной, видел ее признаки на лицах Стоящей С Кулаком и Танцующего С Волками.

Большинство индейцев не находили в своем сердце осуждения, несмотря на обстоятельства. Те немногие, которые могли бы осудить этих двоих за их поступок, держали рот на замке. Самое важное, что взаимное притяжение Танцующего С Волками и Стоящей С Кулаком не представляло угрозы для жителей деревни. Даже старейшины, самые мудрые люди из племени дакота, отмечали про себя, что в отношениях этих двоих явно виден потенциальный союз.

А кроме того, они оба были белые.

II

На пятую ночь, после встречи у реки, Стоящая С Кулаком должна была снова непременно увидеть Данбера. Она выжидала, пока в вигваме Брыкающейся Птицы все уснут. После того, как хижина наполнилась звуками легкого посапывания, женщина еще подождала некоторое время, чтобы убедиться, что ее уход останется незамеченным.

Неожиданно она уловила в воздухе запах дождя, очень явный и густой. В этот момент возбужденные вскрики разорвали тишину и спокойствие. Голоса были настолько громкими, что разбудили всех в хижине. Через несколько секунд жены Брыкающейся Птицы, а вместе с ними и Стоящая С Кулаком поспешили выскочить наружу.

Что-то произошло. Вся деревня была на ногах. Женщина быстро спустилась по главной улице в толпе других жителей. Головы людей были обращены в сторону огромного костра, который, казалось, и был центром внимания. В неразберихе она напрасно искала взглядом Танцующего С Волками. Она смогла его увидеть только тогда, когда приблизилась к огню.

Пробираясь сквозь скопление народа друг к другу, женщина заметила новых индейцев, беспорядочной кучкой теснившихся у костра. Их было около полудюжины. Еще несколько человек растянулись у огня, и некоторые из них были мертвы, а некоторые ужасно ранены. Это были индейцы племени манданы, давние друзья дакотов и их партнеры по охоте.

Шестеро мужчин, оставшихся невредимыми, обезумели от страха. Они беспокойно жестикулировали, знаками беседуя с Десятью Медведями и двумя-тремя его ближайшими советниками. Присутствующие здесь остальные жители деревни стояли в безмолвии и ожидании, наблюдая за рассказом индейцев манданов.

Стоящая С Кулаком и Танцующий С Волками почти добрались друг до друга, прокладывая себе путь в толпе, когда женщины пронзительно закричали. В следующий момент собрание распалось, разделившись на группки. Женщины побежали к своим хижинам, таща за собой детей, в панике не забывая позаботиться о других. Воины обступили Десять Медведей, и только одно слово срывалось с губ каждого. Оно катилось по деревне, нарастая и превращаясь в оглушительный рев одновременно с раскатами грома, которые раздались из темноты небес у них над головами.

Это было слово, которое Танцующий С Волками знал очень хорошо. Он слышал его много раз в разговорах и рассказах индейцев.

«Пауни».

Стоящая С Кулаком находилась сбоку от него, когда Данбер придвинулся вплотную к воинам, окружившим старого вождя. Женщина пересказала ему на ухо то, что они оба увидели и рассказывала о том, что случилось с манданами.

Они выехали в прерию маленьким отрядом. Их насчитывалось не более двадцати человек, и они искали бизонов в десяти милях к северу от лагеря дакотов. Их атаковал огромный военный отряд пауни. Тех было, по крайней мере, восемьдесят человек, а может быть, и больше. Пауни напали на закате солнца, когда только-только занялась вечерняя заря. Ни один из манданов не смог бы спастись, если бы не наступающая темнота и не хорошее знание местности.

Они прикрывали свое отступление, насколько это было возможно, но в борьбе с такой армией это было только делом времени. Пауни окружили их лагерь. Вполневозможно, что в настоящий момент их воины уже выходят на новые позиции. Манданы считали, что у дакотов есть несколько часов на подготовку, а потом будет атака. «Скорее всего, на восходе», — пришли после обсуждения к единому мнению воины обоих племен.

Десять Медведей начал отдавать приказы, которые ни Стоящая С Кулаком, ни Танцующий С Волками не смогли расслышать.

По выражению лица старейшины легко было догадаться, что он обеспокоен. Десять самых искусных и отважных воинов сопровождали Брыкающуюся Птицу и Ветра В Волосах, и их не было в лагере в нужный момент. Те мужчины, которые остались, были хорошими бойцами, но если придет восемьдесят воинов пауни, количество сражающихся на стороне дакотов окажется ничтожно мало.

Собравшиеся у костра разделились на любопытные анархические отряды: небольшие кучки воинов в различных направлениях вышагивали позади мужчин, которые, как казалось бойцам, будут лучшими лидерами для них.

Танцующий С Волками испытывал тяжелое чувство. Все казалось ему таким дезорганизованным. Интервалы между раскатами грома над головой сокращались и дождь неминуемо собирался пролиться сплошным потоком. Это помогло бы пауни незаметно подойти вплотную к лагерю дакотов.

Но теперь это был и его лагерь тоже. И Данбер бросился за Каменным Теленком с одной-единственной мыслью в голове.

— Я последую за тобой, — сказал Данбер, когда наконец настиг индейца и схватил за руку.

Каменный Теленок взглянул на него с сожалением и некоторой долей иронии.

— Это будет трудная битва, — произнес он в ответ на пылкую просьбу Танцующего С Волками. — Пауни никогда не приходят за лошадьми. Они приходят за кровью.

Данбер кивнул, полностью подтверждая свою готовность.

— Собери все свое оружие и приходи в мой вигвам, — приказал старый индеец.

— Я все принесу, — сорвалось с губ Стоящей С Кулаком, и женщина побежала к хижине Данбера, предоставив Танцующему С Волками возможность последовать за Каменной Ногой прямо сейчас. Подол платья бился и закручивался вокруг ее коленей, пока она бежала.

Танцующий С Волками пытался в это время подсчитать, сколько зарядов для ружья имеется в его распоряжении и сколько осталось патронов к тяжелому револьверу военно-морских сил. Вдруг он вспомнил нечто такое, что заставило его остановиться.

— Каменный Теленок! — закричал он. — Каменный Теленок!

Воин обернулся и посмотрел на Данбера.

— У меня есть винтовки, — выдохнул Танцующий С Волками. — В земле, недалеко от Форта белых людей есть много винтовок.

Оба немедленно развернулись и поспешили обратно к костру.

Десять Медведей все еще расспрашивал охотников племени манданов.

Бедные, несчастные люди, уже находившиеся на полпути к помешательству от мысли, что скоро им предстоит расстаться с жизнью, вздрогнули при появлении Танцующего С Волками и начали быстро переговариваться друг с другом. Понадобилось некоторое время, чтобы их успокоить.

На лице старейшины при словах Каменной Ноги о том, что есть винтовки, появилась гримаса.

— Какие винтовки? — спросил он беспокойно.

— Оружие белых солдат… винтовки, — пояснил Танцующий С Волками.

Для Десяти Медведей это решение было не из легких. Хотя он и доверял Танцующему С Волками, было что-то в его старой крови дакота, что предостерегало его. Индейцы не должны слепо доверять белым людям. Винтовки находились в земле, и их нужно было выкопать оттуда. На это требовалось время. А пауни могли быть уже совсем близко, и каждый человек, способный защитить жителей деревни, был на счету. До Форта белых людей неблизкий путь. К тому же в любую минуту мог начаться дождь.

Но, с другой стороны, бой приближался и был неминуем. Старый индеец знал, что оружие такого рода может оказать неоценимую им услугу. Вполне возможно, что у пауни не так много огнестрельного оружия, и тогда шансы дакотов вырастут. До рассвета еще далеко и времени достаточно, чтобы съездить в Форт белых и вернуться обратно до восхода солнца.

— Винтовки в ящиках… и они укрыты ветками, — сказал Танцующий С Волками, прерывая течение мыслей Десяти Медведей. — Нам нужно всего несколько человек и вьючных пони, чтобы доставить оружие в деревню.

Старый индеец должен был решиться на это рискованное предприятие. Он велел Каменного Теленка взять Танцующего С Волками, еще двух человек и шесть пони: четырех — для всадников, двух — для того, чтобы привезти винтовки. Они приказал им отправиться и, следовательно, вернуться как можно быстрее.

III

Когда Танцующий С Волками добрался до своей хижины, Киско уже стоял у входа в нее, полностью запряженный. Внутри был разведен огонь, и Стоящая С Кулаком хлопотала у очага, смешивая что-то в маленьком горшочке.

Его оружие — ружье, большой револьвер, лук и колчан, полный стрел, а также нож с длинным лезвием — было аккуратно разложено на полу.

Данбер засовывал за пояс револьвер, когда женщина подошла к нему, держа в руках горшочек.

— Повернись ко мне лицом, — скомандовала она.

Он замер и стоял так, а Стоящая С Кулаком опустила палец в посудину с каким-то красным веществом.

— Это должен делать ты, но сейчас нет времени, и к тому же, ты не знаешь, как это делается. Я сама сделаю это, — проговорила женщина торопливо.

Быстрыми, уверенными движениями она провела единственную горизонтальную линию вдоль его лба и две вертикальных на каждой щеке. Используя палец вместо кисти, она, помимо этого, точками обозначила волчью лапу на одной из щек, завершив этим отпечатком проведенную вертикальную линию. Потом она отступила на шаг, чтобы взглянуть на свою работу.

Удовлетворенная, она утвердительно кивнула, видя, что Танцующий С Волками перекидывает через плечо лук и колчан со стрелами.

— Ты умеешь стрелять? — спросил он.

— Да, — ответила женщина.

— Тогда возьми это, — он протянул ей ружье.

Не было никаких объятий и слов прощания.

Он просто вышел из вигвама, вскочил на Киско и уехал.

IV

Они удалялись от реки, выбирая по возможности кратчайший и прямой путь через царство трав.

Небо было угрожающим. Казалось, целых четыре грозы собрались вместе и решили разразиться одновременно. Вспышки молний сверкали вокруг, словно залпы артиллерийских орудий.

Маленькая группа людей вынуждена была остановиться, обнаружив, что один из вьючных пони отстал. Когда он был найден и возвращен, Танцующему С Волками пришла в голову обжигающая мысль. Что если он не сможет найти винтовки? Он очень долго не видел бизонового ребра, которым сам обозначил тайник. Даже если он и остался стоять воткнутым в том месте, где Данбер его оставил, его будет нелегко найти. Лейтенант глухо застонал от реальности такой перспективы.

Дождь начался с крупных, тяжелых капель. Люди к этому моменту уже достигли Форта. Танцующий С Волками повел своих спутников в ту сторону, где, как он думал, находится тайник. Но в темноте он ничего не мог разглядеть. Тогда Данбер объяснил индейцам, что именно нужно искать, и квартет воинов разъехался на пони в разные стороны, выискивая поблизости высокую траву с торчащим из нее белым куском кости.

Дождь усилился, прошло десять минут с начала поисков, но ребро так и не было найдено. Поднялся ветер, и сполохи молний разрывали небо каждые несколько секунд. Эти вспышки достигали земли и, отражаясь от мокрой травы, ослепляли людей.

После двадцати минут бесплодных поисков сердце Танцующего С Волками ушло в пятки. Они сейчас ползли по той же самой земле, и все еще ничего…

За ревом стихии, в котором слились завывания ветра, шум дождя и раскаты грома, ему послышалось, что под копытами Киско что-то хрустнуло.

Танцующий С Волками позвал остальных и соскользнул со спины лошади. Вскоре все четверо стояли на четвереньках, упираясь коленями в мокрую землю и ощупывая ее руками сквозь траву.

Внезапно Каменный Теленок вскочил с колен. Он размахивал длинной белой костью, которая раньше принадлежала бизону.

Танцующий С Волками стоял на том месте, где было обнаружено ребро, и ждал следующей молнии. Когда небо озарилось, он быстро взглянул на старые строения Форта Сэдрик и, используя их как ориентир, направился медленно к северу, ступая шаг за шагом в высокой траве.

Через несколько футов земля вдруг промялась под одним из его сапог, и он выкрикнул в темноту, подзывая товарищей. Мужчины опустились рядом с ним, помогая копать. Земля легко поддавалась и, благодаря общим усилиям, минуту спустя два длинных деревянных ящика с винтовками были извлечены из своей грязной могилы.

V

Всего полчаса они находились в пути, направляясь обратно в лагерь. В этот момент дождь обрушился на людей со всей силой, проливая потоки воды на головы всадников и на их лошадей. В этом сплошном водопаде ничего невозможно было разглядеть, и четверо мужчин, присматривающих за двумя животными, которые тащили на своих спинах через равнину тяжелый груз, вынуждены были буквально нащупывать дорогу.

Осознавая всю важность возложенной на них миссии, они ни разу не остановились. Каждый думал только о том, как бы скорее добраться до деревни, и возвращение заняло удивительно мало времени.

Когда наконец деревня появилась в поле их зрения, гроза начала стихать. Над низкими тучами возникло несколько просветов пусть еще не голубого, но уже светло-серого цвета. В первых лучах зари, на границе штормовой ночи и зарождающегося дня, маленький, промокший насквозь отряд с облегчением заметил, что деревня все еще в неприкосновенности.

Люди начали спускаться к реке по тропе, ведущей к лагерю и продолжающейся на другом берегу. Вдруг вспышка молнии ударила в реку выше по течению, на две или три секунды осветив ландшафт. В эти секунды стало светло, как днем.

Танцующий С Волками успел заметить, и остальные тоже заметили это: длинная вереница всадников пересекала реку на расстоянии не более полумили от деревни.

Снова вспыхнула зарница, как отголосок прошедшей грозы, и три воина дакота заметили, как враги скрываются в камнях на берегу. Их план был очевиден. Они собирались напасть с севера, используя заросли кустарника вдоль реки как прикрытие. Так они смогли бы подобраться к деревне совсем близко. Им оставалось бы преодолеть какую-то сотню ярдов, и тогда они смогли бы атаковать.

Пройдет каких-нибудь двадцать минут, и пауни выйдут на выбранную ими позицию.

VI

В каждом ящике находилось по двадцать четыре винтовки. Танцующий С Волками лично раздавал их воинам, которые будут сражаться. Сейчас все собрались у хижины Десяти Медведей и, получив оружие, индейцы подходили к старейшине, чтобы получить последние краткие инструкции.

Хотя Десять Медведей знал, что главные силы врагов следует ожидать со стороны реки, было возможным и то, что они пошлют диверсионную группу со стороны открытой прерии для того, чтобы дать шанс основному атакующему отряду окружить деревню сзади. Старый вождь выбрал двух влиятельных воинов и дал несколько человек в их распоряжение, чтобы они в случае нападения из прерии могли принять бой.

Потом он слегка ударил Танцующего с Волками по плечу, и воины слушали, что говорит старейшина.

— Если бы ты был белым солдатом, — начал старик с искаженным гримасой лицом, — и у тебя в распоряжении были бы все эти люди с винтовками — чтобы ты сделал?

Танцующий С Волками быстро обдумал свой ответ.

— Я бы спрятался в деревне…

Насмешливые крики раздались из группы воинов, которые стояли близко и могли слышать эти слова. Десять Медведей поднял обе руки вверх, утихомиривая соплеменников.

— Танцующий С Волками не закончил отвечать на вопрос, — суровый тон оборвал последние смешки.

Тогда Данбер продолжал:

— Я бы спрятался в деревне, позади хижин. Я бы следил только за камнями у реки, а не за теми, кто может появиться из прерии. Я бы позволил врагу первым обнаружить себя. Пусть бы он думал, что мы сражаемся на Другом краю лагеря, и что захватить лагерь будет легко. А потом те люди, что прятались бы за вигвамами, выскочили бы оттуда и начали стрелять. А после этого воины дакоты прикончили бы врагов ножами и сняли бы с них скальпеля. Я бы загнал врагов в реку и убил бы их столько, что они никогда не пришли бы сюда снова.

Старый вождь слушал очень внимательно пространную речь Данбера. Потом он оглядел своих воинов и повысил голос:

— Танцующий С Волками и я мыслим одинаково. Мы должны убить так много врагов, чтобы они никогда не пришли сюда снова. Оставьте нас и тихо разойдитесь по своим местам, — закончил Десять Медведей, сообщив таким образом о принятом решении.

Мужчины, крадучись, пробрались через деревню со своими новыми винтовками и заняли позиции позади тех вигвамов, что были обращены к реке.

Перед тем, как присоединиться к ним, Танцующий С Волками проскользнул в хижину Брыкающейся Птицы. Дети сбились в кучу под одеялами. Вместе с детьми находились и женщины. Они тихо сидели рядом. Жены Брыкающейся Птицы держали на коленях дубинки. Стоящая С Кулаком держала в руках ружье. Они ничего не сказали, и Танцующий С Волками тоже промолчал. Он только хотел убедиться, что они готовы.

Данбер прошел мимо беседки и остановился позади своей хижины. Она была одной из самых близких к реке. Каменный Теленок расположился по другую сторону. Они кивнули друг другу, и их внимание переключилось на открытое пространство впереди. Оно тянулось около сотни ярдов, а дальше начинались камни.

Дождь стал намного тише, но все еще мешал ясно различать предметы. Облака висели огромными дымными клубами прямо над головой, и предрассветные сполохи почти совсем не давали света. Дакоты видели очень немногое, но были уверены, что враг там, в ста ярдах впереди.

Танцующий с Волками бросил взгляд вверх и вниз по склону холма, на котором в ряд выстроились вигвамы справа и слева от него. Воины дакоты находились в засаде за каждым из них, томясь в ожидании с винтовками в руках. Даже Десять Медведей был там.

Небо на востоке заметно посветлело. Грозовые облака уползали прочь, увлекая за собой дождь. Неожиданно лучи солнца пробились сквозь тучи и минуту спустя от земли уже поднимался пар, похожий на туман.

Танцующий С Волками, пытаясь сквозь туман разглядеть камни, заметил темные силуэты людей, просачивающихся как привидения сквозь ветви кустарника и высокую траву.

У Данбера возникло чувство, которого он не испытывал долгое время. Это было именно то, что делало его глаза черными и превращало его в механизм, который нельзя уничтожить.

Неважно, каким сильным, в каком количестве или какими могущественными были люди, двигающиеся там, в тумане. Они были не теми, кого надо бояться. Это были враги, и они стояли на пороге его хижины. Он хотел драться с ними. Он не мог дождаться этого сражения.

Выстрелы из винтовки раздались у Данбера за спиной. Маленькая группа диверсантов столкнулась с небольшим отрядом защитников на другом фронте.

Когда до сидящих в засаде донесся шум сражения на другом конце деревни, Данбер снова оглядел линию вигвамов. Несколько горячих голов готовы были вскочить со своих мест и побежать туда, где уже шел бой. Но старшие воины хорошо знали свое дело. Ни один из молодых и нетерпеливых индейцев не сдвинулся с места.

Танцующий С Волками снова вгляделся в камни и тени, скользящие между кустов.

Они медленно приближались — некоторые пешком, некоторые сидя на лошадях. Они осторожно продвигались по склону, призрачные, с собранными в хвосты волосами, мечтающие о кровопролитии.

Кавалерия пауни двигалась позади пеших воинов, а Танцующий С Волками хотел, чтобы было наоборот. Он хотел, чтобы всадники, возвышавшиеся над своими соплеменниками, приняли первые выстрелы.

— Выведите вперед лошадей, — безмолвно взывал он к пауни. — Выведите же их вперед.

Он снова взглянул на своих товарищей по оружию, надеясь, что они выждут еще несколько секунд, и был удивлен тем, что увидел. Множество глаз было устремлено на него. Они просто наблюдали за ним, как будто ожидая, когда он подаст им знак открыть огонь.

Танцующий С Волками поднял руку над головой.

Возбужденные гортанные крики раздались со склона холма. Они становились все громче и мощней, сливаясь в гул, который разорвал тишину этого неприветливого дождливого утра как порыв горячего ветра.

Эти звуки означали, что пауни начали атаку.

Как только сигнал к атаке прозвучал, конные пауни выступили вперед, оставив пеших позади себя.

Танцующий С Волками резко опустил поднятую руку и вылетел из-за вигвама с поднятым для стрельбы ружьем. Дакоты последовали его примеру.

Огонь из их винтовок сразил всадников на расстоянии примерно в двадцать ярдов. Так же чисто, как острый нож срезает шкуру с убитого животного, этот первый залп разделил армию пауни. Мужчины падали со своих лошадей как игрушки с покосившейся полки. А те, кто на самом деле не был ранен, были ошеломлены появлением и контужены грохотом сорока ружей.

Чтобы отразить контратаку дакотов, пауни пробрались сквозь голубой пороховой дым и набросились на изумленных их появлением врагов.

Новая атака была настолько яростна, что Танцующий С Волками решительно бросился на первого же пауни, которого успел заметить. Когда они катались по земле, не произнося ни слова, Данбер приставил дуло своего военно-морского револьвера прямо к лицу противника и выстрелил.

После этого он убивал людей племени пауни везде, где только натыкался на них в этой суматохе. Так, он успешно застрелил еще двоих.

Что-то тяжелое ткнулось Данберу в спину, почти сбив его с ног. Это оказался один из выживших военных пони, принадлежавших пауни. Лейтенант подобрал поводья и вскочил ему на спину.

Пауни были похожи на цыплят, пойманных волком, и уже отступали назад в надежде найти убежище среди камней. Танцующий С Волками нагнал высокого воина, бегством спасающего свою жизнь, и копыта лошади сбили того с ног. Данбер нажал на курок, целясь индейцу в затылок, но выстрела не последовало. Повернув револьвер дулом к себе, он рукояткой ударил успевшего подняться противника по голове. Пауни упал снова прямо к ногам Танцующего С Волками, и Данбер почувствовал, как копыта пони вмялись в распростертое тело.

Танцующий С Волками ударил пони пятками в бока и, когда они почти поравнялись с беглецом, он бросился на воина с тюрбаном на голове, ухватив его за руки и заломив их за спину, соскальзывая в то же время со спины лошади.

От толчка оба покатились по последнему оставшемуся до укрытия чистому пространству и оба сильно ударились о большое хлопковое дерево, в одиночестве растущее здесь. Танцующий С Волками обеими руками держал индейца и бил его головой о дерево до тех пор, пока не убедился, что глаза противника уже мертвы. Сломанная ветка склонилась к стволу и касалась размозженного черепа пауни, делая его похожим на насаженный на вертел кусок мяса.

Отступив назад от этого нервирующего зрелища, Данбер увидел, как мертвец резко завалился вперед, а его руки жалобно вытянулись на земле, как будто он хотел обнять своего убийцу. Танцующий С Волками отполз еще дальше назад, и тело убитого вытянулось, а лицо уткнулось в землю.

В этот момент лейтенант вдруг осознал, что вибрирующее гортанное вскрикивание прекратилось.

Бой закончился.

Внезапно ослабев, он поплелся вдоль края каменных глыб, выбираясь на главную тропу, а потом побрел к реке, обходя тела пауни, которые попадались ему на пути.

Дюжина дакотов верхом на лошадях, и Каменным Теленком среди них, преследовали остатки отряда пауни, которые удирали, переправляясь на противоположный берег реки.

Танцующий С Волками наблюдал за сражением до тех пор, пока группы воинов обоих племен нс скрылись из вида. Тогда он медленно пошел назад.

Подойдя к склону, он услышал восторженные крики.

Когда Танцующий С Волками достиг вершины холма, поле битвы широко раскинулось перед его взором.

Оно было похоже на поспешно оставленное после пикника место. Отбросы были раскиданы тут и там. Огромное количество трупов пауни покрывало землю. Воины дакоты возбужденно ходили вокруг них.

— Я убил этого, — слышалось иногда из уст победителя.

— А этот еще дышит, — сообщал другой, подзывая того, кто был ближе к недобитому врагу помочь прикончить его.

Женщины и дети вышли из вигвамов и сновали теперь по полю боя. Некоторые из тел были жутко обезображены.

Танцующий С Волками остановился как вкопанный, слишком утомленный, чтобы вернуться к камням и слишком сильно чувствующий себя лишним сейчас, чтобы идти вперед.

Один из воинов заметил его и громко выкрикнул:

— Танцующий С Волками!

Не успел Данбер понять, что происходит, как воины-дакоты собрались вокруг него. Как муравьи, вкатывающие свою ношу на вершину муравейника, индейцы подталкивали его непосредственно на место сражения. С каждым шагом, пройденным Танцующим С Волками, дакоты выкрикивали его имя.

Охваченный изумлением, он позволил вести себя, неспособный разделить их пылкую радость. Они были переполнены ликованием от смерти и разрушения, признаки которого лежали сейчас у их ног, и Танцующий С Волками не мог понять этого.

Но, стоя посреди поля в окружении товарищей по оружию и слыша, как они приветствуют его, Данбер вдруг понял. Он еще никогда не участвовал в такого рода битве, но постепенно начал смотреть на одержанную победу другими глазами.

Это сражение, где пролилось столько крови, велось не во имя каких-то темных политических интриг. Это была не война за территорию или какие-то богатства. И даже не за свободу людей. Этот бой не имел этого, и в нем не было корысти.

Война велась только для того, чтобы защитить дома, которые стояли всего в нескольких футах от поля боя. И чтобы защитить жен, детей и любимых, спрятавшихся внутри. Люди сражались, охраняя запасы пищи, которая была заготовлена на зиму. Те запасы, для добычи и переработки которых затрачено столько труда всех жителей деревни.

Для каждого члена племени это была великая, личная победа.

Неожиданно для себя Данбер вдруг почувствовал гордость, слыша, что выкрикивается его имя и, когда его взгляд снова обрел осмысленное выражение, он посмотрел вниз и узнал одного из тех пауни, что был убит им самим.

— Я застрелил этого! — словно очнувшись, завопил он.

Кто-то прокричал ему на ухо:

— Да! Я видел, как ты стрелял в него!

После этих восклицаний Танцующий С Волками зашагал вместе с индейцами, выкрикивая имена тех воинов из племени дакотов, которых знал.

Деревня была залита солнечным светом, и бойцы, повинуясь внутреннему побуждению, спонтанно затанцевали свой победный танец, хлопая друг друга по спине и плача от триумфа, скача по полю среди мертвых пауни.

VII

Два врага были убиты тем небольшим отрядом, который защищал подступы к деревне впереди. На основном поле боя осталось лежать двадцать два тела, еще четыре были обнаружены среди камней, а отряду преследователей под предводительством Каменной Ноги удалось убить еще троих. Сколько раненых было унесено беглецами, никто не знал.

У дакотов было ранено семь человек, и только двое из них серьезно. Но настоящее чудо заключалось в количестве убитых. Ни один индеец из дакотов не был потерян в этом бою. Даже самые старые из жителей не помнили такой полной и односторонней победы.

Еще два дня деревня переживал свой триумф, во время которого чествовались все мужчины племени. Но один воин был заметно выделен среди других. Это был Танцующий С Волками.

В течение всех этих месяцев, прожитых в прерии, мысль о восприятии окружающего мира не раз возникала у него в мозгу. Сейчас круг замкнулся. Теперь он смотрел на вещи так, что был ближе чем когда бы то ни было к тому ощущению, той закономерности, какую встретил у дакотов. Ни один из индейцев не осмеливался назвать его богом, но в жизни этих людей он был чем-то сродни ему. Таким же могущественным, таким же благородным.

На протяжении целого дня у его хижины крутились подростки. Хозяйки открыто заигрывали с ним. Его имя не выходило из головы каждого, прочно засев в мыслях. И ни один разговор, в котором не упоминалось бы имя Танцующего С Волками, не мог состояться.

Последний и самый значительный вклад в возвеличивание Данбера внес Десять Медведей. Он сделал невиданный доселе жест: подарил герою трубку из своего собственного вигвама.

Танцующему С Волками нравилось всеобщее внимание, но он не делал ничего, чтобы поощрять его. Длящиеся без конца празднества оказали влияние на его ежедневные заботы. Казалось, кто-то всегда путается под ногами. Хуже всего то, что, окруженный всякими почестями, он совсем мало времени уделял Стоящей С Кулаком. Стало почти невозможно остаться наедине.

Из всех находящихся в лагере людей он, возможно, с самым большим нетерпением ожидал возвращения Брыкающейся Птицы и Волос, Трепещущих На Ветру.

После нескольких недель, проведенных в экспедиции, разведчики так и не встретили врага, как вдруг на перевале их застиг неожиданно выпавший снег. Для такого снега, в который ноги погружались по щиколотки, было еще слишком тепло. Сейчас был не его сезон.

Расценив это как признак ранней и суровой зимы, Трепыхающаяся Птица отозвал экспедицию, и они устремились обратно, к дому, чтобы начать приготовления к большому переходу на юг.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

I

Вернувшись из похода не солоно хлебавши, индейцы были буквально ошеломлены невероятными новостями о нападении пауни.

Прибытие в лагерь отряда лучших воинов, так долго находившихся в отлучке, сразу же переключило внимание жителей с одного праздника, предметом которого был Данбер, на другой. Немедленно по возвращении начались новые пиршества. Танцующего С Волками не стали меньше ценить. Просто по обычаю дакотов требовалось как следует встретить Брыкающуюся Птицу и Ветра В Волосах. Наконец закончилось веселье и по этому поводу, и жизнь деревни вошла в обычную колею.

Хотя Танцующий С Волками не демонстрировал публично свои успехи, Трепыхающаяся Птица был восхищен столь заметным прогрессом. Не обойдя вниманием его отважность и великолепное отражение атаки пауни, индеец особо отметил его перерождение в одного из дакотов, в основном из-за знания языка. Это потрясло шамана.

Имея начальную цель узнать кое-что о белой расе, даже человеку с таким жизненным опытом, как Трепыхающаяся Птица, было трудно принять тот факт, что одинокий белый солдат, всего несколько месяцев назад впервые в своей жизни увидевший индейца, был теперь дакота.

Еще труднее было поверить в то, что он стал лидером дакотов. Но доказательства были налицо: молодые ребята, которые буквально ходили за ним по пятам, и те разговоры, что вели люди постарше.

У Брыкающейся Птицы не укладывалось в голове, как такое могло случиться. Наконец он пришел к выводу, что это всего лишь еще одна часть Великого Чуда, которое окружает Великий Дух.

К счастью, он смог принять такое развитие событий. И это помогло ему найти в себе силы услышать еще об одном сюрпризе. Его жена рассказала ему обо всем, когда они лежали рядом в своей постели в первую же ночь после возвращения.

— Ты уверена в том, что рассказала? — спросил Трепыхающаяся Птица, поставленный в тупик этой историей. — Трудно в это поверить!

— Когда ты увидишь их вместе, ты поверишь, — доверительно прошептала женщина. — Все это заметили.

— Как ты думаешь, это хорошо?

Жена ответила на его вопрос с коротким смешком.

— А разве это было когда-нибудь нехорошо? — произнесла она, немного поддразнивая мужа и придвигаясь еще ближе к нему.

II

Когда на следующее утро откинулся полог, закрывающий вход в знаменитую хижину, и в проеме появилось нахмуренное лицо Брыкающейся Птицы, Танцующий С Волками невольно отпрянул.

Они обменялись приветствиями и сели.

Танцующий С Волками начал было набивать свою новую трубку, как Трепыхающаяся Птица в несвойственной ему манере грубо прервал хозяина.

— Ты хорошо говоришь, — заметил индеец.

Танцующий С Волками замер, перестав засовывать табак в трубку.

— Спасибо, — ответил он. — Мне нравится говорить на языке дакотов.

— Тогда скажи мне… что между тобой и Стоящей С Кулаком?

Танцующий С Волками чуть не выронил трубку из рук. Из его горла вырвалось несколько нечленораздельных звуков перед тем, как он, наконец, снова обрел дар речи.

— Что ты имеешь в виду? — поинтересовался он.

— Есть что-нибудь между тобой и ею? — лицо Брыкающейся Птицы исказил гнев, когда он повторил вопрос.

Танцующий С Волками не понравился этот тон. Он не смог сдержаться и ответил так же:

— Я люблю се.

— Ты хочешь на ней жениться?

— Да.

Трепыхающаяся Птица задумался. Он бы хотел возразить против этой любви ради ее же спасения, но не мог найти ни одного разумного довода так долго, будто все дело было только в супружестве.

Он поднялся на ноги.

— Жди здесь, в хижине, — сказал он сурово.

Танцующий С Волками ничего не успел произнести в ответ, потому что шаман стремительно вышел из вигвама.

Он бы в любом случае сказал «да». Резкое поведение Брыкающейся Птицы поселило страх в его сердце. Танцующий С Волками остался сидеть, где сидел.

III

Трепыхающаяся Птица по пути через деревню сделал остановки в хижинах Каменной Ноги и Волос, Трепещущих На Ветру, задержавшись в каждой не больше пяти минут.

Возвращаясь в свой вигвам, он обнаружил, что снова начал покачивать головой. Впрочем, этого он ожидал, он все еще находился в тупике.

«О, Великое Чудо, — разговаривал индеец сам с собой. — Я всегда пытался увидеть твое приближение, но так и не увидел».

Когда он вошел в хижину, женщина сидела внутри.

— Стоящая С Кулаком, — окликнул он ее, привлекая к себе внимание. — Ты больше не вдова.

С этими словами он круто развернулся и вышел наружу, отправившись к стаду на поиски своего любимого пони. Он нуждался в долгой прогулке в полном одиночестве.

IV

Прошло совсем немного времени с того момента, как ушел Трепыхающаяся Птица. Танцующий С Волками сидел в ожидании, когда на пороге появились Ветер В Волосах и Каменный Теленок. Они заглянули внутрь.

— Что ты делаешь здесь, в вигваме, в такой день? — спросил Ветер В Волосах.

— Трепыхающаяся Птица приказал мне ждать.

Каменный Теленок всезнающе улыбнулся:

— Ты можешь ждать сколько угодно, — индеец хихикнул. — Трепыхающаяся Птица уехал в прерию несколько минут назад. Было похоже, что он собирался надолго.

Танцующий С Волками не знал, что делать или говорить. Он заметил на лице своего приятеля натянутую улыбку.

— Мы можем войти? — лукаво спросил крупный воин — Ветер В Волосах.

— Да, пожалуйста… пожалуйста, садитесь… — растерянно пробормотал Данбер.

Оба визитера уселись прямо напротив Танцующего С Волками. Они были самодовольны, как школьники.

— Я жду Брыкающуюся Птицу, — резко произнес Танцующий С Волками. — Что вам нужно?

Ветер В Волосах слегка наклонился вперед. Он все еще глупо улыбался.

— Ходят слухи, что ты собираешься жениться.

Лицо Танцующего С Волками начало менять цвет. В течение нескольких секунд из светло-розового оно стало глубочайше, богатейше красным.

Оба гостя громко рассмеялись.

— На ком? — слабо промямлил Данбер.

На лицах воинов отразилось сомнение.

— На Стоящей С Кулаком, — ответил Ветер В Волосах. — Мы слышали именно это. Разве не на ней?

— Она носит траур, — начал было оправдываться Данбер. — Она…

— Уже нет, — прервал его Каменный Теленок. — Сегодня с нее снят траур. Она больше не вдова. Трепыхающаяся Птица сделал это.

Танцующий С Волками проглотил вставший вдруг в горле ком.

— Он сделал это? — не веря своим ушам, переспросил Данбер.

Оба мужчины, теперь уже более серьезно, кивнули и подтверждение. Танцующий С Волками осознал наконец, что это законное решение продвинуло его на шаг вперед к женитьбе. К его женитьбе.

— Что я должен делать? — он в растерянности переводил взгляд с одного индейца на другого.

С печальным выражением визитеры осмотрели его почти пустое жилище. Они закончили беглую проверку парой печальных покачиваний головами.

— Ты замечательно беден, мой друг, — сказал Ветер В Волосах. — Я даже не знаю, сможешь ли ты жениться. Ты должен иметь некоторые вещи, которые нужно будет отдать жене… а у тебя здесь ничего нет.

Танцующий С Волками, в свою очередь, тоже осмотрелся кругом, и выражение его лица становилось все мрачнее с каждой секундой.

— Да, я действительно небогат, — заметил он.

В вигваме наступила тишина.

— Вы можете помочь мне? — спросил он своих гостей.

Мужчины доиграли свою роль до конца, ибо она того стоила. Рот Каменной Ноги уклончиво скривился. Ветер В Волосах опустил голову и нахмурил брови.

После длительного молчания, во время которого Танцующий С Волками был близок к агонии, Каменный Теленок глубоко вздохнул и посмотрел ему прямо в глаза.

— Это, может быть, возможно, — произнес индеец.

V

У этих двух приятелей — Каменной Ноги и Волос, Трепещущих На Ветру — сегодня выдался хороший денек. Они вволю подшучивали над Танцующим С Волками. Особенно смешным было выражение его лица, когда они все вместе шли через деревню заключать сделки насчет лошадей.

Свадьбы обычно были заурядным явлением, но уникальность жениха и невесты, имеющая такое близкое отношение к великой победе над пауни, вызвала бурное оживление в предвкушении дальнейших приятных событий.

Люди стремились принять участие в сборе необходимых вещей для бракосочетания Танцующего С Волками. Фактически, вся деревня желала быть частью его «приданного».

Все, кто имел много лошадей, были счастливы внести свой вклад. Даже самые бедные семьи хотели расстаться с животными, хотя не могли себе этого позволить. Было очень трудно отговорить этих людей от такого бесценного подарка, но, однако, удавалось.

Как часть заранее приготовленного плана, жертвователи со всей деревни начали приводить лошадей с наступлением сумерек. К тому времени, как на небе появилась первая вечерняя звезда, более двадцати отличных пони стояли перед хижиной Танцующего С Волками.

Вместе с Каменной Ногой и Волосами, Трепещущими На Ветру, которые вели себя как домашние учителя, будущий жених подвел пони к вигваму Брыкающейся Птицы и привязал их снаружи.

Рекомендации его приятелей были сильно преувеличены. Но желая отдать что-то действительно дорогое для себя, Танцующий С Волками вытащил из-за пояса тяжелый револьвер и оставил его у входа в хижину.

Потом он вернулся к себе, отослал советчиков по домам и провел всю ночь в ожидании.

На рассвете он выскользнул на улицу, чтобы взглянуть на хижину Брыкающейся Птицы. Ветер В Волосах объяснил ему вчера, что если предложение будет принято, лошадей не окажется на том месте, где Данбер их оставил. Если же ему откажут, пони будут стоять там, где стояли.

Лошадей не было.

Весь следующий час Танцующий С Волками потратил на то, чтобы придать себе презентабельный вид. Он тщательно побрился, начистил свои ботинки, как следует, до блеска натер свое нагрудное украшение и смазал маслом волосы.

Он только-только закончил последние приготовления, как услышал голос Брыкающейся Птицы, который звал его:

— Танцующий С Волками!

Желая поскорее расстаться с холостяцкой жизнью, жених склонился, проходя через проем с откинутым пологом, и шагнул на улицу.

Там его ждал Трепыхающаяся Птица, выглядевший экстраординарно в своем наряде. В нескольких шагах позади него стояла Стоящая С Кулаком. А еще дальше, за спиной невесты, собралась вся деревня и торжественно наблюдала.

Танцующий С Волками обменялся формальными приветствиями с шаманом и стал внимательно слушать пространную речь Брыкающейся Птицы о том, что индейцы ожидают увидеть в настоящем, хорошем муже племени дакотов.

Данбер не мог отвести взгляда от хрупкой фигурки своей невесты. Она стояла неподвижно, а ее голова была слегка наклонена. На женщине было надето нарядное замшевое платье, лиф которого украшало ожерелье из острых зубов лося. На ее ногах снова позвякивали колокольчиками специальные мокасины, а шею украшал плотный ряд маленьких трубчатых костей.

Всего один раз за все время, пока говорил Трепыхающаяся Птица, она подняла голову, и когда Танцующий С Волками увидел целиком ее удивительное лицо, он наконец-то успокоился и почувствовал себя увереннее. Он никогда не устанет смотреть на нее.

Казалось, Трепыхающаяся Птица никогда не закончит говорить. Наконец он остановился.

— Вы слышали все, что я сказал? — задал вопрос шаман.

— Да.

— Хорошо, — пробормотал Трепыхающаяся Птица. Он повернулся к Стоящей С Кулаком и подозвал ее поближе.

Она так и подошла, не подняв головы, и индеец взял ее за руку. Он вложил тоненькую ладошку в руку Танцующего С Волками и велел ему отвести свою невесту в вигвам.

Обряд бракосочетания закончился в тот момент, когда они переступили порог хижины. После того, как молодожены исчезли за пологом, жители деревни начали медленно расходиться по своим домам.

Весь вечер люди из лагеря Десяти Медведей подходили маленькими группками к порогу, чтобы положить свои подарки у входа в вигвам. Индейцы оставались у дверей ровно столько, сколько требовалось. К закату массивная гора подношений возвышалась снаружи у хижины молодоженов.

Это было похоже на Рождество — праздник бледнолицых.

Но время шло, а этот красивый жест целой деревни остался незамеченным новой семьей. В день своей свадьбы они не видели людей, ни их подарков. В день своей свадьбы Танцующий С Волками и Стоящая С Кулаком оставались дома. И полог на двери оставался закрытым.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

I

Через два дня после свадьбы в лагере состоялся Совет. Прошедшие недавно ливневые дожди, начавшиеся в этом сезоне довольно поздно, оживили пожухлую траву, и она снова зазеленела, налилась соками. На Совете было решено задержаться с зимним переходом из-за стада пони. Оставшись еще ненадолго в этих местах; лошади наберут еще несколько фунтов веса, который поможет им легче перенести зиму. Все племя остается в летнем лагере еще на две недели.

Никто в деревне не был так доволен этим поворотом событий, как Танцующий С Волками и Стоящая С Кулаком. Они беззаботно наслаждались своими первыми Днями семейной жизни и не хотели прерывать этот особенный период. Для них было достаточно трудно покинуть постель. Они не представляли себе, как можно сейчас начать упаковывать и складывать вещи, а потом идти сотни миль в длинной шумной колонне.

У двоих белых была определенная цель — они хотели иметь ребенка. А потому проходящие мимо их хижины индейцы редко могли видеть на двери откинутый полог.

Когда Танцующий С Волками появлялся на людях, он бывал безжалостно атакован своими друзьями. Ветер В Волосах не знал меры в упражнениях по поддразниванию. Если Танцующий С Волками заходил к нему, чтобы выкурить трубку, то бывал неизменно встречен приветствиями с добавлением нескольких фраз. Индеец не уставал восхвалять его мужские достоинства или изображал неподдельный шок, видя Данбера не в постели. Ветер В Волосах даже пытался прибавить к его имени еще одно — Человек-Пчела, намекая на его никогда не заканчивающееся опыление единственного цветка. К счастью для новоиспеченного мужа, эта кличка не приклеилась к нему.

Танцующий С Волками пропускал все насмешки мимо ушей. Обладание той женщиной, которую он хотел, делало его неуязвимым, и ничто не могло задеть его.

А жизнь и за пределами вигвама была великолепна. Данбер отправлялся на охоту каждый день, почти всегда вместе с Каменной Ногой и Волосами, Трепещущими На Ветру. Эти трое стали действительно неразлучными друзьями, и редко можно было увидеть одного из них выезжающим из деревни без сопровождения остальных.

Между тем, продолжались и беседы с Трепыхающейся Птицей. Теперь они были более беглыми и количество тем было неограниченным. Аппетит Танцующего С Волками на учебу был гораздо сильнее, чем у Брыкающейся Птицы, и шаман расширил тематику лекций, рассказывая обо всем, начиная от истории племени и рода до лечения травами. Знахаря сильно воодушевлял страстно желающий знаний ученик, который к тому же интересовался спиритизмом. Аппетиты Данбера росли, и Трепыхающаяся Птица охотно удовлетворял их.

Религия дакотов была проста. Она базировалась на естественной, окружающей их жизни: животных и понятиях, которые были неотъемлемой частью существования в прерии. Однако, способы применения религии были многообразны. Религия изобиловала различными ритуалами и табу, и только обсуждение одних этих предметов отнимало у мужчин много времени.

Новая жизнь сделала Танцующего С Волками богаче, чем он когда-либо был. Это проявлялось прежде всего в том, как он относился теперь к себе, как он менялся. Без особого драматизма он утратил свою наивность, но не присущее ему обаяние. Данбер становился более мужественным, но тем не менее его юмор, даже смешливость, остались при нем. Он мягко вошел в свою роль, как зубец на шестеренке хорошо отлаженного механизма. Но он не потерял своей индивидуальности.

Трепыхающаяся Птица всегда был настроен понять душу любого, сущность любой вещи. Индеец чрезвычайно гордился своим протеже, и однажды вечером, в конце прогулки после ужина, он положил руку на плечо Танцующего С Волками и сказал:

— В этой жизни много путей, но тот, который важно пройти, могут выбрать и преодолеть только немногие… даже не все мужчины дакота. Это путь честного человеческого существа. Я думаю, ты сейчас на этом пути. И мне приятно это видеть. Это радует мое сердце.

Танцующий С Волками запомнил его слова, и всегда мысленно повторял их. Но он никому не рассказал об этом, даже Стоящей С Кулаком. Он сделал эту фразу частью своей личной науки.

II

До большого перехода оставалось всего несколько дней. Однажды утром Трепыхающаяся Птица подошел к Данберу и сказал, что он собирается поехать в особое место. Эта поездка туда и обратно может занять весь день и, возможно, часть ночи, но если Танцующий С Волками хочет поехать с ним, он будет только рад.

Двое мужчин отправились прямо через сердце прерии, придерживаясь юго-восточного направления несколько часов. Безграничность степи, которая окружала их, была настолько впечатляюща, что они почти не разговаривали. Каждый думал о своем.

Ближе к полудню они повернули точно на юг, и через час их пониостановились на вершине длинного гребня, который вытянулся примерно на милю и краем касался реки.

Индеец и белый могли видеть цвет и игру течения воды далеко на западе и на востоке. Но прямо перед ними Река исчезла.

Ее скрывал вековой лес.

Танцующий С Волками несколько раз моргнул, как будто пытаясь рассеять мираж. С такого расстояния было трудно судить о высоте деревьев, но он знал наверняка, что они очень высоки. Некоторые из них, должно быть, достигают шестидесяти, или даже семидесяти футов.

Роща тянулась вдоль реки на добрую милю, и ее громадность дико контрастировала с огромными пустыми пространствами, среди которых затерялся этот оазис. Это было похоже на фантастическое творение какого-то сверхъестественного духа.

— Это место на самом деле существует? — спросил полушутя Танцующий С Волками.

Трепыхающаяся Птица улыбнулся.

— Возможно, нет. Это священное место для нас… и даже для некоторых из наших врагов. Оно напоминает о том, что здесь возрождается дичь. Деревья служат убежищем для всего живого, что создал Великий Дух. Они появляются здесь на свет и постоянно возвращаются на то место, где родились. Я не был здесь очень давно. Мы дадим лошадям напиться, а потом посмотрим.

Когда они подъехали ближе, лес показался еще огромнее, он был сама энергия. Войдя в лес, Танцующий С Волками почувствовал себя ничтожно маленьким. Он подумал о Райских Кущах.

Деревья сомкнулись у них за спиной, и вдруг оба мужчины почувствовали смутное беспокойство. Что-то было не так.

Среди деревьев, в чаще леса, не раздавалось ни единого звука.

— Как тихо, — произнес Танцующий С Волками, озираясь кругом.

Трепыхающаяся Птица ничего не ответил. Он слушал и наблюдал с настороженностью кота, что-то почуявшего.

Тишина буквально душила мужчин, пока они пробирались вглубь леса, и Танцующий С Волками вдруг ясно осознал, что только одна вещь может создать такой беззвучный вакуум. Он ощущал ее аромат. Ее вкус оседал на кончике его языка.

В воздухе витала смерть.

Трепыхающаяся Птица неожиданно остановился. Тропа расширялась, и когда Танцующий С Волками взглянул через плечо своего проводника, он был поражен красотой представшего его глазам вида.

Впереди расстилалась чистая ровная лужайка. Деревья здесь росли так редко, что между ними было достаточно места для всех хижин, людей и лошадей лагеря Десяти Медведей. Солнечные лучи разлились на земляном полу широкими теплыми лужами.

Данбер представил себе фантастическую утопию: люди счастливого племени проводят спокойную жизнь в гармонии со всем живущим на Земле.

Человеческие руки не могли бы создать ничего, подобного этому. Им не под силу было соперничать с красотой этого храма под открытым небом.

Однако руки людей могли разрушить его. Доказательства тому были налицо.

Этот божественный уголок был осквернен.

Деревья всех размеров лежали там, где они были повалены, некоторые даже одно на другом, похожие на рассыпанные по столу зубочистки. Большинство из них не было очищено от веток, и Танцующий с Волками не мог себе представить, для чего тогда они были срублены.

Мужчины пустили своих пони вперед и, понемногу продвигаясь среди этого варварства, Танцующий С Волками вдруг различил жуткое жужжание.

Сначала, думая, что это пчелы или осы, он начал изучать ветви над головой, стараясь разглядеть гнездо этих насекомых.

Но по мере того, как они продвигались все дальше, к центру храма, он понял, что шум идет не сверху. Он шел снизу. И производили его хлопающие крылья многих тысяч пирующих мух.

Везде, куда ни кинь взгляд, земля была усыпана телами или частями тел. Тут были тушки маленьких животных — барсуков, скунсов и белок. Большая их часть была нетронута. У некоторых отсутствовали только хвосты. Тушки разлагались, оставленные лежать там, где их сразил меткий выстрел. И не было другой объяснимой причины их смерти — кто-то просто тренировался в стрельбе из винтовки.

Основными жертвами геноцида были олени, чьи тела были раскиданы вокруг Данбера. Некоторые лежали целиком, не считая только главного разреза. Большинство же были изуродованы.

Мертвые, остекленевшие глаза уставились на Данбера с сильных, точеных голов, которые были грубо отрублены. Глаза некоторых животных одиноко лежали на земле. Другие были сложены вместе в беспорядочные кучки по полдюжины в каждой.

В одном месте на глаза Танцующему С Волками попалась странная картина: отделенные от тел головы были положены нос к носу, как будто они разговаривали о чем-то. Должно быть, предполагалось, что это будет смешно.

Ноги были еще более гротескны. Они тоже были аккуратно отделены от тел, которые когда-то носили. Плохо поддающиеся гниению, они выглядели яркими и красивыми, будто все еще сохраняли отличную форму для своей обычной работы.

Но это было печально: изящные, раздвоенный копыта и грациозные, покрытые блестящим мехом ноги… вели в никуда. Конечности были составлены в маленькие конусообразные кучки, как составляют ветки для разведения костра. Если бы Данбер захотел узнать их количество, он насчитал бы не меньше сотни таких шалашиков.

Мужчины устали от долгой прогулки, но ни один из них не сделал движения, чтобы остановить свою лошадь. Они продолжали путь.

Низкий участок на этой большой поляне открыл четыре дряхлых лачуги, стоящие друг подле друга, четыре ужасных болячки на теле зеленого лесного покрывала.

Люди, которые срубили так много деревьев, по-видимому, имели большие амбиции, считая себя строителями. Но даже если они и занимались этим, результат оказался бы таким же. Дома, которые были построены, выглядели убого даже с точки зрения того, кто их строил.

В любом случае, это было неподходящее место для жилья.

Бутылки из-под виски, брошенные там, где были опустошены, валялись в изобилии вокруг ужасных хижин. Было тут и еще множество бесполезных предметов — разбитые чашки, непочиненные пояса, разбитые стволы ружей… Все было оставлено там, где было выброшено.

Пара диких индюшек, связанных за лапы вместе, а в остальном абсолютно нетронутых, была обнаружена на земле между двумя лачугами.

Позади строений Танцующий С Волками и Трепыхающаяся Птица нашли широкий котел, переплетенный вонючими туловищами забитых оленей. Туши были безголовыми, безногими и с них была содрана шкура.

Жужжание мух было таким громким, что Данберу пришлось кричать, чтобы быть услышанным.

— Мы ждем этих людей?

Трепыхающейся Птице кричать не хотелось. Он подогнал своего пони вплотную к пони Танцующего С Волками.

— Они ушли неделю назад, может быть, больше. Мы дадим лошадям напиться, а потом поедем домой.

III

В течение целого часа на обратном пути с губ мужчин не сорвалось ни единого слова. Трепыхающаяся Птица был полон уныния и ехал чуть впереди, а Танцующий С Волками в это время смотрел в землю, стыдя белую расу, к которой он принадлежал, и думал о той грозе, которая посетила его тогда, в первобытной пещере.

Он никому не рассказывал об этом, но сейчас вдруг почувствовал необходимость сделать это. После всего увиденного это перестало казаться ему сном, как раньше. Это могло быть видением.

Когда они остановились, чтобы дать лошадям остыть, он рассказал Трепыхающейся Птице о том сне, который видел в пещере и который был еще свеж в его памяти. Он не упустил ни одной детали.

Шаман слушал длинные перечисления Танцующего С Волками не перебивая. Когда рассказ был закончен, индеец угрюмо уставился в землю у своих ног.

— Все из нас были мертвы?

— Все, кого я видел, — сказал Танцующий С Волками. — Но я не видел абсолютно всех. Я не видел тебя.

— Десять Медведей должен услышать этот сон, — произнес Трепыхающаяся Птица.

Они вскочили на лошадей и быстро поскакали по степи. Когда они прибыли в лагерь, солнце едва зашло за горизонт.

IV

Двое мужчин сделали свой отчет об осквернении священной рощи, о поступках, которые мог совершить только большой отряд белых охотников. Мертвые животные в лесу были несомненно побочной работой. Охотники искали, конечно, бизонов и могли бы уничтожить гораздо больше.

Десять Медведей кивнул несколько раз в течение этого рассказа. Но он не задал ни одного вопроса.

Тогда Танцующий С Волками еще раз пересказал свой сон.

Старый индеец так ничего и не произнес, его лицо осталось непроницаемым. Когда Танцующий С Волками закончил, старейшина не сделал никаких комментариев. Вместо этого он набил свою трубку табаком и сказал:

— Давайте покурим по этому поводу.

Танцующий С Волками отметил про себя, что Десять Медведей обдумывает все услышанное. Когда же они передавали трубку по кругу, он вдруг потерял терпение, беспокойство разрывало ему грудь.

Наконец он выдохнул:

— Я хочу сказать кое-что еще.

Старейшина кивнул.

— Когда Трепыхающаяся Птица и я впервые начали разговаривать, — начал Танцующий С Волками, — мне был задан вопрос, на который у меня не было ответа. Трепыхающаяся Птица спросил: «Сколько белых людей придет сюда?» И я ответил: «Не знаю». Это правда, я не знаю, сколько их придет. Но я могу сказать тебе: я уверен, что их будет много. Белых людей много больше, чем любой из нас может сосчитать. Если они захотят воевать с тобой, они сделают это с помощью тысяч усатых солдат. У белых солдат есть большие военные винтовки, которые могут выстрелить в такой лагерь, как наш, и разрушить его весь. Это заставляет меня бояться. Я даже боюсь своего сна, потому что знаю, что он может сбыться. Я не могу сказать, что нужно делать, но я бледнолицый, и я знаю белых людей. Я знаю их теперь такими, какими не знал раньше. Я боюсь за всех дакотов.

Десять Медведей кивал головой, пока Данбер говорил. Но Танцующий С Волками не мог решить, как старый индеец воспримет все сказанное.

Вождь поднялся на ноги и, сделав несколько шагов через хижину, остановился у постели. Он потянулся за снаряжением, висевшим над ней, снял узел, напоминающий по форме дыню, и вернулся к огню.

С ворчанием он опустился на свое место.

— Я думаю, ты прав, — сказал он, обращаясь к Танцующему С Волками. — Трудно решить, что нужно делать. Я старый и прожил много зим, но даже я не уверен в том, что делать, когда речь заходит о белых людях и их усатых солдатах. Но позволь мне показать тебе что-то.

Его крючковатые старческие пальцы потянули веревку, завязанную узлом на верхушке мешка из сыромятной кожи. Через секунду узел был развязан. Индеец опустил края мешка, постепенно открывая толстый кусок заржавевшего металла размером примерно с человеческую голову.

Трепыхающаяся Птица никогда раньше не видел этого предмета и не представлял себе сейчас, что бы это могло быть.

Танцующий С Волками тоже видел такую вещь первый раз в жизни. Но он знал, что это такое. Он видел нечто подобное на рисунке из учебника по военной истории. Это был шлем испанского конквистадора.

— Эти люди были первыми, пришедшими в нашу страну. Они пришли на лошадях… у нас тогда не было лошадей… и стреляли в нас из больших грохочущих ружей, которых мы до этого никогда не видели. Они искали блестящий металл, и мы боялись их. Это случилось во времена дедушки моего дедушки.

Мы окончательно изгнали этих людей с нашей земли.

Старый индеец длинно и глубоко затянулся дымом своей трубки, а потом выдохнул несколько клубов сизовато-голубого цвета.

— Потом начали приходить мексиканцы. Мы воевали с ними, и в этой войне нам сопутствовал успех. Они сильно испугались нас и больше не приходили сюда.

В мое время начали приходить белые люди. Техасцы. Они были похожи на всех остальных, которые находят причины, чтобы хотеть чего-либо в нашей стране. И они берут это, не спрашивая. Они приходят в ярость, когда видят нас живущими на нашей земле. Когда мы не делаем того, чего они хотят, они стараются убить нас. Они убивают женщин и детей, как будто это воины.

Когда я был совсем молодым воином, я сражался с техасцами. Мы убили многих из них и украли некоторых из их женщин и детей. Одна из этих детей — жена Танцующего С Волками.

Прошло какое-то время, и начались переговоры о мире. Мы встретились с техасцами и заключили с ними соглашение. Но этот договор всегда нарушался, как только белые люди желали от нас чего-то нового, весь договор становился не больше, чем просто слова на бумаге. Всегда было так.

Я устал от этого, и много лет назад я привел людей нашего племени сюда, подальше от белых. Мы, мирно жили здесь очень долгое время.

Но это место — последнее в нашей стране. Нам больше некуда идти. Когда я подумал о белых людях, идущих на наши земли сейчас, я сказал то, что сказал. Трудно решить, что нам делать теперь.

Я всегда был миролюбивым человеком. Я счастлив был жить в своей стране и ничего не хотеть от белых людей. Совсем ничего. Но я думаю, ты прав. Я думаю, они уже идут сюда.

Когда я думаю об этом, я смотрю на этот мешок, зная, что в нем хранится. И я уверен, что мы будем бороться, чтобы сохранить свою страну и все, что мы имеем. Это все, чего мы хотим.

Мы будем сражаться, чтобы отстоять ее.

Но я не думаю, что битва произойдет этой зимой. И после всего того, что ты рассказал мне, я думаю, пора отправиться в путь прямо сейчас.

Завтра утром мы свернемся и пойдем в зимний лагерь.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

I

Засыпая этой ночью, Танцующий С Волками поймал себя на том, что что-то мучает его. Какая-то мысль прочно засела у него в мозгу. Проснувшись на следующее утро, он обнаружил, что она все еще там. Хотя Данбер понимал, что эта мысль каким-то образом имеет отношение к присутствию белых охотников всего в полудне езды от лагеря, к его вещему сну и разговору с Десятью Медведями, он никак не мог ухватиться за нес.

Через час после рассвета, когда лагерь уже разбирался, он начал думать о том, какое облегчение несет в себе их уход. Зимний лагерь будет даже в более уединенном месте, чем этот. Стоящая С Кулаком думала, что она беременна, и Танцующий С Волками заглядывал вперед, думая о безопасности отдаленного лагеря, которому он может доверить свою семью.

Никто не в силах будет настичь их там. Они станут неизвестны и недосягаемы. Он сам больше не существовал на этой земле. Исключение составляли индейцы дакоты, которые приняли его и среди которых он был потерян для белых людей.

Вдруг эта мысль ударила, забила молотком в его мозгу. Она была так внезапна и так пугающа, что сердце Танцующего С Волками бешено застучало.

Он существовал.

И он безрассудно, глупо оставил этому подтверждение. Полная история лейтенанта Джона Дж. Данбера была записана в блокнот для каждого, желающего узнать ее. Записи лежали на кровати в дерновой хижине, в полной безопасности.

С того момента, как Танцующий С Волками и его жена закончили упаковывать свой нехитрый скарб, Стоящая С Кулаком отправилась помочь собираться другим семьям. Чтобы найти ее, могло потребоваться много времени, а потом, Данбер не хотел терять время на объяснения. Каждая минута дальнейшего существования журнала представляла из себя угрозу.

Он побежал в стадо пони, не способный думать ни о чем, кроме возвращения обратно себе этих записей.

Едва он и Киско вошли в лагерь, Танцующий С Волками вбежал в хижину Брыкающейся Птицы.

Шаман засомневался в необходимости того, о чем Данбер просил его. Они собирались быть в пути уже к этому вечеру и не смогут дожидаться его, если неблизкая поездка в Форт белых солдат окажется дольше, чем можно ожидать.

Но Танцующий С Волками был тверд в своем решении, и Трепыхающаяся Птица неохотно разрешил ему поехать туда. Колонна будет двигаться медленно, и для Танцующего С Волками не составит большого труда нагнать се, даже если он вдруг будет задерживаться. Но шаман убеждал его поторопиться. Он не любил подобные, случающиеся в последнюю минуту, неожиданности.

II

Маленькая «оленья шкурка» был счастлив галопом нестись по прерии. В течение последних нескольких дней дул живительный, свежий ветер. В это утро воздух был напоен ароматами трав, и ветер снова продолжал свой неутомимый бег. Киско любил, когда тугие струи воздуха наталкивались на его морду, и несся как на крыльях, преодолевая милю за милей, которые отделяли их от Форта.

Последний знакомый подъем опустился пологим склоном прямо перед всадником, и Танцующий С Волками выпрямился на спине лошади. Он попросил Киско перейти на самый быстрый галоп, чтобы покрыть последние полмили как можно скорее.

Они преодолели вершину этого небольшого возвышения и ринулись вниз к старому посту.

Увиденное мгновенно поразило Танцующего С Волками подобно удару грома.

Форт Сэдрик буквально кипел солдатами.

Всадник и лошадь пронеслись еще добрую сотню ярдов, прежде чем мужчина смог остановить животное. Гнедой бросался вперед, рвал поводья и бешено кружился на месте, а Танцующему с Волками едва удавалось сдерживать его. Он боролся с собой, пытаясь охватить взглядом нереальное зрелище — полный суматохи армейский лагерь.

Несколько брезентовых палаток было раскинуто вокруг старого склада снаряжения и дерновой хижины. Два орудия, взгроможденные на зарядные ящики, были установлены рядом с его, Данбера, старым жилищем. Кораль был набит лошадьми. И все пространство внутри Форта бурлило людьми в армейской униформе. Они ходили, разговаривали и работали.

Фургон стоял в пятидесяти ярдах от Танцующего С Волками, а внутри на сиденьях, расположились четверо рядовых солдат, уставившихся на него. На их лицах застыл испуг. Черты были недостаточно ясны, и с такого расстояния Танцующему С Волками было невозможно заметить, что это всего лишь мальчишки.

Подростки, которые уже стали солдатами, никогда не видели дикого индейцев, но в течение нескольких недель подготовки, проводившейся после их набора, им без конца напоминали о том, что скоро они будут сражаться с лживыми, ловкими и жаждущими крови врагами.

Солдаты-подростки запаниковали.

Танцующий С Волками увидел, как они поднимают свои винтовки как раз в тот момент, когда Киско разворачивался. И Данбер ничего не мог сделать. Солдаты выстрелили не целясь. Танцующий С Волками при этом залпе бросился на землю и лежал сейчас не шевелясь, его даже не задело.

Но одна из пуль настигла Киско, попав ему точно к грудь. Кусок металла засел в самом центре сердца животного. «Оленья шкурка» умер до того, как его тела коснулась земли.

Увидев стрелявших юнцов, бежавших сейчас к нему, Танцующий С Волками подполз к упавшей лошади. Он обхватил голову Киско и поднял его морду вверх. Но она безжизненно повисла в его руках.

Гнев охватил Данбера. В его голове запульсировала тупая боль, насилие родило всего одну фразу. «Посмотрите, что вы сделали». Он повернулся на топот бегущих ног, уже готовый выкрикнуть эти слова, и в этот момент приклад винтовки обрушился на его голову, попав прямо в лицо. Все потухло.

III

Он почуял запах пыли. Его лицо было вжато в землю Словно издалека доносились приглушенные голоса, но смысл он уловил отчетливо.

— Сержант Мэрфи… Он пришел.

Танцующий С Волками повернул голову и лицо его исказила гримаса боли. Его раздробленная скула коснулась хорошо утоптанной поверхности земли.

Он дотронулся до своего пострадавшего лица пальцами и снова скорчился, когда боль отдалась по всей стороне головы.

Он попытался открыть глаза, но ему удалось только слегка приоткрыть один из них. Веки второго были плотно сжаты. Когда открытый глаз смог различить предметы, он узнал, где сейчас находится. Это был старый склад продовольствия и снаряжения. Кто-то толкнул его в бок.

— Эй, ты, сядь!

Носок ботинка перевернул его на спину и Танцующий С Волками сорвался с места, чтобы избежать удара. Задняя стенка склада встала перед ним преградой.

Там он и сел, уставясь здоровым глазом сначала на бородатого сержанта, стоящего прямо перед ним, а потом на любопытные лица белых солдат, толпящихся в дверях.

Чей-то голос за их спинами неожиданно проревел:

— Дайте дорогу майору Хэтчу, эй, вы! — и лица стоявших в проходе исчезли.

В складскую хижину вошли два офицера — молодой, чисто выбритый лейтенант и намного более старшего возраста мужчина, носящий длинные седые бакенбарды и плохо сидящую на нем форму. Глаза старшего были очень маленькие. Золотые полосы на его плечах поддерживались дубовыми листьями, которые служили знаком отличия майора.

Оба офицера смотрели на него с выражением отвращения.

— Кто он, сержант? — спросил майор, и его тон был холоден и подозрителен.

— Еще не знаю, сэр.

— Он говорит по-английски?

— Тоже пока не знаю, сэр… Эй, ты… — это уже адресовалось Данберу, — ты говоришь по-английски?

Танцующий С Волками закрыл и снова открыл свой здоровый глаз.

— Говоришь? — снова спросил сержант, прикладывая свои пальцы к своим же губам. — Говоришь?

Он ударил слегка по одному из черных ботинок пленного, и Танцующий С Волками сел ровнее. Эти движения совсем не походили на угрозу, но когда он сделал его, заметил, как оба офицера отступили назад.

Они боялись его.

— Ты говоришь? — еще раз переспросил сержант.

— Я говорю по-английски, — устало произнес Танцующий С Волками. — Мне трудно говорить… Один из ваших мальчиков сломал мне челюсть.

Солдаты были в шоке. Они не ожидали услышать английскую речь вообще, а уж тем более с таким чистым произношением. С минуту они стояли в немом изумлении, повернув к нему свои головы.

Танцующий С Волками выглядел одновременно и белым и индейцем. И невозможно было сказать, какая половина превалировала. Теперь, по крайней мере, они знали, что он принадлежал к белой расе.

Пока тишина висела над головами присутствующих, солдаты снова начали собираться в толпу в дверном проеме, и Танцующий С Волками произнес:

— Один из этих дурацких идиотов застрелил мою лошадь.

Майор проигнорировал этот комментарий.

— Кто ты? — задал он вместо этого вопрос.

— Я — лейтенант Джон Дж. Данбер, Армия Соединенных Штатов.

— Почему ты одет, как индеец?

Даже если бы он хотел, то все равно не мог бы ответить на этот вопрос, но Танцующий С Волками и не хотел отвечать. Вместо этого он сказал:

— Это мой пост. Я прибыл из Форта Хэйс в апреле, но здесь никого не оказалось.

Майор и лейтенант немного посовещались, шепча что-то друг другу на ухо.

— У тебя есть доказательства? — спросили они Данбера.

— Под кроватью, в другой хижине, вы найдете блокнот. В него вложен листок, который содержит приказ о моем назначении. Сверху, на самой кровати, лежит мой журнал. Он расскажет вам обо всем, что вы хотите знать.

Это было выше сил Танцующего С Волками. Он опустил неповрежденную сторону лица на руку. Его сердце разрывалось. Дакоты могут оставить его здесь, чтобы чувствовать себя в большей безопасности. Он осознал наконец случившуюся с ним беду. Если даже он и поедет вслед за колонной, может быть уже слишком поздно и он не найдет ее. Киско лежал мертвый снаружи, всего в нескольких ярдах от Форта. Данберу хотелось плакать. Но он не позволил себе этого. Он просто опустил голову.

Люди вышли из комнаты, но Танцующий С Волками так и не поднял головы, чтобы посмотреть, кто именно вышел. Прошло несколько секунд, и он услышал грубый голос сержанта:

— Ты стал индейцем, не так ли?

Данбер поднял голову. Сержант нависал над ним всей своей тушей и злобно щурился.

— Не так ли? — повторил он.

Танцующий С Волками ничего не ответил. Он снова беззвучно уронил голову на руки, отказываясь смотреть куда бы то ни было до тех пор, пока не вернутся майор с лейтенантом.

В этот момент заговорил младший офицер, тот самый безбородый лейтенант.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Данбер… Д-а-н-б-е-р… Джон, Дж.

— Это твой приказ? — лейтенант держал в руках пожелтевший листок бумаги. Танцующий С Волками вынужден был скосить глаз, чтобы убедиться в том, что это именно тот приказ.

— Да, — наконец подтвердил он.

— В этом приказе стоит имя Ранбер, — мрачно сообщил лейтенант. — Дата проставлена карандашом, а все остальное написано чернилами. Подпись ответственного офицера смазана. Она абсолютно неразборчива. Что ты можешь сказать на это?

Танцующий С Волками слышал подозрение в голосе лейтенанта. Становилось ясно, что эти люди не верили ему.

— Эти приказы были даны мне в форте Хэйс, — ровно сказал он.

Лицо лейтенанта сморщилось. На нем проступила гримаса неудовлетворенности.

— Прочтите журнал, — произнес Танцующий С Волками.

— Мы не нашли журнала, — ответил молодой офицер.

Танцующий С Волками внимательно наблюдал за ним, уверенный, что тот лжет.

Но лейтенант говорил правду.

Один из первой партии, которая раньше всех достигла Форта Сэдрик, нашел журнал. Он был неграмотный и назвал его для себя просто листочками. Солдат разодрал книжицу на части и спрятал ее под кителем, думая, что эти листочки могут сослужить хорошую службу в качестве туалетной бумаги. Этот боец имел кличку — за его полное отсутствие интереса к грамоте он был прозван Шитсом. Шитс узнал, что потерян некий журнал. Тот, о котором говорил дикий белый человек. Наверное, он должен был вернуть его. Он мог бы получить вознаграждение. Но, немного поразмыслив, Шитс решил, что ему могут сделать и выговор. Или еще хуже. Он однажды сидел на гауптвахте и за более незначительную повинность. В общем, журнал так и остался лежать спрятанным под его кителем.

— Мы хотим услышать от тебя настоящую причину твоего появления, — закончил лейтенант. Сейчас это становилось похоже на допрос. — Если ты тот, за кого себя выдаешь, почему тогда ты не в форме?

Танцующий с Волками уперся спиной в стену складской хижины.

— Что армия делала в то время, когда должна была находиться здесь? — поинтересовался он.

Майор снова пошептался с лейтенантом, и тот снова обратился к Данберу:

— У нас есть предписание вернуть захваченную собственность, включая белых военнопленных, появившихся в результате вражеского набега.

— Здесь не было набега и не было пленников, — солгал Танцующий С Волками.

— Мы убедимся в этом сами, — возразил лейтенант.

Офицеры снова начали шептаться, и на этот раз их беседа затянулась.

Наконец лейтенант прочистил горло:

— Мы дадим тебе шанс доказать свою преданность стране. Если ты поведешь нас в лагерь врагов и выступишь переводчиком, твой проступок будет забыт.

— Какой проступок?

— Твое предательство.

Танцующий С Волками улыбнулся:

— Вы думаете, я изменник?

Голос лейтенанта сердито повысился:

— Ты хочешь сотрудничать или нет?

— Вам нечего делать за пределами Форта и вообще на этой земле. Это все, что я могу сказать, — спокойно произнес Танцующий С Волками.

— Тогда у нас нет выбора. Ты будешь арестован. Ты можешь сидеть здесь и обдумывать ту ситуацию, в которую попал. Если ты решишь помочь нам, скажи сержанту Мэрфи, и тогда мы поговорим.

С этими словами майор и лейтенант покинули склад снаряжения. Сержант Уилсокс поручил двум солдатам встать у двери, и Танцующий С Волками был оставлен один.

IV

Трепыхающаяся Птица оттягивал выход колонны так долго, как только мог, но к раннему вечеру лагерь Десяти Медведей все-таки снялся и начал длинный переход, выбрав юго-западное направление.

Стоящая С Кулаком настаивала на том, что нужно подождать еще, что ее муж должен вот-вот появиться. Когда ее все же заставили идти вместе со всеми, с ней едва не случилась истерика. Жены Брыкающейся Птицы вынуждены были держать ее, пока она не взяла себя в руки.

Но не только Стоящая С Кулаком беспокоилась о Танцующем С Волками. Волновался весь лагерь. Совет, собранный в последнюю минуту, принял решение перед тем, как отправиться в путь: три молодых воина на лучших пони будут посланы на разведку в форт белых людей, чтобы выяснить, почему задерживается Танцующий С Волками.

V

Он сидел уже три часа, прогоняя боль со своего разбитого лица. Потом Танцующий С Волками сказал охранявшим его часовым, что ему надо облегчиться.

Когда он шел к скале, зажатый с двух сторон солдатами, он обнаружил, что отвергает в душе этих солдат и этот лагерь. Ему не нравилось, как они пахли. Звуки их голосов казались грубыми и резали его слух. Даже их походки и то, как они двигались, казалось грубым и неуклюжим.

Он помочился с края скалы, и два конвоира повели его назад. Он думал о побеге, когда фургон, груженый дровами, и трос солдат на нем, встретились на их пути. Фургон громыхал, направляясь в лагерь, но солдаты остановили его, немного не доехав.

Один из мужчин, сидящих в фургоне, приветливо обратился к своему другу, который оставался в лагере. Танцующий С Волками увидел высокого солдата, подходящего ближе к фургону. Тот, который сидел внутри, заулыбался своему товарищу.

Танцующий С Волками расслышал, как один из них сказал: «Посмотри, что мы привезли, а, Барни?»

Мужчина в фургоне подержал что-то в руке, а потом перевернул это на бок. Высокий, стоящий у колеса и заглядывающий внутрь, испуганно отшатнулся, когда тело волка со шлепком упало на землю у его ног. Это был Два Носка.

Люди выскочили из фургона. Они посмеивались над высоким солдатом, который попятился от мертвого волка.

Один из дровосеков осклабился:

— Большой… Да, Барни?

Двое других подняли Два Носка с земли. Один взял его за голову, а второй за задние лапы. Потом, сопровождаемые смехом остальных солдат, они начали гонять долговязого по двору, пугая его волком.

Танцующий С Волками упал на землю так быстро, что никто не шевельнулся, пока он не подобрался к солдатам, таскающим Два Носка. Коротким ударом он сбил одного из них, и тот отключился.

Он прыгнул за вторым и повалил его на землю, когда солдат пытался убежать. Данбер все-таки поймал его и сомкнул руки на горле противника. Лицо мужчины побагровело, и Танцующий С Волками увидел, как начали закатываться глаза солдата, как вдруг что-то ударило его в затылок и темная завеса снова опустилась над ним.

Когда он пришел в сознание, на улице уже наступили сумерки. Его голова так сильно ныла, а кровь пульсировала в висках, что он сначала ничего не заметил. Он только слышал легкий шум, когда шевелился. Потом он почувствовал холодный металл. Его руки были связаны вместе. Он пошевелил ногами. Они тоже оказались связаны.

Когда майор и лейтенант вернулись с новыми вопросами, он отвечал им с убийственным великолепием, свирепо глядя на их лица и посылая в них длинные плевки. Так делают дакоты, когда им наносят оскорбления. На любой их вопрос он отвечал на языке дакотов. В конце концов офицеры устали и оставили его в покое.

Поздно вечером, внушительных размеров сержант принес и поставил перед ним миску с жидкой кашей.

Танцующий С Волками отбросил ее связанными ногами далеко в сторону.

VI

Посланники Брыкающейся Птицы принесли ужасную весть ближе к полуночи.

Они насчитали более шестидесяти хорошо вооруженных солдат в Форте белых людей. Они видели убитую «оленью шкурку», лежащую на склоне холма. И перед самым наступлением темноты они видели, как Танцующего С Волками тащили на скалу у реки, а его руки и ноги были связаны.

Колонна немедленно изменила тактику. Они поделили вещи между собой и отправились в ночь — маленькими группами по дюжине человек и даже меньше. Группы разошлись в разных направлениях и должны были встретиться позже в зимнем лагере.

Десять Медведей знал, что все равно не сможет удержать их, а потому даже и не пытался. Отряд из двадцати воинов, в числе которых были Трепыхающаяся Птица, Каменный Теленок и Ветер В Волосах, покинул племя в течение часа, обещая не вступать в бой с врагом до тех пор, пока все участники не будут уверены в успехе.

VII

Майор Хэтч тоже принял решение этой ночью. Он не хотел быть обременен никакими трудностями, тем более этим белым полуиндейским человеком, сидящим у него под носом. Майор не был мечтателем и с первого мгновения он был поставлен в тупик и боялся непредсказуемого поведения своего узника.

Недальновидному офицеру не приходила в голову мысль о том, что он мог бы использовать Танцующего С Волками с большой выгодой как предмет сделки. Он хотел только одного — поскорее избавиться от заключенного. Присутствие такого рода проблем всегда раздражает командиров.

Отправка Данбера обратно в Форт Хэйс показалась майору Хэтчу блестящей идеей. Как заключенный, он мог бы стоить гораздо больше для майора возвращенный туда, а не содержащийся под стражей здесь. Захват ренегата поставит его в выгодное положение перед высшими чинами. Если они будут говорить об узнике, имя человека, взявшего его под арест будет непременно упоминаться при этом.

Майор задул лампу и с удовлетворенным вздохом накрылся одеялом. Он зевнул. «Все еще обернется самым лучшим способом», — подумал он. — Кампания не могла бы начаться лучше.

VIII

Они пришли к заключенному рано на следующее утро.

Сержант Мэрфи приказал двум солдатам поднять на ноги Танцующего С Волками и спросил майора:

— Нам надеть на него форму, сэр? Так сказать, немножко принарядить…

— Конечно, нет! — грубо оборвал его майор. — Давайте, живо тащите его в фургон.

Для этой поездки было выделено шесть человек: двое верхом впереди, двое верхом позади, один возничий и один охранник, который будет неотлучно находиться при узнике.

Они сразу взяли курс на восток, пересекая ровное пространство, так горячо любимое Танцующим С Волками. Но в это яркое октябрьское утро в его сердце не было любви. Он ничего не говорил своему сторожу, предпочитая просто лежать, вытянувшись на задней скамейке фургона. Цепи на его руках позвякивали, и он внимательно прислушивался к этому звуку, пока его острый, изобретательный ум перебирал оставшиеся возможности.

У него не было шанса одолеть весь эскорт. Он может убить одного, ну, возможно, двоих. А после этого остальные убьют его. И все же он пытался найти выход. Умереть в бою для него было не так уж плохо. Это будет лучше, чем поселиться в какой-нибудь мрачной тюрьме.

Каждый раз, когда мыслями он возвращался к ней, его сердце разрывалось на части. Как только се лицо начинало складываться в картинку в его голове, он заставлял себя думать о чем-нибудь другом. Так ему приходилось бороться с самим собой каждую минуту. Это была самая настоящая агония в последней своей стадии.

Он сомневался, что кто-нибудь сможет придти ему на выручку. Он знал, что они наверняка захотели бы это сделать, но не мог себе представить, как Десять Медведей поставит на карту безопасность всех своих соплеменников ради спасения единственного человека.

Танцующий С Волками и сам не сделал бы этого.

Но, с другой стороны, он чувствовал, ощущал уверенность, что они выслали разведчиков и что они сейчас знают о его чрезвычайно сложном положении. Если бы они оказались поблизости достаточно долгое время, чтобы заметить, как его увозят в фургоне, и что всего шесть человек охраняют его… Тогда, возможно, у него был бы шанс.

Утро набирало силу, постепенно переходя в полдень, и Танцующий С Волками думал и думал об этой идее. Это была его единственная надежда. Каждый раз, когда фургон замедлял ход, чтобы преодолеть подъем или накренялся вниз, он задерживал дыхание, надеясь услышать свист стрелы.

К полудню он ничего подобного не услышал.

Они удалялись от реки уже очень долго, а она снова возникла впереди. В поисках брода они прошли с четверть мили, пока, наконец, солдаты, идущие первыми, не обнаружили хорошо заметную бизонью тропу. Животные здесь пересекали реку не один раз.

В этом месте течение было не быстрым, но камни на берегу были исключительно велики. Достаточно велики для того, чтобы устроить за ними засаду. Когда фургон накренился, приближаясь к воде, Танцующий с Волками раскрыл глаза и насторожился.

Сержант, возглавлявший всю группу, крикнул возничему, чтобы тот не трогал фургон с места до тех пор, пока они не войдут в реку. И он стоял, ожидая, когда сержант и остальные переправятся. Целую минуту, а то и две, они исследовали камни. Потом сержант поднял руку вверх и велел фургону трогаться.

Танцующий С Волками сжал руки в кулаки и весь подобрался. Он не мог ничего видеть и слышать.

Но он знал, что они здесь.

Он сорвался с места при звуке первой стрелы. Намного быстрее, чем охранник в фургоне, который все еще сжимал в руках ружье. Танцующий С Волками обвил цепью, сковывающей его руки, шею мужчины.

Винтовочный выстрел грохнул за его спиной, и он рывком дернул цепь, чувствуя пустоту под ней, как будто горло солдата провалилось внутрь.

Уголком глаза он заметил сержанта, падающего со своей лошади. Из его спины торчало оперение стрелы. Возничий отпрыгнул в сторону. Он стоял по колено в воде, стреляя из пистолета. Пули шли вразлет.

Танцующий с Волками прыгнул на него сверху, и они покатились в воде, барахтаясь и поднимая тучи брызг. Данбер постарался избавиться от своего врага, используя цепь, как двуручный кнут. Он бил ею по голове возничего, а солдат уворачивался, избегая ударов, но не выпуская жертву из своих объятий. Наконец он обессилел от борьбы не только с человеком, но и с течением. Движения его замедлились, а Танцующий с Волками бил и бил его до тех пор, пока не заметил, что вода окрасилась кровью.

Ниже по течению послышалось гортанное ликующее завывание. Танцующий С Волками на секунду поднял голову, чтобы увидеть последнего бойца армии Соединенных Штатов, пытающегося сбежать. Он, должно быть, был ранен, потому что слишком нетвердо держался в седле.

Ветер В Волосах был как раз позади беглеца. Когда их лошади поравнялись, Танцующий С Волками услышал глухой звук от удара томагавком. Это Ветер В Волосах проломил солдату голову.

А за спиной Данбера стояла тишина. И когда он обернулся, то увидел мужчин, раньше замыкавших шествие, а сейчас мертвых, распластанных в, воде. Несколько воинов тыкали пиками в мертвые тела, и сердце Танцующего С Волками переполнила радость, когда в одном из индейцев он узнал Каменного Теленка.

Чьи-то руки сгребли его за плечи, и он столкнулся лицом к лицу с Трепыхающейся Птицей.

— Какой великолепный бой! — пропел шаман. — Мы так легко разделались с ними со всеми, а у нас нет даже раненых.

— Я убил двоих, — выкрикнул в ответ Танцующий С Волками. Он поднял свои скованные руки над головой и добавил: — Этим вот!

Спасательный отряд не терял больше времени. После беглого поиска они нашли ключи от наручников на теле мертвого сержанта.

А затем они вскочили на своих пони и умчались прочь, выбрав такой путь, который огибал на много миль к югу и западу Форт Сэдрик.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

I

Обстоятельства сложились очень удачно, и тонкий слой — всего с дюйм толщиной — раннего, неожиданного снега скрыл все следы спасающихся бегством людей из лагеря Десяти Медведей.

Каждый из дакотов замечательно справился с долгой дорогой, и спустя шесть дней разрозненные группы соединились у основания гигантского каньона, который должен был стать их зимним домом на несколько месяцев.

Это место было связано с историей дакотов и носило подходящее имя: Поступь Великого Духа. Каньон тянулся на многие мили и был во многих местах в милю шириной. Некоторые из его отвесных стен поднимались на полмили вверх от подножия. Они проводили здесь зимние месяцы столько раз, сколько большинство жителей могли припомнить. Это было хорошее место, снабжающее пищей и водой людей и пони и служащее защитой от метелей, которые кружили над вершинами каньона всю зиму. И это место было также вне пределов досягаемости и врагов.

Другие племена тоже проводили здесь зиму, и они искренне радовались, встречаясь друг с другом как старые друзья и родственники в первый раз после длинного лета.

Несмотря на то, что лагерь Десяти Медведей снова воссоединился, они продолжали находиться в тревожном ожидании. Люди были не способны расслабиться и отдохнуть, пока не станет известна судьба спасательного отряда. Ближе к полудню — на следующий после возвращения день — группа разведчиков ворвалась с новостями в лагерь. Отряд спасателей появился в поле зрения на тропе, и Танцующий С Волками был среди них.

Стоящая С Кулаком выскочила на тропу, опередив всех остальных. Она бежала и плакала, а когда наконец увидела всадников, цепочкой растянувшихся по тропе на вершине каньона, она закричала, зовя Танцующего С Волками.

Она не переставала произносить его имя, пока не упала в его объятия.

II

Ранний снег был прелюдией к ужасной пурге, которая разыгралась этим вечером.

Люди не отходили далеко от своих вигвамов следующие два дня.

Танцующий С Волками и Стоящая С Кулаком почти никого не видели.

Трепыхающаяся Птица сделал все возможное, чтобы лицо Танцующего С Волками пришло в норму. Он снял опухоль и старался теперь ускорить выздоровление при помощи целебных трав. С хрупкой, раздробленной костью скулы ничего нельзя было сделать, и она была оставлена заживать сама по себе.

Танцующего С Волками совсем не интересовала его травма. Труднее было другое, и он как мог боролся с этим. Ему не хотелось никого видеть.

Он разговаривал только с Стоящей С Кулаком, но и их беседы были немногословны. Большую часть времени он проводил лежа в хижине как больной человек. Она ложилась рядом, спрашивая, что с ним происходит, и ожидая, что он скажет ей об этом, когда захочет.

Метель продолжалась уже третий день, когда Танцующий с Волками отправился в одиночестве на прогулку. Она была долгой. По возвращении, он усадил жену рядом с собой и рассказал ей о своем непреклонном решении.

Женщина отвернулась от него и сидела почти час, молча глядя в одну точку.

Наконец она произнесла:

— Это должно было случиться?

Ее глаза наполнились слезами и блестели в полумраке. Она была печальна.

Танцующий С Волками тоже был расстроен.

— Да, — ответил он тихо.

Она горестно вздохнула, загоняя слезы обратно, вглубь своих необыкновенных глаз.

— Тогда это случится.

III

Танцующий С Волками попросил собрать Совет. Он хотел говорить со старым вождем. Он также просил, чтобы присутствовали Трепыхающаяся Птица, Ветер в Волосах, Каменный Теленок и любой другой, кого Десять Медведей пожелает вызвать.

Они встретились следующей ночью. Пурга почти улеглась, и все находились в хорошем расположении духа. Они ели, курили и воодушевленно рассказывали историю о сражении на реке и о спасении Танцующего С Волками. Этим они занимались всегда перед Советом.

Танцующий СВолками пережидал этот ритуал с добрым юмором. Он был счастлив находиться среди друзей.

Когда разговор наконец начал заполняться все большими паузами, он решился начать:

— Я хочу сказать вам, что я думаю, — произнес он, и Совет официально был открыт.

Мужчины знали: что-то важное произойдет сейчас, а потому все обратились вслух и усилили внимание. Десять Медведей повернул к говорящему свое лучше слышащее ухо в желании не пропустить ни одного слова.

— Я прожил среди вас не очень долго, но я чувствую всем сердцем, что это вся моя жизнь. Я горд тем, что я один из дакотов. Мне нравится образ жизни дакотов и я люблю каждого из вас, как если бы мы были одной крови. В моем сердце и душе я всегда буду с вами. Вы должны знать, как мне трудно произнести эти слова. Я говорю: — Я должен покинуть вас.

Вигвам наполнился бурными восклицаниями, каждый из присутствующих не мог поверить в услышанное и злился. Ветер в Волосах вскочил на ноги и носился взад и вперед, размахивая руками в знак того, что это — дурацкая идея.

Танцующий С Волками терпеливо ждал, когда шум стихнет.

Он смотрел на огонь, и его руки спокойно лежали на коленях.

Десять Медведей поднял руку вверх и попросил мужчин замолчать. Хижину снова окутала тишина.

Ветер В Волосах все еще беспокойно вышагивал посреди вигвама, и Десять Медведей рявкнул на него:

— Иди и сядь сюда, Ветер В Волосах! Наш брат еще не закончил свою речь.

Нехотя индеец повиновался, и когда он сел, Танцующий С Волками продолжал:

— Убить тех белых солдат на реке было необходимо. Это сделало меня свободным и мое сердце было исполнено радости, когда я увидел моих братьев, спешащих мне на помощь.

Я совсем не был против того, чтобы те солдаты были убиты. Я был рад сделать это.

Но вы не знаете мысли белых людей так, как знаю их я. Солдаты считают, что я один из них, который оказался плохим. Они думают, что я предал их. В их глазах я изменник, потому что я выбрал жизнь среди вас. Мне все равно, правы они или нет, но я с уверенностью могу сказать, что они верят в то, что думают.

Белые люди пожелают убить предателя задолго до того, как начнут войну с другими. По их мнению, предателей нужно расстреливать в первую очередь, потому что для них предатель — самый худший солдат, какой только может быть. Они мысленно уже убили меня. Еще до того, как смогли найти. И они так легко не откажутся от своих намерений.

Когда они найдут меня, они найдут и вас. Они захотят повесить меня и пожелают сделать то же самое и с вами. Может быть, они накажут вас даже после того, как я уйду. Я не знаю.

Если бы здесь были только мы, я мог бы остаться. Но здесь не только мы — мужчины. Здесь ваши жены и ваши дети, здесь ваши друзья. Все эти люди могут быть уничтожены.

Они не могут искать меня среди вас. Это так. Поэтому я должен уйти. Я сказал об этом Стоящей С Кулаком, и мы уйдем вместе.

Долгое молчание воцарилось после слов Танцующего С Волками. Все знали, что он прав, но никто не знал, что на это ответить.

— Куда вы пойдете? — спросил, наконец, Трепыхающаяся Птица.

— Я не знаю. Далеко. Далеко от этой земли.

И снова тишина. Она становилась невыносимой, и в этот момент Десять Медведей слегка кашлянул.

— Ты хорошо говорил. Танцующий С Волками. Твое имя будет жить в сердцах наших людей столько, сколько будут жить дакоты. Мы будем следить, чтобы было так. Когда ты отправишься в путь?

— Когда кончится метель, — тихо произнес Танцующий С Волками.

— Метель кончится завтра, — сказал Десять Медведей. — Я сейчас мы должны идти спать.

IV

Десять Медведей был экстраординарным человеком.

Он подмечал странности в долговечности равнин, и с каждым следующим периодом своей жизни старик откладывал в тайник своей памяти полученные знания. Эти знания росли и копились, пока наконец не начали повторять сами себя. На закате своего жизненного пути Десять Медведей достиг вершины… Он стал человеком мудрости.

Старческие глаза ослабли, но и сквозь туман они видели с ясностью, какой не мог похвалиться никто иной, даже Трепыхающаяся Птица. Слух вождя притупился, но каким-то образом звуки, которые нельзя было пропустить, достигали его ушей. Позднее начали случаться самые необыкновенные вещи. Не доверяя тому, что начинало сейчас происходить, Десять Медведей действительно начал чувствовать жизнь своих людей. С детства он был наделен особой проницательностью, но новое ощущение было гораздо большим. Он заметил это за собой, и вместо того, чтобы чувствовать себя старым и ненужным, вождь был ободрен силой и необыкновенной энергией, которые вдруг наполнили все его существо.

Но сила, копившаяся в нем так долго и казавшаяся такой нерушимой, вдруг куда-то исчезла. Целых два дня после Совета, на котором говорил Танцующий С Волками, вождь сидел в своем вигваме и курил, думая, что это происходило не так.

«Метель завтра кончится».

Эти слова не были продуманы. Они возникли в его голове даже без подсказки, сорвались с кончика языка, будто помещенные туда самим Великим Духом.

Но метель не прекращалась. Пурга набирала силу. К концу второго дня сугробы поднялись на несколько футов, почти скрыв стены вигвамов. И они росли с каждым часом. Десять Медведей ощущал их, растущих дюйм за дюймом за стенами его собственной хижины.

У него пропал аппетит, и старик игнорировал все, кроме трубки и огня. Он тратил каждую минуту бодрствования на созерцание языков пламени, непрерывно ведущих свою игру в центре его дома. Он умолял Великого Духа проявить жалость к старику и дать ему еще одну, последнюю крупицу понимания, но тут Великий Дух ничем не мог ему помочь.

В конце концов Десять Медведей начал думать о своей ошибке и расчетах. Он начал думать о том, что это был признак окончания его жизни. Это стало явным только тогда, когда он целиком отдался этой идее и начал репетировать песню смерти. В этот момент произошло нечто фантастическое.

Старая женщина, жена Десяти Медведей, прожившая с вождем все эти годы, увидела, как муж поднялся от очага, накинул на плечи одеяло и направился к дверям хижины. Она спросила, куда он собирается, но Десять Медведей не удостоил се ответом.

На самом деле он даже не слышал се. Он прислушался к голосу, который звучал в его голове. Голос произносил единственное предложение, и Десять Медведей слушал его команду.

Голос твердил: «Иди в вигвам Танцующего С Волками».

Не обращая внимания на прилагаемые усилия, Десять Медведей пробирался сквозь сугробы. Когда он достиг наконец вигвама на краю лагеря, он заколебался, прежде чем постучаться.

Вокруг никого не было. Снег падал большими хлопьями, мокрыми и тяжелыми. Пока Десять Медведей стоял в раздумьях, ему в голову пришла мысль, что он слышит снег, слышит, как каждая крупинка касается земли. Звук был небесный, и, стоя в небесном воздухе, Десять Медведей почувствовал головокружение. Несколько секунд он думал, что уплывает в никуда.

Прокричал ястреб, и когда индеец взглянул на птицу, он увидел наверху клубящуюся струйку дыма, поднимающуюся из дыры на верхушке вигвама Танцующего С Волками. Вождь стряхнул снег с ресниц, моргнув несколько раз, и поскреб полог на двери.

Когда полог откинулся, плотная стена тепла встала навстречу гостю. Тепло окутало старика, увлекло его мимо Танцующего С Волками и ввело в хижину, похожее на живое существо. Старый индеец стоял в центре вигвама и чувствовал, как его голова снова начинает кружиться. Теперь это происходило от смены ощущений, и старику понадобилось время, чтобы пройти путь от наружного холода к внутреннему теплу. В этом Десять Медведей нашел причину своей ошибки. Но это была не его ошибка. Ее сделал кто-то другой и исчез, оставшись незамеченным. Десять Медведей просто был озадачен ошибкой, когда сказал: «Метель кончится завтра».

Снег был прав Старик должен был бы послушаться снега. Десять Медведей улыбнулся и вскинул голову. Как это было просто! Как он мог пропустить это? «Мне еще есть чему поучиться», — думал он.

Человек, который наводил ужас, сейчас стоял с ним рядом, но Десять Медведей не чувствовал злости на Танцующего С Волками. Он только улыбнулся, глядя на недоумение, отразившееся на лице молодого человека.

Танцующий С Волками обнаружил, что его язык способен выговорить:

— Пожалуйста… Садись к моему очагу.

Когда Десять Медведей сел, он осмотрел внутреннее убранство хижины и убедился в том, о чем ему говорило его головокружение.

Это был счастливый, хорошо устроенный, уютный дом. Он расправил свое одеяло, подпуская тепло от огня поближе к своим старым костям.

— Хороший огонь, — сказал старик дружелюбно. — В мои годы хороший огонь лучше, чем что-либо еще.

Стоящая С Кулаком поставила горшочки с едой рядом с мужчинами, а потом вернулась на свою половину в дальнем углу вигвама. Там она принялась за шитье. Но женщина настороженно прислушивалась к разговору, который вот-вот должен был начаться.

Мужчины некоторое время ели молча. Десять Медведей тщательно пережевывал пищу. Наконец он отодвинул горшочек в сторону и легко кашлянул.

— Я думал с того времени, когда ты говорил в моем вигваме. Мне было интересно, как бьется твое жестокое сердце и я захотел увидеть это.

Вождь еще раз обежал взглядом хижину. Потом он сердито посмотрел на Танцующего С Волками.

— Это место не кажется бессердечным.

— Уфф, нет… — выдохнул Танцующий С Волками. — Да, мы счастливы здесь.

Десять Медведей улыбнулся и кивнул головой.

— Именно так я и думал.

Над мужчинами повисла тишина. Десять Медведей смотрел на пламя, и его глаза постепенно закрывались. Танцующий С Волками вежливо ждал, не зная, что делать. Может, ему нужно спросить, не хочет ли старик прилечь? Он пробирался сюда по глубокому снегу. Но в следующий момент Танцующий С Волками решил, что уже поздно говорить об этом. Его важный гость, кажется, уже задремал.

Десять Медведей неожиданно очнулся и заговорил, но речь его была так неестественна, что, казалось, он говорит во сне.

— Я думал о том, что ты сказал… что ты сказал о причине, по которой хочешь уйти от нас, — пробормотал старый индеец.

Внезапно его глаза раскрылись, и Танцующий С Волками поразился, какими ясными и блестящими они были. Они мерцали, как звезды.

— Ты можешь оставить нас, когда захочешь… но не по этой причине. Это неправильная причина. Все усатые в мире белые солдаты могут обыскать наш лагерь и ни один из них не найдет того человека, которого они будут искать. Человека, похожего на них цветом кожи, который называет себя Меткий Глаз.

Десять Медведей мягко развел руками и его голос задрожал от веселья.

— Того, кого зовут Меткий Глаз, нет здесь. В этом типе они смогут найти только воина дакота, хорошего воина дакота и его жену.

Танцующий С Волками позволил словам отзвучать до конца. Он через плечо взглянул на Стоящую С Кулаком и заметил улыбку на ее лице, но она не смотрела на мужа. И Танцующему С Волками нечего было возразить.

Когда он повернулся к старому вождю, Десять Медведей сосредоточенно смотрел на почти законченную трубку, которой не доставало только мундштука. Старейшина костлявым пальцем ткнул в предмет, вызвавший у него интерес.

— Ты делаешь трубку, Танцующий С Волками?

— Да, — ответил молодой человек.

Десять Медведей протянул руку, и Танцующий С Волками вложил в нее трубку. Старик поднес ее поближе к лицу, пробежавшись глазами вверх и вниз по всей длине.

— Это может быть хорошая, красивая трубка… Как она курится?

— Я не знаю, — ответил Танцующий С Волками. — Я еще не пробовал се курить.

— Давай пока покурим, — произнес Десять Медведей, возвращая трубку. — Мне нравится так проводить время.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Эта зима выдалась суровой, и люди оставались в вигвамах, сидя под одеялами. Исключая охотничьи вылазки, дакоты редко покидали свои жилища. Люди так много времени проводили у своих очагов, что этот сезон стал впоследствии назван «Зима Многих Трубок».

К весне каждый так соскучился по движению, что с первыми ломками льда они уже вышли на тропу.

В этом году был построен новый лагерь, далеко от прежнего, находящегося поблизости от Форта Сэдрик. Новое место было ничуть не хуже. Здесь было много травы для пони. Бизоны снова пришли тысячами, и охота была удачной. Всего несколько мужчин получили легкие травмы. Поздним летом родилось много детей, больше, чем большинство индейцев могли припомнить на своем веку.

Они находились в стороне от больших дорог, где еще не появлялись белые люди. Им встретилось только несколько мексиканцев-торговцев. Это делало людей счастливыми. Они почти не испытывали беспокойства.

Но человеческий поток, тот, который нельзя ни увидеть, ни услышать, поднимался на востоке. И скоро он мог достичь их. Добрые времена этого лета были последними, которые им остались.

Их время вышло, а скоро должно было кончиться навсегда.

Чарльз Портис Железная хватка

Дорогие читатели!

У этой книги довольно непростая судьба, о чем вы узнаете из послесловия американской писательницы Донны Тартт. У названия этой книги — судьба не менее сложная. В основном — благодаря опять же непростым отношениям романа со своими экранными версиями.

Первая экранизация книги (1969, режиссер Генри Хэтауэй) по-русски именовалась либо «Истинной доблестью», либо «Настоящим мужеством». Вторая экранизация (2010, режиссеры Итан и Джоэл Коэны) будет именоваться «Железной хваткой». Есть у фильмов такое свойство — они могут называться как угодно. Ни логика, ни здравый смысл главных ролей в прокате не получают. При этом мы понимаем, что оригинальное название романа и его экранизаций изменений не претерпело — оно всегда оставалось простым и ясным: «True Grit».

При работе над текстом книги у вашего переводчика тоже было некоторое количество версий. Среди них: «Твердость характера», «Крепость духа», «Стопроцентная выдержка», «Подлинная стойкость» и даже «Стиснув зубы». Все это с разной степенью точности отражает многозначность первоначальных восьми букв с пробелом, но в конце мы с редактором перевода этой книги Еленой Микериной остановились на варианте «Верная закалка». И мы бы, видимо, предпочли, чтобы по-русски эта прекрасная книга называлась именно так. Почему не иначе? Мы надеемся, это станет ясно, когда вы прочтете роман.

Если это название вас чем-то не устраивает, мы предлагаем вам выбрать любое другое. Какое вам больше нравится. Ну, или придумать свое.

Ваш переводчик

Моим матери и отцу

~~~

Кое-кто не шибко поверит, что в четырнадцать лет девочка уйдет из дому и посреди зимы отправится мстить за отца, но было время — такое случалось, хотя не скажу, что каждый день. А мне исполнилось четырнадцать, когда трус, известный под именем Том Чейни, застрелил моего отца в Форт-Смите, Арканзас, — отнял у него и жизнь, и лошадь, и 150 долларов наличными, да еще два куска золота из Калифорнии, что отец носил в поясе брюк.

Вот как было дело. У нас имелся чистый титул^[1] на 480 акров хорошей пойменной земли на южном берегу реки Арканзас недалеко от Дарданеллы в округе Йелл. Том Чейни арендовал у нас участок, но работал по найму, не за паи. Однажды заявился голодный, верхом на серой кобыле под грязной попоной, а вместо узды — веревочный недоуздок. Пана его пожалел, дал ему работу и где жить. Из сарая для хлопка сделали хижину. Крыша там была крепкая.

Том Чейни говорил, что он из Луизианы. Сам-то недомерок, а лицо злое. Но про лицо я потом еще скажу. С собой носил винтовку Генри.^[2] Жил бобылем, а лет ему было двадцать пять.

В ноябре, как продали остатки хлопка, папе взбрело в голову поехать в Форт-Смит, мустангов прикупить. Слыхал, там есть торговец — полковник Стоунхилл зовут, — так он у техасских гуртовщиков купил солидный табун укрючных лошадок, которых гнали в Канзас, и теперь не знает, куда их девать. Избавляется от них за бесценок, чтоб только зиму не кормить. А в Арканзасе техасских мустангов не очень жаловали. Низкорослые, норовистые. Едят одну траву, а весу в них не больше восьмисот фунтов.

У папы мысль была: их для оленьей охоты можно хорошо приспособить — выносливые, мелкие, от собак в кустарнике не будут отставать. Думал, купит несколько и, если дело пойдет, начнет их разводить и продавать для такой нужды. Папа вечно что-нибудь затевал. По-любому вложение для начала небольшое, а у нас пятак озимых овсов пустовал, да и сена полно, чтобы лошадки до весны не голодали, а потом на северном выгуле можно пасти — клевер там зеленый да сочный, в штате Одинокой звезды^[3] они такого отродясь не видали. Да и лущеная кукуруза, как я помню, и до пятнадцати центов за бушель не доходила.

Папа хотел, чтобы Том Чейни остался за домом приглядывать, пока его нет. А Чейни разорался, что и он хочет поехать, и долго ли, коротко ли, но папа ему по доброте своей сердечной уступил. Папе лишь одно и можно в вину поставить — что слишком покладистый. А люди этим пользуются. Во мне коварство не от него. Мягче и достойнее Фрэнка Росса не сыскать было человека. Учился в обычной школе, по вере своей был камберлендский пресвитерианин,^[4] масон. Рьяно бился у таверны «Лосиные рога»,^[5] но в «сваре» той его не ранили, что б там Люсиль Биггерз Лэндфорд ни заявляла в «Минувшем округа Йелл». Мне кажется, уж я-то могу судить, где правда, а где нет. Ранило его в ужасной битве при Чикамоге,^[6] что в Теннесси, а по дороге домой он чуть не умер через нехватку должного ухода.

Прежде чем ехать в Форт-Смит, папа договорился, что один темнокожий — по имени Ярнелл Пойдекстер — станет кормить скот и за нами с мамой каждый день приглядывать. Ярнелл с семейством своим жил под нами, они землю у банка арендовали. Родился у свободных родителей в Иллинойсе, но один человек — Бладуорт его звали — Ярнелла выкрал в Миссури, а до войны еще привез в Арканзас. Ярнелл был добрый малый, прилежный, расчетливый, он потом хорошо маляром устроился в Мемфисе, Теннесси. Мы с ним каждое Рождество друг другу писали, пока он не сгорел от испанки, когда в 18-м была эпидемия.^[7] Я и до сего дня ни единого человека не встречала с таким именем — Ярнелл, — ни черного, ни белого. И на похороны его ездила, и в Мемфисе братца моего, Фрэнка-меньшого, и его семью заодно навестила.

В Форт-Смит папа решил ехать не пароходом, не поездом, а верхом, и мустангов обратно вести в поводу. Так не только дешевле выходило, но и приятнее — верхом можно хорошенько промяться. Как никому другому, папе нравилось погарцевать в седле. Сама-то я к лошадкам ровно дышу, хотя по молодости наверняка меня считали недурной наездницей. А животных никогда не боялась. Помню, как-то на спор проскакала прям сквозь сливовую чащу на козле, а он злой был до ужаса.

От нас до Форт-Смита миль семьдесят было по прямой, ехать мимо красивой горы Нево, где у нас был летний домик, чтобы маму комары не мучили, а еще мимо Склада — высочайшей в Арканзасе горы,^[8] — да только, по мне, так до Форт-Смита и семьсот миль могло оказаться. Туда ходили пароходы, кое-кто хлопком торговал там — вот и все, что я про него знала. Мы-то свой продавали в Литл-Рок, и вот там я парочку раз бывала.

Папа от нас уехал на своей подседельной лошади — крупной гнедой кобыле, Джуди ее звали, на лбу звездочка. Еды с собой взял, перемену одежи свернул в скатку с одеялом и в дождевик замотал. А скатку к седлу привесил. На поясе пистолет — большой такой, длинный, драгунский, капсюльный и круглыми пулями стрелял, такие уже тогда устарели.^[9] Пистолет с ним всю войну прошел. Красивый был папа — я до сих пор хорошо помню, как он сидел верхом на Джуди в коричневом пыльнике,^[10] в черной своей воскресной шляпе, и над обоими — человеком и животиной — пар клубился в то морозное утро. Совсем как доблестный рыцарь в старину. Том Чейни поехал на своей серой, которой бы лучше распашник тянуть, чем ездока возить. Пистолета у него не было, но за спину он закинул ружье на веревке. Вот вам паразит какой. Ведь мог бы от старой сбруи отрезать себе ремешок. Но нет, к чему стараться.

У папы в кошеле в аккурат под двести пятьдесят долларов лежало — я не без причины это знала, потому что вела папе бухгалтерские книги. У мамы с цифирью никогда не получалось, она и слово «кот» вряд ли б написала. Я не хвалюсь талантами в этом направлении, нет. Цифры да буквы — еще не все. Меня, как Марфу,^[11] вечно будоражили и тревожили дневные заботы, а вот у мамы моей сердце было безмятежное и любящее. Она была как Мария и сама себе выбрала «эту добрую планиду». А два куска золота, которые у папы спрятаны были в одежде, на свадьбу им подарил мой дедушка Спёрлинг в Монтерее, Калифорния.

Ведать в то утро папа не ведал, что не судьба ему больше будет ни увидеть нас, ни обнять, да и не услышит он боле никогда жаворонков с лугов округа Йелл, что заливаются радостным гимном весне.

Весть нас как громом поразила. Там вот как было дело. Папа с Томом Чейни приехали в Форт-Смит и сняли себе жилье в меблированных комнатах «Монарх». Зашли к Стоунхиллу на конюшню, лошадок осмотрели. Выяснилось, что ни кобылки во всей партии нет, ни, вообще-то, жеребчика. Техасские пастухи по какому-то одному им ведомому резону только на меринах ездили, а, сами понимаете, эти животины к разведению непригодны. Но папу было не смутить. Раз решил себе лошадок раздобыть, стало быть, назавтра купил их четверку ровно за сотню долларов — сбил Стоунхиллу цену со ста сорока. Выгодная покупка вышла.

Выезжать собирались наутро. А ввечеру Том Чейни отправился в салун и ввязался в карты играть с какой-то «швалью» себе сродни — и всю получку-то свою и проиграл. И потерю не по-мужски принял, а ушел в съемную комнату и стал там дуться, как опоссум. У него бутылка виски была при себе, и он ее всю выхлестал. Папа ж тем временем сидел в зале, с какими-то разъездными торговцами беседовал. Ну, долго ли, коротко ли, выходит Чейни из комнаты со своей винтовкой. Говорит, обжулили его, и сходит-ка он обратно в салун да свое вытребует. А папа отвечает: мол, если его обжулили, лучше всего идти к законникам. Чейни же такого и слышать не желал. Папа за ним на улицу вышел и говорит: давай ружье, негоже в таком состоянии ссору затевать с винтовкой в руках. Пистолета у папы тогда при себе не было.

И Том Чейни ружье свое поднял и застрелил папу прямо в лоб, на месте убил. Никакого повода ему больше никто не давал, и я это рассказываю, как мне излагал старший шериф округа Себастиан. Кое-кто скажет: ну а чего Фрэнк Росс вмешивался? И я таким кое-кому отвечу: он недомерку этому, черту, добрую услугу хотел оказать. Чейни у него арендовал, и папа был за него в ответе. Сторож брату своему, можно сказать. Я вам ответила?

А торговцы эти бродячие нет, не высыпали наружу, не скрутили Чейни, не пристрелили его на месте, а разбежались, как цыплята, Чейни же у папы, не остывшего еще, кошель забрал, пояс брючный раздербанил и золото взял тоже. Не могу вам сказать, откуда про эти куски ведал. Покончив с воровством своим, добежал до конца улицы и ночному сторожу конюшни свирепо двинул в зубы прикладом винтовки, у того аж дух вон. Надел на папину лошадку Джуди узду и ускакал без седла. И тьма поглотила его. А мог бы и не спешить — лошадь оседлать, ну или шестерку мулов впрячь в конкордский дилижанс да трубочку выкурить; никто в этом городишке за ним в погоню не бросился. Торгашей заезжих он за мужчин, видите ли, принял. На воре-то и шапка горит, знамо дело.

~~~

Адвокат Дэггетт той порой отправился в Хелену улаживать какое-то пароходное дело, поэтому в Форт-Смит за папиным телом поехали на поезде мы с Ярнеллом. Я взяла долларов сто расходных денег, сама себе выписала удостоверение личности, сама поставила подпись адвоката Дэггетта, и мама его тоже подписала. Она от таких вестей совсем слегла.

В пассажирских вагонах мест не было. По той причине, что в Федеральном суде в Форт-Смите вешали сразу троих и посмотреть на это стекались люди аж из Восточного Техаса и Северной Луизианы. Как на экскурсию ехали. Мы попали в вагон для цветных, и Ярнелл расчистил нам место для сундука, чтоб сидеть.

Проходя, кондуктор сказал:

— Убирай сундук из прохода, негритос!

А я ему ответила так:

— Сундук мы уберем, вот только злобиться так ни к чему.

Он на это ничего не сказал — только пошел дальше билеты проверять. Заметил, что я привлекла внимание всех темнокожих, какой он мелочный. Всю дорогу мы простояли, но я молодая была, это ничего. А по пути хорошенько пообедали ребрышками — Ярнелл в мешке прихватил.

Я заметила: дома в Форт-Смите пронумерованные, только в сравнении с Литл-Роком все равно никакой это не город. И тогда я считала, и теперь, что этот Форт-Смит должен не в Арканзасе быть, а в Оклахоме, хотя, конечно, через реку от него никакая не Оклахома была, а Индейские земли. У них в Форт-Смите есть такая широкая улица, называется Гарнизонный проспект, совсем как где-нибудь на Дальнем Западе. Дома из булыжника сложены, а все окна помыть не помешает. Я знаю, в Форт-Смите живет много приличных людей, и у них самый современный в стране водопровод, но, по мне, все равно не арканзасский это город.

В конторе у шерифа сидел тюремщик — он сказал, что нам надо с городской полицией беседовать насчет обстоятельств папиной смерти или со старшим шерифом. А шериф ушел на казнь. У гробовщика закрыто. На двери висит записка, что откроется после казни. Мы пошли в «Монарх», но и там никого не было, одна бедная старуха с бельмами на глазах. Сказала, что все ушли смотреть казнь, только она осталась. Но к папиным пожиткам нас не пустила. В городском участке мы нашли двух полицейских, только они дрались друг с другом на кулаках, у них ничего не спросишь.

Ярнеллу тоже хотелось посмотреть казнь, но он меня туда вести боялся, а потому сказал, что мы сейчас вернемся к шерифу и там всех подождем. Меня на висельников глазеть не особо тянуло, но я же вижу, что ему хочется, поэтому говорю: нет, пойдем на казнь, но маме я про это не скажу. Он вот чего беспокоился.

Федеральный суд стоял у реки на косогоре, а большую виселицу поставили рядом. Поглазеть на представление собралась тысяча, а то и больше человек и пятьдесят-шестьдесят собак. По-моему, год или два спустя там все стеной огородили, и контора судебного исполнителя^[12] выдавала туда пропуска, но тогда вход еще был свободный. В толпе ходил мальчишка-горлопан, продавал жареный арахис и сливочную помадку. Другой торговал «горячими тамале» из ведерка. Это такая трубочка из кукурузной муки, а в ней острое мясо, так в Старой Мексике едят. Ничего, вкусные. Я таких раньше не ела.

Когда мы туда пришли, с формальностями уже, считайте, покончили. На помосте стояли индеец и два белых, руки за спиной связаны, а над головами болтаются три петли. На всех новые синие штаны и фланелевые рубашки, застегнуты под горло. Палачом был худой бородатый дядька, его звали Джордж Мейлдон.^[13] У него на поясе висели два длинных пистолета. Он был из янки, говорили, что ни в какую не повесит человека, если он состоит в ВАР.^[14] Исполнитель зачитал приговоры, но голос у него был тихий, и мы ничего не разобрали. Протолкнулись поближе.

С каждым приговоренным минутку побеседовал человек с Библией. Я поняла — проповедник. Потом он запел «О благодать, твой сладок звук»,^[15] и в толпе стали подтягивать. Затем Мейлдон накинул троице петли на шеи и затянул узлы как надо. Подошел по очереди к каждому с черным мешком и спросил, не хочет ли человек что сказать напоследок.

Первым стоял белый — он, похоже, приуныл от всего этого, но не сильно расстроился, как можно было б ожидать от человека в таком отчаянном положении. Он сказал:

— Ну что — я не того укокошил, и вот почему я тут. Убил бы, кого собирался, меня б, глядишь, и не приговорили. Вон в толпе люди и похуже.

Дальше был индеец, и он сказал так:

— Я готов. Я покаялся в своих грехах и скоро буду на небесах с Иисусом, моим спасителем. А теперь я должен умереть, как мужчина.

Вы, как и я, вероятно, думаете, что все индейцы язычники. Но я вам так скажу: вспомните вора на кресте. Его же так и не крестил никто, и катехизиса он не слышал, однако Христос и ему пообещал местечко на небе.

А последний маленькую речь приготовил. Видно было — выучил наизусть. У него были длинные желтые волосы, да и постарше остальных, лет тридцати. Он сказал:

— Дамы и господа, последние мысли мои — о жене и двух сынишках, они далеко отсюда, на реке Симаррон. Я не знаю, что с ними станется. Надеюсь и молюсь, что люди их не станут забижать, не затащат в дурную компанию через тот позор, что я навлек на их головы. Видите, чем я стал, — а все от пьянства. Убил своего лучшего друга в ссоре, из-за пустяка — ножа карманного. Пьяный был, а на его месте мог бы легко оказаться и мой брат. Если бы в детстве меня хорошо образовали, я сейчас был бы не тут, а с моей семьей, и с соседями жил бы в мире. Надеюсь и молюсь, что все вы тут, коли у вас есть дети, будете их воспитывать как должно. Спасибо за внимание. Прощайте все.

Он стоял весь в слезах, да и мне признаться не стыдно — я тоже плакала. Мейлдон покрыл ему голову мешком и подошел к своему рычагу. Ярнелл мне лицо ладонью закрыл было, но я ее оттолкнула. Все увижу сама. Без дальнейших промедлений Мейлдон дернул, створки люка раскрылись посреди, и трое убийц со стуком рухнули к своему последнему суду. Толпа зашумела, будто ее в лицо ударили. Двое белых больше не подавали признаков жизни. Медленно крутились на тугих веревках, а те поскрипывали. Индеец вверх-вниз дергач ногами и руками — у него начались спазмы. Это было самое скверное, и многие отвернулись в отвращении и поспешили по домам — ну и мы с ними.

Нам сказали, что индейцу шею не сломали, как двум прочим, и он там еще полчаса-больше душился и болтался, и только потом врач признал его мертвым и велел опускать. Говорят, в тюрьме индеец похудел, поэтому был слишком легкий, такого толком не повесишь. Я потом выяснила, что за всеми своими казнями из верхнего окошка суда наблюдал сам судья Айзек Паркер.^[16] Видать, из чувства долга. Поди пойми, что у человека на сердце.

Можете, наверное, представить, как нам было мучительно прямо с этого отвратительного зрелища прийти в похоронное бюро, где мертвым лежал мой отец. Однако закончить требовалось. Я не из тех, кто морщится или раком пятится от неприятного дела. Гробовщиком был ирландец. Завел нас с Ярнеллом в комнату, где было очень темно — это потому, что окна там закрасили зеленым. Любезный такой ирландец, сочувствовал нам, только мне гроб не очень понравился, в который он папу положил. Гроб стоял на трех низеньких табуретках и строган был из сосновой доски, толком даже не обтесали. Ярнелл снял шляпу.

Ирландец говорит:

— Он? — и свечку подносит к лицу. Тело было обернуто белым саваном.

Я говорю:

— Это мой папа и есть.

Стою и смотрю на него. Нет, ну какая жалость! Том Чейни за это заплатит! Не успокоюсь, пока щенок луизианский в аду не будет жариться и орать!

Ирландец говорит:

— Коль захочите его поцеловать, можно, ничего.

А я ему:

— Нет, закрывайте.

Потом мы зашли к нему в контору, и я подписала какие-то бумаги коронера. Гроб и бальзамирование стоили что-то за шестьдесят долларов. Перевозка в Дарданеллу — 9,50.

Ярнелл меня вывел из конторы, говорит:

— Мисс Мэтти, этот человек хочет вас надуть.

А я отвечаю:

— Ну, торговаться мы с ним не станем.

Он говорит:

— На то и расчет.

А я ему:

— Ну и пускай.

Уплатила я ирландцу деньги, квитанцию взяла. Сказала Ярнеллу, чтоб от гроба ни на шаг, пусть его как положено в поезд погрузят, аккуратно и не бросают, а то кто знает этих безмозглых грузчиков на железной дороге.

А сама пошла к шерифу. Старший шериф отнесся ко мне хорошо, про убийство все подробности рассказал, но меня разочаровало, насколько мало сделано к поимке Тома Чейни. Ему даже имя перепутали.

Шериф говорит:

— Нам вот что известно. Роста он малого, но сложен хорошо. На щеке — черная отметина. Фамилия Чемберз. Сейчас на Территорию ушел, и мы считаем, что он в сговоре со Счастливчиком Недом Пеппером, который во вторник ограбил почтовую коляску на реке Пото.

Я говорю:

— По описанию это вылитый Том Чейни. А никакой не Чемберз. Черную отметину он заработал в Луизиане, когда ему в лицо из пистолета выстрелили, ему порох под кожу въелся. Ну, он сам так рассказывал. Я могу его опознать. Почему вы его не ищете?

Шериф говорит:

— Над индейским народом у меня нет власти. Пусть им теперь судебные исполнители США занимаются.

— А они его арестуют? — спрашиваю я.

— Трудно сказать, — говорит. — Сначала его надо поймать.

Я спрашиваю:

— А погоню-то за ним выслали, не знаете?

— Да, — отвечает, — я затребовал ордер на поиск беглого преступника и рассчитываю, что на него выпишут типовой федеральный за ограбление почтовой коляски. Исполнителям я правильно имя передам.

— Я им сама передам, — говорю я. — Кто у них считается лучший исполнитель?

Шериф на минутку задумался. Потом говорит:

— Такое предложение нужно хорошенько взвесить. Их под две сотни. Сдается мне, лучший следопыт — Уильям Уотерз. Наполовину он команчи, и когда по следу идет, на него стоит посмотреть. А самый гнусный — Кочет Когбёрн. Без жалости человек, двойной жесткости, о страхе даже думать не умеет. Но прикладывается. А вот Л. Т. Куинн — он своих пойманных доставляет живьем. Может время от времени кого-нибудь упустить, но верит, что даже с худшим негодяем полагается обходиться по-честному. Да и потом, за покойников суд не платит. Куинн — хороший служитель правопорядка, а кроме того — и проповедник без сана. Улики подкладывать не станет, пленного не обидит. Как стрела прямой. Да, я бы решил, что Куинн — лучший, кто у них есть.

Я спрашиваю:

— А где мне этого Кочета найти?

— Завтра наверняка будет в Федеральном суде, — отвечает шериф. — Там парнишку Уортона судить будут.

У шерифа в ящике стола лежал папин ремень с пистолетом, и он мне его отдал в мешке из-под сахара, чтоб удобнее нести. Одежда и одеяла остались в меблированных комнатах. Мустанги и папино седло — у Стоунхилла в конюшне. Шериф мне записку выписал для Стоунхилла и хозяйки меблирашек, некой миссис Флойд. Я ему за помощь сказала спасибо. Он ответил, дескать, чем могу.

Времени было около полшестого, когда я добралась на грузовой двор. Дни на убыль шли, уже стемнело. На юг поезд отправлялся что-то после шести. Ярнелл ждал у товарного вагона, куда погрузили гроб. Грузовой агент, говорит, разрешил ему так вместе с гробом и ехать.

Еще сказал, что поможет мне найти место в сидячем вагоне, но я ответила:

— Нет, я еще на денек-другой тут останусь. Надо с мустангами разобраться, а еще хочу, чтобы закон взялся за дело. Чейни-то сбежал начисто, а они даже не чешутся.

Ярнелл говорит:

— Вам одной в этом городе нельзя.

— Все будет хорошо, — отвечаю. — Мама знает, что я самостоятельная. Скажи ей, что я буду в «Монархе». А если там комнат нет, я шерифу передам, где меня искать.

А он:

— Я, — говорит, — наверно, тоже тогда останусь.

— Нет, — отвечаю ему я, — ты лучше поезжай с папой. А дома скажешь мистеру Майерзу, что я велела положить его в гроб получше вот этого.

— Маме вашей не понравится, — говорит Ярнелл.

— Я через день-два вернусь. Передай ей, что я сказала: пусть ничего не подписывает, пока не приеду. Ты ел что-нибудь?

— Чашку горячей кофы себе выпил. Не голодный я.

— А в вагоне печка есть?

— Да я в пальто завернусь — и ничего.

— Я тебе очень благодарна, Ярнелл.

— Мистер Фрэнк меня всегда очень привечал.

Кое-кто меня и выбранить может, дескать, на отцовы похороны не поехала. А я им так отвечу: мне нужно было заняться папиными делами. Дэнвиллская ложа похоронила его в масонском фартуке.

До «Монарха» я дошла как раз к ужину. Миссис Флойд сказала, что свободных комнат у нее нет, раз в город столько народу понаехало, но меня она все равно как-нибудь устроит. Поденная плата у нее была семьдесят пять центов с двумя кормежками, доллар — с тремя. А за одну кормежку она взимать не умела, поэтому мне все равно пришлось ей семьдесят пять центов заплатить. Хоть я и собиралась наутро купить себе просто сыру и крекеров, чтобы днем покушать. А сколько миссис Флойд за неделю брала, даже не знаю.

За ужином у нее сидело человек десять-двенадцать, все — мужчины, кроме миссис Флойд и меня, да еще та слепая старуха, которую звали «бабушка Тёрнер». Миссис Флойд любила поболтать. Всем вокруг рассказала, что я — дочка того человека, которого у нее прямо перед домом застрелили. Мне такое не понравилось. Она рассказывала с подробностями и про моих родных нахально интересовалась. Я еле сдерживалась, чтоб отвечать ей учтиво. Не хотелось мне с праздными любопытствующими про все это говорить, как бы они мне там ни сочувствовали.

Я сидела на углу стола между нею и высоким человеком — у него спина была такая, будто дышло проглотил, голова-набалдашник и полон рот зубов торчит. Болтали, считайте, они вдвоем с миссис Флойд. Мужчина этот везде ездил и продавал карманные арифмометры. Один он был при костюме и галстуке. Рассказывал про свои странствия интересно, но остальные на него обращали мало внимания, а в основном едой занимались — будто хряки в корыте.

— Ты поосторожней с курой и клецками, — говорит он мне.

Кое-кто есть перестал.

— Глаза побереги, — продолжает он.

Какой-то грязнуля, сидевший через стол в вонючей оленьей коже, поинтересовался:

— Это как? — говорит.

И с озорной искринкой в глазах торгаш поясняет:

— Можно глаза себе сломать, ее там выискивая.

Мне показалось, что шутка стоящая, но грязнуля ему зло так заявил:

— Соображения у тебя — что у белки, — и опять давай клецки наворачивать.

После этого торговец уже помалкивал. Клецки были вполне, только салом да мукой двадцати пяти центов бы не набралось.

После ужина кое-кто из мужчин вышел в город — может, виски пить в барах да слушать шарманку. А мы все в залу пересели. Там жильцы дремали, читали газеты, про казнь беседовали, а торговец рассказывал шутки про желтую лихорадку. Миссис Флойд вынесла папины вещи, которые в дождевик завернули, и я их перебрала и составила опись.

Все было вроде на месте, даже нож и часы. Часы латунные и не очень дорогие, но я все равно удивилась, что нашла, потому что люди если даже большие вещи не крадут, то уж мелочь какую-нибудь, вроде часов этих, все равно стянуть норовят. Я посидела сколько-то в зале, послушала их разговоры, а потом спрашиваю у миссис Флойд, не отведет ли она меня к постели.

Она говорит:

— Ступай прямо по коридору к последней спальне налево. На заднем крыльце ведерко с водой и умывальник. Уборная — тоже сзади, сразу за персидской сиренью. Спать будешь с бабушкой Тёрнер. — Потом, должно быть, заметила у меня на лице какое-то недоумение и добавляет: — Это ничего. Бабушка Тёрнер не против. Она привыкла делить с кем-нибудь кровать. Она тебя, миленькая, даже не заметит.

Поскольку я за ночевку платила, по-моему, следовало учитывать мои желания, а только потом — бабушки Тёрнер, но тут, похоже, ни я, ни старуха слова не имели.

А миссис Флойд тем временем продолжала:

— Бабушка Тёрнер спит крепко. В ее возрасте это просто дар Божий. Не волнуйся, ты ее не разбудишь — сама-то с комарика.

Я не прочь была спать с бабушкой Тёрнер, но все равно решила, что миссис Флойд воспользовалась моими обстоятельствами. Однако же шум в такой час подымать — ничего не выгадаешь. Деньги я ей уже уплатила, сама устала, искать ночлег где-нибудь еще — слишком поздно.

В спальне было холодно, темно и пахло лекарством. В щели меж половиц задувало холодом. Бабушка Тёрнер во сне оказалась старушкой поживее, чем я ожидала. Забравшись в постель, я обнаружила, что она подгребла под себя все одеяла. Я перетащила. Помолилась и вскоре уснула. А проснувшись, поняла, что бабушка Тёрнер опять тот же фокус отмочила. Я вся съежилась в ком и дрожала от холода, когда она меня заголила эдак. Я опять перетянула одеяло на себя. Среди ночи такое еще раз случилось, но тут уж я встала — а ноги мерзнут — и укрылась, как могла, папиными одеялами и дождевиком. И вот тогда уже спала хорошо.

~~~

На завтрак миссис Флойд мяса мне не дала — только мамалыгу с поджаренным яйцом. Поев, я сложила папины часы и нож в карман и пистолет в мешке из-под сахара с собой прихватила.

В Федеральном суде я выяснила, что главный исполнитель уехал в Детройт, Мичиган, — повез заключенных в «исправительный дом», как его называли. Помощник, который в конторе работал, сказал, что до Тома Чейни они доберутся в свое время, а так ему придется ждать своей очереди. Показал мне список обвиняемых преступников, которые скрываются на Индейской территории, — похоже было на список налоговых должников, что раз в год печатают в «Арканзасской газете» мелким шрифтом. Мне это не понравилось, да и помощник себя вел будто какой-то «хлыщ». Раздулся индюком от должности. Впрочем, от федеральных служащих иного не ждешь, а что еще хуже — они тут все республиканцы, им плевать на мнение добрых арканзасцев, которые все демократы.

В самом зале суда составляли список присяжных. Пристав в дверях мне сказал, что Кочет Когбёрн придет попозже, когда уже начнется слушание, раз уж он свидетель обвинения.

Я пошла в конюшню Стоунхилла. Она у него хорошая, а за нею — большой загон и множество кормушек. Уцененные укрючные лошади — голов тридцать, всех мастей — были в загоне. Я-то думала, они клячи заезженные, но животные оказались бодрые: глаза ясные, шкуры здоровые на вид, хоть пыльные все, да и гривы свалялись. Никогда не расчесывали, наверное. И в хвостах репья.

Поначалу-то я этих мустангов ненавидела, что они папу к смерти привели, а теперь поняла: блажь это, неправильно вину валить на этих красивых животин, ни добра, ни зла они не понимают, знают одну лишь невинность. Вот что я про этих лошадок скажу. Знавала я таких лошадей — а еще больше таких свиней, — которые, я убеждена, вынашивали в душах злобные замыслы. Больше того скажу: все кошки коварны, хотя зачастую полезны. Кто не прозревал лик Сатаны в их лукавых мордочках? Есть проповедники, которые скажут, мол, это суеверная«белиберда». А я им так отвечу: «Проповедник, ступай читать Библию, Лука 8: 26–33».^[17]

Стоунхилл устроил себе контору в углу конюшни. На дверном стекле значилось: «Полк. Дж. Стоунхилл. Лицензированный аукционист. Торговец хлопком». Сам он сидел внутри за столом, а рядом жаром пыхала раскаленная докрасна печка. Чопорный лысый человек в очках.

Я спросила:

— Сколько вы платите за хлопок?

Он поднял голову и ответил:

— Девять с половиной за низший и средний сорт, десять за обычный.

— У нас по большинству созревает рано, — говорю я, — и мы продаем его братьям Вудсон в Литл-Роке по одиннадцать центов.

— Тогда, — говорит, — я бы предложил и остаток братьям Вудсон сдать.

— Мы все продали, — говорю я. — И за последнюю сделку получили только десять с половиной.

— И зачем ты мне пришла это рассказывать?

— Думала, на следующий год мы тут приценимся, но вижу, что и в Литл-Роке у нас хорошо выходит.

Я показала ему записку шерифа. Прочтя ее, он уже не склонен был мне грубить. А снял очки и сказал:

— Трагедия это была. Если можно так выразиться, твой отец произвел на меня впечатление своими мужскими достоинствами. Торговался жестко, но держался благородно. А сторожу моему вышибли зубы, он теперь только супчик хлебать может.

— Мне жаль, — говорю я, — это слышать.

А он мне:

— Убийца сбежал на Территорию, теперь его там ищут.

— Мне так и сказали.

— Он там много себе подобных найдет, — говорит полковник. — Рыбак рыбака. Это же клоака преступности. Ни дня не проходит, чтоб не сообщили: то фермера оглоушат, то над женщиной надругаются, то безупречного путника обложат кровавой засадой и ссадят. Приличные искусства коммерции там отнюдь не процветают.

Я говорю:

— У меня есть надежда, что исполнители его скоро возьмут. Его зовут Том Чейни. Он у нас работал. Я пытаюсь их расшевелить. И намерена убедиться, что его либо застрелят, либо повесят.

— Да, да, стараться достичь этой цели следует, — говорит Стоунхилл. — Однако я бы порекомендовал терпение. Смелые судебные исполнители стараются как могут, но их немного. А нарушителям закона имя легион, они рассеяны по огромному пространству, где масса естественных укрывищ. В этой преступной земле исполнитель путешествует один и без друзей. На него там любая рука подымется, кроме, разве что, индейской — этой нацией тоже прежестоко помыкают негодяи, вторгающиеся из Штатов.

Я ему говорю:

— Мне бы хотелось продать вам обратно тех мустангов, которых купил мой отец.

— Боюсь, — отвечает он, — что об этом и речи быть не может. Я прослежу, чтобы их тебе отправили при первейшей же возможности.

— Нам эти лошади теперь ни к чему, — говорю я. — Не нужны они нам.

— Это меня едва ли касается, — гнет свое полковник. — Твой отец купил этих мустангов и заплатил за них — вот и все. У меня купчая имеется. Если бы они мне были надобны зачем-либо, я бы и рассмотрел предложение, но я на них и так уже деньги потерял, поэтому будь уверена — больше терять я не намерен. Буду рад уладить тебе перевозку. Завтра в Литл-Рок отправляется известный пароход «Элис Уодделл». Сделаю что могу, дабы найти там место для тебя и всего поголовья.

Я говорю:

— Я хочу триста долларов за папину подседельную лошадь, которую украли.

— Это тебе надо обсудить с тем, кто ее украл, — отвечает полковник.

— Ее украл Том Чейни, пока она была в вашем ведении, — говорю я. — Вы и отвечаете.

Стоунхилл на это рассмеялся.

— Восхищаюсь твоей выдержкой, — говорит, — но, полагаю, ты убедишься, что подобных претензий мне предъявить нельзя. Позволь сообщить, что твоя оценка этой лошади долларов на двести превышает ее истинную стоимость.

Я ему тогда говорю:

— Как угодно, только моя цена низка. Джуди — хорошая скаковая лошадь. На ярмарке призы в двадцать пять долларов выигрывала. И я видела, как она преодолевала ограду в восемь перекладин с тяжелым ездоком.

— Все это, я уверен, очень интересно, — молвит он.

— Так вы, стало быть, ничего не предложите?

— Только то, что и так твое. Мустанги твои, ты их и забирай. Лошадь твоего отца украл убийца и преступник. Достойно сожаления, однако я предоставил животному разумную защиту по негласной договоренности с клиентом. Каждому из нас следует достойно сносить несчастья. Мое заключается в том, что я временно лишился услуг своего сторожа.

— Я к закону с этим обращусь, — говорю тогда я.

— Поступай, как считаешь нужным, — отвечает.

— И посмотрим, справедливо ли обойдутся со вдовой и тремя детьми в судах этого города.

— Тебе нечего будет предъявить.

— Адвокат Джей Ноубл Дэггетт из Дарданеллы, Арканзас, может решить иначе. И присяжные.

— А где твоя мать?

— Дома в округе Йелл, присматривает за моими сестрой Викторией и братом Фрэнком-меньшим.

— Тогда тебе ее нужно привезти сюда. Мне не нравится вести дела с детьми.

— И когда вами займется адвокат Дэггетт, вам это еще больше не понравится. А он взрослый.

— Дерзкое ты дитя.

— Я не желала дерзить, сэр, но и мной помыкать не следует, коли я права.

— Я это обсужу с моим поверенным.

— А я — с моим. Телеграфом отошлю ему сообщение, и он приедет вечерним же поездом. Он денег заработает, я денег заработаю, ваш поверенный денег заработает, а вы, мистер Лицензированный Аукционист, все эти счета оплатите.

— Я не могу договариваться с ребенком. Ты безответственное лицо. Договор подписать ты не можешь.

— Адвокат Дэггетт заверит любое мое решение. Будьте на этот счет надежны. Любое наше соглашение можно подтвердить по телеграфу.

— Вот чертова докука! — воскликнул он. — Ну как тут можно работать? У меня завтра торги.

— Когда я выйду из этого кабинета, — отвечаю я, — договориться уже не выйдет. Этим займется закон.

Он с минуту теребил очки, потом говорит:

— Я уплачу двести долларов наследникам твоего отца, когда на руках у меня будет письмо твоего адвоката, освобождающее меня от любой ответственности с начала времен по сию пору. Подписать его должны твой адвокат и твоя мать, а заверить надо у нотариуса. Предложение мое — более чем щедрое, я его делаю лишь для того, чтобы избежать утомительных тяжб. Ох, не надо мне было сюда приезжать. А ведь говорили, что этот городок станет Питсбургом Юго-Запада.

— Я возьму двести долларов за Джуди, — сказала на это я, — и еще сотню за мустангов и двадцать пять за серую лошадь, которую Том Чейни бросил. Вы за нее сорок выручите легко. Всего — триста двадцать пять долларов.

— Мустангов сюда не мешай, — говорит он. — Я их покупать не стану.

— Тогда я их себе оставлю, и за Джуди цена будет триста двадцать пять долларов.

Тут Стоунхилл фыркнул:

— Да я за крылатого Пегаса столько не стану платить, а эта косолапая серая вообще не твоя.

— Нет, моя, — отвечаю ему я. — Папа эту лошадь Тому Чейни только поездить давал.

— У меня заканчивается терпение. Ты ненормальное дитя. Плачу двести двадцать пять и беру серую. А мустангов не хочу.

— Я на это не могу согласиться.

— Последнее предложение. Двести пятьдесят. Пишу расписку и оставляю себе седло. Кроме того, списываю убытки за прокорм и постой в конюшне. А серая лошадь — не твоя, ты ее продать не можешь.

— Седло не продается. Я его себе оставлю. Что серая лошадь — моя, это вам адвокат Дэггетт докажет. Он к вам с иском о возвращении движимого имущества придет.

— Ладно, тогда слушай хорошенько, больше торговаться я не стану. Я забираю обратно мустангов, оставляю себе серую лошадь, и мы уговариваемся на триста долларов. Хочешь — соглашайся, а нет так нет, мне все равно, что решишь.

Я ответила:

— Сдается мне, адвокату Дэггетту не понравится, если я соглашусь на сумму меньше трехсот двадцати пяти долларов. А за нее вам достанется все, кроме седла, зато не будет суда, который встанет вам дорого. Но если условия станет диктовать адвокат Дэггетт, вам придется хуже, потому что он сюда включит и свой щедрый гонорар.

— Адвокат Дэггетт! Адвокат Дэггетт! Кто таков этот знаменитый ходатай? Я, к счастью, не был осведомлен об этом имени и десяти минут назад.

— Слыхали, — спрашиваю я, — о «Большой пароходной компании реки Арканзас, Виксбёрга и Залива»?

— Я веду дела с «БПК», — отвечает.

— Так вот, адвокат Дэггетт — тот человек, который их вынудил к конкурсному управлению, — объяснила я. — Они с ним попробовали «тягаться». Ему это было только на руку. Он хорошо знаком с важными людьми в Литл-Роке. Говорят, однажды станет губернатором.

— Тогда у него маловато амбиций, — говорит Стоунхилл. — Не соответствует его способностям к проказам. Да я уж лучше буду смотрителем дорог в Теннесси, чем губернатором этого неразвитого штата. Больше почета.

— Если вам тут не нравится, собирайте пожитки и езжайте восвояси.

— Кабы я мог! — отвечает он. — В пятницу утром бы уже сел на пакетбот с песнью благодарения на устах.

— Те, кому не нравится Арканзас, могут ступать хоть к черту на рога! — говорю я. — Вы зачем вообще сюда приехали?

— Наобещали с три короба.

— Триста двадцать пять долларов — вот моя цифра.

— Уж и не знаю толком зачем, но мне бы хотелось в письменном виде.

Он написал краткое соглашение. Я прочла, в паре мест исправила, и он подписал изменения инициалами. Потом говорит:

— Передай своему адвокату, чтобы писал мне сюда, в «Конюшни Стоунхилла». Как только у меня на руках будет его письмо, я уплачу вымогаемое. Подпиши.

А я отвечаю:

— Писать он мне будет в меблированные комнаты «Монарх». Когда вы отдадите мне деньги, я отдам вам письмо. А документ этот я подпишу, когда вы мне уплатите двадцать пять долларов в знак вашей доброй воли. — Стоунхилл дал мне десять, и я подписала бумагу.

Затем пошла в телеграфную контору. Попробовала писать поэкономнее, но все равно расписала положение чуть ли не на весь бланк, а также перечислила, что требуется. Сказала адвокату Дэггетту, пусть передаст маме, что у меня все хорошо и я скоро приеду домой. Забыла, сколько стоило.

Купила в бакалейной лавке себе немного крекеров, твердого сыру и яблоко, села на бочонок с гвоздями у печки и поела — дешево да сытно. Знаете же, как говорят: «Довольство — лучшее богатство». Доев, вернулась к Стоунхиллу, попробовала яблочный огрызок мустангу одному скормить. А они все как прыснут в стороны, никому не надо ни меня, ни моего подарка. Бедняжки и яблочка, наверное, никогда не пробовали. Я зашла от ветра на конюшню да прилегла на мешки с овсом. Природа нам советует отдыхать после еды, и те, кто слишком деловой, кто голоса этого не слушается, частенько помирают, дожив всего до пятидесяти лет.

Зашел Стоунхилл — в дурацкой такой теннессийской шляпке. Остановился, на меня поглядел.

Я говорю:

— Я тут вздремну немножко.

А он:

— Тебе удобно?

Я отвечаю:

— Мне просто на ветру не хотелось. Я и подумала, что вы не против.

— Только ты здесь сигареты не кури.

— Я к табаку и близко не подхожу.

— И ботинками дыр в мешках не понаделай.

— Я буду осторожно лежать. А когда выйдете, ворота поплотнее прикройте.

Сама не понимала, как я устала. Когда проснулась, было уже хорошо за полдень. Я закоченела вся да из носа капало — верный знак, что простудилась. Когда спишь, всегда накрываться нужно. Я от пыли отряхнулась, лицо под колонкой умыла, взяла мешок с пистолетом и пошла скорее в Федеральный суд.

Подхожу и вижу: другая толпа уже собралась, не такая большая, как вчера. Думаю себе: «Как? Неужто опять вешать будут!» А не вешали. Сейчас они пришли посмотреть, как с Территории два фургона с заключенными прибыли.

Исполнители их как раз выгружали и жестко эдак в них тыкали своими магазинными винчестерами. Все заключенные были друг с дружкой скованы, будто рыба на бечевке. По большей части — белые, но попадались и индейцы, и полукровки, и негры. Ужасно было на такое смотреть, да только вы не забывайте: эти звери в кандалах — убийцы, грабители, двоеженцы, фальшивомонетчики, некоторые поезда под откос пускали, в общем, злодеи, каких свет не видывал. Пошли «туда, где ухала сова»,^[18] отведали плодов зла, а теперь правосудие их настигло и требует расплаты. На этом свете за все нужно платить так или иначе. Ничего за просто так не дается, кроме Божьей Милости. Это ее не заслужить, не заработать.

Уже сидевшие в тюрьме — а она помещалась в подвале суда — принялись кричать и свистеть новым узникам в зарешеченные окошки:

— Свежая рыбка! — говорили, и тому подобное. А кое-кто и грубостей подпускал, так что женщины в толпе отворачивались. Я пальцами уши заткнула, прошла через людское скопище, поднялась по ступенькам суда и вошла.

Пристав у дверей не хотел меня впускать в зал, поскольку я ребенок, но я ему сказала, что у меня дело к судебному исполнителю Когбёрну, — и твердо стояла на своем. Он понял, что меня на кривой козе не объехать, и тут же пошел на попятный — не хотел, чтобы я шум подымала. Поставил меня рядом возле самых дверей, но это ничего, потому что свободных мест все равно не было.

Вы решите: вот странность, — но я в то время, считайте, и не слыхала ничего про судью Айзека Паркера, хоть он человек и знаменитый. Я неплохо знала, что в наших местах происходит, и про него и его суд, должно быть, упоминали, но у меня не отложилось. Само собой, мы жили в его судебном округе, но у нас проводились свои выездные сессии над убийцами и грабителями. В Федеральный суд только самогонщиков отправляли, вроде старика Джерри Вика с его молокососами. А к судье Паркеру почти все клиенты поступали с Индейской территории — там скрывались сорвиголовы со всего света.

Теперь я вот что интересное вам расскажу. Долгое время из этого суда никому нельзя было подать апелляцию — только самому президенту Соединенных Штатов. А потом все изменили, и его решения начал отменять Верховный суд, поэтому судья Паркер разозлился. Стал говорить, что эти олухи в Вашингтоне ни шиша не смыслят в том, какие на Территории условия. Генерального солиситора^[19] Уитни, который вроде как был на его стороне, назвал «торговцем помилованиями» и сказал, что про уголовные законы тот знает не больше, чем про иероглифы Великой Пирамиды. Ну а в Вашингтоне, со своей стороны, заявили, что судья слишком круто берет, зазнался, присяжных напутствует очень уж многословно, а суд у него — не суд, а «бойня Паркера». Даже не знаю, кто тут прав. Знаю только, что у него шестьдесят пять исполнителей убили. Очень уж жесткая публика, с которой они разбирались.

Судья был высокий человек, глаза голубые, каштановая бородка — мне показалось, он старик, хотя на самом деле ему в то время было около сорока. Держался сурово. На смертном одре он вызвал священника и стал католиком. У него жена была в этой вере воспитана. Но это его дело, меня такое не касается. Если приговорил сто шестьдесят человек к смерти и где-то половина из них в петле болталась у тебя на глазах, может, в последнюю минуту и нужно снадобье покрепче того, что методисты варят. Тут есть над чем подумать. Под конец судья говорил, что это не он тех людей повесил, а закон. Когда он в 1896-м умер от водянки, все узники в темных застенках устроили «празднество» — такое, что тюремщикам пришлось всех усмирять.

У меня газетная вырезка есть — запись того процесса Уортона, и хоть она не официальная, но довольно точна. Я по ней и по памяти писала хорошую историческую статью, которую назвала так: «Слушай приговор закона, Одус Уортон, по коему повешен ты будешь за шею, пока не умрешь, не умрешь, не умрешь! Да смилостивится над твоей душою Господь, Чьи законы ты преступил и перед Чьим судом должен предстать. Это личные воспоминания об Айзеке Ч. Паркере, знаменитом Судье Пограничья».

Да только эти сегодняшние журналы не разбираются в хороших статьях. Они лучше всякий вздор печатать станут. Сказали, что статья моя чересчур длинна и «бессвязна». Не бывает ничего слишком длинного — да и слишком короткого не бывает, коли у тебя правдивая да интересная история и стиль письма такой, что я зову «наглядным», в сочетании с воспитательными целями. С газетами-то у меня разговор короткий. Им то и дело что-нибудь по истории расписать надобно, а как до денег речь доходит, так редакторы эти газетные по большей части «жмотятся». Думают, раз у меня кой-какие деньжата есть, так я с радостью побегу им воскресные колонки заполнять, чтоб только увидеть свое имя в газете, будто Люсиль Биггерз Лэнгфорд какая или Флоренс Марби Уайтсайд. Как тот темнокожий малыш говорит: «Ну уж дудки!» Люсиль и Флоренс могут поступать, как им вздумается. Газетные редакторы горазды жать то, что не сеяли. У них и еще одна увертка есть: шлют своих щелкоперов с тобой разговаривать и все твои истории себе за бесплатно получают. Я знаю, молодым репортерам недоплачивают, мальчишкам я за так помогать готова с этими их «фитилями» — если они только ничего не напутают.

Когда я в зал вошла, на трибуне для свидетелей стоял парнишка из криков и говорил по-своему, а другой индеец его слова переводил. Медленно дело шло. Я простояла там почти час, и только потом на трибуну вызвали Кочета Когбёрна.

Я обозналась, прикидывая, кто из исполнителей он, думала — человек помоложе и пощуплее, он там стоял с бляхой на рубашке, — поэтому очень удивилась, когда вышел одноглазый старикан, комплекцией — что твой Гровер Кливленд,^[20] и его привели к присяге. «Старикан», говорю. Лет сорок ему было. Под его тяжестью половицы скрипели. На нем была пыльная черная тройка, а когда он сел, я заметила, что бляха у него — на жилете. Серебряный кружок со звездой внутри. И усы у него были, как у Кливленда.

Кое-кто скажет, что по всей стране в то время было больше таких мужчин, кто походил на Кливленда, чем не похожих. Но все равно — именно так он и выглядел. Кливленд и сам был когда-то шериф. И много всем горя принес в Панике 93-го,^[21] да только я все равно не стыжусь признаться, что вся моя родня его поддерживала, от демократов никогда не отрекалась, включая и губернатора Альфреда Смита^[22] — причем не только из-за Джо Робинсона.^[23] Папа говаривал, что после войны у нас одни друзья остались — ирландские демократы в Нью-Йорке. Тад Стивенз^[24] и республиканская братия нас бы голодом уморили, дай им волю. Все это в исторических книжках написано. А теперь я представлю Кочета через эту запись и верну мой рассказ «на рельсы».

М-Р БАРЛОУ: Будьте любезны сообщить свое имя и род занятий.

М-Р КОГБЁРН: Рубен Джей Когбёрн. Помощник судебного исполнителя Окружного суда США по Западному округу штата Арканзас с уголовной юрисдикцией над Индейской территорией.

М-Р БАРЛОУ: Как долго вы занимаете эту должность?

М-Р КОГБЁРН: В марте будет четыре года.

М-Р БАРЛОУ: Второго ноября вы исполняли свои служебные обязанности?

М-Р КОГБЁРН: Да, сэр, исполнял.

М-Р БАРЛОУ: Случилось ли в тот день что-либо необычное?

М-Р КОГБЁРН: Да, сэр.

М-Р БАРЛОУ: Опишите, пожалуйста, своими словами, что именно произошло.

М-Р КОГБЁРН: Слушаюсь, сэр. В общем, вскорости после обеда в тот день мы направлялись к Форт-Смиту от местожительства криков, были милях в четырех от Уэбберз-Фоллз.

М-Р БАРЛОУ: Одну минуточку. Кто с вами был?

М-Р КОГБЁРН: Четверо других помощников исполнителя и я. У нас был фургон с задержанными, и мы возвращались в Форт-Смит. Семеро задержанных. Милях в четырех от Уэбберз-Фоллз подъезжает к нам этот мальчишка-крик, весь в мыле. С известием. Сказал, что утром отвозил яйца Тому Пестрой Тыкве и его жене на Канадскую реку, где они живут. А когда приехал туда, видит: женщина лежит на дворе, и у нее затылок пулей пробит, а старик внутри на полу с раной в груди.

М-Р ГАУДИ: Возражение.

СУДЬЯ ПАРКЕР: В показаниях придерживайтесь того, что видели сами, мистер Когбёрн.

М-Р КОГБЁРН: Слушаюсь, сэр. В общем, мы с помощником исполнителя Поттером поехали к Пестрой Тыкве, а фургон должен был следовать за нами. С фургоном оставался помощник Шмидт. Добравшись дотуда, мы увидели все, как мальчишка Уилл нам и представил. Женщина лежала на дворе мертвая, голову ей уже мухи облепили, а старик внутри — вся грудь разворочена из дробовика, нога обожжены. Еще живой, но едва-едва. В кровавой дыре ветер свистит. Он сказал, что часа в четыре утра к ним подъехали два мальчишки Уортона, пьяные…

М-Р ГАУДИ: Возражение.

М-Р БАРЛОУ: Это предсмертное заявление, ваша честь.

СУДЬЯ ПАРКЕР: Отклоняется. Продолжайте, мистер Когбёрн.

М-Р КОГБЁРН: В общем, он сказал, что два мальчишки Уортона — Одус и Си-Си их зовут — приехали пьяные, накинулись на него с двустволкой и говорят: «Где твои деньги, старик, показывай». Он показывать не стал, тогда они пук сосновых веток подожгли и давай ему пятки поджаривать, поэтому он и сказал, что деньги в банке из-под компота под серым камнем в углу коптильни. Говорит, больше четырехсот долларов ассигнациями там было. Говорит, жена плакала и к ногам их бросалась все это время, умоляла пощадить. Потом, говорит, как бросится пулей в двери, а Одус выскочил за ней и застрелил. А когда он сам с пола поднялся, говорит, Одус повернулся и его застрелил. А потом они уехали.

М-Р БАРЛОУ: Что было дальше?

М-Р КОГБЁРН: Умер у нас на руках. Скончался в значительных болях.

М-Р БАРЛОУ: Мистер Пестрая Тыква, то есть?

М-Р КОГБЁРН: Да, сэр.

М-Р БАРЛОУ: Что вы и Поттер тогда сделали?

М-Р КОГБЁРН: Сходили к коптильне — камень там был сдвинут, а банка пропала.

М-Р ГАУДИ: Возражение.

СУДЬЯ ПАРКЕР: Свои домыслы свидетель пусть держит при себе.

М-Р БАРЛОУ: Вы обнаружили в углу коптильни плоский серый камень, прикрывавший собою углубление в земле?

М-Р ГАУДИ: Если показания собирается давать обвинитель, я бы предложил привести его к присяге.

СУДЬЯ ПАРКЕР: Мистер Барлоу, так не полагается вести допрос.

М-Р БАРЛОУ: Прошу прощения, ваша честь. Исполнитель Когбёрн, что вы обнаружили — если вы что-либо обнаружили — в углу коптильни?

М-Р КОГБЁРН: Мы обнаружили серый камень, а рядом с ним — ямку.

М-Р БАРЛОУ: Что находилось в ямке?

М-Р КОГБЁРН: Ничего. Ни банки, ничего.

М-Р БАРЛОУ: Что вы делали дальше?

М-Р КОГБЁРН: Дождались фургона. Когда приехал, посовещались между собой, решили, кто поедет за Уортонами. Мы с Поттером уже имели с ними дело, поэтому мы и отправились. Ехать было часа два — дотуда, где в Канадскую впадает Северный рукав, чуть выше по течению рукава. Добрались незадолго до заката.

М-Р БАРЛОУ: И что вы там обнаружили?

М-Р КОГБЁРН: У меня с собой была подзорная труба, и мы увидали двух мальчишек и старика их, Аарон Уортон его зовут, они стояли на берегу ручья со свиньями — пять или шесть их там было. Забили поросенка и разделывали его. Он на ветке висел, а они под тазиком огонь развели, чтоб, значит, его кипятком окатывать. Мы привязали лошадей где-то в четверти мили ниже по течению и пешком двинулись тихонько через кусты, врасплох их застать. Когда на глаза показались, я сказал старику — Аарону Уортону этому, — что мы судебные исполнители США и нам надо с его ребятами парой слов перекинуться. Он хвать топор и давай нас костерить на чем свет стоит да этот суд крыть почем зря.

М-Р БАРЛОУ: И вы что?

М-Р КОГБЁРН: Ну, я под топор лезть не стал, а попробовал его образумить. Пока препирались, Си-Си Уортон нырнул за паром от тазика и схватил двустволку — она стояла прислоненная к пиловочному бревну. Поттер заметил, да поздно. Не успел выстрелить, как Си-Си Уортон в него пальнул из одного ствола, а потом ко мне поворачивается, с другим. Я его застрелил, а когда старик на меня топором замахнулся, я и его застрелил. Одус кинулся к ручью, и я в него тоже выстрелил. И Аарон Уортон, и Си-Си рухнули наземь мертвые. Одуса Уортона только задело.

М-Р БАРЛОУ: А потом что было?

М-Р КОГБЁРН: Ну, на этом все и кончилось. Я подтащил Одуса Уортона к мэрилендскому дубку, усадил и сковал ему руки-ноги вокруг ствола. Рану Поттеру платком заткнул как мог. Нехорошо ему было. Потом зашел в хижину, там скво Аарона Уортона была, но говорить ничего не хотела. Я обыскал там все, нашел квартовую банку под дровами у печки, а в ней — ассигнации где-то на сумму четыреста двадцать долларов.

М-Р БАРЛОУ: Что сталось с Поттером?

М-Р КОГБЁРН: Скончался в этом городе шесть дней спустя от гнилогноекровия. Остались жена и шестеро карапузов.

М-Р ГАУДИ: Возражение.

СУДЬЯ ПАРКЕР: Вычеркните последнее замечание.

М-Р БАРЛОУ: Что сталось с Одусом Уортоном?

М-Р КОГБЁРН: Вон он сидит.

М-Р БАРЛОУ: Свидетель ваш, мистер Гауди.

М-Р ГАУДИ: Благодарю вас, мистер Барлоу. Так сколько, вы сказали, мистер Когбёрн, вы служите судебным исполнителем?

М-Р КОГБЁРН: Почти четыре года.

М-Р ГАУДИ: Сколько человек за это время вы застрелили?

М-Р БАРЛОУ: Возражение.

М-Р ГАУДИ: В этом убийстве, ваша честь, не все видно глазу. Я пытаюсь установить предвзятость свидетеля.

СУДЬЯ ПАРКЕР: Возражение отклоняется.

М-Р ГАУДИ: Сколько, мистер Когбёрн?

М-Р КОГБЁРН: Я никогда ни в кого не стрелял без нужды.

М-Р ГАУДИ: Вопрос был не в этом. Сколько?

М-Р КОГБЁРН: Стрелял или убил?

М-Р ГАУДИ: Давайте ограничимся «убил», чтобы у нас получилась умопостигаемая цифра. Сколько человек вы убили с тех пор, как стали исполнителем этого суда?

М-Р КОГБЁРН: Человек двенадцать — пятнадцать: чтобы не дать им уйти и для самообороны.

М-Р ГАУДИ: Около двенадцати или пятнадцати. Так много, что вы сбились со счета. Не забывайте — вы под присягой. Я сверился с протоколами, и у меня есть более точная цифра. Так сколько?

М-Р КОГБЁРН: Полагаю, что с этими двумя Уортонами будет двадцать три.

М-Р ГАУДИ: Я был уверен, чуточку усилий — и вы припомните. Так, давайте посмотрим. Двадцать три человека за четыре года. Это где-то шесть человек в год.

М-Р КОГБЁРН: Опасная у меня работа.

М-Р ГАУДИ: Похоже на то. Однако насколько опаснее она для тех бессчастных людей, которым выпадает попасть к вам под арест. Сколько членов одной этой семьи — Уортонов — вы убили?

М-Р БАРЛОУ: Ваша честь, сдается мне, что адвокату следует напомнить — свидетель в данном процессе не является обвиняемым.

М-Р ГАУДИ: Ваша честь, мой подзащитный и его покойные отец и брат были спровоцированы к перестрелке этим человеком, Когбёрном. Прошлой весной он насмерть застрелил старшего сына Аарона Уортона, а второго ноября едва не воспользовался случаем зверски расправиться со всей семьей. Я это докажу. Наемный убийца Когбёрн слишком долго рядится в овечью шкуру, прикрываясь авторитетом уважаемого суда. Я могу доказать невиновность моего подзащитного, лишь обнародовав факты двух взаимосвязанных перестрелок, а также подвергнув методы Когбёрна тщательному пересмотру. Раз все остальные участники этого дела, включая Поттера, так вовремя скончались…

СУДЬЯ ПАРКЕР: Довольно, мистер Гауди. Сдержитесь. Ваши доводы мы выслушаем позднее. Защите будут дадены к этому все возможности. Мне не представляется уместным использование таких понятий, как «зверски» и «наемный убийца», — они не прольют на это дело свет истины. Продолжайте допрос свидетеля, будьте любезны.

М-Р ГАУДИ: Благодарю вас, ваша честь. Мистер Когбёрн, вы были знакомы с покойным Дабом Уортоном, братом моего подзащитного Одуса Уортона?

М-Р КОГБЁРН: Мне пришлось его застрелить в целях самозащиты минувшим апрелем в округе Ползущей Змеи на территории чероки.

М-Р ГАУДИ: И как это случилось?

М-Р КОГБЁРН: Я пытался вручить ему судебный ордер за продажу горячительных напитков индейцам чероки. А он вышел на меня со шкворнем и говорит: «Кочет, я щас тебе и второй глаз выбью». Я защищался.

М-Р ГАУДИ: При этом он был вооружен одним только шкворнем от фургонного передка?

М-Р КОГБЁРН: Я ж не знал, что у него там еще есть. А шкворень видел. И знаю, как человека можно изувечить одним только шкворнем.

М-Р ГАУДИ: А сами вы были вооружены?

М-Р КОГБЁРН: Да, сэр. У меня было личное оружие.

М-Р ГАУДИ: Какого рода личное оружие?

М-Р КОГБЁРН: Револьвер «кольт» сорок четыре сорок.

М-Р ГАУДИ: Стало быть, неправда, что вы к нему подкрались под покровом ночи с этим револьвером в руке без всякого предупреждения?

М-Р КОГБЁРН: Да, сэр, револьвер я вытащил.

М-Р ГАУДИ: Ваше оружие было при этом заряжено и взведено?

М-Р КОГБЁРН: Да, сэр.

М-Р ГАУДИ: И вы держали его за спиной или утаивали иным образом?

М-Р КОГБЁРН: Нет, сэр.

М-Р ГАУДИ: Вы хотите сказать, что Даб Уортон пошел на этот взведенный револьвер всего лишь с небольшой железкой в руке?

М-Р КОГБЁРН: Так оно и было.

М-Р ГАУДИ: Чрезвычайно странно. Так, стало быть, неправда, что второго ноября вы предстали пред Аароном Уортоном и двумя его сыновьями в сходной угрожающей манере, иными словами — выскочили к ним из-под прикрытия с тем же самым смертоносным шестизарядником в руке?

М-Р КОГБЁРН: Я всегда стараюсь быть готов.

М-Р ГАУДИ: И револьвер был у вас в руке?

М-Р КОГБЁРН: Да, сэр.

М-Р ГАУДИ: Заряженный и на взводе?

М-Р КОГБЁРН: Если он не заряжен и не на взводе, он не выстрелит.

М-Р ГАУДИ: Отвечайте на мой вопрос, будьте добры.

М-Р КОГБЁРН: Так а в нем смысла нет.

СУДЬЯ ПАРКЕР: Не препирайтесь с защитой, мистер Когбёрн.

М-Р КОГБЁРН: Слушаюсь, сэр.

М-Р ГАУДИ: Мистер Когбёрн, хочу снова обратить ваше внимание к той сцене у ручья. Близятся сумерки. Мистер Аарон Уортон и двое оставшихся в живых его сыновей занимаются своим законным делом у себя на участке, никому не мешают. Забивают кабанчика, чтоб на столе у них было хоть немного мяса…

М-Р КОГБЁРН: Да это краденые свиньи были. Ферма-то — Минни Уортон, скво старика Аарона.

М-Р ГАУДИ: Ваша честь, вы не могли бы обязать свидетеля хранить молчание, если его не спрашивают?

СУДЬЯ ПАРКЕР: Хорошо, а вас я обязываю наконец задавать такие вопросы, на которые свидетель мог бы отвечать.

М-Р ГАУДИ: Прошу прощения, ваша честь. Хорошо. Мистер Уортон и его сыновья — на берегу ручья. Вдруг из зарослей выскакивают два человека с револьверами наизготовку…

М-Р БАРЛОУ: Возражение.

СУДЬЯ ПАРКЕР: Возражение принимается. Мистер Гауди, я крайне терпим. Я позволю вам продолжать такую линию допроса, однако настаиваю, чтобы она имела вид вопросов и ответов, а не театральных монологов. И предупреждаю вас, что лучше бы уже прийти к чему-нибудь существенному — и побыстрее.

М-Р ГАУДИ: Благодарю вас, ваша честь. Если суд согласен меня еще немного потерпеть. Мой подзащитный выражал опасения по поводу суровости этого суда, но я заверил его, что ни единый человек в этой благородной Республике не любит истину, справедливость и милосердие больше судьи Айзека Паркера…

СУДЬЯ ПАРКЕР: Предупреждение, мистер Гауди.

М-Р ГАУДИ: Слушаюсь, сэр. Хорошо. Итак. Мистер Когбёрн, когда вы с Поттером выскочили из зарослей, как Аарон Уортон отреагировал на ваше внезапное появление?

М-Р КОГБЁРН: Он схватил топор и стал ругать нас последними словами.

М-Р ГАУДИ: Инстинктивный рефлекс при внезапной опасности. Такова ли была природа его действий?

М-Р КОГБЁРН: Я не знаю, что это означает.

М-Р ГАУДИ: Сами вы такого движения бы не допустили?

М-Р КОГБЁРН: Если б у нас с Поттером было преимущество, я б сделал, что велено.

М-Р ГАУДИ: Именно — вы с Поттером. Мы можем согласиться, что Уортоны оказались в смертельной опасности. Хорошо. Вернемся к предшествующей сцене — в доме Пестрой Тыквы, у фургона. Кто отвечал за фургон?

М-Р КОГБЁРН: Помощник судебного исполнителя Шмидт.

М-Р ГАУДИ: Он не хотел, чтобы вы ехали к Уортонам, правда?

М-Р КОГБЁРН: Мы немного об этом поговорили, и он признал, что ехать надо нам с Поттером.

М-Р ГАУДИ: Но поначалу не хотел, не так ли? Зная, что между вами и Уортонами кошка пробежала?

М-Р КОГБЁРН: Должно быть, хотел, иначе б не послал.

М-Р ГАУДИ: Вам пришлось его убеждать, разве нет?

М-Р КОГБЁРН: Я знал Уортонов и боялся, что кого-нибудь другого просто убьют.

М-Р ГАУДИ: А в итоге сколько человек убили?

М-Р КОГБЁРН: Троих. Но Уортоны не ушли. Могло быть и хуже.

М-Р ГАУДИ: Да, вас самого, например, могли убить.

М-Р КОГБЁРН: Вы неправильно меня поняли. Трое воров и убийц могли бы остаться на свободе и убить кого-нибудь еще. Но вы правы — могли бы убить и меня. Дело к тому шло, а для меня это не шутка.

М-Р ГАУДИ: Для меня тоже. Вам, мистер Когбёрн, самой природой назначено выжить, и я вовсе не имею в виду насмехаться над этим вашим даром. Я не ошибся — вы действительно показали ранее, что отступили от Аарона Уортона?

М-Р КОГБЁРН: Верно.

М-Р ГАУДИ: Вы от него отходили?

М-Р КОГБЁРН: Да, сэр. Он топором замахивался.

М-Р ГАУДИ: В каком направлении вы отступали?

М-Р КОГБЁРН: Если я отступаю, я всегда иду назад.

М-Р ГАУДИ: Ценю юмористический характер данного замечания. Когда вы прибыли, Аарон Уортон стоял у таза?

М-Р КОГБЁРН: Скорее сидел на корточках. Ворошил в костре под тазом.

М-Р ГАУДИ: А где находился топор?

М-Р КОГБЁРН: Да тут же, у него под рукой.

М-Р ГАУДИ: Итак, вы утверждаете, что взведенный револьвер был явно виден у вас в руке, однако мистер Уортон схватил топор и стал на вас наступать примерно так же, как это делал Даб Уортон с гвоздем, свернутой в трубку газетой или что у него там было в руке?

М-Р КОГБЁРН: Да, сэр. Начал ругаться и сыпать угрозами.

М-Р ГАУДИ: А вы все это время отступали? Двигались прочь от таза с кипятком?

М-Р КОГБЁРН: Да, сэр.

М-Р ГАУДИ: Насколько далеко вы отступили до того, как началась стрельба?

М-Р КОГБЁРН: Шагов на семь-восемь.

М-Р ГАУДИ: А это значит, что Аарон Уортон продвинулся вперед на те же семь или восемь шагов, так?

М-Р КОГБЁРН: Вроде того.

М-Р ГАУДИ: И сколько это будет? Почти шестнадцать футов?

М-Р КОГБЁРН: Вроде того.

М-Р ГАУДИ: Как вы тогда объясните жюри присяжных, почему его тело было найдено непосредственно близ таза, а одна рука была в костре и рукав и ладонь тлели?

М-Р КОГБЁРН: Сдается мне, его там не было.

М-Р ГАУДИ: Вы перемещали куда-либо тело после того, как застрелили мистера Уортона?

М-Р КОГБЁРН: Нет, сэр.

М-Р ГАУДИ: И не подтаскивали тело ближе к огню?

М-Р КОГБЁРН: Нет, сэр. Я не думаю, что он там лежал.

М-Р ГАУДИ: Два свидетеля, прибывшие на место преступления вскоре после перестрелки, дадут показания о точном расположении тела. Вы, значит, не помните, что перетаскивали тело в другое место?

М-Р КОГБЁРН: Коли оно там лежало, значит, перетащил. Не помню.

М-Р ГАУДИ: Зачем вы поместили верхнюю часть его тела в костер?

М-Р КОГБЁРН: Ну, этого я точно не делал.

М-Р ГАУДИ: Стало быть, вы его не двигали, а он на вас не наступал. Либо вы передвинули его — кинули тело в костер. Что именно? Решите что-нибудь.

М-Р КОГБЁРН: Там вокруг свиньи рылись — они и могли его передвинуть.

М-Р ГАУДИ: Свиньи и впрямь.

СУДЬЯ ПАРКЕР: Мистер Гауди, надвигается темнота. Как вы считаете, вы сумеете покончить с этим свидетелем в ближайшие несколько минут?

М-Р ГАУДИ: Мне потребуется больше времени, ваша честь.

СУДЬЯ ПАРКЕР: Очень хорошо. Тогда можете возобновить допрос завтра утром в восемь тридцать. Мистер Когбёрн, в это время вы вернетесь на свидетельскую трибуну. Присяжные не ведут разговоров об этом деле ни с посторонними, ни между собой. Обвиняемый остается под стражей.

Судья стукнул молотком, и я подскочила, не ожидав такого грохота. Толпа стала расходиться. Раньше я не смогла хорошенько рассмотреть этого Одуса Уортона, а теперь вот рассмотрела — он там стоял, а по бокам два офицера. Хотя одна рука у него была на перевязи, его все равно в суде сковали. Такой вот он был опасный. Если и бывает на ком написано черное злодейство, так это Одус Уортон. Он был полукровка, глаза мерзкие, сидели близко и не мигали, как у змеи. Весь облик его ожесточился во грехе. Говорят, крики — добрые индейцы, но помесь крика с белым, как он, или крика с негром — совсем другое дело.

Когда Уортона — из зала выводили, он прошел мимо Кочета Когбёрна и что-то ему сказал — оскорбление какое-то гадкое или угрозу, судя по виду. А Кочет на него только глянул. Меня вытолкнули в двери наружу. Я осталась ждать на крыльце.

Кочет вышел среди последних. В одной руке у него была бумажка, в другой кисет с табаком, и он на ходу пытался свернуть себе самокрутку. Руки у него дрожали, табак сыпался наземь.

Я подошла и говорю:

— Мистер Кочет Когбёрн?

А он:

— Что такое? — Сам же о чем-то другом думает.

Я спрашиваю:

— Можно с вами поговорить минутку?

Он меня осмотрел с ног до головы.

— Что такое? — повторяет.

Я говорю:

— Мне рассказывали, что вы — человек с верной закалкой.

А он:

— Тебе чего, девочка? Выкладывай. А то ужинать пора.

Я ему тогда говорю:

— Давайте покажу, как это делается. — Взяла его полусвернутую самокрутку, выровняла ее, лизнула и заклеила, а кончики подвернула и ему отдала. Рыхловато получилось, потому что он бумагу уже помял. Исполнитель закурил, а самокрутка вспыхнула и сразу сгорела до половины.

Я говорю:

— Вы насухо сворачиваете.

Он осмотрел ее и отвечает:

— Есть такое дело.

Я ему:

— Я, — говорю, — ищу того, кто насмерть застрелил моего отца Фрэнка Росса перед меблированными комнатами «Монарх». Его зовут Том Чейни. Говорят, он теперь на Индейской территории, и мне нужно, чтобы кто-нибудь туда за ним отправился.

— А тебя как зовут, девочка? — спрашивает он. — Где ты живешь?

— Зовут меня Мэтти Росс, — отвечаю, — а проживаем мы в округе Йелл возле Дарданеллы. Мама у меня дома, присматривает за моими сестрой Викторией и братом Фрэнком-меньшим.

— Так поезжай-ка ты лучше домой, — говорит он. — Им там надо помочь масло сбить.

А я говорю:

— Старший шериф и человек в конторе судебного исполнителя мне рассказали все подробности. Вы можете взять ордер на поимку беглого преступника и отправиться за Томом Чейни. А правительство вам два доллара заплатит за поимку и еще по десять центов за милю на каждого, его и вас. Больше того — я вам уплачу пятьдесят долларов вознаграждения.

— Умно ты в этом деле разобралась, — говорит он.

— Разобралась, да, — отвечаю. — И шутки шутить не намерена.

Он спрашивает:

— А что это у тебя в котомке?

Я развязала мешок из-под сахара и показала ему.

— Боже святый! — говорит Когбёрн. — Драгунский кольт! Да ты ж сама росточком с початок! На что тебе этот пистолет?

Я отвечаю:

— Он принадлежал моему отцу. Из него я намерена убить Тома Чейни, если этого не сделает закон.

— Да уж, такая пушка свою работу выполнит. Если найдешь себе пенек повыше для упора, пока будешь целиться.

— Здесь никто моего отца не знал, и я боюсь, с Чейни разбираться никто не станет, если я не займусь этим сама. Брат мой совсем еще ребенок, а мамина родня — в Монтерее, Калифорния. И дедушка Росс уже верхом не держится.

— Что-то не верится мне, что у тебя есть пятьдесят долларов.

— Они у меня через день-два будут. Слышали про грабителя по имени Счастливчик Нед Пеппер?

— Я его неплохо знаю. Прошлым августом прострелил ему губу в горах Винтовая Лестница. Счастья ему в тот день сильно привалило.

— Считают, Том Чейни с ним связался.

— Я все равно не верю, что у тебя полсотни долларов есть, сестренка, но если ты проголодалась, могу накормить тебя ужином. Там мы все обсудим и лекарство выпишем. Как тебе такое?

Я ответила, что мне такое в самый раз. Прикидывала, что он живет в доме с семьей, но вот совсем не ожидала, что у него будет комнатенка за китайской бакалеей на темной улочке. И жены у него не было. Китайца звали Ли. Он приготовил ужин — вареная картошка с тушеным мясом. Мы все втроем поели за низким столиком. Посредине стояла керосиновая лампа, а вместо скатерти лежало одеяло. Один раз звякнул колокольчик, и китаец вышел за полог обслужить покупателя.

Кочет сказал, что слышал про убийство моего папы, но подробностей не знает. Я ему рассказала. И заметила, что левый глаз у него — больной — до конца не закрывается. При свете керосинки внизу сверкал полумесяц белка. Кочет ел ложкой и в придачу помогал себе сложенным куском белого хлеба — вымакивал всю подливку. Совсем другое дело — китаец с его аккуратными палочками! Я раньше не видела, как ими едят. Такие проворные пальцы! Когда закипел кофе, Ли снял кастрюльку с огня и стал разливать. Свою чашку я накрыла рукой.

— Я не пью кофе, спасибо.

Кочет спросил:

— А что же ты пьешь?

— Предпочитаю холодную пахту, когда есть.

— Ну, у нас такого не водится, — ответил он. — И лимонаду тоже нет.

— А свежее молоко есть?

Ли сходил в лавку к леднику и принес кувшин молока. Сливки с него сняли.

— По-моему, прокисло, — говорю я.

Кочет взял мою чашку и поставил на пол. Из тьмы, где у них стояли койки, возник пестрый жирный кот, подошел и давай лакать. Кочет сказал:

— Генералу полегче угодить.

Кота звали Генерал Стерлинг Прайс.^[25] Ли на десерт подал медовые коврижки, и Кочет всю свою обмазал маслом и вареньем, совсем как ребенок малый. Он был «сладкоежка».

Я вызвалась все помыть, и они возражать не стали. Колонка и умывальник были там на улице. За мной, надеясь на объедки, увязался кот. С эмалированными тарелками я постаралась как смогла — тряпкой, желтым мылом и холодной водой. А когда вернулась, Кочет и Ли играли за столом в карты.

Кочет говорит:

— Подай-ка мне чашку.

Я дала, и он себе плеснул виски из оплетенной бутыли. Ли курил длинную трубку.

Я спрашиваю:

— Что с моим предложением?

Кочет говорит:

— Я пока обдумываю.

— Во что это вы играете?

— В «семь очков». Сдавать на тебя?

— Я в нее играть не умею. Я умею в пригласительный вист.

— Мы не играем в пригласительный вист.

Я говорю:

— По мне, так это очень легкий способ заработать пятьдесят долларов. Вы все равно свою работу будете делать, а тут еще и лишние деньги перепадут.

— Не торопи меня, — отвечает он. — Я думаю о расходах.

Я сидела тихо и смотрела на них, только время от времени сморкалась. А через некоторое время говорю:

— Не понимаю я, как можно играть в карты, пить виски и думать про это сыщицкое дело — и все одновременно.

А Кочет мне:

— Если я пойду против Неда Пеппера, мне потребуется сто долларов. Так я прикинул. И пятьдесят из них — вперед.

— Вы пытаетесь воспользоваться моим положением.

— Я столько с детей беру, — отвечает он. — Выкуривать Неда — работенка нелегкая. Он заляжет в горах на земле чокто. Будут расходы.

— Я надеюсь, что вы не рассчитываете, будто я стану поить вас виски.

— Виски я не покупаю — я его конфискую. Сама, кстати, попробуй — от простуды поможет.

— Нет, спасибо.

— Этот настоящий. Пойло двойной перегонки из округа Мэдисон, в бочке выдержан. Всего чайная ложечка — а пользы вагон.

— Не стану я вора себе в рот запускать, чтоб он мне украл рассудок.

— Вот как, значит? Не станешь?

— Нет, не стану.

— Ладно, сестренка, моя цена — сто долларов. Никак не меньше.

— За такие деньги мне нужна гарантия. Что за них получу?

— Я твоих денежек еще не щупал.

— Деньги у меня будут через день-два. Я над вашим предложением подумаю и еще поговорю с вами. А теперь мне надо в «Монарх». И вам лучше меня проводить.

— Темноты боишься?

— Я никогда темноты не страшилась.

— Будь у меня такой большой пистолет, я б никаких бук и бяк не боялся.

— Я бук с бяками не боюсь. Просто дороги не знаю.

— Ну и возни же с тобой. Погоди, я вот партию закончу. Никогда не поймешь, что эти китайцы себе думают. Так и выигрывают в карты.

Они ставили на игру деньги, и Кочет отнюдь не выигрывал. Я все время его торопила, но он только отвечал:

— Погоди, еще партейку, — и вскоре я уже спала головой на столе.

А еще сколько-то спустя он давай меня тормошить:

— Проснись, — говорит. — Просыпайся давай, сестренка.

— Что такое? — спрашиваю.

Он уже нализался и валял дурака с папиным пистолетом. Целился во что-то у полога, который занавешивал проход в лавку. Я на пол посмотрела, гляжу — большая амбарная крыса. Сидит и жует крупную муку, что просыпалась из дырки в мешке. Я аж вздрогнула, а Кочет накрыл мне рот ладонью — от нее пахло табаком, — щеки мне стиснул и удержал меня на месте.

Говорит:

— Сиди тихо. — Я огляделась: где Ли, — но он, видать, уже лег спать. А Кочет говорит: — Я по-новому попробую. Гляди. — Подался весь вперед и тихо заговорил с крысой, вот так вот: — У меня тут ордер есть, по которому тебе заказано есть кукурузную муку Чена Ли отныне и впредь. Это крысиный ордер. Ордер на крысу, и по указанному ордеру все действия законны. — Поглядел потом на меня и спрашивает: — Перестала? — Я не ответила. Никогда время на такое не тратила — не поощряю я ни пьяниц, ни хвастунов. А он опять: — Да не похоже, что перестала. — Папин пистолет он у левого бока держал — и прямо оттуда выстрелил два раза, не целясь. В комнатенке такой грохот, что все занавески аж подпрыгнули. У меня в ушах зазвенело. И дыму много.

Ли на своей койке подскочил и говорит:

— На улице стрелять полагается.

— Я повестку доставлял, — отвечает Кочет.

От крысы мокрое место осталось. Я подошла, остатки за хвост подняла и вынесла в заднюю дверь для Стерлинга — он крысу наверняка унюхает и расправится с нею первым делом.

И говорю Кочету:

— Вы больше не стреляйте из этого пистолета. У меня к нему зарядов нету.

А он:

— Да ты небось все равно заряжать его не умеешь, если б даже было чем.

— Я умею его заряжать.

Он подошел к своей койке и достал из-под низу жестяную коробку, принес к столу. В коробке полно масляных тряпок, патроны валяются отдельные, клочки кожи и обрывки бечевы. Кочет вытащил свинцовые пули, маленькие медные капсюли и жестянку с порохом.

Говорит:

— Ладно, давай-ка поглядим, как ты это делаешь. Вот порох, капсюли и пули.

— Я сейчас не хочу. Меня в сон клонит, я хочу вернуться на постой в «Монарх».

— Я так и думал, что не можешь, — сказал он.

И давай перезаряжать две камеры. У него все падало из рук, укладывалось криво — в общем, хорошо не получилось. Закончил и говорит:

— Эта пушка тебе слишком большая и неудобная. Тебе б лучше что-нибудь с патронами.

Порылся в коробке и вытащил смешной такой пистолетик с несколькими стволами.

— Вот что тебе нужно, — говорит. — Перечница двадцать второго калибра — на пять выстрелов, а можно и залпом. Называется «Дамский спутник».^[26] Тут в городе есть одна дама щедрой природы — Большая Фэй зовут, — так в нее сводная сестра из такого дважды стреляла. А в Большой Фэй весу — около двухсот девяноста фунтов. Пули до жизненно важных органов даже не достали. Но так редко бывает. А против обыкновенных людей он тебе хорошо сослужит. Как новенький. Я тебе его на эту старую пушку сменяю.

Я говорю:

— Нет, пистолет этот был папин. Я готова идти. Вы меня слышите? — Взяла у него револьвер и обратно в мешок положила. А он себе в чашку еще виски налил.

— Никакого ордера крысе не вручишь, сестренка.

— А я и не говорила, что получится.

— Эти крючкотворы навозные думают, что можно, а нельзя. Крысу можно только прикончить — ну, или пусть живет. А на бумажки им плевать. Ты как считаешь?

— Вы все это допить собираетесь?

— Вот судья Паркер понимает. Сам-то старый саквояжник,^[27] но с крысами близко знаком. У нас тут был хороший суд, пока его сутяги не захватили. Ты решишь, что Полк Гауди — прекрасный джентльмен, если по одежке судить, да только гаже сукиному сыну Господь и дышать еще не позволял. Я его знаю как облупленного. Теперь судью на меня натравят да исполнителя в придачу. Крысолов, мол, слишком суров с крысами. Во как говорят. «Ты с крысами помягче! С крысами по-честному надо!» А с Коламбусом Поттером по-честному обошлись? Скажи-ка ты мне, а? Порядочней человека тут не бывало.

Я встала и вышла, думая, что он устыдится и за мной пойдет, убедится, что я спокойно доберусь до ночлега, но он не пошел. Когда я уходила, он еще разговаривал. В городке с этого конца стояла темень, и я шла быстро — и ни единой живой души не встретила, хотя слышала музыку и голоса, а у реки горели огни там, где бары да салуны у них.

Дойдя до Гарнизонного проспекта, я остановилась, сообразила, где я. Я никогда с дорогой не путаюсь. И вскоре вышла к «Монарху». Дом стоял темный. Обошла его сзади — думала, черный ход не заперт, людям-то по нужде надо ходить. И была права. Поскольку за новый день я не заплатила, думаю: наверняка миссис Флойд определила нового постояльца в кровать к бабушке Тёрнер, может, какого-нибудь погонщика иль караульщика с железной дороги. Но с большим облегчением увидела, что моя сторона кровати свободна. Взяла лишние одеяла, уложила их, как прошлой ночью. Помолилась, но заснуть не могла еще долго. Кашляла.

~~~

Назавтра я болела. Встала и вышла к завтраку, но много в меня не поместилось, а из носа и глаз текло так, что я пошла и опять легла. Очень мне было скверно. Миссис Флойд обернула мне шею тряпицей, пропитанной скипидаром и намазанной лярдом. И дала ложку какого-то «Возбудителя желчи д-ра Андервуда».

— День-два по малому ходить синеньким будешь, но не тревожься, это значит, лекарство действует, — сказала она. — Оно тебя очень успокоит. Мы с бабушкой Тёрнер благословляем тот день, когда о нем узнали. — Этикетка на пузырьке гласила, что ртути средство не содержит и его советуют пить как терапевты, так и священнослужители.

Помимо поразительной окраски, снадобье произвело на меня и другое действие: у меня закружилась голова и в ней все поплыло. Подозреваю теперь, что в средство это намешали чего-нибудь вроде кодеина или тинктуры опия. Помню, половина старушек в округе из-за него стали «морфинистками».

Хвала Богу за Гаррисонов акт о наркотиках.^[28] И еще за Акт Волстеда.^[29] Я знаю, губернатор Смит — «мокрый»,^[30] но это из-за национальности и веры он такой, а лично с него за это спрашивать нельзя. Мне кажется, верность он должен хранить в первую очередь стране, а вовсе не «непогрешимому Папе Римскому». Эла Смита я вот ни столечко не боюсь. Он хороший демократ, и когда его выберут, я верю — он правильно поступит, если ему поджилки республиканская братия не подрежет, не загонит его в могилу раньше срока, как с Вудро Вильсоном^[31] поступили, с величайшим пресвитерианским джентльменом своего века.

Два дня я пролежала. Миссис Флойд обходилась со мною любезно, еду прямо в постель приносила. В комнате было так холодно, что она не выдерживала подолгу и вопросов не задавала. А в почтовом отделении дважды в день про мое письмо спрашивала.

Бабушка Тёрнер каждый день после обеда укладывалась отдохнуть, и я ей читала. Лекарство она принимать любила, пила его стаканами. Я ей читала о процессе Уортона в «Новой эре» и «Подъемнике». А кроме того, еще одну книжечку — ее кто-то забыл на столе, называлась «Разочарование Бесс Кэллоуэй». Там про девушку из Англии, она все никак не могла решить, за кого ей выйти — за богача Алека со сворой собак или за проповедника. Хорошенькая она девушка была, и жизнь ее к тяготам не принуждала — ни готовить самой ей не надо было, ни работать, и выйти она могла за кого угодно. А тяжко ей приходилось потому, что никогда не говорила, что у нее на уме, только заливалась румянцем да разводила тары-бары. И все вокруг никак не могли взять в толк, к чему же это она клонит. От этого и книжку читать было интересно. Нам с бабушкой Тёрнер обеим понравилось. Те части, где с юмором, приходилось читать дважды. Бесс в итоге вышла за одного ухажера, только он оказался гадкий и черствый, я забыла, кто из них.

На второй вечер мне стало получше, я встала и пошла ужинать. Торговец со своими карликовыми арифмометрами уже уехал, и еще четыре-пять мест за столом пустовало.

Под конец трапезы вошел чужак с двумя револьверами и объявил, что ищет себе кров и стол. Приятный мужчина, лет тридцати, а на голове — «вихор», словно корова лизнула. Ему помыться б не мешало и побриться, но сразу видно: он не всегда в таком состоянии. Похоже, из хорошей семьи человек. Глаза светло-голубые, волосы темно-рыжие. Сам в длинном плисовом пальто. Держится чопорно, а на лице такая заносчивая ухмылка играет, что как в твою сторону посмотрит — аж не по себе.

Перед тем как за стол сесть, он шпоры забыл снять, и миссис Флойд его отчитала: не хочу, говорит, чтобы мне ножки стульев еще больше царапали, — а поцарапаны они и так были изрядно. Человек извинился и оплошность исправил. Шпоры у него были мексиканской разновидности, с большими колесиками. Он их на стол положил, возле своей тарелки. Потом вспомнил про револьверы, расстегнул ремень и повесил его на спинку стула. Фасонный такой ремень — толстый, широкий, с патронташем, а рукояти у пистолетов — белые. Нынче такое увидишь разве что на представлениях «Дикий Запад».^[32]

Ухмылочка этого чужака и уверенность манер за столом всех несколько прибили — кроме меня, — и разговоры стихли, все ему старались услужить, передавали то и се, будто он важная шишка. Должна признаться, я и сама чуть поволновалась, что сижу вся непричесанная, нос красный.

Вот он ест, а сам через стол мне щерится и говорит:

— Здрасьте.

Я кивнула и ничего не ответила.

— Тебя как зовут? — спрашивает.

— Как назвали, так и зовут, — ответила я.

Он говорит:

— А я возьму и угадаю — Мэтти Росс, не иначе.

— Вы откуда знаете?

— Моя фамилия Лабёф, — говорит он. Произносил-то он ее как-то вроде «Лябиф», но писал скорее так. — Я твою мать видел всего пару дней назад. Она за тебя волнуется.

— А что у вас к ней за дела, мистер Лабёф?

— Вот как доем — расскажу. У меня к тебе есть конфиденциальный разговор.

— С нею все хорошо? Что-то случилось?

— Нет-нет, с нею все прекрасно. Ничего не случилось. Я тут кое-кого ищу. Поговорим после ужина. Есть очень хочется.

Миссис Флойд говорит:

— Ежели это касаемо смерти ее отца, то мы все про нее знаем. Его убили прямо перед этим самым домом. И на крыльце у меня до сих пор кровь осталась, куда его тело внесли.

А этот Лабёф отвечает:

— Это касается другого.

Миссис Флойд же опять всю перестрелку в красках описала и постаралась выведать, что у него за дело, но он лишь улыбался да ел, а выдать ничего не выдал.

После ужина мы вышли в залу и сели в уголке подальше от прочих постояльцев — Лабёф там поставил два стула лицом к стенке. Мы таким причудливым манером уселись, и он вытащил из своего плисового пальто маленькую фотокарточку и показал мне. Вся она была мятая и тусклая. Я присмотрелась хорошенько. Лицо на ней моложе и без черной отметины, но вопросов не возникло — то был портрет Тома Чейни. Я так Лабёфу и сказала.

А он говорит:

— Твоя мать его тоже опознала. Теперь я тебе новость сообщу. Настоящее имя у него — Терон Челмзфорд. В Уэйко, штат Техас, он насмерть застрелил сенатора штата по фамилии Биббз, и я иду по его следу вот уже почти четыре месяца. Он в Монро, Луизиана, развлекался и в Пайн-Блаффе, Арканзас, а только потом объявился у твоего отца.

Я спрашиваю:

— А чего ж вы тогда не поймали его ни в Монро, Луизиана, ни в Пайн-Блаффе, Арканзас?

— Хитрый он потому что.

— А по-моему — тугодум.

— Такой вид он на себя и напускает.

— У него хорошо получается. Так вы, стало быть, законник?

Лабёф показал мне письмо, по которому выходило, что он сержант техасских рейнджеров^[33] и работает в местечке под названием Ислейта близ Эль-Пасо. Потом говорит:

— Я теперь в командировке. А наняло меня семейство сенатора Биббза в Уэйко.

— Как же так вышло, что Чейни в сенатора стрелял?

— Все из-за собаки. Челмзфорд пристрелил охотничью собаку сенатора — она была на дичь натаскана. Биббз пригрозил его за это высечь, и Челмзфорд застрелил старика, когда тот качался на скамейке у себя на веранде.

— А собаку зачем убил?

— А вот этого я не знаю. Просто из подлости. Челмзфорд — крепкий орешек. Утверждает, что собака его облаяла. Уж и не знаю, лаяла она или нет.

— Я тоже его ищу, — говорю я. — Этого человека, которого вы зовете Челмзфордом.

— Да, это я уже понял. Я сегодня с шерифом разговаривал. Он и сообщил, что ты здесь остановилась и ищешь особого следопыта, чтоб он привез Челмзфорда с Индейской территории.

— Я уже нашла себе исполнителя.

— И кто он?

— Зовут Когбёрн. Он помощник исполнителя Федерального суда. Самый крепкий, что тут есть, а кроме того, знаком с бандой грабителей под водительством Счастливчика Неда Пеппера. Считают, что Чейни с этой публикой связался.

— Да, так и надо, — говорит Лабёф. — Тебе федеральный нужен. Я и сам похоже прикидывал. Мне нужен тот, кто хорошо эти места знает и может произвести законный арест. Нипочем не скажешь, что нынче в суде отколют. Я Челмзфорда могу хоть до самого округа Макленнан довезти в Техасе, а там какой-нибудь продажный судья постановит, что я его выкрал, — и поминай как звали. Это будет нечто, согласись.

— Еще какое разочарование.

— Так, может, я с тобой и твоим исполнителем объединюсь.

— Про это вам надо поговорить с Кочетом Когбёрном.

— Дело будет к нашей взаимной выгоде. Он знает местность, я знаю Челмзфорда. А взять его живым — работенка на двоих.

— Ну, как ни верти, мне-то все едино, вот только когда мы Чейни поймаем, ни в какой Техас он не поедет, а поедет он в Форт-Смит, на виселицу.

— Хо-хо, — говорит Лабёф. — Разницы ж нет, где он в петле болтаться будет, правда?

— Мне — есть. А вам?

— Для меня это солидные деньжата. В Техасе что, виселицы хуже арканзасских?

— Нет. Но вы же сами сказали, там его могут и отпустить. А этот судья свой долг выполнит.

— Если его не повесят, мы его пристрелим. В этом я могу тебе дать честное слово рейнджера.

— Я хочу, чтоб Чейни заплатил за убийство моего отца, а не какой-то техасской охотничьей собаки.

— Не собаки, а сенатора — ну и твоего отца в придачу. В итоге будет равно мертвый, понимаешь, и за все свои преступления разом ответит.

— Нет, не понимаю. Я так на это не смотрю.

— Я поговорю с исполнителем.

— С ним без толку разговаривать. Он работает на меня. И должен делать, как я скажу.

— А я, думаю, с ним все равно поговорю.

Тут я поняла, что допустила ошибку — так раскрылась перед посторонним. Будь он уродом каким-нибудь, а не таким симпатягой, я б держалась настороже. Ну и мозги у меня размягчились и котелок не варил как надо — от этого возбудителя желчи.

Я говорю:

— Еще несколько дней с ним все равно поговорить вам не удастся.

— Это почему?

— А он в Литл-Рок уехал.

— По каким таким делам?

— По судебным.

— Тогда я с ним поговорю, когда вернется.

— Вам лучше будет раздобыть себе другого исполнителя. Тут их много водится. А я уже договорилась с Кочетом Когбёрном.

— Я разберусь, — отвечает на это он. — Сдается мне, твоя мама бы тебя по головке не погладила за то, что ты в такое предприятие ввязалась. Она-то думает, ты тут с лошадью разбираешься. А уголовные следствия — дело жуткое и опасное, пусть ими лучше знатоки занимаются.

— Это значит — вы. Вот если б я за четыре месяца не нашла Тома Чейни с отметиной на лице, что будто каинова печать, я б точно не стала другим советы раздавать.

— Дерзость на меня плохо действует.

— А вы меня не вынуждайте.

Он встал и говорит:

— Совсем недавно, за ужином, я еще думал, не сорвать ли у тебя поцелуй, хоть ты и совсем молоденькая, заморыш, да и не красотка вдобавок, но вот теперь я больше склоняюсь к тому, чтоб выпороть тебя ремнем раз пять-шесть.

— Хрен редьки не слаще, — отвечаю ему я. — Только троньте меня — и будете ответ держать. Вы из Техаса, как у нас тут принято — не знаете, но добрые люди в Арканзасе не спускают тем, кто обижает женщин и детей.

— В Техасе молодежь воспитывают в вежливости и уважении к старшим.

— Я заметила, что еще в этом штате лошадей подгоняют большими зверскими шпорами.

— С такой дерзостью своей ты слишком далеко заходишь.

— Нет мне до вас дела.

Он разозлился и в таком настрое меня оставил — ушел, лязгая своей техасской амуницией.

~~~

Наутро я поднялась ранехонько — мне стало чуть получше, но все равно пошатывало. Быстро оделась и скорей в почтовую контору, даже завтрака не дождалась. Почту уже доставили, но пока разбирали — окошка не открывали.

Я покричала в щель, куда опускают письма, подошел ярыжка. Я ему представилась по имени, сказала, что ожидаю письма большой юридической важности. О моем деле он уже прослышал по расспросам миссис Флойд и был весьма любезен — прервал свои обязанности и отправился его разыскивать. Нашел всего за несколько минут.

Я разорвала конверт нетерпеливыми пальцами. Вот она — заверенная у нотариуса расписка (а это деньги у меня в кармане!), а с нею — письмо адвоката Дэггетта.

Письмо гласило вот что:

Моя дорогая Мэтти.

Надеюсь, приложенный к сему документ ты сочтешь удовлетворительным. Жаль, что ты не оставила сии вопросы целиком и полностью на мое усмотрение, либо, по крайней мере, не оказала мне любезность и не справилась у меня прежде, чем заключать подобные соглашения. Я ни в коем случае тебя не попрекаю, но твое своеволие однажды загонит тебя в угол, попомни мои слова.

Сказав сие, должен вместе с тем признать: ты, по видимости, вынудила доброго полковника на выгодную сделку. Мне о сем человеке ничего не известно, не знаю, честен он или же нет, но я не стал бы отдавать ему сию расписку, пока не взыщу с него денег. Остаюсь в уверенности, что таковую меру ты предприняла.

Матушка твоя держится неплохо, но до крайности озабочена твоим благополучием и ожидает твоего скорейшего возвращения. Я с ней в сем пребываю в согласии. Форт-Смит — не место для одинокой юной девицы, пусть она будет трижды «Мэтти». Фрэнк-меньшой слег с воспалением уха, но это, разумеется, дело пустяковое. Виктория держит хвост морковкой. Решено было, что ей лучше на похороны не ходить.

Мистер Макдональд еще не вернулся с охоты на оленей, и отпевать Фрэнка пришлось мистеру Харди; для службы он взял стих из 16-й главы Иоанна: «Я победил мир».^[34] Мне известно, что мистера Харди не весьма ценят за его общественные свойства, но человек он на собственный манер добрый, и никто не может его упрекнуть в том, что он плохо знает Писание. Дэнвиллская ложа взяла на себя кладбищенские расходы. Что и говорить, все жители у нас потрясены и скорбят. Богат был Фрэнк друзьями.

Мы с твоей матушкой рассчитываем, что ты сядешь на первый же поезд домой, завершив дела с полковником. Незамедлительно сообщи мне о сем телеграфом, и мы будем ожидать тебя через день-два. Мне бы хотелось заверить наследство Фрэнка по суду без промедления, а с тобою нужно обсудить очень важные вопросы. Матушка без тебя не станет принимать никаких решений, да и подписывать ничего не будет, даже обычной квитанции: посему ничего не стронется с места, пока ты не приедешь. Мэтти, сейчас ты — ее крепкая правая рука, а для меня — драгоценнейшая жемчужина, однако порой ты весьма испытываешь терпение тех, кто тебя любит. Спеши скорее домой! Остаюсь

истинно твой, Джно Дэггетт

Коли хочешь что-нибудь сделать, всякий раз самой этим нужно заниматься. До сего дня не знаю, как они пустили этого чудака безмозглого, Оуэна Харди, папу отпевать. Одно дело — знать Писание, другое — его проповедовать. Любой баптист, да и кэмблит^[35] с этим справился бы получше. Останься я дома, ни за что бы такого не допустила, но в двух местах сразу не окажешься.

Стоунхилл тем утром не был расположен препираться — вообще не фыркал и не орал, скорее как-то озадаченно грустил; знавала я таких тронутых стариков. Давайте я быстро скажу: старик вовсе не помешался. Это я со зла эдак сравнила, больше не буду — я только хотела подчеркнуть произошедшую в нем перемену.

Он мне собрался чек выписать — оно бы и ничего, только не хотелось мне дело так далеко заводить, чтоб меня еще и облапошили, поэтому я сказала: только наличными. Он ответил, что возьмет, как только банк откроется.

Я говорю:

— Что-то вы неважно выглядите.

А он:

— Малярия с ежегодным визитом пожаловала.

— Мне и самой что-то неможется, — говорю. — Вы хинин пьете?

— Да, перуанской корой по самые жабры напичкан. Аж в ушах от нее звон. Но уже не действует, как раньше.

— Надеюсь, вы поправитесь, — говорю.

— Спасибо. Пройдет.

Я вернулась в «Монарх» позавтракать, ведь за еду я уже заплатила. За столом сидел техасец Лабёф, бритый, умытый. Наверное, только со своим «чубчиком» справиться не сумел. А может, специально его зализывал. Самовлюбленный же такой, нахальный малый. Миссис Флойд спросила, пришло ли письмо.

Я говорю:

— Да, письмо у меня. Пришло сегодня утром.

— Тогда, — говорит, — я знаю, тебе полегчало. — И остальным: — Она этого письма много дней ждала. — И опять ко мне повернулась: — А полковника ты уже видела?

— Только что оттуда, — отвечаю.

Лабёф спрашивает:

— Это какой же полковник?

— Как, у нас он один — полковник Скотхилл, тоннами торгует, — отвечает миссис Флойд.

Тут я не выдержала:

— Это дело частное, — говорю.

— И ты с ним все уладила? — дудит свое миссис Флойд, ну никак у нее рот не закрывается, прям что твой желтый сомик.

— Тоннами чего? — спрашивает Лабёф.

— Зовут его Стоунхилл, — ответила я, — и торгует он не тоннами, а скотом. Я ему продала отощавших мустангов, которых пригнали из Техаса. Только и всего.

— Что-то шибко молода ты лошадьми торговать, — заметил Лабёф. — Не говоря уж про то, что не того рода.

— Да, а вы для постороннего человека слишком много себе позволяете, — говорю я.

— Отец у нее купил лошадок у полковника перед тем, как убили его, — без мыла влезла миссис Флойд. — А малышка Мэтти у нас тут ему на смену встала и вынудила полковника лошадок обратно взять, по хорошей цене.

В общем, как девять пробило, я отправилась на конюшню и обменяла свою расписку на триста двадцать пять долларов зелеными. У меня на руках бывали суммы и крупнее, но вот эти деньги, представляла себе я, принесут мне удовольствия несоизмеримо со своим номиналом. Но нет — триста двадцать пять долларов бумажными ассигнациями, только и всего, против всех моих ожиданий. Может, это уныние Стоунхилла так на мне сказалось.

Говорю ему:

— Ну что ж, вы свою часть уговора выполнили, я свою тоже.

— Это так, — отвечает. — Я уплатил тебе за чужую лошадь и выкупил обратно бесполезных мустангов, которых не смогу больше перепродать.

— Вы забываете про мою серую кобылку.

— Пусть ею воронье питается.

— Не под тем углом вы на вещи смотрите.

— Я на все смотрю под углом Божеской вечной истины.

— Вы ж не считаете, что я вас обвела вокруг пальца, правда?

— Нет, отнюдь, — говорит. — С тех пор как я приехал в «Медвежий штат», удача у меня до изумления постоянна. Это лишь одно ее проявление, да и то относительно счастливое. Мне говорили, что этот город станет юго-западным Чикаго. Так вот, дорогая моя, никакое это не Чикаго. Я даже нужных слов для него подобрать не могу. Я бы с большой радостью взял в руку перо и написал бы целую толстую книгу о моих здесь злоключениях, однако не осмеливаюсь так поступить из опасений, что меня сочтут досужим сочинителем.

— Это вам от малярии поплохело. Скоро вы найдете покупателя на мустангов.

— Мне уже десять долларов за голову предлагала мыловаренная компания «Фицер» из Литл-Рока.

— Жалко будет пускать на мыло такую бодрую скотину.

— Это верно. Я уверен, что сделка не состоится.

— Я за седлом потом вернусь.

— Договорились.

Я направилась в лавку к китайцу, купила у него яблоко и спросила, дома ли Кочет. Ли ответил, что еще спит. Виданное ли это дело — в постели валяться до десяти утра, коли не болен, но в постели Кочет и оказался.

Я раздвинула полог, и Когбёрн шевельнулся. Он был такой тяжелый, что койка под ним прогнулась посередине почти до полу. Как в гамаке лежач. Под одеялом он был весь одет. Пестрый кот Стерлинг Прайс свернулся у него в ногах. Кочет прокашлялся, сплюнул на пол, свернул себе покурить, поджег самокрутку, а потом опять закашлялся. Попросил меня кофе ему принести, я взяла чашку, сняла «эврику»^[36] с плиты и налила. Он пил, а к его усам липли бурые капельки кофе, будто роса какая-то. Дай им волю, мужчины станут жить, что твои козлы. Кочет при виде меня вроде бы ничуть не удивился, вот и я не стала навязываться, а повернулась спиною к плите и жевала себе яблоко, пока он пил.

Потом говорю:

— Вам к этой кровати побольше перекладин надо.

— Я знаю, — отвечает. — В том-то и закавыка. В ней вообще нет перекладин. Это какая-то китайская веревочная кровать, черт бы ее драч. Сжечь бы ее, что ли.

— Спине будет худо, если так спите.

— И опять права. В моем возрасте человеку нужна крепкая кровать, уж если больше ничего не остается. Как у нас там с погодой?

— Ветер резковат, — ответила я. — И на востоке небо затягивает.

— К снегу, если я что-то в этом понимаю. Луну вчера видела?

— Я бы на снег сегодня не рассчитывала.

— Куда ты подевалась, сестренка? Я все ждал, что ты вернешься, а потом бросил. Прикинул, ты домой поехала.

— Я все это время была в «Монархе». Слегла чуть ли не с крупом.

— Вот оно что? Мы с Генералом будем тебе признательны, если нас не заразишь.

— Я его уже, считайте, оборола. Только я думала, вы обо мне спрашивать будете, а то и заглянете, пока я лежу.

— Это с чего ты так решила?

— Ни с чего, да только я ж никого больше в городе не знаю.

— Видать, решила, что я тут заместо проповедника — хожу и всех больных навещаю.

— Нет, так я не думала.

— Проповедникам делать больше нечего. А у меня работа стоит. Государственным исполнителям только по гостям и ходить. А за всеми правилами Дядюшки Сэма^[37] следить кто будет? Уж этому господину все ведомости исправно вести надо, а то не заплатит.

— Да, я вижу — вам было некогда.

— Видишь ты не это, а честного человека, который полночи свои ведомости заполнял. А это работка адова, и Поттера больше нет, никто не поможет. Если в школу не ходила, сестренка, в этих землях тебе туго придется. Так оно все тут устроено. Нет, сэр, такому человеку поблажки уже не выйдет. Пусть мужество из него так и прет, другие все едино им помыкать будут — хоть и задохлики, однако ж диктации писать наловчились дома.

Я говорю:

— Я в газете читала, что Уортона этого повесят.

— А что им еще остается? — сказал Кочет. — И жаль только, что раза три-четыре не вешают.

— И когда же они это совершат?

— Назначено на январь, но адвокат Гауди едет в Вашингтон — может, президент Хейз^[38] смягчит приговор. У матери этого парня, у Минни Уортон, есть кой-какая недвижимость, и Гауди не успокоится, пока на всю нее лапу не наложит.

— Думаете, президент его отпустит?

— Трудно сказать. Ну что вообще президент про это дело знает? Я тебе скажу. Ни-че-го. Гауди ему зальет, что мальчишку спровоцировали, про меня наплетет всяких врак. Пулю надо было мальчишке в голову вгонять, а не в ключицу. Я же про свой заработок думал. Иногда хочешь не хочешь, а деньги мешают отличать плохое от хорошего.

Я вытащила из кармана сложенные ассигнации и показала Кочету издали.

Он воскликнул:

— Ну ей же ей! Ты погляди-ка на нее! И сколько у тебя там? Да будь у меня твои карты на руках, я б лапки не задирал.

— Вы не верили, что я вернусь, правда?

— Ну, даже не знаю. Трудновато в тебе разобраться с первого взгляда.

— Так что, вы по-прежнему готовы?

— Готов? Да я родился готовым, сестренка, и надеюсь в том же состоянии и помереть.

— Сколько вам надо, чтобы собраться?

— Собраться куда?

— На Территорию. На Индейские земли за Томом Чейни — тем, кто застрелил моего отца Фрэнка Росса перед меблированными комнатами «Монарх».

— Приподзабыл я что-то, о чем мы с тобой договаривались.

— Я предложила вам за эту работу пятьдесят долларов.

— Да, припоминаю. И что я на это сказал?

— Сказали, что ваша цена — сто.

— Точно, теперь вот вспомнил. Ну, такова она и до сих пор. Стоить будет сто долларов.

— Хорошо.

— Отсчитывай прямо тут, на столе.

— Сначала я должна понять кое-что. Мы можем на Территорию выехать сегодня?

Кочет сел на кровати.

— Погоди, — говорит. — Постой-ка. Ты никуда не едешь.

— Это входит в уговор, — отвечаю я.

— Не получится.

— Это вдруг почему? Вы меня сильно недооценили, коли думаете, будто я такая дурочка — отдам вам сотню долларов и вслед помашу. Нет, я сама прослежу за этим делом.

— Да я правомочный судебный исполнитель США.

— Для меня это пустой звук. Вон Р. Б. Хейз тоже президент США, а Тилдена, говорят, продал с потрохами.^[39]

— Ты про себя ни словом не обмолвилась. Не могу ж я идти против банды Неда Пеппера и в то же время за младенцем приглядывать.

— Никакой я вам не младенец. Вам обо мне беспокоиться не придется.

— Ты будешь плестись, путаться под ногами. Хочешь, чтоб я работу исполнил — и быстро притом, — давай я ее по-своему делать буду. Уважь меня — признай, что я в этом деле больше понимаю. А вдруг ты опять заболеешь? Я тебе ничем помочь не смогу. Сперва решила, что я тебе проповедник, теперь думаешь, что я тебе лекарь с ложечкой, язык тебе проверять стану каждую минуту.

— Я не буду плестись. Я неплохо верхом умею.

— А я не стану заезжать на постоялые дворы с теплыми постельками и горячим харчем на столе. Ехать надо быстро и налегке, есть тоже. А спать, сколько уж там придется, надо на земле.

— Я ходила в ночное. Меня и Фрэнка-меньшого папа брал енотов стрелять прошлым летом на Пти-Жан.

— На енота ходила?

— Всю ночь в лесах провели. Сидели у большущего костра, а Ярнелл про духов истории рассказывал. Ох и весело нам тогда было.

— Да что мне эти твои еноты! Тут тебе не на енота с ружьишком — тут и на сорок миль енотом не пахнет!

— Ровно то же, что и на енота. Вы просто хотите меня убедить, что эта работа — труднее, чем на деле.

— Хватит мне тут енотов поминать! Говорю тебе — там, куда я еду, не место соплячкам.

— Про охоту мне тоже так говорили. И про Форт-Смит. Однако же вот она я.

— Да ты в первую же ночевку на воздухе примешься канючить да маму звать.

На это я ему так сказала:

— И канючить, и глупо хихикать я уж давно отвыкла. Ладно, решайте. Надоело мне тут из пустого в порожнее переливать. Вы мне назвали свою цену за эту работу, и я на нее согласилась. Вот деньга. Я намерена поймать Тома Чейни, и если вы не желаете, найду того, кто не прочь. Пока я от вас только звон слышала. Я вижу, виски вы хлестать мастер, да еще вот серую крысу убили. А все остальное — пустые разговоры. Мне говорили, что в вас есть закалка, потому я к вам и пришла. А за турусы на колесах я платить не собираюсь. Мне такого и в «Монархе» воз и маленькую тележку навалят.

— Надавать бы тебе по мордасам.

— Это вы прямо из своего корыта свиного сделать намерены? Да постыдились бы вообще в такой грязюке жить. Смерди от меня так же, как от вас, я бы и близко к городу не подошла, а поселилась бы уж где-нибудь на горе Склад, где носы морщить будет некому, разве что кроликам да саламандрам.

Кочет вскочил с кровати, расплескав кофе, а кот с воем опрометью кинулся у него из-под ног. Исполнитель меня было хвать, да я шустро вывернулась, за печку юркнула. А по пути сгребла в горсть расходные ведомости, что у него лежали на столе, и конфорку с плиты прихватом подняла. И бумажки эти над огнем держу.

— Вы бы отошли подальше, — говорю, — коли эти бумаги для вас какую-то ценность держат.

Он отвечает:

— Сейчас же положь бумаги на стол.

А я ему:

— Не положу, если не отойдете.

Ну он и отошел на шаг-другой.

— Маловато будет, — говорю. — На кровать садитесь.

Тут Ли за полог сунулся, а Кочет сел на раму этой кровати своей. Я конфорку задвинула обратно и бумаги его на стол положила.

— А ты иди за лавкой смотри, — рявкнул Кочет китайцу. — Тут все хорошо. Мы с сестренкой вот снадобье варим.

Я говорю:

— Ладно, ваше слово какое будет? А то я спешу.

А он мне:

— Я не могу из города уехать, пока все ведомости не заполню. И пока их у меня не примут.

Я тогда села за стол и больше часа ему эти ведомости заполняла. Ничего трудного в них не было, только пришлось стереть почти все, что он в них понаписал. Формуляры были разлинованы на ячею под пункты и цифры, но почерк у Кочета был такой крупный и корявый, что строки не только занимали собой все квадраты, но и сползали вверх и вниз, туда, где им быть не полагалось. Как следствие, записанные пункты не всегда совпадали с денежными суммами.

Записки, нацарапанные на клочках бумага, без дат по преимуществу, он называл «ручательствами». Например, там могло значиться: «Пайки для Сесила $1,25» или «Важные слова с Рыжим 0,65 цнт.».

— С каким еще Рыжим? — поинтересовалась я. — Не станут они за такое платить.

— Это Компанейский Рыжий, — объяснил Кочет. — Он раньше шпалы клал на «Кати».^[40] Ты все равно запиши. Может, и оплатят хоть немного.

— Когда это было? За что? Как можно платить шестьдесят пять центов за важные слова?

— Должно быть, еще летом. Его с августа не видали, когда он нам дал наколку на Неда.

— И вы за это ему заплатили?

— Не, ему Шмидт заплатил. А я, наверно, патронов ему дал. Я много патронов раздаю. Всего и не упомнишь.

— Я помечу пятнадцатым августа.

— Так не годится. Напиши: семнадцатое октября. В этой пачке все должно идти после первого октября. То, что раньше было, не оплатят. Поэтому все старые мы задним числом поставим.

— Вы ж сами сказали, что с августа его не видели.

— Ну давай поменяем имя на «Хряк Сэттерфилд» и напишем «семнадцатое октября». Хряк нам помогает в делах с вырубкой, ярыжки эти уже привыкли к его имени.

— Его так Хряком и окрестили?

— По-другому его никто и не зовет.

Я и дальше выжимала из него подходящие даты и нужные факты, чтобы придать весу заявкам. Моей работой он остался очень доволен. Когда я закончила, Кочет полюбовался ведомостями и сказал:

— Глянь, какие чистенькие. Поттер так никогда не умел. Примут с лету, что угодно готов поставить.

Еще я написала короткий договор касаемо дела между нами и заставила Кочета подписать. Дала ему двадцать пять долларов и сказала, что отдам еще двадцать пять, когда мы отправимся. А остаток в пятьдесят долларов будет ему выплачем по успешном завершении работы.

Я сказала:

— Этот задаток покроет наши с вами общие расходы. Я рассчитываю, что вы соберете нам провиант и зерно лошадям.

— Постель ты берешь свою, — говорит он.

— У меня есть одеяла и хорошая клеенчатая накидка от дождя, — отвечаю. — К выезду я буду готова днем, когда раздобуду себе лошадь.

— Нет, — говорит Кочет. — Я буду занят в суде. Мне там надо кое-что уладить. Выехать можем завтра с первым светом. Переправимся паромом — мне еще нужно будет заехать к осведомителю на земле чероки.

— Тогда встретимся после обеда и договоримся окончательно.

Пообедала я в «Монархе». Этот Лабёф за столом не появился, и я понадеялась, что он уехал куда-нибудь далеко. Потом я вздремнула, после чего пошла на конюшню и осмотрела всех мустангов в загоне. Ничем особенным они друг от друга не отличались, разве что мастью, и я наконец остановилась на вороном с белыми передними ногами.

Просто красавчик. У папы вообще не было таких лошадей, у которых больше одной ноги белые. Лошадники знают такой глупый стишок: мол, такой конь никуда не годится, особенно если все четыре ноги у него в чулках.^[41] Уж и не помню, что в этом стишке точно говорится, но потом сами увидите — чепуха это и суеверия.

А Стоунхилла я застала в конторе. Он там сидел, весь закутавшись в теплый платок, совсем рядом с печкой и руки над нею грел. Наверняка его малярийный озноб так бил. Я подтащила ящик, села с ним рядом и тоже погрелась.

Полковник сказал:

— Мне только что сообщили, что на Тоусон-роуд девочка прямо головой в колодец упала, пятьдесят футов глубиной. Думал, это ты.

— Нет, то была не я.

— Утонула сразу, говорят.

— Не удивительно.

— Как эта прекрасная Офелия, утонула. У той, конечно, вдвойне трагичнее было. Она разбитым сердцем мучилась и ничего не сделала к своему спасению. Поразительно все-таки, сколько ударов человек может вынести и не сломиться под ними. А им и конца нет.

— Глупая, наверное, была. И что вам мыловар из Литл-Рока сказал?

— Ничего. Зависло дело. А почему спрашиваешь?

— Я вас избавлю от одного мустанга. Вороного с белыми чулками на передних ногах. Я его назову Малыш-Черныш. И я хочу, чтоб вы мне сегодня его подковали.

— Что предложишь?

— Рыночную цену. По-моему, вы сами говорили, что мыловар вам предлагал десять долларов за голову.

— Это оптовая цена. Ты не забыла, что не далее чем сегодня утром я за них тебе же по двадцать платил?

— Такова была утренняя рыночная цена.

— Понимаю. А скажи-ка мне, ты вообще собираешься когда-нибудь покинуть этот город?

— Завтра поутру я уезжаю на земли чокто. Мы с Кочетом Когбёрном отправляемся за убийцей Чейни.

— С Когбёрном? — переспросил он. — Как же ты сподобилась сойтись с этим грязным побродяжником?

— Говорят, в нем есть закалка, — ответила я. — А мне нужен был человек закаленный.

— Н-да, закалки у него, видать, не отнимешь. Говорун знатный. Однако постель делить с ним я бы не рискнул.

— Я бы тоже.

— Поговаривали, что он по ночам выезжал с Куонтриллом и Кровавым Биллом Эндерсоном.^[42] Слишком я бы ему не доверял. К тому ж я слыхал, он был particeps criminis^[43] какого-то разбойника с большой дороги, а только потом приехал сюда и пристроился в суд.

— Заплатят ему, когда работу выполнит, — сказала я. — Пока же я ему дала символический задаток на расходы, а остаток он получит, когда возьмет кого надо. Я плачу ему хорошие деньги — сто долларов.

— Да, это великолепный стимул. Что ж, быть может, все уладится к твоему удовлетворению. Буду молиться, чтобы ты вернулась живой и здоровой, а все старания твои увенчались успехом. Путешествие может оказаться трудным.

— Добрые христиане трудностей не чураются.

— Но и не стремятся к ним очертя голову. Добрый христианин не упорствует понапрасну и отнюдь не самонадеян.

— Вы считаете, я не права.

— Я считаю, ты сильно заблуждаешься.

— Посмотрим.

— Да, боюсь, что так.

Стоунхилл продал мне мустанга за восемнадцать долларов. Негр из кузни его поймал, завел внутрь на недоуздке, обточил копыта и прибил к ним подковы. Я вычистила ему все репья, обтерла. Резвый он был, бодрый, но зазря не дергался и все процедуры перенес, не лягаясь и ни разу нас не укусив.

Я надела на него узду, но вот папино седло самой поднять не удалось, слишком тяжелое, поэтому седлал мне Черныша кузнец. И предложил сперва его объездить. А я сказала, что и сама, наверное, справлюсь. И осмотрительно залезла. Черныш поначалу с минуту постоял, а потом как удивит меня — взял и встал на дыбы два раза и жестко на передние ноги опустился, у меня аж «копчик» и шея заболели. Меня б и наземь сбросило, не ухватись я за луку седла и не цапнув Черныша за гриву. Ни за что больше было не удержаться, стремена болтались слишком далеко под ногами. Кузнец засмеялся, но мне было не до показухи. Я погладила Черныша по шее, тихонько с ним поговорила. И больше он не брыкался — но и пойти не пошел.

— Не понимает, что ему с такой легонькой всадницей делать, — сказал кузнец. — Думает, это овод на ём сидит.

Он взял мустанга за поводья возле самых губ и понудил его сделать шаг. Так и водил по амбару несколько минут, а потом ворота открыл и наружу вывел. Я побоялась, что Черныш от солнца и холода опять взбрыкнет, но нет — похоже, мы «подружились».

Кузнец отпустил поводья, и я шагом поехала на мустанге по грязной улице. Он не очень слушался, головой крутил все время. Не сразу мне удалось его повернуть. На нем раньше ездили, как я поняла, но только давно. Вскоре опять привык. Я покаталась на нем по всему городу, пока он слегка не вспотел.

Когда я вернулась, кузнец спрашивает:

— Не норовистый, ничего?

— Нет, — говорю, — отличная лошадка.

Он подтянул стремена как можно выше, а потом расседлал моего Малыша-Черныша и завел его в стойло. Я дала мустангу кукурузы, но немного, потому что боялась, как бы от плотной кормежки он не охромел. Стоунхилл-то мустангов больше сеном кормил.

День уже клонился к вечеру. Я поспешила в лавку к Ли, очень гордая тем, что добыла себе лошадку, да и завтрашнее приключение меня влекло. Шея после встряски побаливала, но это ж пустяки в сравнении с тем, что нам предстояло.

Зашла я через черный ход, не постучавшись, и вижу — Кочет сидит за столом с этим Лабёфом. Про техасца-то я и забыла.

— Вы что здесь делаете? — спрашиваю.

— Здорово тебе, — отвечает Лабёф. — Да вот сисполнителем твоим беседуем. В Литл-Рок он так и не поехал. У нас деловой разговор.

А Кочет конфету жует.

— Садись, — говорит, — сестренка, возьми тянучку. Вот этот арестант зовется Лабёфом. Говорит, рейнджер он в Техасе. Сюда приехал учить наших коровок капусту щипать.

— Я его знаю, — говорю я.

— И еще утверждает, что идет по следу нашего пройдохи. Хочет к нам присоседиться.

— Я знаю, чего он хочет, и уже сказала ему, что нас его помощь не интересует. А он у меня за спиной сюда пробрался.

— А что такое? — спрашивает Кочет. — В чем беда-то?

— Нету никакой беды, кроме той, что он сам себе накликает, — говорю я. — Он мне предложение сделал, и я от него отказалась. Вот и все. Нам он без надобности.

— Ну а вдруг пригодится? — говорит Кочет. — Платить за него не надо. Зато у него есть крупнокалиберный карабин Шарпса^[44] — если на нас вдруг нападут бизоны или слоны. И стрелять, говорит, умеет. Я за то, чтоб ехал с нами. Нам может выпасть энергичная работенка.

— Нет, нам он не нужен, — стою на своем я. — И я ему уже так и сказала. У меня теперь есть лошадь, и все готово. Вы все свои дела сделали?

Кочет отвечает:

— Готово все, кроме харча, а за ним дело не встанет. Старший помощник спрашивал, кто мне ведомости заполнял. Сказал, что ежли тебе работа нужна, он тебя устроит на хорошее жалованье. А еду нам жена Поттера готовит. Кухарка она не то чтоб очень, но сойдет, да и деньги ей сейчас не лишние.

Тут Лабёф встрял:

— Должно быть, я ошибся в человеке. И ты, Когбёрн, позволяешь таким соплюшкам помыкать собой?

Кочет холодно так взглянул на техасца и говорит:

— «Помыкать», ты сказал?

— Помыкать, — подтвердил Лабёф. — Так я и сказал.

— А может, хочешь взглянуть, как по-настоящему помыкают?

— Никто здесь никем не помыкает, — сказала я. — Исполнитель работает на меня. И я ему плачу.

— И сколько же ты ему платишь? — осведомился Лабёф.

— А вот это уже вас не касается.

— Сколько она тебе платит, Когбёрн?

— Она мне платит довольно, — отвечает Кочет.

— Пять сотен долларов?

— Нет.

— А столько выкладывает за Челмзфорда губернатор Техаса.

— Да что ты, — говорит Кочет. Подумал немного, а потом: — Да, звучит заманчиво, но я уже пытался как-то поголовные взыскивать со штатов, да и с железных дорог. Там тебе наврут, и глазом моргнуть не успеешь. Еще повезет, если хотя бы половину обещанного взыщешь. А иногда и вообще ничего не получаешь. Как-то подозрительно все это. Пятьсот долларов — что-то маловато будет за того, кто убил сенатора.

— Биббз был мелкий сенатор, — говорит Лабёф. — Они б там за него ни шиша не предложили, только это бы скверно выглядело.

— Каковы условия? — спрашивает Кочет.

— Плата по приговору.

Кочет и это обдумал. Потом говорит:

— Может, убить его придется.

— Не придется, если с осторожностью.

— А если и не убьем, его все равно могут не осудить, — говорит Кочет. — А если и осудят, к тому времени на деньги эти уже с полдюжины заявок наберется от всяких занюханных местных законников. Нет, я, наверно, лучше все-таки с сестренкой поеду.

— Ты самого интересного еще не дослушал, — говорит Лабёф. — Семейство Биббз за Челмзфорда пятнадцать сотен дает.

— Вот оно что, — говорит Кочет. — На тех же условиях?

— Нет, тут условия такие: просто взять и доставить Челмзфорда шерифу округа Макленнан в Техасе. Все равно, живого или мертвого. Платят, как только его опознают.

— Это мне больше по душе, — говорит Кочет. — И как думаешь деньги делить?

Лабёф ему:

— Если доставим живым, эти пятнадцать сотен я разделю с тобой пополам, а себе заберу награду штата. Если же придется его убить, я отдам тебе треть денег Биббзов. Это пятьсот долларов.

— И ты собираешься все денежки штата прикарманить?

— Я на это уже почти четыре месяца потратил. По-моему, мне причитается.

— А семья раскошелится?

Лабёф ему:

— Кривить душой не стану, Биббзы прижимисты. Они к деньгам липнут, как холера к негритосу. Но я прикидываю, что раскошелиться им придется. Они уже и на людях выступали, и объявления в газетах печатали. У Биббза имеется сын, Толстяк, так он метит на стариковское место в Остине. Он просто вынужден будет платить.

Из пальто своего плисового Лабёф достал объявления о награде и газетные вырезки, разложил на столе. Кочет их несколько времени перебирал. Потом спрашивает:

— Ну так что ты на это возразишь, сестричка? Откажешь мне в лишнем шальном заработке?

Я говорю:

— Этот человек желает увезти Чейни в Техас. А мне этого не надо. И мы так не договаривались.

А Кочет:

— Но мы же все равно его сцапаем. Ты хочешь, чтоб его поймали и наказали. Это мы и намерены сделать.

— Я хочу, чтоб он знал — наказывают его за убийство моего папы. И мне без разницы, сколько собак и толстяков он прикончил в Техасе.

— Вот ты ему это и сообщишь, — говорит Кочет. — Прямо в лицо и выложишь. И плюнуть в него можешь, а то и песок дорожный пускай жрет. Можешь пулю в ногу ему засадить, а я его тебе подержу. Только сначала его надо поймать. И тут нам подмога не помешает. Ты какая-то насчет этого несговорчивая. Молодая потому что. А пора учиться, что не может выходить по-твоему в самой малейшей частности. У других людей тоже есть интересы.

— Коли я что-то купила и заплатила за это, оно по-моему и будет. Думаете, почему я вам плачу? Чтоб не по-моему было?

Тут опять Лабёф встревает:

— Она все равно никуда не поедет. Не понимаю я вообще, о чем вы толкуете. Это неразумно. Я не привык в своих делах советоваться с детьми. Беги домой, малявка, мама заждалась.

— Сами бегите домой, — отвечаю. — Вас никто сюда не звал с этими вашими шпорами.

— Я ей уже сказал, что может тоже поехать, — говорит Кочет. — Я за ней сам присмотрю.

— Нет, — отвечает Лабёф. — Она будет только мешать.

А Кочет ему:

— Многовато на себя берешь.

А Лабёф:

— От нее будут только хлопоты и путаница. И ты сам это прекрасно знаешь. Сядь подумай. Она тебя совсем затуркала своим нахальством.

Кочет говорит тогда:

— А может, я сам поеду тогда, и один этого Чейни поймаю, и все денежки себе заберу.

Лабёф задумался.

— Доставить-то ты его, может, и доставишь, — говорит. — Да только я лично прослежу, чтоб ты за него ничего не получил.

— И как же ты это сделаешь, арестант?

— Оспорю твою заявку. Воды намучу. Им немного понадобится, чтобы отступиться. И когда все закончится, тебе, может, руку пожмут и спасибо скажут за труды, а может, и нет.

— Только попробуй, тут тебе и конец, — говорит Кочет. — И в чем тут твоя выгода?

— А твоя? — спрашивает Лабёф. — Я б не стал сильно рассчитывать, что смогу обставить незнакомого человека.

— Тебя-то я обставлю как пить дать, — говорит Кочет. — Не встречал я еще таких техасцев, которых не мог бы обставить. Только попробуй мне дорогу перейти, Лабёф, опомниться не успеешь, на тебя воз кирпичей обрушится. Пожалеешь, что в Аламо с Трэвисом не остался.^[45]

— Стукните его, Кочет, хорошенько, — не выдержала я.

А Лабёф смеется:

— Сдается мне, — говорит, — она опять тобою помыкает. Послушай, мы уж довольно с тобой цапались. Давай вернемся к делу. Ты, как мог, постарался вот этой дамочке угодить, аж из кожи вон лез, а она все равно упорствует. Отправь ее восвояси. Поймаем мы ей этого типа. Ты на это и подписывался. А если с ней что-нибудь случится? Ты об этом подумал? Родичи вину на тебя же и повесят, а то и закон привлекут. Чего ты о себе-то не думаешь? Или считаешь, она будет за твои интересы переживать? Да она тобою пользуется. Надо быть тверже.

И Кочет ему:

— Мне очень бы не хотелось, чтобы с ней что-нибудь произошло.

— У вас всё награда эта из головы нейдет, — говорю тогда я. — А это кот в мешке. От Лабёфа один звон пока, а я вам живые деньги уплатила. Если вы хоть единому его слову верите, сомневаюсь, что в вас хоть капля рассудка осталась. Поглядите, как лыбится. Он вас надует.

Кочет на это мне говорит:

— Так я ж и о себе, сестренка, иногда думать должен.

— Ну и что вы делать собираетесь? — спрашиваю. — На двух табуретках-то и не усидеть, пожалуй.

— Мы его тебе достанем, — отвечает он. — Вот что главное.

— Отдавайте двадцать пять долларов обратно. Вот прямо сейчас, давайте.

— Я уже их потратил.

— Ах вы жалкий мерзавец!

— Постараюсь тебе их вернуть. Почтой вышлю.

— Так я вам и поверила! Если думаете, будто сможете меня так облапошить, вы ошибаетесь! О Мэтти Росс вы еще услышите — и не раз!

Я так разозлилась, что чуть язык себе не откусила. Стерлинг Прайс — кот этот — почуял, в каком я настрое, уши прижал и прыснул у меня с дороги, чтоб не попадаться под ноги.

Наверное, я даже поплакала по пути, только ночь стояла холодная, и когда я дошла до «Монарха», гнев мой остыл до того, что можно было думать без помех и строить планы. Времени нанимать другого следопыта уже не оставалось. Скоро сюда приедет адвокат Дэггетт — меня искать, вероятно, завтра же и приедет. Не пожаловаться ли главному исполнителю? Нет, это и потом можно. Адвокат Дэггетт спустит червивую шкуру с Кочета Когбёрна и приколотит ее к стене. Самое важное — не упускать из виду цели, а цель — поймать Тома Чейни.

Я поужинала и стала собираться. Попросила миссис Флойд наделать мне маленьких сэндвичей из бекона и галет. Хотя не такие уж и маленькие получились — из одного сэндвича миссис Флойд вышло бы два маминых. Только у нее галеты совсем плоские — она в них соды недокладывает. Еще у нее я купила клинышек сыру и сушеных персиков. Все это я положила в мешок.

Миссис Флойд вся просто изводилась от любопытства, и я ей сказала, что отправляюсь с судебными исполнителями на Территорию поглядеть, кого это они там арестовали. Ее это вообще никак не удовлетворило, но я сказала, что никаких подробностей не знаю. И добавила, что меня не будет, скорее всего, несколько дней, а если мама или адвокат Дэггетт станут спрашивать (наверняка), то пускай она их заверит, что у меня все хорошо.

Я свернула одеяло в скатку, мешочек с продуктами сунула внутрь, а потом обмотала все дождевиком и перевязала бечевкой. Поверх своего пальтеца надела папин тяжелый пыльник. Рукава пришлось подвернуть. У меня шляпа была не такая толстая и теплая, как у него, поэтому я поменяла. Она, конечно, мне слишком велика оказалась, поэтому я взяла несколько страниц из «Новой эры», скомкала и затолкала внутрь под ленту, чтобы шляпа на голове хорошо сидела. Затем взяла узел, мешок с пистолетом и пошла на конюшню.

Стоунхилл как раз уходил оттуда. Басил себе под нос гимн «Замужняя земля»^[46] — он у меня любимый. А как меня увидел — замолчал.

— Опять ты, — сказал он. — На мустанга жаловаться пришла?

— Нет, я им очень довольна, — ответила я. — Малыш-Черныш теперь — мой «дружок».

— Довольный покупатель — радость на сердце.

— С последнего раза, я вижу, вам стало получше.

— Да, вроде пошел на поправку. Вновь Ричард стал самим собой.^[47] Или станет до конца недели. Ты нас покидаешь?

— Выезжаю завтра поутру, вот и решила, не переночевать ли у вас на конюшне. Зачем платить миссис Флойд за всю ночь, коли спать осталось два-три часа?

— И то верно, зачем?

Он завел меня в конюшню и сказал сторожу, что я могу ночью поспать в конторе. Сторожил конюшню один старик. Помог мне вытрясти пыльное одеяло, лежавшее на койке. Я проверила Малыша-Черныша в стойле, убедилась, что у меня все готово. Сторож от меня ни на шаг не отставал.

Я у него спрашиваю:

— Это вам зубы выбили?

— Нет, Тиму. Мои зубодер вытащил. Называл себя «дантистом».

— А вас как зовут?

— Тоби.

— Сделаете для меня кое-что?

— Ты что это задумала?

— Этого я вам сказать не могу. Но вот вам дайм. Можете накормить этого мустанга за два часа до рассвета? Дайте ему две полные горсти овса и где-то столько же кукурузы, но не больше, а еще немного сена. И проследите, чтобы хорошенько напился. А за час до рассвета меня разбудите. Потом оседлайте и взнуздайте этого мустанга. Все запомнили?

— Я не дурачок, я просто старый. С лошадьми уж полвека.

— Тогда все хорошо сделаете. Вам в конторе чего-нибудь еще надо сегодня?

— Даже не знаю, что бы мне там могло понадобиться.

— Если надо, сейчас и берите.

— Мне тут ничего не нужно.

— Хорошо. Тогда я закрою дверь, и ходите здесь потише, пока я буду засыпать.

Завернувшись в одеяло, выспалась я прилично. Жар в конторской печке загребли, но в комнатке было не очень холодно, удобно. Сторож Тоби слово сдержал и разбудил меня в промозглой тьме до рассвета. Я тут же села и стала застегивать ботинки. Пока Тоби седлал мустанга, я умылась, подлив в ведро ледяной воды немного кипятка, который он на кофе себе сделал, чтоб так не ломило.

И тут опомнилась: надо ж было один сэндвич с беконом себе на завтрак оставить, а в скатку не совать, — но всего не учтешь. А распаковывать все мне теперь не хотелось. Тоби со мной поделился затирухой, он себе разогревал.

— А масла у вас к ней нету? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечает, поэтому есть пришлось всухую. Скатку я привязала за седлом — видела, что папа так делал, — и дважды все узлы проверила, чтоб не упала.

А вот пистолет положить мне было некуда. Лучше, если б он все время был под рукой, но ремень с меня спадал, а сам пистолет слишком большой и тяжелый, просто так за пояс не запихнешь. В конце концов я привязала сахарный мешок горловиной к луке седла и узел затянула хорошенько — он с индюшачье яйцо получился.

Вывела Малыша-Черныша из стойла и села верхом. Мустанг немного нервничал и пугался, но на дыбы не вставал. Когда я уже была в седле, Тоби еще раз подтянул подпругу.

Спрашивает:

— Ты ничего не забыла?

— Нет, я, наверное, готова, — отвечаю. — Открывайте ворота, Тоби, да пожелайте мне удачи. Я еду на земли чокто.

Снаружи еще было темно и ужас как холодно, хотя ветром, к счастью, не задувало. Почему ранним утром всегда так тихо? Перед самым рассветом озера обычно спокойные и гладкие. Малыш-Черныш в своих новых подковах по колдобинам подмерзшей грязи на улицах ступал с опаской. Фыркал, время от времени дергал головой, словно чтоб на меня взглянуть. Я с ним разговаривала, глупости всякие говорила.

На Гарнизонном проспекте лишь четыре-пять человек было видно — они спешили из одного тепла в другое. В окнах лампы зажигались, это у добрых граждан Форт-Смита начинался новый день.

Доехав до паромной переправы на реке, я спешилась и стала ждать. Чтоб совсем не закоченеть, пришлось шевелиться и танцевать на месте. Комки газеты я из шляпы вытащила, натянула ее на уши потуже. У меня не было перчаток, поэтому я опять откатала рукава папиного пыльника, чтобы руки себе закрыть.

Паром через реку водили двое. Когда он добрался до моего берега и с него конный съехал, один паромщик меня окликнул:

— На ту сторону? — говорит.

— Я тут жду кое-кого, — отвечаю. — А сколько стоит?

— Десять центов, если с лошадью.

— Вы сегодня исполнителя Когбёрна не видали?

— Это Кочета что ль?

— Его самого.

— Не видали.

Ездоков в такой час было мало, но едва пара человек появилась, паром отчалил. Расписания, похоже, у него никакого не было, ходил по надобности, но переправа тут недолгая. Занялась серая заря, и я различила, как на воде по течению покачиваются льдины.

Паром круга два сделал, только потом приехали Кочет с Лабёфом — спустились по склону к пристани. Я уж начала волноваться, не разминулись ли мы. Кочет сидел на крупном гнедом жеребце, росту в нем было ладоней^[48] шестнадцать, а Лабёф ехал на косматом пастушьем мустанге не сильно больше моего.

Арсеналом они увешались так, что любо-дорого поглядеть. Поверх одежды — ремни с пистолетами, а Лабёф со своими белыми накладками и мексиканскими шпорами прямо сражал наповал. Кочет на свой черный костюм надел куртку из оленьей кожи. На ремне у него был только один револьвер — простой, с кедровой рукояткой, ну или еще из какого-то красноватого дерева. На другом боку, справа, у него висел шотландский кинжал. Ремень у Когбёрна был не такой форсовый, как у Лабёфа, — скромный и узкий, без патронташа. Патроны он носил в мешочке, в кармане. Но в седельных кобурах у бедер у него было еще два револьвера. Больших, как у меня. Еще у следопытов были ружья: у Кочета — магазинный винчестер, а у Лабёфа — этот самый карабин Шарпса, я таких раньше не видела. И первая мысль моя была: «Ну что, Чейни, теперь берегись!»

Они спешились и с лязгом и грохотом завели лошадей на паром; я шла за ними чуть в отдалении. Ничего не говорила. Прятаться не пыталась, но и особого внимания к себе не стремилась привлекать. Кочет меня узнал не сразу.

— И что ты думаешь? Мы не одни, — говорит.

Лабёф очень рассердился.

— Ты вообще головой своей ничего не понимаешь? — спрашивает у меня. — А ну марш с парома сейчас же. Ты что, удумала с нами ехать?

Я ему ответила:

— Паром для всех. Я за проезд уплатила.

Лабёф сунул руку в карман и вытащил золотой доллар.^[49] Отдал его одному паромщику и говорит:

— Дылда, доставь-ка эту девчонку в город и сдай шерифу. Она из дому убежала. Семья из-за нее уже до смерти переволновалась. Награда за ее возвращение — пятьдесят долларов.

— Вот так сказанул, — не выдержала я.

— А мы у судебного исполнителя спросим, — предложил Лабёф. — Что скажешь, исполнитель?

А Кочет отвечает:

— Да, лучше ее отсюда увезти. Сбежала-сбежала. Ее фамилия Росс, она из округа Йелл. У шерифа на нее прокламация есть.

— Да они же вместе сочиняют, — сказала я. — У меня дела на том берегу, и если вы, Дылда, станете мне мешать, очутитесь в суде, а вам туда не надо. У меня хороший адвокат.

Но эта долговязая речная крыса на мои возмущения ноль внимания. Свел мою лошадку на пристань, и паром отошел без меня. Я говорю:

— Не пойду я в горку пешком. — Села верхом на Малыша-Черныша, а речной крыс этот повел нас под уздцы. Вышли на хребет, и я говорю: — Погодите минуточку.

Он:

— А что такое?

Я говорю:

— У меня со шляпой что-то не то.

Он остановился и повернулся ко мне.

— Со шляпой? — спрашивает. А я шляпу сняла и его по физиономии как хлестну раза два-три. Он поводья-то и выпустил. Я их подхватила, Малыша-Черныша развернула и поскакала вниз по склону что было мочи. Ни шпор у меня, ни хлыста, поэтому я его той же шляпой по бокам нахлестывала.

Ярдов в полусотне от паромной переправы река сужалась, вот туда я и поскакала молнией по песчаной отмели. И всю дорогу Черныша шляпой подгоняла — боялась, не заробел бы он от воды, не хотела, чтоб он про это задумался. И вот кинулись мы в реку и поплыли, Черныш фыркал и головой мотал от ледяной воды, но как только приноровился — поплыл, будто в воде и вырос. Я ноги подогнула и держалась за луку, а вожжи отпустила, чтобы Чернышу ловчее было голову держать. Забрызгало меня всю.

Но переправу мы выбрали неудачно — на стремнине река хоть и уже, но глубже всего, течение быстрее, а берега круче, однако все это мне тогда в голову не пришло; казалось, что короткий путь лучше. На берег мы выбрались чуть дальше по течению, а он, как я уже сказала, был крутой, и Чернышу на него взбираться было трудно.

Едва мы выбрались на простор, я натянула вожжи, а Малыш-Черныш хорошенько отряхнулся. С парома на нас смотрели Кочет, Лабёф и паромщик. Мы их опередили. Я стояла и ждала. Они сошли с парома, и Лабёф первым делом мне говорит:

— Я же велел тебе обратно ехать!

Я не ответила. Тогда они с Кочетом посовещались.

Вскоре выяснилось, до чего они договорились. Быстро вскочили в седла и поскакали галопом прочь, рассчитывая меня оставить позади. Глупый это замысел — гнать лошадей с таким грузом людей и амуниции против мустанга с такой легкой поклажей, как я!

Путь наш лежал к северо-западу по дороге в Форт-Гибсон, если ее можно вообще назвать дорогой. Земля эта — чероки. Малыш-Черныш аллюром бежал жестко, рысью рвано, поэтому я его то подгоняла, то замедляла, пока он не поскакал эдак размашисто и меня не перестало трясти. Отличный мустанг, горячий. Сразу видно, прогулка наша ему нравилась.

Так проехали мили две или больше — мы с Чернышом ярдах в ста позади следопытов. Кочет и Лабёф наконец увидели, что ничего своим побегом не добились, поэтому ход сбавили, поехали шагом. Еще через милю-другую вовсе остановились, спешились. И я остановилась, но приближаться к ним не стала и с седла не спускалась.

Лабёф кричит:

— Иди сюда! Мы с тобой поговорим!

— Оттуда говорите! — кричу я в ответ. — Что сказать-то хотели?

Следопыты еще посовещались.

Потом Лабёф мне опять закричал:

— Если сейчас же не поедешь домой, я тебя выпорю!

Я не ответила на это.

Лабёф подобрал с дороги камень и кинул в мою сторону. Тот ярдов на полсотни не долетел.

Я говорю:

— Большей глупости я в жизни не видела!

А Лабёф мне:

— Так тебе этого надо — порки?

— Никого вы не выпорете! — отвечаю.

Они еще между собой поговорили, но вроде бы ни к чему не пришли, а немного погодя сели и поехали дальше, удобной трусцой на сей раз.

По дороге этой ездило немного народу — время от времени индеец на лошади или муле верхом либо семейство какое на рессорном фургоне. Должна признаться, я их несколько опасалась, хотя они были отнюдь не дикие команчи, как можно вообразить, с раскрашенными лицами и в причудливом облачении, а вполне приличного вида крики, чероки и чокто из Миссисипи и Алабамы — владели рабами, сражались за Конфедерацию и носили покупное из лавок. И не хмурые, не злобные. Скорее приветливые такие все, кивали и здоровались при встрече.

Время от времени я теряла Кочета и Лабёфа из виду, если они за бугром скрывались или заезжали за деревья, но это ненадолго. Я совсем не боялась, что они от меня уйдут.

А теперь я про эту землю давайте расскажу. Кое-кто думает, будто нынешний штат Оклахома — сплошь безлесные равнины. Неправильно это. Восточная его часть (где мы ехали) — холмистая, лесов там хватает: и малый дуб растет, и мэрилендский, и другие твердые породы. Чуть дальше к югу и сосен много, но вот в этих местах и в это время года зеленели только кедровые рощицы да отдельные падубы, а в низинках — большущие кипарисы. Но и открытые места здесь есть — лужки, прерии, а с вершин этих пологих холмов обычно видно очень далеко.

А потом вот что случилось. Еду я, ворон считаю, а вокруг не смотрю бдительно, выезжаю на взгорок и вижу — дорога подо мной пустая. Я усердного Черныша — пятками, пятками. Ну не могли же следопыты далеко уехать. Наверняка «проказу» какую затеяли.

У подножья холма рощица стояла и бежал мелкий ручеек. Я их там совсем не ожидала встретить. Думала, вперед ускакали. Но только Черныш по воде зашлепал, как Кочет с Лабёфом из кустов на лошадях выскочили. Прямо у меня на пути. Малыш-Черныш на дыбы встал и чуть меня не скинул.

Лабёф со своего мустанга соскочил одним махом, не успела я и рта раскрыть, и уже стоял подле. Стащил меня с седла и наземь бросил лицом вниз. Одну руку завернул мне за спину, а сверху уперся коленом. Я пиналась и выкручивалась, но со здоровенным техасцем как тут справишься.

— Посмотрим, что теперь ты запоешь, — говорит. Отломил у ивы ветку и давай мне штанину над ботинком закатывать. А я так лягалась, что ничего у него не вышло.

А Кочет остался в седле. Сидел, самокрутку сворачивал и смотрел. Чем больше я лягалась, тем сильнее Лабёф напирал коленом, и я вскоре поняла, что игра проиграна. Драться перестала. Лабёф меня парочку раз больно стегнул и говорит:

— Я тебе всю ногу хорошенько распишу.

— И чего добьетесь? — отвечаю. А потом заплакала — ничего поделать с собой не могла, но больше от злости и смущения, чем от боли. А Кочету говорю: — И вы ему это с рук спустите?

Когбёрн самокрутку бросил. И отвечает:

— Нет, не спущу, наверно. Убери розгу, Лабёф. Она нас обставила.

— Меня она не обставляла, — техасец в ответ.

А Кочет ему:

— Хватит, я сказал.

Лабёф на него ноль внимания.

Кочет тогда голос повысил и говорит:

— Убирай розгу, Лабёф! Слышишь, я с тобой разговариваю?

Техасец остановился и на него посмотрел. И говорит:

— Раз уж начал — закончу.

Тогда Кочет вынул револьвер с кедровыми накладками, взвел его большим пальцем и наставил на Лабёфа.

— Это, — говорит, — будет твоей величайшей ошибкой, техасский поскакун.

Лабёф тогда розгу с отвращением отбросил в сторону и выпрямился.

— Ты с самого начала был за нее, Когбёрн, — говорит. — Так вот, никакой услуги ты ей сейчас не оказываешь. Считаешь, это правильно? А я тебе говорю — нет, неправильно.

А Кочет ему:

— Довольно. Садись давай на лошадь.

Я отряхнула пыль с одежды, в холодном ручейке вымыла руки и лицо. А Малыш-Черныш из него попил. Потом говорю:

— Слушайте меня, я тут кое-что придумала. Эта ваша «проказа» меня на мысль навела. Когда мы Чейни отыщем, хороший план будет — выскочить из-за кустов, оглушить его палками по голове, чтоб лишился чувств. А потом можно связать ему руки-ноги веревками и привезти обратно живым. Что скажете?

Но Кочет рассердился и сказал только:

— Залезай на лошадь.

И мы отправились дальше в глубокомысленном молчании — все втроем ехали теперь вместе, дальше и дальше углублялись на Территорию, невесть чему навстречу.

~~~

Настало и прошло время обеда, а мы всё ехали. Я проголодалась, у меня все уже болело, но я не роптала, потому что ясное дело: стоит пожаловаться или что-нибудь сказать, они меня заклеймят «неженкой». А я решила не давать им ни малейшего повода меня бранить. Сверху посыпались влажные хлопья снега, потом заморосило, потом вообще все кончилось и выглянуло солнце. Мы свернули влево с дороги на Форт-Гибсон и направились вниз на юг, обратно к реке Арканзас. Я говорю «вниз». Юг «внизу» не больше, чем север «наверху». Я видела карты у переселенцев, которые ехали в Калифорнию, — так там запад был наверху, а восток внизу.

На привал мы остановились у лавки на речном берегу. За ней лежала небольшая паромная переправа.

Мы спешились и привязали лошадей. Ноги у меня гудели и подкашивались, и на земле я поначалу стояла нетвердо. Ничто так не сбивает спесь, как добрая прогулка верхом.

К крыльцу лавки был привязан черный мул. На шее у него была хлопковая веревка — пропущена под самой челюстью. От солнца она, мокрая, затянулась туже, и бедная животина давилась и задыхалась. Чем больше мул дергал веревку, тем хуже ему становилось. А на крыльце сидели два злых мальчишки, смеялись над бедою мула. Один мальчишка белый, другой индеец. Лет по семнадцати оба.

Кочет своим кинжалом полоснул по веревке, и мулу опять стало легко дышать. Благодарная скотина отошла подальше, качая головой. Ступенькой у крыльца служил кипарисовый пень. Кочет поднялся первым, подошел к мальчишкам и пинками согнал их в грязь — прямо подошвой в спину скинул.

— Развлекаетесь, значит? — спрашивает. Те ужасно удивились.

Лавку держал человек по фамилии Багби, у него жена была индеанка. Они уже пообедали, но женщина разогрела нам сомика, что у них от обеда осталось. Мы с Лабёфом сели за стол у печи и поели, а Кочет ушел в глубину лавки совещаться с Багби.

Индеанка хорошо говорила по-английски, и я, к своему удивлению, узнала, что и она пресвитерианка. Ее миссионер учил. Вот проповедники у нас были в те дни! Воистину несли слово Божье «по дорогам и изгородям».^[50] Миссис Багби была не камберлендской пресвитерианкой, а принадлежала к Пресвитерианской церкви США, она же Южная.^[51] Нет, я против камберлендов ничего не имею. От пресвитерианской церкви они откололись, потому что не верили, будто проповеднику требуется какое-то образование. Но это еще ничего, а вот в Предопределении путаются. Не вполне его приемлют. Готова признать, это учение трудное, оно противоречит нашим земным представлениям о честной игре, но его никак не обойдешь. Почитайте 1-е Коринфянам, 6: 13, и 2-е Тимофею, 1: 9–10. А еще 1-е Петра, 1: 2, 19–20, и Римлянам, 11: 7.^[52] Вот все и поймете. Павлу и Силе пригодилось, сгодится и мне. Вам тоже не помешает.

Кочет свои переговоры закончил и подсел к нашему рыбному обеду. Миссис Багби мне с собой завернула имбирных пряников. А когда мы на крыльцо вышли, Кочет опять мальчишек сапогом в грязь столкнул.

— Где Вёрджил? — спрашивает.

Белый мальчишка ему:

— Они с мистером Симмонзом поехали по низинам отбившихся ловить.

— А кто на пароме остался?

— Мы с Джонни.

— Да вам же тяму не хватит паром водить. Ни тому ни другому.

— Мы умеем его водить.

— Вот давайте и займемся.

— А мистер Симмонз спросит, кто его мула отвязал, — сказал мальчишка.

— Скажешь, мистер Джеймс, банковский ревизор округа Клей, штат Миссури, — ответил Кочет. — Имя запомнишь?

— Да, сэр.

Мы подвели лошадей к кромке воды. Лодка — скорее, плот — была утлой, воду хлебала, и лошади ржанули и заупрямились, когда мы стали заводить их на борт. Да и кто бы их упрекнул? Лабёфу пришлось своему косматому мустангу шоры надевать. Мы все на этот паром едва поместились.

Прежде чем отдать концы, белый мальчишка переспросил:

— Джеймс, говорите?

— Точно, — отвечает Кочет.

— Мальчишки Джеймсы, говорят, задохлики.

— А один растолстел, — говорит Кочет.

— Что-то не верится мне, что вы из них. Ни на Джесси, ни на Фрэнка не похожи.^[53]

— Мул-то далеко не убредет. — Кочет ему. — А вот ты давай блюди себя, мальчонка, не то вернусь как-нибудь темной ночью да башку тебе отрежу, пусть вороны глаза поклюют. Теперь же вы с адмиралом Семмзом^[54] перевезите-ка нас на тот берег — да побыстрей давайте.

На воде лежал призрачный туман — окутывал нас где-то по пояс, пока мы отталкивались. Хоть мальчишки были гадкие и недоразвитые, с паромом они управлялись ладно. Тащили и везли нас вдоль толстого каната, крепко привязанного к деревьям по обоим берегам. Мы плыли по широкой дуге вдоль по течению, которое за нас почти всю работу и делало. Только ноги у нас все равно промокли, и хорошо, что скоро мы с этого парома слезли.

Дорога, которую мы выбрали на южном берегу, лишь немногим отличалась от кабаньей тропы. Подлесок смыкался над головой, нас то и дело шлепали и хлестали ветки. Я ехала последней, наверное, мне больше всех и досталось.

Вот что Кочет узнал от этого Багби: тремя днями раньше Счастливчика Неда Пеппера видали в лавке Макалестера^[55] у путей железной дороги «М. К. и Т.». Намерения его остались невыясненными. Он туда время от времени наезжал к одной распутной женщине. В его обществе там видали грабителя по кличке Задира и одного мексиканца. Вот и все, что знал лавочник.

Кочет сказал, что нам лучше изловить всю шайку, пока они не отошли далеко от лавки Макалестера и не вернулись к себе в укрывище в глубине гор Винтовая Лестница.

Лабёф спрашивает:

— А далеко до Макалестера?

— Добрых шестьдесят миль, — ответил Кочет. — Сегодня еще пятнадцать сделаем, а завтра выедем пораньше.

Я застонала и скривилась от мысли, что сегодня нам ехать еще целых пятнадцать миль, а Кочет услыхал и повернулся.

— Ну и как тебе такая енотовая охота? — спрашивает.

— А вы не оглядывайтесь, нечего, — говорю. — Никуда я не денусь.

Лабёф спрашивает:

— А Челмзфорда с ним не было?

Кочет ему:

— Его у Макалестера с Недом не видали. Но они точно были вместе, когда брали почтовую коляску. И я не я буду, если он где-то рядом не ошивается. Нед свою добычу делит так, что сопляк на этой выручке далеко не уедет.

Тем вечером мы встали лагерем на гребне холма, где земля не так промокла. Ночь была очень темная. Тяжелые тучи низко висели, ни луны, ни звезд не видать. Кочет дал мне ведерко из парусины и отправил вниз по склону за водой, там ярдов двести было. Я прихватила с собой пистолет. А у меня ни лампы, ничего, поэтому с первым же ведерком воды я упала, не пройдя и двух шагов, пришлось возвращаться и снова набирать. Лабёф расседлал лошадей, покормил их из торб. А на второй ходке мне раза три останавливаться пришлось вверх по склону, передохнуть. Я вся занемела, устала, все у меня болело. В одной руке я держала пистолет, но все равно тяжелого ведерка не уравновесить, оно меня всё куда-то в сторону тянуло.

Кочет сидел на корточках, костер разводил. Посмотрел на меня и говорит:

— Ну, ты прям как свинья на льду.

И я ему так ответила:

— Я туда больше не пойду. Если вам еще воды надо, ходите сами и набирайте.

— У меня в отряде все своим делом должны заниматься.

— Да она все равно на вкус железная.

Лабёф чесал своего косматого мустанга.

— Еще повезло, — говорит, — что нам родники попадаются. Вот у меня дома можно много дней напролет ехать, и никакой воды тебе не будет. Я из копыта грязь лакал и радовался. Не поймешь, что значит настоящее неудобство, пока от нехватки воды не начнешь загибаться.

А Кочет на это говорит:

— Если я когда-нибудь увижу кого из вас, техасских сучков, и он мне скажет, что никогда не пил из конских следов, так я ему руку пожму и подарю сигару с Дэниэлом Уэбстером.^[56]

— Так ты не веришь мне? — Лабёф спрашивает.

— Верил первые двадцать пять раз, когда мне про это пели.

— Может, он и пил, — говорю я. — Он же техасский рейнджер.

— Вот оно что? — говорит Кочет. — Ну тогда может быть.

А Лабёф не унимается:

— Сейчас ты, Когбёрн, покажешь нам свое невежество, — говорит. — Личные оскорбления я еще от тебя стерплю, но чтоб такой, как ты, рейнджерские войска поносил…

— Рейнджерские войска! — чуть не фыркнул Кочет. — Я тебе так скажу. Ты про рейнджерские войска сходи расскажи Джону Уэсли Хардину.^[57] А нам с сестренкой не надо.

— Как ни верти, а мы все равно знаем, что делаем. Чего не скажешь о вас, назначенцах.

Кочет на это ответил:

— А вы, ребята, давно ли там у себя на баранах катаетесь?

Лабёф аж мустанга перестал чесать.

— Эта лошадка, — говорит, — будет галопом скакать, когда твой американский жеребец падет весь в мыле. Ты по наружности-то не суди. Самый затрапезный на вид мустанг частенько и самый ходкий. Думаешь, сколько мне эта лошадка стоила?

Кочет ему:

— Коли судить по тому, что ты нам тут порассказал, — тыщу долларов, не меньше.

— Шути-шути, да только я за него сто десять выложил, — говорит Лабёф. — Но я его и за столько не продам. К рейнджерам трудно попасть, если лошадь у тебя дешевле сотни.

Затем Кочет взялся нам ужин готовить. Вот что он прихватил с собой в смысле «харча»: мешочек соли и мешочек красного перца, а еще мешок тянучек — все это рассовано по карманам куртки, — еще молотых кофейных бобов и большой шмат солонины да сто семьдесят кукурузных лепешек. Я просто глазам своим не поверила. От «лепешек» там одно название — просто колобки из кукурузного теста на кипятке. Кочет сказал, та женщина, что нам еду готовила в дорогу, решила, что это на целый фургон судебных исполнителей.

— Что ж, — сказал Кочет, — когда зачерствеют так, что не раскусишь, их можно толочь в кашу, а остаток животным скармливать.

В банке он кофе заварил и еще свинины поджарил. Потом нарезал эти лепешки и в оставшемся сале тоже поджарил. Жареный хлеб! Вот новое блюдо у меня. Они с Лабёфом быстро уговорили где-то с фунт солонины и дюжину лепешек. А я поела сэндвичей с беконом и кусок имбирного пряника и попила этой ржавой воды. Костер у нас ревел, сырые поленья лихо трещали, искры летели во все стороны. Веселое пламя, бодрит во мраке ночи.

Лабёф сказал, что не привык к таким большим кострам: в Техасе, мол, они их из веточек строят да бизоньих кизяков, чтоб только фасоль разогреть. Спросил у Кочета, разумно ли всем и каждому в такой ненадежной округе здоровенным костром объявлять, что мы тут. Рассказал, что у рейнджеров не принято ночевать там же, где еду себе готовили. Кочет на это ничего не ответил, лишь веток в огонь подбросил.

Я спрашиваю:

— А не хотите послушать историю про «ночного гостя»? «Гостем» одному из вас придется быть. Я скажу, что надо говорить. А за всех остальных сама буду рассказывать.

Но им неинтересно было о призраках, поэтому я дождевик на земле расстелила к огню поближе, чтоб только не обожгло, и смастерила себе постель из одеял. Ноги у меня от езды так опухли, что еле стащила ботинки. Кочет с Лабёфом еще пили виски, но оно их не расположило, поэтому сидели они молча. А вскоре и тоже скатки свои развернули.

У Кочета была хорошая бизонья полость на землю стелить. Теплая, удобная, я ему даже позавидовала. С седла он снял аркан из конского волоса и разложил петлю вокруг своей постели.

Лабёф на это посмотрел и ухмыльнулся.

— Глупости это, — говорит. — В это время года все змеи спят.

— А порой и просыпаются, — ответил Кочет.

А я говорю:

— И мне тоже веревку дайте? Я не очень люблю змей.

— На тебя змея и не глянет, — ответил Кочет. — Уж больно ты маленькая да тощая.

Он подбросил в огонь дубовое бревно, подгреб к нему угли с пеплом и завалился спать. Оба следопыта вскоре захрапели, а один еще и губами причмокивал. Отвратительно. Хоть я и утомилась так, что никаких сил не было, уснуть оказалось нелегко. Нет, тепло, но подо мной были всякие корешки да камни, и я туда-сюда ворочалась, старалась как-то облегчить себе положение. У меня все болело, шевелиться вообще мучительно. Наконец я отчаялась как-то правильно лечь. Помолилась — но про неудобство упоминать не стала. Сама же путешествовать придумала.

Когда проснулась, глаза мне снегом запорошило. Сквозь деревья сеялись крупные хлопья. И всю землю присыпало белым. День еще не наступил, но Кочет уже поднялся — кипятил кофе и жарил мясо. Лабёф с лошадьми занимался — он их уже оседлал. Мне тоже горячего захотелось, поэтому я поделилась своими галетами, а взамен поела соленого мяса с жареным хлебом. И сыру дала следопытам. Руки и лицо у меня пропахли дымом.

Кочет хотел поскорей сняться с лагеря. Его снег беспокоил.

— Если так и дальше будет, нам вечером понадобится укрытие, — говорит.

Лабёф скотину уже накормил, но я взяла одну кукурузную лепешку и дала Малышу-Чернышу — проверить, станет ли он такое есть. Он схрумкал за милую душу, и я ему еще дала. Кочет сказал, что лошадям в этих лепешках особенно соль нравится. И велел мне надеть дождевик.

Восход был просто-напросто бледно-желтым заревом где-то в нависших тучах, но какой бы ни был, мы уже опять ехали верхами. Снег повалил гуще, хлопья стали крупнее — с гусиный пух — и не падали, как дождь, а мели прямо нам в лица. И четырех часов не прошло, как на землю уже намело дюймов шесть-семь.

На прогалинах тропы совсем не видать было, и мы часто останавливались, чтобы Кочет понял, куда нам ехать дальше. Это трудно, потому что по земле ничего не скажешь, а дальних вех не разглядишь никаких. Мы иногда вообще лишь на несколько шагов вокруг видели. И подзорная труба его была без толку. Ни людей нам не попадалось, ни домов. Очень медленно двигались.

Заблудиться мы не сильно боялись, потому что у Кочета с собой был компас, и если только мы не собьемся с юго-западного направления, рано или поздно выйдем к путям железной дороги «М. К. и Т.». Просто неудобно, когда не можешь по нормальной тропе ехать, да еще в снегу — вдруг лошадь на какой-нибудь выбоине оступится.

Около полудня мы остановились у ручья на подветренном склоне горы, лошадей напоить. Там ветра и снега было поменьше, хоть как-то легче. По-моему, то были горы Сан-Буа. Я раздала всем остатки сыра, а Кочет поделился тянучками. Так и пообедали. А пока разминали ноги, услышали ниже по течению какое-то хлопанье, и Лабёф пошел в лес посмотреть, в чем дело. А там на дереве индюки умостились, и одного он застрелил из своего карабина. Разнесло птичку будь здоров. Курица это была, фунтов в семь. Лабёф ее выпотрошил, голову отрезал и привязал к седлу.

Кочет признал теперь, что до темна мы к лавке Макалестера не доберемся и нам лучше всего будет двинуться на запад к «землянке» — ее неподалеку от Техасской дороги выкопал какой-то скваттер. Там никто не живет, сказал Кочет, и будет нам укрытие на ночь. А назавтра двинемся на юг по Техасской дороге — она широкая, наезженная, там все время стада гоняют и ездят грузовые фургоны. На таком большаке лошадь не покалечишь.

Отдохнув, мы растянулись цепочкой и отправились дальше. Кочет торил тропу. Малышу-Чернышу мои понуканья не требовались, сам шел, поэтому я намотала поводья на луку седла, а сама руки поглубже в многочисленные рукава засунула, греть. Мы спугнули стадо оленей — они кору с молодых деревцев обдирали, и Лабёф опять за ружьем потянулся да выстрелить не успел, стало сбежало, пока он путался в ремне.

Снег то и дело прекращался, но мы все равно двигались только шагом. К «землянке» приехали уже хорошо затемно. Луна подсвечивала нам сквозь тучи время от времени.

Землянка эта стояла в узком углу распадка или лощины. Я такого жилья раньше никогда не видела. Маленькое, футов десять на двадцать всего, и половина в глинистый откос утоплена, как пещера. То, что снаружи оставалось, сложено было из кольев и дерна, а крыша тоже дерновая, ее посередине коньковый брус держал. Рядом плетенный из ветвей навес над входом в пещерку, для скотины. Леса-то вокруг и на крепкую хижину довольно, хоть древесина и твердая. Я думаю, человек этот сильно торопился жилье себе построить, а инструмента справного не было под рукой. В глубине домишки из дерновой крыши торчала «кособокая» труба из палок и глины. Я сразу подумала: такое водоплавающая птица какая-нибудь построит себе, а то ласточка или же стриж, хотя у этих пернатых каменщиков (коим неведом ватерпас) все ж дело искуснее выходит.

Искры и дым из трубы удивили нас немало. И свет пробивался в щели вокруг двери — низкой и грубо сработанной, висевшей на кожаных петлях. Окна в домике не было.

Остановились мы в кедровой рощице. Кочет спешился и велел нам обождать. Сам же взял свой магазинный винчестер и пошел к двери. Топал он при этом очень, сапоги по насту хрустели, которым уже покрылся снег на земле.

Не успел двадцати футов до землянки дойти, дверь приотворилась. На свету показалась мужская физиономия и рука с револьвером. Кочет остановился. Физиономия осведомилась:

— Это кто там?

Кочет ответил:

— Мы ищем убежища. Нас трое.

Физиономия в дверях сказала:

— Нету вам тут места. — Дверь закрылась, а через минуту и свет внутри погас.

Кочет повернулся кнам и махнул. Лабёф слез с лошади и пошел к нему. Я тоже было двинулась, но Лабёф велел мне остаться под прикрытием рощицы и держать лошадей.

Кочет снял свою оленью куртку и отдал техасцу, чтоб тот взобрался наверх по глинистому откосу и накрыл трубу. После чего сам отошел шагов на пять в сторону и припал на одно колено с ружьем наизготовку. Куртка хорошо дым не пропускала — вскоре он заклубился из дверных щелей. Изнутри послышались голоса, потом зашипела вода, которой поливали очаг с огнем и углями.

Дверь распахнулась, и ужасно громыхнули два выстрела из дробовика. Я чуть ли не до смерти испугалась. Дробь по листьям над головой застучала. На этот залп Кочет ответил несколькими выстрелами из своей винтовки. Внутри кто-то вскрикнул от боли, дверь опять захлопнули.

— Я федеральный офицер! — громко сказал Кочет. — Кто там у вас? Отвечайте и побыстрее!

— Методист да сукин сын! — дерзко ответили ему. — Проезжай!

— Никак Эмметт Куинси? — спрашивает Кочет.

— Не знаем мы никакого Эмметта Куинси!

— Куинси, я тебя узнал! Слушай меня! Это Кочет Когбёрн! Со мной Коламбус Поттер и еще пять исполнителей! И у нас с собой ведерко керосина! И через минуту мы вас с обоих концов подпалим! Задирайте-ка руки хорошенько, кладите на головы и выходите — и вам ничего не будет! А только керосин в трубу польется, мы перебьем все, что в дверях покажется!

— Вас только трое!

— Валяй, посчитай хорошенько! Хочешь жизнь свою поставить? А вас там сколько?

— Мун ходить не может! Его ранило!

— Так вытаскивай! И лампу зажги!

— А у тебя на меня что есть?

— Ничего у меня на тебя нету! Шевелись давай, мальчонка! Сколько вас?

— Только мы с Муном! Скажи своим офицерам, чтоб потише с ружьями! Мы выходим!

Внутри опять затеплился свет. Дверь отодвинули, в щель выкинули дробовик и два револьвера. Вышли двое, один хромал и держался за другого. Кочет с Лабёфом уложили их ничком в снег и обыскали, нет ли еще оружия. У того, которого звали Куинси, в одном сапоге был охотничий нож, а в другом — двухзарядный шулерский пистолетик. Он сказал, что начисто про них забыл, но Кочет его все равно пнул.

Я с лошадьми вышла из рощицы, и Лабёф отвел их в загон под навесом. Кочет стволом винтовки загнал тех двоих обратно в землянку. Молодые парни, лет по двадцать. Тот, кого Муном звали, бледный, весь перепуганный, на вид — так не опасней толстого кутенка. Его ранило в бедро, вся штанина в крови. А у Куинси лицо было длинное, худое, глаза узкие, вид вообще не нашенский. Больше всего похож на тех словаков, которые сюда несколько лет назад понаехали бочарную кленку строгать. Те, что остались, превратились в добрых граждан. Люди из тамошних краев обычно католики, если вообще кто бывают. Свечки любят, четки.

Кочет дал Муну синий платок перевязать ногу, а потом сковал обоих вместе стальными наручниками и усадил рядком на скамью. Мебели в землянке было — лишь низкий стол из кряжей на колышках вместо ножек да по скамье с боков. Я в дверях пакляным мешком помахала, чтоб вытянуло дым. В огонь они выплеснули кофе из котелка, но угли еще остались и палки по краям, поэтому я все опять до пламени разворошила.

В очаге еще один котелок стоял, большой, на два галлона, и в нем — какая-то каша, вроде мамалыги. Кочет ложкой зачерпнул и попробовал, сказал, что это индейская еда, называется «софки».^[58] Предложил и мне — сказал, что вкусно. Только я отказалась, там мусор был.

— Ждали кого-нибудь, ребята? — спросил Кочет.

— Это нам и на ужин, и на завтрак сразу, — ответил Куинси. — Люблю плотно завтракать.

— Хотелось бы мне поглядеть, как ты всем этим плотно завтракать будешь.

— Софки всегда сильно разваривается.

— Что это вы тут затеяли? Помимо скотокрадства и торговли спиртным? Что-то вы слишком дерганые.

— Сам же сказал, что у тебя на нас ничего нету, — говорит Куинси.

— На тебя лично — ничего, — сказал Кочет. — Но у меня есть несколько ордеров на Джона Доу,^[59] и я легко могу тебя вписать в подозреваемых. Ну и сопротивление федеральному судебному исполнителю. За это год светит.

— Мы ж не знали, что это ты. Могли быть какие-нибудь полоумные.

Мун сказал:

— У меня нога болит, — а Кочет ему:

— Еще б не болела. Сиди тихо, кровь так течь не будет.

— Мы не знали, кто пришел, — повторил Куинси. — В такую-то ночь. Выпили немножко, не погода, а жуть. Кто угодно может сказать, что он исполнитель. А где остальные-то?

— Тут я тебя, Куинси, ввел в заблуждение. Ты когда последний раз видел своего старого подельника Неда Пеппера?

— Неда Пеппера? — переспросил конокрад. — Я его не знаю. Он кто?

— А мне кажется — знаешь, — говорит Кочет. — Уж по крайней мере — слыхал. О нем все слыхали.

— А я никогда.

— Он раньше на мистера Бёрлингейма работал. Ты ведь тоже там был какое-то время?

— Да, и бросил эту работу, как все прочие. Такой прижимистый, что от него все хорошие работники разбегаются. Старый скупердяй. Чтоб ему в аду гореть с переломанной спиной. А никакого Неда Пеппера не помню.

— Говорят, Нед был очень недурной гуртовщик, — говорит Кочет. — Удивительно, что ты его не помнишь. Сварливый такой парнишка, нервный, проворный. И губа у него еще изуродована.

— Чего-то не припоминаю никого похожего. Кривая губа, значит?

— Она у него не всегда была кривая. И по-моему, ты его знаешь. Но вот тебе еще кое-что. С Недом сейчас новый парнишка связался. Сам низенький, а на лице — пороховая метка, черная. Зовет себя Чейни, иногда — Челмзфорд. Носит винтовку Генри.

— Чего-то не припоминаю такого, — говорит Куинси. — Черная отметина. Я б не забыл.

— Стало быть, не знаешь ничего для меня интересного, а?

— Нет, а если б и знал, не свистнул бы.

— Ну, так ты еще пораскинь мозгами, Куинси. И ты, Мун, тоже.

Второй ему:

— Я всегда стараюсь закону помогать, если моим друзьям от этого ничего не будет. Но этих ребят не знаю. Хотел бы вам помочь, да не могу.

— Коли вы не поможете мне, я вас обоих отвезу к судье Паркеру, — говорит тогда Кочет. — К Форт-Смиту вся нога у тебя распухнет, как лента на Диковой шляпе.^[60] Она омертвеет, и тебе ее отрежут. А потом, если выживешь, я тебя засужу года на два, на три в федеральное учреждение в Детройте.

— Вы меня испугать хотите, — говорит Мун.

— Там тебя научат читать и писать, а вот все остальное не очень радужно, — продолжает Кочет. — Но туда можно и не попадать, коли не хочешь. Сообщишь мне что-нибудь полезное про Неда, и я завтра отвезу тебя к Макалестеру, и у тебя из ноги вынут эту пулю. А потом я дам тебе три дня, чтоб убрался на Территорию. В Техасе много жирного скота, ребята, у вас там все пойдет как по маслу.

А Мун ему:

— Нам нельзя в Техас.

— Ты бы хлебало не открывал, Мун? Лучше я разговаривать буду, — говорит Куинси.

— Я не могу спокойно сидеть. У меня ногу дергает.

Кочет достал бутылку виски и налил в кружку немного для молодого конокрада.

— Если станешь слушать Куинси, сынок, так либо помрешь, либо ногу потеряешь, — говорит. — Куинси-то не больно.

— Не давай ему себя стращать, — опять встрял Куинси. — Ты ж боец. Мы из этой передряги выберемся.

Лабёф втащил в землянку наши скатки и прочие пожитки.

— В пещере там шесть лошадей, Когбёрн, — сказал он.

— Что за лошади?

— По мне, так добрые верховые. Кажется, все подкованы.

Кочет допросил воров насчет этих лошадей; Куинси уверял его, что животные куплены в Форт-Гибсоне и гонят они их на продажу индейской полиции, которая называется «Легкой кавалерией чокто».^[61] Но никаких купчих предъявить не сумел, как и не доказал иначе, что это их собственность, и Кочет его сказкам не поверил. Куинси насупился и больше не отвечал ни на какие вопросы.

Меня отправили собирать дрова, и я взяла с собой лампу — вернее, то был фонарь «бычий глаз», вот какая лампа, — пошла порылась в снегу и отыскала палок и сломанных деревцев. Ни топора, ни резака у меня не было, и я притащила все целиком за несколько ходок.

Кочет сварил еще котелок кофе. Мне задал резать мясо и кукурузные лепешки ломтиками, они теперь совсем задубели, а Куинси велел ощипать индюшку и разделать для жарки. Лабёф думал пожарить птицу над открытым огнем, но Кочет заметил, что она для такого недостаточно жирна, выйдет жесткая и сухая.

Я сидела на скамье у стола, а воры — по другую сторону, скованные руки сверху. Постель они себе разложили на полу у очага, и теперь на их одеялах сидели Кочет и Лабёф, ружья на коленях, отдыхали. В стенах землянки были дыры там, где торф выпал, оттуда ветер дул со свистом, и лампа немного мигала, но внутри было тесно, поэтому тепла хватало. С учетом всего нам было вполне удобно.

Я обварила задубевшую птицу кипятком, но все равно перья оставались. Куинси ее ощипывал свободной рукой, а скованной придерживал. И ворчал все время, так ему было неудобно. Покончив с перьями, разрезал индюшку для жарки своим большим охотничьим ножом, но из противоречия старался плохо. Не чисто резал, а небрежно, грубо.

Мун пил виски и хныкал — нога болела. Мне было его жалко. Однажды он мой взгляд перехватил и говорит:

— Чего смотришь? — Глупый вопрос, и я ничего не ответила. Он спрашивает: — Ты кто? Что ты тут делаешь? Что здесь делает эта девчонка?

Я ответила:

— Меня зовут Мэтти Росс, я из-под Дарданеллы, штат Арканзас. А теперь вам я вопрос задам. Вы почему стали конокрадом?

Он опять:

— Что эта девчонка тут делает?

Кочет ему:

— Она со мной.

— Она с нами обоими, — говорит Лабёф.

А Мун им:

— Что-то тут не так. Я не понимаю.

Я говорю:

— Этот Чейни, что с отметиной на лице, — он убил моего отца. Так же, как и вы, пил виски. Потому и пошел на убийство. Если вы исполнителю все расскажете, он вам поможет. У меня дома есть хороший адвокат, и он вам тоже поможет.

— Чего-то непонятно.

Куинси говорит:

— Не о чем с этой публикой толковать, Мун.

А я ему:

— Вы мне не нравитесь.

Куинси аж замер. И спрашивает:

— Ты это мне, соплячка?

Я говорю:

— Да, и повторю, если надо. Вы мне не нравитесь — ни видом своим, ни как птицу разделываете. Вам самое место в тюрьме. Мой адвокат вам помогать не станет.

Куинси ухмыльнулся и ножом махнул так, словно меня хотел зарезать. И говорит:

— Кто бы про вид рассуждал. Тебя-то, похоже, суковатой палкой по роже лупили.

Я говорю:

— Кочет, этот Куинси индюшку портит. Он ей все кости подробил, аж мозг видно.

Кочет ему:

— Куинси, а ну давай хорошо работай. А то у меня перья жрать будешь.

— Не умею я с птицей, — отвечает Куинси.

— Корову в темноте освежевать ты горазд, так и птицу разделаешь, — говорит Кочет.

Мун тут:

— Мне доктора нужно, — говорит.

А Куинси:

— Хватит пойло в себя заливать. Ты от него совсем дурак.

Тут Лабёф рот открыл:

— Если мы эту парочку не разделим, так ничего и не добьемся. Один другого совсем охомутал.

А Кочет ему:

— Мун опамятуется. Зачем такому парнишке ногу терять? Слишком молодой скакать на деревяшке. Ему б еще танцевать да веселиться.

— Это ты меня нарочно дразнишь, — говорит Мун.

— Я правдой тебя дразню, — отвечает Кочет.

Через несколько минут Мун нагнулся и давай Куинси на ухо шептать.

— Ну-ка прекращай, — сказал ему Кочет и ружье поднял. — Есть что выложить — всем выкладывай.

Мун говорит:

— Мы Неда и Задиру два дня как видали.

— Эй, не дури, — говорит Куинси. — Свистнешь — я тебя убью.

Но Мун свое:

— Меня размотали, — говорит. — Мне доктора надо. Я все скажу, что знаю.

На этих словах Куинси хвать своим охотничьим ножом по скованной руке Муна — и у меня на глазах четыре пальца ему отрубил, они прочь отлетели, как щепки от бревна. Мун ужасно завопил, и тут пуля из винтовки разнесла прямо передо мной лампу и ударила Куинси в шею, а мне на лицо горячей кровью брызнуло. И первая мысль у меня: «Лучше-ка мне подальше отсюда». Я со скамьи кувырнулась спиной — хоть и на земляном полу, а всё как-то спокойней.

Кочет с Лабёфом подскочили — убедились, что меня не задело, и тут же — к упавшим конокрадам. Куинси лежал без чувств — умирал или уже умер, а у Муна кровь хлестала из руки да из смертельной раны в груди, которую ему Куинси успел сделать.

— Боже святый, я умираю! — говорит Мун.

Кочет чиркнул спичкой, чтоб светлее стало, и велел мне принести сосновый сучок из очага. Я нашла хороший, длинный, зажгла его и принесла Кочету — факел сильно дымил, но весь этот кошмар освещал. Исполнитель снял наручники с бедняги.

— Сделай же что-нибудь! Помоги мне! — кричит тот.

— Я для тебя, сынок, ничего уже не могу сделать, — отвечает Кочет. — Твой напарник тебя убил, и я его прикончил.

— Не бросай меня тут. После волков от меня ничего не останется.

— Я прослежу, чтоб тебя достойно похоронили, хоть земля и промерзла, — говорит Кочет. — А теперь расскажи мне про Неда. Где ты его видел?

— Два дня тому видали, у Макалестера, его с Задирой. Они сегодня сюда придут, лошадей поменять и поужинать. Хотят ограбить «Летуна Кати» возле стрелки Уэгнера,^[62] если снег не помешает.

— Их четверо?

— Сказали, четыре лошади надо, я больше ничего не знаю. Нед был Куинси дружок, не мой. На своего друга я б не свистнул. Я боялся, что стрельба начнется, а в этих браслетах мне мало что светит. Вот в драке я храбрый.

Кочет спрашивает:

— А человека с черной отметиной видел?

— Никого я не видел, только Неда и Задиру. Как дело до драки доходит, я в самой гуще, но вот коли надо остановиться и подумать — тут я в кусты. Куинси все законы ненавидел, но за друзей держался.

— Во сколько они тут будут, не говорили?

— Я уже выходил, их выглядывал. У меня брат есть, Джордж Гэрретт. В южном Техасе разъездной методист, проповедует. Продай мои пожитки, Кочет, а выручку ему отправь через окружного управляющего в Остине. Мышастая лошадь — моя, я за нее заплатил. А остальных мы вчера вечером у мистера Бёрлингейма увели.

Я спрашиваю:

— Хотите, мы вашему брату расскажем, что с вами случилось?

А он мне:

— Это все равно. Он знает, что я в глухомань подался. Сам потом ему скажу, когда мы встретимся на улицах Блаженства.

— Только Куинси ты там не ищи, — посоветовал Кочет.

— Куинси со мной всегда по-честному обходился, — говорит Мун. — Ни разу не подводил, пока не зарезал меня. Дайте водички холодной попить.

Лабёф принес ему воды в чашке. Мун потянулся было к ней кровавым обрубком, потом взял другой рукой. И говорит:

— Пальцы еще чувствую, а их уже и нету.

Хорошо он попил, много, но ему от этого больнее стало. Еще немного поговорил, но уже сбивчиво и вроде как ни за чем. На вопросы не отвечал. А в глазах у него вот что читалось: смятенье. Вскорости для него все кончилось, и он к другу своему ушел, к покойному. Будто на тридцать фунтов похудел.

Лабёф сказал:

— Говорил я, надо было их разлучить.

Кочет на это ничего не ответил — не хотел признавать, что допустил ошибку. Обшарил карманы у мертвых конокрадов и все, что нашел там, выложил на стол. Лампу уж не починить было, и Лабёф принес из своей седельной сумки свечу, зажег и укрепил на столе. Добыча у Кочета была: несколько монет, патронов да бумажных ассигнаций, и еще картинка — хорошенькая девушка, из иллюстрированной газеты вырвана, а еще карманные ножи да шмат жевательного табаку. В жилетном кармане у Куинси он еще нашел кусок калифорнийского золота.

Я его как увидела — чуть не закричала.

— Это моего папы! — говорю. — Отдайте его мне!

Золото не в монете было, а в слитке, со штампом «Золотого штата», и стоило оно тридцать шесть долларов и еще сколько-то центов. Кочет говорит:

— Я таких слитков никогда раньше не видел. Уверена, что твой?

Я говорю:

— Да, дедушка Спёрлинг два таких папе дал, когда тот на маме женился. А у этого негодяя Чейни еще один. Мы точно теперь на его след напали!

— Ну, Нед, во всяком случае, от нас не уйдет, — говорит Кочет. — Мне сдается, куда один — туда и другой. Интересно, как слиток к Куинси попал. Этот Чейни играет?

Лабёф ему ответил:

— В картишки любит перекинуться. Я так думаю, Нед решил отложить налет, если его тут до сих пор нету.

— Ну, я б на это рассчитывать не стал, — говорит Кочет. — Седлай лошадей, а я ребят наружу выволоку.

— Сбежать, что ли, намерен? — спрашивает Лабёф.

Кочет как зыркнул на него ярким глазом.

— Я, — говорит, — намерен сделать то, для чего сюда приехал. Седлай, говорю, лошадей.

И растолковал мне, как все в землянке прибрать. Сам тела вынес наружу и в лесу спрятал. Я куски индюшки смахнула в мешок, фонарь разбитый — в очаг, а земляной пол палкой поворошила, чтоб кровь затереть. Кочет засаду метил.

Вернувшись из леса после второй ходки, он притащил охапку веток для очага. Развел большой огонь, чтоб много света и дыма получилось — показать, значит, что в землянке кто-то есть. После чего мы вышли к Лабёфу — он с лошадьми под навесом остался. Жилье это, как я уже сказала, располагалось в лощине, где два склона таким острым углом сходились. Хорошее место для того, что Кочет задумал.

Лабёфу он велел взять лошадь и занять пост на северном склоне, где-то на полпути к углу с землянкой, а сам, мол, расположится примерно там же, но на южном. Про меня в этой диспозиции ничего не было, и я решила остаться с Кочетом.

Лабёфу он сказал:

— Найди там себе место получше и сильно не шебурши. И не стреляй, пока я не выстрелю. Я хочу, чтоб они все в землянку зашли. Последнего я застрелю, зато остальные окажутся в бочке.

— В спину стрелять будешь? — спрашивает Лабёф.

— Только так и поймут, что у нас серьезные намерения. Это тебе не куроцапы. В общем, не стреляй, ежели разбегаться не начнут. После первого выстрела я им крикну, не хотят ли живьем сдаться. Если нет, мы их на выходе перестреляем.

— В этом твоем плане — сплошь убийства, — говорит Лабёф. — Нам же Челмзфорд живым нужен, нет? А ты им ни единого шанса не даешь.

— А Неду и Задире нет смыла шансы давать. Если их возьмут, им одна дорога — на виселицу. Они это знают. Им лучше по-любому драться. Другие могут струсить и лапки кверху задрать, не знаю. И вот еще что: мы не знаем, сколько их будет. Но я знаю, что нас тут всего двое.

— А давай я подобью Челмзфорда перед тем, как он внутрь зайдет?

— Мне так не нравится, — говорит Кочет. — Если стрельба перед землянкой начнется, мешок у нас останется, скорее всего, пустой. Нед мне тоже нужен. Мне они все нужны.

— Ладно, — говорит Лабёф. — Но если будут разбегаться, я мечу в Челмзфорда.

— Из этого своего здоровенного Шарпса ты его как пить дать в куски разнесешь, куда б ни попал. Меть в Неда, а я попробую этого Чейни в ноги свалить.

— А как Нед выглядит?

— Мелкий такой. Не знаю, на чем будет ехать. Но много языком чесать будет — точно. Меть в меньшего.

— А если они там закрепятся? Досидят до вечера, чтоб по темну пробиваться?

— Это вряд ли, — отвечает Кочет. — Ладно, ты не тяни давай. Выдвигайся. А если что не так, думай головой.

— Сколько ждем?

— До светла по-любому.

— По-моему, они не приедут.

— Ну, может, ты и прав. Все равно шевелись. Глаз не спускай, лошадь чтоб тихо. И не засни смотри, да чтоб зубы не стучали.

Кочет взял кедровую ветку и замел все наши следы перед землянкой. Потом мы отвели лошадей кружным путем по каменистому ложу ручья вверх по склону. Перевалили через гребень, и Кочет меня там оставил с лошадьми. Велел с ними разговаривать, овса им давать или рукой им ноздри прикрывать, коли начнут ржать или фыркать. А себе положил в карман кукурузных лепешек и повернулся идти в засаду.

Я говорю:

— Мне отсюда ничего не видно.

А он:

— Я хочу, чтобы здесь ты и осталась.

— Я с вами пойду, чтоб видно было хоть что-нибудь.

— Делай, как велят.

— Ничего с лошадьми не случится.

— Тебе на сегодня убийств не хватило?

— Я здесь одна не останусь.

И мы пошли через гребень вместе. Я говорю:

— Постойте, я за револьвером схожу, — но Кочет меня грубо схватил и потащил за собой, поэтому пистолет я оставила.

Исполнитель нашел нам местечко за толстым бревном, из-за которого хорошо просматривалась вся лощина с землянкой. Мы отгребли снег, чтоб лежать на опавшей листве под ним. Кочет зарядил ружье из своего мешочка с патронами, а сам мешок положил рядом на бревно, чтобы под рукой был. Потом вытащил револьвер и загнал патрон в ту камеру, которую держал пустой под бойком. К пистолету и ружью у него патроны были одни и те же. Я-то думала, разные нужны. Я вся съежилась под дождевиком, голову к бревну прислонила. Кочет съел одну лепешку, мне предложил.

Я говорю:

— Вы спичкой посветите, я на нее сперва гляну.

— Это зачем? — спрашивает.

— Там некоторые кровью забрызгало.

— Никакими спичками светить мы не будем.

— Тогда не хочу. Дайте мне лучше тянучку.

— Кончились.

Я попробовала уснуть, но было слишком холодно. А я не могу спать, коли у меня ноги мерзнут. Тогда я спросила Кочета, что он делал, пока федеральным судебным исполнителем не стал.

— Все делал — только школу не держал, — отвечает он.

— А например — что?

— Свежевал бизонов и бил волков на шкуры на ручье Желтый Дом в Техасе. Видал таких зверюг, что весили сто пятьдесят фунтов.

— Нравилось?

— Платили неплохо, да только мне все эти равнины не по нраву. Слишком ветрено, я так не люблю. Оттуда до Канады деревьев шесть от силы наберется. Некоторым нравится. Если там что и растет, так при нем табличка непременно.

— А в Калифорнии бывали?

— Не довелось.

— Мой дедушка Спёрлинг живет в Монтерее. У него там лавка, и он всякий раз в окно выглянет — а там синий океан. Каждое Рождество он мне пять долларов шлет. Двух жен пережил, а теперь женат на Дженни, ей тридцать один год всего. На год младше мамы. Так мама даже ее имени слышать не хочет.

— В Колорадо я дурака валял одно время, а вот до Калифорнии не добрался. Грузы возил одному человеку по фамилии Кук в Денвере.

— А в войне сражались?

— Сражался.

— Папа тоже. Он был хороший солдат.

— Не сомневаюсь.

— Вы его не знали?

— Нет, где он служил?

— Он дрался у таверны «Лосиные рога» в Арканзасе, и его тяжело ранили при Чикамоге, что в штате Теннесси. После этого он вернулся домой — и по пути чуть не умер. А служил он в бригаде генерала Черчилла.^[63]

— Я-то больше в Миссури.

— Вы на войне глаз потеряли?

— Я потерял его в бою за Лоун-Джек^[64] невдалеке от Канзас-Сити. Лошадь подо мной убили, и сам я чуть не ослеп. Коул Янгер выполз под плотным огнем и меня вытащил к своим. Бедняга Коул — они с Бобом и Джимом пожизненное сейчас в миннесотской кутузке отбывают. Попомни мое слово — когда правда вся наружу-то выйдет, выяснится, что кассира этого в Нортфилде Джесси В. Джеймс застрелил.^[65]

— А вы и Джесси Джеймса знаете?

— Я его не помню. Поттер мне говорил, он с нами был в Сентралии^[66] и даже убил там майора янки. Поттер вспоминал, он и тогда был злобной гадюкой, даром что совсем мальчишка. Гораздо подлее Фрэнка, говорил. Если так, то это что-то да значит. Вот Фрэнка я хорошо помню. Мы его тогда звали Козликом. А Джесси — нет, не помню.

— И теперь вы, стало быть, на янки работаете.

— Ну, как Бетси умерла, все поменялось. Не те времена. Тогда я б о таком и не помыслил. Пустесойки^[67] из Канзаса всю мою родню пожгли и скот угнали. Есть совсем нечего было — только скисшее молоко да зеленые початки. А пожуй початков со стебля — все одно голодным спать ляжешь.

— А что вы делали, когда война кончилась?

— А я скажу тебе, что делал. Когда мы с Поттером услыхали, что в Виргинии все сдались,^[68] мы поехали в Индепенденс и тоже сложили оружие. Нас спросили, готовы мы признать правительство в Вашингтоне и принять присягу «Звездам и полосам». Мы ответили, что да, в общем готовы. Так и сделали — наступили себе на горло, да только сразу нас не отпустили. Дали нам день погулять под честное слово, а утром велели доложиться. Мы слыхали, ночью должен приехать майор из Канзаса, всех проверять — не кустоломы ли.^[69]

— Кто такие кустоломы?

— Не знаю. Они нас так называли. В общем, не понравились нам эти разговоры про майора. Почем знать, в каталажку он нас запрет или еще чего похуже, раз мы с Биллом Эндерсоном были и с капитаном Куонтриллом. Поттер стащил из конторы револьвер, и той же ночью мы оттуда сделали ноги на паре казенных мулов. У меня до сих пор тот однодневный отпуск под честное слово не закончился, а партизан давешний, видать, так меня и ждет. От одежды у нас одни лохмотья остались, а денег на двоих столько, что и на шмат табаку не хватит. Миль восемь от города отъехали — и тут разъезд: федеральный капитан и с ним три солдата. Спрашивают, верно ли в Канзас-Сити едут. Капитан был казначей, и мы этих господ избавили от монет на сумму больше четырех тысяч. Визжали они так, будто их кровные отбирали. А деньги-то ничьи — правительства то есть. Нам же нужны были подорожные.

— Четыре тысячи долларов?

— Да, и притом — золотом. И с лошадей их ссадили. Поттер свою половину добычи забрал и поехал в Арканзас. А я — в Кейро, Иллинойс, со своей, там назвался Барроузом и приобрел себе едальню под вывеской «Зеленая лягушка», на соломенной вдовушке женился. У нас даже бильярдный стол был. Дам и господ обслуживали, но в основном — господ.

— Я и не знала, что у вас жена была.

— Ну и я теперь не знаю. Ей втемяшилось, что я должен стать юристом. Трактирщик — это для нее как-то слишком низко было. Она купила тяжеленную книжищу, «Дэниэлз об оборотных документах»^[70] называется, и заставила меня ее читать. А та никак в голову не лезет. Как ни открою, старина Дэниэлз меня на обе лопатки кладет. Ну, пить начал, домой по два-три дня не возвращался, с друзьями гулеванил. А жене общество моих речных друзей было противно. Она решила, что сыта этим всем по горло и вернется, пожалуй, к своему первому мужу — он в Падьюке в скобяной лавке писарил. Говорит: «Прощай, Рубен, любовь к приличиям с тебя что с гуся вода». Это разведенка-то о приличиях толкует. Ну а я ей и отвечаю — так вот сказал: «И ты, Нола, прощай и будь на сей раз счастлива со своим торговцем гвоздями, с ублюдком этим!» А мальчишку моего она с собой забрала. Я ему все равно никогда не нравился. Наверно, до ужаса грубо с ним разговаривал, но я ж не хотел ему зла. Но этот Хорэс такой был неуклюжий, что хуже не бывает. Чашек сорок, наверно, разбил.

— А что стало с «Зеленой лягушкой»?

— Какое-то время пытался сам дела вести, только хорошую прислугу не найдешь, а мясо я так и не выучился покупать. Вообще не понимал, что делаю. Будто от пчел отбивался. Наконец все бросил, продал заведение за девятьсот долларов и поехал страну посмотреть. Тогда-то и заехал на Льяно-Эстакадо в Техасе, где бизонов стрелял с Верноном Шэфтоу и плоскоголовым индейцем по имени Олли. Мормоны выгнали Шэфтоу из Солт-Лейк-Сити, только не спрашивай меня за что. Будем считать, что они друг друга недопоняли — и делу конец. Нет смысла мне вопросы задавать, я на них все равно не отвечу. Мы с Олли оба свято поклялись молчать. Да, судари мои, лохматых тварей уже почти и не осталось совсем. Жалко так, что сил нет. Я б вот прямо сейчас три доллара отдал за маринованный бизоний язык.

— И вас так и не поймали за то, что вы деньги украли?

— Я бы не назвал это кражей.

— Но это она и есть. Они ж не ваши были.

— В таком смысле меня это не мучило. Я сплю как младенчик. Уже много лет как.

— Полковник Стоунхилл говорил, вы разбойничали на большой дороге, пока не стали исполнителем.

— А я все думаю: кто эти слухи распускает? Старик лучше б не совал нос куда не следует.

— Значит, пустые разговоры.

— Лишь немногим больше. Однажды славным весенним денечком я оказался в Лас-Вегасе, штат Нью-Мексико. Подорожные мне нужны были отчаянно, поэтому я и ограбил один из их маленьких банков, где такие высокие проценты. Думал, услугу всем окажу. Ведь вора ж не обворуешь, верно? Добрых граждан я никогда не грабил. Даже часы ни у кого не отобрал.

— Все равно воровство.

— Вот и в Нью-Мексико так же считали, — сказал на это Когбёрн. — Пришлось спасаться бегством. В один день — три драки. Бо жеребчик был крепкий, и не родилась в тех землях лошадь, что его бы заставила глотать за собой пыль. Да только не понравилось мне, что меня гонят, как вора, да еще и стреляют вслед. Поэтому, когда от погони осталось человек семь, развернул я Бо, взял вожжи в зубы да погнал прямо на тех ребят, паля из двух флотских револьверов, что у меня в седельных кобурах с собой. А ребята, видать, все женатые, домашних своих любят, поэтому быстренько рассеялись они все да и по домам разбежались.

— Трудновато в такое поверить.

— Во что?

— Что один против семерых так выдюжит.

— И тем не менее. Мы так в войну делали. Я видал, как дюжина дерзких всадников целый кавалерийский отряд в бегство обращала. Скачешь на человека быстро и не сворачиваешь, и у него не будет времени подумать, сколько с ним товарищей, — он только про себя самого думать станет, как ему поскорее убраться с дороги этого беса, что на него с цепи сорвался.

— Сдается мне, вы «арапа» мне «заправляете».

— Ну, так оно все и было, как ни верти. И мы с Бо шагом въехали в Техас — не бегом бежали, учти. Нынче я б так не решился. Сейчас я старше стал, неповоротливей, да и Бо тоже. Деньги я просадил в Техасе на четвертьмильных скаковых лошадок, потом за жуликами этими гнался аж за Красную реку, но на землях чикасо след их потерял. Примерно тогда я и связался с неким Фогельсоном — он стадо мясного скота в Канзас перегонял. С теми волами нам пришлось крутенько. Каждую ночь лило, трава — как губка мокрая. А днем облачно, и нас комары поедом едят. Фогельсон гонял нас, что твой отчим. Мы и спать забыли. А как до Южно-Канадской доехали, видим — она вся из берегов вышла. Но у Фогельсона уговор был — доставить стадо к сроку, поэтому ждать он не захотел. «Ребяты, — говорит, — форсируем». Голов семьдесят мы на этой: переправе потеряли — и это, считай, нам повезло. И фургон у нас унесло, так после этого мы без хлеба и кофе жили. На Северо-Канадской — та же история. «Ребяты, форсируем». Какие-то волы в грязи завязли уже на другом берегу, так я их своими руками выволакивал. Даже Бо весь выдохся, и я ору этому Хатченсу: мол, подъедь, помоги. А он там сидит на лошади да трубочку покуривает. Ну, он не гуртовщик ни разу — он из Филадельфии, что в Пенсильвании, у него какая-то доля в этом стаде была. И вот он мне отвечает: «Сам справляйся. Тебе за это платят». Ну, тут я и не выдержал. Не стоило, само собой, да только я измотался весь, без кофе к тому ж. Но его не сильно ранило, только голову пулей оцарапало, и он от неожиданности трубку свою перекусил напополам. Однако ничего не попишешь, захотел, чтобы все по закону было. Только какой уж тут закон в глухомани? Фогельсон ему так и объяснил, но Хатченс меня разоружил и еще с двумя гуртоправами повез сдавать в Форт-Рино. Да армии какое дело до гражданских размолвок? Но там случились два федеральных судебных исполнителя — приехали забирать торговцев виски. И одним был не кто иной, как Поттер.

Я уже почти засыпала. Кочет подтолкнул меня локтем и говорит:

— Одним исполнителем, говорю, Поттер был.

— А?

— Одним исполнителем в Форт-Рино был Поттер.

— Это ваш боевой товарищ? Тот же самый?

— Да, Коламбус Поттер собственной персоной. Как же я ему обрадовался. А он виду не показал, что меня знает. Говорит Хатченсу: беру, мол, этого под свою ответственность и прослежу, чтоб против него дело завели. А Хатченс ему: дескать, закончу дела в Канзасе, возвращаться буду через Форт-Смит — тогда и в суде выступлю. Поттер ему говорит: ты заявление прямо тут напиши, этого хватит, чтоб ему нападение с физическим насилием припаять. Хатченс такой: никогда, мол, не слыхал, чтобы суду не требовались свидетели. А Поттер ему: мы, говорит, так время экономим. В общем, приезжаем мы в Форт-Смит, и Поттер меня произвел в помощники судебного исполнителя. За него самого перед главным исполнителем еще Джо Шелби^[71] поручился, так вот Поттер на эту работу и устроился. Генерал Шелби теперь железными дорогами в Миссури занимается, всех республиканцев знает лично. Он и мне хорошую рекомендацию написал. Старого друга никакая карта не побьет. А Поттер — это был просто козырь.

— И вам нравится служить в суде?

— Да уж получше того, чем после войны пришлось заниматься, как я прикидываю. Что угодно будет лучше скотогонства. А за то, что мне нравится, все равно хорошо не платят.

— По-моему, Чейни тут не появится.

— Мы его поймаем.

— Хорошо б сегодня.

— Ты ж говорила, что любишь на енота ходить.

— Я и не рассчитывала, что будет легко. Но все равно хорошо бы сегодня со всем и покончить.

Кочет проговорил всю ночь. Я задремывала и опять просыпалась, а у него рот все не закрывался. В каких-то историях у него было так много народу, что не уследишь за всеми, но время скоротать они помогали, да и от холода я отвлекалась. Не всем его рассказам я верила. Например, что у него в Седалии, штат Миссури, была знакомая женщина — так вот она девушкой еще на иголку наступила, а девять лет спустя эта иголка вышла из бедра ее третьего ребенка. Кочет сказал, врачи сильно изумлялись.

Когда приехали бандиты, я спала. Кочет меня растряс и говорит:

— Вот они.

Я вздрогнула и на живот перевернулась, чтоб из-за бревна выглянуть. Чуть брезжило, видно лишь тени да контуры, а деталей не разберешь. Всадники вытянулись цепочкой, ехали — смеялись да беседовали между собой. Я сосчитала. Шестеро! Шесть вооруженных против двоих! Двигались они вообще без всякой опаски, и я подумала: «Отлично план у Кочета выходит». Но, не доехав ярдов с полсотни до землянки, они остановились. Огонь внутри погас, но из мазаной трубы еще дымок курился.

Кочет мне шепчет:

— Видишь своего?

Я говорю:

— Лиц не различить.

А он:

— Вон тот маленький без шляпы, — говорит, — это Нед Пеппер. Шляпу он потерял. Первым едет.

— А что они делают?

— Осматриваются. Пригнись.

На Счастливчике Неде Пеппере, похоже, были белые брюки, но потом я узнала, что они называются «наштанники» и сделаны из овчины. Один бандит заболботал индюшкой. Умолк, потом опять болботнул, и опять, но из пустой землянки ему, конечно, не ответили. Тогда двое бандитов подъехали к землянке и спешились. Один несколько раз позвал Куинси. Кочет сказал мне:

— Это Задира.

После чего те двое вошли, взяв оружие наизготовку. А через минуту-другую вышли, озираться стали. Этот Задира давай кричать Куинси, а один раз даже гикнул, будто свиней сзывал. Потом говорит тем бандитам, что остались верхом:

— Лошади тут. Видать, Мун с Куинси отлучились.

— Куда еще отлучились? — осведомился главарь, Счастливчик Нед Пеппер.

— Чего-то я не раскумекаю, — ответил Задира. — Там шесть лошадей. В очаге котелок софки, но огонь потух. Не понимаю. Может, дичь пошли скрадывать по снегу.

Счастливчик Нед Пеппер ему на это сказал:

— Куинси не станет из тепла уходить, чтоб за кроликами по ночам гоняться. Это вообще не рассматривается.

Задира ответил:

— Тут перед входом весь снег взбаламучен. Погляди сам, Нед, может, ты разберешь.

Тут подал голос тот, который с Задирой в землянку входил:

— Да какая разница? — спрашивает. — Сменим лошадей да поехали уже. А пожрем чего-нибудь у Мамули.

Но Счастливчик Нед Пеппер ему:

— Дай-ка мне подумать.

Тот, что с Задирой, говорит:

— Время зря тратим, а лучше б ехать. Нас и так снег задержал, да еще дорогу сюда пропахали.

Когда он вторично заговорил, Кочет его признал: шулер-мексиканец из Форт-Уорта, штат Техас. Он себя называл Настоящим Чумазым Бобом, но на мексиканском языке не говорил, хотя наверняка знал его. Я пригляделась к верховым бандитам, но тужь глаза не тужь — все равно лиц пока не различить, темень мешает. Да и комплекции не разберешь — на всех толстые пальто, широкополые шляпы, а лошади под ними играли. Папину Джуди я среди них не узнала.

Счастливчик Нед Пеппер вытащил револьвер и три раза быстро выстрелил в воздух. Раскаты пронеслись по лощине, и повисла напряженная тишина ожидания.

И тут же с другого склона грохнул выстрел. Лошадь Счастливчика Неда Пеппера рухнула как подкошенная. Опять выстрелы со склона — тут уж бандитов обуяла паника, ничего они не поняли. А это из своего тяжелого ружья стрелял Лабёф — перезарядит и палит.

Кочет выругался, вскочил на ноги и тоже давай садить из винчестера. Задиру и Чумазого Боба подбил, не успели они на лошадей забраться. Задиру убил на месте. Горячие гильзы из винтовки Кочета застучали мне по руке, и я ее отдернула. А стоило Кочету повернуться, чтоб направить огонь на других бандитов, Чумазый Боб, которого только ранило, поднялся на ноги, поймал свою лошадь и поскакал вслед за остальными. Только свесился на одну сторону, зацепившись за круп ногой, чтоб не упасть. А с нашей стороны, если не видели его «трюка» с начала, можно было б решить, будто лошадь без ездока. Вот так он и проскочил мимо Кочета. А меня это просто «заворожило», я исполнителю ничем не помогла.

Я сейчас немножко назад вернусь и расскажу про других. Счастливчика Неда Пеппера сбило наземь вместе с лошадью, но он скоренько выполз из-под убитой животины и срезал ножом седельные сумки. Остальные три бандита уже пришпоривали лошадей подальше с этой смертельной, если так можно выразиться, «арены» и на ходу палили из ружей и револьверов в Лабёфа. Мы с Кочетом остались у них за спиной, Лабёф к ним был гораздо ближе. Насколько я помню, ни единого выстрела по нам вообще не сделали.

Счастливчик Нед Пеппер орал сотоварищам и, петляя, бежал за ними пешком. Через одну руку он перебросил седельные сумки, а в другой у него был револьвер. Кочет никак попасть в него не мог. Бандита недаром прозвали Счастливчиком — его счастье тогда еще не кончилось. Во всем этом грохоте, дыму и суматохе одному бандиту удалось его расслышать, он развернул лошадь и кинулся назад подбирать главаря. И только доскакал до Счастливчика и протянул ему руку — его вышиб из седла меткий выстрел из мощного ружья Лабёфа. Нед Пеппер ловко вскочил в седло вместо павшего друга, который отважился за ним вернуться, — даже не глянув и не сказав ему ничего на прощанье. Только пригнулся пониже, а мексиканский шулер, по-прежнему прячась за лошадью, устремился за ним — и вскоре они пропали с глаз. Вся схватка столько не заняла, сколько я вам ее описывала.

Кочет велел мне привести лошадей. А сам побежал вниз по склону пешком.

Бандиты оставили в лощине двоих, а прочие были вынуждены уходить от погони на уставших мустангах, но поздравлять себя, считала я, нам было рано. Те, что лежали на снегу, были мертвые, а такие «языками не чешут». Среди бежавших Чейни мы не опознали. Был ли он с ними вообще? Напали мы на его след? А кроме того, на наших глазах Счастливчик Нед Пеппер скрылся с большей долей добычи после ограбления поезда.

Может, удача б нам и шире улыбнулась, не начни Лабёф палить раньше времени. Только в этом я не уверена. По-моему, Счастливчик Нед Пеппер и не собирался в эту землянку входить — да и ближе подходить не хотел, когда понял, что скотокрадов там почему-то нет. Наш план бы все равно не удался. А вот Кочет готов был всю вину возложить на Лабёфа.

Когда я спустилась с лошадями в лощину, он крыл техасца на чем свет стоит прямо в лицо. Как пить дать у них бы сейчас же драка началась, если б Лабёф не был занят — у него болела рана. Пуля попала в ложу его ружья, и щепки вместе со свинцом подрали ему мясо на руке. Он оправдывался, что со своей позиции ничего не видел и как раз переползал на другую, когда услышал три сигнальных выстрела Счастливчика. Вот и решил, что начался бой, — выпрямился и пальнул в того, в котором верно распознал бандитского главаря.

Кочет же решил, что это враки, и обвинил техасца в том, что он попросту заснул, а палить начал с перепугу, когда его разбудили выстрелы Неда. А я подумала: хорошо еще, что первым выстрелом он хоть лошадь убил у Счастливчика. Если и впрямь стрелял с перепугу, попал бы он вообще первым выстрелом в главаря? С другой стороны, Лабёф уверял всех, что он отменный служака и стрелок опытный, и если не спал и целил хорошо, разве не попал бы он в такую большую мишень? Что там на самом деле вышло, только он один и знал. Надоели мне их препирательства. Кочет, наверное, злился, что его опередили, а Счастливчик Нед Пеппер опять от него ушел.

Следопыты не спешили бросаться в погоню за грабителями, и я предложила им пошевелиться. Кочет ответил, что знает, где бандиты залягут, и ему не хочется рисковать и нарываться по дороге на засаду. А Лабёф ему возразил, что у нас-то лошади свежие, а у них устали. Мол, мы их легко выследим и вскорости нагоним. Но Кочет стоял на своем: заберем краденых лошадей и мертвых бандитов к Макалестеру и сделаем первую заявку на ту награду, которую может предложить железная дорога «М. К. и Т.».

— Скоро в игру кинутся десятки исполнителей, железнодорожных сыскарей и осведомителей, — сказал он.

Лабёф притирал снегом подранную руку, чтобы кровь остановить. Даже платок с шеи снял — перевязать, — но одной рукой не сумел, и я ему помогла.

Кочет посмотрел, как я за техасцем ухаживаю, и говорит:

— Тебя это не касается. Иди внутрь и сделай кофе.

Я говорю:

— Сейчас, это недолго.

А он:

— Оставь его в покое, иди кофе вари.

А я ему:

— Почему вы так глупо себя держите?

Он отошел, а я Лабёфу руку перевязала. Потом разогрела софки, повыбирала оттуда мусор и вскипятила кофе в очаге. Лабёф ушел к Кочету в загон, и они всех лошадей связали вместе поводами и длинной манильской веревкой, а четыре тела погрузили на них, будто кули с кукурузой. Мышастая лошадь Муна стала вырываться и зубы скалить — не хотела, видать, чтобы мертвого хозяина ей на спину наваливали. Поэтому нашли менее чувствительную животину.

Кочет не смог опознать того мужчину, который за Счастливчиком Недом Пеппером вернулся. «Мужчина», говорю. Мальчишка он был, немногим старше меня. Рот у него был открыт, смотреть мочи нет. А Задира был старый, лицо землистое, морщинистое. Следопыты с трудом револьвер выкрутили из его «мертвой хватки».

Потом в лесу поблизости они нашли лошадь Задиры. Ее не задело. К седлу у нее были приторочены два вьючных мешка, а в них — тридцать пять с чем-тонаручных часов, дамские кольца, пистолеты и что-то около шестисот долларов ассигнациями и монетами. Отнятое у пассажиров «Летуна Кати»! Пока шарили по земле — там, где бандиты бежали, — Лабёф подобрал медные гильзы. Показал Кочету.

— Что это? — спрашиваю.

— Это от патронов бокового огня сорок четвертого калибра, — объяснил Кочет, — к винтовке Генри.

Так мы еще один след нашли. Не нашли только самого Чейни. Он нам даже на глаза не попался. Скоренько позавтракали индейской мамалыгой и поехали оттуда.

До Техасской дороги ехать было всего час. Караван у нас получился — загляденье. Случись вам по Техасской дороге ехать тем ясным декабрьским утром, вы б увидели двух красноглазых служителей правопорядка и сонную девицу из Дарданеллы, штат Арканзас: они шагом ехали к югу и вели за собой семь лошадей. А приглядись вы, заметили б, что четыре лошади нагружены трупами вооруженных грабителей и скотокрадов. Мы вообще-то и встретили нескольких путников, и они подивились нашей отвратительной поклаже.

Некоторые уже слыхали вести про ограбление поезда. Один, индеец, рассказал нам, что грабители экспроприировали из багажного вагона 17 000 долларов наличными. Два человека в тележке сказали, что, по их сведениям, цифра была — 70 ООО. Хорошенькая разница!

Хотя все рассказы примерно совпадали в обстоятельствах происшествия. Вот как было дело. Бандиты поломали механизм переключения на стрелке Уэгнера и вынудили поезд съехать на ветку для погрузки скота. Там они взяли заложниками машиниста и кочегара и пригрозили их убить, если сопровождающий не откроет багажный вагон. У экспедитора хватило силы духа, и он отказался. Тогда бандиты убили кочегара. А экспедитор уперся. Тогда они подорвали двери вагона динамитом, и беднягу убило взрывом. Сейф тоже динамитом рвали. Пока все это происходило, двое бандитов ходили по пассажирским вагонам с револьверами на взводе и собирали «добычу». Один пассажир в спальном вагоне возмутился такому бесчинству, и его побили, стволом пистолета голову поранили. Только ему и доставили хлопот — да еще кочегару с экспедитором. Шляпы бандиты надвинули пониже, а лица косынками обвязали, но Счастливчика Неда Пеппера все равно признали по мелкости его конституции да командным замашкам. Остальных — нет. Вот так они и ограбили «Летуна Кати» у стрелки Уэгнера.

По Техасской дороге ехать было легко. Она широкая и укатанная, Кочет так и описывал. Солнце уже встало, и снег быстро таял под теплыми и долгожданными лучами «Старого Светила».

Пока мы ехали, Лабёф принялся свистать разные напевы — видать, чтоб от больной руки отвлечься. А Кочет едет-едет, а потом как скажет:

— Да будь прокляты эти свистуны!

Не стоило так говорить, если он хотел, чтоб техасец умолк. Лабёфу поэтому ничего другого не осталось, только дальше насвистывать, дескать, наплевать ему на мнение Кочета с высокой колокольни. А потом и подавно из кармана достал варган — и давай на нем бренчать и зудеть. Играл он песенки для скрипки. Объявит «Солдатскую радость» — и играет. Потом «Джонни в низинке» — и тоже. Затем «Восьмое января»^[72] — и его наяривает. Все они звучали как одна песня, сказать вам правду.

Лабёф спрашивает:

— А может, чего особенного послушать хочешь, Когбёрн? — Это он ему так «сало за шкуру» заливал. Но Кочет ему не ответил. Лабёф после этого сыграл еще несколько негритянских песенок и убрал свой чудной инструмент с глаз долой.

А через несколько минут спрашивает у Кочета:

— Ты их с собой и на войне таскал? — и показывает на револьверы в седельных кобурах.

А Кочет ему:

— Они у меня давно.

Лабёф тогда:

— Ты, наверно, в кавалерии служил?

— Я забыл, как это называли, — отвечает Кочет.

— А я хотел стать кавалеристом, — говорит Лабёф. — Но слишком молодой был и безлошадный. Всегда потом об этом жалел. Я в пятнадцать лет в армию пошел, в аккурат на свой день рождения, и последние полгода войны застал. Маманя плакала, потому что братья мои три года домой носа не казали. Только в барабан забили, как они собрались и пошли под ружье. А меня армия определила в снабжение — я головы скота считал да овес по мешкам раскладывал генералу Кёрби-Смиту^[73] в Шривпорте. Ну что это за служба для солдата? Хотелось выбраться из Транс-Миссисипского округа и двинуть на восток. Настоящего боя хотелось. И под самый конец выпала мне такая возможность — майора Бёркса, интенданта, переводили в Виргинский округ,^[74] и я поехал с ним. У нас в отряде двадцать пять человек было, и мы в самый раз поспели к Пяти Развилкам и Питерзбёргу,^[75] а тут-то все и кончилось. Всегда потом жалел, что не довелось мне повоевать ни со Стюартом, ни с Форрестом, ни с кем другим. С Шелби, с Эрли.^[76]

Кочет ничего ему на это не ответил.

А я говорю:

— Вам, я погляжу, и полгода хватило.

Лабёф мне на это:

— Не, это только похоже, что я похваляюсь да глупости говорю. Иначе все было. Я чуть не заболел, когда услыхал про сдачу.

А я ему:

— А мой папа сказал, что лишь бы домой вернуться. Он чуть не умер по дороге.

После чего Лабёф Кочету так сказал:

— Что-то не верится мне, будто человек не припомнит, где он в войну служил. Ты и полка не помнишь?

Кочет ответил:

— По-моему, это называлось «служить по пулевой части». Я так четыре года лямку тянул.

— Ты меня ни в грош не ставишь, Когбёрн, да?

— Я тебя вообще никуда не ставлю, особенно если у тебя рот закрыт.

— Ошибаешься ты насчет меня.

— Не нравятся мне такие разговоры. Будто бабы языки чешут.

— В Форт-Смите мне говорили, ты с Куонтриллом ездил и всей этой пограничной бандой.

Кочет не ответил.

А Лабёф знай свое:

— Я слыхал, не солдаты они были никакие, а просто воры и убийцы.

— Я то же самое слыхал, — отвечает Кочет.

— И еще я слыхал, что в Лоренсе, штат Канзас, они убивали женщин и детей.^[77]

— И я слыхал. Бесстыжее вранье.

— Ты был там?

— Где?

— В том набеге на Лоренс?

— Про него много врали.

— Будешь отрицать, что они расстреливали и солдат, и гражданских, а город потом сожгли?

— Джима Лейна мы упустили.^[78] А ты в какой армии служил, сударь мой?

— Сначала в Шривпорте у Кёрби-Смита…

— Да, про округа я уже слыхал. А на чьей стороне?

— Я был в Северовиргинской армии,^[79] Когбёрн, и стыдиться мне нечего, когда я так говорю. Давай посмейся еще. Ты же просто перед этой девчонкой, перед Мэтти форсишь, думаешь, у тебя язык как бритва.

— Опять бабские разговоры.

— Вот-вот. Выставь меня дурнем перед девчонкой.

— А по-моему, она тебя отлично раскусила.

— Ошибаешься, Когбёрн. И мне не нравится, к чему ты все время клонишь.

— Не твое это дело. И капитан Куонтрилл — не твое.

— Капитан Куонтрилл!

— Осади, Лабёф.

— Чего он капитан?

— Ты коли на драку нарываешься, так я тебе пойду навстречу. А коли нет, так и не буди лиха.

— Вот уж сказал — капитан Куонтрилл!

Я вклинилась меж ними на лошади и говорю:

— Я тут кое о чем думала. Послушайте. Там было шестеро бандитов и двое скотокрадов, но у землянки — только шесть лошадей. Что это значит?

— Им только шесть лошадей и надобно было, — отвечает Кочет.

Я говорю:

— Да, но среди этих шести — лошади Муна и Куинси. Краденых лошадей было всего четыре.

Кочет говорит:

— Этих двух других они б тоже забрали, а потом обменяли. Так и раньше делалось.

— А Мун с Куинси б на чем ехали?

— А им бы шесть усталых лошадей досталось.

— Ой. Да, про этих я забыла.

— Это же всего на пару дней обмен.

— А я думала, Счастливчик Нед Пеппер собирался убить тех двух скотокрадов. План предательский, но так бы они его точно не выдали. Что скажете?

— Нет, так бы Нед не поступил.

— А почему? Они со своей отчаянной бандой убили же кочегара и экспедитора на «Летуне Кати» вчера ночью.

— Нед не убивает направо и налево просто так, без причины. Он убивает, только если есть резон.

— Можете считать, как вам заблагорассудится, — сказала тогда я, — а мне кажется, предательство он по-любому планировал.

До лавки Дж. Дж. Макалестера мы доехали часам к десяти утра. Все жители того поселения собрались посмотреть на мертвые тела — ахали и бормотали от такого кошмарного зрелища, а оно выглядело еще страшнее оттого, что зимнее утро было солнечное и приветливое. День, должно быть, у них был торговый, потому что у лавки стояло несколько фургонов и топтались привязанные лошади. За домом бежали рельсы. Все поселение-то — эта лавка да с десяток каркасных и бревенчатых построек убогой наружности, однако, если я не ошибаюсь, в то время это был один из лучших городков на земле чокто. Лавка теперь — в современном городе под названием Макалестер, штат Оклахома, где долгое время «правил король уголь». А кроме того, в Макалестере есть международная резиденция Ордена радуги для девочек.^[80]

Настоящего врача в те времена там не было, но жил один молодой индеец, наученный медицине: он умел вправлять сломанные кости и перевязывать огнестрельные раны. Лабёф его отыскал, чтобы подлечиться.

А я поехала с Кочетом, который отправился искать знакомого индейца-полицейского — капитана Бутса Финча из легкой кавалерии чокто. Эта полиция занималась только индейской преступностью, а если были замешаны белые, никакой власти легкая кавалерия не имела. Капитана мы нашли в бревенчатой избушке. Он сидел на ящике у печки и стригся. Худенький такой, где-то одних лет с Кочетом. Они с индейским цирюльником еще не знали, сколько шуму поднялось от нашего приезда.

Кочет зашел капитану за спину, обеими руками двинул ему по ребрам. И спрашивает:

— Как здоровье народа, Бутс?

Капитан как вздрогнет и пистолет сразу — хвать, а потом увидел, кто пришел.

— Ну ты даешь, Кочет, — говорит. — Чего тебя к нам в город в такую рань занесло?

— В город? Я думал, мы еще не доехали.

Капитан Финч только рассмеялся на это:

— Быстро ехать тебе, видать, пришлось, если ты насчет этого дела у стрелки Уэгнера.

— По этому делу и впрямь.

— Это Нед Пеппер и еще пятеро. Но ты и сам знаешь, я полагаю.

— Да. Сколько взяли?

— Мистер Смоллвуд утверждает — семнадцать тысяч долларов наличными и связку заказной почты из сейфа. По жалобам отдельных пассажиров он еще не посчитал. Боюсь, след у тебя уже остыл.

— Ты когда видел Неда последний раз?

— Мне говорили, он два дня назад тут проезжал. С Задирой и мексиканцем на пузатом мустанге в подпалинах. Сам я их не видел. Обратно через эти места они не поедут.

Кочет ему:

— Тот мексиканец был Чумазый Боб.

— Малой, что ли?

— Нет, старый — Настоящий Чумазый Боб из Форт-Уорта.

— Я же слыхал, его хорошенько подстрелили в Денисоне, и он вернулся на путь праведный.

— Боба убить трудно. Никак подстреленным оставаться не хочет. Но я другого типа ищу. По-моему, он с Недом держится. Низенький, на роже черная отметина, ходит с винтовкой Генри.

Капитан Финч задумался. Потом говорит:

— Нет, как мне рассказывали, там их всего трое было. Задира, мексиканец и Нед. Мы присматриваем за домом его женщины. Трата времени и вообще не мое дело, конечно, но человека туда я отрядил.

Кочет ему:

— Да, зряшное это дело. Я догадываюсь, где сейчас Нед.

— Я тоже знаю, но оттуда его и сотня исполнителей не выкурит.

— Столько не понадобится.

— Столько чокто не понадобится. А сколько было в том августовском отряде исполнителей? Сорок?

— Скорее к полсотне, — ответил Кочет. — Тогда командовал Джо Шмидт. Да недокомандовал. А теперь командую я.

— Удивительно, что главный исполнитель отправил тебя на такую охоту — да еще и без надзора.

— А что он сделает?

Капитан Финч сказал:

— Я б мог тебя туда отвести, Кочет, и показать, как выколупать Неда Пеппера.

— Вот как? По мне, так индеец слишком шумный будет. Как считаешь, Губан?

Так цирюльника звали. Он рассмеялся и рот прикрыл ладонью. Губаном еще рыбу здешнюю называют, довольно вкусную.

Я говорю капитану:

— Вам, наверно, интересно, кто я такая.

— Да, я задавал себе такой вопрос, — отвечает он. — И я подумал, что ты, должно быть, — ходячая шляпа.

— Меня зовут Мэтти Росс, — говорю я. — Человек с черной отметиной зовется Томом Чейни. Он насмерть застрелил моего папу в Форт-Смите и ограбил его. Чейни сильно выпил, а мой папа как раз был без оружия.

— Стыд и срам, — говорит капитан.

— Когда мы его найдем — побьем палками, арестуем и отвезем обратно в Форт-Смит, — говорю я.

— Желаю вам удачи. Нам он тут не нужен.

А Кочет говорит:

— Бутс, мне сгодится твоя помощь. У меня там Задира и еще какой-то молокосос, а также Эмметт Куинси и Мун Гэрретт. А мне надо ехать поскорей, так я подумал: ты этих ребяток за меня не похоронишь?

— Мертвые?

— До единого, — говорит Кочет. — Как там судья говорит? Их грабительство пришло к своему подобающему концу.

Капитан Финч стащил с шеи простыню. Они с цирюльником пошли с нами туда, где мы лошадей привязали. Кочет по пути рассказал о нашей схватке в землянке.

Капитан схватил каждого мертвеца за волосы, приподнял голову и, опознавая в лицо, называл по имени. У Задиры особых волос на голове не было, поэтому его голову капитан Финч за уши приподнял. Мы узнали, что мальчишку звали Билли. Отец у него заправлял паровой лесопильней на Южно-Канадской реке, сообщил нам капитан, и дома у него осталась большая семья. Билли был из старших, отцу помогал лес пилить. Раньше никак вроде бы не куролесил. А остальные трое — капитан не знал, есть ли у них родные, чтобы тела забрали.

Кочет говорит:

— Ладно, Билли ты оставь родичам, а остальных похорони. Я их имена в Форт-Смите вывешу, если кому-то надо — приедет и выкопает. — Затем прошелся мимо лошадей, по крупам их похлопал и говорит: — Этих четверых угнали у мистера Бёрлингейма. Вот эти три — Задиры, Куинси и Муна. Выручи за них сколько сможешь, Бутс, седла, оружие и одёжу тоже продай, выручку мы поделим. Так тебе честно будет?

Я говорю:

— Вы же Муну обещали, что выручку отправите его брату.

А Кочет:

— Я забыл, куда он сказал слать.

Я говорю:

— Через окружного управляющего Методистской церкви в Остине, штат Техас. Брат у него там проповедник, зовут Джордж Гэрретт.

— Остин или Даллас?

— Остин.

— Точней говори.

— Он сказал — Остин.

— Ладно, запиши тогда капитану. Отправь этому человеку десять долларов, Бутс, скажи, что брату его крышка и похоронили его тут.

А капитан Финч ему:

— А ты к мистеру Бёрлингейму не заедешь по дороге?

— Нет времени, — отвечает Кочет. — Но ты весточку ему отправь, уж будь добр. Чтоб мистер Бёрлингейм знал, что лошадей ему вернул помощник судебного исполнителя Кочет Когбёрн.

— Давай лучше эта девочка под шляпой тебе напишет?

— Ничего, и сам запомнишь, если постараешься.

Капитан Финч позвал каких-то индейских мальцов — они рядом отирались, нас разглядывали. Я поняла, что он им на языке чокто распорядился насчет лошадей и похорон. Но пришлось еще раз повторить — и резче, потому что к мертвецам поначалу они и близко не желали подходить.

Агентом на железной дороге работал пожилой дядька по фамилии Смоллвуд. Он похвалил нас за смелость и очень обрадовался, когда увидел мешки с наличностью и ценности, которые мы забрали. Кое-кто бы решил, что Кочет поспешил присвоить пожитки мертвецов, но могу вам сказать так: он ни цента не тронул из тех денег, что под дулом пистолета изъяли у пассажиров «Летуна Кати». Смоллвуд осмотрел «добычу» и сказал, что потери, конечно, отчасти покроются, но, по его опыту, некоторые жертвы их преувеличивают.

Служащего, что погиб так мученически, он знал лично и сказал, что тот верно служил «М. К. и Т.» много лет. По молодости лет был известным в Канзасе ходоком.^[81] И отвагу свою сохранил до конца. А кочегара Смоллвуд не знал. Для них обоих, сказал он, «М. К. и Т.» попробует что-то сделать — как-то помочь семьям, оставшимся без кормильцев, хотя времена сейчас тяжелые, доходы упали. А еще говорят, что Джей Гулд^[82] бессердечный! Кроме того, Смоллвуд заверил Кочета, что и с ним железная дорога сочтется — при условии, что он «избавит» ее от банды грабителей Счастливчика Неда Пеппера и возвратит украденное из багажного вагона.

Я посоветовала Кочету взять со Смоллвуда письменное в этом заверение, а также расписку в получении двух мешков «добычи», по пунктам и с датой. Смоллвуд не осмеливался так далеко заходить от имени компании, но в конце концов мы вытянули из него расписку и заявление, что в такой-то день Кочет сдал ему тела двух человек без признаков жизни, «кои личности, как предполагается, принимали участие в вышепомянутом ограблении». По-моему, Смоллвуд был человек порядочный, но порядочные — они ведь тоже люди, память их подводит иногда. А дело есть дело.

Мистер Макалестер, который лавкой заведовал, был добрый арканзасец. Он нас тоже похвалил за наши действия и дал нам полотенец, бачки с горячей водой и оливкового мыла со сладким запахом. Жена его накормила нас добрым сельским обедом, и пахта у нее была свежая. Лабёф тоже сел с нами и поел от души. Индеец-костоправ сумел вытащить у него из руки все большие щепки и свинец, а саму руку туго перевязал. Само собой, она не гнулась и болела, но техасец хоть как-то мог ею двигать.

Когда мы наелись до отвала, жена мистера Макалестера у меня спросила, не желаю ли я прилечь к ней на кровать вздремнуть. Меня так и подмывало согласиться, но я их раскусила. Потому что заметила, как они с Кочетом за столом шептались. И пришла к заключению, что исполнитель опять от меня хочет избавиться.

— Спасибо, мэм, — говорю, — но только я не устала ничуточки. — Никогда в жизни так бесстыже не лгала!

Но сразу дальше мы не поехали — Кочет заметил, что у его лошади передняя подкова потерялась. И мы отправились к сарайчику, который там держал кузнец. Пока ждали, Лабёф починил разбитое ложе своего Шарпса — обвязал медной проволокой. Кочет все время подгонял кузнеца, ему не хотелось в этом поселении надолго задерживаться. Надо опередить погоню исполнителей — он был уверен, те уже все кусты прочесывают, ищут Счастливчика Неда Пеппера и его банду.

Поэтому Кочет мне сказал:

— Сестренка, теперь двигаться мне нужно быстро. Туда, куда я еду, скакать весь день без передышки. Это трудно, поэтому ты лучше меня тут подожди, а миссис Макалестер за твоими удобствами проследит. Вернусь завтра или послезавтра — с нашим голубчиком.

— Нет, я с вами поеду, — говорю я.

Тут Лабёф встревает:

— Она ж досюда доехала, — говорит.

— И то верно, — согласился с ним Кочет.

Я говорю:

— Думаете, я на попятную пойду, когда мы уже так близко?

А Лабёф:

— Девчонка толково рассуждает, Когбёрн. По мне, так она отлично держится. Хоть золотые шпоры давай. Но это, конечно, мое личное мнение.

Кочет руку поднял, мол, хватит разговоров, и говорит:

— Ладно-ладно, остынь. Я свое слово сказал. А про то, кому какие шпоры, говорить не будем.

И мы оттуда уехали около полудня — на восток и чуть на юг направились. Кочет не обманул, когда сказать, что скакать будет «трудно». Этот его длинноногий Бо просто ушел от двух наших мустангов шагом, но и на нем тяготы стали сказываться через несколько миль, и мой Малыш-Черныш с косматой лошадкой Лабёфа его вскоре почти догнали. Минут сорок мы скакали «как подпаленные», потом остановились, спешились и сколько-то шли сами, чтобы лошади отдохнули. И вот, пока мы шли, нас нагнал и окликнул всадник. Мы шли по открытой прерии и его заметили издалека.

То был капитан Финч, и вести у него были поразительные. Сразу после нашего отъезда от Макалестера ему сообщили, что в Форт-Смите из подвальной тюрьмы сбежал Одус Уортон. Побег совершился рано поутру.

Вот как было дело. Вскоре после завтрака два доверенных заключенных привезли на тачке бочку чистых опилок, чтоб их в плевательницы засыпать в этой зловонной каталажке. Там было темновато, и только охрана отвернулась, эти заключенные спрятали в бочке Уортона и еще одного обреченного. Оба эти смертника были сложения щуплого, а весу невеликого. После чего доверенные вывезли парочку наружу и выпустили на свободу. Наглый побег средь бела дня — в бочке! Ловкий «фортель»! Доверенные сбежали вместе с убийцами-смертниками и, весьма вероятно, за дерзость свою получили жирное вознаграждение.

Услышав эти вести, Кочет вроде бы не разозлился и даже никак особо не обеспокоился. Его это отчасти как-то позабавило. Кое-кто спросит почему. Причина у него была, отвечу я, и не одна, а среди прочего — теперь у этого Уортона не было ни единой возможности добиться от президента Р. Б. Хейза смягчения приговора, да и адвокату Гауди светили хлопоты в Вашингтоне, а также, без сомнения, немалые денежные потери, ведь известно, что те подзащитные, которые свое спасение берут в собственные руки, не торопятся расплачиваться с адвокатами по счетам.

Капитан Финч сказал:

— Я подумал, тебе об этом лучше узнать поскорее.

А Кочет ему:

— Спасибо тебе, Бутс. Очень предусмотрительно с твоей стороны сюда прискакать.

— Уортон тебя разыскивать будет.

— И найдет, коли не будет осторожен.

Капитан Финч осмотрел Лабёфа с головы до пят и спрашивает Кочета:

— Этот, что ли, под Недом лошадь застрелил?

— Да, — отвечает Кочет, — перед тобой знаменитый конеубийца из Эль-Пасо, Техас. Он нацелен весь мир с лошадей ссадить. Говорит, так меньше проказить будут.

Бледная физиономия Лабёфа аж вся побагровела от сердитого прилива крови.

— Света мало было, — говорит он, — и стрелял я с рук. Не было времени упор искать.

Капитан Финн ему:

— За такой выстрел не нужно извиняться. По Неду куда чаще промахиваются, чем попадают.

— А я и не извиняюсь, — отвечает Лабёф. — Я только обстоятельства изложил.

— Вот Кочет у нас сам несколько раз промахнулся по Неду — даже в лошадь не попал, — продолжает капитан. — И теперь, как я прикидываю, опять собрался его упустить.

А Кочет держал в руке бутылку, где виски на дне плескался.

— Валяй, и дальше так думай, — говорит.

Допил в три глотка, пробку в горлышко загнал и пустую бутылку вверх подкинул. А сам револьвер выхватил, пальнул в нее два раза и оба промахнулся. Бутылка упала, покатилась, а Кочет в нее еще два-три раза выстрелил и разбил. Потом вытащил мешочек с патронами и перезарядил пистолет.

— Китаец, — говорит, — опять мне дешевые патроны подсовывает.

А Лабёф ему:

— А я-то думал, — говорит, — тебе солнце в глаза светило. То есть — в глаз.

Кочет барабан револьвера крутнул и отвечает:

— Глаза, значит? Я покажу тебе глаза!

Выхватил из седельной сумки мешок с кукурузными лепешками, одну достал и тоже в воздух подбросил. Выстрелил — и промахнулся. Подкинул еще одну, бах — и попал. Лепешка в воздухе на крошки разлетелась. Кочет был собой так доволен, что достал из сумки непочатую бутылку виски и угостился.

А Лабёф вынул револьвер и достал из мешка две лепешки. Обе подбросил. И два раза выстрелил один за другим, очень быстро, но попал только в одну. Капитан Финч тоже попробовал с двумя и по обеим промазал. А потом по одной выстрелил — и получилось. Кочет опять стрелял по двум и попал в одну. Все они пили виски и перевели таким манером штук шестьдесят лепешек. И ни один не сбил сразу две лепешки из револьвера, только Финчу это удалось из магазинного винчестера, когда ему кто-то другой бросал. Хорошее развлечение, только недолго, да и ничему не научишься. Мне все больше на месте не сиделось.

— Хватит, довольно с меня такой забавы, — говорю. — Я готова ехать дальше. Стрелять по лепешкам посреди этой прерии — так мы ни к чему не придем.

Кочет как раз стрелял из винтовки, а капитан ему бросал.

— Повыше кидай, но не так далеко, — говорит ему исполнитель.

В конце концов капитан Финч попрощался и поехал восвояси. А мы дальше на восток двинулись, имея целью горы Винтовая Лестница. На глупости со стрельбой где-то полчаса потеряли, но хуже того — Кочет начал пить.

Пил он даже на ходу, а это непросто. Не могу сказать, что питье сильно его замедляло, но выпивши он выглядел преглупо. Ну почему людям вообще охота глупо выглядеть? Быстрого шага мы не сбавляли: скакали во всю прыть минут сорок-пятьдесят, потом сколько-то шли пешком. На тех переходах, наверное, лучше отдыхала я, а не лошади. Я ж никогда не собиралась идти в ковбои! Малыш-Черныш меня не подводил. Дыхания не сбивал, а норов у него был такой, что на открытых участках косматого мустанга Лабёфа и близко к себе не подпускал, вперед рвался. Да уж, что там говорить — отличная у меня лошадка!

Мы проскакали по прериям и взобрались по лесистым склонам известняковых холмов, а потом стали пробираться сквозь густой кустарник предгорий, переходить ледяные ручьи. Снег по большей части стаял на солнышке, но во всей своей лиловой красоте уже опускались длинные тени сумерек, и градус воздуха понижался с ними вместе. Нам после скачки было тепло, и вечерней промозглости мы поначалу радовались, но потом сбавили шаг и стало зябковато. После темна быстро мы уже не ехали — лошадям опасно. Лабёф сказал, что рейнджеры часто ездят по ночам, чтоб избегать ужасного техасского солнца, поэтому лично ему-то все равно. А вот мне не нравилось.

Да и неприятно было скользить и спотыкаться, когда мы лезли вверх по крутым склонам Винтовой Лестницы. В этих горах много густых сосняков, и мы блуждали вверх-вниз в этих двойных лесных потемках. Кочет нас дважды останавливав а сам спешивался и озирался — искал вехи. Он уже довольно сильно напился. А потом и вообще начал с сам с собой разговаривать, я только одно услышала:

— Ну что, сколько нам дали, с тем мы и сделали все, что смогли. Мы ж войну воевали. Там у нас только лошади да револьверы.

Видать, пережевывал то, что ему Лабёф сказал сгоряча насчет его воинской службы. Говорил он все громче и громче, но уже трудно было понять, по-прежнему ли он сам с собой толкует или же к нам обращается. Мне сдается — помаленьку и то и другое. На одном долгом подъеме он с лошади упал, но быстро вскочил и опять сел верхом.

— Это ничего, ничего, — бормотал он. — Бо оступился, вот и все. Устал. Это ж вообще не склон. Я чугунные печки затаскивал на подъемы покруче — и свинину тоже. Как-то потерял четырнадцать бочек свинины на уступе не сильно круче вот этого склона, а старый Кук даже глазом не моргнул. Я ничего себе погонщик был и с мулами всегда мог договориться, вот с волами — другое дело. С рогатым скотом так не сыграешь, как с мулами. Соображают туго, неповоротливые да никак их не остановишь. Я этому не сразу выучился. А свинина тогда уходила влет и по хорошим ценам, но старина Кук честно торговал, он с меня оптовую взял. Да, сэр, и платил щедро. Сам зарабатывал и не возражал, когда у него работники деньгу зашибают. Я вам скажу, сколько он наваривал. Был год, когда он заработал пятьдесят тысяч долларов на этих фургонах, вот только здоровье подкачало. Вечно какие-то немочи. Весь скрюченный, шея не гнется — оттого, что «ямайскую имбирную» пил.^[83] Смотрел на тебя все время исподлобья, вот так — волосы на глаза падали, — если не лежал при этом, а слегал этот висельник часто, я ж говорю. И волосы при этом густые, темные, ни волоска не выпало, пока в ящик не сыграл. А умер он, само собой, совсем молоденьким. Только на вид старый. У него при себе, помимо своего дела и тягот его, всю жизнь ленточный червь был, двадцати одного фута длиной, вот это его и состарило преждевременно. И прикончило в конце. А ведь про червя никто даже не знал, пока он не умер, хоть и лопал он, как батрак, пять-шесть добрых обедов в день съедал. Будь он сегодня жив, так я, наверно, до сих пор бы с ним ездил. Да, точно, ездил, и деньги в банке у меня были бы. Но как только у него всем жена стала заправлять, мне пришлось пускаться наутек. Она говорит: «Ты ведь не можешь меня так бросить, Кочет. От меня все погонщики ушли». Я ей так говорю: «Не могу? А вот погляди, как я не могу». Нет, сэр, никакой мне возможности не было на нее работать, и я ей так и сказал. В женщинах ни грана щедрости. Только себе все загребают, а ничего не отдают. И не верят никому. Боже праведный, как же не любят они с тобой расплачиваться! Ты на них один, как два мужика, пашешь, а они, дай им волю, еще и кнутом тебя будут подгонять. Нет, сэр, не для меня это. Никогда. Не станет мужчина на женщину работать, если только у него мозги, а не простокваша.

— В Форт-Смите я тебе то же самое говорил, — сказал Лабёф.

Не знаю, намеренно ли техасец так против меня выступил или нет, но если да, то с меня его замечание — «как с гуся вода». У пьяного же что на уме, то и на языке, но даже так я понимала, что Кочет не про меня говорил, когда по пьяной лавочке ополчился на женщин, — с теми-то деньгами, что я ему плачу. Я б его на месте осадила, сказав, к примеру: «А как же я? Что с теми двадцатью пятью долларами, что я вам дала?» Но ни сил, ни склонности с ним препираться у меня не было. Что с пьяного возьмешь, что дурака на место ставить?

Я думала, мы уже никогда не остановимся, — уж чуть до Монтгомери в Алабаме не доехали. Мы с Лабёфом время от времени перебивали Кочета и спрашивали, сколько нам еще ехать, а он отвечал:

— Уже недалеко, — и начинал новую главу своего долгого и полного приключений жизнеописания. В этих скитаниях ему много драк и тягот выпало.

Когда же мы наконец остановились, Кочет только и сказал:

— Сдается мне, хватит.

Времени уж было далеко за полночь. Мы выехали на более-менее ровное место где-то в сосновом лесу, росшем по склону, — только это я и сумела различить в потемках. Я так устала и занемела вся, что двух мыслей связать не могла.

Кочет сказал, что, по его расчетам, мы проехали пятьдесят миль — пятьдесят! — от лавки Макалестера и теперь от нас до бандитского убежища Счастливчика Неда Пеппера мили четыре. После чего завернулся в свою бизонью накидку и без церемоний захрапел, а Лабёф остался пристраивать лошадей.

Техасец их напоил из фляг, накормил и стреножил. Седла оставил — для тепла, — а узду распустил. Бедные лошадки совсем притомились.

Огонь мы не разжигали. Я на скорую руку поужинала галетами с беконом. Галеты уже совсем засохли. Под клочками снега лежала подстилка из хвои, и я руками нагребла себе побольше, чтобы на земле получился лесной матрас. Хвоя была грязная, ломкая и сыроватая, но все равно постель у меня вышла лучшая за все путешествие. Я завернулась в одеяла и дождевик и поудобнее устроилась в этой хвое. Зимняя ночь стояла ясная, и я разобрала на небе сквозь ветки Большую Медведицу и Полярную звезду. А луна уже закатилась. У меня болела спина, ноги все распухли, и я так вымоталась, что руки дрожали. Потом дрожь унялась, и я вскоре унеслась в «сонное царство».

~~~

Наутро Кочет зашевелился, еще солнце не успело выйти на востоке из-за тех гор, что повыше. Казалось, ему все нипочем, хоть мы вчера и ехали без передышки, хоть и пил он чрезмерно, а потом почти не спал. Теперь Кочет захотел кофе и развел костерок из дубовых веток, вскипятить себе воды. Дыма от костра было чуть — белые космы его быстро рассеялись, но Лабёф все равно сказал, что это глупое барство, раз мы так близко подошли к добыче.

А я будто едва глаза сомкнула. Воды во флягах оставалось на дне, и умыться мне не дали. Я взяла парусиновое ведерко, положила в него револьвер и отправилась вниз по склону искать ключ или ручеек.

Поначалу склон был пологий, а потом довольно круто обрывался. Кусты здесь стали гуще, и я за них цеплялась, чтоб не скатиться. Спускалась все ниже и ниже. Почти достигнув дна и с ужасом думая, как придется карабкаться обратно, я услыхала плеск и какое-то фырканье. Первая моя мысль была: «Это еще что такое?» А потом я вышла на бережок. И на другой стороне ручья человек поил лошадей.

И человек этот был не кто иной, как Том Чейни!

Без труда можно вообразить, что я остолбенела при виде этого приземистого убийцы. Он меня пока не заметил и не услышал — лошади фыркали слишком шумно. Винтовка у него была закинута за спину на этой его веревке. Я уже собралась было повернуться и бежать оттуда, но как к месту примерзла. Стояла столбом.

Потом он меня увидел. Вздрогнул и быстро перехватил винтовку. Наставил ее на меня и пригляделся с той стороны ручья.

И говорит:

— Так-так, а ведь я тебя знаю. Тебя зовут Мэтти. Ты маленькая Мэтти, счетоводка. Подумать только. — Ухмыльнулся и опять закинул винтовку за плечо.

Я говорю:

— Да, и я тебя тоже знаю, Том Чейни.

Он спрашивает:

— Ты что тут делаешь?

Я отвечаю:

— За водой пришла.

— Что ты делаешь в этих горах?

Я сунула руку в ведерко и вытащила драгунский револьвер. Само ведерко выронила, взяла револьвер обеими руками. И говорю:

— Я здесь затем, чтоб доставить тебя в Форт-Смит.

Чейни рассмеялся и говорит:

— Ну а я не поеду. Как тебе это понравится?

Я говорю:

— На этой горе — отряд офицеров, они тебя заставят.

— Интересные новости, — отвечает. — И сколько их там?

— Да около полусотни. Все хорошо вооружены и шутить не намерены. Давай ты сейчас бросишь лошадей, перейдешь через ручей и пойдешь передо мной вверх по склону.

А он мне:

— Пусть твои офицеры сами за мной побегают. — И лошадей собирает. Их там было пять, папиной лошадки Джуди я среди них не увидела.

Я говорю:

— Если откажешься идти, мне придется тебя застрелить.

А он от сборов своих не отрывается и говорит:

— Вот как? Тогда лучше взведи-ка сперва курок.

Про это я совсем забыла. Оттянула курок обоими большими пальцами.

— До конца оттягивай, — говорит Чейни.

— Я умею, — отвечаю я. А когда щелкнуло, говорю: — Так ты со мной не пойдешь?

— Видимо, нет, — отвечает. — Все ровно наоборот. Со мной пойдешь ты.

Тогда я направила револьвер ему в живот и выстрелила. Отдачей меня назад отбросило, я оступилась, а пистолет вырвался у меня из руки. Я его быстренько подобрала и снова на ноги вскочила. Круглая пуля ударила Чейни в бок и сшибла его наземь — он распластался под деревом, полусидя. Сверху меня уже звали Лабёф с Кочетом.

— Я тут, внизу! — ответила я.

Со склона над Чейни тоже что-то крикнули.

А он сидит, обе руки к боку прижимает. И говорит:

— Не думал, что ты это сделаешь.

Я спрашиваю:

— А теперь как думаешь?

Он мне:

— У меня ребро сломано. Вздохнуть больно.

Я говорю:

— Ты убил моего папу, когда он тебе хотел помочь. У меня есть один кусок золота, который ты у него украл. Отдай мне теперь и второй.

— Не надо было мне в него стрелять, — отвечает он. — Мистер Росс ко мне достойно относился, но ему не стоило лезть в мои дела. Я же выпил и совсем ума лишился. Мне все было не по-моему.

Со склонов опять закричали.

Я говорю:

— Нет, ты просто дрянь, только и всего. Говорят, в штате Техас ты сенатора застрелил.

— Он угрожал моей жизни. Это меня оправдывает. Всё против меня. А теперь меня ребенок ранил.

— Поднимайся давай и иди сюда, а то еще раз стрельну. Папа взял тебя к нам, когда ты голодал.

— Ты мне тогда помоги встать.

— Нет, помогать я тебе не стану. Сам вставай.

Он быстро дернулся и хвать тяжелый сук, лежавший рядом, а я нажала на крючок — и боек попал по плохому капсюлю. Я скорей следующую камеру в барабане попробовала, но тоже осечка. На третью попытку времени уже не осталось. Чейни швырнул в меня сук, и тот ударил меня в грудь, сбил наземь.

Чейни кинулся через ручей, плеща водой, схватил меня за пальтецо и давай по щекам хлестать, а сам костерит и меня, и папу на чем свет стоит. Такая уж у него подлая натура — то скулит, как дите малое, то злобно бросается в драку, смотря по обстоятельствам. Револьвер мой он себе под ремень засунул и потащил меня на тот берег по воде. Лошади разбрелись, но он двух поймал за недоуздки, а другой рукой меня в охапке держал.

А за спиной Кочет с Лабёфом кусты ломают, меня зовут.

— Я здесь! Скорей! — кричу я.

Тут Чейни пальто мое выпустил и еще раз по лицу заехал ладонью, больно.

Должна вам сказать, что склоны по обоим берегам ручья там были крутые. И пока два следопыта сбегали вниз по одному откосу, дружки-бандиты Чейни бежали по другому, поэтому обе компании как раз и встретились в лощине у горного ручья.

Только бандиты эту гонку выиграли. Их было двое, один — маленький, в мохнатых наштанниках, в нем я точно опознала Счастливчика Неда Пеппера. Шляпы на нем не было по-прежнему. Другой был ростом повыше и одет вполне прилично: в полотняном костюме и куртке из медвежьей шкуры, а шляпа на нем крепко держалась, на шнурке. То был мексиканский шулер, который звал себя Настоящим Чумазым Бобом. Они свалились на нас неожиданно и принялись ужасно палить над ручьем из магазинных винчестеров. Счастливчик Нед Пеппер говорит Чейни:

— Забирай лошадей давай и ходу отсюда!

Чейни сделал, как велено, и мы с лошадями двинулись вверх по склону. Карабкаться было трудно. Счастливчик Нед Пеппер с мексиканцем прикрывали отход и перестреливались с Кочетом и Лабёфом, а сами пытались оставшихся лошадей поймать. Я услышала плеск — то один следопыт добежал до ручья, — потом выстрелы — то его заставили отступить.

Чейни пришлось остановиться передохнуть ярдов через тридцать-сорок — он за собой тащил меня и двух лошадей в придачу. На рубашке у него расползалась кровь. Тут нас Счастливчик с Чумазым и догнали. Они за собой вели еще двух лошадей. Пятая, наверное, убежала или ее убили. Поводья этих двух лошадей отдали Чейни, и Счастливчик Нед Пеппер ему сказал:

— Забирайся на горку и больше не останавливайся!

А меня главарь бандитов грубо схватил за руку.

И говорит:

— Кто это там внизу?

— Судебный исполнитель Когбёрн и с ним пятьдесят офицеров, — отвечаю.

Он меня встряхнул, как терьер крысу.

— Еще раз соврешь, и я тебе башку разобью! — Из нижней губы у него был выдран кусок — такая дырка во рту с одной стороны, и он присвистывал, когда говорил. Еще там трех-четырех зубов недоставало, однако я его отчетливо поняла.

Решив, что так лучше всего, я ответила честно:

— Исполнитель Когбёрн и с ним еще один.

Он отшвырнул меня наземь и сапогом мне шею придавил, чтобы я не рыпалась, пока он себе ружье перезарядит из патронташа на поясе. И заорал:

— Кочет, ты меня слышишь? — Ответа не было. Чумазый Боб тоже рядом стоял — он-то и нарушил тишину, когда выстрелил вниз по склону. Счастливчик Нед Пеппер опять орет: — Отвечай, Кочет! Я убью эту девчонку! Даже не сомневайся!

Тут снизу Кочет:

— Эта девчонка мне никто! Она из Арканзаса сбежала!

— Очень хорошо! — говорит Счастливчик Нед. — Так ты мне советуешь ее прикончить?

— Как тебе лучше, Нед! — отвечает Кочет. — Беглый ребенок, только и всего! Но сначала подумай.

— Я уже подумал! Садитесь-ка на лошадей с Поттером — да побыстрей! Если увижу, как вы едете по тому вон лысому хребту к северо-западу, я ее трогать не стану! У вас пять минут!

— Нам больше надо!

— Я тебе не дам больше!

— Сюда скоро отряд исполнителей приедет, Нед! Отдай мне Чейни и девчонку, и я их повожу по округе часов шесть!

— Ври больше, Кочет! Ври больше! Я тебе не верю!

— Я тебя прикрою до темна!

— Твои пять минут кончаются! Хватит разговоров!

Счастливчик Нед Пеппер дернул меня и поднял на ноги. Кочет опять снизу кричит:

— Мы уходим, но дай нам время!

Бандитский главарь ничего на это не ответил.

Смахнул у меня с лица снег и грязь и говорит:

— От того, что они сделают, зависит твоя жизнь. Я никогда раньше патрон не вставлял на женщину или кого-нибудь моложе шестнадцати, но теперь сделаю то, что должен.

Я говорю:

— Тут какая-то путаница. Я Мэтти Росс из-под Дарданеллы, штат Арканзас. У моей семьи есть собственность, и я не понимаю, почему со мной так обращаются.

А Счастливчик Нед Пеппер на это:

— Хватит и того, что теперь понимаешь — я сделаю то, что сделать должен.

И мы дальше по склону стали подыматься. Чуть погодя наткнулись на еще одного бандита — он присел с дробовиком за большим известняковым валуном. Того человека звали Хэролд Пермали. По-моему, он был слабоумный. Увидел меня — заквохтал индюшкой, пока Счастливчик Нед Пеппер ему рот не заткнул. Чумазому Бобу велели с ним остаться за камнем и присматривать, что внизу творится. У землянки-то, помню, этот мексиканский шулер от выстрелов Кочета падал, но теперь я вблизи разглядела: здоров как бык, никаких ран на нем не заметно. Когда мы их там оставили, этот Хэролд Пермали опять завел что-то вроде «Хууу-хааа!», но на сей раз ему Чумазый Боб рот заткнул.

Счастливчик Нед Пеппер толкал меня перед собой сквозь кусты. Тропы там никакой не было. Мохнатые наштанники Неда шуршали туда-сюда, прямо как плисовые брюки. Сам он был низенький, жилистый, без сомнения — тот еще субчик, но и у него дыхалка была ни к черту, сопел, как астматик, когда мы добрались наконец до бандитской берлоги.

Лагерь они разбили на голом скальном карнизе ярдах в семидесяти от гребня горы. Ниже, выше и со всех сторон в изобилии росли сосны. Никаких явных троп сюда вообще не вело.

Карниз был по большей части ровным, но там и сям его прерывали какие-то ямы и расселины. В неглубокой пещерке спали — я там заметила разбросанные скатки и седла. Дверью и защитой от ветра служил тент от фургона — сейчас он был откинут в сторону. Под прикрытием деревьев паслись стреноженные лошади. На такой верхотуре было довольно ветрено, и костерок перед пещерой горел в кругу больших камней. Оттуда открывался широкий вид на запад и север.

У огня сидел Том Чейни — рубашку он подвернул, и за ним ухаживал еще один человек: привязывал ему хлопковой веревкой к боку скомканную тряпку. Затягивая узел, он хохотал, потому что Чейни хныкал от боли.

— Уаа-уаа-уаа, — передразнивал он, блея ягненком.

Этого человека звали Фаррелл Пермали — младший братец Хэролда. На нем была длинная синяя армейская шинель с офицерскими жесткими погонами на плечах. Хэролд Пермали тоже грабил «Летуна Кати», а Фаррелл прибился к банде позже, когда они ночью меняли лошадей у Ма Пермали.

Слава про эту женщину давно ходила: мол, берет краденый скот, — но к суду ее не привлекали. Ее муж — Генри Джо Пермали — подорвался на динамитном капсюле, когда творил гнусность, пускал пассажирский поезд под откос. Целая семейка преступной дряни! Из младших ее сыновей только Кэрролл Пермали дожил до того, что сел наэлектрический стул, а вскоре после и Дэррила Пермали насмерть застрелили за рулем моторного автомобиля — банковский «сыскарь» это сделал с констеблем в городе Мена, штат Арканзас. Нет, не стоит их сравнивать с Генри Старром^[84] и братьями Долтонами.^[85] Старр и Долтоны, конечно, были грабители и сорвиголовы, но никак не дурачки, да и не прогнили до костей. Стоит вспомнить, что Боб и Грат служили исполнителями у судьи Паркера, и Боб прекрасно, говорят, работал.^[86] Честные же люди были, а как испортились! Что их заставляет сворачивать на кривую дорожку? Билл Дулин еще.^[87] Хороший ковбой же был.

Когда мы с Недом Пеппером вскарабкались на тот карниз, Чейни вскочил и кинулся ко мне.

— Я тебе сверну твою тощую шейку! — кричит.

Счастливчик Нед Пеппер его оттолкнул и говорит:

— Нет, не позволю. Заканчивай лечиться давай и седлай лошадей. Помоги ему, Фаррелл!

А меня толкнул поближе к костру.

— Сядь и сиди тихо, — говорит. Потом отдышался, вытащил подзорную трубу из кармана и стал скалистую гряду к западу осматривать. Ничего не увидел, сел к огню, отпил кофе из банки и стал есть бекон прямо со сковородки руками. У них было много мяса и на кострище стояло несколько банок — в каких-то просто вода, в каких-то уже сваренный кофе. Я сообразила, что бандиты как раз завтракали, когда их переполошил выстрел снизу.

Я спрашиваю:

— Можно мне тоже бекона?

— Валяй, — говорит Счастливчик Нед Пеппер. — И кофе можешь.

— Я не пью кофе, — отвечаю. — А где у вас хлеб?

— Мы его потеряли. Ладно, рассказывай, что ты здесь делаешь.

Я взяла кусочек бекона и стала жевать.

— Рассказать я буду рада, — говорю. — Чтоб вы поняли, что я права. Вот этот Том Чейни застрелил моего папу в Форт-Смите и ограбил его — забрал два куска золота и увел его кобылу. Ее зовут Джуди, но я ее здесь не вижу. Мне сказали, что Кочет Когбёрн — человек закаленный, вот я его и наняла, чтоб отыскал убийцу. А несколько минут назад я наткнулась на Чейни — он внизу поил лошадей. Сам под арест он идти не захотел, поэтому я в него выстрелила. Если б сразу убила, в этот переплет бы не попала. У меня револьвер дал две осечки.

— Бывает с ними такое, — говорит Счастливчик Нед Пеппер. — Всякий раз тебя вводят в неловкость. — Потом рассмеялся и говорит: — Девчонкам-то по большинству нравится прихорашиваться, а тебя, значит, к пистолетам тянет, да?

— Мне пистолеты вообще без всякой разницы, — отвечаю. — Если б не были, я бы взяла тот, что работает.

Чейни как раз выносил спальную скатку из пещеры. Услышал меня и говорит:

— В меня из засады стреляли, Нед. Лошади фыркали, шумели. Один из тех офицеров меня и подстрелил.

Я спрашиваю:

— Ну как ты можешь стоять тут и так бесстыже обманывать?

А Чейни палку подобрал и сунул в широкую расселину в скале. Говорит:

— Вот в этой яме — клубок гремучих змей. И я тебя сейчас туда скину. Как тебе это понравится?

— Не скинешь, — отвечаю. — Этот человек не даст тебе самоуправствовать. Он над тобой главный, и ты должен поступать так, как он скажет.

Счастливчик Нед Пеппер опять трубу к глазу поднес и оглядел гребень.

Чейни говорит:

— Пять минут давно уж вышли.

— Я им еще чуток времени дам, — отвечает главарь бандитов.

— Сколько? — Чейни спрашивает.

— Пока не решу, что хватит.

Тут снизу Чумазый Боб кричит:

— Они ушли, Нед! Я ничего не слышу! Давай лучше двигать отсюда!

Счастливчик Нед Пеппер ему ответил:

— Посиди там еще немного!

И к завтраку своему вернулся. Потом спрашивает:

— А вчера ночью это Кочет с Поттером нас подкараулили?

— Его не Поттер зовут, — говорю, — это Лабёф. Он офицер из Техаса. Тоже Чейни ищет, хоть и кличет его другим именем.

— Это у него ружье на бизона?

— Он говорит, что винтовка Шарпса. Ему в перестрелке руку ранило.

— Он мою лошадь убил. У техасца нет полномочий в меня стрелять.

— Про это я ничего не знаю. У меня дома хороший адвокат.

— А Куинси и Муна они забрали?

— Эти два уже мертвые. Просто ужас было на все это смотреть. Я прямо посреди оказалась. Вам нужен хороший адвокат?

— Хороший судья мне нужен. А что Задира? Старый такой мужик?

— Да, их с молодым убили обоих.

— Билли я видел, как подбили, — сразу понял, что не жилец. Но думал, Задира выберется. Он же прочный, как сапожная шкура. Жалко старика.

— А мальчишку Билли вам не жалко?

— Ему там вообще нечего было делать. Ему я не мог помочь ничем.

— Как же вы поняли, что он умер?

— Понял, да и всё. Я говорил ему: не езди с нами, — а потом сам на поводу у него пошел, против всякого здравого рассуждения. Куда вы их отвезли?

— К лавке Макалестера.

— Я тебе расскажу, что он натворил у стрелки Уэгнера.

— У моего адвоката есть и политический вес.

— Тебя позабавит. Я его с лошадьми оставил, где безопаснее, и велел время от времени постреливать. Потому как стрелять надо, чтоб пассажиры никуда особо не разбегались. Начал-то он вполне бодро, а потом дело идет — я слышу, выстрелы смолкли. Ну, думаю, сбежал наш Билли домой, мамин супчик кушать. Боб пошел его проверить, видит — стоит мальчонка в темноте, из винтовок нетраченые патроны выколупывает. Думал, стреляет, но так перепугался, что на крючок жать забыл. Вот какой зеленый он, как хурма в июле.

Я говорю:

— Что-то не по-доброму вы к тому, кто спас вам жизнь.

— Нет, я доволен, что он так сделал, — отвечает Счастливчик Нед Пеппер. — Я ж не говорю, что он падаль, я говорю: зеленый. Все детки такие в дело годятся, но тут же нельзя терять голову, надо за собой следить. Вот погляди на старика Задиру. Теперь-то он умер, конечно, но он уже десять раз должен был умереть. Да, и твой добрый друг Кочет — тоже. И к нему это относится.

— Он мне не друг.

Фаррелл Пермали тут ухнул, совсем как брат его, и говорит:

— Вон они какие!

Я поглядела на северо-запад и вижу: на гребень два всадника выезжают. За ними привязанный идет Малыш-Черныш без ездока. Счастливчик Нед Пеппер тут в ход свою трубу пустил, но я их разглядела и без такой подмоги. Выехав на гребень, они остановились, повернулись к нам, и Кочет выстрелил из пистолета в воздух. Дымок из дула я увидела, не успел звук долететь. Счастливчик Нед Пеппер свой револьвер вынул и выстрелил в ответ. После чего Кочет с Лабёфом скрылись за гребнем. А следом и Малыш-Черныш.

По-моему, у меня вот до этого самого мига не откладывалось, в каком я оказалась положении. Я и не думала, что Кочет или Лабёф так легко уступят бандитам. Представляла себе, как они подкрадутся по кустам и нападут на эту шайку, пока она ничего не соображает, или же пойдут на какую-нибудь хитрую уловку, как сыщики обычно делают, чтоб бандитов приструнить. А они — уехали! Следопыты меня бросили! Я совсем упала духом и впервые испугалась за свою жизнь. И рассудком вся переполошилась.

Кого тут винить? Помощника судебного исполнителя Кочета Когбёрна! Пьяный дурень и пустозвон обсчитался на четыре мили и привел нас прямо к лежбищу бандитов. Вот так сыщик! Да, а когда в другой раз выпивал, зарядил мне револьвер плохими капсюлями, и тот меня подвел в минуту нужды. Но мало того: теперь он меня вообще бросил в этой жуткой глухомани на милость банды головорезов, которым и на кровь собственного сотоварища-то наплевать, что уж там говорить про жизнь беззащитной и нежеланной отроковицы! Вот это в Форт-Смите считают закалкой? У нас в округе Йелл это зовется иначе!

Счастливчик Нед Пеппер заорал Настоящему Чумазому Бобу и Хэролду Пермали, чтобы бросали свой пост и возвращались в лагерь. Оседлали и приготовили четырех лошадей. Счастливчик Нед их осмотрел, потом глянул на лишнее седло — оно лежало на земле. Старое, но красивое, плющеным серебром отделано.

Говорит:

— Это седло Боба.

А Том Чейни ему:

— Мы лошадь Боба и потеряли.

— Это ты ее потерял, — говорит бандитский главарь. — Расседлывай эту серую и седлай ее Бобу.

— На серой я езжу, — отвечает Чейни.

— У меня на тебя другие виды.

Чейни взялся расседлывать серую. И спрашивает:

— Я вторым за Бобом поеду?

— Нет, слишком риск велик для двоих на одной лошади, если дело дойдет до погони. Доедем до Ма, я за тобой пришлю Кэрролла со свежей лошадью. Я хочу, чтоб ты тут остался ждать с девчонкой. Уедешь отсюда еще до темна. Мы едем на «Старое место», там и встретимся.

— А мне так не нравится, — заявляет Чейни. — Давай, Нед, я с тобой поеду, лишь бы отсюда убраться.

— Нет.

— Сюда исполнители эти придут.

— Они прикинут, что мы все уехали.

Я говорю:

— Я тут одна с Томом Чейни не останусь.

А Счастливчик Нед Пеппер мне отвечает:

— Только так будет, как я сказал.

— Он меня убьет, — говорю я. — Сами же слышали, грозился. Моего отца убил, а теперь вы ему дадите убить и меня.

— Ничего подобного он не сделает, — отвечает главарь бандитов. — Том, знаешь переправу у Кипарисовой развилки, рядом с бревенчатым молитвенным домом?

— Знаю это место.

— Отвезешь девчонку туда и оставишь. — Потом мне: — Переночуешь в молитвенном доме. Там в двух милях выше по ручью живет один болван, Флэнаган зовут. У него есть мул, и он тебя до Макалестера проводит. Он не говорит и не слышит, зато умеет читать. Писать обучена?

— Да, — отвечаю. — Отпустите меня сейчас пешком. Я сама выберусь.

— Нет, так не годится. Том тебе худа не сделает. Ты меня понял, Том? Если девчонка пострадает, не получишь своей доли.

Чейни говорит:

— Фаррелл, давай я с тобой поеду.

Но Фаррелл Пермали только расхохотался да заухал совой, вот так:

— Хоо, хоо, хоо. — Тут Настоящий Чумазый Боб подходит, и Чейни давай умолять, чтобы его пустили на лошадь. Чумазый Боб говорит: нет. Братья Пермали, как дурачки малолетние теперь, соединились, и никакого разумного ответа Чейни от них не дождался. Хэролд Пермали всякий раз его перебивал какими-нибудь насмешками, животных изображал — то свиньей захрюкает, то козлом заблеет или овцой, а Фаррелл над таким развлечением только хохотал да просил:

— Еще, Хэролд. Козла покажи?

Чейни наконец говорит:

— Всё против меня.

Счастливчик Нед Пеппер тем временем проверил, крепко ли пряжки застегнуты на седельных сумках.

Тут Чумазый Боб говорит:

— Нед, давай-ка мы прямо сейчас добычу поделим.

— У нас на «Старом месте» время будет, — отвечает главарь.

— Мы уже в две потасовки ввязывались, — говорит Чумазый. — Двух человек потеряли. Мне будет спокойней, если моя часть будет ехать со мной.

А Счастливчик Нед Пеппер отвечает:

— А что, Боб, мне казалось, ты время выиграть хочешь.

— Это ж недолго. А мне будет легче.

— Что ж, ладно. Меня устраивает. Только чтоб тебе было легко.

Сунул руку в одну сумку, вытащил четыре пачки зеленых и сунул Чумазому Бобу.

— Как тебе? — спрашивает.

А Чумазый Боб ему:

— Пересчитывать не будешь?

— Не будем же мы ссориться из-за доллара-другого. — После чего одну пачку дал Хэролду Пермали, а одну купюру в пятьдесят долларов — Фарреллу.

Братья на это сказали:

— Хууу-хааа! Хууу-хааа!

Интересно, подумала я, почему они больше не требуют — в свете того, сколько они вообще при этом ограблении изъяли? Но они, видать, договорились о твердой ставке за услуги. А кроме того, прикинула я, не очень-то разбираются в ценности денег.

Счастливчик Нед Пеппер снова застегнул сумку.

— Твоя доля, Том, будет пока у меня, — говорит. — Я выплачу все тебе сегодня на «Старом месте».

А Чейни:

— Для меня ничего не складывается.

Тут Чумазый Боб спрашивает:

— А что у нас с заказной почтой?

— А что у нас с ней? — переспросил Счастливчик Нед. — Ты, Боб, никак письма ждешь?

— Если в ней есть деньги, их тоже можно сейчас раздать. Нет смысла таскать с собой мешок с пломбами как улику.

— Тебе не полегчало?

— Ты к моим словам, Нед, слишком придираешься.

Счастливчик Нед Пеппер задумался. Потом говорит:

— Ну, может, и так. — Опять расстегнул ремешки. Вытащил опечатанный полотняный мешок, распорол его ножом Барлоу^[88] и вытряхнул содержимое на землю. Ухмыльнулся и говорит: — Рождественский подарок! — Так, конечно, только дети малые друг другу кричат рано утром на Рождество, а игра тут в том, чтобы успеть это крикнуть раньше всех прочих.^[89] Я раньше как-то не задумывалась, что такой тертый-битый разбойник мог когда-то быть маленьким. Наверное, кошек мучил и грубо фыркал в церкви, если не засыпал на службе. А когда ему требовалась твердая рука, чтоб его обуздать, так ее рядом и не было. Старая история!

В мешке было лишь шесть-семь корреспонденций. Какие-то частные письма, в одном — двадцать долларов, и еще какие-то документы, юридического по виду свойства, вроде договоров. Счастливчик Нед Пеппер их проглядел и отбросил в сторону. Зато в толстом сером конверте, перевязанном лентой, была сотня двадцатидолларовых ассигнаций в пачке Торгового банка Цуцика, что в Денисоне, штат Техас. Еще в одном конверте лежал чек.

Счастливчик Нед Пеппер его поразглядывал, потом спрашивает у меня:

— Хорошо читать умеешь?

— Я читаю очень хорошо, — отвечаю.

Он чек дает.

— Мне пригодится? — спрашивает.

То был банковский чек на 2750 долларов, выписанный Трест-компанией ложи фермеров^[90] Топики, штат Канзас, на имя Маршалла Пёрвиса. Я говорю:

— Это банковский чек на две тысячи семьсот пятьдесят долларов, выписанный Трест-компанией ложи фермеров Топики, штат Канзас, на имя Маршалла Пёрвиса.

— Я вижу, сколько он стоит, — говорит бандит. — Пригодится или нет?

— Деньги по нему получить можно, если банк способен их заплатить, — отвечаю я. — Но его должен подписать этот человек по имени Маршалл Пёрвис. Банк гарантирует, что на счете деньги есть.

— А эти купюры?

Я рассмотрела ассигнации. Новенькие. Говорю:

— Они не подписаны. Не годятся, если их не подпишут.

— А ты их не можешь подписать?

— Подписывать их должен мистер Цуцик, президент банка.

— Трудно это имя написать?

— Фамилия необычная, но написать ее нетрудно. Вот тут напечатана. Это его подпись, образец — Монро Дж. Б. Цуцик, президент Торгового банка Цуцика города Денисон, штат Техас. Вот тут нужно написать похожую.

— Тогда ты мне это сейчас и подпишешь. И чек тоже.

Само собой, не хотелось мне свое образование пускать на службу этому грабителю, поэтому я медлила.

Он говорит:

— Я тебе так по мордасам надаю, что в башке зазвенит.

А я ему:

— Мне писать нечем.

Он вынул патрон из патронташа и опять открыл складной нож.

— Сойдет и так, — говорит. — Я тебе свинца настрогаю.

— Их надо чернилами подписывать.

Чумазый Боб говорит:

— Мы этим и потом можем заняться, Нед. Подождет.

— Сейчас займемся, — отвечает главарь бандитов. — Ты же хотел почту смотреть. Эта бумага стоит больше четырех тысяч долларов, если на ней немного порисовать. А девчонка умеет. Хэролд, сходи-ка к мусорной куче да найди мне крепкое перо от индюшки, сухое да погуще. — После чего кривыми зубами своими выдернул пулю из патрона и высыпал черный порох на ладонь. Сплюнул туда же щелястым ртом и размешал вязкую гадость пальцем.

Хэролд Пермали вернулся с горстью перьев, Счастливчик Нед Пеппер выбрал одно, срезал кончик ножом и чуть высверлил канал. Макнул перо в «чернила» и корявыми детскими буквами вывел себе на запястье «НЕД». И говорит:

— Вот. Видишь? Это мое имя. Не похоже?

— Да, — говорю, — написано «Нед».

Он мне перо протянул:

— Давай берись за дело.

Стол мне сделали из плоского камня, на который постелили какой-то договор. Не приспособлена я плохо работать, когда речь о письме заходит, потому и честно трудилась — верно списывала подпись мистера Цуцика. Однако самодельные перо и чернила были неудовлетворительны. Буквы скакали, расползались и сужались. Будто палкой писали. Я при этом думала: «Ну кто поверит, что мистер Цуцик подписывает свои ассигнации палкой?»

Однако малограмотный главарь бандитов не много чего понимал в банковском деле — разве что кассиров изредка видел в прицел винтовки, — а потому работой моей был доволен. Я все подписывала и подписывала, перо макала ему в ладонь, как в чернильницу. Очень утомительно. Я заканчивала одну ассигнацию, он ее у меня выхватывал и сразу подсовывал другую.

Потом говорит:

— Они же как золото, Боб. Обменяю их у Колберта.

А Чумазый Боб ему:

— Никакая бумажка с золотом и рядом не станет. Я в этом убежден.

— Да уж, много чего мексиканец чертов понимает.

— У каждого свои принципы. Скажи ей, чтоб быстрей карябала.

Когда с этой преступной работой было покончено, Счастливчик Нед Пеппер сложил ассигнации и чек в серый конверт и упрятал его в седельную сумку. И говорит:

— Том, с тобой мы увидимся вечером. Держи себя с этим ребенком приятно. Малыш Кэрролл к тебе приедет, не успеешь оглянуться.

И они ушли оттуда — не верхами, а ведя лошадей в поводу, потому что склон был очень крутой и кустистый.

А я осталась одна с Томом Чейни!

Он сидел по другую сторону костра от меня, пистолет за поясом, на коленях — эта его винтовка Генри. Лицо — «в мрачных думах». Я поворошила угли в костре, подгребла их к одной банке с водой.

А Чейни за мной наблюдал. Потом спрашивает:

— Ты что делаешь?

Я говорю:

— Воду грею — смыть с рук всю эту черноту.

— От грязи вреда не будет.

— Да, это верно, а не то и ты, и твои «дружки» давно бы умерли. Я знаю, что вреда не будет, но лучше все равно смою.

— Ты меня не раззадоривай. А то в змеиной яме очутишься.

— Счастливчик Нед Пеппер тебя предупредил, что, если ты меня как-нибудь обидишь, он тебе не заплатит. Он не шутки шутил.

— Боюсь, он мне вообще платить не намерен. По-моему, он меня тут оставил, чтоб меня поймали наверняка, если я пешком пойду.

— Он же обещал с тобой встретиться на «Старом месте».

— Тихо сиди. Я должен обдумать свое положение и как его улучшить.

— А с моим положением как быть? Тебя-то уж не бросал тот, кому ты заплатил, а он поклялся тебя защищать.

— Вот неугомонная! Что вы вообще понимаете в трудностях и бедствиях? Сиди молча, пока я думаю.

— Ты думаешь про «Старое место»?

— Нет, я не думаю про «Старое место». Ни Кэрролл Пермали, ни кто другой ни с какими лошадями сюда не придет. Ни в какое «Старое место» они не поедут. Меня не так-то просто одурачить, как некоторые считают.

Я хотела было спросить у него про другой кусок золота, но прикусила язык — вдруг он заставит меня отдать и первый, который я уже добыла. Поэтому спросила только:

— Что ты сделал с папиной кобылкой?

Он не ответил.

Я говорю:

— Если ты меня сейчас отпустишь, я два дня буду молчать про то, где ты прячешься.

— Тут можно и кое-что получше сделать, — отвечает. — Ты можешь замолчать навечно. Я больше не стану тебе напоминать, чтоб не открывала рта.

Вода еще не закипела, но над банкой уже клубился пар, и я взяла эту банку тряпкой и кинула в него, а потом вскочила на ноги бежать оттуда во всю прыть. А Чейни я хоть и застала врасплох, он успел лицо прикрыть руками. Взвизгнул и тут же за мной в погоню кинулся. В отчаянии я намеревалась хоть до деревьев добежать. А там, думала, от него скроюсь, начну петлять туда-сюда по кустам, он и отстанет.

Не тут-то было! Только добежала я до края карниза, Чейни схватил меня сзади за пальтецо и остановил намертво. Я только и подумала: «Все, мне теперь точно конец!» Чейни ругал меня последними словами и стукнул по голове стволом пистолета. У меня аж звезды перед глазами высыпали, я подумала, он меня застрелил — я же не знала, каково бывает, если пуля ударяет в голову. Мысли мои обратились к нашему мирному дому в Арканзасе, к моей бедной матушке, которую такое известие точно подкосит. Сначала муж, за ним старшая дочь — оба всего за две недели и от той же кровавой руки! Вот куда потекли мои мысли.

Как вдруг слышу — знакомый голос, веско так слова произносит:

— Руки вверх, Челмзфорд! Шевелись! Тебе конец! И пистолет потише бросай!

То был техасец Лабёф! Он в обход зашел, пешком, надо думать, и от гонки такой задыхался. Стоял от нас шагах в пятнадцати, а ружье его, проволокой обмотанное, смотрело на Чейни.

Чейни мое пальтецо из хватки выпустил и пистолет уронил.

— Всё против меня, — говорит.

Я пистолет подняла.

Лабёф говорит:

— Ты не ранена, Мэтти?

— У меня шишка на голове болит, — отвечаю.

А он Чейни:

— Я вижу, у тебя кровь идет.

— Это девчонка сделала, — отвечает тот. — Ребра мне прострелила, опять кровь пошла. И кашлять больно.

Я спрашиваю:

— А где Кочет?

— Он внизу, следит за парадным входом, — говорит Лабёф. — Давай-ка выйдем туда, откуда видно. Не рыпайся, Челмзфорд!

Мы прошли к северо-западному краю карниза, обогнув ту яму, которой мне грозил Чейни.

— Ступайте осторожней, — предупредила я техасца. — Том Чейни говорит, там опасные змеи на дне зимуют.

С дальнего края карниза вид нам явился превосходный. Под ногами обрывался лесистый склон, который выходил на луг. Тот, открытый и ровный, сам располагался высоко, а за ним — еще один спуск, тот уже уводил прочь от гор Винтовая Лестница.

И только мы вышли на этот наблюдательный пост, как нас тут же вознаградило зрелище: Счастливчик Нед Пеппер и трое бандитов выезжают на луг. Они уже сидели верхами и лошадьми правили к западу, прочь от нас. Но только ступили они из подлеска, из кустов на западном краю того поля возник одинокий всадник. Лошадь его шла шагом, и всадник неторопливо эдак выехал на самую середину луга и остановился, словно бы загораживая путь четверке отчаянных.

Да, то был Кочет Когбёрн! Бандиты придержали коней и остановились против него ярдах в семидесяти-восьмидесяти. В левой руке Кочет держал свой военно-морской револьвер, а правой держал поводья. Он спросил:

— Где девчонка, Нед?

Счастливчик Нед Пеппер ему на это сказал:

— Когда я ее видел в последний раз, здоровье у нее было отменным! А теперь я за нее не отвечаю!

— А вот и ответишь! — сказал Кочет. — Где она?

Тут Лабёф выпрямился во весь рост, сложил ладони рупором и крикнул вниз:

— Когбёрн, с ней все хорошо! Челмзфорда я тоже взял! Беги давай!

Эту весть и я подтвердила, крикнув:

— Я здорова, Кочет! Мы взяли Чейни! Уходите оттуда!

Бандиты повернулись и посмотрели на нас — их, без сомнения, удивил и обескуражил такой интересный поворот событий. Кочет нам ничего не ответил и не сделал ни малейшей попытки оттуда уехать.

Счастливчик Нед Пеппер ему говорит:

— Ну чего, Кочет, дашь нам проехать? Нас дела ждут!

А тот в ответ:

— Хэролд, вы с братом отъедьте-ка подальше! Вы меня сегодня не интересуете! Держитесь в стороне, и вам ничего не будет!

На это Хэролд Пермали только петухом закричал, и над «Кукареку!» брат его Фаррелл от души посмеялся.

А Счастливчик Нед Пеппер спрашивает:

— Ты что это намерен делать? Думаешь один против четверых выдюжить?

Кочет ему:

— Я собираюсь убить тебя, Нед Пеппер, через минуту — или посмотреть, как ты будешь болтаться на виселице в Форт-Смите, когда того пожелает судья Паркер! Тебе что угодно будет?

Счастливчик Нед Пеппер только засмеялся и говорит:

— Для одноглазого толстяка ты что-то слишком распоясался!

А Кочет ему:

— Берись за оружие, сукин ты сын! — и сам взял поводья в зубы, выхватил другой револьвер из седельной кобуры, вогнал шпоры в бока своего сильного коня по имени Бо — и кинулся прямо навстречу бандитам. Любо-дорого поглядеть. Револьверы он держал широко, на уровне головы скакавшего во весь опор коня. Четверо бандитов приняли этот вызов, тоже выхватили оружие и пришпорили мустангов.

Дерзкий ход со стороны помощника исполнителя, в чьем мужестве и закалке я не так давно сомневалась. Нет закалки? У Кочета Когбёрна? Ну уж дудки!

Лабёф машинально поднял ружье, но потом опустил и стрелять не стал. Я дернула его за пальто и говорю:

— Стреляйте же в них!

А техасец:

— Слишком далеко и слишком быстро едут.

Бандиты, наверное, стрельбу открыли первыми, хотя грохот и дым поднялись так внезапно и везде, что я в том не уверена. Знаю только, что исполнитель на них скакал столь решительно и неуклонно, что бандиты поломали свой «порядок», когда совсем с ним встретились, и он меж них проскакал: револьверы сверкают выстрелами, а он не в прицелы целится, а просто направляет на бандитов стволы и головой туда-сюда вертит, чтоб целым глазом видеть.

Первым рухнул Хэролд Пермали. Дробовик он отбросил и схватился за шею, а лошадь его с себя скинула назад через круп. Настоящий Чумазый Боб скакал поодаль от прочих, чуть не лежа у лошади на шее, поэтому со своей добычей он удрал. Фаррелла Пермали ранило, а через секунду и лошадь у него упала — сломала ногу, — и Фаррелла швырнуло вперед, так он и умер.

Мы думали, Кочет проскочил через это испытание без ущерба, но несколько дробин попали ему в лицо и плечи, а Бо смертельно подбило. Кочет уж собрался развернуть своего большого коня, не выпуская из зубов поводьев, и возобновить атаку, да тот завалился набок, и Кочет оказался под ним.

Поле теперь было за одним всадником, то есть Счастливчиком Недом Пеппером. Он тоже развернулся. Левая рука у него вяло и бесполезно висела, но револьвер он держал правой. И говорит:

— Ну, Кочет, эк меня в куски разнесло!

А исполнитель оба своих больших револьвера выронил и как раз пытался патронташ из-под павшего коня вытащить — их вместе весом придавило.

А Счастливчик Нед Пеппер пустил своего мустанга рысью, чтобы наехать на беспомощного следопыта.

У меня под боком Лабёф вдруг дернулся и присел со своим Шарпсом наизготовку, локоть в колено упер. Лишь секунда ему понадобилась, чтоб поймать прицел и выстрелить из мощной винтовки. Пуля полетела к цели, точно ласточка к гнезду, и Счастливчик Нед Пеппер замертво поник в седле. Лошадь его встала на дыбы, бандита скинула наземь и в панике побежала прочь. Дистанция у этого замечательного выстрела техасца во всадника на ходу была больше шестисот ярдов. Я хоть под присягой это готова подтвердить.

— Ура! — кричу я радостно. — Ура техасцу! В самое яблочко!

Лабёф был собой очень доволен, когда перезаряжал.

Так-то оно так, только у пленника перед сторожем всегда преимущество в этом смысле: он не перестает думать о том, как ему сбежать, возможности ищет, а поимщик о пойманном все время не думает. Раз поймали, считает сторож, больше ничего и не надо — только силу свою показывать. И сторож радуется своему, мысли у него бродят. Природа, что тут скажешь. Будь оно иначе, сторож был бы пленником пленника.

Вот и вышло, что Лабёф (и я с ним вместе) отвлекся на один опасный миг — наслаждался удачным своевременным выстрелом, что спас жизнь Кочету Когбёрну. Тут Том Чейни быка за рога и взял — схватил обеими руками каменюку размером с тыкву и разбил ею голову Лабёфа.

Техасец рухнул с мучительным стоном. Я закричала страшным голосом, скорей на ноги и прочь пячусь, а пистолетом опять в Тома Чейни целю. Тот же опрометью к Шарпсу кинулся. Подведет ли меня и на этот раз старый драгунский револьвер? Только б не подвел.

Я быстро курок взвела и жму на спуск. Заряд взорвался — и отправил свинцовую круглую пулю возмездия, что так затянулось, прямо в преступную голову Тома Чейни.

Но победы вкусить я не успела. Отдача от большого пистолета была такая, что я не устояла на ногах. Совсем забыла про яму позади! И прямо через край в нее рухнула — кувырком, стукаясь о неровные стенки, а сама все пыталась уцепиться изо всех сил за что-нибудь. И не находила за что. Ударилась о дно, аж в глазах потемнело. Весь дух из меня вон, я полежала чуть, пока в себя не пришла. Но сообразить все равно ничего не могу, душа будто из тела моего воспарила, выбравшись через рот и ноздри.

То есть это я только считала, что лежу, а когда встать решила, вижу — я стою стоймя в узкой расщелине, и весь низ мой застрял между мшистыми валунами. Как пробка в бутылку попалась!

Правая рука у меня к телу прижата, и высвободить ее я не могу. Попробовала левой рукой шевельнуть, чтоб из ямы выбраться, и с ужасом поняла, что эта рука у меня выгнута каким-то неправильным углом. Сломана! Болело не сильно, только покатывало, будто я ее «отсидела». Пальцы еле двигались, ни за что не ухватишься. Опираться на эту руку я боялась, вдруг от давления перелом еще дальше разойдется и хуже заболит.

Внизу там было холодно и темно, хотя и не совсем темень. Сверху опускался тонкий столб света и падал на каменное дно лужицей солнца футах в трех-четырех от меня. Я задрала голову и вижу, как там пыль кружит, потревоженная моим падением.

На камнях перед собой я различила несколько палок, клочков бумага и старый кисет — все было в кляксах жира, потому что сюда его со сковородок счищали. И еще я заметила край мужской синей рубахи, а остальное скрывалось в тени. И никаких змей вокруг. Хвала провидению!

Я собрала все свои силы и кричу:

— На помощь! Лабёф! Вы меня слышите?

А в ответ ни слова. Я не знала даже, жив техасец или уже нет. Только слышу — ветер воет где-то наверху, за спиной у меня что-то капает да «попискивает» и «повизгивает». Ни что там копошится, я так и не поняла, ни где.

Я сызнова попробовала высвободиться из камней, но от резких рывков только еще больше во мшистую щель ушла. И первая мысль: «Так не годится». Перестала тогда елозить, чтоб не провалиться в самую глубь черноты, которую и помыслить страшно. Ноги мои свободно болтались внизу, а рабочие штаны задрались так, что голое наружу. Что-то мою ногу задело, я думаю: «Паук!» Лягнула, обеими ногами подергала, а потом перестала — из-за того, что всем телом еще на дюйм глубже просела.

Опять этот писк — и тут я поняла, что в пещере подо мною, должно быть, живут летучие мыши. Эти мыши и пищат, и на ногу мне мышь такая села. Да, я их переполошила. У них внизу гнездо. А застряла я так успешно в аккурат у них в дверях наружу.

Летучих мышей я особо не боялась, неразумно это — они робкие маленькие твари, — однако знала я и то, что они переносят жуткую «водобоязнь», которую ничем не излечишь. Что ж станут делать эти летучие мыши, когда наступит ночь и им придет время вылетать, а проход во внешний мир закрыт? Кусаться начнут? Если ж я буду отбиваться и пинаться, наверняка проскользну в дыру насквозь. Но одно я знала точно: не смогу я никак торчать тут и терпеть, пока они меня кусают.

Ночь! Мне что, выходит, до ночи ждать? Нельзя терять голову, нельзя таких мыслей допускать. А как там Лабёф? И что стало с Кочетом Когбёрном? Не похоже, чтоб его сильно ранило, когда под ним лошадь упала. Но как он узнает, что я тут, в яме? Мое положение мне совсем не нравилось.

Я подумала, не поджечь ли клочки ткани, валявшиеся рядом, чтобы подать сигнал дымом, но это без толку — спичек-то у меня все равно нет. Кто-нибудь же наверняка сюда приедет. Может, капитан Финч. Вести о перестрелке должны до него дойти, он отправит людей расследовать. Да, отряд исполнителей. Главное — до них продержаться. Помощь наверняка придет. Ну хоть змей тут нету. И я решила вот как поступить: стану кричать и звать на помощь каждые пять минут или около такого интервала, уж как угадаю.

Позвала еще раз, а в ответ мне только насмешкой эхо моего же голоса да ветер, да капли пещерной воды, да писк летучих мышей. Чтобы время отмерять, я цифры подряд называла. Так ум занят, так у меня хоть какая-то цель есть и способ ее достичь.

Только насчитала я немного — тело мое ощутимо глубже проскользнуло, и с паникой в груди я поняла, что мох, который прежде меня держал тугой прокладкой, отрывается от камней. Я поискала взглядом, за что бы уцепиться, сломана там у меня рука или нет, но пальцы нащупали одни только скользкие и гладкие поверхности скалы. Я проваливалась. Все дело лишь во времени.

Еще рывок вниз, по правый локоть в дыру ушла. Этот мосол мой ненадолго меня задержал, но я все равно чувствовала, что мох под ним рвется. Клин! Вот что мне нужно. Забить что-нибудь в дыру, чтобы пробка-я сидела туже. Или длинная палка, под руку просунуть.

Я стала озираться, не найдется ли чего подходящего. Те несколько палок были коротковаты да и не выдержали бы моего веса. Дотянуться бы до синей рубашки! Как раз ею хорошо б дыру законопатить. Пытаясь зацепить эту рубашку, я даже одну палку сломала. Только второй смогла подтащить так, чтобы пальцами дотянуться. Хоть рука у меня и ослабла, я ухватилась за ткань большим и указательным и дернула ее на себя из темноты. Оказалось — тяжелая. Что-то к ней пристало.

И тут я руку-то отдернула, как от горячей печки. Это что-то было — человеческий труп! Вернее сказать, уже скелет. Одетый в синюю рубашку. С минуту я ничего не могла делать, так испугало и поразило меня это открытие. Останки виднелись хорошо: голова с клочками ярко-рыжих волос, торчавших из-под сгнившей черной шляпы, одна рука в рукаве и часть туловища — где-то от пояса и выше. Рубашка была застегнута под шеей на две-три пуговицы.

Скоро я опять соображать начала. Я же падаю. Мне нужна эта рубашка. Такие вот мысли настоятельно долбились мне в голову. Работенка предстояла противная, но делать больше нечего в таких отчаянных обстоятельствах. Собиралась я хорошенько дернуть за рубашку в надежде, что она где-нибудь порвется, и отобрать ее у скелета. Рубашка будет моей!

И вот я опять взялась покрепче за материю и рванула на себя со всей силы. Руку пронзило болью, и я выпустила ткань. Поболело — и перестало, начало тупо и терпимо ныть. Я осмотрела, что получилось. Пуговицы отлетели, до останков теперь можно дотянуться. Сама рубашка еще держится на плечах и руках у скелета — просто накинута небрежно. От моих маневров и грудная клетка у бедняги обнажилась.

Еще рывок — и останки будут совсем рядом, я смогу выпутать рубашку из костей. Но только я изготовилась к работе, как взор мой что-то привлекло — копошится? — что-то в этой полости меж серых костей. Я вытянула шею. Змеи! Клубок змей! Я дернулась назад, но, само собой, по-настоящему отступать было некуда, ведь в плену меня держала эта мшистая каменная западня.

Не могу точно сказать, сколько гремучих змей извивалось в этом клубке, поскольку одни были большие, толще моей руки, а другие маленькие, некоторые — всего со свинцовый карандаш, — но, думаю, никак не меньше сорока. С дрожащим сердцем смотрела я, как лениво они корчатся в грудной клетке мертвеца. Я потревожила их зимний сон в этой чудной берлоге, и они теперь, более-менее придя в себя, зашевелились и стали распутываться и расползаться туда и сюда.

«Хорошенькое, — думаю, — дельце». Рубашка мне нужна отчаянно, однако дальше «ворошить» змеиное гнездо не хотелось. Но пока обо всем этом размышляла, я помнила: проседаю все дальше, меня затягивает… куда? Быть может, в черное бездонное озеро, где плавает белая рыба, а глаз у нее нету вообще.

А могут ли змеи укусить в их нынешнем сонном состоянии? Сдается мне, змеи не очень хорошо видят, если вообще у них есть зрение, но также я наблюдала, что свет и солнечное тепло их как-то взбадривают. Мы в закроме для кукурузы у себя держали двух пятнистых королевских ужей, чтоб на крыс охотились, и я их нисколько не боялась — Саул и Малыш Давид их звали, — хотя по-настоящему-то я про змей ничего и не знала. Мокассиновых щитомордников и гремучек по возможности следовало обходить десятой дорогой, а если мотыга под рукой — убивать. Вот и все, что мне было известно про ядовитых змей.

Сломанная рука у меня заболела хуже. А под правой рукой моховая прокладка еще немного подалась, и в тот же миг вижу: из костей мертвеца змеи выползают. Господи, спаси меня!

Я зубы сцепила и ухватилась за кость, что из синего рукава торчала. Дернула на себя — и начисто эту руку у скелета из плеча вырвала. Ужас, скажет кое-кто, но пусть этот кое-кто поймет: сейчас, по крайней мере, у меня появилось орудие.

Рассмотрела я эту руку. В локте ее скрепляли хрящи. Покрутив, я сумела ее в этом месте расцепить. Взяла длинную плечевую кость и сунула себе под мышку, чтобы поперечиной служила. Так я не провалюсь в дыру еще глубже, если до этого дойдет. Кость была довольно длинная и, надеялась я, крепкая. Спасибо бедняге, что оказался таким дылдой.

Теперь у меня осталась нижняя часть — две кости предплечья, кисть и запястье, все одним куском. Я перехватила ее у локтя и давай отмахиваться от змей.

— Эй, уходите давайте! — говорила я, шлепая их костями. — Сдайте назад, эй, вы! — Удавалось неплохо, вот только от всей этой суматохи они зашевелились проворнее, как я поняла. Стараясь не подпускать их к себе, я их только раззадоривала! Двигались они очень медленно, но их было так много, что за всеми не уследишь.

От каждого удара руку мне обжигало болью, а можете себе представить, что удары эти были не сильные, змей не убивали. Я и не собиралась. Мне нужно было их только не подпускать — и чтоб за спину не заползли. Размахнуться я могла градусов на сто восемьдесят, а то и меньше, поэтому, если они ко мне с тылу подберутся, тут-то мне и придет «каюк».

Сверху донесся шум. Посыпались песок и камешки.

— Помогите! — как закричу. — Я здесь, внизу! На помощь! — А сама думаю: «Слава Богу. Кто-то появился. Скоро меня вытащат из этой преисподней». На камень у меня перед носом что-то плюхнулось. Кровь. — Скорей! — кричу я. — Тут кругом змеи и скелеты!

Сверху отвечает мужской голос:

— А к весне, готов руку дать на отсечение, одним больше будет! Маленьким и тощим!

То был голос Тома Чейни! Недостаточно хорошо, стало быть, я его убила! Он, видать, склонился над краем, и кровь капала из его раненой головы.

— И как тебе там нравится? — с издевкой спрашивает он.

— Скинь мне веревку, Том! Ты ж не такой мерзавец, чтобы меня тут бросить!

— Так, говоришь, не нравится?

Тут наверху крик раздался, возня — и жуткий хруст: то приклад винтовки Кочета Когбёрна размозжил раненую голову Тома Чейни. Меня просто завалило камнями и пылью. Свет померк, и я увидела, что прямо на меня сверху несется что-то крупное — тело Тома Чейни. Я отклонилась назад как могла, чтобы меня не ударило, но все равно рухнул он в опасной близости.

Он упал прямо на скелет, сокрушив его собою и запорошив мне все лицо и глаза грязью, а озадаченные гремучки разлетелись во все стороны. Всю меня окружили, и я по ним заколотила с таким самозабвеньем, что тело мое провалилось в дыру. Всё!

Нет! Задержалась! Я шатко висела в воздухе, держась подмышкой за кость. Мимо лица моего полетели мыши — снизу, будто воробьи с кроны дерева на закате снялись. Над дырой теперь у меня оставались одна голова, левая рука и плечо. Я висела под очень неудобным углом. От моей тяжести кость прогибалась, и я молилась, чтоб она выдержала. Левая рука у меня затекла, я ею держалась изо всей силы, чтоб не упасть, поэтому от змей оберегаться не могла.

— Помогите! — кричу опять. — На помощь!

Сверху громыхнул голос Кочета. Исполнитель спрашивает:

— Ты как там, ничего?

— Нет! Плохо! Скорей!

— Я веревку тебе спускаю. Обвяжись под мышками и узел получше затяни!

— Я не смогу с веревкой! Надо спуститься и мне помочь! Скорей, я падаю! У меня на голове змеи!

— Держись! Держись! — раздался другой голос. То был Лабёф. Значит, техасец от удара оправился. Оба следопыта живы.

У меня на глазах две гремучие змеи впились зубами в лицо и шею Тома Чейни. Тело его было безжизненно и не противилось. Я, помню еще, подумала: «Какие негодяи — и в декабре кусаются, вот вам живое доказательство!» К моей руке приползла змейка поменьше, потерлась о кожу носом. Я руку чуть отодвинула, и змейка к ней опять приползла и опять носом потерлась. Потом еще ближе — и давай нижней челюстью меня по руке сверху гладить.

Краем глаза я видела, что на левом плече у меня устроилась еще одна змея. Вся бездвижная и вялая. И не поймешь толком, мертвая или просто уснула. Но как бы дело ни обстояло, я совсем не хотела, чтоб она там у меня сидела, и я начала на кости всем телом тихонько раскачиваться из стороны в сторону, как на перекладине. От этого движения змея перевернулась белым пузом вверх, я плечом дернула, и она скатилась во тьму куда-то вниз.

Тут меня и ужалило — и я увидела, как змейка откидывает голову от моей руки, а возле рта у нее янтарная капелька яда. Она меня укусила. Рука у меня и так почти вся онемела от неудобства положения, я ее почти что и не чувствовала. Слепень так ужалит. Ну, думаю, повезло еще, что змея маленькая. Вот как хорошо я знала естествоведение. А знающие люди мне потом сказали, что чем моложе змея, тем мощнее у нее яд, он с возрастом слабнет. Я им верю.

Вот, гляжу, и Кочет спускается с веревкой, обвязанной вокруг пояса, — ногами в стены расщелины упирается и вниз такими большими яростными прыжками скачет, что меня опять камнями и пылью всю засыпало. Тяжело стукнулся о дно, и тут же мне показалось, что он делает все и сразу. Сгреб меня за шиворот одной рукой, прихватив и рубашку на загривке, и одним махом выдернул из дыры, а в то же время ногами змей разбрасывал и стрелял в них из револьвера, который носил на поясе. Грохот стоял оглушительный, у меня аж голова заболела.

Ноги меня не держали. Едва встать сумела.

Кочет говорит:

— Можешь за шею мне держаться?

— Да, попробую, — отвечаю я.

У него на лице были две темно-красные дырки, а под ними — засохшие струйки крови, туда ему дробью попало.

Он нагнулся и правую руку мою закинул себе на шею, а меня себе на спину навалил. Попробовал карабкаться по веревке, перебирая руками, а ногами отталкиваясь от стен, да только три таких рывка и сделал, а потом опять на дно упал. Мы вдвоем были слишком для него тяжелые. Правое плечо ему тоже пулей порвало, но я тогда этого еще не знала.

— Держись за мной! — говорит, а сам змей топчет и пинает, одновременно перезаряжая пистолет. Одна большая змея, прямо дедушка, обвила его сапог, и за это поплатилась головой — Кочет ее отстрелил.

Потом спрашивает:

— По веревке сама забраться сможешь?

— У меня рука сломана, — отвечаю, — и меня змея укусила.

Он на мою руку посмотрел, достал свой шотландский кинжал и это место разрезал — сделал насечку. Выдавил из ранки кровь, вытащил кисет и торопливо нажеван курительного табаку, а потом в ранку втер, чтобы яд вытянуло.

После чего сделал петлю из веревки, под мышками у меня пропустил и затянул потуже. И техасцу наверх кричит:

— Вынимай веревку, Лабёф! С Мэтти плохо! Подтягивай ее к себе, только постепенно! Ты меня слышишь?

Лабёф отвечает:

— Сделаю, что смогу!

Веревка натянулась и меня на цыпочки подняла.

— Тяни! — орет Кочет. — Девчонку змея ужалила! Тащи! — Но Лабёф не мог — слишком ослаб от раненой руки и разбитой головы.

— Без толку! — говорит. — Я с лошадью попробую.

Через несколько минут присобачил веревку к мустангу.

— Я готов! — кричит вниз. — Держись хорошенько!

— Давай! — отвечает Кочет.

Он петлей и себе пояс обхватил и еще на раз сверху обмотал. Другой рукой меня держит. И тут нас в воздух вздернуло. Вот теперь сила появилась! Двигались наверх мы рывками. Кочет от стен ногами отталкивался, чтоб нас зазубринами не подрало. Но немножко все равно поцарапались.

Солнце и синее небо! Я так ослабла, что легла на землю и говорить не могла. Только моргаю, чтобы глаза привыкли к яркому свету, вижу: Лабёф сидит, окровавленную голову руками обхватил, дух переводит — трудно было лошадь погонять. А потом и лошадь я увидела — то был Малыш-Черныш! Неказистая рабочая лошадка нас спасла! И у меня первая мысль: «Камень, который отвергли строители, тот самый сделался главою угла».^[91]

Кочет привязал табачный комок тряпицей мне к руке. Спрашивает:

— Идти можешь?

— Да, наверное, — отвечаю.

Он повел меня к лошади, а я и нескольких шагов не сделала — тошнота меня обуяла, и я на колени опустилась. Когда тошнота прошла, Кочет мне помог подняться и усадил верхом на Малыша-Черныша. Ноги мне к стременам примотал, а другим куском веревки привязал за пояс к седлу, спереди и сзади. Потом сам позади сел.

И говорит Лабёфу:

— Помощь пришлю, как только смогу. Не уходи далеко.

Я спрашиваю:

— Мы его что, здесь оставим?

А он:

— Я тебя должен к врачу отвезти побыстрее, сестренка, иначе не выкарабкаешься. — А потом — Лабёфу, как бы напоследок: — Я у тебя в долгу за тот выстрел, напарник.

Техасец ему ничего не ответил, и мы его там оставили — он по-прежнему сидел, за голову держался. Наверняка ему было довольно скверно. Кочет пришпорил Черныша, и мой верный мустанг пошел вниз по крутому склону, спотыкаясь и оскальзываясь в густом кустарнике с нами на спине, а разумные ездоки по таким местам пешком ходят и лошадей ведут в поводу. Спуск был опасный и сам по себе, а уж тем более — с такой ношей, как сейчас у Черныша. От всех веток не увернешься. Кочет там шляпу свою потерял, но ни разу не оглянулся.

Галопом мы проскакали по лугу, где недавно случился этот дымный поединок. У меня в глазах от тошноты было темно, и сквозь марево я разглядела мертвых лошадей и тела бандитов. Рука уже болела так, что я не выдержала и заплакала, а слезы потекли ручьями у меня по щекам. Спустившись с гор, мы поскакали на север, и я догадалась — едем в Форт-Смит. Несмотря на тяжесть, Черныш голову держал высоко и бежал как ветер, — должно быть, чуял настоятельность такой скачки. Кочет пришпоривал его и нахлестывал без передышки. А я вскоре лишилась чувств.

Когда пришла в себя, поняла, что мы сбавили ход. Черныш уже дышал тяжко, хрипел, но все равно выкладывался ради нас. Не знаю, сколько миль мы так проскакали. Бедное взмыленное животное! Кочет его все нахлестывал и нахлестывал.

— Стойте! — говорю я. — Надо остановиться! Его совсем загнали! — Но Кочет и бровью не повел. Черныш уж больше не мог, но только он собрался остановиться, Кочет вынул шотландский кинжал свой и жестоко полоснул по холке несчастного мустанга. — Хватит! Хватит! — кричу. А Малыш-Черныш взвизгнул от боли и припустил вперед, так вот подстегнутый. Я стала к поводьям рваться, но Кочет меня по рукам шлепнул. Я плакала и кричала на него. Когда Черныш опять выдохся, Кочет из кармана соль достал и натер ею рану, после чего мустанг опять вперед рванулся, как и прежде. Но через несколько минут пытка эта, к счастью, закончилась. Черныш рухнул наземь и умер — его храброе сердце разорвалось, а мое заболело. Не бывало никогда на свете мустанга благороднее.

Не успели мы земли коснуться, как Кочет на мне уже веревки резал. Потом скомандовал на спину ему забираться. Правой рукой я его за шею обхватила, а он руками ноги мне поддерживал. Едва я устроилась, он сам побежал — ну или затрусил рысцой, поскольку тяжело, а сам натужно сопел. Я опять лишилась чувств, а затем понимаю: он меня уже на руках несет, и со лба его и с усов мне на шею пот льется.

Не помню, как мы остановились на реке Пото, где Кочет под дулом пистолета реквизировал фургон и упряжку мулов у отряда охотников. Не хочу сказать, что охотники их отдавать не желали на такую крайнюю нужду, просто Кочету им объяснять было некогда, поэтому фургон он у них просто отобрал. А дальше по течению мы заехали в дом зажиточного индейского фермера по фамилии Каллен. Он снабдил нас тележкой и хорошо подобранной парой быстрых лошадей, а еще с нами отправил своего сына на белом мустанге, чтоб дорогу показывал.

Когда мы приехали в Форт-Смит, ночь уже настала. Моросило, холодно. Помню, как меня вносили в дом доктора Дж. Р. Медилла, а сам он держал свою шляпу над керосиновой лампой, чтоб калильную сетку не забрызгало.

Много дней я провела в оцепенении. Сломанную кость мне вправили, а вдоль предплечья наложили шину. Но у меня сначала кисть распухла и почернела, потом на запястье перекинулось. На третий день доктор Медилл дал мне изрядную дозу морфия и руку чуть выше локтя ампутировал маленькой хирургической пилой. Пока эту работу делали, мама и адвокат Дэггетт сидели со мной рядом. Я очень мамой восхитилась тогда, что она всю операцию так просидела и не поморщилась, — зная хрупкость ее натуры. Она меня держала за правую руку и плакала.

Дома у доктора я около недели пролежала после операции. Дважды заходил Кочет, но мне было так худо и «не в себе», что я была скверным обществом. У него лицо заклеили там, где доктор Медилл дробь вытащил. Кочет рассказал, что отряд судебных исполнителей нашел Лабёфа, а офицер отказался с места сходить, пока не достанут труп Тома Чейни. Никто особо не стремился лезть в эту яму, поэтому Лабёф сам на веревке спустился. И тело извлек, хотя его зрение подводило после того удара по голове. У Макалестера ему вмятину подлечили как смогли, и оттуда он уже поехал в Техас с трупом того, за кем так долго шел по следу в глухомани.

Домой я ехала в роскоши: лежа на спине на носилках, которые поставили в проход лакированного пассажирского вагона. Как я уже сказала, болела я очень сильно и совсем оправилась, только проведя несколько дней дома. Тут только я сообразила, что не заплатила Кочету остаток денег. Я выписала чек на семьдесят пять долларов, положила в конверт и попросила адвоката Дэггетта отправить Кочету почтой через контору судебных исполнителей.

Адвокат Дэггетт расспросил меня про все случившееся, и в этой нашей беседе я узнала кое-что тревожное. А именно. Адвокат винил Кочета в том, что тот меня взял с собой на поиски Тома Чейни, ругал его на чем свет стоит и грозил привлечь за это к суду. Услышав такое, я расстроилась. Адвокату Дэггетту сказала, что Кочет вообще ни в чем тут не виноват, скорей его надо хвалить и награждать за его закалку. Жизнь-то мне он точно спас.

С кем бы ни приходилось схватываться адвокату Дэггетту — с железными дорогами или пароходными компаниями, — человек он был благородный, а потому, услышав напрямик, как дело обстояло, немедля устыдился своих намерений. Сказал, что все равно считает, будто помощник исполнителя действовал опрометчиво, но при таких обстоятельствах заслуживает извинений. Он отправился в Форт-Смит и самолично доставил Кочету причитавшиеся тому семьдесят пять долларов, а еще вручил ему чек на двести долларов от себя и попросил принять извинения за те жесткие и несправедливые слова.

Я написала Кочету письмо и пригласила его нас навестить. Он ответил короткой запиской, похожей на те его «ручательства», где говорилось, что он постарается заехать, когда в следующий раз повезет заключенных в Литл-Рок. Я сделала вывод, что он не приедет, и сама собралась к нему отправиться, как только ногами опять достаточно овладею. Мне было очень интересно, сколько он выручил — если там вообще что-то вышло — в смысле наград за уничтожение грабительской банды Счастливчика Неда Пеппера, а также есть ли у него вести от Лабёфа. Сразу скажу: Джуди так больше и не нашли, да и второй кусок калифорнийского золота — тоже. А первый у меня был много лет, пока наш дом не сгорел. На пожарище мы потом ни следа его не отыскали.

Но съездить к Когбёрну мне так и не довелось. Не прошло и трех недель после нашего возвращения с гор Винтовая Лестница, как он попал в неприятность из-за перестрелки в Форт-Гибсоне на земле чероки. В перестрелке этой он сражался с Одусом Уортоном и убил его. Уортон, само собой, приговорен был за убийство и с виселицы бежал, но только из-за этого случая шум в обществе поднялся. Кочет стрелял еще в двоих, что были с Уортоном, и одного убил. Дрянные людишки они, по всему видать, иначе не оказались бы в компании «громилы», но закон их в то время к ответу не требовал, и поэтому Кочета критиковали. У него было много врагов. Надавили на кого нужно, и Кочету пришлось свою исполнительскую бляху сдать. А мы ничего про все это не знали, пока дело не кончилось и Кочет не уехал.

С собой он взял своего кота Генерала Прайса и вдову Поттера с шестерыми детишками, и отправились они все в Сан-Антонио, штат Техас, где Кочет нашел себе работу полевого сыщика в ассоциации скотоводов. В Форт-Смите он эту женщину не стал брать в жены, думаю, они дождались, пока не окажутся в «городе Аламо».

До меня время от времени доходили вести о Кочете от Чена Ли, который сам от него тоже известий не получал, а кормился слухами. Дважды я писала в ассоциацию скотоводов в Сан-Антонио. Письма эти не возвращались, но на них и не отвечал никто. Потом я услыхала, что Кочет и сам скотоводством занялся помаленьку. А после, уже в начале 1890-х, я узнала, что он бросил вдову Поттера и все ее потомство и отправился на север в Вайоминг с одним сорвиголовой по имени Том Смит, где их обоих наняли скотоводы, чтоб они ужас на воров наводили, а еще на тех, кто звал себя «наседками»^[92] и «фермерами из ложи». Жалкое это дело, как мне говорили, прискорбное, и боюсь, Кочет не приобрел себе никакой славы в так называемой «войне в округе Джонсон».^[93]

В конце мая 1903 года Фрэнк-меньшой прислал мне вырезку из мемфисской газеты «Торговый призыв».^[94] То было рекламное объявление труппы «Дикий Запад» Коула Янгера и Фрэнка Джеймса, что их цирк едет с гастролями на бейсбольный стадион «Мемфисских Чиков».^[95] А мелким шрифтом в самом низу объявления значилось вот что, и Фрэнк-меньшой это обвел:

ОН СРАЖАЛСЯ ВМЕСТЕ С КУОНТРИЛЛОМ!

ОН РАБОТАЛ НА ПАРКЕРА!

Бич всех изгоев Территории и техасских скотокрадов на протяжении 25 лет!

Кочет Когбёрн поразит вас своим мастерством и дерзостью в обращении с шестизарядником и магазинной винтовкой! Не оставляйте дам и детей дома! Зрители могут смотреть это уникальное представление в совершенной безопасности!

Так он, значит, в Мемфис должен приехать. Фрэнк-меньшой много лет меня дразнил и изводил Кочетом, все твердил, что исполнитель — мой тайный «миленький». И объявление это он мне прислал из чистого озорства, как он считал. На вырезке приписал: «Мастерство и дерзость! Еще не поздно, Мэтти!» Любит Фрэнк-меньшой позабавиться за чужой счет, и чем больше, как он думает, вы от этого беситесь, тем больше ему радости. Нам в семье всегда нравилось шутки шутить, и мне сдается, что на своем месте шутка — дело стоящее. Виктории вот тоже они по душе, если она их понять способна. Я их обоих никогда не упрекала за то, что они меня дома оставили за мамой смотреть, и они это знают, потому что я сама им так сказала.

Я поехала в Мемфис на поезде через Литл-Рок и без лишних хлопот убедила кондукторов, что рок-айлендский билет у меня действителен. Его мне один грузовой агент оставил в залог за небольшую ссуду. Я сперва думала в гостинице остановиться, а не идти сразу к Фрэнку-меньшому: не хотелось мне насмешки его выслушивать, пока я не встречусь с Кочетом. И еще раздумывала, узнает ли меня исполнитель. Такая мысль вот: «Четверть века все же — долгий срок!»

А обернулось так, что не пошла я ни в какую гостиницу. Когда мой поезд приехал в «Город на Утесе», я вижу: поезд с артистами стоит в депо на боковой ветке. Ну, я саквояж оставила на станции и пошла мимо цирковых вагонов, пробираясь среди лошадей, толпы индейцев и людей, переодетых ковбоями и солдатами.

Коула Янгера и Фрэнка Джеймса я нашла в пульмановском вагоне. Они сидели в одних рубашках, пили кока-колу и от жары обмахивались. Совсем старики. Ну и Кочет, как я прикидывала, должно быть, сильно постарел. Все эти деды вместе сражались на границе под черным штандартом Куонтрилла, да и потом жизнь вели опасную, а теперь только вот к этому и годились — выставлять себя на публику, будто дикие звери из джунглей.

Говорили, что у Янгера в различных частях тела четырнадцать пуль сидит. Человек он оказался приземистый, румяный, с хорошими манерами — поднялся мне навстречу. А угрюмый Джеймс остался сидеть, со мной не разговаривал и шляпы не снял. И Янгер мне сообщил, что Кочет скончался несколькими днями ранее, когда они давали представления в Джонзборо, штат Арканзас. Несколько месяцев здоровье пошаливало — он страдал от некоего расстройства, которое звал «ночной лошадкой», а в начале лета жара стояла убийственная, и ему хватило. Янгер прикидывал, что дожил Кочет до шестидесяти восьми лет. Никакой родни у старого исполнителя не обнаружилось, и похоронили его на конфедератском кладбище в Мемфисе, хотя дом у него был в Оцеоле, штат Миссури.

Янгер очень тепло о нем рассказывал.

— Шебутная у нас жизнь была, — вот что он сказал среди прочего.

Я поблагодарила учтивого старого разбойника за помощь, а Джеймсу сказала:

— Не надо вставать, мерзавец! — и ушла от них.

Теперь считают, что это Фрэнк Джеймс застрелил того человека в банке Нортфилда. Насколько мне известно, негодяй ни единой ночи в тюрьме не ночевал, а вот Коул Янгер, напротив, двадцать пять лет отсидел в миннесотской каталажке.

На представление я не осталась — наверняка там пыльно и глупо, как бывает во всяком цирке. Народ потом бурчал, когда все закончилось: мол, Джеймс ничего не делал — только шляпой публике помахал, а Янгер и того меньше: его же под честное слово выпустили с тем условием, что он не будет себя публике показывать. Фрэнк-меньшой двух своих мальчишек туда водил, им лошади очень понравились.

Тело Кочета я перевезла в Дарданеллу на поезде. Железные дороги не очень любят возить выкопанных покойников летом, но я своего добилась — уплатила им по первому разряду: заставила мой банк-корреспондент в Мемфисе договориться с той стороны через продовольственного оптовика, который много чего этой железной дорогой возит. Перезахоронили Кочета у нас на семейном участке. Ему от Конфедерации надгробие полагалось, но оно было такое маленькое, что рядом я поставила другое — плиту из бейтсвиллского мрамора за шестьдесят пять долларов, а на ней надпись:

РУБЕН КОГБЁРН

1835–1903

НЕПОКОЛЕБИМЫЙ СЛУЖИТЕЛЬ СУДА ПАРКЕРА

У нас в Дарданелле и Расселлвилле говорили: ну так она ж едва с ним знакома была, только сумасбродной старой деве и можно эдакое «отмочить». Я-то знаю, что говорят, пусть мне в лицо никогда ничего и не скажут. Людям лишь бы языками почесать. Лишь бы оплевать тебя, если в тебе хоть что-то стоящее имеется. Говорят, я ничего не люблю, кроме денег и Пресвитерианской церкви, оттого-то и замуж так и не вышла. Считают, что всем смерть как хочется замуж. Это правда — я люблю свою церковь и свой банк. Что здесь такого? Я вам тайну открою. Те же люди до ужаса приятны в разговоре, когда приходят за ссудой под урожай или просят продлить им ипотеку! Времени замуж выходить у меня никогда не было, но никого не касается, замужем я или нет. Безразлично мне, что они там говорят. Да захоти, я бы за бабуина страшного вышла и сделала его своим кассиром. Не было у меня времени эдак дурака валять. Женщине с умом, которая правду-матку режет, а на руках у нее — на той руке, где рукав не подколот, — старуха бездеятельная и беспомощная, счастье реже улыбается, это да, хотя могу признаться: двух-трех пожилых нерях, что глаз с моего банка не спускали, я и сумела бы тут заполучить. Нет, спасибочки! А услышь вы их имена — так очень удивитесь.

Про техасского следопыта, про Лабёфа, я больше ничего не слыхала. Если он еще жив и ему случится прочесть эти страницы, я буду рада получить от него весточку. Думаю, теперь ему за семьдесят, если не все под восемьдесят. Наверняка «чубчик» у него уже не такой крахмальный. Время-то летит от нас прочь. На этом и заканчивается мой верный рассказ о том, как я отомстила за кровь Фрэнка Росса на землях чокто, когда на них выпал снег.

Донна Тартт Послесловие

Банально говорить, что мы «любим» книгу, но, говоря так, мы имеем в виду разное. Иногда — что мы прочли книгу раз и нам понравилось; иногда — что книга была важна для нас в юности, но мы ее уже много лет не открывали; иногда мы «любим» свое импрессионистское впечатление, мимолетно полученное издали (Комбре… мадленки… тетушка Леони…^[96]), а не при бултыхании в конкретном тексте и его перепахивании: слишком часто люди утверждают, что любят книги, которых вообще не читали. А есть книги, которые мы так сильно любим, что перечитываем каждый год-два и знаем наизусть целые куски оттуда; они приободряют нас, когда мы болеем или грустим, неизменно развлекают нас, если мы случайно берем их в руки; мы их навязываем всем нашим друзьям и знакомым; к ним всю жизнь возвращаемся снова и снова с неугасимым энтузиазмом. Не стоит и говорить, по-моему, что большинство книг, настолько увлекающих читателя на таком высоком уровне, — шедевры; именно поэтому я убеждена, что «Верная закалка» Чарльза Портиса — тоже шедевр.

Не только я люблю «Верную закалку» с детства — ее обожает вся моя семья. Не могу вспомнить другого романа — никакого, — который бы настолько восхищал читателей различных возрастов и литературных вкусов. Четыре поколения в нашей семье влюблялись в него с первого взгляда, начиная с моей прабабки: ей тогда было чуть за восемьдесят, она взяла книгу в библиотеке и так ею прониклась, что передала моей маме. Мама, старшая ее внучка, отнеслась с подозрением. Обычно поля их чтения не очень пересекались: моя кроткая прабабушка, родившаяся в 1890 году, выросла в крайне защищенной среде и была во многих отношениях невиннее большинства нынешних шестилеток. Напротив, мама — тогда ей было за двадцать — на ночной тумбочке держала книги вроде «Бостонского душителя».^[97] Из одного лишь чувства долга она решила почитать «Верную закалку» — и так ее полюбила, что, закончив, опять открыла на первой странице и прочла от корки до корки. Мою пожилую бабушку (читавшую только очень серьезные труды — политические, исторические и научные) «Верная закалка» тоже ошеломила: это тем более примечательно, что она никогда всерьез не относилась к художественной литературе, за исключением классики, читанной в детстве, и тех книг, которые она называла «великими». По-моему, именно она предложила дать «Верную закалку» мне. Мне тогда было лет десять, но книга мне тоже очень понравилась, и я люблю ее с тех пор.

Сюжет «Верной закалки» несложен и по-своему прозрачен, совсем как в каком-нибудь «Кентерберийском рассказе». Первый же абзац элегантно и экономно задает исходные условия романа:

Кое-кто не шибко поверит, что в четырнадцать лет девочка уйдет из дому и посреди зимы отправится мстить за отца, но было время — такое случалось, хотя не скажу, что каждый день. А мне исполнилось четырнадцать, когда трус, известный под именем Том Чейни, застрелил моего отца в Форт-Смите, Арканзас, — отнял у него и жизнь, и лошадь, и 150 долларов наличными, да еще два куска золота из Калифорнии, что отец носил в поясе брюк.

Рассказчица — Мэтти Росс из округа Йелл, что возле Дарданелла, штат Арканзас, время действия — 1870-е годы, вскоре после окончания Гражданской войны. Она оставляет дома скорбящую мать и младших брата с сестрой и отправляется на поиски Тома Чейни, который убил ее отца.

Том Чейни говорил, что он из Луизианы. Сам-то недомерок, а лицо злое. Но про лицо я потом еще скажу.

Но Чейни вступил в банду разбойников, где главарем Счастливчик Нед Пеппер, и уехал на Индейскую территорию, подпадающую под юрисдикцию судебных исполнителей США. Мэтти хочет, чтобы кто-нибудь за ним отправился; причем ей нужен такой человек, который сперва станет стрелять, а уж потом задавать вопросы. Поэтому она выясняет у шерифа, кто в Форт-Смите лучший исполнитель:

Шериф на минутку задумался. Потом говорит:

— Такое предложение нужно хорошенько взвесить. Их под две сотни. Сдается мне, лучший следопыт — Уильям Уотерз. Наполовину он команчи, и когда по следу идет, на него стоит посмотреть. А самый гнусный — Кочет Когбёрн. Без жалости человек, двойной жесткости, о страхе даже думать не умеет. Но прикладывается. А вот Л. Т. Куинн — он своих пойманных доставляет живьем. Может время от времени кого-нибудь упустить, но верит, что даже с худшим негодяем полагается обходиться по-честному. Да и потом, за покойников суд не платит. Куинн — хороший служитель правопорядка, а кроме того — и проповедник без сана. Улики подкладывать не станет, пленного не обидит. Как стрела прямой. Да, я бы решил, что Куинн — лучший, кто у них есть.

Я спрашиваю:

— А где мне этого Кочета найти?

Любители кино вспомнят стареющего Джона Уэйна, знаменитого своей ролью Кочета Когбёрна в экранизации, однако в романе Кочет несколько моложе — там ему под пятьдесят: толстый одноглазый персонаж с моржовыми усами, он не моется, страдает от малярии и по большей части пьян. Он ветеран Армии Конфедерации, точнее — кровавой пограничной шайки Уильяма Кларка Куонтрилла, вошедшей в историю Америки из-за бойни, которую они устроили в Лоренсе, штат Канзас, а также из-за того, что в этом отряде началась карьера совсем молодых Фрэнка и Джесси Джеймсов. Мэтти загоняет Кочета в угол в его убогой съемной комнатенке за китайской бакалейной лавкой. «Дай им волю, мужчины станут жить, что твои козлы», — неодобрительно замечает девочка, а исполнителю вполне довольно и ее денег: он поедет за убийцей ее отца, но саму Мэтти брать с собой не намерен.

Кочет сел на кровати.

— Погоди, — сказал он. — Постой-ка. Ты никуда не едешь.

— Это входит в уговор, — сказала я.

— Не получится.

— Это вдруг почему? Вы меня сильно недооценили, коли думаете, будто я такая дурочка — отдам вам сотню долларов и вслед помашу. Нет, я сама прослежу за этим делом.

Но за Томом Чейни охотится не только Мэтти — его также ищет тщеславный красавчик по фамилии Лабёф, техасский рейнджер: он идет по следу Чейни через несколько штатов. Лабёф (который произносит свою фамилию «как-то вроде „Лябиф“, но писал скорее так» и подозрительно кичится собственной принадлежностью к рейнджерам) хочет ехать за Чейни вместе с Кочетом, доставить убийцу живым и получить награду. Но и этот пижон с «большими зверскими шпорами» и «техасской амуницией» заинтересован не более Кочета в том, чтобы четырнадцатилетняя девочка тащилась с ними охотиться на человека; более того, в намерения Лабёфа входит доставить Чейни в Техас, где того разыскивают за убийство сенатора после ссоры из-за охотничьей собаки. Этому его плану Мэтти горячо противится:

— Хо-хо, — говорит Лабёф. — Разницы ж нет, где он в петле болтаться будет, правда?

— Мне — есть. А вам?

— Для меня это солидные деньжата. В Техасе что, виселицы хуже арканзасских?

— Нет. Но вы же сами сказали, там его могут и отпустить. А этот судья свой долг выполнит.

— Если его не повесят, мы его пристрелим. В этом я могу тебе дать честное слово рейнджера.

— Я хочу, чтоб Чейни заплатил за убийство моего отца, а не какой-то техасской охотничьей собаки.

— Не собаки, а сенатора — ну и твоего отца в придачу. В итоге будет равно мертвый, понимаешь, и за все свои преступления разом ответит.

— Нет, не понимаю. Я так на это не смотрю.

Не удивительно, что Кочет и Лабёф сговариваются ускользнуть из Форт-Смита без Мэтти. Но она пускается за ними следом, и как бы ни старались следопыты ускакать, Мэтти стряхнуть с хвоста они не в силах:

Глупый это замысел — гнать лошадей с таким грузом людей и амуниции против мустанга с такой легкой поклажей, как я!

В конце концов, отчаявшись заставить Мэтти повернуть обратно, следопыты ее принимают — сперва со злостью, как хлопотную обузу, затем, неохотно — как талисман и своего рода ровню им, а в итоге, когда она становится с ними в строй и доказывает, на что способна, — как неукротимую и равноправную силу.

Как и «Гекльберри Финн» (или «Ловец на хлебном поле», или даже рассказы о Дживсе и Вустере), «Верная закалка» — монолог, и огромное неизменное удовольствие от голоса Мэтти заставляет читателя вновь и вновь возвращаться к книге. Ни один нынешний писатель американского Юга не улавливает живую южную речь искуснее Портиса; хотя во всех его романах, включая и те, чье действие происходит в наши дни, автор являет нам глубокое понимание региона, в «Верной закалке» также отражены и более изощренные тонкости эпохи. Пережив детское приключение, Мэтти рассказывает свою историю в старости, и Портис выступает таким мастером литературной стилизации, что книга читается скорее как рассказ от первого лица, а не как роман. Это Дикий Запад 1870-х в воспоминаниях старой девы, пропущенный через уравновешенные оттенки сепии начала 1900-х. Тон повествования Мэтти — наивный, назидательный, трезвый, она совершенно не смущается себя, и временами это бывает ненамеренно смешно, почти как у Дэйзи Эшфорд в «Юных визитерах».^[98] И, как в «Юных визитерах» — которые восхитительны в немалой степени потому, что самые нелепые викторианские причуды преподносятся в ней как очевидности здравого смысла, — очарование «Верной закалки» происходит в значительной мере из искушенного взгляда Мэтти на американский фронтир. Перестрелки, поножовщины и публичные казни через повешение — все это излагается откровенно и ровно, зачастую — с гораздо меньшей теплотой, нежели предлагали те политические и личные воззрения, от которых Мэтти отталкивается. Она цитирует Писание; она что-то объясняет читателю и дает советы; на ее наблюдения то и дело накладывается декоративная глазурь благочестия воскресной школы. А ее собственный неповторимый голос — резкий, несентиментальный, однако присоленный расхожими банальностями — отзвучивает и в передаваемой ею речи остальных персонажей, как служителей закона, так и изгоев, создавая уникальный комический эффект. Например, когда Кочет сурово упоминает о молодом правонарушителе, которого он доставил живым, дабы тот предстал перед судом:

Пулю надо было мальчишке в голову вгонять, а не в ключицу. Я же про свой заработок думал. Иногда хочешь не хочешь, а деньги мешают отличать плохое от хорошего.

Мэтти часто сравнивают с ее литературным предком Гекльберри Финном. Но хотя некоторое очевидное сходство в них прослеживается, Мэтти по большей части — штучка покруче беззаботного и незлобивого Гека. Там, где мальчишка бос и «нецивилизован», поскольку счастливо обитает в большой бочке, Мэтти — в чистом виде такой же продукт цивилизации, каким его полагает учительница воскресной школы в штате Арканзас XIX века: затянутая в корсет пресвитерианка, строгая, как кочерга. «Не стану я вора себе в рот запускать, чтоб он мне украл рассудок», — хладнокровно отвечает она пьяному Кочету. Она опрятна, прилежна, бережлива, хорошо умеет считать и обладает деловой хваткой. Ее невозмутимость напоминает бесстрастие Бастера Китона; Мэтти тоже замечательно делает Каменное Лицо — повествуя о неприличных или смехотворных ситуациях, в которых оказывается, она даже не улыбнется. Даже грозящая опасность не способна вызвать в ней неистовые эмоции. Однако эта ровная невозмутимость служит в романе двойной цели: если Мэтти и не располагает чувством юмора, также нет в ней и жалости, нет сомнений в себе, и ее каменная непреклонность, будучи очень и очень смешной, все же крепка и солидна. Она напоминает старые ферротипы и фотопортреты юных солдат Конфедерации — мертвоглазых убийц с всклокоченными волосами и лицами ангелочков. Невозможно представить себе в том же свете Гекльберри Финна: Гек по складу своему авантюрист, но чувство долга и дисциплина ему совершенно чужды. Какая бы армия его ни призвала, он вскорости дезертирует, при первом же удобном случае улизнет обратно к своей легкой жизни на речном берегу. Мэтти же, напротив, — идеальный солдат, невзирая на свой пол. Она неутомима, как подружейная собака; и хотя мы смеемся ее твердолобому упорству, в нас оно также вызывает почтение. Своей ветхозаветной нравственностью, крючкотворно-придирчивым складом ума, громокипящей ненавистью своего проклятья: «Нет, ну какая жалость!.. Не успокоюсь, пока щенок луизианский в аду не будет жариться и орать!» — она скорее будет младшей сестренкой капитана Ахава, чем Гека Финна.

«Верная закалка» — книга приключенческая, и выпавшее на долю Мэтти отчасти напоминает странствия Дороти Гейл в «Волшебнике Страны Оз», хотя эти две книги почти по всем параметрам не могут отличаться друг от друга сильнее. Через множество испытаний практичная Дороти всего-навсего старается вернуться домой, в Канзас; практичная Мэтти, выполняя собственную поставленную задачу, в сопровождении собственной малопригодной свиты попутчиков перемещается под исторической сенью совершенно иного Канзаса — мифической разбойной земли Куонтрилла и его партизанского отряда конфедератов. Блистательного тактика Куонтрилла в некоторых кругах романтизировали как главаря изгоев в духе Александра Дюма, однако бойню, которую он устроил в аболиционистском Лоренсе называют худшей жестокостью американской Гражданской войны, и история склонна все же считать Куонтрилла хладнокровным убийцей. В одного человека выстрелили пять раз, когда он хотел сдаться, и нападавший оставил его умирать с такими напутственными словами: «Скажешь старику Господу, что последним на земле ты видел Куонтрилла». Надо полагать, Кочет научился своей знаменитой подлости у бывшего командира; инцидент с Одусом Уортоном и телами у костра, похоже, как-то параллелится с историческими отчетами о налете на Лоренс и Сентралию. И совершенно точно у Куонтрилла перенял Кочет известную привычку скакать на врага, зажав в зубах поводья и с револьверами в обеих руках. Тем не менее именно старый негодяй Кочет — как и Гек Финн, инстинктивно протестующий против обыденной жестокости своего времени, — временами неожиданно возносится в «Верной закалке» к вершинам справедливости и благородства. Это происходит и в ряде мелких комических эпизодов (например, при встрече с двумя «злыми мальчишками», которые мучили мула на берегу реки, — встреча эта завершилась к его удовлетворению), и главным образом в необычайной кульминации романа. Но, вероятно, больше всего удовольствия во всей книге доставляет тот эпизод, когда Кочет стряхивает неоднозначность своего отношения к Мэгги, видя, как Лабёф набрасывается на девочку с розгой:

…А потом заплакала — ничего поделать с собой не могла, но больше от злости и смущения, чем от боли. А Кочету сказала: — И вы ему это с рук спустите?

Когбёрн самокрутку бросил. И отвечает:

— Нет, не спущу, наверно. Убери розгу, Лабёф. Она нас обставила.

— Меня она не обставляла, — техасец в ответ.

А Кочет ему:

— Хватит, я сказал.

Лабёф на него ноль внимания.

Кочет тогда голос повысил и говорит:

— Убирай розгу, Лабёф! Слышишь, когда я с тобой разговариваю?

Техасец остановился и на него посмотрел. И говорит:

— Раз уж начал — закончу.

Тогда Кочет вынул револьвер с кедровыми накладками, взвел его большим пальцем и наставил на Лабёфа.

— Это, — говорит, — будет твоей величайшей ошибкой, техасский поскакун.

Короче говоря, «Верная закалка» начинается там, где рыцарство встречается с фронтиром, где прежняя Конфедерация начинает сливаться с Диким Западом. И, не выдавая концовки, могу сказать, что заканчивается роман странствующим цирком «Дикий Запад» в начале 1900-х годов в Мемфисе — одновременно и уже в XX веке, и в храме легенд и мифов.

«Верную закалку» опубликовали в 1968 году. Когда книга вышла, Роальд Даль написал, что давно ему в руки не попадался роман лучше. «Я хотел сказать, что это лучший роман после… И остановился. После чего? Какая книга приносила мне больше удовольствия в последние пять лет? А в двадцать?» Когда я росла в 1970-х, «Верная закалка» всеми считалась классикой. Когда мне самой было четырнадцать, у меня в школе ее читали в обязательной программе по английскому наряду с произведениями Уолта Уитмена, Натаниэла Готорна и Эдгара Аллана По. Однако — я полагаю, из-за фильма с Джоном Уэйном, который сам по себе ничего, но не делает чести книге, — «Верная закалка» выпала из общественного поля зрения, и мы с мамой, как и многие другие поклонники Портиса, были вынуждены прочесывать букинистические прилавки и скупать все, что находили, поскольку те экземпляры, что мы раздавали почитать, в согласии с Писанием никогда к нам не возвращались. Самый темный миг был, когда последняя мамина книжка испарилась, новой мы нигде не могли достать, и мама взяла «Верную закалку» в библиотеке, а потом «зачитала». Теперь, к счастью, этот роман переиздают вновь, и я очень рада и горда тем, что могу представить Мэтти Росс и Кочета Когбёрна новому поколению читателей.

Эдвард Эллис Сет Джонс, или Пленники фронтира

Глава 1. Незнакомец

Три четверти века назад под пологом лесов раздавался чистый звон топора. Атлетичный мужчина взмахивал инструментом и вонзал его сверкающее лезвие в самую сердцевину могучего лесного короля.

Альфред Хаверленд был американцем, который недавно переехал из более заселённых районов Востока в этот уединённый край в западном Нью-Йорке. Здесь, в дикой местности он возвёл скромный дом и со своими женой и сестрой основал поселение. Правда, это «поселение» было ещё небольшим, оно состояло только из трёх упомянутых персон и прекрасной голубоглазой девушки – дочери Хаверленда. Но Хаверленд видел, что поток переселенцев быстро и уверенно мчится на запад. Скоро место дикого леса займут деревни и города, а индейцы уйдут дальше, к заходящему солнцу.

Лесоруб был превосходным образчиком «естественного аристократа». Его тяжёлая куртка лежала на бревне неподалёку, и его туловище было покрыто только облегающей рубашкой с открытым воротником, который обнажал разгорячённую шею и грудь. На ногах у него были плотные брюки и крепкие мокасины. Небольшая шапка из енотовой шкуры была сбита на затылок, оставляя открытой лоб, а его чёрные волосы падали на плечи. У него были правильные черты: довольно тяжёлый лоб, нос римского типа и сверкающе-чёрные глаза. Он стоял, выбросив одну ногу вперёд, и напряжённые мышцы выдавали его невероятную силу.

Блестящее лезвие топора всё глубже и глубже погружалось в красную сердцевину дуба, пока не встретилось с надрубом на противоположной стороне. Тогда великий лесной король пошатнулся. Хаверленд заметил его податливость, отступил назад и посмотрел на верхушку. Дерево падало медленно, постепенно падение ускорялось, и наконец оно рухнуло на землю, грохоча и подпрыгивая. Хаверленд постоял один миг, дыхание из его разгорячённой груди было похоже на пар. Затем он пошёл к веткам. Тут своим чутким ухом он услышал подозрительный звук. Он бросил топор, подхватил ружьё и встал, готовый к защите.

– Здрасьте, здрасьте. Надеюсь, я вас не напугал? Это всего лишь я, Сет Джонс из Нью-Гэмпшира, – со своеобразным выговором сказал незнакомец. Лесоруб увидел перед собой любопытный образчик рода человеческого. Он был из тех, кого называют янки. Сегодня редко можно встретить таких людей, но про них часто пишут. У него был длинный, тонкий римский нос, небольшие серые глаза, гибкое, мускулистое тело и длинные конечности. Его ноги были облачены в хорошо сидящие туфли. Одет он был так, как принято было одеваться на фронтире в те времена, о которых мы пишем. У него был своеобразный голос, который иногда как будто менялся. Когда он волновался, звук его голоса делался ни на что не похожим.

Проницательный лесоруб с первого взгляда понял, кто перед ним. Он убрал ружьё и протянул руку.

– Конечно, не напугали, друг мой. Но, понимаете ли, в такие времена надлежит соблюдать осторожность. И преступно вести себе безрассудно, когда ты в таком уединённом месте и от твоей поддержки зависят жизни других.

– Сущая правда, сущая правда. Вы правы, мистер… Эх, я не знаю вашего имени.

– Хаверленд.

– Я говорю, вы правы, мистер Хаверленд. Да, времена подозрительные, не стану спорить. Я очень удивился, когда услышал тут звон топора.

– А я так же удивился, когда увидел ваше лицо. Кажется, вы сказали, вас зовут Джонс?

– Точно. Сет Джонс из Нью-Гэмпшира. Джонсов там видимо-невидимо, многовато для удобной жизни, вот я и переехал. Может быть, вы знакомы с кем-нибудь?

– Нет. Насколько я знаю, не знаком.

– Правда? Джонсы довольно известны по всей стране. Из нашей семьи вышло несколько гениев. Но что, ради бога, держит вас в этих языческих землях? Что привело вас сюда?

– Предприимчивость, сэр. Я устал от цивилизованной части нашей страны, и когда для переселенцев предложили столь славные земли, я посчитал своим долгом воспользоваться этим предложением. А сейчас, сэр, будьте так же честны со мной и скажите, что вынудило вас посетить этот опасный край, который, как вы знаете, ещё не начал заселяться белыми. Вы похожи на индейского охотника или на разведчика.

– Что ж, я и есть разведчик. То есть когда-то был. Я был разведчиком у Мальчиков с Зелёных гор под началом полковника Аллена ^[99] и оставался с ними, пока революция не закончилась. После этого вернулся на ферму и работал там с моим стариком. Но тут кое-что случилось, и я подумал, что лучше уехать. Не хочу говорить, что именно, но скажу, что я не совершал никаких преступлений. Несколько дней я жил в посёлке, что ниже по течению, а потом решил двинуть сюда.

– Я очень рад, что вы пришли. Мы не часто видим белые лица. Надеюсь, вы воспользуетесь радушием лесного жителя и поживёте с нами столько, сколько сможете. Чем дольше вы останетесь у нас, тем больше получите радушия.

– Что ж, поживу, пока не надоем, – засмеялся чудаковатый Сет Джонс.

– Поскольку вы с Востока, не расскажете, каков настрой у индейцев, которые живут между Востоком и нами? Из ваших слов я заключаю, что нет никакой серьёзной угрозы.

– Ничего не знаю, – отозвался Сет, мотая головой и глядя в землю.

– Почему, друг мой?

– Говорю вам, я слышал много ужасных историй. Говорят, что с войны чёртовы красномундирники подкармливают индейцев. Это точно, они их как-то подкармливают.

– Вы уверены? – спросил лесоруб, и в его голосе послышалась тревога.

– Уверен. Посёлок в нескольких милях… забыл его название. Его сожгли дотла.

– Возможно ли это? В последние три-четыре месяца до меня доходили сообщения о том, что индейцы и белые враждуют, но я сомневался. Хотя иногда чувствовал, что я не прав.

– Так и есть. И если у вас есть жена и ребёнок (наверняка есть), вам лучше уйти в более безопасные места. Но почему же вы оставались здесь так долго?

– Я всегда вёл себя с индейцами как честный человек. И они проявляли ко мне дружеские чувства. Я полагаюсь на их настрой. Это единственное, на что я могу полагаться.

– Именно так. Но, говорю вам, не доверяйте индейцам. Они коварны. Дайте им палец – они откусят руку. Именно так, клянусь богом.

– Боюсь, в ваших словах много правды, – печальным голосом ответил Хаверленд.

– Рад, что вы передумали. Раз уж я наткнулся на вас, то останусь с вами.

– Спасибо, друг. Позвольте мне проводить вас к дому. Я хотел проработать целый день, но после ваших слов у меня пропало желание.

– Извините. Но это к лучшему, так ведь?

– Конечно, это было бы неправильно, если бы вы не предупредили меня о предстоящей опасности. Пойдёмте домой.

Сказав так, Альфред поднял куртку, повесил ружьё на плечо и направился к лесной тропинке, по которой обычно ходил. Он шёл домой в задумчивости. Сразу за ним следовал его новообретённый друг.

Глава 2. Тёмное облако

Во время пути домой, Хаверленд не произнёс ни слова, хотя его говорливый друг болтал без умолку. Тяжесть на сердце лесоруба мешала поддерживать этот шутливый, бессмысленный разговор. Хотя его уже посещали тёмные, страшные подозрения, он закрывал на них глаза. Он не мог их избежать, они таились за каждым поворотом, и сейчас возникли как ужасная неизбежность.

Хотя в те времена, о которых мы рассказываем, революционная борьба колоний закончилась, и их свобода покоилась на прочном основании, но всеобщий мир отнюдь не наступил. Целые поколения были участниками тёмных, жестоких, кровавых трагедий на фронтирах. Метрополия, не сумев подчинить колонии, продолжила подстрекать варваров-индейцев против невинных жителей. Индейцы оказались слишком старательными исполнителями, и затянувшаяся война продолжалась ещё очень долго. Каждый человек, которому известна наша история, должен знать, что война на фронтирах была почти бесконечной. Когда поток переселенцев покатился на запад, ему навстречу хлынул свирепый обратный поток, и переселенцы непрерывными усилиями преодолевали его. Даже сейчас, когда почти достигнуты далёкие берега Тихого океана, это сопротивление ещё порождает яркие вспышки войны.

Скромный домик Хаверленда стоял в приятной долине. Он сам своими сильными руками очистил место, так что его жилище стояло поодаль от леса, который тянулся на целые мили. На поляне ещё оставались пни, и в некоторых местах обнажалась жирная, девственная почва. Она таила в своём лоне неисчерпаемые богатства, которые только и ждали руки человека, чтобы явиться на свет.

Дом был такой, какие, в основном, встречались в новых поселениях. Некоторое количество тяжёлых, плотно уложенных брёвен с дверью и одним окном – вот всё, что моглопривлечь внимание снаружи. Внутри были две комнаты – верхняя и нижняя. Нижняя использовалась для всех целей, кроме сна, а спали, конечно, наверху. Хаверленд сделал в доме небольшие приготовления к обороне, которые, как он наивно надеялся, никогда не понадобятся. Но он должен был их построить. Он знал, что, даже если применит все свои умения в упомянутых целях, то они не сильно помогут. Он не сможет выдержать длительную осаду, и горстка нападающих захватит его.

Когда он вышел на поляну, его дочь Айна заметила его и выскочила из хижины навстречу.

– О, папа! Хорошо, что ты так быстро вернулся, но ужин ещё не готов. А ты думал, он уже готов? Я говорила маме, что…

Она увидела незнакомца и неожиданно остановилась. Закрыв рот ладонью, боясь приблизиться, она немного постояла, а потом отбежала к дому.

– Нет, я не думал, что пора ужинать. Но меня навестил друг, и я подумал, что ему будет лучше дома, чем в лесу. Но где твой поцелуй, милая?

Отец наклонился и прикоснулся губами к рубиновым губам своего прелестного дитя. Он взял её за руку и пошёл в хижину.

– Ого! Какой цветочек, пните меня! – с восхищением произнёс Сет Джонс. – Она родилась в этих краях? Ваша дочь?

– Да, она моя дочь, хотя родилась не здесь.

– Будь я проклят, если она не красавица.

Отец жестом показал, что тема закрыта, и они безмолвно пошли в дом.

Неудивительно, что Айна Хаверленд вызвала такие похвалы Сета Джонса. Она действительно была прекрасным созданием. Ей было пятнадцать-шестнадцать лет. Несколько лет она прожила в дикой местности, которая стала её домом. Небольшого роста, грациозная, как газель, она была свободна от ограничений, которые накладывает жизнь на девушек её возраста. У неё были тёмные волосы, собранные сзади в пучок, превосходные, выразительные серые глаза, идеальный греческий нос, тонкие губы и округлый подбородок. Её лицо было овальным и немного слишком светлым для здорового человека. Она была одета в полуцивилизованную одежду: короткую юбку, красиво отделанные лосины и свободную рубашку, похожую на те, что носят в наши дни. Её небольшие ноги были облачены в мокасины, искусно отделанные бисером и индейским орнаментом, а на её шее висело ожерелье из раковин.

Она повела их в дом, и все трое вошли внутрь.

Хаверленд представил друга своим сестре и жене как человека, который случайно здесь оказался и, возможно, поживёт у них несколько дней. Но его жена быстро заметила задумчивое выражение на лице мужа и почувствовала, что он что-то скрывает – что-то важное, о чём нельзя говорить. Тем не менее, она воздержалась от расспросов и намёков, зная, что когда наступит подходящее время, он расскажет всё, что необходимо.

Пока прилежная домохозяйка готовила ужин, они разговаривали о том о сём. Затем они собрались вокруг стола. Они помолились и в молчании приступили к скромной трапезе.

– Жена, – нежно сказал Хаверленд, – я на время уйду с моим другом, а вы и Мэри до моего возвращения можете заниматься, чем хотите. Вероятно, меня не будет до вечера, так что не волнуйтесь за меня.

– Постараюсь не волноваться, но, милый муж, не уходи далеко от дома. С самого утра у меня странное предчувствие.

Даже обычно степенная, спокойная Мэри проявляла необычную тревожность.

– Не бойся, жена, я недалеко.

Хаверленд вышел и увидел Сета. Тот, разинув рот, глазел на Айну, которая ходила по дому туда-сюда.

– Клянусь богом, я скоро влюблюсь в эту девушку. Не возражаете, надеюсь?

– Нет, – с лёгкой улыбкой ответил Хаверленд. – Её сердце свободно, и я надеюсь, что оно еще долго будет свободным.

– О, я не имею в виду ту любовь, которая у вас с вашей старушкой – вашей женой. Я буду любить её как свою дочь. Она ещё мала, чтобы думать о любви. Не позволяйте ей забивать голову такими вещами ещё лет пять.

– Попробую. Но давайте прогуляемся. Я хочу сказать вам кое-что, чтобы они пока не слышали.

– Ладно. Но немного подождём.

Тут появилась Айна с небольшим ведром. Она собиралась принести воды из ручья неподалёку.

– Минутку, красавица, – сказал Сет, сделав шаг и протянув руку к ведру. – Оно слишком большое для вас.

– Нет, спасибо, я часто хожу за водой. Это не тяжело.

– Разрешите мне хоть в этот раз принести воду, просто, чтобы показать свою добрую волю.

Айна, смеясь, отдала ему ведро и смотрела, как он длинными, неловкими шагами пошёл к тропинке, которая вела в лес. Когда он дошёл до тропинки, он обернулся и спросил:

– Далеко?

– Недалеко, – ответил Хаверленд, – идите по тропинке.

Сет что-то пробормотал, встряхнул головой и исчез.

Только что мы рассказали о самом обычном происшествии. Но это было такое происшествие, которые руководят важными событиями. Они доказывают существование мудрого Правителя, распоряжения которого соответствуют его целям, и приводят к хорошему концу.

Сет быстро шагал вперёд и скоро достиг ручья. Он остановился и услышал в кустах какой-то шум. Он опустил ведро и на гладкой поверхности воды увидел, как шевелятся кусты. У него было достаточно хитрости и осторожности, чтобы не выдавать себя. Не проявляя никаких признаков подозрительности, он наполнил ведро. Когда он выпрямился, он как будто беззаботно огляделся и увидел в двадцати футах двух затаившихся индейцев! Он отвернулся и ощутил особенное, неприятное чувство, поскольку знал, что сейчас может получить одну-две холодные пули. Тем не менее, он, не замедляя шаги и не показывая беспокойства, дошёл до поляны и со смехом передал ведро Айне.

– Ну, пойдёмте, – сказал Хаверленд, двинувшись в сторону ручья.

– Не сюда! – сказал Сет, многозначительно помотав головой.

– Почему?

– Скоро объясню.

– Тогда к реке?

– Лучше так, тем более она недалеко от вашего дома.

Хаверленд вопросительно посмотрел на него и понял, что в его словах есть какой-то глубинный смысл. Он ничего не сказал и пошёл к реке.

Этот поток находился всего лишь в нескольких сотнях ярдов от дома и тёк с севера на юг. Здесь он был гладким и не очень широким, а в миле отсюда разливался в большую, полноводную, глубокую реку. Берега были, в основном, покрыты непроницаемым кустарником, над которым возвышались величественные деревья. Это был край того бесконечного леса, который покрывал тогда эту часть штата и большая часть которого сохранилась до наших дней.

Хаверленд пошёл к тому месту, где они часто разговаривали с женой, когда приехали сюда. Уперев ружьё в землю и положив ладони на ствол, он обернулся и взглянул прямо в лицо Сета.

– Что значит, не отходить далеко от дома?

– Слушайте, – ответил Сет, пальцем сгибая своё ухо.

Хаверленд серьёзно посмотрел на него и услышал что-то необычное – как будто кто-то грёб на реке. Его компаньон сошёл к воде и знаком позвал его. Хаверленд спустился и посмотрел на реку. В нескольких сотнях ярдов он увидел каноэ. Оно быстро плыло вниз по течению, а управляли им три индейца!

– Вот что это значит, – шёпотом сказал Сет и отступил назад.

– Вы видели их? – спросил Хаверленд.

– Кажется. Они были у ручья, ждали, пока придёт ваша девушка. Сейчас они могли бы уплывать с ней.

Глава 3. Тёмное облако проявляется

– Вы уверены? – спросил Хаверленд, болезненно напрягаясь.

– Как в самом себе!

– Как, когда, где вы их видели? Молю, отвечайте скорее. Я чувствую, что жизнь моих родных в опасности.

– Вот что случилось. Я пошёл к ручью и увидел там этих гадов. Я понял, что они поджидали вашу малышку. А не то они задали бы мне трёпку. Я увидел их рядом и притворился, что ничего не заметил. Они узнали, что я здесь, и поехали за подмогой. Вечером они вернутся со всей толпой, клянусь богом.

– Наверное, вы правы. Значит, пора действовать.

– Верно. И что вы хотите делать?

– Поскольку вы мне так помогли, я прошу вашего совета.

– Ну и ну! Вы не знаете, что делать, старина?

– У меня есть план, но сначала я хотел бы услышать ваш.

– Что же, всё просто. Вы же знаете, что здесь тесновато. Лучше всего убраться отсюда поскорее. Посёлок в двадцати милях, и лучше всего собрать вещи и уходить, не мешкая.

– Таков был и мой план. Но подождите! Мы должны плыть по воде. Не лучше ли будет дождаться ночи, когда мы будем под защитой темноты? Мы только что узнали, что на реке полно врагов, и они могут сорвать наши планы. Да, мы должны дождаться ночи.

– Вы правы. Луны нет, так что у нас будет шанс. Тем более мы поплывём не вверх по реке, а вниз. Говорю вам, началась война. Когда я уехал из дома, у меня была навязчивая мысль остановить набеги этих краснокожих дьяволов. Но это бесполезно, этим тварям нельзя доверять.

Вскоре Хаверленд вместе с Сетом вошли в дом. Хаверленд позвал жену и сестру и в нескольких словах объяснил им, что происходит. Все поняли, что дурное предчувствие осуществилось, и не теряли времени на жалобы. Немедленно начались сборы к отъезду. У лесного жителя была большая лодка, похожая на те плоскодонки, которые можно увидеть в наши дни на западных реках. Она была вытащена на берег, под нависающие кусты, и туда складывали тюки. Во время сборов Сет оставался на берегу реки, наблюдая за рекой, иначе враг мог бы вернуться незамеченным.

Сборы заняли время до вечера. Когда в лодку был уложен последний тюк, реку пересекли длинные тени. Все уселись в лодку и ждали, пока наступит темнота, чтобы можно было отплыть.

– Тяжело оставлять дом после всех трудностей, – угрюмо сказал Хаверленд.

– Верно, клянусь богом! – прибавил Сет, на которого внимательно смотрела Мэри, как бы недовольная внешним видом этого человека.

– Но это к лучшему, милый муж. Будем надеяться, что война закончится, мы избегнем все опасности, которые нам угрожают, и скоро в целости вернёмся на то же место.

– Мы можем умереть лишь один раз, – сказала Мэри. – И я готова к любому исходу.

Сет изучил её лицо быстрым, проницательным взглядом, затем улыбнулся и сказал:

– О, послушайте, с вашего разрешения, здесь я капитан, и я не позволю, чтобы в этой команде у кого-то заболел живот.

Его сияющее лицо, казалось, ободряло всю группку.

– Теперь я не побоялась бы остаться здесь, – храбро сказала Айна. – Я уверена, мы скоро вернёмся. Я чувствую.

Хаверленд поцеловал своё дитя, но ничего не ответил. Все снова умолкли, и разговор прекратился. В густеющей темноте, в самом положении, в котором они оказались, было что-то такое, что навевало уныние. Лодка была ещё привязана к берегу, и приближалось время её отвязывать. Миссис Хаверленд прошла в каюту, двери которой были открыты, а Сет и её муж остались на корме. Айна сидела рядом, и погружалась в то же молчание, что и все остальные.

 – Как же там темно и страшно, – шёпотом сказала она Сету, указывая на берег.

– Страшновато.

– А я всё равно не побоялась бы вернуться домой.

– Да, но лучше вам остаться в лодке, девушка.

– Думаете, я боюсь, да? – сказала она, выпрыгивая на берег.

– Айна, Айна, ты куда? – строго спросил отец.

– О, никуда. Просто хотела пробежаться и размять ноги.

– Вернись немедленно!

– Да… О, папа! Скорей, скорей, помоги!

– Берите весло и толкайте! – скомандовал Сет, спрыгивая в воду и отталкивая лодку.

– Но, ради бога, моё дитя!

– Вы ей не поможете – её схватили индейцы. Я их видел. Скорей, они будут стрелять! Берегитесь!

В тот же миг на берегу послышался треск нескольких ружей, в темноте вспыхнули несколько языков пламени, и множество индейцев завопили со страшной силой.

Если бы не Сет, всё было бы кончено. Он в один миг понял, что происходит, и спас остальных.

– О, папа! Мама! Меня схватили индейцы! – донёслись с берега отчаянные слова.

– Боже милосердный! Могу ли я видеть, как страдает моё дитя, и не ответить на её мольбу? – простонал Хаверленд.

– Нет, они её не обидят, а мы должны позаботиться о себе. Не вставайте, а то они вас увидят.

– Папа, не бросай меня! – снова послышался крик, который разрывал сердце.

– Не бойтесь, девушка, – крикнул Сет. – Не падайте духом. Я вызволю вас, не будь я Сет Джонс. Будьте смелой, малышка.

Последние слова он произнёс громче, потому что лодка быстро скользила по течению.

Мать всё слышала и ничего не сказала. Она всё поняла и со стоном опустилась на сиденье. Глаза Мэри сверкали, как глаза загнанной тигрицы. Она не отводила возмущённого взора от Сета, который так хладнокровно оставил ребёнка. Но она ничего не сказала, она была тиха и бледна, как статуя. Сет смотрел на неё, как рысь, его глаза горели огнём, но он был совершенно спокоен. Он быстро заставил всех почувствовать, что он рождён для таких ужасных опасностей.

Сейчас они были в середине потока и двигались всё быстрее. Было так темно, что берега скрылись из виду. Беглецы плыли вниз по течению, и на сердце их тоже лежал мрак.

Глава 4. Потерянный дом и обретённый друг

Было утро того дня, о котором мы рассказывали. Это был самый красивый и приятный день в году. Не было ни ветерка, и в воздухе была та особая, бодрящая ясность, которая ощущается только в состоянии идеального покоя. В такое утро каждый здоровый человек чувствует, что жизнь хороша сама по себе.

Та часть штата Нью-Йорк, в которой развернулись первые сцены этой жизненной драмы, тогда была разрезана множеством рек. В основном, они были сравнительно малы, но некоторые были очень велики. Между ними простирались тысячи акров густого, роскошного леса, но были пространства, полностью лишённые деревьев.

Примерно в полдень одинокий всадник медленно ехал по такой прогалине в нескольких милях от дома Хаверленда. С первого взгляда было понятно, что он проскакал большое расстояние. И он сам, и конь, на котором он сидел, почти выбились из сил. Это был молодой человек лет двадцати – двадцати пяти, одетый в костюм охотника. Хотя он был изнурён долгой скачкой, но внимательный наблюдатель понял бы, что он не чужак на фронтире. У него была довольно приятная внешность: красивые тёмные глаза, вьющиеся волосы и бакенбарды, выразительный римский нос и небольшой рот. На седле перед ним висело длинное отполированное ружьё, готовое к бою. Конь была взмылен, от него шёл пар, и он двигался вперёд с болезненной усталостью.

Когда день начал клониться к вечеру, путешественник с интересом и жадностью огляделся. Он тщательно осматривал ручьи, которые пересекал, и деревья, как будто искал какой-то памятный знак или жильё. Наконец на лице его появилось выражение радости, как будто он увидел то, что хотел. Он поторопил своего медлительного коня.

– Да, – сказал он самому себе, – дом лесного жителя где-то неподалёку. Я помню этот ручей и вон то дерево. К вечеру я доеду. Давай, мой добрый конь, взбодрись – наше путешествие почти закончилось.

Вскоре он пересёк небольшой ручей, который пенился и ярился в своих каменистых берегах, и вышел на тропу, что вела к дому Хаверленда. Хотя он верно оценил, где находится, но просчитался с расстоянием. Когда он пересекал ручей в нескольких милях выше, было уже темно, и беглецы уехали. Он знал, что эта река или ручей приведёт его прямо к искомой хижине, и решил до конца пути держаться берега. Он ехал довольно медленно из-за густого подлеска, который рос на берегу. Когда он добрался до места, от которого до дома Хаверленда оставалась одна миля, уже наступила ночь.

– Давай, мой добрый конь, мы ехали дольше, чем я ожидал, но мы почти у цели. Эй, что это значит?

Последнее восклицание было вызвано тем, что он увидел в небе зловещие отблески.

– Может быть, горит дом лесного жителя? Невозможно! Это то самое место. Небеса, что-то случилось!

Обуреваемый сильными, болезненными чувствами, Эверард Грэм (так его звали) поторопил своего коня к тому месту, откуда исходил свет. Он проскакал столько, сколько мог рисковать конём, затем спешился, привязал его и осторожно пошёл пешком. Свет был такой сильный, что он счёл необходимым идти с большой осмотрительностью.

Через несколько мгновений он всё увидел.

Дом Хаверленда, тот самый дом, к которому он хотел поспеть к вечеру, был охвачен пламенем. Вокруг прыгали и танцевали множество тёмных фигур. В сильном свете огня они выглядели как демоны на призрачном пиру.

Грэм на миг замер от ужаса и удивления. Он ожидал увидеть сожжённые тела Хаверленда и его семьи или услышать их предсмертные стоны. Но, продолжая всматриваться, он понял, что либо их убили, либо они спаслись, поскольку здесь их очевидно не было. Он не мог думать, что они спаслись, а, значит, они были убиты и сгорели в пламени.

Это была призрачное, сверхъестественное зрелище: небольшая хижина трещала в огне, отбрасывала на поляну странные тени и освещала лес так же ярко, как солнце в полдень, множество смуглых фигур прыгали и вопили в диком восторге, а вокруг, как океан тьмы, молчала бескрайняя дикая местность.

Постепенно пламя ослабело, и деревья погрузились во мрак. Крики дикарей затихли, и они исчезли. Строение, до сих пор охваченное огнём, сейчас превратилось в кучу углей, которые красным жаром светились в темноте.

* * *

Через час или два к светящимся руинам невидимо и безмолвно проскользнула тёмная фигура человека. В свете тлеющих углей, казалось, что это привидение или просто тень разрушенного здания. Человек временами останавливался и прислушивался, как будто ожидая услышать чьи-то шаги, а затем продолжал призрачный обход руин. Несколько раз он вглядывался в угли, разыскивая белеющие человеческие кости, а затем отшатнулся и замер, погрузившись в болезненные раздумья. Это был Эверард Грэм, который искал останки Хаверленда и его семьи.

– Ничего не вижу, – задумчиво сказал он. – Может быть, они спаслись? Или их тела жарятся в углях? Что-то подсказывает мне, что это не так. Тогда что с ними стало? Как они смогли ускользнуть от ярости дикарей? Кто предупредил их? О, боже! Несмотря на надежду, которую я питаю, мои чувства говорят мне, что для неё нет оснований. Печальна судьба тех, кто в такие дни остаётся беззащитным.

– Верно, клянусь богом!

Грэм вздрогнул, как будто его подстрелили, и огляделся. В нескольких ярдах он увидел очертания человека, который смотрел прямо на него.

– Кто вы такой, – спросил Грэм, – что явились в это место?

– Я Сет Джонс из Нью-Гэмпшира. А кто вы такой, что пришли сюда в это время?

– Кто я такой? Я Эверард Грэм – друг человека, дом которого лежит в руинах и который, боюсь, был убит вместе со всей своей семьёй.

– Вот как? Но не говорите так громко. Нас могут заметить. Отойдёмте, чтобы нас не увидели.

Говоривший отступил в темноту, и Грэм последовал за ним. Сначала у Грэма возникли слабые опасения, но голос незнакомца успокоил его. Грэм последовал за ним без колебаний.

– Значит, вы друг Хаверленда, да? – шёпотом спросил Сет.

– Да, сэр. Я познакомился с ним до того, как он сюда переехал. Он был близким другом моего отца. Я обещал, что навещу его, как только смогу, и вот почему я здесь.

– Но вы, кажется, выбрали не самое безопасное время.

– Кажется. Но если бы я ждал более безопасных времён, то никогда не смог бы приехать.

– Верно, клянусь богом!

– Но скажите, вы что-нибудь знаете об этой семье?

– Кажется, да. Я как раз был здесь.

– Они убиты или схвачены?

– Ни то ни другое.

– Они спаслись?

– Именно так, и я им помог.

– Слава богу! Где они?

– В одном посёлке вниз по реке.

– Далеко?

– В десятке миль, а, может, и больше.

– Что ж, тогда давайте поспешим туда. Точнее, я поспешу. Здесь меня ничего не держит.

– Я бы с радостью, – сказал Сет, сделав шаг вперёд, – но я забыл сказать, что дочь Хаверленда у индейцев.

Грэм вздрогнул. Проницательный читатель уже понял, что он интересовался судьбой Айны не просто так. Его повсюду преследовало видение прекрасного девичьего лица, и этими чарами было вызвано его опасное путешествие. Он играл с ней в детстве, и они расстались, когда были детьми. Но они уже поклялись друг другу быть вместе и надеялись в последующие годы воссоединиться. Грэм долго мечтал об этой встрече и сейчас, когда эти мечты были так жестоко разрушены, испытал сильную муку. Много лет назад, когда он был мальчиком, он побывал здесь, и память об этом посещении осталась ярким видением прошлого. Он в один миг усилием воли овладел своими чувствами и спокойно спросил своего компаньона:

– Какое племя схватило Айну?

– Думаю, чёртовы могавки.

– Когда это случилось?

– Несколько часов назад, как вы можете видеть по углям.

– Могу я услышать подробности?

– Конечно.

Сет рассказал о том, чему была посвящена предыдущая глава, добавив, что родители и сестра были в безопасности. Он проводил их до посёлка, а затем поспешил назад и явился сюда как раз вовремя, чтобы встретить Грэма.

– Сначала я принял вас за дикаря и хотел застрелить вас, – сказал Сет. – Но потом услышал, как вы болтаете сами с собой, и понял, что вы белый.

– А для чего вы вернулись? – спросил Грэм, когда тот закончил.

– Странный вопрос, ей-богу! А почему вы приехали? Я вернулся для того же – чтобы найти Айну, эту бедную девочку.

– О, извините меня, друг. Я рад это слышать и признаюсь, что это побуждение было для меня самой главной причиной. Вы начали поиски в одиночку, и я предполагаю, что у вас были надежды отыскать её. И если у вас есть надежда найти её в одиночку, значит, она укрепится, если я присоединюсь к вам.

– Разве я сказал, незнакомец, что я надеюсь вызволить её? – тихим голосом спросил Сет.

– Вы этого не сказали, верно. Но по тому, что вы сказали, я понял, что у вас такое намерение. Я ошибаюсь?

– Нет, сэр, не ошибаетесь.

– Я не вижу причин, почему мы не должны стать друзьями. Мы оба движимы желанием спасти несчастную от ужасов индейского плена. Но, думаю, мы бы и так смогли подружиться.

– Я тоже так думаю. Вот моя рука.

Мужчины обменялись дружеским рукопожатием. Если бы они могли разглядеть лица друг друга в темноте, то увидели бы на них сияющее выражение дружбы. Затем они отступили дальше в лес и продолжили разговор.

Здесь мы отметим, что индейцы, которые схватили Айну, были, как сказал Сет, членами племени могавков. Это племя входило в союз Пяти наций, который включал племена сенека, кайюга, онондага и онейда. Этот союз был довольно известен. Французы знали их как ирокезов, голландцы – как макуасов, а сами они называли себя минго или агамашимы, что означает «объединённые люди». Могавки, или вабинги, сначала жили обособленно. Затем к ним присоединились онейда, а за ними последовали онондага, сенека и кайюга. В начале прошлого века к ним присоединились тускарора с юга, и они стали называться Шесть наций, хотя сейчас они также известны как Пять наций. Конечно, все они действовали вместе, и если какое-то племя вело войну, то в неё вступали все племена. Это была действительно очень крупная конфедерация. Это подтверждают годы революции, когда их подстрекали наши враги. Во время грабительских войн, которые долго велись на старом фронтире, белые поселенцы полагались, в основном, на то, чтобы перехитрить врага. Сет Джонс надеялся таким же образом спасти Айну из рук индейцев.

Глава 5. По следу

– Значит, её схватили могавки? – спросил Грэм после недолгого молчания.

– Да, они самые.

– Вы их заметили?

– Я торопился изо всех сил, а они как раз уходили. Я видел парочку и точно знаю, что это были они. Хотя не важно, были это могавки, онейда или ещё какие-нибудь ниггеры из Пяти наций. Все они кучка скунсов. Они убежали бы и с девушкой, и без неё. Между ними нет никакой разницы.

– Думаю, нет. В любом случае, нас ждут одинаковые трудности. Суть не в том, что нужно спасти девушку, а в том, как её спасти. Признаюсь, я в замешательстве. Могавки – очень хитрый народ.

– Верно, нечего и говорить.

– Но если мы перехитрим их, мы будем не первыми белыми людьми, которым это удалось.

– Тоже верно. Погодите минуту, мне надо подумать.

Грэм умолк, а Сет погрузился в глубокие, тревожные раздумья. Неожиданно он поднял голову и сказал:

– Придумал.

– Что придумали? План спасения?

– Кажется.

– Что ж, выкладывайте.

– Вот он. Мы должны непременно вызволить девушку.

Несмотря на мрачное настроение, Грэм не смог удержаться от смеха, услышав, каким серьёзным голосом это было произнесено.

– Над чем вы смеётесь? – возмущённо спросил Сет.

– Ну, я думал мы давно к этому пришли.

– Я так не думал, а теперь думаю. Эй, что это там? Дом ещё горит?

Грэм всмотрелся туда, куда указывал Сет, и увидел, что солнце встаёт. Он сказал об этом компаньону.

– Вот и хорошо, свет нам не помешает.

Скоро над лесом показалось солнце и пролило потоки золотого света на деревья и ручьи. Птицы запели утренние песни, и всё выглядело таким весёлым, как будто ночью не совершалось никаких кровавых деяний. Когда стало достаточно светло, Сет и Грэм пошли к реке.

– Нам почти пора выступать, – сказал Грэм, – так что я пока займусь конём, на котором приехал. Он неподалёку, и я скоро вернусь.

Сказав так, он ушёл в лес. Он обнаружил, что его совершенно истощённый конь спит на земле. Здесь было вдоволь корма – свежие, нежные ветки и роскошная трава. Грэм снял седло и уздечку и решил, пусть конь свободно попасётся до возвращения Грэма, хотя шансы на восстановление были сомнительны. Затем он вернулся к компаньону.

Сет, опираясь на ружьё, задумчиво созерцал безмолвно текущую перед ним реку. Грэм с любопытством посмотрел на него и сказал:

– Я готов, Сет.

Сет без слов развернулся и пошёл к поляне. Когда они дошли до руин дома, они остановились, и Сет сказал вполголоса:

– Ищите следы.

Они склонились к земле и заходили по поляне кругами. Неожиданно Грэм ненадолго остановился и быстро прошёл несколько ярдов.

– Сюда, Сет, – воскликнул он.

Сет поспешил к нему, согнулся, пробежался глазами по земле назад и вперёд и ответил:

– Это следы! Не очень ясные, но, думаю, когда двинем в лес, надо будет держать гляделки пошире.

– Что ж, поскольку мы отправляемся в путь, нам нужно договориться. Вы нас поведёте?

– А разве вы не можете? – спросил Сет, подняв на него глаза.

 – Не так хорошо, как вы. Я видел немного, но уверен, что вы знаете лес лучше меня. У меня есть кое-какой боевой опыт, но я не выслеживал врага в такой дикости.

– Да? Я всегда выслеживал тори или краснокожих для старого полковника Аллена и помню, как однажды… Но, кажется, сейчас не стоит рассказывать истории – нет времени. Я скажу, хотя, наверное, не должен, что могу выследить любого краснокожего, и не важно, как сильно он старается запутать свои следы. Понимаете, когда я пойду по следу, я буду держать нос у земли и не увижу опасность вокруг. Это будет ваше дело. Идите за мной по пятам и всё время глядите в оба.

– Я постараюсь, но надеюсь и на вашу помощь.

– Помогу, чем смогу, но я буду сильно занят выслеживанием этих чертей. А сейчас пора. Я обещал Хаверленду, что не вернусь без вестей о его дочери. И я клянусь, что сдержу обещание. Вперёд!

С этими словами Сет быстро пустился в путь. Он слегка наклонился вперёд и своими серыми глазами осматривал землю. Грэм следовал за ним на расстоянии в несколько футов. На случай опасности он держал ружьё в руках – ствол лежал на сгибе левой руки, а приклад он держал правой.

Следы, по которым шёл Сет Джонс, были плохо заметны, и обычный человек их бы не увидел. Хотя индейцы не очень боялись погони, но они были хитры и опытны. Они не пренебрегали возможностью запутать врага, который мог бы следовать за ними. Они шли индейским шагом, след в след, и казалось, что здесь прошёл только один дикарь. Айна была вынуждена идти таким же способом, а когда она ненароком оступалась, то её предупреждали жестоким ударом.

Иногда казалось, что листья лежат совершенно не потревоженные, и всё-таки если бы вы склонились и внимательно изучили землю, то увидели бы слабые очертания мокасин, или заметили бы, что лист передвинут, или что хрупкая ветка треснула под нажимом человеческой ноги. Всё это были ничтожные свидетельства, но для опытного глаза охотника они были так же верны, как отпечатки на песчаной дороге. Вскоре Сет остановился, поднял голову и обернулся к Грэму.

– Мы приближаемся.

– А… Да? Рад слышать. Когда мы их догоним?

– Точно не скажу, но осталось недолго. Они довольно быстро бегут. Только иногда останавливаются, чтобы Айна отдохнула. Чёрт их побери, думаю, среди них ей не очень хорошо отдыхается.

– А сколько их, по вашим предположениям?

– По следам скажу, что здесь двадцать лучших воинов-могавков.

– Как это? Ведь они идут гуськом.

– Конечно, но следы каждого немного различаются. Вы хотите есть?

– Совсем не хочу. Я могу легко потерпеть до полудня.

– Как и я. Вперёд, и глядите в оба.

С этими словами Сет снова нырнул между деревьями, и они продолжили свой путь, как прежде. Солнце стояло высоко, его тёплые лучи проникали сквозь лесной свод, и на тропе было разбросано множество золотистых пятен. Несколько раз путники пересекли небольшие, искрящиеся потоки, в которых, как было заметно, индейцы утоляли жажду. Иногда они пугали оленя, который останавливался и с удивлением глазел на них, а потом прыгал в сторону. Грэм едва удерживался от искушения подстрелить оленя и попробовать на вкус его мясо. Но он хорошо знал, как опасно сейчас стрелять. Выстрел тут же донесётся до их смертельных врагов.

Вдруг Сет остановился и поднял руку.

– Что это значит? – спросил он, глядя на раздвоившийся след.

– Что случилось? – поинтересовался Грэм, подойдя к нему.

– След раздвоился. Они разделились, хотя не могу понять, почему.

– Это уловка, чтобы нас запутать?

– Наверняка. Ладно, вы идите по главному следу, а я пойду по боковому, и скоро мы всё узнаем.

Грэм пошёл по следу, хотя это стоило ему большого труда. Их подозрения подтвердились. Вскоре два следа опять соединились.

– Нужно быть внимательнее, – заметил Сет. – Мне надо наклониться пониже, а вы смотрите, чтобы я не угодил макушкой в гнездо шершней.

Они осторожно и быстро продвигались вперёд. Когда солнце начало клониться к закату, они остановились у довольно большого ручья. Сет достал сушёной оленины, которую он принёс из посёлка, и они с жадностью поели. После еды они встали и продолжили путешествие.

– Смотрите! – сказал Сет, указывая на середину ручья. – Видите камень? След от мокасин такой, как будто один индеец подскользнулся.

Он вошёл в воду и осторожно пересёк ручей, а за ним шёл Грэм. Когда они вышли на другой берег, начали сгущаться тени, и птицы закончили петь. Тем не менее, светила яркая луна – такая яркая, что они могли бы продолжать погоню.

Сейчас они продвигались медленно. Чтобы идти по следу, от Сета требовалось крайнее напряжение, и если бы не прогалины в лесу, где было так же светло, как днём, они были бы вынуждены бросить всё до утра. Несколько раз Грэм останавливался, пока Сет, ползая на четвереньках, искал следы. Не было никаких свидетельств, что индейцы разбивали лагерь. Значит, они или собирались вернуться к своему племени без разбивки лагеря, или находились где-то поблизости. Последнее было очень вероятно, и благоразумие требовало соблюдать осторожность.

Неожиданно Грэм заметил, что в лесу становится светлее, как будто рядом прогалина. Он рассказал об этом Сету, который ответил, что это вполне возможно. Через несколько мгновений они услышали шум текущей воды и скоро стояли на берегу большого ручья или, скорее, реки. Течение было довольно быстрое, но они без колебаний погрузились в воду и поплыли к другому берегу. Ночь была тёплой, ходьба разогрела их, и мокрая одежда не причинила им неудобств.

Когда они переплыли реку, то оказались на обширной безлесой равнине. След шёл дальше.

– Нам туда? – спросил Грэм.

– Не вижу другого пути. Нет никакой возможности обойти равнину. Она тянется на четыре тысячи триста миль в обе стороны. А другой край можно увидеть отсюда.

Последнее утверждение было верным. Равнина, по всей видимости, была прерией огромной длины, но сравнительно узкой ширины. На противоположном краю была хорошо видна тёмная полоса деревьев. Казалось, до неё не больше часа ходьбы.

– Не вижу другого пути, – задумчиво повторил Сет. – Надо идти, хотя будет трудновато.

– Может, подождать до утра? – спросил Грэм.

– Зачем?

– Ночью мы можем упустить след.

– А днём мы станем мишенью для всех индейцев.

– Может, обойти её?

– Звёзды и подвязки! Ведь я сказал, что она тянется на пять тысяч миль в обе стороны. За три года мы не пройдём и полпути.

– Я не расслышал, когда вы сказали об этом в первый раз. В таком случае остаётся только, не теряя времени, идти вперёд.

– След хорошо виден, – сказал Сет, рассматривая землю. – Он приведёт нас на другую сторону. Надеюсь, что так. Это было бы удобно.

– Вы должны помочь мне, – сказал Грэм. – Теперь вам не нужно всё время смотреть на землю, и вы тоже будете следить за приближением опасности.

Наши два друга, хотя были довольно опытными лесными жителями, неправильно высчитали расстояние до другого края прерии. Было уже заполночь, когда они пересекли её.

Когда они снова осторожно вошли в лес, стояла мёртвая тишина. Верхушки деревьев не качались, и нежное журчание реки затихло. Иногда пролетающие облака скрывали луну, и становилось темнее. Сет продолжал двигаться вперёд. Они прошли несколько сотен ярдов, и услышали голоса! Они шли осторожно и безмолвно и скоро увидели свет костра, который отражался на верхних ветвях деревьев. Костёр был невидим, хотя находился недалеко. Сет прошептал, чтобы Грэм оставался здесь, а сам пошёл вперёд. Скоро он добрался до большого естественного возвышения и на четвереньках залез наверх. Он вгляделся вниз и увидел нечто вроде лощины, в которой располагался индейский лагерь! Там было двадцать воинов, большинство из которых спали на земле, а остальные сидели у костра и курили. Сет смотрел на них лишь миг, поскольку знал, что у них есть бдительные часовые. Ему повезло, что его не обнаружили. Он спустился и вернулся к Грэму.

– Что нового? – спросил Грэм.

– Тсс! Не так громко. Они все там.

– И она тоже?

– Наверное, хотя я её не видел.

– Что вы собираетесь делать?

– Не знаю. Сейчас мы ничего не сможем делать – утро уже близко. Если даже мы вызволим её, то у нас не будет возможности скрыться. Надо ждать до завтрашней ночи. Их там целая куча. Спрячемся до рассвета, а днём пойдём за ними.

Друзья отошли от тропы в сторону, чтобы не привлекать внимания дикарей, которые могли вернуться. Здесь они оставались до рассвета.

Когда рассвело, они услышали, как индейцы готовят завтрак. Они посчитали, что смогут посмотреть на индейцев, не подвергая себя большой опасности, и узнать, есть ли среди них Айна. У них были подозрения, что индейцы разделились и что они проглядели след в темноте.

Друзья бесшумно поползли на вершину. К счастью, на вершине рос особый вид толстого шиповника, который был так непроницаем, что скрывал их тела. Сет раздвинул ветки и посмотрел вниз. Он видел всё, что происходило. Грэм, которому не хватало осмотрительности, положил руку на плечо Сета и смотрел поверх него. Они ничего не увидели. Грэм наклонял голову, и тут спутанный кустарник, похожий на полосу ткани, прогнулся. Сет, как бревно, покатился вниз по возвышению, прямо к дикарям.

Глава 6. Не на жизнь, а на смерть

Когда произошло только что описанное событие, и Сет бесцеремонно ворвался к индейцам, Грэм понял, что он в большой опасности. Теперь его жизнь была в его собственных руках. Сопротивляться было бы безумием, поскольку против него было тридцать индейцев. Единственное, что ему оставалось, это бегство. Ничего не зная о судьбе Сета, наш герой спрыгнул с возвышения и помчался через равнину к деревьям, которые росли у реки. Он пробежал несколько сотен ярдов и услышал громкие вопли, которые говорили о том, что его обнаружили. Оглянувшись, он увидел, что пять или шесть индейцев уже пустились в погоню.

И вот начался забег не на жизнь, а на смерть. Грэм бегал, как быстроногий олень, и он был хорошо тренирован. Но его преследователями были пять лучших бегунов из племени могавков, и он опасался, что наконец нашёл себе достойных соперников. Но он был столь же хитёр, как и быстроног. Равнина, по которой он бежал, была шесть-восемь миль в ширину, а в длину – в два раза больше. На ней не было никакого укрытия. Было понятно, что его единственная надежда – выбрать такой вид бега, в котором у преследуемого и преследователей будут одинаковые преимущества.

Он был уверен, что его преследователи более выносливы, чем он сам, и что на длинной дистанции у него нет шанса. На короткой же дистанции он обгонит любого индейца. Поэтому он решил попытаться оторваться от своих врагов.

Когда он услышал их вопли, он побежал что есть мочи. Преследователи продолжали бежать на той же скорости. Грэм полмили делал вид, что бежит на пределе своих возможностей. В конце первой мили его скорость снизилась. Он вяло размахивал руками и незаметно оглядывался. Он как будто был совершенно измотан.

Но это была уловка, и она сработала так, как он хотел. Индейцы поверили, что он совершил обычную роковую ошибку – с самого начала побежал на всей скорости и выдохся, а сами они только успели размяться. Увидев это, они восторженно закричали и рванули вперёд. Каждый хотел настигнуть жертву и зарубить её раньше, чем это сделает его компаньон.

Но к их безмерному удивлению, они увидели, что беглец вдруг припустил, как скаковая лошадь. Они поняли, что на такой скорости он скоро от них оторвётся, и они не смогут его догнать.

Скажем, что уловка Грэма удалась. Он узнал то, что хотел. Он встретил достойных соперников! Его преследователи, по меньшей мере один или два, были почти столь же быстры, как и он. Хотя он смог на время оторваться от них, но прежде чем прошла половина забега, он потерял бы своё преимущество.

Если бы кто-нибудь мог посмотреть на это сверху, он увидел бы волнующую картину. По бескрайней равнине бежал белый человек. Его быстрый, равномерный бег показывал, что его хорошо тренированное тело сейчас проходит серьёзнейшую проверку. Его ноги двигались так быстро, что были почти невидимы, а земля скользила под ним, как панорама.

Далеко позади бежали полдесятка индейцев. Их пылающие лица были искажены ликованием, жаждой мести и сомнением, их одежды раздувал ветер, их силы были почти на исходе. Между ними было большое расстояние, они рассеялись по равнине, чтобы отрезать беглецу путь к отступлению.

Два индейца бежали рядом, и было очевидно, что силы скоро оставят их. Другие быстро отставали и не сильно напрягались. Грэм видел, что происходит, и это наполняло его надеждой. Мог ли он ещё оторваться? Бросят ли они преследование? Сможет ли он спастись, прежде чем выдохнется?

– Во всяком случае, я попробую, и да поможет мне бог! – произнёс он и понёсся вперёд на почти сверхчеловеческой скорости. Он оглянулся и посмотрел на своих преследователей. Казалось, что они стоят, так быстро он от них отдалялся.

Но когда природа вынудила его опять снизить ужасную скорость, он увидел, что его неутомимые преследователи уменьшают разрыв. Сейчас обе стороны понимали друг друга. Индейцы поняли его манёвр, избежали ловушки и продолжали свой неустанный бег. Они были уверены, что рано или поздно он сдастся. Грэм знал, что единственный шанс продолжить соревнование – перейти на обычный бег.

Сейчас они все перешли на один и тот же ужасающе однообразный бег. Миля проносилась за милей, но их скорость не снижалась и не увеличивалась. По отношению друг к другу они были совершенно неподвижны! Сейчас осталось два индейца, и они были неутомимы. Они решили продолжать до самого конца!

Наконец Грэм увидел, что спасительный лес уже близко. Деревья, казалось, манили его под свой дружественный покров. Задыхаясь, он понёсся между деревьями и остановился на берегу большой, быстро текущей реки.

Если противопоставить тело англосакса и тело североамериканского индейца, то англосакс может сдаться. Но если в соревнование вступает разум, англосакс никогда не проиграет.

Грэм торопливо огляделся и за несколько секунд придумал, как ему спастись.

Он отбросил ружьё и начал вброд переходить реку. Когда стало слишком глубоко, он нырнул и быстро проплыл сто ярдов вверх по течению.

Он двигался и поперёк реки, и вверх по течению, чтобы выйти на берег в более верхней точке. Течение было очень быстрое, и когда он достиг берега, его слабеющее тело было почти измотано. Он вылез на берег, немного пробежал вниз по течению, чтобы остались как можно более чёткие следы, а затем прыгнул в реку и поплыл вверх. Он держался ближе к берегу, чтобы течение ему не мешало. Причина таких странных передвижений сейчас будет ясна.

На берегу рос густой свисающий кустарник. Пока не появились индейцы, Грэм скользнул под дружественный покров кустарника и ждал, что произойдёт дальше. Очень скоро на другом берегу, но гораздо ниже по течению показались два индейца. Они без колебаний прыгнули в реку и поплыли поперёк течения. Когда они вышли на берег, они начали поиски, и вопль объявил, что они нашли след. Скоро другой вопль выразил разочарование, поскольку след потерялся в реке.

Дикари предположили, что беглец опять прыгнул в воду и переплыл на другой берег или утонул. Во всяком случае, они потеряли то, что уже считали своей добычей. Сбитые с толку, разозлённые, они угрюмо поплыли обратно, около часа обыскивали другой берег, а затем вернулись к своим компаньонам.

Глава 7. Испытание Сета

– Клянусь богом! Звёзды и подвязки! Это новый способ знакомиться! – воскликнул Сет, когда растянулся среди дикарей, сидевших у костра.

Можно представить себе испуг индейцев при таком неожиданном появлении. Треск веток уже привлёк их внимание, но Сет оказался среди них так неожиданно, почти мгновенно, что они ещё не поняли, что произошло на самом деле. Но скоро к ним вернулась обычная быстрота мысли. Они увидели, как Грэм убежал, и кто-то пустился за ним в погоню. К Сету подскочило полдесятка индейцев, и столько же томагавков поднялось над ним.

– Погодите-ка, – приказал Сет. – Зачем торопиться? У вас полно времени, чтобы забрать мои волосы, клянусь богом.

Его серьёзно-комические манеры задержали и позабавили индейцев. Они остановились и смотрели на него, ожидая ещё чего-нибудь необычного. Он же смотрел на них с видом, полным презрения. Один индеец выскочил вперёд и, схватив Сета за волосы, прошипел:

– А, чёртов янки! Сжечь его!

– Лучше бы тебе убрать свою лапу, старина. Не уберёшь, пеняй на себя.

Дикарь, как бы потакая ему, отвёл руку, а заодно забрал ружьё Сета. Сет с любопытством посмотрел на него и с видомочевидного превосходства сказал:

– Я могу одолжить его на время, но только с возвратом. В Нью-Гэмпшире это ружьё дорого стоит.

Из того, что было написано, понятно, что поведение Сета было частью его игры. Когда из-за нетерпения своего компаньона он оказался в такой опасности, он понял, что бежать бессмысленно. Оставалось только подчиниться обстоятельствам. Но был один способ обернуть несчастье себе на пользу. Если бы он сопротивлялся, как поступил бы любой человек, его бы тут же зарубили. Поэтому он притворился безрассудным удальцом. Как мы покажем, это привело к нужному исходу. В остальной части истории вы увидите, как это ему помогло.

Сет Джонс был человеком, характер которого нельзя было разгадать ни за час, ни за день. Требовалось долгое общение, чтобы раскрыть важные черты, которые, казалось, противоречат друг другу. Он обладал мягким, игривым чувством юмора и очевидной честностью, и всё-таки он был дальновиден и осмотрителен и умел прочитать человека с одного взгляда. Сам его внешний вид был обманчив, его лицо как бы нарочно скрывало его душу. Когда он выбирал какую-то роль, он играл её идеально. Если бы кто-нибудь увидел его во время только что описанного разговора, то он решил бы, что перед ним прирождённый идиот.

– Хочешь сгореть, янки? – спросил дикарь, склонившись и ужасно ухмыляясь.

– Не знаю, никогда не пробовал, – отозвался Сет с такой беспечностью, как будто речь шла об ужине.

– Иии! Ты попробуешь, янки.

– Пока не знаю. Бабушка надвое сказала. Я верю только тому, что вижу сам.

– Ты, кусок мяса… хороший кусок… для жарки! – прибавил другой дикарь, который схватил и ощупывал его руку.

– Пожалуйста, не щипай меня, друг мой.

Дикарь своими пальцами, как железными прутьями, сдавил руку Сета, и Сет подумал, что сейчас ему сломают руку. Но хотя боль была мучительна, он не её показывал. Индеец давил и давил, а затем сдался и выразил своё восхищение стойкостью Сета.

– Хороший янки! Выдержал щипок.

– О, так ты больше не будешь меня щипать, да? Извини, я не знал. Попробуй ещё – может, получится.

Дикарь, тем не менее, отступил, и вперёд вышел другой. Он схватил руку пленника.

– Мягкая, как рука скво… дай потрогаю, – заметил он, сжимая свою руку, как тиски.

Сет даже не поморщился. Когда индеец сдался, чтобы уступить место своим товарищам, Сет сказал:

– Ваши лапы не очень-то крепкие.

И он ужасной хваткой сдавил руку дикаря. Тот стоял, как мученик, а Сет уже чувствовал, что кости в его руке смещаются и поддаются, как яблоко. Он решил отомстить за свои мучения и сжал пальцы ещё сильнее, пока бедняга не вскочил на ноги и не завыл от боли!

– Ой, тебе больно? – заботливо спросил Сет, когда дикарь отдёрнул руку, похожую на мокрую перчатку.

Смущённый индеец не ответил и отошёл под насмешки товарищей. Сет, не пошевелив пальцем, медленно сел на землю и хладнокровно попросил одного дикаря одолжить ему трубку. Известно, что когда индеец видит такую смелость, какую только что проявил пленник, он не может скрыть своего восхищения. Не удивительно, что дерзкая просьба Сета была выполнена. Индеец с усмешкой, в которой были хорошо заметны восхищение, восторг и жажда мести, подал ему хорошо набитую трубку. По виду остальных было понятно, что они ждут продолжения забавы. Наш герой курил, медленно глядя на клубы дыма, которые кружили вокруг него. Индейцы сели вокруг и заговорили на своём языке (заметим, что Сет отлично понимал каждое слово). Затем один поднялся и подошёл к Сету.

– Белый человек сильный. Хорошо щипается. Но мы заставим его плакать.

Сказав так, он склонился, снял шапку пленника и схватил длинный пучок желтоватых волос, которые росли на висках. Удар ножом в глаз не вызвал бы более острой боли. Но Сет на этот рывок отозвался только тем, что пыхнул трубкой. Дикари вокруг не сдержали восхищения. Видя, что эта пытка не действует, мучитель снова наклонился и схватил волосы, которые росли на шее. Каждый волосок ощущался как игла, впивающаяся в кожу. Индейцы заметили, что лицо пленника побледнело, как будто по нему пробежало облако. Он посмотрел на своего мучителя таким взглядом, который невозможно описать. От этого взгляда дикарь почему-то задрожал и почувствовал желание убежать.

Сказать, что Сета не беспокоили эти мучения, было бы нелепостью. Если бы дикарь представил тот вихрь ненависти и мести, который он пробудил, он бы никогда не стал делать того, что сделал. Невероятная сила воли управляла телом и разумом Сета, и всё же он страдал. Он едва сопротивлялся желанию скорчиться на земле от боли или прыгнуть на своего мучителя и разорвать его на кусочки. Но он много знал об индейских унижениях и стойко терпел их.

Его виски были похожи на белый пергамент с бесчисленными кровавыми точками, как если бы кровь сочилась из раны, а кожа на его шее была как будто расцарапана! Его секундная бледность была вызвана слабостью и сильными чувствами. Его взгляд на дикаря произвёл впечатление. После событий, которые только что произошли, они на миг замолчали. Наконец тот, кто казался вождём, вполголоса обратился к индейцу, который недавно отступился от Сета. Но Сет расслышал слова, иначе, вполне вероятно, он не выдержал бы следующего испытания.

Тот же дикарь снова сделал шаг из круга к беспомощному пленнику. Он опять снял шапку, схватил Сета за длинные жёлтоватые волосы и отклонил его голову назад. Затем он выхватил свой нож для скальпирования, который сверкнул в воздухе, и с быстротой молнии обвёл холодным лезвием вокруг головы Сета. Кожа не была повреждена, это был всего лишь обман. В эту ужасную минуту Сет не отводил взгляда от индейца.

 Мучитель опять отступил. Дикари были довольны, а Сет ещё нет. Он взял трубку, надел шапку, поднялся и несколько секунд глядел на индейцев. Затем он обратился к вождю:

– Может ли белый человек проверить храбрость красного человека?

Его голос звучал, как голос другого человека. Вождь не обратил на это внимания и утвердительно кивнул. Остальные выразили жадный интерес к тому, что произойдёт.

Дикарь, который начал пытку, сидел возле вождя. Сет подошёл к нему, схватил его руку и не очень сильно сжал. Индеец презрительно хмыкнул. Сет наклонился и осторожно вытащил из-за его пояса томагавк. Он не спеша поднял томагавк и нагнулся. Теперь он был похож на пантеру, готовую к прыжку. Блестящее лезвие сверкнуло в воздухе и в следующий миг раскроило голову ничего не подозревавшего дикаря!

Глава 8. Неожиданная встреча

Уставший, измотанный, Грэм выбрался из воды и лёг на мягкий, бархатистый травяной ковёр. После такого ужасного напряжения он заснул глубоким, долгим сном. Когда он проснулся, уже стоял день, и солнце перешло зенит. Он горячо поблагодарил небеса за своё удивительное спасение и стал размышлять над тем, что делать дальше. Сейчас он был один в бескрайней дикости и должен был сам решать, куда идти. Попытаться вернуться к своему другу Хаверленду или продолжить поиски, которые так далеко его завели?

Эти вопросы пока оставались без ответа. Грэм машинально осматривал реку и увидел, что невдалеке от него по излучине плывёт небольшое каноэ. Он успел заметить, что в нём сидело два человека, когда предосторожность подсказала ему, что нужно спрятаться. Он отступил за ствол огромного короля лесов и с жадным интересом смотрел, как приближаются незнакомцы. Лёгкое каноэ быстро скользило по безмятежной речной глади и через несколько мгновений поравнялось с Грэмом. Он увидел, что в каноэ сидят двое белых мужчин, и с глубоким интересом оглядел их. Тот, что был сильнее, сидел в середине лёгкой лодки и с каждым гребком глубоко погружал ясеневые вёсла в воду. Другой, более старший, сидел на корме, следил за действиями первого и опытным взглядом фронтирсмена оглядывал берега. Хотя Грэм старался быть осторожным, его присутствие, очевидно, было замечено, поскольку каноэ как будто случайно начало подплывать к противоположному берегу. Он оставался невидим, пока каноэ не поравнялось с ним. Внезапно у него вспыхнуло подозрение, что один из мужчин – это Хаверленд, хотя Грэм видел его очень давно и не смог бы узнать его издали. Тем не менее, это были белые, и он решил рискнуть. Возможно, они станут друзьями? Не показываясь, он тихим голосом позвал их. Он понял, что его услышали. Мужчина на вёслах остановился на секунду и украдкой осмотрел берег. Но по слабому знаку второго он снова поплыл к другому берегу, и они оба сделали вид, как будто ничего не подозревают.

– Здравствуйте, друзья мои! – сказал Грэм во весь голос, но не выходя из укрытия.

Они не отозвались, только лодка быстрее поплыла вперёд. Он смело вышел и сказал:

– Не беспокойтесь, это друг.

Они остановились, и тот, что сидел на корме, заговорил:

– Нам этого мало. Что вы здесь делаете?

– Я имею такое же право задать этот вопрос вам.

– Если вы не хотите отвечать, мы не станем разговаривать. Вперёд, Хаверленд!

– Постойте! С вами Альфред Хаверленд?

– Допустим? Вам-то что?

– Он тот человек, которого я хочу видеть больше всего на свете. Я Эверард Грэм. Может быть, он помнит меня?

Лесной житель с удивлением воззрился на берег. Ему хватило минуты.

– Это он, Нед, точно.

С этими словами он повернул каноэ к берегу. Несколько гребков, и он спрыгнул на берег и пожал руку своего юного друга.

– Ну, Грэм, скажи, ради семи чудес света, что принесло тебя сюда? Я забыл, ты обещал навестить меня как-нибудь, но с тех пор столько воды утекло. И я уверяю тебя, то, что со мной произошло, доканало бы любого смертного, – добавил он приглушённым голосом.

Грэм всё объяснил, и можно себе представить, с каким удивлением, с какой признательностью, с каким пониманием был встречен его рассказ. Но прежде Хаверленд представил своего компаньона – Неда Холдиджа.

– Сет пообещал вернуть Айну, – сказал он. – Но я не мог бездельничать, пока он ищет её в одиночку. Мой добрый друг, который много повидал в приграничных войнах, охотно присоединился ко мне. Думаю, ты бы хотел увидеть мать Айны, но ты увидел бы, что она убита горем. Я не вернусь к ней, пока не узнаю что-нибудь о нашей любимой дочери.

– И если эти трусливые могавки не пожалеют о том дне, когда они совершили свои дьявольские дела, значит, Нед Холдидж сильно ошибся! – с пылом вскричал этот человек.

– Не знаю, – улыбнулся Грэм. – Но нас сейчас трое, и мы можем в открытую напасть на них, тем более в их лагере наш друг.

– Нет, сэр, этому не бывать! – отозвался охотник, помотав головой. – Так мы их ни за что не победим. Даже если бы с нами был десяток мужчин, которые хотели бы разорвать этих трусов на куски, мы бы не победили.

– Значит, вы надеетесь на какую-то уловку, да?

– С этими тварями только так и можно.

– И только небеса знают, что произойдёт, – унылым голосом заметил Хаверленд.

– Не сдавайся, Альф. У нас ещё есть время.

– Вы должны извинить меня за этот приступ слабости, – сказал Хаверленд, взяв себя в руки. – Хотя в моих руках сила целой армии, но в груди бьётся сердце отца. Я сделаю всё, чтобы вернуть мою любимую дочь. О, я не могу забыть ту ночь, когда её забрали у нас, я и теперь слышу её крики!

Грэм и Холдидж почтили безмолвием его глубокую, трогательную скорбь. Скоро отец снова заговорил, и в этот раз его голос звучал иначе.

– Но почему мы стоим здесь? Неужели нам нечего делать? Разве мы должны унывать, когда мы можем спасти её одним усилием?

– Я думаю об этом с тех пор, как мы здесь остановились, – отозвался Холдидж. – Не понимаю, почему мы должны ждать и ничего не делать, если мы можем сделать хоть что-то?

– Тогда пойдёмте. Ты, конечно, поедешь с нами, Грэм?

– Конечно, но меня интересует, каковы ваши намерения, – сказал он, оставаясь на берегу, когда другие уже сели в лодку.

– Мне казалось, ты помнишь, что у нас только одно намерение, – ответил Хаверленд с лёгким упрёком.

– Я не об этом. Конечно, я знаю о вашем главном намерении, но я хотел бы знать, как вы собираетесь его достичь.

– Ах, это, – ответил Холдидж. – Я часто бывал среди краснокожих в этом краю, и я знаю, что до них можно доплыть по этой реке. Они на несколько миль ниже по течению.

– Но мой опыт говорит, что в этот раз вы ошибаетесь. Захватчики Айны сейчас недалеко. Их можно найти, если перейти открытую прерию на другом берегу реки.

– Во всяком случае, нам нужно переплыть на тот берег. Садитесь же.

– Минутку. Что это значит?

С этими словами Грэм быстро указал на реку. Но двое мужчин в лодке со своего места ничего не могли разглядеть.

– Скорей выходите на берег и спрячьте лодку. Сюда кто-то плывёт, вас не должны увидеть, – взволнованным голосом тихо сказал Грэм.

Он наклонился и схватился за нос каноэ. Мужчины выпрыгнули и в один миг вытащили лодку, а сами спрятались и из своего укрытия наблюдали за рекой.

Внимание Грэма привлекло второе каноэ, которое появилось на излучине выше по течению. Оно было такого же размера, и в нём сидели три или четыре человека. Гребцы сидели в лодке прямо, как статуи, и их тёмные волосы безошибочно указывали на то, что это были индейцы.

Когда лодка приблизилась, Холдидж прошептал, что на корме сидит четвёртый человек, и это женщина! У Хаверленда и Грэма захватило дыхание, безумная надежда наполнила их сердца. Когда каноэ поравнялось с ними, они легко различили трёх дикарей, но не могли рассмотреть лицо женщины. Голова, скрытая индейской шалью, низко склонилась, как будто женщина была погружена в глубокие, мучительные раздумья.

– Давайте отправим этих трёх собак к праотцам, – прошептал Грэм.

Холдидж поднял руку.

– Нет. Тут могут быть другие, а если это Айна, то она может пострадать. Альф, ты думаешь это она?

– Не знаю… Да, клянусь небесами, это она! Смотрите, она сняла шаль! Давайте спасём её! – воскликнул отец, поднимаясь и собираясь бежать.

– Погоди! – требовательно и почти разгневанно скомандовал Холдидж. – Ты всё разрушишь своим безрассудством. Видишь, скоро ночь. Сейчас они ниже нас по течению, и мы не сможем догнать их. Подождём, пока стемнеет, и погонимся за ними. У меня есть план, который точно сработает. Просто подожди немного, и я расскажу тебе, как мы их удивим. Ты и сам удивишься.

Хаверленд вернулся к остальным. Быстро наступила ночь. Через несколько минут троица бесшумно спустила на воду лёгкое берёзовое каноэ, и началась гонка не на жизнь, а на смерть.

Глава 9. Погоня

Ночь пришла даже быстрее, чем ожидали наши друзья. В лесу, где стало темно сразу после захода солнца, она наступила без предупреждения. Мрак разлился над водой, и Хаверленд тут же вывел каноэ из-под прибрежных кустов. В лодке были уключины и вёсла для второго человека, и Грэм тоже стал грести, а Холдидж управлял рулевым веслом. Когда они смело вышли на середину течения, каноэ впереди уже исчезло за поворотом.

– Вперёд, мы не должны упускать их из виду, – сказал Хаверленд, глубоко погружая свои вёсла в воду.

Тьма разлилась над рекой, и наши друзья заметили ещё кое-что. Берега и реку окутал густой своеобразный туман, который часто поднимается в летние ночи над водной поверхностью. Он позволял преследователям приблизиться к индейскому каноэ и одновременно давал возможность индейцам ускользнуть. Холдидж не знал, поможет им туман или нет.

– В начале он может нам помочь, ребята. Если эти мошенники заметят нас, они удерут, уж будьте уверены. Отложите вёсла на несколько минут, пусть течение несёт нас.

– Наверное, это хороший план, хотя я думаю, надо ринуться вперёд и сейчас же покончить со всем, – заметил Грэм, взволнованно поднимая вёсла.

– Я тоже так думаю, – продолжил Холдидж. – Надо обмотать уключины.

Перед тем, как пуститься в путь, они намотали тряпки на уключины, чтобы можно было грести и не вызывать подозрения на берегу. Если не прислушиваться, то их нельзя было услышать.

К этому времени густой туман окутал реку непроницаемым облаком, и они смело кинулись сквозь него. Лёгкое каноэ летело быстро и бесшумно, как птица над водой. Холдидж знал на реке каждый поворот, каждый омут. Он без ошибок вёл каноэ по излучинам, между чёрными камнями, которые торчали там и сям.

Так они прошли милю, когда он поднял руку, чтобы они ненадолго сбавили скорость.

– Слушайте! – произнёс он.

 Они услышали слабый, отдалённый, почти неразличимый плеск вёсел и скрип уключин.

– Это выше или ниже? – спросил Хаверленд, склоняя голову и напряжённо вслушиваясь.

– Кажется, мы их обошли, – отозвался Грэм.

Звук явно доносился с той стороны, что была выше по течению. Они были вынуждены признать, что гребли слишком быстро и в темноте обогнали индейцев, не подозревая об их близости.

– Возможно ли такое? – с удивлением и сомнением спросил Холдидж.

Таков был характер речных берегов в этом месте, что он обманывал слух. Индейцы всё время были далеко впереди. Трое мужчин немного отплыли назад и наконец поняли, в чём дело. Сейчас они слышали тихие звуки далеко внизу.

– Как я не догадался? – с досадой сказал Холдидж. – Сейчас вам надо поднажать, а то мы их упустим.

– А мы не столкнёмся с ними?

– Нет, если будем осторожны. Думаю, скоро они сойдут на берег, и это будет восточный берег. Поплывём вдоль берега. Держите ухо востро.

Сейчас гребцы заработали с удвоенной силой. Они глубоко погружали ясеневые вёсла и тянули их так, что те опасно сгибались. Вода у носа пенилась и расходилась пенной пирамидой.

Последствие этой гребли скоро стало очевидным. Скрип вёсел впереди слышался всё яснее. Было понятно, что они догоняют индейцев. Руки Хаверленда налились десятикратной силой, когда он почувствовал, что спешит на помощь своему единственному ребёнку. Он хотел только прыгнуть на похитителей и разорвать их от макушки до пят. Сердце Грэма забилось сильнее, когда он понял, что через несколько мгновений встретится с той, чей облик чудился ему в видениях много ночей подряд.

Холдидж сидел совершенно хладнокровный. Он придумал план и поделился им с остальными. План был таков: они бесшумно преследуют каноэ, пока не начнут отчётливо различать его форму. Затем они выстрелят в индейцев, бросятся вперёд и спасут Айну от всех опасностей.

* * *

Холдидж, которого мы представили в этой главе, был пожилой мужчина. Десять лет назад он переехал из города на Гудзоне и вместе с другими переселенцами основал поселение, из которого пустился на поиски и в котором он встретил Хаверленда с женой и сестрой. Он был женат, и его хижина стояла на окраине деревни. Когда настали опасные времена, он участвовал в нескольких набегах на дикарей, иногда в качестве командира. Из-за этого индейцы возненавидели его. Они узнали, где он живёт, и однажды тёмной, бурной ночью напали на него. К счастью для него, Холдидж в тот раз был в деревне, и это спасло его от злобной мести. Разочарованные тем, что не получили главную добычу, индейцы выместили свою ненависть на его беззащитных жене и сыне. Когда отец вернулся, он нашёл их изрубленными, лежащими бок о бок в луже крови. Нападение было таким тихим, что соседи ничего не подозревали. Они были поражены тем, что им грозила такая смертельная опасность. Холдидж затеял ужасную месть тем, кто разрушил его счастье. Через пару лет он нашёл их и в течение полугода перестрелял всех! Как можно предположить, его естественное отвращение к индейцам усилилось из-за трагического случая. Оно стало таким сильным, что дикари в этих местах трепетали при упоминании его имени. Вот почему он с такой готовностью отправился с Хаверлендом в это опасное путешествие.

* * *

Как было сказано, наши друзья быстро настигли индейское каноэ. На той скорости, на которой они плыли, они догнали бы их через полчаса. Они были так близко к берегу, что видели тёмную линию кустов, и несколько раз свисающие ветки хлестали их по головам. Внезапно Холдидж снова поднял руку. Все перестали грести и вслушались. К своему ужасу, они не услышали ни звука. Грэм перегнулся через борт и чуть ли не коснулся ухом воды. Но он не заметил ничего, кроме ряби вокруг корней и веток вдоль берега.

– Может быть, нас услышали? – спросил он мучительным шёпотом, когда поднял голову.

– Не думаю, – отозвался Холдидж, охваченный такими же сомнениями, как остальные.

– Тогда они сошли на берег.

– Боюсь, так и было.

– Но мы держались так близко к берегу. Почему мы ничего не увидели и не услышали?

– Они могут высаживаться прямо в эту минуту, в нескольких ярдах от нас.

– Если так, то мы должны их слышать. Или они плывут тихо, как мы, и тогда мы окажемся в такой же ловушке, в какую хотели загнать их.

– Верное предположение, – заметил Холдидж.

Сказав это, он вытянул руку, схватил свисающую ветку и остановил каноэ.

– Ну, ребята, если…

– Тсс! Смотрите! – волнующим шёпотом прервал его Хаверленд.

Все повернули головы и увидели то, что казалось горящей свечой, плывущей по реке. Это была небольшая точка света, которая сияла красным. Она озадачила наших друзей. Она двигалась так бесшумно, скользила так ровно, как будто само течение несло её.

– Что это такое?

– Стойте! – крикнул Холдидж. – Это каноэ впереди. Мы видим горящую трубку. Ваши ружья готовы?

– Да, – ответили остальные достаточно громко, чтобы их услышали.

– Гребите прямо к ним и стреляйте, как только увидите вашу цель. Вперёд!

В тот же миг он отпустил ветку, и двое налегли на вёсла. Лодка понеслась вперёд, как пуля. Казалось, она разрежет другую лодку надвое. Через минуту появились три смутные фигуры, и карающие ружья были подняты. Вдруг свет «маяка» погас, и индейское каноэ исчезло, как по волшебству.

– Это трюк! – взволнованно воскликнул Холдидж. – Вперёд! Далеко они не уйдут, будь они прокляты!

Двое отложили ружья и снова взялись за вёсла. Холдидж направил вверх по течению, поскольку ему показалось, что индейцы повернули туда. Он наклонил голову, ожидая увидеть в тумане фигуры врагов, но он ошибался. Ни один дикарь не показался перед его глазами. Он разворачивал её, направлял поперёк течения, вверх и вниз, но всё было бесполезно. На этот раз они потеряли свою добычу. Индейцы, несомненно, услышали преследователей, взялись за вёсла и безмолвно исчезли.

– Минутку! – скомандовал Холдидж.

Они остановились, и он напряжённо вслушался.

– Слышите что-нибудь? – спросил он, затаив дыхание и наклонившись вперёд. – Там! Слушайте!

Они различали только рябь на воде, которая затихала с каждой минутой.

– Они ниже нас. Быстрей!

Хаверленда и Грэма не нужно было уговаривать. Каноэ на огромной скорости понеслось над водой. Уже поднялась луна, ветер кое-где разогнал туман, и в некоторых местах было ясно, как днём. Иногда они пересекали такие места, которые были шириной от нескольких футов до нескольких родов ^[100]. Отсюда были хорошо видны берега с обеих сторон. Они бессознательно замирали от ужаса, понимая, как легко враг может скрыться.

Когда они пересекали одно из таких мест, более широкое, чем обычно, они заметили, что индейское каноэ приближается к другому берегу. Между ними было всего сто ярдов, и они бросились вперёд на огромной скорости. Светлых мест стало больше, и туман очевидно исчезал. Поднялся ветер, который быстро его разгонял. Холдидж держался около восточного берега, чувствуя, что враг высадится на этой стороне.

Неожиданно туман целиком перекатился с реки в лес. Светила яркая луна, и преследователи огляделись, ожидая увидеть врагов совсем близко. Но они были обречены на разочарование. Только рябь от их собственного каноэ тревожила воду. Луна висела прямо над ними, и на берегах не было тени, которая могла бы спрятать хоть кого-то. Индейцы очевидно высадились на берег и сейчас были далеко в лесу.

– Бесполезно, – мрачно заметил Хаверленд. – Они ушли.

– Какое горькое разочарование, – добавил Грэм.

– Для меня оно ещё горше, чем для вас, – сказал Холдидж. – У меня старый счёт к этим дьявольским мерзавцам. Сегодня я надеялся сделать кое-что, но мне помешали. Сейчас нам нечего делать. Они ускользнули, это понятно, и мы должны попробовать другие способы. Вы, конечно, устали и телом, и духом. Давайте высадимся на берег, отдохнём и обсудим наши дела.

Удручённые, мрачные, Хаверленд и Грэм направили каноэ к берегу.

Глава 10. Два индейских пленника

Когда Сет ударил обречённого дикаря томагавком, это было так внезапно, так неожиданно, так поразительно для индейцев, что они несколько мгновений не двигались и ничего не говорили. Голова была расколота почти надвое (поскольку руку вело всепожирающее чувство), и мозги забрызгали тех, кто сидел рядом. Сет секунду постоял, как бы наслаждаясь завершённой работой. Затем он развернулся, прошёл к своему месту, сел и начал насвистывать!

Через секунду почти все дикари глубоко вздохнули, как будто освободились от тяжёлой ноши. Каждый взглянул на соседа, и в нахмуренных бровях, сверкающих глазах, перекошенных лицах, свистящем дыхании сквозь сжатые зубы читалось ужасное желание. Все лица, кроме лица вождя, побледнели от ярости. Только вождь остался спокоен. Три индейца поднялись, выхватили ножи и встали перед ним, ожидая предсказуемых распоряжений.

– Не трогайте его, – сказал вождь, покачав головой. – У него не в порядке здесь.

С этими словами он выразительно постучал себе пальцем по лбу. Это означало, что пленник безумен. Другие считали так же, хотя с трудом могли погасить огонь, который пылал в их груди. Но слово вождя было законом, который нельзя нарушать, и они без ропота снова уселись на землю.

Хотя взгляд Сета казался рассеянным и бессмысленным, он с остротой орла заметил все эти движения. Он знал, что одного слова или знака вождя будет достаточно, чтобы его разорвали на тысячи кусков. Когда он стоял перед своим бездушным мучителем с острым томагавком в руках, даже уверенность в мгновенной смерти или продолжительных пытках не остановили бы его месть дикарю. Сейчас всё было кончено, он взял себя в руки. К нему вернулись обычные чувства и обычная любовь к жизни. Слова вождя подтвердили, что теперь Сет считается душевнобольным или дураком и поэтому не заслуживает смерти. Хотя сейчас он был спасён, но всё равно ему угрожала опасность. У погибшего дикаря были живые друзья, которые ухватятся за любую возможность отомстить. Во всяком случае, если всё будет идти своим чередом, Сету скоро не поздоровится. Нужно было убираться отсюда как можно быстрее.

Только через десять минут после ужасного деяния индейцы зашевелились. Несколько человек встали и отнесли своего товарища в сторону, а остальные начали готовиться к дневному переходу. В это время бегуны, которые преследовали Грэма до реки, вернулись и узнали о трагическом происшествии. Целая батарея пылающих глаз обратилась в сторону Сета, но он оставался безучастным. Индейцы надеялись выместить свою злобу на беззащитном пленнике, который был в их руках. Но присутствие вождя сдерживало даже малейшие проявления, и они довольствовались только многозначительными взглядами.

Одна деталь не ускользнула от внимания Сета и заставляла его задуматься и удивляться. Нигде не было видно Айну. На самом деле, можно было подумать, что дикари ничего о ней не знали. Может быть, Сет и Грэм ошиблись и пошли не за тем отрядом? Может быть, её захватило какое-то другое племя? Или индейцы разделились и увели её в другом направлении? Когда он раздумывал над этими вопросами, то решил, что последнее предположение более верное. Они не могли ошибиться, поскольку не выпускали из виду след. Более того, находясь среди индейцев, он обратил внимание на некоторые мелочи. Они без сомнений доказывали, что этот тот самый отряд, который напал на дом лесного жителя. Об этом свидетельствовали их предусмотрительность, их спешка. Было понятно, что они боялись погони. Для сохранения своего сокровища одна часть индейцев отделилась, чтобы потом, когда не будет погони, присоединиться к основному отряду. Сет понял, что это было единственное правдоподобное объяснение того, почему Айны сейчас нет.

Скоро приготовления были завершены, и индейцы пустились в дорогу. Если Сет питал какие-то сомнения насчёт отношения к нему индейцев, то теперь они рассеялись. Было бы невероятно, если бы они взяли его в плен, не намереваясь никак использовать. Поэтому его нагрузили огромным тюком. В основном, это была еда, а точнее оленина, которую дикари принесли с собой. Они закопали своего погибшего товарища без церемоний и скорби, которых можно было ожидать. Североамериканские индейцы редко выражают свои эмоции, за исключением похорон соплеменника, «танца войны» или чего-то похожего, когда они высвобождают весь сгусток своей дьявольской страсти. На этот раз никаких церемоний – если это можно назвать церемонией – не проводилось. Они вырыли относительно узкую могилу и опустили туда погибшего в вертикальном положении, с лицом, обращённым на восток. Его ружьё, ножи и одежду похоронили вместе с ним.

Стоял душный августовский день, и Сет сильно мучился. От природы он был гибким, жилистым, способным переносить длительное напряжение. К его сожалению, дикари это поняли и нагрузили его. Большая часть пути шла через лес. Верхушки деревьев смыкались в своды и не пропускали испепеляющие солнечные лучи. Если бы они встретили открытую равнину, как ту, что была возле лагеря, Сет бы этого не пережил. Из-за груза Сет почти не чувствовал боли. Страшная жажда мучила его, хотя он утолял её в бесчисленных ручейках, которые журчали в лесу.

– Янки это нравится? – ухмыльнулся дикарь, наклонившись и злобно уставившись в лицо Сета.

– Просто отлично. Может, и тебе попробовать?

– Уф! Шагай быстрее. – Эти слова сопровождал толчок в спину.

– Ну, я-то собираюсь шагать так, как мне угодно, а если ты не хочешь ждать, то можешь пойти впереди, клянусь богом.

И Сет не ускорил свой шаг. К полудню он понял, что ему нужен короткий отдых, или он совсем выдохнется. Он знал, что просить бесполезно, поэтому решил отдохнуть без разрешения. Он ослабил верёвки, которые держали тюк на его спине, и позволил ему упасть на землю. Сам он тоже сел на землю и опять засвистел!

– Иди быстрее, янки, пошевеливайся, – вскричал один индеец, давая Сету оглушительную затрещину.

– Слушай, ты, может, не знаешь, но это оскорбительно. Я Сет Джонс из Нью-Гэмпшира, так что не раздражай меня понапрасну.

Дикарь, к которому он обратился, собирался ударить его снова, но вождь остановил его.

– Не трогай бледнолицего. Он устал. Пусть отдохнёт.

То, что дикарём овладела такая необъяснимая прихоть, как милосердие, было для Сета полной неожиданностью. Он решил, что его сохраняют для какой-то ужасной пытки.

Тем не менее, отдых был коротким. Как только Сет начал им наслаждаться, вождь приказал снова нагрузить на него тюк. Сет хотел ослушаться и насладиться отдыхом подольше, но, по размышлении, решил, что лучше не перечить вождю, который пока столь к нему снисходителен. Поэтому он со свежими замечаниями и возражениями взвалил груз на спину и поплёлся вперёд.

* * *

Сет был прав в своих предположениях об Айне. Во второй половине дня трое индейцев из тех, которых преследовали наши друзья, отделились от главного отряда и увели Айну с собой. Она тут же заметила второго пленника, но не смогла поговорить с ним. Печальным облегчением для неё стало то, что её родители спаслись и что ужасы и лишения плена испытывают только она сама и её новый друг. Но даже такой юный, полный надежды дух испытывал угнетение. Не смерть страшила Айну, но надругательство. Это было хуже смерти. Только бог мог спасти её, и к нему она взывала о спасении.

Глава 11. Погоня продолжается

– Кажется, этим чертям помогает сам дьявол! – заметил Холдидж, когда они высадились на берег.

– Но я верю, что нам помогает бог, – добавил Хаверленд.

– На бога надейся, а сам не плошай. Ищите следы.

– В лунном свете их можно найти только наощупь, – сказал Грэм.

– Не теряйте духа. Обойдите берег, ищите любой след, а я пойду вверху по течению. Думаю, они высадились где-то недалеко.

С этими словами охотник исчез, а Грэм и Хаверленд начали поиски в противоположном направлении. Они осторожно сдвигали свисающие ветки и осматривали грязь. Подозрительные примятости на траве подвергались самому тщательному изучению. Хотя против них была темнота, но от их взгляда не ускользнул бы ни один след. Всё же их усилия были напрасны, они не обнаружили следов. Они вернулись к началу, убеждённые в том, что дикари высадились на другом берегу. Вдруг до них донёсся тихий свист охотника.

– Что это значит? – спросил Грэм.

– Он что-то нашёл. Поспешим к нему.

– В чём дело, Холдидж? – спросил Хаверленд, когда они подошли к охотнику.

– Вот их следы. Это так же точно, как то, что я грешник. По-моему, они недалеко.

– Подождём до рассвета, прежде чем пойдём по ним?

– Боюсь, придётся, а то в темноте много чего упустим. Солнце скоро встанет.

– Через несколько часов.

– Что ж, а пока устроимся поудобнее.

С этими словами троица уселась на землю и тихо проговорила до утра. Как только забрезжил слабый свет, они нашли неподалёку индейское каноэ, спрятанное в густых кустах. Поскольку было лето, погоня продолжилась в самый ранний час, так что дикари не могли далеко уйти. Айна замедляла их передвижения, и наши друзья надеялись настичь их до заката.

Преследователей заботило лишь одно. Три дикаря, которые знают, что враги идут по их следу, теперь могут решить поскорее присоединиться к главному отряду. Это уничтожало все надежды. Их разделяло не такое большое расстояние, и нужно было сделать некоторые приготовления на этот случай.

Глаз охотника легко различал следы. Охотник быстро шёл впереди, а Хаверленд и Грэм охраняли его. Хаверленд немного боялся, что дикари, поняв, что столкновение неизбежно, остановятся и устроят засаду, в которую охотник слепо заведёт наших друзей. Охотник же, хотя и казался нарочито беспечным, лучше понимал индейскую тактику. Он знал, что дикари не остановятся, пока их к этому не принудят.

– А, смотрите! – воскликнул Холдидж, неожиданно встав на месте.

– Что случилось? – поинтересовался Грэм, торопливо подойдя к охотнику вместе с Хаверлендом.

– Здесь у них был лагерь, вот что.

Они видели приметные следы лагеря. На земле была куча пепла. Когда Хаверленд пнул её, он обнаружил, что угли ещё светятся. Сломанные палки валялись вокруг, и можно было увидеть другие остатки индейского лагеря.

– Сколько они здесь пробыли? – спросил Грэм.

– Не больше трёх часов.

– Мы уже близко.

– Да, довольно близко.

– Поспешим вперёд.

– По этим углям видно, что вышли после рассвета. А поскольку твоя девушка, Хаверленд, не может идти быстро, то она, конечно, их задерживает.

– Верно. Хотя у нас было много разочарований, я начинаю чувствовать, что надежда возвращается. Я верю, что у нас будет возможность её спасти.

– Ещё кое-что! – воскликнул Грэм, который осматривал землю в нескольких ярдах в стороне.

– Что там?

– Это, кажется, кусок её платья.

Грэм передал Хаверленду небольшую тряпку. Отец жадно схватил его и осмотрел.

– Да, это от платья Айны. Надеюсь, он попал к нам в руки не из-за какого-то насилия. – И при упоминании её имени несколько слёз скатились по щекам Хаверленда против его воли.

– Я думаю, она оставила этот кусок как путеводный знак, – заметил Грэм.

– Скорее всего, – добавил Холдидж.

– Она, конечно, видела нас, и сделала всё, что нам помочь.

– Очень может быть. Но пока мы здесь, нам их не догнать. Помните, дикари продолжают идти.

После этого предупреждения троица быстро пошла вперёд. Охотник вёл их, как и прежде. Погоня продолжалась до полудня без остановок. Они понимали, что скоро настигнут индейцев и должны были соблюдать крайнюю осмотрительность. После каждой сломанной ветки, каждого упавшего листа они в испуге замирали. Они не разговаривали даже самым тихим шёпотом. Холдидж шёл в нескольких десятках ярдов впереди, и компаньоны не отрывали от него взгляда, когда вдруг он остановился и поднял руку. Они тоже остановились. Он осмотрел лежавшие перед ним листья. Через мгновение он обернулся и жестом подозвал компаньонов.

– Как я и боялся, – угрюмо прошептал он.

– В чём дело? – с тревогой спросил Хаверленд.

– Два следа опять соединились, – ответил охотник.

– Ты не ошибся? – спросил Хаверленд, зная, что ошибки не было, но хватаясь за последнюю соломинку.

– Нет, сэр, никакой ошибки. Было три индейца, а теперь их больше сорока.

– И мы пойдём за ними?

– Пойдём ли мы за ними? Конечно, пойдём. Это единственный шанс увидеть Айну снова.

– Я знаю, но надежда так слаба. Они, наверное, знают, что за ними погоня, их в десять раз больше. И что мы сможем сделать?

– Там посмотрим. Ладно, пойдёмте.

С этими словами охотник развернулся и пошёл вперёд. Грэм и Хаверленд безмолвно последовали за ним. Через несколько мгновений троица продолжала, как и прежде, осторожно и безмолвно пробираться через густой лес.

Наши друзья ещё ничего не ели и начали испытывать муки голода. Но в нынешнем положении они, конечно, должны были потерпеть. После полудня они пришли к ещё одному месту, где дикари устраивали лагерь. Если Хаверленд и Грэм имели какие-то сомнения в том, что сказал охотник, то здесь их сомнения рассеялись. Было понятно, что в этом месте несколько часов назад останавливался большой отряд индейцев. Было так же очевидно, что индейцы не старались скрыть свои следы. Если у них и были подозрения, что их преследуют, то они не боялись последствий. Они хорошо понимали, что силы были неравны, и пренебрегали белыми.

С другой стороны, охотника это радовало. Теперь он хорошо знал, как обстоят дела, и мог надеяться только на свою хитрость. По этой же причине индейцы были уверены, что на них никто не нападёт. Они не принимали в расчёт то, что в их лагере имелся враг.

Наши друзья нашли много остатков еды и удовлетворили свой голод. Ещё раньше они поняли, что они довольно скоро настигнут дикарей. Все трое хотели подойти к индейскому отряду в сумерках, но это ожидание обернулось внезапным разочарованием. Через несколько часов они достигли той точки, где следы снова разделялись.

Это было необъяснимо даже для охотника, и наши друзья несколько мгновений стояли в полном замешательстве. Они не ожидали разделения и не видели для него ни малейшей причины.

– Это просто невозможно! – заметил Холдидж, когда снова осматривал следы.

– Что-то это должно означать, – сказал Хаверленд с глубоком вздохом.

– Это какая-то уловка, которую мы должны разгадать перед тем, как пойдём дальше.

– Наверное, они замыслили совсем не то, о чём мы думаем. Очевидно, что это какой-то план, чтобы сбить нас с толку. Наступило время пустить в ход весь наш разум.

Во время этого рассеянного разговора охотник тщательно осматривал следы. Грэм и Хаверленд несколько секунд смотрели на него, и он сказал:

– Что вы думаете об этом?

– Ничего особенного. Следы разделяются. Главный отряд идёт прямо вперёд, а маленький отходит на запад. Разделение очень неровное. Насколько я могу судить, в маленьком отряде три-четыре человека. Они не пытались скрыть следы. Или здесь какой-то сложный план, или они просто не обращают на нас внимания.

– Может быть, и то, и другое, – заметил Грэм. – Они ведь обращали внимание на то, чтобы уйти от нас, когда у них не было преимущества. И они уже показали, что умеют не только придумывать планы, но и воплощать их.

– Если бы только мы смогли намекнуть этому Сету Джонсу о своём присутствии и своих намерениях, у меня опять появилась бы надежда, – сказал Хаверленд.

– Очень может быть, что если этот Сет Джонс намекнёт нам о своём присутствии и своих приключениях, твои ожидания уменьшатся, – с многозначительным видом возразил Холдидж.

– Мы попусту теряем время на болтовню, – сказал Грэм. – Давайте обсудим и решим, что нам делать. Что касается меня, я за то, чтобы идти за маленьким отрядом.

– Почему? – спросил Хаверленд.

– Признаюсь, у меня нет никаких причин, но что-то говорит мне о том, что Айна с маленьким отрядом.

– Вряд ли, – ответил Хаверленд.

– Странно, но мне пришла в голову та же мысль, – заметил охотник.

– Ты, конечно, сможешь объяснить причину.

– Я могу объяснить то, что кажется мне достаточной причиной. Сейчас я поразмышлял и подумал вот о чём. Я считаю, что девушка с маленьким отрядом, и дикари хотят, чтобы мы пошли за главным. Они устроят на нас засаду и расправятся с нами.

– Дикари могут потерять пленницу. Вряд ли они пойдут на такой риск, когда для этого нет никаких оснований, – заметил Хаверленд.

– Это не кажется возможным, но они не в первый раз заставляют нас открыть глаза пошире. Могавки уверены, что мы не подозреваем о том, что девушку увели два-три индейца. Ведь у них достаточно сил, чтобы защитить её от десятка таких, как мы. Они настолько уверены, что дали ей уйти. Они знают, что мы идём за ними, и приготовили невдалеке какую-нибудь ловушку.

– Согласен, звучит разумно, но вот это свидетельство не в вашу пользу, – сказал Грэм, показывая ещё одну тряпку, снятую с куста.

– Почему оно не в мою пользу? – поинтересовался охотник.

– Обратите внимание на куст, с которого я снял эту тряпку. Вы увидите, что он на пути большого отряда, а, значит, Айна была с ним.

– Ну-ка, покажи мне, на какой именно ветке она висела, – быстро попросил Холдидж.

Грэм отвёл его на несколько ярдов в сторону и показал ветку. Охотник наклонился и внимательно осмотрел куст.

– Теперь я уверен, – сказал он, – что я был прав. Эту тряпку оставили дикари, чтобы сбить нас со следа. Искать Айну нужно в другой стороне.

– Холдидж, – серьёзно сказал Хаверленд, – я ценю ваше умение и вашу рассудительность, но сейчас мне кажется, что вы ведёте себя до странного неразумно.

– Есть только один способ разобраться, – с улыбкой сказал охотник. – Вы согласны?

Остальные с готовностью согласились, и охотник достал свой нож. Поскольку наши читатели могут неправильно понять, как он хотел использовать нож, мы сейчас же опишем его modus operandi ^[101]. Охотник отошёл на пару шагов, зажал остриё лезвия между большим и указательным пальцами и перебросил нож через голову. Когда нож упал на землю, остриё указывало прямо на тропу, по которой ушёл маленький отряд.

– Как я и думал, – заметил охотник, снова улыбнувшись.

Сейчас спорный вопрос был решён, и трое наших друзей без колебаний пошли на запад, по следу маленького отряда.

Как много иногда зависит от самого мелкого обстоятельства! Как мало нужно, чтобыизменить ход великих событий! То, что лезвие охотничьего ножа упало и указало в одну сторону, а не в другую, решило судьбу всех персонажей этой жизненной драмы. Если бы оно указало на север, то через час все трое попали бы в устроенную для них ловушку, и все были бы перебиты. Охотник был прав. Айна Хаверленд ушла с маленьким отрядом.

Глава 12. Записки по дороге

Мы сказали, что охотник был прав. Случайный поворот охотничьего ножа не только спас ему жизнь, но и направил его усилия в нужную сторону.

Надо признать, что у Хаверленда были опасения насчёт того пути, который они выбрали. Он не мог поверить в недальновидность дикарей. Пленница была в их владении, а они передали её в руки одного или двух человек, хотя знали, что их преследуют. Но решение охотничьего ножа нельзя было обжаловать, и в угрюмом молчании он последовал по стопам охотника.

Солнце уже клонилось к вечеру, и преследуемые дикари не могли уйти далеко. Их следы были хорошо видны, поскольку они не делали попыток их скрывать. Хотя Холдидж изо всех сил пытался обнаружить следы изящных мокасин Айны, он не преуспел. Несмотря на его первоначальную уверенность, у него появились некоторые опасения.

Охотник проявил свою ловкость в выслеживании дикарей, но совершил одну печальную ошибку. Он ошибся в численности маленького отряда. В нём было не три-четыре индейца, а шесть. Когда он заметил их следы, он подумал, что дело будет сложнее, чем он ожидал. Всё же не было времени на остановку или колебания, и он решительно шагал вперёд.

– А, вот ещё знак, – воскликнул он, неожиданно встав на месте.

– Что за знак? – жадно поинтересовались его компаньоны.

– Посмотрите, пожалуйста, на этот куст, и скажите, что вы видите.

Двое друзей увидели, что одна ветка каштана, который рос вокруг пня, была обломана и указывала прямо в ту сторону, куда шли индейцы.

– Всё понятно, Айна сделала для нас указатель, – сказал Хаверленд.

– У меня такое же мнение, – добавил Грэм.

– Вы ошиблись, – сказал охотник. – Это сделала не Айна.

– Не Айна? – воскликнули остальные. – А кто тогда?

– В том-то и вопрос. Моё мнение такое: это сделал белый человек, о котором вы говорили.

– Но разве он тоже с ними?

– Невероятно, чтобы индейцы позволили обоим пленникам уйти под охраной всего двух-трёх человек.

– Двух-трёх? Перед нами шесть раскрашенных могавков. Я пока не нашёл следов Айны, но несколько раз видел точные доказательства, что среди них есть белый человек. Посмотрите снова на эту палку, и вы увидите, что девушка не могла её сломать. Для начала, я не верю, что она на это способна – палка такая толстая. Если бы она даже сломала палку, то на это ушло бы много времени, и ей бы помешали.

– Значит, Сет с ними, хотя это, по меньшей мере, странно. Индейцев охватила какая-то необъяснимая блажь.

– Но вы сказали, что не различаете следов Айны? – спросил Грэм.

– Пока нет.

– Вы думаете, она с ними?

– Да.

– Тогда где её следы?

– Наверное, где-то на земле.

– Так почему мы их не видим?

– Наверное, потому что они ускользают от наших глаз.

– Хорошее объяснение, – улыбнулся Грэм. – Но если мы все вместе не можем увидеть её следы, может быть, она не с этими индейцами?

– Думаю, с этими. Помните, что эти шесть могавков идут не индейским шагом, как у них принято, а без всякого порядка. Возможно, девушка идёт впереди, и следы её маленьких мокасин скрыты следами больших ног индейцев.

– Надеюсь, вы не ошибаетесь, – заметил Хаверленд. В его голосе звучало мучительное сомнение.

– Единственный способ убедиться – увидеть этих трусов. Нам остаётся только идти вперёд.

– Они могут быть совсем недалеко, и если мы хотим настичь их до вечера, нам нужно поспешить.

– Тогда пойдёмте.

С этими словами охотник снова зашагал вперёд, но с большей осторожностью, чем раньше. Вокруг он видел ясные признаки того, что индейцы недалеко.

Когда солнце садилось, триумвират дошёл до небольшого ручья, который, пенясь, пересекал следы. Они остановились, чтобы утолить жажду, а потом охотник поднялся и снова двинулся вперёд. Но Грэм задержался, чтобы поискать путеводные знаки, и попросил своих компаньонов подождать.

– Время – деньги, – ответил охотник. – Ты здесь ничего не найдёшь.

– Ничего не найду, да? Просто подойдите и взгляните.

Охотник по камням обратно перешёл ручей и вместе с Хаверлендом подошёл к Грэму. Грэм показал на широкий, плоский камень, лежавший у его ног. На нём другим, более мягким камнем было нацарапано:

«Торопитесь. Здесь шесть индейцев, и Айна с ними. Они не подозревают, что вы преследуете их, они идут в деревню. Думаю, мы встанем лагерем в двух-трёх милях отсюда. Когда начнёте дело, крикните козодоем, и я пойму.

С почтением

Сет Джонс».

– Если бы я не боялся, что эти черти услышат, я бы прокричал троекратное ура этому Джонсу, – воскликнул Холдидж. – Он славный малый, кем бы он ни был.

– Вы можете на него положиться, – добавил Грэм. – Я знаю его мало, но достаточно, чтобы это понять.

– Давайте посмотрим, – сказал охотник, перечитывая надпись на камне. – Он говорит, что они встанут лагерем в двух-трёх милях отсюда. Солнце садится, но будет светло ещё час, и мы сможем идти. Лучше нам двигаться вперёд, нельзя терять времени.

– Трудно представить, как этот Джонс сумел написать послание, окружённый индейцами, – сказал Грэм вполголоса, когда они снова пустились в путь.

– Мы знаем, что он с ними, и этого пока достаточно. Когда у нас будет время, мы обсудим эту тему. Приготовьтесь.

– Да… но секунду. Холдидж, давайте договоримся, как мы будем идти. Сейчас нужно быть вдвойне осмотрительным.

– Я буду идти по следу и смотреть, чтобы мы не попали в гнездо шершней. Вы охраняйте меня. А ты, Грэм, раз тебе так везёт с находками, ищи другие знаки. Этот Джонс – умница, и он, скорее всего, даст нам ещё хорошие указания.

Каждый понял, в чём заключалась его работа, и готов был её выполнять. Из-за крайних предосторожностей они шли очень медленно.

Охотник немного прошёл вперёд и обратил внимание на свою тень на земле. Посмотрев вверх, он с сожалением увидел в небе полную луну. Это было плохо. Хотя при луне можно было видеть следы так же ясно, как днём, и она помогало в погоне, но было понятно, что индейцы узнают об их приближении.

– Эй! – шёпотом позвал Грэм.

– Что теперь? – спросил охотник, бесшумно разворачиваясь.

– Ещё одно письмо от Сета.

Хаверленд и Холдидж подошли к нему. Грэм склонился над плоским камнем, пытаясь разобрать буквы. Хотя луна светила ярко, но этого было недостаточно. Терпение и настойчивость позволили им прочитать послание:

«Будьте очень осторожны. Индейцы начали подозревать. Они видели, как я пишу на камне и теперь очень подозрительны. Они не отходят от девушки. Когда подойдёте, помните о сигнале. Весь ваш, в спешке, но с величайшим уважением

Сет Джонс, эсквайр».

Сейчас было очевидно, что они совсем рядом с дикарями. После короткого торопливого обсуждения было решено, что Холдидж пойдёт далеко впереди и, когда найдёт лагерь, немедленно сообщит об этом своим компаньонам.

Медленно, безмолвно, осторожно все трое двигались вперёд. Через полчаса Грэм дотронулся до плеча Хаверленда и многозначительно указал вверх. На ветвях были видны красные отблески. Когда они остановились, то увидели за деревьями мерцающий свет. В следующий миг охотник стоял рядом с ними.

– Наконец мы до них добрались, – прошептал он. – Проверьте своё оружие и приготовьтесь. Нас ждёт жаркое дельце.

Они были готовы и теперь ожидали решительного столкновения. Они понимали, что бой будет смертельным, и их сердца колотились. Даже охотник дышал часто и торопливо. Но когда они бесшумно двинулись вперёд, они не испытывали никаких колебаний.

Глава 13. Некоторые объяснения

Деревня могавков была довольно далеко от места, где стоял дом лесного жителя. С награбленной добычей они не могли идти быстро. Кроме того, зная, что белые не станут их преследовать, они не слишком торопились. Но когда к ним бесцеремонно ввалился Сет Джонс, когда его компаньон сбежал, когда маленький отряд, который увёл Айну, сообщил о погоне, старый вождь начал сомневаться, в такой ли уж они безопасности. Он решил, что по его следу идёт большой отряд белых, и чтобы сохранить пленников, от него потребуются все его умения. В этом и была загвоздка. Если его преследуют – а в этом не было сомнений, – то нужно идти быстрее, ведь его преследователей гонит жажда мести. С награбленной добычей это было невозможно, и он наконец понял, что нужно прибегнуть к уловке.

Он выбрал шестерых самых смелых, самых быстрых воинов – двое из них доставили неприятностей Грэму в его ужасном забеге – и передал им Айну, чтобы они как можно скорее доставили её в индейскую деревню. До того, как они выступили, вождь решил, что белого пленника лучше всего тоже отправить с ними. Если на большой отряд нападут, то его присутствие может быть опасным. А шестеро хорошо вооружённых, бдительных дикарей справятся с невооружённым дурачком и женщиной.

Как уже было сказано, вождь хорошо понимал, что его преследуют. Он хотел сбить своих преследователей со следа и вызвать у них замешательство. Как ему это удалось, мы уже видели. Шесть дикарей с пленниками отделились от большого отряда и быстро пошли в сторону от северного направления. Они так скрывали следы, чтобы казалось, что их только трое, и эта хитрость запутала охотника. Позади большого отряда на куст нарочно повесили кусок платья, и вождь со своими смуглыми подданными неторопливо продолжил свой путь. Он надеялся, что всё сработает.

После разделения маленький отряд поспешил вперёд. Айна, за которую отвечал рослый, атлетичный индеец, шла впереди. Таким образом скрывался её след. Сет Джонс шёл в середине. Ему развязали руки, хотя, как уже говорилось, у него забрали ружьё. Когда они быстро шли вперёд, Сет решил просветить индейцев и беспрестанно болтал.

– Если вы не возражаете, я был бы не прочь узнать, почему мы ушли от других индейцев, – заметил он, насмешливо глядя на дикаря перед собой.

Ответа не было, и он продолжил:

– Наверное, вы думаете о том доме, который вы сожгли. Это было очень плохо, – сказал он, когда индеец свирепо взглянул на него.

– Да, это было плохо, – продолжил он. – Клянусь, это бы любого взбесило. Тот дом Хаверленд достроил только неделю назад. Это было отвратительно с вашей стороны, да, сэр.

Время от времени дикари перекидывались словами друг с другом. Раз или два один из них возвращался по следу назад, чтобы проверить, нет ли погони. Убедившись, что нет, они немного снизили скорость, поскольку Айна устала, и они не видели причин для спешки. Но прекрасная пленница испытывала такую усталость, что задолго до того, как солнце пересекло зенит, они сделали получасовой привал у небольшого, искрящегося ручья. Солнце жарко палило, было душно, и отдых под прохладной тенью деревьев взбодрил путешественников. Айна сидела на прохладной, влажной земле. Индейцы больше следили за ней, чем за Сетом Джонсом, но, собственно говоря, особой свободы ему предоставлено не было. Двое индейцев опять вернулись назад по следу, но не встретили ничего, что возбудило бы их опасения.

В это время Сет катался по земле, иногда распевая обрывки песен или произнося мудрые изречения. На него не обращали внимания, и он подобрал на берегу ручья небольшую меловую гальку. Затем он добрался до большого плоского камня и оставил на нём разукрашенное завитушками послание, которое мы привели в прошлой главе. Хотя он вёл себя очень хитро, но последнее действие не ускользнуло от взгляда подозрительных индейцев. Один немедленно встал, подошёл к нему и, указывая на камень, сердито спросил:

– Что это?

– Прочитай сам, – отозвался Сет с невинностью в голосе.

– Что это? – с угрозой повторил дикарь.

– Просто завитушки, чтобы убить время.

– Уф! – проворчал индеец.

Он окунул свою большую ступню в ручей и провёл ей по камню, полностью стерев прекрасную каллиграфию Сета.

– Премного благодарен, что избавили меня от забот, – сказал Сет. – Когда он высохнет, я смогу снова рисовать.

Но такой возможности у него не было, поскольку в этот миг вернулись разведчики, и индейцы пустились в путь. Но Сет выполнил всё, что хотел. Он особенно постарался, чтобы довольно твёрдая галька процарапала на мягком камне каждое слово. Не прошло и получаса, как на камне чётко проступила каждая буква, несмотря на то, что невежественный дикарь замазал его грязью.

Индейцы шли очень быстро. Сет постоянно выбивался из строя, ломал по пути ветки, запинался о камни, лежавшие в стороне, и, несмотря на угрозы и постоянные тычки, делал их след чрезвычайно заметным и отчётливым.

В полдень был объявлен ещё один привал, и все немного перекусили. Айна тосковала и съела совсем чуть-чуть. Ужасные предчувствия охватили её душу. Она рисовала себе картины своего будущего. Сет спорил с двумя индейцами из-за того, что они, по его мнению, взяли себе больше еды.

Обед закончился, и они снова пошли вперёд. Индейцы шёпотом посовещались. Из их слов, а также из-за их крайнего пренебрежения к мучительной усталости Айны он понял, что они подозревают о том, что их уловка не сбила преследователей со следа. Теперь они опасались погони. Наконец Сет выяснил, как обстоят дела. Когда они сделали послеполуденный привал, он снова поделился своими мыслями с дружественным камнем, который оказался под рукой. Снова индеец в ярости стёр послание, но оно проявилось, чтобы передать всё, что желал его ревностный автор.

Эти действия Сета усилили подозрения индейцев, и теперь за упрямым пленником присматривали внимательнее. Больше ему не дали возможности писать. Он сам ожидал такого поворота, но он должен был так поступить. У него была слабая надежда, что Хаверленд и Грэм идут по его следу. Он чувствовал, что если его слова дойдут до них, то судьба и Айны, и его самого будет решена.

Над лесом висела роскошная полная луна, не затенённая облаками. Она так освещала дорогу, что дикари продолжали своё бегство – так его можно было назвать – ещё час или два после заката. Они бы шли и дальше, но было очевидно, что Айна совершенно вымоталась. Старый вождь дал им чёткие приказы: не торопить её и, когда необходимо, давать ей отдых. Они оскорбляли её жестокими угрозами, но угрозы были бесполезны. Поэтому индейцы неохотно сделали остановку на ночь.

Чтобы понять последующие события, необходимо рассказать, в каком положении были дикари и их пленники.

Индейцы разожгли костёр, Айна лежала перед ним на земле, накрывшись тяжёлой индейской шалью. Она не съела ничего из того, что ей предложили, и была в полубессознательном состоянии. С обеих её сторон сидели бдительные дикари, хорошо вооружённые и готовые к любой неожиданности. С другой стороны сидел Сет со связанными ногами, но свободными руками. Два индейца сидели справа от него, один – слева. Ещё один индеец вернулся по следу на сто ярдов назад.

Здесь он лежал и ждал приближения врага.

Глава 14. Во вражеском лагере

Дикари оставили огонь тлеть и догореть, поскольку боялись, что он выдаст их врагам. Сейчас для преследователей наступило самое благоприятное время. Костёр горел достаточно сильно, чтобы показать, где находятся Айна и Сет. А когда он был уже не нужен, а наоборот только мешал, индейцы были так добры, что позволили ему совсем погаснуть.

Перед тем, как дать сигнал, охотник решил узнать, где находится тот индеец, которого не было у костра. Он передал своё ружьё Хаверленду, предупредил друзей, чтобы они не двигались, и бесшумно пополз вперёд. Он двигался, как змея, и дикарь, лежавший прямо перед ним, не подозревал о его приближении. Ему показалось, что он услышал какой-то шум. Он поднял голову и внимательно посмотрел вперёд. Ничего не увидев, он снова опустился.

Охотник и индеец лежали на земле в полной темноте. Если бы кто-то из них встал на ноги, то увидел бы ясные очертания другого, но под густым покровом травы они могли даже незаметно прикоснуться друг к другу. Тем не менее, когда индеец поднял голову, то охотник разглядел её очертания в свете догорающего костра. Так он узнал, где находится индеец, и понял, как ему поступить.

Он бесшумно проскользнул вперёд, пока не приблизился настолько, что мог слышать дыхание индейца, и нарочно пошевелился. Индеец поднял голову, а затем начал вставать на ноги. Охотник прыгнул, как тёмный шар, схватил его за шею, придавил к земле, как гигант, и несколько раз по самую рукоять вонзил нож в его сердце. Это был ужасный поступок, но охотник не испытывал колебаний. Он чувствовал, что должен был его совершить.

Он не отпускал горло индейца, пока в нём не прекратила биться жизнь. Затем он закинул тело в сторону и вернулся к своим компаньонам. Он в нескольких словах объяснил, что произошло. Было очевидно, что индейцы были осторожны, а, значит, для выполнения предстоящей работы потребуются все умения.

Неожиданно в голову Грэма пришёл хитрый план. Кто-то должен переодеться в одежду погибшего индейца, смело пройти в лагерь, а дальше действовать по обстоятельствам. После короткого обсуждения план был принят. Холдидж отправился туда, где лежал дикарь, быстро раздел его и вернулся с его одеждой. Грэм надел её и был готов идти. Они договорились, что он медленно пройдёт мимо индейцев, а Хаверленд и Холдидж последуют за ним на близком расстоянии, чтобы помочь в случае опасности. Если его раскроют, то он должен был схватить Айну и бежать в лес, а его друзья бросятся вперёд, освободят Сета и перебьют индейцев.

Костёр сейчас был такой маленький, что Грэм нисколько не боялся разоблачения, пока его не вынудят вступить в разговор. Дикари привстали, чтобы посмотреть на него, но, к счастью, ничего не сказали, поскольку полагали, что это их товарищ. Грэм неторопливо прошагал к почти затухшему костру и сел рядом с Сетом. Дикари продолжили мирно курить свои трубки.

– Уф! – проворчал Грэм, уставившись в лицо Сета.

Сет немного вздрогнул, поднял голову и тут же всё понял. Он указал на свои ноги, Грэм кивнул.

– Слушай, ты был такой умный, что связал мне ноги, а сейчас, будь добр, пододвинь меня немного ближе к огню. Ну, давай, и я вспомню о тебе в завещании.

Грэм что-то пробормотал, нагнулся, подвинул его и в тот же миг ловко перерезал ремни.

– Премного благодарен, – сказал Сет. – Отлично, дальше не надо, дружище раскрашенный язычник.

Грэм чувствовал, что должен увести Айну у её охранников, и нужно было действовать. Но это было едва ли возможно. Пока он размышлял над своим следующим шагом, один индеец обратился к нему на индейском языке. Это было затруднительное положение. Грэм уже хотел убить индейца, но ему на помощь пришёл хитроумный Сет. Чудак ответил на индейском языке, полностью изменив свой голос. Эта уловка отлично сработала, и у дикаря не появилось ни малейшего подозрения, что с ним говорит кто-то другой, а не его товарищ. Он задал другой вопрос, но прежде чем Сет ответил, раздался крик козодоя. Все дикари вскочили на ноги, и один поднял томагавк, собираясь размозжить голову Айне, если они не смогут удержать её. Другой подбежал к Сету, но каково было его удивление, когда пленник проворно встал. Его удивление не знало меры, когда Сет согнулся и нанёс ему ужасающий удар в живот, от которого индеец потерял сознание. Грэм с быстротой мысли свалил дикаря, сидевшего возле Айны, схватил её за руки и нырнул в лес. Одновременно он издал громкий крик. Началась отчаянная битва. Холдидж и Хаверленд бросились вперёд, паля, как безумные. Хаверленд добавлял свои вопли к воплям дикарей. Через десять минут не было видно ни одного индейца. Поняв, что они не смогут выдержать эту ужасную бойню, они, серьёзно израненные, поспешили сбежать.

С другой стороны никто не погиб, и никто из нападавших не получил ран, о которых стоит упоминать.

Но опасность еще оставалась, поскольку разгромленные индейцы торопились к главному отряду и сами могли начать преследование белых. Об этом сказал Холдидж, когда он бросился в лес и предупредил, чтобы его не теряли. Действительно, им ещё угрожала опасность.

– Ух, теперь всё в порядке, Хаверленд, клянусь богом! – воскликнул Сет.

– Слава богу! – дрожащим голосом отозвался отец.

После своего освобождения Айна была так смущена, что сначала не понимала, что происходит. Наконец она поняла, что находится среди друзей.

– Теперь я в безопасности? Где папа? – спросила она.

– Здесь, милое дитя, – ответил отец, прижимая её к груди.

– Мама и тётя в безопасности?

– Да, все… теперь все.

– А кто эти люди?

– Это Холдидж, наш близкий друг, которому мы обязаны твоим спасением, и…

– Погодите, Альф, этого хватит, если вы не против, – перебил его охотник.

– Конечно, я не могу пропустить Сета и…

– Нет, клянусь богом, не нужно. Особенно если вспомнить, что мы с Грэмом дали им ускользнуть.

– Вы с кем? – жадно спросила Айна.

– Мы с мистером Грэмом… вот этим человеком… который собирался жениться на вас. Вы о нём не слышали?

Айна сделала шаг в вперёд и всмотрелась в лицо Грэма.

– Вы меня не помните? – весело спросил Грэм.

– О, это вы? Я так рада, что вы здесь, – ответила она, взяв его за руки и глядя в его лицо.

– Послушайте меня, – серьёзно сказал Сет, выступая вперёд. – Я протестую. У вас ведь нет времени на все эти дела, а если бы и было, то не при свидетелях. Я советую подождать до дома. Что скажет публика?

– Ваше предложение было лишним, – засмеялся Грэм. – Дела, о которых вы упомянули, конечно, будут отложены до более удобного случая.

– Меня очень радует это воссоединение друзей, – заметил Хаверленд, – и я благодарю бога, что моё любимое дитя, почти навсегда потерянное, вернулось ко мне. Но есть ещё те, чьи сердца разбиты горем, и они не должны долго ждать. Нас разделяет большое расстояние, и нужно пройти его как можно быстрее.

– Это верная мысль, – добавил Холдидж. – Пока мы здесь, мы в опасности.

– Именно так, а значит, пора в дорогу.

Наши друзья быстро направились в сторону дома. Как было отмечено, им предстояло преодолеть большое расстояние, и даже сейчас, в темноте задержка была бы безрассудством. Холдидж и Сет решили, что они не должны останавливаться, пока не станет очевидно, что Айне нужен отдых. Оба хорошо знали, что могавки не уступают своих пленников, пока есть возможность заполучить их обратно.

Сейчас Сет боялся только того, что индейцы пустятся в погоню и настигнут их. У этих опасений были причины, что ясно покажут дальнейшие события.

Глава 15. Манёвры и планы

Беглецы – поскольку так их можно теперь называть – продолжали свой путь всю ночь, делая редкие остановки на несколько минут. Когда наступило утро, они остановились в небольшой долине, по которой бежал небольшой, искрящийся ручей. По обеим его сторонам росли тёмные деревья и густой кустарник, через которые никто, кроме охотника или дикаря с их орлиным взором, не мог разглядеть отступающих.

Когда был объявлен первый привал, Сет ушёл в лес и через полчаса вернулся с дичью. Её ощипали и быстро приготовили на огне. Это был горячий и сытный завтрак – то, что всем было необходимо. После завтрака друзья посовещались и решили, что нужно отдохнуть ещё час или два. На зелёной траве расстелили несколько одеял для Айны, и через десять минут она спала глубоким сном.

Наши друзья решили возвращаться домой пешком по нескольким причинам, каждая из которых была важна сама по себе. Так их путь был намного короче и безопаснее. Но даже если бы они решили плыть по реке, то у них не было такой возможности.

– Клянусь богом, – заметил Сет после глубоких раздумий, – чувствую я, ребята, что до дома мы ещё попадём в переделку. Говорю вам.

– Я тоже так думаю, – добавил Холдидж. – Я не знаю, почему, и всё-таки есть причина. Если у этих могавков будет хотя бы один шанс отплатить нам нашей же монетой, они отплатят, будьте уверены.

– Вы думаете, у них будет такой шанс? – поинтересовался Хаверленд.

– Боюсь, этого не избежать. Во всяком случае, мы должны приготовиться.

– Что вы имеете в виду?

– Понимаете, индейцы не могут не знать, что мы идём домой. Что помешает им догнать нас и причинить нам кое-какие неприятности?

– Ничего, вы правы. От нас потребуется крайняя бдительность. Вы не думаете, Сет, что один из нас должен пойти впереди как разведчик?

– Я это знаю. Даже не один, а двое. Как только выступим, я пойду впереди и буду прокладывать путь, а кто-нибудь другой будет идти позади, чтобы не нагрянули нежданные посетители. Только так мы сможем в целости вернуться домой.

– Как, по-вашему, будут действовать дикари? – спросил Грэм.

– Скорее всего, они не очень близко, хотя только чёрт знает, где они. Можете быть уверены, что скоро они объявятся. Они будут рыскать по лесу, пока не узнают, где мы, а потом приложат всю свою хитрость, чтобы устроить засаду. Говорю вам, лучше бы нам тогда сразу отправиться в преисподнюю.

Через час, когда приготовления для дальнейшего путешествия были завершены, Айна проснулась. Сон придал ей сил, и все надеялись, что дневной переход будет быстрым.

Вся ответственность за группу путешественников, естественно, легла на плечи Холдиджа и Сета. Хотя Хаверленд был опытным охотником и лесным жителем, но он не участвовал в индейских войнах. Он был лишён той подозрительности и наблюдательности, которая так нужна на фронтире. Что касается Грэма, то у него было много подозрительности, но у него не было великого учителя – опыта. Сет и Холдидж быстро посовещались и обсудили, какие меры предосторожности нужно принять. Было решено, что Холдидж пойдёт сзади на расстоянии в несколько сотен ярдов и постарается предупредить о действиях или о приближении врага. Та же работа была возложена на Сета. Теперь вся безопасность компании была в его руках.

Хаверленд и Грэм шли рядом, Айна – между ними. Они должны были быть настороже, как будто зависят только от себя. Они почти не разговаривали, только иногда обменивались короткими фразами или вопросами.

Поскольку Сет был уверен, что ему угрожает самая большая опасность, мы будем следить за его приключениями. После того, как белые вышли из той долины, где они разбили лагерь, их путь пролегал, в основном, по сплошному лесу. Здесь не было холмов или долин, и рос густой кустарник. Если бы кто-нибудь случайно пересёк дорогу Сета, то он увидел бы немногие свидетельства присутствия человека – хруст веток, мелькание какой-то тени между деревьями и пронзительный птичий свист, которым Сет подавал сигналы тем, кто шёл сзади.

До полудня не случилось ничего, что вызвало бы подозрения Сета. Но затем он вышел в такое место, которое его встревожило, потому что здесь были идеальные условия для индейской засады. Сет дал сигнал тем, кто шёл сзади, и решил исследовать всю эту местность. Когда-то это было дно крупного озера, вода которого высохла много лет назад и оставила жирную, плодородную почву, теперь заросшую густым кустарником. Деревьев здесь не было. Лощина или долина снижалась так, что со своего места Сет мог обозревать её всю. Она была треть мили в ширину и, возможно, пару миль в длину.

Сет долго стоял, осматривая каждый клочок, где мог бы спрятаться враг. Ничто не избежало его проницательного взора.

Пока он так стоял, жадно осматривая долину, его внимание вдруг привлекло место почти в середине долины, над которым вились слабые, синеватые клубы дыма. Это сильно озадачило нашего друга. Он обладал любопытством, склонностью к исследованиям, которые так свойственны его расе, и сейчас его любопытство было возбуждено этим явлением. Он хорошо понимал, что здесь есть какой-то неясный умысел, и решил, что перед тем, как позволит своим друзьям пройти через эту долину, он выяснит всё, что возможно. Первым делом он вернулся к Хаверленду и Грэму и сообщил им о своём намерении. Затем он двинулся вперёд.

Дойдя до того места, где он впервые заметил подозрительное явление, он снова остановился и продолжил наблюдать. Дымок был ещё виден, он медленно поднимался в ясное небо, но был столь прозрачным, что даже опытный глаз Сета с трудом нашёл его. Сет некоторое время смотрел на него и вскоре понял, что он ничего не выяснит, если не рискнёт спуститься в долину. Приняв такое решение, он больше не колебался. Он спустился и вошёл под покров пышной растительности.

Он не пошёл по тропе, по которой последовал бы кто-нибудь менее подозрительный, но отклонился вправо, чтобы обойти костёр. Он осторожно двинулся вперёд, время от времени останавливаясь и прислушиваясь. Иногда он склонялся к земле и лежал так несколько минут. Но пока он не услышал ни малейшего шума. Наконец он посчитал, что костёр, который вызвал его подозрения, уже рядом. Идя на треск горящих дров, он через несколько минут увидел костёр.

Его ожидало ужасное зрелище! Какой-то бедняга был привязан к дереву и сожжён. Он был чёрен, как смерть, его скальпированная голова повисла на грудь, так что Сет со своего места не мог различить его черты. Но то, что он увидел, заставило его поёжиться: ведь он сам едва спасся от такой кошмарной участи. Каждый кусок плоти сгорел, между чёрной коркой виднелись белые, блестящие кости! Руки, связанные сзади, остались неповреждёнными, но остальное тело буквально прожарилось! Дымок оказался тем дымком, который поднимался от человеческого тела, а зловоние было столько ужасно, что привлекло внимание Сета задолго до того, как он понял причину.

– Небо и земля! – пробормотал он. – Первый раз я вижу человека, которого сожгли у столба, и надеюсь, что последний. Может быть, это был белый?

После осторожного маневрирования он достиг той точки, с которой мог увидеть лицо. С большим облегчением он понял, что это был не белый. Вероятно, это был какой-то несчастный индеец, которого схватили враги и выместили на нём свою злобу. При таких обстоятельствах Сет не мог сказать, был это могавк или член какого-то другого племени. Но для Сета было странно и непонятно, почему рядом нет ни одного дикаря. Он знал, что не в их обычае вот так бросать пленника. Само их отсутствие здесь заставило его быть вдвойне осторожным и подозрительным.

Он стоял, задумчиво глядя на ужасную сцену, и вдруг вздрогнул от выстрела из ружья Холдиджа. Он был уверен, что стрелял именно Холдидж, поскольку выстрел раздался в той стороне, где был охотник. Сет ещё во время стычки прошлым вечером обратил внимание на своеобразный звук, который издавало ружьё Холдиджа. Этот звук отличался от звука ружей и дикарей, и его собственного. Это снова удивило и смутило Сета. Он был озадачен странным поворотом дел. Какая-то необычная причина заставила ружьё охотника выстрелить. Вот всё, что Сет мог предположить.

Всё ещё полный подозрений, он решил перед уходом осмотреть всё это место. Склонившись почти до земли, он украдкой обошёл костёр. Здесь он лёг и приложил ухо к земле. До него донеслось лёгкое дрожание. Он поднял голову и услышал, что кто-то идёт через лес. В следующий миг на поляну, где был сожжён индеец, вышли пять воинов-могавков в ужасающей боевой раскраске.

Кажется, источником их встревоженности стал выстрел из ружья. Сначала они тихо и серьёзно поговорили, при этом яростно жестикулируя и не обращая внимания на душераздирающее зрелище впереди. Сет понял, что они не подозревали о его близком присутствии. Они говорили всё громче, и наконец он сумел расслышать большую часть их слов. Как он и ожидал, они говорили о выстреле из ружья. Они, кажется, понимали, что стрелял не один них, и боялись, что их присутствие раскрыто. Сет услышал, что поблизости находятся больше десяти индейцев, каждый из которых пришёл ради одной цели.

Наверное, в пути он не заметил других индейцев, или они шли сзади и были раскрыты Холдиджем. Последнее казалось вполне возможным. По всей вероятности, произошла стычка между индейцами и охотником, и Сет понял, что нужна его помощь. Поэтому он отправился назад.

Его помощь действительно была нужна, поскольку небольшой группе белых угрожала страшная опасность.

Глава 16, в которой проверяются нервы охотника

Утром, когда наши друзья начали дневной переход, Холдидж, как было сказано, пошёл сзади для защиты от неожиданного нападения. Хотя Сет почти не ожидал опасности с этой стороны, но Холдидж был слишком опытным фронтирсменом, чтобы позволить себе потерять обычную бдительность. Иногда он возвращался назад, отходил вправо и влево на милю. Таким образом он постоянно следил не только за самой тропой, но и за окрестностями. Он производил множество следов, которые противоречили друг другу и могли сбить с толку и задержать врага.

Около полудня, в то самое время, когда Сет остановился, чтобы осмотреть подозрительную долинообразную впадину, Холдидж, находясь на расстоянии фурлонга ^[102] от группы, заметил впереди троих индейцев. Они сидели на земле в полном молчании и как будто ждали чьего-то прихода. Охотник, как и Сет, был озадачен тем, что видел. Он не мог сказать, уловка это или нет, но перед тем как идти дальше, он решил выяснить всё возможное о намерениях индейцев.

Холдидж столкнулся с серьёзным затруднением: в этом месте в лесу была прогалина, почти лишённая кустарника, так что подойти к индейцам поближе было невозможно. Он обратил внимание на то, что позади них лежит большое трухлявое бревно. Оно было так близко, что если бы он добрался до него, то смог бы подслушать их разговор. Он плохо знал язык могавков – слишком плохо, чтобы говорить, но достаточно, чтобы понимать сказанное. Поэтому он решил во что бы то ни стало добраться до бревна.

Холдидж хотел, если возможно, предупредить Хаверленда о близкой опасности. Для этого нужно было сделать длинный крюк и, подумав, он решил не терять времени. Распластавшись на земле, он пополз к бревну. Он держался так, чтобы бревно оставалось между ним и индейцами, и приближался бесшумно, как змея. Он полз так осторожно, что потребовалось, по меньшей мере, двадцать минут, чтобы добраться до укрытия. Всё это время индейцы хранили молчание. Наконец охотник достиг бревна и с удовольствием заметил, что оно полое. Он влез в него, свернулся как только можно и приготовился слушать. Как будто нарочно для него в бревне была небольшая щель, через которую он мог услышать даже шёпот дикарей и через которую к тому же проникал тонкий луч света.

Холдидж вслушался. Но индейцы не обменялись ни одним словом, они сидели неподвижно, как статуи. Через несколько минут он услышал, как кто-то прошёл по листьям, а затем несколько дикарей уселись на то самое бревно, в котором он спрятался! По его мнению, их было человек шесть. Те индейцы, которых он увидел вначале, поднялись, подошли к новоприбывшим, и тоже сели на бревно.

Они немедленно начали разговаривать такими низкими, гортанными голосами, что глубокий бас их голосов заставлял бревно дрожать. Холдидж понял, что они беседовали о нём и троих беглецах. О Сете они, кажется, не имели представления. Он выяснил, что они задумали устроить впереди засаду для Хаверленда, Грэма и Айны и сейчас обсуждали, как именно её устроить. Они знали, что он действовал как разведчик и часовой, и боялись, что он может заметить засаду или, по меньшей мере, избегнет её.

Тут один из индейцев, побуждаемый другим, наклонился и заглянул в бревно. Холдидж понимал, что один индеец смотрит прямо на него и едва смел дышать. Но лицо исчезло, поскольку полость была тёмной – небольшая щель находилась позади охотника. Дикарь успокоился и возобновил разговор.

Но нервы охотника были обречены на испытание, которого он и вообразить не мог. В бревно он залез головой вперёд, и его ноги были направлены к выходу, а лицо освещалось тусклым светом, который падал снаружи. Он рассудил, что гнилая полость простирается ещё на несколько футов, но поскольку в этом не было необходимости, он не пытался исследовать её. Он лежал, весь обратившись в слух, и вдруг вздрогнул, когда услышал смертоносное предупреждение гремучей змеи! Он тут же осознал, что происходит. Одна из этих рептилий находилась в бревне рядом с ним!

Сложно представить более жуткое положение, нежели то, в котором очутился Холдидж. Смерть буквально окружала его: она была у его головы, у его ног и над ним, и не было никакого способа вырваться. Он только что узнал, что индейцы желали его смерти, поэтому попасть к ним в руки равнялось самоубийству. Чтобы оставаться на месте, нужно было пренебречь вторым и последним предупреждением свернувшейся в кольцо змеи. Что делать? Очевидно, только умереть, как подобает мужчине. Холдидж рискнул быть укушенным змеёй!

Несмотря ни на что, охотник почувствовал, что подпадает под ужасающие чары змеи. Её маленькие глазки сияли, как крошечные, свирепые звёзды, и, казалось, испускали магнетические лучи. Тонкие, острые, осязаемые, они проникали прямо в мозг. Это было зловредное коварство – неотразимый магнетизм. Маленькая, мерцающая точка света, казалось, отступала, затем приближалась и расширялась, а затем расходилась вокруг него волнами. Иногда этот яркий, похожий на молнию луч дрожал, а затем выпрямлялся, обретал металлическую жёсткость и впивался в само существо охотника, как невидимый гарпун.

Часть Холдиджа желала стряхнуть это наваждение, которое опутывало его, как мантия. У него, повторяем, было такое желание, но была и какая-то томная вялость… какое-то отвращение к тому, чтобы совершить такую попытку. Это чувство было похоже на то, которое оказывает мощное снотворное, когда оно теряет свою силу над нами. Это тусклое сознание… неясное узнавание окружающего мира… эта уверенность, что мы одним усилием можем порвать узы, которые сдерживают нас, но всё же ленивое безразличие мешает этой попытке.

Холдидж едва дышал, всё больше и больше уступая этому роковому коварному влиянию. Он знал, что зачарован, но не мог ничего сделать. Невозможно было сбросить этот вес, который давил на него, как демон кошмара. Окружающий мир сейчас, так сказать, отдалился, и он был в другом мире, из которого не мог вернуться без посторонней помощи. Он как будто двигался через разреженный воздух на огненных крыльях, порхал в нём, нырял в него, поднимался, мотался вверх и вниз, туда и сюда. Он полностью покорился заклятию. Змея обладала той невероятной властью, благодаря которой инстинкт подчиняет разум… тем удивительным превосходством, которое рептилия имеет над человеком, и охотник не мог вырваться.

И тут один из дикарей по какой-то причине сильно ударил по бревну топором. Холдидж услышал стук. Он глубоко вдохнул, закрыл глаза, а когда открыл их, то посмотрел на свои руки, в которые упирался подбородком.

Чары были разрушены! Охотник отряхнул роковое заклятие!

Как стук в ворота в «Макбете» рассеивает тёмный, ужасный мир мрака, в котором живут и передвигаются убийцы, и объявляет о приходе нашего собственного мира с его половодьем человеческой жизни и страстей, так удар индейского томагавка разрушил коварное магнетическое заклятие змеи и развеял тяжёлое наваждение, которое, подобно мантии, опутало Холдиджа.

Он смотрел вниз и решил больше не поднимать глаза, поскольку знал, что та же сила снова возобладает над ним. Змея как будто осознала, что потеряла своё влияние, снова затрещала и приготовилась напасть. Холдидж не шевельнулся. На самом деле, он вообще не двигался с тех пор, как залез в бревно. Но змея не напала. Из-за долгой, мертвенной неподвижности охотника рептилии, очевидно, показалось, что он умер сам по себе. Она несколько раз сворачивалась в клубок и опять разворачивалась, а затем подняла голову, проползла по его шее и туловищу и выползла из бревна! Там её убили индейцы.

Сейчас охотник остался в одиночестве и приготовился к дальнейшим действиям. Индейцы встали с бревна и немного отошли. Он слышал только бубнёж, но не мог разобрать ни слова. Вскоре он затихли, и он больше ничего не услышал.

Холдидж опасался за остальных. Он верил в силу и хитрость Сета и был уверен, что Сет со своей подготовкой не заведёт никого в засаду и сам в неё не попадётся. Но Сет ничего не знал об индейцах в тылу, которые могли застать врасплох Хаверленда и Грэма.

Беспокойство охотника так возросло, что он как можно скорее и как можно бесшумнее выбрался из своего укрытия. Он осторожно огляделся, но дикарей не было. Полный самых мучительных предчувствий, он бросился в лес, тем не менее отклонившись от тропы своих друзей, и наконец видел их. Прежде чем что-то предпринять, он решил провести разведку этого места. Вдруг он увидел, как индеец медленно поднялся над кустарником и всмотрелся в ничего не подозревающих белых. Не теряя времени, Холдидж вскинул ружьё, быстро прицелился и выстрелил. Он позвал Хаверленда и Грэма и подбежал к ним.

– В укрытие! – закричал он. – Вокруг индейцы!

В тот же миг все белые скрылись.

Глава 17. Всюду опасность

Хаверленд осознал угрозу в тот же миг, когда о ней предупредил Холдидж. Схватив Айну за руку, он побежал в лес и скрылся за деревом так быстро, что Айна не успела понять, что происходит.

– Что случилось, папа? – прошептала она.

– Тихо, доченька, и не двигайся.

Она ничего не сказала, а только сжалась за укрытием, веря, что сильная рука отца защитит её от любого неприятеля, как бы тот ни был грозен.

Грэм при тревоге подбежал к Холдиджу, и они оба спрятались в нескольких футах друг от друга. Выстрел охотника был смертелен: до их ушей донёсся тот вопль, который, как животные, издают североамериканские индейцы при смертельном ранении, и звук падающего тела.

Минута проходила за минутой, но дикарей не было слышно. Эта тишина была многозначительна и так же опасна, как открытое нападение. Для всех было тайной, какой ещё план могут состряпать индейцы. Наконец Грэм рискнул заговорить:

– Как вы думаете, Холдидж, что они делают?

– Наверное, обдумывают какой-то дьявольский план.

– Кажется, это займёт некоторое время.

– Терпение. Они ещё покажутся.

– Вы знаете, сколько их?

– Где-то полдюжины.

– По крайней мере, теперь на одного меньше.

– Это уж наверняка. Но их достаточно, чтобы доставить нам хлопот. Куда ушёл Альф со своей дочкой?

– Вон туда, недалеко. Может, нам лучше быть вместе?

– Нет. Не знаю, нужно ли это. Здесь так же безопасно, как и в любом другом месте.

– Боюсь, Холдидж, что они попытаются нас окружить. В таком случае разве Хаверленд не окажется в большой беде?

– Они не смогут обойти нас, не подставив головы под наши ружья, и Альф сам сумеет распознать такой трюк.

– Где же Сет?

– Недалеко. Мой выстрел точно приведёт его сюда.

–Холдидж, как вы нашли этих могавков? Вы знали о них до того, как выстрелили?

– Да, уже давно. Мне представляется, они выслеживали вас час или два.

– Почему они тогда отложили нападение?

– Но они и не нападали. Думаю, у них не было такого намерения. Они устроили засаду где-то впереди и хотели, чтобы вы туда прошли.

– Почему они были так близко?

– Они охотились за мной. Я подслушал их разговор, и, думаю, что если бы вы не угодили в ловушку, то они бы напали.

– Может быть, Сет попал в их ловушку? – тревожным голосом спросил Грэм.

– Нет, сэр, этого не может быть. Он не такой дурак. Он сумеет о себе позаботиться, уж будьте уверены. Он умный парень, хотя он самый длинноногий и нескладный человек на свете.

– Мне интересно, кто он такой. Мне кажется, что он как будто притворяется. Несколько раз он говорил на таком языке, на котором говорят образованные, изысканные джентльмены. А, в основном, он выражается смешно и нелепо. Во всяком случае, кем бы он ни был, он друг, и о Хаверленде и его семье он заботится очень умело.

– Может быть, его заботит Айна? – лукаво спросил Холдидж.

– Я вас понимаю, но вы ошибаетесь. Я уверен. Нет, кажется, у него нет никаких чувств к ней. Он любит её как ребёнка, не больше.

– Как он угодил в лапы индейцев, если они так и не сумели догнать тебя?

– Это был мой промах. Он был осторожен, но из-за моей нетерпеливости и небрежности он попал в такую опасность, которая могла бы стать смертельной. В этом не было его вины.

– Рад слышать, это казалось мне странным.

Не нужно напоминать, что разговор, который мы сейчас привели, шёл не на обычной громкости и не с такой горячностью, которая снизила бы предосторожность собеседников. Он вёлся шёпотом, и собеседники почти не смотрели друг на друга. Иногда они несколько минут молчали, а затем обменивались только вопросами и ответами.

Было уже далеко за полдень, и стало очевидно, что ночевать они будут вынуждены где-то в окрестностях.

– Я надеюсь, что Сет появится до темноты, – заметил Грэм.

– Да, я тоже надеюсь. Если мы его не увидим, будет опасно.

– Он, наверное, всё понял об угрозе.

– Да. Я уверен, что он недалеко.

– Эй, что это? – прошептал Грэм.

– Тише, кто-то идёт.

На несколько минут воцарилась мертвенная тишина, затем Холдидж услышал слабый шорох. Когда он встревоженно повернулся, у его ног выросла фигура Сета Джонса.

– Откуда вы взялись? – в изумлении спросил Грэм.

– Наблюдал за вами. Маленькие неприятности, да?

– У нас появились соседи.

– Пока что не очень близкие.

– То есть?

– На расстоянии четверти мили их нет.

Холдидж и Грэм с изумлением уставились на говорившего.

– Говорю вам, так и есть. Эй, Хаверленд! – позвал он, выходя из укрытия. – Выбирайтесь, больше нечего бояться.

Манеры у говорившего были своеобразные, но остальные знали, что он не станет подвергать опасности себя или других, и поэтому собрались вокруг него.

– Вы ничем не рисковали? – спросил Хаверленд. Он всё ещё чувствовал опасения, когда выходил на место, которое совсем недавно было столь опасно.

– Нет, сэр. Не беспокойтесь. Была бы хоть какая-то угроза от могавков, я бы здесь не стоял.

– Близится ночь, Сет, и мы должны сейчас же решить, что нам делать или как нам провести её.

– Вы умеете стрелять? – неожиданно спросил Сет у Айны.

– Думаю, не хуже вашего, – беспечно ответила она.

– Это хорошо.

Сказав это, он шагнул в кусты, где лежало тело мёртвого индейца. Он наклонился, вырвал ружьё из его окостенелых пальцев, взял его подсумок с патронами и порох и передал это всё Айне.

– Ну, что ж, теперь мы все вооружены, – сказал он. – И если эти дьявольские могавки нападут, мы хорошенько угостим их.

– А что мы будем делать, если их будет в десять раз больше? – спросил Хаверленд.

– То же, что и раньше. Сейчас десяток индейцев обошёл нас. Они пошли вперёд, чтобы устроить нам засаду. Если мы пройдём эту засаду, то считайте, что мы дома, в целости и невредимости. И эту засаду мы должны пройти сегодня ночью.

Глава 18. Выход из дикой местности

Тёмная, мрачная ночь быстро опустилась на лес. Не было слышно ничего, кроме глухого шелеста листьев, редкого волчьего воя вдалеке, близкого вопля пумы. По небу носились тяжёлые, бурные облака, делая чернильную тьму ещё гуще и окутывая непроницаемым мраком даже прогалины.

Вскоре послышался отдалённый раскат гром, затем на краю тёмного грозового облака сверкнула дрожащая, разветвлённая молния, похожая на кровавый поток. Тяжёлые тучи становились всё темнее и ужаснее, они скопились на западной стороне неба, как старый, ощетинившийся стенами замок. Раскаты становились всё громче, пока не зазвучали как колесницы, катящиеся по небесной площади. Красные потоки жидкого огня текли по тёмным стенам Грозового замка. Временами коварная стихия ослепительно вспыхивала, и над головой звучали раскаты грома.

– Держитесь ближе ко мне и шагайте быстрей.

Сет провёл разведку в долине, о которой мы уже писали, и обнаружил, что в ней, как он и ожидал, устроена засада. В долине было что-то вроде тропы, проторенной дикими животными, которая пересекала почти всю долину. Здесь индейцы хотели поймать беглецов в ловушку, пока смерть слишком любопытного члена их отряда не навела их на подозрения, что их намерения раскрыты.

На то, чтобы пересечь долину, у небольшой группки ушли часы. Сет часто останавливался с почти неслышным «тсс», и они с тревогой вслушивались, не приближается ли ужасная опасность. Затем они продолжали свой мучительно медленный переход.

Прошло три часа с тех пор, как беглецы вышли в путь. Сет посчитал, что уже пересёк долину, но внезапно обнаружил, что он направлялся по той самой тропе, которую так старательно избегал. Он испугался и тут же сошёл с неё.

– Всем лечь! – прошептал он, повернувшись к остальным.

В десяти футах от тропы они прильнули к земле. Сейчас они отчётливо услышали звуки шагов. В густой темноте ничего нельзя было увидеть, но все слышали врагов, которые находились на расстоянии вытянутой руки.

Положение наших друзей было крайне опасным. Могавки не просто шли по тропе, они, очевидно, искали беглецов! Индейцы пока не замечали белых, но столкновение было неизбежным, и Сет с Холдиджем это понимали.

Сет Джонс поднялся на ноги так бесшумно, что даже Холдидж, который лежал в футе от него, не услышал ни шороха. Сет дотронулся до уха Хаверленда, а потом до своего рта и прошептал:

– Убегайте вместе с девушкой. Они найдут нас с минуты на минуту.

Хаверленд поднял Айну своей сильной рукой – её не нужно было предупреждать, – и зашагал вперёд. Они не могли не произвести шума, потому что по ним хлестали мокрые ветки. Дикари услышали их и осторожно продвинулись вперёд. Они, очевидно, поняли, что это беглецы, но не подозревали, что кто-то задержался. Один дикарь врезался в Сета.

– Прошу прощения, я вас не заметил, – воскликнул Сет, когда оба отскочили в сторону. – Проклятье, – пробормотал он, – если бы я увидел тебя хоть на минутку.

Против Сета, Холдиджа и Грэма сейчас стояли пять или шесть индейцев. Если бы яркая вспышка молнии осветила эту сцену, возможно, что все бы искренне рассмеялись над своими движениями. Индейцы обнаружили, насколько близок их смертельный враг, и немедленно отскочили назад на несколько ярдов, чтобы избежать неожиданной стычки. Трое белых сделали то же самое – каждый в своей характерной манере. Сет отскочил в сторону на полусогнутых ногах, как пума. С ружьём в левой руке и ножом в правой он стоял и не наносил удара, выжидая, что предпримут дикари.

Было бы утомительно рассказывать об уловках, к которым прибегли две противоборствующие силы. Как-то Саймон Кентон и Дэниел Бун ^[103] в одно и то же время достигли противоположных берегов реки Огайо и каждый понял, что на другом берегу кто-то есть. Эти два охотника, знакомые друг с другом, двадцать четыре часа искали индейцев, пока не поняли, что это были друзья. Два часа могавки и белые умело маневрировали. Сейчас они отступали, отклонялись, и каждый старался завести другого в ловушку, которую они умело избегали. Наконец Сет рассудил, что Хаверленд в безопасности, и решил отступать. Он осторожно отошёл и через десять минут оказался на самом краю долины.

Через десять минут после того, как Сет исчез, Холдидж тоже отступил, конечно, не зная точно, куда пошёл Сет. Грэм скоро последовал за ним. Все они вышли из смертельной долины на расстоянии двадцати футов друг от друга. Через некоторое время они снова встретились. Каждый был полон сомнений.

– Ну, что ж, ребята, – прошептал Сет. – Я думаю, мы почти вышли из Долины смерти. Лучше нам избегать индейцев, это частное мнение Сета Джонса.

– А что с Хаверлендом? – спросил Грэм.

– Думаю, они где-то рядом, – ответил Сет. – Давайте двигаться, и поживее. Скоро утро, и, думаю, когда индейцы поймут, что мы сбежали, они обидятся, клянусь богом!

Как только на востоке зарделось, они встретились с Хаверлендом и вместе продолжили своё путешествие. Они не остановились для завтрака, поскольку хотели идти как можно быстрее. Через час они наткнулись на тропу, проложенную дикими животными. Земля на тропе была утрамбована, она скрывала следы, и по ней было легко идти.

Сет и Холдидж были слишком опытными лесными жителями, чтобы ослаблять бдительность. Они шли, как и раньше – первый вёл группу через лес, а второй охранял её сзади. До поселения, в которое они так стремились попасть, было несколько дней пути, и чтобы достичь его, нужно было пересечь довольно широкую реку. Сет вышел к этой реке в полдень.

– Клянусь богом, я и забыл про неё! – воскликнул он. – Интересно, девушка умеет плавать? Если нет, то как нам переплыть на другой берег? Думаю, положим её на щепку, и ветер её перенесёт. Остальные, конечно, умеют плавать.

Через несколько минут наши друзья стояли на берегу реки и совещались.

Совещание закончилось тем, что они начали строить плот. На сбор материалов для плота ушёл час. Это было крайне сложная задача. У них не было никаких инструментов, кроме охотничьих ножей, и это было почти что ничего. Хаверленд обламывал с деревьев длинные ветки, чтобы сделать из них верёвку, а остальные собирали дерево.

Холдидж пошёл вверх по берегу, а Сет и Грэм – вниз. Грэм скоро заметил большое, полусгнившее бревно, которое одним концом лежало в воде.

– То, что надо! Оно само как плот. Больше можно не волноваться. Давайте спустим его на воду и поплывём, – радостно сказал он.

Они приблизились к бревну, наклонились и начали с трудом сдвигать его в воду. Вдруг Сет отстранился и встал на ноги.

– Ну, давайте же, – сказал Грэм.

– Грэм, я думаю, хватит. Это бревно нам не подходит.

– Не подходит? Почему? Есть какая-то разумная причина?

– Отойдите от этого бревна! Понимаете?

Грэм поднял голову и вздрогнул, настолько ужасен был вид Сета. Глаза его ярко сверкали. Казалось, если Грэм рискнёт произнести ещё хоть слово против, Сет набросится на него.

– Идите за мной! – скомандовал Сет хриплым от напряжения голосом.

Этой командой нельзя было пренебрегать. Грэм взял ружьё и, не теряя времени, подчинился. Но ему было интересно, почему Сета внезапно охватили безумие или глупость. Грэм недолго шёл за Сетом, а затем нагнал его. Он увидел, что лицо Сета приняло обычное выражение, и осмелился спросить, что означала эта команда?

– Вы заметили, что бревно полое?

– Кажется, хотя я не рассмотрел его внимательно.

– А я рассмотрел внимательно, и это было занимательно. Если бы вы заглянули в бревно, то увидели бы, что там в тепле и уюте свернулся здоровый могавк!

– Вот оно что? Когда вы его заметили?

– Когда я увидел, что бревно полое, я подумал, что в нём может быть кто-то или что-то, и решил, что мы не должны его двигать, пока я не разберусь. Я посмотрел внимательнее и понял, что внутри точно кто-то есть, потому что кора у входа была поцарапана. Я не мог, понимаете ли, наклониться и заглянуть в бревно, чтобы увидеть краснокожего. Так что я уронил шапку, наклонился, чтобы её поднять и оглянулся через плечо. И я увидел большой мокасин. Мокасин, клянусь богом! Я поспорил сам с собой и решил, что я вижу ногу индейца, а за ней, конечно, был сам индеец. А если вы видите одного индейца, то будьте уверены, что рядом куча других, клянусь богом! Если бы я не показал, что разозлился, вы бы не ушли так быстро, да?

– Нет. Вы меня сильно напугали. Но что нам теперь делать?

– Эти трусы прячутся по лесам и придумывают, как опять заманить нас в ловушку. Они не имеют представления, что мы раскрыли эту крысу, и они такие трусы, что не покажутся, пока не будут уверены наверняка.

– Мы расскажем Хаверленду?

– Нет. Я расскажу Холдиджу, если он ещё не знает. Нужно построить плот. Будем строить его, как будто всё в порядке. А сейчас тихо, а то Альф услышит наш разговор.

Лесной житель был так близко, что они сменили тему.

– Вы не принесли материалы? – спросил Хаверленд, подняв голову.

– Там их совсем мало, – отозвался Грэм.

– Может быть, я смогу помочь? – спросил Айна с лукавым взглядом.

– Думаю, ваша помощь не понадобится. Холдидж, кажется, принёс всё, что нужно.

Тут появился охотник, который сгибался под весом двух тяжёлых брёвен. Их тут же связали вместе, но выяснилось, что плот слишком слабый и лёгкий. Нужен был ещё материал, иначе он не выдержал бы и Айну. Поэтому Холдидж опять ушёл в лес. Сет пошёл с ним и через несколько ярдов спросил:

– Вы уже знаете?

– О чём? – с удивлением спросил охотник.

– Вот здесь, – ответил Сет, показывая пальцем через плечо на бревно, о котором говорилось.

– Краснокожие?

– Вроде да.

– Я их учуял. Тебе лучше вернуться и присмотреть за Альфом. Я сам принесу дерево. Гляди в оба!

– Они задумали какую-то игру. Будьте осторожней.

С этими словами Сет развернулся и присоединился к Хаверленду. Грэм был неподалёку, он отрезал ивовые ветки, которые были нужны лесному жителю. Когда Сет подошёл, он заметил Айну. Она сидела на земле в нескольких футах от своего отца, и, кажется, всё её внимание было поглощено рекой. Сет внимательно посмотрел на неё.

– Это не бревно, вон там? – спросила она.

Сет посмотрел туда, куда она указывала. С большим удивлением он увидел, как такое же бревно, которое они обсуждали с Грэмом, плывёт по реке. Это пробудило его опасения, и он просигналил Холдиджу.

– Что за шум? – спросил охотник, когда подошёл.

Сет вместо ответа кивнул в сторону реки и добавил:

– Не показывайте, что вы смотрите туда, а то всех напугаете.

Но Холдидж, тем не менее, повернулся в сторону подозрительного предмета и долго, внимательно осмотрел его.

– Понимаете, что это?

– Эти могавки самые большие дураки на свете. Думают, что такой старый трюк им поможет.

– О каком трюке вы говорите? – спросил Хаверленд.

– Ну, вы видите вон то полузатопленное бревно? Мы все сейчас смотрим на него. Так вот, за ним четыре или пять могавков. Ждут, пока мы спустим плот.

– Может, там ничего нет, – сказал лесной житель. – Просто плывёт бревно.

– Да уж, – с сарказмом протянул охотник. – Может быть. Думаю, бревно не очень-то способно плыть вверх по течению, так ведь?

– Оно приближается? – спросил Грэм.

– Не очень быстро, – ответил Сет. – Думаю, это довольно тяжело – плыть против течения. Ага, клянусь богом, я понял их игру! Они теперь дальше, чем были. Они хотят добраться до середины течения. Когда мы будем пересекать реку, течение вынесет нас прямо на них, и тогда они сожрут нас. Я уверен в этом, как в себе самом.

– Можно было догадаться, – добавил Холдидж. – План индейцев, конечно, такой, как предположил Сет. Когда мы будем пересекать реку, то нас обязательно снесёт вниз. А они расположились так, чтобы мы столкнулись с ними. Но они не станут нападать, пока мы на суше. Так что ты, Альф, без всякого страха занимайся плотом, а мы с Сетом пойдём на разведку. Грэм, тебе тоже лучше пойти с нами. Войдём в лес по отдельности, а потом соединимся. Все ведите себя так, как будто мы ничего не подозреваем. Ставлю своё ружьё против твоей шапки, Альф, что мы перехитрим этих трусов.

Троица вошла в лес, как и было предложено. Через несколько ярдов они сошлись вместе.

– Ну, – прошептал Сет, – клянусь богом, мы повеселимся! Скорее, ребята, и держитесь в тени.

Они шли параллельно реке, соблюдая крайнюю предосторожность, поскольку было более чем вероятно, что в лесу скрывается какой-нибудь индейский разведчик. Они держались в стороне от реки, пока Сет не посчитал, что они ниже подозрительного бревна. Тогда они подошли к реке. В этом месте любое безрассудное движение могло бы стать роковым. К счастью, на берегу росла трава, которая заходила прямо в воду. Они пробирались через эту траву, как змеи. Сет, как обычно, шёл впереди. Грэма поразило, что он скользит по земле, совершенно не напрягаясь.

Вскоре они были у кромки воды. Они медленно подняли голову и поверх травы осмотрели реку. Бревно было выше, недалеко от них, и они отлично видели его другую сторону. Никаких индейцев не было. Бревно как будто стояло на якоре в середине течения.

– Там что-то есть! – прошептал Грэм.

– Тсс, тихо! Смотрите и увидите! – предостерёг Сет.

Через мгновение бревно, очевидно, без человеческого воздействия слегка подвинулось. Когда это случилось, Грэм увидел, что на его верхушке что-то блестит. Он не мог понять, что это значит, и вопросительно посмотрел на Холдиджа. Охотник всмотрелся в бревно, и на его лице появилась насмешливая, торжествующая улыбка. Он жестом показал Грэму, чтобы тот хранил тишину.

Когда наш герой обратил взгляд к реке, он увидел, что бревно проплыло ещё дальше. Что-то похожее на отполированный металл сверкнуло ещё ярче. Он посмотрел внимательнее и увидел, что на поверхности бревна лежат несколько ружей.

Пока он вглядывался и думал, где скрываются владельцы этого оружия, вода с одной стороны бревна как бы расступилась, и показалось бронзовое лицо индейца. Оно поднималось и поднималось, пока над водой не появились плечи. Индеец замер на миг и всмотрелся в Хаверленда. Довольный увиденным, он снова нырнул в воду. Но Грэм заметил, что он не исчез под водой полностью, как казалось раньше. Он был так близко к бревну, что как будто слился с ним. Его голова напоминала крупный чёрный сучок. Грэм заметил ещё две выпуклости, в точности похожие на первую. Вывод был понятен. Под бревном скрывались три вооружённых могавка, которые всячески старались, чтобы беглецы не раскрыли их.

– Ровно по одному на каждого, – торжествующе воскликнул Сет. – Приготовьте оружие. Грэм, ваш – тот, что ближе всех. Ваш следующий, Холдидж. А себе я возьму последнего.

Все трое навели свои смертоносные орудия на ничего не подозревающих индейцев. Каждый тщательно, точно прицелился.

– Залпом, огонь!

Три ружья одновременно вспыхнули, но ружьё Сета не выстрелило. Остальные попали в цель. Два предсмертных вопля разорвали воздух, и один из дикарей выпрыгнул из воды, а затем пошёл на дно, как свинец. Второй дрожащей рукой схватился за бревно, через мгновение отпустил его и исчез под водой.

– Гром и молния! – закричал Сет и вскочил на ноги. – Дайте мне своё ружьё, Грэм. С моим что-то случилось, и этот дьявол сейчас удерёт. Скорее, давайте!

Он взял ружьё и начал как можно быстрее заряжать его, не отрывая взгляда от индейца, который сейчас отчаянно плыл к другому берегу.

– Ваша железка заряжена, Холдидж? – спросил он.

– Нет. Я смотрел на тебя и на этого парня и не подумал об этом.

– Заряжайте снова. Если это ружьё не выстрелит, он точно удерёт. О, мои звёзды, он уже почти удрал!

Индеец, как бы презирая опасность, медленно вылез из воды и неторопливо направился под защиту леса.

– Ну, что ж, мой милый, посмотрим, сумеешь ли ты увильнуть.

Сет прицелился в отступающего индейца и нажал на спусковой крючок. Но к его невыразимому огорчению, ружьё снова дало осечку! Прежде чем Холдидж или Сет сумели перезарядить свои ружья, индеец исчез в лесу.

– Фокус-покус, да что с этими ружьями!? – в совершенной ярости воскликнул Сет. – Два раза меня обдурили! Клянусь, это хуже, чем две пощёчины от красотки. Эй, что это?

Пуля, отправленная с другого берега, пролетела так близко, что задела его длинные волосы песочного цвета!

– Довольно неплохо, клянусь богом, – воскликнул он, почесав голову, как будто его ранило.

– Осторожней, ради бога! Ложитесь! – закричал Грэм, схватил его за полу одежды и потянул вниз.

– Наверное, это хороший план, – отозвался невозмутимый Сет и присел, чтобы избежать другой пули. – Там целая куча этих чертей, так ведь?

Перестрелка так встревожила Хаверленда, что он бросил свою работу и спрятался в лесу. Солнце было близко к закату, и над рекой и лесом начала сгущаться темнота. О том, чтобы пересекать реку, не могло быть и речи, поскольку такая попытка была бы самоубийством. Их враги предъявили убедительное доказательство своего умения стрелять из ружей на расстоянии, которое превышало расстояние до середины потока. Но реку всё равно нужно было пересечь. Единственное, что оставалось – найти другое место и построить другой плот.

Для дальнейших задержек не было оправданий, и вся группа немедленно двинулась вперёд. На небе снова показались признаки грозы. Раздалось несколько громовых раскатов, и в отдалении как бы нехотя сверкнула молния. Небо заполнилось тяжёлыми тучами, которые принесли густую, непроницаемую тьму. Поскольку никто из них не видел, что у него под ногами, то можно предположить, что это передвижение не было ни быстрым, ни особенно приятным. Гром продолжал греметь, и вскоре полил дождь. Крупные капли, какие бывают летом, били по листьям, как пули.

– Вы можете видеть, что впереди, Сет? – спросил Грэм.

– Конечно, могу. Темнота не имеет для меня никакого значения. Ночью я могу видеть, как днём, и, более того, я вижу. Если бы увидели, как я споткнулся…

Последние слова были подтверждены тем, что говоривший покачнулся и ничком плюхнулся на землю.

– Вы не ушиблись? – спросил Грэм с тревогой, еле удерживаясь от смеха, который сотрясал остальных.

– Ушибся! – воскликнул бедняга, вставая на ноги. – Кажется, у меня все кости переломаны, и, клянусь богом, пробит череп, и вывихнуты обе ноги, и правая рука сломана выше локтя, а левая совсем не действует!

Несмотря на все эти ужасающие повреждения, говоривший передвигался с удивительным проворством.

– Как думаете, обо что я запнулся? – вдруг спросил он.

– О какую-то кочку или нору, – отозвался Грэм. – И ещё я думаю, что после такого шума мы легко попадём в руки могавков.

– Вы должны знать, что я не падал, – с гневом возразил Сет. – Я увидел кое-что и шагнул, чтобы проверить, выдержит ли это мой вес. Не пойму, над чем вы смеялись!

– Что вы увидели? – спросил Хаверленд.

– Ну, это всего лишь лодка, которую, наверное, притащили сюда эти твари.

Это было правдой. Прямо перед ними лежало большое каноэ, и никаких индейцев рядом не было. О таком везении они не могли и мечтать. Осмотрев лодку, они выяснили, что она необычайно длинная и широкая. В неё поместилось бы человек двадцать. Её быстро столкнули в воду.

– Давайте, рассаживайтесь, – сказал Сет.

Беглецы без колебаний сели в лодку. Сет и Холдидж налегли плечами, толкнули её в реку, а потом и сами запрыгнули в неё.

Глава 19. Заключение

Белые скоро обнаружили, что они совершили величайшую ошибку, когда поплыли на лодке. Прежде всего, в лодке не было ни одного весла, поэтому они не только не могли грести в своём каноэ, но они были лишены возможности грести в чужом каноэ. Кроме того, река была темна, как Стикс, воздух и небо были опутаны той же чернильной темнотой. Никто в лодке не знал, куда их несёт – то ли к водопадам, то ли к стремнине, то ли к берегу.

– Сяду-ка я и подумаю, кто из нас больший дурак, Холдидж, вы или я, что мы решили поплыть на этом каноэ, которое мы ненадолго одолжили.

Сказав эти слова, Сет прошёл на корму, где и уселся. Под ним оказалось не дно, как он ожидал, а что-то мягкое, и это что-то вскрикнуло, когда Сет сел на него.

– Боже мой, что это тут? – спросил Сет.

Он пошарил рукой и что-то нащупал в темноте.

– Не будь я Сет Джонс, но это живой индеец. Ах ты, медноголовая обезьяна!

Это действительно был индеец. Он растянулся на спине, свесив ногу с края каноэ, и Сет, не имея о нём ни малейшего подозрения, уселся прямо ему на грудь. Как можно предположить, перепуганный индеец не получил от этого удовольствия и сделал несколько яростных попыток сбросить Сета.

– Ну, лежи тихо, – приказал Сет. – Здесь вряд ли найдётся более мягкое сиденье.

Дикарь, очевидно, был так испуган, что прекратил попытки. Он лежал совершенно тихо и неподвижно.

– У тебя там правда настоящий индеец? – спросил Холдидж, когда подошёл к Сету.

– Разумеется. Прямо подо мной.

– Что ты собираешься с ним делать?

– Ничего.

– Ты его отпустишь? Давай выбросим его за борт.

– Нет, Холдидж. У меня есть две-три причины, почему я так не поступлю. Во-первых, в этом нет никакой нужды, этот бедняга не причинит нам вреда. Во-вторых, хотя я презираю эту трусливую расу, я не убиваю их, если они не нападают или не собираются нападать. И самая важная причина – я не хочу лишаться моего сиденья.

– Он не такой дурак, чтобы позволить тебе сидёть на нём. На его месте я бы столкнул тебя за борт.

– Нет, если бы вы знали, что будет только хуже. Проклятье!

Вероятно, индеец услышал слова охотника. Во всяком случае, он сделал попытку осуществить его предложение, и ему почти удалось. Как только Сет выкрикнул последнее слово, индеец стремглав бросился к Хаверленду, ударил его в спину и упал на него. В тот же миг дикарь спрыгнул за борт и быстро уплыл в темноту.

– Это ловкий трюк, – сказал Сет, снова усаживаясь. – А ведь я только хотел защитить его от дождя. Вот неблагодарная собака!

Сейчас общее внимание было привлечено к ходу каноэ. Они плыли в темноте неведомо куда, и положение становилось всё ужаснее. У них не было сил управлять лодкой, и если бы они наткнулись на корягу или на камень, то тут же утонули бы. Беспомощные, они сидели и готовились к столкновению, которое могло произойти в любое мгновение.

Некоторое время они плыли таким образом, а затем все услышали, как дно обо что-то трётся. Лодка дрогнула и неожиданно остановилась. Корма накренилась и начало быстро наполняться водой.

– Все за борт! Мы тонем! – скомандовал Холдидж.

Все спрыгнули в воду, которая здесь была глубиной не больше двух футов. Каноэ, освобождённое от груза, снялось с мели и уплыло в темноту.

– Не двигайтесь, пока я не проверю дно, – сказал Сет.

Он, естественно, ожидал, что для до того, чтобы выбраться на берег, нужно идти поперёк течения. Через несколько шагов он понял, что он не в самой реке, а на затопленном берегу.

– За мной, ребята, сюда! – позвал он.

Когда они с трудом выбирались из воды, кусты и трава цеплялись за их ноги, а свисающие ветки хлестали по плечам. Вскоре они снова были на твёрдой земле. Каноэ перенесло их через реку, и эта сложная задача была выполнена.

– Если бы у нас был костёр, – сказал Хаверленд.

– Да, а то Айна замёрзнет.

– О, не думайте обо мне! – весело отозвалась храбрая девушка.

Сет со своей обычной проницательностью обнаружил, что гроза здесь слабее, и лес относительно сухой. На земле под верхними, мокрыми листьями оказались совершенно сухие. Он сгрёб их в кучу, положил на них хворост, а сверху – несколько больших веток. С большим трудом он с помощью стали и трута высек искру, и через несколько мгновений у них был трещащий, ободряющий, дружелюбный костёр.

– Прекрасно, – сказал Грэм. – Но это не опасно, Сет?

– Пускай это будет опасно, но я должен просушить свою шкуру.

Хотя с их стороны это было довольно безрассудно, но индейцы их не потревожили. Как заметил Сет Джонс, вполне вероятно, что индейцы потеряли их след и не могли снова на него выйти.

Наконец голодные, несчастные, но полные надежд беглецы встретили утро. Когда стало светлее, они огляделись и увидели, что разбили лагерь у подножья высокого, заросшего лесом холма. Они также заметили, что Холдиджа не было. Пока они думали, куда он пропал, послышался звук выстрела из его ружья, и через несколько мгновений он спустился с холма, сгибаясь под весом молодого оленя. Его поспешно разделали, большие куски мяса нанизали на ветки и поджарили на огне, и наши пятеро друзей получили самый вкусный и питательный завтрак на свете.

– Перед тем, как выступать, – сказал Холдидж, – давайте поднимемся на холм и посмотрим на прекрасный вид.

– О, у нас нет времени любоваться видами! – отозвался Сет.

– Боюсь, у нас мало времени, – добавил лесной житель.

– Но он невероятно прекрасен, и, думаю, он вам понравится, – сказал Холдидж.

Охотник так настаивал, что остальные вынуждены были согласиться. Они начали восхождение под руководством Холдиджа. Все улыбались и с тревогой чего-то ожидали.

– Как вам понравится такой вид? – спросил Холдидж, указывая на запад.

Беглецы всмотрелись туда, куда указал Холдидж. Зрелище действительно понравилось им, как ничто другое во вселенной. Внизу, на расстоянии полумили лежала небольшая деревня, в которую они так долго стремились попасть. В то утро, под ярким солнечным светом она выглядела особенно красивой. Хижины сгрудились рядом, из нескольких труб лениво поднимался густой дым, между домами ходили поселенцы. На одном углу деревни стоял блокгауз, и шарниры в его открытых бойницах блистали на солнце, как отполированное серебро. На реке были видны две лодки, их ясеневые вёсла сверкали, движимые сильными руками. Река, по которой спаслись лесной житель со своими женой и сестрой, текла рядом с деревней, и её извивы можно было видеть на многие мили вдали. Там и сям по всей округе были разбросаны хижины предприимчивых поселенцев, которые с такого расстояния напоминали крошечные ульи.

– Вы так и не сказали, понравился ли вам этот пейзаж, – сказал охотник.

– Ах, Холдидж, вы и так знаете ответ, – дрожащим голосом отозвался Хаверленд. – Хвала богу, что он был так милостив к нам!

Они спустились по холму. Они не произнесли ни слова, поскольку сердца их были переполнены чувствами. Сет Джонс как будто оказался под властью странного заклятия. При виде деревни он притих и задумался, отказываясь отвечать на вопросы. Его голова склонилась. Очевидно, его ум был поглощён какими-то важными мыслями. Несколько раз он глубоко вздыхал и сдавливал рукой грудь, как будто сильное волнение причиняло ему боль. Выражение его лица чудесным образом изменилось. Насмешливый, комичный вид сейчас исчез, морщин на лбу и возле носа больше не было. Его лицо казалось очень красивым. Это была удивительная метаморфоза, и в воздухе повис немой вопрос: «Разве это Сет Джонс?».

Вдруг он, казалось, почувствовал, что все на него смотрят, и взял себя в руки. На его лицо вернулось своеобразное выражение, и через несколько широких шагов он снова стал Сетом Джонсом!

Часовые в блокгаузе увидели и узнали беглецов. Когда они появились у частокола, который окружал деревню, их уже ждало множество человек.

– Увидимся позже! – сказал Холдидж, отходя от других и направляясь в дальний конец поселения.

После того, как Хаверленд, ответил на вопросы своих друзей, он проследовал к хижине, в которой оставил жену и сестру. Здесь он увидел, что добрые поселенцы построили для него дом. Когда он тихо подошёл к двери, собираясь удивить свою жену, она заметила его. С радостным возгласом она подбежала к нему и оказалась в его объятиях. В следующий миг она обнялась с Айной, и они обе заплакали.

– Хвала небесам! Хвала небесам! О, моё милое, милое дитя, я думала, что потеряла тебя навсегда.

Грэм и Сет несколько мгновений почтительно стояли в стороне. Сет несколько раз кашлянул и почесал свой лоб. Когда мать пришла в себя, она повернулась, узнала Грэма и тепло приветствовала его.

– И вы тоже, – сказала она, взяв Сета за руку и всматриваясь в его лицо, – для нас не просто друг. Да вознаградят вас небеса, поскольку нам это никогда не удастся.

– Клянусь, богом, больше ни слова!.. Кхм! Гм! Кажется, я простудился на вечернем воздухе!

Но всё было бесполезно, и у него полились слёзы. Через несколько секунд Сет рыдал, как ребёнок, и всё-таки улыбался сквозь слёзы. Все вошли в дом.

– Наша первая обязанность – возблагодарить бога за его милосердие, – сказал лесной житель.

Все благочестиво опустились на колени и с пылкостью поблагодарили господа за то, что он таким чудесным образом явил свою доброту.

Вежливые поселенцы воздержались от вторжения, пока не рассудили, что семья желает их увидеть. После того, как все встали с колен, вошла Мэри – сестра Хаверленда. Грэм в этот миг случайно взглянул на Сета и был поражён тем, что увидел. Лицо Сета загорелось алым цветом, он мучительно затрясся, но усилием воли взял себя в руки и поприветствовал Мэри. Она поблагодарила его и начала разговор, когда увидела, что он смущён и растерян. Её прекрасное лицо загорелось из-за подозрения, затем побледнело и снова загорелось. Только она сама знала, какие чувства бушевали в её сердце. Скоро её лицо стало печальным и задумчивым. Страдание в её грустных глазах заставило Сета быстро выйти, чтобы остаться наедине со своими таинственными мыслями.

До полуночи хижину окружали друзья, которые пришли с поздравлениями. Среди них выделялся человек, который исполнял в поселении обязанности священника. Это был дородный, дружелюбный, добродушный человек методистских убеждений. Он пахал землю, жал, колол дрова, возглавлял поселенцев против неприятеля, когда необходимо, а также читал проповеди.

Это было радостное, счастливое возвращение… и эта ночь запомнилась всем надолго.

* * *

Через неделю после возвращения в доме Хаверленда встретилась небольшая группа. Здесь были Айна, Сет Джонс, лесной житель, миссис Хаверленд и Мэри. Сет разговаривал с Айной, сидя в углу, а остальные собрались вместе. Все были счастливы. Даже нежная меланхоличная красота Мэри освещалась улыбкой. Она была прекрасна, царственно прекрасна. Её чёрные, как ночь, волосы были убраны назад, как бы для того, чтобы обуздать их природную курчавость, но упрямые локоны всё равно сопротивлялись. Её щёки слабо горели, а в голубых глазах поблескивали обычные радость и безмятежность.

Сет большую часть времени оставался с лесным жителем. Несколько раз Мэри Хаверленд просила его прогуляться с ней, и каждый раз он мучительно волновался и просил его извинить. Временами его язык менялся. Часто он разговаривал таким изысканным языком, который безошибочно выдавал в нём образованного человека. Вероятно, читатель обратил внимание на то, как он говорил. Это привлекало внимание и усиливало подозрения, что он по неизвестным причинам притворяется.

В этот раз он явно волновался. Хотя он шутливо разговаривал с Айной, его глаза постоянно обращались в сторону Мэри Хаверленд.

– Значит, вы и Грэм собираетесь завтра пожениться? – спросил он.

– Вы и так знаете, Сет. Сколько можно спрашивать?

– Вы его любите? – спросил он, глядя ей прямо в лицо.

– Что за вопрос? Я всегда любила его и всегда буду любить.

– Это верно. Тогда выходите за него. Если мужчина когда-нибудь любил женщину, то Грэм любит вас. Альф, скажи-ка, – заговорил он более громким голосом, – что это за здоровый рыжеволосый парень шатается вокруг последние пару дней?

– Тебе нужно спросить Мэри, – засмеялся лесной житель.

– О, я понимаю! Завтра будет две свадьбы, да? Так, Мэри?

– Я ничего об этом не знаю. Я не ищу себе мужа.

– Боюсь, Мэри никогда не выйдет замуж, – сказал Хаверленд. – Она отклонила все предложения, даже от самых завидных женихов.

– Чудно! Ни разу не слышал о подобном.

– Её возлюбленный был похоронен много лет назад, – тихо ответил Хаверленд.

После молчания Сет встал, подвинул свой стул и сел рядом с ней. Она не смотрела ни на него, ни на кого-то другого. Он сидел молча, затем прошептал:

– Мэри?

Она вздрогнула. Её глаза сверкнули, как метеоры. Затем она повернулась, бледная, как смерть, и упала бы со стула, если бы Сет не подхватил её за руки. Хаверленд смотрел в изумлении. Вся семья была удивлена. Сет посмотрел в лицо слабеющей женщины, улыбнулся и сказал:

– Она моя навсегда!

– Милостивые небеса! Юджин Мортон! – воскликнул Хаверленд, вскакивая с места.

– Это верно! – сказал тот, к кому он обращался.

– Ты восстал из мёртвых?

– Я восстал к жизни, Альф, но никогда не был мёртв.

Вместо дрожащего, хриплого голоска, которым он говорил раньше, сейчас звучал густой, сочный бас. Его звуки заставили Мэри очнуться. Она подняла голову, но он удержал её, не разрешая ей подняться. Он пылко прижал её к своей груди. Упоение этого мига могли постичь только ангелы небесные.

Вошли Холдидж и Грэм, и наш герой поднялся в своём подлинном облике – высокий, величавый, изысканный человек.

– А где Сет? – спросил Грэм, не обращая внимания на этого незнакомца.

– Вот тот, кто раньше был Сетом, – засмеялся стоявший перед ним человек, наслаждаясь удивлением Грэма.

– Вроде бы Сет, а вроде бы не Сет, – воскликнули оба с удивлёнными лицами.

– Несколько слов, – начал он, – и вы всё поймёте. Не нужно говорить вам, друзья, что с тех пор, как я появился у вас, я притворялся. Сет Джонс – это миф, и, насколько я знаю, такого человека никогда не существовало. Моё настоящее имя – Юджин Мортон. Десять лет назад я был обручён с Мэри Хаверленд. Через год мы должны были жениться. Но когда прошло несколько месяцев, началась Война за независимость, и в нашей деревушке в Нью-Гэмпшире начался набор добровольцев. У меня не было ни желания, ни прав отказываться. Наша небольшая рота проследовала в Массачусетс, где шла война. В стычке, которая случилась через несколько дней после битвы у Банкер-Хилл ^[104], я был тяжело ранен, и меня оставили у некоего фермера. С одним из моих товарищей я послал письмо Мэри и сообщил, что я ранен, но надеюсь скоро с ней увидеться. Посланник, вероятно, был убит, поскольку моё письмо так и не дошло до Мэри. Хотя до неё дошло совсем другое сообщение. В нашей роте был человек, который любил Мэри. Узнав о моём несчастье, он сообщил ей, что я погиб. Когда через несколько месяцев я вернулся в свою роту, я узнал, что этот человек дезертировал. Я подозревал, что он уехал домой, и вынужден был попросить отпуск, чтобы посетить родные места. Там я узнал, что Хаверленд со своими женой и сестрой уехали из деревни на Запад. Один из моих друзей сказал, что тот дезертир уехал с ними и, как было понятно, женился на Мэри. Я не сомневался в правдивости этих слов и некоторое время хотел покончить с собой. Чтобы смягчить великую печаль, я тут же вернулся в нашу роту и бросался в каждую битву, в какую только мог. Желая умереть, часто я нарочно подвергал себя опасности. Зимой 1776 года я оказался в Трентоне под командованием генерала Вашингтона. Мы пересекли Делавэр и ввязались в отчаянную схватку с гессенцами ^[105]. В самый разгар боя ко мне вдруг пришла мысль о том, что история о женитьбе Мэри – это неправда. Странно, что когда битва закончилась, я об это больше не думал. Но в гуще следующего сражения у Принстона эта мысль снова пришла ко мне и не оставляла до конца войны. Я решил отыскать Мэри. Я узнал только о том, что Хаверленды куда-то переехали. Я знал, что если Мэри вышла замуж за того дезертира, то только потому, что считала меня погибшим. Следовательно, у меня не было прав тревожить её своим появлением. По этой причине я прибег к маскировке. Я покрасил свои волосы. Это так изменило мою внешность, что я едва сам себя узнавал. Цвет моего лица изменился во время войны, печаль тоже наложила свой отпечаток. Неудивительно, что ни один старый знакомый не мог меня узнать, особенно когда голосом и манерами я начал подражать Мальчикам с Зелёных гор. Я знал, что мою подлинную личность не разгадает никто. Я пришел в эти края и после долгой, тяжёлой охоты увидел Хаверленда, который рубил лес. Я представился Сетом Джонсом. Я увидел Мэри. Сообщение о её женитьбе было ложным, она всё ещё была верна своей первой любви! Я открылся бы сразу, если бы не опасность, которая угрожала Хаверлендам. Когда родных мучила судьба Айны, моё саморазоблачение только сбило бы их с толку. Кроме того, меня забавляло моё притворство. Я часто наслаждался теми предположениями, которые я вызывал. Я то и дело давал намёки на то, кто я такой, и нарочно менял поведение и язык, чтобы увеличить ваше удивление. – Он остановился и улыбнулся, вспоминая о своих бесчисленных смешных выходках. Он продолжил: – Больше мне нечего добавить. Я поздравляю тебя, Грэм, с таким ценным трофеем. Завтра ты женишься. Мэри, ты выйдешь за меня?

– Да, – ответила сияющая женщина, взяв его за руки. – Я отдаю тебе свою руку, а моё сердце принадлежало тебе все эти долгие, печальные годы.

Мортон нежно поцеловал её в лоб.

– Ну же, теперь поздравьте и меня, – радостно сказал он.

Все собрались вокруг него, и мы рискнём сказать, что таких рукопожатий, таких поздравлений ещё не знал целый мир. Наши друзья сначала испытывали некоторые трудности из-за того, что Сет Джонс исчез. Они даже почувствовали сожаление, что больше не увидят его приятное, чудаковатое лицо. Но вместо него они получили красивого, благородного человека, которым они все гордились.

Следующий день они провели в подготовке к двойной свадьбе, которая должна была произойти вечером. Вверх и вниз по реке отправили посланников, и на расстоянии двадцати миль не было поселенца, которого бы не пригласили. Когда наступил вечер, гости начали собираться. Кто-то прибыл на лодке, кто-то на лошади, кто-то пешком. На фронтире редко бывает двойная свадьба, а в этот раз она сопровождалась такой прекрасной историей любви, что никто не мог её пропустить – ни старики, ни молодые.

Когда в доме лесного жителя зажгли свет, и внутри, и снаружи скопилась пёстрая толпа. Можно было услышать, как пожилые и средних лет мужчины говорят о видах на урожай, смотрят в небо, предсказывают изменения погоды или жадно обсуждают настроения среди индейцев. Можно было услышать, как неуклюжие молодые люди глубокомысленно рассуждают на ту же тему и иногда рискуют игриво поухаживать за одной из многочисленных девушек.

Дом лесного жителя был расширен для такого случая. Рядом с домом был построен длинный навес, достаточный, чтобы вместить всех гостей. После обильной трапезы столы были сдвинуты, и начались приготовления к свадьбе.

Вдруг гости затихли. Все взгляды обратились в сторону двери, в которую вошли Юджин Мортон иЭверард Грэм со своими возлюбленными.

– Какие милашки!

– Просто красавцы!

– Ей-богу, тут даже не о чем разговаривать!

Такие и похожие восторженные замечания пронеслись по толпе. Мэри Хаверленд была одета в простое светлое платье, на ней не было никаких украшений, кроме одной белой розы в волосах, которые ниспадали на плечи. Её красота была поистине царственной. Она была очень счастлива и всё же казалась отстранённой.

Мортон был одет в серый домотканый костюм, который хорошо сидел на его изящной фигуре. Он выглядел настоящим джентльменом, каковым и являлся этот храбрый солдат и честный человек.

Айна, милая юная героиня, была очаровательна. Её платье было идеально белое. Её локоны падали на плечи, украшенные только простым венком из фиалок. Айна и Мэри отличались друг от друга, и сложно было рассудить, что прекраснее – царственная, верная женщина или чистота и невинность молодой девушки. Грэм был достойным участником этого спектакля, он понравился всем своей добротой и умом.

Через несколько мгновений в комнату вошёл дородный джентльмен с белым воротничком и сияющей улыбкой. Мортон и Мэри поднялись, встали перед ним, и в совершенной тишине началась церемония. Были заданы вопросы, и ответы были слышны каждому, кто находился в комнате.

– Что бог сочетал, того да человек не разлучает.

Все сказали «Аминь!» и снова сели.

Холдидж, который был дружкой Мортона, со спокойной улыбкой позвал Грэма. Молодой герой с густо покрасневшей Айной, которая опиралась на его руку, последовали приглашению, и церемония началась.

Пока она продолжалась, на другой стороне комнаты происходило нечто любопытное. Высокий, костлявый молодой человек с красным лицом сидел, обнимая полноватую, крупную девушку, которая давала волю выразительным замечаниям.

– Клянусь, они такие милашки! Интересно, что чувствует девушка?

– Она счастлива, конечно, – ответил её спутник. – И он тоже. Я был бы счастлив.

– Что?

– Будь я на его месте, я бы чувствовал себя отлично.

– Что? Ты хотел бы жениться на Айне Хаверленд?

– Нет… то есть… хм… Ну, на ком-то другом… то есть… да, на ком-то другом…

– На ком другом? – спросила девушка, глядя прямо в его лицо.

– Ну… хм… Ну, чёрт возьми, ты и сама знаешь!

– Тсс! Не говори так громко, Джозайя, не то тебя услышат.

– Вот если бы ты была на её месте, Сал, что бы ты чувствовала?

– Тебе не стыдно такое спрашивать? – спросила она с упрёком.

– Нет, чёрт возьми. Ну, Сал, что бы ты чувствовала?

– Если бы я стояла там рядом с тобой, и священник говорил все эти слова?

– Да… да. Скажи.

– Ты и так знаешь, Джозайя. Не надо спрашивать.

Джозайя задумался. В его голове, очевидно, зародился какой-то план. Он обхватил свою голову, потом колени, потом засмеялся и воскликнул:

– Была не была, клянусь Георгом!

Он повернулся к девушке и сказал:

– Сал, мы с тобой должны пожениться, так?

– Ты что, Джозайя? – Она наклонила голову и густо покраснела.

– Давай, Сал, никого это не волнует. Давай поженимся.

– О, Джозайя! – продолжила она, ещё больше волнуясь.

– Ну, скажи скорей. Священник скоро закончит и уйдёт домой. Скажи «да», Сал.

– О, боже! О, мои звёзды! Да!

– Отлично! Поспешите сюда, мистер священник.

В этот миг добрый священник закончил благословлять пары, вокруг которых столпились их друзья. Священник собрался домой, но задержался ненадолго. Джозайя это заметил и, боясь, что тот уйдёт, закричал:

– Эй, сквайр… то есть священник, постойте. Для вас есть ещё работёнка.

– А, рад слышать! – засмеялся священник, обернувшись. – Вы жених?

– Кажется, да, а вот Сал Клейтон – невеста.

Все повернулись к говорившему, но он мужественно выдержал их улыбки. Его лицо было огненно-красным.

– Давай, Джозайя, молодец! – воскликнули несколько человек, хлопая его по плечу.

– Разойдитесь, пока я не закончу. Пойдём, Сал.

Женщины вывели покрасневшую Сал вперёд и передали её в руки Джозайи.

– Теперь давайте, сквайр… то есть священник. И не затягивайте, я ужасно хочу жениться.

Все расступились, Джозайя и Сал вышли вперёд и через несколько мгновений были объявлены мужем и женой. Джозайя поцеловал невесту. Поздравления Мортону и Грэму не могли сравниться с поздравлениями, которые посыпались на этого счастливчика.

Началась забава. Внезапно появился старый рейнджер со скрипкой подмышкой.

– А теперь танцы! – сказал он. – Старые добрые танцы!

Старики вышли и вместе со священником приступили к разговорам, угощаясь орехами, яблоками и сидром.

Скрипач уселся на ящик и начал крутить колки своего инструмента, пробуя пальцем струны. Очевидно, настройка была мучительной, поскольку каждый раз, когда он крутил колок, он закрывал один глаз и кривил рот.

Наконец скрипка была настроена. Скрипач смазал смычок куском канифоли и затем провёл им по струнам, как бы говоря: «Внимание!». Когда пары построились, скрипач немного сполз с ящика, чтобы можно было топать одной ногой по песчаному полу. Он рывком откинул голову назад и заиграл рил ^[106], который проник в сердце каждого танцора. Площадка немедленно заполнилась молодёжью. Высокие фигуры двигались, как скелеты из каучука, их ноги сгибались и переплетались. Оживлённые, крепкие девушки прыгали вверх-вниз, как горшки с желе, и «все веселились, как свадебные колокольчики» ^[107].

Вскоре появились старики, чтобы «просто посмотреть, как парни и девушки веселятся». Скрипач в этот миг заиграл «Мечту дьявола». Робкая дама шагнула к нему, притронулась к его плечу и спросила:

– Это светская мелодия?

– Нет, это «Старый сотый псалом» ^[108] с вариациями… не мешайте, – отозвался музыкант, одновременно сплёвывая табак.

– Думаю, мы можем попробовать, тётя Ханна, – сказал священник с лукавой улыбкой.

Двое вышли вперёд, и когда скрипач заиграл другую мелодию, они исчезли в вихре танца. Через несколько мгновений за ними последовали все старики, которые пришли «только на минутку». Несколько пожилых джентльменов и дам преподали молодёжи хороший урок танцев.

Веселье продолжалось почти всю ночь. Вскоре гости начали расходиться. Кто-то предложил навестить новобрачных в постели, но, к счастью, хороший вкус возобладал, и все спокойно разошлись по домам.

Вся деревня, за исключением часовых в блокгаузе, погрузилась в сон. Вероятно, индейцы не хотели беспокоить столь счастливое поселение, поскольку в эту ночь они не проявляли никакой враждебности. Все тихо и мирно спали, на следующий день они тихо и мирно взялись за работу, и так же тихо и мирно эти поселенцы прошли по своему жизненному пути.

Генри Уилл Золото Маккенны

ПОСЛЕДНИЙ АПАЧ

— Скажи, ты жаден до золота, Маккенна? — спросил древний воин. — Неужто ты похож на всех тех белых, что раньше встречались на моем пути? Отдашь ли ты жизнь, честь, честь своей женщины за желтый металл?

Белый человек никак не мог понять, откуда старому апачу известно его имя, потому что сам он с этим индейцем раньше не встречался. Не знал, к какому клану принадлежит старик, с какой ранчерии пустился путешествовать по этой дикой пустыне — ничего. Не знал даже, где он потерял сознание. Слепящим глаза знойным полуднем Маккенна отыскал апача среди каменной пустоши, но откуда он приполз, ему было неизвестно. Старик стоял на пороге смерти, но говорил о золоте. Этого рыжий старатель понять не мог, поэтому его умные голубые глаза сузились и потемнели от досады.

— Что ты, собственно, имеешь в виду? — задал он встречный вопрос. — Похоже, речи о желтом металле не было. — Он заговорил по-испански, как и старый индеец. Услышав знакомый язык, апач довольно кивнул.

— Верно, — сказал он. — Но, знаешь, мне хотелось как-то отблагодарить тебя за любезность. Ты ведь знаком с обычаями моего племени: не в наших правилах оставлять долги неоплаченными.

— Господи! — улыбнулся белый. — Еще бы мне не знать людей твоего племени: одиннадцать лет я довольно удачно избегал встреч с ними. Ты это имел в виду, говоря о том, что я вас знаю?

— Айе! — откликнулся старик. — Именно. А теперь скажи, Маккенна, ты слыхал о каньоне Дель Оро? О том месте, которое апачи называют Сно-та-эй?

— Ты говоришь о древней легенде Каньон Забытого Золота?

— Да, о том, что нашел один белый во времена вождя Нана.

— Это был Эдамс. Значит, речь идет о Руднике Погибшего Эдамса? Не теряй времени и сил, старик. Я старатель, а не охотник за призраками. Обманки типа этой — не для меня.

— Но ты знаешь эту историю?

— Разве есть в Аризоне хоть один белый, который бы ее не знал? Или давай по-другому: существует ли на Дальнем Западе хотя бы один человек, не слыхавший об Эдамсе и каньоне самородного золота?

— Легче, легче, — сказал апач. — Я просто хотел узнать, знаешь ли ты об этом месте, или нет.

— Знать об этом месте, значит не знать ничего, вот так-то, старик, — сказал Маккенна не без теплоты в голосе. — В этой стране «золотых каньонов» сотни. Эти россказни о затерянных сокровищах прилипчивее, чем песчаные мушки.

— Правда, правда…

Старик вздыхал, со свистом произнося слова, его слезящиеся глаза уставились поверх головы старателя на поднимающиеся от песка волны жара.

— Я люблю эту землю, — проговорил он. — Сердце мое ноет от печали при мысли о расставании с ней.

Маккенна кивнул. Сам он был довольно молод, но успел уже многое повидать в этой жизни.

— Не хочется уходить, даже когда настает время, — ответил он. — Человек не верит в то, что он настолько уж постарел или устал от жизни.

— И это правда, — сказал старик, — сущая правда.

Белый встал и вышел из тени, которую отбрасывала нависающая над ними огромная скала, охранявшая исток ручья от выгоревшей пустыни, затянутой в ожерелье желтых гор на сотни миль вокруг. Потом задумчиво передвинул одну из ног старика с солнцепека в тень. Намочив в ручейке собственный шейный платок, Маккенна вымыл им лицо старого индейца, выжимая материю так, чтобы капли воды стекли с морщинистого лица на рубашку и грудь апача.

— Хорошо, — сказал тот. — Очень хорошо. Меня удивляет то, что ты, белый, так заботишься — и о ком? Об апаче!

Маккенна вновь улыбнулся и пожал плечами.

— Я не из тех, кто докапывается до причин собственных поступков.

Старик кивнул.

— Для своего возраста ты на удивление мудр, — сказал он. — Интересно, почему?

— Опыт, — откликнулся Маккенна, вновь протирая тряпкой морщинистое лицо. — Сможешь немного попить?

— Теперь да, благодарю…

Индеец сделал несколько судорожных глотков, но захлебнувшись, пролил остатки воды себе на грудь, и виновато улыбнулся, покачав головой.

— Дурак старый, старый дурак, — сказал он мягко.

— Насчет старости согласен, — откликнулся Маккенна, — но не дурак.

— Грасиас, — пробормотал старик и затих.

Молодой человек тоже погрузился в полудрему. Жара мешала разговору. Скажем больше: это место было вообще не предназначено для белого, неважно, говорящий он или немой. Маккенна думал о Пелоне: кого сейчас преследует этот безжалостный бандит, и самое главное — где он? Мысль о Пелоне пришла сама собой. В начале этого месяца полуапачский метис объявил, что собирается покинуть свое убежище в Мексиканской Сьерре и двинуться на север, и что, в частности, дела приведут его как раз в бассейн ручья Спаленного Рога, и на время данного набега эти места для белых станут прохибиендо. Услышав новости, Маккенна удивился: что этому дьяволу здесь понадобилось? Зачем ему рисковать своей головой, возвращаясь в Аризону? И армия и полицейский департамент давным-давно поместили Пелона в списки «взять мертвым», и он не появлялся на северной границе с 94-го года, когда вместе с Апач-Кидом совершал дерзкие рейды с налетами и ограблениями.

Маккенна покачал головой. Рассиживать здесь в пятидесяти милях от ближайшего источника, да еще с Пелоном Лопесом за спиной не следовало. Правда, его бы здесь давно не было, если бы он не остановился у пересохшего русла, чтобы помочь отойти в Края Вечной Охоты этому старому индейскому воину. Подобное поведение было естественным: не следовало оставлять бедного старика умирать на солнцепеке. С другой стороны, это был опрометчивый и безрассудно-отчаянный поступок, а Маккенна не был ни безрассудным, ни опрометчиво-отчаянным человеком. Конечно, в Аризоне войны с индейцами давно закончились, и апачи осели в резервациях. Но одиночки типа Пелона из разбитых и рассеянных банд зверствовали хуже прежнего. Если оседлые переселенцы могли больше не опасаться индейских отрядов, то старателям и бродягам доставалось в два раза больше. Глен Маккенна покачал головой и подумал о том, что сейчас, в июле 1897-го года, возле Яки-Спринг, в пустыне Спаленного Рога он подвергается постоянной, смертельной опасности.

— Старик, — сказал он с трудом. — Ты так и не назвался. Мне кажется пора, потому что я мог бы рассказать о тебе твоим соплеменникам, если с кем-нибудь повстречаюсь.

Голова старика в свою очередь качнулась из стороны в сторону.

— Конечно, ты можешь кого-нибудь встретить, — сказал он. Но им до меня нет никакого дела. Если человек состарился, если у него выпали все зубы и он больше не может работать и охотиться, то о нем забывают все, кроме какого-нибудь белого… вроде тебя. Вот чего, кстати, я никогда не мог понять: почему это белые не бросают своих стариков? Странная слабость для таких кровожадных во всех прочих отношениях людей, тебе не кажется?

— Верно, — согласился Маккенна. — В этом ты абсолютно прав.

Снова зазвенела тишина, но на сей раз лучи солнца, казалось, палили уже не так сильно. Старик, похоже, почти не различал так любимую им выжженную, прокаленную землю.

— Скоро вечер, — сказал он. — А зовут меня Эн. Знаешь, как это переводится, Маккенна? Койот.

— Ну что же, Эн, — отозвался Маккенна, — действительно вечереет. Солнце почти скрылось за желтыми горами. Скоро тебе полегчает. Воздух ночи прибавит сил. Значит, мы сможем уехать. Я знаю лучшую тропу до Джила-Сити. Если повезет, то к рассвету будем там. А, что скажешь, Койот?

После продолжительной паузы старик отозвался:

— Ты ведь знаешь, что именно я скажу. Похоже, что твоей воды не хватит ни на три, ни даже на два дня. Так что слова твои — слова сумасшедшего. А предложение — предложение сумасшедшего.

— Ну ладно, — сказал Маккенна. — Теперь я вижу, что ты все решил и не боишься.

— Ни капли. Я прожил долгую жизнь и много раз встречался со смертью. Но мне бы хотелось отблагодарить тебя и сделать это прежде, чем погаснет последний луч солнца. Пожалуйста, сынок, приподними меня и дай какую-нибудь палочку, чтобы я мог кое-что нарисовать на песке.

Маккенна не пошевелился.

— Похоже, старик, что не я сошел с ума, а ты, — буркнул он. — Что еще за новости: рисовать картинки? Отдыхай, крепись. Я тебя не оставлю.

— Ты не расслышал? Я хочу кое-что нарисовать! И чтобы ты хорошенько запомнил мою картинку. Прошу тебя: исполни мою просьбу, а после моей смерти съезди и посмотри на эти места собственными глазами. Обещаешь?

— Мне не нужна твоя картинка, старик. Я, конечно, страшно благодарен. Но мне ничего не стоило перетащить тебя в тень и дать воды. Правда, пустяки…

— Нет, с твоей стороны это была величайшая услуга. Пожалуйста, подними меня и дай палку, которую я просил.

Маккенна увидел, что старый упрямец действительно решил во что бы то ни стало изобразить какую-то языческую ерунду, чтобы не оставаться в долгу, поэтому дал старику палочку и поднял его на ноги, чтобы тот мог рисовать на песке.

Мобилизовав всю свою волю, Койот собрал оставшиеся силы, прояснил угасающий разум и придал руке твердость. Он работал быстро, но аккуратно. Казалось, это не проявление последнего проблеска жизни в старом теле, а обычный обмен мнениями, после которого они с Маккенной соберутся и поедут в сторону восходящей луны. Шотландец же был поражен чистотой и ясностью карты, начавшей проявляться на красном песке пересохшего ручья. В несколько секунд старый апач набросал горы, ущелья, плоские холмы, тропы, колодцы — все, все. И вот на каменистом холсте возникла она — идеальная карта, — и Маккенна произнес с благоговейным трепетом:

— Я знаю эти места: к северо-западу от форта Уингейт, в Нью-Мексико. Вот плоскогорья Чакра. Каньон Чако. Тропа Дьявола? Точно, она. И развалины Кин Яи. Горы Чуска. Поразительно!

Старик был польщен. Стараясь привлечь внимание старателя, он помахал рукой, и его голос дрогнул.

— Хорошо, что ты узнал эти места. А теперь, пожалуйста, сотри все это. Но сначала обрати внимание на место, куда я ткнул палкой. Вот сюда, между тремя точками: плоскогорьем Чакра, горами Чуска и каньоном Чако.

— Обратил. Здесь ты нарисовал два остроконечных пика, похожих на сахарные головы. Отсюда это круто к северу.

— Да, лос дос пилончиллос. Это, сынок, очень важно. Скажи, сможешь ли ты по этой карте отыскать эти пики? Да? Мне показалось, ты произнес «да»…

— Да, — сказал Маккенна, — смогу…

— Ты должен быть абсолютно уверен, — не сдавался старик. — Эти пики находятся в восьми днях переезда вглубь Нью-Мексико — моя первая карта показывает, как лучше до них добраться. Следующие пять дней будешь ехать по самому каньону. Ты должен быть уверен в том, что накрепко запомнил эту часть карты. Не стирай район Сахарных Голов, пока не убедишься, что сможешь в точности воспроизвести его по памяти.

— Смогу, смогу, — заверил его Маккенна. — Продолжай.

— Хорошо, запоминай, сынок. А я пока нарисую еще одну карту. Вторую и последнюю. На ней будут указаны детали пути после того, как ты доберешься до Сахарных Голов; тайный проход в каньон Сно-та-эй, и место, где лежит золото, из-за которого этот белый — Эдамс — чуть не сошел с ума. Ну что, Маккенна, готов?

Старатель кивнул. Он разровнял песок, стирая карту, на которой был показан путь до Сахарных Голов.

— Готов, — сказал он.

На сей раз старик принялся тщательно прорисовывать детали и давать пояснения по ходу действия. Маккенна, как и любой житель Аризоны, — будь то белый или краснокожий — знал легенду о каньоне Погибшего Эдамса. Но на него произвело неизгладимое впечатление то, как старик иллюстрировал знаменитый рассказ. И такому человеку, как Глену Маккенне, было трудно не узнать по рисунку старого апача подходы к ней, если принять во внимание несомненность того факта, что подобная сказочная разработка в принципе могла существовать. Если же признать, что во всех россказнях о невероятном золотом каньоне присутствует хоть тысячная доля правды, вторая карта индейца была неоценимым подспорьем. Несмотря на это, увидев столь заманчивую перспективу разбогатеть, голубоглазый старатель не подпрыгнул от радости, и его чуткое до золота сердце не забилось быстрее.

Маккенна видел тысячи подобных карт. И проверил не одну тропу, приведшую все к тому же горькому, постыдному концу. Он не верил ни картам, ни людям, которые их рисовали.

Но сегодняшний «художник» был очень стар, и его произведение было защищено достоинством и гордостью самого индейца. Поэтому белый старатель начал вслух превозносить умение, с которым краснокожий сын пустыни отражал на сыпучем песке то, что веками передавалось его предками и предками предков из поколения в поколение, и нахваливать работу старика. Он сказал, что благодарен судьбе за то, что индеец позволил ему проникнуть в столь тщательно хранимую тайну, и что в один прекрасный день, как того пожелал старик, он поедет в те самые места. С таким страховым полисом, пошутил Маккенна, ему не страшны ни жара, ни холод ночи. Но чему белый не восторгался — и это было еще более удивительно, чем искусство старого апача — так это тому, что ведь с первого взгляда распознал нарисованные на песке места. Таков был Глен Маккенна.

— Теперь, — сказал старик, опуская палку, которой рисовал на песке, — ты видишь все. Не стирай карту до тех пор, пока она намертво не запечатлится в твоей памяти. Ты знаешь, что многие в этих землях охочи до золота. Говорят, сюда из Соноры снова едет Пелон Лопес. Тебе, по-видимому, известно, что у него есть союзники и в моем племени. Он опасный и очень дурной человек, и ни в коем случае не должен узнать об этом потайном пути. Ни он, ни другие апачи. Индейцы сильно изменились. Они стали думать так же, как белые люди и так же, как белые, любить золото и убивать за него. Это плохие и слабые духом апачи: они предадут даже свой народ, если узнают путь к каньону Дель Оро. Заклинаю тебя: защити это место после моей смерти. Маккенна, я остановил выбор на тебе, потому что ты хороший человек и уважаешь и эту землю, и духов наших предков. Ты меня слышишь, хихо? Скажи, сохранишь ли ты тайну?

— Конечно, — кивнул головой Маккенна. — Я тебя понял, старик. Все будет так, как ты хочешь. А теперь — отдыхай. Лежи спокойно.

— Нет, — ответил старый воин. — Пожалуйста, запомни карту. Мне бы хотелось увидеть, как ты станешь изучать каждую линию. Мысленно я буду с тобой.

В скалах Яки-Спринг было очень жарко. Дышать не стало легче даже после того, как солнце скрылось за желтыми горами. Нервы Маккенны стали сдавать. Сейчас он хотел лишь одного: чтобы старик поскорее умер.

— Давай чуть позже, — сказал белый индейцу. — Мне кажется, учить карту прямо сейчас совсем необязательно. Неужели ты не видишь, как я устал? И тоже хочу отдохнуть…

Эн, старый апач, Койот, покорно опустил голову. Но по тому, как он отвернулся, Маккенна понял, что уязвил его самолюбие и гордость.

— Послушай, — сказал он. — Не надо так. Я ведь твой друг. Смотри. Наблюдай за мной. Я, как ты меня об этом просил, начинаю изучать карту. Видишь?

— Уф, — благодарно вздохнул старик. — Ты действительно настоящий друг. Мне приятно, что ты понял всю важность изучения этой карты именно сейчас. Запомни: путеводители существуют для того, чтобы им следовали. Нельзя просто увидеть эту картинку, а затем о ней забыть. Маккенна, ты понимаешь, о чем я?

Бородач кивнул.

— Разумеется, энсьяно, я понимаю, — откликнулся он. — Но я должен быть с тобой абсолютно откровенен. Даже запомнив намертво каждую линию этой карты, совершенно необязательно, что я туда поеду. Надеюсь, ты понимаешь, что в жизни случается всякое?

Наблюдая за старым индейцем, Маккенне показалось, что по иссеченным ветрами чертам лица скользнула ироничная улыбка. Затем Эн согласно закивал и заговорил с необычайной решимостью.

— Еще бы, сынок. Я-то понимаю, а вот ты, похоже, нет.

— Чего? — раздраженно спросил Маккенна. — О чем это ты?

Апач пристально посмотрел на него.

— Скажи, я очень стар, Маккенна? — спросил он.

— Да, очень. А в чем дело?

— Правда ли, что я умираю?

— Чистая. И ты, и я знаем, что так оно и есть.

— Тогда зачем мне врать насчет Золотого Каньона? Старик умирает. Молодой человек, несмотря на иной цвет кожи, становится другом старика. Умирающий хочет отблагодарить молодого за услугу, которую тот оказал ему в последний час. Станет ли он лгать своему последнему другу в этой жизни?

Маккенна стыдливо зарделся.

— Конечно, нет, — сказал он. — Прости меня.

— Теперь ты веришь насчет золота?

Маккенна покачал головой.

— Нет, старик. Не могу я тебе врать, так же как ты не можешь врать мне. Я слышал тысячи историй про Золотой Каньон.

На сей раз Маккенна знал точно, что по губам апача скользнула мимолетная улыбка и наклонился вперед, чтобы ни слова не пропустить из затихающего потока.

— Конечно же, Маккенна, друг мой, таких историй действительно тысячи. Но каньон-то один. Вот в чем дело! Наконец-то я вижу, теперь ты стал мне ближе. Я вижу, что ты почти веришь. Так внимай: карту, что я тебе нарисовал, когда-то мне нарисовал отец, а ему — его отец, и так далее, в глубь веков. Это тайна нашей семьи. Мы хранили ее для истинных апачей.

— Подожди, — прервал его Маккенна. — Но ведь эту тайну хранила семья вождя Наны…

— Верно, — откликнулся старик. — Я кровный брат Наны.

— Мадре! — задохнулся старатель. — Что, серьезно?

Но старый апач по имени Эн, изборожденный морщинами, забытый всеми Койот из клана вождя Наны забормотал последние слова индейской молитвы, и когда Маккенна позвал его и потряс за плечо, он не откликнулся. Темные сияющие глаза в последний раз оглядели так любимые им бесплодные земли, и на сей раз их взгляд остановился навсегда.

— Иди с миром, — пробормотал Маккенна и прикрыл ему веки.

Опустив обмякшее тело на старое одеяло, он поднялся на ноги. У него было три возможности. Первая: закидать старика камнями. Вторая: отнести апача дальше в пробитую ручьем расселину по обнаженному руслу в Яки-Хиллс и там устроить ему более достойные похороны. Третья: просто оставить тело неприкрытым, чтобы его погребли проходящие мимо апачи.

Именно обдумывая эти три возможности, он и услышал тихое перекатывание камешков по выступу, отделявшему русло ручья от тела пустыни. Очень осторожно Маккенна повернулся на звук. Как раз вовремя, чтобы увидеть с полдюжины бандитов, замерших в полуприседе, с винчестерами в руках.

Старатель понял, что за ним наблюдали издалека, а затем потихоньку окружили, чтобы проверить, что одинокий белый делает в этой забытой богом земле. А вот почему его не пристрелили после того, как он развернулся, этого Маккенна не понял. Как и того, чего бандиты ждут сейчас. Видимо, была причина, сомнений в этом не осталось. Она — как и смерть — физически ощущалась в повисшей тягостной тишине.

Перед ним, словно красные волки пустыни, замерли готовые к броску бандиты. Губы их подергивались вверх, обнажая крепкие белые зубы. Раскосые глаза жадно полыхали в сгущающихся сумерках.

Долго, долго они так стояли; наконец Маккенна осторожно кивнул их предводителю.

— Привет, Пелон. Приятно увидеть тебя снова. Почему ты не выстрелил мне в спину? У тебя же была отличная возможность. И почему не стреляешь в живот? Неужели ты так постарел?

БАЛАНСИРОВКА НА КРАЮ ПРОПАСТИ

Пелон улыбнулся. Маккенне сразу захотелось, чтобы он этого не делал.

— Знаешь, — ответил бандит, — я бы не сказал. Хотя, конечно, теперь я старше, чем в нашу последнюю встречу. Но ведь ты тоже постарел, Маккенна…

— Естественно, — пожал плечами старатель. — Хотя, только вино со временем становится лучше. Так почему ты меня не пристрелил?

— На то есть причина.

Маккенна кивнул, намеренно затягивая разговор, чтобы оценить ситуацию и посмотреть, что он может сделать.

Он знал Франсиско Лопеса, по прозвищу Пелон в течение одиннадцати лет. Это был полуапач, полумексиканец — метис из Монты, длинного необычайно красивого горного хребта, тянущегося в Мексику с юго-запада Соединенных Штатов. В сердце Пелона жила двойная ненависть к белым, унаследованная от обеих родительских составляющих. Свою ненависть он превратил в профессию, только ею жил; был только ей предан. Из этого Маккенна сделал вывод, что товарищи по оружию, избравшие Пелона вожаком, должны разделять его неприятие людей со светлой кожей. Бросив один-единственный взгляд в их сторону, Маккенна понял, что его худшие опасения полностью подтверждаются; двое бандитов были мексиканцами, трое — апачами. Все они казались разбойниками по призванию и одеты были соответственно ремеслу: мягкие сонорские легины, кожаные патронташи крест-накрест на вылинявших хлопчатобумажных рубашках, на головах либо сомбреро величиной с тележное колесо, либо яркая индейская повязка. Каждый вооружен винтовкой и двумя револьверами.

— Думаю, — наконец проронил Маккенна, — что у тебя действительно есть причина не убивать меня сразу. И могу догадаться какая.

Последнее предложение повисло в воздухе. Высказанное на изысканном испанском, оно привлекло внимание Пелона, который с удовольствием оценил возникшую паузу. В течение некоторого времени они с Гленом Маккенной заново примерялись друг к другу, вспоминая старое, стряхивая пыль с прежних оценок.

К удовольствию Пелона Маккенна все еще не расстался со своей рыжей бородой, а его дружелюбные голубые глаза все так же чисто сияли на лице. Изящные манеры и мягкий взгляд, совершенно неуместные в этих диких краях, все так же неприятно поражали воображение. Если Маккенна и прибавил в весе, то Пелону не удалось разглядеть, в какой именно части тела скрывается жирок. Белый был строен и узок в бедрах, а в плечах — широк и мускулист. И в тридцать лет белый старатель остался тем же спокойным, острым на язык человеком, каким был в двадцать. Правда, его восточное происхождение и образование за прошедшее время здорово иссушила и выветрила эта проклятая земля, но тем не менее Пелон почти физически ощущал ту громадную пропасть, которая отделяла его от стоявшего перед ним и ждущего ответного хода шестифутового гиганта.

Со своей стороны Маккенна видел сорокалетнего мужчину широкого как сверху, так и снизу. От плоских, повернутых носками внутрь ступней, до жирной макушки Пелон был воплощением самого жуткого зла, какое встречалось Глену в жизни. Пелон, на что указывало его прозвище, был редкостной особью среди своих сородичей — совершенно лысым мужчиной. Неимоверный череп с толстой, кряжистой шеей, жирные морщины и уши размером в хорошую плошку придавали ему вид темной приземистой горгульи, вырезанной из пустынной скалы. Грубые черты лица, нос, одновременно перебитый и укороченный «розочкой» винной бутылки, рот, перекошенный многочисленными шрамами и обнажавший зубы в постоянной, бессмысленной ухмылке, массивная, выдающаяся вперед нижняя челюсть, — все это придавало лицу выражение неизбывной жестокости, что в отличие от обезоруживающей кротости Маккенны ясно указывало на характер этого человека и род его занятий.

Пелон казался полной противоположностью Маккенны. Он не имел ни церковного, ни мирского образования. Неграмотный, невежественный, оскверняющий все и вся, он, кроме денег, ничем не интересовался и постепенно скатывался ниже самого низкого уровня никчемушности. И все же оставалось в пресловутом бандите что-то хорошее, какое-то воспоминание о нормальных, здоровых привычках и чувствах, которые со временем были порушены, оболганы и осмеяны в том мире, в котором он жил; этим-то скудным намеком на былую порядочность и намеревался воспользоваться в своей защите Маккенна.

— Тебе не кажется, Пелон, — начал белый вежливо, — что для сегодняшней беседы мы выбрали чересчур благородный тон? Давай просто отметим, что ни ты, ни я почти не изменились. Что возвращает нас к моему вопросу: почему ты меня не пристрелил? И почему не делаешь этого сейчас? Мадре! Может быть, ты все-таки изменился?

— Ничего подобного, — откликнулся бандит. — Можешь не сомневаться, когда придет время, ты все получишь сполна. Даю слово. Но нам пока необходимо разобраться с телом этого мертвого апача, что лежит у твоих ног.

Упоминание об Эне застудило улыбку Маккенны. Теперь он понял, что появление бандита в Яки-Спринг было неслучайным. Спокойный взгляд, которым он окидывал стоящую перед ним компанию, оледенел.

— А в чем, собственно, дело? — спросил Глен.

Бандит тяжело посмотрел на него.

— Ты прекрасно знаешь, в чем. Мы пришли сюда по той же, что и ты, причине: выслеживали этот мешок с костями. Так что не беси меня. Тебе прекрасно известно, что семейка этого старика хранила тайну Сно-та-эй.

Маккенна кивнул, выдавив безразличное восклицание.

— Точно так же, как и любой другой индейский клан в этих проклятых Богом землях. Мой, твой, кланы твоих товарищей — все хранят этот идиотский секрет. Тайну Сно-та-эй можно купить в любой сонорской кантине, любом аризонском салуне.

Пелон ответно кивнул, взведя курок ружья.

— Чего у меня никогда не хватало, так это терпения. Сосчитаю до трех, а может до четырех, а потом выстрелю.

Маккенна знал, что так он и сделает. А если не он, то кто-нибудь из его пятерых зверюг, также взведших курки винчестеров и двинувшихся вперед. Но старатель все еще не был уверен в том, что в точности понял причину злости Пелона, а отсутствие в руках оружия не позволяло ему спорить с бандитами. Его «спенсер» торчал из седельной кобуры в тридцати футах от него. Таким образом, единственным средством защиты была мескитная ветка, которую он отломил, чтобы дать старому Эну. Мысль о том, что ему придется обороняться колючей палкой, заставила его лицо перекоситься в злобной усмешке, но она же и принесла ему надежду на спасение.

— Хорошо, — сказал он, делая два шага вперед и становясь таким образом, чтобы вторая — самая важная карта, нарисованная апачем на песке, оказалась позади него. — Ты прав, говоря о том, что я гонялся за стариком. Но, как видишь, я опоздал: нашел его здесь, на одеяле, умершего от старости и жажды. К тому же день сегодня, что твое пекло.

— Не очень уверенно врешь, — отметил Пелон. — Придется постоянно напоминать себе, что с тобой следует держать ухо востро. Застрелить тебя прежде чем удостовериться, что тебе не известна тайна старого Эна, было бы с моей стороны величайшей глупостью.

— Я не собираюсь тебя обманывать, Пелон. Все верно, я подоспел к старому мошеннику еще до того, как он испустил последний вздох, но мы всего лишь немного поговорили.

— И о чем?

— Ну ты же знаешь, о чем говорят старики, когда приходит время умирать. Вспоминают молодость и всякое такое.

— И что он тебе ответил на вопрос о золотом каньоне?

— Ты имеешь в виду Сно-та-эй, Золотой Каньон?

— Хватит переспрашивать, Маккенна.

— Почему? Я просто хотел убедиться… Когда я спросил старика о руднике с золотом, он повел себя так, словно перегрелся на солнце и ничего не соображает. Я-то уверен, что он отлично меня понял, но ведь ты знаешь этих стариков — им в голову может взбрести все, что угодно.

— Знаю, — сказал Пелон, поднимая иссеченную верхнюю губу вверх, — только про этого старика; например, то, что он был единственным братом Наны и всю последнюю неделю таскался по пустыне, не зная кому передать тайну рудника Погибшего Эдамса. Это мне сказали люди из клана Наны. Как и то, что старик пошел в пустыню умирать и что тайна каньона умрет вместе с ним.

— Теперь ничего не поправить, — пожал плечами Маккенна. — Зачем ты мне все это говоришь?

— Потому что, как я уже упоминал, мы здесь по одному и тому же делу, и я смогу использовать тебя в собственных интересах.

— Это как?

— Я расскажу тебе, как апачи хранят свои тайны. Еще месяц назад никто из племени не знал, что Нана в свое время передал тайну золотого каньона Эну. Представляешь?! Какая неблагодарность, какое недоверие к собственному народу! Эти индейцы, ей богу, чокнутые.

— Скажем так: некоторые, — отозвался Маккенна. — Как и некоторые белые.

Пелона перекосило.

— Но не ты и не я, ведь так, амиго? Мы знаем то, что нам нужно знать.

— Иногда, — сказал Маккенна.

— На сей раз, — усмехнулся вожак шайки, — мы это знаем совершенно точно.

— Неужели? — удивился Маккенна. — Откуда?

— Оттуда. — Приземистый полукровка кивнул на труп. — Ты каким-то образом прознал о тайне Эна и пришел сюда почти одновременно со мной, надеясь отыскать апача до того, как он умрет, и вытянуть из него историю о потерянном каньоне, и если понадобится, то вместе с его душой.

Маккенна постарался успокоиться.

— Хорошо, давай остановимся на том, что мы встретились в поисках рудника Погибшего Эдамса, — сказал он. — Как и на том, что старому Эну была известна тайна и мы хотели извлечь ее из него, неважно каким способом. И раз мы забрались в такие дебри, давай попробуем задаться таким вот вопросом: если американец Маккенна заставил старика расколоться, то каким образом мексиканец Франциско Лопес сможет этот факт проверить?

— Я могу тебя прикончить! — прорычал бандит.

— Получать знания таким странным способом?.. — удивился Маккенна. — Никогда не слышал о том, чтобы мертвяк давал информацию, а ты?

— Я тоже. Вот почему ты до сих пор жив. Я пока не решил, выложил тебе старик тайну или нет.

— Что ж, — проговорил Маккенна, — позволь мне удовлетворить твое любопытство. Он не просто рассказал о каньоне, но даже нарисовал карту, как туда добраться. Она здесь, на песке, за моей ногой.

— Еще одна неуклюжая ложь, — фыркнул Пелон. — Как-то ты неубедительно врешь, тебе бы даже ребенок дал сто очков форы.

Маккенна пожал плечами и быстро указал рукой на песок позади своей левой ноги, отступив в то же самое время немного в сторону.

— Тогда давай сделаем вот как, — сказал он. — Видишь, сейчас даже тебе нетрудно убедиться в свидетельстве моей честности. Хотя света и недостаточно, я думаю, ты можешь узнать руку старого Эна и карту каньона Дель Оро, Погибшего Эдамса?

В последовавшем моменте всеобщей напряженности и замешательства Пелон и его товарищи обменялись удивленными взглядами, а Маккенна пробормотал короткую молитву и крепче сжал мескитовую ветку.

— Пор Диос! — загрохотал Пелон. — Не может быть! — И с этими словами вместе с остальными бандитами бросился к нарисованной на красноватом песке Яки-Спринг карте. Бородатый старатель позволил им подойти поближе, смотря прямо в обезумевшие от алчности глаза, дал ровно столько времени, чтобы в их головах запечатлелась общая картинка, но не детали. После этого мгновенным зигзагообразным движением он, не обращая внимания на вопли, вырвавшиеся у Пелона и его пятерых товарищей, смел карту мескитовой веткой.

СПОДВИЖНИКИ ПЕЛОНА

Так как Маккенна был в своем роде философом и немного поэтом, то он решил, что если бы не обстоятельства, этот вечер можно было бы назвать просто очаровательным. Луна цвета спелой тыквы вызывающе светила своими тремя четвертями. От пустыни после одуряюще жаркого дня веяло прохладой. Воздух, без резких и пронизывающих ветров, как на излюбленных Маккенной плоскогорьях, был напоен ароматом, которого в горах не наблюдалось. И вот пойманный в ловушку старатель с наслаждением вдыхал оживающие к ночи запахи: лавандовый — пустынной ивы; желтого цвета пало верде, щекочущий ноздри аромат пиньона и можжевельника — и гадал: дано ли ему будет вновь когда-нибудь насладиться этим благоуханием?

Немного поодаль, но в пределах слышимости, его начальники решали тот же самый вопрос. Высказывалось несколько мнений, слегка отличающихся друг от друга по разным причинам. Один из мексиканцев, в крови которого оказалась изрядная доля ирландской крови, ненавязчиво, но решительно настаивал на том, чтобы белого сейчас же убить. Его приятель, на вид очень деловой сонорец, по коммерческим причинам возражал. Из трех индейцев двое были американскими апачами. Возможность принимать решения они предоставили Пелону: выбрав раз предводителя, они не вмешивались в его дела. Но третий был родом из мексиканского племени яки и думать предпочитал своей головой. Темнокожий силач с гротесково-длинными руками и короткими обезьяньими ногами не был ни красноречивым обаяшкой, ни купцоподобным жуликом, а скорее упрямым и несгибаемым. Самое интересное, что прозвище его было Моно, что означало Манки — Обезьяна, и действовал он просто: хотел есть — ел, если уставал — ложился спать, а поймав в пустыне белого — убивал. Медленно, разумеется. Так вот и жил.

Сейчас он как раз объяснял товарищам, как следует поступить с Маккенной.

— Начну я, — говорил он, — надрезав ему икры ног. Затем, на подошвах и сгибах бедер есть такие места, проткнув которые можно свести человека от боли с ума, не позволив ему при этом преждевременно истечь кровью. После этих мелочей я…

— Пор Диос! — вскричал Пелон. — Да у тебя мозги мясника! Что за черт в тебя вселился, Манки? Мы не собираемся здесь разделывать тушу!..

— Верно, — подал голос один из апачей — симпатичный, стройный воин из клана чирикауа, внук вождя Кочиза. — Давайте не забывать о главной цели. Ты это хотел сказать, Хачита?

Он обращался к своему товарищу, апачу из клана мимбрено. Имя последнего означало Маленький Топорик. Слово «маленький» отлично соотносилось с мозгом индейца, но не с ростом этого поистине гигантского создания. Это был двоюродный правнук Мангаса Колорадаса, знаменитого убийцы белых, и он сильно напоминал прадядю своими шестью с половиной футами роста и крайне несимпатичным лицом. На этом сходство заканчивалось, потому что если Колорадо был известен как белоненавистник, то Хачита наоборот казался довольно добродушным малым. И вот непохожий на своего знаменитого жестокого прадядю племянничек покачал массивной головой и прогрохотал в ответ на вопрос приятеля:

— Айе, Беш, именно так. Ты высказал мои мысли вслух! Не знаю, что ты имел в виду, но все сказанное тобой — верно.

По-апачски «беш» означало нож. Это имечко Маккенну отнюдь не успокоило. Топорик с Ножом могли сделать на его надгробной плите четкую гравировку. Но Маккенна уже одиннадцать лет жил в этих краях и держал язык там, где ему положено было находиться во время встреч с апачами. В то же самое время он как можно шире раскрыл глаза и навострил уши. Но отклика не последовало. Пока что он слышал лишь мрачные предсказания погоды для белых дураков-одиночек, слоняющихся по пустыне Спаленного Рога.

Лагуна Кахилл — мексиканец, с долей ирландской крови, который с большим юмором предлагал обсудить возможные способы убийства белого золотоискателя, — не сдавался, предлагая разумные доводы в пользу своих умозаключений.

Чистокровный мексиканец Венустиано Санчес, бывший сержант федеральной армии, человек, видевший все ясным солдатским оком, был напуган любыми предложениями уничтожить ключ к каньону Погибшего Эдамса. Он возмущался, кипятился, задыхаясь от бестолковости своих товарищей. Самим уничтожать деньги? Убивать богатство? Эй, Чиуауа!!! Совсем спятили!

— Матерь божья! — рявкнул он, обращаясь к Пелону. — Что это еще за идиотские разговоры об убийстве? Вы все что, с ума посходили? Да очнись же, Пелон! С тобой говорю я, Венустиано Санчес! Речь идет о сокровищах каньона Дель Оро: сто тысяч американских долларов дожидаются нас там. Они добыты и сложены в определенном месте, а остальные миллионы раскиданы в пределах видимости! Вьезенория! Не слушай этих придурков! Мы охотимся за золотом. Эта белая свинья, что валяется там в скалах, знает к нему дорогу. Ему нарисовал карту сам старый Эн, и все, что нужно сделать, это заставить его все нам выложить. Пор Диос, Пелон, не слушай этих ослов! Скажи ты им!..

Маккенна, искушенный в прерийной дипломатии, не упустил своего случая.

— Верно, Пелон, — запричитал он на испанском. — Скажи ты им! Мои шотландские предки наверное сейчас переворачиваются в гробах. Если втебе осталась хоть капля здравого смысла, то ты поймешь, что терять такие деньжищи — непростительная глупость. Не думаю, что ты сможешь продать мой скальп за такую цену — я имею в виду сто тысяч на руднике Погибшего Эдамса. Это если оставить в покое, как правильно сказал Санчес, миллионы, таящиеся в земле. Подумай, Пелон. Неужели мой труп будет стоить дороже?

Лагуна Кахилл, который никак не мог понять подобные экономические выкладки, задумчиво ухмыльнулся. Улыбочка, обнажившая лишь нижний ряд зубов, здорово смахивала на акулью. Маккенна, разумеется, обратил на нее внимание, правда, удовольствия она ему не доставила.

— А знаешь, — проговорил Лагуна, — мы ведь можем содрать с тебя шкуру и предложить ее изготовителям барабанов в Оуксаке. Думаю, три песо выручить сможем. Или даже пять. Все-таки лучше, чем ничего.

— Ба! — буркнул Санчес, бывший наемник федеральной армии. — Почему ты постоянно повторяешь «ничего»? Этот парень, между прочим, стоит миллионы долларов в американской валюте. Где твои мозги, Лагуна? Может, ты не понимаешь значения слова «деньги», но только подумай о том количестве вина и девок, которые ты сможешь накупить! Представляешь, шлюхи, которые станут тебя обслуживать по первому классу?! Вот это да! Так что все, что от тебя требуется — пораскинуть мозгами…

— Возможно, — уступил тот. — Спорить с огненной водой и мягкой плотью довольно затруднительно.

— Это если не брать в расчет, — запыхтел Хачита, — хорошую еду. Все остальное — ничто, по сравнению с грамотной жрачкой. Пульке и мескаль я найду, где угодно; бабы ко мне слетаются как мухи на освежеванную тушу. Но вот жратва!.. Жратва действительно стоит того, чтобы о ней подумать.

Лагуна пожал плечами.

— Частично я с тобой согласен. Твоя туша действительно нуждается в свежевании. Вот сейчас с твоей стороны подул ветерок. Ничего, если я попрошу тебя передвинуться подальше за костер? Пор фавор, амиго. А то у меня аппетит портится.

Пелон понял, что настало время вмешаться. Через секунду огромный апач поймет, что его задевают, и последствия будут пренеприятными.

— Хачита прав, — быстро заговорил он. — Здесь, в пустыне, ничто не достается с таким трудом, как хорошая еда. Но забывать о слабом поле и крепкой выпивке тоже не следует. Если всего вдосталь, это всегда хорошо. Особенно, когда это все — золото, не правда ли, компаньерос?

Последнее предложение он адресовал всем своим приятелям, и с кошмарным смехом, служившим своего рода языком их содружества, Венустиано Санчес, словно цементируя достигнутое соглашение, свел ладони вместе, прежде чем Лагуна — головорез вновь выступил со своими кровавыми предложениями.

— Сегура ке си. — Он улыбнулся. — Все встало на свои места. Оставляем белую собаку в живых и начинаем думать над тем, как лучше всего заставить его поделиться тайной каньона Дель Оро со своими новыми друзьями. Так, ребята?

— Конечно, — подтвердил Лагуна своей акульей улыбочкой. — А разве были другие предложения?

Франсиско Лопес, по прозвищу Пелон, посмотрел на товарища с такой прохладцей, что даже лежащему в тридцати футах от компании Маккенне стало холодно.

— Нет, — сказал предводитель бандитов. — По-моему, их и не могло возникнуть.

Медленно произнося слова, он вынул из-под серапе свою правую руку, которая незадолго до этого незаметно скользнула под пропитанную потом одежду. В ней был зажат кольт со взведенным курком. Калибр револьвера был довольно внушительным. В последовавшей тишине Пелон потихоньку поставил собачку на место и невесело усмехнулся.

— Пора бы завязать этот бесполезный разговор, — сказал он. — Луна давно взошла, а мы еще не ужинали. Мне лично лучше думается на полный желудок. К тому же, остальные будут волноваться. Так что — поехали.

Несмотря на опасность и возможность физической расправы, Маккенна заставил себя встрять в разговор.

— Остальные? — переспросил он Пелона. — Ты хочешь сказать, что эта пятерка еще не вся твоя компания?

— Можешь понимать, как тебе заблагорассудится, — ответил Пелон. — Но я действительно сказал «остальные». Они с лошадьми ждут нас там, в скалах. — Он указал на желтые вершины Яки-Хиллс, все еще светящиеся в темном небе. — Неужели ты думал, что мы будем бродить пешком по этим землям? Ха! Ты, действительно, постарел, Маккенна.

— Может и так. Но на тебя, Пелон, тоже непохоже, чтобы ты путешествовал по вражеской территории с большим отрядом. Зачем так рисковать и обнаруживать себя раньше времени?

— О, — пожал плечами предводитель шайки, — мы их с собой не приводили, этих «товарищей», а нашли уже в Аризоне.

Это замечание он сопроводил громовым раскатом лающего смеха, поддержанного всеми остальными, исключая Манки.

— Воспоминания о сидящих в скалах, — заявил гороподобный яки, — заставляют мои чресла ныть. Давайте-ка побыстрее сматываться.

Маккенна уловил странную интонацию этой реплики, но не смог сразу определить, что в ней такого странного. Пелон прояснил дело, доставив в головоломку недостающую деталь. Легким пожатием плеч он успокоил яки.

— Не волнуйся, Манки, — ухмыльнулся бандит. — Ты не успеешь проголодаться. Я не жаден и обязанности хефе знаю. Очнись, не хмурься. Разве я не обещал накормить тебя до отвала? Ты даже можешь взять и мою долю. Думаю, что в переваренном виде я ее лучше усвою.

— Ее? — слабым от отчаяния голосом проговорил Маккенна. — Ты говоришь о женщине?

— Ну, разумеется, — ответствовал Пелон. — Послушай, амиго, мы, апачи, не любим выполнять женскую работу. Готовить ужин, ухаживать за лошадьми — разве это мужское дело? Нам так не кажется. Ладно, вот подожди, скоро увидишь настоящий лакомый кусочек.

С этими словами он рывком поднял Маккенну на ноги и так толкнул в спину, что чуть не развалил ее на части. Золотоискатель пошатнулся и от удара, и от промелькнувшей в мозгу мысли.

— Женщины? — тупо спросил он. — Здесь на вражеской территории, в пустыне? Ты привел с собой женщин?

— Ничего подобного! — взревел Пелон, — Это не наши! И меня не интересует чьи. Я же тебе говорил, что мы их подобрали по дороге сюда.

— Черт побери, Пелон! — застонал Маккенна. — Не может этого быть. Не может мужчина настолько нуждаться в женщине.

— Это зависит от мужчины, — ухмыльнулся Пелон.

— От женщины, только от женщины! — промычал Манки, и губы его исказило подобие улыбки. — Поторопись, Пелон, или я уйду один!

— Идем, идем, — откликнулся лысый бандит. — Я замыкающим. Вы все знаете почему. Маккенна со мной, от греха подальше. Беш, будешь показывать дорогу. Санчес, держись ближе ко мне.

Бандиты стали по одному выходить на тропу, но молодой воин из клана мимбрено замешкался. Пелон, увидев его колебания, зло осведомился о том, что именно заставляет его не слушаться приказов вожака.

— Тело несчастного старика, — пробормотал Хачита, указывая на Эна. — Мне кажется дурно оставлять его здесь в полном одиночестве. Несправедливо. Ведь его могут сожрать койоты.

— Боже милостивый! — взорвался Пелон. — Что за ересь! Беспокоиться о старом беззубом дурне, отдавшем концы в пустыне от недостатка воды? А я-то считал тебя настоящим апачем!

Хачита внимательно посмотрел на него. Затем подошел к мертвецу и осторожно, словно это был больной ребенок, поднял его на руки. Повернувшись к Пелону, он сказал, медленно растягивая слова:

— Но этот старик настоящий апач. Вот я и доставлю его тело на ранчерию.

— Что? Да мы можем целый месяц ее не увидеть!

— Неважно, я его понесу.

— Сантисима Мария! — закричал Пелон. — Вокруг сплошь идиоты! Ну что бедному человеку делать?

— Напиться, — подсказал Лагуна Кахилл.

— Побаловаться с женщиной, — прорычал Моно-Манки.

— Хорошенько наесться, — громыхнул Хачита, становясь в строй и прижимая тело Эна к своей широченной груди. — А уж затем напиваться и баловаться с женщинами.

Маккенна посмотрел на вспотевшего Пелона. В уголках его невинно-голубых глаз собрались тоненькие морщинки.

— Что касается меня, хефе, — сказал он, — то ко всем пожеланиям я могу добавить только одно — встретить кавалерийский отряд Соединенных Штатов.

С неожиданной звериной жестокостью Пелон ударил белого в лицо. Откинув голову назад, Маккенна рухнул на землю. Пелон яростно пнул его под ребра, и старатель, вытирая струящуюся из разорванных уголков рта кровь, поднялся на ноги.

— Не забывайся, — цыкнул зубом предводитель бандитов. — И побереги шутки для другого случая. Помни, что шучу здесь только я.

— Диспенсеме, — пробормотал Маккенна, сплевывая на песок горячую соленую кровь вместе с обломками зуба. — Столь непотребный жест из-за столь благородного напоминания?..

— Вперед, — приказал Пелон Бешу. — Показывай дорогу. — Выпростав правую руку с кольтом и без особой злобы, зато с огромной убежденностью, он добавил:

— Мне кажется, следующего, кто скажет хоть слово, я пристрелю. Не знаю почему, но мне так кажется. Разговоры окончены.

Похоже, никому не хотелось проверять крепость слова Пелона. А Глену Маккенне тем более. Старатель послушно двинулся вслед за остальными по залитой вставшей над древними холмами Яки луной тропе.

Что было впереди у его новых приятелей, он представить не пытался. Что ожидало лично его, он представлять боялся. Маккенна знал лишь одно: в компании звероподобных личностей, с которыми он сейчас шел по пустынным холмам, для него таилась смерть за пазухой у каждого.

ЖЕЛТЫЕ ХОЛМЫ

Идти оказалось недалеко. По волчьей привычке апачей люди из банды Пелона днем шли пешком, пока их женщины параллельной тропой ехали верхом. Метод был уникален, но только таким образом можно было передвигаться по вражеской территории, где любая встреча заканчивалась вселенским хаем, способным привлечь либо патруль американских кавалеристов, либо отряд американских полицейских. Шагая пешком, захватчики могли оставаться невидимыми и по мере надобности ускользать из-под самого носа у белых, которые предпочитали двигаться верхами. В пустыне, особенно в такой опасной ее части как бассейн Спаленного Рога, пешие апачи давали сто очков форы белым всадникам. Только длинные переходы типа переезда в Сонору и обратно требовали лошадиных сил. В розысках старика Эна пони и женщины были непосильной обузой.

Зная эти индейские штучки, Маккенна недоумевал: как же Пелон доверил своих лошадей женщинам, которых подобрал в дороге? Но он не мог даже основательно поразмыслить об этом. Уж чересчур тяжкой оказалась тропа, по которой они передвигались. Отряд шел с полчаса и продвинулся на три, максимум на пять миль. Определить точнее было невозможно из-за кошмарно пересеченной местности — настоящих русских горок и повисающих над ущельями троп. В чем Маккенна был уверен, так это в том, что путь ведет наверх.

Поэтому его сразил наповал открывшийся внезапно вид стоянки с костром. В тот самый момент его ноздри затрепетали от запаха жарящегося мяса. Почуяв дымок от смеси горящих веток и горячей крови — запахов чисто апачской кухни, Маккенна повернулся к Пелону.

— Хефе, — рискнул он обратиться, — либо я забыл, как пахнет в раю, либо этот ночной ветерок благословил жареный мул.

Пелон, позабыв о дурном настроении, согласно кивнул.

— Точно, мула жарят. Жаль все-таки, что ты белый. Из тебя бы получился отличный индеец. Говоришь ты немного. Обоняние у тебя, что надо. Хорошо ходишь по холмам. Жирка нет. Не лжешь и не мошенничаешь. Ешь немного. И ничего никогда не теряешь.

— Грасиас, — поблагодарил Маккенна, перестав искушать терпение судьбы.

В следующую секунду скалы расступились, и путники вышли на окаймленную сосенками полянку, на которой стояли лошади и сидели индейские женщины.

Увидев такую идиллию, Маккенна судорожно вдохнул воздух.

— Матерь Божья! — пробормотал он. — Мираж!

— Да нет, — усмехнулся Пелон, — просто тайная стоянка апачей.

Маккенна и не пытался спорить. Какая разница, как это называть? Здесь, всего в трех милях от того места, где — как казалось белым — воды не было на пятьдесят миль в округе, сиял небольшой зеленый бриллиант горной поляны с чистым ручьем, окруженным поразительно свежими сосенками.

Его не могло быть и все-таки он был. Апачи! — подумал Маккенна. Что за странная и таинственная порода человеческих существ. Если на пятьдесят миль в округе нет ни капли воды, они приводят тебя к артезианскому колодцу, из которого бьет сверкающая чистая струя. Если вам точно известно, что травы нет ближе трех конных переездов, они через десять минут достают достаточное количество фуража для своих маленьких крепких мустангов. А там, где о настоящих деревьях никогда слыхом не слыхивали, они вытаскивают из скал темные с длинными, пахнущими корицей иголками, стройные горные сосенки. Все-таки это был мираж! Все остальные слова забывались моментально. Мираж!

Первоначальное изумление продолжалось у Маккенны до тех самых пор, пока он не добрался до костра и в обалдении не уставился на апачских женщин. Но второй взгляд просто сразил его наповал. Бородатый старатель молил Бога о том, чтобы это видение оказалось лишь галлюцинацией, вызванной усталостью и подавленностью. Но надежда угасла, после того как он открыл глаза и тряхнув головой, увидел, что белая девушка не исчезла.

ЧЕТВЕРТАЯ ЖЕНЩИНА

Маккенна покачнулся, почувствовав себя совсем больным. Старуха, поддерживающая огонь и жарившая мясо, конечно же, была чистокровной апачкой. Толстушка, готовившая кофе, — из какого-то другого племени: вероятно, пима или хопи. Третья обитательница лагеря несомненно была индейского происхождения, на что указывал тот факт, что ее нос был срезан под корень: таким образом апачи метили неверных жен. А вот когда Маккенна увидел четвертую женщину — молодую, стройную белокожую девушку — ему стало плохо. Она не была ни апачкой, ни пима, ни хопи, и вообще не была индианкой. Как, в общем-то, не мексиканкой, не метиской любых кровных пропорций. Она была такой же белой, как Глен Маккенна.

В поразительной горной тишине к Маккенне подошел Пелон Лопес и тронул старателя за плечо.

— Ну, амиго, что я тебе говорил? — Он ухмыльнулся. — Разве не предупреждал я, что твои голубые глаза выскочат из орбит, стоит тебе увидеть этот лакомый кусочек?

Золотоискатель постарался как можно лучше скрыть свои чувства, потому что любая неловкая фраза или неверный ход могли причинить девушке непоправимый вред. Ему следовало ее игнорировать, спрятать свое болезненное удивление, чтобы решая эту дьявольскую шараду не пере —, но и не недоиграть.

Посмотрев на Пелона, он кивнул.

— Ты уже вторично называешь ее лакомым кусочком. Почему?

— Ну, — ответил бандит, раздвигая иссеченные шрамами губы в опасной и болезненной улыбке. — Потому что пока мне не удалось ее отведать. Понятно? Ха-ха-ха!

— Безумно смешно, — согласился Маккенна. — Насколько я понимаю, вы захватили ее только сегодня?

— Точно. Этим утром. Помешали ее семейке завтракать. То есть мы хотели было присоединиться. Ха-ха! Может быть, именно поэтому я называю ее лакомым кусочком. Ну, Маккенна, разве не смешно?

— Да, — ответил старатель, — не смешно.

Пелон подозрительно уставился на него. Бандит не совсем понял фразу белого гостя.

И пока он стоял, мрачно скалясь, возле них объявился третий персонаж: Манки, приземистый убийца с ноющими чреслами. Его низкое порыкивание разбило повисшую между Маккенной и Пелоном тишину. И бандит, и старатель повернулись в сторону обезьяноподобной фигуры краснокожего. Остальные тоже взглянули на яки; на мгновение все замерли.

Манки не обратил на них внимания. Он смотрел на белую девушку. В отсутствие мужчин апачские женщины третировали ее хуже некуда. Среди различных знаков внимания, оказанных ей, был, например, такой: ее рубашка оказалась разорванной в клочья ударами мескитовых веток. Изодранная одежда свисала с плеч неровными полосами, едва прикрывающими дразнящие выступы маленьких крепких грудок, на которые уставился своими маслянисто-обсидановыми глазками Моно-Манки.

Пелон раздражающе громко рассмеялся.

— Полегче, Манки, — сказал он. — Не забудь, что следует и другим что-нибудь оставить. Ха-ха-ха!

Остальные закивали, улыбаясь при упоминании о бандитской этике, и Манки, припав в полуприсед, стал приближаться к испуганной девушке, пуская слюни из раззявленного рта: первобытный грязный язычник. Наблюдая за ним, Маккенна не смог сдержаться.

— Боже, — сказал он по-английски Пелону, — ты ведь не позволишь этому случиться!

Предводитель бандитов бесстрастно повернул к Маккенне лицо горгульи, разведя в беспомощном жесте огромные волосатые руки.

— Но что я могу? — спросил он белого. — Разве я не обещал Манки, что отдам ему и свою долю? Неужели ты хочешь, чтобы я нарушил собственное слово? Да за кого ты меня принимаешь?

Маккенна не ответил. Он просто согнул костистые пальцы и сцепив их в один кулак, тыльной стороной этого молотка так врезал Пелону по его неандертальской челюсти, что чуть не оторвал ему голову. Покачнувшись, метис рухнул на колени и прежде чем кому-либо из бандитов удалось пошевелиться, Глен Маккенна молча рванулся к обезьяноподобному индейцу.

МОНО-МАНКИ

Манки был настолько увлечен девушкой, что не заметил приближающегося Маккенну. Девушка же, разумеется, Маккенну видела и не смогла сдержать радостной реакции, которая в свою очередь насторожила яки. В последнее мгновение он резко обернулся: старатель как раз заносил сложенные кулаки, чтобы ударить его так же, как и Пелона. Скорость реакции индейца была невероятной. Его руки взлетели вверх и блокировали удар белого в самой верхней точке. Схватив Маккенну за запястья, Манки, хрюкнув, отшвырнул его прочь. Старатель с зубодробительным грохотом приземлился возле костра среди опавшей сосновой хвои и мелких камешков. Удар ошеломил его, и Манки, воспользовавшись этим, навалился на белого.

На этом драка могла бы и завершиться, потому что ладонь яки нащупала осколок скалы, и у индейца появилось явное намерение размозжить череп распростертому под ним противнику. Но внезапно занесенная в ярости рука замерла, и у присутствующих вырвался дружный судорожный вздох. Пелон, не целясь, выстрелил с бедра, но несмотря на это, камень в руке Манки раскрошился на мелкие кусочки. Когда отдача от раздробленного булыжника прошла по всему телу, Манки издал вой удивления. В мгновение ока он оказался на ногах, обратив звериное лицо к Пелону и остальным. В перекошенных темных чертах лица читалась неутолимая жажда смерти, но вид Пелона и компании, сгрудившейся вокруг костра, заставил индейца застыть: даже для такого громилы, как Манки, противников было чересчур много. Он замешкался, и это спасло ему жизнь: жажда крови выветрилась из головы так же быстро, как и закипела. Пелон кивнул и убрал в кобуру дымящийся кольт. Беш, стоявший по правую руку, перехватил нож за лезвие. Хачита, находившийся по другую сторону, опустил огромный, похожий на булыжник кулачище, в котором был зажат томагавк. Санчес и Лагуна Кахилл, не успевшие пошевелиться, обменялись красноречивыми взглядами и распрямили сведенные судорогой плечи. Манки вынырнул из боевой стойки и, мрачно опустив голову, встал перед вожаком и всей шайкой.

— Подсчитав все «за» и «против», — произнес Пелон задумчиво, — я пришел к выводу, что сегодняшний вечер явился для тебя с нашей стороны рождественским подарком, потому что если бы ты погубил проводника, мне бы пришлось снова нажать на курок. Но вот мы стоим друг перед другом, а белый сидит на своих окороках живой и невредимый. — Тут он повернулся к девушке и отрывисто бросил по-английски:

— С тобой-то что? Неужели даже не предложишь руку человеку, рисковавшему из-за тебя головой?

Девушка вспыхнула и потихоньку подойдя к Маккенне, подала ему руку. Он взял ее и, поднимаясь на ноги, вымучил горестную и несколько окровавленную улыбку. Сметая со рта хвою, песок и веточки, старатель попытался было жестом извиниться.

— Не знаю, поверите вы или нет, — сказал он, — но мы попробуем выпутаться из этой истории. Я всегда был против того, чтобы столь изысканные молодые леди носились по здешним равнинам в подобной компании.

Ему было приятно увидеть, что девушка с напряженной улыбкой приняла эту неуклюжую остроту.

— Чтобы собраться, мне не понадобится много времени, — ответила она.

Между ними встал Пелон Лопес.

— Я и сам люблю похохмить, — обратился он к парочке. — Смотрите: ха-ха-ха! — Бандит запрокинул назад омерзительную башку и, как взбесившийся койот, залился лающим смехом. В следующее мгновение из-под серапе выскользнула рука с кольтом, и длинное дуло, задев ключицу, хрястнуло Маккенну по груди. Боль от удара была очень сильной, и Маккенна понял, что кость либо расколота, либо сломана. Но не подал виду, а, стиснув зубы, стерпел. Пелон, наблюдавший за ним, кивнул.

— Как я уже говорил, ты мог бы стать отличным апачем. Хотя, ей-богу, индеец бы получился престранный: с невинными голубыми глазками и дружелюбным личиком.

— Крайне странным, — подтвердил Маккенна. — Что дальше, хефе?

— Не смей разговаривать с девушкой, понятно? И смотри за тем, чтобы и она с тобой не заговаривала.

— Как угодно, — поклонился старатель и поведал девушке по-английски, что от них требовалось. Она кивнула и вернулась к работе: принялась прорубать просеку в кустарнике, заготавливая хворост. По этому мудрому решению Маккенна понял, что девушка усвоила первое правило выживания в апачском плену: молчаливое повиновение и готовность к работе в любое время. Он чуть-чуть наклонил голову в знак одобрения и был поражен, увидев ответную яркую, мимолетную улыбку. По всей вероятности, это необыкновенная женщина, подумал он. Хотя, конечно, в таких вещах старатель разбирался мало. Нельзя сказать, чтобы он был женоненавистником или робкого десятка — нет. Но шотландец плевал на женские капризы, считая, что женщины и мужчины думают разными местами. Правда, до сих пор Маккенна чурался женского общества и не мог проверить свои догадки.

Теперь же, смотря в серые глаза пленницы, он осознал, что сам пленен ею и во что бы то ни стало должен эту женщину узнать поближе. Впервые в жизни он был абсолютно уверен в тем, что она именно та, что ему нужна. Он оказывается гонялся все эти годы не за золотом, а за более редким сокровищем: редким, необходимым и, самое главное, неизмеримо более восхитительным, короче говоря, за этой беспризорной аризонской девушкой, чересчур молодой, чтобы возбудить в любом набожном христианине мысли, которые сейчас воспламеняли воображение Глена Маккенны. Иначе говоря, его сразила любовь. И теперь от Маккенны требовалось, каким угодно способом выцарапать невредимой это необыкновенное сероглазое создание у волчьей стаи Пелона Лопеса и в целости и сохранности вернуть ее в лоно цивилизации.

Разрешив собственные сомнения, рыжий золотоискатель кивнул сам себе и сделал глубокий вдох. Он все-таки оказался прав: несмотря на ссадины, кровоточащий рот, разбитый зуб и треснувшую ключицу, это и в самом деле был очаровательный вечер.

ДОГОВОР

— Как видишь, Маккенна, проблемы, в принципе, не существует. — Пелон пожал плечами, словно не в силах объяснять очевидное. — Ты сделаешь то, что мы прикажем — приведешь нас к золоту — или же будешь убит. Я знаю, ты очень упрям и, конечно, не хочешь нам помогать. Ты такой же, как апачи, даже упрямее. Ты даже можешь позволить нам убить себя. Но запомни, амиго, что Пелон всегда готов справиться с подобными неприятностями.

Теперь настал черед Маккенны пожимать плечами. Таким образом он старался заверить себя, что с нервами у него все в порядке. И еще, что прежде, чем бандиты заставят его присоединиться к их компании, он сможет немного покочевряжиться. Но ему было страшно любопытно, что за крапленую карту припас Пелон. Может, разбойники решат в нем поковыряться? Как-то раз мескалерские апачи проделали основательную дыру в его правой ступне, чтобы заставить старателя держаться подальше от мест, которые они считали священными. С неумолимой ясностью Маккенне вспомнились недели лечения, и у него тут же пропало всякое желание повторять подобные опыты.

— Пелон, — наконец произнес он, — ты всегда был отменным толмачом, но, похоже, годы берут свое. Теперь ты брюзжишь хуже старой бабы. Пожалуйста, будь краток и скажи наконец: чем ты меня собираешься напугать?

— Уж не думаешь ли ты, что я не заметил идиотские взгляды, которые ты бросал на девчонку? Ну что? Хочешь, можем вместе подумать над тем, что наш добрый приятель Манки сделает с ее маленькими и как бы ты назвал их — восхитительными? — грудями… Отрежет, да?

Маккенна знал, что их ничто не остановит. Для бандитов девушка была бросовой вещью. По всей вероятности, она не подходила им даже в качестве подстилки. Видимо, ее подобрали где-то в пути, чтобы всем скопом попользоваться, а затем выбросить, чтобы не тащить с собой обузу. Поэтому, заметив, что девушка ему нравится, бандиты попытаются это использовать, чтобы добиться от Маккенны согласия на сотрудничество. Было еще и третье стремя под все то же седло: Маккенна мог воспользоваться своей ценностью, чтобы оградить девушку от посягательств. Он осторожно принялся обрисовывать Пелону создавшееся положение.

— Теперь я вижу, — начал он, — что ты все так же хитер, как и прежде. И даже рад этому. Хорошо, согласен с тем, что девчонка имеет для меня некоторую ценность и мне бы не хотелось, чтобы она пострадала, и, кроме того, чтобы твои компаньоны оказывали ей какие-либо знаки какого-либо внимания. Я ясно выражаюсь?

— Еще бы. Продолжай.

— Таким образом, мы подошли к тому, что можно назвать своего рода соглашением, — подвел итог белый золотоискатель. — Каждый из нас имеет над другим определенную власть.

— Все верно. Давай выслушаем твои предложения по этому поводу.

Маккенна ухмыльнулся. Гримаска произвела крайне неблагоприятное впечатление, так как ее компоненты, включающие бронзовую от загара кожу, чистые белые зубы, симпатичные морщинки в уголках теплых голубых глаз, не понравились Пелону Лопесу.

— Я ведь предупреждал: не вздумай притворяться невинной овечкой! — рявкнул бандит. — Смотри, не переиграй.

— Я и не собираюсь. Но разве мы не люди чести?

— Я-то да, — ответно ухмыльнулся бандит. — А вот тебе бы я мог доверить разве что непорочность своей сестры, а по данному пункту ты сам волен выносить суждение. Сестрица моя — вон та, с отрезанным носом.

Маккенна взглянул на сухопарую апачскуго скво. Женщина, услышав, что говорят о ней, ухмыльнулась белому так, что иссеченная шрамами улыбочка Пелона показалась Маккенне просто материнской. Старатель вздрогнул и отвернулся.

— Ну как? — спросил Пелон. — Нравится? Она всегда смотрит так, словно обещает бог знает какие утехи. Итак, омбре, давай все же обговорим условия. Я не собираюсь болтать с тобой всю ночь.

— Эта женщина, — сказал Маккенна, уводя разговор в сторону, — тебе вовсе не сестра. Она ведь чистокровка. Зачем ты мне врешь?

— Да зачем же мне тебе врать, мил человек? Неужели я сказал сестра? Извини, оговорился. Полусестра. Родственница… по матери. Так, женщина? — обратился он к индианке.

Существо закивало черепообразной головой, делая при этом в сторону Маккенны непристойные пассы руками и даже бедрами, а затем разразилась похожим на смех ее полубрата отрывистым лающим хохотом.

— Видишь, — проговорил бандит, — ты завоевал ее сердце, не пошевелив даже пальцем. Великолепно! Если захочешь продолжить с ней разговор после того, как мы договоримся по главному вопросу, то называй ее Хеш-ке. Или не называй.

Нельзя было сказать, что Пелон здорово ободрил Маккенну. Имя женщины по-апачски обозначало безрассудное стремление к убийству. На английский оно переводилось примерно как «женщина-убийца». Для апачей было в порядке вещей даровать подобные музыкальные прозвища, но Маккенна понимал, что Пелон, называя ему столь странное имя, хотел предупредить его об определенной опасности, поэтому лишь мрачно кивнул в ответ.

— Огромное спасибо, — ответил он, — но я что-то устал сегодня, так что женщина мне вряд ли понадобится. Хеш-ке, думаю, меня извинит, а ты, Пелон, тем более. Ну что, вернемся к нашим условиям, а?

Сотоварищи Пелона навострили уши. Все они по индейскому обычаю сидели полукругом возле костра, скрестив ноги. Кто-то выковыривал из зубов остатки жаркого, кто-то рыгал, кто-то пукал, кто-то чесался, как собака, но все напряженно слушали пленника, не желая пропустить ни единого слова.

— Прежде всего, — проговорил Маккенна, — нам придется выработать план, который сможет гарантировать безопасность девушки и мою. Согласны?

— Согласны, — ответил Пелон.

— После этого, — кивнул Маккенна, — я, выполняя свою часть соглашения, отведу вас к каньону Дель Оро по карте, которую нарисовал старый Эн. Так?

— Так.

— Тогда вот что я предлагаю: пусть в этом походе нас сопровождает столько белых, чтобы их количество уравняло число твоих компаньонов, Пелон. Женщин, естественно, считать не будем.

— Естественно, — сказал Пелон. — Продолжай.

— Вас тут шестеро, с тобой пятеро мужчин. Значит, и со мной пойдут пятеро белых. Согласны?

На сей раз у костра воцарилось долгое молчание. Бандиты, позабыв о Маккенне, смотрели только на Пелона. Вожак понимал скользкость момента и чувствовал, что сейчас следует быть предельно осторожным. Он напряженно думал.

— И, — резко проговорил он после продолжительной паузы, — каким же образом эти пятеро присоединятся к нам?

— Ты, верно, знаешь Эла Сибера? — спросил его Маккенна.

— Еще бы! Славный парень. Ему даже апачи доверяют. Но пальца я бы ему в рот не положил. Настоящий омбре дуро. Дальше.

— Вообще-то Сибер мой лучший друг. Ему я и предоставлю выбрать четырех остальных.

— А как мы встретимся с Сибером?

— Я знаю, что сейчас он в Джила-Сити. Завтра мы должны встретиться, чтобы ехать в Сонору. Возле Форнтироса новая разработка. Может, слыхал?

— Слыхал. Золота там нет. Дальше.

— Предлагаю вот что: выбери человека, которому доверяешь, пусть он встретится с Сибером в том месте, которое я укажу. Пусть твой человек скажет Сиберу о том, что у нас есть — я имею в виду карту — и что я согласился отвести вас в каньон. Дальше пусть упомянет о том, будто у нас недостаток людей и припасов и что поэтому я послал за самим Сибером и остальными. Объяснить же мое отсутствие довольно легко. Пусть твой человек скажет, что ты мне не доверяешь, и я, дабы выказать добрую волю и расположение, остался с тобой в лагере. Ну, что ты по этому поводу думаешь?

Пелон помолчал и взглянул на своих людей.

— Мучачос, — спросил он, — как вам план?

На мгновение воцарилась тишина. Потом воин чирикауа — Беш — кивнул.

— Мы с Хачитой доверяем тебе, Пелон. Поэтому, если ты решишь, что нужно послать за Сибером, мы возражать не станем.

— Я тоже — за, — буркнул сержант-дезертир федеральной армии Мексики, Санчес. — Путь до каньона Дель Оро неблизкий.

По тому, как он это сказал, Маккенна понял, что именно имел в виду старый бандит, но сейчас не было времени вдаваться в моральные проблемы. Старатель хотел заполучить как можно больше голосов за свой план.

— Я присоединяюсь, — сказал Лагуна Кахилл, задействовав в свою акулью улыбочку нижнюю челюсть. — Потому что в Джила-Сити поеду именно я! Айе, Чиуауа! Там есть одна девочка в кантине у реки… — нет, ребята, я в полном порядке, дайте мне только заседлать лошадь!

— Отдохни! — рявкнул Пелон. — Тебя пока еще никто никуда не посылал. Не думаю, что доверю тебе даже набрать воды из этого ручья. — Он повернулся к последнему члену шайки. — Твое мнение, Манки? Должны ли мы послать за Сибером и четырьмя белыми?

Он не сказал «гринго» или «янки», или «американос», как бы произнес, если бы строил предложение обычным образом, но построил фразу, делая упор на «четырех белых». Это сразу привлекло внимание Маккенны. Так же, как и внимание Манки.

— Еще четырьмя? — переспросил гигант-яки. — Еще четверо «йори» приедут сюда в пустыню? В общем это неплохо, но как узнать, что за ними не протянется длинный хвост? Кто нам это гарантирует?

— Если угодно, можешь сам все проверить, — быстро вставил Пелон. — Я пошлю Лагуну, которому, пожалуй, единственному из нас в городе ничего не грозит, а ты поедешь с ним вместе и проследишь, чтобы все было, как надо. Договорились, омбре?

— Конечно. — Живость и притворное рвение, с которыми Манки согласился на предложение Пелона, не ускользнуло от сметливого Беша. Молодой воин чирикауа поднял руку.

— За этим животным нужен глаз да глаз, — сказал он. — Если он выедет из Джила-Сити даже с сорока «йори», то сюда не доберется ни один. Ты ведь это прекрасно знаешь, Пелон.

Знания Маккенны в языке индейцев племени яки исчерпывались дюжиной простейших слов. Одним из них было «йори», что переводилось, как «белый человек». Поддерживая протест Беша, Глен кивнул.

— Точно, Пелон. Должен поехать еще и третий.

Бандит с наслаждением усмехнулся.

— Амиго, — сказал он. — Ты даже не можешь себе представить, насколько это точно. Мы взяли с собой это, — тут он ткнул пальцем в сторону яки, — только чтобы узнать: сколько белых скальпов можно привезти из Аризоны за один наезд. Манки чувствует, что времена индейцев остались в прошлом, поэтому хочет привезти внукам какие-нибудь сувениры. Ты ведь понимаешь, Маккенна. Сентиментальность… Болезнь сердца. Какой человек с этим справится? Так скажи! Неужели я должен отказывать своим мучачос в маленьких привилегиях?

— Что ты, что ты, — мрачно помотал головой Маккенна. — Ни в коем случае. Значит, дела обстоят так: завтра Лагуна, Манки и еще кто-нибудь отправятся в Джила-Сити. Кто же будет третьим? Ты, Беш?

Услышав свое имя, стройный апач поднялся на ноги. Он твердо взглянул Маккенне в глаза.

— Да, третьим будет Беш, — сказал он сильным проникновенным голосом.

Если это и был вызов Пелону или кому-нибудь еще, то никто его не принял. Вожак, пожав плечами, махнул рукой, выражая этим свое полное одобрение. Участниками завтрашней поездки были продуманы детали движения как в город, так и из него. Лагерь быстро превратили в подобие спальни, а Маккенну и белую девушку приковали к стоящим в разных концах поляны соснам столетними испанскими цепями, которые старуха выудила из переметных сумок. У пленников не было возможности не только поговорить, но даже обменяться взглядами. Через несколько минут после того, как Пелон объявил об окончании совещания, лагерь погрузился в темноту. В тишине было слышно, как ворочаются на одеялах люди и как стреноженные апачские пони жуют возле ручейка бутелою.

КУКУРУЗНАЯ КАША И ЖАРКОЕ ИЗ МЯСА МУЛА

Проснувшись на следующее утро, Маккенна увидел, что проспал все на свете. Лагерь словно вымер, лишь старуха варила на костре кашу-размазню, которая, судя по омерзительному запаху, была основательно сдобрена мульим мясом. Маккенна содрогнулся и от запаха, и от вида самой поварихи, точно зная, что ей обязательно захочется накормить его своей отравой. Чтобы предотвратить беду и попытаться установить местонахождение отсутствующих бандитов, старатель решил пустить в ход свое неотразимое обаяние.

— Доброе утро, матушка, — ласково начал он. — Красота наступающего дня может сравниться разве что с твоим очарованием. Сантисима! Что это так пахнет? Пиньоль? Замечательно! Прекрасное утро, грациозная женщина и вкусная горячая пища. Айе де ми! Чего еще может желать человек?

Старуха выпрямилась. Она смотрела на белого с любопытством песчаной гадюки, наблюдающей за приближающейся мышью. Наконец, ответно кивнула.

— По крайней мере, — сказала индианка, — эта штуковина должна удержать тебя от необдуманных действий. Не вздумай шутки шутить.

И подняла лежавший рядом с костром раздолбанный винчестер. Маккенна, притворно ужаснувшись, вскинул руки вверх.

— Матушка, у меня и в мыслях не было ничего дурного! Ты ж понимаешь. Я просто слушаю пение птиц! Вдыхаю запах хвои! Внимаю призывному кличу ручья! Смотрю, как он вспыхивает на солнце, когда струится, журчит по лугу и когда целует каждый камешек и обломок гранита! Разве это не прекрасно?

Старуха подозрительно уставилась на Маккенну. Она подошла к дереву, к которому он был прикован, склонила голову: в покрытых пленкой змеиных глазках засветилось нечто похожее на любопытство.

— Так говорят индейцы, — прокаркала она. — Белым плевать на птиц, ручьи и траву.

— А белому, которого ты видишь перед собой, — нет. Я, матушка, люблю эту землю.

— Врешь, ты любишь золото, что в ней лежит. А без него эта земля тебе ни к чему.

— Не правда, — насупился Маккенна. — Я ищу золото для того, чтобы оставаться и жить здесь. Чтобы покупать еду, одеяла, амуницию и иногда — немного виски.

— У тебя белый язык, — сказала старуха.

— Нет, — улыбнулся Маккенна, высовывая предмет спора. — Как видишь — красный. Как и твой.

Индианка сделала еще пару шагов вперед, пристальнее вглядываясь в старателя.

— Белый, — повторила она. — Его корень посередине, а не внизу, поэтому он может двигаться в разные стороны.

Маккенна развел руками, грациозно признав неумолимость апачской логики.

— Правду говоришь, матушка. Мой народ частенько вас обманывал. Но прикинь: разве в этом моя вина? Разве я предавал апачей? Меня зовут Маккенна. Ты обо мне слышала. Скажи: я когда-нибудь лгал?

Старуха сразу же разозлилась. Как и большинство индейцев, она не знала, что делать, повстречавшись с хорошим белым. Ее опыт был иного качества. Ну и что с того, что этот рыжеволосый, рыжебородый, сладкоголосый старатель хороший человек? Ее это только еще больше бесило, потому что было правдой и потому что, напомнив об этом, он ее смутил.

— Будь ты проклят! — прошипела она. — Так нечестно! У тебя, действительно, неплохая репутация, и апачи тебе верят. Иначе как бы ты мог остаться в живых, повстречавшись с Пелоном? Но вынуждая меня признать, что не лжешь и не мошенничаешь с моим народом, ты связываешь меня по рукам и ногам. Проклятье! Это подло!

— Эй-эй, мамаша, — с опаской произнес Маккенна. — Мне вовсе не хочется в столь чудесное утро знакомиться с твоим ружьецом. Ты уж извини…

Но тут, что было совершенно непоследовательно, старуха внезапно заулыбалась.

— Эх! — воскликнула она. — Чего уж тут. Мне так же хочется ломать тебе голову, как тебе — мое ружье. Маккенна, видимо все дело в этой ярко-рыжей бороде и голубых глазах. Ты здорово научился находить тропки к сердцам женщин. Но-но! Я заметила твою ухмылку. Думаешь, она, мол, чересчур стара, да? Осторожнее, а то запросто можешь получить прикладом по башке.

— Да я бы с кем угодно побился об заклад на то, что ты походя разобьешь любое мужское сердце, — галантно откликнулся Маккенна. Но с чего ты взяла, маманя, будто я усомнился в твоей женственности? Чем дальше в лес, тем слаще фрукт, не так ли, мучача?

— Хи-хи-хи! — Сморщенная скво показала пеньки оставшихся зубов и, словно хорошую собаку, погладила Маккенну по голове. — Ане, ты совершенно прав, хихо! Сейчас угощу тебя пиньолем! А потом поболтаем. Я тебе могу рассказать то, чего не договаривает Пелон. Давай-ка разомкнем эту чертову цепь…

— Мамаша, — сказал Маккенна, вытаскивая из «браслета» занемевшую ногу, — если бы я был на десять, а ты на двадцать лет моложе, то спускать меня с поводка было бы ох как опасно!..

— Чушь! — фыркнула старуха, но было видно, что ей приятно.

Присев к огоньку, Маккенна понял, что отступать некуда, впихнул в себя кашу, и чтобы не потерять то расположение, которое только что завоевал, принялся смачно облизываться и рыгать, показывая, что старая корова не только симпатичнейшая из женщин, но и великолепнейшая из поварих.

Подавившись последней влезшей ложкой, Маккенна помог старухе сделать уборку. Ему пришлось здорово попотеть, потому что четырехфутовое сосновое бревно, к которому приковала его индианка, походило то ли на местного рода якорь, то ли на медвежью западню. Правда, его начальница чуть в обморок не грохнулась, увидев, что мужчина оказывается может выполнять домашнюю работу. Взамен за доставленную возможность поглазеть на столь редкое зрелище, бабуся поведала Маккенне детали его пребывания здесь, в горном оазисе под названием «Нежданный Привал».

Так как это его сильно интересовало, Маккенна позволил старухе болтать, сколько вздумается. Он вставлял в ее длинную речь, то тут, то там, вопрос или замечание, чтобы направить стремительный словесный поток в нужное ему русло, хотя в основном индианка в управлении не нуждалась. Ведь в ее жилах текла кровь настоящих, чистокровных апачей. Она видела сотни белых, сидящих на том месте, на котором сейчас находился Глен Маккенна, и знала, о чем именно думал белый, который с нехорошими предчувствиями ожидал возвращения бандитов. Как и полагалось человеку, знавшему индейские и, в частности, апачские традиции, он думал только о двух вещах, а фантастические видения близкого освобождения или хотя бы помилования оставлял несмышленым дилетантам. Когда все сказано и сделано, истинное значение имеют: во-первых, жизнь, а во-вторых, смерть. Натуральменте.

ТАЙНА СНО-ТА-ЭЙ

Болтливую индианку, к тому же женщину из племени апачей, найти не так просто. Через пять минут Маккенна понял, что со старухой ему здорово повезло. В истории, что она рассказывала, сплелись одиночество, старость, женская хитрость и несомненная симпатия к голубоглазому белому.

Для начала она ему поведала, радостно набив свою трубку табаком из кисета Маккенны и позволив ему покурить впервые за двенадцать часов, что в этом походе Пелона есть доля и ее вины. Она, оказывается, была последним оставшимся в живых ребенком сестры Наны и Эна. Ее мать, разумеется, никакого отношения к тайне каньона Дель Оро, который по-апачски назывался Сно-та-эй, не имела, как, впрочем, и доступа в священное место. Вход туда разрешался только мужчинам.

В те давние времена, когда была жива ее мать, это считалось нормальным. Но времена, а с ними и апачи, сильно изменились. И племянница Наны не захотела мириться со столь явной женской дискриминацией.

Старая скво замолчала, внимательно изучая своего слушателя. Наконец, видимо, приняв какое-то решение, кивнула. Звали ее, продолжала она, Маль-и-най. Это было переделанное испанское слово «мальпаис», что означало сильно пересеченную местность или бэдленд. Рассматривая рассказчицу,Маккенна решил, что имя женщине подобрали совершенно правильно. Ведь апачи всегда называли камень камнем, а жабу — жабой.

В ответ на столь прямолинейное признание бородач ответно заявил, что у него самого, как говорится, ни рожи ни кожи. Любая проницательная женщина сразу поймет, что в нем больше костей, чем мяса, а жил больше, чем сил.

Но хорошее впечатление о нем, запавшее женщине в голову, ничуть не поколебалось этим откровением. Просто она еще раз убедилась, что рыжик и впрямь является тем, за кого себя выдает. Теперь она была готова верить в то, что он может наслаждаться пением птиц, вдыхать свежесть ручья, наблюдать за тем, как растет трава и не обижать братьев меньших. Ну и белый!

— Знаешь что, Маккенна, — покачала головой старуха. — Как женщина, я отказываюсь признавать твой наговор на себя. Но если даже и признаю, то кто посмеет отрицать, что хорошая порция костей когда-либо мешала мужчине, а? Что ты на это скажешь, омбре? — Она разразилась своим идиотским кудахтаньем, и Маккенна, вспыхнув, согласно кивнул. Через секунду старуха вытерла с глаз слезы, выступившие от непонятной белому радости, и продолжила.

— Значит так: много лет я ухаживала за старым Эном. Тебе, наверное, известно, что ему было лет девяносто. Если вспомнишь, то Нане, когда он выступил в последний поход против регулярной армии, — а это было лет пятнадцать назад, — стукнуло всего семьдесят. А Эн был помоложе Наны, но не сильно.

— И вот я готовила и ухаживала за старой развалиной и, поскольку умом меня природа не обидела, в мозгу у меня начало созревать убеждение, что женщина — это, по крайней мере, половина мужчины, а значит, мне следует узнать, где находится золотой каньон.

— Тогда я начала издалека заходить к старому Эну, постепенно сужая круг вопросов. Поначалу он думал, что я болтаю просто так. Но поняв, что я действительно интересуюсь тем, о чем спрашиваю, замкнулся и стал раздражительным и злым.

— Видишь ли, он понимал, что близится время его ухода, и не знал, что делать со своей тайной. Одна его половина была готова похоронить ее в глубине сердца, а вторая всячески противилась, так как считала, что это нечестно по отношению к апачам. Я понимала, что его гнетет и особо не наседала. Но несколько недель назад вдруг поняла, что он сделал не правильный выбор. И мне стало ясно, что если кто-нибудь не вырвет у Эна тайну Сно-та-эй, то она умрет для нашего народа. Я принялась долбить в одну точку, выставляя этот аргумент главным, я говорила, что если белые целиком подчинят себе апачей, то это не умерит скорби индейцев всей страны, но только ее увеличит. Через несколько лет нужда в золоте станет куда большей, чем во времена таких вождей, как Нана, Викторио, Мангас Колорадас, Начеза, Голеты и Кочиз — этих великих воинов, сражавшихся за свободу Аризоны и, конечно, Нью-Мексико, тоже.

Она замолчала, чтобы вытащить кусочек мяса из застывшей кукурузной каши и положить его на остывающие уголья. Потом, засунув объедки в рот, стрельнула глазками в сторону белого.

— Ставлю свой винчестер против твоего седла, что ты сейчас недоумеваешь: почему среди великих воинов нашего народа я не назвала Джеронимо. Так?

Маккенне пришлось признаться, что эта мысль, действительно, мелькнула в его голове. Так солдат регулярной армии не понял бы, почему рыжебородого генерала Крука вычеркнули из списков тех, кто вел беспощадные войны с апачами.

— Ага! — закричала старая карга, — всегда так с вами, белыми идиотами! Невдомек вам, кто истинный краснокожий, а кто нет.

— Что ж, — признал Маккенна, — здесь ты права. Но я, например, знаю, что и Мангас, и Кочиз никогда не здоровались с Джеронимо. Для них он был трусливым псом. Как и его воины, ушедшие вместе с ним, после того как он нарушил данное слово и сбежал от Крука после сдачи в плен. Каков бы ни был цвет кожи, но подобных мужчин ни ты, ни я не хотели бы видеть среди наших друзей.

Старуха долго-долго смотрела на Маккенну, а потом выплюнула кусочек шкуры мула, приставшей к ее «вкусностям», но с которой обрубкам ее зубов было не справиться.

— Беру назад слова о твоем языке, — сказала она. — Не белый он у тебя. И голос странно звучит для янки. Не так, как ему положено. Это я заметила в самом начале разговора и поневоле задумалась. Маккенна, скажи, ты не настоящий американо?

— Верно, матушка, я приемный сын этой страны. А родился в далеком краю под названием Шотландия. Отец с матерью привезли меня сюда еще ребенком, поэтому я в принципе такой же американо, как и любой другой белый, родившийся здесь. Но именно вы, краснокожие, настоящие хозяева Америки.

Старая ведьма обнажила остатки клыков в некоем подобии, как ей, наверное, казалось, добродушной улыбки.

— Верно, — сказала она, — все об этом постоянно талдычат, но именно янки, а не апачи, не понимают сути разговора.

— Верно, мамаша, верно. Но я невольно тебя перебил. Ты рассказывала про Сно-та-эй.

Маль-и-пай хитро закивала.

— Кое-что о Сно-та-эй, — поправила она.

— Ну, разумеется, — сказал Маккенна. — Продолжай, пожалуйста.

Самое интересное, что расположения каньона никто не знал, и апачи считали, что эта тайна умерла вместе с Наной. Старый вождь умер внезапно, поэтому не мог нормально подготовиться к переходу в Страну Вечной Охоты, а, следовательно, и передать доверенному лицу тайну золотого каньона. Но индейцам следовало знать Нану получше. Все эти годы тайна надежно хранилась в племени и, по крайней мере, еще один апач знал, что она не утеряна. Этим единственным человеком был, разумеется, Эн. Он все время держал тайну в голове, но почувствовав, что пришло время уходить, понял, что придется искать преемника, чтобы передать ему сведения о местоположении каньона.

Тут Маккенна сказал, что узнал об этом от Пелона, на что получил сердитый ответ, что, мол, рассказ Пелона основывается исключительно на сведениях, полученных от Маль-и-пай, и что если Маккенне не интересно слушать, то надо было сказать об этом раньше.

— Какого черта я трачу на тебя время? — В сердцах спросила старуха. — Неужели ты не понял, что я могу рассказать то, чего не выдаст Пелон?

Потребовалось целых пять минут лжи и льстивых речей, чтобы перышки на старой вороне улеглись и чтобы она перестала браниться и продолжила рассказ.

Койот-Эн не нашел в своем клане человека, которому смог бы передать тайну каньона Сно-та-эй. Все дело в том, что он со своей племянницей Маль-и-пай был последним «старожилом» племени: молодые воины никогда в каньоне не бывали, а знали о нем лишь понаслышке. Говорили, — и Маль-и-пай этому верила, — что после смерти Наны в каньоне не побывал ни один апач. Другие считали, что на самом деле тайной каньона владели три клана: чирикауа, где вождем был Кочиз, мимбреньо, во главе которого стоял Мангас Колорадас Старший, и клан Наны. Но так ли это, Маль-и-пай не знала. Ей было доподлинно известно лишь то, что на протяжении ее жизни в каньон приходили воины только из клана Наны. Конечно, вполне возможно, что изначально и чирикауа, и мимбреньо тоже знали секрет Сно-та-эй, но к чему теперь эти предположения? Если раньше индейцы этих кланов и знали путь в каньон, то сейчас забыли так же, как и люди Наны. Это была проблема Йосена — Бога. Старую Маль-и-пай интересовало только то, что было известно лично ей.

А знала она вот что: Эн, не нашедший в племени человека, которому мог бы доверить тайну, в момент старческой подавленности нарушил старинные традиции апачей и рассказал все женщине! Да! Маккенна не ослышался! Женщине!

— Не стоит, наверное, объяснять человеку со столь проницательным взглядом, — сделала старуха старателю глазки, — какой именно женщине поведал Эн тайну золота, не так ли? Конечно же мне, Маль-и-пай. — Маккенна развел руками и развернул плечи во всеобъемлющем жесте понимания, который перенял у латинян и индейцев этой выжженной земли.

— А почему нет? — спросил он. — Разве можно найти оллу^[109] лучше, чтобы перелить туда столь драгоценную влагу?

Не принимая во внимание неприкрытую лесть, Маль-и-пай решительно продолжила рассказ. И вот, после того как Эн доверил ей тайну Каньона, старик исчез. Естественно, в племени это вызвало лавину толков и споров. Но недоверие к старинным легендам и сказаниям вовсе не умерило молодого пыла и алчности. Эти современные индейцы — да будут они прокляты до десятого колена! — унаследовали от белых поклонение желтому металлу. Они знали, что на него можно купить много виски, хорошей еды, горячих коней и новых винтовок — в общем все то, что необходимо мужчине для счастья. Поэтому они стали считать Сно-та-эй не священной землей, которую следует оберегать от белых и мексиканцев, потому что она принадлежала апачам со времен сотворения мира, а местом, где их ждут горы денег.

Но с исчезновением Эна открылось непоправимое. Люди различных кланов, считавшие, что кто-то из их племени должен хранить тайну золотого каньона, начали поиски, и поняли, что путь в Сно-та-эй знал только Эн.

— И можешь мне поверить, — сказала старуха, ткнув Маккенне в грудь когтистым пальцем, — что после этого началось такое столпотворение, которое не утихает и по сей день.

— По крайней мере, — продолжила она после паузы, — отзвук его донесся по апачскому «телеграфу» до Соноры, где его уловили омерзительные, но чуткие уши Пелона Лопеса.

Пелон, естественно, тут же помчался в Аризону, собирая по пути банду, и включив в нее предательницу — безобразное и трусливое чудовище по имени Маль-и-пай.

Услышав эту информацию, Маккенна приоткрыл глаза, а старая скво вытащила черенок трубки из дыры между еще держащимися пеньками четырех оставшихся зубов. Облизав языком губы, индианка, покивав головой, сплюнула в костер и, сунув руку под юбки, вытащила на свет мешочек, в котором белый распознал своеобразную «аптечку» с хиддентином, или «магическим порошком священной значимости». Взяв большим и указательным пальцами щепотку порошка, старуха швырнула ее в огонь. За секунду сменилось голубое, желтое и зеленое пламя, словно сгорала обыкновенная соль, и тут же образовался столб плотного белого дыма, словно от выстрела испанского фитильного мушкета. Темные губы Маль-и-пай беззвучно зашевелились, а глаза с набрякшими веками мельком взглянули на утреннее солнце.

— Это Йосену, — словно извиняясь объяснила она Маккенне. — Никогда не угадаешь, слушает он тебя или нет. Хитрый старый дьявол.

Какое-то время она сидела, что-то вспоминая.

— Ну вот, — наконец продолжила старуха, — что произошло дальше, тебе известно. Пелон, так как его мать была из клана Наны, услышав, что старый Эн улизнул вместе с тайной Сно-та-эй, тут же примчался в Аризону. В ранчерии жила и его сестра по матери. Он рассчитывал выяснить все, что известно о каньоне, если не от простых воинов, то хотя бы от своих женщин.

— Ты говоришь о женщине по имени Хеш-ке? — спросил Маккенна. — Эта та, которая без носа?

Старуха запрокинула назад костистую головенку и разразилась квохтаньем, словно гагара на закате.

— Хеш-ке! — фыркнула она. — Вот еще! Очередная пелонская дребедень. Собачье имя этой девки — Салли. Да-да, не удивляйся, обыкновенное белое имя. Просто ее маманя делила свою подстилку с каждым вонючим койотом, забегавшим в ранчерию. Один из этих постельных захватчиков оказался белым. Имени называть не буду, потому что он занимает высокое положение в Аризоне Ну, а так как эта сучья матерь была полной дурой, то, чтобы ее выблядку перепали милости от муниципалитета, она заявила, что, мол, белое ничтожество и является отцом девочки. Но ты же по роже этой дряни видишь, каким белым был ее жеребчик-производитель. Ха! У меня самой шкура, что твоя седельная кожа, и все-таки я раз в шесть светлее, чем эта сучка. Ну, что ты — белый отец! Диос Мио!

Маккенна, почувствовав, что старуха наконец-то добралась до сути, никак не отреагировал на это восклицание, и индианка продолжала:

— Ты, конечно, можешь считать, что во мне сошлись лучи многих добродетелей, но — увы! — только обманешься. Слабостей у меня хоть отбавляй, и главной из них является невозможность противостоять ударной силе тулапай.

«Тулапай» — это кукурузная апачская самогонка, крепостью раза в два превышающая самодельное приграничное виски. Маккенна, пробовавший ее во время своих долгих странствий не на одной ранчерии, прекрасно понял, почему Маль-и-пай так горестно вздыхала. Эта жидкость была незаменимой во многих случаях. Например, ею можно было заправлять лампы. Прижигать раны. Отбеливать одежду. Дезинфицировать «йакаль» после оспы или туберкулеза, а еще лучше железистой эпизоотии. Ею было хорошо сводить ржавчину со старых ружей. На ее основе можно было готовить мазь для втирания в больные конечности хромых лошадей, или коровью микстуру для выведения ленточных червей. Но пить ее было нельзя ни в коем случае. Разве только позарез понадобится хорошая дыра в желудке или кишечнике.

— Мои соболезнования, мамаша, — кивнул бородач. — Я сам едва выжил после ее приема.

— Вальенте! — закричала старуха. — Я знала, что ты настоящий мужчина! И как долго ты болел?

— После приема тулапай? Неделю или около того. И то лишь потому, что выпил в один присест одну небольшую чашку. И, разумеется, это было несколько лет назад.

— Айе! — Вновь старая леди вздохнула с раздирающим сердце хрипом. — Когда мы молоды, нас ничто не страшит, даже тулапай. Но я-то, Маккенна, давно не девочка! Так вот: когда Пелон добрался до ранчерии и вынюхал, что Эн передал тайну каньона мне, ему припомнилась эта моя слабость. Потратив полчаса на то, чтобы перелить тулапай из горшочка в мое брюхо, он узнал о Сно-та-эй все, что было известно мне. Эй, Мария!

Маккенна нахмурился.

— Что-то не понимаю я, мамаша — сказал он. — Если Пелон узнал о тайне золотого каньона от тебя, тогда зачем он охотился за Эном? И зачем, пор Диос, держит меня здесь?

— Все очень просто, — пожала плечами старуха. — Я так напилась, что начисто забыла дорогу к каньону. Помнила только то, что Эн рисовал мне те же карты, что и тебе. Мне казалось, что я смотрю в зеркало и никак не могу сообразить, что к чему. Этот проклятый тулапай выбелил мне мозги лучше самого гремучего отбеливателя. Эх!

— Вот уж точно — эх! — сказал Маккенна. — А дальше?

— Осталось немного. Буквально крохи. Например, что Пелон, выйдя на охоту за Эном, взял с собой меня, надеясь, что я все вспомню. Он ведь прекрасно знает, что пытать меня бесполезно. Я из племени апачей.

— Еще бы, — отозвался Маккенна.

— Потом надо было как-то пристроить Салли! Но и тут все обошлось: дело в том, что Пелону приходится ублажать Манки, потому что этой обезьяне женщина нужна ежедневно. Поэтому Пелон прихватил с ранчерии свою полусестру, а заодно приволок девку из племени пима, которая была рабыней в одном клане мескалерских апачей, и за которую он отдал три пояса патронов для винчестера и, насколько мне помнится, хромую лошаденку. Он не крадет вещи у родственников, этот Пелон. Хороший мальчик.

— Куда уж лучше, — кивнул Маккенна. — За все твои рассказы, мамаша, я у тебя в неоплатном долгу. Ты ведь знаешь, что мужчинам больше всего не по себе, когда они не знают о делах и замыслах противников.

Старая женщина блеснула змеиными глазками.

— На мой взгляд, ты не слишком беспокоишься о своих врагах, Маккенна. Меня не проведешь. Я видела, как ты прошлой ночью зырил на эту костлявую девку. Вот, о ком ты по-настоящему беспокоишься.

Маккенна не знал, что сказать, но все-таки решил не сворачивать с прямого курса, считая его наилучшим.

— Похоже, — сказал он, — не наступит то утро, когда мне, матушка, удастся тебя обмануть. Признаю: стройная девушка меня действительно интересует.

— Ха! Интересует, говоришь? Айе де ми! Если бы ты не был связан, и рядом не было ее родителей и здоровенного старшего брата, ты бы в секунду затащил ее в ближайший каньон и завалил на травку даже быстрее этого чертова Манки!

— Боже мой, мамаша, — запротестовал Маккенна, — да что ж ты такое говоришь?!

— Да все то же, — откликнулась старуха. — Валялся бы с ней в травке целый день и вопил от счастья.

— Не собираюсь я слушать эту гнусную болтовню, — огрызнулся Маккенна. — Этого бедная, славная девушка не заслужила, и тебе это известно.

— Сражена твоим возмущением, — фыркнула Маль-и-пай. — Будем надеяться на то, что вернувшись сегодня, она все еще будет оставаться славной.

Этого-то Маккенна и дожидался; именно для этого он затеял поедание каши. Где девушка? Куда все уехали? Что собираются делать?

— Мамаша, — начал старатель, пытаясь изобразить придурка, — куда подевались мужчины? Куда они могли поехать, если прихватили Салли, женщину-пима и белую девушку? Тут что-то не так. Я чувствую, что не так…

— Лучше тебе заменить чувствовальник! — гаркнула Маль-и-пай.

— О? Даже так?

— Естественно. Потому что ничего страшного не произошло. Пелон с Хачитой и Санчесом уехал наблюдать за тропами, пока Беш, Манки и Лагуна не вернутся из Джила-Сити, с твоими белыми приятелями. Еще с первым лучом солнца. Что до женщин, то Пелон решил держать их в поле зрения. Видишь ли, Салли очень понравилась твоя рыжая борода и голубые глазки. К тому же она страшно устала от Манки. Их! Кто бы не устал, скажите на милость! Что за мерзкое животное. В общем Салли положила на тебя глаз.

— Черт побери! — рявкнул Маккенна. — Не смей так говорить!

— Вот поэтому, — продолжала собеседница, игнорируя последнее замечание, — Пелон, который отвечает за все, происходящее в этом лагере, решил прихватить Салли с собой, чтобы она не смогла до тебя добраться и не помогла ненароком убежать. — Старуха замолчала, пристально вглядываясь в белого. — Ты знаешь, что Салли это настоящий Манки в женском обличье — те же привычки, ухватки, та же дикость… Понимаешь?

— Еще бы, — простонал Маккенна. — Но белая девушка, маманя, с ней-то что? Пойми, что все мои помыслы о ней одной…

— И какие же это интересно помыслы? — спросила старуха с хитрецой. — Может, тебя волнует, правда ли, что эти маленькие груди так крепки, как кажутся издалека? Или тебя волнует то, что для худощавой девицы юбка чересчур плотно облегает ягодицы во время ходьбы? Не смущайся, Маккенна, я легко читаю в мужских сердцах. Они расположены не в груди, как у женщин, а несколько ниже… А, ладно, хватит… Только не вздумай раздражать меня болтовней о «высоких» чувствах, чико. Мужчина всегда остается мужчиной.

Маккенна, ничего не ответив, вспыхнул. Он обладал редчайшей способностью не говорить ничего, когда говорить нечего. Старуха, увидев, как изменился цвет его лица, выразила искреннее изумление.

— Валъграм! — возопила она. — Неужто ты действительно хотел сказать то, что сказал? Ты смущен? Боже, может у тебя и впрямь к ней искреннее чувство… Черт! Это не по правилам, Маккенна. Ты же знаешь, что при виде настоящей любви любая женщина моментально глупеет. Поэтому сейчас ты обладаешь преимуществом.

— Тогда глупей, только побыстрее, — откликнулся старатель, приходя в себя. — Пор фавор, мамаша, расскажи о девушке. Ты же видишь, что она отняла у меня сердце, что здесь я бессилен! Неужели ты заставишь меня страдать?

Маль-и-пай уставилась на белого: на изборожденном морщинами лице не проявилось ни малейшего намека на сострадание или милосердие.

А затем обнажились клыки цвета пережженой охры, а в бусинах птичьих глаз сверкнула далекая искорка.

— Ох, уж мне эти голубенькие глазки! — Старуха вздохнула. — Нечего удивляться, что Пелону пришлось привязывать Салли веревкой — настоящим вервием — к себе, чтобы удержать ее на расстоянии… Вот ведь потаскуха! Как появится что-нибудь вкусненькое — за милю учует…

НА ГОРИЗОНТЕ ПОЯВЛЯЕТСЯ КАВАЛЕРИЙСКИЙ ОТРЯД

— Что касается белой девушки, — усмехнулась Маль-и-пай, — и того, куда ее забрали, так тут я не в курсе. Но думаю, что вреда ей не причинят. Видимо, Пелон просто хотел убрать ее от тебя подальше, чтобы заставить поволноваться. Чтобы ты сам замучил себя предположениями до такой степени, что тебя можно было бы держать в кулаке всю дорогу — долгую дорогу — до Сно-та-эй. А уж вернется ли она с тем же набором добродетелей, с каким уходила этим утром — один Бог знает. Но вернется обязательно. Пелон довольно странный тип. У него есть определенные правила, которым он неукоснительно следует.

— Да, — резко бросил белый. — С некоторыми из них я имел счастье познакомиться.

— Нет, я имела в виду законы чести. Это не смешно.

— Мамаша, ради всего… У Пелона Лопеса? Законы чести?..

— Маккенна, у каждого мужчины есть определенная толика чести. В Пелоне она хотя и глубоко запрятана, но все-таки есть.

— Давай-ка оставим этот бесполезный разговор…

— Давай.

— Может ты расскажешь о девушке? Где вы ее подобрали?

— Разумеется, расскажу. Взяли ее вчера утром, как Пелон и говорил. Приехали на одно белое ранчо попоить лошадей и хорошенько подзаправиться у гостеприимных хозяев. Правда, гостеприимство оказалось основательно подпорченным, но не потому что хозяева были плохие, а потому что они сильно испугались. Да и как иначе, когда к тебе за стол садятся такие люди, как Пелон, Манки и этот великан Хачита?.. Так вот, когда все съели, а лошадей хорошенько напоили, Беш, которого оставили на задней тропе присматривать, не появятся ли солдаты, прискакал во весь дух и сказал, что вдалеке движется кавалерийский отряд. Тогда Пелон, который знает ремесло бандита ничуть не хуже, чем ты ремесло старателя, схватил девчонку — дочь хозяина ранчо — и сказал ее родителям: «Обидно, друзья мои, но если у нас выйдет неприятность с солдатами, то нам понадобится заграничный паспорт, чтобы перебраться обратно в Мексику. Обещаю, что постараюсь не причинять вреда вашей дочери, а случись нам вернуться на ваше ранчо, то за определенную плату мы вам обязательно ее вернем. А теперь прошу не делать резких движений и не нарываться на неприятности. Свое дело я знаю».

— Ты можешь себе представить, что подумали родители такой симпатичной, хотя и тощей девушки. Отец оказался бравым малым. Попытался добраться до ружья, которое висело над камином. Манки убил его голыми руками, размозжив бедняге голову о косяк. Разумеется, тут же начала кричать — и весьма громко — жена белого и, прежде чем Пелон успел вмешаться, Манки угробил и ее, выхватив из раскаленной печи железную кочергу и ударив женщину прямо в лицо. Железяка прожгла голову насквозь и, задев ухо, вышла с другой стороны. Тебе наверное никогда не приходилось видеть подобного месива…

Маккенна судорожно сглотнул слюну, стараясь удержать в желудке неукротимо рвущуюся вверх кашу с мясом.

— А дальше, — продолжила старуха, — случилось нечто странное. Беш что-то сказал Хачите, и тот стиснул Манки своими огромными ручищами так, словно яки был новорожденным и тут всем стало ясно, что ему вскоре предстоит сделать свой последний вздох. Но вперед выступил Пелон со своим револьвером, который он всегда держит наготове под серапе и рявкнул, что хотел бы узнать, что именно сказал Беш своему приятелю Хачите. Беш дружелюбно ответил, что попросил мимбреньо размолотить башку Манки так, как тот это сделал белому мужчине. Судя по его словам, он раньше знал этих людей, так как однажды они его приютили.

Маккенна нахмурился.

— То есть, ты хочешь сказать, что Беш знал эту белую девушку?

— Этого я не говорила. Я сказала — родителей. Когда они спознались с Бешем, девчонки у них еще не было.

— Тогда откуда ты знаешь, что она их дочь? Это выяснилось в разговоре, предшествовавшем убийству?

— Точно. Девушка не родная их дочь, а племянница, дочь брата белого мужчины, который живет в другой части страны. — Маль-и-пай махнула рукой на восток, и Маккенна кивнул, показывая, что понял, что «другая часть страны» означает нечто находящееся за пределами территории, на которой проживали апачи, то есть за пределами Аризоны, Мексики и Нью-Мексико.

— Продолжай, — попросил он тихо.

— Досказать осталось совсем немного. Мы уехали. Двигались быстро и поэтому ушли от погони. Девушку, разумеется, взяли с собой. Кстати, на том же ранчо прихватили и очень милую мексиканочку, которая работала там служанкой. Пелон решил добавить ее к гарему Манки. Но во втором лагере отсюда, когда настала ее очередь ублажать яки, она перерезала себе вены, и Манки обнаружил под одеялом лишь кровь и остывшее тело. Решительная была женщина, но глупая. А зато Люпе — толстушка-пима, умная. Нож и у нее есть, но она предпочитает впускать в себя Манки, а не резаться. Хи-хи-хи! Отменный у этих баб выбор, правда, Маккенна?

— Правда, — ответил старатель.

— Ну, что же, омбре, пожалуй это все, хотя можно было бы добавить кое-что о Лагуне Санчесе, Беше и Хачите. О них говорить особенно нечего. Первые двое пришли с Пелоном из Соноры. Об остальных я ничего не знаю. Они приехали на нашу ранчерию — ты понимаешь, что я говорю о стоянке клана Наны, — незадолго до появления в ней Пелона. Беш, который говорил также и от имени Хачиты, объяснил, что они представители своих кланов, и что пришли обсудить проблему исчезнувшей тайны Сно-та-эй. Что именно они хотели обсуждать, мы так и не узнали, потому что в этот момент в деревню приехал Пелон, который и нарушил все планы. Когда Беш узнал намерения Пелона захватить Эна и выудить у него тайну, он сказал, что они с его гигантским приятелем поедут вместе с бандой, потому что цели у них те же.

Она стала всматриваться куда-то вдаль, искоса поглядывая на восходящее солнце.

— Если тебя еще что-нибудь интересует, — пробормотала Маль-и-пай, поднимаясь и беря свое старое ружьецо, — спроси об этом Пелона. Он как раз едет.

К тому времени, как Маккенна смог подняться на ноги, ему уже отчетливо слышался цокот неподкованных копыт по кремнистой тропе. В следующую секунду в дальнем конце луга появились Пелон с Хачитой, везя по пассажиру. У предводителя бандитов за спиной сидела белая девушка, тогда как Хачита баюкал в огромных ручищах застывшее тело старого Эна-Койота.

Маккенна услышал, как Маль-и-пай пробормотала за спиной что-то типа «извини, мол» и тут же треснула его прикладом винчестера по голове. У Маккенны в глазах завертелись ярчайшие солнечные пятна и бесконечные цепи желтых гор, а потом опустилась темнота. Он рухнул головой в остывающую золу костра так же тихо, как бычок на бойне.

— Тысяча извинений, Голубоглаз, — сказала старуха, наклоняясь над ним и отковывая от бревна, — но Пелон приказал ни в коем случае тебя не расковывать. Теперь придется бессовестно солгать, будто ты, изловчившись, ударил меня и забрал ключи. Айе, де ми! Какие страшные раны наносим мы порой собственной гордости!

ЧОКНУТАЯ ПЛЕМЯННИЦА НАНЫ

Маккенна недолго оставался в бессознательном состоянии. Удар прикладом прошел по голове вскользь и скорее потряс, чем ранил старателя. Он пришел в себя, потому что его сильно кусали слепни. Внимание, оказанное насекомыми, походило на сотни уколов с той лишь разницей, что слепни, введя жало, не вынимали его до тех пор, пока не напивались крови вдосталь или пока их не размазывали хлопком по рукам или лицу. Слабо чертыхаясь, Маккенна очнулся. Не переставая бить по паразитам, он ощупал рану на затылке и моргая осмотрел луг.

Оказывается, он снова был прикован к сосне. Возле костра Пелон пил кофе. Маль-и-пай ему прислуживала. Напротив этой парочки, на сосновом бревне, к которому старуха приковывала Маккенну, удрученно сидела белая девушка; вид у нее был совсем жалкий. Пелон объяснял причину возвращения.

— Все из-за этой чертовой девки, — говорил он Маль-и-пай. — Совершенно не переносит жару. Побледнела, как смерть, потом пару раз блеванула, вот тут-то я и решил, что уж лучше привезти ее назад, в тенек. Не хочется ее терять. По крайней мере до тех пор, пока Маккенна не приведет нас в Сно-та-эй.

— А что мимбреньо? — спросила скво, поведя плечом в сторону Хачиты, сидевшего под сосной вдалеке от костра и все так же державшего Эна у груди, словно он был больным ребенком, а не разлагающимся трупом. — Он-то какого черта с тобой приехал? Чего не остался высматривать своего приятеля? Не верю я этим двоим. Что-то они замышляют.

— Как и я, — сказал Пелон. — У этого Хачиты мозг, как у новорожденного. Вцепился в трупешник, как в леденец. Говорит: либо я его отдам встречным воинам из клана Наны, Либо сам уйду к ним. Ему все равно. Как только его дружок Беш вернется из Джила-Сити, говорит, что отвалит на ранчерию Наны. А это, между прочим, скверно. Может вляпать нас всех.

— Это точно, — согласилась Маль-и-пай. — Такой простофиля может выдать и нас, и поход к Сно-та-эй!.. Черт побери, Пелон, нельзя позволить ему уйти! Язык-то без костей, глядишь, через пару дней за нами будет охотиться половина всех аризонских индейцев! Не говоря о солдатах и шерифе из Джила-Сити. Эй, Диос! Слушай, дай мне твой пистолет. У моего ружья курок сломан, ни фига не стреляет.

— Слушай, старая, — остолбенел Пелон, — ты что, ему череп хочешь размозжить?

— Конечно. А что еще остается?

— А Беш? И его пристрелить?

— А почему нет?

— Да потому что их кланы знают, что они отправились в деревню Наны, чтобы встретиться с тобой. Как и то, зачем они это сделали. К тому же люди Наны обязательно скажут, что Хачита и Беш уехали с Пелоном Лопесом, чтобы отыскать старого Эна и выпытать у него тайну Сно-та-эй.

— Их! Что ж из того?

— А вот что, старая: если ты думаешь, что очень умно дать понять мимбреньо и чирикауа, что мы пристрелили их посланцев, то, значит, ты осел женского рода.

— Осел женского рода? Каким это образом? Осел — слово мужского рода. Женских ослов не бывает. Это мужчина всегда осел. Все мужчины ослы. Включая и тебя, Пелон Лопес, лысоголовый ублюдок, полукровка!

— Ну что же, симпатяга, — пожал плечами бандит, — благодари Йосена за то, что ты чистокровка и такая красавица. Только не пытайся шевелить мозгами, ладно? Оставь эту работенку Пелону Лопесу.

— Ба!

— Можешь бабахать, сколько влезет. Если ты такая умная, каким же образом Маккенне удалось улизнуть?

— Он нечестно поступил, — ударил меня по голове, когда я отвернулась.

— Так же, как ты его? Я видел, когда подъезжал…

— Да, но ведь он белый. А белым нельзя вести себя, как индейцам.

— Это верно.

Пелон кивнул, прекращая разговор, и они со старой скво нахмурившись стали обдумывать то, что их заботило. Прикованный к своему печальному древу, Маккенна последовал их примеру. Скорчившись на своем деревянном пуфике, белая девушка, видимо, уже давно этим занималась. В бандитском лагере было тихо, как в библиотеке.

СТАРЫЕ ПРИЯТЕЛИ И АЛЧНЫЕ ПСЫ

Закат следующего дня. По прикидкам Пелона, его команда должна была вернуться через несколько часов. Санчес — комиссар командующего — разделял неуверенность предводителя в успехе операции. Мимбренский апач, Хачита, если и был чем-то озабочен, то никак этого не показывал. Он сидел возле большого камня с наветренной стороны костра, где ему наказал находиться Пелон. Прошедший день был таким же невыносимо жарким, как и предыдущие, и запах разлагающего трупа превратился в невыносимую вонь. Маккенна, которого отковали от сосны, тоже заметно нервничал. Если отряд не вернется из Джила-Сити, или если он вернется, но без Сибера и белых — в общем, проку от таких «если» было немного. Маккенне следовало сказать проще: отряд должен был вернуться из города и привести с собой Сибера и компанию. Иначе старателю грозило длинное и тяжелое путешествие к Сно-та-эй с Пелоном и Санчесом.

А подобная прогулка могла стать неприятной по причине того, что маленьким отрядом наверняка бы заинтересовались банды американских апачей. На границе популярность Пелона была равна нулю из-за того, что само его присутствие всегда привлекало огромное количество армейских подразделений и полицейских групп. «Чистки», проводимые белыми, приводили к тому, что в пылу сражений и погонь разрушали и сжигали мирные индейские поселения. Поэтому, если трое посланных в город не вернутся, значит, отряд будет сильно ослаблен и где-нибудь на пути к золотому каньону его обязательно уничтожат местные индейцы.

Несмотря на это, Маккенну заботила не собственная смерть. Отнюдь. Страх за девушку — вот что его съедало. Сейчас она осмотрительно сидела в тенечке возле костра. Они с Маккенной на протяжении всего дня пытались обменяться тайными знаками и взглядами. Но эти контакты стоили им слишком дорого. Всякий раз, когда Пелон замечал их неуклюжие попытки поговорить, он приказывал старухе избивать девушку. Метода была простая, грубая и убедительная. Пойле второго избиения и Маккенна, и девушка стали упорно смотреть в землю, используя только периферийное зрение и остроту слуха, чтобы как-то улавливать то, что происходит с товарищем по несчастью. Само по себе это было неприятно, а в дополнение к общей нервозности, связанной с возвращением отряда из Джила-Сити, вообще зависло над головами пленников, как тяжелая туча. Прошел еще час. Напряжение стало невыносимым. Пелон не выдержал и заговорил.

— Думаю, лучше попытаться прикинуть действия на случай невозвращения наших из Джила-Сити, — сказал он Маккенне. — От своей задумки я не отступлюсь. Инстинкт мне подсказывает, что ты отлично запомнил путь к каньону Погибшего Эдамса. И ты приведешь меня к нему, даже если мне придется ехать на тебе верхом, хорошенько наддавая шпорами. Мой приятель Санчес со мной согласен. Хачита не в счет. Я очень надеюсь на то, что он все-таки уйдет. Я, ей-богу, не могу больше выносить эту страшную вонь!

Маккенна несколько секунд помолчал, затем пожал плечами.

— Обсуждать тут нечего, — сказал он. — Это как карточная игра. Сдаешь ты.

Теперь уже Пелон пристально смотрел на Маккенну.

— Помнишь, — спросил бандит, — как несколько лет назад мы с тобой повстречались в мескалерской ранчерии?

— И очень хорошо, — вздрогнув, отозвался старатель. — За твое великодушие благодарят оставшиеся пальцы на моей правой ноге.

— Тогда я выкупил тебя у апачей за довольно скромную сумму, подвез к Сан-Карлосу, отпустил и наказал не забывать об этой услуге. Ведь так?

— Так, — признал Маккенна. — Кстати, и ты в свою очередь можешь припомнить, как через несколько лет после той встречи кавалерийский патруль запер одного беглеца в глухом каньоне возле Соляной Вилки, где один старатель старательно намывал золотишко. И как тот старатель, спрятав беглеца в своей хижине, солгал солдатам, что с весеннего паводка не видел ни одного разумного существа, кроме них самих. Разве не так?

— Так, черт побери! — яростно рявкнул Пелон.

— Значит, мы квиты.

— Нет уж, к дьяволу! — отверг утверждение разбойник. — Мне это представляется примерно таким образом: двое старинных друзей сошлись в определенной точке, чтобы исполнить одну и ту же миссию. Мне кажется, тут дело чести, ведь мы с тобой благородные люди…

Ответом Маккенны на эту страстную речь стал его упорный взгляд в непроницаемую тьму пустынной ночи.

— Какого черта ты там высматриваешь? — грубо спросил Пелон.

— Жду, не мелькнет ли молния, — ответил Маккенна.

— Чего-чего? Какая еще молния?

— Десница божья, — усмехнулся старатель, — которая вобьет твою голову в пузо.

— Хочешь сказать, что я лгу?

— Разумеется.

— Лады, тогда так: мы — алчные псы, вынюхивающие косточку, зарытую много-много лет назад другим псом, не менее жадным. Может, такую характеристику, амиго, ты переваришь легче?

— Тебе придется выбирать: либо мы приятели, либо псы, иначе не пойдет. Ты еще не добил меня до такой степени, чтобы я согласился со всеми твоими притязаниями.

Пелон с поразительной скоростью, которую было невозможно предположить в столь неуклюжем и грубом существе, двинулся вперед. Схватив старателя за ворот, он лезвием ножа сверху вниз срезал все пуговицы с его рубашки. Разрез прошел сквозь материю и оставил на коже старателя двадцатидюймовую кровоточащую рану. Маккенна задохнулся от боли. Когда кровь полилась из неглубокого пореза, полукровка удовлетворенно кивнул, отступил за костер и вновь уселся, скрестив ноги.

— Маккенна, я выбираю дружбу. Мне вовсе не хочется проделать столь длинный путь бок о бок с врагом, — пояснил он. — Если потребуются более веские доказательства всей серьезности моих намерений, ты их тотчас же получишь.

— Спасибо, не надо, — проскрежетал зубами белый. — Этого вполне достаточно. Но мне вот что любопытно. Если мы такие старые и, главное, хорошие приятели, то почему тебе все время приходится меня истязать?

Бандит ссутулился.

— Если я тебя слегка и прижимаю, — ответил он, — то для твоего же собственного блага. Помни, амиго, что за время, которое ты находишься у меня в гостях, я уже раз спас твою шкуру. Или ты считаешь, что тот камешек Манки подобрал просто, чтобы им полюбоваться?

— Иногда ты меня действительно изумляешь, — сказал Маккенна. — Ладно, давай обсудим наши проблемы: «Что делать, если наши люди не возвратятся из Джила-Сити». Начинай.

— Какой-то ты все-таки чересчур упрямый, Маккенна, — помрачнел Пелон. — Не понимаю я тебя. Ведь мог дать мне спокойно высказать свои предложения, а вместо этого заставил пропороть тебе брюхо. Что с тобой? Совсем поглупел, что ли?

— Да нет, — ответил бородач. — Просто шотландская кровь взыграла.

— Она что, вроде ирландской?

— Типа двоюродной.

— Ага! Так я и думал. Лагуна у нас наполовину ирландец, и башка у него частенько тупостью напоминает гранитное ядро.

— Большое спасибо, — хмуро произнес Маккенна. — Так что ты хотел сказать насчет отряда?

— Ах да, извини, — закивал Пелон, — вот каким мне видится положение…

Но Пелон не успел обрисовать создавшееся положение, потому что из низины, ведущей к тропе Яки-Спринг, послышался своеобразный вой койота, закончившийся безутешной высокой нотой. В мгновение ока Пелон прыгнул в костер и разнес его на дюжину догорающих головней, которые Маль-и-пай принялась забивать одеялом. Через десять секунд лужайка погрузилась в темноту.

— Куин эс? — нервно спросил Маккенна.

— Это Беш, — проворчал Пелон. — Стой тихо и слушай. Потому что этот вой — наш специальный сигнал, предупреждающий о появлении солдат.

СОЛДАТЫ

Вой койота раздался еще несколько раз, каждый раз все ближе приближаясь к лагерю. Маккенна, знакомый с искусством апачей подражать голосам и крикам различных животных, с интересом вслушивался в потрясающие по натуралистичности переливы воя. Если бы не предупреждение Пелона, ему бы и в голову не пришло, что кричал человек.

И тут, появившись непонятно откуда, в десяти футах от Пелона возник Беш. Своим глубоким сильным голосом он сказал, что ситуация на данный момент нормальная и что он дал предупредительный сигнал лишь потому, что на полпути от Яки-Спринг увидел слабый отсвет костра, а внизу расположились солдаты.

— Их! Грасиас! — сказал Пелон. — В следующий раз лучше пусть ублюдки нападают, а то ты своим Ки-юуин-гами меня совсем перепугал.

— Лучше уж испугаться, чем потерять безволосый скальп, — ответил апач. — Это солдаты-живодеры, Пелон. Негры.

— Что? Цветные? Быть не может!

— Подожди до утра — удостоверишься сам. Черных довольно трудно разглядеть в темноте.

Маккенна ухмыльнулся. Наблюдая за молодым стройным апачем, ему хотелось верить в то, что это всего лишь индейская шуточка… но полной уверенности не было. Беш ему нравился. Было в нем что-то прямое и чистое, как лезвие клинка. Остальные члены банды не могли этим похвалиться. Но если Пелон и усмотрел в сообщении шутку, то почему-то не рассмеялся.

— Черт! — проворчал он, — что за невезение! Знаешь, не люблю я этих негритосов. Белые солдаты над ними издеваются, говорят, мол, бойцы никудышные. Но мне-то известно, что в драке они — черти!

— Если их разозлить, — согласился Беш, — то пощады ждать не придется. Эти не отступают. Верно, раззадорить их трудновато. Но, увидев первую кровь, они начинают резать. А у этих, мне кажется, боевого духа — хоть отбавляй. Это те, которые преследовали нас от ранчо, с которого ты украл белую девушку.

— Черт, — совсем скис Пелон и замолчал.

Беш позволил ему некоторое время поразмышлять, а затем неожиданно продолжил:

— Тут со мной белые пришли: хочешь, чтобы я их привел?

— Что? Правда? А чего ты сразу не сказал?

— Ты не спрашивал.

— Чокнутый индеец! Я ведь когда увидел, что ты появился, подумал было, что все провалилось. Ты что со мной в игры играть вздумал, а, Беш? Учти, этого делать не стоит.

— А ты учти вот что: я не из тех, кто проигрывает. Так что пойду приведу белых. — Апач, нахмурившись, осекся. — Единственное, что меня настораживает, так это то, что я смог собрать всего троих. Сибер на место встречи не явился, а прислал вместо себя другого. Этот человек быстро согласился с нашими условиями и отыскал еще двоих. Сам. Так что я привел троих, хотя это и идет вразрез с условием Маккенны.

— Хесус Мария! — взорвался Пелон.

— Кстати, — как ни в чем не бывало продолжил Беш, — я потерял Лагуну. — Он растворился в дверях кантины, что возле реки, и больше мы его не видели. Мы бы о нем ничего не узнали, но когда поджидали Сибера на условленном месте в зарослях полыни, внезапно появился тот человек, которого я привел, и сказал, что Лагуна велел ему с нами встретиться. Этот белый говорит по-апачски лучше меня самого. Он рассказал, что Лагуна украл в Джила-Сити двух лошадей и со своей девчонкой переправился через реку в Мексику. Вот теперь, пожалуй, все.

— Боже ж ты мой! — разъярился Пелон. — Этого вполне достаточно! Можешь, кстати, принять мои поздравления: сегодняшняя речь была самой длинной из всех, что я когда-либо от тебя слышал. Не думал, что ты знаешь столько слов.

— Спасибо, — мрачно откликнулся Беш. — Пойду приведу белых. За ними, видишь ли, присматривает Манки и, боюсь, долго такого соседства ему не выдержать.

— Сантос! — возопил предводитель бандитов. — Давай быстрее!

Когда юноша-апач скрылся из вида, Пелон повернулся к Маль-и-пай.

— Зажги костерок, только совсем крошечный, — приказал он. — Вот здесь, под выступом скалы. Так пламя не будет подниматься в небо и никто его не сможет увидеть, разве только что подберется совсем близко, а этого мы ему не позволим. Черт побери, надо выпить кофе, неважно, черные эти солдаты или зеленые.

И, повернувшись к Глену Маккенне, прорычал:

— Надеюсь, эти джентльмены из Джила-Сити — хорошие ребята. Мне не понравилось, что Сибер не появился на месте встречи. Здесь что-то нечисто.

— Мы уже унюхали, — встряла старая скво. — Потому что это воняетзасиженный мухами Эн, которого нянчит наш приятель Хачита. Если придурочный мимбренский апач не зароет к утру эту падаль, я сама ему проделаю дырку между кретинских глаз и брошу в одну яму со стариком.

— Недурная идейка, — пробормотал сержант-дезертир Санчес. — Я бы заплатил за эту работу целых два песо.

— А ну-ка, вы, оба — заткнитесь, — распорядился Пелон. — Я говорю с Маккенной.

— Как скажешь, хефе, — пожал плечами Санчес. — Насколько тебе известно, меня в этом деле интересует только одно — сокровища Эдамса.

— Хватит! — отрубил Пелон. — Может, вы думаете, что я приперся в Аризону, чтобы нюхать вонь сдохших индейцев, разбивать выстрелами камни в руках чокнутых обезьян, посылать полуирландцев-полумексиканцев в Джила-Сити, чтобы те убегали с трактирными девками или сражаться с негритянскими кавалеристами? И у меня золото из головы не идет, понимаешь ты это, дезертир хренов?!

— Легче, легче, — примирительно проговорил Санчес. — Ты ведь собирался поговорить с Маккенной, амиго.

— Ах, да. Слушай, Маккенна, еще раз повторюсь: мне совсем не нравится, что Сибер не пришел на условленное место. Другого белого в Аризоне, которому бы я или мои апачи доверились — нет. Я согласился с твоими условиями, потому что знаю Сибера. Но насчет других…

— Наверное, все-таки такой человек есть, — сказал старатель тихо. — Ведь Беш привел его с собой, не так ли?

Пелон посмотрел на него и моргнул.

— Верно. Об этом я не подумал.

— Тогда думай сейчас. Ответ довольно прост.

— Да ну?

— Разумеется. Есть в Аризоне еще один белый, которому апачи доверяют. Мы с тобой о нем забыли. Кто бы это мог быть?

Из-под серапе появился длинноствольный кольт.

— Пусть лучше никого не будет, — сказал Пелон.

— Куидадо, — предупредил Санчес. — Не стреляй без надобности. Давай сначала посмотрим, кто это.

Пелон насупился горгульей.

— Ты, мексиканская собака, — сказал он холодно, — наверное считаешь, что я могу убивать за просто так? Я всегда сначала разгляжу, а уж опосля стреляю. Папаша мой был человеком старой испанской неразбавленной закваски, и — как и я — человеком чести. Только мексиканцы и индейцы стреляют в человека, не разглядев его лица.

— Как скажешь, хефе.

— Вот так и говорю!

— Буэно. Ну вот, идут. Интересно, кто это?

Санчес не единственный гадал у костерка, разожженного Маль-и-пай. Каждый из членов группы по различным причинам чуть подался вперед и буравил — или буравила-темноту напряженным взглядом. Внезапно, опять словно ниоткуда, вынырнул Беш. На этот раз за его спиной находилось трое белых в черных шляпах, за которыми, как обычно в полуприседе, крался Манки. Идущий по центру белый шел так же бесшумно, как и проводник-апач. Он был высок, крепко сложен, не молод, но и не стар, с запоминающейся улыбкой, освещающей внутренним светом его сожженное до черноты лицо. В этих краях он был единственным, кто мог бы замещать Эла Сибера, а о нем никто не вспомнил. Интересно, что первым очнулся Пелон, радостно прокричавший:

— Бенито! — И приветственно раскинул руки. — Господи ты боже ж мой! Ну почему я о тебе не подумал? Наверное, прав Маккенна: стар я стал.

Новоприбывший с улыбкой пожал плечами. Он позволил предводителю бандитов по-медвежьи облапать себя, но не сделал ни малейшего намека на ответное движение. Когда могучий полукровка, наконец, отпустил его, мужчина слегка поклонился всем присутствующим и присел у костра.

— Ладно, Пелон, — сказал он, — ты не приглашаешь, так что приходится приглашать себя самому. — Улыбка взлетела вверх и попала прямиком в нависшую над пришельцем Маль-и-пай. — Кофе, пор фавор, мадре. Хорошие денечки остались позади, мы все давно не те…

СВИНЕЦ-В-БРЮХО

Остальными двумя, что пришли с Беном Коллом — высоким, спокойноглазым, улыбчивым, оказались Вахель и Дэплен. Вахель — небольшой человечек с крысиной мордочкой так же, как и Маккенна, мыл золото, только по времени раза в два дольше, чем шотландец. Он был крепким, высушенным солнцем пустыни и неподатливым, как мескитовый корень, и если у кого-нибудь имелся шанс добраться до Сно-та-эй, так это у него; но он обладал дурным глазом, и Маккенна ему не доверял. Второй — Рауль Дэплен — здоровенный франко-канадец с нездоровым румянцем на щеках был больше искателем приключений, чем старателем. Здесь, в засушливых пустынях Юго-запада, он казался здорово не на месте. Злобы в нем было поменьше, чем в его приятеле, но и его манила душная идея материального благополучия, в стремлении удовлетворить которую Дэплен проявлял недюжинную французскую изобретательность. Маккенна нашел, что хуже компаньонов для столь опасного путешествия он вряд ли мог себе пожелать.

Бена Колла он знал по множеству легенд и сплетен и время от времени обнаруживал его портреты в местных газетах. О том, что во время апачских войн он был разведчиком и поставщиком армии Джорджа Крука и о том, что он работал с Сибером в Сан-Карлосе, шотландец знал. И у объездчиков, и у разбойничьих индейских племен он считался весьма почитаемым человеком; белым, которого краснокожие принимали как своего. В свое время Бен работал и служителем закона, подвизаясь в качестве помощника шерифа сразу в двух округах.

Конечно, о Бене ходили не только приятные слухи: поговаривали, будто он крадет коров, а не выслеживает индейские банды, стреляет из-за угла, а не служит закону. Но Глену Маккенне эти деликатные различия были ни к чему. Отпечатки подошв Колла могли оказаться на недосягаемой моральной вершине, а могли и навсегда остаться возле костра Пелона Лопеса, где никто не собирался посягать на чужую святость так же, как и сомневаться в ней. В данной ситуации появление Колла можно было только приветствовать.

Пришедшие с ним люди сами вызвались идти в каньон. Когда Колл искал компаньонов для похода за золотом Эдамса, он старался выбирать людей, выглядящих подозрительно и с недружелюбным выражением глаз.

Жители Джила-Сити предпочли оставить сапоги там, где они обычно находились, то есть на поручнях бара. Бывший служитель закона, не имело значения, честно он работал или не очень, не пользовался в приграничных кантинах особой популярностью.

А к индейским картам, тайным проходам в Сно-та-эй и затерянным каньонам сумасшедшего старика Эдамса в здешних местах привыкли так же, как к украденному скоту и постельным вшам. Колл самолично рассмеялся бы в лицо Маккенне, если бы историю Сно-та-эй ему передал кто-нибудь другой, а не Эл Сибер. Но раз уж он согласился замещать Сибера в этом предприятии, то ему пришлось набирать людей для встречи с Гленом Маккенной «где-то в Яки-Спринг». Последнему он сообщил, что сам не слишком доволен выбором, но остальные идти отказались, а эти белые ребята все-таки слегка подравняют счет. Который, добавил Бен, оглядывая кружок темнолицых пелонских дружков, явно нуждается в подравнивании. На это Маккенна лишь молча кивнул, закончив тем самым разрешенные Пелоном переговоры и возвращая разговор в общее русло: как добраться и как найти немеряные богатства Рудника Погибшего Эдамса.

Маккенна с Коллом разговаривали по-испански тогда, когда не хотели, чтобы их понимали Вахель и Дэплен и переходили на беглый английский, чтобы не выдать кое-каких деталей Пелону и его навострившей уши команде. В конце концов именно эти языковые переливы и заставили вожака бандитов потемнеть челом и заорать «каллате!» или «молчать!», чтобы зря не нервировать своих людей. К тому же настало время подумать, как избавиться от солдат и начать продвижение к Сно-та-эй. Пелон сказал, что не собирался прерывать столь занимательную беседу, но надо же и честь знать. Колл, как помощник шерифа, конечно, особо важный гость: именно он преследовал Пелона осенью 1887-го года, когда Эль Хефе попотчевал приграничные города своим самым знаменитым рейдом. В тот раз Пелона загнали аж в Явапайский округ. Помнит ли Бенито ту погоню? А то как же…

Все это время Бен Колл лишь согласно кивал, уклоняясь от прямых ответов. Наблюдая за бывшим помощником шерифа, Маккенна внезапно почувствовал себя неуютно. Слишком уж часто улыбался Колл. Улыбки, ухмылки, кивки, пожатия плечами казались шотландцу сплошными увертками. Неужели оборотная сторона колловской медали, на которой было выбито, что он крал скот, убивал людей, занимался контрабандой оружия, наконец-таки показала всем его истинное лицо? Глен Маккенна насторожился.

Ни одному белому, находящемуся в положении рыжебородого старателя, и в голову бы не пришло возмущаться по поводу прибытия в стан врагов спокойного человека, с открытым честным лицом, известного, как большого друга апачей! Ну, а если его называли полугероем-полуразбойником, причем, люди, заслуживающие доверия, — тогда как? Тогда его следовало держать под особо пристальным наблюдением.

Пока в голове белого старателя постепенно созревали подозрения, заслоняя собой первые восторги по поводу приезда подмоги, Пелон продолжал мучиться неразрешенными вопросами: как пробраться мимо солдат и выехать наконец к Сно-та-эй.

— Сейчас, — закончил он вечер воспоминаний с «Бенито» Коллом, — нам следует по-быстрому решить, что делать завтра. И как мы будем «это» самое делать. Разумеется, надо продвигаться к Сно-та-эй.

— Разумеется, — поддакнул Санчес.

— Разумеется, — отозвался Беш из клана чирикауа.

Бен Колл пожал плечами и улыбнулся. Глен Маккенна не пошевелился, но поддержал остальных. Пелон разлепил было губы, собираясь продолжить разговор, но его опередил Манки.

— А вот я, — сказал чудовищный яки, — хочу вернуться. Домой. Соскучился. А то, когда выпадает случай побыть наедине с белыми, за мной обязательно кто-нибудь наблюдает. В любом случае у меня есть этот скальп с короткими и этот с длинными волосами, — он поднял седые скальпы, принадлежавшие когда-то родителям белой девушки, — в общем, мне хватит. Эта страна сильно изменилась. Белые теперь везде, и их так просто не убьешь. Мне, наверное, лучше отправиться домой.

Выслушав индейца, Пелон упреждающе поднял указательный палец.

— Не мути воду, Манки, — произнес он. — Не стоит глупить.

Глаза яки сверкнули. В них мелькнуло что-то дикое. Маккенна напрягся. Бен Колл тоже. А вот Пелон почему-то нет. Остальные члены шайки слегка подались вперед.

— Я пришел за волосами, — продолжал яки. — Ты обещал. На золото мне плевать. Пусть «йори» в земле роются.

— Слушай, прекрати, я сыт по горло, — терпеливо объяснял Пелон. — У меня голова другим забита, так что, Моно, не возникай. Хорошо?

— Ничего хорошего, — рявкнул яки, швыряя оземь чашку с кофе и поднимаясь на ноги. — Устал я от вас ухожу. Надоело. Будьте здоровы.

И он направился к жующим пони, которые жались к отбрасываемому костром крошечному кругу света. Пелон не стал его уговаривать Он даже не встал. А просто вытащил из-под серапе длинноствольный кольт и тихонько позвал дезертира:

— Манки… — А когда яки остановился и повернулся, чтобы сказать:

— Да? — кивнул ему и, произнеся:

— Будь здоров, — выстрелил индейцу в низ живота.

Тишина сгустилась над поляной, словно тучи или удушливая жара; она ощущалась физически, липла к лицам, забивала глотку.

Во время этой довольно длинной паузы Пелон подошел к тому месту, где молча извивался в траве яки, поднял булыжник размером с хорошую тыкву, размозжил индейцу голову и вернулся к костру.

— Патронов, — сказал он, — и так мало.

Бен Колл, которому индейские разборки были до лампочки, сложил руки на груди.

— Это верно, — сказал он по-испански, — но даже первый раз можно было не стрелять. Выстрел вполне могли услышать солдаты.

— Вполне могли и даже наверняка услышали, — улыбнулся Пелон. — И что дальше? Везде скалы, выветренные каньоны, желтые останки гор. Где стреляли: там, здесь, повсюду?

— Тоже верно, — согласился Бен. — Они всего лишь черные в черной ночи. Темноты боятся не меньше индейцев.

— Ага, — сказал Пелон, — и не меньше белых.

Мудрый политик Санчес махнул рукой и добавил:

— Си, амигос, и даже не меньше мексиканос, да? — И тут же прозвучал одинокий смешок предводителя бандитов, после которого Пелон продолжил в слегка разрядившейся обстановке.

— Давайте-ка взглянем на эту досадную случайность с другой, более приятной стороны, — предложил он. — Конечно, жаль терять такого хорошего бойца, как Манки, но надо быть честным до конца: из-за неизбывной ненависти к «йори», он рано или поздно такого бы натворил, чего бы мы не расхлебали большим черпаком. А так как мы поедем группой, в которой будут как белые, так и не очень, люди, то Манки оставалась единственная дорога — на небеса. — Увидев, что Маккенну, Вахеля и Дэплена непроизвольно покоробило, он вскинул ладони вверх. — Не стоит судить меня так строго, друзья мои. Неужели вы отпустили бы Манки, понимая, что ему известны наши планы? Неужели точная информация о нашем местонахождении была бы более уместна на столе шерифа Джила-Сити, чем в наших головах? Или у офицеров расположившегося рядом отряда? Вот ты, Бенито, — обратился он к Коллу, — хотел бы, чтобы твое имя упоминалось рядом с моим? Я имею в виду после нашего не слишком удачного заезда на белое ранчо?

— Нет, — просто ответил Колл. — Не очень.

— Вот и мне так показалось. Ты ведь прекрасно знаешь, что от веревок сплошные неприятности, не так ли, Бенито? — И он резко рассмеялся своим лающим смехом, намекая на то, что Колл — отличный наездник — часто выигрывал родео и классно умел управляться с «веревками», то есть лассо.

Колл снова кивнул и сказал без тени улыбки:

— Верно, амиго, затягивая петлю, главное самому в нее не угодить.

— Айе, — усмехнулся Пелон, — а если другой конец держат несколько дюжих мужчин, компадре? А веревка перекинута через толстый сук? А сам стоишь на спине собственной лошади? И все так играючи, весело…

— Все-все, — ответил Бен Колл.

— Так мы друг друга поняли?

— Если ты имеешь в виду, что меня вполне могут повесить за то, что вы натворили на ранчо Стэнтонов, то — да. Ты правильно сделал, что прояснил все с самого начала. В Джила-Сити я вернулся только вчера. И у меня были бы неприятности, если бы пришлось доказывать алиби двухдневной давности. Давай дальше.

— Ну и, — продолжил Пелон, указывая на Маккенну и белую девушку, — эти двое… Манки был прямой угрозой их жизни, поэтому особо горевать из-за него они не станут. Кроме всего прочего, пундонор — вопрос чести.

— Да ну? — удивился Колл. — Даже так?

— Я имею в виду соглашение, которое мы заключили с Маккенной. Я дал ему слово, что он выедет из этого лагеря, имея на своей стороне столько белых друзей, сколько у меня мучачос. Когда ты привел из Джила-Сити всего двоих белых, это создало некоторые сложности. И мне, как хефе, пришлось заняться их ликвидацией.

Глен Маккенна опустил чашку с кофе. Даже прожив одиннадцать лет возле апачей, он поразился, с какой расчетливостью Пелон впутал его в это дело.

— Не хочешь ли ты сказать, — осторожно вступил он в разговор, — что убил индейца, чтобы уравнять силы обеих сторон нашего отряда?

Пелон поднял огромные плечи.

— Но, Маккенна, — сказал он, — ты же умеешь считать…

— Умею.

— Тогда давай вместе: после того, как Хачита понес бы труп Койота на ранчерию Наны, у меня бы осталось пять человек. Бенито пришел с двумя гринго, значит, вас — четверо. Пять не равно четырем. Поэтому, оставив нас, мой приятель Манки решил эту проблему. Я только хотел убедиться, что его не удержать и вот — четверо на четверо! Пундонор выполнен, Пелон сдержал слово. Чего тебе еще?

Вопрос был явно риторическим. Но Беш, стройный индеец чирикауа, потомок Кочиз, не собирался соглашаться с демагогическими вывертами полукровки.

— Всего лишь, — ответил он своим удивительным голосом, — чтобы ты сосчитал еще раз.

— Что? — переспросил Пелон, поднимаясь. — Еще? Для чего?

— Для Хачиты, — ответил Беш. — Потому что он не едет на ранчерию Наны, а отправляется с нами в Сно-та-эй.

Услышав эти слова, молодой апач тоже встал. Индейцы и бандит внимательно разглядывали друг друга через пламя костра. Пелон первым нарушил молчание.

— Хачита сам сказал, что поедет на ранчерию Наны. Я не просил его об этом.

— За Хачиту говорю я. Спрашивай меня.

— Хорошо. Ты можешь разрешить Хачите уехать с телом старика в деревню Наны?

— Нет.

— Почему?

— Не хочу объяснять.

— Это твое последнее слово?

— Зависит…

— Отчего?

— От того, что ты собираешься делать с револьвером, курок которого взводишь сейчас под серапе.

— Что ты этим хочешь сказать?

— А ты вытащи пистолет и увидишь.

— О? Ну, предположим, я так и сделаю. Что же я увижу?

— Понятия не имею, — сказал Беш, — потому что не знаю, что именно видит человек, в голову которого сзади всаживают топор.

Лицо Пелона мгновенно стало нездорового серого цвета. Весь превратившись в глаза, он попытался, не поворачивая головы, завести их назад. Не справившись с этим, он увидел, как на лицах Санчеса и остальных проступает замешательство.

— Посмотреть можно? — спросил он Беша.

— Да, только медленнее, пожалуйста.

Огромная голова Пелона начала потихоньку и с большой осторожностью поворачиваться. Позади него, с сияющим в отсветах пламени топориком, готовым разнести лысую голову от плешивой макушки до синей от невыбритой щетины нижней челюсти, стоял великан Хачита. Как он попал за спину Лопесу, так что его никто не заметил — оставалось загадкой. Поскольку ответить на этот вопрос Пелон не мог, он аккуратно повернулся лицом к Бешу и посмотрел на него с не меньшим интересом, чем на Хачиту.

Пожав плечами, Лопес опустевшими глазами улыбнулся красавцу-апачу.

— Значит, твой приятель, Хачита, поедет с нами в Сно-та-эй, — сказал он. — Мне в общем-то все равно, только бы ветер дул в его сторону.

— Что верно, то верно, — сказал Беш. — Запах тебе никогда не нравился.

— Мне он и сейчас не нравится, — буркнул Пелон.

Беш не ответил.

РЕШЕНИЕ

Разумеется, перед приездом Бена Колла и джентльменов из Джила-Сити Пелон расковал и девушку, и Маккенну. Потому что чувствовал — так он по крайней мере доверительно сообщил Маккенне — что если увидят, что один участник сделки закован, а другой почему-то нет, то могут усомниться в честности соглашения, и партнеры произведут на вновь прибывших неблагоприятное впечатление.

Поэтому, бродя возле костерка с кофейником, Маккенна наконец-то почувствовал себя свободным. Индейских женщин, которых он не видел некоторое время — они сидели в скалах, наблюдая за подходами к лагерю — тоже позвали сигнальным воем, дабы в планировании ухода участвовали все. Собравшись вместе, люди тотчас разделились на два лагеря.

Маккенна, запоздало решив присоединиться к «своим людям», подвинулся к Бену Коллу.

— Ты должен четко представлять, — сказал старатель Коллу, — что влез в очень неприятную историю.

— Это я знаю, — отозвался Колл. — То, что дельце будет нелегким, я понял, когда увидел в городе апачей. Да и с Пелоном мы знакомы.

— Я тоже, — вздохнул Маккенна.

— Я пришел, потому что меня попросил Сибер. Он сейчас валяется в больнице Прескотта — расшалилась нога, которую ему повредили индейцы Сан-Карлоса.

— Он вряд ли выздоровеет, — сказал Маккенна. — Что очень плохо. А на сегодняшний день не только для него.

— Свинец, выпущенный из индейского ружья, — сказал Колл, — никогда не попадает в нужное место, и рану от него залечить нелегко.

Маккенна не обратил внимания на это суеверное утверждение и спросил Колла, понятно ли ему, что вести отряд будет именно он, Маккенна. Колл пожал плечами и обезоруживающе улыбнулся, как делал почти во всех трудных случаях. Маккенна принял этот жест за согласие. Он сказал Коллу о девушке Стэнтонов, на что, к его удивлению, последовал ответ, что Беш уже успел рассказать об убийствах на ранчо и о том, что девушку взяли с собой в качестве заложницы.

— Можно сказать, — улыбнулся Колл, — что, увидев ее в компании мертвого теперь яки и Беша, которого я впервые встретил в кустарнике возле Джила-Сити, я бы даже постеснялся подумать, что она сама навязалась к ним развлекаться. Иначе говоря, мне ясно, что мы должны либо сейчас же попытаться освободить вас обоих, либо отправиться к Сно-та-эй на условиях, выдвинутых Пелоном. Что касается драки, то на Вахеля и Дэплена рассчитывать не приходится, а возбухать сейчас просто самоубийство.

— Мне тоже так кажется, — сказал Глен Маккенна. — Значит, решено? Голосуем за отправку?

— Да.

Взглянув на Колла, Маккенна попробовал на глазок определить, сколько в принятии подобного решения основано на здравом смысле, сколько на отменном знании психологии бандитов, а сколько на обычной алчности белого, всю жизнь пытавшегося отыскать Рудник Погибшего Эдамса. Ему вдруг захотелось спросить об этом напрямик, но он одернул себя, поняв, что сейчас не время и не место. Поэтому услышав колловское «да», он только кивнул и, повернувшись к Пелону, сказал:

— Хорошо, хефе, мои ребята готовы.

Именно с этого момента и началась неразбериха.

— Отлично, — сказал вожак бандитов, — вы сядете по ту сторону костра, мы останемся здесь. — Он сделал знак своим людям подобраться к нему поближе. Те молча повиновались. Подтянулись даже старая Маль-и-пай и Салли. Люпе, толстуха-пима, тупо сидела на камне, не присоединяясь ни к кому. День, проведенный с Салли в безумной каменной жаре, чуть не прикончил ее, и единственным желанием женщины теперь стало глотать и глотать чистый ночной воздух. Белая девушка, увидев, что старая Маль-и-пай оставила ее в одиночестве, заколебалась. Маккенна тут же подошел к ней и взял за руку.

— Пойдем, — сказал старатель. — Ты ведь слышала, что сказал Эль Хефе. Наша группировка сидит по ту сторону костра.

Но тут вперед выступил Пелон.

— Подожди, — сказал он. — Я выразился четко: моя группа там, твоя — здесь. О девушке не было сказано ни слова. Тебе, Маккенна, надеюсь, не надо напоминать, что женщин решено было в расчет не брать.

— Ничего подобного, — заспорил бородатый старатель. — Мы пришли к согласию не считать их при равном количестве людей с каждой стороны.

— А какая разница?

— Разница в том, что так как нас меньше, она автоматически становится одной из нашей группы. Потому что белая. И, следовательно, с белыми и поедет.

Маккенна не очень понимал, почему так уперся, когда только что согласился с Беном не нажимать на Лопеса. Но что-то в нем перевернулось в тот момент, когда он взял девушку за руку, а она на него взглянула и стиснула тоненькие пальчики. Этот физический контакт и ответное рефлекторное пожатие наполнило Маккенну небывалой силой. И сейчас, высказав свой ультиматум и увидев безудержную злость, зажегшуюся в звериных глазках Пелона, он спросил себя: ну почему во имя рассудительной предусмотрительности он, благоразумный, трезво оценивающий любую ситуацию, практичный Глен Маккенна позволил выплеснуться звериной злобе бандита, способной навлечь на всех неисчислимые бедствия?

В бездонной тишине, последовавшей за столь бесцеремонным вызовом, Маккенна внезапно получил нежданную поддержку.

— Конечно, она с нами! — прорычал человечек с крысиной физиономией. — А какого черта ты ожидал? Что она поедет с вами?

Хотя, конечно, маленький старатель не знал Пелона Лопеса лично и потому не мог представить, в какую беду вляпался, он вел себя всего лишь согласно кодексу чести Западных границ.

Бен Колл не пошевелился. Канадец Дэплен тоже. Зато Глен Маккенна неуловимым движением подвинулся к Вахелю и мягко сказал Пелону:

— Так что скажешь, хефе? Ты ведь у нас предводитель.

Лысый полукровка по-гномьи взглянул на него, посмотрел с ненавистью, под которой просматривались алчность и корыстолюбие. — Маккенна это ясно видел, потому и не испугался.

— Пока ты размышляешь, что лучше сделать: убить нас здесь или подождать, пока мы приедем в Сно-та-эй, — сказал он, — подумай также о том золоте, которое блестит на поверхности в жарких лучах солнца, и о том, которое лежит на глубине нескольких дюймов под землей. Только получше думай.

Пелон задергался. Апачская кровь взывала к кровопролитию, но испанская оказалась чересчур жадна до золота, поэтому языческая религия его матери совершенно растворилась в отцовской алчности. Конкистадорские корни не смогли удержать тонкий слой апачской земли. Пелон Лопес запрокинул назад уродливую морщинистую голову. Сухой скучный вибрирующий смех положил конец затянувшемуся молчанию. Бандит обнял Маккенну за плечи.

— Маккенна! Омбре! Амиго! Мы же компаньоны! Разумеется, девушка останется с вами. Неужели ты не понял шутки?

Маккенна с трудом перевел дух.

— Конечно, понял, — наконец ответил он, — конечно. Спасибо за развлечение.

— А, ерунда, — махнул рукой великодушный хозяин. — А теперь давайте все-таки обсудим положение. Амигос, мучачос, омбрес, мухерес! Мы едем в Сно-та-эй, чтобы забрать оттуда все золото, что свалено в Руднике Погибшего Эдамса. Давайте-ка сядем вместе, и вы поведаете своему бедному хефе, как ему вести себя в пути, который перед нами лежит…

Маккенна снова подошел к девушке и взял ее за руку. Они не сказали друг другу ни слова, но это было не обязательно. Рукопожатие объяснило все.

ДЫМОК ОТ КОЛЬТА

Главной проблемой, которую следовало решить незамедлительно, были, разумеется, солдаты. «Нежданный Привал» — тайный апачский оазис в пустыне Спаленного Рога был очаровательным, но опасным местом. Извилистая трехмильная тропа, спускавшаяся отсюда к Яки-Спринг, была единственным входом, но также и единственным выходом с прелестного горного лужка, где индейцы иногда отдыхали и кормили лошадей. Именно поэтому, объяснил Пелон, апачи нечасто пользовались тупичком. Если бы о тайне оазиса прознал враг, лужок бы превратился в западню. Пелон пользовался этим уголком лишь в тех случаях, когда не опасался погони и если по соседству не ошивались белые. Внезапное появление негритянской кавалерии, шедшей по следам возвращавшихся из Джила-Сити, создало исключительную опасность для небольшого отряда.

— Друзья, — сказал Пелон, воздевая руки к небу, — мы должны что-то предпринять по поводу этих проклятых черных солдат, засевших у выхода. Когда наступит утро, они станут рыскать по округе, разыскивая Беша и остальных. И скоренько на нас наткнутся. Не забывайте, что ими руководит очень белый офицер, на поводке у него сидит разведчик-помесь трех четвертей апача с четвертью белого. Некоторым из нас известен этот молодчик — даже чересчур хорошо. Зовут его юный Микки Тиббс. Отцом его был тоже Микки Тиббс — наполовину белый, наполовину апач — жуткая сволота. А матерью — чистокровная мескалерская скво. Ее разыскивали за убийство двух мужчин, которых она придушила одеялами, чтобы завладеть старым мулом и куском бекона. Вот была Хеш-ке так Хеш-ке, ничего не скажешь, и этот юнец Микки весь в нее — подлее не придумаешь. Хуже необъезженного мустанга. Совсем мальчишка, но такая зараза, что не приведи Господи! Когда встанет солнце, он обязательно отыщет тропу сюда. А возможно, он ее и так знает: влил в какого-нибудь мескалерского родственника пинту тулапай и все выведал.

Пелон вздохнул и покачал головой.

— Спросите Беша, — обратился он к остальным. — Пусть подтвердит то, что я вам сказал: солдаты нас здесь заперли. Пешком мы еще могли бы уйти, но до Сно-та-эй на ногах не добраться. Такие дела.

— Не хочешь ли ты сказать, — спросил Санчес, — что мы должны либо пробиваться с боем, либо пробираться по скалам?

— А еще, — ответил Пелон, — мы можем поутру с легким сердцем сдаться. Хотя оно, наверно, сильно потяжелеет, если солдатам придет в голову отправить нас в форт и повязать всем пеньковые галстуки.

Маккенна, наблюдавший за вожаком бандитов, не увидел в его глазах ни малейшего намека на юмор. И все же что-то подсказало старателю, что где-то в глубине души у жестокого сонорского бандита теплится искорка человечности, обычно отсутствующая у закоренелых преступников.

— Нет, ты предлагаешь либо сражаться, либо спасаться, — упрямо повторил Санчес, не испытывая, видимо, ни малейшей потребности шутить. — У тебя не хватит духу это отрицать.

Пелон дернул плечом и обратился к остальным:

— Извините его: солдат федеральной армии, что тут поделаешь… Они ведь дерутся, когда их сто против десяти.

— Что ты предлагаешь, хефе? — спросил Маккенна. — Уж не хочешь ли ты предложить белым сразиться с засевшими внизу солдатами? Может, все-таки есть другая возможность уйти?

— Есть, — быстро ответил Пелон. — Хотите скажу, какая? Хотя неважно, хотите вы или нет. Все равно услышите.

Он замолчал, изучая всю компанию. Маккенне показалось, что Пелон с большим интересом наблюдает за своими людьми, чем за белыми, и понял, — что бы не предложил полукровка, операция будет отчаянно рискованной: вполне возможно, он предложит открыто, нагло выйти из укрытия. Рыжебородый старатель напрягся.

— Мы должны, — сказал Пелон, — отвеять мякину от зерна.

— Что это значит? — резко спросил Санчес.

— Нас все еще слишком много. Недостаточно отбросить лишь Лагуну и Манки. Должно стать на несколько человек меньше. Только так мы сможем уйти.

— Ты хочешь сказать, — протянул Беш, — что надо убить кого-то еще?

— Ничего подобного. Я не употреблял таких слов.

— Сами слова, конечно же, ничего не значат, — покивал Беш. — Важна мысль. Я правильно понял?

— А мысль, — откликнулся Пелон, — очень проста: кто-то из нас поедет к Сно-та-эй, а кто-то нет.

— Мы уже слышали нечто подобное, когда за твоей спиной с томагавком в руке стоял мой приятель Хачита.

— Нет-нет, — быстро проговорил Пелон, оглядываясь. — Вы не поняли идеи. Я имел в виду, что мы должны по-хорошему договориться о том, кто поедет к каньону, а кто нет.

— Как это «по-хорошему»? — промычал Санчес.

— Очень просто, — сказал Пелон, — я сам выберу несчастливцев.

— Ты? — бросил Вахель по-английски, хотя знал испанский ничуть не хуже мексиканцев. — Я ни в жизнь не позволю тебе отбирать скальпы для негритянских штыков.

Он ткнул большим пальцем через плечо.

— Мы сами все решим, понятно?

И снова Пелон пожал плечами.

— К счастью, малыш, — сказал он, — тут мы спорить не будем. Потому что я считаю, что именно в моей команде слишком много лишних ртов.

Услышав это, Беш и Санчес поднялись на ноги, а потом, не наклоняясь вперед, встал гигант Хачита. Апачи не произнесли ни слова, предоставив выразить всеобщее изумление дезертиру мексиканской армии, сержанту Венустиано Санчесу.

Мексиканцу оказалось непросто начать свою речь. Ведь всего несколько минут назад Пелон раздробил Манки голову, а Хачита собирался раскроить вожаку череп. В полутьме «Нежданного Привала» скрывалась смерть. Санчес безрадостно кивнул головой.

— И кого ты решил убрать? — спросил он.

Несколько мгновений Пелон наблюдал за ним, а затем разразился успокоительным гоготом. Когда он несколько поутих, по-дружески обнял своего мексиканского приятеля и пылко проговорил:

— Венустиано, старый мой друг, да неужто ты решил, что для подобной пакости я выберу тебя? Тебя, побывавшего со мной в дюжине переделок? Тебя, которого я считаю своим братом? Бог свидетель, не понимаю, как ты можешь здесь стоять, если так во мне сомневаешься?

Лицо Санчеса стало еще серее. Голос его задрожал.

— Значит, все-таки меня, — прошептал он.

— Ну, разумеется! — весело воскликнул Пелон. — Разве я могу поступить иначе, старина?

Позволив своему мексиканскому приятелю покачаться несколько секунд, Лопес внезапно его обнял.

Но и тогда Санчес не понял, плакать ему или смеяться. Однако когда бандит отпустил его и отступил на несколько шагов назад, все увидели так называемую «улыбку» — неровно вырезанную ножом гримасу.

— В любом случае, дорогой товарищ, — принялся развивать свою мысль Пелон, — расставание будет недолгим. Оно будет даже безболезненным. Ты ведь, Венустиано, профессиональный солдат. И знаешь, каково повиноваться приказу, который не в силах уразуметь. Так?

— Всегда так, — подавился страхом Санчес. — Чего ты от меня хочешь, хефе?

Пелон махнул своей медвежьей лапой в сторону сгрудившихся у костра людей.

— Эй, там, сбейтесь поплотнее и внимайте, — обратился он ко всем сразу. — Все должны понять меня с первого раза, чтобы потом не переспрашивать. Такие сокровища, как золото каньона Дель Оро, в руки просто так не даются. В той задумке, которую мы приготовили для черных солдатиков, есть смертельная доля риска.

— То есть, это значит, — тихо сказал Бен Колл, — что кого-то из нас могут подстрелить?

— Бенито, ты меня удивляешь. Чтобы ты задавал подобные вопросы…

— Извини, — усмехнулся Бен. — Я вовсе не хотел опережать твою мысль.

— То, что ты постоянно кого-то опережаешь и делает тебя таким привлекательным, Бенито, — сказал Пелон, правда, уже без задушевности, отличавшей его предыдущую болтовню. — Но все же, будь добр, послушай меня. Пойми, там, в Сно-та-эй, золота очень много. Оно стоит того, чтобы за него рискнуть.

— Согласен, — кивнул Бен Колл и замолчал.

— Маккенна, — обратился к шотландцу Пелон, — ты со мной? Неужели тебе не хочется отыскать сокровища Погибшего Эдамса?

— Пелон, — ответил бородатый старатель, — жажды золота у меня сильно поубавилось, зато прибавилось желания жить. Понятно, что я с тобой.

— Ловко сказано, — отозвался вожак бандитов. — Я буду наблюдать за тобой так же внимательно, как и за Бенито, — пообещал он, — правда, по другой причине.

— Ради Бога, — рявкнул Вахель, — хватит трепать своим симпатичным испанским языком! Если у тебя есть план, как выбраться из этого чертова соснового кармана и пробраться мимо кавалерии так, чтобы нас всех к дьяволу не перестреляли, давай выкладывай!

— Нетерпение может дорого стоить, — пожурил его Пелон. — Не выставляй себя «обезьяной», Вахель.

Маккенна переглянулся с Беном Коллом. Оба почувствовали нажим, с которым Пелон произнес слово «обезьяна». И поняли намек.

А вот Вахель не понял.

— Пошел к черту! — крикнул он, вызывающе исказив свою крысиную мордашку.

С красноречивой латинской покорностью Пелон повел широченными плечами.

— Депуе де устед, — пробормотал он спокойно, — после тебя.

Грациозно поведя левой рукой, он правой крепче сжал побитую ореховую ручку большого кольта. Пелон выстрелил в Вахеля из-под серапе с расстояния не больше восьми футов, не шевелясь и не меняя выражения лица.

Не выпуская из рук чашку с кофе, маленький старатель медленно завалился назад. Маккенна инстинктивно наклонился, чтобы установить размер входного отверстия и серьезность раны, но Пелон помахал дымящимся кольтом и спокойно сказал:

— Не стоит беспокоиться, мой друг: наш приятель отправился в те края, куда с такой настойчивостью посылал меня.

СОНОРСКАЯ НЕСГОВОРЧИВОСТЬ

Пелон оказался прав: Вахель был мертв. В тишине, последовавшей за выстрелом, Бен Колл медленно поднялся на ноги. Он не выпускал из рук винчестера с того времени, как оказался в лагере бандитов. Теперь взведенное ружье висело в темной от загара руке, на указательном пальце.

— Амиго, — тихо сказал он, обращаясь к Пелону, — пришло время.

И все. Было непонятно, о каком именно времени он говорит. Но предводителю бандитов, видимо, все стало ясно.

— Бенито, — произнес он, — ты шутишь?..

— Ни в коем случае, можешь поверить.

— Хорошо. — Кольт все еще висел в опустившейся руке Пелона. — Верю.

Колл очень осторожно и очень медленно кивнул.

— Я ухожу, — сказал он. — Потому что запас доверия иссяк. Под этим серапе и для меня может отыскаться пуля. Ждать ее мне не хочется.

Казалось, Пелон глубоко оскорблен.

— Но что я мог поделать, Бенито? — пожаловался он. — Ведь мне выпало всеми руководить!..

— Но не мной, — откликнулся Колл. — Я ухожу.

Пелон изучал обстановку. С такого расстояния Колл мог вдребезги разворотить ему живот. Маккенна не был вооружен. А Дэплен был. Пелон спиной чувствовал, что за ней стоят двое апачей, держа наготове нож и томагавк. Но для кого они заготовлены? Вот вопрос. Пелон мог лишь надеяться, что индейцы на его стороне. Так по крайней мере его заверил воин чирикауа. А апачи обычно держат слово. Правда, только чистокровки. Но в подобной дерьмовой ситуации ни на кого нельзя было полагаться. Ведь Колл пользовался у индейцев особым доверием. И Пелон знал, что Беш уважительно относится к Маккенне. А тут еще этот идиотизм на ранчо Стэнтонов… Да, убийства не принесли ему популярности; молодой апач пришел в ярость. Пелон колебался, ибо не знал, что делать: похоже он оказался в тупике.

— Что ж, Бенито, — сказал он, пожав плечами. — Иди. Ты пришел по собственной воле. По собственной воле и уйдешь.

Бен Колл тряхнул головой и ласково улыбнулся.

— Нет, — сказал он, — я уйду не совсем так, как пришел. Со мной двинутся белая девушка и Маккенна. Дэплен может оставаться или уходить с нами, это уж как ему заблагорассудится. Я за него не решаю.

— Бенито, — произнес бандит грустно, — ты предаешь нашу дружбу. Кто такой Вахель? Оборванец, крыса — больше ничего. Дворняжка, кусавшая руку, которая ее кормила. Не мужчина.

— Ты убил его просто так. И заметь, у себя в гостях. Следующим станет Дэплен. Я — третьим. Тебе доверять нельзя. Маккенне ничего не грозит, потому что ему одному известен путь до Сно-та-эй. Девушка тоже в безопасности, потому что если с ней что-нибудь случится, Маккенна взбунтуется. Бен Колл в порядке, потому что направил винчестер Пелону в брюхо. Ты подколол Вахеля, теперь «подкалывайся» сам. Я тебе не «обезьяна».

— Это мне известно. Бенито, убери оружие. Давай поговорим.

— А мы что делаем?

— Нет, вначале убери ружье.

— Конечно, уберу, — сказал Колл, — только когда окажусь в лагере кавалеристов.

— И ты думаешь, я позволю тебе уйти?

— А что тебе остается?

— И отпущу Маккенну и девчонку?

— А почему нет?

Пелон оглядел людей у костра. Он пока не пустил в игру припрятанную карту, но знал, что она терпеливо дожидается своей минуты. Беш и Хачита стояли абсолютно неподвижно. Когда Пелон осматривался, они не подали ему никакого знака, не кивнули, не покачали головами. Но Пелон думал не о них, а о женщинах: старой Маль-и-пай и Салли. Обе скво сидели по-турецки на камнях, заменявших стулья, в полутьме, несколько дальше от костра, чем все остальные. Обе спасались от надвигающейся ночной прохлады, кутаясь в одеяла. Когда Пелон взглянул на них, обе едва заметно кивнули. Лопес, улыбаясь, повернулся к Коллу. Сердце Маккенны упало.

— Спрашиваешь, почему? — бросил полукровка. — Я объясню: припас, видишь ли, парочку соображений на этот счет. Мухерес, покажите…

Услышав приказ, женщины слегка повели плечами, и одеяла полетели на землю. Из-под них показались дула двух старых винчестеров (модель ‘73), которые все это время, оказывается, были направлены на белых. И теперь стальные немигающие глаза побитых, но отлично смазанных ружей, не моргая, смотрели прямо на Бена Колла. Высокий белый мужчина замер с поднятым ружьем. Даже улыбка его застыла.

Пелон, как бы извиняясь, пожал плечами.

— Ничего не могу сказать об этих двух апачах, — он показал левой рукой на Хачиту и Беша, — зато многое знаю о других. — Он показал пальцем на Салли и Маль-и-пай. — Одна из них — моя сестра, другая — мать, и они по первому знаку убьют тебя, что так же верно, как и то, что мы сейчас друг другу улыбаемся.

Колл посмотрел на апачских женщин.

— Йа ло крео. — Он кивнул и улыбка его угасла. — Верю.

— Можешь поверить и другому, — сказал Пелон. — У меня на самом деле есть веская причина разделить наши силы, чтобы всем проскочить мимо черномазых солдат. А уж выйдет что-нибудь или нет — одному Богу известно. Но если мой план сработает, тогда кровопролития не будет и мы обведем кавалеристов вокруг пальца. Это ненаказуемо, а?

— Нет, — ответил Колл. — По крайней мере если каждый из нас проживет благодаря этому несколько лишних месяцев. Но за Вахеля, Пелон, можно поплатиться головой. То, что ты с ним сделал, называется убийством.

— Да знаю, знаю, — успокаивающе махнул рукой полукровка. — Но согласись: от Вахеля были одни неприятности. Как и от Манки. Если я застрелил своего человека, то почему бы мне было не сделать то же самое с твоим? Вожак я, в конце концов, или нет?

Колл взглянул на Маккенну и кивнул, шотландец принял это за сигнал и отвернулся. Сердце его снова ухнуло вниз. Но он был готов драться. Если Колл подготовился к стрельбе, он, Маккенна, не мог встать на его пути. Когда начнется перестрелка, шотландцу не остается ничего другого, как присоединиться к нему, и попытаться вместе вырваться из бандитского лагеря. Но как оказалось, он не правильно понял знак, который ему подал Колл.

— Пелон, — уступил Бен, — возможно, по-апачски ты и прав. Но дай мне по крайней мере переговорить с моими людьми и узнать их намерения.

Вожак шайки на мгновение нахмурился.

— Можешь посоветоваться с Маккенной, — сдался он. — Он у вас главный.

Маккенна, который за последние десять минут чувствовал себя кем угодно, только не главным, сильно покраснел. При нем зверски угрохали двоих, а он не вмешался, даже слова не сказал… даже не выразил недовольства… Только тупо стоял и смотрел на происходящее, неуклюже стараясь взять девушку под свою несуществующую защиту — и все. И теперь, зная, что она вместе с остальными наблюдает за ним, запоздало кивнул и сказал Пелону:

— Спасибо, но у нас главный Колл.

Морщина на лбу Пелона стала резче.

— Что такое, Маккенна? — спросил он. — Я ведь сказал, что в белой партии главный ты… Бенито твой второй номер, как у меня Санчес. Только так и не иначе, разве не ясно?

— Конечно, конечно, — тихо произнес Бен Колл. — С чего бы мне с ним говорить, если не он у нас главный?

— Хорошо, — нетерпеливо дернул головой Пелон. — Можете совещаться. Но недолго. Помните: мои скво держат вас на прицеле.

— Это да, — улыбнулся Колл. — Но и ты не забудь: мой винчестер направлен в твое брюхо. Да и за твоими женщинами я присмотрю. Квиты?

— Да, черт побери! — рявкнул бандит. — Совещайтесь!

Колл, не опуская ружья, сделал несколько шагов назад, отойдя к тому месту, где стояли Маккенна с девушкой.

— Что ты думаешь? — спросил он тихо. — Судя по всему, мексиканцы не очень рады нашему появлению и собираются подставить.

Маккенна ссутулил плечи и выпятил вперед нижнюючелюсть.

— Мне неловко в этом признаваться, друг, — сказал он Коллу, — но до данного момента у меня в голове не было ни единой мысли.

Высокий, внимательный человек пристально посмотрел на шотландца. Его настороженный взгляд не осуждал и не обвинял. Обычное благорасположение не исчезло из глаз Бена. Внезапно Маккенна понял, что призвание Колла — ни во что не вмешиваться и быть посередине. Но если он и играл на две стороны, то в его последующих словах это никак не отразилось.

— Ты считаешь, что пришла пора сразиться, так, Маккенна? — спросил он.

Мысли, как дикие ослы, бесились в голове бородатого старателя; он нахмурился.

— Нет, — наконец произнес он, — сейчас не время. Даже в самом лучшем случае только одному из нас удастся уйти невредимым, по мисс Стэнтон тогда останется в руках этих дьяволов. Это не пройдет, Колл. Я так не смогу.

Словно не замечая мексиканцев, девушка двинулась вперед и встала между Маккенной и Коллом.

— Мисс Стэнтон зовут Фрэнчи, — объявила она с легкой улыбкой. — Уменьшительное от Франчели.

Колл с Маккенной переглянулись.

— Приятно, — начал Бен Колл, — что леди, обладающая таким запасом мужества, находится среди нас, мэм. Мы польщены. Трудно выразить, как мы благодарны вам за то, что вы держали ротик на замочке и не отвлекали нас по пустякам.

— Знаете, мистер Колл, я наверное, похожа на мистера Маккенну. Смелости у меня не очень много; я не могла ни о чем думать, а рот не раскрывала от страха.

— Да, мэм, — согласился Колл. — Я тоже знаю, как это бывает.

Они быстро переговорили с Маккенной. И также быстро решили, что биться сейчас не просто бесполезно, а более, чем бесполезно. Если кому-нибудь из них удастся выбраться из этой переделки живым и невредимым, это и так будет чудом. И не стоит искушать судьбу и доказывать свое бесстрашие, подставляя лоб под пули апачских скво, веса которых вполне может хватить на три аккуратных надгробия.

Конечно, никто не сомневался, что Бен Колл сможет убить обеих женщин, прежде чем бандиты снимут его, но спорить с такой математикой вовсе не хотелось.

Колл решил было блефануть: попытаться вырваться из бандитского лагеря, и присоединиться к кавалерийскому отряду. Вместе с солдатами, он мог идти по пятам Лопеса и в удобный момент попробовать освободить девушку и Маккенну. Теперь эта идея была так же бесполезна, как мертвый Вахель.

Колл решил, что они должны пойти на сделку с Пелоном, которая хотя бы немного укрепила и без того шаткий статус кво. По его — колдовскому — разумению они должны были обязательно согласиться с пелоновским планом ухода от кавалерии, даже под страхом того, что станут соучастниками преступления, караемого законами Соединенных Штатов. Но если у Глена Маккенны есть соображения по поводу того, как достойнее и безопаснее выбраться из создавшегося положения, а также покинуть «Нежданный Привал», то сейчас было самое время их обнародовать.

— Так что ты скажешь? — спросил он шотландца, и теплое озеро улыбки внезапно покрылось налетом льда. — Хочешь, я сообщу Лопесу, что мы подчиняемся?

Маккенна хотел было сказать «да». Но заметив напряженное лицо Фрэнчи Стэнтон, изменил свое решение. Стройная молодая женщина не видела Колла, но Маккенна наблюдал за ним краем глаза. В решающий момент побелевшие губы стали для него сигналом, а сила неотразимых серых глаз заставила старателя поверить в то, что на много миль вокруг он единственный мужчина, а бандиты, сидевшие с кружками кофе у потухающего костра, — никто и ничто.

Маккенна покачал головой и встал.

— Нет, — тихо сказал он Коллу. — Я сам скажу.

ОТХОД ВЕНУСТИАНО САНЧЕСА

— Надо торопиться, — предупредил Пелон. — Проклятая луна может взойти в любую минуту. Санчес далеко отошел, так что пора двигать. Что там у нас, Маккенна? Порядок? Готовы?

— Похоже на то, хефе, — кивнул бородатый старатель. — Колл, готов?

— Готов, — ответил последний, выступая вперед.

Все трое замолчали, обозревая лошадей, седла и поклажу, которую собрали в одном месте.

В недавно отбывшей группе, кроме Санчеса, находилась Люпе — захваченная пима-скво и франко-канадский бродяга Рауль Дэплен. Последнего отобрали потому, что он был неизвестен солдатам, как, впрочем, и Венустиано Санчес и, предположительно, пима. Таким образом, этим троим предстояло живенько сыграть роли беглецов из бандитского лагеря. Санчес с Дэпленом должны были ворваться прямо в кавалерийский лагерь, ведя связанную пиму. Их появление вызовет переполох, и в этот момент сторожевые посты ослабят внимание. Пелон с остальными, двинувшись по следам Санчеса и Дэплена, должны в это время проскочить мимо солдатского лагеря и, скрыться в пустыне. Обойдя слева Яки-Хиллс, все двинутся к апачскому колодцу под названием Скаллз, то есть Черепа. Толстуху-пиму оставят в лагере, а Санчес с Дэпленом должны попытаться бежать позже ночью, когда все уснут. Посты, видимо, снимут, так как охранять больше будет некого.

Самым слабым звеном в плане Пелона была, разумеется, Люпе. Но банда решила, что без риска тут не обойтись. Беда на самом деле была не так уж велика. Женщина была от рождения тупа, а замечательное обхождение полузверей — мескалерских апачей — и вовсе превратило ее в идиотку. Она не знала ни слова ни по-английски, ни по-апачски. Говоря же по-испански, моментально обнаруживала все свое скудоумие. Белый лейтенант, командующий черным кавалерийским патрулем, вряд ли сильно заинтересуется подобной добычей. Опасность могла прийти со стороны юного Микки Тиббса, который по-родственному, по-индейски мог заговорить с ней и постепенно выудить детали операции, чтобы потом соединить их в единое целое. Но времени на это у него не будет: Пелон сотоварищи должны молниеносно промчаться мимо, что сделает все усилия разведчика бессмысленными. Что касается Санчеса и Дэплена, то они были закаленными авантюристами и могли сами о себе позаботиться.

— Ну, — наконец нарушил тишину Бен Колл, — если мы хотим ехать — поехали! Ты же сам сказал — луна полна и нельзя отпускать «приманку» слишком далеко.

— Нет, подождите, — остановил всех вожак бандитов, — надо еще раз хорошенько проверить белую девчонку; убедиться, что кляп забит надежно и веревки затянуты крепко. Если она закричит или высвободит руки, мне придется ее пристрелить.

— Ага, — поддакнул Колл, — а мне — тебя, и тогда никто не узнает, чем закончится вся эта история.

Пелон ничего не ответил, а пройдя мимо выстроившихся в ряд лошадей, стал проверять узлы на руках Фрэнчи Стэнтон. Ее конь стоял между пони Беша и Салли. Пелон ехал первым, за ним — Маль-и-пай и Колл, затем Хачита. Замыкал шествие Маккенна, ведя в поводу трех сухопарых вьючных мустангов.

— Теперь все в порядке, — сказал возвращаясь Пелон. — Можно ехать.

Колл и Маккенна кивнули и подошли к своим лошадям. Вскочив в седло, последний крикнул Пелону:

— Вперед, хефе! — и предводитель бандитов, что-то гортанно прокудахтав по-апачски своему пони, вывел кавалькаду к началу тропы, сбегавшей к Яки-Спринг.

За пять минут до этого Санчес вместе с Дэпленом и придурочной пимой ехали среди черных валунов по той же самой тропе, любуясь лежащей внизу, окрашенной в белый цвет, пустыней. С обрывистого края «Нежданного Привала» Маккенна смотрел на прелестную картинку, навсегда отпечатавшуюся в его мозгу: ровную поверхность лунного моря, с извилистым руслом Яки-Спринг. Можно было рассмотреть и сероватую ложбину, пока не освещенную фонарем луны — каньон глубоко врезавшегося в скалы ручья. На таком расстоянии в ясную ночь с высоты можно было заметить огонек сигары, не то что костер. Так что солдатский лагерь лежал как на ладони. Маккенна разглядел пламя среди валунов Яки-Спринг. Как и предсказывал Пелон, черные солдаты были настороже.

Подобное открытие не способствовало поднятию боевого энтузиазма, и так уже достаточно поубавившегося после того, как Маккенна разглядел спуск в долину. При виде тропы разрушились последние надежды на мирную езду, а дорожка, словно насмехаясь над верховым искусством закаленных тяготами жизни в пустыне авантюристов, с каждой секундой предлагала все больше и больше заковыристых препятствий. Маленькие индейские лошадки зависали над пропастью, и из-за узости тропы их копыта с трудом нащупывали твердую почву. Пока была возможность не особенно задумываться над сумасшедшей ездой по краю бездны, где от всадника требовалась лишь инстинктивная сноровка, Маккенна решил поразмыслить над создавшейся ситуацией.

Еще три дня назад он был вполне доволен своей жизнью скитальца в дебрях и пустынях Аризоны: долгов и женщин не имел, обладал одной лошадью, одним седлом, одним ружьем и одним потрепанным одеялом, дружил с одним краснокожим и пригоршней закаленных белых, разводящих скот и просеивающих любимую им негостеприимную землю, ища золото; бывало, он находил блестки золотишка в гравии какого-нибудь ручейка или сухом песке высохшего овражка под красными с охряными прожилками стенами каньона. Этот песок и иногда небольшие самородки позволяли ему покупать муку, кофе, бекон, табак, бобы и патроны. Охотой Маккенна добывал бифштексы из оленины и антилопятины, и подобная пища позволяла ему находиться в отменной физической форме. В течение изнуряюще-жаркого лета и безумно холодной зимы, находясь в поле, Маккенна не испытывал нужды в постоянном пристанище и никогда не задумывался над тем, чтобы его завести. Так протекли одиннадцать лет его пребывания в Аризоне, в течение которых он считал себя счастливым человеком. Запад стал для него убежищем, в котором он спасся от прелестей культурной жизни и от отвращения к перенаселенным городам Востока, где его отец — неутомимый врач-естествоиспытатель — практиковал в течение девятнадцати лет, которые Маккенна провел под его крышей.

Теперь же этой свободе и мирному существованию грозило полное уничтожение. Маккенне приходилось отбиваться от индейцев, мексиканцев, метисов… В первую очередь от Пелона. Но сейчас хоть шансы несколько уравнялись. Бандитские силы, сокращенные до лысого вожака Санчеса, Беша и Хачиты, были, что называется, на один зуб таким закаленным людям, как Бен Колл, Рауль Дэплен и Глен Маккенна.

По крайней мере белый отряд мог претендовать на счастливое путешествие до Сно-та-эй и возвращение с набитыми карманами ничуть не меньше эгоцентричного бандита-полукровки, дезертира мексиканской армии и двух апачей, один из которых был слаб на голову, а второй, похоже, до безумия честен.

Но девушка, девушка, черт побери! Что, ради всего святого, с ней-то делать? Маккенна не знал. Зато понимал, что если им ничего не помешает и девушка его не бросит, то, видимо, это будет его последнее лето, проведенное в Моголлах и прощальная зима в иссушенных каньонах Солта. Если так ставить вопрос, то он женится на Френчи Стэнтон и позабудет об одиночестве. Но только если ставить именно так…

И еще Маккенна знал: если кто-нибудь хотя бы попытается увести у него девушку, то этому кое-кому не поздоровится: он разорвет его голыми руками.

БЛОКАДА ЯКИ-СПРИНГ

В скоплении нависающих над стоянкой солдат суровых скал на высоте шестисот ярдов Пелон приказал своему отряду остановиться и перестроиться из единой линии в плотную группу, чтобы проскочить мимо кавалерийского бивуака.

— И запомните, — прошептал он, обращаясь к Маккенне и Бену Коллу, что моя сестра будет держать белую девчонку на пушке.

Мужчины обернулись. Салли сидела бок о бок с Френчи. Дуло винчестера смотрело белой девушке прямо в бок. Последняя изо всех сил старалась держаться спокойно, да еще успокаивать норовистую лошадку, которая шустро топталась на месте. Но с руками, притороченными к луке седла, ногами, связанными у животного под брюхом, да еще и дулом ружья, болезненно тыкающимся под ребра, бедняжка едва сдерживалась, чтобы не пустить пони паническим галопом.

— Сестричка Салли, — мягко произнес Бен Колл, — ты бы лучше не била по ребрам эту девушку. А то, если ее лошадь понесет, нам всем не поздоровится.

Услышав это, Пелон грязно выругался и с разворота въехал полусестре по рту, раззявившемуся над безносой физиономией. Звук удара получился подмокшим, Маккенне не нужно было пристально всматриваться, чтобы разглядеть в свете луны струящуюся из рваного уголка рта кровь. Скво не пошевелилась и никак не отреагировала на удар. Пелон с проклятиями вернулся в голову отряда.

— Йосен бы ее побрал! — прорычал он. — Вот ведь волчица, черт возьми.

Маккенна кивнул, плотно сомкнув губы.

— Нам тоже стоит вознести хвалу Творцу в благодарность за то, что злоба ее от природы, а не от воспитания милого братца.

Пелон подъехал к старателю так близко, что их лошади могли потереться боками.

— Снова шуточки? — потемнел он от ярости.

— А ты что, хочешь начать разборку прямо сейчас? — невинно спросил шотландец.

Пелон ухмыльнулся.

— В общем-то нет. Но знаешь, Маккенна, чем больше я тебя узнаю, тем меньше доверяю. Вся петрушка из-за этих чертовски голубых глаз и невинного взгляда: вводят в заблуждение.

— Снова не повезло, — откликнулся Маккенна, — а то я считал, что обвел тебя вокруг пальца!..

— Каким это образом?

— Да каким сказано.

— Предупреждаю…

— Намек понял, — ответил белый.

— Тут есть еще один намек, который вам обоим лучше понять, — это встрял Беш. — Сбавьте тон и ищите Санчеса вон там, рядом с руслом ручья.

— Недурное предложение, — быстро согласился Пелон. — А ты его видишь?

Молодой воин чирикауа наклонился вперед, и его черные глаза заблестели.

— Да, — сказал он. — Я разглядел отражение лунного света на дулах ружей. Стоит помолиться за то, чтобы в дозоре сейчас не стоял Микки Тиббс. Зрение у него не хуже моего.

— А где стоят Санчес с Дэпленом? — спросил Пелон.

— Вон в том кустарнике чуть выше солдатского лагеря, видите, на откосе? Вскоре они должны ворваться в бивак.

Тут же отряд услышал голос Санчеса, которому вторил франко-канадский говор Дэплена, вопящих во всю глотку и будящих солдат. Затем послышался топот вырывающихся из кустарника коней, во весь опор несущихся к сторожевым кострам солдатского лагеря.

Негры-кавалеристы, испуганно таращась, стали поспешно вскакивать на ноги, сбрасывать одеяла, а дозорные орать, чтобы никто не стрелял, потому что скачущие по всей видимости друзья или во всяком случае не совсем индейцы. В то же самое время Санчес на испанском, а Дэплен на ломаном английском вторили патрулям: они-де не апачи и благодарят Господа за то, что он послал в эту безлюдную пустыню отряд американских солдат.

Вся эта кутерьма совершенно дезорганизовала лагерь. Дозорные орали: «Не стрелять!»; белый лейтенант жалобно просил своего первого сержанта сообщить, что тут происходит, трое-четверо цветных все-таки начали палить, несмотря на мольбы стоящих в карауле. Лучшую суматоху вряд ли можно было спланировать.

— Поехали! — ликующе крикнул Пелон своим товарищам. — Боже праведный! Да с подобным переполохом мы можем шататься под самым носом у этих черномазых. Ай, да Венустиано!

— Может быть и можно, — сказал Колл по-английски, — но я лучше поскачу во весь опор.

— Держись, Фрэнчи! — услышал Маккенна свой голос. И только помчавшись по склону, понял, что впервые назвал девушку по имени. Его так захватила победа над собственной холостяцкой осмотрительностью, что шотландец проскочил мимо кавалерийского лагеря и углубился в пустыню на полмили прежде, чем сообразил, что следовало бы испугаться или по крайней мере побеспокоиться о шквале ружейного огня, которым его встретили солдаты.

Банда Пелона ускользнула от кавалеристов без потерь. Это был блестящий, восхитительный, можно даже сказать, потрясающий маневр. Хотя до полной победы пока еще было далеко. Увидев, что негры совершенно одурели от леденящих душу воплей Хачиты и Беша, Санчес и Дэплен решили добавить подарочек и от себя, присовокупив свой отход к нахальному удару, нанесенному их предводителем.

Оставив Люпе — женщину-пиму — в окружении восхищенных ее смелостью негров, которые изо всех сил старались помочь бабе слезть с коня и как можно быстрее развеять ее потенциальные страхи, двое негодяев потихоньку провели своих пони к валунам и дальше, мимо сторожевых костров. Потом, не торопясь, вскочили на коней и рванули по пустыне под светом восходящей луны к тому месту, где Пелон делал разворот к северным холмам.

Никто не надеялся на подобную удачу. Раненых и убитых не было ни с одной, ни с другой стороны. Солдатам не удалось рассмотреть членов банды, кроме Санчеса и Дэплена, которые всегда могли свалить вину на взбесившихся лошадей. План Пелона Лопеса блестяще удался, принеся отряду сладкие плоды успеха, и теперь перед идущими стремительным галопом лошадьми лежала лишь выжженная безжалостная земля, — ничто больше не отделяло исстрадавшихся мучачос от несметных сокровищ каньона Погибшего Эдамса. Негры-кавалеристы сели в лужу. Юный Микки Тиббс еще позевывал, завернувшись в одеяло, а Санчес с Дэпленом уже покидали солдатский лагерь. Как бы ни был смышлен разведчик кавалеристов, ему не оставалось ничего другого, как дожидаться утра. Только тогда он мог пойти по следам банды. Потому что на пути отряда Пелона было чересчур много камней и непробиваемого, как асфальт, песочного покрытия; подобную тропу без достаточного количества света не мог расшифровать даже такой блестящий разведчик, как Микки Тиббс. Пелон не смог сдержаться и огласил пустыню лающим смехом, крикнув товарищам, чтобы попридержали лошадей и перешли на более спокойную рысь. Даже столь умеренная езда доставит их к утру в Скаллз. Там они напоят лошадей и несколько часиков отдохнут, точно зная, что в тот момент, когда они подъедут к источнику, юный Микки с солдатами только-только выедут из Яки-Спринг.

— Господи! — рявкнул Пелон, вытягиваясь и изо всех сил стукая Глена Маккенну по влажному от пота плечу. — Это даже для меня круто! Бедные негритосы! Видел, как они бегали по лагерю? Точь-в-точь — запутанные псы! Из пушек палили как ненормальные! Закатывали глаза и вращали белками, как жеребцы, старающиеся избавиться от веревки. Ай, да мы! Почему Пелону Лопесу казалось, что эти ненормальные обезьяны так страшны?!

Ни Колл, ни Маккенна не ответили. Огромная лысая голова угрожающе стала вращаться из стороны в сторону.

— Что такое?! — с ненавистью спросил Пелон. — Злобишься, Бенито, что не смог меня переиграть, так? А ты, друг мой Маккенна, не можешь признать, что я оказался умнее тебя в данной ситуации?!

— Ничего подобного, хефе, — отрицательно покачал головой шотландец, заметив бешеный отсверк в глазах бандита. — Просто мы никак не можем поверить неожиданной удаче.

— Что ж, не могу с вами не согласиться. Я уникален.

Глен Маккенна посмотрел на него и кивнул.

— Не скромничай.

— Опять шуточки, Маккенна?

— Нет, хефе. Просто «уникальный» какое-то неопределенное, дурацкое слово… Ты заслужил эпитета похлеще.

— Может у тебя что-нибудь отыщется?

— Ага. Как насчет «омерзительный до икоты»?

Предводитель шайки выпрямился в седле и гордо посмотрел на своего пленника:

— Я знаю, — сказал он высокомерно, — в один прекрасный день моя истинная сущность откроется тебе во всем своем величии.

— К сожалению, это неизбежно, — признал Маккенна.

Они ехали сквозь ночь. Чудную. Вокруг пахло так, как может пахнуть только от пустыни после невероятно жаркого дня. Солнце прокалило каждый камешек, каждую песчинку, и измученные растения сменили дневную безвкусицу своих красок на ночные ароматы. Те несколько часов темной прохлады, в течение которых отдыхали почва и воздух, земные запахи соревновались вовсю, уничтожая вонь пыли, поднятой копытами, пропахшей потом седельной кожи и резкими выхлопами лошадиной выработки. Эта смесь называлась «вином бродяг», и люди типа Маккенны и Бена Колла, наслаждались ею, вдыхая полной грудью.

Пелон и Санчес — убийца и дезертир — тоже были околдованы сменой жаркого дня на прохладную ночь. Как и худощавый Беш, и молчаливый Хачита. Даже сухопарая Салли и Маль-и-пай с лицом мумии не могли надышаться ночным воздухом. Фрэнчи Стэнтон переполнило чувство полной свободы. Восхищение природой превозмогло страх смерти, и она с удивлением призналась самой себе, что не ощущает даже усталости.

Такая уж это штука — ночной воздух пустыни, которая превращает крестьян в поэтов, мужчин — в мальчишек, а женщин — в девушек и наоборот. Даже бандитов-полукровок из Соноры превращает в философов. А рыжебородых золотоискателей и подозрительных, правда, бывших, помощников шерифа — в искусных политиков и спорщиков. Ночь наполняла тела людей до отказа живительной прохладой. Маль-и-пай отъехала от Пелона, придвинулась ближе к Маккенне и Френчи и, смотря прямо в голубые глаза старателя, выложила ему родословную Эль Хефе вместе с рассказом про настоящего отца Салли — не белого, а воина, дяди Начеза, а также историю печального недоразумения, следствием которого стала утрата носа молодой скво. Маккенна не удивился, услышав, что Салли, как и ее милый братец, «хорошая девочка». На самом деле она вела себя вполне лояльно по отношению к мужу, можно даже сказать, была верна ему, просто как-то раз решила показать мужчине, притязавшему на ее благосклонность, что его чары никак на нее не действуют. Ни в каком виде. Как на грех, во время демонстрации случился поблизости муж. Не поняв, что Салли на самом деле отбивается от мужика, он отказался слушать объяснения жены и, сказав посетителю, что вовсе не желает лишать его законного мужества, а просто хочет показать, что он упустил, вытащил нож и поставил подруге клеймо позора.

— Такие вот поспешности и превращают жизнь в скопление несуразностей, — сказала старуха. — Если бы мужчины сначала слушали, а уж потом хватались за ножи и ружья, в мире было бы намного меньше слез.

Маккенна, собираясь спросить, нет ли у Пелона и Салли еще каких-нибудь полубратцев или полусестриц, был поражен, увидев, что буквально за его спиной скачет огнеглазая героиня только что рассказанной истории. Разумеется, она слышала каждое слово матери и теперь пожирала Маккенну глазами. Шотландец почувствовал, как они раскаленными угольями со звериным упорством впиваются ему в душу. Так как старатель не очень понимал значение этого взгляда, то он испугался. Но когда сухопарая скво мельком взглянула на Фрэнчи, Маккенне стал ясен смысл недоброго полыхания индейских зрачков. В нем читался не только звериный голод по белому мужчине, но и ненависть к белой девушке. И Маккенна понял, что, начиная с этой ночи, он ни на секунду не оставит Фрэнчи наедине с апачской скво. Отдельную проблему представляло то, каким образом он будет избавляться от притязаний Салли на него самого. Так как до сих пор Маккенна не занимался сердечными делами, поэтому не знал, можно ли назвать чувством то, что испытывает к нему Салли. Ее хищная, стремительная манера двигаться говорила о том, что эту женщину следует опасаться, а чтобы получить желаемое, она, не задумываясь, убьет белую девушку. Эти мысли никак не вязались с удивительной ночью, которая, казалось, очаровала всех участников похода и сплотила разноцветную массу искателей приключений в единое целое. Но Маккенна знал, что, как говорится, апачский повод привяжется к любой лошади.

Наконец, шотландец оторвался от преследовавших его пылающих угольев и поскакал рядом с Беном Коллом, Пелоном и Венустиано Санчесом. Салли отстала и примкнула к остальным — Бешу и Хачите — апачам. Оставшись с белой девушкой наедине, Маль-и-пай, снявшая с Фрэнчи по приказу Пелона все путы, недовольно пробормотала:

— Жаль, мучача, что ты не говоришь по-испански; я бы могла тебе такое порассказать об этой плосконосой сучке… Ты мне нравишься. Такая же жилистая и тощая, как я, правда, немного посимпатичнее. Лично я никогда не отличалась особой красотой. Может, из-за этого ты мне и нравишься. А, может, из-за того поразительного факта, что Маккенна по-настоящему тебя любит? Неважно, почему… Просто мне бы хотелось, чтобы ты — маленькая симпатичная дурочка — меня понимала. Их! Хотя что мне за дело? Ты вполне могла бы плюнуть мне в лицо, если бы узнала, кто я на самом деле такая. В конце концов, ты — белая, а я — коричнево-красная, как плеть из воловьей кожи, которую передержали на солнце. А, черт с тобой! Надеюсь, Салли вырежет тебе яичники живьем!..

Непонятно от чего разъярившись, Маль-и-пай закончила речь подзаборным апачским ругательством, но Фрэнчи улыбнулась в ответ, наклонилась и ласково потрепала старуху по костистой лапе. Маль-и-пай зашипела, как змея, и отдернула руку с такой поспешностью, словно боялась обжечься. Но в лунном свете Фрэнчи заметила, как слезятся глаза старой матери Пелона Лопеса и, вновь улыбнувшись, ответила тихим, но страстным голосом:

— Я верю в то, что ты не сможешь причинить мне боль. Не знаю, о чем именно ты говоришь, но почему-то не боюсь.

На мгновение она нахмурилась, раздумывая, каким образом лучше всего донести до старухи то, о чем она думает и что чувствует. Наконец, ее серые глаза радостно вспыхнули. Вытянув руку, девушка дотронулась до груди старухи прямо над сердцем. Затем ткнула и себя в то же место, произнеся всего одно лишь слово:

— Друзья.

Где бы, на каком бы языке оно не произносилось, его невозможно спутать ни с каким другим. Старуха изумленно воззрилась на девушку. Глаза их встретились, обменялись сообщениями, разошлись…

— Не знаю я, — пробормотала старая скво по-испански. — Не знаю…

«НЕ НРАВЯТСЯ МНЕ ЭТИ СКАЛЛЗ»

— Осталось всего ничего, — сказал Пелон. — Эй! Вы только понюхайте этот утренний ветерок! Что за ночка была. — Он экспансивно помахал рукой, приветствуя Маккенну выразительной улыбкой. — Признайся, старый, старый друг, что я прав. Ведь тебе, как и мне, безумно хочется добраться до сокровищ, и оторваться от этих придурочных черномазых солдат. Ох, уж мне этот юный Микки Тиббс! Их! Он и в подметки не годится своему отцу — тот был старик, что надо. Я-то думал… Но — увы! У такого хитрющего и смекалистого мужика, как Старый Микки, не могло родиться его полное подобие.

Он замолчал, вздохнув полной грудью, и причмокнул губами, смакуя свежий воздух пустыни, как хорошее вино.

— Понимаешь, амиго, так всегда… Двух одинаковых вещей не бывает. И если старик Микки был крутым сукиным сыном, то — ха-ха-ха! — его отпрыск — всего половина крутого сукина сына. Да, именно половинка или серединка на половинку. Что скажешь об этой шутке, Маккенна? Хороша?

— Не больше той, которую отмочила твоя мать о твоей сестре, — тут же отреагировал белый. — Но признаю, что ты унаследовал от своей старухи ровно половину ее таланта рассказчика. Почему ты мне раньше не говорил, что она твоя мать? Разве это тайна?

— И да, и нет, амиго. Знаешь, если узнают, что она мать Пелона Лопеса, то ей не станет легче жить. — В его ответе внезапно промелькнула все та же искорка сострадания, отсвет обыкновенной человеческой привязанности, которая, как показалось Маккенне, горела и раньше. — Я рассказал о Салли, разве нет? По крайней мере ты должен признать, что я был с тобой наполовину честен. Кроме того, какое это имеет значение?

Для ответа Маккенна тщательно подбирал слова.

— Имеет значение, хефе, — наконец сказал шотландец. — Только то, что я о тебе думал. Я видел, как сегодня ночью ты убил двоих и дважды нападал на меня, как безумный, без всякой причины, к тому же просто так ударил Салли. И все же я не считаю тебя похожим на Манки, ты не совсем еще одичал.

— А каким?

— Плохим, конечно, человеком, которому не выпадало случая стать хорошим. Тебе поздно меняться, но семена гордости, которые посеял твой испанский отец, еще могут дать всходы. Несмотря ни на что. Ты разбираешься в испанской религии, а, Пелон?

— Ха! Еще бы! Все падре — лживые собаки. Они спят с монашками, крутят мозги детишкам, отбирают деньги у бедняков и отсылают их папе в Рим, — в общем все это так дурно пахнет, что честному разбойнику стало бы дурно. Нет уж, спасибо, лучше спокойно убивать и грабить!..

— Видимо, — сказал Маккенна, — ты в душе — революционер; подобные мысли высказывал небезызвестный тебе Бенито Хуарес.

— Я всегда так говорил, — уперся Пелон. — У этого Бенито мозги работали, что надо! Он был настоящим воином. А тебе известно, что в нем текла индейская кровь?

— Он был чистокровным индейцем, — ответил Маккенна. — Особенно во всем, что касалось церкви. Но ты, Пелон, меня не так понял. Я не собирался узнавать, как ты относишься к религии в целом. Хотел лишь спросить, знакомо ли тебе учение некоего Христа?

— Христа?

— Ну, да.

— То есть, Хесуса, сына Марии?

— А что, есть и другие?

— А ты католик, Маккенна?

— Нет.

— Тогда зачем спрашиваешь?

— Пелон, ты можешь ответить на простейший вопрос?

— Конечно. Ты что меня дураком считаешь?

— Ни в коем случае. Давай вернемся к нашей теме. Тебе известно, что Иисус учил, что плохому человеку никогда не поздно стать хорошим?

Пелон запрокинул огромную голову и захохотал.

— Ох, уж этот мне Хесус! — сказал он. — Хотелось бы мне, чтобы он проехал несколько сотен миль в моем седле. И тогда бы вспомнил, что говорил Бенито Хуарес: доброго изображать легко.

Маккенна кивнул. Он все больше и больше удивлялся, открывая в жестоком бандите укромные уголки и трещины, в которых прятался незаурядный ум, и эти открытия внушали уверенность, что в конце концов ему удастся использовать лучшую сторону натуры Пелона, если, конечно, он сможет засечь точное ее местоположение.

— Хефе, — сказал он, — неужели в мире нет ничего, что бы ты любил? О чем бы жалел?

— Еще бы! — бандит грохнул шотландца по плечу. — Люблю виски, мягкую постель и толстых молодух. — Ты что, Маккенна? Да я жалею о тыще миллионов утерянных возможностей!

— Нет, Пелон. Я не о том. Неужели нет человека или идеи, из-за которой тебе бы стало тошно на этом свете, захотелось бы выть от тоски, измучаться, но попытаться все переделать?

— А каким это образом, компадре, я могу что-то там переделать? Я обхитрил белого лейтенанта и тридцать его черномазых рейнджеров, вместе с молодой скотинкой — апачской ищейкой и теперь свободно еду в великолепный рассвет, к источнику с хорошей водой, туда, где можно отдохнуть и выпить горячего кофе, причем еду в компании отличных мужчин и даже женщин, которые возьмут на себя заботу обо всей «домашней» работе. Пойми, друг мой, ведь именно ты абсолютно ничего не понимаешь в этой прекрасной жизни. Если бы, кроме всего перечисленного, мне светило еще что-нибудь, я бы просто свихнулся. А ведь, Господи прости, мы ни слова не сказали о золоте, которое ждет нас в каньоне Дель Оро! Маккенна, ты просто старая баба! Вам бы с Хесусом не помешало поучиться жизни у меня. Ведь именно вы, а не Пелон Лопес, талдычите о том, что жизнь — дерьмо!

Глен Маккенна, набычившись, покачал головой.

— Когда-нибудь, Пелон, — сказал он, — я отыщу твою «ахиллесову пяту». Я знаю, что она есть. И верю — с первого дня, как мы встретились, что смогу ее найти. Мы, шотландцы, народ упрямый!..

— Как и мы — сонорцы, — отозвался Пелон. — Больше всего мне хочется, чтобы ты поскорее заткнулся: и так наболтал черт знает чего.

— Как угодно, — покорно произнес Маккенна. — Но остался вопрос, который мне необходимо тебе задать, хефе: по делу. Можно?

— Ну, конечно. Для дела время всегда отыщется. Я, насколько тебе известно, — деловой человек.

— Ладно, ладно. В общем это относительно твоей сестры. Понимаешь, о чем я. Не хотелось быть бестактным…

— Разумеется, понимаю. Какого черта? Думаешь, я слепой? Говорил же я тебе, что ты запал ей в душу. Говорил? А говорил, что придется-таки ее взять? Говорил? Так в чем, черт побери, дело? Ты что — девственник?

— Я не об этом, — сказал Маккенна. — Ты видел, как она смотрит на белую девушку? Я боюсь за жизнь Фрэнчи.

— И я ничуть не меньше.

— Тогда сделай что-нибудь, Пелон, — попросил бородач, дивясь столь пылкому признанию. — Ты же не можешь позволить ей убить девушку. Прикажи Салли по крайней мере держаться от Фрэнчи подальше. Хотя бы это…

Пелон беспомощно пожал плечищами.

— Тут, омбре, — сказал он, — я тебе ничем помочь не могу. Мне бы самому не хотелось, чтобы белой малютке перерезали глотку. Но защитить ее я не в силах. Тут твое дело. Ты единственный человек на свете, который может удержать Салли в стороне от девчонки.

— Че-чего? — заикаясь, переспросил Маккенна. — Я? Каким образом?

Пелон развернул свой огромный череп и уставился на шотландца.

— Последний раз, — сказал бандит, — предупреждаю тебя, Маккенна: не смей издеваться.

— Боже мой! Да не издеваюсь я!

— Нет, издеваешься.

— Нет же, нет, клянусь! Скажи, как и что сделать и я сделаю!

— М-да, — покачал головой Пелон, — конечно, трудно поверить в то, чтобы человек, доживя до твоих лет, не знал, как это делается, но, черт побери! — возможно всякое. Ладно, слушай. Сначала как-нибудь отведи ее в сторонку, ну, не знаю, отыщи укромный уголок где-нибудь на стоянке. Даже такая стервоза, как Салли, чувствует себя лучше без посторонних глаз. В общем, отведи подальше. Ты ведь знаешь женщин: все они в душе шлюхи, но каждая шлюха любит заниматься делом при закрытых дверях, если таковые присутствуют. Так значит, первым делом убираешь ее с чужих глаз, ну а потом залезаешь рукой…

— Прекрати! — крикнул Маккенна, покраснев как рак. — Боже ты мой, да ведь это совсем не то, что я имел ввиду, дурень ты чертов! Об этом знает каждый мужчина!

— Но ты ведь меня спросил, черт разбери! — разозлился бандит.

— Да нет же, нет! Я спрашивал, как удержать Салли подальше от…

Тут он запоздало осекся, и Пелон издал излюбленное хихиканье и вой койота.

— Ну, амиго! — завопил он. — Вот в чем соль, теперь-то понял. Я знал, что рано или поздно до тебя дойдет. Соображаешь, почему я не могу тебе помочь? Конечно. Ни одному человеку, в жилах которого течет испанская кровь, и в сердце которого бурлит испанская честь, не придет в голову соблазнять собственную сестру. Особенно такую сестру! Так что, дружище, тут дело за тобой.

Маккенна беспомощно кивнул.

— Далеко еще до колодца? — спросил он устало.

— Через вон тот холм и дальше за нагромождение скал, — ответил Пелон, указывая на крутой откос из песчаника впереди и направо. — Наверное, минут через десять наши лошадки уткнут свои носики в воду.

Маккенна посмотрел назад через плечо и отметил, что Салли все еще едет вместе с Бешем и Хачитой. Скво, не мигая, смотрела в его сторону. Взглянув на Маль-и-пай, которая скакала рядом с Фрэнчи Стэнтон, шотландец увидел, что девушка клюет носом, попросту говоря, спит в седле. Старуха, поймав его взгляд, кивнула и махнула рукой, как бы говоря: «Здесь все нормально, я за ней приглядываю». Маккенна немного успокоился. И все же, взбираясь по крутому склону, ведущему к колодцу, Глен почувствовал нарастающий страх, в нем заговорил древний кельтский ужас: где-то затаилась опасность.

Что-то где-то не состыковывалось. И дело было не в саллиной страсти. И не в убийственных Пелонских выходках. И не в ребяческой доверчивости Фрэнчи Стэнтон.

Какая-то мерзость творилась с местом и временем, что-то странное и таинственное повисло в воздухе над всадниками.

БОЙНЯ

Грянул залп. Кавалеристы били почти в упор и члены бандитского отряда нюхали запах пороховой гари и ощущали во рту привкус жирного дыма. В Скаллз не было перестрелки. Наоборот, в рапортах отмечалось, что бандиты даже не отстреливались. Пелон сразу сообразил, что в битве его отряд будет разгромлен наголову, и даже не стал вынимать из чехла винчестер и стрелять из огромного кольта из-под сонорского серапе. Единственной раздававшейся командой был полубезумный крик «ретирада!» в то самое время, как бандит на всем скаку разворачивал коня. Его товарищи, кто мог, конечно, поспешили за ним. Очутившись в западне, в которую апачи обычно заманивали кавалеристов, и в которую сейчас кавалеристы заманили апачей, каждый стал думать сам за себя. Оставшиеся в живых после первого залпа кинулись врассыпную. Как кролики: белые, красные и коричневые. Спасались все. Опять же — кто мог.

К несчастью, Маккенна с Беном Коллом ехали завернувшись в одеяла, чтобы защититься от ночного холода пустыни. Одеяла были индейскими и белые закутались до бровей, закрыв лица как это обычно делали мескалерские и мимбренские апачи. И Фрэнчи Стэнтон накинула одеяло, которое дала ей Маль-и-пай, американское армейское одеяло, и, подражая индианке, завернулась им с головой, на апачский манер, но в неверном утреннем свете, подогреваемые клокочущей в жилах африканской, доставшейся от диких предков кровью, негритянским кавалеристам было в высшей степени наплевать, сотканы эти одеяла в деревушке хопи или зуни или содраны с убитого в Белых Горах соплеменника. Они просто били из карабинов по приближающимся индейским пони и по укутанным до глаз фигурам в одеялах или сомбреро. Они знали, что среди этих людей есть женщины. Но поскольку в любом официальном рапорте упоминалось обычно об уничтожении индейцев вообще, женщина оказывалась ничуть не хуже мужчины, а попадись под горячую руку ребятенок — индейский — то и он сошел бы за взрослого. Поэтому Маккенна повернул коня и поскакал вслед за Пелоном Лопесом. Нагнав по пути тяжело груженного мустанга, на котором сидела Фрэнчи Стэнтон, он протянул руку в перчатке и изо всей силы наподдал пони по крестцу. От резкой боли лошадка изумленно заржала и пошла с удивительной для такой малютки скоростью. В тот же самый момент Маккенна взглянул через плечо и заметил распластавшихся людей среди кустов и валунов, огораживающих колодец. Четверо: Санчес, Дэплен, Беш и Бен Колл. Первые трое не шевелились, но Колл был еще жив. Он полз — трусливо — к черным кавалеристам, размахивая шляпой и крича:

— Не стреляйте, не стреляйте, это я, Бен Колл!

Пони дезертира-мексиканца, Рауля Дэплена и стройного с поразительно-звучным голосом внука Кочиза, валялись рядом с их хозяевами, напоминая смятые, перекрученные кучи белья. Песок и камень. Лошадь Бена Колла с хлопавшими по ветру стременами, волочащимися по песку поводьями, не задетая ни одной шальной пулей, удирала к востоку от Скаллз. Эту картину битвы, точнее избиения, Глен Маккенна запомнил навсегда.

В следующее мгновение его лошадь завернула за спасительный выступ скалы, укрывшись от сыплющихся градом пуль. В ту же секунду его нагнала Фрэнчи Стэнтон. С диким воплем Маккенна дал коню шпоры и, пригнувшись к шее животного, как безумный, поскакал вслед за Пелоном, Хачитой, Салли и старой Маль-и-пай. Белая девушка нагоняла остатки отряда…

ПРИВАЛ И НАБЛЮДЕНИЕ

Понимая, что делать больше нечего, Маккенна с Фрэнчи проскакали за бандитами до первых уступов Яки-Хиллс. Нагромождение песчаника за их спинами надежно прикрывало тыл. Если расчеты насчет негритянской кавалерии были сделаны правильно, то солдаты сейчас должны находиться в полумиле за ними. Так как Колл вряд ли сумел добраться до солдат и объяснить белому офицеру все насчет Маккенны и Фрэнчи, то угроза скорой расправы возрастала в прогрессии. Глен решил, что Бен, видимо, умер. Его рана была смертельной. И сейчас он валяется в нескольких ярдах от Беша, Санчеса и Рауля Дэплена такой же мертвый, как и они. Поэтому шотландец не собирался спорить с Пелоном, подгонявшим отставших белых криками: «держитесь» и «быстрее!». Фрэнчи тоже не жаловалась. В этих краях считается нормальным, если человека с крошечного расстояния убивают выстрелом в затылок, поэтому мужчины об этом просто забывают. Женщины же после нескольких недель акклиматизации полностью свыкаются с ружьями и стрельбой — а Фрэнчи жила у Стэнтонов целых пять месяцев. Конечно, ее нельзя было назвать несгибаемым пионером диких просторов, но и «хлыщом», с тем уничижительным оттенком, который жители Аризоны используют применительно к приезжим с Востока, — тоже. Поэтому девушка, услышав окрик, только скупо улыбнулась, и Маккенна, почувствовав себя вдвойне счастливым, вздохнул с облегчением. Она не только умно поступала, но и слепо ему доверяла. И этот груз доверия, внезапно свалившийся ему на плечи, старатель-одиночка принял с легкостью, словно всю жизнь ждал чего-то подобного.

Но мгновение облегчения быстро миновало. Когда задыхающиеся пони взобрались на гребень холма, Пелон приказал остановиться. С навеса, на котором они расположились, отлично просматривался песчаный откос, а за ним — колодец у Скаллз, и, таким образом, через несколько мгновений напряженного ожидания они должны были увидеть посланную за ними погоню.

Все спешились, чтобы дать коням продышаться. Апачи — Салли, Маль-и-пай и Хачита, — сгрудились вокруг Пелона, который внимательно всматривался в лежащую внизу долину. Маккенна с Фрэнчи встали чуть поодаль. Время и место для первого разговора было выбрано не самое удачное. Но Маккенна, подозревая, что из-за постоянной слежки, которой не гнушались их индейские товарищи, другой возможности может и не быть, решил форсировать события.

— Я все-таки думаю, Фрэнчи, — начал он нескладно, — что мы должны как-нибудь выпутаться из этой передряги.

Глен уже вторично называл девушку по имени и на сей раз у него это вышло вполне естественно. Разглядывая ее в свете нарождающегося дня, шотландец был поражен ее невероятной свежестью и красотой. Едва доставая до его плеча, Фрэнчи была столь физически совершенна и легка, что Маккенна, как и никто другой, не смог бы сейчас подумать о том, что заставило его лицо вспыхнуть тогда, в тупичке «Нежданного Привала». Он просто увидел очень молодую пленницу, захваченную бандой индейцев и полукровок, налетевших из старой Мексики. Шотландцу ранее не доводилось приближаться и разглядывать ее при нормальном освещении, так что он впервые любовался ясной чистотой глаз, сверкавших, как озера, полные форели, и пятнышками веснушек, разбрызганных по маленькому носику и загорелым щечкам. Правда, рот Фрэнчи был несколько широковат, с полной нижней губой, а небольшая слабинка ее обещала улыбку, за которой угадывалось нечто более серьезное, чем невинность, светившаяся в глазах. Но Маккенна знал, что все это лишь игра воображения, добивающая мужчину, слишком долго и упрямо-одиноко странствовавшего в пустынях Аризоны. Правда, стоя с ней рядом в чистом белом свете пустынного утра, он тут же отказался от такого утверждения. Но стоило старателю, развернув плечи, признать свою ошибку, как «девчонка», невинность которойподвигла его на это признание, вдруг потянулась к нему и, взяв мужскую руку в свою, горячо ее пожала.

— Как скажешь, Глен, — мурлыкнула она.

Услышав, что его назвали по имени, Маккенна вздрогнул.

Пока что девушка обращалась к нему только как к мистеру Маккенне. И так, черт побери, и должно было продолжаться, прорычал он молча. Она не имела никакого права с ним фамильярничать. Он был раза в два старше ее… Эта мыслишка требовала подтверждения.

— Фрэнчи, — сказал он строго, наблюдая одним глазом за Пелоном и его людьми, — сколько тебе лет?

— Шестнадцать, — быстро ответила она, — а тебе?

Девушка взглянула ему в глаза и по ее интонации Маккенна рассудил, что она поняла скрытый смысл его вопроса, и что ее ответный выстрел был направлен в ту же самую цель.

Может, ей, конечно, и шестнадцать. Но она давно уже не дитя.

— Это тебе сейчас, — сказал он ядовито ни к селу ни к городу. — Но, если угодно, мне тридцать.

Девушка кивнула и крепче сжала ему руку.

— Далеко не старик, — сказала она, и на сей раз без всякой связи с потоком раскаленного солнца, встающего над Яки-Хиллс и начинающего свою сушильную работу. Маккенну тряхануло с такой силой, что кожа покрылась мурашками.

— Ты чего? — спросила Фрэнчи быстро.

Маккенна подобрал челюсть и издал могучий вздох.

— Ничего, — солгал он. — Теперь тихонько наблюдаем за кавалерией, понятно?..

В тот же самый момент Пелон повернулся и подозвал его.

Маккенна подошел к вожаку бандитов.

— Почему-то их не видно, — сказал тот. — Смотри. В воздухе за большой скалой, которая находится между нами и колодцем, пыли нет. А ведь с того момента, как мы начали наблюдение, прошло много времени, так что она должна была появиться.

— Ты прав, хефе. И что же?

— Если честно, Маккенна, — понятия не имею. Думаю, этот прохвост Бенито Колл рассказал все солдатам, не упоминая, естественно, о своем участии в этом деле; кавалерия с юным Микки Тиббсом рванула нам наперерез. Снова эти Тиббсы впереди. Чертов Микки. Знаешь, что ему всего семнадцать? Так-то. Когда ему стукнуло всего три годика, его папаша двинул вместе с генералом Круком в мексиканскую Сьерра-Мадре, чтобы добыть Джеронимо и Чирикауа. Это было в 1883-м. Тринадцать, нет четырнадцать лет назад.

Нахмурившись, Маккенна кивнул.

— По собственному опыту знаю, — сказал он, — что юнцам доверять нельзя. Современная молодежь слишком быстро взрослеет. Да ты не печалься, хефе. Не ты первый, кого удалось провести ребенку.

— Твой ребеночек по крайней мере симпатичен. А видел когда-нибудь моего — этого заразу Микки? Рожа у него похуже папашиной, а тот был куда уродливей меня. Ух! Санта!

— Они друг друга стоят. Что ты сейчас намерен делать, Пелон? — спросил Маккенна.

Вожак банды, прищурившись, изучал лицо Маккенны.

— Я тебя подозвал именно для этого, — наконец произнес он. — Хотелось посоветоваться. Мы сейчас не в лучшей позиции. В который раз…

Маккенна глаз не отводил.

— Это значит, что у тебя сейчас не так много людей, чтобы за мной наблюдать, так, Пелон?

— Именно. Требуется очередное соглашение. Имея в запасе одного Хачиту, мозг которого не очень-то отличается от мозга ползунка, я не в силах обеспечить постоянную слежку за тобой и девчонкой. К тому же мне приходится наблюдать за Салли, чтобы она не пырнула белую, и — черт! — в общем мне все это не нравится.

— И мне тоже, — кивнул Маккенна. — Что ты предлагаешь?

— Мне, амиго, вовсе не хочется с тобой ссориться. Будем же друзьями, как в добрые старые времена.

— Ну уж нет, хефе, только не это, — испуганно пробормотал Маккенна. — Оставайся лучше самим собой и давай не будем о «дружбе»! Потому что когда о ней говорят, на самом деле подразумевают предательство.

Пелон устало покачал головой.

— Мне страшно надоело реагировать на твои нападки, — сказал он. — Надо бы по идее открутить тебе башку, но я не стану этого делать. Единственное, что приходит на ум, — отослать девушку к солдатам. Но я не знаю, как это получше провернуть. Придурочные негры запросто могут ее подстрелить. Стоит их завести, как они превращаются в шершней: жалят все, что попадается на пути.

— Если бы точно знать, что Бен дополз до солдат… — задумчиво пробормотал Маккенна. — Но не дано… И не проверить никак… Может, он сильно ранен, а может и нет.

— Ранен? — фыркнул Пелон. — Бенито ранен? Не смеши меня — и так не смешно. Этот ублюдок специально свалился с коня. Я все видел, но не было возможности его пристрелить. Не бойся, Маккенна, когда надо, он может о себе позаботиться. Такой уж человек. Ни за что бы не стал набиваться к нему в друзья. Потому что Бенито всегда думает только о себе. Вот почему он прожил в этих краях так долго.

— Не тебе винить в этом. Такова человеческая натура, и уж кто-кто, а ты должен хорошо это знать.

— Может быть. И все-таки он ублюдок, тебе меня не переубедить.

— Я и не собираюсь. Слушай, Пелон: если Колл невредимым добрался до солдат, то девушку можно смело отпускать. Он о ней позаботится…

— Ну уж нет, просто так я ее не отпущу. Подыщем ей надежного проводника. Потому что если я хочу заинтересовать тебя второй частью моего предложения, мне выгоднее гарантировать ее сохранность.

— То есть тем, чтобы я поехал с тобой в Сно-та-эй?

— Ну, разумеется.

— Ты считаешь это честной сделкой?

— Если предпочитаешь, чтобы я убил девчонку прямо сейчас, так и скажи.

— Нет, нет, я совсем не это имел в виду.

— Так я и думал. Поэтому если у тебя, Маккенна, есть какие-нибудь соображения по поводу того, как безопаснее всего переправить девчонку к солдатам в Скаллз, — говори.

— Еще бы их не было! — просветлев челом, усмехнулся старатель. — Я сам могу доставить ее туда, потому что очень хорошо знаю территорию отсюда до колодца. Я только что по ней проскакал.

— Ха-ха-ха! — проскрежетал Пелон.

Маккенна тут же изменил и тон, и тему.

— Пелон, — сказал он, — а если девушка в целости доберется до солдат, откуда тебе знать, что я сдержу свое слово и приведу вас в каньон Дель Оро?

Пелон удивленно посмотрел на него.

— Ты же Маккенна, — только и сказал он.

Бородач подвел итоги: по примитивному разумению такого животного, как Пелон Лопес, ничего сложного в этом мире нет. По утрам встает солнце. По вечерам заходит. Трава растет. Реки текут. Поддашь по камню — он покатится. Дождь — мокрый. Пыль — сухая. Маккенна — честный.

— Хорошо, — согласился шотландец, — я поеду с тобой, если мы сможем в сохранности переправить девушку к солдатам.

— Куидадо! — крикнула со своего места старая Маль-и-пай. — Кто-то едет!

Маккенна пошел вслед за Пелоном на наблюдательный пункт.

Из-за высокой каменной стены, скрывавшей откос, показались три черные точки, это были всадники, едущие от Скаллз. Обернувшись, Пелон рявкнул Хачите по-апачски: сможет ли мимбреньо разглядеть этих людей? Известный соколиной зоркостью среди своих востроглазых соплеменников, Хачита мельком взглянул вниз.

— Умм, — забормотал он глухо. — Юный Микки и двое черных солдат. Один конь серый, один гнедой, один пегий, с коротко подстриженным хвостом. Отличные лошади. У Микки отменный вкус.

Это была длиннейшая речь, какую Маккенна услышал от странного великана, и первые слова с того самого момента, как он настоял похоронить Эна вместе с Вахелем и Манки в «Нежданном Привале». Но взгляд Маккенны зажегся не от пространной речи мимбреньо, а от появления юного Микки Тиббса.

— Пелон! — закричал он. — Вот проводник! Понял? Что может быть надежнее? Лучший индейский разведчик во всей американской армии, а с ним двое вооруженных солдат: они сами отвезут девушку в лагерь. Что скажешь?

— Не знаю, — ответил бандит. — Понимаешь, не доверяю я этому Микки? Хотя… девушка твоя. Если тебе по вкусу, я не против. Сам ей скажешь?

НЕ ПОМИНАЙ ИМЕН УМЕРШИХ

Маккенна быстро переговорил с Фрэнчи. Факты, сообщил он девушке, таковы: ей дается шанс вновь примкнуть к цивилизованному миру. Поэтому надо ехать. Как и подозревал Маккенна, она начала было горячо возражать, но он ее быстро образумил. Разумеется, они снова встретятся. Пелона Лопеса он знает много лет. Бандит не причинит ему вреда. Кроме всего прочего, разбойник до икоты трясся над каньоном Дель Оро. Но Маккенна не мог лгать самому себе: золото Погибшего Эдамса притягивало, как магнитом, и его тоже; он хотел ехать с апачами, ему было наплевать на «спасение». Но для нее, — надо помнить о Салли, — другого пути, как к Микки Тиббсу и кавалеристам, не было. Вернувшись, Маккенна обязательно ее разыщет.

Таким образом, дело было улажено.

В последний момент Фрэнчи все-таки повисла у Маккенны на руке и пригрозила остаться. Но в тот же миг откуда ни возьмись появилась негаданная помощь от подковылявшей Маль-и-пай.

— Черт побери, девка, — гаркнула она по-испански, — делай что тебе сказано! Слышала? Убирайся отсюда! — И тут же пылко обняла девушку и, гладя ее по голове, запричитала:

— Друзья, друзья, друзья. — Это было единственное слово, которое она знала по-английски.

И тут на глаза Фрэнчи навернулись первые за все время плена слезы. Она быстро смахнула их и сказала, что готова ехать, если Маккенна даст слово, что, избавившись от Пелона, он приедет вместе с Маль-и-пай.

Глен клятвенно заверил ее в этом и девушка, взобравшись на самую ленивую клячу, отправилась вниз по тропе. Все тут же залегли на карнизе и через некоторое время увидели, как девушка появилась далеко-далеко внизу, а затем подъехала к Микки Тиббсу и его черным компаньонам. Разведчик обменялся жестами приветствия с белой пленницей. Затем двое черных солдат развернулись и вместе с Фрэнчи отправились обратно к Скаллз.

— Отлично, — пророкотал Пелон, — девушка в безопасности, а этот проклятый Тиббс остался нас выслеживать. Теперь мы отправимся в одно миленькое местечко и подождем его там.

— Что? — изумился Маккенна. — Будем ждать Микки?

— Конечно. А каким еще образом я смогу ему высказать то, что накипело у меня в душе?

— Теперь уже ты принялся шутить, — обиделся старатель.

— Ага, — согласился бандит. — Как волк у проруби.

— А-а. Значит, собираешься устроить засаду? И убить Микки, как Манки и Вахеля?

— Нет, нет. Вовсе не так. Насчет Микки у меня совсем другие планы.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Мы с ним слегка позабавимся. Время терпит. А то я ему задолжал.

— Их! — встряла Маль-и-пай. — Мы все ему задолжали. Все апачи. Он предатель и сын предателя.

— Угх! — прогремел гигант-Хачита, вставая во весь свой великанский рост. — Пуля из его ружья сразила моего друга.

Маккенна удивился тому, откуда мимбреньо узнал, чья именно пуля попала в его симпатичного приятеля. И сделал мысленную заметку: при первой же возможности поговорить с громоздким апачем. В Хачите угадывалась какая-то ментальная сила. Маккенна интуитивно чувствовал это. В свое время его сильно тянуло к Бешу, а теперь ниточка перекинулась на огромного мимбреньо. Со времени их остановки на каменном козырьке Хачита постоянно наблюдал за Маккенной, и шотландец понимал, что апача что-то сильно нервирует.

— Чепуха, — отрезал Пелон, отказываясь признать подобную зоркость. — Как можно отличить пулю, которая попала в твоего друга от любой другой? Но не будем спорить. Кстати, Хачита, может, ты теперь поедешь домой? Мы возражать не будем.

Апач нахмурился. Казалось, он мучительно старается что-то вспомнить и никак не может.

— Нет, — наконец промычал он. — Не думаю, что так будет правильно.

— Да нет же, если хочешь — езжай, — подначивал его Пелон, внезапно объявив, что совсем не прочь избавиться от индейца. — Мне кажется, Беш тоже бы меня поддержал.

— Нет! — крикнул огромный апач. — Не зови его по имени. Никогда не поминай имен умерших! Ты же знаешь, нельзя этого делать!

— Конечно, — сказал Пелон, покраснев. — Тысяча извинений, омбре. Многое забывается, когда помногу лет не навещаешь родственников.

— Смотри, больше не забывайся, — сказал Хачита, пробуя пальцем томагавк.

Но Пелон уже не слушал его, а, подгоняя остальных, садился на коня. Наконец небольшая кавалькада потянулась по извилистой тропе прямо в запретную тишину Яки-Хиллс. В течение нескольких минут они скрылись из виду. За ними не осталось ничего, что бы напоминало о пребывании на каменном козырьке. Только кактусовые воробышки нервно чирикали, быстро атакуя еще теплые конские «каштаны», оставшиеся после поджарых апачских коней. Да, и еще одно. Далеко в пустыне, лежа за нагромождением песчаника юный Микки Тиббс опустил полевой бинокль.

— Буэно, — сказал он и, развернув свою серую лошадку, быстро поскакал вслед за черными товарищами, провожавшими белую девушку с ранчо Стэнтонов. Он ухмылялся, этот Микки, и на это у него были причины. Для семнадцатилетнего мальчишки, бывшего на четверть белым, это была особая ухмылка. Особая и все-таки знакомая. Навязчиво знакомая. Потому что сильно смахивала на оскал черепа.

В ОЖИДАНИИ МИККИ ТИББСА

Местом, которое Пелон избрал для засады на Микки, стал еще один из удивительных апачских «оазисов», позволяющих краснокожим нормально существовать на этих негостеприимных землях. Маккенна всегда думал об этой стране как о пустыне, хотя справедливее было бы назвать эти островки обнаженных скал, кактусов, «испанских мечей», мескита, искривленных как в страшном сне деревцев и травы полупустыней. Местечко, в котором остановился отряд, было более богато, чем остальная территория, но ему, конечно, было далеко до «Нежданного Привала».

Оазис находился у входа в узкий каньон. Из него вытекал типично аризонский ручей, очень чистый, очень звонкий на порожках и плещущийся в глубоких озерцах, а потом исчезающий в песке, чтобы пробить путь под землей, прокладывая свое русло намного ниже поверхности пустыни. Тропа круто свернула вправо и Маккенна увидел впереди зеленый водопад высотой, наверное, футов в пятнадцать. Под ним сверкало зеркало чистой воды, из которого вытекал C-образный ручей, поящий площадку акра в два, на которой росла жесткая горная трава, и покрытый по берегам кустами пиньи, мадроны, карликовыми дубами и ореховыми деревьями, постепенно взбирающимися по склонам каньона. Природная ловушка. Любой всадник, который поехал бы по каньону и завернул бы попить водички, будет немедленно убит, так как возле озерца находились естественные окопы, из которых великолепно простреливалось все вокруг.

Увидев картинку, Маккенна кивнул и повернулся к Пелону. Бандит кивнул в ответ.

— Айе, — сказал он. — Вот здесь и подождем.

— Отменное место, хефе. Единственное: кто поедет снизу, должен заметить, что здесь ловушка. Даже я это увидел, а у меня в крови нет даже четвертой доли апача.

— Так Микки и увидит. Дело в том, что ему не обойти этого места. Подойти к воде придется, неважно, остановится он или нет. Другого пути не существует.

— А может он этого не знает, и попытается обойти нас по какому-нибудь боковому каньону?

— Нет, он придет сюда.

— Понятно. Тогда ты с ним и потолкуешь, верно?

— Конечно. Он — кавалерийский разведчик, и его работа заключается в том, чтобы нас отыскать. Не за наградой же он гонится.

— Я знавал разведчиков, которые ловили преступников за деньги. Да и ты тоже.

— В общем, ты прав. В старые добрые времена такие люди приносили наши головы в корзинах. Но все меняется, Маккенна. Старые добрые времена канули в вечность. Теперь разведчикам больше не разрешают отрезать головы. Офицеру больше чести привести «языка». Людей тошнит от вида крови. Думаешь, мне это нравится? Или тому же самому Микки? Не-ет, у нас в Мексике дела обстоят по-другому. Там я всегда настороже. Но здесь, в Эстадос Юнидос… Ха!

— Очень длинная и впечатляющая речь, хефе.

— Тема мне хорошо знакома.

— Не сомневаюсь. Может, у нас есть немного времени отдохнуть и ополоснуться, прежде чем появится Микки?

— Сначала надо все тщательно обмозговать. Я поставлю Хачиту возле входа в каньон. У этого местечка есть одна неприятная особенность: отсюда не увидишь приближающегося человека, если он скачет снизу, — всадник неожиданно появляется из-за поворота, как это только что вышло у нас.

— Я говорил именно об этом, — сказал Маккенна.

— Знаю я, знаю, но — не бери в голову. С Хачитой мы в безопасности, как у Христа за пазухой. Мне так, например, хочется принять ванну. Не купался с того самого времени, как мы выехали из Соноры. Пошли, амиго, окунемся. Видишь, прелестное озерцо, которое словно специально нас поджидает?!

Маккенна, конечно, признал, что вода выглядит очень соблазнительно, но, по правде говоря, его больше интересовал Микки Тиббс, чем личная гигиена. Однако, посмотрев на насупившегося Хачиту, он отбросил свои страхи. Если уж не отдыхать, когда на страже стоит такой вот апачский мастиф, тогда, значит, вообще лучше не отдыхать. Шотландец решил довериться краснокожему гиганту.

— Что ж, хефе, — сказал он. — Пошли.

Они пересекли небольшой лужок; женщины шли следом. Пелон махнул рукой, и Хачита повернул назад. Подойдя к озерцу, люди, следуя апачской традиции, сначала занялись лошадьми.

Маленькие мустанги напились быстро: они совсем не походили на «цивилизованных» лошадей, которые булькают, пока не раздуются, как воздушные шары. Им стреножили передние ноги и отправили пастись. Из трех вьючных лошадей осталась лишь одна, и, к удивлению Маккенны, Пелон приказал старой Маль-и-пай заняться устройством лагеря. Салли отправилась рубить дрова для костра.

— Идея в том, — сказал бандит удивленному старателю, — чтобы заставить Микки поверить, что мы его не ждем.

— Очень уж все нарочно, хефе. Стук тупого топора будет слышен миль за пять от каньона.

— Если ветер будет дуть в нужную сторону.

Маккенна вытащил трубку, а Пелон обнаружил в кармане одну из черных крученных сонорских сигар, которые очень любил. Мужчины закурили. Легкий бриз продувал каньон, принося с собой прохладу. Было приятно посидеть и покурить под чахлой тенью трех остроконечных тополей. Маккенна с силой втянул в себя запахи прокаленного солнцем каньона, и ему стало удивительно хорошо и приятно. Он подумал об Эне, старом Койоте, вспомнил, как индейский патриарх обожал свою ядовито-красочную и загадочную землю. Наблюдая за старой Маль-и-пай, за тем, как она разжигает костер, чтобы сварить на нем дневную порцию кофе, и при этом что-то насвистывает себе под нос, поет, словно девочка, ублажающая, скажем Локо, Джеронимо или Начеза, шотландец размышлял о том, как все-таки здорово жить вот так, отрезанным от остального мира, с кучкой коренных обитателей этой земли. Даже пылкая, страстная Салли, казалось, несколько успокоилась, втянув, как анестезию, убаюкивающие запахи каньона. В ее движениях проскальзывала природная грация и изящество, начисто отсутствующие у белых женщин. Маккенне на протяжении всех этих одиннадцати лет было страшно наблюдать за постепенным угасанием древнего народа, и сейчас ему вновь стало больно и грустно сидеть, покуривая с Пелоном Лопесом, и сознавать, что он видит, быть может, последних индейцев в их природной среде обитания, которая вскоре полностью подчинится белому человеку.

— Пелон, — сказал старатель, вынимая трубку. — Мне бы хотелось с тобой поговорить. Не возражаешь?

Бандит взглянул на него: огромная уродливая голова по-черепашьи вытянулась вперед, черты лица завязались узлами.

— Это странно, — ответил он. — Я сам только что хотел попросить тебя о том же. Мое сердце тронули шум водопада и песни птиц, живущих здесь, звон топора и запах дымка, поднимающегося в небо. Черт его знает, что это такое, амиго, просто меня это растрогало. Кажется, будто я с чем-то прощаюсь, чувствую невероятную печаль. А ты, Маккенна? Что это — место такое, или нечто другое? Ты что-нибудь понимаешь?

— Мужчине не дано знать, отчего в его сердце закрадывается печаль, — ответил рыжий старатель. — Но, если начистоту, то — да, Пелон, я чувствую нечто подобное. Я думал о том, что через несколько лет мы не сможем вот так запросто скакать по прериям и пустыне, разбивать лагеря и отдыхать в таких каньонах, предоставленные самим себе и своим мыслям.

Лицо Пелона стало еще уродливее.

— Не смей! — пылко сказал он. — Не хочу этого слышать! Если это все, о чем ты хотел сказать — лучше заткнись!

— Нет, не все, — отозвался Маккенна успокаивающе. — Я ведь не хотел сказать ничего дурного: это индейская земля и вы, последние индейцы, используете ее по назначению. Неужели тебя это злит, хефе? Ты не прав. Пусть останется легкая грусть. Но не злость.

Пелон какое-то мгновение рассматривал своего собеседника, а потом сделал нечто странное: положил свою огромную, волосатую и невероятно сильную руку на плечо старателя и нежно его сжал. К своему изумлению Маккенна увидел в раскосых угольно-черных глазах слезы.

— Правильно, — сказал бандит, — давай, дружище, немного погрустим. Несколько минут они сидели молча и курили. Наконец, разбойник кивнул и сказал:

— А теперь, компадре, поговорим. Что ты хочешь узнать?

Маккенна хотел расспросить Пелона о его жизни и скитаниях, которые привели его в это место, как говорят индейцы, в полной боевой готовности и боевой раскраске. Но потом решил не рисковать и не вдаваться в столь деликатные подробности. Он стал лихорадочно подыскивать подходящую тему и тут вспомнил о совершенно естественной вещи.

— Давай о золоте, — сказал он, — и, естественно, о Сно-та-эй. О нем я слышал множество разных историй, но почему-то им не верил. Может, ты расскажешь легенду так, как ее передают люди клана чирикауа?

— Почему именно чирикауа? — спросил Пелон.

— Да потому, что Нана, хранитель тайны, которому дозволялось входить в священный каньон, был из этого клана.

— Правильно. Несколько позже он откололся от главных сил племени, но в старые времена, во времена, когда Эдамса поймали в Сно-та-эй, это было в порядке вещей.

— Значит, легенду ты знаешь от индейцев?

— Конечно. Я слышал ее, амиго, множество раз. Старая Маль-и-пай, чтобы скоротать долгие зимние вечера в хахале, рассказывала нам байки. Мы с Салли были совсем маленькими.

— Может, расскажешь? Поделишься воспоминаниями, только воспоминаниями? — предложил Маккенна. — Пор фавор?

Убийца-полукровка пристально посмотрел в лицо старателю, а затем перевел взгляд на трещину каньона.

— Да, — ответил он, — поделюсь.

КАНЬОН ПОГИБШЕГО ЭДАМСА

Вначале Пелон определил для Маккенны время действия: 1864 год. Гражданская война. Эдамс, имени которого никто не помнил, возил грузы из Таксона в Лос-Анджелес и обратно. У него был приятель, которого он сделал компаньоном. Ребята заколачивали деньгу, имея два грузовых фургона: пока один шел в одном направлении, второй, соответственно — в обратном. Но так как война все не кончалась, апачи снова решили взять под свой контроль караванные пути. И Эдамсов приятель струхнул: ему вовсе не хотелось терять свои потом заработанные денежки. Он продал свою долю Эдамсу, и тот остался в одиночестве. Так как ему теперь приходилось самому управлять обоими фургонами, то он прицепил один к другому и поставил в упряжку по шесть здоровенных лошадей. Чирикауа предупредил, чтобы Эдамс прекратил поставлять белым поселенцам продукты на территорию, когда-то принадлежавшую апачам, но он не придал значения его словам.

Как-то на рассвете на фургон напали апачи и угнали лошадей. Эдамс храбро пустился в погоню. Он нагнал грабителей и отбил двенадцать мустангов. Но когда вернулся в лагерь, увидел, что фургоны и товары сожжены дотла. Угон оказался обманным маневром: заманив Эдамса в пустыню, апачи достигли своей цели: уничтожили дело торговца и заставили прекратить перевозки.

Эдамс, прихватив вещички, ружье и взяв в повод двенадцать лошадей — все, что у него осталось — пустился в путь. Апачи сожгли даже деревянную коробку, в которой Эдамс хранил свою невеликую наличность: около двух тысяч долларов бумажными деньгами. Он двинулся к стоянке индейцев племени пима. Его лагерь находился у Джилла-Бенд, а пима на расстоянии полудня езды. Таким образом, известно, где располагалась деревушка: к юго-западу от Финикса.

В этом месте повествования бандит сделал паузу и спросил Маккенну, совпадает ли его версия с версией белых. Шотландец сказал, что да. Тогда Пелон поспешил продолжить.

В деревушке пима, где жили дружески настроенные к Эдамсу индейцы, его ждал большой сюрприз: группа белых золотоискателей. Они были снаряжены до зубов и рассказали Эдамсу захватывающую историю о заброшенном каньоне и похороненном в нем золоте. Судя по всему, для золотой лихорадки у них имелись все основания.

А произошло вот что: когда старатели пришли в деревушку пима со скудных приисков Джила-Ривер, туда же приехал один мексиканский бродяга. Увидев тощие мешочки с плоховатым песком, молодец сказал, что знает местечко, где один человек может намыть за десять минут золота больше, чем все они на Джила-Ривер вместе взятые. Старатели, разумеется, забросали мексиканца вопросами: в них проснулась алчность. Бродяга спокойно отвечал.

Еще мальчишкой, поведал мексиканец, он попал в плен к апачам. Вместе с индейцами ходил в Сно-та-эй — тайный каньон, где по рассказам старейшин было сокрыто огромное богатство. Золото являлось там во всех возможных формах: от чистого песка и капель в форме рисовых зерен до самородков величиной с бизонью лепеху. Услышав такое, глаза белых засверкали от возбуждения. Где же этот каньон? — насели они на мексиканца.

Парень, одно ухо которого было страшно изуродовано, за что он и получил кличку «Кривоух», пожал плечами и ответил, указывая на северо-восток:

— Там с Апачленде.

Предупрежденьице было мрачноватым, но оно пролетело мимо ушей белых. Слушатели хотели знать лишь одно: сможет ли Кривоух отвести их всех в то место, где, по его словам, золото лежит почти на поверхности. Мексиканец, как и старатели, выказал полное бесстрашие и абсолютное безразличие к своим бывшим индейским хозяевам. Он сказал, что, разумеется, с удовольствием отведет их всех в Сно-та-эй и что цена за это будет не слишком высокой.

В этом месте он дал белым понять, что за свою работу хочет получить коня, чтобы убраться из этой страны вон. А у старателей был один ленивый вонючий мул на всех. Вот так у двадцати человек, по горло снабженных необходимым для мытья золота снаряжением и провизией, не было ни единой порядочной лошади. В этой стране все благополучно позабыли о конях: их давным-давно угнали апачи. Потому что если вы не загоняли их на ночь в кораль, не стреноживали им ноги, не приставляли свирепых вооруженных до зубов сторожей, то могли не рассчитывать на то, что на следующий день увидите лошадок на своем месте.

И вот старатели, озверевшие от алчности и беспомощные, как дети, не знавшие, где взять сорокадолларовую лошадь проводнику, согласившемуся доставить их в золотой каньон, и приличных коней для себя, чтобы проделать путешествие по пустыне, увидели на горизонте Эдамса с его двенадцатью крепкими мустангами.

Брюер, вожак калифорнийской старательной экспедиции, моментально предложил Эдамсу двадцать пять процентов всего найденного ими золота, если он согласится снабдить их лошадьми. А поскольку грузоперевозки Эдамса прикрылись, они ударили по рукам. Двадцать один человек с двенадцатью конями с Кривоухом во главе отправились на поиски каньона Дель-Оро, то есть Золотого Каньона, который с тех самых пор так и называли все белые.

Здесь Пелон вновь прервался, чтобы спросить Маль-и-пай насчет еды. Получив ответ, что кусок холодного мяса уже разогревается, а вода для кофе вот-вот закипит, он успокоился и, вытянув из кармана еще одну сигару, вернулся к повествованию.

В поход вышли двадцатого августа. В тех землях, которые им предстояло пересечь, не жил ни один белый переселенец. Кривоух, которому были обещаны две лошади вместо одной, а также ружье, седло, амуниция и два пятидесятидолларовых самородка, сообщил им, что до того места, откуда откроется вид на Сно-та-эй, восемь дней пути. А от той точки — четыре или пять дней до последнего лагеря, который будет разбит у самого входа в каньон.

Пелон выдул вверх облачко дыма и сказал, что Маккенна, наверно, уже понял, что разговоры насчет восьми дней от деревушки пима до наблюдательного пункта, с которого, якобы, будет виден Сно-та-эй, был обыкновенной брехней мексиканца, которому просто хотелось подстраховаться, чтобы не потерять работодателей и обещанной платы. Ни одной экспедиции лишь частично снабженной лошадями, в столь короткий срок не добраться до того места, откуда до Сно-та-эй будет всего пять дней хода. Все это ерунда: они-то с Маккенной хорошо знают истинные расстояния в этой стране.

Маккенна не возражал.

Путешествие, продолжил вожак шайки, прошло нормально, и вот компания достигла наблюдательного пункта, расположенного высоко на гребне холма между двумя горами. Оттуда хорошо просматривались две «сахарные головы» — пики, отмечающие вход в Сно-та-эй-Лос дос пилоннилос. Но когда Кривоух вместе с Эдамсом и Брюером поднялся на седловину, белым стало не по себе. Указав на «головы», проводник сказал, что каньон лежит между ними. На это Брюер в ярости заорал, что до них не меньше двухсот миль. Мексиканец сразу же залопотал, что, мол, говорил о шести, может быть, о десяти днях пути до них. В любом случае они слишком далеко забрались в Апачленд, и уже не могли возвратиться, — мексиканец завел их далеко за точку возможного возврата. Для этого потребовалась бы еда для них и для их лошадей, а ее у них осталось с гулькин нос. К тому же хитрый Кривоух сообщил, что в Сно-та-эй золото в ручье размером с крупный желудь, а выше по руслу в маточной породе, не прикрытой землей, попадаются, просто обломки золотых глыб размером с индюшачье яйцо и больше. Этого белые, конечно, вынести не могли. Теперь их вел не мексиканец, а подгоняла золотая лихорадка.

Счет дням был потерян. Земля, по которой шли старатели, оказалась ужасной. Тропу пересекали каньоны и ущелья. Белые запутались и не знали, куда двигаются. Даже Эдамс, который неплохо ориентировался в Аризоне, был смущен: это Белые Горы? А может нет? Сколько потоков после Джила-Ривер они пересекли, два или больше? А второй был рекой Сан-Франциско, уходящей в мексиканскую пустыню? Эдамс не знал. Он хотел, как и каждый из их компании, потихоньку запомнить дорогу и, избавившись от своих товарищей, как-нибудь вернуться в каньон. Но никто из них не знал эту местность и не смог бы вспомнить дорогу, по которой их вел Кривоух.

По индейской версии выходило, что белому отряду, типа группы Брюера-Эдамса, ни за что не пройти весь путь до Сно-та-эй меньше, чем за двенадцать конных переходов. То есть последний лагерь перед входом в Золотой Каньон Эдамс сотоварищи разбили лишь на двадцать третий или двадцать четвертый день после выхода из деревушки пима.

Белых трясло от возбуждения. Они едва не свихнулись. Лихорадка проявлялась в людях самым безобразным образом. Никто не спал и все, не смыкая глаз, следили за Кривоухом, чтобы тот не дай Бог не сбежал.

Последний день путешествия навсегда остался в памяти у всех. Каждый до мельчайших деталей запоминал подходы к Сно-та-эй, чтобы по возвращении сразу отыскать каньон. После того, как старатели покинули лагерь, дорога начала неуклонно подниматься вверх. Все выше и выше, и выше… Прошли уровень, на котором росла опунция, мимо последних москитных кустов, гнезд горных куропаток, пересекли бездонную пасть — расселины красного известняка, раскрывшуюся в невероятном зевке. Добрались до караванной тропы, отмеченной следами фургонных колес.

— Хорошенько запомните эту дорогу, — сказал Кривоух, — не забудьте. Она ведет прямо в форт. Там есть — тьенда — магазин, где вы сможете купить все, что понадобится.

Белые решили, что он подразумевает форт Уингейт, и никто не задал ни единого вопроса.

Кривоух вел отряд весь день и после наступления темноты.

Они подозревали, что он петляет и кружит нарочно, чтобы запутать их и чтобы потом никто не смог припомнить дорогу до последнего лагеря.

Костер мексиканец зажигать не разрешил. Сказал, что в течение последних трех дней «чувствует» присутствие апачей. Так как за последнее время старатели не видели ни краснокожего, ни белого, ни даже следов конских копыт, а только вымытые дождями фургонные колеи, то упоминание о страшной опасности всех сразу отрезвило. Нервы натянулись как струны.

Но Кривоух знал, как отвести безмолвный страх. Завтра, объявил он, они войдут в Сно-та-эй. Прежде чем зайдет солнце, белые увидят собственными глазами и потрогают руками древние неизмеримые богатства Золотого Каньона!

Спите, спите — убаюкивал он их. Вы увидите то, чего ни один белый в своей жизни не видел и не пережил.

ЗОЛОТО КРИВОУХА

Остальное известно, — сказал Пелон, пожав плечами. На следующее утро Кривоух всех рано поднял, и старатели увидели, что ночевали возле руин древнего индейского поселения; мексиканец показал на остатки старой ирригационной системы асекуайас или арыков и заметил вскользь, что апачи называли это место Тыквенным Полем, указав, что несколько плетей все еще вьются по земле. Он повел отряд по узкому каньону, в некоторых местах которого всадники касались каменных стен, поднимая руки вверх.

После двух часов трудного пути они вышли на уступ, находящийся над широкой долиной, на которой черные глыбы вулканического камня перемежались с участками, покрытыми низкорослыми деревцами. В отряде все выругались в голос, потому что знали, что в местах, где лава выходит на поверхность, нет никакого золота. Через некоторое время проехали мимо пирамидального нагромождения камней, который Кривоух назвал «Апачским почтовым ящиком» и приказал накрепко запомнить его местоположение так же, как дорогу на форт и Тыквенное поле. Затем он упредил белых, сказав, что по расположению сигнальных палочек в «почтовом ящике» узнал о большом отряде апачей, побывавшем здесь три дня назад и о том, что индейцы еще вернутся. И тут же приказал посмотреть на север, — пораженные старатели увидели, что прямо на них смотрят дос-лос-пилончиллос — две «сахарные головы», которые мексиканец впервые показал им тринадцать, одиннадцать или непонятно сколько дней назад. Он объяснил, что вершины возвышаются над каньоном Дель Оро — каньоном с золотом и отмечают конец тропы; что теперь до золота всего несколько часов езды, до золота, которое буквально валяется на земле и которым за пол-утра мужчина сможет нагрузить вьючную лошадь!

И снова Пелон пожал могучими плечами, как бы давая Маккенне понять, что представляет, как дело пошло дальше, ибо хорошо знаком с апачскими уловками. Но старатель предпочел лишь кивнуть головой и промолчать, потому что слушал чужую историю и не хотел вмешиваться в ход повествования. Бандит понимающе тряхнул лысиной и продолжил.

— Разумеется, — сказал он, — апачи преследовали этих идиотов по всему пути. Они не нападали, потому что Нана снисходительно относился к белым и хотел убедиться, что они, действительно, как он узнал от пима, идут в Сно-та-эй, а не куда-нибудь еще. Нана помнил Кривоуха и хотел удостовериться, что мексиканский ублюдок собирается передать белым тайну, которую ему доверили воспитавшие его индейцы. Как видишь, Нана был крайне терпеливым апачи, и даже больше — великодушным и рассудительным, потому что прекрасно знал жадность и любовь белых к желтому металлу. Но я, кажется, забегаю вперед…

Пелон пожевал сигарету и понюхал дымок, струящийся от полуденного костерка.

— Похоже, что мясо готово, — сказал полукровка, — но кофейку, чтобы хорошенько закипеть, потребуется еще несколько минут. Мы как раз успеем разобраться с этим каньоном. Он сплюнул черную от табака слюну в ладонь, растер ее, вновь установил сигарету в провале выкуренных зубов и задумчиво продолжил:

— Нана следовал за белыми все утро, пока они примерно в час дня не дошли до высокой стены, в которой находился «пуэрто», то есть вход. «Запомните это место, — услышал индеец слова Кривоуха. — Апачи называют его “Потайной Дверью”». Нана слышал эти слова, потому что с несколькими воинами залег в скалах, находящихся над пуэрто. Таким образом они хотели окончательно убедиться, что белый отряд обнаружил вход в Сно-та-эй и прошел сквозь потайную дверь.

— Белые прошли, можешь не беспокоиться. И когда вышли на свет, увидели, что у их ног зияет невероятный обрыв огромного каньона. Тропа, ведущая вниз, напоминала огромное «зет», вспоровшее отвес головокружительной скалы от верха до заметных внизу зеленых деревьев. Кривоух повел отряд по этой опаснейшей и ненадежнейшей из всех троп, что могут привидеться лишь в страшном сне.

— Но все, как не странно, невредимыми добрались до самого низа, даже лошадей не покалечили и встали на землю, жадно впитывая последние отблески уходящего дня.

— Кривоух показал рукой, и белые увидели изумительной яркости зеленую лужайку, обрамленную соснами, дубами, тополями с очаровательным, делящим ее надвое прозрачным ручьем. А что было еще более невероятным, рядом с этой чистой прохладной водой люди обнаружили дрова для костра, бревна для хижин, шлюзовой лес и подпорки для прокладки штолен — в общем все, что необходимо для старательского ремесла.

Кривоух не обманул белых. Но и лесоматериалы были тотчас забыты, и все было забыто, как только…

— Мексиканец предложил старателям подойти к ручью и взглянуть на траву, растущую по берегам. Но сначала он обратил их внимание на крайне низкие пороги, по которым вода спускалась из каньона к лугу. «Никогда, слышите, никогда не заходите за пороги, — предупредил он их, — иначе единственной вашей добычей станет смерть». Но белые уже неслись к воде и, если кто-то и расслышал его предупреждение, то не обратил на него внимания.

— И, конечно, золото лежало, как говорится, на «корнях травы». Белые словно спятили. Говорят, что за час, который оставался до захода солнца и наступления в каньоне полной темноты, они подобрали — при этом носясь по лужку и плескаясь в ручейке, словно малые дети — на десять тысяч долларов одних самородков.

— После наступления ночи Кривоух потребовал, чтобы ему отдали двух лошадей, ружье и самородки. Получив обещанное, он взгромоздился на коня и стал карабкаться по Z-образной тропе вверх.

По сумасшествию, читавшемуся в глазах белых, и по их ненормальному поведению мексиканец понимал, что вскоре их лагерь станет лагерем смерти. Но не знал того, что смерть поджидает и его, И что она падет ему на голову раньше, чем придет к старателям. Прежде почему-то не упоминалось о том, что именно сталось с Кривоухом; белые говорят, что он до сих пор спокойненько живет где-то в Соноре. А дело в том, что Нана оставил перед Потайной Дверью засаду из шести воинов, и когда Кривоух, ни о чем не догадываясь, выехал на залитую луной лавовую площадку, они одновременно выстрелили ему в лицо. Несколько лет после этого Нана лично ездил на одном из коней, доставшихся Кривоуху. Но белым было с высокого дерева плевать на мексиканца, — они добрались до золота.

— Следующим утром из узкого каньона, находящегося над порогами появился Нана, сопровождаемый тридцатью тремя воинами.

— Белые были в шоке. Кривоух говорил, что Потайная Дверь и Z-образная тропа — это единственный путь, которым можно войти в Сно-та-эй. Неужели существовал еще один? Или апачи прошли смертельный спуск под покровом ночи? Ведь даже индейским лошадям в полной темноте казалось не одолеть опасного пути. Но даже, если и так, не могли же они сделать это совершенно бесшумно? Еще раз повторюсь: золото было в их руках, и рассудка в белых головах не осталось.

Старатели с облегчением увидели, что Нана пришел не за скальпами. Ненависти и враждебности в его взгляде не было, только спокойная серьезность. Вождь сказал, что им разрешается забрать с собой столько золота, сколько они смогут унести и тихо-мирно уйти. Он не станет их трогать. Сказал также, что если кому-нибудь взбредет в голову вернуться, то смельчак будет убит на дороге. А если кто-нибудь из отряда, предупредил он белых напоследок, позарится на то, что находится выше порогов — погибнут все.

— Люди Эдамса не собирались спорить с апачским вождем. Золота и ниже порогов было предостаточно. Поэтому они принялись за работу: кто-то стал копать, кто-то строить хижину. Золото, как докладывали Нане разведчики, приносившие вести в его потайное убежище, находящееся за порогами высоко на скале, складывали в огромную яму, которую вырыли специально в центре формирующейся хижины. Прежде чем стены покрылись крышей, индейцы заметили, что яма находится перед очагом и закрывается плитой известняка. Эдамс лично загружал глиняную яму песком и самородками.

Пелон замолчал, чтобы сплюнуть и перекатить сигарету на два зуба дальше.

— Следующая часть не слишком отличается от белого варианта, — сплюнул он. — Белые клялись, что пошли за пороги только чтобы глянуть. Апачи, — что старатели стали добывать там золото, причем загребали все, что под руку попадется. Белые кляли индейцев, говоря, что те не сдержали данного обещания. Индейцы кляли белых, называя их свиньями, роющими под собой яму и лжецами.

— В общем вскоре в лагере стало не хватать продуктов. Брюер и шестеро его подручных отправились в Форт Уингейт, чтобы пополнить запасы. Они должны были вернуться через десять дней. Но в назначенное время не появились. Эдамс занервничал и поднялся наверх по тропе, к Потайному Проходу, чтобы ждать посланных там. Он обнаружил пять тел рядом с пуэрто. Продукты, что принесли старатели были раскиданы по скалам или растащены. Сердце Эдамса почернело от страха. Тела Брюера он не обнаружил, потому что тому удалось ускользнуть. Он спрятался в расщелине, которую апачи отыскать не смогли. Конечно, для индейцев это непростительно, и Нана лично признался в совершенной оплошности. Эдамс со своим приятелем Дэвисоном, с которым поднимался к выходу из Сно-та-эй, думали, конечно, не о Брюере, а о себе и своих товарищах. И правильно делали.

— Когда белые приблизились к началу Z-образной тропы и взглянули на луг, на котором стояла хижина, то увидели дымок, поднимающийся от горящего дома, услышали вопли апачских воинов и потемневшими от страха глазами узрели не меньше трехсот полуобнаженных апачей, танцующих и размахивающих скальпами возле горящей хижины. Тогда они поняли, что товарищи их мертвы, а время для просмотра представления ими выбрано не самое подходящее.

— Они сразу же спешились и по крошечной расселинеподнялись вверх, чтобы спрятаться в корнях земляничного дерева, как лисы в нору. Вскоре на тропе появились апачи, но Эдамсу с Дэвисоном, как до этого и Брюеру, повезло, и Бог их не оставил. Апачи снова упустили добычу. Может, найдя бесхозных лошадей так близко от пуэрто, они решили, что их хозяева среди убитых с той стороны Потайной Двери. В общем — так по крайней мере говорил Нана — им тоже удалось спастись.

— Как тебе известно, Эдамс уверял, что после наступления полной темноты прокрался мимо танцующих апачей и постарался добраться до золота в развалинах тлеющей хижины. Но оказалось, камень был раскален и Эдамсу не удалось его приподнять, а когда стало всходить солнце, а камень все еще не остыл, ему пришлось обратно взбираться наверх. Но, как скажет позже Нана, это мерзейшая ложь. Зная народ моей матери и зная, что Эдамс тоже его знал, думаю, ему вряд ли до зуда в костях хотелось вернуться в каньон, где триста апачей из разных кланов танцевали со скальпами его тринадцати мертвых товарищей.

— Эдамс, как ты наверное помнишь, подтверждал свою ложь тем, что будто наткнулся на большой самородок, выглядывающий из-под пня. Этот самородок, по его словам, принес один из старателей, ходивших предыдущим утром за пороги. Парень был в запрещенном месте ровно час, а приволок трехквартовое ведерко, в котором заваривали кофе, до краев полное самородками величиной от рисового зерна до детского кулачка. В этом самом ведерке, по словам Эдамса, и лежал тот самый самородок, который он вытащил из-под пня. Но ха-ха-ха! Он спокойно мог найти этот кусок золота, где угодно, и совсем не обязательно за порогами. Ты ведь помнишь, за сколько Эдамс продал его в Таксоне? Помнишь, Маккенна? Фуй! Девяносто два доллара — вот сколько ему дали за этот самородок! Да я швырял самородки и побольше в кусты чаппаралля, заставляя выпархивать птичек, чтобы попрактиковаться в стрельбе из своего шестизарядного!

— Ну, вот тебе, амиго, и апачская версия истории, произошедшей в Сно-та-эй. Индейцы оставили золото в яме под обгорелыми останками хижины. Решили, что лучшего места все равно не найти. Потому что в один прекрасный день золото могло понадобиться самим апачам. Итак, по обеим версиям — красной и белой — сокровище лежит на своем старом месте. Я и сам считаю также, иначе не стал бы рассиживать с тобой под этим топольком в тенечке и ждать, пока мне принесут мясо и кофе. Мой народ — точнее народ моей матери — считает, что с того самого времени ни одному белому не удалось пройти сквозь Потайную Дверь, и ни одному апачу со времени смерти Наны. Говорят, что за каньоном пристально наблюдают, чтобы никто не посмел спуститься в Сно-та-эй. Эдамс не смог отыскать обратную дорогу в Золотой каньон и в конце концов спятил. Брюер бежал до тех пор, пока не добрался до Колорадо, где и осел. Теперь разводит коров. С того времени погибло, наверное, человек сто, но никто так и не смог найти каньон. И многие еще умрут. Может, даже мы с тобой. Ха-ха-ха! Как считаешь: индейцы все еще охраняют вход в Сно-та-эй?

Несколько секунд Маккенна не отвечал, не осознав до конца, что бандит закончил рассказывать. Спохватившись, он пролепетал:

— Понятия не имею. Апачи, конечно, способны на что угодно. Хотя, знаешь, Пелон, думаю, что нет; сколько лет прошло, скоро новый век начнется — не думаю, что индейцы все еще охраняют каньон. А ты что скажешь?

Пелон снова рассмеялся и развел огромными ручищами.

— Все это ерунда! — загрохотал он. — Нана мертв уже черт знает сколько времени. Кто там может сидеть?

— Может быть, духи, — ответил Маккенна. — Тринадцать человек были убиты в каньоне. Пятеро на подступах к нему.

— Ба! Ты не должен верить подобной чепухе. Духи! Ты же белый человек, Маккенна!..

— Нет, я — шотландец. Потусторонний мир меня сильно нервирует.

— Да черт-то с ним, с потусторонним миром! — фыркнул бандит. — Как насчет моего рассказа? Совпадает ли он с твоей версией?

— Вплоть до подробностей. Различия столь незначительны, что о них и говорить не стоит.

— А карта старого Койота? — спросил Пелон, искоса поглядывая на своего собеседника. — Согласуются ли версии с той картой, что Эн нарисовал тебе?

— А вот над этим, — ответил рыжебородый старатель, — мне сейчас придется очень сильно подумать…

— Вот и мне так казалось! — гаркнул Пелон. — Давай, давай, пораскинь мозгами. Но не сейчас. Пойдем, искупаемся и поедим. Я умираю с голода.

— А, может, просто поедим? — спросил Маккенна неуверенно. — Что-то мне купаться не очень хочется.

Бандит усмехнулся и хлопнул шотландца по спине.

— Придется, — сказал он. — В воду полезем все. Когда Пелон принимает ванну, — все принимают ванну вместе с ним. Мать! Сестрица! Сюда! Мы с Маккенной идем купаться. И вы тоже, обе! Скидывайте одежку! Прыгайте в воду и наслаждайтесь прохладой…

СЕСТРИЧКА САЛЛИ

По возрасту Салли казалась не старше Маккенны. Для апачской женщины ее формы были чересчур изящными. У Маккенны перехватило дыхание, когда он увидел ее стоящей на камне и собирающейся прыгать в воду. Если бы не отсутствие носа и не столь хищное выражение костистого лица, он бы не пожелал другой обнаженной натуры для написания полотна «Язычница у озера». Забыв на время о некотором лицевом несовершестве, он стал жадно наблюдать за женщиной.

Салли все это видела. Знала, что он любуется ее прекрасно выписанными приподнятыми грудями, округлым, плоским животом, лепными ягодицами и стройными ногами. Знала и специально встала так, чтобы бородач не пропустил ничего, но это заметил и ее полубратец Пелон, рявкнувший:

— А ну, ты, марш в воду! Что, думаешь, нам приятно смотреть на твою поджарую задницу? Ба! А ну, прыгай!

И тут Маккенна услышал поразительный звук. Это был смех Салли. Несколько раньше старатель имел счастье познакомиться с женским вариантом Пелонского лая, но это!.. Маккенне не приходилось еще слышать настолько музыкальных звуков.

Пока он соображал, что делать, Салли нырнула в озеро и поплыла к тому месту, где нервно окунался шотландец. Он пытался ускользнуть, но было слишком поздно. Стоило ему выползти на торчащий из воды прогретый солнцем камень, как индианка схватила мужчину за лодыжки и затащила обратно в озеро. Там она принялась кружиться вокруг Маккенны, пресекая все его попытки улизнуть. Глен яростно колотил по воде руками, стараясь отогнать Салли так, словно она была живущим в озере страшилищем. Изящество ее движений гипнотизировало, завораживало. Проплывая под или рядом с ним, она старалась коснуться тела мужчины, тут же бросаясь в сторону, чтобы это движение казалось невыразимо эротичным и соблазнительным, но совершенно естественным. Внезапно Маккенна понял, что больше не в силах сопротивляться. Несмотря на то, что он побаивался безносой апачской женщины, шотландец чувствовал, что возбужден до предела. Он не мог поверить, но отрицать очевидное не было смысла: Салли неумолимо приближалась к нему, не скрывая вспыхнувшей, как костер, страсти.

В отчаянной попытке ускользнуть от безрассудной индианки, Маккенна стал оглядываться по сторонам и тут увидел, что озерцо вытягивается одним рукавом, окаймленным тимофеевкой, в обратную сторону, уходящую к водопаду, и там превращается в теплую лужицу стоячей воды. Этот путь он избрал для отступления, надеясь как можно скорее доплыть до берега и влезть в одежду. Он почти достиг песчаного пятачка, но Салли тут же оказалась рядом, мешая встать в неглубокой воде. И здесь в теплой, прогретой солнцем бухте, она, скрытая высокой травой от Маль-и-пай и остальных, крепко прижалась к Маккенне, издавая яростные горловые звуки и со звериным упорством предлагая ему свое тело. Невероятным усилием Маккенна оторвал от себя женщину и, бросив ее в воду, вышел на берег. Словно мятущаяся кошка Салли выскочила за ним следом и вновь обхватила руками. Старатель грубо схватил ее за плечи и яростно стряхнул с себя извивающееся в болезненной горячке тело. Оно тяжело свалилось на землю.

Все еще задыхаясь, с ненормально расширенными зрачками Салли, шатаясь, поднялась на ноги, оглядела заросший травой рукав озера и, внезапно отскочив в сторону, скрылась из вида. Маккенна услышал, как ее босые ноги прошлепали по камням, — женщина спускалась вниз по каньону. И вот наступила полная тишина, в которой раздавалось лишь жужжание редких мушек, да говорок горной куропатки, носящейся где-то над водопадом. Маккенна снова выплыл в главное озеро, выбрался на берег, оделся и присоединился к сидящим у костра Пелону и Маль-и-пай. У него было сильное и крайне дурное предчувствие, что с Салли может произойти что-нибудь ужасное. Но он не мог поделиться своими мыслями с Пелоном и его матерью.

И все же взял кусок резко пахнувшего мяса, чашку омерзительного апачского кофе и, нахмурившись, стал завтракать, пока бандит и старая карга наблюдали за ним, ожидая появления на сцене «сестрички» Салли.

Через полчаса она так и не соизволила появиться. Маккенна вконец разнервничался. Пелон и Маль-и-пай почувствовали неладное. Они смотрели на шотландца больше с подозрением, чем с любопытством. Вскоре бандит соизволил высказаться напрямую:

— Ну и, — бросил он, — что ты с ней сотворил? Что произошло?

— Ничегошеньки! — с жаром проговорил Маккенна. — Клянусь!

— Что случилось? — повторил Пелон.

— Я же сказал — ничего.

— Она за тобой гналась. Это мы видели. Вы уплыли в боковой рукав. Мы знаем ее характер. Она пыталась тебя достать. Взять тебя голеньким. Нам показалось, что и у тебя в голове бродит нечто подобное.

— Ничего похожего! — крикнул Маккенна. — От одной мысли о ней мне становится жутко!

Сверкая глазами, бандит наблюдал за белым.

И, наконец, кивнул.

— Что произошло? — в третий раз потребовал он ответа.

Маккенна понимал, что теперь ему следует быть сверхосторожным. Почуяв неладное, Пелон и Маль-и-пай могли выпустить на волю дикие инстинкты. Напряжение возрастало. Старая скво, не отрываясь, буравила Маккенну взглядом.

— Я отказался от нее, — сказал, наконец, белый. — Она не отставала, и мне пришлось ее отбросить. Она упала. А когда снова поднялась на ноги, то взглянула на меня, как затравленная пума, а затем нырнула в проход между скалами и стала спускаться куда-то вниз по каньону. Я не видел, куда именно, но шаги слышал. По-моему, в ту сторону.

Пелон сурово взглянул на Маль-и-пай и в следующее мгновение вскочил на ноги.

— Боже мой, амиго, — сказал он Маккенне, — тебе следовало раньше предупредить меня. Скорее, быть может, еще есть время.

— Время? — удивился, поднимаясь, старатель. — Для чего?

— Чтобы отобрать ее! — задыхаясь, крикнул Пелон. — Ведь Салли решила отдать то, что предназначалось только тебе, этому болванистому мимбреньо. А он не умеет обращаться с женщинами, не умеет! Мозги у него как у пятилетка! Салли доведет его до умопомрачения!

Он развернулся и легко направился в сторону сторожевого пункта. И тут же остановился. Маккенна едва не ткнулся ему в спину, уставившись на тропу, ведущую в расщелину.

Из притененной утробы каньона на яркий солнечный свет выходил Хачита.

В руках у него бесстыдно-нагая, со свесившимися руками, ногами и болтающейся головой лежала ясноглазая апачская шлюха — Салли.

— Да-э-са, — скорбно вскричал Хачита. — Она мертва!..

ЯБЛОЧКО ОТ ЯБЛОНИ

Как обычно бессвязно, все время запинаясь, Хачита поведал, что произошло. История получилась скверная. Пелон не ошибся. Несмотря на весь свой рост, индеец был, что дитя малое и не имел понятия, как следует обращаться с женщинами. Он был столь велик, непроходимо глуп — ох уж, эта его лошадиная морда! — и настолько робок, что женщины обходили его за версту, а сам он не мог заставить себя подойти к ним. Салли на него и не смотрела, а тут прибежала в каньон, где Хачита поджидал Микки Тиббса. Она появилась залитая солнечным светом, совершенно голая, двигаясь так, что любой мужчина поневоле бы задумался о самых низменных вещах.

Но и тогда Хачита всего лишь сказал ей «привет» и посоветовал поскорее убраться, потому что стоял на страже. Но Салли только рассмеялась и погладила его, а потом заставила положить руки ей на грудь и, ну, вот, так уж получилось, что в следующую секунду они летели в горячий песок, а потом начали кататься, обнимаясь, рыча и подвывая, как дикие звери, и вдруг Хачита обнял ее за шею, чтобы прижать покрепче, но услышал что-то похожее на «хрусь!»… Салли прекратила дергаться и осталась лежать, не мигая, заглядывая куда-то вдаль и одновременно в себя. В ее глазах больше не было жизни, и Хачита, хоть и был непроходимо глуп, все-таки понял, что Йонсен взял ее душу — женщина мертва.

Пока великан рассказывал свою бесхитростную трагедию, Маккенна опустился на колени перед обмякшим телом Салли. Поднял голову и тут же опустил ее. По тому, как она свалилась обратно и кувырнулась на сторону с руки — подбородком вверх, под невероятным углом — шотландец понял, что Хачита в неистовстве первого любовного опыта просто-напросто сломал женщине шею. Глен поднялся на ноги, дослушивая последние слова признания неуклюжего апача. Хачита, как и Пелон, как и Маль-и-пай, со страхом ожидали приговора. В одно мгновение, не веря очевидному, повинуясь какому-то импульсу, все повернулись к Маккенне, надеясь на чудо, на то, что умение и способности белого смогут оживить этот безжизненный хлам. Шотландец был поражен, увидев, что огромный апач рыдает, как ребенок. Никогда до этого он не видел плачущего апача. Собственно, как Маль-и-пай и Пелон. В этих землях знавали слезы от попавшей в глаза пыли или песка, но чтобы влага появлялась под влиянием чувства?.. Да еще на людях? Конечно, ни женщину, ни мужчину нельзя упрекнуть в том, что они поддались настроению и выказали слабость в подобный момент. Но по-настоящему реветь? Чтобы слезы текли ручьем? О таком в стране апачей не слыхивали. Маккенна сообразил, что Пелону и Маль-и-пай страшно неудобно за соплеменника, поэтому отвернулся и, понимая, что в данном жутком случае это наилучший выход, заговорил, обращаясь к одному Хачите.

— Друг мой, — сказал он громадному апачу, — нельзя ли нам отойти и поговорить? Можешь высказать все, что накопилось у тебя в душе или просто помолчать. Посидим и пусть воспоминание об этом ужасном происшествии улетучится подобно дыму. В том, что случилось с этой несчастной женщиной, твоей вины нет. Если хочешь, я постараюсь объяснить, почему. — Шотландец сделал небольшую паузу, чтобы дать великану пораскинуть тем, чем следовало раскинуть, и добавил:

— Ты ведь знаешь, Хачита, что твой погибший у Скаллз друг мне доверял. Ведь так?

Тут старатель сжульничал. На самом деле, он понятия не имел о том, как к нему относился Беш, но индейцы чрезвычайно чувствительны, и Маккенна посчитал, что молодой воин чирикауа отвечал взаимностью на его симпатию и расположение. В этом шотландец оказался прав.

— Так, — ответил Хачита, поднимая необъятную голову и растирая рукой слезы, — это правда. Мой друг, погибший у колодца, говорил мне, что если с ним что-нибудь случится, я могу тебе довериться; говорил, что ты хороший белый. И еще что-то — не по поводу тебя, а о самом важном. С того момента, как он упал, я все пытаюсь вспомнить. Но ты же знаешь, патрон, что с таким, как у меня, скудным умишком…

— Не так уж он скуден, твой ум, — ответил Маккенна. — Просто ты не суетишься, поэтому счастливее многих. Это удел храбрых. А теперь давай присядем у тополей и попьем кофе.

Хачита покорно кивнул, и они двинулись к деревьям.

Но Пелон уже пришел в себя.

Появившись внезапно из-за спины Маккенны, он сипло проговорил:

— Минуточку! Какого черта ты тут себе позволяешь? Ничего мне не сказал о сестре. Отчего она умерла?

— Шея, — ответил Маккенна. — В припадке страсти Хачита сломал ей шею. Свернул, как цыпленку, можешь сам пощупать. Но он не ведал, что творит. Поэтому невиновен.

— Да знаю я, знаю, — проворчал бандит. — Черт побери! Ты не должен был напоминать…

— Па! — Это Маль-и-пай поспешила присоединиться к ним. — Невиновен! Вы, мужчины, всегда невиновны. Черт, а что бы вы сделали, например, с жеребцом, который, не зная, как покрыть кобылу, сначала бы забил ее до смерти копытами, а затем зубищами ободрал в любовной игре шею. Я спрашиваю, чтобы вы с ним сделали? Проклятье, да вы, ублюдки, просто бы его убили, вот и весь сказ. Отвели бы сукина сына куда-нибудь подальше в чаппаралль и пустили бы пулю гулять в его безмозглой голове, вот и все!

Пелон вовремя к ней прыгнул и успел вывернуть из рук старый винчестер, когда старуха уже собиралась прострелить Хачите голову.

— Будь ты проклята! — крикнул он. — Хочешь стрелять в узком каньоне в то время, когда мы ждем…

Ему не удалось закончить выволочку: полукровка вспомнил о том, что мгновенно умерило его ярость.

— Боже мой! — прошептал Пелон. — Мы забыли о Микки!

Он швырнул старухе ружье, а сам нагнулся за карабином, лежащим возле костерка. В это время позади раздался насмешливый голос, от которого все замерли. Голос почти девичий, но в котором звучала шепелявость, сравнимая разве что со звуком трещотки гремучей змеи.

— Уж конечно, — сказал голос по-испански, — вы позабыли о Микки, — а вот Микки о вас не забыл.

Пелон Лопес очень медленно выпрямился, оставив винчестер там, где тот лежал. Он шепотом приказал Маль-и-пай положить свое ружье рядом. Без единого звука старая скво повиновалась: репутация Микки Тиббса была ей хорошо известна. Маккенна, стоя спиной к пришедшему и глядя на верхушки каньона, не пошевелился. Хачита рядом с ним застыл, как изваяние. Ни один из них не повернулся, чтобы посмотреть на нежданного гостя. В подобных обстоятельствах индейцы ни за что не станут выказывать излишнее любопытство или пялиться. Иначе говоря, никому бы и в голову не пришло развернуться, чтобы посмотреть на Микки, пока бы он сам не соизволил этого предложить. Но Хачита винчестера не выпустил.

— Эй, ты, — позвал Микки Тиббс. — Громила. Положи-ка ружьецо к остальным.

Хачита не пошевелился. Маккенна, с тревогой наблюдая за ним, понял, что апач пытается думать. Ему следовало немедленно решить, что делать с ружьем. Походило на то, что он собирался им воспользоваться, а шотландцу не хотелось видеть как совершенно напрасно погибнет великан — «инноцентон».

— Не делай этого, амиго, — сказал белый тихо. — Нет никакой надобности…

— Есть надобность, патрон. Чтобы оправдаться в ваших глазах, я сейчас развернусь и пристрелю его.

— Нет! — коротко упредил Маккенна ненужные действия. — Стой спокойно и брось ружье на землю.

— Громила, — сказал Микки своим высоким, похожим на острие ножа голосом. — Я слышал твое хрюканье. Прежде, чем ты попытаешься меня пристрелить, пусть Пелон и Маккенна повернутся и взглянут на щит, которым я прикрываюсь. Не думаю, что им захочется увидеть в нем несколько пулевых отверстий.

— Хачита! — крикнул Пелон. — Не двигайся! Тут что-то не так. Воняет паленым. Ладно, Маккенна, давай повернемся.

Они повернулись, ожидая увидеть рядом с Микки что-нибудь типа полка кавалерии, гаубичную батарею или, по крайней мере, полдюжины апачских разведчиков.

Но они недооценили сынка Старика Микки. Яблочко недалеко упало от яблони. «Щитом» разведчика была Фрэнчи Стэнтон.

МОГИЛА НА ПТИЧЬЕМ ЛУГУ

— Это было довольно легко, — сказал Микки на местном испанском жаргоне, так называемом «коровьем горохе». — Подождал, пока вы не вошли в каньон — у меня хороший бинокль, — а затем догнал и пристрелил этих двоих кретинов, забрал девушку и отправился вслед.

Это заинтриговало Пелона. Он почувствовал профессиональное любопытство.

— Как же ты на такое решился? — спросил он. — Ведь белый офицер мог запросто что-нибудь заподозрить: два выстрела после твоего отъезда и два трупа с дырами в спинах. Да еще твое исчезновение… Подозрительно.

— Слушай, Лысый, — ответил Микки, — ты меня недооцениваешь. Во-первых, я стрелял не в спины. Я подъехал спереди, улыбаясь, и прикончил их так, чтобы казалось, будто они попали в расставленную вами ловушку. К тому же ружье, из которого я стрелял — винчестер того чирикауа, застреленного нами у колодца. Я подобрал его, когда поехал вас выслеживать. Двое солдат убито — никому и в голову не придет подозревать что-либо, помимо засады. Мое исчезновение, конечно, на некоторое время всех озадачит, но, вернувшись, я объясню, что в засаде меня взяли в плен. На том месте ваши лошади здорово натоптали. Никто не заподозрит, что именно произошло на самом деле, и никто из нас ничего не расскажет, ведь правда?

Он замолчал, пристально наблюдая за Пелоном.

Не видя иного выхода из данной ситуации, Маккенна двинулся вперед и стал спокойно вынимать кляп изо рта Фрэнчи Стэнтон.

— Не трогай ее! — прошипел Микки. — Пока мы с Лысым не договорились…

— Можешь отваливать ко всем чертям, — ледяным тоном по-английски сказал Глен Маккенна. Потом ослабил завязку и вытащил кляп. — Пошли, — обратился он к Фрэнчи. — Судя по твоему виду, тебе сейчас не помешает кружка маль-и-паевской отравы. Мамаша, налей-ка девушке кофейку, — добавил он, снова переходя на испанский. — Как видишь, Бог к тебе милостив. Забрав одну дочь, он тут же посылает другую.

Старуха зыркнула на шотландца, пробормотала что-то на только ей понятном языке, затем грубо схватила Фрэнчи за руку и потащила ее к огню. Маккенна перевел дух.

— А теперь, — обратился он к Микки, — послушаем твои предложения. Только давай покороче. У нас и так дел по горло.

Парень взглянул на него. Маккенна вежливо промолчал, признавая, что юный Микки Тиббс не так уродлив, как Пелон. Но в нем была некая основательность, заставляющая забыть о самодовольной жестокости мексиканского бандита. Пелон был подл, как может быть подлым злой мерин, кастрированный бычок или медведь. А мальчишка был напрочь испорчен. Его выдавала мягкая линия рта, из которого, словно волчий клык, высовывался единственный зуб, оттопыривающий верхнюю губу, а также бегающие глазки, которые никак не могли сфокусироваться на одном предмете, так как, судя по всему, хозяин не умел с ними как следует управляться. Они перебегали с одного лица на другое и усилие, которым Микки старался удержать их на месте, придавало его черепообразному личику настолько отсутствующее выражение, что физиономия его становилась просто пугающей.

— Ну, что же, вижу, — прошипело это дитя тьмы, потому что нормально произносить слова ему мешал волчий клык, — ты смелый парень, не так ли?

— Да нет, не очень, — ответил рыжебородый старатель. — Лучше порасспросить об этом Пелона.

— Спроси Пелона… — задумчиво повторил паренек. — Именно это я и собирался сделать. И если ты еще раз вмешаешься в наш разговор, — можешь считать себя таким же покойником, как те двое черномазых, лежащие по ту сторону каменной гряды.

— Не прими за пустую похвальбу, — осторожно сказал Маккенна, — но я не просто скромный труженик нашей экспедиции. Не просто наемный проводник. А как и ты, своего рода разведчик у людей, которые…

— Умный и по-умному говоришь, а я как раз ненавижу умных белых ублюдков. Вот таких, как ты! — прорычал парень. — Лучше тебе, Пелон, объяснить ему, кто я такой!

— Маккенна прекрасно осведомлен о тебе, Микки. И, как ты слышал, не такой уж он храбрец. Это точно, как и то, что я его взял для того, чтобы отвести нас в кое-какое местечко. Просто деловое соглашение, ничего больше. Так что не обращай внимания.

Лицо молодого разведчика насмешливо исказилось.

— Ага, — сказал он, — конечно. Значит просто деловое соглашение? Хорошо. Я тоже ради этого пришел. А девку привел с собой только для того, чтобы вы не пристрелили меня прежде, чем выслушаете.

— Блефуешь. Что тебе известно?

— Все.

— Каким же образом тебе удалось это узнать?

— А мне все рассказала жирюга-пима, которую вы бросили в нашем лагере. Я знавал ее еще в те дни, когда она была пленницей у мескалерцев. Эта баба меня припомнила и так обрадовалась знакомому лицу, что затараторила, что твоя школьная учительница.

— Врешь! У нее мозгов нет. Из нее бы ты ничего не выжал.

— Мозгов, может, и нет. Зато есть глаза, чтобы смотреть, и язык, чтобы говорить. Если не веришь, могу рассказать о старике Эне, которого укокошил этот ублюдочный Маккенна, об убитом Манки, о Вахеле, которых похоронили в «Нежданном Привале». И о Бене Колле. Ну, что, рассказать?

Пелон посмотрел на Маккенну. Старатель пожал плечами. Что тут было говорить? Ясно, что этот гнусняк каким-то образом «раскрутил» Люпе. Это было слабое звено в Пелоновском плане, и оно-то их и подвело. Теперь же все они оказались в большой куче дерьма.

— Не знаю, что и сказать, — честно признался бандит. — Ты отдавил мне любимую мозоль, да так, что я и пискнуть не могу.

— Тут все очень просто, — сказал Микки. — Золота на всех хватит. — И он указал на северо-восток. — Во всех историях, что я слыхал, говорилось о том, что Эдамс со своими дружками за первые десять — всего десять! — дней нагребли на четверть миллиона слитками и песком. А кто знает, сколько всего дней они добывали золотишко? Кто знает, может, там нас ждет два, а то и три миллиона? Я хочу только пойти с вами и участвовать в дележе. А цена будет такой: я не стану убивать белую девку на ваших глазах.

И снова Маккенна обменялся взглядами с Пелоном. Но тут к Маккенниному ужасу Хачита зарычал и двинулся вперед.

— Не надо! — крикнул старатель апачу. — Вспомни, что твой друг приказал меня слушаться!

Хачита беспокойно затоптался на месте, не в силах переварить столько информации сразу. Наконец, он кивнул и опустил винтовку.

— Вот и славно, — выдохнул Пелон облегченно. — Не такой уж ты, Хачита, меткач, чтобы так рисковать.

Маккенна кивнул на юного Микки Тиббса и обратился к Пелону:

— Скажи ему, что мы согласны. В конце концов, что мы теряем, кроме доли золота?

— Знаешь, Маккенна, для меня оно значит до черта больше, чем эта твоя костлявая девчонка! Но я тоже как бы деловой. И понимаю, что Микки поедет с нашей маленькой компанией.

Глен тряхнул косматой рыжей головой.

— Хотелось бы мне, как и тебе, видеть все в радужном свете, — сказал он Пелону. — Правда, сейчас ты так темнишь, что мне не уследить за твоей мыслью.

Бандит тоже тряхнул своей лысиной, но при этом довольно хитро ухмыльнулся.

— Да ну, амиго, ведь все проще пареной репы. Если попытаешься хохмить или что-то замышлять, я тебя просто пристрелю. Тебя или твою девчонку, мне без разницы. Если Микки попытается сделать то же самое — Хачита быстренько утопит свой топорик в его башке, потому что именно Микки пристрелил Бе… — тут он осекся и поправился:

— Его приятеля. Идем дальше: если начну выкаблучиваться я — меня пристрелит Микки, а ты поможешь. С другой стороны, если Хачита поймет, что я угрожаю тебе, то придет по мою душу, потому что его дружок строго-настрого приказал ему тебя слушаться. Ну, а если он меня кокнет, моя пресвятая мамаша его быстренько пристрелит — и так далее и тому подобное, в общем ты сам все прекрасно понимаешь.

Маккенна снова тряхнул головой, на сей раз несколько энергичнее.

— Тебе виднее, хефе, — признал он мрачно.

— Лады! — крикнул бандит Микки Тиббсу. — Поставь свое ружьецо на предохранитель и иди пить кофе.

Парень медленно кивнул.

— Только сначала, — сказал он, — вынь правую руку из-под серапе и положи револьвер на камень возле костра.

— Хесус Мария! — усмехнулся Пелон, обнажая иссеченной верхней губой крепкие зубы. — Эта чертовка Люпе тебе все действительно рассказала.

— Бабы вообще любят поговорить, — сказал Микки, — особенно, если их разложить на одеяле. Клади оружие на камень.

Пелон выполнил требование. Все направились к костру и Маль-и-пай налила кофе в жестяные кружки. Фрэнчи Стэнтон села рядом с Маккенной, крепко держа его под руку. Шотландец чувствовал, как ее трясет.

— Есть еще одна деталь, о которой нелишне напомнить, — сказал Микки. — Так как теперь мы компаньоны, я должен сделать маленькое сообщение. О том, чего вы пока не знаете, и о чем даже не подозреваете.

— Валяй, — буркнул Пелон. — Всегда приятно послушать свежие новости.

— Мои будут не из приятных. После всех ваших убийств народ в этой части страны очень резко настроился против апачей, которые скрываются, как койоты. Все кланы оповещены, что ваша компания направляется в Сно-та-эй и что индейцев преследуют по вашей вине. И теперь не меньше дюжины индейских отрядов вас выслеживают, с тем чтобы отрезать от каньона Дель Оро. Таким образом, они хотят показать, что лояльны к нынешнему правительству и что им твой безволосый скальп нужен не меньше, чем белым. Но мне кажется, их мыслишки вертятся там же, где наши.

— Что ты хочешь сказать? — спросил Пелон.

— Они считают, что обнаружив тебя, они обнаружат и Сно-та-эй. Апачи сильно изменились, они стали думать так же, как белые ублюдки. Не отыщется ни одного мужчины до сорока лет, который бы из-за этого золота не перерезал глотку собственной матери. Они больше не желают быть козлами отпущения, и проливать пот и кровь за мишуру и зеркальца. Цена золоту теперь одна — жизнь.

— Бог ты мой, какая ужасная мысль!

— Не такая уж ужасная. Потому что оставляет одну дорогу — вперед. Назад уже не вернуться.

— И он прав, хефе, — поддакнул Маккенна. — Нам придется все время убегать.

Бандит не обратил внимания на последнее замечание.

Он выплеснул из кружки остатки кофе, почистил ее песком и передал Маль-и-пай.

— Убери это к остальным сокровищам, что едут в твоем мешке, маманька, — сказал он. — Пора в Сно-та-эй.

Пока старуха с Фрэнчи сворачивали лагерь, мужчины похоронили Салли в глубоком гроте, возле озера. Тело, укутанное в одеяло, завалили булыжником, чтобы ни зверь, ни птица не смели тревожить ее сон. Никто не плакал, но и не шутил во время погребения. Пока свершалась скорбная работа, Маккенна непрестанно размышлял над тем положением, в котором оказался.

Когда же он сделал главную ошибку. Какой поворот тропы пропустил? Где позволил себе увлечься игрой не на жизнь, а на смерть? Откуда имело смысл отступить? Маккенне казалось, что шансов на все это у него было предостаточно. Но, размышляя трезво, он понимал, что каждый из таких «шансов» мог окончиться для девушки трагически или, что еще хуже, — для него, потому что в таком случае она осталась бы один на один с бандитами. Нет, настоящей возможности бежать пока не выпадало. Шотландец решил при первом же удобном случае поговорить с Фрэнчи и объяснить ей свое поведение в прошлом, чтобы показать, как она должна вести себя в будущем. Пока им следовало двигаться вместе с компанией Пелона, чтобы в конце концов отыскать ту широкую улицу, которая ведет к спасению. Путь до каньона Дель Оро неблизкий. Наверняка, между могилой Салли и Сно-та-эй отыщется участок, где они с вконец издерганной девчушкой смогут сделать рывок и попробовать улизнуть.

Пока же во всем приходилось подыгрывать Лопесу, изображать единомышленника, чтобы не загасить тот слабый огонек симпатии, возникший между ними, и искать, все время искать слабину в жестоком убийце, которая — Маккенна знал — жила в душе бандита и, воспользовавшись ею, перехитрить и победить грозного соперника.

А вот присоединение к банде юного убийцы — Микки Тиббса — уже само по себе чрезвычайно затрудняло будущий побег. Маккенна чувствовал, что кавалерийский разведчик, так же, как и Пелон, имеет врожденные преступные наклонности и способен убивать, не задумываясь, не обладая при этом изысканностью и «внутренней искрой», отличавшей действия вожака бандитов. За Микки придется следить на всех стоянках, у всех колодцев и во время всех переездов. Принимая во внимание постоянную угрозу, исходящую от Пелона с Хачитой, можно было не сомневаться, что жизнь обоих белых пленников находится в постоянной опасности.

Маккенна отметил также, что следовало отыскать какой-то способ справиться с умственной отсталостью Хачиты, потому что в сочетании с его дикой сущностью она могла стать чрезвычайно опасной. Индеец вроде бы принял сторону шотландца, но хмурый лоб и косые взгляды, которые он постоянно бросал на белого, словно не мог вспомнить что-то чрезвычайно важное, указывали на то, что это «что-то» должно быть не слишком веселого свойства. Постоянное внимание со стороны дикаря сделало бородача крайне впечатлительным. От подобной тени за спиной кто угодно сойдет с ума. И все-таки по сравнению с Микки и Пелоном молодой великан казался вполне сносным компаньоном.

Индеец на всем протяжении скорбной работы и позже, когда отряд разобрал лошадей и вскочил в седла, чтобы покинуть луг смерти, не отставал от Маккенны ни на шаг и все время пристально за ним наблюдал.

Отметив это, Пелон приказал Хачите перейти в голову колонны и ехать с ним рядом. На это апач ответил отказом. Его погибший друг советовал доверять белому с рыжими волосами. Значит, с ним он и поедет. Маккенна быстренько заверил Пелона, что это его нисколько не стеснит. То же самое он объявил и хмурому Хачите.

— Счико, — сказал он мимбреньо на его родном языке и положил руку на напрягшийся бицепс.

Это слово означало «друг» и по прошествии одной сердитой минуты складчатое лицо индейца разгладилось, он улыбнулся и, положив свою огромную лапищу на руку Маккенны, пророкотал:

— Счикобе, — что было еще лучше, так как переводилось как «старый друг».

Достигнутое согласие несколько успокоило Пелона. Ему вовсе не хотелось конфликтовать и ссориться с апачем по пустякам.

— Скорее, — поторапливал он компаньонов, — пора ехать.

Наконец, все собрались и двинулись вперед: Пелон впереди, затем Микки, между лопатками которого удобно устроилось дуло старой винтовки и Маль-и-пай, за индианкой — Фрэнчи Стэнтон, потом Маккенна и Хачита.

Когда последние двое оказались позади всех, апач, замешкавшись, повернулся назад, всматриваясь в нижний предел каньона, за которым лежала тропа, ведущая к безмолвным скалам рокового колодца Скаллз.

— Хотелось бы мне, — печально сообщил он Маккенне, — вспомнить то, от чего меня предостерегал мой товарищ, лежащий теперь там, на тропе. Это касалось того, почему мы поехали с этими собаками; почему появились на ранчерии старого Эна и Маль-и-пай. Жаль, что я такой глупый и несообразительный. Моему товарищу было бы стыдно, если бы он узнал о том, что я забыл самое главное, о чем должен был постоянно помнить.

— Ты все вспомнишь, — заверил его Маккенна. — Старайся, не переставая, и в один прекрасный момент воспоминание возникнет у тебя в мозгу столь отчетливо, словно оно никуда не исчезало. Вот увидишь. Едем; твой друг в тебя верит; он знает, что ты все вспомнишь.

Огромный апач удовлетворенно кивнул.

— Спасибо, белый друг, — улыбнулся он. — Мой друг говорил, чтобы я тебе верил, вот я и верю. Едем — пора нагонять остальных.

Он сжал коленями бока своего пони, и они с Маккенной двинулись по узкому каньону вслед за отрядом.

Маккенна тоже улыбался. Он все еще был жив, к нему вернулась Фрэнчи, появился новый друг — хороший, правда несколько с приветом, апач — и все за один час! День стоял прекрасный, Аризона дышала жизнью — чего еще мог желать мужчина!

Особенно приятным было то, что простым похлопыванием по плечу и заверениями, что в один прекрасный день индеец вспомнит все, о чем ему говорил Беш, он смог успокоить бедного Хачиту.

Если бы Глен Маккенна мог хотя бы заподозрить, что именно сказал своему приятелю Беш, то горячее чувство удовлетворения моментально сменилось бы ледяным страхом. Но, как бы то ни было, сейчас его глаза сверкали еще сильнее, чем после первого пожатия руки Фрэнчи в «Нежданном Привале» возле Яки-Спринг, а сердце билось судорожно, как у самого что ни на есть воробушка, а не сурового тридцатилетнего мужчины.

— Ух! — обратился он к мрачному апачу. — Что за день! Сказка! Если бы я умел петь, — то немедленно огласил бы этот каньон звуками!

Хачита удивленно воззрился на него.

— Чего это ты такой счастливый? — спросил он.

Великолепный вопрос, подумал Маккенна. Вот если бы у него отыскался такой же великолепный ответ…

«САХАРНЫЕ ГОЛОВЫ»

Они миновали Яки-Хиллс и пересекли Солт-Ривер в верхнем рукаве. Следуя по правому берегу за потоком, отряд проскользнул мимо Сан-Карлоса и Сомилл, оставил с восточной стороны резервацию Форта Апач и прямиком попал в Ситгривские пустоши, на западе от Сент-Джонса, Аризона. Здесь, на шестую ночь путешествия они разбили лагерь в седловине между двух безымянных гор. С этого места они могли видеть: на север — гору Грина десяти тысяч футов, на юг — гору Болди одиннадцати тысяч футов. И на север и на юг панораму блокировали отроги седловины. Стоять лагерем оказалось не слишком удобно — место продувалось ветрами, воды и хвороста не было. Но никто не жаловался: путь был проделан большой, лошади находились в прекрасном состоянии, никто не пострадал. У Маккенны с Фрэнчи на освобождение не выпало ни одного шанса. Но компаньоны стали относиться к рыжебородому проводнику и его девушке с меньшей жестокостью и уже не так тщательно следили за ними, как до засады в Скаллз. Во время продвижения через иссохшее плато Натана и сквозь земли индейцев Кинишба между путешественниками установился некий дух товарищества, а при приближении к Ситгривзким пустошам, а затем к апачским холмам чуть ли не дружба. Своей любовью к этим местам Маккенна заразил и Фрэнчи. На протяжении двух последних переездов девушка тоже начала «нюхать рассвет» и «слушать, как растет трава», как это обычно делают апачи. Она сильно привязалась к старой скво, и Маль-и-пай после не слишком долгого периода грубоватых одергиваний наконец-то сдалась и, показав четыре зуба, признала, что они с «тощим цыпленочком» — симпатико.

И теперь, разбив шестой по счету лагерь, когда до Нью-Мексико осталось не больше сорока миль, позади не было никаких намеков на погоню, а впереди — на блокаду, отряд — за исключением Микки Тиббса, обычно сидевшего со взведенным ружьем чуть в стороне от остальных — стал напоминать выехавшую на пикник компанию, которой внезапно захотелось испробовать на собственной шкуре все «тяготы и неудобства» дикой жизни.

Крошечный, аккуратный костерок, который Маль-и-пай разожгла из щепочек, вытащенных из правой сумки своего вьюка, сиял как алмаз в темноте. Даже на расстоянии чувствовалось тепло от его пламени. Ужин состоял из жареной дичи, апачского хлеба — ячменных лепешек-тортиллий — и черного кофе. Пелон рассказывал какие-то леденящие душу истории из своей жизни, Хачита показывал танец заклинания дождя, а Маль-и-пай распевала песенку, в которой уверяла Маккенну, что с сегодняшнего дня, если захочет, он сможет спать с белой девушкой. В ней также давались практические советы Фрэнчи, что и как следует делать в первую ночь. Маль-и-пай гарантировала, что осечки не будет.

Маккенна почему-то не потрудился перевести Фрэнчи это потрясающее сочинение. Но, подумал он, неплохо бы на такой ноте объявить об отдыхе. Предстоял жаркий денек, так что сейчас всем следовало расстелить одеяла и поспать. Если расчеты оправдаются, завтра все будут чувствовать себя просто превосходно, и дальнейшая дорога покажется легкой и приятной.

Услышав об этом, Пелон прищурился, а Микки Тиббс выдвинулся из тени. Но Маккенне было не до них.

— Все устали, — сказал он. — Поговорим завтра утром.

Бандиты согласились. Переезды по сорок и более миль в день утомили даже сонорских разбойничков и кавалерийских разведчиков. Что уж говорить об остальных. Лагерь заснул.

С первым лучом солнца Маккенна отвел Пелона и Микки на скалистый навес, находящийся в нескольких ста футах над лагерем и показал в сторону северо-запада. Компаньоны скептически уставились в даль.

— Мадре! — вдруг задохнулся Пелон. — «Сахарные Головы»!..

— Правильно, — отозвался рыжебородый старатель. — Именно они.

До этого момента Маккенна не совсем верил в то, что рисовал ему на песке старый Эн. Но прошлой ночью его поразила мысль, что место, в котором находится их лагерь, по описанию походит на «высокую седловину между двух гор» — из Эдамсовской легенды. Таким образом, ничего не оставалось, как действительно признать, что они направляются к золотому каньону. Но до момента, когда Пелон подавился восклицанием, Маккенна боялся спугнуть удачу, потому что утренний свет мог вместо двойных вершин показать огромную фигу.

Но они торчали на своем месте, проваливаясь двумя черными дырами в раскаленный рассвет, точнехонько там, где тридцать три года назад их увидел Эдамс, когда Кривоух привел его на это самое место и сказал:

— Мира! Вот они!

Шотландец взглянул на Пелона, и его спутники кивнули. Странное чувство овладело Маккенной, заставив дергаться ничуть не меньше кровожадного бандита: ведь они стояли на Дозорной Скале! Старатель почувствовал, как бешено толкается в вены кровь. В голове стояла одна картина: тонны золота Сно-та-эй.

— Боже мой! — услышал он собственное бормотание. — Поехали, чего мы ждем?!

После пережитого мысль о побеге улетучилась из его головы. С этого момента он заразился золотой лихорадкой в такой же тяжелой форме, в какой ее подхватывали сотни людей, слышавшие рассказы Эдамса о несметных богатствах, но так и не сумевшие до них добраться.

Маккенна моментально деградировал, скатившись до уровня всех мечтавших отыскать золотой каньон — белых и не очень, плохих и хороших, разумных или безумных — которые в течение трех десятилетий безуспешно просеивали пески и перерывали безжалостные пустынные каньоны Аризоны и Нью-Мексико, усеивая их своими выбеленными костями как данью неизлечимому вирусу «эдамос голдос». Поэтому развернулся и, спотыкаясь, побрел к своей лошади уже не Маккенна, а обычный искатель сокровищ, такой же безжалостный и неумолимый к тем, кто попытался бы его остановить, как Пелон и Микки Тиббс, такой же, как и они, убийца во имя каньона Дель Оро.

ТЫКВЕННОЕ ПОЛЕ

С Дозорной Скалы отряд двинулся под углом к Зуни-Ривер, уходящей в Нью-Мексико, обошел с юга Гэллап, обогнул старый форт Уингейт, и поехал на север между Блюуотер и Смит-Лэйкс в бэдленды Каньона Чако. На закате тринадцатого дня пути расположились на дне У-образной лощины. Несколько выше стены каньона под прямым углом уходили вверх и каменистый берег ручья был настолько узок, что по нему мог проехать всего один всадник.

— Проход оставим на завтра, — сказал Маккенна. — Если мы двинемся верно, значит, завтра увидим то, что видел Кривоух тридцать три года назад.

Пелон спешился. За ним, чуть поодаль,как обычно внимательно оглядываясь, спустился на землю Микки Тиббс. Парень вытащил из седельной кобуры карабин, отошел и уселся на камень. Никто не обратил на него внимания. Он никогда не помогал разбивать лагерь, да его и не просили. Пелон и Маккенна порешили, что лучше всего — оставить эту заразу в покое. Его поведение во время переездов, это вечное стояние на страже с заряженным винчестером, отказ от участия в лагерной жизни и постоянное выматывающее молчание — подтверждало первоначальные опасения Маккенны, что у парня «не все дома». Так что г… лучше было не трогать…

— Мне, — ответил Пелон старателю, — здесь что-то не нравится. Что по легенде мы должны увидеть?

— Тыквенное поле, — ответил Маккенна.

Фрэнчи и Микки не знали историю Погибшего Эдамса в подробностях. Совсем другое дело — апачи. И Маль-и-пай и Хачита тут же выказали живейший интерес.

— Ха! — буркнула старуха. — Значит завтра на рассвете, пройдя этот каньон, мы увидим ирригационные арыки и полуобвалившиеся стены древней индейской деревни, так что ли?

— Так.

— И тыквенные плети?

— Верно, и плети тоже.

— Но почему бы не пойти прямо сейчас и не поискать? Тогда мы могли бы еще сегодня убедиться в том, что движемся правильно. Света вполне достаточно.

Услышав предложение старой скво, Маккенна покачал головой.

— Лучше не надо, — сказал он. — В легенде говорится о том, что Кривоух пошел высматривать поле после заката, и все вы знаете, что с ним потом стало.

— Маккенна прав, — быстро произнес Пелон. — Ты, старуха, не кипи, а лучше вскипяти кофейку. Решения оставь принимать мужчинам.

— Точно, — прогрохотал огромный апач, встревая внезапно. — Духов тревожить не следует. Они где-то рядом, я их чувствую. И мне очень страшно. — Покачивая огромной головой, он нахмурился. — Жаль, я никак не могу вспомнить то, о чем говорил мой товарищ. Чем ближе мы подходим к Сно-та-эй, тем больше я об этом думаю.

— Успокойся, — улыбнулся Маккенна. — Помни, о чем я тебе сказал: придет время, и все встанет на свои места.

Хачита не ответил; он хмурился и все качал и качал головой. Молодой Микки с отвращением сплюнул и заговорил, не вставая со своего каменного сидения.

— Духи. Предупреждения. Легенды. Вы просто скопище старух. Давайте, черт побери, лучше чего-нибудь поедим! Я умираю с голода. Что там у нас сегодня, старая?

— Для тебя, — отозвалась Маль-и-пай, — лично — змеиное дерьмо и жабья отрыжка.

Лицо парня мгновенно превратилось в маску ненависти.

— А для тебя, — завопил он с искаженным лицом, — лично — пуля в твою старую вонючую селезенку! Благодари Бога, что здесь нельзя стрелять. И запомни: после того, как мы отыщем золото, тебе не поздоровится!

— Ты, уродец, похож на жующего осленка, — сказала старуха. — Пожуешь, пожуешь, потом заговоришь. И все задом, задом… Плевала я на тебя.

Так она и сделала и пьяному от ярости разведчику пришлось отпрыгнуть в сторону, чтобы не быть забрызганным слюной. Задыхаясь от бешенства, он перехватил ружье за дуло и поднял его над головой. Мозги Маль-и-пай разлетелись бы на несколько метров, если бы Маккенна не поднырнул под занесенную дубинку и не отшвырнул бы старуху с линии удара. Они грохнулись наземь и приклад, просвистев над их головами, врезался в булыган, расколовшись на несколько частей. Увидев, что ружье повреждено, парень стал белым, как смерть.

— Будьте прокляты, — прошипел он. — Вы оба за это поплатитесь.

Но исполнить угрозу ему не удалось. Стоило Микки приложить расщепленный приклад к бедру и направить дуло на распростертые на земле фигуры, как его, будто пушинку, приподняло над землей. Хачита держал парня на вытянутой руке, беспомощного, как крысу в когтях ястреба, и примерялся, куда бы лучше вонзить неизменный как продолжение руки топорик.

— Не смей, не надо! — завопил с земли Маккенна. — Хватит смертей, Хачита! Твой друг этого не одобрил бы. Поставь Микки на землю. Осторожнее, осторожнее.

Апач молча кивнул, но ставя коротышку-разведчика на землю, осуждающе замотал головой.

— Не знаю, не знаю, — бормотал он неуверенно. — Мой друг говорил что-то об убийстве. Это точно. Но вот что?

— Наверное то, о чем и я сказал — чтобы убийств больше не было. Так, Хачита?

— Не знаю, друг мой. Вполне возможно, раз ты так говоришь.

— Ну, конечно. Ладно, теперь все. Мы все в одном лагере под одним небом…

— Верно, — сказал Пелон. — И это наш последний лагерь перед входом в Сно-та-эй. Боже! Вы только представьте, амигос! Мы почти на месте. — Он запнулся, и по громоздким чертам лица словно тень пробежала. — Черт побери, Маккенна, меня что-то беспокоит, и я не могу понять, что именно. А, вот! — вспомнил он. — Если завтра мы должны увидеть Тыквенное Поле, значит, сегодня мы пропустили еще один опознавательный знак.

— Фургонную дорогу, — кивнул Маккенна. — Мы должны были пересечь ее где-то в районе полудня.

— Да, да, именно. А, черт, мне это совсем не по вкусу. Теперь я буду думать, что мы потеряли направление. В истории Эдамса о ней говорится совершенно четко. Мне кажется, мы уклонились в сторону. Сейчас пойду и поищу эти проклятые тыквы.

— Несмотря на духов Кривоуха и остальных?

— К черту духов!

Маккенне вовсе не хотелось будоражить людей. Эту ночь было необходимо тихо-мирно спать и набираться сил.

— Подожди, — сказал он. — Пошевели мозгами, Пелон. Помнишь, почему Кривоух так настоятельно советовал запомнить дорогу на форт? Я тебе напомню. Потому что она уже тогда была заброшена, и едва виднелась. Без дополнительных указаний ее могли разглядеть только индейцы. И вот проходит еще тридцать лет: солнце, дожди, песчаные бури, зимы с метелями и талые снега весной — терзают эту землю, уничтожая то, что было и нарождая новое. И что, хефе? Ты считаешь, что через столько лет старая дорога все еще была бы видна? Естественно, мы ее пропустили, потому что там больше нечего видеть.

Пелона не слишком убедила эта тирада, но старая карга, которая рожала его в муках, чтобы познакомить с этим разбойничьим миром, подала в это мгновение голос и сказала, что кофе остывает, так что коли кто хочет есть, должен отыскать подходящую палочку, заточить ее и, насадив засиженную мухами оленину, выжечь из мяса все личинки.

Сей логический аргумент положил конец колебаниям бандита. Вместе с остальными он подсел к костру. Но усевшись возле огня, указал куда-то вверх по каньону.

— Лучше бы этим тыквочкам завтра утром быть на месте, — сказал он. — Ты, надеюсь, понимаешь, о чем я, милый друг.

— Разумеется, — пожал плечами Маккенна, уверенно улыбаясь.

А затем подумал о том, сколько тыквочек они отыщут в древней индейской деревушке через тридцать три года.

ЗА ТРИДЦАТЬ ТРИ ГОДА ОТ ФОРТА УИНГЕЙТ

И еще одна мысль угнетала Маккенну в то время, когда он поедал нехитрый ужин, сидя в лагере возле Тыквенного Поля или рядом с тем местом, где оно — как ему хотелось уверить Пелона — должно было находиться. Эта мысль не имела ничего общего с тыквами. Она касалась Фрэнчи Стэнтон, его самого, и намерения, вызревавшего в мозгу весь долгий день. Бороться с самим собой было ох, как нелегко! Потому что Маккенна точно знал, где они находятся. Как и то, что иссохшие тыквенные плети преспокойно валяются между ирригационных арыков возле стены каньона. И возбуждение делало его беспомощным. Но знание того, что именно будет означать для него и всех остальных прибытие в Сно-та-эй, наполняло Маккенну ужасом, не прекращавшимся в течение последних нескольких часов.

Около одиннадцати утра они миновали место, которое шотландец немедленно отметил, но которое не распознали его компаньоны. Они проехали мимо, грезя о самородках и золотом песке, который ждал их впереди — совсем недалеко, подгоняя лошадей, топочущих по едва видимым следам фургонных колес, ведущих в форт Уингейт. Но Маккенна их видел.

Именно эта тайна, которую он с таким трудом скрыл от своих опасных товарищей, и занимала его весь день. Сегодняшняя стоянка была последней. Следующий переезд — конечный. Если они с девушкой собираются отчаливать, — хотя время и потеряно, — то это следует делать только ночью. Из-за Потайной Двери не сбежишь.

Конечно, он понял это не сегодня. Но тяга к золоту заставила все мрачные мысли отступить на второй план. Маккенна проехал четыреста миль с жутковатыми «друзьями», прекрасно понимая, что они его прикончат, как только он выведет их к сокровищам… И все-таки не отступил. Оказалось, что притяжение каньона Погибшего Эдамса невозможно преодолеть. Даже планы спасения Фрэнчи Стэнтон не помогли изгнать видения золотых зерен, лежащих чуть ли не на поверхности земли, залежей за порогами — самородков, величиной с индюшачье яйцо, покоящихся в камнях, как в гнездах, и золотых жил толщиной с мужскую руку. Но теперь, лежа перед костром в последнем лагере, Маккенна понял, что реальность изгнала фантазию.

Он не потерял трезвости мышления, а всего лишь снова обрел свою душу. Это случилось по пути сюда, когда он заметил, как Фрэнчи учится любить эту страну, эту землю. В ней проснулось то, что взволновало его, когда перед ним впервые предстали безмолвные каньоны, зубчатые холмы, высокие темные деревья, сверкающая вода и нагие, подпирающие небо скалы. Именно эта перемена, происшедшая в девушке, заставила в конце концов улетучиться всеуничтожающую тягу Маккенны к сокровищам, и заменила ее непреодолимым желанием спасти Фрэнчи. И сейчас, видя ее сквозь пламя костра, он дрожал от мысли о том, насколько близко подвел ее к смертельной ловушке Сно-та-эй. Но все было теперь позади. Оставался последний, но все-таки шанс на искупление собственных грехов. Маккенна пока еще мог доказать самому себе, что он не хапуга, не трус, и что у него хватит отваги, здравого смысла и — да-да — неуемной хитрости, чтобы умыкнуть юную леди из этого прибежища зла, добраться вместе с ней до большака, ведущего в форт Уингейт, поселка Грантс и дальше в Нью-Мексико — убежать, укрыться…

Первостепенной проблемой — так как ужин был закончен, а кофе налит по последнему кругу — было каким-то образом отозвать Фрэнчи в сторонку и сообщить ей, во-первых, об опасном положении, в котором они находились, а, во-вторых, о своем решении бежать. К его удивлению, Пелон не стал возражать, когда Маккенна попросил разрешения поговорить с девушкой с глазу на глаз. Ему хотелось, сообщил он вожаку, перевести Фрэнчи предложение Маль-и-пай, сделанное несколько стоянок назад, — насчет дележа одной подстилки.

— Отлично, отлично, — приподнял уголки рта в безрадостной ухмылке Пелон. — А я-то все гадал, когда ты ее наконец завалишь? Мне казалось, что она должна была давным-давно с ума сойти от страсти. По тебе, разумеется. Ты понимаешь, омбре?

— Конечно, понимаю, и, — ответил Маккенна, — миль грасиас.

Он взял Фрэнчи под руку и отвел ее в сторонку, так, чтобы находиться для остальных в пределах видимости, но чтобы их полушепотливый разговор на английском не услышал и не подслушал никто. Еще не понимая его затеи, девушка улыбнулась и крепко прижалась к Маккенне, пока они топали до ближайшего нагромождения скал. Шотландец услышал, как хихикнула Маль-и-пай. Смех старой карги навел старателя на мысль воспользоваться этим и придать разговору вид ухаживания — что будет, без сомнения, приятным сюрпризом для Фрэнчи. Поэтому он неуклюже обнял девушку за плечи. Рука была слишком длинной, не предназначенной для обнимания столь мелких особей. Жилистая ладонь зашла слишком далеко и — непреднамеренно — потерлась о колышущиеся поджарые девичьи ягодицы. Ладонь, разумеется, тут же отдернулась, но это «тут же» несколько протянулось во времени. Тонкая, девичья рука сразу же поймала мужскую и водворила ее обратно.

— Пусть себе, — прошептала она Глену Маккенне, — мне так нравится. — Тут шотландцу стало плохо и почему-то сдавило горло: в голове кроме одной-единственной мысли не осталось ничего.

Но он мгновенно пришел в себя. Резко посадив девушку на скалу, Маккенна сказал:

— Теперь слушай: ты должна сидеть и делать вид, что разговариваешь со мной так, как только что разговаривала. Но «понарошку». Потому что все, что я тебе сейчас скажу — вопросы жизни и смерти. В общем, навостри уши и вникай…

Глен быстро пересказал факты: о ситуации, в которой они оказались, страшной опасности, которой подвергаются, а также о той возможности, которую преподносит им старая дорога — возможности возврата к цивилизации, последнем шансе на долгожданную свободу. И когда он выложил все это и принялся разрабатывать подробный план побега, эта шестнадцатилетка, возбужденно поблескивая глазками, внезапно заявила:

— Но, Глен, я вовсе не хочу убегать! В последние два дня я много говорила с Маль-и-пай и теперь ни за что в мире не откажусь от золотого каньона! Зачем, ведь такого шанса в жизни больше не будет. Настоящее золото. Куски, глыбы, проваливающиеся в золотой песок… Как говорит Маль-и-пай, там все усеяно самородками. Ты только прикинь! За тридцать лет в каньоне не побывала ни одна живая душа. И вот мы почти дошли, золото почти у нас в кармане: осталось лишь войти и разделить его на всех. Мы разбогатеем, Глен! Поженимся и нарожаем столько детей, сколько захотим. Будем посылать их в лучшие школы и колледжи. А ты хочешь отказаться от таких деньжищ? Когда они сами плывут в руки? От всего этого золота?..

И услышав, до какого визга поднялся ее голос, как она выделила слово «золото», Маккенна содрогнулся.

Эта девчонка, эта психованная острогрудая шишка на ровном месте заразилась лихорадкой. Золотой. И болезнь протекала в самой тяжелой форме. Фрэнчи Стэнтон страдала от вируса «эдамс голдис».

— Боже мой, Фрэнчи, — сказал старатель хрипло, — ты не должна так думать. Нельзя же верить в то, что все будет настолько просто: что мы спустимся в каньон и заберем то, что валяется на поверхности. Заклинаю тебя всеми святыми: не позволяй этой идиотской идее пачкать тебе мозги. Выкинь ее из головы, слышишь, Фрэнчи! Потому что ничего хорошего не выйдет. Пойми, твоя фантазия просто поганая грязная ложь! Неужели не ясно? Ты что, вообще меня не слушала? Люди, с которыми мы едем, убьют тебя! Увидишь, как они работают, когда поработают над тобой! Вот перережут тебе глотку, размозжат головенку или пустят пулю в живот — это они запросто и настолько быстро, что не успеешь сказать «буэнос диас» или «адиос». Теперь понимаешь?! Если нет, то самое время об этом подумать!

Фрэнчи посмотрела на него, и ее серые глаза запылали огнем.

— Глен, — ответила она, — я хочу увидеть это золото. Хочу опустить в него руки. Пощупать. Набить им дорожные сумки, карманы, все-все… Ты хочешь уйти? Уходи. Маль-и-пай не позволит Пелону меня тронуть. Так что со мной все будет в порядке.

Маккенна покачал головой, пораженчески опустив рыжую бороду на грудь.

— Конечно, — сказал он. — Конечно, Маль-и-пай не позволит Пелону убить тебя. Я к ней присоединюсь. Поедем дальше.

Маккенна увидел, как вспыхнули ее глазки, когда он капитулировал, и не смог удержать томной дрожи, почувствовав, как девушка потянулась к нему и взяла обе его руки в свои. Может быть, все и обойдется, сказал он себе. Что-нибудь придумаем… И в следующую секунду хриплый голос напомнил Маккенне, что лучше ему поторопиться.

— Отлично сказано, амиго, — произнес Пелон, вылезая из-за скалы, на которой примостилась парочка. — Ты поступил мудро. Сделал правильный выбор. Тебе же, чикита, особенное спасибо. — Он поклонился Фрэнчи. — Ума у тебя больше, чем у твоего приятеля. А ты, Маккенна, меня разочаровал.

Одним прожигающим горло глотком Маккенна проглотил ярость, страх и смятение.

— Я сам себя разочаровал, — сказал он Пелону. — Не следовало упускать тебя из вида. Это непростительный промах.

— Верно, — подтвердил бандит.

Они смерили друг друга.

Наконец, Пелон процедил:

— Давайте вернемся к костру. Там гораздо легче переносить холод железных кандалов.

Маккенна, который было двинулся вперед, вдруг резко остановился.

— Снова закуешь? — спросил он.

— Разумеется, — пожал плечами Пелон. — А ты что думал?

Голубые глаза Маккенны застыли.

Он прошел несколько шагов и встал перед Пелоном.

— Предложения закончились, — тихо сказал он. — Если ты нацепишь на меня эти железяки, то до Сно-та-эй не дойдешь. Поведешь отряд сам. Покажешь им путь до Погибшего Эдамса. Отыщешь Потайную Дверь. Спустишься по зет-образной тропе. А я больше шага не сделаю.

— Остается девушка…

— Именно о ней я и думаю.

— Что же именно?

— О том, как ее спасти.

— И как же?

— Так, как хотел спастись Кривоух.

— Правда? Хочешь заключить новую сделку?

— Да. Я доведу тебя до Потайной Двери. Вы дадите нам двух лошадей и винтовку. Золото — вам. А мы уедем по дороге, ведущей в Грантс и к Форту Уингейт.

Одну, но очень тяжелую минуту Пелон изучал старателя. В особенности его лицо.

Потом, словно не веря в то, что услышал, потряс головой.

— Хочешь отдать свою долю золота за эту костлявую тварь? За тощего цыпленка? Худющую молодку, решившую, что ее спасет Маль-и-пай?

— Да.

— Маккенна, дружище старинный, да ты просто спятил.

— Нет, не спятил. Потому-то и заключаю сделку.

— Что? Ты считаешь, что я тебя убью? Тебя, человека, почти приведшего меня к Золотому Каньону?

— Что скажешь, Пелон? Две лошади и ружье. Когда дойдем до прохода.

— Мы его и без тебя найдем.

— Иди. Ищи.

— Я могу тебя надрать. Пообещаю лошадей и оружие. А потом не дам.

— Дашь утром. Прежде, чем мы выйдем.

— Но тогда уже я не смогу доверять тебе!

— Придется.

Огромный апач встал с насиженного места возле костра и двинулся к ним. Из полутьмы, со стороны стреноженных лошадей, выступил юный Микки Тиббс.

— Хорошо, — быстро сказал Пелон. — Договорились. Совершенно не обязательно объяснять это остальным, не правда ли?

— По крайней мере до завтрашнего утра. Ружье придется отдать этой ночью.

— Просто грабеж какой-то…

— А мне не нужны лишние проценты.

— Ладно, ладно, в общем договорились. Пошли к огоньку.

Они вернулись к костру, и Пелон приказал Маль-и-пай отыскать в куче лагерного барахла старый «спенсер» Маккенны. Изборожденная морщинами скво подошла с ружьем к старателю и с кивком подала его.

— Мне приятно. Ох уж эти твои голубенькие глазки…

— Что там еще? — вскинулся Микки, крепче сжимая разбитое и кое-как скрепленное ложе винчестера.

— Теперь мы все равны, — сказал Пелон, в свою очередь вскидывая ружье.

Микки недолго обдумывал это замечание.

В установившейся внезапно тишине Глен Маккенна вытащил затвор и проверил, на месте ли патроны. Не пропал ни один. Он задвинул затвор на место.

Микки обнажил волчий клык.

— Ну, конечно, — пролепетал он, немного шепелявя, — а разве не об этом я говорил еще в Яки-Хиллс?

— Именно, — буркнул Пелон.

— Один за всех, все за одного, — пробормотал Глен Маккенна. — Прямо три мушкетера.

«АПАЧСКИЙ ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК»

Ехали уже два часа. Солнце только-только встало над краем каньона. Как и в легенде, он оказался настолько узким, что всадник с достаточно длинными руками мог достать его стенки, просто подняв руки вверх. С рассветом увидали столь долгожданные тыквенные плети, старинные ирригационные асекуайас и полуразрушенные основания древних глинобитных стен. И теперь все с нетерпением ждали появления следующего знака: «Апачского Почтового Ящика».

Возбуждение нарастало. Дно каньона до этого момента неуклонно поднимавшееся вверх, внезапно встало чуть ли не вертикальным отвесом, и все переглянулись, почувствовав, что сердца застучали быстрее. Неужели это тот самый «рывок вверх», после которого, как рассказывал Эдамс, узенькая тропка переходит в более широкую дорогу? Неужели сейчас они вырвутся из норы и увидят, наконец, то, что Эдамс, Брюэр и остальные узрели тридцать три года назад? Усеянный вкраплениями лавы склон? С чахлыми сосенками? С кремнистой, искореженной землей, похожей на незаправленную постель? Или просто очередную уступчатую платформу, поросшую чаппараллем и медвежьей травой, как сотни и тысячи верхних площадок каньонов в этих землях? Через несколько минут они все узнают.

По настоянию Маккенны, Фрэнчи, едущая вместе с ним в голове отряда, сосредоточилась на дороге. Ее лицо заливала краска, глаза сияли. Дышала она быстро и неглубоко. Маккенна чувствовал, что с каждым шагом апачского пони и его дыхание несколько замедляется, и дело тут было вовсе не в высоте. А в «лихорадке эдамс».

Он обернулся, проверяя, не изменился ли строй их каравана. Шотландец прекрасно знал, что с каждой новой пройденной отметкой, Пелон все больше и больше будет обретать в себе уверенность и под конец, ссылаясь на собственную память, может и вовсе отказаться от услуг проводника: в легенде даются все наводки, зачем тогда нужен Глен Маккенна с его картой? Взглянув наверх и увидев свет, Маккенна удостоверился, что они вышли именно туда, куда приходил и Эдамс. Взгляд, брошенный на спутников, успокоил шотландца, правда, всего на мгновение.

Сразу же после Маккенны и Фрэнчи, закрывая их могучей спиной от ружей Пелона и Микки, ехал Хачита. За Хачитой — Маль-и-пай с вьючной лошадью, затем — Микки, а тыл прикрывал Пелон, способный с одного выстрела — если понадобится — уложить кавалерийского разведчика. На случай подобной «надобности» сонорский бандит ехал, не вынимая правой руки из-под сердца.

Удовлетворенный увиденным, Маккенна привстал в стременах и помахал Пелону рукой. Бандит махнул в ответ и крикнул:

— Хола! Что-нибудь видно?

И сверкнув глазами ничуть не менее дико, чем Фрэнчи Стэнтон, старатель рявкнул в ответ:

— Давай сюда! Ко мне! Сейчас все увидим!!!

С этими словами он вонзил шпоры в бока апачского пони, и лошадка, сделав последний рывок, прыжком одолела оставшиеся метры тропы. В следующее мгновение Маккенна вырвался на открытое пространство. Остальные послали лошадей строевой рысью, пытаясь первыми проскочить за шотландцем и собственными глазами увидеть то, что открылось старателю.

Да, это было зрелище… Поверхность каньона оказалась сморщенной, искореженной, разбитой, словно лицо девяностолетнего старика. Несмотря на то, что общее повышение уровня платформы не превышало тридцати футов, поверхность имела абсолютно «плоский», горный вид. И везде тощую зеленую травку и извивающиеся посадки карликовых сосен пробивали черные и черно-серые выбросы твердой, как сталь, вулканической породы.

Вот оно, подумали все: плоскогорье перед входом.

Но стоп. Чего-то не хватало. Что-то было не так. Пелон пришпорил лошадь и притерся к самому боку старательского пони.

— Секунду назад, — зарычал он, — мне казалось, что ты привел нас именно туда, куда следовало. Но я не вижу… Где «Апачский Почтовый Ящик»?..

Старатель покачал головой.

— Понятия не имею, — сказал он, вглядываясь в плоскогорье. — По идее мы должны его видеть… Подожди, может, Хачите удастся его отыскать? Зрение у него получше, чем у остальных. Хола! Хачита, иди-ка сюда!

Огромный апач встал рядом с Маккенной и принялся рассматривать вкрапления лавы. Но и он покачал головой.

— Нада. Ничего. Никаких следов «почтовых скал».

— Подожди, ну, подожди же! — крикнул Маккенна, увидев, как темная кровь прилила Пелону к лицу. — Значит, в легенде есть что-то такое, что мы проглядели… — Он принялся лихорадочно соображать, не столько напуганный взрывным темпераментом бандита, сколько распаляясь сам. И, издав на испанском рычащее проклятие, он сверкнул глазами. — Ну, конечно! Слушай: Эдамс упоминал небольшой холм. Помнишь? Они увидели «почтовый ящик» с небольшого возвышения. Ищите же, ищите!..

— Вот он! — прошипел Микки Тиббс. — Немного влево. Видите? В форме волчьей головы: две сосенки — уши, а лавовый подтек — язык. Ну-ка!

Через перепаханные скалы все устремились к темному пятну лавы. Естественная тропа вела к его вершине. С нее открывался вид на огромную «чашу» земли, уходящую под откос на запад и полностью сокрытую от посторонних глаз, смотрящих с вершины каньона Тыквенного Поля.

— Элли! Элли! — взвыл Хачита, подключаясь к захватившей всех игре. — Вон оно: «почтовое место»!

Через секунду все увидели отметку и, вопя и улюлюкая, словно чистокровные индейцы прерий, устремились к ней. У «ящика» всех затрясло. За тридцать три года ничего не изменилось. Даже несколько обструганных «телеграммных» палочек торчало из щелей в скале. Старинная «почта» работала. От облегчения все засмеялись. Все, кроме Хачиты. Гигант хмурился.

— Странно, — бормотал он. — Похоже, палочки выструганы совсем недавно…

Мгновенно среди смеющихся как будто сверкнула молния, и все замолчали.

— Что? — спросил Пелон. — Ты шутишь?..

— Не думаю, — подъехал к ним Глен Маккенна. — Кажется, он прав. — Старатель взобрался на пирамидальную скалу и наклонился. Потрогав одну палочку, он оставил ее на том же месте. Потом потер большой палец указательным. Липко.

— Они действительно вырезаны недавно, — сказал он. — Сок еще струится. Отведите лошадей. Может, нам удастся прочесть следы тех, кто здесь побывал…

Но рыжебородый старатель ошибался. Им не удалось ничего отыскать. Долго думать не пришлось: кроме отпечатков копыт лошади Глена Маккенны, к пирамиде не вели больше ничьи следы.

ЗДЕСЬ ПОПАХИВАЕТ ИНЫМИ МИРАМИ

— Что означают эти палочки, Хачита? — спросил Маккенна.

Говорить пришлось ему, потому что суеверный полукровка Пелон Лопес вместе с четвертькровкой Микки Тиббсом сейчас оглохли от воплей родной индейской крови. Старая Маль-и-пай громко бормотала индейскую молитву, отводящую беду, и даже великан-Хачита, чувствуя себя крайне неуютно, сначала отказывался говорить.

— Здесь сказано: «Апачи были и вернутся», — наконец выдавил мимбреньо.

— И все?

— Нет, еще одно… одно слово: «Помни…»

— Значит: «Апачи были и вернутся — помни…», — повторил Маккенна задумчиво. — Словно две фразы стыкуются и одновременно не состыковываются. Кто мог сюда приходить, Хачита?

— Я знаю, кто сюда приходил…

— Кто?

— Нельзя называть его по имени. Ты должен понимать…

Маккенна прищурился. Возвышающийся над головами всех остальных гигант-апач говорил о своем погибшем друге — Беше, имя которого по индейским законам нельзя было произносить вслух. Он считал, что рука мертвеца оставила здесь, в последней отметке перед Потайной Дверью, эти предупреждающие палочки. Послание с того света. Напоминание. Идейка была сомнительная, но Маккенна не собирался переубеждать мимбреньо.

— Правильно, — согласился он, — я все понимаю. Но давай — только предположим! — что это был не он, а кто-нибудь другой. Разве не могли какие-нибудь апачи, или один апач поместить сюда эти знаки? Они ведь знают, что мы где-то поблизости, а мы знаем, что они нас ищут. С их умением заметать следы они могли так подъехать к скале, что нам бы и в голову не пришло то, что здесь кто-то был. Ты абсолютно уверен, что не можешь ничего разглядеть? С твоим-то талантом и острым глазом?..

Хачита тяжело посмотрел на шотландца.

— Нет, мой белый друг, — сказал он, — ничего здесь нет. Я ведь сказал, кто оставил эти палочки.

— Ладно. Но откуда у тебя такая уверенность?

— Из последнего слова, патрон.

— «Помни»?

— Да. Это для меня.

И тут до Маккенны дошло: апач был уверен в том, что погибший друг напоминал ему, Хачите, о его миссии. Фантастика. Дикость. И все же…

— Верно, — сказал Маккенна гигантскому индейцу, — ты совершенно прав. Я понял. Но палочки не запрещают нам двигаться дальше. Так, Хачита?

Тот кивнул своей неимоверной головой.

— Похоже, что так. Но мне бы все-таки очень хотелось вспомнить, о чем просил меня мой друг. Видишь, ему известно, что я забыл. Поэтому он и обратился ко мне с напоминанием.

Все это время они стояли несколько поодаль, но сейчас подошли к остальным.

— Эй! — рявкнул Пелон. — Арриба! Поехали. Эти чертовы палки ни фига не значат. Какие-то бешеные койоты — новомексиканские апачи — бродят поблизости и шутки шутят. Па! Кто побоится подобной ерунды?

— Вот именно, — прорычал Микки Тиббс. — Черт с ними, с краснокожими ублюдками. Им меня не испугать.

— Да! Да! — закаркала старая Маль-и-пай. — Давайте убираться отсюда! Мне здесь не нравится. Пахнет мертвыми… Хи! Я боюсь. Поспешим.

Маккенна вскочил на пони и кивнул Хачите.

— Готов? — спросил он индейца. — Все нормально?

— Да, — промямлил воин-недотыкомка. — Мой друг говорил, чтобы я тебе доверял. Поэтому надо ехать. Черт! Что же я такое забыл-то…

… Они уже много часов в пути. Говорили мало, почти не смеялись. Палочки их не пугали. Но ближе к вечеру настроение снова поднялось, Пелон принялся рассказывать байки из своего прошлого, а Маль-и-пай прекратила молиться и затянула своим жутковатым надтреснутым сопрано — жестким, как ржавая железяка, — песню сбора кукурузы. В четыре часа дня Микки увидел впереди и слева высокую и удивительно ровную стену красного песчаника.

— Может, это она? — спросил он старателя, и тот, изучив ее структуру, положение по отношению к солнцу и вспомнив карту покойного Эна, ответил:

— Да, она.

Галопом подъехали к стене. Ни со ста, ни с пятидесяти ярдов не было заметно даже намека на расщелину в вертикально стоящей глыбе камня. Пелон опять принялся ругаться и кидать на Маккенну косые взгляды. Микки Тиббс почти беззвучно порыкивал, нервно облизывая свой волчий клык. Но легенду, карту старого Койота и непогрешимую память Глена Маккенны нельзя было сбрасывать со счетов. В десяти ярдах от казавшейся совершенно непроницаемой скалы, Хачита хрюкнул и указал направо.

— Элли! — вскричал апач, — вот она.

Действительно. Она. Ля Пуэрта Эскондида. «Сокрытая» или «потайная» дверь, ведущая к несметным богатствам каньона Дель Оро. Они отыскали Сно-та-эй!

— Санта! — У Пелона перехватило дыхание. — Бог мой, так это действительно правда?!

СКВОЗЬ «ПОТАЙНОЙ ХОД»

«Дыра-в-стене» была прикрыта скалистым выступом, шедшим на манер ширмы от основания утеса до самой его вершины. Этот каменный экран в эдамсовской легенде был очень красочно описан. Находка Хачиты подвела отряд к самому порогу каньона со всеми его индюшачьими самородками и россыпным песком и отделенного теперь от них одной легендарной «зет» или «зигзагообразной» тропой. И сейчас каждый член банды наедине с самим собой переваривал эту захватывающую мысль.

Маккенна, наблюдавший за «компаньонами» и ожидающий первого жеста, сведшего бы на нет договор об освобождении его и Фрэнчи, никак не мог избавиться от мысли о том, что так оно в конце концов и случится.

Совладать с притягательной силой и аурой легендарного каньона было невозможно. Никому на свете не удалось бы, стоя на самом пороге двери, ведущей к богатейшему из известных золотых месторождений, стряхнуть с себя гипнотическую силу и вытащить вонзившееся в самое сердце жало золотой лихорадки. Только на одно мгновение мысль о спасении Фрэнчи затмила тягу к сокровищам. И тут же все смела алчная пурга. Старатель настолько забылся, что первым помчался к «дыре-в-стене».

Но он был не одинок. В коротком рывке к проходу следующей за Маккенной оказалась Фрэнчи. У девушки внезапно прорезалось такое самомнение, что она решила ни в чем не отставать от своего бородатого компаньона и биться, если понадобится, с целой бандой за право владеть своей долей сокровища. Из них двоих первым опомнился Маккенна.

— Подожди! — крикнул он, поворачиваясь к Пелону. — Стой, говорю! Как насчет нашего соглашения?

К его удивлению, бандит хлопнул в ладоши и скомандовал своим приятелям держать себя в руках и выполняя данное обещание, мирно попрощаться с доверенным лицом и проводником, то бишь Маккенной. Белый человек, сказал дальше Пелон, выполнил свою работу. Привел их в Сно-та-эй. Настал и их черед выказать расположение и отдать ему двух коней и девушку.

Для того чтобы скрепить сие дружеское намерение, Пелон спешился и с вытянутой рукой подошел к лошади старателя.

— Дружище, — сказал он. — Вот моя рука. Позволь пожать твою. Порой нам бывало трудновато, но сердце мое всегда было с тобой. Надеюсь, ты на меня не в обиде?

Маккенна кивнул, протягивая бандиту ладонь.

— Конечно, нет, — ответил он.

— Буэно! — коротко тявкнул Пелон и залился обычным волчьим воем. — Ну что? Теперь ты убедился, что в душе у меня действительно сияет луч света? Ты ведь сам говорил, что когда-нибудь он вырвется наружу. Вот и дождался. Ане де ми, ты ведь умный человек, Маккенна!

Их ладони сошлись, и в самый последний момент перед пожатием Маккенна понял, что совершил ужаснейшую ошибку. Короткие толстые пальцы Пелона впились в руку шотландца не хуже зубьев экскаватора; улыбка на иссеченном лице разбойника моментально превратилась в оскал. Он рванул Маккенну в сторону и вбок и, вытряхнув из седла, грянул оземь с такой силой, что на мгновение бородач потерял сознание. Потребовалось примерно с полминуты для того, чтобы легкие шотландца снова заработали без перебоев, и еще тридцать секунд, чтобы привести в порядок мозги. К тому времени, как глаза Маккенны сфокусировались на каком-то темном, маячащем перед ним пятне, стало понятно, что это Пелон протягивает ему руку и помогает встать. Бандит с сочувствием отряхнул каменное крошево с рубашки шотландца и подал ему смятую черную шляпу. Извиняющееся выражение тяжелого лица показалось Маккенне какой-то из ряда вон выходящей насмешкой.

— Какая жалость, амиго, — тихо пробормотал Пелон, — что приходится нарушать данное слово. Взбирайся на коня и поедем дальше. Ты, конечно, понимаешь, что ни о каком расставании не может быть и речи.

— Конечно, — подтвердил Маккенна через секунду. — Но не будет ли с моей стороны невежливым спросить — почему?

Пелон пожал плечами.

— Ты старатель, — ответил бандит. — Знаешь горное дело, учился в заведении, где изучал геологию, разные там минералы и прочее. К тому же одиннадцать лет искал золото в этих землях. Прекрасно изучил почву. И поэтому если там, — он указал пальцем за спину на «дыру-в-стене», — у нас возникнет вопрос по поводу того, где и как следует искать золото, ты на него ответишь. Здесь больше никто не знает старательского ремесла. Ну, что, может, по собственной воле согласишься с тем, что некрасиво оставлять своих компаньонов в столь неподходящий момент? Клянусь, что как только сокровище будет упаковано — ты сможешь уйти. Нет, еще лучше: ты только укажи нам его местоположение — и все! Можешь ехать куда душе угодно. Я выполню договоренность. В конце концов, Маккенна, такова традиция, такова легенда. Так же было у Кривоуха с Эдамсом. Может, я не прав? Но разве этот паршивый мексиканец не спустился вместе со всеми в каньон? По-моему, он получил своих лошадей и ружье только после этого…

Упоминание оружия заставило Маккенну быстро взглянуть на валяющийся на камнях старый «спенсер». Медленно кивнув, он нагнулся. Обутая в тяжелый сапог бандитская нога с сокрушительной силой припечатала к земле вытянутую руку шотландца. Едва сомкнувшиеся на прикладе карабина, пальцы судорожно разжались. Ружье упало на камни. Пелон поднял его и отдал Маль-и-пай.

— Не надо этого делать, амиго, — сказал он. — Разве я не прав? Разве Кривоух не свел свой отряд вниз?

— Свел, свел.

— Тогда поехали. Я ведь пообещал, так какого ж рожна тебе еще нужно?

Маккенна на негнущихся ногах подошел к своему пони и вскочил в седло. Осмотрел всю компанию, взглянув и на Фрэнчи Стэнтон.

— Извини, хефе, — сказал он, натягивая поводья и вводя мустанга в тень «Потайной Двери». — Я было запамятовал — правда всего на мгновение — о твоей репутации человека чести.

— А забывать ни в коем случае не следует, — сказал Пелон, отправляясь вслед.

Выехав из проема в стене, они остановились. Перед ними вилась тропа. Вид открывался головокружительный. Обрыв, отметил Маккенна, футов семьсот-восемьсот и абсолютно вертикальный. С места, на котором они стояли, разглядеть всю тропу не представлялось возможным, потому что вид загораживала растущая внизу на стенах зеленая поросль.

— Куидадо, — бросил старатель через плечо. — Почти вертикальный отвес.

Каньон заворачивал направо, исчезая из поля видимости. Зато по стене резким зигзагом сбегала гигантская тропа, уходившая в некоторых местах вниз под углом аж в сорок пять градусов. Было непонятно, каким образом можно съехать по такому пути верхом или даже сойти, ведя лошадь в поводу. Но в легенде говорилось, что отряд Эдамса свел мустангов на дно каньона. Все посмотрели на Пелона, который в свою очередь кивнул Маккенне.

— Порядок, — сказал бандит, — только пусть первым едет индеец. Если кому и суждено сверзиться, то пусть им будет краснокожий.

Хачита, если и услышал столь лестное замечание в свой адрес, никак на него не отреагировал. Когда его подозвали, он провел пони вперед, и не проронив ни слова, мастерски проехал первый участок дороги. За ним спустился Маккенна, после него остальные, а последним, с рукой под серапе, направленной в спину Микки Тиббсу, Пелон. Неуравновешенный юнец вновь впал в одно из своих меланхолических настроений и поэтому наплевал на полукровку и его чрезмерное к нему внимание. Как и Хачите, ему не было дела до дискриминационной политики вожака. Он, как обычно, ехал с вытащенным из кобуры винчестером.

Ниже первого поворота тропы, выбрасывая из отвесной, гладкой скалы каменный язык, смахивающий на балкон, находился наблюдательный уступ. Это было единственное «обозревательное» место, приходившееся на весь спуск и искатели приключений, спешившись, подошли к его краю — как наверняка за тридцать три года до них сделали Эдамс с Брюером — инстинктивно собирая все свое мужество для последующего спуска. Своим ястребиным оком Хачита первым углядел внизу то, что ускользнуло от взгляда его товарищей.

— Миран, — указал он, хрюкнув. — Избушка.

Пелон, Маккенна и Микки тут же кинулись к нему, пристально вглядываясь вниз. Кавалерийский разведчик вытащил полевой бинокль. Слюна собралась в уголках его губ. Он облизал юрким язычком волчий клык, а заодно и рот.

— Боже мой, — прошепелявил он на английском, опуская бинокль. — Это сожженная хижина. Отсюда можно разглядеть даже очаг.

Маккенна отнял у него бинокль. Быстро взглянув, он отдал прибор Пелону.

— Все верно, хефе, — сказал он. — Хижина, плита возле очага, луг, поток и пороги выше по каньону. Сам посмотри.

Пелон сфокусировал линзы, чертыхаясь и урча. Увидев то, что увидели остальные, он не смог сдержаться и принялся, как безумный отплясывать на краю уступа. У Маккенны мелькнула мысль о том, как было бы хорошо подтолкнуть бандита в спину и разом покончить со всеми страхами. Но не успела идея как следует оформиться в мозгу, как вожак прекратил свои выкрутасы. А ведь оставался еще и Микки Тиббс, по физиономии которого можно было понять, что и в его голове гуляют мысли ничуть не лучше маккеннских.

Вся троица разом отпрянула от края обрыва.

— Поехали! — рявкнул Пелон. — Чего мы ждем?

— Есть одно обстоятельство, — начал Маккенна, — или, по крайней мере, на него есть надежда. Ты увидел все собственными глазами. Все, о чем говорил Эдамс, ждет тебя внизу. Так почему бы тебе не отпустить нас с девушкой?

Пелон дьявольски расхохотался и в ту же секунду нахмурился, будто вслед за громом небо прочертила молния.

— Будь ты проклят! — гаркнул он. — Ты что, увидел там золото? Разглядел в бинокль, а? Болван! Хочешь меня провести? Наша сделка четко определена. Ты должен привести нас к золоту. Золоту, ясно?

В его голосе прозвучали угрожающие нотки, и Маккенна счел лучшим уступить.

— Слышал, слышал, хефе. Поехали, Хачита.

Но апач нахмурился и покачал головой.

— Мне просто необходимо вспомнить… Кажется, напоминание касалось именно этого места. Я о том, что мне говорил друг…

— Да-да. Но надо ехать. Ведь твой друг не запрещал спускаться в Сно-та-эй…

— Нет, не запрещал.

Они принялись спускаться — Хачита впереди. Снова и снова казалось, что вот сейчас, вот один из пони споткнется и ухнет с обрыва — но… все проходило гладко. Примерно через час отряд наконец встал на дне каньона. Сгрудившись в конце тропы, люди рассматривали темнеющий луг и извилистый ручей, который — как было известно — означал конец длинного пути.

Маккенна запрокинул голову и посмотрел наверх, туда, где на высоте восьмисот футов виднелось начало зигзагообразной тропы. Прищурился.

На краю восточной стены лежал узкий поясок солнечного света, венчавший каменную громаду.

— Закат, — тихо сказал он вслух. — Точно в этот час тридцать три года назад Кривоух доставил сюда отряд Эдамса.

— Духи! — внезапно прокаркала Маль-и-пай. — Бог не простит этого нам, индейцам. Что мы наделали? Привели сюда этих проклятых? Айе, айе! Мы пришли в священное место! Это же Сно-та-эй! Айе, айе, айе!..

Она принялась причитать по-апачски, раскачиваясь иссохшим телом из стороны в сторону.

— Каллате! — рыкнул Пелон, могучей рукой встряхивая старуху. — Слышишь меня, старая? Заткнись! Ты, что, хочешь разбудить всех мертвых сукиных детей, чьи кости валяются в каньоне и там, выше? — Изрыгая проклятия по-испански, он указал на тропу, по которой они только что спустились, но старая скво не переставала раскачиваться и безумно вопить. Тогда к ней подошел Микки Тиббс и шваркнул ладонью по губам. Удар был силен, выступила кровь. Но так как он помог заткнуться фонтану старой леди, то Пелон, казалось, был совсем не против такого проявления жестокости по отношению к собственной матери. — Ну что, карга старая? Получила. Говорил тебе — заткнись. Я бы и сам наподдал, если бы не был достойным сыном достойного отца. Дьявольщина. Эти мне индейцы. Все психи. Ладно. Маккенна, поехали. Где тут у нас золотые россыпи?

— Точно, черт бы подрал все и всех! — прошипел Микки. — Света еще достаточно, чтобы увидеть, как блестит золото. Арриба!

— Насколько я помню карту, — пробормотал Маккенна, — основная порода должна быть в восьмиобразной петле возле ручья с ближней стороны луга. Видите, где гравийный нанос разбивает воду на два серпообразных потока?

— Да, да!..

— Там надо искать золото, «в корнях травы».

Пелон с Микки обменялись настороженными взглядами и тут же припустили к берегу ручья. Фрэнчи бросила поводья и рванула вслед. Маль-и-пай, все еще бормоча апачские молитвы и прижимая развевающиеся юбки к костлявым коленям, не отставала от девушки. Все бежали к тому месту, «где золотыезерна лежат кучами, как сугробы».

Лишь Хачита с Маккенной остались у подножия зигзагообразной тропы.

— В том, что сказала сейчас старуха, — пробормотал великан-апач, — был определенный смысл. Черт меня подери, ну почему я никак не могу вспомнить?

— Не тревожься о Маль-и-пай и духах, — сказал Маккенна. — Она их где угодно найдет. Ты же знаешь.

— Нет, не духи меня беспокоят.

— Что бы это ни было — забудь. Друг мой, ты все вспомнишь, дай только время. Разве я не обещал?

— Да, правильно. Пойдем, взглянем на золото.

И они пошли к гравийной отметке. Издалека было видно, как Пелон, Фрэнчи, Маль-и-пай и Микки вопят и пригоршнями бросают вверх гравий: они находились в полной отключке. Наклонившись над редкой, ломкой травой и захватив в ладонь пригоршню песка и отполированного гравия, Маккенна понял причину всеобщего безумия. Даже находясь в конце дня на дне восьмисотфутового каньона, держа песок, перемешанный с гравием, на расстоянии вытянутой руки, и разглядывая его невооруженным глазом, даже после приличной выработки, которую провели Эдамс со своими ребятами, даже принимая все это во внимание, в породе было столько песка, самородков и золотой мелочи, что его бы хватило не на один рабочий день в обычной штольне.

— Боже мой, — бормотал шотландец, — неужели, неужели…

Он медленно поднялся, уставился в полумрак, надвигающийся на каньон, не до конца уверенный в том, что вопли и песни компаньонов не являются игрой воображения, и единственная мысль билась в усталых извилинах, смешиваясь с бессмысленными криками: «Я богат, богат, богат, богат, богат, богат…»

Все остальное осталось где-то в другом мире. А он был богат. Он напал на единственную и неповторимую жилу, жилу, о которой мечтают все старатели на земле.

— Боже мой, — повторил он, — боже мой… — Маккенна рухнул на колени и принялся сыпать на себя полные горсти песка, зарываясь в него лицом, как ребенок в мыльные пузыри, вылетающие из добрых рук его матери…

КАНЬОН ДЕЛЬ-ОРО

— Давай, поднажми. Почти получилось. Поднимай же!..

Хачита кивнул и согнулся. Маккенна, вместе с остальными наблюдавший за его работой, припомнил историю Эдамса о том, как после убийства его компаньонов, он прополз по зигзагообразной тропе обратно в лагерь. Легендарный первооткрыватель знаменитого каньона говорил о том, что в темноте подобрался к дымящимся развалинам хижины и стал копать землю среди горячих угольев, намереваясь освободить плиту и забрать из Оллы немного песка и самородков. Он клялся, что камень оказался настолько горячим, что до него нельзя было дотронуться. Позже, когда это утверждение подверглось сомнению, он признался, что когда ждал, пока камень остынет, рухнула поперечина, поддерживающая потолок, и плита, которую Эдамсу удалось-таки слегка приподнять, снова грохнулась на место, полностью уничтожив все надежды достать заветный клад. Бревно легло так, что яму перегородило пополам.

В этом месте Маккенна всегда презрительно кривился. Никто бы не смог вернуться в каньон, до отказа забитый апачами — Эдамс насчитал три сотни! — чтобы хапнуть несколько пригоршней золотого песка. Первое, что пришло бы в голову опытному старателю — запомнить местонахождение, нарисовав примерную карту, и позже вернуться с подмогой. Но сейчас, когда Хачита стал поднимать бревно, припечатавшее плиту, все сомнения относительно правдивости Эдамса исчезли. Зная, сколько золотого песка и слитков должно лежать в этом легендарном котле, Глен Маккенна понял, что для того, чтобы добраться до сокровища и унести, сколько можно, в седельных сумках, которые, по рассказам Эдамса, он приволок с собой, он бы тоже пробрался бы между тысяч и тысяч танцующих апачей.

Вопль Пелона и его волчий вой разбил напряженную тишину. Видение Маккенны померкло.

Обугленный брус под мощными руками Хачиты поддался вначале на шесть дюймов, затем на фут… Через секунду показалось, что сейчас он грохнется обратно, но к апачу тут же подскочили Маль-и-пай с Микки Тиббсом и подставили спины под ускользающий конец. Фрэнчи посмотрела на рыжебородого старателя, словно говоря: «Что же ты, помогай…»и тут же поднырнула под пятнадцатифутовое бревно с риском быть раздавленной или искалеченной, потому что отчаянных усилий Хачиты удержать громадный брус было явно недостаточно. Было необходимо, чтобы почерневший кусок дерева, наконец, благодаря неистовым усилиям всей компании, выполз на воздух из-под покрывавшей его земли, как огромная змея, и убрался с известняковой плиты, под которой находился заветный клад.

— Поднимайте! Поднимайте! — хрипел Пелон, поджидавший удобного момента, чтобы воткнуть деревянный кол в образовывающуюся щель. — Черт побери, да поднажмите же! Вы что, вконец ослабели? Или, мучачос, захотелось оставить золото в этой яме? Ха-ха-ха!

И тут Маккенна понял, что тоже — хрипя и рыча — подпирает вместе с остальными порядком поднадоевший всем брус. Эта помощь заставила огромного апача набрать в легкие воздух и поднатужиться, собираясь пустить в ход полную силу. На самом деле Хачита не был до конца уверен, что поступает правильно, выполняя работу подъемного крана, потому что белый друг, к которому благоволил Беш, долгое время стоял в стороне и безучастно наблюдал за происходящим. Через секунду индеец отшвырнул бревно в сторону с такой легкостью, словно это была чушка для костра. Деревяха пролетела у Пелона над головой и грянулась оземь в нескольких футах от очага. Никто не стал делать Хачите замечания по поводу техники безопасности только потому, что все были измотаны до предела и ошарашены проявлением столь чудовищной силы. Но ее, по крайней мере, можно было описать, в то время, как магнетизм, тянувший людей к яме, не поддавался словесной слабости.

— Мать Мария! — икнул Пелон. — Поднимите плиту, плиту поднимите…

Казалось, бандит не может шевельнуться. Он беспомощно стоял возле ямы, показывая на известняковую плиту и умоляюще повторял, чтобы ему показали то, что под ней находится. Его мольба не осталась неуслышанной. Маккенна, Фрэнчи и Микки Тиббс грохнулись на колени в пепел, угли и окалину, накопившуюся за тридцать три года, и жадно рыча, и задыхаясь, принялись как собаки, раскапывать золотую кость, зарытую Эдамсом, Дэвидсоном и Брюером уходящим летом 1864-го.

Плита, как и рассказывал Эдамс, оказалась тощей известняковой крышкой. Как только блуждающие пальцы несколько приостановили безумные попытки разорвать ее на части и начали поиски неровных, шероховатых краев, она с легкостью ушла вбок. Разверзлась темнота. Наступил момент истины. Дыра черным глазом уставилась на золотоискателей. Она была так же пуста, как оскверненная могила какого-нибудь фараона. Золото Эдамса исчезло.

Вселенский ужас пронзил сердца. Вожак бандитов с компаньонами, не шевелясь, сгрудились над ямой. Лишь лицевые мышцы выдавали весь ужас, который испытали искатели сокровищ, разом потеряв самообладание.

И вновь лающий смех Пелона Лопеса вывел его приятелей из транса.

— Ха-ха-ха! — возопил он. — Ну конечно, конечно же!! Идиоты! Болваны! Ослы! Ох, хороши! Ослепли. Все… кроме Пелона. Ха! Ха-ха! Поняли, в чем дело, компадрес? Яма вовсе не пуста. Пока мы работали, стемнело. Заметили? Да смотрите же! Солнце село, да еще и мы сгрудились, как бараны, заслоняя последние крупицы света своими безмозглыми головами. С ямищей все в порядке. Зажги факел, Маль-и-пай! Тут у меня спичка. Дай какой-нибудь пучок соломы!

Старуха заковыляла к лошадям. Когда она принесла требуемое, Пелон чиркнул спичкой и поднес пылающий факел к раскрытой яме. Какое-то мгновение никто ничего особенного не замечал, но только лишь мгновение. Затем Маккенна произнес:

— Там оленья шкура, наверное, прикрывает что-то. Ага! Точно… Чтобы грязь в яму не валилась. Во, подцепил, кажется, сейчас достану. Боже, Боже, Боже!..

В момент благоговейного восторга он мог только призывать Господа, тогда как остальные — лишь думать о Нем.

Длинная ручища старателя, дотянувшись до старой оленьей шкуры, откинула ее в сторону и открыла на обозрение фантастическую оллу, о которой говорилось в легенде.

В неверном пламени факела полная золотом яма сверкала и пульсировала, словно живая, переливаясь огнями радуги, будто в ней билась и перетекала по жилам кровь, а неизвестная воля призывала это фантастическое существо жить, жить, жить…

Огонь тронул жесткие черные волосы на побелевших от напряжения пальцах Пелона и стал вгрызаться в плоть. Едкий запах паленого человеческого мяса стал расползаться над известняковой ямой. Но никто этого не заметил. Пелон держал факел до тех пор, пока он не погас. Дым от обожженных большого и указательного пальцев задушил чистый огонь.

ТРИНАДЦАТЬ КОФЕЙНЫХ КОТЕЛКОВ С ЗОЛОТОМ

Олла была столь тяжела, что даже Хачите было не под силу ее вытащить. Тогда приволокли веревки, которые нашлись в седельных сумках и связали их в некое подобие упряжи. Впрягшись и недовольно, словно норовистые лошади, поводя могучими плечами, Пелон с Хачитой потихоньку подтащили оллу к краю ямы, а затем, охая и постанывая, поставили ее на оставшиеся от очага камни.

— Боже! — крякнул Пелон, выпрямляясь. — Вот это тяжесть! Там, наверное, золота на миллион долларов!

— Скорее на полмиллиона, — коротко проговорил Микки Тиббс, видевший на своем недолгом веку больше чистого золота, чем сонорский бандит. Но Маккенна развеял и его мечты.

— На половину половины, — сказал он.

— Чего? — скептически осведомился Пелон.

— Этот ублюдок хочет тебя надуть! — проворчал Микки. — Следи за ним. Я на твоем месте не доверял бы ему. Не забывай, что он белый.

Маккенна пристально наблюдал за своими недоверчивыми товарищами; его голубые радужки ощупывали все попадающееся в поле зрения.

— Разница между нами, — ответил он на выпад Микки, — состоит в том, что я знаю, о чем говорю. И дело тут не в цвете кожи, а в образовании.

— Верно, верно, — кивнул Пелон. — Для чего, ты думаешь, я его сюда приволок. Он в своем деле дока. Это его хлеб. Он учился в университете, изучал золото. Ты это понимаешь? — Он подошел к Микки и ткнул его коротким обрубком пальца во впалую грудь. — Будь аккуратнее, — предупредил Пелон кавалерийского разведчика. — Я не люблю, когда меня учат. Кроме всего, Маккенна наш равноправный компаньон. Зачем ему надувать самого себя? — Он скользнул по направлению к рыжебородому старателю и устрашающая улыбочка объявилась на испещренном шрамами лице. — А? Разве не так, компадре? Зачем врать насчет всей суммы, когда тебе принадлежит ее четвертая часть?

— Четвертая? — поразился Маккенна. — Но нас здесь шестеро. Ты, наверное, хотел сказать шестая.

— Что хотел, то и сказал. Маль-и-пай и этот безмозглый бык, — он кивнул на Хачиту, — ничего не получат. Они всего лишь индейцы.

— Но, Пелон, они же пришли вместе с нами. Делили с нами все тяготы пути. И, кроме того, сокровище принадлежит им по праву. Нет, так нечестно. Каждый должен получить долю.

— Вполне возможно. — Бандит лишь расширил опознавательный знак своей безжалостной логики. — Не будем спорить. Раздели с ними свою часть И всего делов. Договорились? А еще лучше отдай ее полностью.

Маккенна почувствовал, что сейчас не время наглеть, торопиться Вид золота, вытащенного из секретного хранилища и сверкающего в лучах индейских факелов — трава и ветки, обмазанные сосновой смолой — действовал на зрителей скорее умиротворяюще, чем возбуждающе.

А Маккенне уже казалось, что все тяготы позади, что осталось всего-то вытащить сокровище из каньона и, чтобы взвесить и продать, отвезти его либо в Грантс, штат Нью-Мексико, либо в самом худшем случае к какому-нибудь «приятелю» — химику-лаборанту, чтобы тот произвел анализ золота на чистоту. В общем, подальше от агрессивно настроенных апачей. В любом случае сейчас, когда золото Эдамса было у них в кармане, а Микки Тиббс и Пелон, казалось, полностью загипнотизированы его сиянием, шансы на выход сухими из этой переделки возрастали с каждым мигом.

Поэтому шотландец лишь согласно кивнул и обратился к Пелону:

— Как скажешь, хефе. Ты у нас главный. Я согласен с тем, чтобы старуха и Хачита получили по части из моей доли.

— Очень мило с твоей стороны, — сказала Маль-и-пай, радостно показав свои четыре зубных пенька. — Ты мне всегда был симпатичен, Голубоглаз. Конечно, ты не слишком тянешь на омбре дуро, но для женщин ты самое то, что надо. Бьешь наповал. Обычно мужиков, тех, что настоящие воины, постоянно убивают: стреляют, пыряют, вешают… А вот в мужья я бы выбрала разумного труса, лучше всего с рыжей бородой.

— Грасиас, мадресита, — ответил Глен Маккенна.

Вперед выдвинулась Фрэнчи Стэнтон.

— Сколько примерно они потянут, а, Глен? — спросила она. — Я имею в виду твою и мою доли?

— Понятия не имею. Могу лишь предположить…

— Давай-давай, предполагай… — по своему обыкновению не проговорил, а прошипел Микки Тиббс. — Мне вот, например, хотелось бы узнать, сколько причитается за убийство двух чернокожих болванов и путешествие в компании болтливых ублюдков. Честно, Лысый, мне еще не приходилось встречать человека, говорившего бы столько, сколько ты, Иисусе!

— И снова различие, — кивнул Маккенна, испытывая к косоглазому парню ненависти не больше, чем к ядовитой рептилии. — Видишь ли, именно речь отделяет четвероногих от двуногих. Вот я, например, заметил, что тебе не слишком нравится разговаривать. Может, ты узнаешь больше, если проконсультируешься со своей лошадью?

Микки сделал отчаянную попытку удержать по центру ускользающие за спину глаза и сфокусировать их на Маккенне.

— Я это тебе припомню, — пообещал он старателю.

— Припомни, припомни, — пробормотал Хачита. — Хотелось бы и мне кое-что припомнить. Ведь почти поймал мысль, так она снова ускользнула…

— Маккенна, — сказал Пелон, — на сколько примерно у нас золота?

— Чтобы узнать это, нам придется вынуть его из оллы и взвесить, — ответил шотландец. — Мадре, сходи-ка принеси холстину. И тащи маленький котелок для кофе: мерять большим слишком тяжело. Итак: кофейничек вмещает от трех до четырех чашек, то есть почти кварта. Зная объем, мы можем вычислить примерный вес котелка с золотом и затем умножить это число на количество котелков.

— Буэно! — радостно вскричал Пелон. — Ну, что, сукин-ты-засраный-сын, убедился? Насколько полезно держать такого человека? Предупреждал я, что у этой бороды есть мозги. И честность. О, Господи, да он честен, как евнух в гареме. Такому можно доверить собственную — или по крайней мере, твою — жизнь.

Юный Микки Тиббс почему-то ничего не ответил.

Взвешивание золотого песка, а затем и самородков — сначала с рисовое зерно, затем с желудь, с грецкий орех, и под конец с индюшачье яйцо, — наконец началось. Во время работы никто не проронил ни слова, все только беззвучно считали сначала на пальцах, а затем шевеля губами: сколько всего кофейников зачерпнул Маккенна из глиняной оллы. По окончании на грязной, просмоленной холстине оказалось тринадцать аккуратно сложенных блестящих кучек золота. При очень приблизительном весе одного кофейника в тринадцать фунтов общая сумма составила триста девяносто фунтов песка, самородков и крупнозернистого золота. Даже заниженный результат заставил всех прищелкивать языками и восхищенно кивать. Настоящие золотые россыпи! Общая сумма примерно совпадала с вычислениями Эдамса! Наконец, Маккенна оторвал взгляд от мерцающих сокровищ и сразу протрезвев, кивнул Пелону.

— Принимая во внимание, что удельный вес золота 19,3, объем кофейника — чуть меньше кварты, дифференциал между цельной и разрозненной массой равен объему воздуха между частицами металла, я оцениваю находку примерно в 99000 долларов, — сказал шотландец. — Разумеется, — добавил он, сверкнув глазами, — это очень заниженная сумма, но в подобных обстоятельствах иначе нельзя. Правда, не удивлюсь, если узнаю, что истинная ценность приблизится к 100 тысячам. Еще раз повторюсь: конечно, это не то, на что мы рассчитывали, но зато близко к выкладкам Эдамса. Верно?

— Верно, — согласился бандит, — все верно. Правда, у нас в Соноре называли более соблазнительную цифру в 200 000. Но надо знать любовь мексиканцев к преувеличениям и всегда делить названную сумму пополам. Тогда точно получишь верный результат. Все нормально. Принимается! Каждому причитается по 25 000! — Он повернулся к Микки Тиббсу. — Ну что, сын сукина сына, нравится тебе такой дележ?

Микки возвел свои непокорные глазки горе, иными словами, постарался взглянуть на Пелона.

— Ты что, знал моего отца? — спросил он сонорца.

— Знал ли я твоего отца?! — взревел Пелон Лопес. — Конечно же, чтоб мне пусто было! В течение целых семи лет, пока Старый Бородач охотился за Джеронимо, твой папаша пытался поймать меня и доставить на ужин генералу Круку. И ты страшно походишь на старого Микки. Маль-и-пай тебя верно охарактеризовала. Барахло, как и твой папаша. А теперь, отвечай: доволен дележкой? Возьмешь свою четверть и успокоишься, слабоумник?

— Возьму, возьму, свинья полукровная, — откликнулся тот. — Но не успокоюсь до тех пор, пока не унесу ее отсель подальше. А когда отойду, всех вас достану: и тебя, и твою мамашу-карлицу и этого подонка голубоглазого, которого ты считаешь закадычным дружком… И ты, Пелон, еще вспомнишь то, что я сказал.

— Что это тебя вдруг так заволновал цвет маккенниной кожи, а? — ухмыльнулся Пелон. — Что, индейская кровушка взыграла? Или рассерженные предки жалят адскими головешками? У-у, как страшно…

— Ступай к чертям со своими шутками. Хотя нет, лучше начинай дележку. На четыре части, — отрезал Микки. — Я хочу забрать золотишко и убраться отсюда. Кстати, и всем остальным советую: давайте разберем доли и разными тропами разъедемся от греха подальше. И побыстрее. Ты ведь знаешь. Лысый…

— Ничего подобного! — рявкнул Пелон. — Не хочу об этом слышать! Мы пришли сюда, как друзья, и уйдем, как друзья. Вместе — мы сила! Поэтому вместе и останемся.

— Не знаю, хефе, — хитро промямлил Маккенна, — об этом миккином предложении можно было бы много чего сказать… И, как он правильно заметил, лучше с ним согласиться. Гнаться за людьми, едущими на все четыре стороны, куда тяжелее, чем за одним отрядом. Мне бы тоже хотелось забрать золото и убраться.

Пелон пронзил его взглядом.

— И, конечно, вместе с девушкой? — спросил он.

— Да, с ней.

— И с ее долей?

— Разумеется.

— Ха-ха-ха-ха-ха! Чудненько! Слышал смех? Вот действительно уморил, так уморил. Видишь, Маккенна, я все еще ценю твой юмор, хотя надо признаться, несколько устал от его однообразия. Да уж! Ха-ха-ха-ха-ха! Так, ну а теперь — по одеялам! Утром будем делить золото и прощаться. Без пальбы, без драки. Как нормальные цивилизованные люди.

Держа правую руку под серапе, он наблюдал за Маккенной и Микки. Шотландец осторожно кивнул.

— Конечно-конечно, хефе. Нет ничего лучше хорошей порции сна: прочистить мозги и отдохнуть. Это то, что нам всем нужно. Ты великий человек, никто не умеет убеждать лучше тебя.

Микки снова промолчал. Он стоял, нахмурившись, держа правую руку на весу: в ней поблескивал взведенный винчестер, а подушечка большого пальца аккуратно нажимала на собачку.

Маккенна взял одеяло, которое ему подала Фрэнчи. Вместе с девушкой он устроил постель с одного края парусины. Напротив устроился Хачита: он сел, не укрывшись, и скрестил ноги. По бокам молча примостились Микки и Пелон. Старая Маль-и-пай развела в бывшем очаге огонь и поставила на него кофейник. Было часов десять вечера и время текло, как тягучая смола. Маккенна, понимая, что следующие шесть часов будут совершенно непохожи на предыдущие, предупредил об этом свою худощавую приятельницу.

— Сразу после четырех начнет светать, — прошептал он Фрэнчи. — До этого времени спать нельзя. Понятно?

Девушка сжала ему руку и придвинулась ближе.

— Да, — ответила она. — Меня уже предупредили.

— Кто это?

— Маль-и-пай, конечно! Она для этого занялась кофе. И сказала, что она делает его не для тебя.

Маккенна бросил взгляд на старую каргу. Та мощно подмигнула в ответ. Шотландец кивнул и тоже моргнул, почувствовав себя намного лучше. Теперь он был уверен в том, что им удастся дожить до рассвета.

— Буэнос ночес, мадре, — крикнул он матери Пелона Лопеса. — Хаста маньяна.

— Хаста маньяна, — проворчала старуха. — Шел бы ты к чертям.

ПАМЯТЬ МИМБРЕНЬО

Маккенна страшно удивился, увидев, что в скором времени Пелон и Микки, которые начали пить кофе с ним вместе, заклевали носами. А через полчаса заснули. От костра отделилась тощая фигура Маль-и-пай, которая подошла к брезентовой накидке. Старуха плюнула на Микки, а Пелона укутала одеялом.

— Он вообще-то хороший мальчик, — извиняясь, проговорила она. — Мне не слишком хотелось подсыпать ему в кофе снотворное, но он не оставил мне другого выхода. Пелон хоть наполовину, а все же апач.

— Мы твои должники, мамаша. Ты спасла нам жизнь, и, надеюсь, если нам удастся выбраться отсюда живыми, я найду способ тебя отблагодарить.

— Или я! — пропищала Фрэнчи.

Маккенна удивленно воззрился на девушку.

— Ты понимаешь? — спросил он. — Тогда зачем раньше скрывала, что знаешь испанский?

— А я ничего и не скрывала. Поработаешь с Маль-и-пай и в школу ходить не надо. Вот и все.

— Ничего себе! — восхищенно пробормотал Маккенна.

— Времени почти нет, — энергично проговорила девушка. — Давай собираться.

Она поднялась, но Маккенна не двинулся с места.

— Куда это еще? — спросил он.

— Подальше отсюда. Золото поделили. Эти спят. Утром им Маль-и-пай объяснит, что мы сделали ноги. Давай двигать.

— И как же ты хочешь поднять наверх «наше» золото, а? — язвительно осведомился Маккенна. — Две доли весят не меньше взрослого мужчины — и довольно здорового. То есть коням придется тянуть наверх лишнего человека. Пелон и Микки поймают нас до того, как мы доберемся до фургонной дороги. К этому времени завтра мы будем с тобой так же мертвы, как эти скалы.

— Если верить Маль-и-пай, мы и так погибнем.

— Это да, но можно постараться что-нибудь придумать. У нас впереди целая ночь.

Фрэнчи Стэнтон прожгла его своими горящими глазами.

— Глен, это ты говорил еще в самую первую ночь, тогда, на «Нежданном Привале». С того времени ты только и делал, что сидел и думал.

— В этом моя беда, — признал Маккенна.

— Но не моя!

— Ты чертовски права, — нахмурился старатель. — Мы сможем остаться в живых и выбраться отсюда, если только Маль-и-пай с вьючной лошадью поедет с нами: повезет груз, тогда и нам повезет. И кроме того, необходимо, чтобы Хачита прикрывал наши тылы. Если ты сможешь это организовать, я с тобой поеду.

Девушка нахмурилась в ответ.

— Половину по крайней мере я уже организовала, — сказала она. — Маль-и-пай с нами поедет. Я ей пообещала, что мы будем жить все вместе.

— Как это «вместе»?

— У нас ведь будет дом, не так ли?

— Фрэнчи, ты с ума сошла!..

— Вполне возможно. Но свою часть дела я выполнила. Теперь твой черед.

— Ты имеешь в виду Хачиту?

— Ты ведь сам предложил его в провожатые.

Маккенна с подозрением кинул взгляд через засыпанную золотом парусину. Потомок Мангас Колорадас кофе не пил. Он сидел, совершенно неподвижно и наблюдал за белой парочкой.

Маккенна прокашлялся.

— Амиго, — улыбнулся он, — мы бы хотели убраться отсюда, пока Пелон и Микки дрыхнут. Может, пойдешь с нами?

Огромный апач угрюмо покачал головой.

— Не могу, белый друг, — сказал он. — Я должен вспомнить то, что мне приказывал помнить мой погибший товарищ. Пока не вспомню, с места не тронусь.

Нахмурившись, Маккенна взглянул на Фрэнчи. Девушка ждала, как он поведет себя дальше. Внезапно шотландец понял, что настала пора действовать: сидя на заднице, эту работу не выполнишь. Он снова повернулся к Хачите и в нескольких словах обрисовал картинку: они с Маль-и-пай и Фрэнчи должны уйти, уведя вьючную лошадь и забрав свое золото, и им будет очень обидно оставлять его, верного индейского друга один на один с Пелоном и Микки. Но великан в ответ лишь печально покачал головой.

— Это невозможно, белый друг, — сказал он.

И с этими словами вытащил томагавк из-за пояса.

— Пока не вспомню, что должен вспомнить, — из каньона никто не выйдет.

— Но ты ведь можешь совсем не вспомнить! — вскричал Маккенна, пораженный тем, какой сюрприз преподнесла им капризная судьба. — И мы останемся здесь, пока не состаримся, как Маль-и-пай!

Хачита сурово кивнул. Он взвесил топорик в руке, поворачивая топорище в ладони. Пламя от костра сверкало, словно кровь на бритвенно-заточенном лезвии. Хачита взглянул на него, а затем искоса на Глена Маккенну.

— Правильно, — согласился он. — Вполне можем.

ТОМАГАВК ХАЧИТЫ

Наутро от дружелюбия и духа товарищества, которым вчера была пропитана сама атмосфера, не осталось и следа. Если Пелон с Микки и поняли, что были опоены каким-то зельем, то не подали вида. Вожак банды казался подозрительно жизнерадостным.

— Дружище, Боже мой! — приветствовал он Маккенну. — Какой денек предстоит! А какое утро! Ты только понюхай этот воздух. Слышишь? Растет трава. Айе, де ми, как приятно быть живым.

Фрэнчи с Маль-и-пай сворачивали лагерь. Птичьи трели и ласковое пение ручейка наполняли каньон счастливыми звуками. Глядя на воодушевленного Пелона, Маккенна не мог поверить в то, что сонорский полукровка может затаить какие-нибудь черные мысли. Когда ему было выгодно, приземистый бандюга умел становиться очаровательным хозяином.

Сегодня как раз был подходящий денек.

— Старый товарищ, — с нескрываемым дружелюбием говорил Пелон Маккенне, — не хочешь ли пробежаться наверх и заглянуть во-он за те уступы? Думаю тебе, как человеку, знающему толк в этом деле, наверное, интересно, что же там такое…

— Верно, — согласился Маккенна.

Он поднялся. Пелон пошел впереди. Микки поплелся сзади: ему не хотелось упускать их из вида. Бандит сразу же остановился. Рука его скользнула под серапе.

— Кто-то должен остаться с женщинами, — сказал он.

— Только не я, — ответил Микки.

Под серапе произошло наводящее на неприятные размышления движение.

— А мне вот кажется, что именно ты.

Снова Пелон застал Микки с опущенным винчестером. Поэтому паренек кивнул и молча повернул обратно.

— Двинемся же, — сказал Пелон, улыбаясь и делая приглашающий жест рукой. — Деспуэс де устед, сеньор.

Маккенна ответно улыбнулся, радуясь тому, что непостоянная натура бандита дала ему возможность перевести дух, и, повинуясь приказу, пошел впереди.

Водопад и пороги были такими, какими их описывал Эдамс: футов четырех в высоту. Сразу за ним ручей сворачивал на запад, выводя на «верхний этаж». Именно здесь разбил когда-то лагерь Нана, и здесь же должны были находиться Залежи Индюшачьих Яиц. Как только Маккенна свернул по ручью, его наметанный глаз разом охватил открывшуюся картину, и он восторженно воскликнул:

— Алли! Пор Диос, ты только взгляни на это сияние! Даже отсюда глаза слепит!

Они двинулись к земляной насыпи. Стоянка и эдамсова хижина скрылись из вида. Да, подобного месторождения Маккенна не видел ни разу в жизни. Ни «Лагерь Кондона», ни «Рыбий Ручей», ни «Верде» — ему в подметки не годились, как и остальные аризонские рудники. Наверное, подумал Маккенна, такого белый человек не видел со времен первых завоевателей. На всем Юго-востоке такого не сыскать. Ему оставалось только стоять и любоваться.

А вот Пелон почему-то был странно спокоен. Открывшееся великолепие оставило его равнодушным; в его мозгу не роились грандиозные планы насчет возвращения и дальнейшей разработки месторождения.

— Знаешь, — сказал бандит, оборачиваясь, чтобы убедиться, что за ними никто не приплелся, — я ведь сюда не на золото смотреть пришел. Мне нужно только то, что лежит на нашей парусине. Я не собираюсь в грязи рыться. Ведь я разбойник — бандидо — я ворую золото, а не добываю его потом и кровью, ковыряясь в земле. Черт-то с ним, где бы оно ни находилось. Я привел тебя сюда, чтобы поговорить.

Эта насыпь, если ее разработать, подумал Маккенна, может принести не меньше миллиона. И это лишь видимая часть разработки, а если углубиться, то там не один: два, пять, десять, сколько — неизвестно. Вода для гидравлической обработки шлиха — в ручье. Этот рудник может стать еще одной «Маминой Жилой», как в калифорнийской сьерре. А если жила чистой уходит глубоко в землю, тогда даже «Комстоком» или «Ольховым Ущельем». Судя по внешнему выходу золота на поверхность, нет ничего невозможного. Это все, о чем мог думать горный инженер Маккенна, глядя на Залежь Индюшачьих Яиц на Руднике Погибшего Эдамса.

— Ты меня слышишь? — спросил Пелон. — Надо прикинуть, что делать с Микки. Он всех нас хочет отправить к праотцам. Ты ведь знаешь, что парень того, чокнутый. Поэтому я хотел тебя предупредить и заключить сделку. Очень простую: ты только положись на старину Пелона и оставь ему заботу о пареньке. Ну, что скажешь? Ты со мной?

— Предположим, — выдавил Маккенна, с трудом отрываясь от созерцания россыпей. — Во всяком случае уж никак не с юным Тиббсом.

— Отлично, тогда пошли обратно. Мне не терпится показать, что наше старинное знакомство для меня что-нибудь да значит. Куидадо. Все беру на себя, ибо прекрасно знаю, что нужно делать в таких случаях.

— В чем я никогда не сомневался, — брякнул шотландец, — так это в этом… Веди меня, хефе.

Подойдя к лагерю, им показалось, что на первый взгляд все в порядке. Вьючную конягу нагрузили нехитрым апачским скарбом, оставалось лишь распределить главную тяжесть — золото. Пелон уже хотел было отдать распоряжение начать погрузку, когда его посетил первый из двух приступов вдохновения.

— Подожди! — крикнул он старой скво, ведущей мустанга в развалины к парусине с золотом. — У меня идея: давайте на вьючного коня погрузим половину добычи — ему все равно всего не вывезти. А оставшуюся половину разделим поровну между четырьмя партнерами. Таким образом, будет побудительная причина оставаться вместе. Так что если кто-нибудь отколется и ускользнет, то несмотря на часть, которую он оставляет во вьюке, у него будет доля, которой он сполна вознаградит себя за перенесенные трудности. Возражения есть?

Возражений не было. Предложение было очень жестким и практичным, оно согласовывалось с бандитской природой Пелона.

Золото разделили.

— А теперь, — провозгласил Пелон, оглядывая выстроившуюся на берегу ручья кавалькаду, — мне в голову пришла еще одна идейка: пусть наш друг, Маккенна, вырвет из своей записной книжки лист бумаги и нарисует карту пути до Сно-та-эй. Скопирует то, что нарисовал ему старый Эн, понятно? Маккенна карту помнит; он человек ученый, его накачали всякими знаниями в школе. Но остальные-то бедные дурни — побрекитос — и колледжей не заканчивали. Как же мы отыщем дорогу в Сно-та-эй? Боюсь, нам даже из него не выбраться, верно? Может, я не прав?

И снова предложение показалось логичным. Ни одному живому человеку, видевшему Залежи Индюшачьих Яиц, было не устоять против соблазна вернуться в Сно-та-эй. Не споря, Маккенна вытащил карандаш и бумагу и набросал подробную карту пути к каньону Дело Оро, включающую Потайную Дверь, Тыквенное Поле и дорогу к форту Мингейт. После того, как он передал ее Пелону, бандит с минуту ее поизучал, а потом приподнял покрытые шрамами уголки губ вверх, демонстрируя волчью улыбку.

— Великолепная работа, друг мой, — ответил он радостно. — С такой картой можно до Сно-та-эй с закрытыми глазами добраться. Миль Грасиас.

— Ну хватит! — нервно рявкнул Микки Тиббс. — Пора с этим завязывать, Пелон?

— С «этим»? — повторил Маккенна, чувствуя, как скальп съеживается на макушке.

— А, да, — извиняясь, проговорил бандит. — Я совсем забыл упомянуть, что заключил договор с Микки: убить тебя и девчонку.

Все увидели, как под серапе зашевелился длинноствольный кольт. У Маккенны вырвался сдавленный крик:

— Боже мой, Пелон, — не-ет!!! Не надо, прошу тебя! Только не девушку!

— Тут я бессилен, патрон. Приготовься, пожалуйста.

Он немного развернул голову, смотря на стоящего чуть поодаль от остальных Микки.

— Ты тоже, сукин сынок.

— Что «тоже»? — нахмурился узкогрудый кавалерийский разведчик.

— Тоже приготовься, — ответил Пелон. — Просто с Маккенной мы договорились убить тебя.

Маккенна увидел, как — словно змея — Микки свернулся в кольцо, собираясь нанести контрудар — и постарался его предотвратить.

— Пелон! — крикнул он, надеясь в последнюю секунду остановить стрельбу, — пожалуйста, отпусти девушку! Не дай ей умереть из-за того, что я в тебе ошибся. Это — пундонор — Пелон. Заклинаю честью твоего отца!

Казалось, жестокого сонорца проняло. Боль принимаемого решения исказила угрюмый рот, но, прищелкнув языком, он покачал головой.

— Конечно, извини, Маккенна, — сказал бандит, — но мой отец бы меня понял. Тебе придется умереть с неверным представлением о моей чести. И обо мне. Ты ошибался: нет во мне слабины. Грустно конечно, что приходится разрушать сложившийся образ, но жизнь жестока, полна паршивых неожиданностей и хрупка, как кости новорожденного птенчика. Прощай, амиго.

— Пелон, сынок, не убивай их!

Все позабыли о существовании Маль-и-пай. И вот теперь вспомнили. Она стояла рядом с вьючной лошадью и дуло «спенсера» было направлено прямо в живот ее уродливому сыну.

— Будь пай-мальчиком, — сказала она, — и вынь из-под серапе свой револьвер. Делай, как мамочка велит.

Пелон не пошевелился.

— Мать, — спросил он, — неужели ты сможешь меня пристрелить?

— Пока не знаю.

— А я смогу пристрелить тебя?

— Разумеется.

— Ну, так не гони волну. Будь благоразумной. Убери ружьецо. Да, и кстати, скажи этому глухому ослу, Хачите, чтобы прекратил на меня пялиться и пробовать пальцем лезвие топора. Ни тебе, мамачита, ни ему — ничего не будет. Вы оба апачи.

— Но белых, — не сдавалась старуха, — ты все-таки убьешь?

И тогда Пелон впервые за все время потерял самообладание.

— Мать, черт тебя побери, выслушай меня! — заорал он. — Я ведь о твоем народе пекусь, твой народ защищаю. Закон апачей гласит, что ни белый, ни черный, ни серо-буро-малиновый не должен остаться в живых, если он увидел Золотой Каньон. Ведь так говорит идиотский закон твоего собственного племени? Так почему же, черт возьми, ты не хочешь поступать сообразно ему?

В то же мгновение Хачита, стоявший до тех пор со своим обычным отсутствующим выражением лица, выпрямился и звонко хлопнул себя по лбу.

— Точно! Точно! — взревел он. — Я все вспомнил!.. Теперь я знаю, знаю!!!..

Он протанцевал и заключил остолбеневшего Маккенну в объятия.

— Ну разве не чудесно, что я все вспомнил, мой белый друг? Как ты и обещал. О, я так рад, так рад. Спасибо тебе, спасибо!

Маккенна молча благословил столь приятную отсрочку казни, ощущая, как пересохло у него во рту.

— Ты хочешь сказать, — осторожно высвободился он из костедробильных объятий индейца, — что должен был помнить о том, что всех пришельцев в Сно-та-эй, не принадлежащих к твоему племени, следует уничтожать? Чтобы они не разболтали тайну Золотого Каньона?

— Да, да, добрый мой друг. Разве это не чудесно?

Бородач не мог поверить собственным ушам. Он попытался приструнить задрожавший голос, надеясь достучаться до непрошибаемого апача.

— Но мы с белой девушкой тоже пришельцы, Хачита, — сказал он тихо, — и не принадлежим к твоему племени. Нас ты тоже убьешь?

— Это очень, очень печально, но придется. Вот зачем мы приезжали с Бешем на ранчерию старого Эна. Нас послали охранять и сберечь сокровище для нашего племени.

— Но, Хачита, подумай! Ведь мы твои друзья!

Казалось, апач его не слышит.

— Правильно, мы должны были спасти сокровище от Пелона и ему подобных, — бормотал он. — «Хачита-убей всех!» приказал мой верный друг. «Смотри, чтобы ни один, в ком есть хоть мельчайшая примесь белой или мексиканской крови, не ушел». О, как радостно! Какое счастье!

— Дьявольщина! Ах, ты, вонючий апачский ублюдок! — заорал, внезапно встревожившись, Пелон. — Да во мне самом мексиканская кровь. А что ты скажешь по поводу Микки? В нем вообще намешано черт знает чего, черт знает с чем!

— Верно, верно, счастливого тебе пути в Темноту, хефе.

Прежде, чем бандит понял, что последние слова индейца относятся непосредственно к нему, Хачита уже стоял рядом. Он двигался настолько быстро, что никто ничего не успел разглядеть. Топорик взвился в воздух, сверкнул в лучах восходящего солнца, повернулся полтора раза вокруг своей оси и вошел примерно на треть рукоятки в широкую грудь Пелона Лопеса. Удар был настолько силен, что тело разверзлось, как трещина при землетрясении. Умирая, бандит сделал единственный шаг в сторону Глена Маккенны, и его гротескное лицо стало пепельно-серым.

— Видишь, дружище, — задыхаясь, прошептал он, — ты все-таки оказался прав: у меня, как и у всех, есть свое слабое место, и Хачита ударил точно в него.

И когда он рухнул на землю, Маккенна увидел, что, как и при жизни, его посмертной маской стал все тот же волчий, испещренный шрамами оскал. Но это уже было неважно. Шотландец не успел опомниться от столь быстрой смерти бандита, как его вывел из ступора довольно странный поступок Маль-и-пай: она изо всей силы пихнула Маккенну в ручей. Это привело его в сознание: вода хлынула в лицо, а всплеск от тела Фрэнчи Стэнтон, бухнувшейся рядом с ним в затон перед развалинами бывшей эдамсовской хижины, заставил Маккенну очнуться полностью.

И вот уже старая скво нависла над ними с обрывистого берега и закричала, как сумасшедшая:

— Плывите же, черт вас возьми! Стоило мне пристрелить Микки, как твое проклятое ружье заело!..

С этими словами она прыгнула в воду и первая двинулась но ручью к противоположному берегу, утопавшему в нависающих зарослях рогоза.

— Скорее, ослы! — она брызгала слюной и давилась словами. — В камыши! Этот громила добьет Микки и кинется искать нас с вами! Плывите же, остолопы!..

Маккенна с Фрэнчи поплыли.

Торопясь уйти от смерти, они ныряли и гребли руками; выскочили в тростники, а затем кинулись вверх по склону, намереваясь укрыться в скалах возле зигзагообразной тропы. Обернувшись, Маккенна увидел, что Хачита склонился над Пелоном; как сверкнуло лезвие томагавка, когда индеец высвободил его из груди бандита; как апач повернулся и направился к Микки, стоявшему на руках и коленях и пытавшемуся встать и убежать от надвигающейся смерти, — одна нога кавалерийского разведчика была перебита в колене выстрелом Маль-и-пай; как подбитый парнишка сделал один, два, три болезненных шага и отвернулся, когда Хачита подбросил топорик в руке и метнул его в жертву. Шотландец не видел, как и куда он вонзился. Только услышал. От этого звука его чуть не стошнило.

— Вот черт! — прошипела из ближайшего нагромождения скал Маль-и-пай. — Дерьмовый бросок. Микки как раз стал разворачивать голову, чтобы взглянуть, что делается за спиной. Лезвие вонзилось ему прямо в рот, застряло в нижней челюсти. Глянь, как оно ходит вверх-вниз. А ведь маленький паршивец пытается что-то сказать. Интересно, что?

— Боже, — пробормотал Маккенна. — Хватит, уходим! Я сказал, уходим!

— Наверное, просит, чтобы Хачита вытащил томагавк изо рта.

— Я же сказал, мамаша, хватит! Пошли скорее!

— Во! Я была права. Хачита берется за топорище… и вы-ынима-ае-ет!..

— Маль-и-пай, ты как хочешь, а мы удираем!

— Все, слишком поздно. Я так и знала. Когда лезвие входит под таким углом, вытаскивать его нет смысла. Хотя, нет, ошиблась. Миль пердонес, мучачос. Хачита вынимал томагавк не ради Микки Тиббса, а для нас. Он идет!

Маккенна посмотрел через поток и увидел, что Маль-и-пай не ошиблась. Гигант вошел в речушку и пошел вброд: там, где беглецам приходилось плыть или проваливаться с головой, вода доходила апачу до груди. Глаза его были прикованы к зарослям и хаосу скал, в которых исчезли белые и Маль-и-пай; глубоким, низким голосом он напевал жуткую минорную песню.

— Это что, молитва? — тихо спросил Маккенна.

— Никакая не молитва, — ответила Маль-и-пай, — а песня. Ты по идее должен бы ее знать, Голубоглаз. Слова-то понимаешь? Во: «Зас-те, зас-те, зас-те» — снова и снова. Песня смерти.

— Мать! — взмолился Маккенна, оглядывая беспомощную, скрючившуюся на камнях с побелевшим лицом Фрэнчи Стэнтон. — Куда же нам теперь?

— Не знаю. Привела вас сюда, куда дальше, не знаю.

— Хоть нож у тебя остался?

— А черт! Нет. Обронила, когда поднимала твое идиотское ружье.

— Боже! Даже ножа нет!

— Ба! У Эдамса с Дэвидсоном его тоже не было.

— Но у них были ружья!

— Ну, значит у Брюера, когда он карабкался в ту дыру, что над нами.

Она ткнула скрюченными пальцами через плечо на узкий клиф за их спинами, и Маккенна прищурился.

— А-а-а!.. — прошептал он. — Ты имеешь в виду ту расщелину над Наблюдательной Скалой. Брюер спасся именно в ней. Может…

— Хватит болтать — бежим! — шепнула старуха, подбирая юбки, — только не надейся, что нам повезет, как повезло Брюеру. Не забывай, что у Хачиты только с размышлением скверно, зато с томагавком он управляется — любо-дорого посмотреть. Но не нам и не сейчас.

— Давай, Фрэнчи, — сказал Маккенна. — Полезем на ту площадку, на клиф. Наша старушка отыскала укромное местечко для отдыха.

На какое-то мгновение девушка, дрожа, прижалась к шотландцу.

— Прости меня за всю мою дурость, — сказала она. — Я, конечно, постараюсь сделать все возможное, но, по правде сказать, мне до смерти страшно.

— Лезь, — сказал Маккенна, — и молись.

И вот началось восхождение по Z-образной тропе. На такие клифы Маккенна взбирался в течение одиннадцати лет, он был закален и полон сил: мужчина в расцвете лет, Фрэнчи, хотя и казалась субтильной, в выносливости могла потягаться с любым мужиком: мускулы ее казались свитыми из стальной проволоки, а страх подгонял не хуже ударов бича. А вот старуха сразу же стала отставать, пыхтеть, где-то все дальше и дальше за их спинами.

Возле Наблюдательного Пункта Маккенна обернулся и увидел скалу на несколько сотен футов вниз. Ему стали видны и Маль-и-пай, и Хачита. Он понимал, что поджидая старуху, не успеет спрятать Фрэнчи в брюеровой расщелине. Как и то, что если придется выбирать, то умрет скво. К счастью, Хачита избавил шотландца от неприятного выбора.

— Старая, — крикнул воин, — тебе нечего опасаться. Не беги. Ведь ты чистокровная индианка. Яне причиню тебе вреда. Подожди. Стой! Не вздумай оказаться рядом с белыми, когда я их поймаю. Пожалуйста, маманя!..

Маккенна увидел, как старая скво остановилась. Она оглянулась на лезущего за ней апача, затем по крутому склону вверх, на карабкающегося Глена Маккенну, и помахала ему рукой.

— Не останавливайся, Голубоглаз. У меня есть право на-вель-кот-ка-эль-кек. Ты знаешь наш закон.

Маккенна знал. Это апачское изречение означало право для безнадежно раненого остаться позади, чтобы задержать врага. По жестким условиям закона, человек, провозглашавший себя исполнителем, заявлял о том, что остается, приказывая товарищам уходить. Конечно, Маль-и-пай не была ранена, но ее старые легкие саднило от нехватки воздуха, а рахитичные ноги дрожали от непомерной усталости. Бородач быстро помахал в ответ.

— Мы поняли тебя, мамаша. Адиос!..

Он полз на четвереньках, спотыкаясь и обдирая руки, но все-таки продвигался вперед: легкие болели, а икры и бедра ныли от нагрузок. Но Фрэнчи ждала его на Наблюдательном Уступе и на первый взгляд казалось, что она в полном порядке. Брюеровская расщелина с ее долгожданной спасительной темнотой лежала за следующим поворотом Z-образной тропы.

— Старуха осталась, чтобы отвлечь Хачиту, — задыхаясь, объяснил шотландец девушке. — Ей ничего не грозит.

— Дальше я не пойду, — внезапно сказала Фрэнчи. — Без нее не пойду.

— Она же для тебя эта сделала. Ты должна. Ступай!

— Нет, с места не сдвинусь.

Маккенна со всей силы врезал ей по лицу. Фрэнчи едва не сверзилась со скалы, но в последний момент удержалась и снова обрела равновесие. Пристально глядя на Маккенну, она вытерла кровь с лица.

— Лезь, — приказал старатель. — Игра закончена, мисс. Давай вперед. Поберегись, черт побери, оглядываться и, что самое главное, говорить.

Ее колебания можно было списать на ошарашенность, но Маккенне не было до этого дела. Он развернул девушку лицом вперед и, подтолкнув, отправил вверх по тропе. Фрэнчи закачалась, сделала два неверных шага и чуть было снова не свалилась. Но Маккенна встал за ее спиной и новым тычком послал непослушное тело вперед. На сей раз она все-таки грохнулась, и шотландец, как дикий кот, прыгнул за ней. Он швырнул ее вверх по тропе и, проклиная все на свете, изо всей силы хлестнул по заднице.

— Двигайся, черт побери! — вопил он. — Я не собираюсь помирать для того, чтобы ты смогла доказать свою храбрость. Ах ты, выродок, сучка! Я не получил от тебя ничего, кроме рукопожатий и головной боли. И теперь ты либо затащишь свой хвостище, которым заарканиваешь идиотов-раззяв вроде меня, в ту расщелину, либо я лично заколочу тебя в нее. Ногами.

Девушка побелела, как бумага, и заревела. Но все-таки поскакала вперед. Маккенна лез сзади и хотя его сильно мутило от собственной жестокости, темпа не сбавлял. Ему хотелось остаться в живых — жить, чтобы вытащить эту своенравную сиротку из каньона и доставить в любую приграничную семью, у которой хватит ума не отказаться ее приютить. Маккенна понимал, что сейчас все против них. И знал, пихая девицу вперед, ругаясь и пыхтя, что надо совершить невозможное, чтобы отвратить нависшую над ними смертельную опасность, в полной тишине двигающуюся следом.

То есть прикончить Хачиту. Как предки в доисторические времена — голыми руками.

СМЕРТЬ В БРЮЕРОВОЙ РАСЩЕЛИНЕ

Расщелина, к которой сейчас подбиралась белая парочка, формой напоминала след сверхъестественной молнии, ударившей в совершенно гладкую западную стену Сно-та-эй. То, что не ветер и не вода были ее создателями, — это Маккенна знал, но природу возникновения трещин понять не мог, пока не вспомнил о лавовых подтеках напротив Потайной Двери и возле Апачского Почтового Отделения. Движение пластов земли, отметил усталый мозг, пока его хозяин из последних сил рвался наверх. Древнюю скалу разбил на две части выброс лавы. Веками У-образное дно заполнялось обломками, кустарником, рахитичными сосновыми посадками, валунами и смытой сверху дождями породой, чтобы образовалась ненадежная смесь, из которой впоследствии вылепилась тропа, по которой сейчас ползли Маккенна и девушка. И пока он лез все выше вверх, до него дошла еще одна интересная примечательность происхождения тропы: несмотря на древность и невероятно изломанную структуру, некоторые ее части были усовершенствованы человеческими руками. И не сегодня, не вчера, не во времена вождя Наны, и даже не во времена испанских конкистадоров, задолго до них. Открытие заронило в сильно бьющееся сердце бородатого старателя луч надежды. Вполне возможно, оно объяснит то, что никак не мог понять шотландец в легенде Эдамса: как Брюеру удалось ускользнуть от засады, устроенной на продовольственный отряд, возвращающийся из Уингейтского форта? Просто-напросто спрятавшись в какой-то «норе, не больше кроличьей»? Эдамс объяснил, что Брюер, мол, «скрылся в скалах», а Брюер добавил насчет «норы». А вот карта старого Эна, назвавшего тропу за Наблюдательным Уступом «брюеровской расщелиной» кое-что объясняла. Маккенну поразил отход от традиционного названия. И сейчас, борясь за свою и за жизнь своей девушки и увидев, что на тропе остались следы деятельности древних, он понял, что предположения его не обманули. Если Маккенна прав и над тропой потрудились чьи-то руки, то, значит, их должно поджидать кое-что получше «кроличьей норы» Брюера. И вот через четыре поворота тропа закончилась перед глухой стеной.

Поначалу Маккенна ничего не мог понять. А затем увидел их. Стершиеся и засыпанные пылью веков. Но несомненные, как в тот день, когда их вырезали в застывшем потоке лавы, перегородившем поверхность трещины.

Ступеньки. Пятнадцать, может двадцать. Вырезанная в камне лестница. Ее сделали люди, жившие задолго до Христа, фараонов, майя, инков и ацтеков.

Фрэнчи, которая вцепившись в Маккенну, начала было снова задыхаться и хныкать от быстрого подъема и шока, вызванного внезапным тупиком, вдруг почувствовала, что цепкие руки старателя вырывают ее из тьмы безнадежности и разочарования.

— Хватит киснуть! — рявкнул Маккенна, хватая девушку за плечи и хорошенько встряхивая. — Смотри сюда: видишь вырубленные скалы? Это ступеньки, поняла? Эти дыры в скале — ступеньки! Им тысячи лет. Но главное, что они — здесь. Мы можем только молиться, чтобы они не привели нас в ад. Или чтобы он оказался интереснее этого каменного мешка. Давай, девочка, шевелись: мы еще живы!

— Глен, я больше не могу! Мне не одолеть даже одной ступеньки. Мне никогда не забраться на эту гору. Да еще по этим крошечным, плоским запилам!

— Эти крошечные запилы много лучше больших запилов, остающихся от топора Хачиты. Мы должны забраться, Фрэнчи. Не так уж крута эта скала, как кажется.

— Я постараюсь, Глен. Но я не слышу шума, и не слышала его с тех самых пор, как мы влезли в расщелину. Может, подождем и посмотрим?

Но Маккенна не собирался лезть без нее. Хотя и знал, что ступеньки — не тропа и так просто девушку по ним не погонишь. Она должна была сама захотеть лезть. Доисторический человек был проворен, как обезьяна, и он вырезал эти ступени не для двуногих девятнадцатого столетия после рождества Христова. Индейцы племен зуни или пуэбло могли устраивать на них спортивные состязания, биться об заклад, кто быстрее поднимется, или же карабкаться по отвесной скале вверх-вниз для того, чтобы поразить воображение своих любимых. Но для Глена Маккенны и Франчелии Стэнтон эта лестница содержала серьезную угрозу сорваться и упасть на безжалостное дно. В общем, смерть.

Но все равно, пусть лучше падение, чем топор Хачиты.

— Фрэнчи, — начал рыжий старатель, — ты когда-нибудь видела, как кошка играет на поляне возле мышкиной норки? Прыгает, скачет, в общем, ведет себя довольно развязно, не пытаясь спрятаться… Но лишь до тех самых пор, пока не появится мышь. После этого она не издает ни звука. В мгновение ока игра превращается в охоту. А теперь послушай: там внизу, — он указал на узкую горловину расщелины, — Хачита. Он вышел на охоту.

— Этот индеец казался таким милым, простым, немного печальным…

— Он — апачская кошка, а мы белые мыши.

— Ты думаешь, он охотится за нами?..

— Нет, не думаю. Знаю. Значит, так: либо мы забираемся по этой каменной стене, либо ждем его здесь. И делать выбор надо немедленно: лестница или сталь?

Фрэнчи содрогнулась и как-то незаметно ссутулилась. Если и не улыбка тронула ее губы, то по крайней мере попытка улыбнуться, и, увидев это, Маккенна гордо прижал девушку к груди. Примерно так старший брат ободряет младшего, впервые проползшего по железнодорожной эспланаде над рекой возле родного города.

— Ну и славно. — Он ухмыльнулся в ответ. — Женщины — вперед.

«Ступени» шли зигзагообразно и находились на расстоянии трех-четырех футов друг от друга. Всего их было двадцать две, и они покрывали расстояние в сорок футов по вертикали. Дважды девушка поскальзывалась и непременно упала бы, если бы жилистые руки Маккенны не поддерживали ее снизу. По унаследованным от шотландских предков особенностям натуры и по превосходной аризонской выучке, бородатый старатель был отменным хайлендером^[110] и сейчас взбирался по каменной «лестнице» с такой легкостью, словно сам когда-то вырубал в стене эти самые «ступени». Восхождение заняло десять убийственных минут, каждая секунда которых была поделена между судорожным пластанием по скале и взглядами вниз, в ожидании появления Хачиты. И даже после того, как Маккенна подтолкнув, перевалил Фрэнчи через уступ на площадку и выбрался на нее сам, ему не давала покоя мысль, что время, которое ни в коем случае нельзя было упускать — упущено.

Он постарался привести мысли в порядок — и не смог. От жары было не спрятаться, не убежать, она преследовала, словно направленная в лицо огромная лампа. Даже в столь ранний час солнце душило, не позволяя продохнуть: язык распухал, распирая челюсти, сердце, словно безумная птица, колотилось о костяные прутья грудной клетки. Маккенна знал только одно: надо подняться, выпрямиться, сделать хоть что-нибудь.

Но человек не может двигаться без воздуха. На такой высоте в жаре, после стремительного подъема, человеческое тело не в состоянии подчиняться каким бы то ни было приказам мозга, прежде чем живительная струя кислорода не наполнит легкие и не пробудит изголодавшиеся по энергии мускулы. Маккенна хватило лишь на то, чтобы оторвать голову от каменной подушки и повернуть лицо в сторону Фрэнчи. Девушка не шевелилась.

Пока они бездыханные лежали на площадке, в поле зрения появился Хачита; увидел их. Глубоко дыша, он постоял несколько мгновений, рассматривая наверху две скорчившиеся фигуры и гладкую со впадинками «ступеней» каменную стену. А потом полез наверх. Запоздало услышав его шаги, Маккенна с трудом поднялся на колени и в отчаянии попытался отыскать где-нибудь поблизости «остатки обвалившихся стен», которые древние индейцы обычно складывали поблизости, чтобы скидывать камни на головы врагам. Но ни одного булыжника больше собственного кулака старатель не обнаружил. Вершина лавовой стены была так же хорошо отмыта внешними водами, как дно стремительного горного ручья. Маккенна загородил собой Фрэнчи и вместе с ней, пошатываясь, поднялся на ноги.

— Глен, смотри! — вдруг закричала девушка, указывая вверх по расщелине. — Лестница!

Маккенна не мог в это поверить, но все же инстинктивно повернул голову в нужную сторону. Невероятно, но это была правда. Напротив крутого обрыва, не больше чем в сотне футов от них стояла грубая деревянная лестница, типа тех, которые использовали предки индейцев пуэбло. Кроме того, на ней стояла еще одна, прислоненная к темному входу либо природной, либо сделанной человеческими руками каверны.

— Мой Бог! — выдохнул Маккенна. — Скорее туда.

Если им удастся взобраться на вторую лестницу, а затем втянуть ее за собой — Хачите будет до них не добраться. Никаким чертом. И если им в тишине прохладной пещеры не пересидеть его, ждущего на раскаленном безводном камне расщелины, — значит за все эти годы Гиен Маккенна ничего не узнал о выживании в пустынях Юго-запада. А толчком к броску через гладкое лавовое зеркало, когда налитые свинцом ноги, казалось, не сделают больше ни шага, а девушка непомерным грузом повисла на руке, волочась по камню, послужил блеск на конце второй лестницы: там, возле темного входа в пещеру, Маккенна разглядел нежную зелень мха, который рос в этих иссушенных солнцем землях только в одном месте: рядом с водой. Значит, там, наверху была вода!

Быстро сказав об этом Фрэнчи, он заметил, что девушка ожила. К тому времени, как они добежали до нижней лестницы, она была снова, насколько возможно, полна сил и энергии, и Маккенна, обернувшись и увидев над краем площадки голову Хачиты, рассмеялся в голос и послал великану одно-единственное слово на его родном языке. Огромный апач, не понимая, что эту игру он уже проиграл, лишь хрюкнул и неуклюже, но плавно, словно гризли, вспрыгнув на лавовую площадку, стремительно кинулся к беглецам по ее обнаженной раскаленной груди. Солнечный свет отражался от лезвия его метательного топорика и ручьев пота, стекавшего с лица и плеч по груди и раздувающемуся животу. От него пахло смертью. Да и выглядел он, как сама смерть.

— Только аккуратнее, Фрэнчи, — прошептал Маккенна сквозь стиснутые зубы. — Пока ему нас не достать. Давай, ступеньку за ступенькой, осторожнее. И не смотри вниз. Я за тобой.

Девушка кивнула и отвернулась. Она поставила ногу на первую перекладину, обеими руками взявшись за вторую. Фрэнчи взобралась уже на три ступени, и Маккенна подтягивался за ней, когда четвертая, словно насмехаясь над ними, треснула и разломилась под ногой. Девушка грохнулась прямо Маккенне на плечи и на них сверху посыпались обломки лестницы, как будто она была сделана из папье-маше.

— Боже всемогущий! — вырвалось у Маккенны. — Труха!

Они свалились вниз, и Маккенна, не пытаясь более удержаться за рассыпающееся дерево, подхватил Фрэнчи на руки и поставил ее за своей спиной. В тридцати футах от них, Хачита — правнук знаменитого белоненавистника, вождя Мангас Колорадас — прорычал единственное слово, апачское: «Зас-те!» и двинулся прямо на худощавого, рыжего человека, поджидавшего великана с голыми руками и до боли сжимавшего побелевшие кулаки.

ПОТОМОК МАНГАС КОЛОРАДАС

Глаза, думал Маккенна. Старая Маль-и-пай предостерегала Маккенну от соколиного взгляда индейца. Глаза надо вывести из строя. Как-то ослепить, что ли… Лишить зрения. Убить глаза. Это был единственный шанс.

Маккенна скорчился, чтобы набрать в руки побольше песка и пыли. И тут его взгляд наткнулся на единственный приличный кусок развалившейся лестницы — брусок футов трех в длину. Этой дубинкой апача достанешь скорее, чем горстью песка, подумал он. К тому же таким образом можно будет хоть как-то обороняться от сверкающего лезвия томагавка, который — Маккенна знал точно — Хачита кидать не станет. Риск того, что при промахе топорик может сломаться, ударившись об окружающие скалы, был очень велик. Значит, главное сейчас — отразить первый удар: планировать что-то далее пока бессмысленно.

Старатель покрепче ухватился за высохшую балясину и сразу же сделал три шага вперед, чтобы дать Фрэнчи шанс.

— Когда я его ударю, — сказал он девушке, — беги!

— Глен, я не смогу!

— Ты должна! Вниз по ступеням! — Он говорил, стиснув зубы и сжимаясь в комок перед прыжком на воздвигшегося рядом Хачиту. — Доберись до старухи… вниз по тропе к хижине… там ружья!

Хачита возвышался над ним, и Маккенна с разворота ударил его казавшимся легче птичьего пера брусом так, чтобы пресечь путь сверкающему лезвию томагавка. Ему удалось. Трухлявый кол влетел апачу под руки и врезался в нос, буквально взорвавшись пыльным облаком. Волокнистые частицы, труха и более твердые осколки въехали апачу по глазам с такой силой, что ему показалось, будто он на полном скаку получил по роговицам оттянутой веткой. Хачита хрюкнул, втянул в себя воздух, но не отказался от намерения достать шотландца средним свингом. Смертельное оружие чуть задело шею Маккенны: он дернулся в сторону, а апач в это время отступил на шаг, потряс головой и протер глаза, словно ошеломленный и возмущенный гризли, пытающийся стряхнуть с себя наглого невидимого, но очень крепко жалящего шмеля. В то же самое мгновение Глен нагнулся, схватил полные пригоршни каменной пыли и прыгнул в кольцо рук Хачиты, чтобы довершить ослепление индейской бестии. Почувствовав, что его противник приближается, апач развернулся, чтобы встать к нему лицом. Затуманенное зрение позволило увидеть смазанную фигуру летящего к нему белого. Он снова сделал широкий замах, но цель, искаженная чужеродными предметами и сочащейся из глаз влагой, вновь оказалась под свистнувшим лезвием. На сей раз, правда, основание рукоятки и мясистая ладонь ударили Маккенну в плечо так, что тому показалось, что с него живьем сдирают кожу. Удар получился, что надо, как от ружейной пули, и рыжий старатель подумал, что ключица и так давшая трещину после пелоновского удара на «Нежданном Привале», теперь наверняка сломана. Но инерционное ускорение поколебало равновесие Хачиты, выбросив его слишком далеко вперед, поэтому ему инстинктивно пришлось вытянуть левую руку, чтобы опереться о землю. В тот момент, когда индеец словно завис над землей, Маккенна кинулся к нему и с силой матадора, пронзающего бандерильей спину быка, вбил ему в глаза пыль и каменное крошево, проскочив под смертоносными «рогами».

Все прошло великолепно. Ладони ударились в огромное лицо великана, втирая в глаза мельчайший гравий. В тот же самый момент Маккенна подскочил вверх и перекатился по спине потерявшего равновесие апача — ему снова удалось уйти.

За ту секунду, которая понадобилась шотландцу, чтобы вскочить на ноги, он успел посмотреть в сторону Фрэнчи и с ужасом увидел, что она не двинулась с места и все так же скрючившись, сидит возле развалившейся лестницы.

— Ради всего святого — беги!.. — умоляюще крикнул он, оборвав себя на полуслове. Звук голоса заставил ослепленного Хачиту крутануться на месте и повернуться в ту сторону, откуда он послышался. Апач двинулся на старателя еще до того, как тот успел оборвать последнее слово. В тот момент, когда Маккенна делал отчаянный бросок в сторону, он уже понимал, что даже слепой Хачита даст любому зрячему сто очков форы. От такого не скроешься. Слух у индейца был ничуть не хуже, чем у подкрадывающегося к добыче кугуара. Засекая шорохи шотландца на голом камне, он без особых усилий преследовал его. Старатель же сосредоточил внимание на пылающем огнем томагавке.

Томагавк! Вот, что сейчас было самым важным. Единственно важным. Он должен отнять томагавк! Глаза индейца выведены из строя, но слух преследователя не подведет, поэтому единственным шансом на спасение остался топорик.

Но как его отнять? Как? С каждым уводящим в сторону движением лезвие топора свистело все ближе и ближе к старателю. Вот прошло в нескольких дюймах от лица, вот — около ноги, а трижды задело — грудь, бедро и правый бок — отсекая тоненькие кусочки кожи и мяса: боль была минимальной, зато кровь хлестала вовсю. А с оттоком крови уходила и сила. Это Маккенна почувствовал быстро.

Звук. Индеец ищет его по звуку. Хорошо, тогда дадим ему неверную наводку. Два — или три — звука одновременно. Если повезет, если колебания чуть продлятся, индейца можно будет подвести к последнему шагу — эль пасо муэрто — шагу в смерть.

Маккенна рванул рубаху, с трудом уворачиваясь от последовавшего в тот же миг удара топором. Следующий шаг — ремень. Затем в разорванную и содранную с тела рубаху Маккенна сунул старую фетровую шляпу, в которую зачерпнул камней. Этот сильно перетянутый ремнем с тяжелой пряжкой тюк, стал приманкой, своего рода манком. Маккенна еще не сдался. Он готовился продолжать борьбу. Да и вовремя: от острого, как бритва лезвия топора его больше ничто не отделяло.

Чтобы Хачита кинулся в нужную сторону, Маккенна сильно шаркнул ногой вправо, а сам в то же время сделал три легких шажка влево, перекинув узел с одеждой индейцу через голову. Тот рванулся было вправо, но, услышав шаги влево, резко повернулся и совсем прилип к месту, когда узел с одеждой впилился в скалу за его спиной. В те выдавшиеся Глену Маккенне полсекунды он поднырнул под широко расставленные руки противника и с размаха врезал подкованным сапогом между расставленных в полуприседе ног. Хачита заорал — единственная вокальная партия, которую он позволил себе за всю битву — и извиваясь, свернулся калачиком, не в силах превозмочь невероятную боль от размазанных в кашу гениталий, Маккенна выиграл время.

Все это время старатель не отрывал глаз от правой руки с зажатым в ней томагавком. Сейчас она обхватила колени бедняги, но топорика так и не выпускала. Когда Хачита скорчился, Маккенна тщательно вымерил расстояние и изо всей силы наподдал носком сапога по руке с топором. Пальцы разжались и выпустили оружие: Маккенна инстинктивно отпихнул томагавк в сторону. Он сделал это не думая, мгновенно. Ему просто хотелось выбить топор из руки Хачиты, а затем, воспользовавшись преимуществом, подобрать его и прикончить поверженного воина. Но он не мог представить, насколько живуч и энергичен безмозглый апач. Даже, когда оружие выскользнуло из его истерзанной правой руки, в то же время левая стремительно вылетела в направлении раздавшихся звуков и схватила белого за ногу, повыше лодыжки.

Маккенна грохнулся на камни с такой силой, что даже не увидел, куда именно отлетел томагавк. Хачита чуть не оторвал ему ногу, резко крутанув вокруг своей оси. И когда шотландец грянулся спиной о лаву, апач обхватил его похожими на стволы деревьев руками и принялся методично выжимать воздух вместе с жизнью.

Шатаясь, но не выпуская белого, Хачита поднялся на ноги, прижав Маккенну к животу. Мускулы на его шее и плечах, все эти бицепсы и трицепсы напряглись до такой степени, что стали похожими на веревки или на раздувшихся питонов. В следующую секунду позвоночник Маккенны должен был разлететься в куски, ребра — сломаться, а сердце разорваться от давления. Глен понимал, что умирает. Смертельное объятие не оставляло надежды на спасение. Последняя высветившаяся в мозгу мысль касалась Фрэнчи Стэнтон: он не спас ее. Где она? Спустилась по «лестнице» вниз или все еще стоит парализованная ужасом возле деревянных обломков?

Но Фрэнчи оказывается не сделала ни того, ни другого.

Когда выбитый из индейской руки топор, звеня и скользя, поехал в ее сторону, она бездумно обхватила оплетенную кожей рукоятку. С той же беспощадностью, с которой бородатый старатель размозжил половые органы индейца, и с которой огромный воин сейчас ломал Маккенне спину, Франчелия Стэнтон рванулась к возвышающемуся, как скала, апачу и, подпрыгнув, изо всей силы рубанула его сзади по голове.

Праплемянник Мангас Колорадас умер, как и жил: в полном неведении того, чья именно рука его убила, управляемая безжалостной волей. Он умер, как истинный апач.

ПОСЛЕДНЕЕ ПРОСТИ

Маль-и-пай, словно мокрый сыч, сидела на тропе, где ее, — связанную по рукам и ногам, как объяснил Хачита «для ее же собственного блага», — оставил «придурочный» мимбреньо. Разъяренной старухе не было до собственной безопасности никакого дела, она рвалась помочь тем, кого он хотел прикончить. Развязанная, она тотчас хотела бежать, чтобы снести поганцу голову, и лишь весть о том, что великан мертв, ее немного успокоила. Но даже после этого ворчание не прекратилось.

— Ну, — сказала она спокойно, — если так, то ладно. Значит, девчонка раскроила Хачите череп, пока ты держал его, чтобы ей было удобнее? Хорошо, значит мы с ним квиты за мою девочку, за Салли. Но то, что он оставил меня жариться на солнышке, словно стреноженную лошадь, — этого я ему не прощу. И не стану молиться за его проклятую душу.

Белые решили не вмешиваться в апачские дела и не переубеждать старуху. Самым главным сейчас было убраться из Сно-та-эй. И если душа Хачиты должна была остаться без посредничества и заступничества Маль-и-пай, то ради Бога! Пусть индейская маман проклинает своего мертвеца, — им не было до этого дела.

В абсолютном молчании троица сошла на дно каньона и начала готовиться к отъезду. Тишина опустилась им на плечи, и воздух стал как-то неприятно липнуть к телам, вжиматься в легкие. Так как солнце еще не заглядывало в глубину Сно-та-эй, то оно не имело ни малейшего отношения к странной, мешавшей дыханию «атмосфере».

— Быстрее! — поторапливала Маль-и-пай. — Я чувствую, надвигается нечто ужасное!

Всех свободных лошадей связали в единую цепь: пони Пелона, Микки и Хачиты поставили за Маккенной и Фрэнчи, а Маль-и-пай одной рукой вела вьючную лошадь.

— Поторапливайтесь! — кричала старая скво, — оно приближается!

Маккенна подбежал к Фрэнчи, которая стояла рядом с возбужденно жестикулирующей Маль-и-пай.

— Все готово, — крикнул он женщинам. — Что будем делать с золотом?

— Что значит будем делать? — проклекотала индианка. — Что мы там с ним можем сделать?

— Да вот не знаю: брать его или нет?

— Их! Вот бы Пелону послушать!..

— И все же? — и он по-английски поведал Фрэнчи о своих колебаниях.

Худенькая девушка внимательно посмотрела на старателя и внезапно кивнула.

— Знаешь, — сказала она, — мне тоже как-то не по себе. Ни за что бы не подумала, что смогу сказать такое, но, Глен, думаю, что золото здесь на месте. Прошлой ночью мне показалось, что если кто-нибудь покусится на мою долю, я его собственными руками задавлю. А сегодня мне все равно. Плевала я на золото.

— Но это огромные деньги.

— Знаю, но ничего поделать не могу.

— И я. Мне оно тоже не нужно.

— Тогда что делать, а, Глен? Не можем же мы просто оставить его сложенным в одном месте? Это будет не правильно.

— Точно. Мне кажется, лучше всего раскидать его по руслу ручья, от водопадов до дальнего края луга, смешать с речным песком и гравием, оставить там, где его впервые обнаружили апачи. А если это похоже на бред, — тут я ничего поделать не могу. Знаешь, Фрэнчи, похоже я излечился от золотой лихорадки, я хочу выбраться отсюда и все!

— Если ты этого хочешь, Глен, давай так и сделаем.

Она сказала это так просто, что сердце старателя зашлось от радости. Они прошли вверх по ручью, горстями разбрасывая песок и самородки.

— А так, — добавила Фрэнчи, смеясь от счастья, — мы когда-нибудь приедем сюда и добудем его сами. Конечно, если достанет сил и мужества.

Маккенна расхохотался, признавшись, что думал о том же самом, и внезапно им стало очень хорошо и странно, что несмотря на разницу в возрасте, они превосходно понимают друг друга, и Маль-и-пай заметила, что они идут плечо к плечу, бесстыдно держась за руки.

Старуха встретила парочку, покачивая головой и давая понять, что испытывает к ним непреодолимое отвращение. Но сказала лишь, что время поджимает и что пора взбираться на клиф.

Вскочив на коня, Маккенна взглянул вверх по каньону на Индюшачьи Залежи и по-испански сказал, что жалеет о том, что не хватило времени замаскировать и это место. Но скво, посмотрев на странный, льющийся в ущелье медный свет, предложила шотландцу не беспокоиться.

— Положись на Бога, — пробормотала она. — Он обо всем позаботится.

Маккенна кивнул и взялся за поводья.

— Ничего не забыли? — спросил он, оглядываясь в последний раз.

— Нет, — быстро ответила Маль-и-пай. — Ты подыскал моему сыну приличную могилку, оставил косточки этого мерзавца Микки сушиться на солнышке, забил глиняный горшок никому не нужным речным песком и гравием, чтобы те, кто придут после нас, думали, будто сокровища больше нет. Таким образом, лихорадка в скором времени утихнет, и апачи прославят твое имя в веках. Сотни лет и сотни зим будут они оберегать твои стада и твоих женщин. Нет, сынок, больше тебе здесь нечего делать.

Маккенна взял ее трясущуюся руку и крепко сжал.

— Спасибо, мать, — сказал он. — Я вспоминаю, что мне говорил старый Эн и рад этому. Он спрашивал: «Ты жаждешь золота, Маккенна? Похож ли ты на тех белых, что встречались и раньше на моем пути? Готов ли ты отдать жизнь, честь, и честь своей женщины за желтый металл?» Я сказал, что нет, а сам едва не совершил каждый из этих омерзительных поступков. Вот почему я рад, мать. Потому что руки мои не испачканы золотой пылью, и в сердце моем нет жажды наживы. Старый Эн теперь может спать спокойно.

Старуха вдруг вырвала руку, понюхала воздух, сверкнула глазами и яростно выругалась.

— Черт побери, да едем же! Надо сматываться! Тебе бы только болтать! Пелон был совершенно прав. Едем!

Маль-и-пай заорала на вьючную лошадь и поехала через ручей. Он поскакал вслед за индианкой. Остальных мустангов криками гнала Фрэнчи. Доехав до подножия клифа, возле которого начиналась зигзагообразная тропа, они остановились, почувствовав, как тишина давит на плечи.

— Что это такое, мать? — спросил Маккенна. — Мне кажется, ты знаешь. Можешь сказать, что?

Старуха кивнула.

— Терремото, — пробормотала она. — Темблор де тьерра.

— Землетрясение? — переспросил Маккенна. — Черт, наверное, ты права. Одиннадцать лет я не чувствовал ничего подобного.

— Одиннадцать лет здесь ничего подобного и не было, — ответила индианка. — Поехали же! Спешить надо, а тут еще эти идиотские лошади!.. Дав… Стоп, подожди!

Она спрыгнула со своего коня и подбежав к самому концу цепочки, вытащила нож и перерезала веревку, которой был привязан пятнистый меринок Хачиты. Крутя одеялом над головой и проклиная все на свете, она прогнала конягу за ручей. Пони остановился на дальнем конце луга и тут же принялся щипать травку.

— Извини, — сказала скво, взбираясь на спину своей старой белой кобылы. — Но не могла я оставить этого беднягу — Хачиту — без коня. Не должен апач идти в последний путь пешком. Правда, этот подобной милости не заслужил, но все-таки он апач. Поехали. Молитв он от меня не дождется. Не зырь так на меня! Ты сейчас выглядишь таким же дураком, как и он. Арриба! Эй, заморыш, а ну гони эти мешки с костями! Быстрее! Быстрее!

По Z-образной тропе поднялись без приключений. Но когда выезжали за последний поворот перед Наблюдательным Пунктом, то увидели, как скала над ними закачалась. Лошади захрипели от ужаса и рванули вперед, сбившись в плотную кучу, перед Потайной Дверью. Всадники тут же соскочили на землю, взяли покороче поводья и принялись тихими голосами их увещевать. Толчки продолжались минуты две. Скрип скалы над головами и падение камней в Сно-та-эй было оглушительным. После последнего содрогания стен каньона артиллерийские залпы продолжались еще минут пять. А затем в течение томительной минуты не было слышно ни звука: воздух вновь застыл. Маккенна, взяв из полевой сумки Микки Тиббса бинокль, подошел к краю прочного скального уступа и взглянул вниз: Наблюдательный Пункт, вся верхняя часть Z-образной тропы и брюерова расщелина обвалились.

В каньоне исчез водопад, а самого дна между бывшей стоянкой отряда и лугом более не существовало. Все было завалено обрушившимися скалистыми стенами: Залежь Индюшачьих Яиц оказалась погребенной под шестистами футами разбитых в крошево и перемешанных с осколками гранитных и известняковых стен и скал. Через тысячу лет — или десять тысяч — несметное богатство, наверное, снова выползет на белый свет. А пока, как правильно заметила Маль-и-пай, о золоте позаботится апачский Бог.

Золото Эдамса осталось лежать на дне спокойно вьющегося по лугу потока, с хижиной, лугом и ручьем ничего страшного не произошло. Тайный индейский проход в каньон, по которому тридцать три года назад Нана провел свой отряд, чтобы уничтожить эдамсовскую компанию, был завален, а Z-образная тропа подсократилась футов эдак на восемьсот: с этого момента сокровища Сно-та-эй навеки были похоронены в каньоне Дель Оро.

Вернувшись к женщинам, Маккенна рассказал им об увиденном. Обе дамы некоторое время молчали, а затем Маль-и-пай покорно заметила:

— Благословен будь Йосен! Скажи, Голубоглаз, сколько времени потребуется, чтобы добраться до того миленького домика, который ты хотел купить для Заморыша и старухи-матери?

Маккенна захохотал. Фрэнчи и Маль-и-пай тоже. Все почувствовали удивительное облегчение. Отсмеявшись и сняв копившееся все эти дни напряжение, путешественники вновь сели на коней и через Потайную Дверь выехали на свободу. Было всего десять утра, и сияющее солнце, словно огромный бриллиант, предвещало превосходный день. Путь их лежал к Тыквенному Полю…

К Апачскому Почтовому Ящику подъехали в пять часов дня. Маль-и-пай снова занервничала. Когда Маккенна спросил, что случилось, она указала на скалу, сказав, что кто-то переменил палочки. Те, что торчали вчера, исчезли. А эти совсем другие.

Маккенна начал было успокаивать старуху, но затем решил поступить иначе. В воздухе витало нечто. Взгляд старателя скользнул вверх по пирамиде. Фрэнчи внимательно наблюдала за ним. Старуха тоже. Маккенна натянул поводья.

— Мать, — сказал Маккенна, — давай-ка поднимемся и посмотрим, о чем теперь говорят палочки.

Маль-и-пай неохотно кивнула и повернула кобылу к «Почтовому Ящику». Маккенна с Фрэнчи не отставали. Не доезжая до пирамиды, они остановились. Маккенна почувствовал, как волосы встают дыбом: палочки действительно были новыми и стояли в новой комбинации…

Он взглянул на Маль-и-пай.

Старая скво ощущала присутствие духов. Она была обеспокоена, встревожена, испугана. Ей хотелось, как можно быстрее уехать прочь от этого проклятого места. Но она придержала пони и в изумлении уставилась на «говорящие» палочки. В гнетущей тишине, ожидая приговора, Маккенна стал изучать землю. И снова почувствовал, как шевелятся волосы на загривке. Свежих следов не было: ни отпечатков лошадиных копыт, ни ног, обутых в мокасины. Никаких других знаков, указывающих на земное происхождение оставляющих палочки «гостей», он не увидел. Пусто было возле одинокой пирамиды. Взгляд старателя метнулся к иссохшей фигуре старухи.

— Мать, — осторожно спросил он, — ты можешь прочитать то, что тут «написано»?

— Да, — ответила Маль-и-пай, — могу.

— И что?

Прежде чем ответить, индианка долго изучала лицо белого, словно хотела измерить глубину его порядочности. Наконец, она удовлетворенно кивнула.

— Первые палочки означают: «спасибо».

— А остальные, мадре?

Ее сморщенные губы плотно сжались.

— А остальные, Маккенна, — сказала она, — образуют Знак Ножа.

Шотландец в недоумении вперился в темные индейские глаза.

— Беш? — выдохнул он. — Ты хочешь сказать, фраза звучит, как «спасибо — от Беша»?

Но старуха не ответила. Она развернулась и вместе с Фрэнчи погнала лошадей к темнеющему ущелью Каньона Тыквенного Поля. Там, ниже по тропе, иссыхали древние поля и пыльные ирригационные арыки. Оставалось время только на то, чтобы засветло выбраться из каньона и к ночи доехать до старой дороги, ведущей к форту Уингейт.

Осмотревшись, Маккенна содрогнулся. Внезапно ему стало жутко одному в этом мрачном, покрытом застывшей лавой ущелье. Он пришпорил коня и бросился догонять женщин. Топотанье крепеньких копыт маленькой лошадки гулом отдалось от стен таинственного места, пропитанного потусторонней тишиной. Звук испугал пони Он захрипел, фыркнул и, содрогаясь от страха, отпрянул назад. Маккенна потихоньку зашептал ему на ухо ласковые успокаивающие слова, немного утихомирил, а потом снова пришпорил его.

Шотландец не потрудился обернуться, чтобы в последний раз взглянуть на каменную пирамиду и палочки, оставленные в ней либо духом, либо привидением. Воспоминания остались жить только в его памяти.

Может, это было и к лучшему. Потому что Глен Маккенна так и не увидел призрачного индейского всадника, который, высокий и стройный, сидел на огромной спине бледного мустанга и прозрачной рукой чертил в воздухе знак, на языке апачей чирикауа означавший: «Благословляю тебя, брат».

Тим Каррэн Кожное лекарство

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ГРОБ

— 1-

Территория Юта, 1882 год

Взошла луна.

Скользнула светом по атласной могиле.

Она выскользнула из-за горы, как огромный светящийся глаз, взирающий с неба.

Её бледный свет прошёлся по торчащим пикам обнажённых скал, блеснул на снегу и окутал сосны и ели призрачной атмосферой.

Дул ветер, деревья гнулись, отбрасывая мрачные извивающиеся тени на скалистую местность; они заполняли лощины, овраги и другие спрятанные в ночи тёмные места.

А высоко над головой полная луна продолжала наблюдать.

Не смея моргнуть.

Если это было предзнаменованием, то уж точно плохим.

— 2-

Повозка стучала по твёрдой, замёрзшей дороге, которая проходила через серебряные рудники в горах Сан-Франциско.

Как зазубренное лезвие ножа, этот стук разрывал тишину ночи.

Колёса катились по наезженной повозками с рудой колее. Из ноздрей чёрных меринов, тащащих повозку, вырывался пар.

Цокот подкованных копыт напоминал выстрелы.

Свист кнута — и кони ускоряли бег, а повозка накренялась и ещё сильнее подпрыгивала на ухабах.

— Господь всемогущий, — пробормотал Том Хайден, вцепившись в борт повозки, чтоб не слететь наземь. — Ты нас всех убьёшь, старик, и сбросишь с повозки прям в вот те овраги. Даже ни на секунду не сомневаюсь.

Джек Гуд усмехнулся, сжимая обветренными губами зажжённую сигарету.

— Человек платит мне за работу, сынок, и я её выполняю, -

произнёс он и снова взмахнул кнутом. Его белая борода развевалась на ветру, как повязанный на шее платок. — Я делаю то, что человек просит, как можно быстрее, потому что могу найти десяток способов провести своё свободное время с большей пользой и удовольствием.

Хайден чувствовал, как под ним ходуном ходит повозка, стонет дерево и скрипит железо.

Тазовые кости, казалось, растрескаются на мелкие осколки.

Он вцепился в бортик одной рукой, а в ружьё — другой.

Гроб позади него дребезжал, как игральные кости в стакане.

— Твою мать! — прокричал он. — Мы везём простой гроб. Обычный труп! Мне плевать, опоздаем мы или нет!

Гуд лишь рассмеялся.

Дорога ушла вниз, затем поднялась на холм, прошла через заросли кедра и, наконец, вышла на каменистую равнину.

Луна освещала всё вокруг лёгким, безжизненным светом.

— Туда, — кивнул Гуд. — Обойдём Уиспер-лейк и спустимся в то грёбаное ущелье. Там пойдём тише. Вот, малец, держи вожжи.

Он передал поводья Хайдену, чиркнул спичкой о подошву сапог, дал огню разгореться, прикрыв его ладонями, и закурил очередную сигарету.

Он выдохнул дым и закашлялся.

— Хорошо идём. Если повезёт, буду в городе как раз вовремя. Поем, повеселюсь…

Хайден видел, как на боках лошадей, как роса, блестит пот.

Или кровь…

Старик с такой силой хлестал кнутом, что Хайден не удивится, если бока коней будут изодраны в кровь.

Хайден вздохнул и осмотрел окрестности. Из-за усталости ему начало казаться, что в воздухе резвятся маленькие летающие тёмные человечки.

«Я устал, слишком устал… Глаза закрываются… если я сейчас не лягу и не посплю хоть чуток, то свалюсь прямо за борт повозки».

Хайден прищурился: ему показалось, что впереди извилистую дорогу перебежала какая-то фигура. И побежала отвесно…

— Видели? — повернулся он к Гуду.

Из ноздрей Гуда вырвались два облачка табачного дыма.

— Не-а. Ничего не видел, — ответил он. — Потому что не смотрел. А если там что-то и есть, то я не хочу этого видеть.

— Оно выглядело, как… — Хайден вздохнул. — Ладно, ничего.

— Конечно, ничего. В этих чёртовых горах полным полно этого «ничего». Вот поэтому-то я и гнал лошадей так быстро. Если там что-то и есть, я не хочу об этом знать. Особенно, если оно выглядит, как мелкий человек, но человеком не является.

— Значит, вы это видели?

— Нет. Я не видел ничего, что не должен был видеть, — Гуд потянулся и похлопал себя по пояснице. — Послушай меня, сынок. Через час-полтора мы уже приедем в Уиспер-лейк. А пока просто думай о женщинах, выпивке и грехах отцов наших.

Хайден покачал головой.

Иногда он просто не мог понять Гуда.

Сукин сын обладал способностью говорить об одном, имя в виду совсем иное.

Хайден внимательно осмотрел местность, но больше не заметил никаких силуэтов.

«Воображение. Простое воображение. И усталость».

Он не верил в сказки о маленьких человечках.

Это была какая-то легенда шошонов.

Джо, дедушка Хайдена, иногда рассказывал о них. Когда не был занят бутылкой виски и воспоминаниями о прошедших золотых деньках его молодости.

Джо говорил, что эти человечки существуют.

Говорил, что видел их в горах.

Рассказывал, как один знакомый охотник подстрелил такого, сделал чучело и продал его знакомому в Иллинойсе за бутылку бурбона из Кентукки и карабин Шарпса.

Но дедуля Джо давно умер.

Хайден достал свёрток с самокрутками и прикурил одну.

Они были в дороге с прошлого полудня.

Везли сосновый гроб и его обитателя из племенных земель гошутов, расположенных в Долине Черепа, в Уиспер-лейк округа Бивер.

Какой-то краснокожий заплатил им по пятьдесят на брата.

Только для того, чтобы доставить тело домой.

Чёрт, вот это жизнь!

— Эй, сынок, а сколько тебе лет? — спросил Гуд.

— Весной будет двадцать три.

— Двадцать три! — рассмеялся Гуд. — Когда мне было грёбаных двадцать три года, у меня уже была жена из сиу и трое пацанов в Дакоте. И почти сотня тысяч долларов.

— Тогда какого хрена ты возишь трупы за какие-то сто баксов в эти богом забытые земли?

— А я всё потратил.

Гуд задумался.

— Двадцать три, двадцать три… А ты вообще когда-нибудь был с женщиной? С белой? Я знаю нескольких кошечек в Флагстаффе, на их теле больше изгибов, чем в скрученной верёвке. Одна из них, мадам Лоррейн, сначала парит тебя в горячей ванне, натирает тело маслами и луизианскими благовониями, а потом так усердно сосёт твоего дружка, что глаза от удовольствия закатываются…

— Тише, — прервал его Хайден. — Я что-то слышал.

— Да это моё пустое брюхо бурчит, сынок.

— Да не это, мать твою!

Гуд прислушался.

Но не услышал ничего, кроме воя ветра среди деревьев и меж скал.

И цокота конских копыт.

Больше — ни хрена.

— Сынок, — вздохнул он, — не стоит волноваться из-за этого мелкого народца. Ты сам себя пугаешь. Напоминаешь мне енотовую гончую, да и выглядишь сейчас не намногоумнее.

— Но я что-то слышал.

Хайден бросил взгляд через плечо на узкий сосновый гроб.

Отметил, как лунный свет отражается от медных полос окантовки и квадратных шляпок гвоздей.

— Там что-то двигается.

— Да хватит уже! Мертвяки не двигаются, зуб даю!

Хайден отвернулся в другую сторону, но вокруг было так мрачно и уныло, что отвлечься не получалось.

Он начал думать о Уиспер-лейк.

О мягкой постели.

О горячем ужине.

И снова услышал этот звук… Удары.

Он был уверен, что они доносятся изнутри гроба.

Гуд даже не повернул туда голову.

Он снова взял поводья в свои руки и гнал лошадей сквозь морозную ночь.

Несколько снежинок блеснули в воздухе, как светлячки.

Если повезёт, они успеют добраться до Уиспер-лейк ещё до начала метели.

— Что тебя тревожит, сынок? — спросил, наконец, Гуд.

— Содержимое этого гроба.

— Это просто труп.

— Я знаю, что это просто труп, — ответил Хайден. — Но я думаю…

— Значит, хватит думать, — отрезал Гуд. — Мы прошли слишком долгий путь из ниоткуда, чтобы задумываться о таких вещах. Мёртвый индеец — всего лишь мёртвый индеец. Они могут навредить тебе не сильнее, чем кресло-качалка, помни об этом.

Хайден закусил губу и крепко сжал ружьё.

— Мне вот интересно, что в этом гробу. Он мне не нравится.

— Чёрт, малец, а мне не нравится то, что ты себе напридумывал! Но я же не жалуюсь!

Луна спряталась за тучей; ночь стала ещё темнее, и зловещие тени, казалось, сжались, обступили повозку со всех сторон.

— Зажги фонарь, сынок.

Хайден потянулся через сидение и замер, когда ему показалось, что он снова услышал стук из гроба… Затем быстро схватил фонарь и поджёг фитиль спичкой.

Тени отступили, но ночь по-прежнему обступала их, как пытающийся схватить и сжать их кулак великана.

Мрак стелился по обеим сторонам бортов.

Повозка мрачной тенью катилась за ними.

— Ты слышишь оттуда какие-то звуки, да? — заговорил Гуд. -

Вообще-то, это не так уж и странно. Дорога плохая, и тело подпрыгивает, как и мы с тобой, и ударяется о стенки гроба. Не обращай на это внимания, сынок.

Но Хайден не мог не прислушиваться к этим жутким ударам, и внутренности его скручивало узлом.

— Я просто подумал тут… — начал Хайден; облачко пара сорвалось с его губ. — О Долине Черепа, откуда мы забрали тело. Жутковато там. Заброшенное, унылое место… Непрошеные мысли приходят сами собой.

— Какие мысли?

— Долина Черепа… Это земли Духа Луны.

Старик медленно облизал губы.

— Я слышал, что Дух Луны мёртв.

— Кое-кто говорит, что он умирает не так, как другие.

Гуд рассмеялся.

— Брехня. К тому же, Дух Луны — дитя Великого Змея[1], сынок, а Долина Черепа — это земли гошутов. Что там делать Духу Луны?

— Но Змеи — это шошоны, а гошуты тесно с ними связаны. Я слышал, что они бывают вот на тех холмах.

— Может и бывают, сынок, но то, что ты слышал о Духе Луны… Это всего лишь сказки. Индейцы считают его своим великим злобным шаманом, но уж белым-то лучше знать! Он обычный колдун Змеев. Чёртов краснокожий, которого я не боюсь!

Но Хайден в это не поверил.

Гуд даже имя «Дух Луны» произносил низким шёпотом… Словно боялся, что старый индеец услышит его из своей могилы.

А может, действительно боялся?..

— Ты когда-нибудь слышал о Стелющемся Тумане, сынок?

Хайден кивнул.

Он был ещё одним шаманом Змеев много лет назад.

— Так позволь рассказать тебе о нём поподробней. Стелющийся Туман был, как и Дух Луны, шаманом Змеев. Фактически, он был его дедом. В 30х годах в Уосатче, как мне рассказывали, Стелющийся Туман разозлил нескольких охотников на бобров из форта Крокетт. Трое мужчин выпивали и искали повод для драки. Они столкнулись со Стелющемся Туманом, и тот, как утверждают люди, отказался выдать за них замуж своих сестёр. Они застрелили индейца, отрубили ему голову и захоронили её в ящике, а тело закопали в другом месте.

Лицо Гуда было серьёзным и хмурым.

— У Стелющегося Тумана была жена — какая-то негритянка из плантаций в Батон-Руж. Поговаривали, что она тоже умеет колдовать, варить приворотные зелья и исцелять больных. Она создавала из глины и мешковины маленьких кукол, колдовала над ногтями и волосами тех, кто ей не нравился, и насылала на них проклятия. И люди ей за это платили… Лошадьми, скотом, шкурами, оружием — кто чем мог. В общем, эта негритянка во время одного из своих шаманских трансов отыскала голову Стелющегося Тумана с помощью срезанного с ясеня прута. Она открыла тот ящик, и оказалось, что голова Стелющегося Тумана — безумного могущественного шамана — была всё ещё жива. С открытыми глазами. И голова сказала колдунье, где захоронено остальное тело. После этого люди видели, как Стелющийся Туман разгуливает по округе с пришитой головой и весёлым блеском в глазах.

— А что стало с охотниками?

Гуд усмехнулся, оскалив зубы.

— Их потом нашли. Им в задницы были воткнуты шестиметровые колья, которые прошли через всё тело и вылезли там, где должна была быть глотка. Тела качались на ветру на вкопанных в землю кольях. А головы их так и не нашли…

Гуд выбросил окурок в темноту за бортом повозки.

— Я слышал это от одного старого индейца из племени юта, с которым как-то выпивал.

— Думал, ты не любишь индейцев.

— Он был не таким, как остальные.

Хайден покивал головой.

— Я верю в эту историю. Мой дедуля Джо рассказывал, что Дух Луны был наполовину демоном, а наполовину человеком. Он мог сотворить всё, что захотел. Дедуля рассказывал, что один шахтёр в пещере лишился руки, так Дух Луны втирал в культю какие-то травки и шептал заклинания небесам, и спустя месяц рука отросла вновь. Дедуля Джо говорил, что это правда. Говорил, что у Духа Луны глаза, как угли. И если он взглянет на тебя своими глазами, ты больше никогда не останешься прежним.

— Брехня это всё, сынок.

— Кое-что правда.

— Ну, может и так.

— У одного пайюта из Банды Кедра было две головы, — сказал Хайден. — Я видел его как-то раз. Это правда.

Гуд захохотал.

— А сейчас ты начнёшь мне рассказывать, что можешь заарканить дикого мустанга своим членом и тебе ещё хватит, чтобы оприходовать девчонку в тёмном переулке.

Хайден почувствовал, как его уши запылали.

— Если ты ни во что не веришь, зачем рассказывал мне историю Стелющегося Тумана?

— Чтобы скоротать время, сынок. Скоротать время и увидеть, какой ты наивный, малец. Чёрт, а ты и вправду легко купился! Индеец, который мне это рассказал, действительно верил в свои росказни, но я не думал, что белый в такое поверит. Если бы я знал, что ты боишься привидений, то взял бы себе в напарники другого.

— Мой дедуля Джо…

— В твоём дедуле Джо было больше дерьма, чем в выгребной яме, — отрезал Гуд. — Не пойми меня неправильно, сынок, но твой дед любил поболтать. А теперь хватит всякой брехни.

Хайден замолчал.

Он думал о Долине Черепа.

Накануне они проезжали небольшое поселение гошутов, расположенное у основания горы с выдолбленными пещерами.

Какой-то парнишка в армейской рубахе и шляпе-котелке ожидал рядом со стоящим в дорожной грязи сосновым гробом.

Несколько стариков, завернувшихся в покрывала, стояли вокруг гроба и бормотали всякую чушь.

Парнишка, абсолютно не похожий на шамана, без слов заплатил Гуду и, казалось, вздохнул с облегчением.

Тело принадлежало какому-то белому, у которого родня жила в Уиспер-лейк.

Они никогда не узнают, что тело делало у гошутов, да и не стремились об этом спрашивать.

Но теперь, сидя в повозке, Хайден задумался: о чём бормотали те старики? А может этот парнишка — родственник Духа Луны?

Сложно сказать.

Хайден не знал, были они гошутами или Змеями.

Он лишь однажды видел Духа Луны.

Это было около магазина в городе Офир округа Тул.

Дух Луны был там с сыновьями, которые грузили повозку.

На старике была одежда из шкур бизона, а в волосы были вплетены перья и бусины. Лицо его напоминало лабиринт из мелких шрамов, которые, казалось, извивались, как черви.

Хайден отвернулся до того, как старик посмотрел на него.

До того…

В гробу что-то зашевелилось, и на этот раз звук услышали двое.

В жутком, мерцающем свете фонаря они посмотрели друг на друга, и лица их исказил ужас.

Оба быстро отвернулись к гробу спиной.

Хайден облизал губы, но во рту тоже пересохло.

Что-то происходило.

Он мог притвориться, что это не так, но вокруг повозки будто формировалась особая атмосфера, и оба мужчины её чувствовали.

Но они же мужчины, в конце концов! Взрослые люди, которые должны сделать порученную им работу!

Из гроба донёсся глухой удар, затем шорох.

— Сынок, — еле-еле выдавил из себя Гуд, — во имя всего святого, глянь, что там происходит… Что за херню я слышу?!

У Хайдена от ужаса сдавило грудь, и он не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Он перегнулся через сиденье, сжимая в одной руке ружьё, а в другой — фонарь.

Волоски на коже поднимались дыбом. Мороз пробирал до костей… Но далеко не из-за сырой апрельской ночи!

Он глянул на гроб; пламя фонаря отбрасывало на его крышку пляшущие тени.

Медные шляпки гвоздей были ещё на месте.

Все до единого — Господи Иисусе, порядка сотни! — вколочены в крышку гроба.

Только… Только Хайдену показалось, или прямо на его глазах пять или шесть гвоздей выскочили из дерева?!

Словно что-то выдавливало их изнутри гроба?!

Хайден почувствовал, как ему на плечи словно опустилась тяжёлая гранитная могильная плита.

Его будто парализовало. Конечности не слушались.

Воздух сгустился, и в нём витало то, из-за чего сердце практически останавливалось в груди.

Он смотрел, как ещё два гвоздя выскальзывают из крышки гроба с протяжным скрипом. И с громким стуком падают на дно повозки.

— Какого хрена?! — сухим, надтреснутым голосом прохрипел Гуд.

На небе вновь появилась луна, освещая мертвенно-бледное лицо мужчины.

— Посмотри на меня, сынок! Что это было?

— Гвозди… — попытался ответить Хайден, но в лёгких не осталось воздуха.

Туда словно насыпали мелкого песка.

— Гвозди… Они выпадают из крышки…

— Тебе снова всякая хрень мерещится! — рявкнул Гуд. — Или тело просто раздулось после смерти и теперь приподнимает крышку… Случается такое…

Но Хайден лишь затряс головой.

Подобные вещи не происходят в холодное время года.

А затем оба услышали, как…

Как по внутренней поверхности деревянной крышки гроба скребут ногти.

В глазах обоих мужчин застыло выражение животного ужаса.

Огромного, безысходного кошмара, который плескался в темноте ночи, окружал их, заключал в свои ледяные объятия и оборачивал плотным саваном.

Темноту заполнили шёпоты.

А затем…

Бам! Бам! Бам!

Колотящие о дерево кулаки.

Гуд резко втянул в себя воздух.

— Скорей! Скорей! — крикнул он лошадям, взмахивая хлыстом. -

Торопитесь, сукины вы дети! Скорее!

А Хайден не сводил взгляда с гроба. Интересно, будет ли дробовик хоть чем-то полезен против того, что пытается выбраться изнутри?

Что бы ни происходило сейчас, добром это не закончится…

Это неестественно.

Тайны, секреты, мистика, алхимия и спиритизм — всё смешалось в голове мальчишки.

В той беспроглядной, вонючей темноте что-то дышало и мыслило. Нечто гораздо более мерзкое, чем Хайден мог себе даже вообразить.

Повозка летела вперёд меж холмов по скрипучему деревянному мосту, перекинувшемуся через несущийся ледяной поток.

— Осталось всего пару миль! — крикнул Гуд.

Повозка гремела по дороге, ведущей к пункту назначения, а лошади неслись так, словно за ними гнался сам дьявол.

А может, так оно и было…

Гуд с опаской косился то на Хайдена, то на гроб.

— Держись! Только продержись! Я… Я уже вижу впереди огни!

Хайден поверил ему на слово.

Он боялся повернуться к гробу спиной и взглянуть на дорогу самому.

Он не мог отвести взгляд. Он даже моргнуть боялся, хотя морозный ветер бил его по лицу и выедал глаза.

Только Хайден этого даже не ощущал. Не ощущал онемевших пальцев, сжимающих борт повозки. Не ощущал ледяного могильного холода, пробиравшего его до костей.

Всё, что сейчас его волновало, — это гроб.

Вся вселенная сузилась в данный момент до одного единственного деревянного ящика.

Гроб был тёмной звездой, а он, Хайден, пылинкой, попавшей на гибельную орбиту.

И юноша мог лишь смотреть, как гвозди, один за другим, вываливаются на пол повозки.

И слушать глухие, скребущие и шуршащие удары изнутри.

Внезапно что-то в голове Хайдена щёлкнуло.

Его накрыл дикий, животный ужас, и парень заорал:

— Я убираюсь отсюда! Я спрыгну на ходу! Это безумие…

Но Гуду удалось усадить его обратно.

— Закрой рот, сынок, закрой, мать твою, рот!

«Закрой рот». Единственная мысль, что крутилась сейчас в голове старика…

От одной мысли о том, что он может остаться наедине с этим гробом и его содержимым…

Гуд понимал, что в одиночку не справится. Не сможет.

Уиспер-лейк уже рядом. На другой стороне, где виднелись вышки, грузовые стрелы и десятки покосившихся хибар рядом с горными шахтами.

За его спиной что-то громко щёлкнуло, треснуло, и Гуд, даже не оборачиваясь, понял, что одна из медных пластин оторвалась от крышки гроба… А значит, скоро за ней последует следующая и следующая… А потом…

Рядом шумно, тяжело дышал Хайден.

Его трясло так сильно, что он не мог удержать ружьё. Оно бесполезно валялось у его ног.

Они въехали в город, и то, что находилось в гробу, казалось, почувствовало это, улеглось на место и затихло, затаившись.

Гуд и Хайден дружно вздохнули, но не расслабились до тех пор, пока не нашли гробовщика и не избавились от этой проклятой вещи.

— 3-

Они нашли Хайрама Каллистера.

Полного, даже жирного Хайрама Каллистера, гробовщика и мебельщика.

Он готовил тела для погребения и создавал гробы, в которых их отправляли в последний путь.

Дешёвые гробы из сосны или дорогие, импортные, из красного дерева, которые доставляли по железной дороге для богатых шахтёров и железнодорожников.

В отличие от своего младшего брата Калеба — совладельца «Похоронного бюро братьев Каллистеров», который работал при свете дня, — Хайрам предпочитал искусственное освещение от лампы.

А когда Хайрам не занимался обработкой дерева, он запирался в своих комнатах на втором этаже и рассматривал коллекцию порнографических снимков.

Большую их часть ему доставлял друг из Нового Орлеана. Там такие вещички были легко доступны для узкого круга ценителей… Но не за малую сумму.

Хайраму никогда не удавалось поладить с женщинами.

Да и с людьми вообще.

По крайней мере, с живыми.

В детстве он был пухлым, домашним ребёнком, и затем превратился в грузного, неприглядного мужчину с несколькими подбородками, свисающими к груди, как куча розовых поросят, тянущихся к корыту.

Ему нравились печенья и сладости.

Из-за патологии потовых желез он постоянно обильно потел.

Его руки всегда были ледяными, и при разговоре с людьми он начинал заикаться.

Дети часто тыкали в него пальцами на улице.

Нередко он по ночам ел ириски, шоколадки и взбитые сливки. Посреди морга, рядом с укрытыми простынями телами, вытирая мокрый лоб и нос носовым платком.

Ведь именно морг был его миром — миром гробов и химикатов, трупов и серебристых сверкающих инструментов.

Мир тусклый и закрытый для посторонних, пропахший йодом, спиртом и другими менее приятными вещами.

Но это был мир Хайрама. Такой, каким он его желал.

А Калеб пусть забирает себе день.

Ведь он и сам был похож на солнце — красивый, очаровательный, уверенный в себе.

Днями он утешал вдов, а вечера проводил в игорных домах и борделях, развлекая собеседников похабными историями о мёртвых.

Люди называли Калеба «любимым другом», а Хайрама — «упырём и ассоциалом», распуская о нём нелицеприятные сплетни.

Хайраму было плевать.

В конце концов, все попадали к нему — и мужчины, и женщины, и дети.

Ему нравились женщины.

Особенно молоденькие.

Не добропорядочные жёны и сёстры — если, конечно, в бурлящем шахтёрском городке Уиспер-лейк такие были, а проститутки.

Их любили в течение жизни, их касались, поэтому Хайрам решил, что не будет грехом поступать с ними так же и после смерти.

Но только с проститутками.

Больше ни с кем. Никогда.

Не важно, что шептали за его спиной люди. У него были свои правила и профессиональная этика.

Когда двое мужчин с гробом постучали в его дверь, перед Хайрамом как раз лежало, подобно кедровой доске, тело юной проститутки.

Она перерезала себе вены на запястьях.

Хайрам касался её, потел, тяжело дышал… Когда двое мужчин забарабанили в дверь.

Один был старой седой пустынной крысой, а второй — ещё ребёнком с веснушками на щеках.

Оба смотрели на Хайрама широко распахнутыми глазами и не могли сдержать дрожь в руках.

Будто они столкнулись в тёмном переулке с призраками.

Хайрам никогда не видел мужчин такими… напуганными.

Они затащили гроб внутрь, поставили на пустой стол и быстро убрались, чуть не столкнувшись в дверях и отодвигая друг друга плечами.

Но Хайрам списал всё на то, что некоторые люди чувствовали себя неуютно среди мёртвых.

А, не важно!

Он занялся гробом.

Внутри лежало тело Джеймса Ли Кобба.

Кобб был наёмным убийцей, разбойником, известным садистом и в целом злобным человеком. Без него мир точно стал лучше.

Его единственный родственник жил в расположенном неподалёку поселении мормонов.

Сводный брат Юстис Хармони, желавший закопать Кобба как можно глубже…

А его «друзья»-индейцы даже были готовы за это заплатить.

И вот он здесь.

Хайрам осмотрел гроб и заметил, что некоторые гвозди, удерживавшие крышку на месте, отсутствуют.

И один из медных запоров сорван.

Грубое обращение.

Именно то, что и заслужил Кобб.

Хайрам оставил гроб там, куда его поставили.

Его ждали более насущные дела, чем мёртвые преступники.

— 4-

Было уже далеко за полночь, когда в нём прочно укоренилось чувство страха.

Хайрам не мог его объяснить.

И даже не пытался.

Он закончил приводить в порядок тело проститутки, закрыл его в дешёвый кедровый гроб, оплаченный её хозяйкой, и принялся за братьев Бердов — Томаса и Хека.

Он откинул простыни и начал изучать их серые лица.

Позор.

У каждого был свой бизнес: Томас владел конюшней, а Хек — мясным рынком. А теперь они и сами стали обычными кусками мяса.

Ни для кого не было секретом, что они оба состояли в отношениях с одной и той же женщиной. С женой Хека…

Был лишь вопрос времени, когда подобное варварское поведение приведёт их на стол Хайрама.

Хайрам знал не много.

Они ввязались в пьяную драку в салуне «Приют с сидром»: Хек вытащил старый армейский кольт и выстрелил в Томаса, а Томас до того, как истёк кровью, выхватил из-за голенища нож для разделки туш и снятия шкур и метнул его в горло братцу.

Они умерли, сражаясь до последнего, в луже общей крови, обхватив друг друга в последний раз.

В такой позе их и принесли в похоронное бюро.

Хайраму с братом пришлось повозиться, чтобы расцепить окоченевшие конечности братьев.

Жена Хека, Кларисса, оплачивала похороны. Она хотела, чтобы их похоронили в самых лучших гробах и привели в презентабельный вид — она собиралась сфотографировать их напоследок бок о бок, «щека к щеке» и послать фотографию родне в Миссури.

Она могла себе это позволить, ведь как единственная наследница получала теперь и конюшню, и мясные лавки.

Хайрам приступил к работе.

Его ловкие пальцы не останавливались ни на минуту: перебирали, разминали, разрезали, выщипывали. Он сшивал, пришивал, подклеивал…

Замелькали ножи и пилы, в отверстия полился воск, а кетгутовая нить намертво запечатала посмертные тайны внутри тел.

Хайрам забальзамировал братьев раствором мышьяка и покрыл чистыми простынями. Так они будут лежать, пока не прибудут заказанные гробы.

Набирая воду в таз, Хайрам стянул резиновые перчатки и тщательно вымыл руки.

За окном поднялся ветер, и ветка дерева заскребла по крыше.

Хайрам не понимал, почему вдруг вдоль позвоночника пробежал холодок.

Снова это чувство страха. Оно грызло его уже несколько часов… Но почему?

Вдруг в голове мелькнули образы двух мужчин, привезших гроб с телом. Они были напуганы до чёртиков.

Почему?

Отчего?

Может, просто устали… Ведь они два дня добирались из округа Тул в Уиспер-лейк. А погода тогда была холодной и суровой. Это может творить с людьми странные вещи.

Хайрам отполировал инструменты, планируя сегодня заняться Коббом.

В углу тихо пофыркивала масляная печка, но Хайраму всё равно было холодно. По коже, не переставая, бегали мурашки.

Ему было так плохо, что хотелось поскорее убраться из морга, и Хайрам не мог понять отчего.

Мужчина замер. Капелька пота протекла по его щеке.

Здесь что-то было. Что-то было. Он не слышал никаких посторонних звуков, но…

Хайрам повернулся и уставился на гроб.

Он стоял и смотрел на деревянный ящик, а голова наполнялась тёмными мыслями.

Смешно и нелепо, но Хайрама не отпускало чувство, что за ним наблюдают, следят и изучают.

Может, детишки подглядывают?

Нет, уже слишком поздно. Да и шторы плотно задёрнуты.

Хайрам медленно, осторожно подошёл к окнам и тихонько выглянул из-за штор.

Нечищеные улицы были пусты. Он мог окинуть взглядом почти весь расстилающийся перед ним город. Крыши домов, то поднимающихся на холмах, то ныряющих в лощины.

Он слышал, как в пустых закоулках завывает ветер. Где-то вдалеке едет повозка. Со стороны салуна доносятся голоса. Как и всегда рокочет оборудование в шахте.

Но никто не заглядывал в его окна.

Тени на полу покойницкой становились всё длиннее, словно выползали из щелей, трещин и укромных мест, извивались и сплетались, как змеи в клубок.

И, несмотря на горевшие по-прежнему ярко фонари, вокруг было необъяснимо мрачно.

«Глаза следят за мной».

Воображение?

Хайрам не был суеверным. Не верил во всякий вздор.

И, тем не менее, внутри него жило какое-то беспокойство. Возможно, даже страх.

Он пересёк комнату и подошёл к гробу.

Он облизал губы и провёл пальцами по неотёсанным кедровым доскам с дырами и торчащими щепками.

«Глаза смотрят на меня».

Это тело в гробу…

Джеймс Ли Кобб…

Стоило Хайраму начать над этим задумываться, как его охватило непонятное чувство, но такое слабое, что он едва ли отдавал себе в этом отчёт.

Всё, о чём он мог сейчас думать, это тело в гробу. Тело в гробу…

Хайраму говорили, что Кобб умер в Долине Черепа.

Индейцы приготовили ему гроб и заплатили, чтобы тело вернули обратно в Уиспер-лейк.

Зачем же индейцам делать такое для белого?

Хайрам вытер пот со лба. Он знал, что для этого существует причина, но не мог понять какая.

Кобб вернулся домой к единственной родне, которая у него была.

Точно!

Сводный брат в поселении мормонов «Избавление», находившемся западнее Уиспер-лейк!

Вот почему Кобба отправили сюда.

Сводный брат сказал, что заберёт гроб с телом послезавтра.

У Хайрама начали дрожать руки. Он снова промокнул платком вспотевший лоб и подумал: «Какого хрена со мной творится?»

Он не мог размышлять трезво. Его голову наполняли дикие, сменяющие друг друга в бешеном темпе мысли, которые нельзя было объяснить логически.

Во взгляде появилась напряжённость.

Пот покрывал всё лицо, заливал глаза и стекал по щекам и подбородку на шею и грудь. Несколько капелек пота упали на поверхность гроба.

Кап. Кап. Кап.

На одно короткое мгновение Хайраму показалось, что это была кровь.

Словно жертвоприношение. Проливание крови в честь злобного языческого божества.

Кровь.

Самосожжение.

Дань из крови, плоти и сожжённых внутренностей.

Искупление.

Расплата.

Некоторые боги требовали подобное, они…

Хайрам начал хныкать. Слёзы смешивались с потом.

«Глаза, что не закроются, не умрут, не перестанут смотреть».

Хайрам доковылял до скамейки с инструментами и нашёл небольшой ломик.

Став над гробом, он поднял глаза вверх, но увидел лишь цветные плитки на потолке. А возможно, он так надеялся на божье вмешательство… На вмешательство Господа нашего Иисуса Христа. Хотя Хайрам никогда и не верил ни в него, ни в кого-либо другого.

Но всё же что-то удерживало Хайрама; его мысли напоминали гудящий рой пчёл, и мужчина никак не мог с ними совладать.

Хайрам широко распахнутыми глазами, не мигая, смотрел перед собой, и вместе со слезами из него утекал рассудок. Губы шевелились, но из приоткрытого рта не вылетало ни звука.

Кровавое жертвоприношение.

«За мной наблюдают».

Он начал лихорадочно вытаскивать из гроба гвозди, разрывая в труху дешёвые доски. Один за другим, пока не сбилось дыхание; пока сердце не начало выскакивать из груди; пока кровь не начала стучать в висках.

Он сорвал последний медный засов, и он с грохотом свалился на пол вместе с ломиком.

«Глаза, что наблюдают за мной».

Он сорвал крышку с гроба, и она тоже упала на пол. Хайрам заглянул внутрь и увидел… Он сам не понял, что увидел.

Тело в чёрном похоронном костюме. Да. Но неправильное, неправильное…

Слишком много теней шевелилось, сплеталось, ползло от него. А может и не тени, а само тело…

Сердце Хайрама глухо колотилось о рёбра, дыхание спёрло.

Что-то внутри него разлетелось на тысячу осколков, когда он увидел глаз. Зелёный, широко распахнутый, уставившийся прямо на Хайрама. Как серебряная монета, он светился и блестел, отражая горящий свет.

Затем в руке Хайрама оказался скальпель, и мужчина вскинул левую кисть.

Кровавое жертвоприношение.

Искупление.

Хайрам резанул себя по запястью, и тёмная венозная кровь спиралями и завитками полилась в гроб.

Внутри ящика что-то зашевелилось.

— Господи, помоги мне…

Голос Хайрама эхом отразился от стен.

Из сгустка копошащихся теней внутри гроба высунулась костлявая, почти бесплотная рука и схватила мужчину за горло.

Словно длань Господня…

— 5-

Следующим утром на рассвете Калеб Каллистер нашёл тело своего брата. Оно лежало в гробу. Бледное, обескровленное и высохшее.

Калеб не стал кричать и плакать на публику. Он спокойно вызвал коронера, ибо привык к смерти в любых её, даже самых неприглядных проявлениях.

Коронер пришёл и вынес вердикт: самоубийство.

Довольно странное самоубийство. По непонятным причинам Хайрам сперва перерезал себе левое запястье, а затем правое. Затем залез в гроб. Всё ещё сжимая скальпель.

В гроб с телом Джеймса Ли Кобба.

Но куда после этого делось тело, никто понять не мог.

Что ж, самоубийство так самоубийство.

Единственное, что насторожило коронера — это синяки на шее и сломанная трахея.

Но Калеб не был заинтересован в тщательном расследовании причин смерти брата, и коронер решил не акцентировать внимание на деталях, которые не мог объяснить.

«Пусть мёртвые покоятся с миром», — сказал ему Калеб.

Во веки веков.

Аминь.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ПРЯМИКОМ В АД

— 1-

Семь месяцев спустя…

Тёмные небеса разверзлись, проливая на землю ледяной дождь. Порывистый сильный ветер подхватывал потоки воды, с рёвом несущиеся по окрестностям, сметая и ломая всё на своём пути.

Пыльная, потрескавшаяся на солнце земля превратилась в грязь.

Грязь стала болотом.

А из болота вытекли ручьи и реки, которые вышли из берегов и затопили весь мир.

Через два часа после захода солнца вода начала замерзать, дождь превратился в снег, и горы Сан-Франциско оказались закованными в лёд.

В вихре показался одинокий, пробирающийся сквозь грязь, снег и воду всадник.

Его звали Тайлер Кейб, и был он охотником за головами.

Кейб ехал в Уиспер-лейк. Жёлтый плащ-дождевик прилип к нему, как вторая кожа.

Сквозь стену снега, превратившуюся в проливной дождь, а затем вновь в снег, Кейб плохо различал город, но в такую погоду он был рад оказаться, где угодно. Главное, чтобы там были камин и горячая еда.

Он пустил свою чалую лошадь галопом и остановился у первой же конюшни. Снял седельные сумки и оружие. А затем перешёл дорогу с жидкой, чавкающей грязью и оказался в салуне под названием «Оазис».

Пол внутри был покрыт древесными опилками.

В салуне имелась барная стойка и несколько столов из соснового дерева с пододвинутыми скамейками.

Из дровяной печки в углу тянулся сизый дым, который смешивался с запахом табака, дешёвого одеколона и немытых тел.

Десяток уставших, сгорбившихся мужчин потягивали пиво и виски.

Одинокий игрок раскладывал в углу пасьянс.

Кейб знал, что Уиспер-лейк был городом, где всё принадлежало одной компании. Все эти люди и их окружение существовало благодаря позволению руководства.

Кейб стряхнул со своей широкополой шляпы с полоской змеиной кожи капли дождя, стянул дождевик и повесил одежду на крючок возле печки.

Оставшись в полосатых штанах, сапогах с высоким голенищем и чёрном сюртуке, мужчина отыскал себе место у барной стойки и принялся рассматривать висевшую на стене, написанную маслом картину, на которой некая пышная распутница демонстрировала свои прелести.

Краем глаза Кейб заметил себя в зеркале: тянущиеся через худое лицо шрамы, пронзительно-зелёные проницательные глаза…

— Выпьешь, друг?

Кейб взглянул на бармена — грузного мужчину с толстой, как старый тополиный пень, шеей. Нос его был сломан и приплюснут, и мужчина хмуро смотрел исподлобья. Весь его вид говорил об одном: перед Кейбом стоял кулачный боец.

— Да, — кивнул Кейб. — Ещё как, мать его, выпью!

— Пиво? Виски? Есть даже остатки хлебной водки, если хочешь.

Кейб покачал головой.

— Не, не то. Мне бы согреться. А то я даже не уверен, что у меня сейчас между ног висит: член или сосулька!

Бармен захохотал.

— Фрэнк Карни, — произнёс он.

Кейб тоже представился.

— Дерёшься? — поинтересовался он.

— Один раз, — покачал головой Карни. — Давным-давно.

— И как прошло?

— За себя постоять смог. Левым глазом больше ничего не вижу — слишком много ударов на лицо пришлось. Но с тех пор… Мудрый человек не использует свою голову в качестве боксёрской груши.

Кейб кивнул: в словах бармена был смысл.

Один из шахтёров у барной стойки засмеялся.

— Ты откуда?

— Из Невады, — ответил Кейб. — Ехал весь день. Думал, уже никогда не доберусь.

— Да, хреновый день для поездок, — кивнул шахтёр и повернулся к бармену. — Приготовь ему что-нибудь особенное, Фрэнк.

Карни ухмыльнулся.

— Пробовал когда-нибудь «Бригама Янга»?

Кейб непонимающе уставился на бармена.

— Кого?

— «Бригама Янга», — повторил шахтёр. — После такого ты станешь убеждённым многожёнцем[1].

Кейб улыбнулся.

— Или «Дикий Билл Хикок[1]»? Два глотка — и вот ты уже смелый меткий стрелок, тыкающий во всех стволом.

Кейб откровенно захохотал.

Бармен покачал головой.

— Не-а. Думаю, нашему другу нужен «Неистовый Конь[1]». Выпьешь один — и тебя можно принимать в ряды Седьмого кавалерийского.

Карни начал смешивать ингредиенты, и от запаха алкоголя у Кейба волоски на затылке стали дыбом.

Бармен поставил перед ним стакан.

Кейб даже не стал спрашивать, что входит в напиток. Он поднёс стакан к губам, сделал вдох и почувствовал, как пары спирта врываются через ноздри прямиком в его мозг. Кейб залпом осушил стакан.

Господь милосердный!

Напиток осел в желудке смесью расплавленного металла, тающего льда и подпаленного трута, выжигая внутренности.

Кейб подавился, закашлялся, начал чихать и одно короткое мгновение ему показалось, что он видит лицо Иисуса…

А затем его с головой накрыло тепло, плавя места, которые Кейб и не подозревал, что могут гореть.

— Чёрт, — пробормотал он. — Чёрт возьми!

Несколько шахтёров засмеялись.

Карни улыбался.

Кейб снова уселся на своё место и заказал ещё порцию. Скрутил сигарету и закурил.

Всё в нём сейчас ярко пылало, и, если честно, в тот момент Кейбу было плевать на окружающий мир.

Он уже шесть недель выслеживал одного человека — убийцу — но прямо сейчас он бы с удовольствием выпил с ним виски.

«Неистовый Конь» был чертовски хорошим напитком.

Кейб осторожно отхлебнул из второго стакана.

— Похоже, господа, моя задница так основательно не горела со времён войны.

Карни кивнул, протирая стакан.

— На чьей стороне воевал?

— Конфедерации, — ответил Кейб, не вдаваясь в подробности.

Не прошло ни дня, чтобы он не думал о войне, но вслух о ней не говорил. Пока не встречал такого же ветерана войны, как и он сам.

Некоторые события лучше оставить в прошлом.

— А ты?

Карни покачал головой.

— Я — нет. А вот мой брат погиб в сражении при Шайло со стороны Соединённых Штатов. Восьмой Иллинойский.

— Мне жаль, — искренне произнёс Кейб. — Правда, жаль. С обеих сторон на этой войне пало множество прекрасных парней. И чем старше я становлюсь, тем чаще задаюсь вопросом, а за что мы вообще воевали.

— Аминь, — кивнул шахтёр.

Кто-то закашлялся, затем подавился и начал что-то бормотать.

В дальнем конце бара голову поднял мужчина в грязном тулупе. Он опрокинул стакан, выливая оставшийся в нём виски в рот, а затем сплюнул его на пол.

У мужчины была косматая чёрная борода и налитые кровью глаза.

— Война, говорите? — попытался он выговорить; из уголка его рта грязной лентой свисала слюна. Он стёр её немытой ладонью.

— Война между Штатами. Нет… Война северной агрессии. Да, сэр. Я воевал. Ещё как воевал! Чёртовы «синие мундиры», чёртовы янки. Сукины дети!

Шахтёр вздрогнул, когда заметил, что бородатый мужчина начал шататься. Может, он распознал неприятности издалека, а может, отшатнулся из-за неприятного запаха от мужчины, потому что вонял тот, как куча прогнивших шкур.

Кейб поднял на него глаза, и увиденное ему не понравилось.

Длинные спутанные волосы и такая же неряшливая борода, которой он явно вытирал рот после еды.

Он смотрел перед собой воспалёнными, слезящимися глазами, но за этой дымкой алкоголя Кейб видел пустые, как могилы, дыры.

Очередной пьяный невежа.

Карни прекратил протирать стойку.

— Сядь на хрен обратно, Орв! Просто сядь на место. И получишь ещё стакан виски за счёт заведения. В противном случае можешь выметаться отсюда к чертям!

— Да пошёл ты! — огрызнулся мужчина, почёсывая колтуны.

От него безумно воняло мочой. Пятна на брюках в области промежности говорили о том, что мочился он прямо в штаны не в первый раз.

— Чёртова война. Да, сэр, я был на войне! Был! И потерял в этих грёбаных сражениях двух братьев.

Он посмотрел на Кейба, и тот ему точно не понравился.

— Янки, да?

Кейб вздохнул.

— Нет, конфедерат. Второй Арканзасский. Первая битва при Уилсонс-Крике, а при Пи Ридж я потерял свою душу.

Мужчина, казалось, даже не слышал его. Или не хотел.

— Ты был на нашей стороне? Можно подумать! Наверно, был каким-нибудь грёбаным партизаном, убивающим детей и грабящим фермеров. Ошивался с Кровавым Биллом, да? И с его трусливыми дружками — убийцами и насильниками? Ты не такой, как я! Нет, сэр, не такой! Не настоящий солдат.

Шахтёр покрутил пальцем у виска, давая Кейбу понять, что этот мужчина был безумнее, чем стая напившихся валерьянки кошек.

Но Кейб и сам уже всё понял. Для этого не нужно было быть семи пядей во лбу.

— Послушай, Орв, — начал Карни. Он говорил тихо и спокойно, словно с любимым биглем, нагадившим на ковёр. — Этот парень зашёл выпить. Ему не нужны неприятности. Он не янки, как я или Боб. Он истинный южанин, как и ты, и настоящий солдат. Поэтому оставь его в покое, пусть спокойно выпьет.

Мужчина плюнул Карни на сапог.

— Да хрен вас знает, сукины вы дети.

Кейб подумал, что старик Орв совершает ошибку. Судя по внешнему виду Карни, он мог голыми руками подковы гнуть. Даже не хотелось думать, сколько лиц он изуродовал и сколько черепов пробил своими кулаками.

Не стоило задевать такого парня. Это было чертовски опасно.

Такие мысли проносились у Кейба в голове… пока из-под распахнутого кожуха у мужчины не выглянул внушительный флотский кольт 1851 года калибра.44.

Кейб в один момент перестал думать о расквашенном лице Орва, и все его мысли заняла лишь картинка крови, вытекающей из его собственного, развороченного сорок четвёртым калибром живота.

И течь она явно будет быстро.

Кейб облизал пересохшим, как в пустыне, языком губы, и его рука небрежно поползла вниз к рукояти револьвера «Старр» двoйнoгo действия кaлибрa.44.

Его револьвер был поменьше, чем у Орва.

Кейб ни минуты не сомневался, что сможет выхватить своё оружие быстрее, чем Орв… Только убийства — последнее, чего он хотел сейчас.

Он сюда приехал не за этим.

Мужчина по-прежнему шёл вперёд, но не спешил, как бешеный пёс, прикидывающий, куда ему вонзить свои зубы.

— Позволь я угощу тебя выпивкой, друг мой, — произнёс Кейб. -

Выпьем за Конфедеративные Штаты и отличных парней, которых мы все потеряли. Что скажешь?

Рука Орва скользнула к ремню, зацепила рукоять ожидающего своего часа в кобуре револьвера… опустилась ниже и начала почёсывать промежность.

Кейб слегка расслабился.

Несколько шахтёров вылезли из-за столов, тихонько извинились и выскользнули в темноту ночи. А те, кто остался в салуне, постарались держаться от разбирающихся на расстоянии.

Кейбу всё происходящее страшно не нравилось.

Если завсегдатаи начали сбегать из бара, значит, перед ним не простой пьяный безумец.

Перед ним пьяный безумец, любящий убивать.

Карни потянулся за чем-то за барной стойкой, и в этот момент мужчина, возможно, не настолько пьяный, как хотел показать, развернулся к бармену и плавным, отточенным движением выхватил свой кольт.

Но и Кейб уже вскочил на ноги, сжимая револьвер.

Наступила мучительная, напряжённая тишина; настолько густая, что её можно было резать ножом.

Мужчина рассмеялся, но в глазах его стояли слёзы.

— Да у тебя «Старр», парень? Повидал я их на войне. Капсюльный с замкнутым корпусом, да?

— Переделанный.

Кейб и сам поражался абсурдности ситуации: двое мужчин, готовых застрелить друг друга, обсуждают оружие.

— Патрон с металлической гильзой. Так удобнее.

Его противник загоготал. Из уголков дрожащих губ побежала слюна.

— А мне нравится мой 1851 года. Да, сэр! Отличный револьвер, правда? Сколько янки я убил с его помощью при Форт-Донельсон, да! «Синие мундиры» умоляли пощадить им жизнь, но я разнёс их мозги по земле!

Он начал хихикать, как безумный, и револьвер затрясся в его руке, жаждая крови.

— Десятый Теннессийский, да, сэр. «Кровавый Десятый», как нас называли. И знаешь почему? Потому что оставляли за собой кучу трупов. Кровь… хе-хе… кровь повсюду. Течёт, льётся… И нельзя никуда от неё деться, от этой крови. Я до сих пор не могу смыть её со своих рук. Нас захватили янки, слышишь? Мои братья были все мертвы, все мертвы. Да, сэр, я уверен, что мертвы. Они отправили меня в Кэмп-Дуглас — лагерь для военнопленных недалеко от Чикаго. О Боги, как же янки с нами развлекались! По ночам они стреляли через стены бараков, делая ставки на то, скольких Джонни-ребов[1] они смогут убить одним выстрелом.

Кейб откашлялся от пыли.

— Я тоже был в плену, Орв. После сражения при Пи Ридж. Я был в Кэмп-Дуглас. Позже нас обменяли, и мы вновь бросились в бой…

— Лжец! Лжец! Лжец! Чёртов брехливый «синий мундир»! — с запинкой произнёс Орв.

Из его рта во все стороны летела слюна, а жёлто-бурые зубы клацали, как медвежий капкан.

— Ты янки! Я чувствую твою вонь! Мерзкие ублюдочные янки, убившие Роя и Джесси! Грёбаные «синие мундиры»! Я убиваю их на месте, убиваю их на месте!

Он вскинул револьвер.

Кейб начал надавливать на спусковой крючок «Старра».

— Если ты убиваешь их на месте, — произнёс Карни, — то готовься, потому сейчас сюда зайдёт один такой.

Дверь распахнулась, и в салун вошёл высокий мужчина.

На нём было пальто до колена, воротник и манжеты которого были отделаны мехом. На голове — круглая меховая шапка из шкуры бизона.

У мужчины были точёные черты лица, а усы под острым носом были тщательно подстрижены волосок к волоску.

Мужчина был красив; его голубые глаза горели властностью и уверенностью в себе. К пальто на груди был приколот значок.

«Шериф округа Бивер, штат Юта».

Орв не спускал с вошедшего глаз. Как и Кейб.

Кейб просто потерял дар речи. Волна жара разлилась внутри него, заставив трястись, злиться и кипеть.

Но он ничего не сказал. Пока.

— Орв, — спокойно произнёс шериф. — Отдай мне оружие. А если откажешься — клянусь Богом, я застрелю тебя прямо на месте.

Шериф даже не распахнул полы пальто, чтобы показать своё оружие… Если оно у него вообще было.

Но его глаза…

Кейб помнил эти глаза. Безжалостные. Беспощадные.

Когда они смотрели на тебя, смотрели в тебя, твои внутренности начинали таять, как кусок масла на разогретой сковороде.

Орв почти в отчаянии посмотрел на Кейба. Его голова слегка покачивалась из стороны в сторону.

Шериф подошёл ближе.

— Револьвер, — произнёс он. — Сейчас же.

Орв выглядел так, словно сейчас обделается. Хотя, возможно, это уже так и было.

Его пальцы судорожно стискивали кольт 1851 года выпуска. Костяшки побелели от напряжения. Он перевёл взгляд с Кейба на Карни, глянул на шахтёров.

Орв выглядел удивительно беспомощным.

Шериф расстегнул пальто, специально для Орва делая это медленно, спокойно и уверенно.

И убедился, что смутьян хорошо разглядел рукоятку короткоствольного кольта «Миротворец» калибра.45, что висел у его бедра.

Шериф протянул руку.

— Револьвер, — повторил он, и металлом в его голосе можно было резать.

Старый Орв протянул руку, чтобы сдать револьвер, но затем… Может, в нём заговорило чувство собственного превосходства, а может дело в напряжённости момента, но его рука остановилась на полпути, а глаза потемнели и свирепо заблестели.

Но шериф был гораздо быстрее. Гораздо увереннее.

Он схватил Орва за кисть правой рукой, резко дёрнул на себя, вывернул запястье — и револьвер старика оказался в левой руке шерифа.

Он взял револьвер за дуло и с непроницаемым выражением лица пять или шесть раз сразмаху ударил рукоятью Орва по лицу, пока тот не упал на колени.

Орв схватился окровавленными пальцами за разбитое лицо и застонал.

В дверях показался крупный мужчина в дождевике, к которому была приколота звезда. Он посмотрел сначала на Орва, затем перевёл взгляд на шерифа.

— Приберись здесь, — кивнул ему шериф и повернулся к Кейбу. — Сэр, я бы попросил вас опустить револьвер.

Кейб, даже не задумываясь, выполнил его приказ.

Этот голос, эти глаза… Они практически гипнотизировали.

Но когда заместитель шерифа не слишком осторожно потянул Орва к выходу, Кейб пришёл в себя. Его лицо искривила дерзкая, нахальная ухмылка.

— Так, так, так, Джексон Диркер, — протянул Кейб. — Собственной персоной.

Шериф вскинул брови, но на его лице не промелькнуло ни намёка на узнавание.

— Я вас знаю, сэр?

Кейб снова усмехнулся, и эта улыбка обжигала ненавистью.

— Должен знать.

Он коснулся старых шрамов, берущих своё начало на одной щеке и перебегавших через переносицу на вторую.

— Эти метки на моём лице…, - начал Кейб.

— И что с ними?

— Это ты их оставил.

— 2-

Офис шерифа округа Бивер.

Грязное одноэтажное кирпичное здание стояло между зданием окружного суда и офисом брокера; его окна выходили прямиком на городскую площадь и таверны, выстроившиеся в ряд, словно предлагающие поразвлечься проститутки. Кейб стоял рядом с домом на продувающем ледяном ветру; на ботинки налипла, как мокрый цемент, грязь.

Он не совсем осознавал, что чувствует в тот момент, но точно мог сказать, что чувство это было не из приятных.

Часть него жаждала вломиться внутрь и застрелить к чертям этого грёбаного сукина сына — шерифа округа.

Но Кейб понимал, что не станет так поступать. Дела так не делаются.

Он столько лет думал о Джексоне Диркере, раз за разом проигрывал в голове фантазии об их очередной встрече… И вот — свершилось.

Но эти фантазии были мёртвыми, как сброшенная змеёй кожа.

Кейб вошёл в помещение и увидел крепкого мужчину — заместителя шерифа — потягивающего из оловянной кружки кофе.

Это был крупный, внушительный мужчина средних лет с широкими плечами.

Он не носил оружие. Как и совсем недавно в салуне.

Кейбу подумалось, что этот мужчина был точной копией старины Тома Смита из Абилина, который вершил правосудие и обеспечивал порядок голыми руками.

— Чем могу помочь? — спросил мужчина. — Я Генри Уилкокс, заместитель шерифа.

— Тайлер Кейб. У меня дело к шерифу Диркеру. Он здесь?

— Здесь, — кивнул Уилкокс. — Я позову его.

Кейб пододвинул стул с прямой спинкой к столу, который, как он полагал, принадлежал Диркеру — массивный, старинный, бумаги на котором лежали в строгом порядке.

Да, таков Джексон Диркер.

Официозный, суровый, живущий по законам военного времени.

Можно даже не сомневаться.

Кейб бывал в офисах шерифов десятков, если не сотен, городов.

Большинство из них представляли из себя полуразвалившиеся лачуги, в которых к бетонным блокам были прикреплены кандалы для удержания заключённых. А письменными столами служили наполовину сгнившие бочки.

Но не здесь.

Не в зажиточном шахтёрском городке.

Здесь работа шерифом округа была весьма прибыльной.

Меньшего от Джексона Диркера ждать не приходилось.

Кейб ждал, закурив сигарету, и изучал прикреплённые к доске изображения разыскиваемых жуликов, последние городские постановления и запертые в шкафу на ключ винтовки.

Отворилась дверь в задней части комнаты — Кейб решил, что она ведёт к камерам задержанных — и вошёл Диркер, а у Кейба внутренности скрутило в узел.

На Диркере был костюм в полоску с галстуком, а из кармана свисала золотая цепочка от часов.

Такой наряд уместнее смотрелся б на банкире.

Но манеры и поведение у Диркера были отменные, и он выглядел бы уверенным в себе лидером даже в платье с корсетом.

Он сел за стол напротив Кейба.

— У тебя здесь дела, Кейб?

У Кейба спёрло дыхание, и он ощутил, как слова застряли в горле, как зацепившаяся за гвоздь ткань.

На секунду ему показалось, что он перепутал…

Нет. Существует лишь один Джексон Диркер. Кейб знал, что это был он с тех пор, как вошёл в «Оазис».

Он выглядел старше, лицо испещрено морщинами от пережитого. На висках виднелась проседь. Но эти глаза… Их невозможно забыть.

Двадцать лет не сгладили горящую в них жестокость. Эти глаза по-прежнему могли прожигать дыры в стенах.

— Помнишь меня, Диркер?

Шериф кивнул.

— Помню.

— А вот в салуне, похоже, не вспомнил…

— Не сразу.

— Шрамы освежили твою память?

Диркер выгнул бровь.

— Думаешь, шрамы в этом округе в новинку, Кейб? Чего ты хочешь? — прямо спросил он. — Зачем ты сюда приехал?

— Увидеть океан, почувствовать солёные брызги на своём лице…

— Океан в сотне миль отсюда.

Кейб хлопнул шляпой по колену.

— Чёрт, кажется, я чуть сбился с курса.

Диркер не удивился.

— По личному делу или по работе?

Он умел задавать вопросы.

Старый добрый Безумец Джек Диркер.

Этого человека нельзя было заболтать.

Он мог рассуждать о расчленении младенца с таким же непроницаемым лицом, как и о подравнивании собственных ногтей. Это точёное лицо никогда не отражало эмоции. Оно не ведало ни ненависти, ни злости, ни любви, ни радости.

Лишь глаза горели жизнью из-под этой маски.

Правда, когда Кейб в последний раз видел Диркера, на том была тёмно-синяя форма лейтенанта Армии Союза.

Кейб затянулся сигаретой.

— Знаешь, Безумец Джек… Кстати, люди ещё зовут тебя так?

— Нет. Похоже, меня так звали только повстанцы во время войны.

Он произнёс это абсолютно равнодушно.

Имена для него ничего не значили.

Вы могли назвать его мать шлюхой, но если бы он до этого не намеревался всадить в вас пулю, то и данная фраза не заставила бы его это сделать.

Но если он был не в настроении — берегитесь!

— Ты и вообразить не можешь, как часто я представлял нашу встречу! Как часто думал, что сделаю с тобой, когда мы вновь столкнёмся.

— Война закончилась, — произнёс Диркер. — Будь мужчиной и живи дальше. Юг недооценил волю и силу Севера. Из-за подобного высокомерия и проигрывают войны. Каждый поступал так, как считал нужным. Но теперь всё закончилось. Мы объединились. Мы едины уже столько лет. Мы должны смотреть в будущее и учиться на ошибках прошлого.

Кейб стиснул зубы.

— Ну, конечно, конечно… Я бы хотел забыть всю эту херню, но каждый раз, глядя в грёбаное зеркало, я вспоминаю, Диркер! Эти шрамы не дают мне забыть.

Кейб попытался остыть.

Диркер держал себя в руках. Как и всегда.

Кейб не даст этому человеку выиграть спор и превратить себя во вспыльчивого дурака с Юга.

Не в этот раз.

— Мы проиграли, Диркер. Когда терпишь поражение, не так-то просто забыть и простить. Начинаешь думать, что ты мог изменить. Это тяжело для мужчины.

Диркер приподнял бровь.

— Иногда для победителя это не менее тяжело. Размышляешь над тем, что совершил и над тем, что мог обращаться с врагами цивилизованнее, прощая им их грехи.

Твою ж мать.

Сейчас этот сукин сын вёл себя, как поэт, проповедник и политик в одном лице. Заставляя Кейба поверить, что в этой пустой груди бьётся сердце.

Но Кейб не верил.

— Пи Ридж. Помнишь? Я помню. Наши задницы порвали там на лоскуты. Ваши солдаты разбросали нас во все стороны. Я и мои парни… Мы даже не были уверены, куда угодили. Ни обуви. Ни еды. Ни оружия. Вы окружили нас, Диркер. Этот ублюдок сержант из твоего войска застрелил Малыша Вилли Гибсона! А потом ты исхлестал нас, оставшихся в живых, кнутом. И когда я попросил… попросил тебя остановиться, ты сделал вот это с моим лицом. Я потерял сознание, но ты продолжал стегать меня хлыстом…

Диркер сжал плотно губы, и рот стал напоминать разрез на маске.

— Твои парни… Да, я их помню. Как и помню то, что осталось от моих солдат. Их трупы были изуродованы, обезображены, Кейб. Это было отвратительно. Я должен был убить и тебя, и твоих бесхребетных ублюдочных южан. Но не убил.

Кейб вскочил на ноги.

— Ах ты, сукин сын! Чёртов грёбаный ублюдочный янки! Я говорил тебе тогда и повторю сейчас: мы не трогали тех солдат! Когда мы наткнулись на них, они уже были в таком виде: выпотрошенные кишки, разрубленные лица… Нам нужны были лишь их ружья и провиант! Мы голодали, во имя всего святого!

Диркер смотрел на представление Кейба и не верил ни единому слову.

— Мы можем обсуждать это до посинения, Кейб, но это ни к чему не приведёт. Я не верю тебе. И никогда не верил.

Шериф опёрся ладонями о столешницу.

— Итак, ты пришёл сюда, чтобы обсудить войну, или у тебя было на уме что-то ещё?

Кейб опустился в кресло, чувствуя манящую тяжесть кобуры.

Когда человек что-то решил, его уже не переубедить. Остаётся только принять, нравится вам это или нет.

— Ладно, Диркер, ладно. Я выслеживал одного парня. Следовал за ним от Невады, и, похоже, где-то здесь он залёг на дно. Я не знаю его имени, у меня есть лишь смутное описание этого животного. Но я знаю, что он совершил…

— Так ты охотник за головами?

— Надо же чем-то на жизнь зарабатывать.

— Я не осуждаю, просто констатирую факт. Продолжай.

Кейб понял, что ему гораздо легче говорить, когда он не видит Диркера, поэтому он уставился в стену и попытался притвориться, что у него до сих пор не стоит в ушах свист хлыста.

— Газеты окрестили этого парня «Душитель Города Грехов». Он переезжает из одного шахтёрского городка в другой, пытаясь затеряться в наплыве чужаков.

Диркер кивнул.

— Я слышал о нём.

— Не сомневаюсь. Этот сукин сын любит проституток, Диркер. Как ты бы сказал, у него к ним «особое отношение», — мрачно произнёс Кейб. — Он любит заводить их в укромные места и накидывать шарф на горло, слышал? Ему нравиться трахать их, пока они задыхаются. А затем он достаёт огромный нож — возможно, разделочный или для освежевания туш — и потрошит их, раскладывая внутренности вокруг тел.

Диркер не мигая смотрел на Кейба.

— Отвратительно, — произнёс шериф, но сложно было сказать, действительно ли он так считает.

На этот раз Кейб был с ним согласен. Это было отвратительно.

За прошедшие пять месяцев Душитель Города Грехов убил шесть проституток.

Первой была проститутка в отеле «Барбари» в Сан-Франциско, за ней — ещё две девушки из шахтёрских городков в округе Черчилль в Неваде.

Затем Эврика, Осеола, и наконец, Пинош — все они были шахтёрскими городками, раскинутыми по штату, «истинными колыбелями разврата», как говорили проповедники и реформаторы.

Когда прямо из земли можно было делать деньги, в такие городки слетаются, как мухи на падаль, все халявщики и дармоеды.

Первым сумму за голову Душителя назначил разъярённый шахтёр.

Тысяча долларов. Несмотря на то, что никто понятия не имел, как выглядит преступник.

Свидетельства очевидцев были абсолютно противоположными: одни сообщали о высоком белом мужчине, другие — о приземистом и смуглом. Одни говорили, что Душитель был мексиканцем, который сбежал из психиатрической лечебницы, другие уверяли, что он мигрант из Европы.

В общем, жители шахтёрских городков устали от совершаемых преступлений и стали собирать деньги для смельчака, который возьмётся отыскать Душителя, и теперь размер вознаграждения приближался к пяти тысячам.

К тому же губернатор Территории Юта обещал тысячу долларов тому, кто предоставит любую информацию о личности или местонахождении Душителя Города Грехов.

— Я выслеживал этого ублюдка от Эврики, — произнёс Кейб. — Там началась моя погоня. В Осеоле мне представилась прекрасная возможность взглянуть на его творчество… Это ужасно, Диркер. Мы с тобой разное видели на войне, но это… Господи, я никогда не сталкивался ни с чем подобным.

— Думаешь, это животное здесь? — спросил Диркер.

— Думаю, он в округе Бивер. А Уиспер-лейк — именно из таких городков, в которые он наведывается для охоты… Мне просто нужно затаиться и подождать. Рано или поздно, он угодит в мою ловушку.

Диркер вздохнул, качая головой.

— Кейб, ещё десять лет назад Уиспер-лейк был городком рядом с прииском, в котором был один магазин, один салун и несколько лачуг. А потом здесь нашли серебряную руду, и множество горнодобывающих компаний начали скупать всё — и «Аркадиан», и «Саутвью», и «Хорн сильвер». В нашем городе и его окрестностях находится около пяти тысяч людей, а во Фриско — ещё порядка восьми тысяч. Суть в том, что за один месяц через наш город проходят сотни человек… И найти одного-единственного человека в этой кутерьме — адская работёнка.

— Я возьму его, живым или мёртвым, — ответил Кейб.

— Только убедись, что поймал того, кого надо.

Кейб встал, потянулся и надел на себя дождевик.

— Настанет день, Безумец Джек, и мы поговорим с тобой о войне. Только ты и я.

— Убирайся, Кейб, — произнёс Диркер. — И не создавай проблем. У меня и без тебя дел по горло.

Кейб вышел на улицу под ливень и ухмыльнулся.

Если всё пройдёт правильно, то дел у Диркера только прибавится.

— 3-

Его звали Орвилл дю Чен.

Его камера в Уиспер-лейк была два с половиной метра в длину и полтора в ширину. Кирпичные стены, устланный соломой пол.

Здесь было холодно и сыро, а с потолка капала вода.

Летом в камерах кишели насекомые, а зимой помещение промерзало, как ледник.

Раскладушка, на которой сидел Орв, едва вмещала взрослого мужчину, а единственное выданное солдатское одеяло практически не спасало от холода.

Орв сидел в собственной вони, почёсывал бороду, думал и вспоминал, и запутывался ещё больше. Он был уверен, что должен что-то вспомнить, но, хоть убей, у него ничего не выходило.

Иногда его разум начинал выкидывать фокусы. Он был похож на школьную доску: на ней было написано много важной и полезной информации, но если тотчас не подбежать к ней и не прочесть записи, то всё исчезало.

Поэтому Орв сидел в камере и радовался холоду, ведь в холоде вши и гниды в его бороде и волосах издыхали. А эти чёртовы букашки с их зудом могли и здравомыслящего человека свести с ума!

«Хватит думать об этой живности, чёртов идиот! — приказывал себе Орв. — Ты здесь не из-за этого! Ты здесь из-за того… из-за того, что…»

Чёрт, эти воспоминания снова ускользали.

Как осколок льда на июльском солнце, они таяли и исчезали.

Иногда Орв начинал думать, что он безумен. Хотя, возможно, так оно и было. Но то, что его голова превратилась в пастбище для вшей, ещё не значит, что он бредит.

Нет, конечно, иногда он бредил и даже терял над собой контроль.

И когда это случалось, кто-то из помощников Диркера — Генри Уилкокс или Пит Слейд, или любой другой его заместитель — запирали Орва, как горошину в банке. И он не жаловался.

Тюрьма в округе Бивер?

Чёрт, да она была отелем по сравнению с лагерем военнопленных у янки в Кэмп-Дуглас!

И кормили здесь гораздо лучше.

Заключённых здесь не били и не использовали в качестве мишени для тренировок.

Не нужно было пить из выгребной ямы или смотреть за тем, как голодные парни бродят вокруг тебя, как живые дышащие скелеты, перепутавшие сторону могилы.

И становилось ещё печальней от того, что у державших их под стражей солдат еда была. У них была куча еды, но им нравилось смотреть, как их враги умирают от голода.

Голод.

Теперь было ясно, что в этом состоял целый план.

Один сержант из Алабамы в Кэмп-Дуглас просто сошёл с ума. Он был таким худым, что мог спрятаться за листом бумаги.

За всё время, что Орв находился в лагере, он слышал от сержанта лишь одну здравую мысль.

«Сынок, — говорил он, — посмотри на меня. Я в десяти сотнях километров от дома и в десяти сантиметрах от ада».

Орв никогда этого не забывал.

Большую часть времени сержант пытался выкопать жуков из грязи или прятал трупы крыс под стенами лачуг, чтобы потом перекусить, или говорил охранникам, что ему нужно поговорить с президентом Линкольном, а Эндрю Дэвис может поцеловать его белую алабамскую задницу за то, что оставил его гнить в этой дыре.

А если старина Энди Дэвис хочет трахнуть свою сестрицу Нелл, то пусть не тушуется, ведь она сама трахалась уже со всеми, вплоть до индейцев и диких свиней, и лживый политик впишется в эту компанию как нельзя лучше.

Орв попытался перестать думать о войне, но это оказалось непросто.

Иногда все, кого он видел, были янки. Мёртвые и живые.

Диркер был янки. Генри Уилкокс был янки. И Питер Слейд тоже…

Хотя нет, это не так.

Слейд был родом из Миссисипи. Но от него всё равно несло за милю янки.

Орв ненавидел исходивший от них запах северян. Как от того янки в «Оазисе». Этот сукин сын сказал, что был во Втором Арканзасском! Сказал, что был у Пи Ридж.

Ложь!

У этого сукина сына был револьвер Старр, светлые волосы до плеч и шрамы по всему лицу!

Наверно, какой-то канзасский ублюдок, убивающий мирный жителей. Да, лживый янки! Грёбаный лживый янки!

Да кем он себя возомнил?!

Орв приказал себе не думать о том, что произошло столько лет назад.

Нет, нет! Это не так!

Это было вчера. А может и сегодня.

Ну, конечно! И Диркер забрал его флотский кольт 1851 года — тот револьвер, что остался у Орва со времён «Кровавого Десятого», где он служил. Он подобрал его, когда прятался под телами… И где, чёрт возьми, были тогда Рой и Джесси?!

Мертвы. Оба мертвы.

Уже давным-давно.

Погибли на войне.

Орв обхватил голову руками и попытался заставить её работать, но голова не желала включаться. Да и как мог соображать мешок с бобами?

Стоп. Слушай.

Разум Орва начал немного проясняться.

Он слышал на холмах нечто. Нечто нехорошее. Нечто верхом на лошадях. Оно выглядело, как человек, но человеком не являлось.

Ох, это плохо. Плохо. Плохо!

Его род был родом из Теннеси близ Смоки-Маунтинс.

Народ матери практически весь обладал способностью к колдовству и предсказаниям, и иногда у Орва тоже случались видения. Иногда в его голове возникали картинки того, что скоро произойдёт… Только ему это никак не помогало, потому он очень скоро обо всём забывал.

Таким был материнский род.

И Дедушка Джереми Хилл был таким же.

Однажды фермеры из округа Хокинс обманули его при продаже скота, но сделали так, что комар носа не подточил бы, и Иеремия мог лишь ругаться и плеваться.

Хотя нет, не только… В гневе он проклял всех мужчин в том роду, и ночью с неба упали вороны и выклевали у его недругов глаза. И это было даже милосердием, ведь роду тех фермеров больше не пришлось смотреть на последствия колдовства Джереми Хилла.

Орв подошёл к крошечному зарешёченному окну.

Сырой ветер дунул в лицо, и Орву полегчало. Он смотрел на тёмные холмы, возвышающиеся над городом, и знал, что там притаилось зло.

Он видел в голове их лица и фигуры, но они были размытыми, а голоса — нечёткими.

Орва начало подташнивать, потому что он явственно ощутил запах смерти.

Смерти, окружающей город.

Точно так же, как ощущал её в Кэмп-Дуглас. Он слышал её ночами, рыщущую среди груд костей, лохмотьев и непогребённых трупов.

И теперь смерть пришла сюда. Орв видел её в своих мыслях; он знал, как и прежде, что смерть всегда голодна и ненасытна.

И понимая это, Орвилл дю Чен соскользнул вниз по стене и начал хныкать, молясь о скорейшем рассвете.

— 4-

Тайлер Кейб укрылся от грозы на постоялом дворе «Святой Джеймс».

Дождь капал с полей его шляпы.

Мужчина отряхнул грязь с ботинок и направился к горевшему в очаге огню, чтобы согреться.

Стройная женщина в синем платье с турнюром[1] протирала перила.

— Добрый вечер, — произнесла она.

— Мадам, — поклонился Кейб. — Мне нужна комната. На неделю. Может, дольше. Может, меньше.

Женщина подошла к столу и открыла книгу регистрации.

— Уверена, мы можем вас поселить, мистер…

— Кейб. Тайлер Кейб.

Он внимательно посмотрел на женщину и отметил, что она очень симпатичная. У неё были высокие скулы, чёрные, как смоль, волосы и глаза цвета тающего шоколада. И приятный голос. Мягкий, бархатный. С заметным южным акцентом, смягчённым воспитанием в высшем обществе.

Кейб решил, что она была из хорошей семьи.

— Ваш род занятий? — спросила женщина.

Кейб пристально взглянул на неё.

В большинстве гостиниц и постоялых дворов не задавали подобных вопросов. Но, судя по всему, Уиспер-лейк был неспокойным городом, так что нельзя было винить леди за уточнение.

— Я охотник за головами, мадам, — ответил Кейб, не гордясь, но и не стыдясь своего занятия. — Я охочусь за людьми ради выживания. Иногда на животных. Некоторых это беспокоит. А вас это беспокоит, мадам?

— Нисколько.

Она записала что-то в книгу.

— Просто давайте сразу расставим всё по местам, мистер Кейб. То, чем вы занимаетесь, касается только вас, пока вы не втягиваете в это мою гостиницу. Это приличное место для приличных людей. Хотите выпить, сыграть в карты или развлечься с проституткой — ваше дело, но занимайтесь этим за пределами этого здания. Я не потерплю подобного под своей крышей. Вам всё ясно, мистер Кейб?

Он отошёл от камина, потирая согревшиеся руки.

— Да, мадам. Всё ясно. Я здесь ради дела, а не ради кутежа.

— Отлично. Комната стоит пять долларов в день. Завтрак — в восемь утра, ужин — в пять вечера. Обед — ваше личное дело.

— Пять долларов… Дороговато, мадам, не находите?

Женщина кивнула.

— Согласна. Но это шахтёрский городок, мистер Кейб. У нас есть гостиницы, берущие по пятьдесят долларов за ночь. Но если вы предпочитаете что-то более экономичное, то могу предложить вам бараки для рабочих. Там вас ждёт соломенный тюфяк за два доллара, ещё тёплый от предыдущего постояльца. А у нас комнаты чистые и не кишат насекомыми. Да и кормят неплохо.

Кейб заплатил за два дня.

— Похоже, вам удалось меня уговорить.

Кейб схватил свои сумки и начал подниматься за ней по лестнице.

Его комната была небольшой, но уютной. Кровать, письменный стол, умывальник и маленький шкаф. Окна выглядывали на улицу, где сыпал мокрый снег.

Женщина зажгла масляную лампу.

— Значит, вы охотник за головами. Хм, никогда прежде не встречала охотников за головами. Вы выслеживаете людей и получаете награду. Что вы чувствуете, мистер Кейб? Ваше занятие позволяет чувствовать себя важным человеком?

— Нет, мадам. Скорее, обычным человеком. Но сытым.

Женщина улыбнулась.

— Дерзкий ответ на невежливый вопрос.

Кейб сел на кровать.

— Я бы хотел принять ванну, мадам, если вы сможете её организовать. Кстати… Я не расслышал ваше имя.

— Ах да! Как грубо с моей стороны… Меня зовут Дженис Диркер.

— 5-

Да, похоже, эта работка обещает быть весёлой.

Кейб опустился в горячую воду и начал думать о войне, о Джексоне Диркере, о его жене и о гостинице, владельцем которой он является. И чем больше он над этим размышлял, тем забавнее ему начинала казаться сложившаяся ситуация.

Рано или поздно всё возвращается на круги своя.

Прошлое Кейба было как призрак, которого он запер в ящике, стараясь забыть навсегда. Но вот сейчас оно вырвалось на свободу и вернулось к нему.

А Диркер? Джексон Диркер? Что Кейб на самом деле чувствует к нему?

Хороший вопрос.

Да, ему не нравился этот человек… Но Кейб не мог сказать, что ненавидел его. Время притупило его злость. Чувства были неопределёнными.

Если бы Диркер начал оскорблять Кейба или кичиться тем, что он совершил в войну, Кейбу было бы легче его ненавидеть. Но Диркер не был таким человеком. Конечно, Кейб по-прежнему считал его грязным сукиным сыном, но шериф не походил на того демона, который изводил Кейба в воспоминаниях все эти годы.

И от этого всё становилось лишь запутаннее.

«Ты здесь не для того, чтобы обижаться на прошлое, — напомнил себе Кейб. — Не забывай. Если попытаться устроить проблемы для Диркера, денег мне это не прибавит. Я приехал, чтобы отыскать Душителя и закопать этого ублюдка. Вот и всё. Если начать связываться с Диркером, ничем хорошим это не закончится. Он шериф округа. Он может сделать мою жизнь невыносимой. Но как же Сэмми, Пит, Малыш Вилли Гибсон? Как же быть с ними?»

Гибсон умер в тот день в лесу. Сэмми — позже в Кэмп-Дуглас. Пита обменяли вместе с Кейбом, но перебросили в другое подразделение. Неужели это оправдывало ненависть, сжигавшую Кейба последние двадцать лет? Библия проповедовала терпимость, но Кейб никогда не признавал всепрощение и не очень следовал Священному Писанию.

Но с другой стороны, несмотря на свой род деятельности, не был он и жестоким, полным ненависти человеком. Он всегда старался по возможности использовать ум, а не грубую силу, предпочитая обхитрить противника.

Но Джексон Диркер… Чёрт, этот человек знал, как раздразнить его!

Кейб пришёл в кабинет шерифа, собираясь держать себя в руках, но этот сукин сын вывел его из себя, даже ни разу не повысив голос.

Юг проиграл войну. Это факт.

Как и любой приверженец Конфедерации, Кейбу было больно от этого. Но он не собирался сидеть и ныть, что янки разрушили всё имущество его семьи, как и сотен других семей.

Родственники Кейба были бедными арендаторами из округа Йел в штате Арканзас, и у них не было никаких сбережений. Если бы янки сожгли их ферму, это значило бы, что у них вообще была ферма. Кейб не мог цепляться за это.

Иногда он задавался вопросом, а за что ему тогда цепляться?..

Пробежав пальцами по шрамам на лице, Кейб решил не связываться с Диркером. Ну его к чёрту! Он разберётся с этим позже, когда придёт время. Если придёт…

А сейчас пришло время разобраться с заданием и получить деньги.

— 6-

Иногда Калеб Каллистер думал о своей жизни и о кирпичиках, из которых она была возведена.

Но не очень часто.

После смерти Хайрама прошло уже почти семь месяцев. Калеб остался единственным владельцем «Похоронного бюро братьев Каллистеров», которое вскоре будет переименовано в «Похоронное бюро Каллистера».

Иногда Калеб скучал по своему брату. Но не очень часто.

Они давным-давно договорились: Калеб делает гробы, а Хайрам бальзамирует тела. Работа с трупами Калеба не заботила. После смерти Хайрама Калеб некоторое время пытался сам этим заниматься, но ему становилось нехорошо от прикосновения к ледяной плоти, поэтому он нанял бальзамировщика из Стоктона по имени Мосс.

Мосс был способным малым и мечтал о собственном бизнесе, что играло Калебу на руку. Не то, чтобы Калеб что-то рьяно скрывал, даже после смерти Хайрама, но последнее, что ему было нужно — это чтобы какой-то молокосос, только выпустившийся из училища, совал нос в его дела.

Калеб был игроком и бабником. Многие это знали, но мужчина всё же предпочитал это не афишировать. Ибо днём он был уважаемым владельцем похоронного бизнеса. А ему не нужно было, чтобы Мосс начал трепать языком о девчонках-подростках, которых Калеб приводил в бюро, или о том, что он делал с ними в жилых комнатах над покойницкой.

Некоторые истории лучше держать в тайне. Как, например, историю братьев Каллистеров.

Никто в городе не знал подробностей их жизни.

Как и все в этом местечке, они залетели сюда, как пожелтевшие листья, гонимые осенним ветром. Они приехали в город и открыли магазинчик мебели. А потом умер местный гробовщик, и Хайрам решил, что они должны заняться делом покойного, ведь большинство изготовителей мебели были и гробовщиками.

Так они и сделали. А городе с очень высоким уровнем смертности, таким как Уиспер-лейк, этот бизнес оказался весьма прибыльным. Чрезвычайно прибыльным.

В конце концов, после массового приезда новых жителей, Каллистеры отказались от производства мебели и сосредоточились на создании гробов и похоронном деле.

Вот и всё, что люди знали о Каллистерах, если не считать сплетни и пересуды.

Они не знали, что братья были родом из Логанспорта из западной Луизианы. Что их отец и дед владели мебельным бизнесом. Они не знали, что значит расти с физически сильным мужчиной, закалённым жизнью за бессчётное количество лет тяжелого ручного труда. Мужчиной, любившим выпить и поколотить домочадцев.

И Калеб, и Хайрам не раз испробовали на себе ярость его побоев.

А когда их старик застал Хайрама в сарае с другим мальчишкой, вытворявшими отвратительные вещи, он чуть не забил мальца до смерти. Только вмешательство Калеба спасло ему жизнь.

Иногда Калеб задавался вопросом: почему он вообще вмешался, ведь, как говорил старик: «Хайрам был отмечен дланью, но далеко не Господней».

Хайрам был странным малым: толстый книжный червь. Он не бегал по двору, не играл с другими детьми. Он собирал жуков и жаб, и любую дохлую тварь, на которую натыкался. Любил высушивать под солнцем мёртвых животных и наблюдать за этим.

Калеб был уверен, что он болен. Но Хайрам был его братом, родным человеком. Как он мог его не защитить?

Только чем старше они становились, тем своеобразнее становился Хайрам. И юный, недавно разменявший второй десяток Калеб лично заплатил тому мальчишке после того, что с ним сделал Хайрам.

И это было уже не в первый раз. Ибо Хайрам был извращенцем: ему нравились дети, особенно мальчики. И Калеб защищал его, хранил его секрет, хотя иногда он просыпался среди ночи в холодном поту, дрожа от воспоминаний того, чему стал свидетелем.

Но это была тайна. А Каллистеры умели хранить тайны. У старика тоже их было немало.

К пятнадцати годам Калеб уже был частым посетителем местного борделя, где он завязал дружбу с несколькими девчонками. Большая их часть была едва ли старше его самого. И девчонки по секрету рассказали ему, что его отец мог завалиться к ним пьяный, швырнуть деньги и потащить наверх в комнаты кого-то из девушек. А там он любил использовать на них свой ремень.

Это была его первая тайна.

Вторая заключалась в том, что случилось с их матерью. Старик считал, что братья не знают, но они знали. О, да, они знали! Они не верили, что она сбежала. Они знали, что старик пришел однажды вечером домой в пьяном угаре, воняя духами проституток из борделя, и их мать ему это высказала.

И старик жестоко избил её.

Он продолжал бить женщину даже тогда, когда она потеряла сознание, кроша её череп мощными кулаками, пока у их матери не случилось внутримозговое кровоизлияние, и она не умерла.

Братья знали, что старик сбросил её тело в заброшенный колодец… Где до сих пор лежат её кости. Да, мальчики знали это. Но держали в тайне.

Тайны, тайны…

Знали они и о том, что старик стал регулярно избивать Хайрама, потому что стыдился «этого странного маленького ублюдка». И, тем не менее, Хайрам остался жить дома даже после того, как оттуда съехал Калеб.

Беда должна была случиться, и она не заставила себя долго ждать.

Калеб вернулся домой после трёхдневной пьянки и обнаружил голого, окровавленного Хайрама, стоящего над трупом старика с топором в руках. Хайрам практически отрубил ему голову.

Так родилась ещё одна тайна.

Они засунули тело старика в мешок, утяжелили его камнями и забросили в глубины реки Сабин, где он мог провести вечность наедине с ему подобными — крокодилами, водяными щитомордниками[1] и остальными скользкими и мерзкими кошмарами, обитающими на тёмном дне.

Вскоре после этого, старика объявили мёртвым. Он ведь просто исчез, а в городе его всё равно все недолюбливали.

Братья продали всё имущество и бизнес и переехали на запад.

Жители Уиспер-лейк об этом ничего не знали. Как и не знали они о том, что делал Хайрам с телами молодых проституток, поступавшими в морг. О том, как Калеб однажды заявился в бюро среди ночи и застал брата, трахающего труп.

К тому времени Калебу уже до чёртиков надело прикрывать грёбаные отклонения Хайрама, даже несмотря на то, что тот был его братом. И когда Калеб нашёл брата мёртвым — и пусть коронер сказал, что это было самоубийство, они ведь оба прекрасно знали правду! — это было истинным благословением. Ведь рано или поздно Хайрама застали бы за неприличным занятием, и это разрушило бы всё, над чем трудился Калеб.

А с похоронами Хайрама были погребены и многие тайны.

Но существовали и другие тайны. Тайны, о которых Калеб не знал.

Например, о том вечере, когда голову Хайрама населили мрачные, злобные голоса, которые заставляли его видеть, слышать и чувствовать отвратительнейшие вещи.

О том, как Хайрам открыл гроб Джеймса Ли Кобба, и там оказался Кобб — проснувшийся, смотрящий на Хайрама единственным глазом, пылающим, как раскалённый уголёк в печи, и принявший, в конце концов, кровавую жертву.

О том, как Хайрам сошёл с ума, когда Кобб схватил его за горло. Как он пытался закричать, но не получалось. Как сердце, наконец, не выдержало. А ведь Хайрам знал, понимал, что ничто не может быть живым и выглядеть, как Кобб.

Калеб не знал об этом, но иногда догадывался, что правда была куда ужаснее разговоров.

Жители города не могли знать об этом. Да и не хотели, если честно.

Как и не знали они того, что Калеб Каллистер ненавидел мормонов и состоял в банде линчевателей, убивших не менее двенадцати членов общества. Они и не подозревали, каким всесильным чувствовал себя мужчина, надевая белый капюшон и приступая к делу.

Они не догадывались о том, как банда линчевателей наткнулась в лесу на двух девчонок-мормонок, собиравших ягоды. Как они насиловали девушек, пока те истекали кровью, а потом перерезали их тонкие белые шеи и закопали в неглубоких могилках в овраге, чтобы никто не отыскал их тела.

Как линчеватели хохотали, когда в пропаже девушек обвинили индейцев-изменников.

Никто не знал об этом.

Никто не знал, что линчеватели устраивали набеги, называя это движением «Освобождения», на поселения и деревушки мормонов, разбросанные по холмам и долинам. Потому что даже сами мормоны сторонились этих мест, а всё, что там происходило, было проделками дьявола.

И главное: никто и помыслить не мог, что исчезновение тела Джеймса Ли Кобба и превращение богобоязненного мормонского поселения в место мрачный безымянных обрядов — это не совпадение.

Эти тайны, как и тайны семейства Каллистеров, хранились в пустынных глубинах омерзительной души городка.

— 7-

Несмотря на то, что Тайлер Кейб согрелся после горячей ванны и расслабился, как свернувшийся калачиком на диване кот, ему пришлось натянуть куртку и серые шерстяные штаны и выйти на улицу.

Дождь прекратился, ветер утих, но на улице было так же холодно, а сапоги Кейба погрузились в дорожную грязь на добрых десять сантиметров.

В «Оазисе» по-прежнему работал Фрэнк Карни.

Уборщик сметал с пола окровавленные опилки. Кейб понял, что здесь произошла поножовщина. Никто не умер, но шороху навёл знатно. Несколько мужчин играли в покер, а остальные сгрудились около барной стойки и рассказывали друг другу байки о забастовке на прииске в Монтане.

Кейб заказал пиво и рассказал Карни, зачем он приехал в этот городок, и двое мужчин начали серьёзный разговор.

— Жаль слышать, что вы с шерифом не ладите. Но насколько я могу судить, он хороший человек, — произнёс Карни. — Нравится он тебе или нет, но ты должен признать, что у мужика стальные яйца. Чёрт, да я пошёл бы на любого с голыми кулаками! Но на вооружённого револьвером… На хрен надо! Я лучше прослыву трусом. А Диркер? Он схлестнётся с любым, кто, по его мнению, становится причиной проблем на его земле.

Кейб отхлебнул пива.

— Я не говорю, что он плохой человек, Фрэнк. Вовсе нет. Просто нас с ним объединяет неприятное прошлое. Между нами столько всего произошло…

Кейб не рассказал Фрэнку Карни всего. Только то, что нужно тому для понимания сложившейся ситуации. Понимания того, кем был Тайлер Кейб, и кем ему приходился Джексон Диркер. Кейб решил, что это важно. Ему ведь нужен был в городе товарищ, которому он смог бы доверять, и который был бы в курсе местных толков и сплетен.

Иногда крохотное признание располагает собеседника. Иногда необходимо открыть фланг, чтобы выиграть битву.

Карни опёрся ладонями о барную стойку и пристально посмотрел Кейбу в глаза.

— Слушай, Тайлер, ты мне кажешься хорошим парнем, поэтому я тебе кое-что расскажу. У Диркера в городе много друзей… И много врагов. Я говорю это тебе на случай, если ты решишь пооткровенничать с неправильным человеком. Мне нравится Диркер… Но я много дерьма повидал в этой жизни и понимаю, каково тебе сейчас. У меня тоже куча шишек и шрамов, но я их получил из-за своей дурной головы. А у тебя другой случай, так ведь?

Кейб сделал ещё глоток.

— Так.

Карни налил и себе пива из бочонка.

— Могу я сказать прямо, Тайлер?

— Конечно.

Карни одним глотком опрокинул в себя полкружки пива и вытер с жёстких усов пену.

— Война — грязное дело. Я не участвовал ни в одной из войн, но для понимания этой простой истины не надо бросать себя под пули. Вы с Диркером… Вы были тогда моложе лет на двадцать. С кучей желчи и дерьма в голове. Вы оба рвали задницы за дело, в которое свято верили. Но вы были ещё детьми, не имеющими ни здравого смысла, ни терпимости, которые приходят с опытом и возрастом. Помни об этом.

Кейб облизал губы.

— Молодые и безбашенные?

Карни рассмеялся.

— Точно! Горячие головы, опьянённые безумием, которому подвластна только молодость и которое ублюдки, начинающие войны, так любят использовать. Просто не забывай это, друг мой. Я думаю, что ни ты, ни он — больше не те, кем были раньше.

Часть Кейба была недовольна тем, что Карни говорит ему, что он должен чувствовать и думать… Но вашу ж мать! Разве не за этим он сюда пришёл?!

Карни дал ему пищу для размышлений. И Кейб понял, что Фрэнк не так уж и неправ.

Тайлер не ненавидел янки, как некоторые. Ну, может богатеев, дёргающих за ниточки, но точно не простых жителей или солдат. Они были лишь винтиками большого механизма. Чёрт, да на территории Дакоты он завязал дружбу с одним ветераном Союза, который потерял ногу в битве при Геттисберге. Ведь в итоге не важно, были вы раньше врагами или нет; только бывший ветеран войны может понять другого ветерана и то, через что они оба прошли.

— Я не забуду твои слова, — искренне ответил Кейб.

Карни подал несколько кружек пива и стаканов виски и вернулся к Кейбу. Он обрезал кончик сигары и поджёг её, помогая с этим Кейбу.

Какое-то время они молча смотрели друг на друга, понимая друг друга без слов.

— Расскажи мне о Уиспер-лейк.

— Это шахтёрский городок, Тайлер. И главенствует тут не одна компания, а несколько: «Аркадиан», «Саутвью» и «Хорн сильвер». Они владеют почти всем в Уиспер-лейк. Они постоянно пытаются купить один другого, переманить рабочих, дёргая за ниточки. Здесь живут шахтёры и старатели, и те, и другие — жёсткие ребята. Они приезжают и с востока, и из-за моря — отовсюду. Вдобавок к ним — обычный набор проституток, картёжников, стрелков, бандитов и мелких преступников. Владельцы бизнеса тоже увязли в этом дерьме. Уиспер-лейк — это один большой бурлящий котёл, в котором, как ты уже догадываешься, могут происходить и происходят самые отвратительные вещи.

— Похоже на любой шахтёрский городок, который я знаю.

— Ну, естественно. В мире куча таких мест, как Уиспер-лейк, Тайлер. Стоит им найти руду — и вокруг появляются лишь заговоры, махинации и смерти. Приезжаю люди, начинает накапливаться мусор, а мусор привлекает мух.

Кейб слушал и не слышал ничего нового. Но его не отпускало ощущение, что Карни пытается ему на что-то намекнуть.

Кейб допил пиво.

— И? — произнёс он.

— Что «и»?

Кейб долго и упорно изучал Карни, не мигая.

— Есть что-то ещё. И я хочу услышать это от тебя.

Карни затушил сигару и снова опёрся руками о барную стойку.

— Я же сказал тебе: это место похоже на котёл. И он скоро выкипит. Несчастья случаются одно за другим: в холмах пропадают шахтёры с рудников, а люди поговаривают, что это дело рук повстанцев-мормонов.

— Ты в это веришь?

Карни покачал головой.

— Нет, не верю. Чёрт, да территорию Юта в основном населяют мормоны! Только в таких шахтёрских городках, как наш, проживают язычники. Мормонам не нравятся эти, как они говорят, «оплоты греха», но я не верю, что из-за этого они могут убивать людей. Да, на их руках немало крови после резни в Маунтин-Медоуз[1], но в целом, это довольно мирный народ. Живущий обособленно, но всегда готовый помочь незнакомцу. Ты же понимаешь, как им не нравятся подобные города — города, где могут развратить их сыновей и дочерей.

Кейб понимал.

В этом отношении мормоны ничем не отличались от обычных христиан. Места, подобные Уиспер-лейк, расширяли свои границы, привлекая худших из худших.

— И ты не считаешь, что они каким-то образом причастны к исчезновениям?

— Нет, не считаю.

Карни закурил новую сигару.

— Но люди в окрестностях верят в это. Чёрт! Я слышал даже, что они создали банду линчевателей, которая планирует отомстить мормонам и напасть на их поселения.

— Похоже, у Диркера дел невпроворот.

— Ты даже не представляешь насколько, друг мой.

Голос Карни упал до шёпота.

— Видишь ли… Это были не просто исчезновения, а убийства. И я говорю не о стрельбе или поножовщине, потому что на такое здесь обращают внимание не больше, чем на шлюх и картёжников. Убийства, о которых я говорю… Господи, Тайлер, людей убили, как скот! Тела изуродованы и обезображены: головы и конечности оторваны, а животы вспороты. Ходили слухи, что трупы были обглоданы.

С кончика сигары Кейба упал на столешницу пепел.

— Обглоданы? Чёрт, это больше похоже на волков или диких кабанов. Я слышал разные байки про мормонов, но ни одной, где бы они ели трупы.

— Согласен. Но повторюсь: многие жители в это верят. Они сформировали отряды вооружённых линчевателей. Люди сходят с ума, и становится только хуже.

Это Кейб понимал.

Мормоны. Они отличались от всех и становились из-за этого прекрасной мишенью. Мишенью, на которой можно было выместить всё скопившееся недовольство. Ведь когда люди напуганы, они сбиваются в банды, а всем бандам нужен общий враг. И если они не могут его найти, то смогут его создать.

— Я веду к тому, — продолжил Карни, что твой Душитель Города Грехов не мог найти лучшего места, чтобы залечь на дно. Он вписался в этот бедлам как нельзя лучше.

В этом Кейб даже не сомневался.

— 8-

Позже в своей комнате Кейб начал размышлять.

Шахтёрский городок. Клубы, игорные дома, салуны и бордели. В подобном месте нет ничего, что нельзя было бы купить за деньги. Идущее в руки прямо из-под земли богатство привлекало и убийц, и воров, и негодяев всех мыслимыхмастей.

Иммигранты из всех закутков страны съезжались сюда, привозя с собой всю грязь.

Добывающие компании готовы были платить мужчинам по три доллара в день за десяти- или двенадцатичасовую рабочую смену. Бурильщики, хамы и бандюги. Они готовы были разнести в клочья все горы и склоны, чтобы отыскать руду.

Шахты станут гудеть круглые сутки, а деревья вырубят для бараков, лачуг и офисов. Отходы от переработки по сточным трубам отравят всю растительность и воды в реках, ручьях и озёрах. Большая часть рыбы погибнет, а та, что останется, будет до жабр нашпигована токсинами. И сам город станет таким же грязным и отвратительным, как буровая установка.

Компания — а точнее, все три — будут владеть всем и всеми.

В магазинах станет продаваться всё: от говядины до библии и постельного белья. Владельцы станут расплачиваться с рабочими акциями компании, всё глубже загоняя их в долги.

Вокруг появятся лишь доктора, принадлежащие компании, жильё, принадлежащие компании, и конюшни, принадлежащие компании. А если всё предприятие провалится, то будет ещё и гроб, принадлежащий компании, закопанный в землю, принадлежащую компании.

Люди станут приходить сотнями, чтобы продать души гибельному Богу Компании.

Многие погибнут в шахтах — от обвалов, газа, взрывов или от опасного оборудования — но компаниям будет на это глубоко плевать, ведь к ним выстроилась очередь из десятков других добровольцев, готовых приступить к работе, как только с их дороги уберут очередной труп.

Вот он — Уиспер-лейк.

Огромный человеческий улей, в котором плоть и кровь дёшевы, как песок в пустыне, а богачи-владельцы и их советы директоров сидят в высоких кабинетах в белоснежных накрахмаленных рубашках. Они никогда не заботились о том, сколько крови было на их руках; её всегда можно смыть. А если зелёная река достаточно широка, то она всегда затмит собой кроваво-красную.

Уиспер-лейк.

Выгребная яма, где человечность можно было купить, как шкуру или шлюху. Добавить ко всему сочетание убийств проституток, мормонов, линчевателей, кучку сорвиголов — и вот вам неприятности, которые сами просятся навстречу.

Такова была голая правда Уиспер-лейк, и Кейб её знал.

Ободранный до костей, кровоточащий скелет городка, насквозь пропитанного коррупцией. Великолепное место для Душителя Города Грехов.

Кейб смотрел из окна своей комнаты на грязную улицу и ждал.

Возможно, Душителя.

Возможно, чего-то ещё.

Но чем бы это ни было, Кейб чувствовал его приближение. И оно не предвещало ничего хорошего.

— 9-

Проститутку звали Кэтрин Модин, но жители Уиспер-лейк знали её как Миззи Модин или Грязную Миззи. За спиной её также называли «Королевой коготков округа Бивер», и подтвердить это мог далеко не один шахтёр с расцарапанной спиной.

Но в лицо её называли только Миззи.

И в основном из-за того, что она была обладательницей мерзкого характера и револьвера «Смит и Вессон» калибра.38, которым не боялась пользоваться.

Она убила одного мужчину и серьёзно ранила ещё троих.

Миззи была «свободной художницей» и работала на Пайни-Хилл, скрывающейся в тени мрачной серой шахты компании «Аркадиан»… Или «Саутвью». Или «Хорн сильвер»…

Её лачуга, пропахшая дешёвым виски, недорогими духами, запахом немытых тел и сексом за двадцать баксов, была широко известна.

Когда дул ветер, её хижина качалась и трещала, хотя иногда она качалась и трещала и без ветра.

И пусть жители города называли Миззи «работницей горизонтальной плоскости», сама она себя шлюхой не считала. Она продавала то, что послал ей Господь, с пятнадцати лет, проработав в десятках шахтёрских городков, фермерских угодий и военных складов от Западного Техаса до Территории Вайоминг, практически не пропустив на этом протяжении ни одного поселения.

Миззи считала себя кем-то вроде предпринимателя.

Возможно, так оно и было.

В Уиспер-лейк она обслуживала постоянный поток клиентов, которых не слишком заботило, куда приткнуть своё хозяйство. Они были просто рады, что такое место существует.

А для тех, кто с большим уважением относился к тому, что носит между ног, всегда можно было найти разукрашенную красотку в дорогом борделе, где за десять минут с иностранкой из Франции или Португалии мужчины были готовы выложить не менее четырёхсот долларов.

Миззи же была для мужчин альтернативным вариантом и готова была раздвинуть ноги перед любым, кто заплатит двадцать баксов, вне зависимости от расовой и культурной принадлежности.

А за двадцать баксов она была лучшей. Особенно в шахтёрском городке, где цены то и дело подскакивали вверх.

А если у вас не было двадцати долларов, она всегда была готова взять что-то в доплату. Будь то лошадь, корова, шкуры бизона, винтовка «Винчестер», церемониальный индейский кинжал или пара сапог из кожи ящерицы. Потому что в те дни, когда у неё не было клиентов, она продавала товары в своём магазинчике, а на хорошую вещь у неё был глаз намётан.

Некоторые ночи были забиты под завязку, а в некоторые она успевала заскучать.

Вот и сегодня было тихо, как в мертвецкой.

Потому, когда в дверь её лачуги постучали, Миззи довольно усмехнулась и уже начала подсчитывать в голове выручку.

Она быстро зажгла красные длинные свечи, затушила масляную лампу и приготовилась встречать джентльмена.

Он вошёл в её хижину с порывом ветра. Лицо его было бледным, как молоко, и на нём ярко выделялись тёмные усы и чёрные, пылающие, как угли, глаза. Мужчина был высоким, худым, в длинном до пят фраке и шляпе-котелке.

— Входите, входите, сэр, — произнесла Миззи. — Устраивайтесь поудобней. Меня зовут Миззи. Могу я предложить вам выпить, мистер…

— Нет, мадам, благодарю. Я здесь не для этого.

Райская музыка для ушей Миззи.

Она села на кровать — полная, крупная женщина, каждая грудь которой была размером с подушку, а лицо разрисовано ярче, чем цирковые шатры.

Её посетитель бросил двадцать долларов в стеклянную вазу для фруктов и положил шляпу и пальто на шифоньер.

Миззи обожала звук монет, ударяющихся о стекло. Может ей и не нравился этот мужчина с чёрными глазами и кладбищенски-мраморной кожей, и сжатыми губами…

Но звук денег она обожала. О, да, спасибо огромное!

Мужчина был не из романтиков. Он приказал ей раздеться, что она и сделала, а потом резко вошёл в неё с тем же странным бесстрастным выражением лица, словно сам акт был для него делом скучным и банальным.

— О, да, малыш, да! — закричала Миззи, делая вид, что она без ума от его мужских способностей; она стонала, кричала и визжала — в общем, делала всё, что обычно заводит мужчин.

Но не этого.

Его движения не стали более неистовыми; они оставались такими же медленными и размеренными — действительно бесстрастные, даже равнодушные.

Лицо мужчины не выражало никаких эмоций… Бледное, гладкое с тёмными немигающими глазами… Словно лицо манекена или статуи, вырезанной из гранита.

Миззи была деловой женщиной. Она предпочитала разбираться с делами как можно скорее. Нельзя, чтобы другие посетители ждали в очереди… Пусть этой мрачной ночью в бурю никто и не придёт к её лачуге.

Она преувеличенно громко стонала, и сама, находясь на грани при виде входящего и выходящего из неё члена, бормотала грязные словечки своим острым, как чилийский перец, язычком.

— Закрой глаза, — произнёс внезапно мужчина мёртвым, как раздавленный на дороге опоссум, голосом.

Миззи послушалась, надеясь, что он скоро кончит.

Он грубо сжал её грудь, но если ему так нравилось, она не станет сопротивляться… Пусть так и будет.

Она не открывала глаза, двигаясь в такт с мужчиной. Вдруг Миззи услышала лёгкий шорох, и прежде чем она успела сделать вдох, мужчина обернул вокруг её шеи шёлковый шарф и начал затягивать его всё туже и туже, как питон джунглях Амазонки, выдавливая из женщины жизнь.

Она била руками, извивалась и перепробовала все известные ей способы, как избавиться от непрошеного мужчины… Но он крепко держал Миззи, сильно входя в неё так, что у неё перед глазами замелькали чёрные точки. Лёгкие Миззи начали гореть, она чувствовала, как шарф перекрывает приток крови к голове, а лицо становится горячим, и голова вот-вот взорвётся от напряжения.

А мужчина тяжело дышал.

Пускал слюну.

Его глаза были огромными, чёрными и блестящими.

— Ты любишь меня… Не так ли? — шептал он. — Ты любишь меня… Ты любишь меня… Не так ли… Не так ли… Не так ли…

Миззи пыталась нащупать свой револьвер, но он исчез, просто пропал.

И когда шарф затянулся ещё туже, она провалилась в темноту, и словно издалека она ощущала, как он резко входит в неё, а она умирает, умирает… Но разве это уже важно?

Чего стоят борьба, жульничество и разврат?

Кому они нужны, если можно скользнуть в глубины океана и луга из чёрного бархата…

— Не так ли… Не так ли… Не так ли…

Минут через пять после клинической смерти Миззи мужчина кончил, выбрасывая своё семя в охлаждающееся чрево Миззи Модин; туда, где жизнь встречала только недавнюю смерть.

Когда мужчина успокоился и пришёл в себя, он взял разделочный нож, вспорол Миззи от пупка до шеи и начал со счастливым видом разбрасывать по комнате её внутренности. Затем он отрезал её грудь, вырезал глаза и вставил в зияющие ниши серебряные монеты.

Потом сел, закурил и с восторгом окинул взглядом свою работу.

А прежде чем уйти, в последний раз овладел телом Миззи.

Надел пальто и шляпу-котелок и выскользнул в ветреную, холодную ночь, став тенью, смешавшейся с остальными тенями и больше не существовавшей.

Это была странная зловещая ночь в Уиспер-лейк.

Дул ветер, лаяли собаки, а в воздухе переплелись и смешались зло и пороки.

— 10-

Тайлер Кейб не любил вспоминать о войне, но иногда мысли о ней поднимались в его голове, пожирая изнутри, как огромная, тёмная опухоль. Чаще всего это происходило посреди ночи, когда он оставался один наедине с беспокойством, тревогой и глодающей заживо виной, отметавшей все доводы рассудка и лишая здравого смысла.

Война возвращалась, когда он пытался заснуть…

Или вырывала его из кошмаров в четыре утра, трясущегося и всего в холодном поту.

И это было не просто воспоминание, а вполне осязаемое, материальное чувство, заставляющее Кейба захлёбываться собственным ужасом.

Кейб служил во втором конно-стрелковом арканзасском полку. Первое сражение Тайлера Кейба случилось при Уилсон-крик, где из него худшим из всех возможных способов убрали наивность. Он не раз думал, что именно там лишился невинности в первый раз. Только это было не нежной любовью в темноте, а жестоким изнасилованием. У него отобрали всё, во что он верил до того момента.

В двенадцати милях от города Спрингфилд в Миссури, при Уилсон-крик, Армия Союза под предводительством генерала Натаниэля Лайона в пять утра напала на войска Конфедерации.

Развернувшаяся битва была жуткой и отвратительной.

Кейб видел, как мужчины, которых он знал и с которыми служил, падали на землю. Его всего забрызгало чужой кровью и внутренностями.

Ужасное крещение.

Он пробирался через их останки; пригибался, чтобы не коснуться повисших на деревьях, как гирлянды, кишек; ощущал вкус солёной горячей чужой крови на губах. Среди клубов дыма, в неразберихе, практически сойдя с ума, он слышал только пушечные канонады и крики умирающих.

Второй арканзасский отступил к Кровавому Холму, но затем благодаря стойкости и силе духа смог упрочить свои позиции. Силы Конфедерации атаковали позиции Союза, по меньшей мере, трижды, и неся, и причиняя чудовищные потери. После третьей атаки ряды янки отступили обратно в Спрингфилд, но 2-ой арканзасский был слишком изранен и измучен, чтобы преследовать противника.

Победа Конфедератов — если можно так назвать сражение с 1200 погибшими — укрепило симпатии к южанам в Миссури. Но цену пришлось заплатить ошеломляющую.

Кейб вышел из этого сражения избитым, раненым и почти сошедшим с ума.

Это был его первый бой. Введение в самую старейшую мужскую профессию.

После этого 2-ой арканзасский был отправлен на индейские территории для подавления восстания криков и семинолов. К тому времени Кейб уже привык к сражениям и яростно кидался в битву вместо того, чтобы бежать и прятаться, как при Уилсон-крик.

Бой с индейцами всегда был ближним, диким, первобытным, и Тайлер осознал, что ему это нравится. Было что-то безличное в том, чтобы пускать пулю в голову с далёкого расстояния или расстреливая без разбора ряды солдат. А вот когда выходишь с ножом на противника, чувствуешь его кровь на своих руках и видишь его агонию… Тогда в Кейбе просыпался первобытный зверь, жаждавший большего.

И всегда получавший желаемое.

Затем была битва при Пи-Ридж.

Второй арканзасский полк под командованием генерала Прайса и генерала Мак-Каллоха в составе Объединённой Армии Запада начал кровавую битву на южной оконечности гор Озарк.

Объединённые силы достигали 20 тысяч человек, включая 5 тысяч индейцев из Пяти цивилизованных племён[1].

Конфедераты, имея практически двукратное преимущество в численности войск и предвкушая скорую, уверенную победу, разделились на два отряда и атаковали врага и с фронта, и с тыла. Но Кёртис, коварный генерал Армии Союза, обошёл с боков оба отряда Конфедератов, и артиллерия безжалостно расстреливала врагов, пока южане не были вынуждены отступить.

Для Кейба и всего Второго арканзасского это был настоящий ад.

В течение последних нескольких дней бушевала метель, и погода была чертовски холодной. Все были жутко уставшими, голодными и замёрзшими, когда генерал Армии Конфедератов Эрл ван Дорн отправил их в бой.

Их лагерь располагался к востоку от Литауна в Морган-Вудс.

Мак-Каллоха и Макинтоша — генералов Конфедерации — убили через два часа от начала битвы, и Второй арканзасский остался без лидера, свирепо терзаемый 36-ым и 44-ым иллинойскими. Армия Конфедератов была практически полностью растерзана, зажатая между Первым и Вторым Дивизионами Союза.

Кейб с товарищами, отрезанные от войска, нашли убежище на заброшенной ферме.

Солдаты дрожали от холода в порванных в клочья шинелях и разбитых сапогах. Умирающие от голода, в изодранной одежде, избитые и расцарапанные, они ожидали облегчения, которому не суждено было прийти. Ни еды, ни одеял, ни шинелей, которыми можно было бы укрыться и согреться. Патроны давно закончились.

Многие были ранены, некоторые даже серьёзно.

Шайка оборванцев в пропитанных кровью бинтах и с быстро исчезающим чувством собственного достоинства.

А спустя час начался обстрел. Стены обвалились, крыша рухнула. Раненые и ослабевшие оказались заживо похоронены под обломками. Джонни Миллеру, лучшему в мире другу Кейба, оторвало голову осколком гранаты.

Выжившие пытались в спешке откопать товарищей под завалами, и в морозном воздухе эхом разносились всхлипы и стоны.

Когда начали наступать жаждущие крови и расправы янки, Кейб и ещё трое его приятелей — Сэмми Морроу, Пит Оланд и Малыш Вилли Гибсон — ускользнули в лес. Они тащились через болото, продирались сквозь заросли ежевики, исцарапав лица, разодрав мундиры и испачкавшись в грязи.

Малыш Вилли сошёл с ума, начиная поочерёдно то хихикать, то хныкать, и Сэмми Морроу не переставая орал на него, называя маменькиным сынком, только оторванным от сиськи. Но Малыш Вилли не обращал на его крики внимания, продолжая разговаривать с давно погибшими товарищами.

— Он сбрендил, Тайлер, — сказал Сэмми Кейбу. — Мы не можем бежать с этим ублюдком за плечами. Он нас выдаст.

— Мы не можем его оставить.

— Это почему же? — поинтересовался Сэмми.

«Если ты сам не понимаешь этого, то какой смысл тебе объяснять?» — подумал Кейб.

Ближе к заходу солнца дрожащие и уставшие мужчины, не евшие практически сутки, готовы были упасть и умереть на месте.

Отправившийся вперёд на разведку Пит Оланд нашёл в мрачных зарослях группу мёртвых янки.

Кейб насчитал десятерых. Десять человек в синих мундирах, изувеченные до неузнаваемости. Расчленённые. Оскальпированные. С оторванной от костей черепа кожей. С распоротыми животами, с вытянутыми наружу и разбросанными по земле, как тартальные провода, внутренностями.

— Вашу ж мать, — прошептал Пит Оланд. — Вы когда-нибудь такое видели?

— Индейцы, — произнёс Сэмми. — Это точно индейцы из Пайка.

Кейб подумал, что он, скорей всего, прав.

Чероки и крики, чокто и чикасо.

Не в первый раз индейские отряды, войдя во вкус кровавой бойни, решили вернуться к своим жестоким корням.

— Не люблю этих ублюдочных янки, но это… — продолжил Сэмми. — Господь милосердный! Какие могут быть для такого причины?! Вот скажи мне, какие?! Грёбаные индейцы! Цивилизованные племена, мать их!

Кейб приказал всем взять себя в руки.

Эти люди умерли жестокой и страшной смертью. Но они уже умерли. И ничего с этим не поделать.

Он приказал своим парням обшарить одежду, накидки и рюкзаки погибших. Им пригодится любая еда и оружие. Кто бы ни убил этих людей, винтовки Энфилд он оставил нетронутыми.

Кейб понимал, что если его небольшой отряд хорошо вооружится, то они смогут пробраться к отступающим войскам конфедератов. Таков был план.

Только ему не суждено было свершиться.

Пока они с брезгливостью ворочали трупы, их окружило войско кавалерии янки, затягиваясь вокруг четвёрки солдат Конфедерации, как петля виселицы.

Никакого спасения.

Никакой пощады.

Ничего.

Кейб через многое прошёл за свою жизнь… Но быть застигнутым врасплох, грабящим трупы, как какой-то упырь…

Это был конец.

Янки спешились. Они тоже были грязными, измотанными войной и жестокостью, в изодранных мундирах, но в сравнении с Кейбом и его людьми выглядели довольно неплохо.

Солдаты янки заволновались, когда увидели состояние тел своих павших товарищей. Сержантам пришлось буквально удерживать своих подчинённых. Они напоминали свору диких бешеных собак, окруживших южан.

Сквозь ряды протиснулся офицер.

Высокий, жилистый лейтенант в синем мундире и форменной шляпе, с висящей на боку, ловящей последние отблески заходящего солнца шпаге. Его лицо было словно высечено из мрамора, и на нём, как две шаровые молнии, горели глаза.

Он обошёл груду погибших янки. Перевернул одного из них носком блестящего чёрного сапога. На лице не отразилось никаких эмоций, только изогнулась левая бровь и зубы обнажились в жуткой ухмылке.

Кейб знал, что должен разрядить обстановку и сгладить неприятную ситуацию.

— Капрал Тайлер Кейб, Второй конно-стрелковый арканзасский полк, сэр.

Лейтенант тоже представился. Джексон Диркер, пятьдесят девятый иллинойский.

От стали в его голосе и выправки у Кейба кровь застыла в жилах. Перед ним стоял несомненно уважаемый руководитель и прекрасный солдат… Но ещё перед собой Тайлер видел человека жестокого, несмотря на внешнее безразличие и равнодушие. Человека с дикой, необузданной аурой, которая кипела в этих кристально-голубых глазах, словно готовая пожрать плоть и кости кислота.

— Сэр, мы… Мы нашли эти тела уже в подобном состоянии. Наш отряд оказался отрезан от основного войска у Пи Ридж, и со вчерашнего дня мы плутаем в лесу. Мои люди не видели нормальной еды уже несколько дней, — пояснил Кейб.

Его голос дрожал и прерывался, потому что… Чёрт, Кейб прекрасно понимал, насколько хреново всё выглядит.

— Мы просто хотели отыскать среди этих… этих погибших… еду и оружие, необходимое нам для выживания.

Солдаты Союза дрожали от неконтролируемой, еле сдерживаемой ярости.

Малыш Вилли начал бормотать какую-то чушь, которую никто не мог понять, и дородный сержант с ирландским акцентом сказал ему закрыть свой грязный бунтарский рот сию минуту. Но Малыш Вилли свихнулся, затерялся в своём придуманном мире грёз и продолжал бредить, выбрав весьма неподходящий момент для того, чтобы хвастаться, скольких янки из Второго полка он убил.

Сержант издал полный боли хрип, выхватил армейский кольт и выстрелил Малышу Вилли прямо в голову. Череп Малыша Вилли разлетелся на куски, как стеклянная ваза; мозги оказались на траве, а сам он упал, как срубленное дерево.

Кейб и его товарищи начали кричать и вопить, но янки быстро их одолели. Кейба ударили прикладом винтовки в висок, и он упал наземь, а с Сэмми и Пита сорвали рубашки и привязали к деревьям.

Диркер вернулся от своего скакуна с хлыстом в руке, напоминавшим свернувшуюся кольцами злобную ядовитую гремучую змею.

— Расхитители могил, осквернители трупов, — неожиданно тихим голосом произнёс он. — Убийство человека — это одно… Но подобное изуродование… Что-то подобное…

Кнут рассёк воздух, его витая плеть свернулась и развернулась, разматываясь…

И тогда Диркер дал волю чувствам.

Хлыст упал на голую спину Пита и Сэмми, оставляя на теле кровоточащие алые глубокие раны.

Диркер продолжал взмахивать кнутом, пока оба мужчины не перестали кричать и не обмякли, а спины их не превратились в кровавые куски мяса.

С последним их криком Кейб пришёл в себя и бросился на стоящих неподалёку двух янки, пытаясь добраться до Диркера, но спустя пару мгновений лицо обожгло страшной болью — удар кнута пришёлся на лицо, заставляя мужчину от боли свалиться на колени. Плеть вгрызлась в его щёки и скулы, раскроила нос.

Кейб упал и практически потерял сознание, а плеть всё продолжала и продолжала его стегать.

Следующее, что Кейб помнил, это переправа с сотней других солдат Конфедерации. Они направлялись к реке Миссиссипи, где их всех погрузили на сгнивающие старые пароходы. Солдат определили на нижнюю палубу, где всю следующую неделю они прожили в холоде, голоде и мрачной тишине, пытаясь урвать частички сна на кучах каменного угля.

Пароход доставил их вверх по Миссиссипи через Сент-Луис в Олтон, где мужчин погрузили в вагоны для скота и отправили в Чикаго. К тому времени, как они достигли порта, на палубе вперемешку с живыми лежали уставившиеся в потолок остановившимися глазами трупы…

Трупы людей, не сумевших пересилить холод, голод и болезни.

В Чикаго солдаты Конфедерации брели по промёрзшей грязи и стоячей воде ещё три километра до Кэмп-Дуглас. Мокрая одежда замёрзла и затвердела, напоминая дублёную кожу. Люди вышли поглазеть, потаращиться и поиздеваться над колонной поверженных южан…

Хотя многие, казалось, сочувствовали им, а некоторые и вовсе прятали от стыда глаза.

Иногда дети бросали в них что-то.

Но чаще махали и улыбались. По крайней мере, пока родители не одёргивали их.

Кейб провёл шесть месяцев в Кэмп-Дуглас. Изначально он был построен в качестве тренировочной базы для армии Союза, но позже, после поражения Конфедератов в битве при Форт-Донельсон, Кэмп-Дуглас превратился в лагерь для военнопленных.

На семь тысяч заключённых был лишь один хирург.

Лагерь был выгребной ямой со стоячей водой, непогребёнными телами, гниющими костями, бушующими болезнями и кишащими паразитами. Крысы свободно бегали по земле и жрали мёртвых. А иногда и живых, если те были слишком больны и слабы, чтобы отбиться.

Люди умирали от переохлаждения.

Людей забивали до смерти.

Людей казнили и пытали за самые незначительные проступки.

Голод убил сотни.

Вспышки оспы и дизентерии убили тысячи.

Вода была загажена стоками из туалетов, а промытые такой водой раны моментально загнивали и превращались в гангрены.

А летом лагерь превращался в улей из жужжащих мух и жалящих комаров, клубящихся над головами целыми тучами. Не похороненные, сваленные в кучи тела были просто пиршеством для крыс и червей.

Охранников называли «больничными крысами». Большинство из них были чертовски жестокими безо всяких на то причин. Им было приятнее выбросить паёк в выгребную яму, чем отдать на ужин заключённому. Они безжалостно избивали мужчин, заставляли их голыми стоять на снегу и часто делали ставки на то, кто из узников дольше продержится без еды и медицинской помощи.

В среднем каждый день здесь умирали восемнадцать заключённых.

«Повозки смерти» время от времени проезжали через их лагерь, загружая изломанные синюшные мёртвые тела, как вязанки хвороста. А иногда вместе с мёртвыми грузили и ещё живых; тех, кто уже одной ногой в могиле. Часто повозки оставляли под палящим солнцем на несколько дней, пока гора трупов не начинала буквально шевелиться от кишащих среди них крыс и расширяющих тела газов.

Кейб не мог сказать, что за время службы в Армии Конфедерации его кормили на убой. К моменту битвы у Пи-Ридж он похудел с семидесяти семи килограммов до шестидесяти трёх. Но в тот день, когда его, пленного солдата, обменяли и забрали из Кэмп-Дуглас, он едва дотягивал до сорока пяти… Тощая фигура, завёрнутая в драные лохмотья кое-как держащейся униформы и сплошь покрытых грязью тряпок.

После недолгого пребывания в госпитале конфедератов, Кейб был вновь зачислен во Второй арканзасский, который был объединен с Теннессийской армией под командованием генерала Брэгга.

Кейб был свидетелем сражения у Мурфрисборо и провальной попытки генерала Джо Джонстона снять осаду Виксберга. А затем… Чикамоге, Чаттануга, битва за Анланту.

Кейба тяжело ранило шрапнелью во время сражения за Каролину, но он выжил. Выжил, чтобы сдаться вместе со всей теннессийской армией в апреле 1865 года, стоя бок о бок с братьями по оружию.

После войны он работал детективом на железной дороге, а после охранником на перевозке золотых слитков из шахты в один калифорнийский городок.

А когда ему это осточертело, он стал охотником за головами.

Но после всего, что он видел; после всего, что ему пришлось сделать; после всех кошмаров войны и ужасов Кэмп-Дуглас одно событие по-прежнему затмевало все остальные…

Его поимка в Морган-Вудс после битвы у Пи-Ридж.

Его первая встреча с Джексоном Диркером.

С человеком, ставшим личным кошмаром Кейба.

С человеком, не дающим ему покоя ни во сне, ни наяву.

— 11-

Работа шерифом округа была не из лёгких.

Джексон Диркер был занят семь дней в неделю и зачастую проводил на работе по пятнадцать часов за сутки.

Помимо обеспечения соблюдения законности и правопорядка в округе — и это в таких-то городках, как Уиспер-лейк и Фриско — в полномочия Диркера входило поддержание порядка в местной тюрьме и контроль над исполнением предписаний суда. Несколько дней в неделю он проводил за дачей показаний в суде, организацией перевозки заключённых, обучением своих заместителей и разбором завалов бумаг и документов.

А ещё он был кем-то вроде пожарного и санитарного инспекторов вместе взятых. Его звали, когда нужно было уладить спор между горнодобывающими компаниями и местными независимыми копателями, между коренными жителями и иммигрантами, между общинами индейцев и мормонов.

Диркер был и солдатом, и дипломатом, и чиновником, и инспектором.

Он был всем и каждым в округе Бивер.

Когда происходило что-то хорошее, он узнавал одним из последних. Но стоило обрушиться на округ какому-то дождю из дерьма, и он должен был первым разгребать случившееся.

Но при всех отрицательных моментах, его профессия была весьма прибыльной. Как высокопоставленный чиновник округа, назначенный самим правительством, Диркер являлся также и главным сборщиком налогов. Он удерживал десять процентов всех податей, а это была довольно немалая сумма. Вдобавок ко всему, Диркер собирал пошлину с салунов, борделей и игорных домов. Всё это вместе с прибылью от предоставления контрактов нужным компаниям на постройку дорог и мостов приносило Диркеру дополнительный доход в тридцать тысяч долларов ежегодно.

А ещё он владел постоялым двором «Святой Джеймс», что уже само по себе было очень прибыльным делом.

Но он не имел ничего общего с этим. Всем заправляла его жена Дженис. Начиная от покупки здания почти четыре года назад и заканчивая ремонтом и открытием.

Ведь сам Джексон Диркер был человеком занятым.

В последние дни большую часть времени он посвятил арестам и продаже имущества преступников, уклонявшихся от налогов, хотя подобную работу он обычно перекладывал на плечи своих помощников. Но Диркер до сих пор любил держать руку на пульсе.

Люди верили ему и надеялись на него.

А некоторые проблемы были слишком грязными, чтобы отдавать их для решения помощникам. И эти проблемы не давали Диркеру покоя. Потому что в тот момент, когда он проанализировал их в уме и соотнёс факты, вонь от получившегося месива чуть не заставила его вывернуться наизнанку.

Он попытался отодвинуть всё на задний план и обдумать без эмоций.

По мнению Диркера, Уиспер-лейк был бурлящим котлом, готовым вот-вот выкипеть. И когда это случится, выкипевшее варево ошпарит многих.

В городе существовала проблема линчевателей. Диркер не знал точно, кто они — хотя определённые подозрения у него были — но не сомневался ни на минуту, что они существуют. Некий комитет линчевателей, созданный, чтобы изводить местных мормонов.

Горожане обвиняли мормонов во всём и всегда. После всех исчезновений на холмах и зверских убийств не менее десятка человек люди боялись.

Диркер это понимал.

Но к чему обвинять во всём мормонов, если эти убийства без сомнений были делом стаи волков или диких собак? Диркер даже объявил награду за поимку животных. Но, чёрт бы всё побрал, это же шахтёрский городок! Люди приезжали и уезжали отсюда сотнями за месяц.

Истинными преступниками были линчеватели. Именно они и раздували все неприятности. Ходили слухи, что среди мормонов появились ополченцы, жаждущие мести. Мормоны начали стоить своё поселение близ реки Бивер, и люди были уверены, что это верный знак того, что мормоны затеяли что-то нехорошее.

Безумие да и только!

Будучи шерифом округа, Диркер ясно понимал, что они были группой людей, которыми проще всего управлять.

Гораздо больше проблем ему доставляли не-мормоны.

Шахты породили захватчиков, иммигрантов и преступников. Перестрелки и поножовщина были привычным делом, но ни в одном из этих происшествий не участвовали мормоны. Да, они были замкнутыми, держались обособленно, но чтили и законы божьи, и законы земные — уж это-то Диркер за пять лет на посту окружного шерифа понял ясно.

Но остальные почему-то не могли этого осознать.

Может, из-за того, что люди всегда боялись того, чего не понимали. А может, из-за другого поселения мормонов — Избавления — в шести километрах от Уиспер-лейк.

Там что-то произошло. Что-то страшное. И это «что-то» вовлекло весь город.

Ходила куча безумных слухов о колдовстве и поклонении дьяволу, и даже сами мормоны сторонились этого места.

Диркер полагал, что тот городок откололся от учения Джозефа Смита, что привело к более пуританским и непривычным для других людей взглядам, но все эти слухи… Чушь!

Сам шериф не был в Избавлении уже долгие-долгие месяцы. Последний раз он посещал его, когда обеспечивал безопасность перевозки федеральных заключённых через округ Бивер. Их экипаж остановился в Избавлении, чтобы напоить лошадей. Местечко было весьма странным и обособленным от окружающего мира, но его жители вели себя вполне миролюбиво, а некоторые даже дружелюбно.

Нет, то поселение мормонов и приключившаяся с ним история были лишь ещё одним симптомом опухоли, пожиравшей сердце Уиспер-лейк.

Линчеватели.

Ополченцы из числа мормонов.

Преступники.

Иммигранты.

Безумные шахтёры.

Странные нападения животных.

Всё это накапливалось, и совсем скоро котёл должен был выкипеть. И в это пышущее жаром рагу вплёлся Тайлер Кейб, охотящийся за своим невменяемым маньяком.

Ещё одна головная боль Диркера.

Ему на хрен не нужен ещё один убийца, баламутящий население. И уж точно не нужен под боком постоянно раздражающий и напоминающий о войне Кейб.

Если так будет продолжаться — жди беды.

Хоть Диркер и был честным и справедливым человеком, но он полностью осознавал, что зашёл слишком далеко. И если Кейб будет его провоцировать, исход будет только один.

Да поможет ему Бог, если он станет помехой.

От всех этих мыслей, кипящих в мозгу, у Диркера начало колоть в висках, и он налил себе чашечку кофе. Но стоило ему поднести чашку ко рту, как распахнулась дверь, и порыв ветра снёс со стола разложенные бумаги.

На пороге стоял Пит Слейд, и с полей его ковбойской шляпы падали капли дождя.

— Захлопни чёртову дверь, — буркнул Диркер чуть резче, чем собирался.

Мужчина сделал, как было сказано.

Пит Слейд был помощником шерифа. Если Генри Уилкокс был крупным и высоким, то Слейд, напротив, худым и долговязым с густыми, как ворс платяной щётки, усами. Под ними практически не было видно губ.

Слейд был надёжным, жёстким человеком. Он частенько в одиночку выслеживал в горах конокрадов и преступников.

Но сейчас он выглядел уставшим и испуганным.

— Шериф, — начал он, и в голосе его слышался ужас. — Шериф… У нас убийство.

Диркер непонимающе уставился на помощника. Что могло напугать его до тошноты и зеленоватого оттенка лица?

И в глубине души уже понимал, что дело будет непростым.

— Всё плохо? — спросил он.

Слейд кивнул.

— Я… Я в жизни такого не видел.

— 12-

Когда-то Рассвет был бурно развивающимся золотодобывающим городом, но за первые год-два всю руду добыли, и теперь он превратился в обычный прииск, коих в округе было много. Множество пустующих зданий и полуразваливающихся лачуг сгруппировались на холме меж двух высоких гор с залежами сланца, которые защищали городок от непогоды.

Рассвет находился всего в двух милях по прямой от Уиспер-лейк, но в действительности добираться из одного города в другой приходилось по множеству коварных тропинок, поднимавшихся на крутые холмы и спускающихся в глубокие овраги. Он был изолирован, труднодоступен и практически полностью забыт, находясь в столь отдалённом месте.

За исключением рабочих в приисках два-три раза в год город посещали старатели.

Рассвет был сочетанием магазина, борделя, офиса оценщика и салуна. Здесь был виски. Женщины. Азартные игры. А для невезучих шахтёров, которые не захотели уезжать, когда руда подошла к концу, город стал ещё и домом.

Если рвать задницу, промывая песок от рассвета до заката, то можно, в принципе, наткнуться на парочку самородков… Которых хватит лишь на то, чтобы купить бутылку виски, сыграть пару игр в карты, доползти до дома и проспаться к утру.

Большинство из местных домов напоминали хибары. Многие разломали и растащили на дрова.

Но если вы были не слишком привередливыми и не возражали против врывающегося сквозь разрушенные стены ветра и дождя, льющегося через дыры в крыше, то пристанище вы себе найти смогли бы.

Вот такой была жизнь в пришедшем в упадок шахтёрском городке.

* * *

Наступила ночь, и в Рассвете стемнело.

Красная земля, которая проглянула из-за пучков порея и гутиеррезии, превратилась в жидкую грязь после прошедшего ливня. Казалось, везде лилась, текла и капала вода.

Джек Тёрнер, выдув бутылку виски, стоял и мочился на здание напротив магазина. Он обмочил всю правую штанину и уже пытался стряхнуть последнюю каплю дрожащими руками, когда заметил вдалеке всадников.

Несмотря на тёмную ночь и всё выпитое за вечер спиртное, Джек разглядел, что было их шесть или семь. Тихие фигуры на тихих лошадях. Ни разговоров, ни смеха, ни бормотания.

Ничего. Совсем.

Только чавканье копыт, погружавшихся в грязь. И ещё шорох одежды и приглушённый звон шпор и упряжи.

Они продвигались колонной один за одним внутрь молчаливого Рассвета.

Тёрнер стоял, покачиваясь, по-прежнему сжимая в руке член, и на одно безумное мгновение ему показалось, что глаза всех всадников светились в темноте ярким жёлтовато-зелёным светом. Как у подошедших к пламени костра волков.

А затем он моргнул — и всё исчезло. Может, всё дело в кутерьме в его голове после выпивки? Иногда после неплохого кутежа и не такое привидится!

Всадники приближались, молчаливые, как мраморные надгробия.

Тёрнер хотел их окликнуть, но был слишком пьян.

Он ввалился в лачугу, стоящую в нескольких метрах, запер дверь на засов, чтобы такой же бедолага не завалился на уже занятую кровать, нашёл на полу свой спальник и упал. Всё, хватит на сегодня.

Только Тёрнер начал проваливаться в объятия Морфея, как всадники миновали его хижину и остановились напротив магазина. Лошади зафыркали.

На краткий миг Тёрнер словно ощутил какой-то запах… Резкий, мускусный, напомнивший ему вонь из гадюшника… Но тогда он не связал его со всадниками.

Может, это несло от его штанов?

И с этой мыслью Тёрнер отключился.

* * *

В магазинчике Хили рассказывал байку о том, какой гигантский самородок он вымыл из реки в далёком 1849-ом. Будто бы он был настолько огромен, что мужчина чуть не выбросил его обратно, пока тащил по склону вверх. Говорил, что потребовалось два мула и трое здоровяков, чтобы дотащить слиток до офиса оценщика.

— Но я это сделал, — говорил Хили. — Ещё как сделал! Благодаря ему два месяца не знал проблем с выпивкой, картами и горячими цыпочками. Может, будь я умнее, я бы положил часть в банк под проценты, но чёрт бы всё побрал, разве кто-то назовёт меня умником?!

— Аминь, — кивнул неопрятный шахтёр, отрывая оставшимися от зубов пеньками полоску вяленого мяса.

Все захохотали. Хили тоже рассмеялся. Он мог себе это позволить.

Если начистоту, из всех мужчин в помещении он был единственным, кому было из-за чего радоваться.

Он владел магазином. Он владел комнатами на втором этаже. Он собирал значительную часть выручки со своих шлюх. Выпивка принадлежала ему. Продовольствие тоже. Бочки солонины и горы ветчин.

В Рассвете всё, что имело ценность, принадлежало Хили.

Он уже давным-давно бросил горнодобывающее ремесло, справедливо рассудив, что торговлей заработает в разы больше, чем рытьём руды. И если все остальные мужчины в комнате выглядели тощими, доведёнными до отчаяния бродягами в изодранных тряпках, выдаваемых за одежду, то Хили был румяным дородным мужчиной, у которого рубашка еле сходилась на пузе. Его безмерный живот служил причиной бесчисленных насмешек, но Хили с горделивой ухмылкой отвечал всем, что не против такой платы за свой успех.

За несколькими столами местные шлюхи пытались развести своих потрёпанных клиентов на те крупинки золота, которые те вымыли сегодня на прииске. Около полудюжины человек играли в покер засаленными картами и замусоленными фишками в ярком свете светильников.

Шлюхи хохотали, мужчины пили, игроки проигрывали… Обычная, ничем не примечательная ночь в Рассвете, и единственным, кто останется к утру в плюсе, был Хили.

Внезапно двери распахнулись, и в помещение вошли двое мужчин в серых плащах. У обоих на головах были надеты широкополые шляпы, отбрасывающие тень на лица. И только глаза их блестели, как надраенные медяки.

Все, кто был в комнате, замерли, не спуская глаз с незнакомцев.

А двое мужчин остановились на несколько секунд, окидывая взглядом сидящих. За их спинами в темноте всхрапнула лошадь. Или не лошадь…

Чужаки закрыли двери.

И медленно взглянули на каждого посетителя пустыми, мёртвыми, изголодавшимися глазами. Глазами волков, взирающих на стадо и прикидывающих, кого им съесть первым.

Странники переглянулись, кивнули друг другу и плавно, как змеи, скользнули вглубь заполненного людьми салуна.

Загремели шпоры, прошелестели полы плащей.

Мужчины не спешили, любуясь сваленными в кучу кирками и лопатами, бочками с солониной и бобами, испачканными шахтёрами…

И, похоже, им понравилось то, что они увидели.

Незнакомцы ухмыльнулись, обнажив ряды острых жёлтых зубов.

Один из них был с бородой, а второй — гладко выбрит с испещрённым шрамами подбородком.

Они прислонились в барной стойке, положив на столешницу одинаковые обрезы Ремингтон. Они не произнесли ни слова, но никто не мог оторвать от них взгляд. Возможно, каждый присутствующий ощущал нечто странное, дикое, клубящееся внутри вошедших; то, что заставляло внутренности стягиваться в тугой узел.

Было в новых посетителях что-то необъяснимое. Тяжёлый, тошнотворный запах скотобойни и могильника. Такой запах исходит от диких собак, которые от голода жрут любую найденную в лесу мертвечину.

Хили с трудом сглотнул застрявший в горле комок.

— Хотите выпить, парни? — спросил он.

Бородатый мужчины глухо, лающе рассмеялся.

— Слышал, Худ? Мужчина интересуется, не хотим ли мы пить?

И снова рассмеялся.

— Ты хочешь пить, сынок?

Худ погладил покрытый шрамами подбородок.

— Думаю, да. Но я не вижу здесь своего любимого напитка. Похоже, мне придётся откупорить собственный бочонок. Ты же понимаешь, о чём я, Кук?

— Кажется, понимаю.

Шахтёр у барной стойки с висящим на поясе ремингтоном 1858 года калибра.44, не выдержал:

— И какого хрена это значит?

— Слышал, Худ? Человек хочет знать, что это значит.

Худ рассмеялся. Отрывистый металлический смех, напоминавший стук молотка по изгороди.

Нечеловеческий звук.

— Слышал, слышал. Похоже, этот парень просто не понимает, кто мы такие.

— Может, покажешь ему? — спросил Кук.

— Похоже, придётся.

Хили нервно облизал губы и незаметно опустил руку на лежащий под барной стойкой армейский карабин.

— Нам здесь проблемы не нужны, парни. Люди просто выпивают, расслабляются и играют в карты. Думаю, вам стоит поступить так же.

Худ снова ухмыльнулся, и эта улыбка могла принадлежать только закопанному в землю два месяца назад трупу.

— Это угроза?

Шахтёр с сорок четвёртым калибром кивнул.

— Ты чертовски прав, парень. Будь мирным и дружелюбным… Иначе ничего хорошего можешь не ждать. Вас тут всего двое, а нас — человек двадцать, плюс-минус. Тебе стоит это учесть.

— Учту, — ответил Худ.

Кук провёл ладонью по бороде и произнёс:

— Вы должны нас простить. В нас говорит голод, и пустые желудки заставляют бурчать от злости.

Теперь настала очередь Хили смеяться, хотя его смех больше напоминал нервное хихиканье.

— Чёрт, парни, вам надо было просто сказать об этом!

— Кажется, мы так и сделали, — напомнил ему Кук.

Хили не стал обращать внимания на эту фразу.

Он ощущал на себе взгляды всех присутствующих, с интересом наблюдающих, как он собирается справиться с этими крепкими орешками.

Хили понимал, что мир в баре ещё до конца не установлен;большинство посетителей были вооружены, и в любой момент могла начаться перестрелка и драка.

Хили этого не хотел.

Любая драка светит ему лишь убытками. Восстановление повреждений требует немалых денег. Тела можно было бы и выкинуть вместе с мусором, но вот товары… Где он ещё наберёт столько продовольствия в этой грёбаной дыре в заднице у дьявола?!

— Всё, что вам надо, парни, — произнёс Хили, — это побольше мяса. И всё встанет на свои места.

Худ и Кук переглянулись и рассмеялись.

И окинули взглядом комнату, что-то прикидывая. На желтоватых, словно пергаментных лица блеснули огромные, немигающие, тёмные, как разрытые могилы, глаза.

— Мясо, — протянул Кук. — Слышал? Парень предлагает нам мясо.

— Слышал. Очень дружелюбный жест, — кивнул Худ, облизывая губы. — Потому что именно ради мяса мы сюда и пришли. Свежего мяса. Лично я люблю сырое мясо. Люблю привкус крови на языке, ясно? От этого чуть не кончаю.

Кто-то удивлённо распахнул глаза.

А кто-то прищурился.

И зашевелился. Потянулся к кобуре.

Одна шлюха скривилась. Другая улыбнулась, находя двух новых посетителей интересными.

Первым не выдержал шахтёр с калибром.44:

— Чем вы, парни, занимаетесь?

Кук побарабанил пальцами по столешнице. Хили успел рассмотреть непривычно длинные пальцы, покрытые рыжими волосами, распространяющимися дальше на тыл кисти, запястье и дальше…

— Мы — Охотники за шкурами[1], - ответил Кук. — Только есть одна загвоздочка — мы охотимся не на животных. Нам нужны другие шкуры.

Возможно, или шахтёр, или Хили, или кто-то другой обязательно сказали бы что-то в ответ на эту реплику, но в этот момент раздался стук в дверь. Глухой звук, какой издаёт приклад ружья, а никак не человеческий кулак.

Стук повторился.

— Не ответишь, Хили? — поинтересовался один из игроков в покер, но по его голосу было ясно, что он не считает это хорошей идеей.

Хили глянул сперва на незнакомцев, затем на остальных посетителей. Тяжело сглотнул.

— Похоже, придётся.

— Это будет очень дружелюбным жестом, — заметил Худ. — Не хочется, чтобы стоящие снаружи вломились сюда без приглашения.

Хили крепко сжал ружьё и направился к двери. Никто не спускал с него глаз. Он остановился в паре метров от двери, словно услышал или почуял то, что ему чертовски не понравилось.

Хили оглянулся, ища то ли поддержки, то ли божественного указания, но ничего не получил ни намёка на помощь.

— Глянь, кто там, — произнёс кто-то деревянным голосом.

Снова сглотнув с трудом, Хили распахнул двери.

Сидящие внутри бара люди не увидели снаружи ничего, кроме мрака. Сгустившегося, клубящегося, перетекающего.

Затем какое-то движение… Размытое. Дикое. Резкое.

Хили закричал.

Но всё произошло настолько быстро, что никто не успел ничего сделать, кроме как вскочить на ноги и потянуться за оружием. А к этому моменту всё уже было кончено.

Хили исчез.

Двери с грохотом захлопнулись, и на одной из створок алело пятно крови.

Пронзительно закричал шахтёр:

— Что-то схватило его! Забрало Хили! Что-то утащило его в ночной мрак…

Его слова эхом отразились от стен и замерли в полнейшей тишине.

Никто не пошевелился. Не произнёс ни слова. Не сделал ничего. Наверно, каждый из присутствующих ждал, что что-то сделает кто-то другой.

Стадный инстинкт.

Они начнут что-то делать… Но лишь тогда, когда их кто-то возглавит. Именно так всё и происходит в напряжённых ситуациях, а эта ситуация была напряжённей некуда.

Тишина.

Поблёскивающая на грязной дощатой двери кровь.

Снаружи донёсся пробравший всех до костей вой.

Шахтёр с сорок четвёртым калибром приподнялся на стуле и замер. Волосы на затылке у него стали дыбом, а яйца в штанах сжались, казалось, до размера горошины. Он повернулся к чужакам, не выпуская пистолета.

— Вы двое! Чёрт, это же вы привели ту тварь к нам!

Пистолет в его руке ходил ходуном.

— Что это за мразь? В какую игру вы, мать вашу, играете?!

Кук усмехнулся, и сидящие поблизости заметили, что зубы его заметно удлинились, а губы сморщились. А глаза стали огромными, безжизненными и зелёными, как изумруды.

И зрачки… Ужасно широкие зрачки…

— Никаких игр, друг мой, — ответил Худ, и казалось, его борода на глазах начала расти, покрывая лицо от подбородка до скул.

Кости его черепа начали ломаться, выпирать, растягивая кожу, нос стал меньше и начал напоминать собачий. Челюсти выдвинулись вперёд, зубы заблестели, как острые клинки.

Кто-то начал кричать.

Шахтёр отшатнулся.

— Господь милосердный, — пробормотал он.

— Не имею с ним ничего общего, — ухмыльнулся Кук. Теперь его лицо напоминало волчий череп. Зубы были длинными и острыми, а голос опустился на две-три октавы и стал напоминать рычание дикого пса. — Абсолютно ничего общего…

Худ направился к шахтёру. Его глаза стали жёлтыми, цвета болотного газа, с огромными чёрными безднами зрачков.

Шахтёр успел лишь рассмотреть длинные загнутые зубы… И тогда Худ прыгнул, и эти острые иглы впились в лицо шахтёра, срезая плоть с костей.

И салун ожил: начались стрельба, крики и вопли. Люди пытались убежать, наталкивались друг на друга, сбивали соседей на пол и топтались прям по ним. Со второго этажа тоже донёсся звон стекла, удары, грохот. И крики. И выстрелы. И плач.

Сегодня в дверь бара постучал сам ад… И какой-то глупец решил открыть ему дверь.

Стоило нескольким шахтёром броситься к дверям, чтобы выбраться наружу, как трухлявое дерево разлетелось в щепки, и внутрь ворвались пятеро или шестеро мужчин на лошадях, чёрных, как самая безлунная ночь. На всех были широкополые шляпы и плащи, как и на Куке с Худом.

И, как и у последних, у них были волчьи морды и острые зубы.

Столы переворачивались, карты и фишки взлетали в воздух. Кони опрокидывали людей на пол, топча, сминая и дробя кости копытами.

А всадники… Охотники за шкурами… Они ныряли со своих скакунов в воющую, пытающуюся сопротивляться человеческую массу. И раздирали тела покрытыми шерстью пальцами с длинными, ястребиными когтями.

Резня началась.

* * *

А на втором этаже шлюха по имени Крошка Милли пыталась втиснуть свои пышные телеса под кровать.

Она как раз лежала под очередным шахтёром, когда дверь слетела с петель и внутрь вошёл некто, напоминавший человека… Но, господь милосердный, это был не человек! Он стащил мужчину с Милли и вытянул в коридор.

Она услышала треск, грохот и увидела шахтёра, пытавшегося доползти до лежащего в комнате пистолета. Но кто-то… или что-то… крепко держало его и утягивало прочь. Мужчина пытался ногтями зацепиться за пол, но лишь оставил на нём глубокие борозды. Его серое лицо было заляпано кровью, и Милли за всю свою жизнь не видела на лице у человека выражения такого животного ужаса.

В одночасье оказавшись в шаге от преисподней, женщина попыталась спрятаться под кроватью. Но она была слишком крупной, так что её усилия больше походили на попытку просунуть бочку через пулевое отверстие.

Раздался оглушительный грохот, а затем Милли услышала лязг шпор на сапогах вошедшего в комнату. Она оглянулась, попыталась вытереть заливающий глаза пот.

И увидела пару армейских сапог. Падающие на них капли крови.

Что-то схватило её за лодыжку, перевернуло… И Милли уставилась на отвратительную морду демонического волка, чей обладатель, тем не менее, ходил на двух ногах, как обычный человек. Зверь обнажил острые, как иглы, зубы и издал глубокий, леденящий кровь рык.

Милли завопила, заметалась, и существо одним рывком подняло её на ноги, словно она ничего не весила. Она боролась, била, пинала, плакала, кричала, причитая:

— Господи… Боже мой… Что же это? Что это такое?

Чудовище притянуло её к себе, как пылкий соскучившийся влюблённый, и Милли почувствовала запах сырой окровавленной шерсти, а огромные желтовато-зелёные, подобные жутким жертвенным лунам, глаза зверя, казалось, втягивали её в себя, парализуя разум и тело. Существо щёлкнуло зубами, в лицо Милли полетела кровавая слюна, и голос — не звериный, но и не человеческий — произнёс:

— Это Кожное лекарство, мадам. Оно многое может сотворить с человеком…

Голос зверя превратился в рычание, и нечеловеческое создание сжало Милли, сминая, ломая кости, раздавливая внутренности и превращая их в желе. А затем зубы чудовища погрузились в шею женщины, практически отделяя голову жертвы от туловища одним укусом.

* * *

На первом этаже было совсем не лучше.

Чудовища скрежетали зубами, чавкали, отрывали конечности и вскрывали животы. Мощные челюсти с лёгкостью дробили кости и отрывали куски плоти.

Крики умирающих были почти не слышны за воем их мучителей и грохотом выстрелов.

Сам воздух, казалось, стал плотнее из-за мелких брызг крови и дымовой завесы. Везде была кровь, разломанная мебель и тела тех, кто ещё недавно был человеком, а сейчас оказался раздушенной, разорванной, пожираемой тушей. Всё вокруг напоминало жуткую, вызывающую суеверный ужас сцену из средневековых фресок с изображением преисподней.

Одна из шлюх попыталась убежать, спотыкаясь о поваленные тела, но её сбила с ног брошенная кем-то из монстров голова шахтёра.

Человека, взывающего к Иисусу и Марии, забили до смерти его собственными оторванными конечностями.

Двое Охотников за шкурами, заходясь отвратительным смехом, по очереди откусывали от кого-то из мужчин по куску плоти, пока тот не истёк кровью.

Один из шахтёров, паренёк по имени Денни Смит, полз сквозь реки крови и вывернутые тела, чуть не теряя сознание. Он из последних сил сжимал в руке кольт и видел, как оставшиеся пока в живых люди пытались отстреливаться от чудовищ, но в основном попадали лишь друг в друга. Он видел, как разбилось стекло, внутрь полетели осколки, и несколько пар когтистых рук утащили во мрак двоих его знакомых. А несколько секунд спустя одного из них забросили обратно в салун через окно.

Мужчина был изодран, окровавлен, одежда болталась неряшливыми клочьями… Но он был жив. И кричал, моля о помощи. Но на его шею была накинута петля, а длинный конец верёвки уходил глубоко в ночь. И когда он попытался подползти к Смиту, верёвку дёрнули, и мужчина повалился на пол. Ещё один рывок — и его вновь утащило в окно.

Смит смотрел на распахнутую дверь; смотрел, как клубится за порогом чёрная и мрачная, как воды Стикса, ночь.

«Я смогу, — твердил Денни про себя. — Смогу. Смогу…»

И по-прежнему оставаясь на четвереньках, он рванул к единственному возможному выходу, бормоча под нос абсолютный бред.

На пороге он, наконец, поднялся на ноги и тут же очутился нос к носу с монстром в багровом от пропитавшей его крови плаще. Чудовище сжимало в лапе чью-то оторванную руку и задумчиво ударяло себя ею по колену.

Смит чувствовал исходящий от него мерзкий тухлый смрад и видел в отражении желтоватых, поглощающих глаз погосты и виселицы.

Волчья пасть оскалилась в усмешке.

— Спешишь куда-то, парень?

Смит закричал и выпустил в живот монстра две пули, но тот лишь зашёлся злобным издевательским смехом. Глаза засверкали от ликования, и рука зверя погрузилась в живот Смита.

Парнишка ощутил толчок…

«Всё хорошо. Да, точно, всё нормально…»

Смит опустил глаза и увидел, что живот его представляет собой зияющую рану, а внутренности свисают вниз, как блестящие пружины в сломанных часах.

Он стоял и изумлённо смотрел на них.

Но не долго.

* * *

А на втором этаже ещё был один выживший.

Три минуты назад были ещё двое. Одного разорвал Охотник за шкурами, а второй умер ещё до того, как его коснулись когти чудовища.

И вот теперь остался лишь один.

Мужчина.

Его звали Прово, и он прятался в шкафу.

Он был ещё одним неудачливым шахтёров с разваливающейся печенью и лёгкими, поражёнными привычной для рабочих рудников болезнью — силикозом[1].

Когда началась бойня… Когда чудовища начали вламываться через окна и двери… Он ждал пышечку-шлюху Абилин Сью. Сидел один в её комнате.

А потом быстро метнулся в шкаф.

Сидя в тесноте и темноте, он слышал шаги заглянувших в комнату чудовищ и звон шпор на их сапогах. Слышал, как они вышли из спальни.

И уже минут десять на втором этаже не пронеслось ни звука. Да и нижний этаж окутала мрачная тишина.

Конец.

Прекращение военных действий.

С бешено колотящимся сердцем и сбивающимся дыханием он на сантиметр приоткрыл дверцу шкафа.

В комнате было пусто.

Прово прислушался, но не уловил ничего, кроме стучащей под порывами ветра доски на крыше и стука капель. Он медленно выскользнул из своего убежища. Казалось, сами лёгкие болели и отказывались делать вдох.

Он вышел в коридор… И шлёпнулся на задницу прямо в лужу крови.

В свете единственной масляной лампы Прово увидел… Господь милосердный…

Везде была разлита и разбрызгана кровь. На полу, на стенах, даже на потолке. Всего в метре от мужчины на полу виднелся размазанный отпечаток чьей-то ладони. По всему коридору были разбросаны тела. Или части тел. Головы, конечности, половины туловищ… Как в лавке мясника.

От солоноватого металлического запаха крови и распотрошённых тел Прово вырвало. И снова, и снова… Он плакал, кашлял, всхлипывал.

Хуже быть уже не могло. Не могло…

Нет. Могло.

Он услышал низкий, внезапный рык, и из соседней комнаты вышло чудовище. У него была звериная вытянутая морда, морда волка, с зелёными горящими глазами и острыми зубами. Но он был одет, как человек. Стоял, прислонившись к дверному косяку, как человек. И выглядел довольным и весёлым.

Да, весёлым.

Он обладал жаждой крови обезумевшего животного, но мозгом и внешностью человека.

Монстр почесал когтем за заострённым ухом.

По ступенькам поднималось второе чудовище. Оно повело головой, раздуло ноздри, втягивая воздух… Находя новую добычу…

Находя Прово.

Из пасти зверя свисала слюна с прожилками крови, а глубоко посаженные глаза с вожделением смотрели на человека из-под выступающего, поросшего шерстью лба.

Прово обмочился.

И не мог выдавить из себя ни звука, чтобы умолять оставить его в живых. Мужчина с животным ужасом смотрел на этих созданий, этих демонов, прорвавшихся сквозь врата ада. От них шёл мерзкий, отвратительный запах крови и свежей плоти.

Чудовища переглянулись, кивнули друг другу, обнажая острые зубы.

По ступеням поднялся третий, отодвигая локтем первых двух. Твари зарычали друг на друга и защёлкали челюстями.

На последнем подошедшем были такие же, как и на всех, широкополая шляпа и плащ.

Рубашка была распахнута на груди, и покрытая шерстью мускулистая грудь вздымалась в такт каждому вдоху, сделанному этим существом с окровавленной пастью. В обеих когтистых руках чудовище держало по кольту.

Именно в руках. Не в лапах.

В человеческих руках. Пусть и абсурдно длинными, узкими и когтистыми.

Чудовище сплюнуло на пол кровавую слюну. Его зубы разжались, как капкан с шипами, и тварь булькающим, гортанным голосом произнесла:

— Если ты, маленький засранец, сможешь пройти мимо нас, мы оставим тебя в живых…

Двое других глухо, сдавленно засмеялись.

Возможно, у Прово сработал инстинкт самосохранения. А может, всё дело было в страхе. Или ещё Бог знает в чём… Но он вскочил на ноги и решил прорываться. Он двинулся на Охотников за шкурами с такой яростью, что те попятились.

Наверно, ему бы всё удалось. Наверно…

Если бы ноги в чём-то не запутались.

Он упал на пол, начал извиваться и барахтаться в человеческих останках, и заметил, что его ноги опутали чьи-то кишки. Они были разбросаны по всем доскам, и когда Прово в порыве безумия бросился вперёд, они, как мокрые верёвки, обвязали его ботинки.

Мужчина завопил и попытался избавиться от пут. Но они были влажными, скользкими и эластичными. И Прово лишь сильнее затягивал узлы.

Первые два чудовища почти равнодушно направились к мужчине. Они схватили Прово и, почти не напрягаясь, освободили его ноги. Одну за другой. Как дети, обрывающие мухам крылья.

Прово попытался уползти, но кровь толчками начала покидать его тело. У него перехватило дыхание, он закашлялся, и разум начал покидать его.

Третий Охотник с кольтами подошёл ближе. Схватил мужчину за волосы, запрокинул его голову и посмотрел в остекленевшие глаза, полные страха. И всунул дуло одного из револьверов в рот Прово.

— Терпеть не могу смотреть, как эти существа страдают, — хрипло произнёс он.

И снёс выстрелом полголовы Прово. Монстр продолжал жать на спусковой крючок, пока не закончились патроны в барабане, а продырявленный череп не начал дымиться от пороха.

Чудовище отбросило труп мужчины, не вынимая револьвер из его рта.

А затем все трое поспешили на первый этаж, пока их собратья не сожрали самое вкусное мясо.

* * *

В хижине через дорогу Джека Тёрнера — последнего живого человека в Рассвете — вырвал из пьяной дремоты звук царапанья, скрежет, словно кто-то снаружи проводил когтями по двери его лачуги.

Животное. Какое-то животное.

Может, волк.

Проклятье.

Наверно, голодный, раз решился заявиться в населённый город. Но сегодня он еды не получит.

Тёрнер слышал, как зверь тяжело дышит, сопит и царапает лапой, как пёс у кроличьей норы.

Тёрнер откинул в сторону спальник и вытащил кольт «Патерсон» калибра.36. Он тихо и осторожно откинул засов и резко распахнул дверь. И увидел далеко не волка. Отнюдь нет.

В небе светила не скрытая тучами луна, и было достаточно светло, чтобы Тёрнер понял, что смотрит он на человека. На человека с мордой зверя. Кто бы или что бы это ни было, на нём было пончо из шкур, которой трепетало на ветру, как флаг. И от него исходил тошнотворный запах.

Тёрнеру показалось, что его внутренности начали плавиться, как свечной воск.

Это лицо…

Отвратительнейшее из ликов дьявола. С правой стороны он выглядел, как морда волка с густой шерстью, жёлтыми клыками и ярко-зелёными глазами… А с левой — голый, не обтянутый кожей череп чудовища; лишь связки и мышцы, да чёрные впадины глазниц. Лицо было разделено пополам идеально ровной линией, словно кто-то провёл невидимую черту через центр черепа. Пол-лица — плоть, пол-лица — кость.

Бледный язык облизал кончики острых зубов.

До Тёрнера донёслись слова — далёкие, тихие, словно за несколько миль произнесённые, отразившиеся эхом в горах и прилетевшие с ноябрьским ветром обратно:

— Добро пожаловать в ад.

Тёрнер ждал, что в него вопьются когти и клыки. Но чудовище вскинуло обрез и выстрелило в мужчину из обоих стволов в упор. Удар разнёс его грудную клетку на клочки и отбросил тело внутрь хижины.

А затем чудовище двинулось дальше.

И начало напевать.

Весело и удовлетворённо.

— 13-

В то время, как в Рассвете разверзся ад, а шериф Диркер осматривал останки Кэтрин Модин, Тайлер Кейб сидел из-за бессонницы в салуне «Винодел» и чередовал пиво с кентуккийским бурбоном.

Он пообещал себе, что такие посиделки не войдут у него в привычку. Он приехал сюда работать, выслеживать Душителя Города Грехов. Если тот и вправду притаился где-то поблизости…

Но иногда человеку нужно расслабиться.

Особенно, если этим человеком был Тайлер Кейб, которого повсюду преследовал жуткий запах смерти и пороха. А когда воспоминания становились настолько живыми, что мужчина начинал ощущать на языке привкус крови и стали, только алкоголь мог их заглушить.

Салун «Винодел» был, по сути, обычным деревянным зданием с бревенчатыми стенами и грубо сбитыми досками на полу, между которыми виднелись немалые щели. Крыша была собрана из неровных досок и обрезков древесины и сильно протекала во время дождей. На подоконниках лежал слой многолетней рудной пыли, а пыльные окна выходили на грязную дорогу. У дальней стены располагалась барная стойка из резного красного дерева, и она явно выделялась из общего вида и бросалась в глаза, как кружевная лента на диком борове.

Этот салун был похож на десятки других салунов в Уиспер-лейк: денег у владельцев хватало, чтобы держаться на плаву, но не для того, чтобы сделать ремонт или достроить здание.

Мужчины всех мастей собрались за стальными кружками и стаканами — скитальцы, бродяги, шахтёры, работники компаний, охотники, спустившиеся с гор на несколько дней ради выпивки и секса — и обстановка в салуне была тесной.

Вонь немытых тел и мокрых сёдел, грязной шерсти и испачканной оленьей кожи, перегара и табачного дыма.

Кейб слушал высокого худощавого парня по имени Генри Фримен, который утверждал, что он техасский рейнджер, и даже показывал всем в доказательство свою звезду.

Одет он был в плащ и широкополую шляпу. Блестящие, новенькие и без единого пятнышка. На вытянутом отталкивающем лице выделялись мёртвые и пустые глаза.

И хоть он и утверждал, что был техасским рейнджером, техасского акцента слышно не было.

С другой стороны, рейнджеры ведь набирали в свои ряды людей из разных местностей.

Но его речь… Она не была похожа на речь южанина или янки. Абсолютно безэмоциональная, ровная.

Кейб пил виски и тёплое пиво, не особо заботясь о вкусе, и слушал то, что говорил ему парень.

— Знаешь, что я понял, Кейб? — произнес Фримен, изучая собственное мрачное отражение в треснувшем зеркале бара. — Наш друг, Душитель Города Грехов, как его любят называть, очень умён. Это не обычный преступник. У него прекрасный интеллект. Думаю, он играет с нами в некую игру, вроде «Поймай меня, если сможешь». За его голову назначена большая сумма, и он получает от этого удовольствие.

Кейб глотнул пива.

— И почему ты считаешь, что он так чертовски умён?

Фримен ответил, не глядя в глаза собеседнику:

— Это очевидно, не так ли?

— Может, тогда будешь настолько любезен, что объяснишь свои догадки простому арканзасскому парню?

Фримен тонко улыбнулся.

— Он переходит от одного шахтерского городка к другому, как рыба… Нет, как акула в море людей! Загадочный. Таинственный. Никем непойманный. Просто еще одно лицо в толпе. Думаю, не надо тебе напоминать, что шахтерские городки не похожи на те, в которых мы с тобой привыкли работать. Люди постоянно приезжают и уезжают. Десятками. Сотнями. Как среди этого потока можно найти нужного человека?

Кейб задумался, нахмурив брови.

— Точно так же, как с поисками горной кошки, которая стащила твои запасы. Нужно затаиться и ждать. Рано или поздно этот сукин сын проявит себя. У него слишком большое самомнение, слишком много дерьма в голове. И когда он покажется, я возьму эту сволочь.

Фримен бросил на него почему-то обиженный взгляд.

— Ты всё упрощаешь, друг мой. Даже слишком.

— Вот такой я простой парень, — ответил Кейб. — Когда хочу есть — ем. Когда хочу спать — сплю. Когда хочу пить — пью. А когда вижу, как какой-то ублюдок убивает женщин, я открываю на него охоту и отрабатываю свои деньги.

Фримен утверждал, что тоже охотится за Душителем. Но в отличие от Кейба, который шел за преступником из Невады, Фримен поведал, что напал на след убийцы в Западном Техасе. Он рассказал, что Душитель начал убивать в Мексике, продолжил в Техасе, следующую остановку сделал в Калифорнии, и только потом отправился в Неваду. А оттуда, возможно, и в Уиспер-лейк…

Всё это несколько смущало Кейба.

С тех пор, как Кейб начал выслеживать преступников — а он уже переловил их несколько десятков, от угонщиков скота до грабителей банков — он взял за правило узнавать о своей цели всё, что возможно. Он выслушивал любые факты, слухи и предположения. Читал всё, что было напечатано. Разговаривал как с законниками и тюремщиками, так и с простыми жителями. Следовал за любой ниточкой.

Он верил, что нужно быть готовым ко всему.

И теперь Фримен утверждает, что Душитель начал убивать в Мексике и Техасе, прежде чем перебраться в Калифорнию.

Ни в одном из своих расследований Кейб не слышал об убийце до Сан-Франциско. Как же такое могло случиться?

Кейб достал сигарету и задумался.

И пока мысли крутились в голове, мужчина рассматривал распятую над зеркалом бара шкуру гремучей змеи.

Утром он собирался узнать у парочки законников, с которыми был знаком по Техасу, как обстоят дела на самом деле.

Воздух в салуне был грязным и прокуренным, как и сами посетители. Стены украшали натянутые шкура черного медведя, лисы и чернохвостого оленя. Между ними на стене висели головы лося, снежного барана и волка. А среди бутылок со спиртным была зажата голова аризонского ядозуба с открытой пастью.

За столом, окруженным людьми, соревновались в армрестлинге двое дюжих мужчин. Посетители так громко делали ставки, что за их криками было сложно расслышать ворчание, бормотание и кряхтение борцов.

В десяти метрах группа охотников развлекалась со шлюхой, обнимая её, целуя и перебрасывая друг другу. Она была абсолютно пьяна, и с каждым поворотом кто-то из охотников снимал с неё очередную деталь одежды. Выше пояса женщина уже оказалась голой, и худощавый охотник в беличьей шапке пытался ущипнуть её за подпрыгивающую грудь.

Пока Кейб наблюдал за этим — не слишком удивленный, но определённо развеселившийся — она, в конце концов, упала на груду оленьих шкур.

И мужчины ей занялись.

Но никто вокруг, казалось, этого даже не замечал.

Кейб знал, что после частого времяпрепровождения в таких местах перестаешь обращать внимание на подобные вещи.

— Знаешь что, техасец? — сказал он Фримену. — Мне на минутку показалось, что ты уважаешь этого Душителя. Считаешь его ловким и выдающимся сукиным сыном, играющим в Господа Бога. А на самом деле он больной ублюдок.

Фримен откинул полу плаща, и Кейбу стали видны оба его Ремингтона сорок четвертого калибра с рукоятью из слоновой кости. Кейб на секунду задумался, не для его ли устрашения это было сделано.

Фримен отхлебнул виски.

— Я не хотел, Кейб, чтобы у тебя сложилось такое впечатление. Я лишь имел в виду, что наш парень не похож на других.

— Чёрт, да он больной!

— Этому нет никаких доказательств.

— Никаких доказательств…

Кейб ощутил, как бурбон начал согревать его изнутри.

— Эй, техасец! Во имя Иисуса, Марии и всего народа сиу! Он душит женщин, насилует их и оставляет выпотрошенными, как свиней на ярмарке в Арканзасе. И ты по-прежнему не считаешь его психом?!

— Во-первых, Кейб, перестань называть меня «техасец», — спокойно, но немного раздражённо ответил Фримен. — И во-вторых, женщины, которых он убил, были шлюхами. Я не говорю, что то, что он сделал, правильно. Я лишь намекаю, что женщин подобного рода не приходится насиловать: они и сами с готовностью всё предложат. Любому мужчине, в любое время за определённую плату. У них нет ни капли уважения к своей женственности. Они лишь товар, не так ли?

Кейб прищурился.

— Они зарабатывают тем, что дал им Бог, вот и всё. А почему нет, собственно говоря? Я не вижу в этом ничего предосудительного, пока всё происходит по доброй воле. Чёрт, разве можно сидеть на мешке с золотом и не пользоваться им?!

Фримен скорчил обиженное лицо, и Кейб понял, что разговор зашёл не туда. Возможно, техасский рейнджер был верующим и носил Иисуса в сердце. Наверно, так оно и было.

Фримен кашлянул.

— Мы же говорим с тобой не о полезной части нашего общества, Кейб. Речь о шлюхах и проститутках. О мусоре. Разве нет?

— Не знаю, как ты, техасец, а я считаю этих дам очень полезными. И не только в том смысле, о котором ты сейчас подумал… Некоторые из них чертовски неплохие люди.

— Ну, конечно!

— Ты на них за что-то в обиде, техасец?

Фримен поставил свой стакан на стол и, наконец, посмотрел на Кейба темным, пронзительным взглядом.

— Я же сказал, чтобы ты меня так больше не называл.

Кейб, порядком опьяневший, отвесил преувеличенно вежливый поклон.

— Прошу меня простить… Техасец.

Кейб заметил по всколыхнувшейся в глазах Фримена тьме, что тот собирается резко ответить, но тут внимание мужчины отвлекла пара посетителей бара.

Первый был гладко выбрит, одет в серый льняной костюм и шляпу, и кривил рот в высокомерной ухмылке. Второй, напротив, заросший, в куртке из оленьей шкуры и ковбойском сомбреро.

И этот второй пристально наблюдал за Кейбом и Фрименом.

Он вытащил охотничий нож, отковырнул щепотку табака и заложил на десну. А затем сплюнул окрашенную коричневым слюну на пол. Он обвел всех взглядом, словно интересуясь, посмеет ли кто-то сделать ему замечание. Никто не захотел рисковать.

Кейб, как и все, наблюдал за мужчиной.

Он понятия не имел, кем был мужчина, но догадывался, что его компаньоном был сэр Том Йен, легендарный стрелок.

Йен пришёл в эти места в семидесятых годах вместе с каким-то британским герцогом в составе охотничьего отряда. Герцог и его люди уехали, а Йен остался. Он приобрёл репутацию отменного стрелка, и, в зависимости от рассказчика, застрелил на своём веку от десяти до двадцати человек. Это он победил ни кого иного как Джона Уэстли Хардина, после того как тот убил чернокожего солдата в Талсе.

Иногда служил наемником.

Насколько Кейб знал, за ним никто не охотился. Он был просто еще одним везучим стрелком, который ходил по грани закона, и который, возможно, время от времени её переступал.

Фримен повернулся к Кейбу.

— Ты знаешь, кто это, Кейб?

— Догадываюсь, это сэр Том Йен.

— Ты правильно догадываешься, — ответил Фримен. — А тот грубоватый тип рядом с ним — Вирджил Клей. Он помешанный маньяк.

Да, Кейб слышал о нём.

Он не был похож на сэра Тома, но недостаток мастерства и профессионализма мужчина с лихвой компенсировал чистой яростью.

Он был хладнокровным убийцей и никогда не стеснялся бить в спину.

Сэр Том приподнял свой стакан с ржаным виски и кивнул Кейбу с Фрименом.

— Ваше здоровье, джентльмены.

Они вежливо кивнули.

Клей залпом проглотил две порции виски, рыгнул и вытер рот. Поднялся со стула и неторопливо пошёл вперёд, ненавязчиво приоткрыв висящий на левом бедре кольт калибра.36. Проходя мимо Кейба, он сплюнул, и слюна оказалась всего в нескольких сантиметрах от ботинка Кейба.

— Слышал, вы тут говорили о шлюхах? — слегка невнятно, но настойчиво произнес он.

Кейб собирался ответить, но Фримен его опередил:

— Меня зовут Фримен, я из Техаса. А это мой друг Тайлер Кейб из Арканзаса. Он охотник за головами и сейчас выслеживает Душителя Города Грехов.

По подбородку Клея стекла струйка бурой слюны.

— Что ещё за Тужитель Города Грехов, мать его?

— Душитель, — поправил Кейб, сомневаясь, что вообще строило ввязываться в разговор.

— Я так и сказал. Ты что, хочешь сказать, что я сказал что-то не так?

Фримен шагнул вперёд и встал между ними.

— Душитель Города Грехов — это парень, который убивает и потрошит проституток.

Клей кивнул.

— Я слышал о нём, — рассмеялся он. — Да ведь это шлюхи… Кому какое до них дело?

Фримен ухмыльнулся.

Единомышленник.

— А вот мистер Кейб склонен с вами не согласиться. Он считает, что этого парня нужно поймать и вздернуть.

Клей оттолкнул Фримена в сторону.

— Вот как, мистер Грёбаный Охотник за Головами из Арканзаса? А если этот парень — я? Схватишь меня? Скорее сдохнешь! Может, мне нравится резать шлюх, а ты и слова вякнуть не посмеешь. Или рискнёшь? Хотел бы я на это взглянуть.

Кейб медленно окинул его взглядом с ног до головы.

— Сынок, — произнёс он. — Да я за месяц видел дерьма больше, чем ты — за всю жизнь.

— Я еще не встречал человека, который так мечтает сдохнуть, — ответил ему Клей.

— Наш мистер Кейб, — вмешался Фримен, — никогда не бросает дело на полпути.

Кейб облокотился о стойку бара.

Краем уха он отметил, как в баре кричат, спорят и травят байки другие посетители. Это был привычный монотонный шум. Неутихающий.

Как впитавшаяся в их одежду вонь.

Но всё это отошло на второй план. Кейб видел лишь Вирджила Клея, ищущего драки, и Генри Фримена, натравливающего его.

Потому что только это сейчас имело значение.

Фримену не нравился Кейб. Не нравилось, как он одевался, что говорил и как называл его «техасцем» несмотря на то, что Фримен приказал так не делать… И вот он изо всех сил пытался доставить ему неприятности. Вот таким он был ублюдком.

Глаза Клея напоминали стеклянные шарики. Они не мигали, не выражали эмоций… Просто смотрели.

— Значит, ты никогда не бросаешь дел, да? Это дело чести, грёбаный ты ублюдок? Так?!

Кейб поднялся.

— Да, ты услышал верно, болван. Вытри слюни с губ и вынь дерьмо из ушей.

Клей тяжело задышал.

— А у тебя есть хребет, Кейб. Признаю.

Он кивнул и, казалось, расслабился… Но лишь для видимости.

Запугивание не сработало с арканзасским охотником за головами, и он не задрожал от одного лишь упоминания о репутации Клея.

Действительно затруднительная ситуация.

Весь вопрос в том, как поставить Кейба в ситуацию, в которой Клей безоговорочно одержит победу?

Потому что, честно говоря, во всех предыдущих стычках счёт был явно не на стороне противников Клея.

Пуля в спину.

Выстрел из укрытия.

Клей наносил удар еще до того, как у его противника появлялся шанс задуматься о защите. Неожиданность — вот что работало Клею на руку. Он предпочитал именно такой способ.

Но даже в такой битве, один на один, он не чувствовал ни капли сомнения.

Что ж, начнём со словесных оскорблений.

— Что с твоим лицом, парень? — протянул он. — Собирался прокатиться на лошади, да не удержался и брякнулся о землю?

Послышались несмелые смешки.

Кейб улыбнулся.

— Да нет… Это твоя мамаша расцарапала мне лицо, пока я её трахал.

Клея перекосило, словно в задницу ему засунули раскаленный прут. Он сделал шаг вперёд, остановился, качнулся с пятки на носок и резко обернулся.

Сэр Том улыбнулся ему, и несколько мужчин быстренько убрались подальше от барной стойки.

Клей окинул взглядом Кейба и облизнул губы. Он понимал, что намечается драка, но не мог придумать, как её начать. Точнее, как начать её так, чтобы победить.

Рука Клея потянулась к револьверу.

— Если ты наставишь на меня оружие, — произнёс Кейб, — то завтра утром твою задницу уже будут хоронить в холодной земле. Подумай об этом, дятел.

— А я уже подумал, засранец, — огрызнулся Клей, и на губах у него запузырилась пена, как у бешеной собаки. — Я подумал и решил, что должен завалить твою гребаную задницу раз и навсегда!

Он был готов в любой момент выхватить оружие, осознавая, что не существует другого пути для спасения репутации. Если он сейчас не убьёт этого ублюдка, то с завтрашнего дня любой сопляк станет бросать ему вызов. Каждый день.

— Доставай револьвер, Кейб. Я готов начать. Дожидаемся только тебя.

Кейб усмехнулся.

— Ну, конечно. Ты и вправду надеешься, что я любезно отвернусь, чтобы ты смог всадить мне пулю в спину, как проделывал это с другими? Так? Боюсь, Клей, я не доставлю тебе такого удовольствия.

Его слова сводили Клея с ума. Он трясся, дрожал и шипел.

— Возможно, ты не в курсе, кто я, мать твою, такой. Наверно, в этом всё и дело, Кейб. Поэтому я дам тебе последний шанс встать сейчас на колени и умолять пощадить твою чёртову жизнь. А если нет… Чёрт, парень, когда я с тобой закончу, ты будешь сосать мой член и называть меня папочкой.

— И не надейся, Клей. Этого никогда не случится. Я не отступаю перед мужчинами, которые ссут сидя.

Оскорбление подобного рода не могло остаться без ответа, и Кейб это прекрасно понимал. Внутренний голос шептал ему, что он снова возвращается к своим старым привычкам: напиться и ввязаться в драку. Подсознательно Кейб понимал, что, скорей всего, совершает большую ошибку, но ему и плещущемуся в нём виски было плевать.

Клей стоял перед ним, и его заметно колотило.

Кто-то попросил их продолжить разборки на улице. Посетители быстро расступились в стороны.

Фримен выглядел самодовольным. Сэр Том ухмылялся.

Кейб почувствовал, как внутри у него всё сжимается в тугой комок. В мгновение ока он изменился и начал напоминать хищника, готового к прыжку.

Клей выругался:

— А, чёрт тебя дери…

Он повернулся к Кейбу спиной, прошел два-три метра, а затем резко развернулся, выхватив кольт калибра.36. Он выстрелил как раз в тот момент, когда Кейб плавным, отточенным движением взвёл курок своего револьвера.

Пуля прошла мимо Кейба, попав в бутылки на барной стойке.

Клей продолжал стрелять, и Кейб бросился в сторону, упал на пол и сделал один-единственный выстрел. Пуля пробила дыру в груди Клея, встретилась с ребром, поменяла свою траекторию и, прошив на своём пути внутренние органы, вышла под левой подмышкой. Клей издал странный клокочущий звук и упал на пол. Из его рта полилась кровь. Он дернулся в последний раз и замер. Кровь, пузырившаяся на его губах, была очень темной.

— Сдох, — произнёс кто-то. — Этот сукин сын сдох!

Чьи-то руки попытались поднять Кейба с пола, но он стряхнул их, недоумевая, как и каждый раз в подобные мгновения, каким же образом ему снова удалось выжить. Кто-то хлопал его по спине, кто-то восхищался метким выстрелом, а кто-то поражался, какими крепкими должны быть его яйца, чтобы связаться с самим Вирджилом Клеем.

Другие называли его убийцей и что-то шептали про отца Клея, упоминая его скверный характер.

Кейб понял, что еле стоит на ногах. С ним всегда было так.

Он всегда вступал в бой смело и уверенно, а когда всё заканчивалось, ощущал лишь слабость и шум в голове. Кейбу казалось, что из его ног вытащили все кости и набили мокрой соломой.

Сэр Том пнул тело Клея носком ботинка. Большой палец правой руки будто случайно опустился на поясной ремень рядом с револьвером.

«О, Боже, — подумал Кейб, — вот оно… Я и сэр Том… Надеюсь, меня похоронят под прекрасным деревом, которое укроет меня в тени своими ветвями…»

Сэр Том улыбнулся. Выражение лица его было спокойным и приятным.

— Прекрасный выстрел, мистер Кейб. Снимаю шляпу.

И похоже, он говорил это искренне.

Безумие.

Будто Клей не был ему другом. Будто он был бродячей собакой, которая бегала за ним. А бродячих собак иногда затаптывают лошади…

Жизнь продолжается.

Кейб собирался что-то ответить, но вдруг заметил, как через всю толпу к нему направляется Генри Уилкокс, заместитель шерифа Диркера. Все заговорили одномоментно, а Уилкокс слушал, прекрасно понимая, что Вирджил Клей — кусок мусора, и когда-нибудь это должно было случиться. Он сказал Кейбу, что всё пройдёт как самооборона, но есть такое понятие как «надлежащая правовая процедура». И пока коронер не даст свое заключение, Кейба должны содержать под стражей.

— Отдай мне своё оружие, — кивнул Уилкокс, — и пойдём.

Кейб сделал шаг назад… Но знал, что выбора у него нет. Поэтому он вздохнул и протянул револьвер заместителю шерифа.

— Верните только его потом, — попросил он. — Этот револьвер у меня ещё со времён войны, и я сам переделал патронник…

— Ты получишь его обратно, — пообещал Уилкокс. — Идём.

— В тюрьму?

Уилкокс кивнул.

Кейб пошёл за ним, но в дверях не выдержал:

— Скажи мне одну вещь… Диркер ещё хранит тот кнут?

— 14-

Итак, через две камеры от Орвилла дю Чена сидел взаперти Тайлер Кейб.

Ему выдали армейское одеяло, ведро для справления нужды, кувшин с водой и попросили по возможности не пачкать укрытый соломой пол.

Кейб сказал, что постарается.

Уилкокс заметил на прощание, что ему искренне жаль сажать Кейба за решётку, но шериф установил особые правила в отношении подобных случаев. Если человек застрелил кого-то или зарезал, его лишали свободы до тех пор, пока всё точно не выясняли. Никаких исключений.

Вот так Кейб стал заключенным.

Он не злился, прекрасно понимая, что сам виноват: не надо было заедаться с этим чертовым ублюдком Клеем. Ну, по крайней мере, он оказался за решеткой, а не в морге…

Это уже хорошо.

Его камера была достаточно большой для раскладушки и небольшого кусочка пола, по которому можно было пошагать. От другой камеры его отделяли лишь прутья решетки.

Он решил походить по камере, но голова гудела, как улей, от дешёвого виски и от всего пережитого.

Затем он сел, массируя виски.

Кейб вспомнил ферму в округе Йел у подножья горного хребта Уошито. Он не мог назвать это место «домом»; просто кусок земли с растущей кукурузой, бегающими за забором цыплятами и хрюкающими свиньями. Старик Кейба взял её в аренду у богатого ублюдка Коннелли из Литл-Рок, который владел практически всем и каждым в округе. Но отдавать приходилось чуть ли не больше половины урожая. Оплата аренды была настолько высока, что отец Кейба еле-еле сводил концы с концами даже если дела на ферме шли хорошо, а случалось это нечасто.

Тайлер потерял двух сестер при вспышке дифтерии.

У отца однажды случился сердечный приступ в поле.

А его мать перенесла инсульт и умерла, пока Тайлер сражался в войне между Штатами.

Земля и жадность Коннелли уничтожили его родню. Во время войны янки сожгли и разграбили всё имущество Коннелли. И это был единственный раз, когда Тайлер Кейб радовался за Север.

Но сейчас Кейб вспоминал о той ферме… Видел, как наяву, своего старика, сидящего на пне; грязного, измученного, всего в поту от попыток выжать хоть что-то из этой неплодородной земли.

— Тайлер, — говорил он, — ты мой единственный сын. Может, ты и не самый умный из всех, но черт меня подери, самый решительный! Уверен, ты со всем справишься. По крайней мере, я на это надеюсь. Но чтобы ты не делал… Не позволяй другому человеку командовать тобой.

И Тайлер Кейб никогда не позволял. И не позволит. Даже если у него не будет денег, у него останется чувство собственного достоинства.

Уилкокс позволил ему оставить табак, лист папиросной бумаги и спички, поэтому Кейб скрутил себе сигаретку и сел в углу.

«Чёрт, а старому Безумцу Джеку это пришлось бы по душе», — подумал он.

«За решеткой, да, Кейб? Убил человека? Похоже, ты так и остался вспыльчивым южанином, я прав? К этому всё и шло, мальчик мой. Не дал Господь ума пьяному задире».

Черт.

Сверху на Кейба капала вода. Всего пару капель в минуту, но к утру он явно промокнет насквозь. Промокнет и замёрзнет. А разве он этого не заслужил?

— Кровать не прикручена к полу, — произнёс голос из соседней камеры. — Сдвинь её к стене, а то к утру одеяло закореет.

Кейб зажёг спичку и поднёс её к прутьям решётки слева.

Там он увидел старого индейца, сидящего на кровати, скрестив ноги. На нём было шерстяное пончо, а из-под шляпы выглядывали длинные седыеволосы. Его глаза казались чёрными точками на изможденном лице, испещрённого морщинами больше, чем неубранное покрывало на кровати.

— Просто совет, — заметил индеец. — Я неплохо умею давать советы, но вот сам следовать им ещё не научился.

Кейб усмехнулся, несмотря на давящую головную боль.

— Меня зовут Тайлер Кейб… А тебя?

В слабом свете камеры Кейб видел, что старик по-прежнему смотрит в одну точку, будто видит то, что недоступно обычному человеческому глазу.

— Ты хочешь знать моё индейское имя или вариант для белых?

— Индейское будет лучше.

Старик поправил шляпу.

— Нет, ты не сможешь его произнести, да и я, если честно, не могу его вспомнить. На языке белокожих оно означает «тот, кто ждёт». Что-то вроде того, если мне не изменяет память.

— И чего же ты ждёшь?

— Я точно не знаю. Наверно, я буду сидеть и ждать, пока оно само меня не найдет.

— Просто ждать? — удивился Кейб.

Индеец пожал плечами.

— Конечно. Я всегда чего-то жду. Когда я ещё был свободными индейцем, я ждал, когда правительство Штатов заберёт мои земли. Когда это произошло, мне оставалось только ждать в резервации свой ежедневный паёк из говядины, кукурузы и хлеба. Он был невелик, но я исправно его ждал. Теперь я жду здесь, в Уиспер-лейк. И если я слишком долго жду в одном месте… Обязательно найдётся белоглазый, который захочет меня вышвырнуть. Но такова жизнь индейца: если ждать достаточно долго, что-то непременно произойдёт.

Кейб не знал, что и думать. Казалось, старик одновременно и шутил, и был чертовски серьезен. Но Кейб знавал одного индейца чероки ещё в молодости и понимал, что они не похожи на белых и не вписываются в их рамки.

— И каково же твоё белое имя?

— Чарльз Седобровый, — ответил он. — Седобровый — это тоже немного индейское. Означает человека с седыми бровями.

— Правда? Никогда бы не подумал.

— Старайся каждый день узнавать что-то новое, Тайлер Кейб.

Кейб снова потер виски.

«Господи, до чего же жутко болит голова!»

Чем старше он становился, тем сильнее было похмелье. И разговоры с Седобровым нисколько не помогали. У Кейба создавалось впечатление, что его оскорбляют и поддерживают одновременно.

— Держи, — произнёс индеец. — Это поможет твоей голове.

Кейб протянул руку, и в ладонь ему лёг маленький кожаный мешочек. Пальцы индейца были шершавыми, как необработанная шкура.

— Что это?

— Магическая смесь индейцев, — ответил Седобровый. — Хотя некоторые белые называют это порошком от головной боли.

Кейб запил щепотку порошка водой, умылся. И передал мешочек обратно через решетку.

— Почему тебя арестовали, Тайлер Кейб?

Кейб хмыкнул.

— Потому что я дурак. Остановился в «Виноделе», чтобы выпить и отдохнуть. А следующее, что помню, это то, что я убил человека. Застрелил. Мне сказали, что его звали Вирджил Клей. Чёрт, ну хоть ещё на одного мудака в мире стало меньше.

— Вирджил Клей? — Седобровый прищёлкнул языком. — Плохи дела, плохи. И если индеец говорит, что дела плохи, значит, ты вот-вот вляпаешься в кучу дерьма.

— Точно?

— Ага.

Седобровый поведал Кейбу, что Клеи были злобным семейством с востока Западной Вирджинии. Что-то произошло с ними во время Гражданской войны, и у них осталось лишь два пути: покинуть свои любимые горы либо предстать перед судом. Насколько Седобровый помнил, это семейство промышляло убийствами и конокрадством, поэтому их преследовала большая часть населения округа. Так они оказались на территории Юты, привлеченные гористой местностью.

Сегодня их род потихоньку вымирал. Насколько знал Седобровый, поблизости жили лишь пару человек, и они очень не любили незнакомцев. Не один охотник и горняк убедились в этом на собственной шкуре.

Кейб спросил про Вирджила.

— Мудак, — ответил индеец. — Как ты и сказал. Кусок мусора в выгребной яме под названием Уиспер-лейк. Он считал себя самым метким стрелком после Дикого Билла[1]. Хотя назвать его «стрелком» язык не поворачивался. — Чёрт, — сплюнул индеец, — да назвать его человеком тоже язык не поворачивается!

Вирджил был любителем лёгкой наживы, членом сумасшедшего рода, который взращивал своих детей на насилии, ненависти и нетерпимости. Если нужно было подобрать к Вирждилу подходящий эпитет, «убийца» подходил как нельзя кстати. Или «проныра». Или «подлец».

Седобровый ещё раз подчеркнул, что Вирджил Клей был злобным и подлым убийцей с моралью и честью падальщика-аллигатора.

— Вот такой он человек. И знаешь что, Тайлер Кейб? Винить нужно не только его, но и его мать, которая дала жизнь такому отродью, и отца, который вырастил из него подобную мразь.

Кейб слушал, но, в конце концов, не выдержал. Он спросил Седобрового, не точил ли тот зуб на старину Вирджила Клея.

Старик вздохнул.

— Точил ли я зуб? — переспросил он. — Я индеец, Тайлер Кейб. Мы точим только ножи и томагавки, разве ты не знал?

Седобровый снова вздохнул.

— Однажды, около года назад, я и мой свояк Роберт Солнечная Птица — самый добрый, самый весёлый человек, которого я когда-либо встречал, да простит он меня за женитьбу на моей языкастой гадюке-сестрице! — шли по дороге из Фриско…

Они везли с собой повозку с брёвнами для пристроек в резервации. Они заплатили за них серьёзные деньги.

Мимо проезжали повозки с рудой, и никто не обращал внимания на двух индейцев, пока не появился одинокий всадник.

Вирджил Клей.

Вначале он показался вполне приятным: остановился около повозки Седобрового и спросил о погоде, утверждая, что только индейцы умеют точно предсказывать погоду. Солнечная Птица кивнул, соглашаясь с этим утверждением, поднял лицо к небу и пообещал, что всю следующую неделю сохранится сухая погода.

Клей поблагодарил индейцев и попросил спичку, чтобы поджечь сигару.

— Да, он казался тогда приятным человеком, — вздохнул Седобровый. — И только эти глаза… Крохотные, близко посаженные бусинки, в которых плескалось безумие…

Скорпион в человеческом обличии.

Клей поджёг сигару, затянулся, выхватил пистолет и застрелил Роберта. И прежде чем Седобровый успел стереть с лица брызги крови своего свояка, Клей сдёрнул его с повозки и бил рукоятью пистолета до тех пор, пока лицо индейца не отекло настолько, что он не мог открыть глаза.

— Так что ты прав, Тайлер Кейб… Наверно, мне стоит не забывать точить томагавк. Наверно, в глубине души я по-прежнему не даю ему затупиться.

Седобровый рассказал всё, что знал о Вирджиле Клее.

Ходили слухи, что он негласно властвовал над всеми индейскими территориями, продавал виски, убивал и грабил как краснокожих, так и белых везде — от Арканзаса до Канады.

Однажды его отдали под суд в Форт-Смит за что-то, связанное с кражей скота и подделкой клейм… Но оправдали и отпустили.

В Уиспер-лейк он крепко держался за сэра Тома Йена с тех пор, как последний появился в городе около месяца тому назад.

— Полагаю, остальное семейство не лучше? — хмыкнул Кейб.

— Хуже, — ответил Седобровый. — Намного хуже.

По словам индейца, единственным человеком, посмевшим перечить семье Клеев и оставшимся после этого в живых, был Джексон Диркер.

Шериф сразу же ясно дал понять Клеем: пока они соблюдают закон, он не вышвырнет их из города, но стоит кому-то из их вшивого семейства плюнуть на тротуар, и Диркер отправит отряд в их горное поселение и выжжет всё к чертям собачьим.

Да, осталось Клеев немного, но и один старик Элайджа Клей — отец Вирджила — стоил десятка. Он был вылитый сынок, но более крупный, более злой и более грубый. Возможно, он даже считал, что запекание младенцев на вертеле на лужайке перед домом — обычное времяпрепровождение для воскресного вечера.

— Всё настолько хреново, да?

— Да, тёмная сторона его велика, — кивнул старик. — И когда индейцы так говорят, это значит…

— Да, я знаю.

Кейб решил, что ничего хорошего в этом нет. Даже если он выберется из этой передряги, семейство Клеев в покое его не оставит.

Придётся постоянно оглядываться.

Наверно, Диркер найдёт это забавным: один безумный южанин охотится на другого.

— Но знаешь, Тайлер Кейб, я — индеец, и иногда мы переходим черту. У меня хорошее воображение, и я умею читать. Веришь? Мне нравится читать их повести и романы, и я верю всему, что там написано. Все эти рассказы о том, как краснокожие нападают на поезда, похищают женщин и детей… Это позор на весь наш род. Я уверен, что белые бы так никогда не поступили. Не убивали и не жгли селения. Хорошо, что белые пришли на эти территории и разобрались с нами, краснокожими дьявольскими язычниками. Я действительно благодарен им за это.

Кейб проигнорировал это замечание и закурил новую сигарету.

— Если завтра или послезавтра ты увидишь, что за мной едет это ублюдок Элайджа Клей, предупреди меня, — попросил он.

— Предупрежу… Если буду трезв.

Кейб спросил, за что индеец угодил за решётку.

Седобровый некоторое время молчал.

— Точно не скажу. Я был тогда пьян. Но полагаю, я что-то вытворил. Может, снял скальп с какого-то невинного, богобоязненного белого, а может, помочился на кого-то. Что-то вроде того. Меня часто ловили за подобными занятиями, и иногда — одновременно за тем и за другим.

Индеец запнулся. Наконец, он прищёлкнул языком и вздохнул.

— В общем, что бы я ни сделал, это должно быть чем-то плохим, ведь так? Никто же не бросает в камеру только за то, что ты индеец?

— Нет, белые так не сделали бы. Мы слишком уважаем ваш народ.

Старик хлопнул себя по колену.

— Ты прав. Но на минуту… я испугался, мальчик.

— Ты не похож на человека, которого можно легко испугать, старик.

Седобровый вздохнул и разразился тирадой о том, что он простой дикарь, а мир белых так сложен и так быстро меняется… И это его пугает.

Всё, чего индеец хотел от жизни, это небольшой вигвам и костёр, вокруг которого можно танцевать нагишом.

И бизонью шкуру.

И жевательный табак.

И женщину… или даже двух.

Несколько лошадей и стадо.

И свой участок земли у реки.

И нарядное платье, раз уж Кейб спросил…

— Ладно, я понял, — хмыкнул Тайлер.

— Да, похоже, я переборщил. Это всё из-за моего пристрастия к огненной воде. От неё мысли в голове путаются, и я не могу мыслить чётко.

Разговор перешел на то, что Кейб делал в Уиспер-лейк, и он рассказал старику всё, что мог.

Индеец согласился с мнением Диркера о том, что Душитель Города Грехов в конце концов нашёл своё пристанище.

Кейб пересказал все слухи, которые поведал ему в «Оазисе» бармен Карни: про линчевателей, про нападения животных и растущее напряжение.

— В окрестностях есть две мормонские деревни, Тайлер Кейб, — сказал Седобровый, теперь уже совершенно серьезно. — Одна из них — Искупление — некогда была шахтёрским городком. Мормоны установили там свои порядки. Многие здесь, в Уиспер-лейк, обвиняют жителей Искупления. Но они ошибаются. Искупление — обычный городок.

— А что насчёт Избавления?

— Это другое дело, — ответил индеец. — Я устал. Может быть, в другой раз я расскажу тебе об этом месте, но не сегодня. Если буду…

— Трезв?

— Ага.

— 15-

Кейбу удалось поспать два-три часа, прежде чем он проснулся от звона ключей, проворачивающихся в замке камеры.

Дверь распахнулась, и в проёме появилась высокая фигура.

Голова Кейба раскалывалась с похмелья, глаза слипались, во рту будто насыпали песка, и мужчина не был вообще уверен, проснулся он или нет.

Но он точно знал, что перед ним стоит Джексон Диркер.

— Мне жаль прерывать твой сладкий сон, Кейб, — произнёс шериф. — Бог свидетель, отдых тебе необходим. Но тебе придётся пойти со мной. Нам нужно поговорить.

Собравшись с силами, Кейб попытался принять вертикальное положение. Голова закружилась, а к горлу подступила тошнота.

— Чёрт, — простонал Кейб. — Чувствую себя куском дерьма.

В соседней камере индеец храпел громче, чем пила, вгрызающаяся в дерево.

Один знакомый рассказывал Кейбу, что индейцы тихие и за ночь даже ни разу не всхрапнут. Похоже, он не был знаком с Седобровым.

Кейб плеснул в лицо пару пригоршней воды, отхлебнул из кувшина и помочился в ведро. Пару капель упало на сапог.

Постанывая и морщась, он поплёлся за шерифом в кабинет.

Диркер подал ему чашку горячего кофе.

— Выпей, — кивнул он. — Ты мне нужен бодрым и свежим… Насколько это, конечно, возможно.

Кейб залпом опустошил чашку. На вкус кофе напоминал помои, но горячий напиток сделал своё дело — стало легче.

Диркер налил Кейбу вторую чашку и прислонился к стене. Вид у него был неважный. Наверно, спал он последний раз ещё до пришествия господнего.

Кейб отставил чашку в сторону.

— Послушай меня, Безумец Джек, шериф или как тебя тут ещё называют… Это была самооборона. Прежде чем ты начнёшь кричать, что я хожу по городу и расстреливаю всех направо и налево, заявлю: этот парень… грёбаный Вирджил Клей… Он напал на меня и выстрелил первым. Я всадил в него пулю, потому что у меня не было выбора.

Диркер лишь кивнул.

— Знаю. Мне рассказали все подробности.

— Значит, ты меня ни в чём не обвиняешь?

— Не обвиняю, — подтвердил Диркер. — Пока. Но выслушай меня и услышь. Я не позволю тебе в будущем ходить по моему городу и стрелять в прохожих, потому что у тебя «не было выбора». Если так пойдёт, жители станут спотыкаться о трупы на тротуарах, и им это не понравится.

— Ничего не поделаешь, — хмыкнул Кейб.

— Ещё как поделаешь, — ответил Диркер.

Он тоже не любил Вирджила Клея и его проклятое семейство. Они были мудаками, и все это знали. С Клеем точно расправились бы в ближайшее время — если не Кейб, то кто-то другой. Но Диркер очень ясно дал понять, что большинство свидетелей утверждали, будто Кейб был в стельку пьян и оскорблял Вирджила. Будто Кейб мог не задевать Клея, развернуться и уйти. И никто бы не пострадал.

— О, ещё как пострадал бы, Диркер, — покачал головой Кейб. — Пострадала бы моя репутация. Весь город потом рассказывал бы, какой я трус.

Диркер облизал губы.

— Люди, о которых ты говоришь, Кейб, не кучка зажиточных и зажравшихся дворян. Любой из них перережет тебе глотку за десять долларов. Ты не должен ничего доказывать этим отбросам.

Кейб знал, что шериф был прав, но не собирался признаваться в этом.

Он допил кофе.

— Теперь я могу идти?

— Нет.

Диркер отпер шкаф, достал оттуда револьвер, нож и патронташ и вернул Кейбу.

— Прогуляешься со мной. Я хочу тебе кое-что показать.

— Не хочу ни на что смотреть, если это не мягкая кровать с одеялом.

— Думаю, захочешь.

— Почему же?

Диркер тяжело сглотнул.

— Потому что твой парень в городе. И он, наконец, нанёс удар.

— 16-

Кейб понимал, что у него похмелье, он устал и почти не спал. Поэтому ему не стоило смотреть на это. Не нужно видеть изрезанные, исполосованные останки шлюхи по имени Миззи Модин во всем их омерзительном великолепии.

Он остановился в дверном проёме. Комок подступил к горлу, и во рту проявился горький привкус желчи.

Кейб сжал челюсти.

Диркер подошёл и стал рядом с ним.

— Ну что? Есть сомнения, что это дело рук твоего парня?

Кейб не ответил. Не мог ответить. Не мог разжать челюсти. Да и голос ему больше не повиновался. Он не мог оторвать взгляда от…

Господи, на этот раз всё ещё хуже.

Гораздо хуже.

— Прошу меня простить, — наконец выдавил он и вышел на холодный воздух.

За последние годы Кейб видел множество смертей. Кучу крови и плоти, изуродованной самым ужасным образом. Он давно пришел к выводу, что человеческое существо — возможно, самое прекрасное творение Бога — было также самым отвратительным, если его вскрыть и посмотреть, что заставляет организм работать.

Кейбу давно уже не становилось плохо при виде мёртвецов, но сегодня… Чёрт, сейчас его чуть не рвало.

Желчь в горле отдавала дешёвым виски, дешёвым пивом и кое-чем похуже.

Он попытался скрутить сигарету, но пальцы не слушались. Или просто не хватало освещения от крошечного фонаря у изголовья кровати Миззи Модин?

Диркер помог ему закурить.

Шериф сам скрутил сигарету, всунул её между губами Кейба, поднёс спичку и прикрыл ладонью от ветра, пока Кейб затягивался.

— Говорят, первый взгляд — самый тяжёлый, — произнёс Диркер. — Но знаешь… Я смотрю на это уже несколько часов, и легче не становится.

Кейб кивнул и затянулся.

«Всё, — подумал он, — хватит. Да, сегодня был тяжёлый день, ты уложил человека, но возьми уже себя в руки! Ты должен всё тщательно изучить в той комнате».

А тщательно — значит, не быстро.

«Диркер хочет знать, действительно ли это Душитель. Я единственный, кто может ответить. Но могу ли?..»

И всё же Кейб знал, что сумеет.

Так или иначе.

Цепляясь за сигарету, как за спасительный якорь, Кейб вспомнил, как впервые бросился по следу Душителя Города Грехов.

Юрика, штат Невада. Четвёртая жертва.

Осеола, штат Флорида. Пятая.

И Пинош. Шестая.

* * *

В Пиноше Кейб впервые столкнулся с «работой» Душителя.

Шериф того города, Сайрус Лонг, был крепким орешком, всегда и везде носящим на бедре обрез двустволки.

Приклад был покрыт металлическими пластинами, сильно помятыми от ударов о головы преступников и тех, кто просто выводил Лонга из себя.

Ходили слухи, что во время войны Лонг был канзасским наёмником, одержимым охотой на повстанцев-конфедератов в Миссури и сдиранием с них заживо кожи.

Он был жестоким, злобным типом, и даже Кейба передёргивало от взгляда его глаз, в которых плескалось обещание мучительной смерти.

Кейб расспрашивал о жертве, и, в конце концов, Лонг сам повёл его осмотреть тело.

«Слушай меня сюда, южанин. Я окажу тебе услугу один-единственный раз. Вы, охотники за головами, приходите в мой город, пытаетесь наводить свои порядки, не считаетесь со мной… И ни одному из вас ни разу не хватило порядочности сказать, что это за мудак пробрался в мой город и для чего. Но у тебя хватило, южанин. Поэтому я окажу тебе услугу. Только вот сомневаюсь, что ты будешь по-прежнему мне благодарен, когда мы войдём в ту комнату…

И ещё одно, южанин — да, мне плевать, как тебя на самом деле зовут, южанин! — послушай меня и закрой свой рот хоть на две минуты, или, видит Бог, я сделаю это за тебя. Я уже сыт по горло вашими южными задницами, так что заткнись. Мне хватило встреч с вами и во время войны…

Так, дальше… Я не против, чтобы ты и твои собратья, охотники за головами, приходили в мой город. Но все вы должны отчитываться передо мной, какого хрена вам тут надо. Мне плевать, за кем вы охотитесь: за волками, за индейцами или за белыми… Я просто должен быть в курсе».

В общем, этот Лонг был просто душкой. В него нельзя было не влюбиться.

Он никогда не менялся.

Он был таким же злобным, раздражительным и нетерпимым, как и во время войны.

Он повёл Кейба наверх, в комнату в конце коридора. Белая простыня была наброшена на лежащее на кровати тело. На белой ткани проступили крупные алые пятна.

Лонг сдёрнул её с тела, и она отлетела с липким звуком, как сорванная с доски липкая лента.

Лонг вытащил нож и начал:

«Видишь, южанин? Видишь, как её вскрыли от грудины до промежности? Это знак Душителя Города Грехов. Поверь мне, я видел и других. В Осеоле… Разрезана вдоль, видишь?»

Лонг вёл лезвием ножа вдоль разреза, словно указкой. Как чёртов учитель анатомии.

«Смотри, этот сумасшедший ублюдок воткнул ей нож прямо в район матки и потянул к горлу. Затем сделал надрез по ширине под грудью — и снова к пупку. Развернул её, как грёбаный рождественский подарок. Видишь? Внутри тела нет органов, потому что этот мудак вытащил их все и разбросал вокруг, как серпантин на день рождения. Но одного органа не хватает. Сердца. Ага. Он всегда забирает его с собой. Один светило-врач из Сан-Франциско осмотрел тело и сказал, что умерла она приблизительно в то же время, когда её душили. Ну, тут ему виднее, но знаешь что… Видишь эти фиолетовые синяки на шее? Да-да, вот эти! Они от пальцев. Видишь? Вот большой, а вот указательный…

В общем, южанин, она умерла от удушения, а уже потом её вскрыли, как свинью. Я могу это смело утверждать на основании того, что вижу. Нет, не отворачивайся, южанин. Это самая важная часть. Белки глаз налились кровью, а лицо приобрело синюшный оттенок. Специалисты говорят, то это от кислородного голодания. Её задушили, южанин.

Итак, тот, кого ты ищешь — безумный, мерзкий сукин сын, который любит трахать шлюх, душить их и потрошить.

И открою тебе, южанин, ещё один секрет… Он трахает их после того, как убьёт. Поэтому когда ты найдёшь этого мерзавца, у него должна быть коллекция вырезанных сердец, длинный нож и… Куда ты, мальчик мой?»

Но с Кейба было достаточно.

Только упырь мог спокойно находиться в той комнате.

С Сайрусом Лонгом что-то определённо было не так. Слишком отстранённый. Слишком по-медицински точный.

Казалось, он наслаждался своей лекцией.

Больной сукин сын.

* * *

— Теперь ты готов? — услышал Кейб голос Диркера.

Кейб затушил сигарету.

— А ты?

— Нет. И вряд ли буду.

Они вернулись в комнату; Кейб шел впереди. Стали в ногах кровати.

Воздух был пропитан запахом выпотрошенных кишок, свежей крови и сырого мяса. Тошнотворный запах, медленно втягивающийся внутрь обоих мужчин и заставляющий их еле сдерживать рвотные позывы.

Кейб осмотрел всё, кроме того, на что должен был смотреть.

Он оглядел бархатные гобелены, дубовый шифоньер, красные свечи. Он предположил, что все вещи специально были подобраны алого и багрового цвета, чтобы возбуждать у посетителей страсть.

Но то, что лежало на кровати, возбуждало совсем другое.

Как и шлюха в Пиноше, Миззи Модин была выпотрошена. Только на этот раз всё было куда хуже.

Все её внутренности были вырезаны и расположены рядом с телом в какой-то непонятной последовательности. Они свисали с изголовья кровати и обвивали голову нимбом.

Глаза были вырезаны и замещены монетами.

Грудь срезана и уложена аккуратно на прикроватную тумбочку рядом с глазными яблоками и половыми органами.

— Да, это он, — кивнул Кейб. — Я собственными глазами видел такое же в Пиноше. Только сейчас всё ещё поганее.

Диркер лишь кивнул.

— Ясно. Идём.

Они вместе вышли на улицу; постояли, подставив лицо ветру.

В воздухе висел легкий туман, но даже если бы шёл дождь, он не смог бы смыть пропитавшую их вонь.

Вонь, которая, казалось, уже въелась кожу.

— Можешь идти, Кейб, — произнёс Диркер. — Отдохни. Тут ты больше ничем помочь не сможешь.

Кейб посмотрел на него, хотел что-то сказать, но только покачал головой и направился вниз по грязным, сырым улицам.

— 17-

Едва он переступил порог постоялого двора «Святой Джеймс», как встретил Дженис Диркер.

— Боже мой, мистер Тайлер Кейб! Да от вас разит, как от винодельни самого Сатаны. Для человека, который приехал в Уиспер-Лейк «не для того, чтобы отрываться», вы определённо слишком тесно познакомились с нашими тавернами.

Кейб остановился.

— Да… Выдалась тяжёлая ночка.

— Простите мне мои слова, мистер Кейб, но выглядите вы ужасно.

— Прощаю, мадам.

Ему очень хотелось лечь в постель и проспать весь день, но она настояла, чтобы он присоединился к ней за завтраком.

Наверно, отказать было бы невежливо.

Поэтому он последовал за ней в столовую, думая, что у старины Безумца Джека случится сердечный приступ, если он войдёт и увидит, что с его женой завтракает не кто иной, как Тайлер Кейб.

Возможно, вчера это доставило бы Кейбу удовольствие, но после того, что он пережил сегодня днём и ночью, у него просто не было сил испытывать враждебность к Диркеру. Вся злоба исчезла.

Повар принес яичницу, блинчики, кленовый сироп и кофе.

Кейб смотрел на еду под аккомпанемент собственного голодного желудка, но перед глазами у него по-прежнему стояла выпотрошенная Миззи Модин.

Он взял вилку и положил ее обратно.

— Прошу вас, мистер Кейб, ешьте, — произнесла Дженис Диркер. — Остальные постояльцы еще не встали. Обычно я завтракаю одна, но сегодня я благодарна вам за компанию. Помню дни, когда мой муж завтракал со мной. Но сейчас он слишком занят.

— Думаю, мне нужно поспать, мадам, — сказал Кейб.

— Конечно, нужно. Но прошу вас посидеть со мной ещё пару минут.

Она отрезала кусок блина и начала деликатно жевать.

Кейб заметил, что ей дали прекрасное воспитание. Женщины, которых он встречал в Йеле, сгребли бы блины с тарелок быстрее, чем он успел бы моргнуть.

— Откуда вы родом, мистер Кейб? — спросила Дженис.

— Арканзас, округ Йел. А вы?

— Джорджия. У отца там была плантация.

На мгновение на глаза женщины навернулись слёзы, но она умело спрятала их. Воспитание.

— Отца больше нет… Ничего больше нет.

Она рассказала о своей жизни в Джорджии; о жизни, о которой Кейб мог только мечтать.

Привилегии.

Прекрасные школы.

Благородное воспитание.

Всё это значительно отличалось от Юга, который знал Кейб. Жёсткого и беспощадного Юга.

Она была леди. Янки разрушили все владения её семьи, и всё же она вышла замуж за одного из них. Женская душа — загадка. Женская душа — потёмки. Но Кейб знал, что после войны такие пары стали встречаться всё чаще.

— Вы были на войне, мистер Кейб?

— Да, мадам.

— Но вы не любите об этом говорить?

— Не люблю, мадам.

Казалось, она понимала.

— Мой муж тоже был на войне. И тоже не любит о ней вспоминать.

— Это было ужасное время, мадам. Для всех противоборствующих сторон.

Она заговорщически улыбнулась.

— Но для нас, южан, всё же хуже, согласны?

Кейб кивнул.

— Согласен. Для тех янки, кто остался дома… Возможно, у них всё было неплохо. Но у тех, кто отправился на войну? Нет, не скажу, что они отлично проводили время. Ни у одного человека, прошедшего через тот ад, не могут остаться приятные воспоминания о войне. Да, без сомнений, янки были вооружены лучше, чем мы. И тем не менее, они умирали и истекали кровью, как и остальные.

Дженис призналась, что ее муж был янки.

— Я встретила его через пару лет после войны. Такой высокий, такой уверенный в себе… А как красиво он выглядел верхом на коне! Джексон ухаживал за мной и завоевал меня. И я этого не стыжусь.

— Вы и не должны стыдиться. Север, Юг… после войны это уже не имеет значения. Важно то, что вы — женщина, а он — мужчина.

— Я благодарна вам за понимание, — кивнула Дженис. — Многие южане по-другому относятся к нашей паре.

И тем не менее, многие девушки выходили замуж за солдат-янки. Дженис не могла точно сказать, что же их привлекало… Может, то, что они были победителями?

Наверно, всё дело во власти и силе.

Облечённые властью всегда привлекательны.

А может, всё дело в желании поскорее убраться с Юга; выбраться из той разрухи, в которую он превратился после войны. Сбежать от своих демонов, от меланхолии, от воспоминаний о старом, довоенном Юге, который уже никогда не станет прежним.

— Я знала многих лихих мужчин, которые ушли на войну, мистер Кейб. Но вернулись они сломленными и разбитыми людьми. Глаза их были пусты, лишь горечь и гнев ещё плескались на дне. Злость на янки, на себя, на своих командиров, на политиков, которые поставили их в такое положение и не оставили выбора. Многие из них по возвращении только и делали, что пили и затевали драки. Некоторые сошли с ума, не веря, что война закончилась. Тяжело наблюдать за этим день за днём. Я должна была сбежать от этого, мистер Кейб.

Кейб понимал.

Он ничего не знал о её прежней жизни. Привилегии и деньги были ему чужды. Когда он ушёл на войну, у него за душой ничего не было. И когда вернулся — по-прежнему ничего не было.

Он уехал из Арканзаса как можно скорее, отчаянно желая быть кем угодно, только не тем, кем был его отец — собственностью богача.

Он не смог бы стать фермером.

Поэтому он отправился на запад вместе со всеми в поисках того, что до сего момента так и не нашёл.

Кейб кашлянул.

— Ваш муж… Он хороший человек?

— Да. Думаю, да, — ответила Дженис. — Он всегда старается изо всех сил; всегда пытается поступать правильно. Иногда он терпит неудачу, как и все мы, но никогда не опускает руки. С его работой… Скажем так: когда всё идёт гладко, его не ценят; а когда всё выходит из-под контроля, считают, что в этом виноват лишь он один.

Кейб слушал, но не был уверен, что осознавал услышанное.

Он не мог мыслить здраво после последних событий. Чёрт, он даже не был уверен, какой сегодня день!

Он продолжал видеть выпотрошенную проститутку, Вирджила Клея, старого индейца в тюрьме, Генри Фримена, Джексона Диркера — череда лиц и событий, которые путались в голове и сливались в одно.

Кейб отхлебнул кофе но не почувствовал его вкус.

«Похоже, все, кроме меня, считают Диркера хорошим человеком. Может, я ошибаюсь? Может, я его совершенно не знаю? Может, он изменился? Значит, и мне следует…»

— Вы знаете моего мужа? — спросила Дженис.

— Шерифа? Да, мы встречались? — кивнул Кейб.

— И вы хорошо его знаете?

Кейб сглотнул.

— Нет, мадам. Полагаю, я его совершенно не знаю.

— 18-

На следующее утро Генри Уилкокс выпустил из камеры Чарльза Седобрового.

— Держись подальше от выпивки, старик, и избежишь неприятностей.

— Мне слишком нравится эта огненная вода белых, — вздохнул индеец. — Я не могу избегать её, как облако не может избежать неба.

Уилкокс лишь покачал головой.

— Ступай, Чарли.

На пороге Седобровый остановился.

— А что я вообще сделал?

Уилкокс вздохнул.

— Ты не помнишь? Правда, не помнишь? Или решил надо мной подшутить? Да, похоже, ты не врёшь… Ну, скажем так, Чарли: если следующий раз ты захочешь в туалет, не стоит делать это на чьём-то крыльце. Людям это не нравится.

Индеец почесал голову.

— Я — лишь невежественный дикарь. Что я могу знать о ваших правилах?

— Всё, убирайся отсюда!

Несмотря на хмурое выражение лица, в душе Седобровый хохотал, как ребёнок, написавший на заборе дурные слова. Может, белые и не считали его весёлым, но сам он здорово веселился за их счёт.

Индеец вышел на улицу. Воздух был холодным, хотя и светило солнце.

Второй помощник шерифа, Пит Слейд, привязал коня к изгороди и кивнул Седобровому:

— Холодный денёк, да, Чарли?

Седобровый пожал плечами.

— Я индеец… Я не ощущаю холода.

Слейд только покачал головой и вошёл в здание.

Седобровый плотнее запахнул пальто и поёжился.

Он уже собирался двинуться вдоль по улице, как дверь за его спиной отворилась, и наружу вышел ещё один человек. Он споткнулся о дощатый тротуар и чуть не упал, но удержал равновесие. Худой, долговязый мужчина, чьё лицо было одним сплошным синяком, а овчинный тулуп пах так, словно его только что сняли с овцы.

Он почесал спутанную, неопрятную бороду.

— Забрали моё оружие, — пробормотал он. Казалось, он разговаривает с кем-то третьим, а не с Седобровым. — Кольт калибра.44, да… Скольких сучёнышей я поубивал с его помощью на войне, знаешь? А теперь они говорят, что я не смогу его забрать, пока… Пока… Чёрт, что они там говорили? Не помнишь?

Седобровый ответил, что забыл.

Он знал этого мужчину. Орвилл дю Чен.

Сбрендивший белый, который считал, что он всё ещё на войне. Он говорил, как сумасшедший, и люди переходили на другую сторону улицы, когда видели его впереди. Он был не только встревожен, но и опасен, если его задеть.

Однажды парочка шахтёров решила повеселиться и поиздеваться над дю Ченом, так он изрезал их ножом для разделки шкур вдоль и поперёк.

От него стоило держаться подальше, как от бешеной собаки.

Седобровый никогда раньше не находился так близко к этому безумцу и всегда видел его только с дальнего расстояния.

И сейчас… сейчас его что-то начало беспокоить. Он не мог скачать, что именно. Не запах, идущий от мужчины, и не тревога, которую будило его присутствие. Нечто более глубокое. Нечто особенное.

Орв затрясся, и его глаза, казалось, расфокусировались.

— Да, папочка, я всё помню, папочка. Дедушка сказал мне спуститься в долину сегодня ночью, да, сегодня ночью. Эти корешки… Они появляются только в полночь, как он сказал. Да, папочка. Я выкопал их и принёс дедушке; а дедушка их сварил, и бородавки исчезли. Как в тот раз, помнишь, папа? У старика Вилли была опухоль? Дедушка… Он призывал их по именам… Тех, кого преподобный Эрвин называл плохими, плохими, плохими! Тех, кто заставляет небеса содрогаться, а мёртвых переворачиваться в могилах. Тех самых, папа? Да… А потом… Потом дедушка произносит слова и погружает руки во внутренности выпотрошенной свиньи. Он выкладывает их на опухоль Вилли, и она… эта старая опухоль… она исчезает, папочка. Да… Дедушка говорил, что у меня тоже есть дар… Но мне он не нравится, папочка. Он пугает меня…

Седобровый слушал, но отказывался это слышать.

Он попятился от свихнувшегося мужчины, на которого снизошло видение.

— Да, ничего хорошего из этого города не выйдет, — продолжал Орв. — Ни из этого… Ни из любого другого, которого коснулась его рука…

— Чья рука?

Орв захохотал.

— Древняя рука… Древняя рука из гор…

Индеец прикоснулся к плечу мужчины и попытался его успокоить:

— Всё хорошо, всё хорошо…

Но он прекрасно понимал, что произнесённые Орвиллом дю Ченом слова — не простой бред сумасшедшего. Это его дар. И он глубоко внутри.

Орв закашлялся и пришёл в себя.

— Я… Я говорил о том, чего нет, да? Я снова продолжаю это делать?

Грязная рука легла на плечо Седобрового и сжала его.

— Я говорю с ними; никто больше не видит и не слышит их голоса. Они рассказывают мне, что случится и с кем. Рассказывают тайны других людей, их потаённые секреты. То, что я не должен знать.

— И долго тебя это мучает? — спросил индеец.

— Сколько себя помню. Я говорил Джесси и Рою, что они погибнут, погибнут, погибнут! Они мне не поверили; но янки убили их, как я и говорил! Как и говорил…

Седобровый понимал, что это значит.

Естественно, дю Чен сошёл с ума. Сошёл с ума от того, что сидит внутри него.

Белые просто покачали бы головой и сказали, что он тронулся на войне. Но всё было гораздо серьёзнее. Гораздо глубиннее.

У Орвилла дю Чена был дар. Он был «видящим».

Особая способность. Та, о которой говорил его дедушка. Иногда она передавалась по наследству. У шамана племени тоже была такая способность… Способность предвидеть грядущие события и видеть духов.

Да, этот белый был пророком. Необученным, спонтанным — но пророком.

Орв поднял руку, показывая на что-то, чего Седобровый не мог видеть, начал что-то бормотать и трясти головой.

— Скажи своему папочке, что не нужно брать ремень. Ты же не виноват, что тот пони сбежал… Ты не виноват…

Индеец вздрогнул.

Пони.

Седобровый помнил его.

Давным-давно забыл, но теперь вспомнил.

Этот пони убежал в горы, и отец очень злился.

Белый выдернул эти воспоминания из его головы.

Орв вышел на проезжую часть, замер на полдороги и чуть не угодил под повозку. Успел отшатнуться, потерял равновесие и упал на коновязь.

— Индеец… послушай меня… Ты… Ты скажи ему, скажи, что плохой человек близко… Плохой человек скоро убьёт прекрасную леди, которая не является шлюхой!

— Да, я скажу ему, я…

Но Орв не ждал ответа. Он бросился вдоль улицы, сжимая виски ладонями, словно пытаясь избавиться от голосов в голове. И люди сваливали с его пути, как костяшки домино, потому что все в Уиспер-лейк знали, что Орвилл дю Чен безумен.

Все, кроме старого индейца племени юта.

— 19-

Каждый встретил новый день по-разному.

В отеле «Юнион» сэр Том Йен пристегнул патронташ и вытащил из кобуры кольт Бисли калибра.44.

Мысли его кружили вокруг события, свидетелем которому он стал вчера вечером в салуне «Винодел». Он был впечатлён, что Тайлер Кейб, будучи совершенно пьяным, смог пережить переделку с Вирджилом Клеем.

То, что Клей не попал с такого близкого расстояния, было чистой воды удачей… Но никакая удача не помогла бы Кейбу выстрелить и попасть так метко в противника, уворачиваясь от выстрела.

Сэр Том не любил Вирджила Клея.

Он смирился с тем, что этот человек ходил за ним по пятам, как бродячая собака, и забавлялся его невежеством.

Его смерть ничего не значила для сэра Тома.

Его ждала работа в Седоне, штат Аризона — диком городке, которому требовался первоклассный стрелок с хорошей репутацией.

Но он не торопился.

Ведь теперь Тайлеру Кейбу придётся иметь дело с такими, как Элайджа Клей…

* * *

А недалеко от Уиспер-лейк в заброшенном, защищённом от ветров овраге, окружённом можжевельником и соснами, Элайджа Клей заряжал ружья и точил ножи.

До него уже дошли слухи об убийстве Вирджила — и нет никаких сомнений, что для Элайджи это было именно убийством, а не самообороной.

Жуя вяленое мясо, Элайджа задумчиво провёл лезвием охотничьего ножа по точильному камню, напряжённо размышляя об арканзасском охотнике за головами по имени Тайлер Кейб.

Элайджа принадлежал к горному народу. И в Западной Вирджинии он относился к их клану.

А этот клан неукоснительно следовал определённому кодексу.

Несправедливость должна быть наказана.

Когда убивали кого-то из семьи, кровные родственники должны отомстить.

Око за око.

То, что Кейб был южанином, для Элайджи не значило ровным счётом ничего. Он не принимал ничьих сторон в войне, зная, что одно правительство продажнее другого.

Он жил, как хотел, и думал, что хотел. Как и все жители гор.

А когда дело доходило до мести, они действовали не раздумывая.

Мысли Элайджи переметнулись на другого щёголя-стрелка из Техаса, который застрелил его брата Арвина. Этот трусливый сукин сын сдыхал почти восемь часов, в то время как Элайджа резал его на куски…

* * *

В «Похоронном бюро братьев Каллистеров» Калеб Каллистер смотрел с отвращением на стол.

Его новый бальзамировщик, Лео Мосс, хоть и был страстным профессионалом, слишком болезненно реагировал на всякие ужасы, как и Хайрам, брат Калеба.

После ночи азартных игр и секса Калеба разбудил Мосс. Он попросил спуститься с ним в похоронное бюро.

«Вы должны это увидеть», — сказал Мосс.

На столе лежал какой-то мёртвый бродяга, доставленный вчера из переулка. Тощий, измождённый, он весил не более сорока килограммов.

Мосс до рассвета копался в его внутренностях и теперь гордо демонстрировал Калебу награду за труд.

Ленточный червь. Мосс поместил его в двадцатилитровую бутыль со спиртом. Лентец плавал в жидкости, как какая-то причудливая змея. Паразитический плоский червь, разрезанный на куски.

«Почти десять метров, — похвастался Мосс. — Разве не чудо?»

Калебу пришлось согласно кивнуть.

В мире полно странных сюрпризов.

* * *

На постоялом дворе «Святой Джеймс» в своей комнате от кошмара, который даже не мог вспомнить, проснулся Джексон Диркер.

Он лежал на кровати, глядя в потолок, и думал о войне.

Диркер служил в 59-м Иллинойском пехотном полку. Впервые он ощутил, что такое война, возле Пи Ридж.

Он вспомнил, как наткнулся на Тайлера Кейба и его шайку южан. Вспомнил, как они обыскивали груды тел убитых солдат.

Господи… Те парни были оскальпированы. Выпотрошены. Плоть была срезана с костей, так что их не узнала бы даже родная мать.

Солдаты Диркера хотели прикончить южан на месте, но Диркер назначил другое наказание.

Он помнил ощущение кнута в ладони, свист воздуха и въедающуюся в тело плеть. Глядя на тех убитых и изуродованных парней, он потерял контроль над собой. Потерял всякое чувство приличия.

То, что он сделал, было неправильным.

Сейчас он это понимал… Как и понимал то, что Кейб и его люди не оскверняли те тела.

Но «знать» и «признавать» — две разные вещи.

Ибо гордость — дама суровая.

* * *

Тайлеру Кейбу, как и Диркеру, снилась война.

Мимо в тумане проплывали лица павших товарищей. Он видел кровь и смерть, брёл от одного поля битвы к другому, пробирался через груды тел солдат Конфедерации и Союза и пытался сбежать, сбежать…

Мимо проходил Диркер, качал головой и спрашивал, как он мог позволить своим людям изуродовать те тела.

«Нет, нет, нет, мы этого не делали! Я бы никогда этого не позволил! Никогда…»

И Кейб просыпался, тяжело дыша. Невидящим взором смотрел в потолок и ощущал запах пороха, грязи и крови.

А затем всё исчезало, и он вновь закрывал глаза.

* * *

В захудалом гостиничном номере на кровати, скрестив ноги, сидел человек, который называл себя Генри Фрименом и утверждал, что он — техасский рейнджер.

На одеяле перед ним лежал нож Грин-Ривер с пятнадцатисантиметровым лезвием острее бритвы.

Когда-то ножи Грин-Ривер были популярны среди трапперов[1] и жителей гор.

Лучшее оружие для охоты, битвы и разделки туш.

Также его очень любили охотники на буйволов; подобным орудием они могли снять шкуру с животного в рекордное время.

И, как прекрасно знал Генри Фримен, у ножей могло быть и другое применение… Такое как потрошение женщин и вырезание их сердец.

Один из таких трофеев как раз лежал перед ним, бережно завёрнутый в оленью шкуру.

Фримен раскачивался вперёд-назад и прислушивался к голосам в своей голове.

«Ты всё делаешь правильно. Шлюхи должны быть очищены, — нашёптывали они ему. — Но есть и другие… Такие, как южанка, управляющая постоялым двором «Святой Джеймс»…

* * *

В «Искуплении» мормоны метались, как муравьи, приводя в порядок старый шахтерский город.

Отовсюду доносился стук молотков, визжание пилы, грохот колёс повозок, перевозящих брёвна с одного конца городка в другой.

Старые лачуги и дома были разобраны до фундамента, а иногда и вовсе снесены и перестроены с нуля.

На улице подмораживало, но это не сказалось на энтузиазме и настроении жителей, вновь отстраивающих заброшенное поселение.

Везде кипела работа.

Пот, тяжёлый труд и ноющие мышцы.

Ибо «Искупление» должно быть восстановлено, душой и телом… Такова воля Божья.

И оно должно быть укреплено, ведь в одну из грядущих тёмных ночей линчеватели вновь отправятся вершить свою месть.

* * *

А в мормонском поселении «Избавление», которое,по слухам, целиком отдалось дьяволу, царила мёртвая тишина кладбищ и виселиц.

Она висела в воздухе, как ядовитая пелена.

Полуразрушенные хибарки и высокие покосившиеся дома жались друг к другу, как могильные надгробья, мечтая лишь о скорейшем наступлении темноты.

С гор дул северный ветер, пронизывал улицы насквозь и сковывал лужи ледяной коркой.

Потрепанные временем вывески скрипели над запертыми дверями и пустыми дощатыми тротуарами.

Солнечный свет, казалось, избегал этой тесной и пустынной деревни, и тени — где-то серые, а где-то чёрные — укрывали, как паутина, узкие переулки и укромные тупики.

Время от времени из какого-нибудь сырого подвала доносился стон или скрежет, а из-за закрытого ставнями чердачного окна — жуткое детское хихиканье.

И больше ничего.

Ибо то, что жило в «Избавлении», жило в тайне.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ДЖЕЙМС ЛИ КОББ: БУДОРАЖАЩАЯ И ОТВРАТИТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ

— 1-

Джеймс Ли Кобб родился в репрессированной общине Новой Англии под названием Проктон на юго-востоке Коннектикута.

Жёсткий, запрещающий практически всё мир пуританских догм и религиозного рвения вдали от территории Юта.

Расположенный в отдалённой лесистой долине, он стал местом, где лунный свет был мрачен, а тени длинны; местом, где изоляция и нездоровая неприязнь к чужакам привели к изуверствам, инцестам и помешательствам.

В первую очередь, Проктон и его окрестности были сельскохозяйственными и фермерскими землями. И так было с тех пор, как англичане впервые вырубили здесь леса и вырвали клочок земли из рук пекотов[1].

Жители Проктона были невежественными и безграмотными людьми даже по меркам начала девятнадцатого века.

Они дрожали у костров, когда холодный октябрьский ветер продувал насквозь жилища, а мёртвые ветви деревьев царапали в ночи по крышам.

Они сжимали в руках потрепанные Библии и молитвенники, умоляя о божественной защите от затерявшихся душ, призраков, приведений и многочисленных языческих кошмаров.

Во всём они видели приметы и предзнаменования.

Они до сих пор гадали на чайных листья и рассматривали плаценту новорождённого ребёнка в поисках пророчества.

Для того чтобы урожай был богаче, жители из года в год приносили в жертву ягнёнка.

Но всё это делалось, конечно же, в тайне, ибо церковь неодобрительно относилась к подобным действиям.

На ночь двери тщательно запирали на засовы, окна надёжно закрывали ставнями, а скот закрывали в амбарах.

Над дверями прибивали подковы, чтобы отпугивать демонов; посыпали солью колыбели и пороги, чтобы не подпускать ведьм.

Ни один здравомыслящий человек не отваживался выйти в поле в полночь, где покрытые инеем тыквы были окутаны клубами тумана, а призрачные фигуры танцевали на тёмных полянах.

Прячась по ветхим лачугам, построенным ещё в семнадцатом веке, жители Проктона развешивали вербену и зверобой, бормотали «Отче наш» и молились распятому Иисусу.

Ибо зло не дремлет.

И на этот раз они были правы.

Джеймс Ли Кобб должен был вот-вот появиться на свет.

— 2-

Проктон.

Всё началось с пропажи детей. За шесть недель исчезли пятеро. Они пропадали в полях, на лесных тропах, на дальних пастбищах… которые всегда были вне поля зрения.

Улик было мало — упавшая корзинка с яблоками здесь, клочок одежды там.

Главный шериф Болтон провёл, по его мнению, тщательное и исчерпывающее расследование, но ничего не нашёл. Если, конечно, не считать сказок о ведьмах и перешёптываний о тёмных силах…

И Болтон, будучи человеком практичным во всех отношениях, не считал подобные слухи заслуживающими внимания.

* * *

В течение следующих трёх недель ничего не происходило; а затем, в первую неделю октября, в одну и ту же мрачную ночь из колыбели похитили сразу трёх младенцев.

Болтон произвёл ряд арестов — больше для того, чтобы успокоить разбушевавшихся жителей и развеять дикие подозрения, ведь все они позже были отпущены из-за отсутствия доказательств.

Как бы то ни было, к октябрю число похищенных детей достигло восьми.

Почти никто уже не верил предположениям о том, что это дело рук индейцев или банды разбойников.

С кафедр трех церквей Проктона священники со страстью убеждали жителей, что происходящее в деревне — не просто человеческое зло, а серьёзное свидетельство дьявольского вмешательства.

Несмотря на возражения шерифа Болтона и судьи Кори, духовенство раздуло пламя общественного негодования.

Они говорили о ведьмовстве. И требовали решительных действий.

Поэтому по обвинению в колдовстве и убийствах была арестована Элизабет Хаген.

* * *

Элизабет Хаген.

Все называли её не иначе как «вдова Хаген», и большинство даже не знало её имени.

Когда кто-то в окрестностях Проктона говорил о «вдове», ни у кого не возникало сомнений, о ком идёт речь. Ходили слухи, что вдова Хаген прожила в этой местности по меньшей мере шестьдесят лет — а то и восемьдесят, если послушать сплетни!

Она пережила не менее четырёх мужей и за все эти годы ни капли не постарела.

Это была не тощая, сгорбленная ведьма, а полная и крепкая женщина с седыми волосами и удивительно гладким лицом без единой морщинки.

Это, конечно, вызывало подозрения… Но жители Проктона открыто признавали, что она «может быть полезной».

И она была полезна. Несмотря на пуританский богобоязненный образ жизни в Проктоне, на дворе стояли тяжёлые и неопределённые времена.

А вдова Хаген хорошо разбиралась в травах и лечении болезней. Она вылечивала и поднимала на ноги даже смертельно больных.

И хотя деревенские проповедники осуждали её со своих кафедр на протяжении многих лет, многие из них сами были её клиентами, когда страдали от недугов — от артрита до запора, от болезней сердца до кожных заболеваний.

Она считалась «видящей» и могла рассказать о вашем прошлом или предсказать будущее, исследуя внутренности животных, кости или расплавленный воск.

Она была способна практически на всё… за определённую плату.

Она редко принимала деньги, чаще — скот, зерно, овощи и подобные вещи.

И горожане никогда не задерживались с оплатой, ведь ходили слухи, что вдова Хаген может с лёгкостью навлечь проклятие на вас и весь ваш род. И не раз это делала…

В общем, её и уважали, и боялись, но никто не считал её злобной ведьмой.

Ее можно было найти копающей корни и клубни в полях, перебирающей кладбищенскую землю и бормочущей молитвы при полной луне.

У неё была хижина на краю болота, куда можно было попасть по единственной извилистой тропе, прорезавшей жуткий лес, где, по слухам, гнулись деревья и шелестела высокая трава даже в полнейшее затишье.

Хижина была тусклой, задымленной, освещённой лишь очагом и лампой с китовым жиром.

Пол был устлан шкурами, усеян костями и перьями, а стены были увешаны корзинками с сушёными насекомыми.

Полки были заставлены пыльными кувшинами и ретортами, флягами и перегонными кубами.

Там же стояли закупоренные сосуды с ужасными жидкостями и бутылочки с неизвестными порошками.

И банки, в которых были заспиртованы мёртвые существа, неродившиеся младенцы и вещи, которых вообще не должно существовать в мире божьем.

В тиши леса вдова Хаген изучала древние богохульные книги, развлекалась с черепами убийц и самоубийц, Рукой славы[1] и экзотическими лекарственными растениями.

Люди приходили к ней за лекарствами и предсказаниями, за благословением для детей и за молитвами об урожае.

Она никогда не была частью общества жителей Проктона, но, несомненно, обладала существенной властью.

А затем всё изменилось.

Новые священнослужители сменили старых. Они не были терпимы к языческим верованиям, несмотря на обещания. Эти молодые выскочки не только нападали на Хаген с кафедр церквей, но и собирали городские собрания, на которых решительно запрещали всякое общение со старой ведьмой. Недвусмысленно намекая, что иметь дело с вдовой Хаген — значит, спутаться с самим Сатаной.

Священники подпитывали пуританские взгляды жителей Проктона и их мировоззрения, обращая их раз и навсегда против той, кого считали врагом христианства — вдовы Хаген и её непривычных методов.

Из года в год всё меньше жителей приходили к вдове за её мудростью и опытом.

Больше никаких чар и талисманов, любовных снадобий и лекарств.

Ее лачуги сторонились, как огня, а сама она подверглась остракизму до такой степени, что не могла даже купить товары в деревне.

За месяц до исчезновения первого ребенка группа мужчин пыталась сжечь её хижину. Когда это не удалось — дерево отказалось загораться — её публично побили камнями на рыночной площади.

Подняв руки к небу, окровавленная и сломленная вдова Хаген произнесла достаточно громко, чтобы все услышали:

— Да падёт проклятие на вас… На всех вас!

А потом начали пропадать дети. Деревенский скот пал от внезапного мора. Странные бури обрушились на сельскую местность. Посевы засыхали на полях практически за одну ночь. И не менее четырёх деревенских женщин родили мёртвых младенцев.

И поэтому, когда в довершение ко всему начали пропадать дети, жители видели только одну виновницу — Элизабет Хаген.

Ведьму.

* * *

Она была арестована шерифом Болтоном и несколькими его помощниками и помещена в проктонскую тюрьму: мрачное место без окон, кишащее насекомыми, с грязной соломой вместо матраса; место, в котором заключённые были вынуждены жить в собственных нечистотах; место, где обвиняемых кормили раз в два дня.

Голые стены были испещрены выцарапанными молитвами к Господу.

А позже началось так называемое расследование.

Шериф Болтон был полностью согласен с судьёй Кори и с учёными членами городского совета, что все обвинения в ведьмовстве — это суеверная чепуха.

И тогда в хижине вдовы Хаген провели обыск.

Ещё от порога люди почувствовали мерзкий, тошнотворный запах испорченного мяса.

И ни один мужчина из тех, кто вошёл туда тем туманным, холодным октябрьским днём, никогда не забудет увиденного в хижине.

Вдоль стен стояли грязные холщовые мешки с костями — детскими костями; все они до сих пор были покрыты кровью, а кое-где оставались куски мышц и сухожилий.

Вскоре обнаружили и черепа, похороненные в земляном полу. И обезглавленные тела младенцев. На всех них были видны следы ритуальных ран и порезов.

А у очага в грязном чёрном котле колыхалось какое-то густое и отвратительное варево из человеческих останков.

Но в погребе внизу было найдено самое ужасное и неописуемое — нечто, плавающее в бочке с человеческой кровью и внутренностями.

Шериф Болтон позже описал его как «нечто вроде зародыша… шипящую, хныкающую плоть… одутловатое человеческое подобие с бóльшим количеством конечностей, чем оно имело право обладать».

Его застрелили и привезли в город завернутым в брезент.

Деревенский врач, доктор Левин, обладавший научными знаниями, микроскопом и некоторым другим оборудованием, препарировал существо и изучил под многократным увеличением. Предположения Болтона оказались верными, поскольку исследование доктора Левина подтвердило, что это существо лишь внешне напоминало человеческий зародыш.

В остальном же его анатомия была примитивной и рудиментарной, полностью противоположной анатомии нормального человеческого ребенка: создание оказалось бескостным, с «эластичной, губчатой субстанцией внутри».

От трупа исходил отвратительный рыбный запах. Создание было сожжено, а пепел захоронен на неосвящённой земле.

Поговаривали, что вдова Хаген громко кричала в своей камере, когда это богомерзкое существо предали огню.

Найденных улик было более чем достаточно, чтобы судья Кори начала судебный процесс, как и во многих других делах по обвинению ведьм.

Сначала Элизабет Хаген была обследована доктором Левиным.

Несмотря на то, что он обладал научным мышлением, ему не потребовалось много времени, чтобы дать суду именно то, чего он хотел — физических доказательств того, что вдова Хаген действительно была ведьмой.

На пять сантиметров ниже её левой подмышки был обнаружен дополнительный сосок, так называемый «ведьмин сосок», свидетельство договора с дьяволом.

Через этот сосок ведьма предположительно кормила своих прислужников — бесов и духов.

Никто не был потрясен больше, чем Левин.

Он заявил в суде, что дополнительные соски пусть и редко, но встречаются в медицинской практике, однако его заявление никто не принял в расчёт.

Казалось, и сам доктор Левин не очень в это верит.

И ничто из сказанного врачом не могло смягчить того, что последовало дальше: Элизабет Хаген пытали, чтобы добиться признания. Точнее, как это красиво тогда называли, «подвергли допросу».

За последующую неделю она подверглась страппадо[1], пытке вилкой еретика[1] и стулом ведьмы[1].

Её жгли раскалёнными углями, резали, били, подвешивали за ноги и за большие пальцы.

Нужное признание появилось спустя несколько дней — слишком быстро по мнению палачей. Но они своего добились.

Утром в день суда Элизабет Хаген вытащили из камеры со связанными запястьями и привязали к фургону. Волы тащили её по улицам, тюремщик хлестал женщину кнутом всю дорогу к зданию суда. Местные выстроились в очередь, чтобы забросать её гнилыми фруктами и камнями. Затем вдову Хаген на животе потащили вверх по ступеням к судье Кори и её помощникам — судье Боуэну и судье Хею.

Она была окровавлена и избита, мешковатое платье висело клочками, спина была изодрана кнутом, лицо рассечено до крови, на голове после пыток не хватало целых прядей волос.

В дополнение ко всему, на голове у Элизабет Хаген была закреплена «маска позора[1]». В зале суда тюремщик снял её, грубо сорвав с лица.

Она просила воды, но ей отказали.

Она просила еды, но её просьбу игнорировали.

Она просила пощады, но собравшаяся толпа лишь смеялась.

А затем начался допрос.

Суд уже собрал длинный список доказательств, и не все из них были найдены в хижине вдовы. Теперь, когда вдовой Хаген занялись власти, жители города свободно рассказывали о «творимых ей ужасах».

Молодая женщина по имени Клэр Доган призналась, что вдова Хаген пыталась втянуть её в «культ колдовства», обещая богатство и власть.

Доган утверждала, что видела, как Хаген замешивал «летучую мазь», которую наносила на древко метлы, после чего летала над крышами домов и над пастбищами, громко хохоча и распугивая скот.

Фермер по имени Уильям Констант заявил, что обращался к вдове Хаген с просьбой поколдовать над своим соседом в надежде, что потом ему достанутся его владения и земли. Он сказал, что видел, как она завязала несколько узлов на веревке, известной как «ведьмина лестница», и вскоре после этого его сосед заболел и скончался.

Другой фермер, Чарльз Гуд, сказал, что он, «будучи околдован старой ведьмой», попросил убить его сварливую жену. Хаген взяла кость, покрытую гниющим мясом, посыпала её неизвестными порошками и произнесла над ней слова, «которые иссушили мою душу, когда я их услышал».

Кость была погребена под окном его жены, и по мере того, как мясо на кости сгнивало, так и плоть уходила со скелета его жены. Вскоре она умерла от неизвестной болезни.

Группа деревенских детей призналась, что вдова учила их мстить своим врагам — группе других детей, которые их дразнили и мучили.

Она показала им, как собирать волосы у других детей и вдавливать их в куклы, сделанные из грязи и палок. Сказала, какие произносить слова. И что бы они потом ни делали с куклами, это происходило и с детьми.

Когда одну из кукол бросили в реку, один из детей, обижавших малышей, утонул.

Когда другую куклу бросили в огонь, хижина её тезки сгорела дотла.

Суд признал это магией из сочувствия.

Дети также рассказали, что когда мистер Гэррити выгнал их из своих яблоневых садов, они произнесли странные слова, которым их научила вдова Хаген, и призовая дойная корова Гэррити упала замертво на месте.

И ещё не один фермер выступил вперед, чтобы сказать, что в разгар лета всегда случались неприятности. Ведь именно тогда начиналась «дикая охота» — легендарный полёт ведьм. Элизабет Хаген и её приспешницы поднимались в воздух с ковеном демонов и злобных мертвецов, а к утру весть скот и все, кто опрометчиво вышел на улицу, пропадали без вести. В ночи Дикой Охоты мудрые люди прятались по домам и тряслись от страха, слыша лай, шипение и крики.

В общем, доказательств, как таковых, хватало.

Главный шериф Болтон по секрету сказал своей жене, что если вдову «предадут огню», то с ней нужно спалить и всю деревню. Ибо мало кто не приходил к ней за советом и помощью в трудную минуту.

Если она вышла из-под контроля, то кого в этом винить, если не тех, кто её поощрял?

Если случалась беда, жители в первую очередь бежали к ней.

Она вылечила больше болезней и приняла в родах больше здоровых детей, чем тридцать докторов вместе взятых!

Но после увиденного в хижине вдовы Хаген, даже у шерифа Болтона не осталось к ней сочувствия.

* * *

Первый день судебного процесса.

Судья Боуэн: Элизабет Хаген, ты признаёшь, что являешься ведьмой?

Хаген: Я признаю, ваша светлость, что являюсь той, кого так называют.

Судья Боуэн: Ты признаёшь, что околдовала это сообщество?

Хаген: Я признаю, что у меня есть способности. Я признаю, что использовала их против тех, кто причинил мне зло, ваша светлость. Меня побили камнями, разве нет? Мою хижину чуть не сожгли, ведь так? Меня изгнали те, кому я помогала бесчисленное количество раз. А теперь… взгляните на меня! Избитая, окровавленная… Разве не имею я права отомстить за себя?!

Судья Боуэн: Ты совершила преступление против господа нашего Иисуса Христа, женщина. Подобное карается смертью. Признаёшь ли ты, женщина, что поклоняешься Сатане?

Хаген: Сатане? Сатане? Вы говорите о христианском дьяволе, ваша светлость? У меня с ним нет никаких дел.

Судья Боуэн: Тогда с кем ты заключила свою мерзкую сделку?

Хаген (смеётся): Сделку? Сделку, говорите? С ним, разве нет? С тем, кто ползёт и скользит. С тем, кто господствует над тёмными лесами и пустыми долинами. С тем, кто повелевает с трона из человеческих костей.

Судья Боуэн: И как ты зовёшь эту мерзость, этого беса?

Хаген: Как я его зову? Он — есть Она, а Она — есть Он! Тот, кто не имеет названия. Та, что зовёт вас по имени из самых мрачных и заброшенных мест. Он и Она — есть Оно, что не носит имени, ибо нет ни единого слова, способного уместить в себе истинный смысл их имён!

Судья Боуэн: Назови имя, ведьма, во имя Господа нашего Иисуса Христа!

Хаген (смеётся): Иисуса, говорите? Христианский шарлатан! Я совершала свои деяния во имя Него, во имя Неё; во имя Того, кто извивается во Тьме!

Судья Боуэн: Значит, ты признаёшь, что заключила договор с этим безымянным демоном?

Хаген: Признаю, если уж вам так угодно, ваша честь. Признаю.

Судья Боуэн: А признаёшь ли ты, женщина, ещё и то, что в твоём погребе была та мерзость? Что ты её выращивала? Вскармливала, так сказать, ужас, который поглотит весь мир?

Хаген: Вы убили всё веселье, ваша светлость! Уничтожили то, что высосало бы всю радость и справедливость!

Судья Боуэн: Я приказываю тебе, женщина, назвать имя того, с кем ты заключила сделку! Того, кто дал тебе власть над человеком и природой.

Хаген: Может, хотите, чтобы я и петлю у себя на шее сама затянула? Желаете, чтобы я рассказала о тех, кто обитает в забытых местах? О тех, кто прыгает, скачет и ползает?

Судья Боуэн: Ты уже рассказала, женщина. Уже рассказала… А теперь речь пойдёт о детях. Признайся в этом преступлении, во имя Иисуса Христа!

Хаген: Признаюсь, ваша светлость, но не во имя вашего фальшивого бога. Дети? Дети… Да, я забрала их жизни и смеялась над этим! Я пила их кровь и смаковала их плоть, слышите? И я освободила того, кто пожирал их крошечные мозги и ковырял в зубах их крошечными косточками… И это только начало! Только начало! Ты слышишь меня, жирный хряк из Проктона?! Это только начало…

Судья Боуэн: Нет. Дни, когда ты могла творить зло, подошли к концу.

Хаген: Подошли к концу? Правда, ваша светлость? Я так не думаю! Меня били камнями. Меня пытали. Око за око, говорили они? И я говорю так же: око за око! Во имя Него! Подошли к концу? Тот, кого я призвала, будет существовать в веках. Наследию никогда не придёт конец, клянусь душой моей матери, которая горит во тьме. Даже сейчас есть трое, с чьей помощью ад придёт в этот мир…

* * *

Так и случилось.

Пока Элизабет Хаген томилась в своей тюремной камере, случилось самое странное: три деревенские девушки забеременели.

И каждая была дочерью городского священнослужителя: Хоуп из Конгрегационалистской Церкви, Райс из Церкви Христа и Эберс из Пресвитерианской Церкви.

Девушки утверждали, что они девственницы, и даже прошли обследование у доктора.

Непорочное зачатие. Жители деревни ликовали… и боялись, помня, кого сейчас держат за решёткой.

А Элизабет Хаген днями и ночами пела и читала призывания неестественными голосами в своей камере.

* * *

Через неделю после начала процесса, когда всё больше и больше свидетелей выступали против вдовы Хаген, три девушки — Кларисса Эберс, Мэрилин Хоуп и Сара Райс — в свои шестнадцать лет выглядели как женщины на четвёртом месяце беременности.

Их животы, казалось, выросли всего за одну ночь.

Доктор Левин признал, что подобное невозможно; что даже единственный такой случай может поколебать все известные догмы… а три, несомненно, исключают возможность совпадения.

А затем всё стало ещё хуже.

В одну и ту же ночь у троих девушек начались сильнейшие приступы. Они впадали в ярость, нападая на всех, кто находился поблизости; кричали, ругались и уничтожали всё, что попадалось под руку. Они отчаянно царапали собственную кожу, словно пытались освободиться от того, что пряталось внутри.

Сара Райс, фактически, сдирала с предплечий и бёдер собственную плоть.

Всех троих пришлось запереть и привязать, чтобы они не причинили вреда себе или другим и не убежали в лес, к тому, кто, как утверждали они, манил их и наполнял их головы «ужасными звуками».

И конечно, день ото дня становилось только хуже.

Они не ели, утверждая, что могут питаться только кровью и сырым мясом.

Они оскорбляли своих матерей, отцов и всех, кто находился в пределах слышимости.

Предметы двигались по их комнатам, со стен срывались распятия и иконы, деревянные балки стонали и трескались, мебель опрокидывалась.

Девушки говорили на неизвестных языках голосами мёртвых.

Они раскрывали тайны, о которых не могли знать.

Из всех отверстий их тел вытекали чёрные зловонные жидкости.

Из их раздутых животов доносились нечестивые звуки.

От них исходили мерзкие, тошнотворные запахи.

И не один человек бежал в ужасе, когда слышал голоса, шепчущие из влагалищ девушек.

Не было никаких сомнений, что девушки одержимы демонами. Демонами, которых, естественно, выпустила сама вдова Хаген.

Священнослужители предприняли попытку экзорцизма, но потерпели неудачу.

Священник Джон Райс из Церкви Христа часами сражался с Мэрилин Хоуп, пытаясь вырвать её душу из злобных дьявольских рук. Он читал над ней Писание и требовал, чтобы она — или то, что живёт в ней, — подчинилась воле Иисуса Христа. Но девочка только смеялась, хрипела и выгибалась, крича слова на разных языках.

Она требовала, чтобы ей принесли мясо и кровь. Она требовала плоть детей.

Священник Райс пытался совладать с летающими по комнате предметами и «обрушившимся ледяном ветре, сбивавшем меня с ног».

Демон внутри Мэрилин говорил голосом давно умершей первой жены священника Райса, рассказывая ему в подробностях, как её насилуют в аду. Как его отец и мать, тоже, будучи здесь, пожирают младенцев — и в доказательство она начинала говорить поочерёдно их голосами.

После двенадцати часов психических, физических и душевных атак священника Райса увели разбитым, сломленным человеком с обнажённой кровоточащей душой.

Следующую попытку предпринял Эберс, потому что у отца Мэрилин не было сил смотреть на собственную дочь в таком непристойном состоянии.

Сначала всё шло хорошо, и уже казалось, что то, что обитало в девушки, уступило. Мэрилин начала плакать и изливать свою измученную пережитым душу.

Но когда Эберс наклонился, чтобы выслушать признание, она лизнула его в ухо и произнесла шёпотом фразу, которую расслышал лишь он.

Фразу, из-за которой у него от лица отлила вся кровь.

Фразу, которая заставила его выбежать из комнаты этого проклятого дома, добраться до своего пристанища и приставить пистолет к виску.

И положить всему конец.

Всё было безнадёжно.

Три девушки были зажаты в тиски всемогущего зла, которое владело их телом и душой.

Каково бы ни было его истинное имя, оно было злобным, извращённым и ядовитым для любого, кто осмеливался играть с ним.

* * *

Судебный процесс над Элизабет Хаген закончился, и она дожидалась решения за решёткой.

Судьи не смогли решить её судьбу.

Если её казнят, станет ли зло в Проктоне только сильнее?

Или город будет очищен?

Это были опасные вопросы, и судьи решили, что к ним нельзя относиться легкомысленно. Но общественное мнение оказалось сильнее, и выбора не было.

Элизабет Хаген вытащили из камеры, привязали к колесу фургона и провезли по улицам перед глумящейся, полной ненависти толпой.

На поляне, известной местным жителям как «Поле Еретиков», потому что она служила импровизированным кладбищем для «самоубийц, язычников и тех, кого родственники стыдятся», Элизабет Хаген была предана огню.

Колесо, к которому её приковали, привязали к старому дубу и подожгли.

Но даже это оказалось нелегко.

Она не хотела умирать, даже будучи охваченной пламенем. Она горела часами… Она обгорела, почернела, извивалась, но отказывалась умирать.

Она призывала проклятия на всех присутствующих.

Колесо повозки, в конце концов, рухнуло под ней, но поджаренная, обугленная тварь, в которую превратилась вдова Хаген, продолжала визжать, вопить и кричать.

Её вытащили из углей с помощью крюков и туго обвязали верёвками и цепями.

Судьи поместили её обратно за решётку, где она продолжала выть, визжать и осквернять всё святое.

Обугленный полутруп прожил несколько дней… пока разъярённые местные жители не вытащили его на свет божий и не разрубили на куски топорами.

И тогда он, наконец, умер.

Части тела были похоронены в различных местах, и Проктон был очищен от зла. Или не совсем…

Ибо демоны, овладевшие тремя девушками, не отступили; они вцепились в них ещё крепче.

Все понимали, что они не уйдут, пока не родится их потомство.

* * *

Через три месяца беременности и через несколько дней после гибели ведьмы девушки, казалось, были готовы к родам — шейка матки раскрылась настолько, чтобы ребёнок прошёл по родовым путям. Сами же девушки превратились в скелеты, от которых исходил резкий запах падали.

И вот, в один жуткий день, начались роды…

Первыми родили Кларисса Эберс и Сара Райс.

Родовые схватки были такими сильными, что обе потеряли сознание от боли.

Из влагалища Сары Райс вытекло неимоверное количество крови и чёрной зловонной жидкости, и её тело — не реагирующий ни на что обтянутый кожей полутруп — разорвалось.

По крайней мере, так казалось со стороны.

Доктор Левин делал всё, что мог, но и мать, и дитя погибли в море крови.

Позже, по согласию семьи погибшей, он проведёт расследование и выяснит, что тело Сары оказалось разодрано изнутри зубами её собственного новорождённого ребёнка. Ибо это дитя имело полный набор острых, удивительно длинных зубов. И этими зубами ребёнок — белый, лишённый конечностей ужас с огромными чёрными глазами без век — искусал свою мать изнутри, разорвав при этом артерии и вены.

Доктор Левин благоразумно решил скрыть от семьи этот факт… как и то, что ребенок не просто искусал свою мать — он выедал её изнутри. Питался, пытаясь переварить откушенные ткани.

Он также оставил в тайне тот факт, что ребёнок Сары не был мёртв, когда доктор разрезал её тело скальпелем. Что гротескное маленькое чудовище жило внутри своей мёртвой матери, питаясь ею, как какой-то дьявольский внутриутробный упырь. Когда он вытащил из её рассечённого живота извивающееся создание без единой конечности, больше похожее на личинку, чем на человеческое существо, ему пришлось отрывать его силой, потому что он цепко держалась зубами за материнскую плоть.

Левин бросил его в ведро и вылил на него кислоту, после чего тварь растворилась.

* * *

Задолго до появления ребёнка на свет, Кларисса Эберс сошла с ума от боли и агонии — если, конечно, считать, что к тому времени у неё ещё оставались остатки разума.

Она кричала голосом Элизабет Хаген, билась, боролась и, в конце концов, потеряла сознание.

Родившаяся из неё тварь была ползающей, обгоревшей и покрытой волдырями. Будто нечто, сгоревшее заживо. Струйки дыма поднимались от его сожжённой плоти, и он, умирая, царапал чёрными пальцами по испачканной простыне.

Кларисса умерла несколькими мгновениями позже; её внутренности были обожжены.

Ребёнка похоронили на «Поле Еретиков»; Клариссу и Сару — рядом в христианской могиле.

* * *

А Мэрилин Хоуп продержалась ещё месяц.

Её ребёнок, родившийся зимой 1824 года, был здоров и нормален во всех отношениях.

Мальчик.

Единственной патологией было родимое пятно в виде крошечной четырёхпалой руки на спине.

И, тем не менее, все жители считали его проклятым — потомком нечестивого союза.

Поэтому священник Хоуп отправил свою сошедшую с ума дочь и её сына к родственникам в Миссури, где они могли бы укрыться от мира.

Он назвал своего внука Джеймс Ли.

А в Миссури ему дали фамилию дальних родственников.

Кобб.

— 3-

Пока Джеймсу Ли не исполнилось три года, еженедельно в Озарке округа Тейни повторялся один и тот же ритуал.

Когда дядя Арлен возвращался из лагеря лесорубов или свинцовой шахты, где он иногда находил постоянную работу, он забирал Мэрилин Хоуп с чердака, где её изолировали от окружающих, и тащил в Брайант-крик. Там вместе с тётушкой Джеймса Ли, Мареттой, они читали молитвы, а Мэрилин то хныкала, то рычала, как дикий зверь.

Несмотря на то, что Джеймс Ли рос крепким и сильным, как любой мальчик в их поселении, одержимость его матери никогда не исчезала.

Она была грязным, безумным существом, одетым в лохмотья, с дикими, блестящими, остекленевшими глазами.

Дядя Арлен держал её связанной на чердаке, где она ела насекомых, испражнялась под себя и разговаривала с теми, кого никто не видел, царапая своими длинными жёлтыми ногтями странные символы и слова на шершавых стенах.

Но раз в неделю обязательно следовало «очищение».

Джеймс Ли сидел рядышком и ковырялся палкой в песке, равнодушно наблюдая за тем, что они делают с безумной женщиной.

Дядя Арлен и тётушка Маретта приводили Мэрилин к ручью с верёвкой на шее. Они раздевали девушку, бросали в воду и сами прыгали следом. Один из них читал молитвы, а второй держал Мэрилин под водой до тех пор, пока она не прекращала дёргаться. Затем менялись местами.

Дядя Арлен говорил, что так они смогут изгнать из неё демонов, ибо в воде даже крестили самого Иисуса.

Джеймс Ли наблюдал за обрядом много-много раз. Но они так и не помогли.

Конечно, в три года он не мог понять, для чего это всё проводилось, но даже ему хватало ума осознать, что обряды не работали.

Молитва — окунание под воду. Снова молитва — и снова окунание.

Он решил, что это, вероятно, игра, но играть в неё могут только взрослые. Потому что всякий раз, когда он пытался подобраться поближе, отчаянно желая тоже поплескаться в воде, дядя Арлен кричал ему:

— Держись подальше, подальше отсюда, слышишь?

Но и через три года молитв и «крещения» Мэрилин лучше не стало. Поэтому дядя Арлен запер её в хижине на холмах, чтобы им больше не приходилось слушать «это языческое бормотание».

Джеймсу Ли не разрешали туда ходить.

Дядя Арлен и тётушка Маретта заботились о нуждах этой сумасшедшей женщины — они кормили и поили её, как и любой скот на этой захудалой ферме.

Жизнь в Озарке была тяжёлой, ведь их поселение находилось в километрах от любого цивилизованного места.

Джеймс Ли посещал полуразвалившуюся школу, где его учили читать и писать.

Остальные дети держались от мальчика на расстоянии, потому что знали, что он — сын женщины, живущей в хижине; женщины, которая, как все знали, была «больной на голову».

Дети шептались, что она ест крыс, змей и жаб — но бормотали они это только за спиной Джеймса Ли, ибо даже в школьные годы мальчик отличался взрывным и злобным характером.

Дети говорили о том, что у неё две головы — одной она ест, а другой разговаривает.

А может быть, они держались от Джеймса Ли подальше, потому что чувствовали, как от него исходит зло.

Поэтому он работал на ферме Коббов, убирая за свиньями, чистя загоны, собирая камни и рубя дрова.

Ему доставляло огромное, непонятное удовольствие наблюдать, как дядя Арлен отрубает цыплятам головы. Ему нравилось, как кровь фонтаном выплёскивается из их отрубленных шей, и как они, даже убитые, продолжают дёргаться.

— А люди так могут? — спросил он однажды. — Даже если умрут?

Дядя Арлен хотел ударить его, как делал много-много раз, но удержался и уставился на мальчика свирепыми, неумолимыми глазами.

— Запомни, малец… Если человек умирает — он умирает. Он не может ходить и говорить, а даже если бы смог…, - он запнулся и почесал бороду. — Нет, не может, малец. Просто не способен.

— Но…

— Никаких «но», малец! Вперёд, за работу! И не отлынивать!

Годы шли, Джеймс Ли рос. Дети продолжали его сторониться и держаться подальше, за исключением Роули Каммингса, который набрался смелости и сказал Джеймсу Ли, что он ни чуть не лучше той сумасшедшей женщины в хижине на холме. Он заявил, что скоро и сам Джеймс Ли будет пить мочу и спать со свиньями. И это непреложный факт.

Джеймс Ли, хотя и был на три года младше обидчика, прыгнул на него с шипением, как дикий горный кот. Он бил, пинал, кусался и царапался.

Оттащить его смогли только вчетвером.

Сначала его хорошенько за это выпорол школьный учитель Парнс, а затем — дядя Арлен; на следующий день из-за отёка мальчик мог еле-еле открыть глаза.

На что тётушка Маретта запричитала:

— Только не мой мальчик, только не мой милый маленький ангел Джимми Ли! Не трогай его! Не смей поднимать на него руку!

Поэтому дядя Арлен отстал от мальчишки и принялся взамен за свою жену.

А потом его отпустило.

Как и всегда, когда у него чесались кулаки, дядя Арлен поднимался на холмы и прихватывал с собой выпивку. А когда возвращался, ему становилось заметно лучше.

Дьявол бы изгнан.

* * *

Однажды ночью, когда они думали, что Джеймс Ли спит, он услышал их приглушённые голоса у плиты.

— Не хочу, чтобы этот парень когда-либо узнал, слышишь? — прохрипел он. — Он не должен знать, что эта женщина — его мать.

— Никогда-никогда, — закивала тётушка Маретта. — Джимми Ли, мой мальчик, моя гордость… Он ведь не похож на неё, ты же видишь! Он — моя плоть и кровь…

— Но это не так, женщина, — заметил дядя Арлен. — Там, откуда он родом… всё не так просто. Это неправильно.

Тётушка Маретта несколько минут переваривала то, что ей сказал дядя Арлен, но ей это не понравилось.

— Он мой, а не её! Разве ты не видишь? Господи, иногда мне хочется, чтобы она взяла и умерла!

— Она наша родственница, женщина.

— Не говори, что тоже этого не хочешь, Арлен Кобб.

— Иногда, да. Но… Чёрт, как это может быть? В этой хижине она делает то, что делает, и продолжает жить… Как это может быть, женщина? Как это может быть? Даже в лютый мороз она не замерзает насмерть? Как?

Тётушка Маретта лишь покачала головой.

— Проклята — вот и всё.

— Я беспокоюсь за этого мальчика… Ты же знаешь: он несёт в себе эту заразу. То, что есть в ней, есть и в нём. Кровь — не вода. Да и сама кузина Мэрилин, кажется, уже не человек. Весь род их проклят… Господи, глянь только на её старика — убил сам себя! А он, между прочим, был священником.

— Люди с востока, — подала плечами тётушка Маретта. — У них не всё в порядке с головой.

— Как и у нашего мальца. Ему нравится кровь, нравится убивать. Он несёт в своей душе эту заразу, как и его мать.

Джеймсу Ли было тринадцать, когда он это услышал. Но это было не в первый раз.

Он не знал всей истории, но к тому времени уже знал достаточно, чтобы сложить всё воедино.

Эта сумасшедшая женщина была его матерью, и они пришли с востока, из какого-то ужасного ведьминского поселения — из проклятого места, весь кошмар которого не опишешь словами.

По ночам он лежал, уставившись в потолок, и думал, думал…

Так или иначе, он собирался во всём разобраться. Он решил, что в первую очередь нужно подняться на холмы и увидеть… увидеть свою мать.

Ему было запрещено туда ходить, но иногда истина стоит хорошей порки.

* * *

Уже следующей зимой ему выдался такой шанс.

Сильная метель вонзила свои зубы в Озарк, и снег заметал окна, которые были плотно покрыты морозными узорами. Все щели были заткнуты тряпками, чтобы защититься от ветра, но в помещении по-прежнему было холодно. Холод набрасывался на тебя, как оголодавшая пума, стоило только отойти от очага.

Джеймс Ли расположился у огня и решал арифметические задачки при свете пламени свечи.

Его дядя и тётя сидели за деревянным столом; он — с трубкой, она — с вязанием.

Всякий раз, когда тётушка Маретта ловила его взгляд, она одаривала его ласковой лёгкой улыбкой, которая говорила о любви и доверии. Её взгляд, казалось, говорил: «Ты хороший мальчик, и я это знаю».

Всякий раз, когда дядя Арлен ловил его взгляд, он бросал на него жёсткий, испепеляющий взгляд, который говорил совсем другое: «Не забывай о своих школьных занятиях, мальчик, и хватит уже, чёрт возьми, мечтать!»

Поэтому Джеймс Ли сидел на полу и писал.

Хижина представляла собой бревенчатый дом с дощатым полом и закопченными балками, перекрещивающимися над головой. Там же был и запертый чердак, но теперь, когда Мэрилин жила в старой хижине, им никто не пользовался.

В углу стояла чугунная печка, в которой горел огонь. На ней кипятились два котелка с водой.

В воздухе пахло древесным дымом, горелым жиром и кленовым сиропом.

Пока тётушка Маретта отмывала посуду — синие в крапинку тарелки и жестяные чашки — дядя Арлен кашлянул. Он всегда так делал, когда хотел высказать то, что было у него на уме.

— Ну что, малец, — произнёс он, — готов к новому поручению? Готов бросить вызов ночи и снегу?

Джеймс Ли захлопнул книгу. Он никогда ещё так не было готов.

— Конечно, дядя.

— Отлично, тогда слушай. Отправляйся в коптильню, окорока там уже должны были поспеть. Возьми один из них — но не самый большой, заверни в кулёк и отнеси мисс Ливи, которая живёт на главной улице.

Он набил трубку табаком.

— Она была к нам добра, и мы будем добры к ней. Ну что, справишься?

— Конечно.

— Тогда беги.

Снаружи было очень холодно; снег завивался и свистел вокруг хижины, но Джеймс Ли знал, что справится.

Подойдя к коптильне, он откопал заметённую снегом дверь, вошёл внутрь и запаковал окорок.

Он пробирался через сугробы и метель к дому мисс Ливи.

Она забрала окорок и заставила Джеймса Ли выпить перед уходом чашку горячего ромашкового чая.

На обратном пути он срезал дорогу через лес.

Он знал, куда идёт.

Он знал, что должен увидеть.

С сосен над головой падали снежные хлопья, и воздух, казалось, промёрз насквозь. Дыхание замерзало на губах мальчика; диковинные тени окружали его плотным кольцом.

Но Джеймс Ли чувствовал, что способен справиться с чем угодно.

Он крепко сжимал в руке масляную лампу и зажёг её только тогда, когда впереди замаячила хижина.

Запретная хижина.

Втянув в лёгкие холодный воздух и сжав кулаки, он подошёл к лачуге.

Он стоял снаружи, заносимый снегом, и думал о том, что ещё не поздно повернуть назад. Совсем не поздно.

А затем его рука, казалось, без вмешательства сознания скинула варежку и отбросила в сторону засов.

Первым, что мальчик услышал, было дребезжание и звон цепей. Затем — хриплое дыхание, больше напоминавшее стон кузнечных мехов.

Мальчишка замер. А стоит ли идти дальше?

«Чёрт возьми, Джеймс Ли Кобб, — эхом отозвался в его голове голос, — это ведь то, чего ты хотел! Ты ведь хотел посмотреть ужасу прямо в глаза и не сметь отвести взгляд? Разве не так? Не так?»

Именно так.

Цепи снова загремели, и мальчик услышал шорох.

Джеймс Ли медленно-медленно открыл дверь, полагая, что его мозгу нужно будет привыкнуть к открывшемуся зрелищу. Это как купание в прохладном озере ранней весной — в воду лучше заходить постепенно.

Дверь распахнулась, и в лицо мальчику ударила волна горячего, зловонного воздуха. Он вонял, как червивое мясо, кипящее на плите.

Ноги перестали держать мальчика, и смелость улетучилась в один момент.

В мерцающем свете фонаря он ясно увидел…

Увидел свою мать.

Она была прикована цепью к полу и старалась уползти от падающего света, как гигантский червяк. Её тело стало мраморно-белым, влажным и блестящим, как мякоть гриба. На её коже виднелись раны и язвы, которые разъедали плоть до костей.

Сложно было сказать, свисала ли с неё изорванная одежда или это были лохмотья её собственной кожи.

Волосы женщины были грязно-серыми и спутанными, а глаза — просто бездонными дырами, прорезанными на пергаментном лице.

Но больше всего Джеймса Ли поразили не глаза, и не запах, и не фекалии, и не грязная солома вместо постели, и даже не разбросанные крошечные кости животных… У женщины, казалось, были щупальца.

Как у одного из тех морских монстров из книги, которые целиком заглатывают корабли.

Длинные жёлтые отростки разворачивались и сворачивались, как часовые пружины.

А потом… Потом Джеймс Ли понял, что это её ногти.

Должно быть, они были сантиметров шестьдесят в длину — твёрдые, костлявые наросты, которые вылезали из её пальцев и ложились на пол, как скрученные змеи.

Джеймс Ли вскрикнул. Женщина открыла шелушащиеся губы, обнажая серые гнилые зубы, которые торчали их изъеденных, кровоточащих дёсен, какстарый штакетник. Она издала кряхтящий звук, напоминающий хрюканье свиньи.

А потом она потянулась к мальчику, словно узнала его, и её ногти застучали друг о друга, как кастаньеты.

Джеймс Ли быстро захлопнул дверь.

Вернул засов на место.

И побежал вниз по снегу, через ежевичные заросли, огибая засохшие дубы и перепрыгивая через упавшие бревна.

Он бежал всю дорогу до дома, а добежав, заколотил по дереву кулаками.

Дядя Арлен распахнул дверь, впуская мальчика в безопасное тепло и не переставая спрашивать, что случилось.

Но Джеймс Ли не мог ему ответить.

* * *

В Озарке существовала прекрасная традиция рассказывать истории.

Иногда о достоинстве человека судили по тому, как усердно он работает и как хорошо может сплести рассказ.

Поэтому неудивительно, что Джеймс Ли знал истории о призраках и привидениях, об ограх-людоедах, живущих в глубинах леса, и о дьявольских кровососущих кланах, населявших тайные пещеры.

Для всего, что жители не понимали или понимали частично, существовала диковинная история.

Это было поселение, где сказки и мифы были неотъемлемой частью повседневной жизни. В них были ведьмы, водяные, лешие, целители и маги — все, о ком когда-либо слышало человечество.

А в чём Озарк никогда не испытывал недостатка — это в ведьмах.

Некоторые из них были злыми, некоторые — добрыми. Одни — настоящими, другие — выдуманными.

Стоит только спросить у любого жителя деревушки, где найти ведьму, и он укажет вам на это место… Или на того, кто может этой ведьмой быть.

Дети в школе рассказывали о старике по имени ведьмак Геллер, который жил в какой-то туманной лощине, куда мало кто отваживался заходить. Он мог изгонять бесов и призывать их, лечить болезни и заставлять волосы расти.

Джеймс Ли решил, что это очередная байка… Но однажды он отправился в город.

Дядя Арлен выбирал еду.

Джеймс Ли стоял на тротуаре, бросая на улицу камешки.

Внезапно у него возникло чертовски неприятное чувство. У него закружилась голова, и родимое пятно на спине начало гореть огнём.

Он развернулся и увидел, что на него пристально смотрит седой старик. Он был похож на старого и грязного фермера в лохмотьях. В нижней челюсти у него сохранился один-единственный золотой зуб, который поблёскивал на солнце.

— Малец… На тебе метка, — произнёс он. — Она лежит на тебе, и тебе никуда не деться…

Потом вышел дядя Арлен и потащил Джеймса Ли прочь.

И даже после того, как он забросил мальчишку на телегу, и они выехали из города, Джеймс Ли чувствовал, что эти глаза смотрят на него; чувствовал, что отметина на его спине горит, как угли в печи.

Дядя Арлен кричал, бушевал и предупреждал Джеймса Ли не разговаривать с незнакомцами, потому что однажды «это будет плохой человек, он придёт к нам на ферму и перережет всем глотки».

Джеймс Ли спросил:

— Это был он? Ведьмак?

— Ничего подобного, чёрт тебя дери! Ведьмаков не существует!

Но Джеймса Ли уже было не заткнуть.

— Говорят… говорят, он может делать всякое. То, чего не могут остальные. Может… Может, если мы приведём к нему ту сумасшедшую женщину, он сможет её вылечить?

За такие слова Джеймс Ли получил от дяди Арлена кулаком в челюсть. А когда они приехали домой, был наказан ещё хуже.

Когда дядя Арлен закончил экзекуцию, Джеймс Ли лежал на земле и истекал кровью.

— Никогда, никогда, никогда больше при мне не упоминай этого человека, слышишь?! — крикнул дядя Арлен. — Этот языческий, дьявольский ведьмак приносит лишь боль и разрушение! Он не может вылечить никого и ничего; всё, что он несёт — это девять кругов ада!

После этого Джеймс Ли больше не упоминал о колдуне Геллере.

Даже тётушка Маретта смотрела теперь на него по-другому. Она не была холодна, но любовь и тепло, которые Джеймс Ли знал раньше, исчезли.

Иногда мальчику казалось, что она его боится.

И однажды ночью он услышал, как дядя Арлен сказал:

— Что я тебе говорил, женщина? Подобное притягивает подобное.

Хотя он не упоминал о странном старике, Джеймс Ли никогда не переставал думать о нём и о той, что жила в хижине на холме.

Дни превратились в недели, которые обернулись месяцами и годами.

Все ответы на интересующие Джеймса Ли вопросы мальчик получил от старого самогонщика по прозвищу Чокнутый Мартин. Чокнутый Мартин знал ведьмака, который жил в лощине известной — и не безосновательно — как «Пол-акра ада».

И вот однажды летним днем Джеймс Ли совершил «паломничество».

Ему потребовалось несколько часов, чтобы сориентироваться в грязных тропках, испещривших тёмный лес. Но, в конце концов, в лощине, где не пели птицы и не жужжали насекомые, а растительность выглядела серой и мёртвой, он нашёл хижину колдуна.

Геллер сидел у огня.

— Подходи, малец, присаживайся, — произнёс старик, даже не глянув в сторону Джеймса Ли. — Я знал, что ты придёшь. Рано или поздно, тебе пришлось бы. Поэтому присаживайся. Люди поговаривают, что я кусаюсь, но ты этому не верь.

Джеймс Ли сел к костру, стараясь не смотреть старику в глаза.

У Геллера на коленях лежала скрипка, и он играл медленную, меланхоличную мелодию, а сам без умолку болтал о своём урожае и о том, как он растёт, и о том, что это будет хороший год, если Бог убережёт их от пожаров и заморозков.

— Вы сказали, что на мне лежит метка, — выдавил Джеймс Ли после того, как понял, что старик — не монстр-людоед, каким его выставляли жители. Он был простым стариком, который жил в странной лощине и беспокоился о своём урожае.

— Я помню, малец, я помню, — он положил скрипку обратно на колени. — Твой папа… Хотя нет, твой дядя… Да, дядя… твой дядя разозлился, когда ты со мной заговорил, не так ли?

Джеймс Ли был поражён.

После стольких прошедших лет старик вспоминал случайную встречу, словно это было вчера. И, казалось, он знал о том, о чём ему не говорили. Может быть, он всё-таки не просто какой-то старый грязный фермер…

— Думаю… Думаю, он вас боится, — искренне ответил Джеймс Ли. — Как и большинство в этой деревне.

— Да, они боятся. Конечно, боятся, — старик на минуту задумался. — Твой дядя… думаю, он мудрый человек. За общение со мной можно заплатить ужасную цену. Малец вроде тебя… не может позволить себе то, чем я обладаю. Но вот если он не ценит свою душу… Ты ценишь свою душу, малец?

— Да… Да, ценю.

— Хороший мальчик. А теперь рассказывай, зачем пришёл. Не могу же я сам всё вытаскивать из твоей головы.

И Джеймс Ли рассказал ему о своей матери и о тайнах, которые окружали его переезд в Миссури.

Он всё говорил и говорил старику одно и то же, задавал одни и те же вопросы, потому что раньше никогда ни с кем не обсуждал свои проблемы, хотя безумно хотелось.

— Во-первых, малец… Твоей маме я помочь не смогу. Моей силы не хватит, чтобы бороться с тем, что её удерживает. Она была проклята, малец… Да, проклята этой злобной старой сукой. Я вижу в голове образ этой ведьмы. Она владеет магией, малец… Даже будучи мёртвой, её магия сильна.

— Я надеялся…

— Нет, малец. Но то, что обладает твоей мамой… Оно почему-то слабеет. И если ты подождёшь… Уверен, твоя мама обретёт мир.

Старик наклонился вперед, его глаза горели.

— Но послушай меня, малец… ты носишь эту метку, и жизнь твоя будет мрачна. Ни один лучик солнца не пробьёт эту завесу, ведь за ней лишь тьма.

Джеймс Ли не понимал, о чём говорит старик.

Геллер продолжал говорить о «метке дьявола» и о том, что те, кто её носит, прокляты.

Но наконец, когда тени стали длиннее, и день начал подходить к концу, Геллер отпустил мальчика, приказав подниматься вверх по холму, где бы самый короткий выход из лощины.

— Не останавливайся, даже если захочешь в туалет. Продолжай идти, глядя прямо перед собой.

Геллер предупредил, что если Джеймс Ли встретит кого-то на тропе, то не надо слушать, что они говорят, и смотреть, что они делают. А если он услышит голоса из чащи, нужно их просто игнорировать и продолжать идти, невзирая на то, что они будут говорить и обещать.

— Эти леса, малец… Они полны голосов, и не дают нам покоя.

Джеймс Ли выбежал из лощины и снова оказался под солнцем и зеленью.

Когда он вернулся домой, никто с ним не заговорил, словно он был запятнан.

Запятнан безумным стариком и ведьмой.

На следующий день он собрал все свои пожитки и покинул деревню на холмах, решив, что ему уже семнадцать и он уже мужчина. Пришло время самому разбираться с этим миром.

Он направился на запад.

А по дороге связался не с теми людьми. Казалось, его притягивало к ним, а их — к нему.

И по прошествии нескольких недель и месяцев то, что затаилось внутри него на целых семнадцать лет, начало пускать корни, прорастать и расцветать. Но это был не цветок, а язва; разъедающая опухоль, которая пожирала его сантиметр за сантиметром.

К моменту начала Американо-мексиканской войны Джеймс Ли уже убил шестерых… Топором, ножом, пистолетом и просто голыми руками.

— 4-

В глубинах гор зарождались порывистые ветра. Они рыскали по пустынной местности, завывали в сухих оврагах и свистели на вершинах скалистых обрывов. От него дрожали заросли дикого кустарника. К небу взвивался песок, и змеи прятались средь скал. В жёлтом туманном небе кружили стервятники. Мухи садились на лица живых и мёртвых, а ветер пах солью, жарой и страданием.

В общем, Северная Мексика была выжженной, нечестивой страной — филиалом ада на земле.

Джеймс Ли Кобб, доброволец из Миссури, наблюдал, как два одетых в оленьи шкуры ополченца вытаскивают из грязного кустарника ещё один мексиканский труп.

— Это уже шестой, босс, — произнёс один из солдат по фамилии Джонс, сплёвывая смешанную с табаком слюну на лицо испанца, убитого в живот выстрелом картечи. От грудины до мошонки погибший мужчина представлял собой дыру, в которую можно было забросить мяч и не коснуться плоти. — Шестой грязный, грёбаный сукин сын.

— Каждый раз при виде мёртвого мексикашки я думаю о том, — протянул Кобб, — что мир стал чуточку чище.

Джонс кивнул, скидывая на песок паука.

— Да, Джеймс, я бы с этим согласился. Я бы согласился, — закивал Джонс и снова плюнул на тело. — Знаешь что? А местность-то здесь и неплоха. Если бы не чёртовы мексикашки, пачкающие её, то здесь можно было бы жить. Как думаешь?

Кобб прищурился. Он всегда был настороже. Всегда.

— Возможно. Только здесь, наверно, жарче, чем в заднице у дьявола.

— Стоит подумать, да?

Кобб прислушивался к словам ветра, говорящего ему голосами демонов, что будет ещё больше смертей, ещё больше мерзких убийств, прежде чем эта небольшая вечеринка подойдёт к концу.

Кобб облизнул пересохшие губы и улыбнулся.

* * *

Кем бы Джеймс Кобб ни был в детстве, повзрослев, он стал совсем другим человеком. Он никогда не мог искренне отметить тот момент, когда из наивного простака с широко раскрытыми глазами он превратился в кровожадного убийцу.

Возможно, это было во время его первого убийства.

Тот бродяга, которого он зарезал в Канзасе после побега из Миссури. Тот, который решил показать молодому мальчишке, что нет ничего противоестественного в отношениях двух мужчин.

Наверно, это превращение произошло, когда он вытащил охотничий нож и вонзил его прямо в живот вонючего извращенца; когда увидел, как горячая кровь пузырится на земле, подобно лаве… Вот тогда всё и произошло.

И стоило ему совершить первое убийство, как дальше всё стало легко и естественно. Словно он был для этого рождён.

Как и предрекал ведьмак Геллер, жизнь его стала мрачной.

После отъезда Кобб редко вспоминал Миссури, Геллера, дядю Арлена или тётушку Маретту. Или то существо, что некогда было его матерью.

Всё, что имело значение — это жизнь, здоровье, набитый желудок и целый череп.

Он крал лошадей и угонял скот. Охотился на бобров в Скалистых горах и в Вайоминге. Поставлял контрабандный виски индейцам и снабжал их американскими карабинами для борьбы с переселенцами и армией.

В общем, ежедневно рука об руку с ним шли убийство и насилие.

Всё хорошее в нём увядало, как зелёные лозы в засушливую погоду, и вместо него поднималось, чтобы заполнить пустоту, что-то тёмное и зловещее. То, что жило внутри Джеймса Ли давно, но просто ждало.

Ждало своей очереди.

Когда Техас решил присоединиться к Соединенным Штатам, Кобб присоединился к группе кровожадных добровольцев из Миссури, чтобы бороться за свою независимость от Мексики.

Любая война была сложным и трудным делом, но Джеймсу Ли она нравилась.

Первый раз он ощутил вкус битвы в лагере в Мартаморосе, где все горячие головы хотели скорее в бой, и в свободное время ничего не оставалось, как затевать драки друг с другом. Добровольцы из Миссури часто задирались с добровольцами из Джорджии и Индианы, но чаще всего — с солдатами регулярной армии, которые смотрели на добровольцев, как на мусор. В лучшем случае, они называли их «наёмниками», в худшем — «разбойниками и головорезами». Поэтому каждый день добровольцы устраивали им ад.

Если драку затеять не удавалось, они хватались за мушкеты и стреляли во всё, что движется, и что не движется.

Матаморос был неуправляемым ульем беспорядка и неподчинения.

Регулярная армия была в ярости от необходимости жить бок о бок с этими проклятыми разбойниками-добровольцами. А для добровольцев не существовало ничего веселее, чем злить солдат.

Но затем Кобба и остальных запихнули на речной катер и повезли вниз по Рио-Гранде. Река то выходила из берегов, то возвращалась к нормальному уровню. Затем снова разливалась.

Рулевые не могли справиться с лодкой. Они даже не могли толком разобраться, где заканчивается река и начинается пойма.

Лодки то и дело увязали на илистых отмелях.

Время от времени солдатам приходилось сходить на берег и искать дрова для костров и приготовления еды… А в такой бедной и богом забытой местности это занимало много-много времени.

В конце концов, лодки прибыли в крохотный Камарго — плевок на карте, который принадлежал то одной, то другой стороне. Небольшой мексиканский городок на берегу реки Сан-Хуан в трёх милях от её впадения в Рио-Гранде. Когда-то он был довольно большим, но теперь, после наводнения, превратился в руины.

Измученные и злые солдаты выгрузились с лодок в лагерь, который одолевали рои насекомых, змеи и удушающая жара.

В этом грязном, заброшенном месте, где бушевали жёлтая лихорадка и дизентерия, мужчины мыли лошадей и стирали бельё в одной и той же воде. Больничные палатки были переполнены заболевшими и умирающими.

Кобб и другие добровольцы проводили большую часть времени в спорах, отмахиваясь от мух и хороня мертвых.

Вот такое это было место.

Смерть повсюду… а сражение ещё даже нее началось.

* * *

Добровольцы из отряда Кобба выискивали среди скал оставшихся мертвецов и сбрасывали тела в огромную кучу.

Теперь их было уже двенадцать. Двенадцать мексиканских повстанцев.

Из тех, что охотятся на небольшие отряды американских солдат. Вырезают их и отстреливают. Хватают живьём в плен, если получается, и пытают. Бьют их, пока солдаты не лишаются сознания, или отрезают от них плоть по небольшим кусочкам, пока те не истекут кровью.

Может быть, регулярная армия и не знала, как обращаться с этими свиньями, но добровольцы, без сомнения, знали. Когда они захватывали мексикашек живыми, они играли с ними в игру.

Закапываешь их по шею в песок, мажешь лицо мёдом — и дальше огненные муравьи сами делают своё дело.

Или тащишь их, привязанных к лошадям, по камням, пока тела не ломаются, как детские игрушки.

Или подвешиваешь за ноги и раскачиваешь над костром.

Или бросаешь в ямы с гремучими змеями.

Или привязываешь к столбу и позволяешь дикой природе самой разобраться с убийцей.

А если чувствуешь, что хочешь привнести в игру капельку творчества, можно взять нож для разделки шкур… И это может длиться часами…

Но лучше всего найти их деревню и выжечь дотла. Пристрелить их детей и изнасиловать женщин.

Один из добровольцев решил как-то помочиться на труп мексикашки, и Коббу пришлось на него прикрикнуть.

— Это так ты выказываешь уважение мёртвым, сукин ты сын? — прорычал он, прижимая парня к стене. — Так ты обращаешься с этими чёртовыми чилийцами? Похоже, друг мой, ты ни хрена не знаешь. Дай-ка я тебе покажу, что надо делать.

Кобб вытащил свой охотничий нож и прижал лезвие к большому пальцу до крови, чтобы убедиться, что он достаточно острый. А затем медленно и уверенно взял одного из мертвецов за волосы и провёл лезвием: сначала под подбородком, затем по скуловой кости вверх к зоне роста волос — и снова вниз, прочертив на лице убитого кровавый овал. И, потянув, оторвал кожу лица от подлежащей кости.

Кобб вытянул вперёд окровавленную маску.

— Всё готово. Можно пугать детишек.

Остальные добровольцы смеялись и хлопали друг друга по спинам.

Да это было самое смешное, что они когда-либо видели. Кобб любил придумывать что-то подобное.

Стоило вам задуматься о том, что у Джеймса Ли истощилась фантазия, как он выкидывал что-то новое: или делал себе кисет для табака из мошонки убитого мексикашки, или вешал на шею ожерелье из их пальцев.

Вытащив ножи, остальные принялись повторять выходку Кобба.

Тот прогуливался среди наёмников, размахивая окровавленным ножом, как школьный учитель, обучающий тонкостям спряжения глаголов. Только вот вместо класса у Кобба была выжженная пустыня, а предмет обучения — безжалостные убийства.

Он выглядел довольно внушительно среди всей этой братии: высокая крепкая фигура в потёртой одежде из оленьих шкур и в фуражке, лихо надетой набекрень. Его борода была длинной и спутанной, а волосы свисали до плеч сальными прядями.

На поясе у него висело множество револьверов, пистолетов, ножей и тесаков. Вместе с недавно вырезанной мексиканской посмертной маской и мумифицированной рукой священника, которую он отрубил в Монтеррее и высушил на солнце на плоском камне.

Трупов оказалось немного, и люди Кобба начали спорить, кому что достанется. Кобб разрешил конфликт, заявив, что первыми трофеи забирают те, кто первым пришёл. Кто появился в самом начале, могут вырезать себе маски и отрезать всё, что хотят. Остальным придётся либо смириться с утратой, либо позаимствовать, либо украсть.

Кобб уверил их — и мужчины поверили ему безоговорочно, — что по пути они раздобудут ещё кучу трофеев. Может, завтра, а может, сегодня.

— В одном можете быть уверены, парни, — сказал им Кобб, — всегда появятся новые и новые трофеи. Мексика ими полна.

Он смотрел, как они работают: рубят, пилят, режут и поют частушки, которым научились у мексиканцев, но смысла и содержания которых не понимали.

Да, Кобб наблюдал за ними, зная, что они следовали его примеру.

Он поступил в армию рядовым, но довольно скоро — возможно, из-за жестокости в бою, а может, просто из-за дикого характера — стал офицером и их лидером.

Они смотрели на него снизу вверх.

Они завидовали всем значками и военным атрибутам, которые он снимал с мёртвых мексиканцев и прикалывал на свою рубашку.

Они мечтали о таких же ожерельях из пальцев или почерневших ушей; или о черепе мексиканского полковника, который он повесил на лошадь вместе с седельными сумками.

Они хотели быть похожими на него.

Они хотели быть кровожадными мудаками, как Джеймс Ли Кобб.

Они хотели броситься в бой, как он сделал это в Буэна-Виста, стреляя из двух рук, нанося удары и прокладывая себе путь сквозь ряды мексиканцев.

Поэтому в каждой битве они выкладывались на полную, чтобы обладать такими же трофеями, как и их вожак. Но они могли сражаться и умирать, грабить и осквернять мёртвых сколько угодно, но никто из них никогда не станет похож на Джеймса Ли Кобба.

У них никогда не будет его своеобразного желания причинять страдания и смерть.

Желания, рождённого в безымянных местах, где человеческие кости складывались в пирамиды, а человеческие души кипели в котлах.

У них никогда не будет этой необходимости, как и не будет такого родимого пятна на спине.

Пятна, которое по форме напоминало красный отпечаток четырёхпалой руки.

Отпечаток, который горел огнём, когда рядом была смерть.

* * *

А в битве при Буэна-Виста произошло вот что: около 14 000 мексиканских солдат под командованием генерала Санта-Анны атаковали американские войска Закари Тейлора, которые насчитывали менее 5000.

Благодаря решительности, смелости и чистой удаче американцы смогли отбросить мексиканцев.

Легко сказать — но нелегко сделать.

Мрачным февральским утром 1847 года солдаты под командованием Тейлора получили приказ собирать палатки и выдвигаться в сторону Буэна-Виста. Двадцать пять километров — и они на месте… Без провизии и без сухих дров.

На следующее утро, едва рассвело, прибежали часовые и сообщили, что приближается войско мексиканцев.

Джеймс Ли Кобб и добровольцы из Миссури расположились на узком гребне, сразу за артиллерией, в ожидании врагов. Вместе с ними были группы кавалерии Кентукки и Арканзаса. Все ждали, широко раскрыв глаза, с кремневыми мушкетами и карабинами наготове, с заточенными ножами и топорами в руках.

В воздухе стояла вонь — кислая, сильная, пьянящая. Запах страха.

Потому что внизу враги собирались в кучу, и все, кто рассредоточился на этом гребне, могли прекрасно их видеть. Их было не перечесть. В кои-то веки разведка не уменьшила, но и не завысила численность врага.

Мексиканцы маршировали ровным строем, выстраиваясь в шеренги и рассыпаясь на группы.

Кобб наблюдал, как они ни на секунду не останавливались.

— Не надо смотреть на них и видеть свою смерть, парни, — произнёс негромко Кобб. — Надо смотреть вниз и думать, что если они всё же достанут тебя, то ты заберёшь с собой в ад десяток!

Заметив расположение отряда, мексиканские пушки — восьми- и шестнадцатифунтовые — открыли огонь по склону холма. К ночи они разогрелись и обрушили адский дождь на две Индианские стрелковые роты.

Звучали горны, люди умирали, воздух наполняли клубы дыма… но настоящая битва ещё и не началась.

И регулярная армия, и добровольцы ждали.

Голодные, замёрзшие, но не осмеливающиеся закрыть глаза, когда разряды картечи взрывали песок вокруг них.

На рассвете следующего дня мексиканские пушки снова запели, и всё началось по новой.

В ответ на их залп ударили пушки американцев.

Весь горный склон кишел врагами и напоминал битву варваров, ослеплённых жаждой крови и готовых разграбить город.

Кобб вывел свои войска и атаковал скрытую мексиканскую огневую точку, которая поливала огнём индианский полк; они рубили направо и налево, пока враги не остались лежать на земле рядом со своим разгромленным оружием.

Но за каждый десяток убитых приходило ещё двадцать солдат. А за ними — Господь всемогущий! — ещё половина мексиканской армии. Пехота в зелёных мундирах, кавалерия — в алых. Они были вооружены британскими ост-индскими винтовками и длинными копьями, а на голове носили медные шлемы с большими чёрными перьями, похожими на вороньи.

И разверзся ад.

Над головами добровольцев свистели пушечные ядра, взрываясь осколками камней и комьями грязи. Картечь попадала в людей, разрывая внутренности.

Над землёй, подобно туману, висел дым от орудий, и кавалерия напоминала пробиравшихся сквозь него призрачных всадников.

Люди кричали и визжали; кровь покрывала землю липкими, горячими лужами.

Солдаты — и мексиканские, и американские — умирали и падали друг на друга, как брёвна. Некоторые поднимались только для того, чтобы снова упасть и быть раздавленными копытами мчащихся лошадей.

Зазвучали горны.

Люди ползли сквозь эту мясорубку с оторванными конечностями и развороченными животами, из которых тянулись кишки.

Некоторые хотели сбежать… но другие хотели сражаться дальше.

Кобб заколол штыком одного солдата и рассёк лицо другому. Он видел, как падают добровольцы, но каждый раз, когда он бросался им на помощь, к его ногам падали тела, кровь и мозги брызгали ему в лицо, а на него самого бросались вражеские солдаты. Поэтому он стрелял в них и резал тесаком, когда они оказывались на его пути.

А вокруг него добровольцы карабкались по грудам тел, и в бой вступила вооружённая миссиссипская конница. На них были ярко-красные рубашки и широкополые соломенные шляпы.

Мексиканская кавалерия встретила их беспощадно; раздались выстрелы мушкетов и звон сабель; лошадей разрывало пушечными ядрами, а люди падали сотнями; пейзаж превратился в кровавое море израненных тел, конечностей и сверкающих на солнце внутренностей.

За мексиканской конницей следовала пехота с выставленными вперёд штыками.

Добровольцы из Миссури, чёрные от пороха и пыли, продолжали держать оборону, готовые ко всему.

Кобб стрелял из пистолетов, пока они не опустели и не превратились в бесполезный раскалённый кусок железа. Он схватился за мушкет, выстрелил, перезарядил и снова выстрелил с заправским мастерством.

Но мексиканцы хлынули вперед бурным, нескончаемым потоком, перерезая американскую линию фронта, и Кобб оставалось лишь крушить черепа врагов прикладом винтовки, резать их ножами и рубить тесаком, не останавливаясь ни на минуту.

Теперь мексиканцы атаковали не только спереди, но и сзади, и с флангов.

Это был настоящий ад.

Люди падали и извивались в грязи.

Лошади сбрасывали всадников и топтали своими копытами, обезумев от ужаса, ран, ударов, стрельбы и криков.

Разрывались снаряды; свистели, как бешеные шершни, ружейные пули; слепящими вихрями поднимались дым и пыль.

Грохотали мушкеты, и им вторили огромные пушки.

Фургоны и грузы на них были разбиты в щепки; повсюду в крови и обломках лежали убитые и раненые.

А к склону подходили всё новые и новые мексиканские войска.

Кобб, переполненный теперь настоящим, неистовым голодом, ворвался в их ряды, убивая людей из пистолетов и мушкетов. Он разрубил топором голову одного копейщика, перерезал горло другому, выхватил копьё и сбросил с коня мексиканского офицера.

Он проткнул остриём грудь мужчины и пригвоздил его к земле.

Убив ещё двоих или троих, он вскочил на коня убитого мексиканца — прекрасного белого жеребца — и бросился в атаку, рубя и режа, стреляя и пронзая. Но когда залп картечи перебил животному ноги, Кобб вновь оказался на своих двоих.

Сверху открывалась жуткая картина: пропасть, заполненная дымом и огнём, кишела людьми и лошадьми без всадников. Это была истинная бойня, и в суматохе трудно было сказать, кто выигрывал, а кто проигрывал.

Но Коббу было на это плевать.

Он продолжал сражаться, убивая всё больше врагов, перерезая сухожилья коням и разрывая линию наступления мексиканцев, как огненный клинок.

Битва продолжалась ещё долгое время, но, в конце концов, мексиканцы отступили.

Мертвецы грудами лежали на земле, пропитанной багровой кровью.

Кавалерия мексиканцев оказалась под постоянным огнём, и главнокомандующий принял решение отступить, но даже эта заминка стоила им десятков и сотен жизней.

Когда сражение закончилось, поле битвы превратилось в кладбище.

В бойню.

Везде, насколько хватало глаз, валялись тела, конечности, разорванные пушечными ядрами лошади и закинутые взрывной волной на деревья люди. Это напоминало картину Брейгеля Старшего «Триумф смерти» — дым, пламя, трупы и разрушенные повозки.

Изрытая земля.

Лужи крови.

Тысячи мух, взлетающих с трупов и тех раненых, кто не мог пошевелиться.

Люди молили о помощи, о воде, ещё хоть об унции жизни, чтобы они смогли убить больше мексиканцев во имя своих матерей и возлюбленных.

Когда Кобб шёл через бойню, и его оленьи шкуры были мокрыми от крови и обожжёнными пылающей шрапнелью, он видел, как живые люди выбираются из-под трупов. С дикими, залитыми кровью глазами они размахивали пустыми мушкетами и ножами. Они кололи штыками мёртвых и тех, кто простил о смерти.

Потрясённые кровавой битвой офицеры шатались по полю боя, всхлипывая, проклиная этот мир и выкрикивая приказы мертвецам. Они требовали, чтобы трупы поднялись и бросились в погоню за врагом, в то время как солдаты бродили среди мертвецов в поисках павших товарищей.

Кобб и его покрытые кровью, крещённые огнём добровольцы двинулись по горящему полю из трупов, выныривая из клубов дыма и добивая мексиканцев. Они снимали скальпы, срезали посмертные маски, отрезали уши, руки и пальцы. Они хохотали, как безумные, устраивая мексиканские трупы в непристойных позах.

А Кобб подталкивал их к новым, всё более извращённым зверствам, в то время как родимое пятно на его спине пылало и пульсировало.

Что-то внутри него было очень, очень довольно увиденным.

Война — это ад.

И для Кобба она напоминала возвращение домой.

* * *

Пламя.

Дым.

Жар.

Крики.

Горело здание школы.

Голоса внутри кричали на испанском, ублюдочном английском, индийском… Они умоляли, просили пощадить их, отпустить во имя Иисуса Христа.

И Кобб собирался их отпустить… прямиком к создателю.

Кобб смотрел на огонь, питался им, чувствовал, как он горит внутри него. Его кровь была кислотой, которая пузырилась и кипела. Его сердце раскалённым докрасна поршнем стучало и грохотало, выбрасывая искры и маслянистый пар. Родимое пятно на его спине напоминало выжженное на плоти клеймо.

Добровольцы окружили здание школы, держа мушкеты наготове.

— Если любой из этих чилийских ублюдков попытается выскользнуть, — процедил Кобб, — стреляйте.

Здесь, в небольшом городке под названием Дель Барра, Кобб и его люди выследили местный партизанский отряд. Здесь они жили, здесь их лечили и оперировали.

Это был даже скорее не городок, а деревня: несколько продуваемых ветрами и выбеленных солнцем лачуг, старая испанская церквушка и школа.

В подвале церкви добровольцы обнаружили винтовки и боеприпасы, оружие и форму, снятую с убитых американцев. На большей части одежды до сих пор виднелись пятна крови.

Священник попытался отказаться показать им подвал.

И Кобб перерезал ему глотку.

А потом они подпалили здание школы; оно горело в этой жаркой, засушливой степи, а солнце таяло, как монета из желтого воска в безоблачном небе над головой.

Пот катился градом по лицу Кобба, оставляя за собой тонкие чистые полоски кожи. Обведённые красной краской глаза, напоминавшие врата ада, не мигая смотрели на пламя.

Кончиком языка Кобб слизал соль с губ.

Он слышал доносящиеся изнутри крики и вопли.

Пламя уже охватило одну сторону здания школы и жадно лизало другую. А внутри… внутри были старики, женщины и дети. Они стучали в двери и молили их выпустить.

Внезапно раздался дикий рёв, и всё здание школы оказалось охвачено огнём в считанные секунды. Дерево было сухим, как трут, и горело превосходно. В воздухе клубился дым, завиваясь причудливыми воронками. Везде воняло обуглившимся деревом, опаленными волосами и горелой плотью.

Крики и удары стихли.

— Думаю, все поджарились, — сплюнул Джонс, почёсывая промежность.

Внезапно из горящего здания вырвались несколько фигур, объятых пламенем. Они спотыкались, безумно размахивая руками. Это могло бы быть смешно, если бы не было так мерзко.

Добровольцы разошлись в стороны, выпуская горящих людей наружу.

За первыми фигурами последовали другие. Люди были готовы на всё, чтобы только избежать адского пламени.

Добровольцы выстрелили, перезарядили и снова выстрелили.

Последняя фигура прибежала странной, дёргающейся походкой; пламя лизало её мерцающими перьями. В руках у неё что-то было.

Кобб заметил, что это была мать, несущая своего ребёнка.

Кобб вскинул руку.

Его люди перестали стрелять.

Женщина прошла три-четыре метра и рухнула дымящейся кучей.

Кобб наблюдал за ней, пока огонь не погас, и она не превратилась в сломанный, почерневший манекен, а её плоть не рассыпалась пеплом.

Мать и ребёнок оказались зажарены вместе.

Исходящий от них дым был горячим и зловонным.

Не прошло и часа, как добровольцы сидели возле пожарища, пили мескаль и жевали лепешки, добытые из подвала.

Здание школы рухнуло само по себе, превратившись в груду сажи и почерневших балок. От него ничего не осталось.

Через некоторое время добровольцы сожгли церковь и взорвали подвал, пока в деревне Дель Барра не осталось ничего, кроме тлеющих углей, дыма и запаха смерти.

Такой они её и оставили.

* * *

Но, естественно, война должна была когда-нибудь закончиться.

После Монтеррея и Камарго, Буэна-Висты и Вера-Крус, Серро-Гордо и Пало-Альто мексиканцы — разбитые, изнурённые и уставшие от резни — подписали мирный договор Гвадалупе-Идальго, и война подошла к концу.

Американцы вернулись обратно в Техас и Нью-Мексико.

Некоторые были счастливы, что всё закончилось. Другие отправились на поиски следующей битвы.

Джеймс Ли Кобб тоже что-то искал… Но не был уверен, что именно.

— 5-

Задолго до Американо-Мексиканской войны мексиканские власти начали платить частным армиям, чтобы те выслеживали и убивали мародерствующие племена индейцев — особенно апачей и команчей, — которые совершали набеги на мексиканские города и деревни.

Индейцы промышляли по другую сторону границы Штатов — убивали мужчин, похищали женщин, крали скот и лошадей, да и всё, что попадётся под руку.

Мексиканская армия просто не могла бороться с этими налётчиками, поэтому были приняты законы об «охотниках за скальпами». За каждый снятый скальп, как за «квитанцию», платили по сто песо. А для энтузиастов своего дела совокупная награда выходила весьма существенной.

Можно было бы предположить, что такой отталкивающий бизнес не будет иметь множество последователей… Но всё было как раз наоборот. После паники 1837 года[1] появилось много желающих быстрой наживы.

И они не были особенно разборчивы в том, что должны сделать для получения выплат.

Во время Американо-Мексиканской войны индейские набеги несколько уменьшились. Главным образом потому, что американские солдаты проводили своё свободное время, выслеживая банды ренегатов.

Но когда войне пришёл конец, набеги вновь участились. Команчи и апачи убили сотни мексиканцев, украли тысячи голов скота и похитили несметное количество женщин и детей. В большинстве мексиканских штатов, а особенно в Чиуауа и Соноре, награды за скальпы увеличились в несколько раз. Теперь цена составляла двести американских долларов за одну «квитанцию».

Джеймс Ли Кобб, как и многие другие солдаты, внезапно обнаружил, что работает на то самое правительство, отставки которого он добивался, сражаясь на войне. Всё регулировалось комитетами и инспекторами.

Мексиканские власти для предотвращения мошенничества установили новые правила: теперь скальп обязательно нужно было сдавать с теменной частью и с обоими ушами. Это не позволяла охотникам за наживой растягивать скальпы и разрезать один на несколько частей, получая прибыль за каждый кусок.

Кобб работал с командой, состоящей из него самого, двух бывших техасских рейнджеров и трёх индейцев шауни, которые были экспертами в снятии скальпов.

Они охотились на апачей, команчей и даже на индейцев сери. Они снимали скальпы с мужчин, женщин и детей, не щадя никого.

Поскольку работать было легче со свежеубитым телом — живые почему-то яростно сопротивлялись снятию скальпа — Кобб и его парни обычно всаживали в них несколько пуль.

Прямой выстрел в сердце упрощал всем жизнь. Когда жертва падала, как подкошенная, можно было сразу приниматься за дело, а не ждать, пока они истекут кровью от множества несмертельных ран. Ведь охота за скальпами — это такой же бизнес, как и любой другой, а время — деньги.

Конечно, чтобы сэкономить время, можно было перерезать им горло или заколоть ножом.

На женщин и детей можно было накинуть лассо, как на скот, а потом, когда они в панике начинают носиться из стороны в сторону, пристрелить.

«Свалить с ног и освежевать», как любил поговаривать Кобб.

Для мужчин-храбрецов требовался другой подход.

Иногда Кобб и его парни устраивали тщательно подготовленные засады на охотничьи отряды, и тогда стрельба из винтовки на дальнее расстояние была незаменима.

Шауни прекрасно обращались со скальпами. Они надрезали кожу вокруг темени, а затем, упёршись ногами в плечи жертвы, сдёргивали кожу одним куском. Они могли бы освежевать десяток индейцев в рекордно короткий срок.

Конечно, Кобб и техасцы тоже не ленились работать.

После снятия скальпы выдерживали в солёной воде и затем высушивали на столбах, чтобы сохранить их в приличном виде до момента «обналичивания».

Однажды в Дуранго охотники Кобба убили отряд из тридцати храбрецов, застрелив их в лощине из винтовок. После того, как они их «свалили и освежевали», они отправились в лагерь индейцев и убили ещё не менее шестидесяти женщин и детей.

Хотя, по правде говоря, они провели большую часть дня, обыскивая кусты в поисках сбежавших.

В итоге, бизнес по охоте за скальпами разжёг ненависть и враждебность со стороны индейских племён. Они начали программу кровавых расправ. Именно это в большей степени заставило Кобба и его людей начать охоту на мирные племена, такие как пимы и юмы на территории Аризоны.

За один рейд они сняли почти четыреста скальпов.

Но настоящий бум для них наступил примерно в то время, когда индейцы начали активно охотиться на охотников.

В тот момент Коббу и пришла в голову блестящая идея.

Скальпы мексиканцев выглядели так же, как скальпы индейцев. Не существовало никакого способа определить разницу между скальпами… Так какого чёрта? Пусть мексиканцы заплатят за убийство собственного народа.

Это была гениальная мысль.

Но один из техасцев, парень по имени Грендон, был не совсем в восторге от этой идеи.

— Я не знаю, — пробормотал он. — Ну… Чёрт, одно дело убивать индейцев, но мексикашки… Они же почти как люди…

— Ты же убивал их во время войны, так? — спросил его Кобб. — Так в чём разница? Они же не люди, они — индейцы, которые возомнили себя белыми! Ещё одна причина свалить их и освежевать. Чёрт возьми, сынок, этот урожай только и ждёт, когда его соберут! Пойдём с нами, и ты горя знать не будешь.

Остальные согласились более охотно, особенно Кулан — крупный бывший рейнджер, который, как говорили, обезглавил не менее двух десятков мексиканских офицеров во время войны, используя только охотничий нож с коротким лезвием.

Но Грендон не смог смириться с такой моралью и этикой, поэтому они просто пристрелили его, а Кулан в шутку снял с него скальп.

Они напали на мексиканскую деревню и заперли всех жителей в церкви. Они атаковали верхом, нажимая на спусковые крючки и бросая ножи и топоры, пока руки у них не заболели, пистолеты не задымились, а мертвецы не завалили кучами все улицы, как снопы пшеницы.

Им потребовалось почти четыре часа, чтобы снять скальпы со всех двухсот жителей, но они взялись за дело с усердием и рвением, присущим профессионалам. Они прочесали всю Центральную Мексику и собрали столько скальпов, что начали связывать их в связки.

В 1850 году, как раз перед тем, как грянул бум, они въехали в Сонору с почти восьмью тысячами скальпов, сложенных в кузове фургона.

Вскоре после этого дело со скальпами пошло наперекосяк, и Кобб уехал из Мексики, потому что из-за убийства мексиканцев власти объявили за его голову награду.

Но, как сказал сам Кобб, это было весело.

* * *

Следующие двадцать с лишним лет его жизни прошли в мгновение ока.

Кобб угонял скот и лошадей. Работал детективом на различных скотоводческих предприятиях, наёмным убийцей для всех, кто готов был платить. Он грабил банки и дилижансы и сделал себе на этом имя.

Его арестовывали не менее трёх раз, и каждый раз он избегал петли, сбегая из тюрьмы.

Он служил разведчиком во время индийских войн, продавал оружие перебежчикам-апачи и управлял борделем в Сан-Франциско.

Но всё это резко оборвалось, когда выяснилось, что он и его подчинённые не только грабят своих клиентов, но и убивают их, а останки хоронят в подвале.

После этого он сновал по индейской территории, воруя, убивая и заставляя индейцев и белых платить деньги за то, чтобы на них не нападала его банда.

Его имя внушало страх от Мексики до Арканзаса.

А потом в 1873 году… он проиграл пять тысяч долларов в карты в Дедвуде, штат Дакота. Проиграл профессиональному игроку по имени Мэйнард Эллсворт.

Кобб вытащил топор и расколол голову Эллсворта.

После этого он прожил свою жизнь в бегах.

Но в 1875 году его арестовали за вымогательство в горах Биг-Хорн на территории Вайоминга и приговорили к пяти годам в территориальной тюрьме.

Из которых он отсидел каждый день.

Как сказал надзиратель в Совете по условно-досрочному освобождению, «Джеймс Ли Кобб полностью лишен всех качеств, которые можно было бы хоть отдаленно назвать человеческими. Он, джентльмены, воплощение того, от чего нужно очистить наши земли — от существ, которые ходят как люди, но думают как животные».

Когда Кобб вышел, избегая охотников за головами и многочисленных ордеров, выписанных на него под различными псевдонимами, он присоединился к трём мужчинам — Джоне Глиру, Лоуренсу Барлоу и Бутчу Нулану — в специфическом предприятии.

Кобб вынудил их следовать за ним в Сьерра-Неваду, чтобы отыскать золотую жилу, о которой он слышал в тюрьме.

Проблема была в том, что Кобб на самом деле не знал, где она находится. Просто голос в его голове сказал ему, что в горах Сьерра-Невады он найдёт свою судьбу.

Голос был не тихим и не внятным, как обычно, а вполне чётким и уверенным, поэтому Кобб к нему прислушался.

И отправился в горы.

И так круг замкнулся.

— 6-

Прошло шесть недель.

Шесть недель Кобб сидел в горах и просто ждал. Глир, Барлоу и Нулан ждали вместе с ним, хотя Барлоу и предложил героически прорываться через снег, занёсший проход и заперший их у подножья вершины.

Никто его не поддержал. По крайней мере, пока.

Пока они ещё недостаточно отчаялись.

Но отчаяние уже приближалось; Кобб видел это по их обветренным, потрескавшимся лицам, обожжённым морозными ветрами и минусовыми температурами. В их глазах плескалась горечь, злость и беспокойство, грозившие выплеснуться наружу.

Всю прошлую неделю внутри каждого из мужчин бушевало это ядовитое варево, кипящее на дне бездонных ям души. Варево, которое с каждым днём всё быстрее просачивалось наповерхность.

В тесной деревянной лачуге, занесённой снегом, оно вскоре стало практически осязаемым.

За последние три дня никто из них не произнес ни слова. Они достигли того момента, когда выбор был сделан за них. Природой. Господом Богом. Той жестокой силой, которая заточила их в горах, не оставив ни единой надежды на спасение.

И, естественно, напряжение усиливалось из-за всеобщей ненависти к Коббу. Хоть никто и не произносил это вслух, мужчины винили Джеймса Ли в своём затруднительном положении. Ведь именно он настоял на том, чтобы отправиться в эту чёртову шахту в январе, и теперь, когда их занесло, им оставалось только сидеть… и ждать.

Ждать и сходить с ума.

Да, им всем были знакомы понятия этики и морали, но эти слова умерли в этой безбожной, нечестивой пустоши.

Глир отвечал за ловушки.

Барлоу каждое утро выходил с винтовкой на охоту.

Кобб и Нулан рубили хворост для костра.

Но еды не было, а пламени очага и горячей воды не хватало, чтобы убить голод.

Мужчины похудели и напоминали скелеты, обтянутые пергаментной кожей. Глаза запали в глазницы. Щёки втянулись, обтягивая челюсти. Зубы расшатались, а костлявые пальцы превратились в скрюченные лапы.

Они уже съели лошадей. Даже сварили суп из копыт.

Барлоу посасывал свой кожаный ремень, а Глир жевал ножны из оленьей шкуры.

Существовавшее в этих стенах безумие зародилось из голода.

Из одиночества.

Из отчаяния и безысходности.

Дичи не было, а тех нескольких кроликов, что поймал Глир на прошлой неделе, еле хватило, чтобы отогнать муки голода на несколько часов.

Им нужно было мясо. Настоящее мясо.

Их животы молили об этом, а зубы разочарованно скрежетали. Их языки облизывали потрескавшиеся губы, мечтая о бифштексах из оленины и говяжьих голенях. О непрожаренных стейках с кровью.

Из всех них только Кобб воспринял заточение спокойно.

Что-то внутри него радовалось тяжёлому положению остальных. Он наслаждался тем, как они медленно превращались в живые скелеты, отвратительные фигуры, которые выглядели бы совершенно естественно — или неестественно — бредущие от ворот кладбища, беспокоясь о своих собственных саванах.

По мере того, как рос их голод, социальные и нравственные устои рушились один за другим.

Мысли их были только о мясе. Сны — о нём же.

В этой продуваемой всеми ветрами преисподней с заснеженными вершинами, завывающими ветрами и ревущими метелями существовал только один способ добыть мясо.

Один последний, немыслимый способ.

Кобб его ждал.

Он уже видел это в мёртвых озерах их глаз. Видел, какие взгляды они бросали на него и друг на друга.

Желание выжить разрушило любые существовавшие между ними узы.

Мужчины понимали своим воспалённым, безумным мозгом, что весной из этой хижины выйдет лишь один.

Ими владел голод. Запретная жажда плоти себе подобных. Она явственно ощущалась в тесном, замкнутом помещении хижины… Её тяжёлый, кислый, мерзкий запах, отравляющий сам воздух.

Может, всё дело было в голоде. Может, именно он вызывал эти жуткие мысли в их головах. А может, это было что-то иное…

Может, это было то, что они нашли в пещерах.

Или то, что нашло их.

* * *

Первым это выяснил Барлоу.

Он был на охоте с Нуланом. Они оба ввалились в хижину, продрогшие и измученные, с широко распахнутыми от страха глазами. Они стояли на пороге, обутые в снегоступы, сжимая в руках винтовки и не закрывая двери, и за ними на улице бушевала метель и завывала смерть.

— Что такое? — рыкнул на них Кобб. — Ради бога, хватит стоять столбом! Что вы нашли?

Возможно, глубоко внутри он надеялся, что они нашли шахту… Но сам в это не верил. Потому что то, что он видел в их глазах, не предвещало ничего хорошего. Даже если бы на них напал полк индейских мертвецов, они бы не выглядели такими мрачными и напуганными.

— Идём с нами, — произнёс Нулан. — Просто идём с нами…

И вот, закутанные в буйволиные шубы и медвежьи шапки, спелёнутые, как младенцы, со всем своим снаряжением, они пробивались сквозь сугробы и ветра, которые пытались сбросить их с узких тропинок вдоль зубчатого утёса.

Мир вокруг был белым, огромным и измученным.

Серое предгрозовое небо нависало прямо над скалами, и сложно было сказать, где заканчивалось одно и начиналось другое.

Нулан подвёл их к небольшому входу в пещеру, расположенному в основании известнякового утеса со скалистыми стенами и выступающим навесом, который, казалось, мог упасть и раздавить их в любой момент.

Кобб заметил ведущие вдаль следы от снегоступов. Они выглядели так, словно их обладатели старались как можно быстрее оказаться подальше от входа в пещеру.

— Ну, и что за хрень? — выдохнул Кобб облачко пара, которое тотчас зависло в воздухе. — Вы наткнулись на золотую жилу или на самого Дьявола во плоти?

— Просто войди внутрь, — прошептал Барлоу.

Кобб пошёл первым, за ним по пятам следовал Глир. Оба фыркали и пыхтели, пытаясь пролезть по-пластунски очередной метр. Шахта была настолько узкой, что другого способа передвижения не находилось. В тяжёлых шубах и меховых штанах сложно было передвигаться быстро, поэтому путь до центральной шахты занял какое-то время.

Они словно очутились внутри бутылки, заткнутой грязной тряпкой.

Там было темно, хоть глаз выколи.

Кобб окликнул Глира, и его голос эхом отразился от высоких сводов.

У Глира был фонарь. Он чиркнул спичкой о стену пещеры и поднес её к фитилю, регулируя пламя.

Пещера была большой, тут рядом могли поместиться два грузовых фургона. Пологий, усыпанной галькой склон вёл в другую, такую же тёмную каверну.

Кобб огляделся и рассмотрел кучи гранита и гравия и огромные массы скальных пород, упавших с потолка много лет назад. Больше ничего примечательного не было.

И всё же… Всё же здесь что-то ощущалось. Что-то необычное.

Он чувствовал это так же, как обычный человек чувствует свою кожу или яйца, болтающиеся между ног.

Здесь было нечто. Нечто важное. Нечто тайное.

Глир поднял вверх фонарь, и по стенам заскакали причудливые фигуры из теней. Или поднимались и опускались, ныряли вниз и подпрыгивали вверх.

Кобб облизал пересохшие губы.

Внутри было теплее, чем на улице, и льдинки в его бороде начали таять, а вода закапала на куртку.

— Ну и какого хрена вы здесь нашли? — поинтересовался он. — Здесь только грязь и камни, и больше ни хера.

Но они оба знали, что это не так; оба чувствовали, что здесь что-то есть, но боялись облечь свои мысли в слова. Мужчины застыли в ожидании, с беспокойством вглядываясь в темноту. Как человек, который сидит возле палатки и чувствует, что кто-то кружит вокруг костра.

Кто-то большой. Кто-то жуткий. Кто-то дикий и зубастый.

Кобб не чувствовал страха. Он всегда говорил себе, что страх — это его вдохновение, а не беспокойство. Возможно, это была чистая правда, а возможно — полная хрень, но в эту секунду он действительно не боялся. Потому что голос его голове шептал: «Да, да! Это именно то, что ты искал!»

Где-то в этой пещере и коридорах Кобба ждало откровение.

— Здесь ничего нет, — надтреснутым голосом произнёс Глир. — Так что давай…

— Нет, есть… ты был прав, — Кобб посмотрел на Глира; пылинки кружили вокруг него, как мошки. — Разве ты не чувствуешь?

— Да… Да, думаю, чувствую.

Коббу он напоминал запах разложения. Сладкий аромат гниения, похожий на мусорное ведро, наполненное испорченной картошкой, или на раздутый мухами труп, выброшенный на берег реки. Влажный, резкий запах, которому не место в этом сухом, обезвоженном месте, где даже воздух пах пылью и сухостью.

Глир тяжело сглотнул.

— Мне это совсем не нравится. Давай выбираться отсюда к чёртовой матери.

— Идём за мной, — произнёс Кобб.

Он последовал за запахом, как за восхитительном ароматом, позволяя ему привести себя в сердце этого места, в его «кухню», где томятся и кипят на огне вкусности.

Он двинулся вверх по склону, осторожно обходя острые выступы скал и перешагивая через плоские обвалившиеся камни. Вместе с Глиром они двинулись вверх по узкому извилистому коридору, задевая меховыми шапками потолок.

И в следующей пещере они увидели…

Они увидели кости. Некоторые принадлежали животным, но в основном кости были человеческими.

Посреди помещения в полу находилась выдолбленная кирками и лопатами яма глубиной пять-шесть метров, заполненная костями. Словно гигантская кремационная урна. Погребальная яма для бедренных и лучевых костей, для позвонков и рёбер. И черепов…

Господь милосердный, там были сотни черепов. И взрослых, и детских.

И единственное, что у всех этих костей было общего, это то, что они обуглились… как будто их поджарили.

Почерневшие черепа уставились на них пустыми глазницами, намекая на омерзительные тайны, которые они не хотели раскрывать.

Внезапно одна из лопаток пошатнулась и вызвала обвал наваленных сверху плечевых и бедренных костей. Череп с отсутствующей нижней челюстью упал со своего места и ухмыльнулся Коббу с Глиром.

— Оно движется, — Глир, как завороженный смотрел на яму. — Матерь божья, заступница Мария… Там что-то движется!

Ему хотелось выхватить свои револьверы и опустошить весь барабан в то, чему он не ведал имени.

Он был из тех, кто сражался с неизвестным голыми руками, топорами и пистолетами. А тому, что лезло из глубин, он не мог найти определения.

— Они уже давно мертвы, — произнёс Кобб. — Просто пошатнулись и обвалились. Если бы на месте костей были обычные камни, ты же не испугался бы, так?

Глир сделал глубокий вдох и взял себя в руки.

— Думаю, нет.

— Вот видишь? А эти кости причинят тебе не больше вреда, чем камни.

Но вслух он хотел сказать, что у него было странное, необъяснимое чувство, что то, что было в пещере, что скрывалось и шепталось вокруг них, могло заставить эти кости сдвинуться с места.

И могло принести им кучу неприятностей.

А может… Чёрт побери, может, оно могло заставить эти скелеты встать и пойти!

Кобб и Глир обошли эту пещеру и нашли вход в третью. Она была такая же, как и предыдущая.

Кости повсюду. Кучи, кучи костей.

Их владельцы были уже давным-давно мертвы.

В каменную плиту высоко наверху были ввинчены какие-то металлические кольца. С них свисали куски старой пеньковой верёвки, напоминавшие мёртвых змей. На некоторых из них болтались потемневшие мумифицированные конечности. Как будто людей подвесили и оставили умирать, а потом их тела гнили и распадались, пока не остались висеть только руки, привязанные к верёвкам.

Кобб коснулся одной из верёвок, и она начала разваливаться прямо у него в пальцах.

— Это место чертовски старое, — произнёс Глир с придыханием, не сводя глаз в канатов почти в религиозном экстазе. — Очень, очень старое. Ты только посмотри сюда, Джимми! Думаю, эти пещеры вырублены индейцами прямо из гор.

Кобб изучил грубо вытесанные стены: они действительно были выбиты из цельного камня. Естественной из всех трёх пещер была лишь первая; в двух других явственно читалась работа инструментов.

Глир издал странный звук — что-то среднее между рвотным позывом и смешком.

Он осветил фонариком стены. На них были изображены примитивные рисунки и гравюры. В основном это были изображения медведей, горных львов и буйволов. Кобб видел подобные изображения и в других пещерах на юго-западе. И иногда даже на севере, в Монтане или Дакоте. Стада животных. Фигурки людей, охотящихся на них. Танцы у костра. Основные моменты жизни племени.

Но Глир, мать которого была наполовину чикасо, казалось, был ими очарован. Он переходил от одной картинки к другой, изучал их, хихикал и бормотал что-то себе под нос.

— Смотри! Смотри! — говорил он. — Вот здесь, внизу, изображения самые старые. Они уже выцвели, истёрлись… Чёрт, да им сотни и сотни лет, если не больше! Может и тысячи…

Он начал тяжело дышать и облизывать губы, следуя за рисунками на стенах и освещая их фонарём.

— Иди сюда, Джимми Ли. Иди сюда, и ты сможешь лучше их рассмотреть. Здесь, повыше, картинки уже не такие старые. Но всё равно, им уже много, много, много лет…

Но Кобб по-прежнему не был впечатлён. Обычные художества индейцев. И что с того?

Но Глир был другого мнения. Он подробно объяснил, что всё это значит; что рассказывает им скала, и как она протянулась сквозь века, решив поведать им историю жизни, давно ушедшей с этих холмов.

Охота. Рыбная ловля. Битвы с врагами. Рождение. Смерть. Религиозные обряды. Браки. Похороны.

Глир сказал, что это настоящая книга о жизни, если уметь её читать — а это было, с его слов, проще простого.

— Вот это, похоже, деревня, — прошептал Глир, указывая на скопление домиков. — Интересно, что за чертовщина с ними произошла?

— Наверно, они остались там, в низине, засыпанные снегом. Точнее, то, что осталось от поселения, — продолжал Глир, идя вдоль стены. — Видишь? Видишь это?

Кобб видел. Он достал сигару и прикурил, начиная понимать, что это не простое глупое индейское первобытное искусство.

— Они… они работали в горах. Прокладывали тоннели. Возможно, даже эти…

Кобб рассмотрел нарисованных человечков за работой. С помощью примитивных кирок, лопат и корзин они выдалбливали из камня пещеры. Фигурки людей были повсюду и напоминали копошащихся в муравейнике муравьёв.

Глир был по-настоящему возбуждён.

— А вот здесь… Джимми, смотри, вот прям здесь что-то случилось! — сказал он, тыча в стену грязным указательным пальцем.

— Что?

Глир сказал, что всё дело в страшном, злом колдовстве. На это указывали все знаки и символы ведьмовства.

Кобб рассмотрел нечто похожее на другую пещеру. Она напоминала яму с зазубренными краями, из которой выползали клубы то ли дыма, то ли тумана.

— Катастрофа, — произнёс Глир. — Видишь? Все фигуры лежат на земле. Мёртвые.

— Наверно, газ. Они докопали до залежей газа.

— Нет… Нет, думаю, всё намного хуже.

Он тяжело дышал, сметая пыль и песок со стен. Он чувствовал, что приближается к чему-то, но пока не мог осознать, к чему именно…

— Вот здесь… Это не газ… Что-то другое… Они выкопали что-то из земли, что-то ужасное…

Теперь и Кобб стал пристально изучать картинки.

Рядом было ещё одно изображение: всё та же яма с изъеденными краями и выползающим наружу туманом. Только теперь можно было различить, что туман сгустился над живыми и мёртвыми, как грозовая туча. Грозовая туча из черепов и дьявольских ликов.

Рисунки продолжались: облако выползло из пещеры и остановилось над деревней.

— Оно добралось и до них, — прошептал Глир, широко раскрыв глаза. Фонарь раскачивался в его дрожащей руке, а испещрённое морщинами лицо посерело. — Оно добралось до них, Джимми! Разве ты не видишь? Не видишь?

В этом месте рисунки резко обрывались, и новых не было.

Кобб не мог разобраться, что с ним происходит. Что-то ползало и скручивалось у него в животе, как черви, и от этого у него кружилась голова. Родимое пятно на спине горело и пульсировало.

Что-то с ним происходило, но он не понимал причины. Пока не понимал.

Индейцы что-то копали и добывали. Они прорубились глубоко в горну, отыскали пещеру и вломились в неё… И тогда что-то вышло наружу.

То, что убило многих из них.

Нечто действительно жуткое вышло из-под земли.

Глир почти тронулся умом. Он бегал вокруг, держа в руках кости и черепа, размахивая бедренными и большеберцовыми костями. Затем он поставил фонарь на край ямы и нырнул во все эти кости, как безумный пловец в могильное море. Он грёб и расшвыривал, искал и сортировал их. Он водил пальцами по гладким черепам, заглядывал в глазницы, постукивал по пожелтевшим зубам в изъеденных временем челюстях. Он гладил рёбра и сочленения грудины и смотрел на почерневшую тазовую кость, будто она принадлежала ему.

— Вылезай оттуда! — крикнул Кобб. — Чёрт, да ты сходишь с ума!

Глир выкарабкался наружу; кости падали за ним с сухим треском.

Кобб схватил его за шиворот и повалил на пол.

— Я не сошёл с ума, Джимми! Просто… Чёрт, теперь я знаю! Я понимаю! — он начал хихикать, и слюна струйкой потекла из уголка его рта, а всё тело начало трястись. — Эти кости… Ты только взгляни на них! Ближе, ближе!

Кобб посмотрел. И понял.

Все кости, лежащие в яме, были испещрены крохотными зарубками, порезами и царапинами. Кто-то резал и рубил их владельцев. А может, и хуже… потому что он обнаружил на них следы зубов.

— Каннибалы, — тихо сказал Кобб. — Совсем как на островах в Тихом океане, о которых я читал в детстве. Людоеды…

— Совершенно верно, сэр, совершенно верно! — Глир всё ещё смеялся, но на глазах у него выступили слёзы. — Но они сделали это не сами, Джимми Ли, нет, сэр! То, что они выкопали из земли… что бы это ни было… это изменило их, завладело их дикими языческими умами и превратило их в монстров…

Кобб схватил Глира и потащил вон из пещеры.

Тот бредил не переставая.

И, возможно, всё дело было в воображении Кобба, но ему казалось, что удушливый, едкий запах в пещере стал ещё сильнее. Ещё отвратительнее.

Будто он спал много лет, а сейчас, когда его потревожили, вновь начал разлагаться.

* * *

Кобб вытащил Глира наружу, и с помощью двух других мужчин потащил его обратно в хижину.

Глиру было совсем худо. Им пришлось приковать его к стене цепями, сорванными с бобровых ловушек, и прибить цепи к брёвнам. Он трясся и бормотал, как сумасшедший; слышал, как снаружи скребутся какие-то существа, которых никто, кроме него, не мог услышать. Он разговаривал с людьми, которых не было рядом. Говорил, что вернётся к корням своей матери, и просил защиты у Великого Духа.

Мужчинам ничего не оставалось, как оставить его на неделю в кандалах — изгаженного, визжащего и пускающего слюни.

— Думаете, я сошёл с ума, да? Думаете, я растратил последние крупицы разума, не так ли? — бормотал он одним ненастным вечером, когда порывистый ветер сотрясал стены хижины. — Но я не безумен. Потому что я знаю, что там было… Я чувствовал это тогда и чувствую сейчас. Может, ты, Кобб, или ты, Барлоу… Может, вы и не понимаете, о чём я говорю. Но Нулан… Не знаю, Нулан… Оно должно было коснуться и тебя, как коснулось тех индейцев. Я не говорю, что это было… но он добрался до одного из нас, потому что я чувствую его запах! Слышишь? Я чувствую его запах. Один из вас. Да, сэр, вы знаете, о чём я говорю, потому что вы просто ждёте, когда погаснет свет, чтобы можно было сожрать других. Я знаю это! Я знаю это! О да… Ха, Боже мой, мой дорогой Господь Иисус, эти индейцы, эти индейцы. Жарят младенцев, высасывают мозги из черепов и жуют плоть детей… жрут, жрут. Отдают своих дочерей в жертву тому, кто вышел прямиком из преисподней…

— Заткнись, мать твою! — в конце концов, не выдержал Барлоу. — Закрой пасть, или я тебя грохну. Клянусь Богом, я тебя грохну!

К этому времени Глир сидел в печёнках уже у всех. Даже у Кобба. Но по холодной усмешке на его лице об этом было сложно догадаться.

Нулан успокоил Барлоу и вывел его на улицу подышать свежим воздухом, поскольку это было единственное, чего у них было достаточно.

Когда они вышли, в хижине остались лишь Кобб и Глир.

В очаге потрескивали дрова. В воздухе стоял густой запах дыма, обугленных поленьев и немытого тела. Единственное, чем не пахло в этой хижине — это едой.

— Ты должен взять себя в руки, Глир, — сказал ему Кобб, — если ты станешь продолжать в том же духе, один из парней тебя застрелит.

Глир кивнул, играя со сковывающими его цепями и пропуская звенья сквозь пальцы.

— Знаю, знаю… но мне страшно, Джимми Ли. Мне чертовски страшно. Я думаю… думаю, что один из нас просто не тот, кем кажется. Это «нечто» вошло в него… внутрь него… и этот человек теперь монстр…

Кобб на мгновение задумался и пожал плечами.

— Возможно, ты прав, — кивнул он. — Возможно, нам с тобой нужно присматривать за этими двумя.

* * *

Со временем Глир пришёл в себя.

Барлоу удалось убить нескольких волков. Конечно, звери были тощими — кожа да кости, но неделями не видевший мяса желудок был рад и такому.

Нулан приготовил сытный суп из крови и жира, и хоть вкус у него был отвратительный, свою функцию он выполнил.

Съев суп и мясо, Глир пришёл в себя.

С него сняли кандалы. Но продолжали следить. По сути, каждый следил за каждым. Они старались держаться все вместе, вчетвером. Словно боялись остаться вдвоём, наедине с кем-то вторым. А если один мужчина натыкался на другого в лесу или в горах… Что ж, лучше было крикнуть и предупредить о своём приближении заблаговременно.

Ибо в этих тёмных и мрачных лесах только виновные крались тихо и старались остаться незамеченными.

* * *

Неделю спустя после освобождения Глира дела пошли ещё хуже.

Ветер непрерывно тряс хижину. Он поднимал снежные пласты с земли и вновь расшвыривал их по всей округе. Видимость снаружи уменьшилась до двух-трёх метров. Воздух был неестественно холодным. Иногда ветер приносил с собой странные звуки, похожие на плач или крик. Голоса поющих вдалеке детей.

Глухой ночью тоже раздавались жуткие звуки… словно кто-то поднимался по крыше или скрёбся в закрытые ставнями окна. Стучал в стены.

Снаружи, на снегу, по утру мужчины находили странные, искажённые следы. Они внезапно начинались и так же внезапно заканчивались… Словно оставившее их «нечто» спускалось сверху, с холодных звёзд, а потом запрыгивало туда обратно.

По ночам было слышно, как Нулан и Барлоу молятся шёпотом.

Глир просто молча прятался под лосиными шкурами.

А Кобб… Кобб просто ухмылялся, склоняя голову к плечу, словно прислушиваясь к чему-то. Ведь у него были от других секреты.

Остальные не знали, что он ускользнул в ту ночь, когда они нашли пещеру. Не знали, что он ползал там холодной, тёмной ночью; бродил с фонарём среди костей. Они и не подозревали, каково ему было, когда от дрожащего сердца горы поднимался густой зловонный запах и окутывал его, как трепещущее вонючее одеяло. Как оно удерживало его, соединяя с чем-то, что уже давным-давно скрывалось глубоко внутри него.

С тем, что было посеяно в его душу, как мерзкое семя, его жутким отцом.

Кобб нашёл то, другое, спящее в пещере, и стал с ним единым целым.

Ибо Глир был прав — среди них жил монстр.

И он становился всё более голодным.

* * *

Прошло три недели с тех пор, как они отыскали пещеру.

Две недели с тех пор, как они съели суп и последние куски волчьего мяса.

С тех пор их животы были совершенно пусты, и что-то в каждом человеке подгнивало с ужасающей скоростью.

Кроме Кобба.

То, что было в нём, уже давным-давно сгнило и превратилось в падаль.

* * *

Кобб был в хижине один. Ну, почти…

Нулан и Барлоу сбежали несколько часов назад.

Они сбежали после того, как, вернувшись с охоты, застали Кобба разделывающим труп Глира; он с улыбкой на лице сортировал куски мяса — одни лучше подойдут на бифштексы, а другие — на жаркóе.

— Проголодались, парни? — спросил он; кровь капала у него изо рта, потому что, чёрт возьми, трудно было делать такую работу, не чувствуя вкуса на языке. — Присаживайтесь и посмотрите, на что способен старый Джимми Ли, когда у него есть всё необходимое.

Барлоу и Нулан замерли в дверях, сжимая в руках винтовки и не отрываясь глядя на Кобба.

Один из них — Кобб не был уверен, кто именно, — испустил пронзительный вопль, и они вместе выбежали под снег. Чёртовы дураки даже оставили дверь открытой, будто оба родились в проклятом сарае.

Это было три или четыре часа назад.

Но Кобб знал, что они вернутся. Если только они не решили перезимовать в пещерах, но это им явно не понравится.

Одно дело зайти в пещеры на насколько часов, тепло укутанным и с горящим фонарём… Но когда фонарь гаснет и тебя окутывают тени; когда тебя словно поглощает чёрное первобытное море — вот это совсем другая песня, друг мой.

Кобб уже давно закончил с разделкой Глира.

Тот только успел заснуть, как Кобб скользнул к нему, вытягивая на ходу арканзасский нож и бормоча голосами давно умерших индейцев. Джимми Ли перерезал ему горло от уха до уха, и Глир и пикнуть не успел.

Теперь о нём не напоминало ничего, кроме груды окровавленных костей.

Его кожа, тщательно просоленная, сохла на подставке перед огнём.

Внутренние органы были тщательно уложены в чёрную кастрюлю и залиты солёной водой; Глир готовил рагу, которого ему хватит на много-много недель.

Мясо с ягодиц, груди и живота было аккуратно срезано и спрятано под снегом, чтобы дольше оставалось свежим и сладким.

Кровь была слита в ведро для бульона и супа.

Даже жир был сохранён для дела, а связки и сухожилья сохли для нитей и струн.

И сейчас Кобб слушал, как ветер завывает и кудахчет в трубе, и перемалывал мышцы и паренхиматозные органы, чтобы засунуть их в кишечник и сделать колбасу.

Голова Глира лежала напротив. Глаза помутнели, а чёрный язык вывалился из потрескавшихся и посеревших губ. Медвежья шапка всё ещё сидела у него на голове. Несколько жирных прядей волос упали на бледное, забрызганное кровью лицо.

Если бы Кобб очень сильно сосредоточился, то смог бы даже заставить его говорить.

Когда он закончил набивать колбасы, насвистывая какую-то старую индейскую погребальную песню, которую он никогда в жизни не слышал, он откусил кусочек мяса с готовящейся на огне кости.

Одну из ног Глира, тщательно приправленную, он повесил жариться над очагом. Она красиво золотилась и темнела, а капельки жира падали с неё в пламя и шипели.

Насыщенный, мясной запах заполнил хижину и поднялся к дымоходу.

Кобб знал, что запах мяса приведёт остальных домой. У них не будет другого выбора. И он их с радостью примет обратно.

Кобб прикинул, что ещё два убийства — и у него будет более чем достаточно мяса, чтобы продержаться до весны, если он научится правильно консервировать. Если будет держать себя в руках и есть понемногу.

Но он же не дикарь. Он пригласит Барлоу и Нулана преломить с ним хлеб. Он угостит их вкуснейшим мясом, прежде чем разделать на фарш.

Это было по-христиански.

Так что Кобб сидел и ждал, и в его глазах мерцал странный огонёк.

Он вспоминал ту ночь, когда прокрался обратно в пещеру, и что-то подсказывало ему, что это правильно. То, что было там; что скрывалось в трещинах и расщелинах, а может быть, и в костях, — оно и было той самой причиной, по которой он пришёл.

Не золото. А… нечто. Чем бы оно ни было.

То, что индейцы выкопали из земли.

Он помнил, что всё началось с этого странного запаха. Это был отвратительный аромат; ужасные сладкие миазмы непогребённых трупов и гнилостных могил.

Они коснулись его. Буквально. Он почти физически ощущал их действие. Эта сущность крепко сжимала его в своих объятиях, убаюкивала, как ребёнка, и подсказала, что ему дальше делать. Она шептала, как долго его ждала. Она рассказывала, что он должен жить, не взирая на глупые социальные табу.

Но Кобб пока не слушал её. Не слушал.

Он думал об этом, но пока не был готов.

И эта сущность вдавила его в себя, сжала так, что ему показалось, будто его кости вот-вот выскочат изо рта. Она сказал Коббу, что у него нет другого выбора.

Если он хотел власти… А он ведь хотел, не так ли? Тогда у него был лишь один способ овладеть людьми. Такой же, как и с животными — поедая их. Пожирая их плоть и поглощая всё, чем они были и чем могли бы стать.

Это, по словам сущности, и был путь к несокрушимости и бессмертию.

Но Кобб никак не мог решиться, поэтому это создание решило немного подсластить пилюлю. Оно разговаривало с ним, как со старым другом. Оно не пыталось угрожать или напугать его, оно просто говорило с Джеймсом Ли, легко и естественно.

И, что самое смешное, у него был насыщенный южный, деревенский акцент, как и у родственников Кобба из Миссури. По крайней мере, так Коббу казалось… Или он сам придумал акцент этому шипящему голосу в своей голове?

«Я тебе кое-что расскажу, Джимми Ли. Просто слушай меня и слушайся, ясно? А теперь помолчи, это очень важно.

Когда-то здесь, на этих холмах, жили индейцы. Просто обычные дикари. Это были какие-то дальние родственники шошонов, которые называли себя Макабро.

В общем, милый мой, эти Макабро со временем начали рыться в земле, как черви в гнилом мясе, и выкопали то, что вообще не должны были находить. Оно выскочило, сказало им: «Здрасте, как дела?» и накрыло с головой, как Иисус своими проповедями.

И теперь это существо здесь, влезло им под кожу.

Они пытались убежать, как перепуганные янки под Джорджией. Думаю, ты помнишь? Ты же не забыл то жуткое создание, встречавшееся тебе дома в Миссури?

Это существо было таким же.

Эта тварь была не лучшим соседом.

Она глубоко пустила когти в сердца индейцев. Макабро принадлежит ей — в этом я уверен, как и в том, что Христос умер на кресте.

А теперь, милый мой, я расскажу тебе ещё кое-что…

Эти индейцы начали питаться человеческим мясом и приносить своих первенцев в жертву. Шаман проводил ритуалы над ещё живыми, плачущими, вырывающимися младенцами.

Да, милый мой, над собственными детьми. Но и над взрослыми тоже. Над кем угодно. И над девственницами, да… Хе, этот сукин сын из-под земли очень любил молодых девочек.

А Макабро всегда сражались с другими племенами — то с одними, то с другими. Когда они ловили кого-нибудь из врагов, они приносили их в жертву: прибивали их к столбам вниз головой и либо предавали огню, либо оставляли гнить там до скончания веков.

Подожди, подожди, милый мой… Это ещё не всё.

Видишь ли, эти Макабро… они начали выкапывать своих мертвецов и мертвецов всех, кого могли найти. Начали поклоняться костям и черепам. Сделали из них алтари и вытворяли такое, о чём ты даже слышать не захочешь.

Эти индейцы были больными на всю голову.

И у них была куча шаманов. Или жрецов — как правильно назвать это мерзкое отродье, убивающее детей?

Их слово решало всё.

А грязная толпа с жирными, сальными жгутами волос, похожими на змей, скакала вокруг них и впитывала каждое слово. Они пели богохульные, нечестивые песенки, носили маски из черепов и рвали зубами сырое мясо, да…

Эти шаманы контролировали всё и вся.

На их телах были вытатуированы змеи, символы и знаки ведьмовства — то, что они называли «Кожным лекарством». Какие-то заклинания и магические формулы, написанные прямо на теле. Поговаривали, что с помощью «Кожного лекарства» эти краснокожие дьяволы могли управлять духами умерших и превращаться в зверей-людоедов в любое время, когда им заблагорассудится.

Теперь глубоко в ночи при полной луне жрецы Макабро разводили большие костры, и индейцы танцевали голыми на снегу, пока шаманы зачитывали заклинания с собственной кожи.

Индейцы, захваченные у других племен, будут убиты, а их плоть съедена, и снег окрасится в багровый цвет от их пролитой крови.

А если кому-то из индейцев Макабро удастся пленить молодого юнца из вражеского племени, они с удовольствием съедят этого жирненького, упитанного агнца, запеченного прямо на костре.

Ну вот, милый мой, ты и понял всю суть.

Эти индейцы были сумасшедшими, да; но они были наполовину правы в том, что заставляли другие народы поглощать всё, что у них было.

Все Макабры до единого были уничтожены племенем юта ещё две сотни лет назад, но то, что ты нашёл в этой пещере — это их наследие, да, милый мой.

Тех индейцев, что не были убиты на поле боя, племя юта загнало в пещеры и сожгло заживо, засыпав их костями выдолбленные ямы.

Да, в пещере… Думаю, это было вполне уместно, ведь именно в ней прежде проводилось большинство жертвоприношений…

Теперь ты понимаешь, малыш Джимми? Понимаешь? Понимаешь?»

Кобб мало что помнил о произошедшим. Но он понимал, что больше не был прежним.

Иногда он был самим собой, иногда — частью того, что оплодотворило его мать, а иногда — частью той безумной сущности из пещеры.

А иногда — все трое были едины.

* * *

На следующий день и все последующие дни Кобб просто сидел, ждал и строил планы, как получит ещё больше крови, мяса и костей.

Вот как всё произошло.

Кобб запихнул в рот кусок мяса и подошёл к вертелу, чтобы перевернуть жарившуюся ногу Глира. Он ткнул в неё вилкой, и из мяса потёк горячий прозрачный сок. Значит, всё готово.

В животе у Кобба заурчало. И тут он услышал какой-то шорох за стенами хижины.

Он ухмыльнулся, и глаза его вспыхнули адским огнём.

Это были Барлоу и Нулан. Они старались подкрасться тихо и незаметно, как краснокожие дикари. И они неплохо справлялись, но Кобб их всё равно услышал.

Услышал звук их шагов, ломающих снежный наст. Рёв крови в их венах. Биение их сердец. Но сильнее всего он слышал запах их страха, и для него этот аромат был настолько опьяняющим, как только что откупоренный односолодовый виски.

Кобб принялся накрывать на стол.

Они ворвались оба в хижину, пока Джимми Ли стоял к спиной к двери. Они наставили на него пистолеты дрожащими от холода руками, а грязные уставшие лица были перекошены от ужаса.

— Ты просто безумный, грёбаный сукин сын, Кобб, — произнёс Барлоу. — А теперь очень медленно и осторожно вытащи свой пистолет из-за пояса… левой рукой… и брось его на землю…

Но Кобб только хихикнул.

— Прекрати эти разговоры, друг мой. Я просто накрываю на стол. Я хочу, чтобы вы оба посидели со мной и хорошо поели. Вы знаете, чего хотите, так зачем бороться с этим? Мы поедим и обсудим всё, как мужчины.

Барлоу и Нулан застыли в замешательстве. Кобб, конечно, сумасшедший, но почему он так чертовски спокоен? И что за странный свет отражается в его глазах? Во всём этом было что-то очень неправильное, и дело было не только в каннибализме.

— Лучше мы его просто застрелим, — прошептал Нулан.

— Это будет не очень-то дружелюбно, милый мой, — ответил Кобб.

— Видишь? Видишь?! Он сумасшедший! Следи за ним, следи очень внимательно, потому что Джеймс Ли Кобб очень быстро управляется со своим кольтом, — забормотал Нулан. — Он может вытащить его так быстро, что ты…

— Брось оружие на пол, — произнёс Барлоу.

Кобб вздохнул, пожал плечами и потянулся к револьверу правой рукой. Он почти успел вытащить его, когда две пули разорвали его живот. Но он лишь рассмеялся, когда его кровь закапала на пол. Он сунул палец в дырку на рубашке, как будто обмакнул перо в чернильницу. Вытащил его обратно, облизал…

Его бледное лицо с заострёнными скулами напоминало обтянутый кожей череп, на котором яркими светлячками горели глаза.

Кобб выхватил кольт и, коротко хохотнув, всадил Барлоу пулю прямо промеж глаз, и тот рухнул замертво на пороге хижины.

— А теперь, — повернулся он к Нулану, — почему бы тебе не присоединиться ко мне за ужином? Что скажешь?

Пистолет выпал из ослабевших рук Нулана, и мужчина начал всхлипывать. То, что горело в глазах Кобба, заставило его подчиниться.

Спотыкаясь, он побрёл к столу, глядя перед собой остановившимся взглядом, полным слёз. Он сел и молча наблюдал, как Кобб снял ногу с вертела и начал её нарезать.

А затем они приступили к трапезе.

Нулан бездумно тыкал вилкой, жевал челюстями, сглатывал, но мозг его превратился в желе. Он ел и ел, а Кобб наблюдал за ним, держа перед собой за волосы голову Глира. И самое ужасное было то, что Глир говорил. Это белое сморщенное лицо говорило…

Глаза вращались в глазницах, а чёрный язык то и дело облизывал губы.

Кобб задавал ему вопросы, и он отвечал сухим, свистящим голосом, рассказывая, каково было внизу, в этой черной смертельной яме, и как все родственники Нулана горели там вместе с ним.

А некоторое время спустя, когда голова Глира закричала, а хижина наполнилась поющими и скандирующими голосами индейцев, Кобб перерезал Нулану горло и выпотрошил его.

* * *

Весной Кобб пешком спустился с гор, и его парфлеш[1] был по-прежнему до отказа набит вяленым человеческим мясом.

После этих событий большинство его путешествий остались неизвестными. Известно лишь, что он собрал команду кровожадных убийц с такими же наклонностями и вкусами, как у него самого. Что они сопровождали его обратно в Миссури, где ему нужно было кое-что забрать.

А позже Кобб отправился к шошонам, теперь уже точно зная, что у него с ними есть кое-что общее.

И где-то по пути он услышал о шамане Змеев по имени Дух Луны…

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

ХОРОШИЙ, ПРОКЛЯТЫЙ, БЕЗУМНЫЙ

— 1-

Уиспер-лейк.

Когда Тайлер Кейб встал с кровати и выбрался на улицу, был уже разгар дня, но его всё ещё мутило от воспоминаний об убитой проститутке.

Он стоял перед постоялым двором «Святой Джеймс» и вдыхал холодный воздух, спустившийся с горных вершин.

К этому моменту он не провёл в Уиспер-лейк ещё и суток. В это сложно было поверить.

Мужчина думал о безумном Орвилле дю Чене.

О Джексоне Диркере.

Обо всех странных историях про нападения животных, о которых ему рассказал в «Оазисе» бармен Карни.

О техасском рейнджере Генри Фримане.

О сэре Томе из Англии.

О Вирджиле Клее, лежащем в луже собственной крови.

О тюрьме и Чарльзе Седобровом.

И о Миззи Модин, естественно.

Все эти мысли смешались в его голове, заставляя её гудеть и болеть.

Кейб закурил.

«Интересно, что будет дальше?»

Облизнув губы, он двинулся вниз по грязной, изрытой колеями улице, осматривая город.

Сейчас он в первый раз действительно на него смотрел. Уиспер-лейк был похож на все другие шахтёрские поселения, через которые он проезжал — скопище грязных людей в переполненном городке.

Высоко над городом, цепляясь за возвышенности и окутанные туманом склоны, виднелись вырисовывающиеся стальные копёры[1] и подъемники, выступы разнообразных зданий и возвышающихся навесов. Оттуда постоянно доносился треск, грохот и лязг, словно землю потрошили наизнанку для добычи серебра.

Повозки с рудой постоянно двигались от желобов к нависающим вышкам у самого озера… и там постоянно клубился серый, ядовитый дым, который вырывался из труб и оседал обратно на землю, загрязняя всё вокруг.

Постепенно город превращался в огромную грязную выгребную яму.

Поселение не имело никакого плана постройки — просто беспорядочное скопление бревенчатых зданий и магазинчиков с навесами, палаток и деревянных лачуг с крышами из тростника и веток кустарников; меж построек вился лабиринт пересекающихся грунтовых дорог, которые ныряли в небольшие овраги и взбирались на невысокие холмы.

Нет, в городке было несколько кирпичных зданий и сложная система дощатых тротуаров. Но в Уиспер-лейк гостиницы беспорядочно чередовались с мотелями, пробирные конторы — с салунами, бордели — с церквями, а лесопилки — с зажиточными особняками, и всех их объединяла единая ветка Тихоокеанской железной дороги.

Всё — от уборной до мясного рынка — было загрязнено сажей из шахт и очистительных заводов.

Дороги были заполнены лошадьми и повозками, старателями и предпринимателями, иммигрантами, толкающими телеги, и грязными детьми, гоняющими мячи палками.

Кейб видел дам с зонтиками, сбившихся в перешёптывающиеся группки, и проституток в исподнем, выливающих прямо на улицу ночные горшки.

Шахта гремела, люди кричали и разговаривали, и всё это создавало непередаваемую какофонию.

В отличие от других пограничных городков, здесь очень немногие бездельничали. Все были заняты зарабатыванием денег, и слоняться без дела было некогда.

Кейб, сапоги которого были заляпаны грязью до самого верха, ступил на дощатый настил, а затем снова спустился вниз, уступая место трём пожилым прогуливающимся дамам.

Он коснулся края шляпы в знак приветствия.

Мимо него с рёвом пронёсся грузовой фургон, чуть не сбив с ног группу чернолицых шахтеров, и плеснул грязной водой из лужи на штаны Кобба.

Несколько мужчин пытались вытолкать из выбоины повозку, застрявшую в яме по самую ось.

Двери салуна через дорогу распахнулись, и оттуда, спотыкаясь, вышел пьяный мужчина, перегнулся через перила и изрыгнул поток пены.

Одетые в тёмное иностранцы бурно жестикулировали и бормотали на дюжине различных диалектов.

Рядышком стояли индейцы в пончо и наблюдали за разорением своих земель.

Кейб продолжал идти, лавируя между группами шахтёров и рабочих, пытаясь найти место, где можно было бы укрыться от шума и суеты.

Но куда бы он ни повернул, в каждом переулке и на каждой улице толпилось всё больше людей, всё больше фургонов и всё больше рабочих.

«Господь милосердный, — подумал он, — возможно, Диркер был прав… здесь слишком много людей, и я никогда не найду Душителя в этой помойке».

Но Кейб не собирался сдаваться.

Если понадобится, он заползёт в каждую щель, в каждую трещинку этого кипящего и бурлящего улья.

Он сделает всё, чтобы уничтожить Душителя Города Грехов.

— 2-

Джексон Диркер, заметно побледнев, произнёс:

— Я видел зверства, док, я видел истинные ужасы… Но это… Вот такое… Я даже не могу понять, что это такое.

Доктор Бенджамин Уэст, хирург Уиспер-лейк и коронер округа Бивер, только кивнул.

Это был высокий, тощий, как тростинка, человек в тёмно-сером костюме с золотой цепочкой от часов, сверкавшей на солнце, как подмигивающий глаз.

Доктор прижал к груди шляпу, провёл длинными тонкими пальцами по седым волосам и тяжело сглотнул; на шее отчётливо дёрнулся кадык.

— Конечно, я — человек науки, — произнёс он, наконец, — но даже я подумал бы, что здесь побывал сам дьявол.

Диркер не мог не согласиться.

Они стояли перед главным магазином, который служил не только рынком, но и салуном, и игорным домом в Рассвете — городе прииска.

Они стояли перед двойными дверями, глядя перед собой и мечтая ослепнуть и ничего не видеть. Ведь то, чему они стали свидетелями в Рассвете, навсегда запечатлелось в их мозге, на их сетчатке, как след от ожога.

Диркер изучал то, что находилось на двери.

Труп полностью освежёванного мужчины с татуировкой орла на спине валялся на полу, а к двери была прибита его снятая целиком кожа.

По меньшей мере три головы висели под потолком, как призрачные фонарики. В уши им была вставлена медная проволока, загнута на обратной стороне и подвешена за крюки. Лица забрызганы засохшей кровью, побелевшие глаза безмолвно смотрели в пустоту. Голова слева, казалось, собиралась что-то сказать.

Доктор Уэст отогнал от неё нескольких мух.

Несмотря на морозный ветер, солнечный свет прогревал воздух. Только усиливавшаяся воньразложения создавала прекрасные условия для жуков.

— Полагаю, — заметил доктор, — что эти головы не были срезаны или срублены. Они были оторваны прямо от тела.

Это Диркер уже выяснил.

На обломках шеи оставалось слишком много мышц и кожи, свисавших неопрятными лоскутами. И никаких гладких срезов. Кому-то — или чему-то — хватило сил, чтобы буквально сорвать голову с тела взрослого мужчины.

Диркер не любил делать фантастические выводы, но что еще ему оставалось думать? Доказательства говорили сами за себя.

Диркер тяжело вздохнул. Наверно, он никогда не сможет привыкнуть к подобным бойням…

Он окинул взглядом лачуги и обветшалые здания, которые некогда составляли зажиточный город Рассвет до того, как здесь иссякли золотые жилы.

Диркеру этот город напоминал погост… серые, лишенные окон строения очень походили на надгробия на каком-нибудь одиноком, продуваемом ветром кладбище. Горы, нависшие над ними, молча смотрели вниз, как скорбящие на похоронах.

Шахтер по имени Джим Томлинсон приехал из высокогорья, чтобы купить провизию в магазине, и обнаружил эту бойню. К тому времени, как мужчина добрался до Уиспер-лейк, он оказался настолько перевозбуждённым, что доктору Уэсту пришлось кольнуть ему морфий, чтобы добиться членораздельного рассказа.

А часом позже Диркер, Уэст и двое помощников шерифа — Генри Уилкокс и Питер Слейд — добрались до Рассвета.

Генри Уилкокс — человек, который видел за свою жизнь довольно крови и кишек — бросил один лишь взгляд на то, что было в магазине, и быстро выбежал на улицу, борясь с тошнотой.

Остальные трое были склонны сделать то же самое, но держались изо всех сил.

«Резня» — так называл это Томлинсон, и это на самом деле выглядело именно так. Бойня.

Пока невозможно было сказать, сколько человек оказалось убитыми. Трупы и их части валялись повсюду, как туши бизонов в лагере охотников. Бар был завален расчленёнными конечностями… ногами, руками, кистями, ступнями. Некоторые руки всё ещё сжимали пистолеты, а некоторые ноги были обуты в сапоги.

Кровь была повсюду; часть её высохла липкими лужами на полу, остальное разбрызгалось по стенам и потолку.

Столы перевернуты, стулья разбиты в щепки. Мешки с солью и мукой разорваны, и их содержимое рассыпалось по полу, как снежная крупа. Повсюду валялись покерные фишки и игральные карты.

Это была резня, простая и понятная.

В магазине продавалось всё — от кирки и лопаты до светильников и промывочных лотков. Одна из кирок была использована с толком — ею пригвоздили человека к стене, так что его ноги оказались в добрых пятнадцати сантиметрах от пола.

Диркер даже представить себе не мог, сколько требуется сил, чтобы проделать что-то подобное.

И если здесь, внизу, всё было кошмарно, то наверху…

Настоящая бойня.

Коридор, заполненный телами, конечностями и внутренностями, был, словно разукрашенный алым, детский рисунок.

Диркер постарался быстро свернуть осмотр — вид и запах всей этой пролитой крови и сырого человеческого мяса были просто невыносимы для любого человека — но того, что он увидел, было достаточно, чтобы преследовать его в кошмарах навечно.

Кто бы или что бы там ни работало, оно не торопилось. В отличие от первого этажа, где был настоящий разверзшийся ад, здесь дьяволы определённо никуда не спешили.

Пять тел были ритуально разорваны на части — конечности и головы отрезаны от туловища, — а затем вновь собраны и прибиты к стене гвоздями.

Диркер предположил, что это было проявлением больного, мрачного чувства юмора. Когда он впервые увидел это, ему показалось, что он смотрит на окровавленных манекенов, но очень быстро осознал, насколько ошибается.

Он не стал заглядывать в остальные комнаты на втором этаже. Без сомнения, они скрывали еще больше ужасов, но он просто не был к этому готов.

Спустившись на первый этаж, Диркер начал наблюдать, как доктор Уэст осматривает тела. Он зондировал проколы и порезы, замерял раны и ссадины.

А Диркер думал о других.

О шахтёрах, которые последние несколько месяцев начали пропадать в горах.

О мужчинах, которых растерзали животные… точнее, он думал, что это были животные.

Теперь он знал, что это не так.

Но если это были не дикие звери, то кто? Сумасшедшие с собаками?

Везде — в потолке, в стенах — светились дырки от пуль. Они пробили бочки с солёной свининой и вяленым мясом, разбили бутылки с ликером за стойкой бара. Выстрелы из дробовика проделали дыры в столешницах, и весь пол был усыпан дробинками, как мелкими камешками.

Доктор Уэст вздохнул и склонился над очевидным следом укуса на ягодицах женщины.

— Похоже, это сделал какой-то зверь, но расстояние между зубами… я не знаю. Всё, как и в предыдущие разы.

Он медленно поднялся, словно на него давила неимоверная тяжесть.

— Эти люди были убиты разными способами. Некоторые были расстреляны. Другие зарезаны ножом. У остальных были вырваны глотки или они были выпотрошены. Но, в конечном счете, все они частично съедены. Их убивали ради развлечения и еды. И в качестве бонуса, большинство из них были оскальпированы.

«А это что-то новенькое», — подумал Диркер. Другие тела, найденные ими за несколько предыдущих недель, не были скальпированы.

Диркер кашлянул.

— Значит, у нас есть стая животных, которые носят оружие и снимают скальпы с людей, как индейцы?

— Да, похоже на то.

Диркер облизал губы сухим, как наждачная бумага, языком.

— Скальпы, скальпы… лучше мы не будет афишировать эту информацию. Если люди узнают, то снова ополчаться на индейцев.

Доктор Уэст согласно кивнул.

— Лучше нам вообще ничего не афишировать.

Диркер вышел на улицу, чтобы избавиться от запаха бойни. Снаружи среди покосившихся ветхих строений дул и завывал ветер. В его сознании это был вопль призраков, требующих справедливости.

Он подумал обо всех наградах, которые пришлось выплатить охотникам за головами.

Он так надеялся, что в нападениях виноваты животные.

Пока охотники привели лишь трёх облезлых чёрных медведей, двух волков и одного барсука.

Это было бы смешно, если бы не было так чудовищно.

* * *

Генри Уилкокс стоял через дорогу, прислонившись к лачуге.

Дверь была открыта, и внутри лежало ещё одно тело. Этот человек получил выстрел в упор из дробовика.

Наверно, это была единственная «нормальная» смерть в Рассвете.

* * *

Уилкокс и Диркер старались не смотреть друг на друга.

Диркер брёл по грязной, заросшей дороге среди пустых зданий, пытаясь справиться с тошнотой.

Убийцы насадили несколько голов на стоящие вдоль дороги колья высотой по пояс, и теперь они словно обозначали путь. Как предусмотрительно с их стороны…

В одной из лачуг они нашли ещё три трупа. Их подвесили за ноги и выпотрошили.

Диркер попытался втянуть в себя свежий воздух, но все, что он чувствовал, — это запах разложения, гниения и смерти.

В самом конце дороги виднелось серое здание с заколоченными окнами. Диркер его ещё не проверял, хотя и прекрасно понимал, что это сделать необходимо.

Чтобы войти внутрь, ему пришлось выбить дверь.

И он сразу же почувствовал запах — сырой и прогорклый.

Сквозь зияющие дыры в стенах — там, где отвалились доски, — в помещение просачивался солнечный свет. В лучах солнца плясали пылинки. Когда-то это здание было чем-то вроде гостиницы, но мебель давно убрали и вынесли. Была разобрана и украдена даже лестница, ведущая на второй этаж. Вероятно, на дрова.

Там было грязно, сумрачно и мрачно, как в склепе.

На выцветших обоях виднелся кровавый отпечаток ладони, а в осевшую пыль был вдавлен единственный след от ботинка.

Диркер, глубоко вдохнув затхлый воздух, подошел к двери, которая была приоткрыта сантиметров на пять. Он слышал, как ветер свистит сквозь дыры в крыше, заставляя здание стонать, скрипеть и дрожать. Но были и другие звуки… жужжание насекомых. Мух, без сомнения.

Диркер схватился за дверь и рывком её распахнул.

Перед ним стоял человек.

Долю секунды он стоял неподвижно, а потом упал прямо вперед, как столб, и чуть не сбил Диркера с ног.

Диркер сдавленно вскрикнул, но человек был уже давно мёртв.

К горлу шерифа подбирался истерический смех, но он усилием воли загнал его обратно.

«Просто еще один труп, вот и всё. Внутренности вывалены наружу, лицо покрыто мухами».

В комнате позади него повсюду была засохшая кровь. Кровавые следы вели к окну, где были выбиты доски.

Даркер оставил труп и направился к двери.

Он услышал стук копыт по дороге. Он знал, что это Пит Слэйд едет обратно, но на мгновение — на одно мгновение! — он подумал, что, возможно, это был…

* * *

Снаружи Слэйд разговаривал с Уилкоксом. Диркер направился к ним.

— Ну что? — спросил он.

Слэйд только покачал головой, разглаживая усы.

— Я шёл по следам довольно далеко. Я насчитал семь лошадей, но никаких признаков других животных — собак или кого-то ещё. Примерно в трех милях отсюда всадники вошли в ручей. Я шёл вдоль него около мили… но не увидел ничего, что заставило бы меня думать, что они выбрались на берег.

Он вытащил из кармана кожаного жилета сигару и сунул её в рот, но не зажёг, а просто пожевал.

— Этот ручей извивается по горам на многие мили. Может быть, если бы у нас были собаки, мы могли бы взять след.

Диркер сглотнул.

— Всё в порядке. Я не хочу, чтобы ты шёл против этих… людей в одиночку. Наше время еще придёт, только не сейчас.

— Я думаю, эти парни… я думаю, они знают, что делают, — произнёс Слэйд. — Полагаю, их уже когда-то выслеживали, и теперь они подкованы.

Диркер велел ему и Уилкоксу закопать головы со столбов и все тела, которые они только смогут найти. А сам вернулся в центральный магазин.

Он даже не пытался вытащить тела наружу.

Когда доктор Уэст закончил, Диркер разлил вокруг дома керосин и поджёг здание.

Своего рода очищение огнём.

— 3-

Хотя Диркеру очень хотелось, чтобы по Уиспер-лейк распространилась лишь «отредактированная» версия событий, произошедших в Рассвете, его опередил шахтер, обнаруживший бойню.

К тому времени, как Диркер и остальные вернулись в город, история уже вылезла наружу.

И теперь все набросились на шерифа, как клещи-кровопийцы.

* * *

А тем временем в Похоронном бюро братье Каллистеров собрались четверо — сам Калеб Каллистер, Джеймс Хорнер, Филипп Каслов и Люк Уиндоус. Они расположились на втором этаже, в жилых комнатах, и тихо переговаривались.

Когда-то эти комнаты принадлежали Хайраму Каллистеру, но теперь они служили своего рода местом встреч Калеба и его друзей.

— Всё становится только хуже, — произнёс Калеб. — Настоящая бойня, и я думаю, мы все знаем, кто в этом виноват.

— Ты говорил, с них были сняты скальпы? — уточнил Каслов.

— Да.

У Хорнера от бешенства побелели глаза.

— Меня это не удивляет. Эти чертовы мормоны думают, что это их дом, что вся территория Юты принадлежит им! Они сделают всё, чтобы вытеснить настоящих христиан!

Уиндоус зажёг сигарету. Он был кузнецом, и руки у него были огромными и мозолистыми.

— Видишь? Они хотят, чтобы мы обвинили во всем индейцев. Вот чего они добиваются. Но мы не заглотим эту приманку. У нас есть свои люди и в Искуплении и, может быть, в Избавлении.

— Точно, — кивнул Каслов. — Вопрос лишь в том, какую змеиную яму мы изведём в первую очередь.»

— Искупление, — принял решение Калеб.

Он понимал, что если предложит напасть на Избавление, его никто не поддержит. Ни один человек в здравом уме не желал ехать в Избавление после всех слухов, что ходили об этом поселении.

Может, не все они и были правдивыми, но если бы подтвердился хоть один из десяти — это уже было бы слишком.

Даже сами мормоны сторонились этого места.

— Значит, сегодня вечером, — подытожил Калеб. — Сегодня вечером мы разграбим это языческое гнездо и сожжём его дотла.

Никто не возразил ни слова.

— 4-

Джек Гуд сидел на упаковочных коробках позади салуна «Красная крыша».

— Вот что я тебе скажу, Чарли Седобровый. Только между нами — на этом городе лежит проклятие. Да, сэр, прямо от костей в землице до крыш под небом; проклятый, вот что. Посмотри на меня, например. Просто взгляни на меня и скажи, что ты видишь.

Гуд помолчал, потягивая виски из бутылки, и вытер тыльной стороной ладони несколько капель с бороды.

— Ничего не скажешь? Справедливо. Конечно же. Ну что ж, я отвечу за тебя. Ты смотришь на человека, которому уже никогда не будет шестьдесят. Черт возьми, я думаю, что и шестидесяти пяти не увижу. Я — человек, который побывал и там, и здесь. Везде. Я воевал в армии, я оказывался в ловушке в горах. Я гонял почтовую карету по тропам и даже был гонщиком на пони-экспрессе, пока несколько шайеннских парней на территории Вайоминга не утыкали меня таким количеством стрел, что мою задницу можно было использовать вместо лейки для полива цветочных клумб. Я хочу сказать, мой рыжий брат, что я ни черта не боюсь. И никогда не боялся.

Чарльз Седобровый поднял бутылку и сделал глоток.

— А сейчас?

— А сейчас всё по-другому, разве нет?

Чарльз Седобровый молча кивнул. Он знал, что плохие вещи происходят и будут продолжать происходить. Все эти исчезновения и убийства в горах…

А последняя бойня? Чёрная магия, шаманство. Не иначе…

Сначала линчеватели мучают и пытают мормонов, а теперь ещё и эта проститутка, разрезанная от подбородка до паха.

Плохо. Очень плохо.

Даже дурак (или белый человек) должен был ощущать в эти дни дурную атмосферу в Уиспер-лейк и вокруг него. Эта аура была такой толстой, что ее можно было сжать в кулаке. Словно именно этот уголок округа Бивер был местом сборища всех пагубных сил.

Это заставляло людей задуматься. Даже индейца заставило…

— Если так пойдёт, — произнёс Седобровый, — то к нам скоро прибудет целая армия.

Гуд отсалютовал бутылкой.

— Да, тут ты, вероятно, прав, друг мой. Потому что я признаюсь перед Богом и демократами — и делаю это с радостью, — я чертовски боюсь этого места и того, что здесь происходит. Здесь есть зло, а старый добрый Уиспер-лейк просто прогнил до костей. И с каждым днём становится всё хуже. Этот город, друг мой, вытрахан, как трёхдолларовая шлюха.

Он вздохнул и поднял глаза к небу, словно ожидая, что его поразит длань господня.

— И знаешь, Чарли, что самое худшее?

Седобровый покачал головой.

— Я думаю, я сам во всём виноват, — признался Гуд. — Так или иначе, каким-то образом… Именно я навлёк ад на этот городок.

Чарльз забрал у него бутылку.

— О чём ты говоришь?

— Это долгая история, — вздохнул Гуд, — но я попытаюсь рассказать её тебе вкратце.

— Ну да, я же индеец. Мы вообще люди простые, ещё не всё поймём.

— Ну же, Чарли, не будь таким. Я не это имел в виду. Ты же знаешь: я с безмерным уважением отношусь к твоему народу.

Седобровый кивнул.

— Конечно. И у нас в племени тебя почитают кем-то вроде святого. Мы денно и нощно молимся о твоём заступничестве и руководстве.

— Серьёзно?! Чёрт… Ты снова надо мной издеваешься.

— Такое уж у меня чувство юмора, — усмехнулся Чарли. — Может, оттого что я индеец.

— Да, может причина и в этом. Так или иначе, около семи месяцев назад я получил работу. Меня нанял индеец-гошут из племени Долины Черепа. Он хотел, чтобы я перевез одно тело оттуда сюда, в Уиспер-лейк. Обещал мне сто долларов. И я согласился. Решил спуститься сюда, может быть, немного покопаться в горах. А тело, о котором мы говорили, принадлежало человеку по имени Джеймс Ли Кобб. Ты слышал о нём?

Седобровый погонял во рту глоток виски.

— По-моему, какой-то убийца. Преступник. Стрелок. Что-то вроде того.

Гуд хлопнул его по плечу.

— Это ещё мягко сказано. Мы говорим о хладнокровном убийце, Чарли. Кобб — выходец из Миссури, и след его был красным и кровавым. Воевал в Мексиканской войне. Грабил. Убивал. Насиловал. Попал в ловушку в горах Сьерры с несколькими бродягами, а потом сожрал их всех по очереди. Ну, ты понял. Старина Кобб… Он такой же мерзкий, как брюхо раздавленной гремучей змеи в колее от фургона.

— И зачем этот гошут заставил тебя привести тело сюда?

Гуд пожал плечами и покачал головой.

— Чёрт меня дери, если я знаю. Сказал что-то насчет того, что это последнее желание Кобба. У него был какой-то сводный брат, живущий в этих краях. Все, что я смог понять, это то, что Кобба разыскивали буквально за все, почти везде, так что в стране индейцев его явно не привечали.

— И ты привёз его тело сюда?

— Да, будь я проклят! Мы с этим молокососом Хайденом приволокли ящик прямиком из Долины Черепа через горы Сан-Франциско…

Гуд продолжал рассказывать ему, на что это было похоже. И по мере того, как он рассказывал, его глаза становились все шире, а лицо — бесцветнее.

Когда он рассказывал свою историю, уголки его губ нервно подёргивались, и он со страхом смотрел вдаль, как будто видел въезжающего верхом дьявола.

Когда Гуд закончил говорить, он дрожал всем телом и тяжело дышал.

— Думаешь, я брешу? — наконец сказал он. — Дерьмо тебе всякое впариваю? Может быть. Но клянусь, это правда. Это тело в

ящике… он не умер. По крайней мере, не так, как мы понимаем это — ты и я. Он ползал и царапался, и ногти выскакивали наружу… и, Боже, Чарли, я чуть не обмочился. Что бы там ни было в этом гробу, это было неправильным. Как будто его дух только что прокис, как паршивое молоко.

Седобровый слушал и сдерживал саркастические замечания, потому что знал Гуда. Гуд был таким же суеверным, как и большинство атеистов. Он любил потравить байки под бокальчик пива, но подобное…

Гуд с трудом оторвался от бутылки.

— Я никогда не рассказывал об этом ни одной живой душе, Чарли. И я говорю тебе это только потому, что доверяю тебе, и мы вместе прикончили несколько бутылок, и ты индеец. Ваш народ знает о таком дерьме. А белые? Черт, мы же не верим в потустороннее ни капельки!

— Если что-то не укладывается в наше мировоззрение, мы стараемся об этом не думать, чтобы спокойно спать по ночам. Но индейцы… да, вы не боитесь смотреть в лицо темным тварям; вы не боитесь признать, что есть черные, злые существа, которые могут свести человека с ума.

Седобровый оценил сказанное, хотя и не подал виду.

— Ты думаешь, Кобб больше не был человеком как таковым?

— Я уже и не знаю, что думать, — сказал он, — но то, что было в том гробу… ну, должен признать, что если бы оно вылезло наружу, меня бы здесь сейчас не было.

— Думаешь, именно Кобб разверз двери ада над нашим городом?

Гуд облизнул губы и задумался.

— Ну, я держу ухо востро и всё слышу. Мы привезли тело в морг Каллистеров. И в ту же ночь, говорят, Каллистера нашли мёртвым. И это не было самоубийством. Ходят слухи, что тело Кобба нигде не нашли, но другой Каллистер — Калеб — заткнул всем рот. И ещё… Думаю, не нужно тебе напоминать, что твориться в Избавлении. Даже сами мормоны не приближаются к этому месту и на километр.

— И ты думаешь, что Кобб отправился туда? Что он… в центре всего этого?

Гуд лишь пожал плечами.

— Таковы факты, насколько я их знаю. При первой же возможности, Чарли, я набью свой мешок и уеду из этого чёртового ада. Мысль о том, что однажды ночью в мою дверь постучится старина Джеймс Ли Кобб, не дает мне уснуть до самого рассвета.

Седобровый размышлял над его словами, пока они допивали бутылку.

Либо Гуд сошел с ума, либо в его словах что-то было.

Но даже если он был прав, в Уиспер-лейк не найдётся человека, который поехал бы в Избавление, чтобы проверить это.

— Эх, чёрт возьми, хватит исповедоваться, Чарли! Я когда-нибудь рассказывал тебе о том, как продал свою жену за доллар? Правда-правда. Она была резкой девчонкой с востока, умевшей обращаться с ножом и молотком. Однажды мы сидели в салуне в шахтерском городке на хребте Бигхорн, штат Вайоминг. И тот грязный сукин сын по имени Джонни Хоул говорит мне: «Сколько хочешь за жену, сынок?» Мы с Дорой к тому времени играли уже несколько часов. И вот я и ему говорю: «Один доллар». Он платит мне и тащит её прочь. Она возвращается через несколько минут: платье порвано, лицо в синяках; да она просто готова содрать с меня кожу и снять скальп! А на следующий день старина Джонни находит меня. Он ходит смешно, как будто ему в задницу шпору засунули. И знаешь что? Он хотел вернуть свой доллар…

Но Седобровый его уже не слушал.

Он думал об Избавлении и Джеймсе Ли Коббе. Интересно, он может с этим что-то сделать?

Затем он вспомнил об Орвилле дю Чене. О его «шестом чувстве». Возможно, Орв смог бы увидеть, есть ли там Кобб. А если есть?..

И тогда Седобровый подумал о Тайлере Кейбе.

— 5-

Тайлер Кейб долго думал и решил, что есть только один способ выследить Душителя Города Грехов: он должен подружиться со шлюхами в городе. Эти женщины станут мишенями для Душителя, и если он будет бродить по их заведениям — что ж, возможно, он застанет ублюдка.

В крайнем случае, Кейб мог рассказать всем, кто он такой и что делает, и это могло бы заставить Душителя нервничать. И тогда он либо сбежит… либо сделает что-то неосторожное.

И тогда Кейб будет поблизости, чтобы воспользоваться его ошибкой.

Хотя Уиспер-лейк был похож на любой другой шахтерский городок со своими грехами и пороками, его район красных фонарей был ограничен захудалой забегаловкой рядом с нефтеперерабатывающим заводом, повсеместно известным как Горизонтальный Холм. Зажатый между фабрикой и озером, но скрытый от остального Уиспер-лейк высоким, поросшим можжевельником утесом — Сосновым Холмом — этот ряд борделей, игровых домов, палаток и других увеселительных заведений был не менее оживленным, чем весь остальной город.

А по ночам — даже более.

Он был разрешён Джексоном Диркером по двум причинам. Во-первых, если он попытается его закрыть, то шахтёры и железнодорожники, без сомнения, набросятся на него и вздёрнут на суку, не пройдёт и часа.

А во-вторых… Каждое учреждение должно было иметь лицензию округа. А это означало, что лицензией занимался старший чиновник округа — окружной шериф.

Диркер согласовывал лицензии не только по борделям, но и по игорным залам и салунам. И прикарманивал десять процентов не только лицензионных сборов, но и самих налогов.

В общем, проститутки продолжали работать, в основном, только на Горизонтальном Холме и редко выбирались за его пределы, так что почтенным жителям Уиспер-лейк не приходилось смотреть на происходящее непотребство, а значит, бизнес мог спокойно развиваться дальше.

Тайлер Кейб вошел прямо в это змеиное логово и абсолютно ни чем не выбивался из общей толпы. Просто еще один старатель или бандит, или охотник со стояком в штанах и наличными в руках. Он обошёл весь район, пообщался с десятками мамок, их проститутками и разными «вольнонаёмными». Он дал понять всем, кто находился в пределах слышимости, кто он такой, и что он такое.

Его речь обычно звучала примерно так: «Добрый день, мэм, меня зовут Тайлер Кейб, и я здесь по делу.»

И за этим следовал обычный ответ: «По делу — это хорошо, мистер Тайлер Кейб; вы, несомненно, пришли по адресу».

После чего Кейб должен был быть немного более конкретным, в чём заключалось его «дело». Шлюхи слушали его рассказы о Душителе с большим интересом и считали Кейба кем-то вроде святого покровителя за то, что он хотел их защитить. Они кормили его, поили и предлагали бесплатное жилье.

Шанхайская Марни Лу — китайская мадам из купальни «Ориент» — пыталась нанять его именно для защиты своих девочек. Она сама была кем-то вроде легенды, поскольку носила при себе не менее шести ножей с короткими лезвиями и могла метать их с пугающей точностью. Кейб сказал ей, что будет держать это предложение в уме.

В общем, это был довольно интересный и приятный способ провести день и вечер.

Но присутствовали, конечно, и риски.

Далеко не одна проститутка хотела выразить свою признательность более интимным способом, и Кейб дважды за этот день оказывался в постели с благодарными дамами: одной — красивой высокой китаянкой, а другой — огненнорыжей мегерой из Алабамы. Но у каждой работы, конечно, есть свои сложности.

Он посетил бары, которые были не более чем деревянными лачугами, и игорные дома, где дорогие французские девушки управляли карточными столами и доставляли вас прямо в рай за несколько сотен зеленых. Здесь были дорогие заведения — например, как клуб «Красный август», — с коврами с глубоким ворсом, резными люстрами, зеркалами и позолоченными столами, импортными европейскими гобеленами и греческими скульптурами.

Мужчины могли оставить в таком месте тысячи, наслаждаясь экзотическими прелестями под витражными потолками, абсолютно уверенные, что в таком месте и грех будет утончённым и изысканным.

Были там и бордели среднего класса, вроде того, что находился в Сан-Франциско, где девушки были не менее привлекательны, но все они были обучены воровству и специализировались на обчищении карманов пьяных мужиков.

Ну, а если твои карманы были недостаточно полны для таких мест, то существовали дешёвые бордели вроде «Русского Кафе», где ты мог напиться и трахнуться за цену тарелки жратвы… если ты, конечно, не слишком озабочен чистоплотностью своей дамы.

Кейб посетил все и узнал кучу историй.

Он обнаружил, что в то время как большинство девушек были просто обычными разукрашенными дамами, многие шли на дополнительный приработок. Одна очень дорогая азиатская девушка по имени Певунья умела делать удивительные вещи с маслами и горячим свечным воском.

Абилин Сью, полногрудая свободноживущая уроженка Техаса, обычно использовала в своём представлении седло с двойной подпругой и хлыст для верховой езды. А Фанни-гадалка любила начинать свои сеансы с погружения в будущее. Правда, эти видения всегда заканчивались одинаково — она скакала на тебе верхом, словно на диком необъезженном жеребце.

Где-то посреди своего «исследования» Кейб встретил мамашу Аделаиду — владелицу Старого Театра Матушки Френч. На первом этаже там ставились спектакли и водевили с привезёнными из-за границы француженками — или девушками, которые смогли достоверно изобразить французский акцент, — а на верхних этажах во всю процветал основной бизнес. Заведение пахло изысканными французскими духами и предлагало парижское вино и блюда национальной французской кухни.

Мамаша Аделаида — стройная негритянка, весившая не больше сорока килограммов, — была одета в желтое шелковое платье с вышитыми на груди пурпурными розами.

— Милый мой, — сказала она Кейбу, когда он представился, — я, конечно, ценю то, что ты делаешь. Мои девочки становятся более чем пугливыми. И я не могу этого допустить. Ибо здесь мы предлагаем только одно — но тремя различными способами. Мы предлагаем любовь — любовь хорошую, любовь сильную и любовь восхитительную. Я думаю, что тебе нужна любовь сильная. А восхитительная — нет, это не про тебя, мой мальчик.

— А что значит «восхитительная»?

— Хи-хи, — прощебетала мамаша Аделаида. — Восхитительная любовь — это просто смерть в раю. Обычно в ней задействованы две или три девушки, горячее ароматическое масло и умелые руки.

Кейб заверил её, что такое точно не про него.

Мамаша Аделаида рассказала ему, что была рабыней на плантации Батон-Руж. Но когда она получила свободу — а этого она хотела больше всего на свете, — всё оказалось не так просто, как она думала.

— Видишь ли, мальчик мой… Да, на плантациях мы были рабами, которые подчинялись хозяину, но, по крайней мере, нас кормили и давали крышу над головой. Многие об этом забыли. А когда мы получили свободу… Чёрт, нам пришлось самим о себе заботиться. А это не так-то просто.

Мамаша рассказала ему, что очень быстро поняла одну вещь: есть только один способ, которым чёрная женщина может заработать деньги в мире белых мужчин. Поэтому она начала с малого — и год за годом строила своё дело.

— У меня был сын, мистер Кейб. Но когда он стал взрослым, он нашел свой путь в слове Божьем и не очень заботился о том, как его мама зарабатывает на жизнь. В последний раз, когда я слышал о нем, он отправился проповедовать на Индейскую территорию. Хи-хи! Ты себе это представляешь? Черный человек цитирует Евангелие белого человека кучке краснокожих язычников! Тебе не кажется, что в этом есть что-то смешное?

Это был долгий день, но к тому времени, когда Кейб покинул Горизонтальный Холм, он был не ближе к Душителю Города Грехов, чем раньше. И всё же он не отчаивался. Рано или поздно это произойдет.

В чайной он столкнулся с Генри Фрименом, техасским рейнджером, который утверждал, что «рассматривает предложения». Эта встреча заставила Кейба вспомнить, что он должен был связаться с главой рейнджеров в Техасе, чтобы узнать, был ли старик Генри тем, за кого себя выдаёт.

Потому что, честно говоря, у Кейба были сомнения.

— 6-

Всадники ворвались в Искупление, как демоны, вырвавшиеся из ада.

Линчеватели.

Они мчались по грязной улице на чёрных лошадях — семеро мужчин в длинных синих армейских шинелях и белых капюшонах с прорезями для глаз, надвинутых на головы. Они были вооружены винтовками, дробовиками и кольтами. Они неслись по улицам и переулкам с почти военной точностью.

В крохотный мормонский анклав под названием Искупление они несли лишь смерть. И вместе с ней захватили всю нетерпимость, все предрассудки, которые кипели в чёрных котлах их сердец неделями, месяцами и даже годами.

Они начали стрелять. Никакой спешки. Никакой суеты. По-военному чётко.

Мормоны знали, что линчеватели придут, но надеялись, что это произойдет не так скоро, ведь они были плохо подготовлены к отражению такой смелой атаки. Жители с мушкетами и винтовками выбежали на улицу, чтобы противостоять всадникам, и были убиты смертоносным дождем меткого огня.

Кричали женщины, плакали дети, гремели дробовики и рокотали револьверы. Свинец летел как град, осыпая двери и разбивая окна, убивая скот, который не был спрятан в стойло.

Один из городских старейшин вышел на крыльцо своего дома, трое его сыновей следовали за ним по пятам. К ним приблизился всадник и направил на старейшину оба ствола. Картечь пробила в его груди дыру размером с обеденную тарелку и забрызгала кровью его сыновей. Сыновья успели лишь громко закричать, когда выстрелы из винтовок сразили их, убив на месте.

Наперерез линчевателям выбежала старуха, размахивая молитвенником, но они сбили её с ног и затоптали копытами своих лошадей. Та же участь постигла трех маленьких детей, которые видели, как их мать и отец были убиты выстрелами из пистолета.

Жители поумнее оставались за запертыми дверями или открывали ответный огонь из амбразур, прорезанных в ставнях. Но они не были закаленными бойцами, и очень немногие из их снарядов достигали линчевателей. Хотя одна пуля — намеренно направленная или случайно срикошетившая — пробила горло линчевателя, и он вывалился из седла.

Но это даже не замедлило убийц.

Они чувствовали себя королями; они стреляли и бросали пылающие факелы в тюки сена и груды бревен, и очень часто — прямо в окна магазинов и домов. И посреди всего этого они продолжали скакать, убивать и подстреливать лошадей, крупный рогатый скот и овец в качестве развлечения.

Через двадцать минут после их прибытия Искупление пылало, как преисподняя. Пламя охватило амбары и конюшни. Лизало стены домов. Вырывалось из развороченных окон.

Город превратился в ад из огня, дыма и криков. Несколько мужчин пытались потушить пожар, заливая его водой, даже когда линчеватели стреляли в них.

В шуме, суматохе и криках одинокая фигура, сжимающая Книгу Мормона, спотыкаясь, вышла на улицу, уже истекая кровью от шальной пули, задевшей его висок. Он представлял собой дикое зрелище, когда шел пешком, выкрикивая молитвы и проклятия, а по его лицу стекали кровавые дорожки.

— …и придет Антихрист, повелевая своими легионами… и вы узнаете его по имени его! Люди будут вести войну — ужасную и безбожную войну — против других людей, человек будет убивать братьев своих в экстазе зла! Зло! И… и… нечистый издаст законы нечистые, чтобы поработить праведника, но будет блудник поражен рукою Всевышнего…

Дальше он не продвинулся, потому что веревка из конского волоса опустилась на него, крепко прижимая руки к телу. Сама верёвка была привязана к седлу коня одного из линчевателей.

И наконец — наконец! — всадники выехали из созданного ими чистилища.

Они поехали прочь, волоча за собой проповедника.

* * *

Они протащили его около километра.

По камням, булыжникам и пням, через сухие овраги и по крутым склонам холмов.

Когда линчеватели, наконец, остановились на вершине невысокого холма с плоской вершиной, окаймленного кустами чамисы, проповедник был едва жив. Если уж на то пошло, он был больше похож на потрепанное пугало. Его тряпье и соломенная набивка торчали наружу, а из рук и ног торчали палки… только это были не тряпки и не солома, да и наружу высовывались не палки. Плоть с лица и тыльной стороны ладоней была содрана. Большинство трубчатых костей переломаны. Челюсть вывихнута, но он всё ещё пытался заговорить, издавая кровавый булькающий звук.

Один из линчевателей снял капюшон. Это был Калеб Каллистер. Прищурившись в темноте, он смотрел на мерцающий вдали костёр. Искупление.

— Если твои люди умны, проповедник, — сказал он, зажав в зубах тонкую сигару, — на этот раз они прислушаются к нашему предупреждению. Потому что в следующий раз, в следующий раз…

— Когда мы приедем следующий раз, мы не оставим никого в живых, — закончил за него другой линчеватель.

Остальные засмеялись.

Проповедник, хоть и сломанный и ободранный, пытался уползти, натягивая верёвку, как глупый пес, проверяющий, насколько далеко он может отбежать на цепи. Линчеватели наблюдали за ним, ожидая, что он вот-вот свернется калачиком и испустит дух… но этого не происходило.

Он закашлялся кровью; руки его были по-прежнему прижаты к бокам, но он тянулся дальше. Он полз вперёд, как какой-нибудь червяк. Наверно, его так манила свобода… Веревка натянулась.

— Лучше прими то положение, в котором ты оказался, проповедник, — сказал ему один из линчевателей. — Это ведь не дождь — так просто не закончится.

— Как бы тебе этого не хотелось, — добавил второй.

Они сидели верхом, курили, передавали друг другу бутылку виски и смотрели, как вдали, словно факел, горит Искупление. Постепенно, медленно, общее пламя превратилось в отдельные костры, но и те, в конце концов, потухли.

Потом они потянули соломинку, чтобы выяснить, кому достанется проповедник.

Счастливчиком оказался Люк Уиндоус. Он решил ещё немного потаскать проповедника за собой. Но через двадцать минут он устал от этого, а проповедник всё никак не умирал, поэтому Люку пришлось опустошить барабан своего кольта.

А затем он присоединился к всеобщему празднованию.

— 7-

После довольно утомительного дня, проведенного в обходе всевозможных борделей Горизонтального Холма, Тайлер Кейб вернулся на постоялый двор «Святой Джеймс». В животе у него было пусто, а в висках стучало, как барабаны в джунглях, от выпитого им бесплатного спиртного.

Он вошел в столовую, где уже сидел Джексон Диркер вместе с женой и пятью или шестью другими гостями. Ужин состоял из жареной курицы с картофелем и яблочного пирога на десерт. В воздухе висел восхитительный запах, и уважение Кейба к Дженис Диркер поднялось ещё выше.

Джексон Диркер определённо был счастливчиком.

Кейб и Диркер перебросились несколькими фразами, но в основном оба предпочитали молча слушать. Одним из жильцов был парень по имени Стюарт — ответственный за медицинское снабжение из Уичито.

Он довольно долго рассказывал — и с неприятными клиническими подробностями — о своих продуктах, которые варьировали от пилюль при гепатите до бандажей, от спиртовых настоек до клизм. А последнее особенно не способствовало хорошему пищеварению и аппетиту при поедании яблочного пирога.

После того, как все отужинали, и гости разошлись по комнатам, в столовой остались лишь Диркер с Кейбом и Дженис, порхающая между столами и убирающая посуду.

— Мистер Кейб говорил мне, что вы знакомы, — обратилась она к мужу.

Он едва оторвал взгляд от газеты.

— В некотором смысле.

«Всё тот же старый добрый Диркер, — подумал Кейб. — Холоден, как лёд. И двадцать мужиков с лопатами не смогут вырыть на поверхность его чувства».

Может быть, если бы Диркер просто сказал: «Да, да, мы знаем друг друга. Мы сражались друг против друга… но это было много лет назад»… Если бы он сказал что-то подобное, Кейб был бы доволен и оставил всё в прошлом. Но теперь он чувствовал, что не сможет смолчать.

— Да, — сказал он, — когда-то мы с вашим мужем были братьями по оружию. Мы сражались на противоположных сторонах, но духовно мы были единым целым. Разве не так, Джек?

Газета опустилась на пять сантиметров. Кристально-голубые глаза нашли Кейба и пристально на него глянули. А затем газета снова поднялась вверх.

— Я бы это так не назвал, — только и сказал он.

— Чепуха. Может быть, твои воспоминания обо мне туманны, Джек, и это правильно… но мои-то о тебе? Черт, они остры, как кнут. Как вспомню тебя в Пи-Ридж! Какая яркая, поразительная личность!

— Хватит, Кейб.

Кейб улыбнулся, проводя пальцами по паутине шрамов, пересекавших его переносицу и врезавшихся в щеки.

— Ваш муж очень скромен, мадам. Я бы сказал, что Джексон Диркер был офицером и джентльменом. Справедливым и отзывчивым во всех вопросах.

Диркер прожигал в нём взглядом дыры.

Кейб не отводил взгляд.

Дженис, почувствовав, что здесь что-то неладно, только откашлялась и принялась царапать воображаемую ворсинку на своем вельветовом платье.

— Простите мне мою грубость, мистер Кейб, но… вы получили эти шрамы на войне?

Кейб лишь улыбнулся в ответ на её так называемую грубость. Его пальцы привычно прошлись по следам от порезов и ожогам.

— Да, я получил их во время войны. И ношу их с честью. Боевые раны. Помнишь, когда я их получил, Джек?

Диркер отложил газету.

— Помню. А теперь расскажи мне, Кейб, понравились ли тебе наши бордели. Слышал, ты сегодня там полдня провёл. Пришёлся по вкусу местный квартал красных фонарей?

Всё, что вертелось у Кейба на языке, испарилось в долю секунды.

«Диркер. Всё тот же хитрый сукин сын…»

— Я… Хм…

Дженис слабо улыбнулась.

— Наш мистер Кейб, безусловно, видный мужчина.

— Это точно, — протянул Диркер, наслаждаясь происходящим.

Кейб сглотнул.

— Это был чисто деловой разговор, мадам. Человек, которого я пытаюсь отыскать, охотится на проституток, так что мне остается только подружиться с ними. Знать лично их и места, где они работают.

— Чего только мужчинам не приходится делать, чтобы заработать на жизнь! — покачала Дженис головой. — Да уж… И вы весь день провели среди них? Наверно, вы очень устали после такого… утомительного предприятия.

— Мадам…

Теперь Диркер улыбался.

— Ты очень решительный человек, Кейб. Если кто и сможет поймать этого убийцу, так это ты.

Кейб видел, что Диркер шутил, и тоже не смог сдержать улыбки. Если бы этот мужчина вёл себя так постоянно и не был таким чертовски чопорным и официальным… он бы ему даже понравился. Кейб решил, что его дразнят, и сделал то, что казалось ему естественным: укусил в ответ.

— Да, мадам, это было утомительно, но я продолжал заниматься делом даже тогда, когда большинство мужчин уже изнемогли бы от усталости.

Дженис покраснела… покраснела, но не отвернулась. В её глазах что-то вспыхнуло, и она постаралась, чтобы Кейб это заметил.

Диркер вскинул брови.

— Вот как? Дал то, что им было нужно?

— О да.

— Пожалуй, на этой ноте я вас покину, джентльмены, — произнесла Дженис и вышла из комнаты.

Кейб решил, что он либо обидел ее — либо возбудил. По его опыту, южные женщины могли быть такими: их могло взволновать то, что они находили неприемлемым и оскорбительным. Всё дело в инстинктах, вот так.

В довоенном обществе говорили, что леди должна подавлять свои базовые инстинкты. Что такие вещи, как вожделение и желание, не должны иметь места в высшем свете… но женщина — как и любой зверь: чем больше вы морите его голодом, тем голоднее он становится.

И в этой девушке был голод. Едва скрываемая потребность отбросить своё воспитание, опуститься и испачкаться.

— И так теперь будет при каждой нашей встрече, Кейб? — поинтересовался Диркер.

Кейб отвернулся от него. Ему так много хотелось сказать, но зачем? С какой целью? Он уже нарушил два правила своего воспитания — что мужчина не приносит свои деловые или личные дела к обеденному столу и что он не обсуждает проблемы с другим мужчиной в присутствии дамы.

Может быть, сейчас самое время… если он хочет драки, то самое время перестать ходить вокруг да около.

Только теперь он её больше не хочет.

— Нет, — сказал он, удивляясь самому себе, — я бы предпочел, чтобы мы оставили всё это в стороне. Я думаю, так было бы правильно. По крайней мере, на время.

— Согласен. И ещё… Хочу, чтобы ты понял, Кейб: я не горжусь тем, что произошло при Пи-Ридж. Не прошло и дня, чтобы я не мечтал, чтобы всё произошло по-другому.

— Ты готов признать, что единственное, в чём мы виновны — это отбирание необходимых для выживания вещей у трупов?

Диркер кивнул.

— Да, я это знаю. Наверно, я и тогда это знал, но у меня снесло крышу. То, что я совершил, неправильно.

Чёрт. Кейба словно под дых ударили. Диркер признаёт, что был неправ. Внезапно Кейб расслабился, словно из него выпустили весь воздух. Он даже слегка смутился, что вообще завёл этот разговор.

— Ладно, ладно. Справедливо. Наверное, все мы были молоды и вспыльчивы.

— Чем ты занимался после войны, Кейб?

Кейб рассказал ему о том, как много лет участвовал в боях, а по ночам пас скот; как был железнодорожным детективом и охранником на приисках. Как всё это привело его к охоте за головами.

— А ты сам?

Диркер вздохнул.

— Я остался в армии. Был послан на Запад воевать с индейцами. — Он прищурился. — Я думал, что то, что я видел во время Гражданской войны, было ужасно. Но это не было и вполовину так жутко, как то, с чем я столкнулся на Западе. Зверства, бессмысленные убийства невинных людей.

Кейб не стал настаивать. Он много знал о том, что там произошло — об унижениях и жестокостях, обрушившихся наплемена индейцев. И по большей части, необоснованно. Затем между белыми и индейцами был заключён мирный договор. Но не успели высохнуть чернила на документах, как белые снова напали.

— И ты ушёл из армии?

Диркер улыбнулся.

— Нет, я был освобожден от командования. Банда индейцев-арапахо напала на поселение, и мне приказали выследить их и уничтожить. Ну, мы не смогли найти преступников, поэтому мой командир решил, что подойдет любой арапахо. На Крипл Крик располагалась их деревня человек в пятьдесят. Они не имели никакого отношения к налету, и этот факт был хорошо всем известен… тем не менее мне было приказано идти туда со своими людьми. И когда мы вышли, мне было сказано, что там не должно остаться никого живого.

— И ты отказался?

— Да, отказался. И я горжусь этим фактом. Я был солдатом, а не наемным убийцей. — Диркер вздохнул и облизал губы. — Меня отстранили от командования, отдали под трибунал и демобилизовали. С почестями, к большому разочарованию некоторых.

— А после этого?

— Я был законником. Сменял один город за другим. В конце концов, мы с Дженис купили этот отель. Конечно, были проблемы между шахтерами и мормонами, индейцами и поселенцами… А затем ко мне обратились и предложили работу окружного шерифа.

Кейб внимательно слушал. История Диркера ничем не отличалась от истории многих ветеранов войн, прошедших военную подготовку — они неизменно становились либо блюстителями закона, либо преступниками, а иногда — и теми, и другими.

Кейб свернул сигарету и закурил.

— Я слышал о резне в одном крохотном поселении под названием Рассвет. Расскажешь мне об этом?

Диркер задумчиво посмотрел на Кейба и кивнул.

— Да, это ужасно.

— Что ты намерен с этим делать?

— Я намерен поймать того, кто это сделал. Разве это не само собой разумеется?

— Конечно. И раз уж ты сам об этом заговорил… Здесь, в Уиспер-лейк есть парень по имени Фримен. Утверждает, что он — техасский рейнджер. Сможешь это проверить? Например, связаться с их главой?

— Думаешь, он лжёт?

— Не знаю, Диркер. Но скажу точно, что при виде него у меня возникает дурное предчувствие. И я не могу понять, почему…

— 8-

Позже, в салуне «Оазис», группа мужчин собралась вокруг Кейба, который пытался выпить свое пиво. Попытался немного расслабиться и представить перспективу своих отношений с Диркером. Они теперь были друзьями или врагами? И что насчёт его жены? Кейб прекрасно знал, как она смотрит на него, и что означает такой взгляд. Она была просто в восторге, когда он шутил о шлюхах и о том, что с ними делал. Он и представить себе такого не мог.

— Итак, этот убийца, этот Душитель Города Грехов, — сказал один из мужчин, шахтер с лохматой седой бородой и без верхних зубов. — Говорят, он разрезает их сверху донизу. Это правда?

— Правда, — кивнул Кейб.

Он словно бы невзначай обсуждал некоторые детали этого дела с Карни, барменом, и это притягивало остальных, как магнит. Они хотели знать всё. Абсолютно всё.

— Так, а на хрена их насиловать? — вклинился другой. — Это же шлюхи! Они сами ноги раздвигают за пару баксов… ну, некоторые из них.

— Да, зачем он их насилует? — пронёсся по толпе шепоток.

— А он не говорил…

Высокий мужчина в сером шерстяном костюме и начищенных черных ботинках покачал головой.

— Мне кажется, сэр, что это неподходящий разговор в присутствии дам.

Шахтёры огляделись по сторонам, пытаясь найти дам. Всё, что они видели, — это несколько шлюх, которые над чем-то размышляли. Они не считали этих женщин за «дам».

— Здесь нет никаких дам, — сказал шахтер. — На случай, если ты не заметил.

— И я всё равно нахожу этот разговор предосудительным.

Шахтеры захохотали над словами мужчины. Похоже, они собирались устроить из-за этого небольшую потасовку, но тут они увидели пистолеты, висевшие у него на поясе. Они были прекрасны и гладки — кольты «миротворцы» с рукоятками из слоновой кости. Оружие метких стрелков.

Шахтёры быстро разошлись по столикам, решив, что сегодня умирать не хотят.

— А вы, сэр, — обратился высокий мужчина к Кейбу. — Если вы — охотник за головами, как вы утверждаете; если вы действительно охотитесь за этим человеком, то я серьезно сомневаюсь, что вы найдете его на дне стакана с пивом.

Кейб взглянул на Карни и покачал головой.

— Послушайте, сэр, я пришёл сюда выпить, а не слушать ваш трёп.

Высокий мужчина сделал шаг вперёд.

— А манеры — как у свиньи. Прелестно.

— Я же сказал: я просто хочу допить пиво. Так что не будете ли вы так любезны свалить нахер?

Лицо высокого мужчины побледнело.

— Сэр, джентльмену не подобает так говорить. Ненормативная лексика — это свидетельство недостатка ума.

— Значит, вот он я: слабоумный отброс из Арканзаса.

Восточный диалект. Пижон. Вот кем был этот человек. В эти дни, казалось, нельзя было плюнуть, не попав ни в кого подобного. Кейб обычно просто оставлял их в покое, независимо от того, что он чувствовал по поводу происходящего. Большинство из них никого не беспокоили. Но иногда появлялись и такие…

— Нет, сэр, вы, определённо не джентльмен. Вы грубы, неотёсаны и отвратительны.

— Да, сэр, всё именно так. — Кейб поставил стакан на стойку и надел шляпу. — А теперь, пожалуйста, убирайтесь с моих глаз, пока доктору не пришлось вытаскивать мои шпоры из вашей прекрасной белой задницы.

Но мужчина по-прежнему не двигался, и Кейб начал подумывать, не придётся ли ему похоронить и этого сукина сына.

— Если бы у вашей матери была хоть капля здравого смысла, охотник за головами, она утопила бы вас в ведре, чтобы вы не портили своей вонью эту славную страну.

Кейб почувствовал, как волосы у него на затылке встали дыбом. Нет, нет, он не позволит этому ублюдку втянуть себя в то, о чем потом пожалеет. Этого никогда не случится. Он уйдёт прочь от этого человека.

Высокий мужчина стал между Кейбом и дверью.

Это означало, что у Кейба было два варианта: обойти его или пройти через него. А поскольку Кейб никогда никого не обходил стороной, решение было принято очень быстро. Это было не в его стиле. Это стоило ему крови и синяков на протяжении многих лет, однако он никогда не отступал. Но для себя решил: «я не достану пистолет, пока будет другой способ решения проблемы».

Пижон продолжал стоять на пути, и Кейб двинулся прямо на него, не замедляя шаг.

Когда он был уже в нескольких шагах от него, высокий мужчина выхватил свои кольты. И довольно быстро. Но недостаточно быстро.

Пока он вскидывал оружие, Кейб оказался уже настолько близко, что мог ощутить запах, исходящий от мужчины. Несколько быстрых шагов — и он ударил пижона по лицу двумя быстрыми прямыми ударами, от которых тот упал на колени. Кейб пнул его ногой в живот, чтобы тот не смог подняться на ноги. Где-то во время падения высокий мужчина уронил револьверы. Кейб отшвырнул их ногой в сторону.

Кейбу никогда не нравились подобные разборки.

— А теперь, — сказал он, — вы вернётесь домой: в Бостон, в Шарлотсвилл или куда вам там надо. Вернётесь домой к папиным деньгам и семейному титулу. Потому что здесь единственное, что вы найдёте, — это собственную смерть.

Кейб прошёл мимо мужчины, оставив его кашлять и задыхаться; из сломанного носа пижона ручьём текла кровь. Кейб уже почти добрался до входной двери, когда щёголь выкрикнул что-то непристойное и вытащил маленький пятизарядный «Ремингтон Эллиот» калибра.32.

Кейб замер на месте, понимая, что уже не успеет уклониться.

Мужчина направил на него ствол.

Мужчина, полный ярости и ненависти.

И в этот момент в дверь ворвались двое мужчин с дробовиками в пыльниках и ковбойских шляпах.

— Эй, ты, — крикнул первый. — Брось пистолет, или я тебя на месте пристрелю.

Пижон опустил руку, и оружие вывалилось из его ладони.

Второй мужчина повернулся к Тайлеру и окинул его взглядом.

— Вы Кейб? Тайлер Кейб? Охотник за головами из Арканзаса?

— Именно так.

Стволы, как по команде, повернулись в его сторону.

— Тогда вам лучше пройти с нами.

— 9-

Некоторое время после ухода Тайлера Кейба Дженис Диркер ловила себя на том, что думает о нём. О том, как он держался, как говорил; о той невозмутимой честности, которая, казалось, была признаком того, кем он являлся в этой жизни.

Она поймала себя на том, что думает обо всем этом и знает, что он возбуждает её. Возбуждает какую-то часть, которая долго дремала, как вулкан, только и ждущий своего часа, чтобы извергнуться.

Тайлер Кейб был свободным человеком.

Он казался совершенно не таким, как остальные. У него не было истинного уважения к деньгам или положению, к авторитету или культурным ценностям. Он жил, как хотел; говорил, что хотел и кому хотел.

Он изгой, бродяга. Похоже, у него было больше общего с индейцами, чем с белыми людьми. Может быть, именно это ее и взволновало. Он так отличался от других мужчин, которых она знала. А вот ее муж Джексон — полная противоположность. У него было положение в обществе, безупречные манеры и непоколебимая уверенность в себе.

Но он был жесток и непреклонен, и эмоции казались ему чем-то чуждым. И это был скорее недостаток, чем комплимент. Хотя Джексон хороший человек, который всегда делал правильные вещи в нужное время, но… он был холоден. Ужасно холоден и методичен.

А Тайлер Кейб?

Полная противоположность. Он был крепким, повидавшим многое, вышедшим из самых задворок общества. Конечно, ему недоставало утонченности и светских манер, но то, чего ему недоставало, он восполнял теплотой и человечностью. Он был теплым и дружелюбным и не скрывал свои эмоции.

Он обладал глубиной, искренностью и состраданием. Он являлся всем, чем не был Джексон, и не боялся быть таким. Её отец презирал бы Кейба. И несмотря на то, что Джексон янки, он был именно тем человеком, с которого её отец поставил бы ей в пару — человеком с достоинством, решимостью и выдержкой. Таким было представление отца о настоящем мужчине. А Кейб? Ее отец немедленно отмахнулся бы от него, назвав «мусором с холмов».

Конечно, Кейб не был самым красивым из мужчин.

Он высокий, даже долговязый; мощный, но не слишком мускулистый. Его лицо было обветренным от тяжелой жизни и долгой езды верхом, покрытое морщинами, оставленными опытом. А потом на его лице появились шрамы. Он мог бы внушать ужас, если бы не эти прекрасные грустные зеленые глаза, которые компенсировали все остальное и придавали ему печальный, меланхоличный вид.

Не было никаких сомнений, что Дженис влекло к Кейбу.

Может быть, это из-за отеля, персонала и ежедневной рутины по поддержанию порядка. Джексон был частью этого. Просто еще одно напоминание о тяжелом труде и несчастье, и повседневной жизни… и, возможно, всё это вместе взятое сделало Тайлера Кейба таким новым, таким свежим, таким волнующим.

Ведь он был, если уж на то пошло, воплощением пирата из её подростковых фантазий — негодяй, распутник, волк в мире овец и собак.

Вот о чём размышляла Дженис в тот ветреный вечер, когда в дверь вошёл великан.

Может быть, «великан» — и не самое подходящее слово, но нельзя было не заметить, что ее гость был выше двух метров. Он был одет в лохматую бизонью шкуру, такую же рваную и изношенную, как шкура облезлого гризли.

На груди у него висели скрещенные патронташи с патронами. Большой кольт «Драгун» висел на поясе его штанов из оленьей кожи с бахромой. Его лицо было жёстким, глаза немигающе смотрели вперёд, стальная седая борода свисала до самой груди.

Дженис почувствовала, как внутри у нее все превратилось в желе. Она начала дрожать при одном виде великана.

— Могу я… могу я вам помочь? — она справилась.

Он шагнул вперед, отбрасывая на нее тень. На поясе у него висели ножи и пистолеты. Он снял шляпу: его голова была так же гладка, как отполированный ветром камень. Он постучал по столу стволом дробовика.

— Добрый вечер, мадам, — произнёс мужчина. — Меня зовут Клей. Элайджа Клей. Я ищу кусок дерьма, который убил моего мальчика.

Дженис молча смотрела на него.

Он огляделся и кивнул.

— Вам случайно не известно местонахождение одного арканзасского отребья по имени Тайлер Кейб? Я охочусь за этим мудаком, насилующим собак, за этим порождением свиньи, и не собираюсь уходить, пока не доберусь до него.

Дженис хотелось солгать, но она не привыкла врать, не краснея. А этот человек… если он почует ложь…

— Боюсь, его нет дома. Он… он ушел всего полчаса назад. Не сказал, когда вернется.

— Не сказал, да? — Клей вздохнул и покачал головой. — Наверно, это и к лучшему. У вас здесь прекрасное место, мэм. Просто прекрасное. И при всем уважении к вам и вашему прекрасному заведению, я не хотел бы запачкать его такими, как Тайлер Кейб, и пролить эту козлиную мочу, которую он называет кровью, здесь, внутри. Когда я доберусь до него — а я обязательно доберусь до него, — я вытащу этот кусок дерьма наружу и разделаю его, как гниющего оленя. А из мошонки сделаю себе кисет для табака, да.

Дженис не проронила ни слова.

— Полагаю, вас не затруднит передать ему, что я заходил, мадам? — произнёс Клей, излишне вежливый для монстра, которым его видела Дженис. — Скажите ему, что я был здесь и не собираюсь никуда уходить, пока его скальп не будет болтаться у меня на поясе.

Клей надел на голову шляпу, повернулся и направился к двери. Взявшись за медную ручку двери, он остановился, повернулся к Дженис и коснулся полей шляпы.

— Моё почтение, мадам.

И вышел на улицу.

— 10-

Лучшим отелем в Уиспер-лейк, несомненно, был «Стэнли Армс», обслуживавший чиновников горнодобывающей промышленности, зажиточных скотоводов и богатых инвесторов с востока. Он принадлежал шотландскому горцу с крепкими кулаками по имени Макконахи, который приехал в эту страну, чтобы сражаться за Север во время Гражданской войны, а позже заработал миллионы на торговле скотом.

«Стэнли» гордился мебелью из европейских замков, импортной итальянской плиткой и не одним, а целыми тремя французскими поварами.

Именно туда двое вооружённых мужчин отвели Тайлера Кейба.

Выйдя из салуна на улицу, они опустили оружие. Мужчины ясно дали понять, что он — не пленник, но всё равно пойдет туда, куда они скажут.

Кейба провели через большие резные дубовые двери, далее — по мраморным ступеням на третий этаж, где его запустили в апартаменты, устланные восточными коврами, и велели ждать.

И он начал ждать… не забывая осматриваться по сторонам.

У одной стены стояла палисандровая этажерка с хрустальным зеркалом и резными полками. Турецкие кресла, розовые стулья и диван в форме медальона, обитый красным бархатом. Кофейный столик с лебедями в виде ножек, высокие книжные шкафы из красного дерева и блестящая восьмиконечная латунная люстра.

Британский слуга, одетый в гетры и фрак, велел Кейбу устраиваться поудобнее. Что было не так уж трудно на верблюжьем плюшевом диванчике, который чуть не проглотил его живьем. В общем, Кейб сидел с бокалом бренди «Наполеон» в руке среди пышного убранства, притворяясь каким-то высокородным лордом.

А про себя думал: «Ладно, Кейб, должно быть, на этот раз ты действительно разозлил кого-то важного. Так что наслаждайся своим бренди, потому что оно может оказаться последним».

Кейб как раз решил вдохнуть запах своей оленьей куртки и немытых подмышек, когда кто-то вошел в комнату. Это был седовласый человек с ястребиным носом — тонким, как игла дикобраза.

— Мистер Кейб, я полагаю? — произнёс он, и в голосе мужчины прозвучало лёгкое удивление.

— Вы… э-э… правильно полагаете, сэр, — сказал Кейб. — И не поймите меня превратно, сэр, я не обезьяна в зоопарке, которая вдруг решила себя обнюхать. Я просто забеспокоился о том, что завоняю ваш прекрасный диванчик.

— Это софа, мистер Кейб, — произнёс мужчина.

— Софа?

— Софа.

Этот человек был высоким и крепким; такие люди любят, чтобы им подчинялись. Он налил себе бренди и повернулся к гостю; его глаза были холодны, как лёд. Он кашлянул.

— Прошу прощения за несколько необычное приглашение, но мне было важно поговорить с вами как можно скорее.

— А вы…? — замялся Кейб, зная, что для этого человека не представиться было серьезной социальной ошибкой.

— Да, конечно. Извините. Меня зовут Форбс, Коннивер Форбс. Я председатель правления и контролирующий акционер шахты «Аркадиан», которая является всего лишь холдингом Национального Горнодобывающего Объединения. Может быть, вы слышали о нас?

Кейб несомненно слышал. У них было больше денег, чем в любой из трех стран, и больше влияния, чем у дюжины сенаторов штата.

— Конечно. Ваши люди владеют множеством других людей. Таких, как я.

Форбс выгнул левую бровь.

— У меня есть кое-какие дела, которые я хотел бы обсудить с вами… может быть, за ужином?

Но Кейб покачал головой.

— Я только что съел маринованные яйца. Кроме того, от французской кухни у меня пучит живот.

— Ясно. — Форбс сел. — Тогда я всё упрощу и выложу вам свои карты. Я здесь не только как представитель Национального Горнодобывающего Объединения и «Аркадии», но и как представитель серебряных рудников «Саутвью» и «Хорн сильвер». Видите ли, у нас есть проблема. Проблема, с которой вы, возможно, сможете нам помочь.

— Какая?

— Насколько я понимаю, вы охотитесь за этим извращенцем, известным как Душитель Города Грехов?

— Да, это верно.

— И обещанная награда за этого человека составляет…?

Кейб свернул себе сигарету, как всегда забавляясь тем, что богатые люди никогда не могут прямо сказать, что у них на уме.

— Насколько помню, около пяти тысяч. Но, кажется, она растёт каждый месяц.

Форбс кивнул и погладил подбородок.

— Я хотел бы нанять вас, мистер Кейб. Нанять вас для решения проблемы, которая гораздо серьезнее, чем этот Душитель. Видите ли, в последнее время в этом городе возникли некоторые проблемы…

Он подробно рассказал об убийствах и исчезновениях в горах. О тех, которые первоначально считались делом каких-то крупных хищников, но после бойни в Рассвете… в общем, теперь начали рассматриваться и другие версии.

— Видите ли, мистер Кейб, это дело с Душителем, конечно, плохо пахнет, но наша проблема немного хуже. Душитель убил… сколько? Семь, восемь женщин? Ужасно, да, но незначительно по сравнению с десятками, которые исчезли или были убиты за пределами этого города. А если добавить к этому резню в Рассвете, вы, без сомнения, увидите, что пришло время действовать.

Кейб закурил сигарету и сказал Форбсу, что это не его проблема. Что такими вещами занимается шериф округа. Он назначил награду за животных, которых считал ответственными за произошедшее. А если дело не в животных, то в ком же тогда, черт возьми?

Он был не очень хорошим следователем. Не любил выстраивать догадки и предположения. Обычно он охотился за человеком или животным, которых до этого чётко опознавал. Но это, это…

— Не ваше? — сказал Форбс. — Может быть, а может, и нет. Дело в том, что вы охотник за головами, мистер Кейб. Вы добываете себе пропитание охотой, будь то люди или звери. А что касается следователя… думаю, что вы скромничаете. Ваш послужной список впечатляет. И я хочу, чтобы вы полностью сосредоточились на нашей проблеме.

— И зачем мне это?

Форбс — человек, не привыкший просить, — сказал Кейбу, что на кону стоит нечто большее, чем просто человеческие жизни. Деньги. Огромные деньги. И если убийства и исчезновения продолжатся, шахты окажутся в сложном положении.

Люди уже бежали в страхе. Многие из них уехали, а им — членам Горнодобывающего Объединения — не нужно было массовое бегство, которое лишило бы их прибыли.

— Шахты не могут существовать без рабочей силы, — заметил Форбс.

— Ну да, чёрт возьми, вы правы, — буркнул Кейб. — Если обычные люди дохнут — и хрен с ними. Но если их трупы мешают получать прибыль — тогда это совсем другое дело, да?

Форбс покачал головой.

— Для нас не имеет значения, согласны вы с нашими мотивами или нет, мистер Кейб. Мы заплатим вам — и заплатим хорошо, чтобы вы уладили это дело.

— Почему вы не пригласите охотников из других городов?

— Время, мистер Кейб, время. Наше дело должно быть улажено немедленно.

Кейб задумался. Решил, что ему не нравится этот манипулирующий сукин сын, от которого за версту несло залами заседаний и привилегиями.

— Извините, но у меня есть и другие дела, — он затушил сигарету и встал. — А теперь прошу меня извинить…

— Мы заплатим вам пятьдесят тысяч долларов, мистер Кейб.

Кейб почувствовал легкое головокружение. Он снова опустился на диванчик и кашлянул.

— Первое, что необходимо знать в таких делах, это факты. Итак, расскажите мне всё, что вам известно…

— 11-

Подобно стервятникам, собравшимся вокруг свежей добычи, линчеватели — теперь уже без капюшонов — собрались вокруг тела Джеймса Хорнера.

Он лежал на плите в морге — семьдесят килограммов мертвечины. Его глаза остекленели, но были широко раскрыты и пристально смотрели перед собой.

Один из линчевателей — начальник шахты Маккратчен — попытался опустить ему веки, но те упорно поднимались. Мужчина перекрестился.

— Мне это не нравится, — пробормотал он. — Совсем не нравится.

Остальные засмеялись.

— Ничего сверхъестественного в этом нет, — объяснил Калеб Каллистер. Он взял коричневую стеклянную бутылку с жидкостью, нанёс её на край век и плотно прижал. А через пару секунд, когда отпустил, они больше не открывались.

Хорнер был весь в засохшей крови. Она пропитала его синее пальто и забрызгала лицо. Сбоку в шее зияла огромная чернеющая дыра.

— Должно быть, пуля вырвала ему большую часть шеи, — сказал Люк Уиндоус.

— А вместе с ней — и сонную артерию, — добавил Каллистер.

Он натянул на тело простыню, ибо мёртвое лицо заставляло остальных чувствовать себя неловко.

Без Хорнера их оставалось уже шестеро — Каллистер, Уиндоус, Каслоу, Маккратчен, Чиверс и Реттинг. Они преследовали мормонов уже больше трех месяцев.

В основном они охотились на небольшие группы, отошедшие далеко от деревни. Сегодняшняя вылазка на Искупление была первым подобным выступлением. Но теперь, после смерти Хорнера, она явно не будет последней.

— Мы с Хорнером выросли вместе, — произнёс Уиндоус. — Мы выросли вместе…

— Он храбро бился за правое дело и погиб, — кивнул Каллистер, хотя в голосе его не звучало никаких эмоций. Но что ещё он мог сказать?

Маккратчен чувствовал себя не в своей тарелке с тех пор, как они привезли тело Хорнера в город.

— Может, это какое-то предзнаменование? — сказал он.

Каслов покачал головой.

— С каких пор пристреленный человек считается предзнаменованием?

— Я просто подумал…

— Хватит, — одёрнул их Реттинг. — Дурацкий трёп.

Но Чиверс не был так уверен.

— Может быть, этим делом мы оскорбили Бога, и теперь он нас наказывает?

— Пасть закрой, — рявкнул Уиндоус.

Каллистер знал, что должен взять дело под контроль, иначе эта драка станет концом их маленького общества.

— Так, — сказал он, вставая между Уиндоусом и Чиверсом. — Хватит пререкаться. Мы все здесь — часть одного целого, мы братья. Мы все дали клятву, не так ли? Я считаю, что смерть Хорнера не имела ничего общего ни с Богом, ни со святыми, ни с самим дьяволом. Это был несчастный случай. Мы ехали туда, стреляя и поджигая всё на своём пути. Вокруг нас летало столько свинца, что нам повезло, что никто больше не получил пулю. Может быть, мормоны и попали в Хорнера… а может быть, это сделал кто-то из нас. Рикошет. Это возможно. Всё возможно.

Все замолчали и на несколько секунд задумались.

— Так что хватит нести чушь, — сказал им Каллистер. — Эти ублюдки заплатят за произошедшее, просто не сегодня.

— А что с Хорнером? — поинтересовался Уиндоус.

Каллистер вздохнул.

— Мы должны избавиться от тела.

— Подожди-ка минутку, — сердито начал Уиндоус. — Он был моим другом. Я вырос вместе с ним, я…

— Мы должны избавиться от тела, — перебил его Каллистер. — Попомните мои слова: мормоны придут к Диркеру с криками, как только рассветёт. Если они видели, как его застрелили, то расскажут об этом шерифу. А если Диркер увидит рану Хорнера, то этот хитрый сукин сын сложит два и два. Он знает, кто друзья Хорнера, и поймёт, на кого повесить всех собак.

После этого наступила тишина.

Полнейшая.

Всё, что можно было услышать, — это ветер за окном и тиканье каминных часов в комнате.

Каллистер велел Уиндоусу и остальным унести тело в горы и закопать в неглубокой могиле, где его никогда не найдут.

— Мы отомстим за Хорнера, — пообещал Каллистер. — Может быть, завтра вечером, может быть, послезавтра, но он, безусловно, будет отмщён. В следующий раз, когда мы поедем в Искупление, у нас будет не только оружие и керосин.

— А что ещё? — вскинул брови Каслов.

— Я думал о динамите для шахт, — усмехнулся Каллистер.

Остальные ухмыльнулись в ответ.

— 12-

Утро следующего дня выдалось прохладным и пасмурным, легкий дождь моросил над горами Сан-Франциско, городками и шахтерскими поселками, которые росли вокруг них, как сорняки.

В Искуплении группа мужчин, одетых во всё чёрное, находилась в большом амбаре. Они стояли и смотрели на тела, лежавшие поверх тюков сена. Это были тела мужчин, женщин и детей, убитых линчевателями. Их было около двух десятков.

Хотя эти люди следовали учению Бригама Янга[1] и пути праведности, положенному пророком Джозефом Смитом[1], они не были похожи на других мормонов.

Эти люди были вооружены кольтами и дробовиками, винтовками и армейскими карабинами. В религии, которая поддерживала путь агнца, эти люди были волками, охотниками и хищниками.

Они называли себя «Даниты», хотя язычники знали их под именем «Ангелы Разрушения». Это было тайное общество, являвшееся частью Церкви Святых последних дней.

Еще до начала резни в Маунтин-Медоуз, когда мормонские ополченцы и индейцы под предводительством датчан вырезали не менее 150 выходцев из Калифорнии, они активно сводили счеты и исправляли несправедливости по отношению к мормонскому населению территории Юта.

И всё это — по приказу Бригама Янга, хотя он и отрицал это раз за разом.

И теперь они были в Искуплении.

Деревенский старейшина расхаживал перед телами, не скрывая слез.

— Только через Священное Писание мы можем узнать о плане Божьем, о красоте ума Божьего и воли его, — говорил он. — Ведь все мы — дети Божьи, не так ли? Мужчины, женщины и дети? И разве нам не обещано спасение за труды наши, за беды и муки земные?

В ответ ему хором прозвучало «аминь».

— Да, братья и сестры, Господь Всемогущий повелел нам идти среди народов и распространять слово его. Он уполномочил нас крестить язычников в Церкви своец. И это — о да! — это наша задача! Нет, это наше божественное право! И все же, есть те, кто навлекает на нас нечестивые деяния! Мерзкие поступки, совершенные мерзкими умами и мерзкими сердцами! Они отвергают Слово и учение Господа Бога Саваофа! Они отказываются не только от спасения, но и от пути избавления и от вечной жизни! Они плюют в лицо его сыну Иисусу Христу! И что еще хуже — гораздо хуже, братья мои! — они убьют нас и выжгут всех с тех самых земель, которые обещал нам Пророк Джозеф Смит! А когда они развращают наших детей, разве мы не сердимся? Когда они проливают кровь нашего рода, разве мы не приходим в ярость? И когда они убивают наших братьев, разве мы не движемся к мести?

Крики «аминь» теперь звучали громче и громче. Старейшина открыто занимался плагиатом как Книги Мормона, так и произведений Уильяма Шекспира, но никто, казалось, этого не замечал.

Старейшина был известен своими пламенными проповедями, и никто не был разочарован этим утром, глядя на обгоревшие и изрешеченные пулями трупы перед собой.

— Господь сказал нам любить Его, любить всех его детей… но как быть с теми, кто не любит нас? Кто не избрал путь спасения и мира? Что же тогда, спросите вы? А я вам отвечу, братья! Ибо как сказал Господь: мне отмщение, и им отмщение! Наше кровное право — отомстить за убийство нашего рода! И так и будет, братья мои…

Даниты слушали — не улыбаясь, но и не хмурясь. Они знали, что им дано задание, и они выполнят его даже ценой собственных жизней.

Аминь.

— 13-

Чарльз Седобровый проследил за Орвиллом дю Ченом до хижины на берегу озера. Она стояла на небольшом холме, окруженном деревьями, которые давно уже засохли из-за грязи, льющейся с близлежащих нефтеперерабатывающих заводов.

В воздухе резко пахло химикатами и промышленными отходами. Вода плескалась чёрной пеной. Орв сидел на камне, глядя на туманную воду, и что-то бормотал.

Седобровый приблизился к нему сзади, нарочно создавая как можно больше шума, чтобы Орв точно понял, что к нему идут гости.

— Они рассказали мне об этом, да, рассказали, — пробормотал Орв. — Сказали, что придёт индеец и захочет кое-что узнать. У него будут ко мне вопросы, сказали они, и это… конечно, они всегда правы, не так ли? Ну, разве не так? — Орв потёр виски. — Иногда… иногда я говорю глупости из-за своей головы; она болит, жутко болит, и я слышу эти болтающие без умолку голоса…

Седобровый кивнул. Наверно, это было непросто.

— Не против, если я присяду рядом?

Орв почесал подбородок.

— Ты ведь индеец, да? Я ничего не имею против индейцев, просто спрашиваю… В прежние времена я знавал множество индейцев. Чероки. Да, чероки… Садись сюда, садись, Чарли. Видишь, я помню, как тебя зовут.

Седобровый принёс с собой бутылку виски. Он сделал глоток и передал её Орву.

— Очень по-соседски с твоей стороны, Чарли. Да, — Орв тоже сделал глоток и вернул бутылку индейцу. — Я стараюсь… я стараюсь не терять голову, но это не всегда получается. Я начинаю говорить одно и то же, одно и то же. Но ты… ты же меня понимаешь, да? Некоторые не понимают, но ты-то понимаешь…

— Да, думаю, я понимаю.

Орв заскрежетал зубами.

— Избавление… город, который построил Дьявол. О, подумай об этом, Чарли! Те, кто не любят свет, кто предпочитает темные места! Те, кто живут в подвалах и на чердаках, те, кто не выходит днем! Те, кто любит мясо и кровь людей! С Кожным Лекарством… о, да, вытатуированным на их плоти!

— Кто они?

Но Орв не ответил. Какое-то время он просто молчал, приходя в себя.

— Ты… ты помнишь Джонни Холликса? — поинтересовался Орв. — Он… он был индейским агентом на родине, устроил этим чероки настоящий переполох. Конечно, кое-кто из моей родни тоже… Как, к примеру, кузен Стуки — да он никогда и никому не был нужен. Но я помню Джонни Холликса — он ловил речных котов вместе с дедушкой Джереми на южном берегу реки Сак. Иногда я ходил с ними, и иногда этот шаман из племени чероки… ты помнишь его имя, Чарли?

Седобровый сделал глоток виски.

— Боюсь, моя память уже не та.

Орв начал хлопать себя ладонями по ногам, качая головой.

— Да, да, да, я помню! Не нужно кричать! Чарли! Скажи им, чтобы они не кричали!

Седобровый подошел к Орву сзади, чувствуя сильную жалость к этому человеку. Он положил руки ему на плечи, помассировал напряжённые мышцы, как когда-то делала его мать. Постепенно Орв перестал дрожать.

— У тебя хорошие руки, — сказал Орв. Его голова наклонилась вперед, и подбородок коснулся груди. — Да, я слышу, слышу. Этого шамана из племени чероки, Чарли, звали Лёгкое Пёрышко или что-то в этом роде, но все звали его Король Пейнт. Король Пейнт. Они с дедушкой Джереми любили корни и травы, любили шаманство. Жена Короля Пейнта — та хорошенькая молодуха с длиннющими ногами, сиськами и большими глазами — она связалась с Джонни Холликсом. Однажды старина Джонни просто исчез, а эта скво… Хи-хи-хи! Это самое ужасное, самое ужасное!

Седобровый понимал, что пришёл сюда узнать вполне определённые вещи. Но с другой стороны, он знал, что нельзя перебивать Орва. Пусть он поговорит, и, в конце концов, всё равно перейдёт к сути.

В общем, Орв рассказал ему о скво Короля Пейнта и об ужасном наказании, постигшем её за то, что она регулярно спала с Джонни Холликсом.

Они взяли труп сдохшей в канаве лошади, подвесили его в двух метрах над землёй на толстых канатах, а внутрь, под шкуру, живьём зашили скво, оставив снаружи только её голову. Туша была полна мух, муравьев и жуков. А через несколько дней в ней завелись ещё и личинки. Туша стала вся мягкая, гнилая и червивая. Орв сказал, что через неделю труп был так заполнен копошащимися личинками, что издалека казалось, будто он движется и танцует.

И скво, конечно же, зашитая в эту гниль с миллионами ползающих по ней червей, сошла с ума. Она смеялась и кудахтала, кричала и плевалась, а потом откусила себе язык и разорвала губы в клочья.

Вороны и стервятники ковырялись в ее лице, а внутри этой шкуры… ну, вряд ли кто-то хочет задумываться, каково это — лежать в копошащихся могильных червях.

— Ужасно, Чарли, это было ужасно, — сказал Орв, дрожа всем телом. — И прошло две недели — целых две недели! — прежде чем эта лошадь сгнила и упала на землю. А скво? Мертвая, с выколотыми птицами глазами и содранной с лица кожей… Ох, не думаю, что ты захочешь говорить об остальном, не так ли? Нет, не захочешь, не захочешь!

Седобровый вынужден был признать, что слышал и раньше о некоторых откровенно непристойных наказаниях за супружескую измену, но этот, несомненно, занял первое место.

Орв замолчал, попеременно хихикая и похныкивая, шепча что-то своим братьям Рою и Джесси, которые, очевидно, были мертвы.

— Орв? — произнёс, наконец, Седобровый. — Расскажи мне про Избавление.

Орв вскрикнул и начал креститься.

— Я не могу! Я не могу! Это он, этот дьявол Джеймс Ли Кобб! Он… он… он родился из тьмы, да, я знаю это. Что-то ползающее и скользящее из темных мест, где у людей нет тел, — о, это был его отец! А его мать… Господи, помоги ей! Помоги ей! И Кобб, Чарли, хи-хи-хи, Кобб поднялся в эти горы и нашел того, другого, который ждал его все эти годы! Того, кто ждал в пещерах Макабро… о, не спрашивай меня больше, не спрашивай! Потому что это было в Коббе, а потом Кобб спустился с гор… и он съел их, съел тех людей… а потом он услышал рассказ о Духе Луны…

После этого Орв впал в истерику. Он плакал и кричал. Седобровому пришлось поить его виски до тех пор, пока боль не ушла, а потом он завёл его в хижину, чтобы тот мог отдохнуть.

Он не был уверен, в чем тут дело, но больше не было сомнений, что Джеймс Ли Кобб был катализатором происходящего ада. Если верить Орву, тогда в горах что-то зловещее овладело Коббом — что-то, что коснулось его ещё при рождении.

И это что-то привело его к Духу Луны, который был очень могущественным шаманом Змеев.

Все начинало сходиться, и Седобровому не нравилось, куда это ведёт.

— 14-

На следующее утро Дженис Диркер рассказала Тайлеру Кейбу о великане, который приходил за ним прошлой ночью. Говоря это, она буквально побелела от страха, но Кейб-то знал, что она — не трепетная фиалка.

— Элайджа Клей, — только и смог сказать Кейб, качая головой. Его завтрак из пирога и жареной картошки внезапно забылся. — Господи Иисусе, этот сукин сын действительно охотится за мной. Будь я проклят.

Дженис выглядела более чем обеспокоенной.

— Кто он, мистер Кейб?

И Кейб рассказал ей всё о том, как застрелил Вирджила Клея, и как Чарльз Седобровый поведал ему, каким монстром и зверем был отец Вирджила — Элайджа… наполовину медведь-гризли, наполовину огр, отнимающий жизни, раздражительный несносный ублюдок.

Её тёмные, чудесные глаза всё время смотрели на него, и в них было настоящее беспокойство, настоящий страх.

И Кейб подумал: «Будь я проклят, эта леди действительно беспокоится обо мне».

— Мне это совсем не нравится, мистер Кейб, — сказала она глубоким и чувственным голосом, от которого внутренности охотника за головами потекли, как сладкая патока. — Я прекрасно понимаю, что это не моё дело, но думаю, что вам лучше на время спрятаться. Пусть мой муж разбирается с этой свиньей. Он знает, что нужно делать.

Кейб поймал себя на том, что улыбается, как маленький мальчик.

Улыбается, заметьте.

За ним охотится самый подлый ублюдок, какого только можно вообразить, желающий сделать кисет из его половых органов, а он ухмыляется, как маленький мальчик с мятной конфеткой. И всё из-за Дженис Диркер.

Хотя он был не намного красивее обычного дикого кабана (и он первым признавал этот факт), за последние годы Кейб привык к женскому вниманию. Его желали и его хотели.

Но никому прежде не было дела до того, жив он или умер… а теперь за него волновались. Он сразу же почувствовал кучу эмоций: смятение, замешательство и даже страх.

Но ему это нравилось. Да, чёрт возьми, нравилось!

— Мэм, вы очень добры ко мне. Вы слишком заботитесь о таком измученном бродяге, как я, и я не могу выразить, как ценю это, — сказал Кейб Дженис, чувствуя, как его голос охрип от волнения. — Но, право же, я могу сам позаботиться о своих делах. Я всегда сам справлялся, и так будет и впредь. А Джексону — то есть, шерифу, — думаю, ему и без меня проблем хватает.

Дженис тяжело дышала. Как и Кейб.

Что все это значило? Похоть? Страсть? Да, конечно, все это было очевидно, но было и ещё кое-что. Что-то более глубокое. Что-то, что он чувствовал; что горело глубоко внутри него, как раскалённые угли на голубом льду. Для этого существовало подходящее слово, но он не осмеливался даже подумать о нём.

— Прошу вас, мистер Кейб. Без сомнения, вы — мужчина, способный самостоятельно позаботиться о себе, но…

— Но?

Она отвела глаза. Кейб протянул руку и накрыл ее ладонь своей. Через него словно пропустили удар тока. Дженис тоже вздрогнула.

Она покраснела и попыталась отдёрнуть руку, но у неё не получилось. Под грубой, мозолистой ладонью Кейба её ладонь казалась нежной, как лепесток, и хрупкой.

Дженис провела языком по губам.

— Я не… Господи, что же я делаю?

— Скажи это, — приказал он.

Она вздохнула.

— Я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось.

— Если таково твоё желание, то я позабочусь, чтобы со мной ничего не произошло.

Какое-то время они смотрели друг другу в глаза, а потом Дженис отстранилась и выбежала из столовой. А Кейб остался сидеть, ощущая себя человеком, расплющенным огромным грузом.

И прошло немало времени, прежде чем он смог подняться на ноги.

— 15-

— Вижу, ты всё ещё жив, — поздоровался с Кейбом Чарльз Седобровый. — А я собирался купить на твои похороны красивый белый костюм. Наверно, я поторопил события.

Кейб вытащил сигарету.

— Если и поторопил, то ненамного.

После разговора с Дженис Диркер он, наконец, нашёл в себе силы собраться с духом, спрятать свои эмоции и выйти на улицу. И начал проверять Уиспер-лейк салун за салуном.

Но не ради выпивки, а из-за Элайджи Клея. И в конце пути, возле железнодорожного депо Юнион Пасифик, он заметил Чарльза Седобрового, который сидел на брёвнах и болтал с другим индейцем, который стругал палки.

Седобровый сидел, изучая небо, которое было свинцовым и неспокойным. Холодный ветер трепал его длинные белые волосы, заправленные под шляпу. Один глаз был прищурен, другой — широко открыт и пристально смотрел перед собой.

— Слушай, Тайлер Кейб, — внезапно произнёс индеец. — Как ты думаешь, если я надену белый костюм и начну шататься по складам, люди могут принять меня за богатея-банкира с востока?

— Сомневаюсь.

— Потому что я индеец?

Кейб пожал плечами.

— Это может их насторожить.

— Черт побери, иногда быть индейцем — сущий ад. Может быть, я всё-таки куплю костюм. Как я слышал, Элайджа Клей появился в городе. Говорят, он тебя ищет, — Седобровый только покачал головой. — Значит, я все-таки смогу извлечь из костюма хоть какую-то пользу.

Кейб только усмехнулся. Он раздавил сигарету в грязи и снял шляпу. Не поднимая глаз, он начал возиться с лентой над полями шляпы.

— Ты уже успел меня убить и похоронить, да?

Седобровый кивнул.

— Мы с кучкой моих красных братьев делаем ставки. Я поставил на то, что ты умрёшь до завтрашнего утра. А, может быть, я просто пессимист. Обо мне все так говорят. Поди разберись.

Кейб снова надел шляпу.

— Думаю, вскоре ты потеряешь некоторую сумму.

— Возможно. — Седобровый повернулся к своему индейскому другу. — Эй, Рэймонд! Как думаешь, сможешь помочь моему приятелю? — он снова повернулся к Кейбу. — Я зову его Рэймонд, потому что его на самом деле зовут Гордец Рэймонд.

— Серьёзно?

Гордец Рэймонд выпрямился — это был крупный мужчина, одетый в шерстяные брюки, подтяжки и рубашку лесоруба.

— Это и есть арканзасский охотник за головами?

— Да. Зовут Тайлер Кейб.

Гордец кивнул и почесал подбородок.

— Да, думаю, что смогу ему помочь. У меня на заднем дворе лежат остатки древесины.

— Пойдёт. И никакая витиеватая табличка с надписями ему не нужна. Просто ящик.

— Ладно, только задаток вперёд.

— Договоримся.

Кейб никак не мог вникнуть в происходящее.

— О чём, чёрт возьми, вы вообще говорите?

Седобровый похлопал его по плечу.

— Не лезь пока в наш разговор, — прошептал он. — Я пытаюсь заключить для тебя выгодную сделку.

— Какую сделку?

— На гроб. Тебе скоро понадобится.

Кейб почувствовал, как у него отвисла челюсть.

— Похоже, вы двое совсем в меня не верите, да?

— Ничего личного, правда, Рэймонд? Просто мы знаем Элайджу Клея — вот и всё.

Кейб вздохнул и пошел прочь, решив осмотреть склад. Где-то этот ублюдок прятался, и будь то ад или чистилище — Кейб планировал вытащить этого сукина сына наружу.

Потому что, честно говоря, впервые за долгое время он почувствовал, что у него есть чертовски хорошая причина продолжать жить.

— Эй, Тайлер Кейб, — окликнул его Седобровый. — Притормози, мне нужно с тобой поговорить.

Но Кейб даже не замедлил шаг.

— Если ты хочешь рассказать, что уже присмотрел для моей могилы миленький кусок земли, то мне не интересно.

Седобровый догнал его и положил руку ему на плечо, чтобы остановить.

— Нет, ничего подобного. Просто остановись, — он тяжело дышал. — Дело не в том, что я стар; просто не хочу выпендриваться и обгонять тебя.

— Ты и не сможешь. Сил не хватит.

Седобровый улыбнулся.

— Тебе не понравилась моя безобидная шутка?

— Не очень.

— Всё дело в моём индейском чувстве юмора, оно многим кажется довольно странным. Белые люди, по-моему, никогда не понимают его. — Он последовал за Кейбом к скамейке у телеграфа. — Оно есть у всех нас, у всех индейцев. Возьмем, к примеру, Кастера из «Большого рога».Если бы он просто дождался кульминации, все обернулось бы по-другому.

— Ты сумасшедший, вот что.

Седобровый протянул ему бутылку.

— Держи, успокоит твои нервы.

— Мои нервы в порядке. К тому же, сейчас раннее утро.

— Вы белые… Я никогда вас не пойму, мальчик мой. Вы привозите в эту страну виски, подсаживаете на него мой народ, а потом делаете вид, что вам это противно.

Кейб усмехнулся.

— У нас тоже есть чувство юмора.

Седобровый сделал ещё один глоток.

— Раз уж ты знаешь, что Клей в городе, я не стану тебя об этом предупреждать. Но я слышал, что шахтёры наняли тебя, чтобы разобраться со всеми этими убийствами. Это правда?

— Слухи быстро распространяются, не так ли? — поморщился Кейб. — Да, это правда.

— Хорошо. Потому что тебе понадобится моя помощь. Я многое знаю об этих убийствах. Если ты хочешь остановить их, то тебе придется остановить Джеймса Ли Кобба.

— А это ещё кто такой, во имя всего святого?

— А ты не знаешь? — вскинул брови Седобровый. — Ну, садись, потому что история эта долгая. И прежде чем ты спросишь — да, это имеет отношение к гробам, могилам и всему прочему. Просто немного не такое, как ты думаешь…

— 16-

День становился все холоднее, когда Кейб и Седобровый выехали в Избавление. Они двинулись по грунтовой дороге вверх от Уиспер-лейк, мимо шахты «Саутвью» и свернули на дорогу, где она раздваивалась у полуразрушенного дуба.

Кейб внимательно осмотрел дерево.

Оно было высоким, потрескавшимся и черным, похожим на огромного паука-птицееда, вылезающего из канавы вдоль дороги. Кейб не понимал, в чём дело, но это дерево сильно его беспокоило. Он не был склонен верить в предзнаменования и приметы… но каким-то образом это дерево было предупреждающим его знаком.

Мужчина поймал себя на том, что изучает пейзаж, расстилающийся перед ним — обнаженная алая скала, вырывающаяся из тяжелого папоротника и кустарника, заросли солончака и конского кустарника, сменяющиеся травянистым лугом и густыми зарослями осины. Ручьи обрамляли поникшие кизиловые деревья и безлистные ивы.

Он вбирал в себя все это, мысленно отмечая бесплодные скалы и густые леса, как будто никогда больше их не увидит. Но когда ехал на своем гладком мускулистом чалом по узкой извилистой дороге, устланной осенними листьями и сосновыми иголками, то понимал, что всё дело в рассказанных ему сплетнях. Суеверной чуши, которой не было места в работе Кейба.

Вся эта история с Джеймсом Ли Коббом. Его жизнь и кулинарные привычки. Потом эта история о том, что его отправили в Уиспер-лейк в гробу… только вот он, возможно, и не был мертв. Если, конечно, не сомневаться в том факте, что младший Каллистер был убит (потому что никто на самом деле не верил в теорию самоубийства), а тело исчезло.

Но дело было не только в этом. Потому что Гуд — старый бродяга, который, по словам Седобрового, и привёз в Уиспер-лейк гроб, был твердо убежден, что то, что находилось в том ящике, человеком не было. Добавьте это к тому факту, что вскоре после этого дела в Избавлении пошли плохо, жители продали душу дьяволу (как утверждали местные), и даже самые здравомыслящие люди начали задаваться вопросами.

Едущий рядом на своём мерине Седобровый поинтересовался:

— Я когда-нибудь рассказывал тебе, Тайлер Кейб, про двух дураков, отправившихся в город дьявола?

— Не-а. И что случилось?

— Их убили. Так, по крайней мере, я слышал.

Кейб облизнул губы, почувствовав неприятный холодок в душе.

— Ты боишься, Чарльз? Боишься того, что мы можем найти?

— Черт возьми, нет, — сказал Седобровый. — Я индеец, мы не знаем страха. — Он с минуту ехал молча, направляя коня. — И все же… я подумал, что, возможно, есть что-то, что я должен сделать прямо сейчас; может быть, я должен где-то быть. Я сказал вдове Лукас, что зайду и починю её сарай. Он протекает. Может быть, именно это мне и стоило сейчас сделать.

— Когда ты должен был его починить?

— Ещё два года назад, — признался Седобровый. — Но вот в такие моменты, как сейчас, я задумываюсь, не стоит ли мне туда наведаться? Как думаешь?

— Нет. Если только тебе не нужна моя помощь.

— Собирался справиться сам.

Они поднялись выше, где воздух был свежим и холодным — таким холодным, что казалось, он вот-вот затрещит. Несколько снежинок танцевали в воздухе. По листве и суглинку слышался стук лошадиных копыт, позвякивание снаряжения и скрип седел. И больше ничего.

Осиновые леса уступили место можжевельнику и сосняку; дорога поднималась и извивалась. Выше были склоны, покрытые дугласовыми пихтами и елями; древние щетинистые сосны усеивали изрезанные вершины чуть ниже линии снега.

Кейб проехал через множество гор. Он провел бессчетное количество дней и ночей, рыская по их пустошам… но никогда еще их абсолютная тишина не поражала его так, как здесь.

Ветви деревьев соприкасались, ветер свистел в высоких вершинах, но в остальном все было тихо. Странно молчаливый лес. Мертвая тишина. Какая-то тяжелая, задумчивая тишина, знакомая по могильникам и склепам.

И Кейбу она совершенно не нравилась.

— Должно быть, вон за тем поворотом, — сказал Седобровый придушенно, словно что-то застряло у него в горле.

Кейб почувствовал, что весь напрягся. Здесь не было никакой реальной, осязаемой угрозы. Никаких поджидающих их людей с оружием. Тем не менее, его мышцы были напряжены, а сердце билось быстро и громко. Что-то поползло у него по спине, и ему безумно хотелось схватить в каждую руку по пистолету.

Дорога втиснулась между высокими берегами, где ветер раскачивал стволы мертвых сосен, и тогда они увидели Избавление. Но, как понял Кейб, сейчас это место не столько видели, сколько чувствовали. И он тоже не стал исключением.

Если раньше что-то ползло вверх по его позвоночнику, то теперь оно неслось с немыслимой скоростью. Воздух был гораздо холоднее, словно порыв ветра из ледника. Что-то внутри Кейба дрогнуло и завязалось в тугой узел. Его яйца затвердели, а грудь словно сдавили железными обручами.

— Ад и погибель, — пробормотал Седобровый.

Перед ними в небольшой лощине раскинулась деревня; с одной стороны ее окружал лес, а с другой — холмы и поля. Высокие камни, покосившиеся и серые, похожие на монументы, поднимались на этих плоскогорьях. Все деревья были голы и мертвы. Ничто не двигалось, ничто не шевелилось. Только ветер выл и свистел, и по его тембру Кейб был уверен, что в Избавлении нет ничего живого.

Городок немедленно вызвал у него неприятное ощущение клаустрофобии. Здания и дома были слишком тесно прижаты друг к другу, возвышаясь над улицами и нависая друг над другом. Везде, где был открытый двор или стоянка, жались друг к другу ряды лачуг и бревенчатых строений с покатыми крышами.

Дороги были невероятно узкими и тесными. Нигде не было видно ни единой вертикальной линии — всё представляло собой безумное нагромождение покосившихся стен, покатых крыш, наклонных дверных проемов и теснящихся лачуг.

Даже улицы и переулки были зигзагообразными и беспорядочными. Большинство городов были построены таким образом, чтобы собрать в себе солнечный свет и пространство, но Избавление было построено, чтобы подчеркнуть тень и подавление. Если уж на то пошло, то это было больше похоже на какие-то гниющие трущобы на востоке.

На въезде в деревню висела деревянная табличка.

ИЗБАВЛЕНИЕ — гласили выцветшие печатные буквы.

Кто-то вырезал два простых креста по обе стороны от названия. Они выделялись, как знаки колдовства на письменах. Кейб почувствовал, как у него сдавило горло, он с трудом втянул воздух в легкие.

Пока они ехали вниз, в зловещее сердце деревни, казалось, что все это место разлагается, гниет, как туша какого-то проклятого животного. В стенах зияли огромные дыры, а крыши проваливались внутрь.

Окна разбиты, ставни хлопали на ветру. Все вокруг было выветрено до однородного серого цвета, как кладбищенский мрамор. Огромные, жуткие тени выползали из искореженных дверных проемов и обрушившихся лестничных колодцев, ложась на грязные улицы черными лужами.

Кейб и Седобровый привязали своих лошадей к коновязи и замерли, чувствуя, как аура Избавления наполняет их, словно сочащийся яд.

Сорняки росли прямо на улицах и прорастали из дощатых тротуаров, которые были искривлены и покрыты инеем, а некоторые — совсем сгнили.

Кейб осторожно вытянул из седельной сумки винтовку, резко втянул морозный воздух и произнёс:

— Ну что, Чарльз? Как ты смотришь на то, чтобы осмотреться здесь?

Седобровый стоял рядом с лошадью; его длинные седые волосы развевались на ветру. В руках у него была винтовка.

— Если ты считаешь это правильным, белый человек…

Кейб вовсе так не считал. Одного ощущения этого места было достаточно, чтобы заставить человека вскочить на лошадь и скакать до тех пор, пока поселение не останется позади. Воздух был гнетущим, почти физически тяжелым, как будто это был не воздух, а что-то скользкое и влажное.

Всепоглощающее, почти туманное ощущение пагубности заставляло Кейба чувствовать себя жалко. Он боялся идти дальше, боялся прикасаться к чему-либо. Как будто зараза найдет его, сделает частью того, что вырвало кишки — и душу — из этого места.

Он стоял на тротуаре перед тем, что когда-то могло быть салуном. Потрескавшаяся вывеска скрипела на петлях над головой, но она была совершенно не читаема, буквы стерлись ветром и непогодой. Только смутные очертания. Возможно, голова лошади.

— Ты хочешь сказать, что это место пошло ко всем чертям только с тех пор, как появился этот Кобб? — поинтересовался Кейб. — Похоже, оно было заброшено много лет назад.

— Именно так, — ответил индеец.

Он рассказал Кейбу, что первоначально город назывался Шоуксвилл, в честь своего отца-основателя, Шоукса Тьюбери — янки из Новой Англии. Тьюбери обнаружил в холмах месторождение и построил здесь поселение, вероятно, чтобы превратиться в один из портовых городков.

Ему принадлежало все. Более пятисот-шестисот человек жили в городе и работали на рудниках еще в 1865 году, но потом руда кончилась, и железная дорога прошла мимо… и городок вымер.

— Я слышал, что Тьюбери уехал последним в 70-м году. Это место пустовало до тех пор, пока два года назад сюда не въехали мормонские поселенцы, решившие перестроить его под себя. Не похоже, чтобы они в этом преуспели.

Кейб тоже так думал. Он окинул взглядом улицу.

— Мы зря теряем время, Чарльз. Не может быть, чтобы здесь никого не осталось.

— Именно это мы и приехали выяснить, не так ли?

Чертова индийская логика. Она всегда была такой чертовски черно-белой. И как раз тогда Кейб понял, что у него есть веская причина вытащить их отсюда. Он подошёл к двери старого салуна. Здание было повреждено водой, дверь искорёжена.

Кейбу пришлось навалиться плечом, чтобы открыть её. А потом она чуть не слетела с петель. Внутри стояли пыльные столики и заплесневелая барная стойка. Сквозь щели внутрь залетали листья.

Кейб перешагнул через мумифицированное тело крысы, отчетливо слыша стук своих сапог и шпор по кривому настилу. За стойкой бара стояли пустые бутылки и стаканы. Несколько пошлых картин со шлюхами были заляпаны грязью и затянуты паутиной.

Кейб просто стоял и слушал, слушал, слушал. Он ничего не слышал, но всё чувствовал. Город не был пуст. Не в обычном смысле этого слова. Это было всепоглощающее ощущение… присутствия.

Как будто жители деревни прятались, играя в какую-то идиотскую игру. Просто ждали, чтобы в какой-то момент хлынуть из подвалов и закрытых ставнями чердаков, чтобы показать этим двум незваным гостям, какую игру они затеяли.

И это больше, чем всё остальное, пробирало Кейба до костей.

Он вытащил из кармана своего суконного пальто свернутую сигарету и поджёг её. На самом деле он не хотел курить, но ему нужно было ощутить запах чего-то еще, кроме вони этого города.

Потому что здесь, в этом пустом салуне, вонь была ужасной. Глубокий, всепроникающий запах разложения и вырождения, который говорил ему, что этот город был разрушен, загрязнен до самой сердцевины.

Он не мог определить источник этого запаха. Отвратительная, зловещая атмосфера погребальных ям и оскверненных могил. Кейб не был склонен к суевериям, но в тот момент… он не хотел бы оказаться в этом поселении после наступления темноты. Он вскоре просто перерезал бы себе вены.

— Идём, — позвал он Седобрового.

С винтовками в руках они осмотрели старый бар, заколоченный танцевальный зал, разрушенные комнаты наверху. И везде было одно и то же.

Множество пылинок, плавающих в воздухе, много грязи и гниющей мебели — но больше ничего. Они находили здания, где были следы, отпечатанные в пыли, но людей нигде не было видно.

Они брали с собой лошадей, когда шли по улицам, потому что животные стали нервными и пугливыми. Не было никакого сомнения, что они тоже это чувствовали, чувствовали и хотели уйти как можно скорее.

Кейб и Седобровый не заглядывали в каждый дом или здание. Были такие места, куда они просто не могли заставить себя войти. И многочисленные тупики, где крыши нависали до такой степени, что создавали океаны дрожащих теней — настолько непроницаемых, что ничто не могло заставить двух мужчин исследовать их.

Но куда бы они ни шли, они чувствовали эту духовную скверну, эту безумную ауру чумы. В нескольких зданиях они слышали шаги в пустых комнатах или царапающие звуки изнутри стен. А однажды — шепот из темного, мрачного подвала.

Но когда они всё же решились войти внутрь, там никого не оказалось.

Кроме этого, единственными звуками были стоны ветра и стук их собственных сапог, переступающих через повалившиеся доски. Но это не убедило Кейба в том, что он все это выдумал. Потому что там был кто-то… или что-то. Позади них, впереди них, вокруг них. На крышах или в подвалах.

Краем глаза он не раз замечал какое-то движение. И в одном нельзя было ошибиться: за ними следили. Глаза смотрели на них из-за темных углов, злобно выглядывая из-за закрытых ставнями окон и темных, влажных мест.

На окраине города они обнаружили несколько бревенчатых домов, в которых недавно кто-то жил. Кровати были застелены, столы накрыты, дрова сложены и хлева убраны.

Все было покрыто пылью, и это заставило Кейба подумать, что кто бы ни жил в этом городке, он уехал в адской спешке. В этой части страны времена всегда были суровыми, и никто не бросал свои вещи и пожитки без реальной, чертовски веской причины.

В одном из домов они нашли пожелтевшую кость.

Она лежала посреди комнаты на полу. Человеческая бедренная кость. Кейб с Седобровым осмотрели её со всех сторон и пришли к единому мнению: следы на её поверхности были оставлены чьими-то зубами.

— Что ты обо всём этом думаешь? — спросил, наконец, Кейб.

Седобровый лишь покачал головой:

— Я думаю, что всё гораздо хуже, чем то, что говорят люди. Что бы здесь ни случилось… наверно, я не хочу знать правду.

Кейб посмотрел ему прямо в глаза.

— Ты боишься?

— Чёрт, да ещё как!

И Кейб тоже был напуган. Никогда прежде он не испытывал такого ужаса. И что еще хуже — с ним было справиться гораздо труднее, ведь он даже не знал, чего боится. Только понимал, что если это нечто протянет руку и коснётся его, он свихнётся.

Они нашли конюшню, в которой стояла дюжина лошадей. Все они были живы, и у них было много еды и воды. Рядом лежали седла и поводья. А на скамейке даже были разложены подковы и гвозди.

— Здесь кто-то есть, — произнёс Кейб.

Они проверили старую тюрьму, а потом и единственную церковь в городе. Её шпиль был высоким и покосившимся, а крест и вовсе отсутствовал. Если и было место, которое мормоны держали бы в полном порядке, то это была церковь. Она стояла в конце заросшей сорняками дороги, окруженная ржавым кованым забором с заострёнными угловыми столбами, которые поднимались на полтора метра над головой…

Церковь была страшной и неприветливой; казалось, она может упасть в любой момент. Окна были заколочены досками, и от них исходил странный запах.

Седобровый остался стоять с лошадьми у изгороди, а Кейб поднялся по шатким ступеням и попробовал открыть железную дверь.

— Заперта, — облегчённо выдохнул он.

— Видишь, что вырезано на двери?

Кейб присмотрелся.

Он не был образованным человеком, но умел читать. И много читал за время своих поездок, чтобы скоротать время. На лицевой стороне двери он увидел вырезанные знаки и символы, обычно связанные с колдовством и черной магией — пентаграммы, пентакли и перевёрнутые кресты.

Как бы то ни было, он увидел достаточно.

Они оба вскочили в седла и в последний раз проехали по этим улицам; оба не выпускали оружие из рук. Тени удлинялись, и они слышали шорохи, бормочущие голоса, отдаленные скрипы… будто то, что жило в Избавлении, стремилось выбраться наружу к заходу солнца.

Из городка Кейб и Седобровый выскакивали так, словно за их спинами разверзся ад. И это было недалеко от истины.

— 17-

Уже давным-давно стемнело, когда Кейб наконец нашёл Диркера в убогой ночлежке под названием «Дом Ма Хеллер», расположенной по эту сторону Горизонтального Холма, в местном квартале красных фонарей.

Он искал шерифа по всему городу с тех пор, как вернулся из Избавления, и нашел его, сидящего верхом на серой кобыле и глядящего на здание.

Кейб завел его в местный салун под названием «Материнская жила» и заказал теплое пиво.

— Пусто? — поинтересовался Диркер.

Кейб пожал плечами.

— И да, и нет. Там точно что-то есть, но я не уверен, что именно.

Диркер пристально посмотрел на Кейба взглядом своих льдисто-голубых глаз.

— Поясни-ка.

Кейб, не торопясь, рассказал шерифу все, что узнал об Иизбавлени и Джеймсе Ли Коббе, и о том, что, по его мнению, вырождение этого места было определенно связано с этим человеком.

По крайней мере, это казалось вероятным. Из-за того, что там что-то было не так, это место превратилось из богобоязненного мормонского анклава в мерзкую дыру для паразитов. Для этого ведь должна быть какая-то причина?

Диркер не смеялся над ним и не отмахивался. Он молча пил пиво, слушая рассказ Кейба.

— Я допускаю, что там произошло что-то странное… но колдовство? Сатанизм? Господи, Кейб, я не могу так просто в это поверить.

— Я не виню тебя Диркер. Ни капли. Я и сам бы не поверил в этот бред, если бы не видел собственными глазами, — кивнул Кейб. — Думаю… думаю, нужно организовать отряд и отправить туда. Или даже призвать армию. Не знаю… Но что-то точно нужно делать.

— Тогда почему ты сам этого не сделаешь? Я сказал Форбсу, что ты подходишь для этой работы.

Кейб бросил на Диркера быстрый взгляд.

— Я… Я ценю это. Но все происходящее мне одному не по зубам. Даже тех денег, что он мне обещал, не хватит, чтобы я согласился в одиночку идти в Избавление. Это место должно быть выкорчевано и выжжено дотла.

Но Диркер всё ещё сомневался.

— Когда придёт время, решение буду принимать я.

— Черт тебя дери, шериф, — вздохнул Кейб. — Послушай, дело не в том, кто здесь главный. Дело в том, что в этом месте живёт что-то чертовски неправильно, и с этим надо что-то делать.

Но Диркер только ответил, что он всё обдумает и, возможно, проведет более углубленное исследование самостоятельно.

— Ты не понимаешь того, — сказал ему Диркер, — что здесь есть нечто большее, чем просто сумасшедший городок.

В нём существовали Линчеватели, и прошлой ночью они совершили набег на Искупление. И ходили слухи, что мормоны позвали сюда Данитов, и теперь все стало совсем плохо.

— При таком положении вещей, Кейб, я не могу позволить, чтобы все мои люди рыскали вокруг этой заброшенной деревни; особенно учитывая то, что происходит.

Кейб всё понимал, поэтому просто ответил:

— Рано или поздно, шериф, с этим придется разобраться. И я надеюсь, что это произойдет до того, как погибнет или пропадет без вести ещё больше людей.

Диркер согласно кивнул.

— Но прямо сейчас, — мрачно сказал он, — как насчет того, чтобы обсудить, почему я здесь, а не в своем офисе? Что скажешь?

Кейб допил пиво.

— И почему ты здесь?

— Это касается твоего друга Фримена.

А ещё это касалось Душителя Города Грехов. Диркер рассказал Кейбу, что всего несколько часов назад — перед самым закатом — убийца нанёс ещё один удар, распотрошив очередную проститутку.

Её звали Кэролин Риз, и она работала в «Старом Серебряннике». Но на этот раз законникам повезло, потому что незадолго до случившегося её видела с мужчиной другая проститутка.

Кейб слушал предельно внимательно.

— И?

— И описание было такое: высокий мужчина, узкие скулы, убийственный взгляд. Носил ковбойскую шляпу и пыльник. А ещё — звезду техасского рейнджера.

Кейб почувствовал, как у него закружилась голова, а в ушах зазвенело.

— Фримен… Господь милосердный, я знал, что с ним что-то не так, но… Чёрт, я не думал, что настолько!

Диркер кивнул.

— Ну, так уж вышло, что я телеграфировал рейнджерам в Абилин. На них работал парень по фамилии Фримен. Но он исчез около полугода назад в Вайоминге. Это был невысокий, полный мужчина с повязкой на одном глазу.

— Значит Фримен — точнее, тот, кто себя за него выдаёт, — просто присвоил себе чужую личность?

— Похоже на то, — согласился Диркер. — И так уж случилось, что Фримен снимает комнату в «Ма Хеллер».

Кейб встал.

— Ну что ж, давай покончим с этим ублюдком.

Диркер слегка улыбнулся.

— Думал, ты уже не предложишь.

* * *

Дверь в комнату Фримена выбил Кейб.

Он ударил по ней ногой, и Диркер вошёл внутрь с обрезом в руках. Но театральность была излишней, потому что Фримена в комнате не было. Если честно, там вообще ничего не было. Шкаф был вычищен, а бюро пустовало. Сукин сын снова пустился в бега.

Но он оставил прощальный подарок людям, которые, как он, вероятно, знал, будут преследовать его: человеческое сердце в банке со спиртом.

Кейб и Диркер молча смотрели на орган, плавающий в жидкости. Он был бледным и раздутым, до неприличного настоящим. Казалось, он мягко и медленно двигался.

— Полагаю, нет никаких сомнений, что он и есть Душитель Города Грехов, — прохрипел Диркер.

Кейб лишь кивнул в ответ, потому что добавить ему было просто нечего.

Этот ублюдок снова ускользнул. Хорошо было только то, что Кейб видел его и теперь точно узнает, когда представится такая возможность.

Но он все еще не знал, кто такой Фримен, и откуда он пришел. А годы охоты за людьми научили его тому, что нехватка информации делает работу более хлопотной.

И теперь «Фримен» мог появиться где угодно.

И он обязательно появится.

— 18-

В Искуплении свистели пули.

Линчеватели снова двинулись в атаку, но на этот раз мормоны были готовы к битве. По крайней мере, так они думали. Даниты приказали горожанам оставаться в своих домах и хижинах и крепко запереться. Чтобы переждать бойню.

Даниты хотели, чтобы они придерживались учения Бригама Янга, которое проповедовало избегать насилия любой ценой. Если пришлось бы убивать, то это сделали бы Даниты.

Поэтому мормоны затаились.

А снаружи развернулось поле битвы.

В течение первых десяти минут трое Линчевателей были убиты, а четвертый тяжело ранен. А вместе с ними и два Данита, которых всё же достали пули, несмотря на укрытия.

Казалось, была ничья. Тупик.

Калеб Каллистер сделал все, что мог, чтобы управлять своими войсками и организовать атаку с военной точностью, но его парни не желали подчиняться. Они хотели стрелять. Жечь. Убивать и грабить.

Они видели в мормонах причину всего, что когда-либо шло не так в их жизни. И вот почему Каслов, Маккратчен и Реттинг были теперь мертвы, а Чиверс стонал на улице с вывороченными кишками.

Калеб видел, что тот не жилец.

Остались лишь Каллистер и Уиндоус.

Плохая новость была в том, что теперь их превосходили по количеству раз в двадцать, если не больше. Хорошая — в том, что у них оставался динамит, который Маккратчен украл из шахты.

Идея Каллистера состояла в том, чтобы отправиться в Искупление и сразу забросать их взрывчаткой, но другие хотели пострелять, и всё пошло к чертям.

Они с Уиндоусом прятались за баррикадой из дров, прислонившись спинами к внешней стене конюшни. Побег им вряд ли удастся, по крайней мере пока…но с другой стороны, при таком расположении Даниты не смогут захватить их врасплох.

Тупик.

Однако сейчас стояла глубокая ночь, и было темно, и всякое могло случиться. Горело несколько костров, большинство из которых были разведены Линчевателями, и света, который они отбрасывали, было достаточно, чтобы видеть и стрелять.

Двое горожан выбежали с ведрами песка и воды, чтобы потушить пожар, который начался в тюках сена и быстро поднимался по стенам конюшни.

Уиндоус поднял свой карабин. Едва прицелившись, он выстрелил, быстро перезарядил и снова выстрелил. Двое мужчин с вёдрами замертво свалились на дорогу.

— Еще две дохлых гниды, — сказал Уиндоус.

Шквал ружейного огня задел бревенчатую баррикаду, за которой они прятались, когда Даниты попытались расстрелять их, причём обстрел шёл не менее чем из четырех разных мест. Каллистер и Уиндоуз ответили огнем.

Каллистер не сомневался, что Ангелы Разрушения пытаются обойти их с фланга. Наверное, ползут по крышам, чтобы прицелиться в них. Но в темноте это будет не так то и легко.

Еще больше пуль вонзилось в их заградительный вал; щепки полетели, как шрапнель. На улицу выехали верхом два Данита. Уиндоус выстрелил одному из них в горло, и вокруг него вновь засвистели пули.

Каллистер не стал возиться с пистолетом: он схватил динамитную шашку, поджег фитиль и бросил её во второго всадника в тот момент, когда Уиндоус сразил его товарища.

Это был идеальный бросок, потому что динамит угодил прямо на колени Даниту. Он увидел, чем это было, хотел отбросить его в сторону, но каким-то образом ухитрился зажать горящий фитиль между собой и лошадью.

Раздался рокочущий взрыв, и Данит вместе с конём разлетелись по улице кровавыми ошмётками, которые какое-то время ещё дымились.

Даниты такого не ожидали.

Каллистер поджёг следующую шашку и швырнул её в стоящий напротив деревянный дом, из которого их обстреливали.

Вся передняя часть здания вспыхнула, как сухая щепа, а то, что осталось позади, рухнуло вниз, похоронив заживо всех, кто пережил первый взрыв. Пылающие куски дерева дождем посыпались на город. На месте дома остался пылающий костёр.

— Мы их сделали, — пробормотал Уиндоус. — Да, чёрт возьми, сделали!

— Теперь их ход, — ответил Каллистер.

И Даниты ответили.

Полдюжины всадников атаковали их позицию. Они были рассредоточены с почти военной эффективностью. Каллистер смотрел, как они приближаются, и вынужден был признать, даже самому себе, что эти Даниты были отважной компанией, посылающей к хренам самого дьявола. Круче любого мужчины, с которым он когда-либо дрался. В развевающихся черных плащах и широкополых шляпах, как у священников, они действительно представляли собой примечательное зрелище, разъезжая с дымящимися пистолетами.

И всё же их стратегия была слишком очевидна.

Всадники пытались выкурить Линчевателей из их нор. Используя себя в качестве приманки, Даниты ехали прямо в пасть самого льва, чтобы их товарищам предоставился удачный момент для выстрела.

Но их план не сработал.

Еще несколько динамитных шашек были переброшены через вал. И не две или три, а пять-шесть, которые приземлялись одна за другой и приводили к цепи оглушительных взрывов, которые не только растерзывали лошадей и всадников, но и выбивали окна домов и выбрасывали всадников из седел. Ударные волны буквально сбивали людей с крыш.

Что бы ни задумывали Даниты, от этого пришлось отказаться.

Они уже потеряли десятерых, и столько же оказалось раненых. На ногах осталось лишь четверо или пятеро.

В течение следующего часа тишина нарушалась лишь редкими выстрелами, чтобы обе стороны знали, что противник не сбежал.

А побег был именно тем, над чем размышлял Каллистер.

Особенно когда дюжина всадников хлынула вниз по улице, и едущий впереди размахивал белым флагом, привязанным к стволу винтовки. В них никто не стрелял.

Мормоны потребовали, чтобы вновь прибывшие назвали себя, однако незнакомцы лишь продолжали махать флагом и улыбаться, не слезая с лошадей.

— Не нравится мне это, — пробормотал Уиндоус.

Каллистер был с ним солидарен. Во всем этом было что-то очень неправильное. И откуда в воздухе появился этот горячий газообразный запах, похожий на запах прогорклого мяса?

Семь или восемь всадников рысью направились к позициям мормонов. Остальные во главе с человеком с белым флагом поскакали к укреплению линчевателей.

Мужчина с белым флагом спешился и произнёс:

— Я не вооружён.

Уиндоус велел ему держаться на расстоянии, но мужчина подошёл прямо к нему и… странная штука, на полпути с ним что-то начало происходить; он начал странно двигаться, и от него донёсся очень странный запах.

Каллистер резко втянул в себя прохладный воздух.

Ибо он видел бледный лунный свет, отражающийся от голой кости, как будто у человека с левой стороны не было лица. И то, что он увидел, подтвердило его предположение: гротескный, нечеловеческий череп, связанный грубыми лоскутами мышц.

— Добрый вечер, — произнёс мужчина, и его голос больше напоминал звериный, нежели человеческий. — Меня зовут Кобб. И у меня к вам дело…

— 19-

Через час после откровения Фримена и найденного в банке сердца Кейб снова оказался в салуне «Винодел», нуждаясь в выпивке. Он поставил на стол две бутылки виски и столько же пива, обдумывая все произошедшее. Он думал о Диркере, который теперь мог стать его другом (это была самая сумасшедшая вещь из всего), о Фримене и, конечно же, о Дженис Диркер. Мысли о ней беспрестанно крутились в его голове.

Но во всей этой суматохе он кое-что забыл.

Он совсем забыл, что именно здесь всего несколько дней назад прикончил Вирджила Клея. Его мозг был просто переполнен всем остальным. Поэтому, когда открылась дверь, и в бар ворвался порыв влажного ветра, последнее, о чем он думал, был Элайджа Клей.

Кейб даже не повернулся.

Может быть, если бы он это сделал, то увидел бы людей, поспешно убирающихся с пути великана с седой бородой и в бизоньей шкуре.

Однако Кейб сидел, привалившись к стене и погрузившись в себя, и в этот момент лезвие ножа вонзилось в стену в десяти сантиметрах от кончика его носа.

Кейб выронил свой бокал и резко обернулся, его рука потянулась к висящему на бедре револьверу. Он почти дотянулся до него, но один взгляд на человека, вошедшего в бар, заставил его замереть на месте.

Кейб сидел и не шевелился.

Он сразу понял, кто это такой; на территории Юты не могло быть двух мужчин, подходящих под это описание. У Кейба в голове билась одна единственная мысль: «Иисус и Мария, вы только гляньте на его размеры…»

Мужчина был выше двух метров сантиметров на десять. Он был бородат, свиреп и огромен, как человек, который сражается с медведями, чтобы заработать себе на жизнь. В руке он держал двустволку, а грудь его была обвешана патронташами. Множеством патронташей. А учитывая, сколько револьверов и пистолетов висело у него на поясе, эти патроны не оказались бы лишними. А это было необходимо, если учесть все пистолеты, висевшие на самодельных поясах у него на поясе. У Клея-старшего было больше огневой мощи, чем у большинства кавалерийских взводов. И это даже не принимая во внимание топоры и ножи для освежевания туш.

Как мудро говорили люди в Уиспер-лейк: когда на улице появляется Элайджа Клей, даже сам Дьявол мудро переходит на другую сторону улицы.

Кейб схватился за рукоять ножа в стене — бизонья шкура с восьмидюймовым лезвием — и попытался вытащить его из стены. Ему пришлось схватиться обеими руками.

— Извините меня, пожалуйста, — сказал великан, расшвыривая людей в сторону, как будто они были набиты соломой. — Мои извинения, господа, мои извинения.

В нем была какая-то странная галантность и обаяние. Тех, кто не убирался с его пути, он отбрасывал в сторону, как надоедливых комаров. И некоторые из них были довольно крупными мужчинами. Мужчинами, которые летели по воздуху, как пёрышки.

Правая щека великана выпятилась, когда он провёл по ней изнутри языком. А затем он сплюнул коричневую слюну на игровой стол, запачкав разложенные карты.

— Меня зовут Элайджа Клей, — объявил он. — И я рад познакомиться с вами, всеми до единого.

Он подошел прямо к столу, стоящему в двух метрах от Кейба, и остановился.

— Добрый вечер, джентльмены. Я тут ищу некий дерьмоголовый кусок арканзасской сволочи по имени Тайлер Кейб. Кто-нибудь из вас знает этого сукина сына? — он огляделся вокруг, и его глаза сверлили насквозь каждого присутствующего. — Говорите сейчас же, слышите? Я так думаю, джентльмены, вы либо за меня, либо против. И если против — то, да поможет Бог вашим бедным скорбящим матерям, после того, как я с вами разделаюсь.

И тут Кейбу пришло в голову, что Клей не знает, кто он такой. Не знает, как он выглядит. Теперь любой здравомыслящий человек, по крайней мере, бросился бы бежать. «Тайлер Кейб из Арканзаса? Нет, сэр, нет, вы, должно быть, ошибаетесь. Я Джо Джей Кроу из Гэри, штат Индиана, так что, если вы меня извините, мне нужно бежать к больной жене, да и вообще, я тут чуть-чуть обмочился…»

Конечно, именно так и поступил бы любой нормальный человек.

Но Кейб?

Нет. Только не Тайлер Кейб, который за год пережил больше дерьма, чем большинство мужчин за всю свою жизнь. Только не Тайлер Кейб, который так же быстро и уверенно управлялся со своими пистолетами, как и любой человек на территории Юта, и не был новичком с ножами и на кулаках.

Только не Тайлер Кейб, который с первого взгляда отличал сурового мужлана, потому что и сам был таким.

Но, конечно, Кейб никогда раньше не сталкивался с кем-то вроде Элайджи Клея. Человека, который без единого сомнения использует кости противника в качестве зубочистки.

Как бы то ни было, Кейб сказал:

— Меня зовут Тайлер Кейб. Я — тот, кого вы ищете, сэр.

Клей только кивнул, но, казалось, был приятно удивлен. Может быть, он не привык, чтобы мужчины признавались, кто они такие, когда он охотится на них. А поскольку он был горным жителем, то очень ценил храбрость и отвагу. Даже когда проявлять её было глупо.

— Раз, мистер Кейб, ты и есть та змея, которая застрелила моего мальчика, то давай сразу перейдем к делу, Что скажешь? Тебе нравится стрелять? — Клей задумался, но потом покачал головой. — Нет, это не твоё, не так ли? Ты слишком изворотлив. Ты из тех, кто любит ножи и тому подобное. Если на то пошло, я могу пойти на встречу.

Он положил дробовик и кобуру с револьвером на стол, вытащил из-за пояса два тесака и воткнул их в столешницу, где они угрожающе задрожали.

— Ну, парень, давай приступим. У меня есть планы на твою шкуру, да; так что не рассчитывай пережить петушиный крик на рассвете.

Мужчины начали перешёптываться между собой; возможно, запоминая всё для будущих сплетен. Возможно, обговаривая, есть ли у Кейба железные яйца, чтобы справиться с Клеем, но, скорее всего, задавались вопросом, достаточно ли у Кейба денег в кармане, чтобы похоронить его должным образом.

Кейб схватился за рукоятку одного из резаков и выдернул лезвие из дерева.

— Хорошо, — сказал он. — Если нам нужно разобраться, ты, большой вонючий кусок дерьма, тогда давай приступим.

Клей рассмеялся и вытащил свой тесак.

Кейб не терял времени даром: он быстро бросился вперед, размахивая оружием и чуть не перерезав Клею горло, но здоровяк отступил назад, оскалив свои желтые, как моча, зубы. Кейб начал бой, полагая, что это вопрос выживания, борьба не на жизнь, а на смерть… но для Клея происходящее было просто развлечением.

Клей замахнулся тесаком так быстро, что Кейб едва успел увернуться. Лезвие ударилось о перекладину и выдолбило десятисантиметровую щепу сосны. Кейб бросился на здоровяка, и их резаки встретились в воздухе со звенящим ливнем искр. Удар отбросил Кейба назад к барной стойке, и от силы удара на несколько секунд его рука онемела до самого локтя.

Он пригнулся под руку Клея и замахнулся ему в лицо. Клей увернулся, рассмеялся и занес свой тесак над головой Кейба. Он сбил с него шляпу, и прежде чем Кейб успел среагировать, Клей замахнулся наотмашь. Кейб поднял свой тесак, чтобы блокировать удар, который оказался бы смертельным, учитывая, что лезвие было обоюдоострым.

Резаки вновь встретились, и удар крутанул Кейба на месте и отбросил назад на пол бара.

— Полагаю, это конец, — произнёс Клей, приближаясь, чтобы закончить начатое.

Кейб попытался схватиться за пистолет, но рука онемела до самого плеча, а кисть казалась ватной. Клей схватил его за волосы, поднял вверх на двадцать сантиметров и занес тесак для последнего, смертельного удара.

А потом голос — такой же холодный и спокойный, как январский речной лед, произнёс:

— Брось тесак, или я пристрелю тебя на месте.

Клей застыл, подняв оружие над головой.

В дверях стоял Диркер с обрезом в руках. Оба ствола были направлены в спину Клея.

— Бросай, — повторил шериф.

Клей повернулся и выпустил тесак из рук. Кейб последовал его примеру.

— Чёрт возьми, Диркер, ты всегда умудряешься испортить мне всё удовольствие.

— Ты в порядке? — спросил он Кейба.

Кейб поднялся на ноги, поддерживаемый шерифом.

Диркер вывел Клея за дверь под дулом обреза, Кейб следовал за ними по пятам.

И единственное, о чём мог думать Кейб, это о превратностях судьбы: сперва Диркер испробует на Кейбе свой кнут, а теперь спасает его задницу от безумного великана. Разве это не чертовски весело?

— 20-

После того, как Клей был помещен в тюремную камеру, Кейб вернулся на постоялый двор «Святой Джеймс», где Дженис Диркер начала о нём заботиться, хотя на самом деле не пострадало ничего, кроме его гордости.

— Ты счастливчик, мистер Кейб, — продолжала она повторять, наполняя ему ванну. — Настоящий счастливчик.

— Ну, как сказать… Мне очень помог твой супруг.

— Джексон — очень ответственный мужчина, — произнесла она.

Кейб принял ванну, а когда вернулся в свою комнату, намереваясь хорошенько вздремнуть, пока предоставилась такая возможность, его там уже ждала Дженис.

Она сменила ему простыни и постельное белье, развела небольшой огонь в очаге в углу. Кейб почувствовал себя там приятно, тепло и комфортно.

— Чуть раньше сегодня вечером тебя искал мужчина, — произнесла Дженис.

Кейб лёг на кровать.

— Ещё один из Клеев?

— Нет. Ничего подобного. Этот был джентльмен с изысканными манерами; сказал, что его зовут Фримен.

Кейб вскочил.

— Фримен?!

— Да. Что-то не так?

Кейбу хотелось солгать, но он не смог заставить себя. Он рассказал ей, кто такой Фримен, и как они с Диркером чуть не схватили его.

Дженис заметно побледнела, но быстро пришла в себя, как истинная леди-южанка.

— Да, но я ведь не проститутка.

— И, тем не менее, он мог тебя убить.

И Кейб понял, что именно это он и собирался сделать. Фримен знал, что Кейб охотится за ним; а что может быть лучше, чтобы бросить Кейбу вызов, чем не просто ускользнуть, но и убить единственную женщину в городе, с которой он по-настоящему подружился?

— Он сказал мне…, - пробормотала Дженис, — сказал мне передать тебе…

Вот теперь до неё начало доходить. Даже всё её воспитание не могло побороть страх перед тем, что могло случиться. Перед тем, как она могла встретить свою смерть.

Дженис Диркер начала дрожать. Она позволила обнять себя, и Кейб сжал её, наслаждаясь ощущением ее тела и чудесным мускусным запахом, который не могли скрыть никакие духи.

— Расскажи мне, — прошептал он, спустя несколько минут.

Она глубоко вздохнула.

— Он просил передать тебе, что уезжает в неизвестном направлении. Что ты не должен следовать за ним, но… Но ещё долгие годы ты будешь получать известия о его деяниях изо всех концов страны.

— Он сказал что-нибудь конкретное?

— Лондон. Он сказал, что в ближайшие годы будет занят в Лондоне.

А теперь… Теперь все эти месяцы погони казались такими несущественными, такими жалкими. Фримен пощадил Дженис — и этого было достаточно. Кейб не знал, почему именно, да и вряд ли когда-то узнает, но теперь это не имело значения.

Достаточно было того, что она растеклась в его объятия, и они растаяли вместе на этой восхитительной кровати в восхитительном водовороте ищущих друг друга рук и жадных губ.

А когда всё закончилось, и они лежали обнаженные в объятиях друг друга и молчали.

И каждый гадал, куда их это заведёт.

— 21-

На следующее утро после того, как его жена занялась любовью с Тайлером Кейбом, Джексон Диркер стоял посреди останков Искупления. Город был почти разрушен.

Даже спустя много-много часов, после первого нападения, в результате которого погибло не менее тридцати человек (включая бандитов и Линчевателей), это место всё ещё дымилось. Некоторые дома не пострадали, но большинство было взорвано или сожжено, и повсюду бродил бесхозный скот.

Шел ледяной дождь, и Диркер стоял среди обломков города в жёлтом дождевике, чувствуя, как что-то сжимается у него в животе.

Он стоял рядом с человеком по имени Джастис Хармони. У Хармони была ферма далеко за пределами Искупления, как и у многих других мормонов. Его семья, как и многие другие, приняла уцелевших после бойни в Искуплении. Но Хармони был не просто ещё одним мормонским скваттером — он был бывшим жителем Избавления.

И ещё он был сводным братом Джеймса Ли Кобба… более или менее.

«Более или менее» — потому что никто толком не знал, кем (или чем) был отец Кобба. Его дед, священник Хоуп из Проктона, штат Коннектикут, усыновил его и отправил вместе с сумасшедшей матерью жить к Арлену и Маретте Кобб в Миссури. И вскоре после этого он сам покинул Проктон, потому что никто не хотел иметь ничего общего ни с ним, ни с его церковью.

Они решили, что на обоих лежит дурная тень. Поэтому священник переехал в Иллинойс, снова женился и, хотя ему было далеко за пятьдесят, завел другую семью. Однажды ночью, не в силах сопротивляться голосам, которые мучили его, священник сунул в рот дробовик и покончил с собой. Обезумевшая от горя мать Джастиса окрестила всех детей своим фамильным именем — Хармони.

В 1853 году Джастис Хармони присоединился к церкви Святых последних дней в Наву, штат Иллинойс, и вскоре после этого отправился в землю обетованную помормонской Тропе первопроходцев, которая начиналась в Наву и заканчивалась далеко на Западе у Большого Соленого озера.

Диркер чувствовал отвращение к тому, что увидел. Да и, по правде говоря, в последнее время он испытывал отвращение практически ко всему, что касалось его работы. Большую часть своей жизни он был либо солдатом, либо служителем закона, сносил от людей и уважение, и презрение, которые внушали им эти должности. Но ни разу за всё время ему не приходило в голову стать кем-то другим.

До этого времени.

Потому что, как бы это ни было больно, он решил, что с него хватит.

Он отвел Хармони подальше от дождя под крышу старой мастерской, которая все ещё стояла, посеревшая от пыли, и использовалась добровольцами в качестве сухой лачуги. Там никого не было.

Диркер стоял перед Джастисом, и с полей его шляпы капала вода.

— Ты знаешь меня, Джастис; ты знаешь, что я за человек. Я не страдаю предрассудками. Я был добр к тебе и твоим людям. Разве не так?

Хармони кивнул.

— Да, так оно и было. Мы не могли и надеяться на лучшего законника, чем ты. Ты был справедлив к нам, — Хармони снял шляпу и стряхнул от капель. — Я знаю… мы знаем… что вы пытались разогнать этих Линчевателей, но иногда… иногда случаются вещи и похуже.

— Например?

— Линчеватели совершали набеги на Искупление последние две ночи подряд. Но вчера вечером…

— Вчера вечером их ждали Ангелы Разрушения?

Хармони не призналась бы в этом вслух, но молча кивнул.

— Но здесь было нечто большее, чем просто эти две группы. Из того, что мне рассказали, появилась еще одна группа всадников… и напала на обе стороны.

Диркер сглотнул.

— Это была та же группа, которая устроила побоище в Рассвете?

— Да.

— И эта группа зародилась в Избавлении?

— Да, — вздохнул Хармони.

— Расскажи мне о ней, Джастис. Я должен знать.

Хармони кивнул.

— Все началось с Джеймса Ли Кобба. До тебя, без сомнения, доходили слухи о нем. Что ж, всё это правда, да поможет нам всем Бог; это правда…

Хармони никогда не встречался со своим сводным братом лично, по крайней мере, до того, как он появился в Избавлении. До этого они общались только письмами. Будучи надежно заключенным в территориальную тюрьму Вайоминга, Кобб каким-то образом, через какое-то внешнее агентство, обнаружил, что у него есть сводный брат на территории Юты. Кобб написал Хармони, и они начали обмениваться письмами.

— Я верю, как учил наш Господь Иисус Христос, что во всех людях есть добро, шериф. То же самое я думал и о Джеймсе Ли Коббе. Я написал ему, что он должен теперь отвернуться от своей жизни порока и беззакония, что через Иисуса Христа он может найти прощение и спасение, если он пойдет путем праведности и исповедует свои грехи.

Хармони невесело усмехнулся.

— И Кобб ответил, что теперь он ищет в своей жизни только доброту и чистоту. Я хотел верить в это, шериф, но не мог. Ибо в этом человеке было что-то скрытое, что-то черное и мерзкое… но как воин Христа, я не мог отвернуться от него.

— Но хотел, — заметил Диркер.

— Да, Господи, да, конечно, — Хармони на мгновение задумался. — Шериф, хотя я лично не был знаком с Коббом, я знал о нем. Еще до того, как начали приходить эти письма. Кое-что мой отец записал в письме, прежде чем покончить с собой… кое-что о своей жизни в Престоне, штат Коннектикут, и о том, какие ужасы там происходили. Моя мать рассказывала мне о них. О проклятии нашей родословной. Ну, это не имеет значения, я не буду обсуждать эти вещи. Это скелеты, которые должны оставаться запертыми в семейном шкафу.

После освобождения из тюрьмы Кобб не стал навещать своего сводного брата в недавно восстановленной деревне Избавление. Хармони написал ему, что он должен приехать, должен креститься в церкви. Следующее, что он услышал о Коббе, была телеграмма из округа Тул, извещавшая Хармони о смерти брата.

Подробности не сообщались. Только то, что он умер в компании гошутов и что его гроб отправят в Уиспер-лейк. Очевидно, это была его последняя просьба — быть похороненным рядом с родственниками.

— Я уверен, ты знаешь, что произошло дальше. Гроб действительно прибыл в Уиспер-лейк, и в ту же ночь, оставшись с ним наедине, Хайрам Каллистер умер. Коронер решил, что это самоубийство. Я уверен, что ты помнишь это…

— Меня тогда не было в городе, — ответил Диркер. — Доктор Уэст признал это самоубийством, хотя и не был в этом уверен. Он сделал это, чтобы избавить Калеба Каллистера от неприятностей расследования. Ибо к тому времени уже было широко известно, что его брат… ну, что он не совсем здоровый человек.

Хармони только покачал головой.

— Я знаю об особенностях Хайрама Каллистера. Во всяком случае, ходившие об этом слухи. Но смерть Хайрама не была самоубийством. Его горло было сломано, и хотя он действительно перерезал себе вены, многие считают, что он был вынужден это сделать. Или сделал это вместо того, чтобы взглянуть в лицо тому, что было в гробу…

— И что там было, Джастис? Кобб?

Хармони рассказ о Коббе почти всё, что знал. Что двое мужчин, которые доставляли гроб из долины Черепа, чуть не сошли с ума после той ночной поездки. Потому что ни один человек не способен посмотреть в глаза тому, кто находился в ящике, и не свихнуться.

Хармони подошёл к двери, приоткрыл её и уставился на холодный, густой дождь, который быстро превращал Искупление в море грязи.

— Наверно, неделю или две спустя Кобб появился в Избавлении одной темной ночью, когда дул сильный ветер. На нем был черный бархатный плащ с капюшоном, и он утверждал, что весь покрыт ужасными шрамами. На руках у него были кожаные перчатки. Он пришел в компании группы… хм, презренных личностей. Это были разбойники, солдаты удачи, кровожадные убийцы — Кроу и Худ, Грир и Кук, Баскомб и Вайс…

Хармони рассказал, что они поселились в разрушенном отеле. Мормоны, будучи людьми милосердными, не прогоняли их. Может быть, они и не осмеливались. Во всех них было что-то очень неправильное. Их пригласили на службу, но они отказались.

Они заперлись в старом отеле и выходили оттуда только по ночам. Они привезли с собой в повозке что-то такое, на что никто не должен был смотреть. Что бы это ни было, они заперли это в номере отеля.

— Ты спрашивал, что это было? — поинтересовался Диркер.

Но Хармони только покачал головой.

— Я не спрашивал. Но уверен, что это было живое существо… или почти живое. Потому что по ночам оно выло, визжало и колотило в стены. В глухую ночь можно было услышать, как оно издает самые отвратительные и богохульные звуки. Как бы там ни было… наверно, оно всё ещё там. Я знаю только, что люди Кобба говорили, что оно прибыло из Миссури…

Лицо Хармони побелело при одном воспоминании об этом. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы собраться с мыслями. Затем он продолжил:

— Есть некая особая притягательность, странное искушение грехом и злом, шериф. Это главное орудие дьявола: люди отдают себя ему, чтобы утолить свою ненасытность. — Через открытую дверь Хармони наблюдал, как мужчины грузят тела в повозку для погребения.

— Вскоре женщины стали проводить время в этом отеле. Кобб и остальные обладали нездоровым влиянием. Они завлекали молодых. К тому времени, когда мы поняли, что их захватили — и телом, и душой, — было уже слишком поздно. Наши братья отдали себя в руки лукавого. Кобб стал их мессией. Те из нас, кто еще не испорчен, пришли сюда, в Искупление, чтобы начать все сначала.

— А как же Избавление?

— Ни один богобоязненный мужчина или женщина не ходили туда после того дня, — покачал головой Хармони, и его нижняя губа слегка задрожала. — А о тех, кто ходил, мы больше никогда не слышали.

— А как насчет той… особи, которую они заперли в гостинице? Кто это был? Человек? Животное?

— Ни то, ни другое, — вот и все, что сказал Хармони. — Но, по-моему, это было семя человеческого зла. Были люди в Избавлении, которые говорили, что это был сам дьявол, которого Кобб заковал в кандалы.

Диркер думал обо всем этом. Думал долго и упорно.

— А Кобб… он исчез из морга. Если он мертв, то как это могло случиться?

— Я не думаю, что он был мертв, — сказал Хармони. — Но уж точно и не живой. Он был живым мертвецом, шериф. Никто никогда не узнает, что случилось с ним после того, как он выбрался из гроба. Некоторые вещи лучше не знать.

Диркер не собирался спорить с ним. Он, конечно, не был убежден ни в чем. Да, что-то случилось, и Кобб, несомненно, был замешан в этом, но… сверхъестественное? Диркер и раньше слышал истории и дикие сказки, как и все остальные, но он не был готов поверить в них.

— По твоему лицу, шериф, я вижу, что ты настроен скептически. Но то, что я говорю тебе, есть истина, ибо Господь — мой свидетель. То, что произошло в Избавлении, невыразимо… языческие обряды, поклонение дьяволу, человеческие жертвоприношения. Поговаривали, что первенцы, — все первенцы в Избавлении — были отданы Коббу для сожжения. Их принесли в жертву ради Кобба и этой сумасшедшей твари в отеле. — Казалось, Хармони был готов расплакаться. — Если бы только Бог в своей бесконечной мудрости уничтожил это змеиное гнездо на земле…

— Возможно, на этот раз Богу понадобится помощь, — вздохнул Диркер.

— 22-

Кейб затянулся сигаретой и выпустил дым через ноздри.

— Итак, судя по твоим словам, ты разговаривал со своими индейскими друзьями?

Чарльз Седобровый кивнул.

— Да, разговаривал.

— И?

— Всё ещё хуже, чем я думал.

Они сидели в номере мотеля, на кровати, разговаривая о вещах, которые еще неделю назад были бы невообразимы для любого здравомыслящего человека. Теперь, однако, не оставалось ничего другого, как посмотреть дьяволу прямо в лицо и отдать ему должное.

— Во-первых, ты должен знать о знахаре Змеев по имени Дух Луны, — сказал Седобровый, его пальцы беспокойно сжались на коленях; он не привык обходиться без вскрытой бутылки виски. — Да, Дух Луны… В общем, это очень-очень плохой индеец-колдун…

— Может, ты уже прекратишь эту дурацкую индейскую болтовню? — нетерпеливо пробурчал Кейб. — Временами это даже забавно. Но сейчас не тот случай.

Седобровый улыбнулся и кивнул головой.

— Ладно, ладно, понял. Итак, Дух Луны. Ты о нём что-то знаешь?

— Слышал парочку историй.

— То, что ты слышал, правда. Это индеец, обладающий силой, — сказал Седобровый с полной уверенностью. — Я не буду говорить о том, что он сделал, о больных, которых он вылечил, и о плохих людях, которых он проклял… мы оставим всё как есть, сказав, что Дух Луны — настоящий шаман. Он отказался идти в резервацию вместе с остальными, заявив, что народ Змеев не склонится ни перед одним человеком — ни перед белым, ни перед кем другим. Поэтому он и его последователи спрятались в Долине Черепа на земле гошутов. И старый Дух Луны знал то, что давно забыто; то, что другие, возможно, захотят узнать…

— Кто, например?

— Например, Джеймс Ли Кобб.

Опять это имя. У Кейба в голове уже начал складываться образ этого сумасшедшего ублюдка — и у него определённо были рога и хвост. Даже отзвук этого имени отдавался холодком вдоль позвоночника.

— Значит, Кобб отправился к Духу Луны?

— Так говорит нам история. Кобб и его банда плохих людей отправились нанести визит Духу Луны. — Седобровый сделал театральную паузу. — Только пойми: Дух Луны не сделал Кобба злым, тот УЖЕ был злым. Говорят, он родился из тьмы. Говорят, он вел развратную жизнь и тому подобное. Говорят, там, в горах… ну, там, наверху, он съел своих друзей не потому, что просто был голоден, а потому, что в его мозг что-то заползло. То, что народ оджибве на севере называет Вендиго. Дьявол-каннибал, Пожиратель душ…

Затем Седобровый поведал историю, которую слышал от одного старого гошута по имени Стремительный Стриж.

Кобб и его парни въехали прямо в лагерь Духа Луны, чего многие другие побоялись бы сделать. Поначалу Кобб был настроен дружелюбно. Он выдумал какую-то ерундовую историю о том, что ему нужно убежище, что белые охотятся за ним и его людьми. Это была ложь, но по существу и его, и его парней уже давно разыскивали на всех близлежащих территориях.

Но разве можно одурачить Духа Луны?

Он обладал даром заглядывать в умы, видеть истины, вещи, которые еще даже не появились. Он велел своим людям быть добрыми к Коббу и остальным, потому что даже в тот момент он знал, что такое Кобб, и надеялся только на то, что тот уедет через некоторое время.

Но этому не суждено было сбыться. Ибо то, что жило в Коббе — семя, посеянное там при рождении и взращенное тем, что Дух Луны называл «древней сущностью в горах», — не было в тот момент полностью под контролем. Но оно нашло плодородную почву и с каждым днем расцветало.

Вскоре Кобб признался, что и раньше знал о Духе Луне, знал о его великом знании и что он пришел учиться у него. К этому моменту все в племени боялись Кобба. Боялись того, что было внутри него; этого отвратительного запаха, исходящего от него; голосов, которые доносились по ночам из его палатки… даже когда он был один.

Дух Луны сказал Коббу, что действительно будет учить его. Но только его. Он должен отослать своих людей. Кобб согласился. Однако Дух Луны не собирался учить его, он планировал убить Кобба.

Другого выхода не было. Ибо Кобб был злом, и он должен был очиститься, а смерть была единственным путем. Но Дух Луны знал, что он должен быть осторожен… ведь если это будет сделано неправильно, тогда то, что живет в Коббе, выйдет наружу и убьёт всё племя.

— Так вот, Тайлер Кейб, — продолжал Седобровый, — прежде чем Дух Луны успел сделать то, что должен был сделать, из лагеря исчезла женщина. Вскоре были обнаружены ее останки. Кобб чуть не сожрал ее…

— Господи. Они поймали его на месте преступления?

Седобровый пожал плечами.

— Возможно. Я не знаю. Только когда Дух луны и старейшины спросили его о преступлении, он спокойно признался, что он съел ее. Он хвастался этим. И многими другими людьми, которых он съел. Он рассказал, что его сила росла непосредственно из плоти тех, кем он пировал.

— Ну, потребовалось не менее пяти или шести сильных воинов, чтобы схватить его и заковать в кандалы, — сказал Седобровый. — Так что, возможно, в его словах была доля правды. А дальше…

То, что случилось с Коббом дальше, было не самым приятным.

Племя Змеев называло это «живой смертью». Это был священный, темный ритуал, предназначенный только для тех, кто не мог умереть обычным способом и был одержим чем-то бесплотным и злобным. Дух Луны решил, что это единственный выход. Ибо то, что было в Коббе, должно было умереть с голоду. Только это заставит его погрузиться в спячку.

В общем, над Коббом провели ритуал «живой смерти». Подвешенный за запястья, он был связан колдовством шамана. Его лечили травами и кореньями, тайными смесями и изнурительными молитвами. С одной стороны его тела кожа была буквально съедена муравьями. Его разместили в лечебнице, повесили под крышей и три дня обкуривали над огнем из священных бальзамов, пока Дух Луны и другие святые люди проводили над ним погребальную церемонию. Когда все закончилось, Кобб был уже и не жив, и не мертв, а застрял где-то посередине.

— И что случилось потом? — заинтересованно спросил Кейб.

— Его заколотили в гробу. И так и похоронили заживо. Ибо то, что было в нем, должно было медленно умирать от голода. Это был единственный выход.

Дух Луны узнал, что у Кобба есть сводный брат в Избавлении, поэтому гроб был послан ему через Уиспер-лейк. Однако Дух Луны недооценил силу того, что находилось внутри Кобба.

Он не должен был проснуться, пока не окажется в могиле, но вместо этого он очнулся по дороге в Уиспер-лейк. А когда Хайрам Каллистер открыл гроб…

— Кобб вернулся в страну живых, — объяснил Седобровый. — Вернулся, вероятно, в отвратительном настроении. Может быть, через неделю он и его сообщники отправились в лагерь Змеев. Они убили всех, включая Духа Луны… К тому времени Кобб был слишком силен, чтобы с ним можно было сражаться.

Но банда Кобба не просто убила индейцев.

Они приносили их в жертву. Проводили только им известные ритуалы. Женщин насиловали и сдирали с них кожу, мужчин распинали и четвертовали, а детей жарили на кострах и ели.

Духу Луны было предложено съесть плоть его собственного сына… А когда он отказался, его самого сварили заживо. Кобб и остальные съели его и поглотили все, чем он был при жизни.

— Они превратились в зверей, Тайлер Кейб, — обеспокоенно произнёс Седобровый. — Они попробовали то, что было запрещено. Подобное нарушение табу пробуждает в каждом человеке животное. А Кобб, владеющий теперь тайнами Духа Луны — теми, которые душа человека не смогла забрать в загробный мир, — был намного хуже, чем раньше. Он овладел тем, что Змеи называют «Кожным лекарством».

Кейб раскрыл рот.

— А… А это ещё что за хрень?

— Таинство чёрной магии, я полагаю. Очень древней и запретной. Вместо формулы, написанной в книге или нацарапанной на камне, она вытатуирована на плоти. Кожное лекарство позволяет зверю, живущему в каждом из нас, выйти на поверхность и превратиться в существо из плоти и крови…

— Так вот, что убивает людей? Эти последователи Кожного лекарства? Эти чудовища?

Седобровый кивнул.

Дома, в округе Йелл, люди, превращавшиеся в зверей, назывались по-другому. Оборотнями. Кейб вспомнил историю, которую слышал в детстве, о деревне, которая, как предполагалось, располагалась высоко в горах Озарк. Но ведь это просто сказка, миф… Не так ли?

В дверь громко постучали, и она распахнулась.

Там стоял Джексон Диркер, уверенный в себе и красивый, в отороченном мехом пальто и широкополой шляпе. Его глаза горели синим пламенем.

— Чарльз, — произнёс он, — мне нужно поговорить с мистером Кейбом.

Индеец кивнул.

— Конечно, конечно. Есть вещи, которые белые люди не могут обсуждать перед индейцами. Я здесь только для того, чтобы узнать, могу ли я быть вам полезен. Ну, например, почистить сапоги или убрать ночной горшок?

Диркер не оценил попытку индейца пошутить, и когда Седобровый вышел, шериф плотно прикрыл за ним дверь.

«Он выглядит раздражённым, — подумал Кейб. — Словно готов дать в морду любому, кто окажется у него на пути. Может, он знает? Может…»

Диркер сел рядом.

С такого близкого расстояния Кейб видел, что Диркер действительно зол. Что-то кипело в нем, но это не имело никакого отношения к человеку, находящемуся с ним в комнате.

— Кейб, — произнёс Диркер, уставясь в пол. — Тайлер. Могу я тебя так называть?

— Конечно.

Диркер хлопнул его по колену.

— У нас наверняка были разногласия, не так ли? Ты годами ненавидел меня, и я тебя не виню, потому что, по-моему, я и сам годами ненавидел себя за то дело при Пи-Ридж. Но все кончено. Война давно закончилась, и мы снова один народ. Мне нравится думать, что с тех пор, как ты приехал сюда, между нами все изменилось. Если мы и не друзья, то, по крайней мере, теперь мы союзники. Я не ошибаюсь?

Кейб сглотнул комок в горле.

— Не ошибаешься.

— Когда-то мы сражались на противоположных сторонах, и я, честно говоря, больше не знаю, кто был прав… иногда я не могу вспомнить, за что я сражался, — Диркер улыбнулся, потом смутился. — Пришло время, когда мы должны сражаться бок о бок. Поэтому я пришел к тебе с открытым сердцем, чтобы просить тебя — нет, даже умолять, — поехать со мной в Избавление…

— Ты хочешь сражаться бок о бок со мной? — спросил Кейб, переполненный эмоциями, о которых он даже не догадывался.

— Да. Я доверяю тебе больше, чем любому из ныне живущих людей. Я хотел бы, чтобы в том адском местечке мы вместе возглавляли отряд. Или я перехожу границы, прося тебя о подобном?

Кейб кашлянул.

— Нет, не переходишь, — он ощутил, как на душе становится тепло после слов шерифа. Кейб встал, подошёл к окну, глянул на улицу и вновь повернулся к Диркеру. — Для меня будет честью сражаться рядом с тобой.

Они пожали руки, и всё, наконец, было забыто.

Круг замкнулся.

— 23-

Два часа спустя отряд собрался возле офиса шерифа.

Ледяной дождь превратился теперь в снег, который летал в холодном воздухе, как пепел, выброшенный из огромного погребального костра. И это казалось вполне подходящим, учитывая, куда направлялись мужчины, и что они собирались делать.

Когда к зданию подъехал Кейб на своём чалом, на улице уже собралось человек пятнадцать. По большей части это были шахтёры, с которыми Кейб не был знаком. А ещё Пит Слейд и Генри Уилкокс — помощники шерифа. И сэр Том Йен — прирождённый стрелок-англичанин. И Чарльз Седобровый с Гордецом Рэймондом, плотником-индейцем. Но чьё присутствие больше всего поразило Кейба, так это Элайджи Клея.

— Добрый день, мистер Кейб, — радушно поздоровался он. — Здешний шериф разрешил мне присоединиться к вашей охоте. Он говорит, что я должен вести себя прилично. Что касается того, что ты убил Вирджила… ну, я знал, что он — кусок дерьма. Так что я больше не держу на тебя зла.

Услышав это, Кейб немного расслабился. Он достал из седельной сумки кожаный ремешок и надел его на лоб.

— Тогда я готов, — сказал он.

— Хорошо, — кивнул Диркер. — Вы все знаете, куда мы идем и что будем делать. Так что давайте покончим с этим. И мы не отступим, пока уничтожим Кобба.

— Да, шериф, — хмыкнул Клей. — И вот что я вам ещё скажу парни. Если этот дятел из преисподней окажется у меня на мушке, я пристрелю эту тварь, и он окажется мертвее, чем Иисус на кресте!

Получилось неплохое напутственное слово.

Отряд двинулся в путь.

* * *

На развилке дороги, у старого, обожженного молнией мертвого дуба, они обнаружили еще несколько поджидавших их всадников. Мормоны. Джастис Хармони тоже был там. Как и четверо оставшихся в живых данитов — Кромбли, Фитч, Селлерс и Арчамбо. Все они стремились уничтожить то, что жило в Избавлении раз и навсегда.

В итоге, в отряде насобиралось двадцать человек.

Двадцать человек, которые были готовы отдать свои жизни, чтобы остановить убийства, ведь те, кто жил в Избавлении, были более чем счастливы забрать их.

Одного за другим.

* * *

К тому времени, как они миновали высокие берега оврага в высохших, мертвых соснах недалеко от Избавления, буря наполнила свои легкие льдом и превратилась в настоящую метель. Видимость была меньше десяти метров. Но никто не предложил повернуть назад. То, что им нужно сделать, будет нелегко в любую погоду.

Все достали оружие, как только выехали из-за поворота.

Они увидели, как им показалось, двух мужчин, поджидавших их по обе стороны дороги. Но это были не люди, а пугала, насаженные на палки. Когда отряд подошел ближе, они увидели, что на самом деле это были трупы, и, судя по виду, давно почившие. Их одежда превратилась в рваные лохмотья, которые развевались на ветру. Впалые, похожие на черепа лица с пустыми глазницами оценивающе смотрели на проезжающих всадников.

Хотя Кейб видел бесчисленное множество мертвых людей, он понял, что не может смотреть на эти обмороженные лица. Он боялся, что они улыбнутся ему и заговорят могильными голосами.

«Ну, — поймал он себя на мысли, — ты сам вызвался участвовать в этом чёртовом деле. Некого винить, кроме самого себя. Если дела пойдут плохо — а они пойдут, — просто имей это в виду, Тайлер Кейб».

— Вы тоже это чувствуете? — прошептал Клей.

Кейб смог лишь молча кивнуть.

Потому что он это чувствовал. Чувствовал, как какой-то древний, невыразимый ужас вспыхивает в его животе, облизывая его внутренности холодным языком. Что-то внутри него знало запах этого места, это зловещее ощущение — и не из недавнего времени, а из давно минувших дней.

Он чувствовал запах тех, кто обитал в Избавлении; эта вонь отчаянно предостерегала его, наполняя огромным, беспричинным страхом, от которого тошнило и выворачивало наизнанку. Он поселился в каждой клеточке, в каждом атоме его сущности.

А затем, в какой-то момент их настороженного молчания, показался город. Он выплыл из метели, как гниющий корабль-призрак из океанского тумана: мачты и носы, палубы и такелаж.

Да, разрушенные здания и остроконечные крыши, магазины с обвалившимися фасадами и заколоченные досками высокие дома — все это овевалось бурными вихрями снега, которые с визгом неслись по улицам.

Избавление лежало перед ними, как вскрытый саркофаг, предлагая заглянуть в его мрачные, гниющие глубины.

Кейб смотрел на городок и чувствовал себя маленьким мальчиком, заблудившимся на кладбище, полном шепчущих голосов и жутких криков. И все это он тоже слышал, но только в своей голове. Ибо таков был звук города — мертвое безразличие, состоящее из агонии и мучительного визга, сведенного к одному низкому и болезненному гудению.

Во рту у него пересохло, а сердце застучало, как молот в кузнице. Его кожа стала болезненно натянутой и холодной, а внутренности свернулись в клубок. Адреналин хлынул по венам, заставляя руки дрожать на поводьях, а глаза широко раскрыться и не мигать. Ибо повсюду, казалось, ныряли и метались тени в развевающейся снежной стене.

На улице, в самом сердце мрачного города, они спешились и привязали лошадей к коновязи.

Хармони стоял в развевающемся черном плаще с дробовиком в руках и «Книгой Мормона» в заднем кармане.

— То, что вы увидите здесь, будет похоже на людей, — сказал он отряду, и ветер превратил его голос в странное завывание. — Но они не люди. Уже нет. Точно так же, как и мертвецы в могилах. Они могут попытаться заговорить с вами, чтобы усыпить бдительность. Но не позволяйте им этого, прошу вас. Не позволяйте им…

Может быть, не все в отряде знали, что такое Избавление. Но, может быть, они слышали истории, шепот из каминного угла, сумасшедшие сказки, которые дети рассказывают поздно ночью у костра… то, во что они, конечно же, не поверили в то время. Но теперь…

Теперь они не отмахивались от этих рассказов. Они помнили их, заперли эти истории глубоко внутри себя, чтобы вспомнить в нужный момент. И, возможно, именно поэтому они не стали задавать Хармони никаких вопросов. Они просто приняли его слова на веру.

— Через три часа стемнеет, — сказал им Диркер, бледный, но очень решительный, — и мы хотим, чтобы к этому времени всё было закончено. Так что разобьемся на группы и…

Но Кейб его не слушал. Совсем.

Он смотрел на закрытые ставнями окна и высокие покатые крыши, на узкие промежутки между зданиями. Мрачные тени, которые сочились из них.

Он наблюдал и замечал, как всё, казалось, нависало над людьми, стоящими на улице, желая раздавить их или заманить достаточно близко, чтобы затащить в темные места, где можно было бы вести дела наедине, вдали от света. Кейб чувствовал сущность этого города — ядовитый, миазматический яд, просачивающийся в него.

— Приступим, — скомандовал Диркер.

И отряд двинулся дальше.

* * *

Когда Диркер вёл Хармони и данитов сквозь воющую белую смерть, зазвонил церковный колокол. Он эхом прокатился сквозь бурю глухим, гулким звуком.

— Колокол, — прошептал Хармони. — Господь милосердный…

Диркер говорил себе, что на самом деле это ничего не значит. Может быть, его зацепил ветер? Но он сам понимал, что это не так. За верёвку дёргали чьи-то руки, и он мог только догадываться, почему.

Снег летел густой и мелкий, как толченое стекло, осыпая здания, словно мукой. Он хлестал, кружился и плыл, стегая людей на улицах, делая все возможное, чтобы отогнать их назад, прочь отсюда. Но мужчины отказывались поворачивать. Они шли вперед с дробовиками в руках, неровной походкой, но с решимостью в прищуренных глазах.

Внезапно Фитч остановился как вкопанный, подняв винтовку.

— Что… что это было? — прохрипел он, и в голосе его явственно слышался страх. — Вот там.

Диркер быстро оглянулся, и холодный ветер ударил ему в лицо. Он увидел расплывчатую фигуру, тотчас исчезнувшую в снегопаде. Может быть, что-то и было. А может и нет.

— У него были зелёные глаза, — тихо произнёс Фитч. — Горящие зелёные глаза.

Но Диркер ничего не слышал.

Они пробирались мимо покосившихся домов и старого сарая, чьи дверь засыпал трёхметровый сугроб. Рядом с ним стояло более крупное двухэтажное бревенчатое здание. Когда-то это был салун или бар.

Диркер дёрнул за ручку.

Дверь была открыта.

Он изо всех сил пнул дверь ногой, и пятеро мужчин вошли внутрь, высоко подняв ружья, готовые выстрелить. Но то, что они увидели, заставило их замереть и буквально пригвоздило их к месту.

Вдалеке горела пара керосиновых ламп. Семь или восемь человек сидели возле бара или развалившись на стульях за грязными, покрытыми паутиной столами.

— Добрый день, джентльмены, — сказал парень за стойкой. Это был грузный, полный мужчина с бородой и без усов. На барной стойке перед ним стояли стаканы, которые он вытирал тряпкой. — Пододвигайте стулья, садитесь.

Диркер и Хармони посмотрели друг на друга, а даниты образовали оборонительное кольцо, готовые наброситься на каждого, кто только вздохнет. За их спинами от порывов ветра дребезжала дверь, пропуская внутрь снег.

Кроме бармена, трое мужчин ещё сидели за барной стойкой и несколько человек — за столиками. Ни в одном из них не было ничего особенного. Маленький мальчик с блёклыми, пустыми глазами стоял в углу, подбрасывая в воздух что-то, похожее на мяч, и ловя его. Только это был не мяч, а череп. Человеческий череп.

— Хотите поиграть? — спросил он, захихикав.

Диркер проигнорировал вопрос.

— Где Кобб? — спросил он. — Джеймс Ли Кобб?

Остальные переглянулись и начали смеяться, как будто шериф спрашивал, где Иисус, потому что хотел купить ему пива. Когда смех затих, Диркер увидел, как из задней комнаты вышла маленькая девочка.

Ей было не больше семи-восьми лет… и она была совершенно голой. Она вскочила на барную стойку с детской беззаботностью. Села и начала болтать ногами. Она окинула взглядом Диркера, и в этих глазах не было невинности, только злобная, голодная испорченность.

Но что было действительно странно, так это искусно выполненная татуировка на её животе и груди. Диркер не был уверен, что именно он видит в тусклом свете, но это выглядело как… переплетенные змеи и странные фигуры, конфигурации и искаженные магические символы.

И казалось, изображение двигалось.

Шериф отвёл взгляд.

Человек за одним из столиков в широкополой шляпе и офицерском мундире, заляпанном пятнами плесени, сказал:

— Где ваши манеры, бармен? Предложите этим ребятам выпить…

— Конечно, — кивнул парень за стойкой.

Другая его рука поднялась из-за стойки… только она была удлиненной, а пальцы — паучьими и узкими. Там, где должны были быть ногти, торчали длинные черные когти, изогнутые, как рыболовные крючки. Улыбаясь, бармен одним из когтей перерезал себе запястье. А затем, как нечто само собой разумеющееся, начал наполнять стакан своей кровью.

— Богохульство, — произнёс наконец Хармони, разрывая тишину. — Раковая опухоль на лице Господа…

Ответом ему вновь был лишь смех.

Примерно в это время откуда-то из города донеслись звуки выстрелов, и Диркер понял, что остальные тоже с кем-то повстречались.

Вечеринка наконец-то началась.

Человек в широкополой шляпе ухмыльнулся, и по его лицу расползлась паутина теней. Когда он заговорил, его голос был низким и скрипучим.

— Ну же, ребята, вы ведь не думаете, что выберетесь отсюда живыми? — сказал он, и его зубы внезапно стали длинными и острыми.

И в воздухе появилось странное электричество, странный резкий запах чего-то вроде озона и свежей крови. Послышалось едва заметное движение и влажный скользящий звук.

— Милая, — обратился мужчина к девочке, — этим мужчинам нравятся твои татуировки; покажи им, как сходятся линии…

И пока Диркер смотрел, эти странные и дьявольские рисунки начали двигаться. Внезапно все пришло в движение. Раздался раздирающий, хлопающий звук — мышцы растягивались, а связки смещались, приспосабливаясь к новой, дикой анатомии.

Грудь девушки превратилась в клетку из костей, ее конечности стали длинными и костлявыми. Тысячи тонких седых волосков начали вырываться из ее кожи и вскоре покрыли всё тело. Со стороны это выглядело, как миллионы металлических опилок, притянутых к огромному магниту. Её лицо вытянулась, нос расплющился, а уши прижались к узкому черепу и заострились. Глаза девочки стали зелеными и узкими, как щёлки, а высокий лоб несуразно нависал над переносицей.

Она стала больше похожа на волка, чем на человека.

Ее губы растянулись в оскале, обнажив острые, как сосульки, зубы.

— Твою мать, — пробормотал под нос Диркер.

Он сразу вспомнил мифы Древней Греции, где злобная ведьма Цирцея превратила спутников Одиссея в чудовищ.

И вслед за девочкой начали превращаться и остальные.

Плоть превращалась в дым, который уносили тайные каббалистические ветры и реки, движимые мистическими течениями. Девушка внезапно подпрыгнула в воздух на полтора метра, пока не показалось, что она вот-вот заденет стропила над головой, и тут же рухнула прямо на Селлерса.

Он не успел нажать на курок, даже подумать об этом не успел. Они с девушкой рухнули на землю извивающейся кучей. Ее рот обхватил его лицо, и зубы впились прямо в кость. Его крики отдавались глухим эхом в ее горле.

Но всем было некогда рассматривать происходящее.

Потому что следом за девочкой напали и остальные.

Мужчина в широкополой шляпе взвился в воздух в сплошном вихре из когтей и зубов, и почти коснулся Хармони, когда тот выстрелил из дробовика, отбросив монстра назад. Внезапно все начали стрелять. Это напоминало безумную стрельбу по теням и чудовищам из какого-то первобытного кошмара.

Диркер вскинул свой дробовик и выстрелил в бармена. Удар превратил его плечо в кровавое месиво и отшвырнул мужчину на пыльные стаканы и выставленные бутылки. Раздался грохот и треск, но он снова поднялся, его лицо стало похожим на волчье, а зубы оскалились, готовые рассечь человеческую плоть.

Диркер выстрелил ещё раз, и выстрел сбил бармена с ног, но затем на шерифа напрыгнул какой-то маленький мальчик. Диркер ударил его прикладом по лицу, повалив на пол, выстрелил и перезарядил двустволку. К этому времени бармен уже стоял на стойке, и его рубашка была разорвана из-за рельефной, не вмещающейся звериной мускулатуры.

Бармен прыгнул, и поймал две пули от Диркера уже в полёте.

Картечь разнесла его рычащую голову, забрызгав всё вокруг кровью и осколками костей. Бармен перевалился через стойку, но на этот раз остался лежать. Диркер отвернулся от него, и тут его вновь сильно ударил мальчик, уложил на землю. Его челюсти раскрылись, как пасть тигра, и он бросился на свою добычу. Диркер всунул незаряженную двустволку в пасть мальчишки, пытаясь удержать его подальше от себя, но тот всё равно располосовал его пальто, рубашку и кожу под одеждой. В конце концов, Диркеру удалось отбросить ребёнка в сторону.

А мужчина в широкополой шляпе напал на Хармони.

Его огромные когтистые руки были прижаты к голове мормона с двух сторон… и он легко поднял Джастиса на полметра над полом; реки крови потекли из его ушей и глаз, когда одним движением рук череп оказался смят и раздроблен. Затем вперед рванулась зубастая пасть — и лицо Хармони буквально отделилось от кости.

Диркер увидел стоящего зверя, из пасти которого, как окровавленный скальп, свисало лицо Хармони.

А затем на него вновь напал мальчик, но Диркер уже был на ногах.

Когда мальчик бросился в атаку, Диркер одним быстрым, легким движением нажал на спусковой крючок своего кольта. Выстрел пробил дыру во лбу мальчика и вышел через затылок. Мальчик вздрогнул, упал на четвереньки, кровь потекла по его лицу. А затем он рухнул, дрожа на залитом кровью полу.

Двое чудовищ атаковали Кромбли.

Фитч сбросил ещё одного, последовав примеру Диркера и выстрелив ему в голову. Диркер всадил три пули в существо, пожиравшее Хармони. А потом дверь вдруг оказалась в одну секунду разнесённой в щепки, и длинные мохнатые руки, покрытые белым снегом, схватили Фитча и Арчамбо и с криками потащили их за стену снега.

Диркер убил ещё одного, перезарядил свой дробовик и выбежал в бурю; Избавление превратилось в какофонию звона церковных колоколов, стрельбы и воя.

* * *

Буря на улице достигла максимума.

Снег поднялся хлещущей, визжащей белой стеной, которая теперь еще больше уменьшала видимость. Кейбу и его команде шахтеров приходилось зажмуриться и склонять головы, чтобы продвигаться вперед.

Они слышали крики и выстрелы, но из-за завывания снежной бури, возвращавшей любой отзвук десятикратным эхом, было трудно сказать, откуда они доносились.

Шахтёры начали паниковать.

Они видели смутные силуэты, появляющиеся из снега, и беспорядочно стреляли, хотя Кейб кричал им, чтобы они остановились, потому что могли убить своих людей.

Они были готовы всё бросить и сбежать.

Но куда?

По обе стороны улицы виднелись неясные очертания зданий, окутанных белым туманом, но трудно было сказать, в какой части города они сейчас находятся. Паранойя и смятение уже не раз возвращали их на пройденный путь. И каждый раз буря стирала оставленные следы.

— Черт побери, — крикнул им Кейб, — прекратите этот беспорядок! Нам нужно действовать согласованно!

И тут он заметил, что с ним только трое шахтеров. Четвёртый пропал.

— Где Хичек? Куда он, мать его, подевался?!

— Они схватили его! Что-то схватило его — что-то с зелеными глазами! — крикнул один из шахтеров. — Я ухожу отсюда, ухожу прямо сейчас, черт возьми!

Но прежде чем он успел это сделать, но улице показалась тройка всадников, и шахтеры, решив, что прибыла кавалерия, направились прямо к ним навстречу.

Но это был не спасательный отряд, а банда Охотников за шкурами. Они с грохотом пронеслись сквозь бурю, разрывая снег, словно клубящийся туман. На них были пыльники и шляпы с широкими полями, низко надвинутые на волчьи оскаленные лица.

Один из шахтеров издал сдавленный крик, когда лассо обвилось вокруг его головы и туго затянулось на горле, как петля. Один из Охотников за шкурами сорвал его с ног и потащил в бурю. Еще один шахтер через секунду оказался связан веревкой точно так же.

Кейб нырнул под предназначавшееся ему лассо и, быстро выхватив ружьё, бросился вперед и выбил Охотника за шкурами из седла тремя меткими выстрелами. Он упал на землю, и его лошадь понеслась прочь.

Кейбу удалось хорошо его рассмотреть.

У него была фигура человека, но он горбился и двигался прыгающей походкой из стороны в сторону. Его глаза сверкали, как изумруды, а зубы нависали над узкими черными губами, как у крокодила в джунглях. С оглушительным ревом он бросился на Кейба; три пулевых отверстия в теле, казалось, не имели для него никакого значения.

Кейб не верил своим глазам.

Это отталкивающее, шокирующее лицо и скрежещущие зубы, петли слюны, свисающие из кривого разреза рта, мохнатые руки с двадцатисантиметровами пальцами и когтями, острыми, как скальпели.

Кейб всадил в зверя еще одну пулю, главным образом для того, чтобы тот не добежал до него.

Но чудовище даже не замедлило бег.

Оно врезалось в него, отбросив обоих в сугроб. Его когти оказались у горла Кейба, пальцы обвили шею. Зверь вонял протухшим мясом и кровью, слюна свисала с его челюстей отвратительными нитями.

Но прежде чем укусить, чудовище сотворило то, от чего у Кейба действительно перехватило дыхание: оно заговорило.

— Сейчас ты умрёшь, друг мой, — произнес он хриплым голосом, больше похожим на рычание бешеной собаки, чем на человеческую речь. — Ты умрёшь, как животное, как в старые, забытые дни…

Но у Кейба были другие планы.

Когда зверь встал на дыбы, издавая воющий, скрежещущий звук, от которого у Кейба едва не взорвались барабенные перепонки, Тайлер вытащил свой охотничий нож из ножен на бедре. И когда зверь опустился, чтобы наполнить свое брюхо, он опустился прямо на лезвие ножа. Почти тридцать сантиметров бритвенно острой стали скользнули прямо в его горло и вышли с обратной стороны.

С хныкающим, скулящим звуком оно отшатнулось, и нож вырвался из его горла. Его голова свисала под отвратительным углом, большая часть шеи оказалась прорезанной насквозь. Зверь проливал кровь на свежий снег, пытался бежать и падал, пытался подняться и спотыкался, кровь вместе с жизнью толчками покидала его тело.

Кейб не стал упускать свой шанс: он прыгнул чудовищу на спину и повалил его в снег.

Оно не успело даже всхлипнуть, как Кейб отвел его голову назад, ухватив за грязные, жирные волосы, и вонзил нож глубже в его горло, разрезая оставшиеся ткани.

Чудовище начало дёргаться и сопротивляться, и, наверно, именно благодаря своим собственным неистовым движениям оно само отпилило себе голову о лезвие.

Кейб отшвырнул её в сторону.

Тело все еще пыталось ползти, но вскоре затихло. Голова смотрела на Тайлера яркими зелеными глазами, а челюсти продолжали пощёлкивать.

Но Кейб знал, что с ним покончено.

Промокший от вонючей крови Охотника за шкурами, Кейб, спотыкаясь, направился в бурю, чтобы найти выживших.

* * *

Единственным выжившим из группы Кейба был Лестер Бранд. Он был начальником шахты в «Хорн сильвер».

А скоро станет ещё и мертвецом.

Когда Охотники за шкурами напали на них, он побежал. Он брел по улицам, пригибаясь к земле, когда слышал звук или чувствовал движение.

Он проскользнул в дверной проем, когда мимо проехали ещё два Охотника за шкурами, выставив напоказ нанизанные на шесты головы. Это были головы шахтеров — людей, с которыми он работал днём и пил по вечерам.

Бранд сильно дрожал, из его горла вырывался страдальческий хрип. Он сильно вспотел, несмотря на пробиравший до костей мороз и обледеневшее лицо.

По спине у него побежали струйки пота. Он потерял дробовик, а армейские кольты в его затянутых в перчатки руках казались скользкими, словно в любой момент могли выпрыгнуть из кулаков.

Он направился вниз по улице, но сам понятия не имел, в какой части улицы находится.

Город был не так уж велик. Хотя Бранд никогда раньше не бывал в Избавлении, он помнил, как Диркер говорил, что центральная улица здесь одна, и её перерезают четыре-пять других помельче. Так что если он просто продолжит идти, то рано или поздно обязательно выберется отсюда.

Однако его не покидала одна-единственная мысль: а вдруг он остался последним выжившим?

«Нет, этого не может быть, — твердил он себе, потому что время от времени слышал выстрелы. — Нужно сохранять ясную голову».

Он медленно двинулся вперед; снег завивался вокруг него,вылепляя причудливые фигуры и тени. Здания вздымались, как надгробные камни, нависая над ним. Он продолжал видеть смутные фигуры, движущиеся мимо, но не смел стрелять. Только не сейчас. Потому что теперь повсюду была смерть — кричащая белая смерть, и то, что она скрывала под этим развевающимся белым плащом, было намного, намного хуже.

Он прошел мимо ряда складов, затем мимо сарая, мимо заколоченного галантерейного магазина. Затем прямо перед собой он услышал низкий, гортанный рычащий звук. ещё несколько. Как будто на него готова была наброситься стая диких собак.

Он быстро бросился вниз по переулку, который извивался, как змеи, и вывел его в маленький дворик, зажатый между громадами зданий. Выхода не было. Ему придется рискнуть и вломиться в один из домов.

И вдруг он застыл на месте.

Ветер издавал пронзительный воющий звук, только мужчина не был полностью уверен, что это действительно ветер. Он быстро поднял глаза…на мгновение ему показалось, что он увидел что-то на крыше. Что-то, что исчезло в чреве бури. Он даже не был уверен, что действительно видел его.

Слева от него раздался какой-то стук.

Дверь на ветру то распахивалась, то закрывалась. Она глухо стучала о выветренную серую стену комбикормового завода. Собрав все силы, которые у него еще оставались к этому моменту, Бранд двинулся туда.

Он подошёл к двери.

Она снова захлопнулась. С пересохшим горлом Бранд вскинул ствол одного из армейских кольтов, дёрнул за ручку и распахнул дверь. И увидел… он увидел фигуру, выплывающую из темноты, как призрак. Женщину. Женщину в белом грязном платье. Волосы у нее были длинные и огненно-рыжие, развевающиеся, как луговые травы под порывами ветра.

— Ты, — выдавил Бранд, когда она приблизилась к двери, — ты… ты должна помочь мне выбраться отсюда… я заблудился…

Но он видел, что она ухмыляется, как злобное создание из темного леса, которое похищает непослушных детей, которое грызет кости и высасывает кровь. Ее глаза были огромными и блестящими, как мокрый нефрит, и Бранд не смог отвести взгляд. Не смог не смотреть в эту пасть, полную острых, как иглы, зубов.

Мужчина закричал, когда длинные пальцы схватили его за шею, а страшный рот приблизился к его лицу. Для Бранда всё закончилось именно там, в куче снега. Он упал на землю и, умирая, чувствовал, как монстр жуёт его плоть.

* * *

Седобровый застыл, добравшись до вестибюля гостиницы.

Прислушался.

После стольких лет, проведенных в охоте на животных, он чувствовал, что не один, но где остальные, сказать не мог.

И хотя он пел свою песню смерти перед тем, как отправиться в поход, Седобровый не хотел умирать. Он никогда больше не доживет до семидесяти, но в нем была какая-то жизненная сила, мужество, блеск в глазах, который не мог угаснуть даже с возрастом.

Он не хотел умирать… Но был готов к этому.

Для ютов было честью умереть в бою. И для Седобрового это стало бы честью. И если ему суждено умереть, то, по крайней мере, он умрет, зная великие тайны, ужасные секреты и зловещие истины, но его душа будет сильнее от этого. Полнее.

Седобровый находился в группе с Генри Уилкоксом и сэром Томом Йеном, но давным-давно бросил их. Он предпочитал охотиться в одиночку. И, если уж так сложится, быть единственной целью. Потому что, честно говоря, он не слишком доверял белым с оружием.

У них была отвратительная привычка стрелять во все, что движется, и если уж ему суждено умереть — то не от пули, выпущенной каким-то сумасшедшим белым.

Он знал, что этот отель когда-то назывался «Шоуксвилл Армс», когда Избавление ещё носило свое первоначальное название и было городом, добывающим свинец.

С тех пор он был оставлен на волю погоды, природы, всех возможных стихий. И если то, что сказала Хармони, было правдой, Кобб и его приспешники какое-то время называли это место своим домом.

Седобровый медленно двинулся к старой лестнице, покрытой грязью и засохшими коричневыми листьями, которые залетали внутрь через бесчисленные дыры в стенах и крыше.

Перила были опутаны паутиной. Ковер на лестнице оказался заплесневелым и почерневшим. Внутрь здания проникал тусклый свет, поэтому темно не было.

Снаружи, словно обезумевший от крови зверь, завывала буря, набрасываясь на ветхие здания, заставляя их скрипеть, стонать и раскачиваться на гниющих фундаментах.

В воздухе стояла резкая, неприятная вонь, которая имела мало общего с древесной гнилью или экскрементами животных. Это был острый, сильный запах, который проникал в голову Седобрового и заставлял его думать о скотобойнях и братских могилах, сумасшедших домах и камерах смертников… местах, наполненных смертью, болью, ужасом и безумием.

Он начал подниматься по ступенькам, чувствуя теперь, насколько одинок.

«Но ты же не белый, — твердил он себе. — Ты не белый, который чувствует себя в безопасности в толпе или нуждается в присутствии людей. Ты индеец, ты юта, и одинокие, безлюдные места не пугают тебя».

Но это было здорово в теории, а вот сегодня на практике все шло не так хорошо.

Вонь становилась все сильнее, и казалось, что в воздухе что-то потрескивает, словно какой-то отрицательный заряд потенциальной энергии, какое-то статическое электричество, которое все нарастало и нарастало. Чем дальше он поднимался по лестнице, тем сильнее это ощущал.

Оно было повсюду вокруг него — тяжелое, темное и угрожающее. Он чувствовал эту энергию от макушки до самых яиц — эту отвратительную враждебность, словно руки, готовые задушить его.

Вверх по лестнице.

Больше листьев, больше грязи. Но теперь Седобровый заметил, что здесь определённо кто-то ходил. В толстом слое пыли на полу отпечатались следы.

«Ладно, старик, — подумал Седобровый. — Ты сможешь».

И он двинулся вперёд.

Он начал переходить из комнаты в комнату, но нашёл лишь несколько старых ящиков и заплесневелую мебель, затянутые паутиной. Слой пыли на некоторых из них был нарушен, как будто люди Кобба бросали на пол спальные мешки.

В коридоре яркие обои были покрыты плесенью. Она была выцветшей, распадающейся, усеянной червоточинами. В сумрачном свете Седобровый заметил проступающие следы когтей, вонзившихся в обшивку, и старые, потемневшие пятна крови.

В воздухе по-прежнему висел этот тошнотворный запах, только теперь к нему примешался другой — отвратительный запах гниющего мяса и пролитой крови. Зловоние было настолько мерзким, что Седобрового чуть не стошнило…

Внезапно, без единого звука, из темного дверного проема появилась фигура. Так быстро и так бесшумно, что индеец даже не успел удивиться, как ружьё вырвали у него из рук и зашвырнули в коридор.

Фигуру освещал тусклый свет, в котором кружили пылинки и снежинки. Седобровый увидел её и почувствовал, как его сердце сжалось от боли. Он знал, что перед ним Джеймс Ли Кобб. Он знал это, но ему потребовалось некоторое время, чтобы осознать этот кошмар.

У индейца закружилась голова.

Кобб был высоким и тощим, как труп, словно мумия из какого-то музея. Сомбреро с короткими загнутыми полями было сдвинуто на затылок и увенчано короной, вырезанной из шкурок пустынных змей и украшенной перьями, когтями хищников и зубами волков.

На нём было пончо из светлой кожи, сшитое из человеческих кож в безумное лоскутное одеяло. На жилистой шее висело с полдюжины ожерелий из человеческих пальцев, ушей и зубов.

На поясе у него находилась связка пистолетов и топоров с рукоятками из слоновой кости. От плеча до пояса тянулся пояс, сшитый из… лиц. Лиц, бронзовых от смерти. Масок из неповреждённых скальпов.

Всё это и так было достаточно ужасно… но лицо самого Кобба было еще хуже.

Правая сторона была бледной, а кожа — тонко натянутой, едва прикрывающей череп. Единственный немигающий зеленый глаз с огромным, расширенным зрачком, похожим на полупрозрачную луну, смотрел на Седобрового. А левая сторона лица… её просто не было.

Розоватые сухожилья и красные мышцы обтягивали кости черепа, словно всю остальную плоть обглодали голодные псы. Глаза тоже не было, лишь пустая чернеющая впадина.

Седобровому удалось вновь начать дышать, прежде чем он потерял бы сознание от нехватки кислорода.

— Полагаю… Полагаю, это конец?

Кобб кивнул. Губы растянулись в усмешке, приоткрывая жёлтые острые зубы.

— Думаю, да, друг мой, — прошипел он. — Думаю, да.

— А не мог бы я…

— Сомневаюсь, — ответил Кобб. — И раз уж ты зашёл так далеко, я хочу, чтобы ты кое-что увидел.

Но Седобровый покачал головой.

— Не думаю, что хочу этого.

И когда Кобб попытался схватить его, он вытащил свой охотничий нож и вонзил его прямо в брюхо дьявола. Конечно, это не очень помогло. Кобб схватил его с поразительной силой.

Эти когтистые руки — а левая была ещё костлявой и лишенной кожи — схватили его за плечи и ударили о стену, пока Седобровый не обмяк, как тряпка.

Борьбы закончилась, едва начавшись.

Все еще с ножом, торчащим из живота, Кобб схватил Седобрового за длинные седые волосы и потащил по коридору. Индеец то приходил в себя, то вновь терял сознание.

Он слышал стук набоек на испанских сапогах Кобба, а потом его бесцеремонно бросили перед дверью в конце коридора. Дверью, покрытой старыми кровавыми отпечатками ладоней.

Кобб вытащил ключ и открыл дверь.

Перед Седобровым открылась настоящая бойня. Он услышал звон цепей и почувствовал запах испорченного мяса и гниющих туш.

Кобб пнул его ногой.

— Я хотел бы познакомить тебя со своей матерью, — сказал он и захлопнул за собой дверь.

* * *

Помощник шерифа Пит Слейд, Элайджа Клей и трое шахтеров ходили от дома к дому, убивая все, что двигалось. Они слышали выстрелы и крики умирающих, но Слэйд твердо знал, что у них есть работа, которую они должны сделать, и что остальным придется самим о себе позаботиться.

Они быстро поняли, что единственный способ убить Охотников за шкурами — это разнести им головы на куски. Теперь, после не менее чем четырех стычек со зверями, они целились лишь в головы.

Но теперь они оказались в ловушке на улицах, и все становилось только ужаснее.

Звери карабкались по крышам, наблюдали за ними и прыгали вниз, когда им казалось, что у них есть шанс. Зеленые, блестящие глаза смотрели из темных глубин амбаров и из-за закрытых ставнями окон.

— Мы должны найти остальных, — сказал Клей, стараясь голосом не выдавать испуга. — Ты так думаешь, Слейд? Просто их слишком много, а нас слишком мало.

Слейд знал, что Элайджа прав.

Но сейчас на это не было времени. За ними распахнулись двойные двери конюшни, и жители начали массово вываливать наружу. Это была костлявая, бледная компания с не видевшими солнца лицами и блестящими зелеными глазами.

Но, пожалуй, самым жутким было то, что они были одеты не в одежду, а в шкуры. Человеческие шкуры. Шкуры, которые включали в себя болтающиеся конечности, освежеванные лица и развевающиеся клоки волос.

Это было ужасное зрелище.

Смотреть, как они прыгают вперед, словно злобная стая волков, зеленоглазые и безжалостные, как щелкают зубастые челюсти, как с губ свисают огромные нити слюны. И в придачу — одетые в человеческую кожу.

— Убейте их! — крикнул Слейд. — Убейте всех!

Они набросились на них клубком когтей и зубов, издавая визг и лай, как охотничьи собаки, и Слейд со своими ребятами начали стрелять из всего, что у них было.

Они подстрелили полдесятка, отбросили ещё десяток, но остальные продолжали идти прямо на них, завывая и щелкая зубами. Двое шахтеров упали. Третий просто исчез. Слейд очутился в толпе из четырех или пяти кусающихся, чавкающих детей.

Клей отбросил их от себя прикладом дробовика, застрелил еще двоих, почувствовал, как когти вспарывают ему лицо и впиваются в спину, и с трудом вырвался на свободу, несмотря на свои габариты и рост.

И получив пару секунд передышки, Элайджа Клей поражённо наблюдал, как жители Избавления разрывают на части тела шахтёров, а дети, сжимая в зубах оторванные конечности, ползут по стенам зданий, как пауки.

И он побежал прочь, пока была такая возможность.

* * *

Один из шахтеров из группы Слейда убежал, когда началась бойня. Он видел толпу противника и понимал, что честного боя тут не получится.

Его звали Рафе Джерард, и он не был трусом. Тот факт, что он пришел с Диркером, чтобы покончить с этим беспорядком, говорил о том, что он был кем угодно, но только не трусом.

Он прошел через мексиканскую войну и войну между Штатами, и, несомненно, был человеком, который знал, как остаться в живых.

Таким он и планировал остаться.

Он выбил ногой дверь маленького домика и задвинул засов, как только оказался внутри. Снежная пыль, похожая на рассыпанную муку, покрывала пол. К нему примешивалось немного крови. Несколько дорожек вели прямо к очагу и исчезали, как будто их обладатель сбежал через дымоход.

И Рафе Джерард решил, что это вполне вероятно.

Он сидел, прислонившись спиной к стене, и пытался все обдумать. Клей был прав: они должны были присоединиться к остальным. Так что оставалось только найти их или подождать, пока они найдут его.

Поэтому Джерард сидел и смотрел на камин, на входную дверь, на частично заколоченное окно, на дверь, ведущую в другую комнату. Он свернул себе сигарету и спокойно закурил. Он ждал.

И в тот момент он услышал плач.

Жалкое хныканье, скулёж. Этот звук был словно создан для того, чтобы дергать за струны души любого, в чьих жилах течет теплая кровь. Этот звук действовал на Джерарда своей меланхолической магией.

Когда-то и у него родился мальчик — чудесный рыжеволосый мальчуган, который умер от гриппа в одну долгую суровую зиму. И хотя Рафе знал, что Избавление наполнено чудовищами, этот звук не мог не тронуть его.

Он прошел через кухню в скромную маленькую спальню в задней части дома. Бюро. Каркасная кровать. Умывальник. На одной из стен были разбрызганы капли крови. Наверху был чердачный люк, по которому тоже была размазана кровь.

И именно оттуда доносился плач.

Джерард стоял, не желая туда лезть, но человеческая сущность в нем требовала этого. Он подтащил кровать и встал на нее. Печальный голосок сверху звал свою мать.

Что-то холодное сжалось в груди Джерерда, и он отодвинул крышку люка.

В проникающем свете он рассмотрел маленького мальчика, всего покрытого запёкшейся кровью. Воспоминания о собственном сыне нахлынули на Рафе, и не успел он нажать на спусковой крючок, как мальчонка прыгнул на него, впиваясь зубами в горло мужчины.

И смерть Джерарда оказалась такой же, как и жизнь: стремительной.

* * *

Избитые, покрытые синяками и кровью сэр Том Йен и Генри Уилкокс — вот и все, что осталось от их маленькой группы. Остальные были убиты зверями. А Седобровый только что исчез. Как бы то ни было, помощник шерифа Уилкокс был сильно ранен в живот и потерял много крови.

Но он не собирался сдаваться.

По крайней мере, пока в нём оставались силы.

Они с Йеном исследовали грузовую контору, пройдя по кровавому следу на земле, который вскоре был заметён снегом. Внутри было почти пусто. Вся мебель и офисные принадлежности давно исчезли. Но на полу была кровь. Кровавые детские следы и что-то мокрое, что они тащили за собой.

В задней части комнаты была дверь.

Запертая.

— Готов, приятель? — спросил Йен.

— Насколько это вообще возможно, — признался Уилкокс; его крупное тело, казалось, обвисло, когда кровь продолжала просачиваться сквозь импровизированные бинты, обернутые вокруг торса.

Йен взялся за потускневшую ручку и повернул ее.

Послышалась возня, влажные рвущиеся звуки.

Он распахнул дверь и увидел группу детей, стоявших на коленях на полу. Глаза у них были зеленые, а тела голые и безволосые. Они ухмыльнулись двум мужчинам: их зубы были похожи на сосульки, торчащие из почерневших десен. Они сгрудились вокруг тела данайца — возможно, Фитча, хотя сложно было сказать с уверенностью, настолько изувеченным было тело.

Все дети были обнажены и покрыты татуировками, а их лица — измазаны кровью.

— Господь милосердный, — прошептал Уилкокс.

Дети довольно медленно поднялись со своих мест и двинулись на мужчин. Уилкокс начал всхлипывать.

«Это ведь просто дети, чертовы дети».

Он не мог заставить себя нажать на курок.

Но сэр Том Йен не испытывал таких угрызений совести.

Он вытащил свой револьвер калибра.44 и едва успел нажать на спусковой крючок, как первая пуля попала в маленькую девочку, а вторая разорвала в клочья лицо маленького мальчика. Издав дикий стонущий звук, Уилкокс наконец последовал его примеру.

Ибо это были не дети.

Они были скорее звериными, чем человеческими детёнышами, а эти глаза были полны жадного, неутолимого голода. Они выслеживали свою добычу и уничтожали ее без угрызений совести.

И только так Уилкокс с Йеном могли стрелять в детей.

Оружие спасло им жизнь, но подняло в закрытой комнате страшный шум. Как гром, отдающийся эхом, пока каждый присутствующий не оглох от выстрелов.

И именно поэтому они не услышали, как в дверях появились остальные.

Не узнали об этом, пока не почувствовали когти и зубы и не ощутили запах прогорклого, горячего дыхания на своих шеях.

* * *

— Только после вас, шериф, — произнёс Кейб.

Диркер кивнул и толкнул дверь старого отеля. Кейб последовал за ним с дробовиком в руках. Ещё одно ружьё было перекинуто через спину.

В нос им тотчас же ударила волна вони.

Густая, горячая, тошнотворная. Ей не было места в заброшенном отеле в морозный день, когда ветер сгонял снег в сугробы и запирал все вокруг льдом.

Тем не менее, запах был… словно дышащее, всепоглощающее, живое существо. Зловещий разум. Мужчины стояли, затаив дыхание, ожидая то, что вызвало эту вонь, текущую вниз по лестнице.

Однако вокруг была лишь тишина.

— Если Хармони не ошибся, — начал Диркер, перезаряжая оба кольта «миротворца», — то Кобб со своей командой залегли где-то здесь наверху.

— Господи, ну и вонь, — пробурчал Кейб.

— Идём, — махнул рукой Диркер.

На крюке возле лестницы висела пара масляных ламп. Обе были почти полны. Кейб вытащил сигарету и закурил.

От ламп исходил грязно-жёлтый свет, обнажавший останки природы — кости животных и птичьи гнезда, засунутые в дыры в стенах, листья, палки и сосновые иголки.

Они бок о бок поднялись по лестнице и остановились на верхней ступеньке.

Они замерли, заметив, что атмосфера теперь стала определенно ядовитой и чумной, как в лагере смерти в малярийных джунглях. Воздух был тяжелым, влажным и вязким от гнилостного, замаранного мухами запаха червивого мяса. И жарким, гнетущим. Он дрожал, как желатин, ложась на их лица в густой, скользкой пеленой.

Они двинулись по коридору к двери в конце коридора. Дверь с прочерченными в ней бороздами и кровавыми отпечатками ладоней. Или чем-то, напоминающим отпечатки ладоней.

— Глянь на пол, — прошептал Кейб.

Диркер опустил голову.

Сразу за дверью, примерно на метр от порога лежала странная, ползучая, разлагающаяся грибковая масса. Когда они наступили на нее, она захлюпала, как мокрые листья, и из нее засочился вонючий черный сок.

Диркер ткнул во что-то носком ботинка.

— Дробовик, — сказал он. — Узнаешь?

Кейб медленно и устало кивнул.

— Да. Это Чарли Седобрового.

Выйдя из комнаты, Диркер дернул за следующую грязную ручку, но дверь оказалась заперта.

Кейб стоял рядом с ним, и дикий, животный ужас пронизывал его насквозь. Что бы там ни было… что бы ни испускало эту отвратительную, жуткую вонь… Господи, это было ужасно, просто ужасно.

Диркер передал свой дробовик Кейбу и взял оставшееся после Седобрового ружьё. Он приставил ствол к замку и нажал на спусковой крючок. Ручку и часть двери внесло в комнату, оставив за собой дымящуюся черную дыру.

Диркер пинком распахнул дверь.

И они очутились с истинной преисподней.

Когда они прошли через дверной проем, освещая себе путь фонарём Кейба, черная волна зловонного жара буквально отбросила их назад на шаг или два. И запах… тошнотворные испарения, которые были не просто органическим распадом и разложением, а нездоровым, отвратительным смрадом, от которого колени начинали дрожать, а желудок готов был вот-вот вывернуться наизнанку.

Это сразу напомнило Кейбу полевой госпиталь, в котором он лежал во время войны. Переделанный сарай в Теннесси, воняющий гниющими окровавленными повязками, ампутированными конечностями и пожранной гангреной плотью. Здесь был тот же запах боли, страданий и рвотных масс.

Собравшись с духом, они шагнули дальше.

Мебели не было. Кремовые обои в цветочек были забрызганы и испачканы каплями застарелой крови. Даже потолок был забрызган ею… как будто какой-то сумасшедший мясник разбрасывал ее ведрами.

Пол был мокрым, и по нему ползал еще один серый грибок, но здесь он был покрыт паутиной и пропитан черной сукровицей и кровавой слизью. Это было студенистое варево гнили, костей и обглоданных конечностей, глубиной в десяток сантиметров.

Повсюду валялись тела и их части, покрытые мухами, жуками и ползучими червями. Несколько грязных, ободранных и лишенных челюстей черепов уставились на вошедших.

— Отче наш, сущий на небесах, — едва слышно прошептал Диркер.

Ибо перед собой они видели то, чему оба стали свидетелями ещё в Миссури.

Возможно, когда-то это была женщина, но теперь это был закованный в цепи упырь с мокрой, прокаженной плотью — плотью, которая была изрыта зияющими дырами и свисала с костей, как продуваемый ветром саван. Эта плоть, казалось, двигалась и извивалась пульсирующими потоками, но на самом деле причиной этого служили паразиты и черви, гнездящиеся внутри. Череповидная голова была увенчана длинными сальными волосами, покрытыми паутиной, лицо было сморщенным и увядшим, а из зеленых глаз текли слезы слизи.

Существо издавало низкий мычащий звук, протягивая руки, которые были скорее голыми костями, чем плотью, а кожа свисала с них полосками и петлями. Пальцы представляли собой палочки, заканчивающиеся длинными загнутыми ногтями, которые, казалось, извивались в воздухе. Монстр начал скользить в их направлении, бросая рябь на чумное море органического изобилия.

Кожа лица давным-давно облезла, выставляя на всеобщее обозрение кости черепа, зияющую дыру полости носа и дысны и серыми, кривыми зубами.

Существо двинулось вперед крадущимся, ползучим движением, как извивающийся червь, при этом мяукая, как тонущий котенок.

Кейб и Диркер начали стрелять.

Летели пули и дробь, и воздух вдруг наполнился дымом и горьким запахом пороха. Они стреляли и стреляли, перезаряжали и снова стреляли. И не останавливался до тех пор, пока извивающаяся человеческая медуза не разлетелась на куски.

Затем они вышли из комнаты.

Закрыли за собой дверь.

В конце коридора, дрожа всем телом, Кейб швырнул фонарь о стену, и тот разбился вдребезги. Пламя лизнуло стены.

Выскочив на улицу, оба мужчины упали в снег, пытаясь отдышаться.

* * *

Десять минут спустя они стояли перед церковью.

Колокол уже давно прекратил звонить.

Они стояли у высоких кованых ворот, окружавших церковь и подходивших прямо к ступеням. Штыри были ржавые, высокие, смертельно острые и поднимались вверх, как копья.

— Что ж, Тайлер, — произнёс Диркер. — Полагаю, больше никого не осталось. Лишь ты и я.

— Давай покажем этим ублюдкам, на что способны разъяренный янки и сумасшедший южанин без роду, без племени, — усмехнулся Кейб.

Диркер рассмеялся. Ничего не мог с собой поделать. Смех просто рвался наружу из его груди, и вскоре по щекам у него уже текли слёзы, а Тайлер Кейб смеялся рядом, еле переводя дыхание.

— Не знал, что ты умеешь смеяться, — заметил Кейб.

Смех Диркера перешел в кашель. Он вытер рот тыльной стороной ладони.

— Конечно, умею, — выдавил он, — просто я обычно в этот момент один и смеюсь над самим собой.

Фраза шерифа вызвала у них новый взрыв смеха, и они стояли перед церковью, шатаясь, как пьяные, хлопая друг друга по спинам, пока все не стихло и не сменилось мрачным молчанием. Стих ветер. Осталась лишь вечность.

— Похоже, я опоздал на вечеринку, — произнёс голос за их спинами. — Следующий раз не забудете пригласить, а?

Из снежной завесы неспешным шагом вышел Элайджа Клей, держа в каждой руке по пистолету.

— А я-то думал, что остался последним.

— Не думал, что когда-либо буду рад тебя видеть, чёртов ублюдок, — усмехнулся Кейб.

— Следи за манерами, мальчик мой, — ухмыльнулся в ответ Клей. — Я пришёл, чтобы спасти твою задницу.

— Где остальные? — спросил Диркер.

Клей лишь покачал головой.

Затем они вместе поднялись по ступенькам. Двойные двери были заперты, но Клей ударил в них своим массивным плечом, и они распахнулись. Затем все трое двинулись вперед, двигаясь не спеша, с дробовиками в руках.

Скамьи.

Они увидели ряды скамей, многие из которых были разбиты в щепки. Алтарь был занят огромной полкой со скальпами. Да по самым скромным подсчётам, их было не менее пятидесяти.

Вокруг были аккуратно сложены груды черепов и костей. На кресте не было Иисуса, а вместо него было прибито мумифицированное тело. Диркер признал в нём Калеба Каллистера… по крайней мере, он так думал.

Но времени выяснять это не было, потому что из-за алтаря вышли Джеймс Ли Кобб и четверо его Охотников за шкурами. Они были вооружены винтовками, одеты в серые пыльники и находились где-то в трансформации между животными и людьми.

— Похоже, грядёт заварушка, — рассмеялся Кобб, и его резкий, отрывистый хохот разнёсся эхом под своды церкви.

Кейб внимательно посмотрел на создателя этого кошмара. Кожа на левой стороне лица просто отсутствовала, мышцы и кости были обнажены. Словно какой-то хирург прорезал скальпелем демаркационную линию по центру его лица, оставив правую сторону относительно невредимой — и отслоив левую до изначальной анатомии. Кобб напоминал собой анатомический препарат, который почему-то ходил и двигался.

— Чёрт, да он уродливее, чем дохлая белка в жаровне, — сплюнул Клей.

И в следующую секунду полетел свинец.

Кейб и остальные побросали дробовики и достали винтовки — «Эванс» Кейба, «Винчестер» Диркера и «Генри» Клея. Пули сновали вокруг них, как разъяренные осы, впиваясь в скамьи и разбрасывая повсюду щепки.

Троица выстрелила в ответ.

Но Охотники за шкурами были одержимы безумной, первобытной яростью. Они бежали от алтаря прямо под шквал пуль. Двое возглавлявших атаку на мгновение закружились, как марионетки, когда пули вонзились в них, пробивая дыры и разбрасывая кровь и мясо во все стороны.

Но Кобб продолжал стрелять; одна из пуль попала Клею в плечо, а другая прочертила рану на его голове, прихватив мочку уха.

Он упал, истекая кровью и стеная, но сумел выпрямиться и выстрелить Охотнику за шкурами в упор прямо в лицо. Пуля пробила тому нос, и череп позади нее раскололся, когда пуля прошла сквозь его голову, как сверло, разрывая все на своем пути.

Еще один Охотник за шкурами, с дюжиной дырок в теле, почти добрался до них, но Кейб всадил ему пулю в горло, которая заставила чудовище развернуться, и прикончил пулей в висок.

Диркер подпрыгнул и повалил третьего Охотника за шкурами в лужу крови и мозгов, а затем схватился за грудь и упал.

К мужчинам подскочил последний Охотник за шкурами.

Кейб всадил в него пулю, но это того даже не остановило. Он врезался в Охотника за головами, и они покатились кувырком по полу. Он был невероятно силен, и Кейб боролся, ругался и бился, пытаясь удержать его зубы подальше от своего горла.

И тут Диркер, в пропитанном насквозь кровью плаще, запрыгнул на спину монстра. В него попала ещё одна выпущенная Коббом пуля, но шериф не сдавался и не разжал хватку. Его лицо превратилось в маску агонии, но он изо всех сил оттягивал голову существа назад, пока оно пыталось дотянуться до горла Кейба.

Последним рывком он оттянул голову зверя, приставил дуло своего кольта к его виску и нажал на спусковой крючок. Череп животного разнесло в клочья.

Чудовище упало замертво.

И Диркер вместе с ним. Он схватился грудь, и под пальцами запузырилась алая кровь.

Клей сделал еще два выстрела в Кобба, который, воспользовавшись суматохой, пробежал вдоль дальней стены, стреляя из пистолетов, и исчез в низком дверном проеме в шести метрах от мужчин.

Но Кейб интересовал только Диркер.

Он уронил голову на колени.

— О Господи, Джексон, Господи Иисусе, посмотри на себя, — он почувствовал, как по щекам текут слезы, и понял, что Диркер спас ему жизнь, но ценой собственной жизни. — Зачем ты это сделал? Зачем, зачем?

Диркер протянул руку, сжал его ладонь.

— Тайлер, — сказал он, и из уголков его губ потекла кровь. Он закашлялся, поперхнулся и попытался что-то проглотить. — Тайлер, я… Это конец, конец для меня…

— Нет! Нет, я не позволю тебе так просто взять и…

— Это конец, Тайлер, — отрезал Диркер. — Когда вернёшься в город… позаботься… позаботься о моей жене… о Дженис. Поклянись, что не оставишь её…

Кейб начал рыдать, переполненный чертовыми эмоциями.

— Клянусь, я позабочусь о ней. Только, Джексон… Ты не можешь взять и умереть — не сейчас, когда мы, наконец, стали друзьями, чёртовыми друзьями!

Диркер улыбнулся, но улыбка быстро исчезла с его лица. Он уставился перед собой, тяжело дыша.

— Пи-Ридж… Я вижу ту битву, Тайлер… Прямо сейчас… Вижу лес, холмы… Ох, Тайлер, помнишь, как было холодно? Этот мороз и снег… В Арканзасе… Арканзасе… Эй, парни, отступаем, отступаем! Нас окружают! Нет, нет, нет… Мне же это снится, да, Тайлер?

Кейб крепко сжал ладонь Диркера.

— Я заброшу тебя на лошадь и отвезу в город. Да, прям сейчас…

На плечо ему легла рука. Это был Клей.

— Он умер, мальчик мой, — мягко произнёс великан. — Он умер.

С мокрым от слез лицом Кейб опустил Диркера на пол, погладил его по щеке и шмыгнул носом, пытаясь взять себя в руки. Он увидел свой дробовик и поднял его.

— Куда, — спросил он, — подевался этот гребаный мудак Кобб?

Клей кивнул на дверь, пытаясь одновременно перетянуть раны.

— Сбежал туда. Покажи ему, мальчик…

Кейб, полный ненависти и ярости, влетел в дверь, как артиллерийский снаряд. Если бы Кобб ждал его там, он разрубил бы его пополам единым ударом, как сыр — острым ножом.

Но Кобба там не было.

Кейб оказался в очень узком проходе, который вел наверх прямо к колокольне. По нему, словно извивающийся червь, поднимался ряд тесных винтовых лестниц. На них была кровь. И кровь была размазана по перилам.

«Значит, его зацепило, — подумал Кейб. — Этого сукина сына зацепило…»

Сделав резкий вдох, Кейб с дробовиком в руках начал подниматься по ступенькам так тихо, как только мог. Он крался и полз, как кошка на охоте. На самом верху был люк.

Собравшись с духом, Кейб пригнулся, а потом резко запрыгнул в дыру в потолке.

Перекатился по дощатому полу.

Вихри гонимого ветром снега хлестали о колокол. Комната с колоколами была площадью около одного квадратного метра, открытая со всех четырех сторон, с заграждением высотой по пояс. Пол был покрыт снегом, старыми листьями и… каплями крови.

Джеймс Ли Кобб, чье лицо по-прежнему напоминало волчье, обошел колокол. Левая сторона его лица представляла собой скорее голые кости, нежели плоть, и этот череп явно принадлежал какому-то хищному зверю.

— Я сожрал все души в Избавлении, — прохрипел он. — А теперь сожру и твою…

Топорик пролетел мимо лица Кейба и дальше — на занесённую снегом улицу. Кейб выстрелил демону в живот, но тот прыгнул на него — прыгнул с поразительной скоростью и координацией, которой не ждёшь от человека с пулей в животе. Но Кейб выстрелил во второй раз, и уже этот выстрел отбросил Кобб обратно к колоколу. Колокол начал раскачиваться и звонить с оглушительным грохотом. Кобб оставил на нем кровавое пятно и подтянулся, держась за выступ, спиной к снегопаду.

В туловище Кобб зияла дыра от выстрела. Несколько язычков пламени уже лизнули его пончо, а от обожжённой плоти и волос доносился отвратительный запах.

Но не это заставило Тайлера замереть на месте. У Кобба не было внутренних органов. Лишь полость, заполненная кишащей саранчой. Сотнями, тысячами отвратительных насекомых.

А затем Кобб захохотал, и его жуткий гогот поднялся к потолку и сплёлся с ударами колокола в ужасную какофонию.

Кейб закричал, когда саранча, взвившись с тела Кобба, окружила Тайлера жужжащим роем, словно он был полем, которое нужно срочно сожрать. Они набросились на него, кусая, царапая и гудя, и Кейб чуть не лишился разума, пытаясь отмахнуться и сбросить их с себя. Они жевали и кусали, забирались под одежду, пытались влезть в уши, рот и ноздри.

Они готовы были обглодать Кейба до костей.

Кейб понял: сейчас или никогда. И он бросился на Кобба. Он ударил ухмыляющегося, хихикающего ублюдка, ударил очень сильно. Так сильно, что Кобб потерял равновесие. Он отшатнулся, упал спиной на выступ и замахал руками, пытаясь выровняться… А потом перевернулся через парапет и упал вниз, в снегопад.

Монстр издал яростный, пронзительный вопль.

Насекомые свернулись коричневыми клубочками, как мертвые листья, и посыпались с Кейба на пол. Он прислонился к карнизу, глядя вниз. На мгновение стена снега разошлась, и он увидел внизу Кобба.

Он был насажен на забор.

Три покрытых кровью штыря торчали из его груди на добрых сорок-пятьдесят сантиметров, и он застрял, как жук на иголке. Он извивался и боролся, размахивал руками и выл. Но это только заставляло его ещё глубже насаживаться на забор.

«Железо, — подумал Кейб, — железо».

Штыри были железными, а он читал, что дьявол боится железа, потому что оно символизирует землю. Вот почему люди вешали железные подковы над своими дверями. Железо было основным элементом земли и врагом демонов и бесплотных духов.

Кейб почувствовал, как вся церковь содрогнулась под ним, когда Кобб закричал, казалось, десятком разных голосов… мужчин, женщин, детей.

Кейб еле спустился по ступеням, едва не падая. Клей ждал его у двери, и они вместе вышли на улицу.

Кобб больше не двигался.

Он превратился в какое-то коричневое высушенное пугало, с которого осыпались пылинки.

Церковь начала дрожать и содрогаться, раскачиваясь из стороны в сторону, как будто пыталась подняться со своего фундамента. Затем раздался стон, грохот, и она упала вниз, сложившись кучей досок. Колокол упал последним, ознаменовав разрушение церкви последним, погребальным звоном.

К тому времени Кейб и Клей уже дошли до улицы, где оставили лошадей.

Здоровый глаз Кобба открылся, глазница наполнилась личинками. Его почерневшее, покрытое волдырями лицо распахнулось в ревущем крике. Зло вырывалось из него желтым туманом, просачиваясь из десятков дыр и щелей, поднимая снежные смерчи и воняя разлагающимися костями, гниющими болотами и человеческими экскрементами.

Сверкнула молния, послышался грохот, стон, земля задрожала, и небо внезапно почернело, словно миллионы жужжащих мух взмыли ввысь… и на этом всё закончилось.

С Коббом было покончено.

Кейб и Клей нашли своих лошадей и отвязали их от привязи.

А потом они выехали из Избавления, и некоторое время оба молчали. А когда они были уже далеко и наступила ночь, темная и лютая, они остановились.

— Это место придется сжечь дотла, — сказал Клей, — когда придет весна. А землю потом засыпать солью.

— Думаю, да, — кивнул Кейб.

И они отправились дальше.

Эпилог

Кейб спал до следующего утра.

Очнулся он в приемной доктора Уэста, на диване, который был одновременно и удобным, и неудобным. У него затекла спина, и болело всё тело.

Элайджа Клей сидел в кресле возле шкафа с настойками. Голова у него была забинтована, а рука на перевязи. Он погладил свою длинную седую бороду и улыбнулся, выставив почерневшие зубы.

— Похоже, мы выжили, — сказал он. — Я так и думал.

— Это… Это было на самом деле? — вырвалось у Кейба.

— Было, было. А теперь нам лучше забыть об этом, — он встал и очень осторожно натянул свою вонючую старую бизонью шубу. — Ты молодец, мальчик. Я горд, что сражался рядом с тобой. А теперь мне пора идти. Меня ждут родственники в горах, не люблю оставлять их одних. Ты увидишь меня весной, когда мы выжжем этот адский город дотла.

Он вышел, и вошел доктор Уэст, бегло осмотрев его, но не задавая вопросов. По выражению его лица Кейб понял, что он уже все знает. Должно быть, Клей рассказал ему о произошедшем. И это было прекрасно.

Доктор ушёл — и вошла Дженис Диркер.

Она села рядом с Кейбом и взяла его за руку. Она была одета в черное бархатное платье, очень мрачное и закрытое. Траурное платье. Ее прекрасные карие глаза покраснели от слез.

— Я рада, что ты жив, — всхлипнула она.

Кейб сжал ее руку, не в силах отвести от Дженис глаз. Он задумался, сможет ли полюбить ее, и решил, что уже полюбил. Он знал, что хоть и присоединился к Диркеру из чувства долга и вновь обретенной дружбы, было что-то еще. Что-то особенное, что двигало им. Дженис Диркер.

Но сейчас, глядя на нее, он вдруг ощутил приступ меланхолии.

Он подумал о людях, которых встретил в Уиспер-лейк; о друзьях, которых приобрел. О Джексоне Диркере. От мыслей о нём в груди Кейба немного потеплело.

Они оба изменились со времен войны. Кейб больше не был озлобленным и жестоким, всегда готовым броситься в драку. Теперь он чувствовал себя спокойно, легко и непринуждённо.

Вряд ли он снова сможет охотится за людьми.

А Чарльз Седобровый? Этот сумасшедший красноречивый индеец. Черт, он будет скучать по нему.

— Смерть… Смерть моего мужа была… жуткой? — прошептала Дженис.

— Она была мучительной, — признался Кейб. — Но боль быстро ушла. Я был с ним… был до самого конца.

Дженис кивнула.

— Он очень хорошо о тебе отзывался. Говорил, что вы знакомы ещё со времён войны, но больше ничего не рассказывал. Может, ты расскажешь?

— Конечно, — кивнул Кейб. — Я расскажу. Всё, что смогу. Всё, что знаю, о самом замечательном и храбром человеке, которого мне только довелось знать в своей жизни…

— Конец ~

Тим Каррэн Мрачные всадники 

ГЛАВА 1

Это была равнинная местность. Плоская, сухая и мертвая, как обглоданная кость. Земля плотно утрамбована. Повсюду торчали голые камни, как будто когда-то здесь протекал большой и стремительный поток.

И под этим безжалостным, туманным небом Аризоны Нейтан Партридж ехал верхом на пятнистой кобыле; его узкое лицо находилось в тени полей шляпы с плоской тульей.

Он был длинным, худым, костлявым и жилистым, как пук сжатых пружин. В его глазах была смерть, а в сердце — лед. Он продолжал идти вперед, потому что не знал другого пути.

Кобыла мучилась от жажды и требовала воды.

Но воды не будет, пока Партридж не доберется туда, куда ему надо. И если лошадь упадет от истощения и обезвоживания до пункта назначения, то он оставит ее умирать. И поджариваться под этим палящим солнцем, которое плыло по западному небу, как раздутая мерцающая жемчужина. Возможно, кляча не привыкла работать в полуденную жару. Возможно, она никогда не знала того отчаяния и бесчеловечности, которые вели самого Партриджа последние пять лет за решёткой.

В конце концов, она была всего лишь животным.

А Партридж был человеком… ну, почти. И человек сможет выдержать то, что заставит животное лечь и умереть. Человек может существовать только благодаря силе воли и закалять себя только ненавистью и гневом. Животные так не могли. Как и большинство слабаков.

В тюрьме Партридж подвергался наказанию и лишениям, которые могли бы убить десять человек из десяти. Но его разум был безжалостной машиной — вращающейся, движущейся и строящей планы.

Он ехал через пылающую Аризонскую пустыню весь день и до сих пор не выпил ни глотка воды. Он провёл в тюрьме много долгих дней. Страдание было для него обычным делом. Но он знал, что без отдыха животное, в лучшем случае, не пройдет и мили. Оно нуждался в отдыхе. Еде. Воде. Даже если сам Партридж мог забыть на время о голоде, лошадь — нет.

Партридж провел шершавым языком по шелушащимся губам. Его глаза казались немигающими цветными стекляшками, вечно устремленными на горизонт.

В тюрьме он часто тренировался не моргать по пятнадцать минут. Победа разума над телом. Через первые пять минут возникает ощущение, будто в глаза насыпали песка, через десять — соли, а через пятнадцать — толчёного стекла. И в этот момент ты закрываешь глаза, пока выедающая глаза боль не утихнет. Но ты делаешь это, чтобы доказать, что твой разум является хозяином над плотью, которая — всего лишь сосуд. Ты делаешь это, чтобы доказать самому себе, что нет ничего, с чем бы ты не справился. Что твоя воля — железная и непоколебимая, стоит тебе выбрать свой путь.

Такова была и воля Партриджа.

И если через день или через месяц он упадет на землю и умрет, как все люди, то только потому, что его тело оказалось слабым. Тело. Дух — никогда.

Он полагал, что даже когда его тело будет всего лишь оболочкой, обглоданной стервятниками, его воля все еще будет существовать — бессмертная, неразрушимая сила природы, подобная дующему ветру или молнии, прорезающей темное небо.

Весь день пейзаж представлял собой однообразную, ровную пустыню. Скучная и монотонная пустота, сводящая с ума. Партридж слышал, что это неизменное единообразие пустыни действительно сводило людей с ума. И он не сомневался в этом.

Прямо впереди земля начала опускаться и подниматься, предгорья Гила-Бенд начали давать о себе знать — хотя на самом деле они были еще в дюжине миль отсюда. Партридж видел впереди выступы скал, видел омуты теней и увядшие заросли кустарников, и знал, что, пусть поблизости и нет воды, это место подойдёт для кратковременного отдыха. Кобыла в нём отчаянно нуждалась. А Партриджу это даст время подумать перед приездом в Чимни-Флэтс.

Потому что именно там всё начнётся… и, возможно, закончится.

Он спускался по неглубокой сухой отмели, когда услышал выстрелы. Кобыла пугливо вздрогнула, и Партридж натянул поводья, одновременно поглаживая гриву и тихо шепча ей что-то на ухо. Он повел ее вниз, к воде и находящемуся в тени каменному берегу.

Мужчина привязал животное к гранитному обломку и поднялся на утес крошащихся камней и продуваемого ветрами песка. Добравшись до вершины, прополз на животе через заросли высохших кустарников.

И в небольшой долине, лежащей под ним, увидел повозку и экипаж.

Мужчина иженщина прижимались друг к другу, окружённые тремя бандитами. У Партриджа не возникло никаких сомнений, что они были пьяны и сильно шатались. Все трое в широкополых шляпах и грязных хлопчатобумажных рубашках, мокрых от пота. Ещё несколько южан, которые никак не могут смириться с тем фактом, что их победили. Деревенщины.

Со своего места на вершине холма Партридж находился менее чем в двухстах футах. А то и меньше. Достаточно близко, чтобы ощутить их запах.

Он беззвучно вернулся вниз по склону, вытащил свой «винчестер» 1873 года из седельной сумки и пополз обратно. Он слышал, как южане оскорбляют того мужчину и его жену.

«Дам им еще десять минут, — подумал Партридж. — Виски ударит им в голову и придаст смелости убить мужа и изнасиловать жену».

Попасть на них было бы детской забавой. Он уже прицелился в толстяка с такими длинными жирными волосами, будто его голову обмакнули в горячее свиное сало.

Партридж теребил пальцем спусковой крючок. Он собирался убить их. Без всяких сомнений. Это был только вопрос времени.

«Это не твое дело, — твердил он себе. — Не твое собачье дело. Ты должен уехать, спасать собственную шкуру. Потому что за тобой охотятся и за твою голову назначена награда».

Но Партридж вовсе не собирался уезжать.

Это были обычные бандиты. И если он не застрелит их сегодня, то, возможно, завтра они застрелят его. Такое случается.

Значит, он поможет мужчине и женщине. Исполнит свой героический долг и спасёт их шкуры. Но его побуждения не были такими уж альтруистическими — его кобыла почти пала, и после того, как он выполнит свой мужественный поступок обычного прохожего, он намеревался забрать лошадей бандитов, деньги, оружие и вообще все, что у них было.

Чёрт, именно так!

Скоро они начнут действовать. Партриджу нужно будет сделать точный выстрел. Или выстрелы. Он хотел, чтобы южане отошли подальше от мужчины и женщины… и от лошадей, конечно. Не хотелось бы их ненароком пристрелить. В этой суровой и жестокой стране лошади стоили куда больше, чем люди. Особенно чем бывшие конфедераты, оказавшиеся вне закона. Этих было пруд пруди, и сельская местность была усеяна их костями.

Вот оно. Троица отошла от семейной пары.

Теперь самое время.

Партридж следил за пьяной походкой толстяка сквозь прицел «винчестера». Зажмурив один глаз, не мигая, уставившись на него, он прицелился в центр спины своей жертвы. Он сделал неглубокий вдох сквозь плотно сжатые зубы; его тело оставалось неподвижным и тихим, как кирпич в стене, Партридж выстрелил. Пуля попала толстяку прямо между лопаток, и от удара его отбросило вперед лицом.

Пуля раздробила позвоночник и вывернула позвонки прямо через переднюю часть грудной клетки. Двое других южан потянулись за своими револьверами, но это им не помогло. Партридж взвел курок и выстрелил еще два раза.

Ещё прежде чем толстяк успел поцеловать пустынную землю, Нейтан выстрелил второму в горло, а третьему — в голову, и его череп разлетелся кровавыми брызгами.

Женщина и мужчина сидели на корточках у колеса фургона, держась друг за друга. Женщина в истерике выкрикивала что-то похожее на отрывки из Библии.

Партридж спустился к своей кобыле и снова вскочил в седло, не выпуская из рук «винчестер». Он сжал поводья и повел усталую лошадь вверх по склону холма, а затем вниз, в небольшую долину. Он не торопился; подковы лошади стучали по плоским камням. В пустыне не нужно торопить события. Все происходит по-своему. Именно так, как должно быть.

Остановившись в десяти футах от повозки, он увидел широко раскрытые глаза мужчины и женщины, которые смотрели на него. Они смотрели на высокого мужчину верхом на пятнистой кобыле в пыльном темном дорожном плаще. Видели его длинное, узкое лицо. Мрачную складку рта. Волосы до плеч цвета воронова крыла. Усы, которые свисали до острого подбородка, как сталактиты. Но больше всего они обратили внимание на его глаза — черные, блестящие, как у охотящейся кошки, которую можно встретить в глубине пещер.

— Вы, ребята, целы и невредимы? — ровным голосом спросил их Партридж.

Женщина плакала, кивала, трясла головой и дрожала. Мужчина крепко обнял ее и погладил по каштановым волосам.

— Тише, Гвен, — сказал он ей. — Всё закончилось. Всё.

Он взглянул на Партриджа и выдавил из себя улыбку. — Да, сэр. Теперь мы в порядке. — Он посмотрел на тела, лежащие в грязи. — Это вы сделали?

— Да. Вот оттуда.

Мужчина вздохнул.

— Спасибо.

Женщина взяла себя в руки.

— Да благословит вас Господь. Вы… вы законник?

— Нет, не законник. Обычный путешественник, как и вы сами.

Это была молодая пара, им не было ещё и тридцати. И жизнь у этой пары, пытающейся заработать на жизнь, была тяжела. Как и у большинства в этой суровой и жестокой стране.

Партридж спешился, подняв клубы пыли, когда его сапоги с высоким голенищем ударились о землю. Он привязал лошадь к повозке — старой грязной повозке, которая слишком часто использовалась; повозке, груженной ящиками, узлами и мешками, — всем, что принадлежало этой паре.

— Меня зовут Дейви Уилсон, — протянул мужчина руку. — А это Гвен, моя жена.

Партридж вяло пожал протянутую руку, но не назвал своего имени. Он прикоснулся к полям шляпы и снял флягу, решив, что пора сделать хоть глоток жидкости, прежде чем он высохнет, как чернослив на солнце.

С дальнего конца фургона донесся стон. Партридж посмотрел на них, а они — на него. Гвен выглядела слегка виноватой.

— Мистер Стайлз, — сказала она. — Боже милостивый… это вылетело у меня из головы вместе со всем… О боже!

Партридж последовал за ними. В грязи лежал человек, его взгляд был прикован к Партриджу и остальным. Он, казалось, то видел их, то не видел; его глазные яблоки периодически закатывались. Всё его тело было окрашено кровью, а дырок в нем было больше, чем в дуршлаге. Партридж присел рядом с мужчиной на корточки и оглядел его. До Чимни-Флэтс оставалось миль пять или около того.

Ни за что на свете этот человек не выдержит подобное расстояние. И даже если бы получилось, ни один хирург не смог бы его залатать.

Партридж встал и покачал головой.

— Ему осталось недолго. Если вы хотите что-то сказать, — обратился он к Гвен, — то лучше сказать прямо сейчас.

Стайлз смотрел на что-то в небе, чего никто из них не видел. Партридж уже видел такое раньше — умирающие пристально вглядывались в какой-то невидимый горизонт. Небеса? Святого Духа? Партридж не мог принять такую возможность, но и не отрицал её.

Губы Стайлза задрожали. Дыхание вырывалось из него с прерывистым, свистящим звуком. Пузырь крови надувался и спадался с каждым вдохом.

— Мы наняли его в качестве проводника, — сказал Уилсон. — Он был хорошим человеком. Хорошо управлялся с оружием. Много лет назад он служил в армии. Сражался с арапахо и шайеннами в шестидесятых годах…

Он продолжал рассуждать о достоинствах и навыках мистера Стайлза, но Партридж его не слушал. Обычная хвалебная речь, ничего больше. Если бы он был таким умным, как утверждал Уилсон, южане бы никогда его не застрелили.

— … казалось, все в порядке. Подошел прямо к нам, дружелюбный такой, сказал, что они поедут с нами в Чимни-Флэтс. Всё выглядело прекрасно и правильно. А затем они выстрелили в Стайлза… черт, а остальное вы знаете.

— А остальное я знаю, — сказал Партридж и подошёл к телами бандитов. Он перевернул толстяка потертым носком ботинка. Грудь мужчины превратилась в кровавую воронку. Его глаза были широко открыты и невидяще смотрели перед собой.

Тот, который был убит выстрелом в голову, тоже был мертв; мухи уже облепили его лицо, залезая в треснутый череп.

Но третья пуля Партриджа попала бандиту в горло… и он все еще был среди живых. Еле-еле, но все же был. Он делал резкие вдохи, на губах пенилась кровь, и он смотрел на Партриджа с дикой ненавистью.

Партридж поднес дуло «винчестера» к левой глазнице мужчины.

— Господь милосердный, — прошептала Гвен. — Вы же не можете… Не можете…

— Отвернитесь, мэм, если вас это оскорбляет, — вот и все, что сказал по этому поводу Партридж. Он нажал на спусковой крючок, и мозги мужчины разлетелись по горячему песку; их кусочки блестели, как личинки в брюхе дохлой кошки. Партридж внимательно посмотрел на мертвеца и отвернулся.

— Так будет лучше. Даже такой бандит, как этот, не заслуживает быть оставленным на съедение стервятникам заживо.

— Но они ведь едят только трупы, — произнесла Гвен.

— Они едят всех, кто не в силах их отогнать или убить, — пояснил Партридж. — Так будет лучше. Поверьте мне.

Партридж повернулся к ним спиной, его внимание было приковано к лошадям бандитов, которые оставались привязаны среди скал.

— Скажите-ка мне, Дейви: куда вы направлялись? — спросил Нейтан.

— Мы ехали из Мохока в Чимни-Флэтс. Я нашёл там работу.

Партридж кивнул, подошел к своей кобыле и положил «винчестер» на место. Затем посмотрел на безоблачное небо.

— Чертовски неподходящее время года для такого переезда.

— Как будто я не знаю, — заломил руки Уилсон. — Если бы вы не появились…

В грязи валялся древний кремневый пистолет. Партридж наклонился, поднял его и протянул Уилсону.

— Ваш? — Уилсон кивнул, и Партридж добавил: — В этой стране это даже за оружие не считается.

— Другого у меня нет.

Из фургона высунулась голова. Это был мальчик в провисшей шляпе, очень похожей на шляпу Уилсона; его лицо было перепачкано грязью, придавая ему темный оттенок, будто мальчик был наполовину индейцем-апачи, проведшим свою жизнь на ветру и солнце. По его щекам бежали две чистые дорожки от слез.

— Теперь всё в порядке, Луи, — сказала Гвен.

Она попыталась вытащить его из фургона. Он отмахнулся от ее рук, словно считал себя уже слишком для этого взрослым, и спрыгнул сам.

Он стал напротив Партриджа, изучая его, словно тот был новым видом жука. И не совсем понимая, как себя вести со спасителем своей семьи.

Мальчишка снял шляпу и взмахнул ею в воздухе.

— Вы desperado¹, сэр?

Партридж покачал головой.

— Нет, сынок.

— Вы законник?

— Нет, сынок.

— Борец против индейцев?

— Нет, сынок.

— Разбойник?

— Нет, сынок. Я — обычный человек, как и твой отец. Не хуже, не лучше.

Луи обошел Партриджа кругом, уперев руки в бока. Он видел валявшиеся вокруг них тела — но такие вещи он видел и раньше. Не часто, но достаточно, чтобы ощущение новизны давно исчезло.

— Вы их всех убили? — спросил он.

Уилсон взял его за руку и потащил к матери.

— Оставь в покое мистера… мистера…, - он хмыкнул. — Кстати, так и не расслышал ваше имя.

Партридж посмотрел вдаль.

— Смит. Зовите меня Смит.

Он помог Уилсону погрузить Стайлза в повозку, бесцеремонно уложив его на покрытые брезентом ящики. Гвен и мальчик привели лошадей разбойников. Это были три прекрасных зверя. Но самым лучшим был мускулистый мерин с двойным седлом и шерстью, похожей на полированное черное стекло. Партридж нашел себе нового попутчика. В качестве бонуса в седельной сумке находился обрез.

Партриджу всегда нравилось такое оружие.

Ещё в седельной сумке были деньги. Такое Партридж тоже всегда одобрял.

— Если вы не возражаете, я заберу это себе, — сказал он Уилсону, перекладывая седельные сумки на мерина. — Я поеду с вами, ребята, до Чимни-Флэтс. Прослежу, чтобы вы нормально добрались до города, а потом у меня будут дела в другом месте.

— Мы это ценим, мистер Смит, — кивнула Гвен.

Они привязали поводья двух других лошадей и кобылу Партриджа к задней части фургона. Затем Уилсон и Партридж начали собирать оружие убитых. Партридж нашел «кольт» калибра.38 и «шофилд».45.

Их он тоже забрал, как и ремни, и патроны для каждого из них. «Кольт» он сразу же повесил на левое бедро. Партридж не носил такого прекрасного оружия уже пять лет.

— Вы, ребята, можете оставить себе все остальное. И лошадей тоже, включая мою собственную. Когда попадёте в город, сможете выручить за неё хоть немного денег. Это поможет вам начать работу.

Нейтан окинул взглядом горы вдалеке и лежавшую перед ними пустыню — плоскую и безжизненную, как стиральная доска.

— Нам лучше поторопиться. Это земли койотеро. Здесь мы можем стать лёгкой добычей.

— Мы не видели никаких индейцев, — произнесла Гвен.

— И не увидите, — ответил Партридж. — Но бьюсь об заклад, они вас видели. Возможно, наблюдают за нами прямо сейчас.

Семейная пара нервно огляделась.

Только всё это была чушь собачья. Партридж просто пытался сдвинуть их поскорей с места. В эти дни апачи представляли собой голодный и обнищавший народ, томящийся в резервациях вроде Сан- Карлоса. В горах все еще оставалось несколько банд перебежчиков, но их царствование осталось в прошлом. Поговаривали, что даже Джеронимо, последний из бесстрашного племени, скрывается в Сьерра-Мадрес, и дни его были сочтены.

Партридж очень хорошо знал, что представляет собой мир апачи. Сражался с ними не один раз. Он не испытывал к ним ни настоящей любви, ни настоящей ненависти. Они были просто частью природы — как торнадо или гремучие змеи. Но он уважал их народ и их обычаи. В бою мало кто из белых мог сравниться с ними. Очень мало. Они были экспертами в области скрытности и маскировки. Они могли слиться с землёй там, где белый человек не увидел бы никакого укрытия.

И так и не узнать, где они находятся, пока их лица не окажутся прямо перед тобой.

Они жили в пустынях и горах сотни лет и плавали в них, как рыбы в ручье. Тени, призраки. В одну минуту они были здесь, а в следующую исчезали. Они совершали набеги и ради удовольствия, и ради выгоды. Партридж не держал на них зла. Такова была их жизнь, и другой они не знали.

А теперь их жизнь близилась к концу.

По какой-то причине это печалило Нейтана. С каждым прожитым годом умирала какая-то частичка старого мира, и вскоре в нём не останется места для таких людей, как апачи, — или для таких, как Нейтан Партридж.

Поездка в Чимни-Флэтс вместе с Уилсонами была со стороны Партриджа не совсем бескорыстной. Возможно, часть него думала, что они хорошие люди, и не хотела, чтобы с ними что-то случилось, но настоящая причина была в том, что если бы кто-то искал его, они не ожидали бы, что он будет ездить с семейной парой. Прошло уже больше десяти дней с тех пор, как…

— Сэр, — услышал он голос мальчика, — а вы быстро стреляете?

Партридж обнаружил, что впервые за эти пять лет у него появилось желание улыбнуться. Но мышцы его рта, казалось, не работали. Лицо затвердело и застыло, как эпитафия, высеченная на мраморе. Он так долго не улыбался, что вообще забыл, как это.

— Нет, сынок, — сказал он. — Боюсь, скорость не имеет большого значения. Важна только точность.

Уилсон рассмеялся, усаживаясь на повозку и забирая у жены поводья.

— Простите его, мистер Смит. Он начитался грошовых романов, и теперь в его голове куча грёз.

— И кто их ему туда вкладывает? — упрекнула мужа Гвен.

Уилсон только заговорщически улыбнулся.

Они выехали вместе, Партридж — во главе. Земля стала плодородной, стоило показаться горам Гила-Бенд. По большей части это все еще была пустыня, но теперь она была покрыта выступами скал и внезапными оврагами. Огромные плоские слои песчаника громоздились друг на друга, как плохо перетасованные карты. На них росли кусты опунции и мохнатые верхушки мескита.

Стук лошадиных копыт и скрип колес фургона прервали полуденные размышления большой гремучей змеи, и она скользнула прочь по песку и камням. Высоко в небе с клёкотом пролетел орел.

Это был хороший знак или плохой?

А Партридж все ехал и ехал, гадая, кто же будет за ним охотиться. За него должна быть назначена награда. Он был в этом уверен. Его будут разыскивать все законники — и федеральные маршалы, и местные шерифы со своими заместителями. Но по опыту он знал, что щедрость и соблазн легкой наживы приведут на его след ещё и убийц и охотников за людьми всех мыслимых мастей — разбойников, отступников, охотников за головами, солдат, потерявших работу. Они всегда искали, чем бы набить карманы.

Даже местные индейцы будут держать ухо востро. Не все, но многие. Для человека в положении Партриджа смерть являлась во множестве форм: виселицы на каждом дереве и ножи за каждым углом.

Но они его не поймают. Не заберут обратно. Он получит то, за чем пришел, и да поможет Бог любому тупому сукину сыну, который встанет у него на пути. Независимо от того, носят они значок или нет, они все равно умрут. Это была мантра Партриджа. Он жил ею и умрёт с нею на устах. Лучше умереть свободным, с пистолетом в руке и кровью во рту, чем жить, как животное в клетке, с полным пузом и набитой несбыточными мечтами головой. Нет, смерть иногда бывает лучше. Иногда это единственный стóящий выбор.

Они миновали глубокую впадину, заросшую кустарником, и начали карабкаться вверх по крутому склону из сланцевых пород. Сердце Партриджа бешено колотилось. Он не мог вспомнить, когда в последний раз ощущал, как бьётся в груди его сердце, живое и мужественное. А сейчас он очнулся, наполняясь горячей жизнью. Это было так давно, так давно…

Внизу, в тени тощих сосен, уютно устроился городок Чимни-Флэтс. Он жил и дышал в зловещих тенях гор Гила-Бенд, которые, казалось, в любой момент могли опрокинуться и раздавить маленькую деревушку.

Партридж изучал скалы и пики, и волнистые белые облака, похожие на комочки распушенной ваты, которые проплывали над их вершинами. Из-за движения облаков казалось, будто гора движется, наклоняясь вперед.

Это была красивая местность. Насколько сухой и безжизненной была пустыня, настолько огромны и шикарны были горы. Покрытые зеленым ковром из елей и пихт, увенчанные белыми снежными поясами склоны…

У Партриджа буквально перехватило дыхание. Он уже забыл, как от всей этой красоты могло захватить дух. Он почти ощущал вкус высокогорного альпийского воздуха, разгоняющего обжигающий поцелуй пустыни.

Чимни-Флэтс занимал большую ровную площадку сельской местности среди скал и утёсов. Со всех сторон виднелись сосны и башни вулканических пород, которые, как ни странно, напоминали кирпичные трубы, торчащие из земли. Отсюда и пошло название деревушки. Но Партриджу эти башни всегда напоминали высохшие и обглоданные пальцы, тянущиеся к небу, словно выжидавшие подходящего момента, чтобы сжаться в кулак и сокрушить дерзкий маленький городок его детства.

— Слава Господу, вот и он, — произнёс Уилсон.

Они с сыном одновременно сорвали с головы шляпы и радостно закричали.

Партридж, несмотря на свой угрюмый вид, радовался за них где-то в глубине своего почерневшего холодного сердца. Возможно, в нём, как в недавно потухшем костре, ещё оставалось немного тепла; просто его нужно было немного пошевелить, вот и все. Он радовался за них, но в то же время и завидовал. Он никогда не познает такого покоя и радости, с какими они наслаждались каждым днём. Его жизнь всегда будет сложной из-за ожидания тяжелой смерти.

С того места, где они находились, Чимни-Флэтс выглядел как скопление поганок. Дома, конюшни, амбары и пастбища — все это было перерезано главной дорогой, вдоль которой стояли церкви, салуны, постоялые дворы, торговые лавки и, конечно же, бордели. Все то, что делало жизнь выносимой и даже приятной. Все строения были высветлены ветрами и непогодой, как кости мертвеца на склоне холма. Справа под холмом виднелось кладбище, а за ним — фермы и бревенчатые дома.

Его не было так долго…

— Здесь я вас и оставлю, ребята, — сказал Партридж. — Возможно, вы захотите рассказать об этих бандитах шерифу, хотя я сомневаюсь, что он захочет возиться с телами. Стервятники с ними скоро расправятся.

— Похоже, мы многим вам обязаны…, - начала было Гвен, но он уже отъехал, вскинув руку в знак прощания.

— Удачи вам, desperado! — крикнул ему вслед мальчишка.

Партридж поскакал прочь и вскоре превратился в тень на вершине холма, а потом и вовсе исчез. Уилсоны некоторое время сидели молча, просто наблюдая за пейзажем, поглотившим их спасителя.

— Сегодня мы можем благодарить Господа за то, что он все еще считает нужным посылать на эту землю таких людей, как наш мистер Смит, — сказала Гвен, поправляя шляпку.

— Именно это я сейчас и делал, — кивнул её супруг.

— Держу пари, он грабитель или убийца, — произнёс Луи. — И разыскивается по всей стране. Как думаете?

— Тише, выдумщик, — сказала Гвен, взъерошив шелковистые волосы сына, которые развевались на ветру, дующем с высоких холмов. — Он вовсе не такой.

Но истина заключалась в том, что мальчик был прав, а они ошибались. То, что они знали о «мистере Смите», заполнило бы наперсток, а то, чего они не знали, переполнило бы океаны. Потому что он был и убийцей, и грабителем и занимался многими вещами, о которых они никогда не узнают. И не должны знать.

Но в данный момент в первую очередь он был человеком в розыске.

Потому что около двух недель назад он сбежал из тюрьмы в Юме.

ГЛАВА 2

Партридж остановился на кладбище, у которого не было названия.

Он родился в Уичито в штате Канзас, но вырос в Чимни-Флэтс, и никогда не слышал, чтобы это место называлось иначе, чем «кладбище на холме» или «старое кладбище вон там».

Он привязал своего мерина к чахлому сухому дубу и двинулся среди могил.

В основном это были простые деревянные кресты с табличками, но изредка встречались и мраморные плиты кого-то из зажиточных членов общины. И те, и другие были обветрены и выцвели на палящем солнце.

Здесь лежала и его мать. Она умерла около семнадцати лет назад. Как и его младшие брат и сестра, которые умерли от гриппа одной долгой, суровой зимой, когда Партриджу было всего семь лет.

Он отыскал их кресты.

У него вдруг перехватило горло. Выцветшие, облепленные плесенью, разрушенные суровым климатом — но он нашел их. Он смог. Всё в порядке.

Мама. Сестра. Брат. Бок о бок лежавшие в земле долгие годы.

Партридж скучал по ним. Он не думал о них много лет… но теперь, когда вспомнил, он скучал по ним.

Так давно. Так чертовски давно.

Господи.

И ещё он завидовал им. Мёртвым. Ушедшим.

Почему сейчас он этого чуть ли не желал? Может быть, потому, что жизнь превратилась в бесконечную череду трудностей, громоздящихся одна на другую, и когда он смотрел в будущее, то видел только боль, отчаяние и смерть?

Возможно. Но когда он думал о них, лежащих в могиле, какая-то часть хотела свернуться калачиком рядом с ними и заснуть. Просто заснуть. Так было бы намного проще.

Но он пришел сюда не за этим. Может быть, ему вообще не следовало приходить сюда.

Он вставил черную сигару в уголок рта, закурил и медленно затянулся. С гор дул холодный, как промороженные кости, ветер. Он дул сквозь сосны позади, уныло завывая на открытой местности.

Партридж проглотил свое горе, свою тоску по давно умершим. Они, словно огромный сгусток теплого жира в горле, не давали дышать. Но потом стало лучше.

Он пошёл вдоль могил. Глядя. Выискивая глазами.

Она была где-то здесь. Должна быть.

Партридж всё шёл и шёл, и испуганные кузнечики отпрыгивали в стороны из-под его сапог. Где-то застрекотала цикада.

Он продолжал искать, но не переставал прислушиваться к приближению всадников. То, чего он ожидал, могло произойти в любой момент, и он должен был быть готов. Пальцы коснулись «кольта». Он слышал, как его мерин бьёт землю копытом, дергая за поводья, привязанные к обгоревшему мертвому дубу.

Мужчина нашел то, что искал, в тенистом месте, скрытом зарослями можжевельника.

Простой деревянный крест, на котором было написано:

АННА-МАРИЯ ПАРТРИДЖ 1861–1885

Вот и всё.

Она мертва.

Партридж снял шляпу и уселся, скрестив ноги, перед могилой. Он вспомнил, когда видел ее в последний раз. Это было на суде. Сразу после того, как его приговорили к десяти годам за ограбление поезда.

Она была молода, красива и полна жизни. Плакала из-за того, что ее мужчину увозят в Аризонскую территориальную тюрьму в Юме.

Партридж облизал губы, не в силах пролить ни слезинки.

Они были женаты всего год. Он был так занят в то время, занимаясь грабежами. Он редко ее видел. Он даже не был уверен, что когда-нибудь любил ее по-настоящему. Попытался представить себя рядом с ней… но в голове все расплывалось.

Он встал и выпустил дым в воздух.

По крайней мере, теперь он знал, что это правда. Это было очень важно.

Начальник тюрьмы в Юме вызвал Партриджа к себе в кабинет в октябре прошлого года, примерно восемь месяцев назад, и сообщил, что его жена погибла при пожаре. И дом тоже сгорел.

Все, что у него было, к чему он мог когда-нибудь вернуться, исчезло. Превратилось в пепел.

Тогда Партридж в это не поверил.

Но сейчас у него не было выбора.

Он раздавил сигару сапогом и вскочил на коня. Он должен увидеть развалины дома. Вот что ему сейчас нужно. А когда он доберется туда, то начнет копать. Начнёт просеивать старое пепелище и старые воспоминания.

«Потому что то, за чем я пришел, все еще там, — подумал он. — Похоронено в холодной земле под погребом».

И он не собирался без этого уходить.

Партридж вырос в Чимни-Флэтс и честно не мог припомнить, чтобы видел своего отца больше трех-четырех раз. И это ещё в лучшем случае. Подобно сильному шторму, время от времени он врывался в город и заставлял всех прятаться по углам, а затем уходил. В эти редкие случаи он околачивался на ферме — в основном спал или пил в сарае. А через неделю или две он снова исчезал.

И самое странное, что Партридж не мог припомнить, чтобы его мать и отец говорили друг другу больше, чем «доброе утро» или «добрый день».

Это были странные отношения, и даже ребенок это видел. Если бы между ними горела любовь — или хотя бы едва тлела и мерцала — то, казалось, нужно копать и копать, чтобы её отрыть из глубоких пластов.

Джейк Партридж, его отец, был немногословным человеком. Вернувшись домой, он развлекался с друзьями в сарае, где они беседовали до рассвета. И пили, всегда пили. Но с детьми он редко перебрасывался даже единым словом.

Для Партриджа этот человек всегда оставался загадкой. Незнакомец, который навещал его время от времени, тень мимолетной сущности. Партридж помнил, как однажды, когда ему было восемь лет, они вместе охотились на оленей. Там, наверху, в горах Гила-Бенд. Даже тогда он говорил очень мало. Он сильно сомневался, что между ними когда-либо было произнесено больше двух дюжин фраз.

Мать рассказывала ему, что отец вечно ввязывается то в одно, то в другое предприятие, всегда пытается чего-то добиться. Она рассказывала об этом Нейтану так, словно сама хотела в это поверить. И часто — со слезами на глазах.

Может быть, ей нужно было в это поверить. Нейтан знал, что отец привозил им деньги, потому что видел, как тот протягивал матери пачку сложенных купюр. И хотя они никогда не были богаты, у них всегда имелись деньги на еду и одежду — те немногие скудные вещи, которые были необходимы на ферме.

Джейк Партридж был слишком занят, пытаясь поддержать их, чтобы задерживаться надолго.

И Партридж верил в это. Искренне верил. Но когда ему исполнилось четырнадцать лет, случилось то, что все навеки изменило.

Кое-кто рассказал ему правду.

Партридж нашел себе работу в салуне «Четыре метки» в качестве уборщика. После школы он проводил по шесть-семь часов в день, вытирая мочу, кровь и пролитое пиво. И рвоту. Он выволакивал пьяных на улицу и не раз помогал бармену нести изрешеченные пулями тела к повозке гробовщика.

Чимни-Флэтс был и всегда будет жестоким маленьким городком. В нем жили шахтеры, охотники и стрелки. Стрельба была обычным делом.

И вот однажды пьяный помощник шерифа из Финикса оказался в «Четырех метках». Он забрал одного заключенного в тюрьме. Упомянутый заключенный был прикован снаружи бара цепью к коновязи. Какой-то сумасшедший индеец-апачи Тонто, которого разыскивали за убийство в Финиксе.

Каждый раз, когда Партридж выглядывал из дверей салуна, индеец пристально на него смотрел. А если Нейтан задерживался подольше, то апачи начинал петь какую-то местную погребальную песенку.

Помощник шерифа был огромным, тучным человеком по имени Стэннард. На носу у него было опухолевидное разрастание, напоминавшее рожающую мышь.

Дважды за это время он выходил на улицу, шатаясь, и его тошнило, но потом он возвращался обратно и снова начинал пить… после того, как избивал своего пленника пистолетом или мочился на него — что угодно, приходившее ему в голову.

Партридж вытирал стойку бара, когда Стэннард сказал ему:

— Эй, парень. Да, я с тобой разговариваю, чёрт тебя дери! Тащи сюда свою жалкую задницу.

Партридж так и сделал. Он не то чтобы боялся — к тому моменту он уже повидал слишком многое, чтобы по-настоящему бояться кого-то, кроме Всевышнего. Он ежедневно имел дело с пьяницами и головорезами.

Пока он шел к посетителю, его сердце начинало стучать, как военный барабан. И опять-таки — не из страха, а из-за осторожности и гнева, которые медленно закипали в нем, как чан с дегтем. Всю ночь напролет он убирал за этим ублюдком. Табачный сок, сплюнутый на пол. Моча на дверях салуна, которая оказалась там, когда Стэннард никак не мог выбраться наружу.

Партриджа начинало колотить.

Мать говорила ему, что он унаследовал отцовский характер — к добру это или к худу. Но Партридж держал свой норов в узде. Да, в школе у него было пару драк, но в остальном он держал его связанным в мешке, как гремучую змею.

— Да, сэр? — сказал он, глядя в это багровое от выпивки лицо, считая черные обрубки зубов и стараясь не обращать внимания на запах застарелой мочи, который окутывал законника ядовитым туманом. — Да, сэр?

— Сколько тебе лет, парень?

— Четырнадцать, сэр.

Стэннард рассмеялся, отхаркнул комок мокроты и выплюнул его к ногам Партриджа.

— А ты знаешь, что делают с мальчиками твоего возраста в шахтерских лагерях? Знаешь, парень?

— Нет, сэр.

— Так, — вмешался в разговор бармен Мик, — давай-ка мы не будем мусорить.

Лицо Стэннарда, казалось, начало таять и перетекать, как сало на раскаленной крышке печки, превращаясь в зловещую маску.

— Заткни свою пасть, никчемный кусок козьего дерьма, а то я тебя прям здесь и закопаю! — рявкнул он.

Его правая рука потянулась к пистолету на бедре, но кобура была пуста. Казалось, он этого даже не заметил.

Партридж сделал шаг назад. Он знал, где находится пистолет; он видел, как этот хвастливый сукин сын бросил его перед входом. Партридж уже подумывал, не пойти ли ему тайком к Тонто и не порасспрашивать ли, что произошло в Финиксе.

— Как тебя зовут, парень? — спросил Стэннард, снова поворачиваясь к нему.

— Партридж. Нейтан Партридж.

— Партридж? — он скривился, словно откусил кусок гнилого мяса. — Партридж? Твой старик… он ведь не старина Джейк, правда?

Партридж кивнул.

— Это он, сэр.

Стэннард выглядел потрясенным. Если бы кто-то засунул ему в задницу смазанный маслом большой палец, он не выглядел бы более потрясенным.

— Черный Джейк? Чертов убийца, сынок. Ты это знаешь? Убийца-конфедерат, вот кто он такой!

Партридж застыл на месте, обессиленно опустив руки. Это ведь не правда, не правда…

Стэннард замолчал и вскоре отключился. Но правда уже вышла наружу, как отвратительная вонь. И как только это произошло, ее уже нельзя было сдержать.

Когда тем же вечером он спросил об этом у матери, она разрыдалась. Никто — ни друзья, ни соседи — ничего ему не рассказали. Но при этом у всех было одинаковое странное выражение лица — как будто они только что увидели Мрачного жнеца², скачущего в их сторону, и должны были как можно быстрее убираться с дороги.

В те времена шерифом Чимни-Флэтс был огромный и беспощадный человек по имени Раф Шорт. Он был жесток со своими врагами и лишь слегка более доброжелателен со всеми остальными. У него были остроконечные пиратские усы, которые змейкой вились над верхней губой. Но он любил детей, изо всех сил старался быть добрым к ним и защитить их от порока. Именно он дал Партриджу работу в «Четырёх метках».

Когда Партридж пришёл с этим вопросом к нему, шериф спросил:

— А ты в последнее время его видел, сынок?

— Нет. Уже четыре года, — ответил Партридж. — Он как-то заезжал, но…

— Ты его не видел, потому что он в бегах, Нейт. Твой отец — преступник.

Опечаленный, казалось, тем, что все это выплыло наружу, шериф порылся в своем столе и вытащил пачку листовок с описанием разыскиваемых преступников. Они только подтвердили сказанное.

— Мне жаль, что тебе пришлось об этом услышать.

Партридж просто кивнул.

Ему потребовалось несколько лет, чтобы собрать воедино всю правду о «Черном Джейке» Партридже, но он смог. Теперь жизнь его отца лежала перед ним открытой книгой, как вскрытый на столе коронера труп; и история, которую он узнал, была далеко не приятной.

В Нейтане бурлили и кипели гены Чёрного Джейка, поэтому никто не удивлялся, когда Партридж стал тем, кем он стал. Как говорят, кровь — не водица.

Партридж проехал через ельник и свернул на извилистую дорогу, ведущую к старому фермерскому дому. Он медленно двинулся по тропинке, наслаждаясь свежим запахом зелёных сосен. Он проделывал этот путь сотни раз. Каждый шаг мерина, каждый поворот тропы, каждая груда камней, каждый тупик и провал — все это наполняло его мысли воспоминаниями. О том, как мальчишкой бегал по этим лесам. Как стал мужчиной и удивлялся, что его детство пронеслось так быстро. И еще о тысяче других вещей.

Дорога полностью заросла. Колеи, оставленные колесами повозок, всё ещё были видны, но сорняки почти полностью скрыли их. Еще немного — и дороги не будет совсем.

Через некоторое время деревья расступились, и он увидел свой дом.

Дом, который унаследовал от своей матери. Так сказать, семейная ферма. Он вдохнул все это глубоко в лёгкие — заросшие поля, сарай, потрепанный солнцем и ветром, ветряную мельницу, готовую вот-вот рухнуть. Это наполнило его тоской по прошедшим годам.

Но на это не было времени.

Если они ищут его — а он знал, что они ищут, — то именно с этого места они и начнут.

Партридж сидел на коне, прислушиваясь, ощущая, ожидая какого-то знака, что за ним следят и его прихода ждут. Но… ничего. Примерно через пять минут он вновь ткнул своего коня пятками в бока и направился к дому.

На самом деле это был не очень большой дом. Просто бревенчатая постройка с дерновой крышей, но, черт возьми, это был его дом. Теперь, конечно, это была просто куча почерневших бревен, покрытых омертвевшими листьями и сосновыми прошлогодними иголками. Открывшаяся Партриджу картина напоминала пепелище.

Партридж привязал своего мерина к коновязи перед домом.

Он ничего так не хотел, как сесть на траву, полежать на солнышке и позволить воспоминаниям омыть его, как некому безмятежному, вечному море. Разве он просит так много?

Но при нынешнем стечении обстоятельств он понимал, что это все равно что просить луну спуститься с небес. Время было драгоценно, и каждое мгновение, которое он колебался или терял, было смертельно опасно.

Он оставил дробовик в седельной сумке, но взял с собой «кольт» и «винчестер», а затем направился в сарай, молясь, чтобы там еще остались инструменты. Они лежали нетронутыми.

Старый деревянный плуг скоро сгниет и заржавеет. Несколько лопат, грабли, мотыги, топор. Куча сухих листьев, врывавшихся в приоткрытую дверь да так тут и оставшихся. Сено было потемневшим, сухим и пахло гнилью. Партридж слышал, как на стропилах гнездятся голуби и воробьи. С чердака донесся писк белки.

Партридж взял грабли и лопату, надеясь, что их будет достаточно для предстоящей работы. Из листьев выскользнул трёхфутовый маисовый полоз и скользнул по носку его сапога. Партридж знал, что он совершенно безобиден. Он специально держал в сарае несколько штук, чтобы не пускать мышей. Полозы работали даже лучше, чем кошки.

Через несколько минут он уже шел по закопченным остаткам бревенчатого дома. Грубо обтесанные балки опасно балансировали друг на друге. Из-за них вполне мог кто-то на него напасть. Мужчина осторожно двинулся между перекладинами и подныривал под низкие брусья. Ему повезло: самые крупные брёвна откатились в стороны, и Партриджу не нужно было перетаскивать их самому, иначе ему потребовалась бы не одна лошадь, а больше.

Роясь в саже, золе и листьях, он все пытался понять, в какой же именно части хижины он находится, но это было невозможно. Пожар был слишком сильным. Ориентироваться можно было лишь на оставшуюся часть печной трубы.

Через пятнадцать-двадцать минут поисков, рытья лопатой, сгребания мусора, потения и проклятий он нашел то, что искал: железный засов. Проржавевший и заедающий, он торчал из золы.

Отодвинув в сторону груду досок, Партридж сумел открыть люк. К этому времени он уже был покрыт черной сажей и обсыпан серым пеплом. Голыми руками расчистил от грязи крышку люка и потянул кольцо на себя.

Погреб остался нетронутым.

Он был около четырех, может быть, пяти футов в глубину; из земляных стен торчали, как скелетообразные пальцы трупа, сухие корни деревьев. Партридж бросил туда лопату и грабли и прыгнул вниз, на дно погреба. У одной из стен стояла лестница, но он больше ей не доверял. У второй стены теснились низкие полки. Земляной пол был усыпан осколками разбитого стекла. На полках стояли маринованные огурцы, бобы и лук. Из-за жара пламени все стеклянные банки полопались.

Он вспомнил, как сам раскладывал маринованные огурцы по банкам. Он. Нейтан Партридж, закоренелый преступник. Но это нравилось ему ещё с детства, а потом пригодилось и во взрослой жизни.

Партридж убрал с пола осколки и начал копать.

Он закопал сейф на глубине трех футов. В этом не было никаких сомнений. Партридж постоянно думал в тюрьме об этом ящике и о спрятанных в нём мечтах.

После того как «банда Гила-Ривер», как их стали называть, была уничтожена, за исключением самого Партриджа, он собрал всю их добычу и положил ее в сейф. Более 80 000 долларов.

Об этом знали только он и Анна-Мария. Партридж закопал ящик, и вскоре после этого за ним пришли. Его отвезли в Чимни-Флэтс в цепях. Он не сопротивлялся.

Партридж докопал до трёх футов. Потом до четырёх.

Сейф должен быть здесь.

Он продолжал копать, пока в полу не образовалась довольно глубокая пещера. Но там не было ни сейфа, ни денег, ни каких-либо свидетельств их нахождения. Измученный, задыхающийся, с потемневшими от грязи лицом и руками, Партридж, наконец, сдался. Их просто там не было.

Возможно, после его ареста их нашли законники. Возможно, но маловероятно. В тюрьме была своя сеть новостей, и если бы власти нашли сейф, Партридж бы услышал об этом. Да и Анна-Мария не упоминала в своих письмах, что они обыскивали дом.

Он строго-настрого запретил ей — пока они болтали в его тюремной камере в Финиксе — когда-либо кому-нибудь упоминать о добыче или даже случайно упоминать о ней в письмах, которые она ему писала. Но он был уверен, что если бы дом перевернули вверх дном, его жена обязательно упомянула бы об этом факте.

Выходит, если это не законники…

Партридж сидел на сырой, холодной земле и думал. Думал. Начальник тюрьмы сказал ему, что она погибла в огне. Значит, не она сбежала с деньгами. Может быть, она выкопала ящик и перепрятала его где-нибудь в другом месте?

Если так, то его мечты о том, чтобы забрать деньги и поехать в Мексику богатым человеком, развеялись как дым.

Только Анна-Мария знала, что произошло на самом деле.

Но она была мертва… Ведь так?

Партридж намеревался это выяснить.

Для следующего шага ему нужно дождаться темноты.

Он повел своего мерина в лес, через предгорья и заросли, пока не нашел ручей, который искал. В начале лета ручей был еще глубоким после зимнего паводка. Мальчиком он ловил здесь форель. Он знал каждый камень, каждый изгиб, каждую заводь. Сняв с себя грязную одежду, окунулся в воду и тщательно вымылся куском мыла. Его мерин, привязанный под раскидистыми ветвями большой ивы, щипал траву и прихлопывал хвостом мух.

Когда Партридж вымылся, то надел коричневые брюки на шнуровке и серую армейскую рубашку, накинув на плечи подтяжки. Одежда на нем была немного мешковата, но когда ее заимствуешь у покойника, выбирать не приходится.

Он сел на берегу и принялся жевать вяленое мясо, потягивая из фляжки воду.

Он пытался разобраться во всем происходящем, найти хоть какой-то смысл.

Они с Анной-Марией были женаты всего год, когда он отправился в тюрьму. И все это время он ездил с Бандой Гила-Ривер. Он почти не видел жену. Он планировал последнее ограбление, последнюю работу. Всё ради них двоих. С такими деньгами они могли бы поехать, куда угодно.

Партридж подумывал о ранчо на территории Монтаны. Никогда там не был, но ему нравилось то, что он слышал. Горы, густой лес. Но никакой чертовой пустыни. Таковы были его планы. А потом его арестовали и дали десять лет строгого режима.

А Анна-Мария?

Что он на самом деле знал о ней?

Ему было больно думать плохо о мертвых… но правда заключалась в том, что он не знал ее по-настоящему. Он влюбился в её прекрасное лицо, в её каштановые локоны, в её крепкое и упругое тело под платьем. Но помимо этого, он знал крайне мало. Свадьба прошла очень быстро. А когда праздник закончился, он уехал вместе с бандой. Время от времени возвращался домой на несколько дней. Вот и все.

Господи, он начинал думать, что…

Но тут появился всадник, и времени на раздумья уже не осталось.

* * *

— Мы полагаем, — сказал охотник за головами, — наш парень, должно быть, залег где-то здесь.

— Серьёзно? — вскинул брови Партридж.

Картина разворачивалась какая-то невероятная. Кресс был охотником за головами и охотился за Партриджем. Он начал в Юме и прочесывал пустыню и холмы в течение последних двух недель, прежде чем приехать сюда. А сейчас понятия не имел, с кем именно разговаривает.

— Я бы на его месте уже был в Мексике, — усмехнулся Партридж.

Кресс понимающе ухмыльнулся.

— И ты так думаешь, да? Но этот Партридж… у него где-то спрятана добыча. Законники так и не нашли, где именно. Если я доберусь до него, — он снова гортанно рассмеялся, — может быть, я заставлю этого грабителя и убийцу сказать мне, где он спрятал деньги. А потом разворочу ему картечью живот.

Партридж лишь кивнул.

Значит, власти так и не добрались до денег. Выходит, в этом всё-таки замешана Анна-Мария…

Партридж продолжал наблюдать за охотником за головами поверх низкого пламени костра, который они развели. Он пил кофе охотника заголовами, постоянно помня о «кольте» у своего бедра.

Рядом с Крессом на траве лежал двуствольный «ремингтон». Мужчина абсолютно не узнавал в собеседнике Нейтана Партриджа.

Неужели тюрьма так сильно его изменила? Он знал, что похудел, стал более жилистым и мускулистым. Лицо осунулось, скулы заострились от старости. Наверно, он действительно выглядит как другой человек.

Кресс тем временем рассказывал о других разбойниках, которых загнал в землю. Он был одет в потёртые, изношенные оленьи шкуры, которые были темны от пота и земли. От него пахло грязью и мочой — слишком много ночей он провел спящим в кучах листьев и канавах. Лицо его было сплошь покрыто оспинами, а с подбородка свисала сальная бородка.

— Я только что был у него дома, — сказал Кресс. — Точнее, в том, что осталось после пожара. Думал, может быть, мне повезет. Наверно, он прячется в горах. Но я его вынюхаю. Я всегда так делаю.

Вздохнув, Партридж еще раз взглянул на плакат Кресса с разыскиваемыми преступниками. Он хорошо помнил эту фотографию. Снимок был сделан в Чимни-Флэтс вскоре после его ареста.

Но Партриджа продолжало беспокоить то, что существовала и более свежая его фотография. Её сделали для досье тюрьмы Юма. К счастью, у этого парня её не было. Пока не было.

Вопрос один: что делать дальше?

Кресс представлял для него угрозу. Такие люди, как он, постоянно приходили и уходили. Если охотник за головами исчезнет с лица земли, никто ничего не заподозрит. По крайней мере, какое-то время.

Партридж был сыт по горло убийствами. Он так устал от этого. Основные поворотные точки его жизни были ознаменованы какими-то убийствами. Но, похоже, у него просто не было выбора.

Его рука скользнула по колену, медленно приближаясь к «кольту».

Кресс отхлебнул кофе, скривился и, опустошив жестяную чашку, отставил ее в сторону. Он сидел и смотрел на Партриджа так, словно действительно видел его впервые, хотя они уже битый час обсуждали последние события.

— Ты уверен, что мы никогда не сталкивались друг с другом? — поинтересовался Кресс, и глаза его сузились, превратившись в щёлочки. — Что-то в твоих глазах… мне знакомо.

Может, как охотник за головами он и был хорош, но умом не блистал.

Партридж одним быстрым движением вытащил «кольт».

Кресс вздрогнул и искоса глянул на свой дробовик. Он попытался улыбнуться, но ему удалось лишь слегка приподнять брови. Партридж видел и раньше такое выражение лица.

Кресс облизнул губы. Его зубы были выщерблены, как надгробные камни, цвета пожелтевшего снега… да и было их немного.

— Какая-то проблема, друг мой? — тихо произнёс он.

Партридж не сводил с мужчины глаз.

— Только одна, — ответил он, бросая листовку со своей фотографией в костёр и наблюдая, как её охватывают языки пламени. — Меня зовут Партридж.

Глаза Кресса расширились и стали похожи на две полные луны на желтоватом, изрытом язвами лице.

— Твою мать… Твою мать!

Он быстро пришел в себя. Вздохнув, осторожно засунул за щеку кусок жевательного табака.

— Лучше всего для тебя, мистер Партридж, просто сдаться. Видишь ли, я связался с двумя другими мужчинами. Один из них — индеец. Команчи. Если со мной что-то случится, они будут преследовать тебя до самой смерти.

— Серьёзно? — хмыкнул Партридж.

Кресс посмотрел на собеседника.

— Я говорю правду…

— Точно? А почему у меня такое чувство, будто ты пускаешь мне дым в глаза и ждёшь, что я куплюсь?

Лицо охотника за головами исказилось в злобном оскале, он дернул головой и выплюнул струю табачного сока в кружку беглеца. Партридж перебросил «кольт» на левое предплечье и выстрелил Крессу прямо в лицо. Пуля выломала ему нос, и Кресс упал на спину, взмахнув руками, его лицо превратилось в окровавленные обломки. Он корчился и стонал на земле, и Партридж всадил ему еще одну пулю в голову. Кресс затих.

«Да ты просто настоящий кошмар, — произнёс голос в голове Партриджа. — Убил за сегодня уже четверых — а ведь день ещё даже не закончился».

Но это в нём говорило чувство вины. Самобичевание. Вот что мог бы чувствовать законопослушный человек — человек, которого поедает мораль и личная этика.

Но всё человеческое теперь было Партриджу чуждо. Он видел только деньги и свободу, и да поможет Бог любому самодовольному, заблуждающемуся на его счёт ублюдку, который встанет на пути Нейтана.

Милосердие? К чёрту милосердие. Теперь он был намного дальше от этого. Если для того, чтобы получить деньги и то, что к ним прилагалось, потребовалась бы кровь, он бы пролил галлоны этой дряни. Её ведь всегда потом можно смыть.

Да и ко всему прочему, а кого он убил? Трёх убийц-насильников с большой дороги? И Кресса — старого охотника за головами? Он был готов поспорить, что они никогда не проявляли милосердия ни к одной живой душе. На его месте они поступили бы точно так же, а возможно, и хуже.

Размышляя об этом и таща труп охотника за головами в кусты, Нейтан понял, что на самом деле не винит этих людей. Ни одного из них.

Он знал таких людей. Ветераны войны. Люди, которые, когда военные действия закончились, оказались без работы, их единственными навыками были убийство и охота. Такими их сделала война. Союз или Конфедерация — всё едино; снимите с них мундир — и они будут абсолютно одинаковыми.

Он похоронил Кресса в неглубокой могиле и обыскал его седельные сумки. Нашел немного жевательного табака и вяленого мяса, хороший охотничий нож и около сорока долларов купюрами. Полезные находки он забрал, затем снял с лошади Кресса седло, сумки и остальное снаряжение и закопал их вместе с телом. Единственным оружием у охотника за головами был «ремингтон».

«От него тоже придётся избавиться. Слишком приметный».

Он выпустил всю обойму в землю рядом с лошадью Кресса, и животное бросилось вверх по горной тропе.

На этом с Крессом было покончено.

Мужчина ждал заката солнца. Потому что то, что он должен был сделать, требовало темноты.

* * *

Освещенное слабым лунным светом, на холме раскинулось кладбище — тенистое пространство, покрытое крестами, надгробьями и скалистыми деревьями.

Партридж привязал свою лошадь внизу, в зарослях, и пошел пешком. Дул сильный ветер, прохладный и настойчивый. Листья рассыпались под ногами. Где-то вдалеке ухнула сова. В небе плыл серп луны, узкая полоса облаков касалась его кончиками своих призрачных пальцев.

Партридж видел раскинувшийся внизу на равнине Чимни-Флэтс; большая часть городка, переполненного повозками и лошадьми, была освещена. Время от времени из одного из салунов доносились крики или звуки музыки.

Партридж был совсем один. Наедине с мертвецами.

Чиркнув спичкой о подошву, Партридж зажег фонарь, который взял из сарая, и сделал освещение минимальным. Как раз настолько, чтобы хватило света рассмотреть окружающие вещи. Чтобы сделать то, что должно быть сделано.

Отыскав могилу Анны-Марии, Нейтан поставил фонарь на землю и положил рядом лопату. То, что он делал, было немыслимо, отвратительно.

«Но отчаяние не знает границ», — подумал он.

Облизнув губы, мужчина смахнул с земли листья и ветки, упавшие с соседнего дерева. Партридж потёр руки друг о друга в попытке согреть, поднял лопату и погрузил ее в холодную землю. Внезапный порыв ветра распахнул полы его длинного плаща.

Партридж начал видеть мир по-иному: луна, ветер, глухой стук лопаты, вгрызающейся во влажную землю, черная грязь, сваленная в кучу, вой койота где-то в горах…

Ему было больно опускаться до этого.

Превращаться в обычного расхитителя могил.

Но он должен был знать. Он должен был знать. Ему потребовалось около двадцати минут, чтобы преодолеть три фута земли. Это было нелегко. Она пробыла в земле всего семь-восемь месяцев, но почва уже стала твердой. Каменной. От неё пахло сыростью и мраком, как от гниющего бревна.

Пыльник уже висел на ближайшем дереве, рубашка была расстегнута до пояса, лицо покрыто бисеринками пота, но Партридж продолжал копать. Гадая, думая, представляя, каково будет, когда он ударит лопатой по простому сосновому ящику, когда сломает засовы и распахнет его. Запах разложения. Вид лица его жены, превращающегося в покрытую плесенью голую кость…

Партридж так погрузился в мрачные мысли и ритмичный стук лопаты, вгрызающейся в землю, что даже не услышал, как кто-то приближается.

Он так и понял, что за спиной стоит человек, пока глубокий, звучный голос не произнес:

— Во имя всего святого, что ты тут делаешь?

ГЛАВА 3

— Причина, по которой я еду за ним, заключается в том, что это моя работа, — произнёс Джон Пеппер. — Вот почему я это делаю, понимаешь? Меня назначили Соединенные Штаты Америки, и будь я проклят, если отнесусь к своей работе легкомысленно. Если есть какое-то дело, я его выполню. И не потому, что я лично в этом заинтересован, а только потому, что это — моя работа.

Голос Пеппера был сильным и уверенным, но Террел Хоббс, шериф Юмы, не был до конца убежден. Иногда, если знаешь человека так, как он знал Пеппера, нужно нечто большее, чем простое заверение в исполнении долга. Намного большее.

Положив ноги на стол, Хоббс потягивал кофе из жестяной чашки.

— Я вовсе не пытаюсь учить тебя работать, Джон. Видит Бог, я бы никогда этого не сделал. Я просто не могу отделаться от мысли, что тебе стоит отказаться от этого дела. Пусть этим займется кто-нибудь другой.

Пеппер пристально посмотрел на него, а потом отвернулся.

Казалось, его одновременно заинтересовало всё, кроме лица Хоббса, — и футляр с пистолетом на стене, и календарь рядом с ним, и оживлённое движение на улице, и даже помощник шерифа, вытаскивающий из камер ночные горшки, чтобы вылить их в уборную в переулке.

Пеппер скрутил сигарету и закурил.

— Я собираюсь вернуть Партриджа, — произнёс он, выпуская струю дыма. — Вот и всё.

— Живым или мёртвым?

— А это уже зависит от него самого.

— Да, полагаю, именно так, — кивнул Хоббс.

Пеппер отхлебнул кофе, и вдруг, когда он уже собирался поставить жестяную чашку обратно, его рука начала дрожать. С огромным трудом он поставил кружку на стол, не пролив ни капли.

— Ты в порядке, Джон? — с беспокойством спросил Хоббс.

Пеппер помассировал виски.

— Голова разболелась, — сказал он. — Достаёт меня время от времени.

Хоббс посмотрел на него, не отводя взгляда. У него было неприятное чувство, что тут скрывается нечто большее… но он не стал настаивать. Он знал, что маршал не станет делиться с ним тем, что считал личным.

Лицо Пеппера было обветренным, как старая оленья шкура, отполированное многими тяжелыми годами, проведёнными на многих трудных тропах. Оно было испещрено морщинами, нижнюю челюсть обрамляла коротко подстриженная борода, а пронзительные, ярко-синие глаза постоянно пристально наблюдали за происходящим. И, тем не менее, лицо Пеппера не выглядело недружелюбным — лишь волевым и решительным.

Хоббс поставил чашку на стол.

— Ты же меня знаешь, Джон. Мы дружим уже двадцать лет, и ты знаешь, как я поступлю в любой ситуации. Я говорю то, что думаю. И я хочу сказать тебе, что считаю это дело слишком личным.

— Значит, мне придется держать свои чувства в узде.

— А ты сможешь?

Пеппер молча вскинул брови.

Хоббс усмехнулся. Ну, конечно, маршал сможет. Хоббс ещё не встречал человека, который сдерживал бы свои эмоции лучше, чем Джон Пеппер. Он всегда вёл себя одинаково. Никогда не злился и не радовался, не был ни счастливым, ни печальным. Его лицо было лицом вырезанного из дерева манекена — всегда неподвижное и бесстрастное.

Но Хоббс беспокоился. Беспокоился потому, что этот человек повидал многое, но редко говорил о пережитом. И к этому добавлялся ещё и тот факт, что Пеппер был уже не молод. Пятьдесят четыре года — это, конечно, ещё не старость, но уже и не молодость.

— Я просто хочу сказать, Джон, что Партридж был женат на твоей племяннице…

— Моя племянница мертва. Мы оба это знаем. — Он затянулся сигаретой. — Я не виню Партриджа в ее смерти. Он был в тюрьме. Пожар произошел случайно. Я собираюсь поймать его, потому что это моя работа. Вот и всё.

Хоббс прищурился.

— Насколько я помню, ты был против этого брака.

— Конечно, я был против. А ты бы не был?

— Определённо, был бы.

— Я не виню Партриджа за то, кем он стал. В его жилах течет кровь Черного Джейка. Я не испытываю неприязнь лично к этому человеку, но я не одобряю таких, как он. Как и ты.

С этим было не поспорить.

Из генов «Чёрного Джейка» Партриджа ничего хорошего получиться не могло.

Черный Джейк был вором, игроком, убийцей и разбойником с большой дороги. За годы грабежей и мародёрства он приобрел некую «фирменную черту»: например, когда он останавливал дилижанс, то убивал всех, кто в нём находился. Он был из тех, кто свято чтит правило: лучший свидетель — это мёртвый свидетель.

Ещё задолго до войны между Штатами у Черного Джейка за плечами была кровавая история.

Когда территория Аризоны была провозглашена, а затем отделена от Союза, Джейк присоединился к партизанским силам Конфедерации и поехал с печально известным «Кровавым Биллом» Андерсоном³ в Миссури, а затем вместе с Андерсоном присоединился к рейдерам Квантрилла в зверствах в Лоуренсе, штат Канзас. Позже, опять же вместе с бандой головорезов Андерсона, Черный Джейк участвовал в резне в Сентрейлии вместе с братьями Джеймс. Однако после войны партизан и убийц не амнистировали, и «Чёрный Джейк» Партридж провел остаток своей жизни в розыске.

В Аризоне он собрал банду ветеранов Конфедерации и, подобно банде Джеймса, с которой связался раньше, начал совершать набеги, грабить и убивать.

В 1874 году его банда была расстреляна федеральными войсками во время неудачного ограбления поезда в Нью-Мексико. Сам Чёрный Джейк выжил, но через год был арестован агентами Пинкертона. Он был повешен в Уикенберге, штат Аризона в 1876 году.

Хоббс тоже был там. Это был один из самых лучших дней на его памяти.

Война закончилась, и чем скорее страну смогут очистить от бандитов-убийц, тем лучше. А никто не был так эффективен в охоте на преступников, как Джон Пеппер.

Хотя сам был ветераном Конфедерации, но верно служил Союзу, как и до войны. Он не давал пощады партизанским отрядам, которые на самом деле были обычными разбойниками — как во время войны, так и после нее. А многочисленные сочувствующие им вызывали у Пеппера тошноту. Многие благодаря ему оказались на суде, а многие — в могиле.

Но такова была его работа.

Джон Пеппер был заместителем маршала США по Юго-Западному округу Аризоны. Он был профессиональным судебным исполнителем. Родился на ранчо Лонгхорн в Техасе. Скотоводство было его жизнью до тех пор, пока не началась война на пастбищах и соперничающие владельцы ранчо не пригнали вооруженных людей.

Его родители были убиты, а ранчо сожжено дотла. Местный шериф, который прочно обосновался в карманах богатых владельцев ранчо, отказался выслеживать виновных. Поэтому шестнадцатилетнему Пепперу пришлось сделать это самому.

На это у него ушло четыре года, но он привел к ответу бандитов — троих живых и двоих мертвых. За это время у него сложилась определенная репутация среди представителей закона. После этого у охотника за людьми сменилось много работ: железнодорожный детектив, солдат, борец с индейцами.

В 1875 году он был одним из двухсот заместителей Маршала США, нанятых судьей Исааком Чарльзом Паркером для розыска преступников в западном Арканзасе и на Индейских территориях. Это был необузданный край, край беззакония — идеальное убежище для преступников и бандитов, скрывающихся от правосудия.

На этой территории было очень мало городов и ни одного настоящего законника — только огромное количество индейцев, в чью юрисдикцию входили только их соплеменники.

Она стала для Джона Пеппера первой ступенькой учёбы. Большая школа, занимавшая около 75 000 квадратных миль труднодоступной местности. И он, наконец, смог стать экспертом в том, в чём прежде был просто «хорош». Как и другие помощники шерифа, Пеппер выехал из Форт-Смит в Арканзасе в Форты Рино, Силл и Анадарко, проделав путь в восемьсот миль… хотя кто это считал?

Иногда он ездил один, а иногда — с одним-двумя напарниками и поваром. Он выслеживал банды убийц, контрабандистов виски, конокрадов и грабителей.

Индейская территория была рассадником порока. В те годы Пеппер общался с такими легендарными законниками, как Билл Тилман, Хек Томас, Басс Ривз. Людьми, которые были мастерами своего дела.

После Индейских территорий он несколько лет ездил с техасскими рейнджерами, выслеживая Команчерос, отступников-команчи, и даже преследуя разыскиваемых людей в глубь Мексики.

Вскоре после этого, после недолгого пребывания в Уэллс-Фарго, он был назначен заместителем Маршала США по Юго-Западному округу. Его предшественник был убит охотниками за скальпами с юга от границы, которые выискивали скальпы индейцев-марикопа.

В общем, практически единственное, чем занимался Джон Пеппер, была охота за людьми.

И у него хорошо получалось. Эффективно. На работе, где большинство мужчин умирали задолго до того, как им исполнялось сорок лет, Пеппер неумолимо двигался вперёд. В него трижды стреляли, дважды кололи ножом; его сбрасывало с лошади, когда динамитная шашка превратила коня в кусок кровавого мяса, его пытали индейцы-кайова… но он не останавливался.

Как однажды сказал ему один из рейдеров чирикауа, он обладал «сильным духом». И, возможно, это было правдой. А может быть, ему просто чертовски везло. Как бы то ни было, он был легендарной фигурой как среди представителей закона, так и среди преступников.

Но, несмотря на все это, он был просто человеком. Может быть, более удачливым; может быть, более жестким, чем большинство, но все же… человеком.

И после тридцати с лишним лет конфликтов с худшими отбросами Запада его годы лишь прибавлялись. И это больше всего беспокоило Хоббса. Пеппер не мог жить вечно.

— Может, ты хотя бы подождешь до утра? — с надеждой спросил Хоббс.

— Нет. Ночь — лучшее время для начала пути. — Он раздавил сигарету в пепельнице. — Если честно, мне лучше поторопиться.

— Хотел бы я отправиться вместе с тобой.

Пеппер пожал плечами.

— Ни к чему. Скоро я вернусь с Партриджем. Так или иначе.

— Удачи, — крикнул Хоббс в спину удаляющемуся Пепперу, но тот уже не слышал.

* * *

Ночью в пустыне прохладно.

Прохладно, темно и спокойно, как на дне мрачного моря. Некоторые мужчины боялись путешествовать по ней после захода солнца, но Пеппер не был одним из них. В своей карьере охотника за головами он обнаружил, что как только неумолимое солнце скрывалось за горизонтом, путешествие по пустыне становилось в разы быстрее.

Некоторые мужчины, как он полагал, просто суеверны. Они боялись ночи и всего, что в ней таилось, но на самом деле для этого не было никакой причины. Ибо в ночи не было ничего такого, чего не было бы в светлое время суток. И если индейцы-апачи или головорезы-разбойники решили убить и ограбить человека, то им всё равно, делать это днём или ночью.

Небо напоминало по цвету каминный пепел; время от времени тучи расступались, чтобы позволить глазу луны ослепительно засиять и омыть все вокруг жутким, нереальным сиянием.

Пеппер ехал по плотно утрамбованной тропе, его жеребец двигался медленно и осторожно. Он брел по ровным пустошам и, наконец, очутился среди диких ландшафтов гигантской страны кактусов, окрашенной бледным лунным светом. Он был каким-то призрачным, несущим угрозу. Полный таящихся теней и тянущихся из тьмы пальцев, созданных этими странными на вид суккулентами. Хорошие места для бандитов и перебежчиков. Легко в темноте пустить пулю в одинокого всадника. Но это были не те мысли, которые стоило разводить по ночам, и Пеппер удивился, как ему вообще такое в голову пришло.

Это просто еще один след, по которому он шел. Еще одна тропа, еще одна ночь. И, по правде говоря, за все эти годы мало что изменилось.

«Это всё, что я умею, — подумал мужчина. — Это всё, что я знаю».

Тропы, ночёвки в палатках. Постоянная охота то на одного человека, то на другого. А между заданиями — почти полная пустота. У него никогда не было времени, чтобы жениться и завести семью.

У Пеппера где-то был сын… сын, которого он зачал вне брака с фермерской девушкой в Алабаме во время войны. Он никогда не видел этого ребенка. Бесчисленное количество раз он думал о том, чтобы найти его, и каждый раз отступал. А ведь сейчас парню уже должно быть двадцать два…

Что это было? Трусость? Может быть. Но кто он такой, чтобы внезапно вмешиваться в жизнь мальчика? Он не был отцом, когда мальчик нуждался в нем. А теперь было уже слишком поздно. Или, по крайней мере, так Пеппер твердил себе все эти годы.

В последнее время Пепперу казалось, когда он бродил один по тропам, как сегодня ночью, его ум начинал жить собственной жизнью и внимательно изучать прошедшие годы. Пепперу это не нравилось. Ему это не нужно. Человеку нужна ясность, когда он охотится за беглецами и преступниками; ему не нужны эмоции, воспоминания и чувство вины, размывающие тонкие грани решений и поступков.

В работе Пеппера все должно было быть черно-белым. Он был добрым человеком. И заботливым, когда это позволяли обстоятельства.

Проблема заключалась в том, что в своей профессии мужчина должен был слишком часто закрывать глаза на страдания и игнорировать такие вещи, как сочувствие и милосердие, если он хотел выполнить свою работу.

И все это в последнее время беспокоило Пеппера больше, чем когда-либо.

Может быть, дело было в незаметно подкрадывающейся старости. Может быть, он просто размяк. Как бы то ни было, он продолжал видеть свою распростёртую перед взором жизнь, бесчисленные упущенные возможности и никогда не сделанный выбор.

А если он вспоминал тех людей, которых убил или арестовал… он уже не мог ясно представить себе их лица. Все они выглядели одинаково.

И это его сильно беспокоило, потому что когда-то у него была фотографическая память и личная воображаемая галерея достижений из пойманных преступников. А теперь вся эта галерея пожелтела и выцвела, как старые фотографии, приколотые к стене. И он думал, что дело в возрасте… или чём-то похуже.

От некоторых фактов нельзя просто отмахнуться. Головные боли, которые мучили его в течение последнего года, становились все более частыми. Приступы дрожи, которые когда-то были редкостью, теперь стали обычным явлением и случались по нескольку раз в день. А когда они начинались, перед глазами темнело и тускнело, будто выключали свет. Все становилось расплывчатым и теряло всякую ясность.

Возможно, когда всё закончится, он обратится к врачу.

Возможно.

На вершине скалистого утеса Пеппер остановилась. Прищурившись в темноте, он осмотрел пройденную местность. Да, они были там, сзади. Он чувствовал их за своей спиной с тех пор, как покинул Юму.

«Повозка с небольшой группой, — подумал он, — а впереди еще один всадник».

Они держались позади, стараясь двигаться незаметно, но мало кто мог выследить Джона Пеппера без его ведома.

Он знал, что было бы достаточно легко свернуть с тропы и сбить их с толку, увести в неправильном направлении и ускакать, оставив их гоняться за собственным хвостом.

Но он не собирался этого делать.

* * *

Не прошло и трех часов после отъезда из Юмы, как Пеппер привязал свою лошадь на краю высохшего русла ручья и отправился собирать хворост.

Разведённым им костёр был небольшим, но полезным. Достаточным для того, чтобы заварить целый кофейник. Пока кофе варился, мужчина ждал, когда подъедут всадники. Потому что знал, что они приедут.

Спустя двадцать минут так и случилось.

Костер уже вовсю горел, а кофе был горячим, когда одинокий всадник поднялся на соседний гребень и, оставшись верхом, посмотрел вниз на Джона Пеппера и его маленький лагерь. Пеппер был готов к встрече с ним. Если возникнет необходимость, его кольты будут ждать.

Через несколько минут подъехала повозка и остановилась позади всадника.

Пеппер слышал, как там, наверху, фыркают лошади. Судя по виду, это был старый фургон индейцев. Но в темноте трудно было сказать наверняка.

Пепперу все это было безразлично, но если они хотят быть мирными и законопослушными, то он будет рад их видеть. А если они захотят подраться… что ж, в любом случае он их не разочарует.

— Да подходите уже, — крикнул им Пеппер.

Мгновение спустя всадник привязал свою лошадь к повозке. Вместе с возницей фургона он спустился вниз. Пеппер знал, что это охотники за головами, даже не разглядывая их слишком внимательно.

Они следили за ним с самой Юмы. Для этих охотников не было ничего необычного в том, чтобы следовать за законниками на почтительном расстоянии, надеясь, что их приведут к богатой добыче.

Пеппер решил, что эти двое знают, кто он такой и за кем охотится. Вероятно, они ждали на другой стороне улицы, пока он ходил к Хоббсу.

И снова ничего удивительного.

— Можно ли присесть у твоего костра, друг? — спросил первый. Он был маленьким и юрким, носил потрепанную шляпу-котелок и изношенное, как старые коврики, суконное пальто.

Пальто было распахнуто; под ним виднелись засаленные оленьи шкуры и приклад старого армейского «ремингтона» калибра.44, торчащий из самодельной кобуры. Лицо мужчины было небритым, а зубы — желтыми, как собачья моча.

— Меня зовут Фаррен. Кой Фаррен. А это мой брат, Джон Лайл. И мы, конечно же, ценим ваше гостеприимство, маршал, — произнёс он с вирджинским акцентом, густым, как французский шоколад.

Сказав это, он посмотрел на звезду, приколотую к куртке Пеппера, хотя законник не сомневался, что тот знал, кто такой Пеппер, ещё когда они покидали Юму.

— Боюсь, у меня нет лишних чашек, — сказала им Пеппер. — Путешествую налегке.

Но это не оказалось проблемой. У братьев Фаррен были свои собственные.

Пеппер решил, что теперь они квиты — он и охотники за головами. Ибо точно так же, как они знали, кто он такой, теперь он знал, кто они такие.

Братья Фаррен.

Они были охотниками за головами с настораживающим послужным списком; они предпочитали приносить людей скорее мертвыми, чем живыми, и очень часто — только головы, которые они отрезали от тел и носили в кожаных сумках, привязанных к седлам. Они были из тех людей, которые действуют прямо на грани закона… и часто, как подозревал Пеппер, эту грань переступают.

— Да, ночь в пустыне действительно холодна, — сказал Кой. Его лицо было похоже на мордочку ласки — всегда ухмыляющееся, скуластое, с острыми зубками и глазками-бусинками. — Что привело сюда в такую ночь законника, маршал? Если мне, конечно, позволено будет спросить.

— Дела, — ответил Пеппер, делая глоток кофе. — Я выслеживаю сбежавшего преступника.

— Да ладно, — пробормотал Джон Лайл.

Он был гораздо крупнее своего брата. Выше шести футов ростом, огромный и мускулистый, сложенный, как бетонная колонна. Он был одет в грязную куртку без рукавов, из которой высовывались массивные руки в рубашке из оленьей кожи, испещренной пятнами. У него была густая лохматая борода, которой позавидовал бы и буйвол. Лицо жирное и круглое, а глаза — темные, как смоль, сверкающие из глубоких колодцев глазниц. Пеппер не видел у него никакого оружия, но он был похож на человека, который мог задушить любого голыми руками.

— Сбежавшего преступника? — Кой прищёлкнул языком. — Как интересно! Разве это не интересно, Лайл?

— Ага, конечно, — сказал Джон Лайл грубым, как наждачная бумага, голосом.

Пеппер просто наблюдал за ними сквозь дым, поднимающийся от костра. От них обоих несло застарелой кровью и прогорклым запахом немытого тела. Но ещё от них исходило что-то иное, что-то мрачное и нездоровое. Пеппер не был уверен, ощущает он это носом или головой. Как бы то ни было, он не стал заострять на этом внимание и кашлянул.

— А вы чем занимаетесь, ребята? — поинтересовался он.

Кой улыбнулся:

— О, почти всем, что попадется нам на пути. Мы с братом предприниматели. Да, это правильное слово, я так думаю. Это ведь правильное слово, Лайл?

— Ага, — кивнул Джон Лайл. — Наверно, да.

Кой достал сигару, которая уже была наполовину выкурена.

— Здесь, в этих ужасных землях, где жизнь так же дешева, как и распутные женщины, мужчина должен поддерживать определенную бдительность, я бы сказал, чтобы быть готовым, когда подвернется удобный случай. Лайл и я… ну, мы просто идем туда, куда дует ветер. С пустыми карманами, готовые к бою. Я же прав, Лайл?

Джон Лайл кивнул в знак согласия.

— Да, как ты и сказал.

Пеппер знал, что они не собираются признаваться, чем занимаются. Может быть, они не понимали, что он их уже раскусил. А может быть, уже поняли и просто наслаждались этой маленькой игрой.

Маршал сомневался, что Джон Лайл способен на какое-то стратегическое мышление или на что-то более сложное, чем есть, гадить и рыгать, но Кой… да, он был бдителен. И он был самым опасным из них двоих. Однозначно.

Пеппер знал такой тип людей, и на что они были способны. Они будут следовать за ним до тех пор, пока он не найдет Нейтана Партриджа, а затем убьют их обоих и заберут награду. И не останется ни одного живого свидетеля, способного помешать их планам. Скорее всего, большинство людей, которых они привозили — или их части тел — были просто вырваны из лап законников или других охотников за головами. Они искали удобную возможность. Как стервятники, кружащие вокруг мясной, червивой добычи. Если она была рядом и была свободна, они бросались на неё.

— Здесь только вы двое? — поинтересовался Пеппер. — Или там, наверху, в фургоне есть еще кто-нибудь?

— Ну, честно говоря, сэр, есть и другие, — сказал Кой почти извиняющимся тоном. — Но поверьте мне, они не представляют никакой угрозы. Это наши мать и отец, достопочтенный майор Фаррен и матушка Фаррен. Оба они стары и немощны. Как хорошие сыновья, мы обеспечиваем все их нужды.

Этому Пеппер тоже не поверил.

— В общем, — продолжил Кой, тяжело вздохнув и выпустив облачко дыма, — видите ли, после войны и всего остального нам с Лайлом не было особого смысла оставаться в Вирджинии. Янки уже начинали грабить все семейные владения. У нас почти ничего не осталось. Поэтому мы, вместе с матерью и майором, приехали сюда за обещанными зелёными пастбищами и домом. Это ведь правда, Лайл?

— Да, правда, — сказал Джон Лайл, улыбаясь; его рот был полон угловатых, бесцветных зубов, которые выглядели заострёнными в мерцающем свете костра.

— Эта война оказалась проигрышной для всех заинтересованных сторон, — искренне сказал Пеппер.

— А вы служили, сэр? — спросил Кой. — Вы уж извините меня за некоторую дерзость и любопытство. Любопытство всегда было моим пороком, да. И прежде чем вы ответите — хотя мы с Лайлом рождены и воспитаны сыновьями Конфедерации и гордыми ветеранами Двадцать Второго пехотного полка Вирджинии — поймите, что мы не питаем враждебности ни к Союзу, ни к его славным силам.

«Можно подумать», — мысленно хмыкнул Пеппер.

— Я служил на стороне Конфедерации, — сказал он им. — Тридцать Седьмой Алабамский. Но несмотря ни на что, это были плохие времена для нашей земли. Ужасов хватало на обоих сторонах.

— Аминь, — кивнул Кой.

— Аминь, — сказал Джон Лайл, стряхивая пепел со своих потертых сапог.

Кой медленно затянулся сигарой.

— Плохие вещи, плохие времена. Злые дела и злые люди. Кажется, кто-то сказал, что война пробуждает в людях всё самое лучшее и всё самое худшее. С этим я совершенно согласен. А ты согласен с этим, Лайл?

— Ага, — кивнул Джон Лайл; пламя костра отблескивало в его глазах. — Согласен.

— Конечно, некоторые из нас видели более ужасные вещи, чем другие. Видите ли, маршал, нам с Лайлом не повезло, и мы попали в плен к янки в округе Лундон, штат Вирджиния. Нас запихнули в вагон поезда, как техасскую корову, и отправили на север, в тюрьму Эльмира. — Кой уставился на огонь. — Да. Я бы не пожелал побывать в этом отвратительном месте даже самому мистеру Линкольну. Разве не так, Лайл?

— Да. Как ты и сказал. Адская тюрьма.

Пеппер знал о ней. Знал о голоде, болезнях и жестокостях, которым подвергались военнопленные Конфедерации в этом ужасном месте. Он ничего не мог им сказать по этому поводу. Ничего, что они бы не слышали ранее.

— Поистине отвратительно, сэр, — продолжал Кой, — что может сделать человек даже самого благородного воспитания, чтобы остаться в живых. Я совершал поступки, которые были… скажем так, неприятны и неприличны в цивилизованном обществе.

Его лицо потемнело при мысли об этом, но тут же просветлело, как будто на него упал солнечный луч, и он снова улыбнулся.

— Конечно, я вовсе не держу зла на Север за такое. Победителям достаются трофеи и все остальное. Нет, маршал, мы с братом прочно следуем новому порядку. В ваших кротких собеседниках нет ни капли злобы или враждебности. Смиренные мы есть и смиренными останемся, да благословит Господь Союз.

«Господи Иисусе, — подумал Пеппер. — У этого парня изо рта вываливается больше дерьма, чем из задницы».

Кой бросил сигару в огонь.

— Но если мне еще раз будет позволена такая дерзость, не могли бы вы рассказать мне, дорогой сэр, все об этом вашем сбежавшем пленнике? Поскольку других развлечений в эту тёмную ночь не предвидится, можно было бы скоротать время за этой интересной и тревожной историей.

Пеппер кивнул, достал самокрутку и поджег ее горящей веточкой.

— Его зовут Нейтан Партридж. Он сбежал из тюрьмы в Юме. Отчаянный и опасный человек. Я надеюсь взять его живым, если получится. Если же нет…, - он выпустил струю дыма, позволяя собеседникам домыслить окончание фразы. — Может быть, вы слышали о банде Гила-Ривер? Грабители банков и поездов. Партридж был одним из них.

Кой прижал руки к груди.

— Ого, аж кровь в жилах стынет! Даже мурашки побежали. А у тебя, Лайл, побежали мурашки?

— Ага. Кажется, побежали.

Но, на самом деле, сложно сказать, действительно ли этот здоровяк испугался. Лицо его, как всегда, было бесстрастным, словно высеченное из гранита. Время от времени он улыбался — то есть, уголки его губ приподнимались вверх, — но улыбка никогда не касалась его холодных и хищных глаз.

Кой покачал головой и вздохнул.

— Мне очень жаль, что вам приходится охотиться за таким мерзким и презренным человеком, как мистер Партридж. Я должен признаться со всей должной честностью, маршал, что подобные типы вызывают во мне некоторое отвращение, некий врожденный ужас. А у тебя они вызывают ужас, Лайл?

— Вызывают, — кивнул Лайл. — Конечно.

Кой обхватил себя руками, словно пытаясь согреться.

— Я думаю, что сегодня мы можем поблагодарить Господа за то, что такие доблестные и честные люди, как вы, защищают нас, маршал. Это заставляет меня чувствовать себя уютно, спокойно и защищенно, как будто я нахожусь у груди моей матушки. Лайл, а ты чувствуешь себя…?

— Всё! Хватит! — отрезал Пеппер. — Я уже по горло сыт твоими рассказами, Фаррен. Довольно. Ты собираешься всю ночь кормить меня своими дерьмовыми южанскими шуточками или наконец-то перейдёшь к делу?

Джон Лайл вдруг сунул руку под свою бобровую куртку. Он постарался двигаться медленно и естественно, как слизняк, медленно ползущий по камню.

Но Пеппер плавно и легко вытащил один из своих «кольтов» с рукояткой из слоновой кости и направил на охотника грациозным, хорошо отработанным движением.

— Скажи своему брату, Кой, что если его рука сейчас же не вернется на его чертовы колени, я разнесу его мозги по песку пустыни.

Рука Джона Лайла замерла, но его немигающий взгляд не отрывался от маршала. И эти глаза были тлеющими кострами ненависти.

Кой вздохнул.

— Я так понимаю, сэр, вы не очень воспитанный человек. Ваши навыки общения просто ужасны. Я видел обезьян в зоопарке Нового Орлеана, которые жевали своё собственное дерьмо и обладали большим самообладанием, чем вы. Вы точно уверены, что вы не янки?

— Заткни ту дыру, которую ты называешь ртом, Фаррен. Ты и эта ходячая куча буйволиного дерьма, которую ты называешь братом, следили за мной с тех пор, как я покинул Юму, и только слепой идиот после солнечного удара не смог бы этого заметить.

Пеппер держал их обоих под прицелом. Малейшее неверное движение — и они станут пищей для стервятников.

— Вот, что будет дальше. Я постараюсь говорить простыми словами, чтобы даже такой мусор, как вы, смог это понять. Я иду за Партриджем. А вы будете держаться от меня подальше. Вы не станете мешать мне или пытаться сами его схватить. Если вы это сделаете, я вас убью. Не сомневайтесь. Я даже не стану с вами разговаривать, а просто пущу две пули в ваши головы и освобожу мир от еще парочки паразитов.

Кой больше не улыбался. Его глаза стали холодными, как кованая сталь.

— Должен сказать, маршал, что мне очень грустно, когда двое мужчин не могут договориться цивилизованно. Ваши манеры заставляют меня печалиться. Очень сильно печалиться. А тебя они заставляют печалиться, Лайл?

Но Джону Лайлу сейчас хотелось только крови, и он просто кивнул.

— Уезжайте, пока еще можете, — предупредил их Пеппер.

— За голову Партриджа назначена награда, маршал, и мы планируем ее получить. Так или иначе.

Пеппер ответил ему ледяным взглядом.

— Вы угрожаете жизни и благополучию федерального маршала? Вы собираетесь вмешиваться в работу офицера при исполнении? Потому что если это так, то я могу повязать вас обоих прямо сейчас. Живыми или мертвыми.

Кой взглянул на брата, и тот медленно отошел от костра и вернулся к команде на гребне холма, где остался ждать; огромный, неуклюжий и опасный, как мешок с кобрами.

— Я желаю вам доброго вечера, маршал, — сказал Кой.

Он снял шляпу, поклонился с издёвкой, а затем вскарабкался на коня и крикнул:

— Но будьте уверены, вы еще нас увидите. И лучше бы вам быть настороже.

Они ускакали в ночь, и Пеппер не убирал пистолетов, пока они не скрылись из виду.

Он сидел и думал о происходящем. Партридж впереди, а эти психи из Вирджинии — за спиной. Не самая лучшая ситуация.

Дело становилось всё интереснее.

ГЛАВА 4

Услышав этот голос, Нейтан Партридж бросил лопату и одним быстрым, решительным движением выхватил револьвер. Он сжимал в руке «кольт» калибра.38, готовый, если придётся, добавить ещё парочку клиентов на кладбище.

— Назови себя, — низко и хрипло прошипел он, — пока я не проделал дыр в твоей шкуре.

— Тише-тише, — ответил голос. — Я не вооружён.

Не сводя глаз с тёмной фигуры, Партридж взял фонарь и поднял его над головой.

Первое, что он увидел, была металлическая звезда, приколотая к кожаному жилету, а второе — лицо, которое он знал много лет назад. Может быть, чуть толще; определённо, чуть старше, — но всё то же проклятое лицо. Он помнил его с самого детства.

— Крегер? — произнёс он. — Джошуа Крегер?

Мужчина кивнул.

— Да, Нейт, это я.

Значит, Джошуа его узнал.

— Так ты теперь шериф Чимни-Флэтс?

— Именно.

— Но не носишь с собой оружие?

— Только в случае крайней необходимости.

Партридж был поражен. Если Чимни-Флэтс не претерпел библейское превращение из змеиного логова в проповедническую обитель, то только настоящий дурак-законник станет бродить по его улицам без пристегнутого к боку пистолета.

Но что было еще более удивительно — даже поразительно, — так это то, что Крегер в конце концов стал шерифом. Он просто не подходил для этой работы. Если только он тоже не подвергся какой-то невероятной трансформации. В школьные годы Крегер подвергался издевательствам со стороны других мальчишек и, заметьте, пережил это всё, даже не моргнув глазом.

— Ты пришёл, чтобы исполнить свой долг и арестовать меня?

— Чёрт, Нейт, конечно же, нет! — покачал головой Крегер. — Мы ведь в школе были друзьями. Я не стал бы этого делать. Может, я и позорю значок, но я не собираюсь сдавать старого друга.

От этих лживых слов несло дерьмом, как он навозной кучи в июле. У Партриджа в школе было мало друзей, и Джошуа Крегера среди них точно не было. Фактически, единственным его настоящим другом был Дэви Томлинсон, который упал с лошади и сломал себе шею, когда Партриджу было всего десять лет.

Партридж подтянулся и выбрался из ямы, как пума, вылезающая из своего логова.

— Ладно, Джош, ладно, — сказал он. — Тогда зачем ты здесь? В жизни не поверю, что ты просто проходил мимо. Хочешь сказать, что ты здесь не для того, чтобы уговорить меня сдаться?

— Я бы действительно хотел, чтобы ты обдумал этот вариант, — пожал плечами шериф.

— Даже не надейся. Я лучше останусь в этой яме, чем в тюрьме. И с радостью захвачу с собой любого, кто вздумает мне помешать.

— Я это знаю. — Чиркнула спичка, зажглась глиняная трубка, и по лицу Крегера заплясали тени. — Когда я услышал, что ты сбежал — а нам, конечно же, немедленно телеграфировали, — я сразу понял, что ты пойдешь сюда. Я так и знал, что ты придешь именно в это место. И вот ты здесь.

— И вот я здесь. — Партридж махнул рукой в сторону темного леса. — Джош, ты уверен, вон за теми деревьями не прячется вооружённый отряд?

Крегер вынул трубку изо рта.

— Да ладно тебе, Нейт. Я дал тебе слово. Я не собираюсь сдавать тебя полиции. Поверь мне, если тебя и убьют, то не из-за меня. Но тебе лучше быть осторожнее. Тут повсюду шныряют охотники за головами, жаждущие получить за твою голову обещанные деньги.

Партридж только кивнул, думая о Крессе, гниющем в неглубокой могиле.

— Я не планирую оставаться надолго.

— Это хорошо. Я надеялся, что смогу уговорить тебя уехать сегодня же.

— Нет.

— Завтра?

— Возможно.

Крегер вздохнул и развёл руками, будто показывая, что он здесь бессилен.

— Я не могу гарантировать твою безопасность, Нейт. Эти деньги…

— Сколько?

— Тысяча. По крайней мере, пока. Но чем дольше ты остаёшься на свободе, тем выше становится награда.

Партридж задумался.

Власти, вероятно, были недовольны тем, что он выскользнул из их клетки. И больше всего на свете они, очевидно, хотели его вернуть, чтобы поджарить и заставить говорить. Чтобы он поведал им, как ему удалось бежать в одиночку, безо всякой помощи.

Но он никогда в этом не признается. Раз они этого до сих пор не поняли, то, возможно, это попробует кто-то другой и добьётся успеха. Эта мысль доставляла Партриджу удовольствие.

— И будет еще хуже, Нейт. Пройдёт ещё месяц — и за тебя пообещают уже две тысячи. Шесть месяцев— и все пятьдесят сотен. С такими деньгами за твою голову… тебе негде будет спрятаться. Они будут преследовать тебя до самой смерти. — Крегер вновь пожал плечами. — И это будут не только любители. За тобой отправятся все профессионалы. Сегодня днем я получил известие, что ответственным за твою поимку назначили федерального маршала.

Все это ничуть не тронуло Партриджа. Его лицо оставалось таким же непроницаемым, как кусок гранита.

— Я так и подозревал, поэтому не планировал задерживаться здесь надолго. Я пришел за тем, что принадлежит мне. Если оно будет вне моей досягаемости… тогда я уйду. Но не раньше.

Крегер лишь кивнул, не выражая никакого удивления.

И Партриджу это не понравилось. Конечно, это имело смысл только в том случае, если Крегер догадывался, что Партридж вот-вот явится за деньгами. Это сделал бы любой здравомыслящий человек.

Их было не так много, как раздули в газетах репортёры, но всё же и не мало. И Партриджа очень беспокоило то, что Крегер, будучи шерифом, не пытается схватить беглого преступника.

Партридж готов был поспорить, что этот человек лжет, что в действительности он носит пистолет. Просто сегодня он не пристегнул его к поясу, поскольку не ожидал наткнуться на Партриджа.

И о чём это говорило? О том, что Крегер замешан в этом деле и сейчас надеется, что Партридж приведёт его к тайнику с деньгами?

— Может перестать в меня целиться, Нейт, — произнёс он. — В этом нет необходимости.

Рука Партриджа не сдвинулась ни на миллиметр.

— Нет?

— Да ладно тебе, Нейт!

— Да ладно?! Что здесь происходит, Джош? Расскажи мне, что все это значит. Расскажи — и я тебе поверю. Насколько, конечно, смогу поверить человеку со звездой шерифа.

Партридж подождал, но Крегер молчал.

— Ладно. Похоже, у меня всего два варианта: либо я тебя застрелю и сброшу в эту яму, либо отпущу на все четыре стороны. Но в последнем случае, уверен, через час-другой ты уже будешь сидеть у меня на хвосте с небольшим отрядом.

— Я бы так не поступил.

— Не поступил, да? — Партридж только сердито посмотрел на него. — Скажи мне кое-что, Джош. Откуда ты знал, что я буду здесь? Увидел свет фонаря и догадался? Или тебе просто очень повезло?

Крегер слегка улыбнулся.

— Наверное, повезло. Я знал, что ты придёшь посмотреть на могилу своей жены. Знал, что это только вопрос времени. Но вот чего я никак не ожидал, так это того, что ты попытаешься ее откопать. И вот тут у нас возникает проблема, Нейт. Может быть, я и отказываюсь выполнять свой долг законника, не пытаясь тебя схватить… но я не позволю тебе грабить могилы.

Партридж по-прежнему сжимал пистолет. В дрожащем свете фонаря его глаза превратились в узкие щёлочки.

— И что же ты сделаешь? Хотя, у тебя есть выбор. Мне кажется, я вообще сам не должен надрываться, раз уж ты сам заглянул ко мне в гости.

— Нейт…

— Залазь в яму и начинай копать, — приказал Партридж. — Или умрёшь прямо здесь.

Крегер спокойно вытряхнул остатки табака из трубки.

— В этом нет нужды, Нейт.

— Нет? — вскинул брови Партридж. — И почему же?

— Потому что её там нет.

* * *

В первый раз Партридж убил, когда ему было шестнадцать.

Это произошло в салуне «Четыре метки» — в том самом месте, где он узнал о своём отце.

Оглядываясь назад, можно было с уверенностью утверждать, что именно «Четыре метки» сыграли основную роль в том, каким человеком в итоге стал Партридж. К тому времени он работал там уже почти пять лет. Как разнорабочий, бармен и повар.

К тому моменту он уже почти всё знал о том, как управлять таким заведением. Он даже знал, что происходит на втором этаже в комнатах с женщинами, привезенными из Нового Орлеана.

А к тому времени, когда ему исполнилось шестнадцать, он уже и сам не раз бывал там. Но всегда с одной и той же девушкой.

И именно это заставило его уехать из Чимни-Флэтс.

Молодая проститутка по имени Кора Мэй Шилдс. Она говорила с французским акцентом, как и многие другие девушки, чтобы привлечь к себе больше внимания, и это всегда срабатывало.

Она была миниатюрным созданием, едва достигшим двадцати лет, с волосами цвета развевающейся пшеницы и глазами, синее июльского неба. Когда Партридж увидел ее в первый раз, он не мог оторвать от нее глаз. От её фигуры в виде песочных часов. От её груди, натягивающей бархатную ткань платья. От её огромных глаз и надутых губ. Он не мог не восхищаться этой девушкой, которая двигалась с такой уверенностью и легкостью. Девушкой, которая вдыхала жизнь в любую комнату, в которую входила.

В первый раз он только посмотрел на неё. Во второй раз он наблюдал за ней через замочную скважину, пока она была с клиентом. В третий раз он оказался в ее спальне.

И хотя он не был наивен в том, что касалось взаимоотношений мужчин и женщин, и уж точно не был наивен в том, что касалось насилия и злобной человеческой натуры, в ее присутствии он казался себе просто ребенком. Зелёным, как пустынный кактус.

В её присутствии у Партриджа в животе начинали порхать бабочки, а кожа казалась наэлектризованной. Он произносил не те слова и не в то время; хотя чащу всего это были и вовсе не слова, а бессвязное бормотание, которое его безумно смущало.

— Ты когда-нибудь был с женщиной, Нейтан? — мило проворковала она сказочным голоском.

Этому голосу невозможно было лгать. Это всё равно что стоять перед Девой Марией и ласкать себя. Просто невозможно.

У Партриджа в голове уже крутились сотни историй о его сексуальных приключениях — из тех, что частенько травят друзьям детства. Но когда Кора задала ему этот вопрос, они все показались гнилыми и бессмысленными. В них оказалось не больше сути, чем в бесплотных призраках. Они рассыпались на ветрах его сознания, как страницы разорванной книги во время шторма.

— Нет, мадам, — признался он. — Никогда.

— И девушки не было?

— Нет, мадам.

— Хочешь, сегодня вечером я побуду твоей девушкой?

— Ну, я…

— Ты боишься? Это ничего, — успокоила она его. — В первый раз все боятся.

— Нет, я не… Да, мадам. Наверно, боюсь.

— Иди ко мне.

Она сидела на краю кровати. Ее распущенные волосы переливались на обнаженном левом плече, как золото. Они ловили мерцающий свет от масляной лампы, удерживали его и делали своим собственным. Ее глаза были ясными и блестящими. Она распахнула лиф платья, высвободила грудь, а затем взяла дрожащую руку Партриджа и положила ее на твердый сосок.

— Ну что? — улыбнулась она. — Нравится, правда? И не нужно этого бояться.

Партриджу казалось, будто у него в штанах находится железнодорожная шпала, которая безумно хотела оказаться снаружи. Кора освободила его и ласково прошлась ладонью по всей длине.

— И так тоже нравится, да?

— Да… Да, мадам… Кора… Господи…

— То, что мы собираемся сделать сейчас, Нейтан, — несомненно, самое прекрасное Божье творение. Это то, для чего созданы мужчины и женщины, — пообещала она ему, и он не сомневался ни в ее прекрасных словах, ни в ее нежных прикосновениях. — Тебе хорошо?

Ее сосок ещё больше затвердел под его пальцами.

— На что…, - выдавил он, наконец. — На что это будет похоже?

Она улыбнулась, и эта улыбка была обещанием неземного наслаждения.

— Это будет похоже на рай. Будто на мгновение ты стал Богом и можешь управлять всеми звёздами мира, — ответила она, работая рукой всё быстрее.

— О Боже… Так вот, как это…

— Нет, — прошептала она. — Это ещё не всё.

И тут же взяла его в рот. И когда она это сделала, Партридж испытал то, что тогда считал самым близким к религиозному экстазу, который он когда-либо знал в своей юной жизни. Он был уверен, что когда был у нее во рту, а потом скользнул между ее бедер, то увидел лицо Всевышнего.

Шли недели, и он все больше времени проводил с Корой. Он влюбился в нее, хотя она и предостерегала его от этого.

Удовольствие, похоть и мимолетное счастье — все это было частью того, чем она была, чем занималась и кем могла бы стать, но любовь… Нет. Её работе это было так же чуждо, как священнику — кожаный корсет.

Но, несмотря на то, что она говорила, их встречи стали более частыми, и она начала приносить ему подарки. Он был уверен, что Кора тоже влюбилась в него.

Но всё было непросто.

Любовь в любом возрасте подобна огню, пылающему внутри, но любовь в шестнадцать лет подобна наполнению кислотой и серой, которая горит и тлеет, а затем охватывает тебя полностью.

Каждую ночь, когда Кора уводила мужчин наверх, Партридж умирал. Внутри он бушевал и кипел, как разъяренное море, чьи воды были раскаленной добела жидкой сталью. И за последующие недели он умирал десятки и десятки раз.

Что-то должно было произойти. И произошло.

В город из серебряного лагеря в районе Гила-Бенд приехал шахтёр по имени Том Хорсли. Это была его обычная пятничная ночная пьянка. Пятничный ночной трах. И, возможно, самое главное — его пятничный ночной бой.

Трезвый, Хорсли был застенчивым и замкнутым человеком. Но с пузом, полным виски, он становился самим Дьяволом. Жестоким. Вспыльчивым. Он обижался на самые незначительные проступки, и в большинстве своём — на воображаемые им самим.

По ночам в пятницы он либо получал хорошую взбучку сам, либо мял бока свои оппонентам. Не одну ночь он провёл в камерах Чимни-Флэтс, после того, как врач сшивал его по кускам.

В ту ночь Партридж мыл пол. А в пятницу вечером это было не простое дело, которое можно закончить за пару минут — это было то, что нужно было делать ежечасно. Полы и летом, и зимой были покрыты толстенным слоем грязи, растаявшего снега и льда. Круглый год (и особенно в пятницу вечером) на него проливались пиво и виски, кровь, рвота и моча — отвратительные и вонючие субстанции. В пятницу вечером и рабочие на ранчо, и шахтёры получали зарплату.

Партридж обходил зал, обмениваясь колкостями и шутками с завсегдатаями, протирая пол из твердой древесины… и вдруг он совершил ошибку, ткнув швабру прямо на кончик квадратного носка ботинка Хорсли.

Хорсли поставил стакан на стол. Это был невысокий смуглый человек, но сложенный, как кирпичная кладка. А ему самому после выпивки казалось, будто в нём три метра роста и триста килограммов веса. Триста килограммов ярости, нетерпимости и свирепости.

— Похоже, ты совершил ошибку, мальчик, не так ли? — его тон пусть и был грубым, но угрожающим тогда не казался.

Но не той собаки нужно бояться, что громко лает, а той, что исподтишка хватает. И Хорсли только-только начал обнажать свои ядовитые клыки. Он затушил сигарету, и по его лицу скользнула опасная улыбка.

— Да, чертовски глупую ошибку.

Партридж знал, что сильно облажался.

— Извините, мистер Хорсли. Давайте я начищу ваш ботинок до блеска.

Но когда он попытался вытереть кончик черного ботинка из змеиной кожи тонкой выделки, Хорсли схватил его за шею и толкнул назад, заставив споткнуться о ведро с водой.

— Да, — протянул Хорсли. — Я бы сказал, что этим вечером ты определённо вляпался в дерьмо.

Другой шахтер, здоровяк по имени Кослинг, с брюхом, похожим на мешок с кормом, попытался вмешаться:

— Тише, Том. Малец не хотел тебя обидеть. Давай я куплю тебе выпивки.

Хорсли повернулся к нему:

— Не вмешивайся, Джордж. Держись подальше, или я сломаю свои гребаные руки о твою жирную башку.

И Кослинг отступил.

Он был тяжелее Хорсли более чем на тридцать килограммов, и возвышался над ним на добрых тридцать сантиметров. Руками он мог гнуть подковы, как силач на ярмарке, и, тем не менее, не хотел связываться с Хорсли; ещё одно подтверждение тому, что Хорсли был ублюдочным сукиным сыном.

Сидя на полу, угодив задницей в лужу пролитого пива — или мочи, или того и другого вместе — Партридж чувствовал, как кровь начала закипать, как масло, брызжущее на раскаленную сковородку, и словно раскалило его добела. Поэтому, когда Хорсли поднялся и вылил на него ведро воды, Партридж был уверен, что с него начнёт подниматься пар. Он был уверен, что его кожа вспучится и лопнет. И если бы это было так, то наружу вылезло бы нечто настолько тёмное и злобное, что даже Хорсли бы испуганно обделался.

Но кожа осталась целой.

Партридж попытался встать, но Хорсли сбил его с ног. И поскольку всё это показалось ему недостаточно унизительным, он нанес Партриджу три-четыре сильных удара носком ботинка. По рёбрам.

За десять минут до этого в салуне было громче, чем под артиллерийским огнём. А теперь? Так тихо, что все, что можно было услышать, — это шорох штанин Хорсли и глухой стук его полированного ботинка, целующей плоть мальчика.

И самое печальное заключалось в том, что в этом переполненном салуне ни одна душа не решилась помочь Партриджу… так что он помог себе сам.

Его ребра пронзила боль, и он вскочил с пола, как пуля, вылетающая из пушечного жерла. Он поднялся так быстро и яростно, что даже старый крутой парень Том Хорсли не заметил, как летит дерьмо, пока оно не забрызгало его рубашку.

Партридж подошел и ударил его в лицо тремя сильными ударами справа. Затем левой с разворота, а затем еще один удар, от которого Хорсли удалось уклониться. Он пригнулся и пнул Партриджа в живот, и на этом, казалось, всё было кончено.

Партридж сложился, как зонтик, и сдулся, как воздушный шарик, проткнутый булавкой. И тут же Хорсли, чье лицо было перепачкано кровью, вытекавшей из разбитого носа и рассеченных губ, ударил потерявшего сознание Партриджа ногой. И швырнул бы его прямо в Землю Обетованную, если бы группа здоровенных скотоводов не схватила его пьяную задницу и не вышвырнула через двери салуна.

Но на этом всё не закончилось.

На следующий вечер, весь в жутко болящих синяках и отёках, Партридж заметил пьяного Хорсли, вываливающегося из соседнего салуна.

Когда тот попытался справить нужду в переулке, Партридж быстро подошел и ударил его коленом в пах, а затем — спиной о фасад галантерейного магазина и воздал Хорсли по заслугам.

А именно — пятнадцать сантиметров стали в брюхо.

Когда-то Кора подарила ему этот охотничий нож, и теперь он передал его Хорсли. Он всадил лезвие в живот и продолжал бить до тех пор, пока Хорсли не перестал визжать, и его лицо не стало белым, как просыпанная мука. Пока он не обделался и не упал на колени, а рука Партриджа не окрасилась кровью до самого локтя.

На следующий день он уехал из города.

В течение следующих четырех лет Партридж брался за все, что попадалось под руку. Он работал на пастбищах в Нью-Мексико и Техасе. Бок о бок с крепкими ирландскими иммигрантами прокладывал рельсы для железной дороги «Юнион Пасифик» в Вайоминге. Работал ночным пастухом и наездником в Северной Калифорнии. Рубил лес. Укрощал лошадей. И вот, наконец, на территории штата Юта, начал их воровать. Он связался с шайкой неудачников, у которых, казалось, общим было только одно — у них не было прошлого.

Казалось, все они от чего-то бегут. Всегда оглядываются через плечо. Они угоняли лошадей и скот и зарабатывали много денег. Но, в конце концов, всех их арестовали.

Партриджу удалось сбежать до суда, и после этого он стал держаться подальше от Юты… разве что грабил и мародёрствовал. Никто так и не узнал его настоящего имени — ни сообщники, ни шериф с отрядом.

О нём никто не знал. Часто Партридж задавался вопросом, повесили ли его соучастников.

А затем Партридж услышал, что умерла его мать. У неё случился инсульт, и вскоре она умерла. Теперь у Партриджа не было особых причин возвращаться в Чимни-Флэтс.

Он продолжил работать на равнинах, занимаясь охотой на бизонов. Работал в команде. Скорняк, стрелок, охотник. Это было тяжёлое время с непосильной работой.

Когда стада были огромными, времени на отдых практически не оставалось. Кроме того, всегда приходилось иметь дело с мародерствующими индейцами и соперничающими командами охотников. Но Партриджу эта жизнь нравилась.

Проблема заключалась в том, что к этому моменту он уже вкушал плоды нечестно нажитых доходов. Хороший преступник мог за несколько часов заработать столько, на сколько честному человеку требовалось месяцы или даже годы. Он жаждал насыщенной, быстролетящей жизни. Наверно, это было у него в крови. Грязные деньги и грязные компании.

А когда стада начали уменьшаться, Партриджа уже и след простыл.

А потом он стал частью банды Гила-Ривер.

* * *

У Джоша Крегера была хижина неподалеку, и Партридж провел там несколько часов. Шериф жил один, что было им на руку.

Он накормил преступника хорошим обедом из жареных бобов, свининки и печенья. И даже консервированных персиков. После того, как все было съедено, появились сигары и хорошая бутылка шотландского виски.

— Мы обыскали то пепелище, как могли, — сказал ему Крегер. — Поверь мне, так и было. И не нашли никаких следов Анны-Марии. Я думаю, она сгорела вместе с домом.

Партридж уже думал об этом… но подобная мысль просто не укладывалась у него в голове. Он и раньше видел тела, вытащенные из огня. Он видел, как они превращались в сморщенные, почерневшие фигуры. В голые обуглившиеся кости. Но по его опыту, в любом пожаре от человека оставалось хоть что-то. Нужно было много жара, чтобы превратить кости в порошок.

«Гораздо больше, чем при обычном пожаре», — подумал Партридж. Возможно, люди Крегера просто не заметили её тело.

Сгоревший дом представлял сейчас собой такое месиво из золы, камней и обломков бревен, что было легко не заметить нескольких почерневших обломков костей. И её тело никогда не найдут, если пепелище не переберут и не просеют.

Но почему у Партриджа такое чувство, что её там вообще нет?

Крегер налил ему еще виски.

— Конечно, она все еще может быть там… такая чертова неразбериха. Ну, как бы то ни было, мне больше нечего тебе рассказать.

Партридж задумался, но сколько он не размышлял над произошедшем, у него всё равно это не укладывалось в голове.

— Ты часто её видел, пока меня не было?

Крегер покачал головой.

— Очень редко. По-моему, она время от времени приезжала в город за продовольствием, а больше — нет. Не могу сказать, что я хорошо её знал, Нейт. Через год после твоего отъезда я стал шерифом, и она никогда не имела со мной никаких дел.

— Ты когда-нибудь с ней разговаривал?

— Практически нет. Просто здоровались при встрече на улице. — Крегер затушир сигару. — Нейт? Ты думаешь, она до сих пор жива?

— Я много о чём думаю.

Крегер внимательно посмотрел на Партриджа.

— Деньги у неё, да?

Партридж выдохнул сизоватый дым.

— Почему ты так считаешь, Джош? Моя жена умерла. Может быть, мне нужны подробности, чтобы успокоить душу.

— Может быть. Но, между нами говоря, я в это совсем не верю.

— Не веришь? Или не хочешь верить?

Крегер допил виски, изучая непроницаемое лицо человека, сидевшего напротив него.

— У тебя было много денег, Нейт. У тебя и парней из Гила-Ривер. По крайней мере, так говорят. Остальные члены банды мертвы. Ходят слухи, что ты забрал всю добычу себе. Думаю, ты закопал её где-то в этих краях. Зарыл в яму или в какую-нибудь старую шахту или колодец. И ещё я считаю, что Анна-Мария знала, куда именно.

— А может, я просто переживаю из-за потери? Тебе это не приходило в голову? — поинтересовался Партридж, безуспешно стараясь казаться оскорблённым. — Может быть, я любил эту женщину?

— А ты её любил?

— Не твое собачье дело. — Он швырнул сигару в камин. — Знаешь что, Джош? Я готов держать пари, что две трети людей, которые охотятся за мной, делают это не ради награды, а в надежде, что я приведу их к тайнику с деньгами. На самом деле, я думаю, что ты — один из них.

— Послушай, Нейт…

— Не вешай мне лапшу на уши, Джош! Я не верю в твои россказни. Если ты начнёшь мне рассказывать, что тебе не нужны эти деньги, значит, ты ещё глупее, чем я думал. — Партридж допил оставшийся виски. — Но это больше не имеет значения. Абсолютно никакого. Потому что ты прав: Анна-Мария действительно знала, где находятся деньги. А теперь она умерла, а деньги пропали.

— Ну, тела мы так и не нашли…

Не нашли. И пока не найдут, Партридж не сможет сидеть спокойно.

Эти деньги были единственным, что удерживало его рассудок от того, чтобы рассыпаться на мелкие кусочки, как хрупкий хрусталь, пока он был в тюрьме. Ибо он знал: когда ему удастся выбраться, они будут ждать его в погребе.

Со всеми тяжелыми, отчаянными годами будет покончено. Эти деньги позволят ему начать легкую жизнь.

А теперь у него не было даже их.

— Что ты будешь делать? — поинтересовался Крегер.

— Понятия не имею, — пожал плечами Партридж.

Крегер задумчиво помолчал пару секунд.

— Деньги, Нейт, для меня второстепенны. В первую очередь я хочу, чтобы ты убрался из моего города. Вот в чем суть дела. Я просто хочу, чтобы ты уехал.

— И я тебе уже сказал, что не могу пока уехать.

— А что, если…, - он пристально глянул на Партриджа. — Что, если я поделюсь с тобой одной сплетней?

— Это касается Анны-Марии? — заинтересовался Партридж.

— Да. Просто я кое-что слышал о том, что она проводит время в местечке под названием Дед-крик у подножия горы Суеверий. Это всего лишь сплетни, но ходят слухи, что она купила там салун.

— Это всё?

— Всё, что я слышал. И то вскользь. Это было ещё несколько лет назад, и для меня это мало что значило.

— Больше никакими маленькими грязными секретами не хочешь поделиться?

— Ни одним.

Партридж не поверил ни на минуту, но не стал настаивать.

— Тогда я поеду, Джош.

Он поднял со стула шляпу и плащ.

— Но запомни вот что, Джош. Я собираюсь скоро отсюда свалить. Но если я услышу, что ты послал за мной отряд… я вернусь за тобой. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Крегер сглотнул.

— Да, — кивнул он. — Думаю, понимаю.

ГЛАВА 5

Когда Джон Пеппер прибыл в Чимни-Флэтс, первое, что он сделал, поставив лошадь на конюшню, — это пошел к шерифу. Он нашел Джоша Крегера в его кабинете; тот сидел, закинув ноги на потрепанный письменный стол, который был старым уже двадцать лет назад, а сейчас — и вовсе разваливающимся. Крегер и сам был очень похож на город, которым управлял — грязный, потрёпанный, но пресыщенный. В этом человеке было что-то мерзкое; Пеппер не знал, что именно, но этот человек ему не понравился.

— Шериф, — произнёс Пеппер, налив себе чашку кофе и тут же пожалев об этом, — я здесь ищу человека, который сбежал из тюрьмы в Юме.

— Нейтана Партриджа, — кивнул Крегер.

— Значит, вы меня уже ждали.

Крегер широко улыбнулся. Слишком широко.

— Мне телеграфировали, что сюда прибудет федеральный маршал. Но, черт возьми, в последнее время о Партридже говорят практически все! За прошедшие месяцы это стало обычным делом.

Пеппер отхлебнул кофе и поморщился. Вкус был такой, будто этот кофе уже кто-то выпил, пропустил через себя и снова разогрел.

— Я так понимаю, вы его не видели?

Крегер махнул рукой.

— Ну, если бы я его видел, то он был бы уже заперт в одной из этих камер. Он объявлен в розыск, маршал. Чёрт, думаю, вам не нужно объяснять, что если он появится в моём городе, я его не оставлю прогуливаться по улицам. Всё, точка.

— И до вас не доходили никакие слухи?

— Пока нет. Но дайте им немного времени. Чем больше будет становиться награда, тем больше людей будут сообщать нам, что недавно с ним встретились. Вы же знаете, как это происходит.

Да, Пеппер знал. И ещё он знал, что чем больше будет становиться награда, тем больше вероятность, что люди будут врать о том, что видели его поблизости. Вскоре все новички-охотники за головами, шахтеры, самопровозглашённые линчеватели и простые бродяги-босяки будут тащить за собой невиновных, которых они приняли за Нейтана Партриджа.

Крегер просто захлебнулся бы работой. Это точно.

— Надолго у нас задержитесь, маршал?

— На день или два. Трудно сказать. Я немного осмотрюсь на месте; посмотрю, что увижу.

Крегер снова широко улыбнулся.

— Что ж, надеюсь, вы его поймаете.

— Я постараюсь.

И Пеппер выскочил из кабинета, как ошпаренный. Было в Крегере нечто такое, от чего маршала тошнило.

От этого человека исходил какой-то запах. Запах, который не имел никакого отношения к гигиеническим навыкам. Это был дурной, испорченный запах, и Пеппер учуял его достаточно чётко, чтобы понять, что ничего хорошего из этого не выйдет.

Помня об этом, он решил, что немного задержится в Чимни-Флэтс. Здесь что-то происходило, и он намеревался выяснить, что именно. Может быть, он сошёл с ума, а может быть, он просто слишком стар для этой работы, но у него было сильное подозрение, что Крегер лжет ему.

* * *

Сразу после захода солнца к Крегеру пришёл посетитель.

Это был высокий мужчина в плаще цвета хаки и тёмной широкополой шляпе. У него были белые, как обесцвеченная кость, волосы до плеч. Его лицо жесткое, застывшее и уродливое, как первородный грех: левый глаз сидел в изломанной, разбитой глазнице, от которой тянулась паутина глубоко врезавшихся шрамов, вытягивающих угол рта кверху в жуткой гримасе.

Крегер увидел его и почувствовал, как внутри всё окаменело.

— Добрый вечер, — выдавил он из себя, быстро закрывая дверь своего кабинета за посетителем и оглядывая улицу, чтобы убедиться, что никто не видел этого человека.

Хотя Крегер хорошо знал его имя, он никогда не произносил его вслух, иначе здорово бы за это поплатился. Он обнаружил, что слишком сильно нервничает, чтобы даже думать об этом, как будто человек со шрамом мог читать его мысли. Поэтому он называл этого человека Джонс. Просто Джонс. Хотя индейцы-апачи дали ему иное имя — Дьяволицый.

— Расскажи мне, — низким, злобным голосом прохрипел он. — Расскажи всё.

Дрожащей рукой Крегер налил себе чашку чуть тёплого кофе.

— Я нашёл его там, где ты и сказал. На кладбище. И он копал.

— Он разрыл могилу до конца?

— Нет, я его остановил. Но это уже не важно.

Человек со шрамом на лице закурил самокрутку. Дым обволакивал его лицо, как петля, и на мгновение Крегер подумал, что он очень похож на самого Сатану.

— И как ты это сделал?

Крегер откашлялся.

— Все было именно так, как мы договаривались: я сказал ему правду. Сказал, что его жены нет в могиле, и что мы ее так и не нашли.

Мистер Джонс кивнул, и его черные глаза блеснули в свете сигареты.

— И как он отреагировал? — поинтересовался мужчина.

— Как ты и сказал. Похоже, я сказал именно то, что он хотел услышать. — Крегер продолжил рассказывать о том, как ему удалось завоевать доверие Партриджа — или почти удалось: что он привел преступника к себе в хижину, накормил его и поговорил по душам. — Должен признаться, мне и напрягаться не пришлось.

Мужчину со шрамом это не впечатлило.

— Тебе? Напрягаться? Да ты вообще ничего не сделал; просто сказал ему то, о чём он и так догадывался.

— Ну… Может и так.

— Ты отправил его в Дед-крик, как мы и договаривались?

— Да. Я лишь поведал ему одну сплетню, а его мозг сделал выводы сам.

Губы человека со шрамом слегка изогнулись в попытке улыбнуться, как пойманные на солнце черви. До полноценной улыбки им было, как до Луны пешком.

— Ты хорошо постарался, — кивнул он. — Если я найду эти деньги, ты получишь свою долю.

— И ещё… За ним охотится федеральный маршал. Он был здесь сегодня, — сказал Крегер, не уверенный, стоит ли ему вообще об этом упоминать. Как и в большинстве случаев, он предоставил мистеру Джонсу самому решать, что следует делать. — Я слышал, он мастер своего дела. Его зовут…

— Пеппер? — человек со шрамом скривился, будто проглотил что-то прогоркшее. — Джон Пеппер?

— Да, верно. И он хорош, очень хорош. Некоторые говорят, что он — лучший, — сказал ему Крегер. Он специально растравливал своего гостя, потому что видел, как от одного упоминания имени Пеппера того передёргивает. А это приносило Крегеру хоть какое-то удовлетворение. — Слышал, когда он отправляется вдогонку за человеком, то выслеживает его, как ищейка. Маршал не сдаётся до тех пор, пока преступник не вернётся в тюрьму или не окажется мёртв. В любом случае, он их находит. Говорят, он может выследить даже муху в песчаную бурю.

Если мистер Джонс и беспокоился из-за сказанного, то по его лицу прочесть это было невозможно.

— Не будь дураком, Крегер. Это просто сплетни. Пеппер хорош, но он всего лишь человек. Если он встанет у меня на пути, я его прикончу. Все начинает становиться на свои места, и я никому не позволю этого испортить. Ни Пепперу, ни тебе.

Эти последние слова отозвались в пустой комнате эхом предостережения. Как звук захлопнувшейся железной двери… в камере или склепе. Крегеру внезапно стало тяжело дышать.

Человек со шрамом подошел к нему ближе, и это ужасное лицо внезапно оказалось в десяти сантиметрах от его собственного. Дыхание Дьяволицего пахло кровью и железом.

— Слушай меня внимательно, шериф. Сейчас я слишком близок к этим деньгам. Я чувствую их запах. Я чувствую их вкус. — Он усмехнулся при этой мысли; его зубы были узкими и желтыми, как у грызуна. — Если ты или кто-нибудь другой все испортит, я похороню их жалкие задницы. Обещаю.

С этими словами он вышел на улицу.

А Крегер ещё долго не мог сдвинуться с места, и на его лице застыла идиотская улыбка.

* * *

Джон Пеппер не был уверен, что именно он чувствует в этот момент.

Он стоял в тени конюшни через дорогу от офиса шерифа. Скрытый в темноте, с единственно выдававшим его горящим кончиком сигареты, он стоял неподвижно, обеспокоенный и сбитый с толку.

Он видел, как высокий человек вошёл и через какое-то время вышел из кабинета Крегера. И эта походка, манера поведения незнакомца…

Господи, она была так знакома. Слишком знакома. Она заставила Пеппера думать о невозможном, предполагать безумные вещи, которых просто не может быть. Внутри него начало зарождаться гнетущее предчувствие. Гнетущий страх.

Маршал подождал, пока человек заберется в седло и уедет по изрытой колеями грязной улице. Затем он раздавил окурок ботинком и направился к дощатому настилу перед офисом шерифа.

Когда он открыл дверь, Крегер уже сидел за своим столом и выглядел уставшим.

— А, маршал, — с облегчением выдохнул он.

Пеппер не стал тратить время на любезности.

— Человек, который только что вышел, — произнёс он. — Кто он? Лицо знакомое.

Лицо Крегера побледнело, как свежесобранные сливки.

— Он? Да никто. Просто…

— Правду. Немедленно.

Крегер изо всех сил старался сохранить самообладание.

— Его зовут Джонс. Это всё, что я знаю. Всё, что он мне сказал. Он просто проезжал мимо, потому что охотится за тем же человеком, что и вы.

Это было вполне разумное объяснение. И оно удовлетворило бы Пеппера при любых других обстоятельствах, но не сегодня. Только не этой ночью. Только не после того, что он видел… или думал, что видел. Особенно когда он знал, что Крегер ему лжет. И от этой лжи воняло свежим дерьмом.

Пеппер придвинул стул, сел и положил шляпу на стол.

— Это ваш город, шериф. Мне бы и в голову не пришло наступать вам на пятки. Я бы никогда не стал вмешиваться в дела, которые меня не касаются. Но прямо сейчас, — он хлопнул ладонью по столу, — прямо сейчас вы мне лжёте. И я думаю, что не в первый раз. А теперь, может быть, из профессиональной вежливости вы решите быть со мной откровенным.

Но Крегер уже взял себя в руки.

— Маршал, я слышал, что вы хороший человек. Я признаю это. И я признаю, что у вас есть работа, которую нужно делать. Но не стоит приходить в мой город и называть меня лжецом. Этого я терпеть не намерен.

Пеппер пристально посмотрел на шерифа, но Крегер встретил его взгляд и не отвел глаз.

— Я хочу знать, — спокойно повторил Пеппер, — кем был тот человек.

— Его зовут Джонс. Вам этого мало?! — Крегер попытался выглядеть оскорблённым. — А кто, по-вашему, это мог быть? Нейтан Партридж? Вот как вы считаете?

Но Пеппер лишь холодно посмотрел на него.

— Нет, я не считаю, что это был Нейтан Партридж. Я думаю, мужчина, который только что отсюда вышел, был его отцом, Чёрным Джейком.

* * *

Было октябрьское утро 1876 года, когда «Черного Джейка» Партриджа повесили в Уикенбурге, штат Аризона. Воздух был холодным, но солнце все еще пыталось поджечь гобелен облаков над головой. В воздухе витала прохлада и сырость.

Джон Пеппер стоял там, среди ещё двухсот человек.

Вокруг висела атмосфера праздника; торговцы продавали всё — от лимонада до жареных тостов со свининой. Мужчины пили и играли в карты и кости. Проститутки открыто торговали товаром и получали рекордные прибыли. Женщины собирались большими группами, разговаривали и веселились, радуясь этому дню больше, чем остальным. Мужчины — поселенцы, шахтеры, солдаты, работники ранчо — пили с раннего утра, и к половине десятого утра многие были пьяны и буйны, и ввязывались в драки прямо на дощатых тротуарах. Были потасовки, были ставки, и не одна женщина забеременела в тот мрачный день.

Дети бегали по улицам, крича, распевая песни и радуясь, что они свободны от учёбы и работы по дому.

Духовой оркестр устроился прямо напротив виселицы под раскидистым дубом и безуспешно пытался сыграть «Соберёмся у реки⁴». Что было нелегко, учитывая, что большинство их членов все утро попивали кукурузный самогон.

Здесь собрались как деревенские жители, так и горожане.

К рассвету они начали толпиться на площади; полные телеги поселенцев и их семей толкались в поисках свободного места. Они заводили знакомства с законниками, шлюхами, бандитами, охотниками, земельными баронами и карманниками. Пеппер слышал, что единственными, кто не присутствовал на казни, были жена и сын Партриджа.

К десяти часам — назначенному времени казни — толпа начала волноваться. Они подобрались так близко к виселице, как только позволяли помощники шерифа. Лучшие места, конечно, заняли отцы города, их приспешники и журналисты, которых приехало немало.

Виселица была собрана из огромных дубовых бревен и столбов. За долгие годы существования дерево обветрилось и потускнело, помогая не одному разбойнику проникнуть в Землю Обетованную.

Пеппер отказался от спиртного, которое текло здесь так же легко, как воды Атлантики, но его соблазнили жареная кукуруза со свининой. К тому времени, как пробило десять, его живот был уже полон. В тот день ему и в голову не приходило, что все это ужасно — превращать смерть человека в цирк. Да это не приходило в голову и никому из присутствующих. Наступали трудные и отчаянные времена, и меры, которые принимал закон, часто были крайними, но необходимыми.

Сразу после того, как часы пробили десять, в толпе воцарилась тишина, когда обреченного вывели из тюрьмы. Его сопровождали не менее четырех вооруженных охранников и сам окружной шериф.

У «Черного Джейка» Партриджа на голове был черный капюшон. Пеппер подумал, что это необычно, поскольку на большинство преступников не надевали капюшон, пока те не достигали самого эшафота.

Но он не придал этому особого значения.

Возможно, это была последняя воля Партриджа.

Пеппер наблюдал за преступником и с некоторым любопытством отметил, что стражники почти волокут его к виселице. И это удивило Пеппера, потому что Черный Джейк был очень самоуверенным и сильным, высокомерным и дерзким. Он был не из тех людей, которые трясутся от страха перед смертью, потому что уже много раз сталкивались с ней лицом к лицу.

Пока толпа выкрикивала непристойности, а газетчики лихорадочно строчили что-то в своих блокнотах, Партриджа провели к лестнице, ведущей на сам помост.

Наверху, на помосте, громко и отчетливо, чтобы все слышали, был зачитан смертный приговор Партриджу.

Священнослужители прочитали несколько молитв, и толпа верующих разразилась несколькими гимнами… но без особого энтузиазма, потому что Джейк Партридж, помимо всего прочего, был кровожадным убийцей, который убивал людей чаще, чем обычный человек почесывает свои интимные места.

Руки Партриджа были связаны за спиной, а лодыжки скованы вместе.

Многие мужчины не решались заговорить в свой смертный час, но Пеппер знал и других, которые долго разглагольствовали на виселице о горестях своего детства и обществе, в котором для них не было места. Но насколько он мог судить — учитывая, что капюшон уже плотно сидел на голове, — Партридж отказался от этого права. Возможно, в этот последний миг ужаса, с которым должны были столкнуться все люди, он решил смиренно пойти к своему создателю, склонив голову и сжав губы.

«Может быть, — подумал Пеппер, — в этом человеке всё же есть что-то теплое и человеческое. Какая-то толика вежливости, порядочности и морали».

Но затем на шею Партриджа была накинута и аккуратно закреплена петля. Казалось, он с трудом держится на ногах, и стражникам пришлось его поддерживать.

Толпа затаила дыхание, пока палач рассматривал свое творение — петлю ручной работы из тончайшей кентуккийской конопли, смазанную маслом до блеска. Его ловкие пальцы почти любовно прошлись по традиционным тринадцати оборотам петли, обвивавшим горло приговоренного, как тропическая змея.

Застучали барабаны.

Палач отступил назад и без дальнейших церемоний распахнул люк.

Раздался женский крик.

Люк открылся, и Партридж упал вниз на метр; петля туго затянулась, а шея треснула четко и громко, как пистолетный выстрел.

Где-то в толпе послышался плач. Мужчины негромко заговорили. Дети захихикали. Пожилая женщина упала в обморок, и ей бросились оказывать помощь.

Но постепенно, потихоньку, толпа расходилась; повозки были загружены, товары упакованы, и люди начали уезжать. Тело Партриджа слегка качалось на ветру, и присутствующий на казне врач подтвердил, что тот мертв.

Джон Пеппер был одним из первых, кто покинул площадь.

А одним из последних был высокий человек верхом на лошади. Но Пеппер этого не видел. Ведь если б видел, то понял бы. Понял уже тогда…

* * *

Крегер некоторое время просто смотрел на маршала. И было действительно трудно сказать, был ли он просто удивлен, слегка шокирован… или же хотел, чтобы Пеппер так думал. Если он действительно что-то скрывал, то держался сдержанно и осторожно.

— Чёрного Джейка повесили десять лет назад, маршал, и сейчас он гниёт в земле. Он не разгуливает по улицам. Удивлён, что вы этого не знали.

Сидя напротив шерифа в мерцающем свете масляной лампы, Пеппер неторопливо свернул сигарету.

— Я был там, когда его повесили, шериф. Или, по крайней мере, я был там, когда кого-то повесили. — Пеппер закурил сигарету и демонстративно выпустил дым в свинячью физиономию Крегера. — А вы там были? Вы его видели?

— Нет, не видел, — покачал головой Крегер.

— Тогда что, во имя всего святого, вы об этом знаете?

— Я знаю, что когда людей вешают, когда их казнят и должным образом хоронят, они не имеют привычки навещать людей по ночам. Насколько я понимаю, такое случается только в книгах.

Пеппер умел держать себя в руках. Возможно, десять лет назад он бы вскочил и дал по этой жирной морде Крегера за то, что он решил поумничать. А потом ещё приложился бы по этой свинье ботинками. И даже плюнул ему в лицо, сказав, что он — плод нечестивого союза его мамки и хлевного хряка.

Но сейчас он сохранял хладнокровие. Его лицо оставалось бесстрастным и непроницаемым, как мраморный бюст.

Тот, кто первым потеряет контроль в данной ситуации, проиграет.

Поэтому он спокойно продолжил:

— В то утро в Викенбурге стражники вывели осужденного с уже надвинутым на голову капюшоном. Поэтому узнать, кого именно повесили в тот день, не представляется возможным.

— Ну, маршал, я уверен, что это был не кто иной, как Партридж собственной персоной.

— И почему же вы так уверены?

Крегер облизнул губы.

— Ну, я имею в виду… Чёрт, ну это ж… Как там можно обмануть, а? Нельзя же просто приплатить кому-то, чтоб заняли твоё место?

Его логика была, конечно, неопровержима. Пеппер знал это и бесился, потому что его собственный мозг говорил то же самое. И это абсолютно противоречило тому, что подсказывало ему сердце.

Чёрт, наверно он стареет.

Может быть, эти головные боли были признаком того, что его мозг наконец-то превратился в кашу. Но Пеппер не мог с этим просто так смириться.

— Нет, вы, конечно, не можете нанять человека, который взойдёт на эшафот за вас. Это правда. — Он пожал плечами, решив немного сгладить ситуацию. Сбить Крегера с толку. — Вслух это действительно звучит, как сюжет дешёвого бульварного романа. Но что, если имел место заговор? Например, шерифа и самого Партриджа? Может, они опоили какого-то парня и повесили вместо Чёрного Джейка? Что вы на это скажете?

Маска спокойствия, которую так уверенно носил Крегер, начала трещать по швам и сползать, а то, что обнажалось, было самым интересным. Губы шерифа подёргивались, как лягушка на пламени спички.

— Ну, это же безумие! Точно один из дешёвеньких романов, — нервно рассмеялся он. — Такого просто не бывает.

— Разве?

Пеппер решил не настаивать. В конце концов, возможно, он действительно видел не Чёрного Джейка.

Возможно, это был кто-то совсем другой, и, видит Бог, ему отчаянно хотелось в это верить… но, черт побери, ведь его дурацкие предположения действительно вывели Крегера из равновесия. По крайней мере, ему так казалось.

Пеппер знал людей, он охотился за ними всю свою жизнь. И тут же понял, что задел Крегера за живое.

Но было это потому, что случилось невозможное и Черный Джейк все еще был жив, или просто потому, что наш шериф был замешан в чем-то столь же мрачном и тревожном?

Пеппер надолго задумался.

Если всю свою жизнь выслеживаешь людей, то непроизвольно начинаешь изучать поведение личности. Узнаёшь, что человек любит есть, пить, курить. Узнаёшь, какие человеку нравятся женщины — или не только женщины. И даже замечаешь, как человек ходит. Потому что все делают это немного по-разному, а истинную походку очень сложно скрыть или подделать.

А Пеппер одно время изучал Черного Джейка. Он был одним из тех, кто до последнего выслеживал Партриджа. И в этот самый момент Пеппер готов был поспорить на пятьдесят долларов золотыми, что Черный Джейк не тлеет в могиле, а прогуливается по Чимни-Флэтс.

— Нет, сэр, — сказал Крегер, возвращаясь к своей старой привычке прятаться и скрываться, — не могу поверить, что такое случилось. Это слишком дико.

— Может, и нет. Может, и нет. — Пеппер продолжал наблюдать за шерифом сквозь полуприкрытые веки и медленно затянулся сигаретой. — Конечно, это было бы достаточно легко доказать или опровергнуть, не так ли?

Крегермолча смотрел на него. На мгновение маршалу показалось, что шериф сейчас сорвётся. Но нужно отдать ему должное, тот довольно быстро взял себя в руки.

— Конечно, — продолжил Пеппер. — Все, что нужно сделать, — это съездить в Викенбург и вскрыть могилу Черного Джейка.

Но Крегер уже пришёл в себя.

— Но ведь нельзя просто поехать туда и раскопать захоронение. На это нужно разрешение. К тому же, Чёрный Джейк гниёт в земле уже десять лет; сомневаюсь, что от него что-то осталось.

— Думаю, кости останутся. А больше и не нужно, если знать, что искать.

Крегер неуютно поёрзал в кресле и широко ухмыльнулся, как клоун в уличном представлении.

— Ну, мы же просто болтаем, да? Строим предположения?

Пеппер затушил сигарету, поднялся и надел плащ.

— Конечно. Но если по следу Нейтана я никуда не приду, мне придётся отправиться в Викенбург. Эта поездка может оказаться интересной. Очень интересной.

И не тратя время на прощание, Пеппер вышел на улицу.

Он уже посадил семя, и теперь оставалось только посмотреть, какие плоды оно принесет.

Если он хоть немного разбирается в людях — а маршал был уверен, что раскусил Крегера, — то урожай обещает быть очень странным, но очень важным и интересным. Похоже, скоро всё завертится. Пепперу все это нравилось. Он всегда наслаждался ролью, так сказать, катализатора.

Маршал чувствовал, что скоро у него снова разболится голова, но он не мог сдержать улыбки.

ГЛАВА 6

Через два дня после встречи с Джошем Крегером Нейтан Партридж пересекал Марикопу, направляясь в Дед-крик к тому, что его там ждало. Он все время думал, что, возможно, ведет себя глупо, веря на слово этому тупому жирному ублюдку. Даже если Крегер говорил правду, в которую Партридж с трудом верил, тогда он действовал на основании слухов и домыслов. Сплетен. Было ли это разумно?

Выйдя вечером из хижины Крегера, он вернулся к развалинам семейной фермы и немного поразмыслил. Он решил, что логичнее всего было бы расположиться рядом и посмотреть, что из этого выйдет. Посмотреть, что задумал Крегер, если вообще что-то задумал.

Но в Чимни-Флэтс было слишком жарко. Слишком много людей охотилось за ним, и рано или поздно, если ему придётся продолжать убивать, чтобы обеспечить себе свободу, люди смогут сложить два плюс два и начнут задавать вопросы.

И единственный очевидный ответ на эти вопросы — Нейтан Партридж скрывается в горах.

Поэтому ранним утром следующего дня он отправился в путь.

Горная местность была прекрасна. «Красива и смертоносна, как женщина, которой нечего терять», — подумал Партридж.

Местность была дикой, густо заросшей осинами и соснами, прорезанной каменистыми ручьями и стремительными реками, почти скрытыми спутанной листвой. Огромные валуны вулканической породы торчали посреди земли, как шипы на спинах ящеров. Да, это было захватывающее зрелище, но в то же время это была коварная и сложная местность, полная внезапных расщелин, острых ущелий, острых как бритва склонов и оползней. Это была страна, по которой нужно было двигаться медленно и осторожно.

Именно так Партридж и делал.

Он ничего так не хотел, как сорваться на быстрый галоп, но на такой скорости его лошадь могла оступиться и сломать ногу или, что еще хуже, сбросить его. Нет, Партриджу нужна здоровая лошадь и целые конечности. Тише едешь — дальше будешь.

Достав сигару и закурив, Партридж задумался, пока его чёрный мерин брёл вперёд. Всё это было очень странно.

Он вырвался из тюрьмы только для того, чтобы вернуть свои деньги, а теперь медленно и совершенно неумолимо оказался втянут во что-то дурно пахнущее, как в жизни не стиранные штаны горца.

Он был не из тех, кто любит тайны.

В жизни было достаточно сюрпризов и неприятных поворотов, чтобы ещё и искать их самому. Но иногда, черт возьми, у тебя просто нет выбора.

Партридж обогнул ряд зазубренных валунов и уже начал взбираться на вершину пика, усеянного рыхлыми плоскими камнями, когда услышал выстрел из винтовки и почувствовал, как пуля просвистела мимо кончика его носа. Он услышал, как кто-то закричал, и еще одна пуля с глухим стуком ударила в склон холма, а через секунду-другую последовала вторая и третья. Стрелок явно был либо новичком, либо взбешенным, либо сумасшедшим. Он не пытался сосредоточиться и прицелиться по-настоящему, а просто стрелял в сторону Партриджа.

Партридж как можно спокойнее повел своего нервно пощёлкивающего зубами мерина обратно вокруг валунов, где прицелиться в кого-нибудь из них было бы непросто — тем более, этому сумасшедшему сукиному сыну.

Он соскочил с седла и вытащил свой «винчестер» из кобуры как раз в тот момент, когда раздался еще один выстрел, раздробивший камень в метре от него.

Осторожно, стараясь не превратить себя в мишень, выглянул из-за неровного выступа. Теперь он знал наверняка, что нападавших двое.

Первые выстрелы сделаны, скорей всего, из «винчестера» или «Генри», но последний… не было никаких сомнений в том гулком и громком звуке, который, казалось, сотряс сами горы: это старый добрый «хокен». Теперь они перестали стрелять, и Партридж не мог точно определить их местонахождение. Он полагал, что они оказались в лесополосе прямо над вершиной. Но это было только предположение.

Снова раздался треск, и пуля вонзилась в скалу в нескольких метрах от Партриджа. За ней последовали еще две.

Черт. Он заметил сизую дымку, поднимающуюся из зарослей кустарника, и быстро, задержав дыхание, выстрелил в ту сторону трижды. Затем снова громыхнул «хокен», и пуля взвизгнула в нескольких сантиметрах от макушки Партриджа. И тут ему все стало совершенно ясно.

Эти двое не просто стреляли в него наугад — тут была задействована определенная стратегия.

Стрелок, которого он считал сумасшедшим, делал круг за кругом в его направлении, пытаясь выманить его на поле огня «хокена». Он был одновременно удивлен и встревожен тем, что не догадался об этом сразу.

Умно. Очень умно.

Партридж оставил шляпу лежать между камнями там, где только что была его голова, и скрылся из виду. Затем, заняв новую позицию примерно в метре от старой, он стал ждать.

Огромное яркое солнце светило в небе, голубом и чистом, как хрусталь. Оно направлялось на запад, к своему смертному одру, но это произойдет не раньше, чем через час или два.

Осторожно, стараясь делать как можно меньше движений, он натер ствол своего ружья песком, чтобы избавиться от металлического блеска. Это мерзкое солнце, отбрасывающее блики, могло выдать его позицию. Он хотел только одного — чтобы эти пронырливые голодранцы там, наверху, сочли его мертвым. Или, по крайней мере, решили, что он ранен и выведен из строя. А они никак не смогут в этом убедиться, пока не подойдут ближе. А когда они выйдут из укрытия, он пристрелит их обоих. Поэтому он ждал. Сидел и ждал.

Либо они попытаются обойти его с фланга, либо наберутся смелости и выскочат из-за деревьев. В первом случае, Партридж не сомневался, что услышал бы, как они пробираются сквозь сухой кустарник. А во-втором… Что ж, он бы их тут же затянул, как муху в паутину.

Почти тридцать минут спустя, они сделали свой ход.

Он увидел, как парень в кустах приподнял голову, а затем очень быстро бросился вниз. Он летел, как испуганная лань, возможно, ожидая, что Партридж начнет стрелять. Но этого не произошло.

Через несколько минут этот хитрый ублюдок выпрямился и стал легкой мишенью. Но все же Партридж не стрелял. О, это было бы так чертовски легко — пронзить его грудь и вышибить сердце прямо через позвоночник! Но спешить было некуда.

Наконец показался второй стрелок.

Они смотрели друг на друга и общались только жестами.

Парень с винтовкой «хокен» — здоровенный детина с бородой, рыжей, как морковка, и такой же шапкой волос — поднялся на вершину холма, чтобы получить лучший обзор. Он начал медленно спускаться, а затем поскользнулся на одном из блестящих плоских камней. Он съехал вниз по склону на заднице, но винтовку не выпустил.

Другой парень остался стоять на месте, наблюдая за происходящим. Партридж не собирался стрелять в морковнобородого… но потом этому тупому говнюку удалось выровняться, и он бросился к валунам, держа перед собой «хокен».

Сделав резкий неглубокий вдох, Партридж приподнялся над валуном и прицелился в мужчину, стоило тому появиться в поле зрения. За долю секунды до того, как рыжебородый успел хотя бы подумать о винтовке, Партридж уже выстрелил. Он всадил единственную пулю прямо в лоб мужчины. Его череп разлетелся на куски, как ваза, наполненная кровью и мясом. «Хокен» упал в одну сторону, а стрелок — в другую, разбрасывая мозги по пыльной земле.

Другой стрелок начал выстреливать пулю за пулей, но пока не осмеливался спуститься по склону. Партридж снова затаился и ждал, а потом вдруг резко вскочил, и его палец уже давил на спусковой крючок. Раздался выстрел, и второй охотник, спрятавшийся за кустами, вскрикнул и выронил винтовку. Затем последовали второй и третий выстрелы, и он упал, кувыркаясь вниз по склону, поднимая вверх облака пыли и камешков и окрашивая склон в насыщенно-красные цвета.

Но дело было в том, что Партридж даже не нажал на спусковой крючок.

* * *

У человека, лежащего на земле и медленно истекающего кровью, были длинные белые волосы, жесткие, как бечёвка. Борода у него была такая же белая, но теперь — с примесью ржавчины. Кожа была блестяще-коричневой, как у любого индейца-апачи, а глаза — почти черными, блестящими в узких прорезях.

— Ублюдки, — закашлялся он, и тонкая, как карандаш, полоска крови запузырилась на его губах. — Забрали… забрали мою награду… двенадцать чертовых лет… я работал двенадцать лет… а вы, ублюдки, забираете мои деньги…

— Сумасшедший старый сукин сын, — произнёс Карл Розман.

Он был предводителем троицы всадников, пришедших на помощь Партриджу. Это был высокий, мрачный человек, каждое движение которого излучало уверенность. Его лицо было безупречно красиво, как будто его вылепили из глины, а статную фигуру подчёркивала военная шинель с блестящими медными пуговицами.

С ним рядом стояли Калеб Кронер и Дэнни Уитерс. У всех троих были одинаковые закрученные усы, а в руках — винтовки «Генри».

Едва тело подстреленного ими охотника перестало катиться по склону, как они вышли на открытую местность и поприветствовали Партриджа как ни в чём не бывало, будто пришли на чашечку чая.

— Я не раз видел, как люди становятся такими, — сказал Кронер, словно произошедшее было обычным делом. А может быть, так оно и было. — Они проскальзывают в горы, мечтая о золоте и серебре, о жилах и залежах, про которые все читают в газетах, но которые никто пока не находил. Но они продолжают сюда возвращаться год за годом, и что мы имеем в итоге? Сумасшедших горных крыс вроде этого.

— Ничто не может уничтожить мужчину быстрее, чем блудные женщины и обещание легких денег, — кивнул Уитерс.

Партридж закурил сигару и кивнул.

— Аминь, — сказал он. — Ужасно, что золотая лихорадка может сделать с душой человека.

— Действительно, — согласился Розман.

Партриджу не нравилось происходящее. Все, что ему было нужно, — это быстро и спокойно проехать через горы, а потом свернуть на тропу, ведущую в Дед-крик. Где, возможно, — всего лишь возможно! — его ждали ответы. Но вместо этого он сталкивается то с одной проблемой, то с другой. Сначала сумасшедшие охотники, а теперь — эти трое. Господи, что же дальше?

Уитерс провел языком по пожелтевшим зубам.

— Как вы полагаете: этот человек и его напарник просто напросто сошли с ума, или здесь действительно могут быть замешаны деньги?

— Думаю, возможны оба варианта, — сказал Партридж. — Проблема в том, что на прочесывание этих холмов могут уйти недели, прежде чем мы найдём его тайник.

Охотник-апачи вздрогнул, и кровь вновь запузырилась у него на губах. Его глаза казались затуманенными, как у собаки, ожидающей смерти. Он все еще пытался что-то сказать, но слов уже не было слышно.

— Он мучается, — сказал Уитерс.

— Ему недолго осталось, — ответил ему Розман. Он внимательно оглядел местность, и ему явно не понравилось то, что он увидел. Затем он перевёл взгляд на Партриджа. — Ну, мистер Смит, не знаю, как у вас, а у нас к концу недели есть дела в другом месте. Если там, на холмах, и есть богатая жила, то мы оставим её вам.

Партридж выпустил дым из ноздрей.

— На меня не рассчитывайте. Мне предстоит долгий путь, и чем скорее я доберусь до места назначения, тем лучше.

Честно говоря, он пока не понял, что задумали эти трое. Часть него хотела верить, что они были просто честными людьми, вышедшими по невинному делу. Но он прожил темную и грязную жизнь, и от доверия практически ничего не осталось. Особенно когда за твою голову обещают существенную награду.

— Я хочу поблагодарить вас, джентльмены, за то, что вы казались здесь так вовремя. Вы наверняка вытащили мой зад из огня, а он уже начал подгорать.

Розман слегка улыбнулся.

— А мне кажется, у вас всё было под контролем. Это тем двоим нужна была помощь.

— И, тем не менее, я ценю ваше вмешательство.

Кронер почесал промежность, а затем ткнул старателя потертым и пыльным носком сапога.

— Думаю, он мёртв, — заметил он. — Да, как дохлая псина.

Розман присел рядом с ним на корточки, снял шляпу и отогнал муху от грязного, забрызганного кровью лица старика. Его губы беззвучно шевелились, словно в молитве, и все остальные, даже Партридж, покорно склонили головы. Розман закрыл мертвецу глаза и сложил его начинающие коченеть руки на груди.

— Думаю, единственный христианский поступок, который мы можем совершить по отношению к этому человеку — это похоронить его, — произнёс он, поднимаясь. — Как вы думаете, мистер Смит?

Партридж почти ничего не понял. Мистер Смит. Он был «мистер Смит». Нужно быть осторожней.

— Да, конечно.

Они похоронили охотников в общей могиле под деревьями. Розман сделал крест из нескольких деревянных палочек и перевязал их вместе виноградной лозой. Затем воткнул крест в землю и пробормотал несколько молитв.

Партридж уже был готов к отъезду. Он решил, что выполнил свой гражданский долг и вел себя достаточно дружелюбно, не уклоняясь от заданных вопросов. Он решил, что если эти люди изначально не знали, кто он такой, то ему удалось не вызвать никаких подозрений.

Солнце клонилось к западу, и тени начинали наползать на склоны, как змеи из гнезда.

Кронер и Уитерс собрали немного дров и развели небольшой симпатичный костер. Розман пригласил Партриджа присоединиться к ним за ужином, и тот, сам того не желая, согласился.

Наверно, ему было любопытно.

Да, ему нужно было отправляться в путь, но, черт возьми, в этих людях было что-то такое, что просто не укладывалось в общую картину. Как оказалось, они тоже ехали в Дед-крик. Они утверждали, что неподалеку есть ранчо, которое занимается наймом работников. Звучало достаточно правдоподобно. Но у Партриджа возникло неприятное подозрение, что эти парни не отличат техасского лонгхорна⁵ от герефордского быка⁶. Возможно, он ошибался. Возможно…

Но ему не нравилось их, как ему казалось, показное радушие и дружелюбие. И ещё больше ему не нравилась идея ехать вместе с ними в Дед-крик.

Ему нужно было как-то заставить их выдать себя. Если эти люди охотятся за ним, то лучше покончить с убийством прямо сейчас, а не идти с ними до самого города.

Они набили себе рот вареной фасолью и печеньем. И какое-то время все, что можно было услышать в тот тихий вечер в горах, это звук ложек, скребущих по оловянным тарелкам. Партридж притворился, что ест спокойно и непринужденно. Как человек, ужинающий с друзьями. Но на самом деле, он всегда был настороже, всегда готов к тому, что горячим и бурным ливнем на него хлынет очередное дерьмо.

Он поставил тарелку на колено и начал есть левой рукой — хотя на самом деле он был правшой — и просто ждал, когда всё начнётся. Сколько ещё продлиться их гостеприимство?

— Должен признаться, я очень ценю ваше радушие, — сказал им Партридж. — Таких людей, как вы, редко можно встретить в дороге. Чаще всего попадается обычный сброд.

Розман отставил тарелку в сторону.

— И что же это за сброд?

— Преступники, грабители, охотники за головами. Да вы и сами знаете.

Выражение лица Розмана не изменилось, но лицо Уитерса напряглось, и кожа, казалось, плотнее обтянула череп. Кронер только облизнул губы, бросив взгляд на огонь, а затем снова перевёл его на Партриджа.

Теперь и сам Партридж слегка откинулся назад. Кольт калибра.38 в крестовидной кобуре находился совсем рядом.

«Хватит осторожничать, — решил Партридж. — Раз уж ты взял первый аккорд, то теперь самое время сыграть мелодию на всю катушку».

— Да, — продолжил он, — за всю жизнь я не встречал более мерзких и жалких трусов, чем эти охотники за головами. Такие люди могут мать родную продать за две монеты. Я лучше столкнусь с безумными грязными копателями или пьяными, разъярёнными индейцами. У них, по крайней мере, есть собственный кодекс чести и хоть какие-то убеждения.

Он покачал головой, словно все это вызывало у него отвращение, и сплюнул в грязь.

— Нет, господа, эти охотники за головами — не что иное, как грязные, бесхребетные, копошащиеся в мусоре свиньи. Они лижут задницу любому, у кого есть доллар за душой. Вот такие они. Если бы я бросил пятак в выгребную яму, эти сукины дети устроили бы драку, кто первый туда полезет. А почему бы и нет? Побарахтаться в дерьме? Черт, да это их естественная стихия!

И снова выражение лица Розмана практически не изменилось: он лишь слегка приподнял бровь и поджал губы, но в остальном мужчина умел держать себя в руках. Ещё чуть-чуть — и он вспыхнет от внутреннего напряжения. Но Партридж видел, что всё это — маска: в глазах Розман, как масло в чане, кипел гнев.

Кронер сидел, потупив взгляд. В первую секунду он бросил взгляд на Розмана, но тотчас его отвёл и уставился в землю, ожидая только знака от старшего товарища.

А Уитерс? За ним наблюдать было интереснее всего. Лицо у него сморщилось и напряглось, как корсет толстой дамы, готовый разлететься на куски во всех направлениях. Он выглядел так, словно кто-то засунул ему в рот какашку и заставил жевать.

На секунду-другую воцарилась тяжелая, задумчивая тишина, но она была заряжена электричеством, как воздух перед ударом молнии. Высоко в горах низко и протяжно завыл волк.

Уитерс сплюнул табачный сок в огонь.

— Чертовски неприятно говорить такое человеку, который провел большую часть своей жизни, охотясь за преступными отбросами вроде вас, мистер Партридж. Если, конечно, вы не пытаетесь нарваться на пулю.

Розман не сводил с него взгляд.

— Награду выплатят одинаковую и за живого, и за мёртвого.

Кронер облизнул губы.

— Но он сказал…

— Закрой пасть, — предупредил его Уитерс.

Все раскрыли свои карты, и то, что произошло дальше, конечно же, было неизбежно.

Розман был слишком осторожен, слишком сдержан, чтобы вслепую тянуться за пистолетом. Кронер не собирался ничего предпринимать, пока кто-то другой не сделает это первым. А значит, оставался Уитерс, у которого мозгов и выдержки было не больше, чем у шавки с застрявшими в заборе яйцами.

Он двигался быстро, но неуклюже.

Партридж откинулся назад и одновременно выхватил револьвер. Когда пуля Уитерса пролетела над его головой, Партридж всадил свою прямо ему в горло. В его адамовом яблоке образовалась аккуратная дымящаяся дырочка.

Уитерс упал как раз в тот момент, когда Партридж ударился спиной о землю. К этому времени Розман уже стрелял, и его первые два выстрела полетели в молоко. А к тому времени Партридж уже всадил одну пулю ему в грудь, а другую — в живот Кронеру. Третья пуля Розмана, выпущенная в тот момент, когда он уже падал, огнём прожгла предплечье Партриджа.

На этом всё и закончилось.

Кронер стонал и давился кровавой пеной. Бедняга даже не нажал на курок. И вот теперь он был убит выстрелом в живот, и ему предстояла медленная и мучительная смерть.

Партридж поднялся на ноги; ткань на предплечье пропиталась кровью. Он посмотрел на Кронера, который все еще не выпускал «кольт», хотя и не целился больше, прижимал его к продырявленному животу.

— Бросай, — сказал ему Партридж. — Или умрешь гораздо быстрее, чем того хотел Господь.

Кронер резко всхлипнул и послушно выпустил пистолет, отпрянув от него и скрутившись в позу эмбриона; его руки и живот превратились в алую пузырящуюся массу.

Партридж перевёл взгляд на Розмана.

Уитерс был однозначно мертв; он лежал среди камней и грязи, широко раскрыв глаза и рот, как попавший в капкан бобёр. Издалека казалось, будто на шею ему намотан темно-красный платок.

Но Розман был ещё живой. Еле дышащий, но живой.

— Ну, что? — обратился к нему Партридж. — Хочешь исповедоваться? Я могу отпустить тебе грехи здесь и сейчас.

Розман неподвижно смотрел на звезды над головой. Но он дышал и все время сглатывал, как будто пытался что-то удержать внутри. Передняя часть его куртки была мокрой от крови и почерневшей от воспламенившегося пороха. Ему недолго осталось жить в этом мире. Правое легкое свистело, развивался пневмоторакс, а вытекавшая кровь была алой, артериальной.

— Ну, так что? — повторил Партридж.

Розман медленно и мучительно перевёл на него взгляд.

— Иди… ты… к чёрту…

Партридж выстрелил ему в голову без малейшего сомнения.

Надо было отдать должное Розману: у него были яйца. Такая рана в груди должна была болеть как у сукиного сына, но он ни разу не вскрикнул, даже глазом не моргнул. Просто лежал на земле, ожидая смерти. Партридж знал, что такого человека можно было пытать часами, и он был даже не поморщился. Впрочем, некоторые люди рождались крепкими, закаленными, и умирали молча и с гордо поднятой головой.

Но Партриджу был безразличен и он, и Уитерс. Такие люди жили так, словно сами напрашивались на смерть, и иногда так оно и получалось.

А вот Кронер — совсем другое дело.

Не обращая внимания на рвотные позывы и хныканье мужчины, Партридж потянулся к его руке. Затем подошел к лошади Розмана и открыл его седельную сумку. Внутри, среди прочих вещей, лежала тонкая белая хлопчатобумажная рубашка. Он разрезал её на полосы и перевязал руку, предварительно смыв кровь и осмотрев повреждения при свете костра. Все было не так уж плохо. Аккуратная, тоненькая борозда. Но рана была чистой. Потом просто останется небольшой шрамик, который можно будет добавить в свою коллекцию.

Через некоторое время Партридж закурил одну из сигар Розмана и подошел к Кронеру.

* * *

После того как время, проведенное им в качестве охотника на бизонов, подошло к концу, Партридж проводил свои дни в качестве объездчика в скотоводческой компании «Куэйд-бил» в высокогорьях Монгольского Хребта. Эта работа лучше всего подходила свободному человеку, который предпочитал одиночество. Ибо на этих травянистых, затененных соснами лугах от одного посетителя до другого часто проходили месяцы.

Партриджа это полностью устраивало.

Ибо, несмотря на то, что в нём горело, будь то наследственное или приобретённое, он был человеком, который наслаждался миром и покоем. В своей хижине возле Хребта он часто проводил ночи у костра, раскладывая пасьянс и читая книги.

В его ежедневные обязанности входило объезжать животных, лечить травмированных и возвращать отбившихся от стада. И всё это — за сорок с лишним долларов в месяц.

Конечно, не золотые горы, но неплохая зарплата.

А после снижения количества голов в стадах работы стало не хватать. Целая индустрия находилась в состоянии коллапса. А Партридж, как и большинство других охотников, тратил все свои деньги на проституток, выпивку и азартные игры. Поэтому он ездил по горным хребтам и проводил целые дни, глядя на заснеженные вершины и бесконечное голубое небо, гадая, как же ему удастся разбогатеть. Он решил, что горные работы — не для него. Его не интересовало копание в грязи. Конечно, всегда можно было пойти в армию, но разве это жизнь? Или стать законником. Платят лучше, но и шансов быть застреленным больше. Гораздо больше.

И вот однажды, на закате солнца, когда он скакал на своем гнедом коне по каменистому склону после того, как благополучно загнал стадо на травянистый луг, фортуна позвала его по имени. Судьба пришла в виде трех скотокрадов. Они были одеты в парусиновые макинтоши, залатанные и грязные, как свиные задницы. У мужчин были бороды и длинные, как у индейцев, волосы. Когда Партридж подъехал ближе, они ему улыбнулись.

— Добрый вечер, — произнёс мужчина со шрамом поперек переносицы, приподнимая край шляпы в приветствии. — Эти стада… Кому они принадлежат?

Партридж чуял назревающую беду, исходящую от этих людей густым кислым запахом.

— Этот скот — собственность компании «Куэйд-бил».

— Вот видишь! — сказал один из мужчин. — Я же тебе говорил!

— Чёрт, — буркнул его напарник.

Они выглядели достаточно похожими, чтобы быть братьями, от носов-картошек до кривых ухмылок и отсутствующих зубов; только один был толстым, а другой худым. И у обоих, как с некоторым беспокойством заметил Партридж, на коленях лежали «винчестеры».

Человек со шрамом на носу снял шляпу и повесил ее на штырь седла. Он распахнул пальто, и заходящее солнце сверкнуло на синем стальном стволе темно-синего «кольта» 1860 года, висевшего у него на поясе. Пальцы мужчины забарабанили по рукоятке карабина «шарпс», лежащего в седельной сумке.

— Вот что я тебе скажу, брат, — сказал он. — Мы хотим собрать около сотни голов и отвезти их во Флагстафф, где у нас уже есть покупатель, готовый заплатить немалые деньги. Вопрос в том, будет ли такая деревенщина, как ты, работать с нами или нам придется тебя убить?

Партриджа никто с самого рождения не называл деревенщиной.

Правда, в те дни он носил длинную бороду, а в лачуге, не всегда можно было разжиться мылом и водой. Да и засаленная бобровая шуба и потертые штаны из оленьей кожи тоже не слишком помогали делу.

— Я не деревенщина, — сказал он им, не понимая, почему эта мысль грызла его, как муравьи — дохлого сурка.

Человек со шрамом на носу пожал плечами.

— Да нет, самая настоящая деревенщина.

Второй сказал почти извиняющимся тоном:

— Не обижайся, дружище. Он всех так называет.

И Партридж решил, что это не имеет особого значения. Он держал руки на подпруге коня и думал о дробовике в седельных сумках и о «старре» двойного действия на бедре.

Подумал и отбросил эту мысль. Потому что он знал, что если даже дёрнется почесать яйца, то в нем будет больше дырок, чем в оросительном фонтанчике.

— Ты не ответил на мой вопрос, — сказал человек со шрамом. — Может быть, тебе нужно время, чтобы это обдумать? Я дам тебе… хм, давай посмотрим… примерно столько, сколько потребуется одному из моих парней, чтобы завалить твою деревенскую задницу. Как тебе это нравится, мудак-деревенщина?

Партридж злобно посмотрел на мужчину, и в тот момент жизни он действительно не видел другого выхода.

— Мне не нужно так много времени, — сказал он. — Я уже принял решение. Я собираюсь убить тебя. Да, именно это я и собираюсь сделать.

Тот, что со шрамом, начал смеяться.

— Ну, ты и чокнутый сукин сын! — Он так хохотал, что даже закашлялся и сплюнул комок мокроты через плечо. — Вот что я тебе скажу. Прежде чем ты убьешь меня, а эти парни убьют тебя в ответ и сделают что-нибудь непростительное с твоим трупом, может расскажешь мне, за какую сумму ты рискуешь тут своей тощей задницей?

— Около сорока трёх долларов в месяц, — ответил Партридж.

Мужчины захохотали.

— Господи Иисусе, — воскликнул мужчина со шрамом. — Разве это не абсурдно? Бьюсь об заклад, что у вас здесь два занятия: гоняться за бродящими собаками и ездить на велосипеде с большим накладным носом, развлекая публику.

Он покачал головой.

— Послушай, деревенщина. Какой-то богатый сукин сын сидит в своем большом доме, лапая какую-то импортную французскую шлюху, пьет шампанское и жует бифштексы толще твоего члена… а ты, деревенский дерьмоед, сидишь здесь, на самом краю дьявольской задницы, дрочишь, рискуешь своей шеей и ешь второсортные бифштексы жёстче, чем задница моей матушки. И все это для того, чтобы сохранить этому богатому сукину сыну его шлюх и шампанское! Да что с тобой такое, черт возьми?

Партридж открыл рот, чтобы возразить… но этот парень был прав. И бил, чёрт побери, в самое больное место.

К тому времени он уже прожил долгую, тяжелую жизнь и проводил много времени в лачуге, читая книги таких заумных выскочек, как Чосер, Мильтон и Шекспир… хотя он и не был уверен, что понимает, о чем они пишут… он просто пытался восполнить недостаток настоящего образования и воспитания.

И вот теперь этот проклятый грабитель показывает на него пальцем, смеется и говорит, что он дурак, заставляя его чувствовать себя так, словно его вскормила ослица. И это как раз тогда, когда он думал, что набирается ума.

— Человек платит мне за работу, — сказал он скотокрадам, — и я ее выполняю. Мне плевать, это будет десять баксов или двести. Он платит мне, и я выполняю, что должен.

Человек со шрамом и его товарищи теперь ржали, как кони.

— Вот бедняжка, деревенский дурак! Боже правый, — зашёлся хохотом тот, что со шрамом, так, что глаза начали слезиться. — А ты знаешь, сколько я заработаю за эту неделю?

Партридж ничего не ответил.

Обладатель шрама начал быстро загибать пальцы. У него не хватало двух пальцев на левой руке, так что это заняло некоторое времени.

— Тысячи четыре-пять, потому что дела сейчас идут хорошо. И это, заметь, сынок, настоящих американских долларов, а не каких-то там тугриков.

Он посмотрел на своих товарищей-грабителей, а потом снова на Партриджа.

— А не хочешь поехать с нами? Если поможешь нам отвезти этот скот во Флагстафф, тебя ждёт неплохой улов. Что скажешь, голодранец?

Возможно, в любое другое время Партридж сделал бы глупость, которая первой пришла ему в голову, — например, полез бы за оружием, — но сейчас он не спешил и очень тщательно все обдумал. Большую часть года он занимался своей нынешней работой, но в кухне ходили слухи — во время нечастых визитов Партриджа, конечно, — что старик Бил собирается вернуть своего старого объездчика, который, к тому же, приходился ему каким-то родственником.

А это, конечно, означало, что Партридж останется не у дел.

— Ладно, — сказал он им. — Мне не нужна эта проклятая работа, а деньги мне точно не помешают. Но пусть поможет вам Бог, если вы попытаетесь обокрасть меня или причинить мне вред. Я вас убью.

Человек со шрамом оглядел его с ног до головы.

— Не сомневаюсь в этом, деревенщина. Ты выглядишь, как подлый убийца, а уж я-то их повидал. Но, черт возьми, большинство моих друзей — убийцы, так что я приветствую тебя в нашем маленьком отряде. — Он достал табак и бумагу и в сгущающемся тумане ловко свернул сигареты для всех. — Давай покурим на брудершафт. Меня зовут Бен Кирби.

— Малыш Кирби? — вскинул брови Партридж.

— Меня называли и похуже. Как бы то ни было, я к твоим услугам, деревенщина. К твоим услугам. Эти двое — братья Вебб. — Он махнул рукой в сторону толстяка. — Генри. — А потом на долговязого. — И Риз.

Все обменялись любезностями.

— Со временем ты поймешь, деревенщина, что эти двое не намного умнее тебя самого. Но чертовски надежные.

Партридж знал о Малыше Кирби. Наверно, как и все в этих краях. Он был почти легендарным преступником, сделавшим карьеру на ограблении банков и дилижансов. И, по-видимому, он был в некотором роде специалистом по угону скота. Впрочем, Партридж полагал, что разнообразие в профессиях очень важно.

Ходили слухи, что Малыш Кирби ездил с Сэмом Бассом и его бандой. А когда Басса застрелили техасские рейнджеры, именно он выследил человека, который предал Басса — Джима Мерфи — и подсыпал ему яд в еду прямо в тюремной камере. Так что его смерть вовсе не была самоубийством, как утверждали законники.

Все эти мысли крутились у Партриджа в голове, и он никак не мог промолчать.

— Говорят, ты ездил с Сэмом Бассом… Это правда?

Кирби выпустил облако дыма.

— Насколько я помню, нет, деревенщина. Но, черт возьми, эти дураки действительно верят, что это я убил того козла-перебежчика Мерфи. А почему бы и нет? Но если бы это был я, я бы просто вышиб ему мозги прямо через задницу… Если у него, конечно, были мозги. Нет, деревенщина, это был не я. Я не захожу в тюремные камеры добровольно.

Партридж знал, что это была чистая правда. Трижды Кирби сталкивался лицом к лицу с петлей и трижды умудрялся освободиться. И каждый раз он защищал себя сам. Ему не нужен был никакой адвокат. Его выходки в зале суда считались дерзкими, наглыми и странно освежающими. Присяжные просто влюблялись в него. А Кирби, используя украденную лицензию, даже защищал других мужчин. И вполне успешно. Но где-то на этом пути он, должно быть, вернулся к преступной деятельности.

— Как тебя зовут? — поинтересовался Риз Вебб.

Партридж ответил.

Скотокрады переглянулись.

— Ни хрена себе! — прищурился Кирби. — А ты, случайно, не родственник старика «Чёрного Джейка» Партриджа?

— Да. Он мой отец. Но я не хочу об этом говорить.

Кирби кивнул и затянулся сигаретой.

— Воистину так. Он был самым подлым сукиным сыном, с которым я когда-либо сталкивался. Я только скажу тебе, деревенщина, что если в твоих жилах течет его кровь, то я никогда не стану тебе перечить.

Сказав это, Кирби сунул указательный и средний пальцы в рот и пронзительно, оглушительно свистнул, подзывая из-за деревьев группу всадников.

— Не нервничай, деревенщина. Они с нами.

Кроме Кирби и братьев Вебб, банда состояла из совершенно лысого человека по имени Мексиканец Джо Авилла.

Мужчина был крепко сбит, и у него были самые жестокие и злобные глаза, какие только доводилось видеть Партриджу. Они могли бы просверлить дыры в бетонном блоке, и были бездонными, темными и пронзительными.

— И что с тобой такое? — сказал он Партриджу скрипучим голосом. — Неужели ты никогда раньше не видел лысого Мексиканца?

Партридж лишь пожал плечами.

— Не припомню.

— Наследственность, вот что это. Даже моя мама была лысой, как камень, — объяснил он.

Кроме Мексиканца Джо в банде были Вилли Бой Хортон и Прескотт Джексон, которым еще не исполнилось и двадцати. И оба они полны той дурацкой бравады и залихватской бесшабашности, из-за которых в этой жестокой и жесткой стране погибло много вот таких мальчишек. Они оба были вооружены и готовы начать убивать за любые воображаемые преступления.

Последний член банды — парень по имени Джонни Блант. Он был худой, как тростинка, а лицо цветом напоминало свежее молоко. Длинные и жёсткие волосы цвета высохшей пшеницы туго заправленные под старую шляпу конфедератов.

— П-п-п-приятно п-п-поз-з-з… Рад знакомству, да, — произнёс он. — Н-н-на что ты ус-с-с-ставился?

Партридж пожал плечами и заставил себя отвести взгляд.

— Ни на что, друг.

— В-в-возможно, ты з-з-заметил, что я немного з-з-заикаюсь. В-в-возможно.

— Джон немного трепетно относится к этому вопросу, — объяснил Кирби. — Но он прекрасный человек, и мне очень приятно работать вместе с ним.

— П-п-премного вам благодарен, м-м-мистер Кирби.

Это и была вся банда. Вместе с Партриджем — а он тут же понял, что уже давно ждал чего-то подобного, — их было восемь человек.

— Ты в значительной степени заменил другого парня, который с нами ездил, — сказал Кирби. — Апачи Геру. Его подстрелили в Западном Техасе, и нам пришлось похоронить его жалкую языческую задницу по пути сюда. Бедный старый Апачи.

Кирби покачал головой, а остальные склонили их в трауре.

— Мы любили его так сильно, как только может белый человек любить такого языческого дьявола, как он. Да, Апачи умел управляться и с ножом, и с ружьём. Он мог собрать целый клубок гремучих змей и превратить их в самое вкусное рагу, которое ты когда-либо пробовал. Сумасшедший сукин сын, да. Ему нравились женщины его племени в естественном, так сказать, виде. Не любил, когда они купались и расчёсывались. А шлюхи в Викенбурге? Ведь они знали, что он приедет, и за целую неделю не притрагивались ни к мылу, ни к воде. Апачи любил, когда они были «с душком», как труп, полный мух. Языческий ублюдок, вот кем был наш старый Апачи. Деревенский сукин сын.

По словам Кирби, они наткнулись на Апачи Геру на маленьком карнавале в городке под названием Стейнберг, неподалеку от Санта-Фе. Даже на расстояния пяти миль от городка несло коровьим дерьмом.

Но там проводили захудалый карнавал с пивными палатками, свиными рёбрышками и соревнованиями по стрельбе; празднество называлось «Передвижное медицинское шоу доктора Калиостро и Таинственный волшебный карнавал». Там были шоу уродцев и фокусников, шутих и жонглирующих обезьян, африканских питонов и египетских мумий. Выступал даже «электрический человек», который мог вызвать молнию.

Сам доктор Калиостро продавал змеиное масло с заднего сиденья фургончика. На самом деле, это была прогорклая козья моча, сдобренная бурбоном и сосновой смолой. И она гарантировала излечение абсолютно от всего. Она исцеляла геморрой и увеличивала либидо, делала слепых — зрячими, а бесплодных женщин — плодовитыми. Ещё она воскрешала мертвых, вылечивала ленточного червя и облегчала менструальные боли.

Кирби купил бутылку и был уверен, что она также может снять краску с металла и заставить расти волосы на ладонях.

Но для Кирби все это было второстепенным, а настоящей достопримечательностью был Апачи Геру.

Апачи откусывал головы цыплятам, втыкал иголки в руки, засовывал скорпионов в горло и гремучих змей в штаны. Но лучше всего ему удавалось пить керосин и мочиться пламенем.

Это было очень зрелищно.

Но, пожалуй, самое полезное в Апачи было то, что он метал ножи с такой же точностью, с какой некоторые мужчины укладывают пули в мишень. А если этого было недостаточно, то он мог разбивать кирпичи головой и гнуть металлические прутья голыми руками.

Кирби выкупил его у Калиостро за пятьсот долларов. Правда, к тому времени он был сильно пьян, но Апачи Геру забавлял его до невозможности.

Доктор Калиостро сказал, что сам Апачи родом из какого-то дерьмового городка в Юте. Рассказал, что его старик был на полставки кем-то вроде баптистского священника, и на целую — сутенером по имени Проповедник Дэн. Он обрюхатил какую-то девчонку из племени мескалеро⁷, а потом, когда она внезапно умерла в ужасной нищете, решил сам воспитывать мальчика — будучи истинным верующим христианином, — хотя все знали, что этот мальчик был еще более сумасшедшим, чем танцующие чечетку амбарные коты. Даже родственники его матери-апачи не захотели иметь с ним ничего общего.

Как бы то ни было, Проповедник Дэн держал Апачи на веревке в старом свинарнике, который почти обвалился, кормил его объедками и позволял ему справлять нужду прямо там, на сене… таковы были глубины прекрасной и милосердной души Проповедника Дэна.

Единственным настоящим пороком Апачи было копание ям, в которых он спал. Конечно, время от времени Апачи вырывался на свободу и бегал нагишом, потрясая своими интимными местами перед богобоязненными старухами, пожирая мелких животных и прелюбодействуя с деревьями. Иногда он бегал по улицам на четвереньках и гонялся за фургонами, лая, как собака. Может быть, все это было не совсем прилично, но вполне допустимо.

Однако последней каплей стало, как сказал Проповедник Дэн доктору Калиостро, когда Апачи перегрыз свой поводок, проскользнул на соседнее пастбище и страстно занялся любовью с призовой хеферской коровой. Владелец коровы был сильно обеспокоен случившимся, хотя, по словам Проповедника Дэна, его встревожил не столько сам факт отношений человека и животного, сколько то, что у его драгоценной коровы может испортиться молоко или она может родить телёнка, который станет ходить на двух ногах.

Вскоре после этого Калиостро приобрёл Апачи Геру.

В первую же ночь, проведенную в его владении, Апачи вырвался на свободу и попытался съесть кошку. Позже его обнаружили хрюкающим, как свинья, и копающимся в поисках личинок в местном саду.

Местные жители говорили, что Проповедник Дэн держал бордель на задворках своей глинобитной церкви. Говорили, что он устроил богохульное секс-шоу для местных шахтеров и ковбоев. А его звездной достопримечательностью был Апачи Геру, который был наделен таким членом, что ему позавидовал бы даже жеребец. Ему даже дали кличку «трехногий человек». И примерно в то же время, когда Калиостро выкупил Апачи, Проповедника Дэна изгнали из города.

— Вот что я тебе скажу, — произнёс Кирби. — Он был помешан на грязи, зачарован луной, но он был хорош во всем, что пытался сделать. Как только я взял его к себе и перестал эксплуатировать, он превратился в чертовски хорошего человека. Я научил его стрелять и правильно говорить. Да, он по-прежнему оставался безумцем, но стал хорошим приятелем. Ты бы видел его, деревенщина! Он был особенным.

— Чёртов глупый ублюдок, — сказал Мексиканец Джо, качая головой.

Генри Вебб рассмеялся.

— Он все еще зол из-за того, что Апачи очень понравилась его широкополая шляпа. Ещё бы, она был украшена бисером и всякими финтифлюшками. Апачи она так понравилась, что однажды ночью тот попросту её трахнул.

Все захохотали, включая Партриджа, но Мексиканец Джо не видел ничего смешного в том, что мужчина занимается любовью со шляпой. К тому же, это была прекрасная, единственная в своем роде шляпа. А теперь её пришлось выбросить.

Партридж решил, что он сделает все возможное, чтобы занять место Апачи Геру… до определенных пределов.

Они провели ночь в лачуге: пили, пели и веселились с большим энтузиазмом. На следующий день они взялись за дело: растащили скот «Куэйд-бил» и погнали его вниз с гор, а затем во Флагстафф. Примерно двести бычков по пятьдесят за голову в итоге дали десять тысяч долларов от владельца ранчо, который потерял большую часть своего стада из-за заражения клещевой лихорадкой и не слишком беспокоился о том, насколько законно он их заменит.

Так они провели почти шесть следующих месяцев. Мальчишки угоняли скот и лошадей и каким-то чудом, благодаря удаче или отваге, ухитрялись держать свои шеи подальше от петли.

Но ситуация начала ухудшаться, и скотоводы и владельцы ранчо стали нанимать детективов и законников. Так что Кирби и его компания попытались выбраться из передряги, пока все было хорошо.

Но на этом дело незакончилось.

Кирби решил, что им нужно новое предприятие, в котором у него есть некоторый опыт. Поэтому в Томбстоуне они ограбили казначея шахтерского лагеря на семь тысяч долларов. В ходе серии рейдов в течение следующего месяца они ограбили шесть других аризонских горнодобывающих концернов, чтобы в конечном итоге получить более шестидесяти тысяч долларов.

Это было бы почти в два раза больше, чем за предыдущее занятие, но в Глоубе они увлеклись взрывом сейфа с зарплатой компании, надежно укрытой внутри, и подорвали не только сейф, но и большую часть здания.

Хотя, их это не испугало.

Они начали регулярно нападать на железную дорогу «Юнион Пасифик» не только в Аризоне, но и в Юте, Нью-Мексико и Калифорнии. Они обосновались в укрытии на границе Солт-Ривер и Тонто-крик — в старой шахтерской хижине, вырытой в склоне холма.

Их излюбленной уловкой была остановка поезда на мосту… мосту, начиненном динамитом. Затем они вместе с главным инженером и кондуктором выходили на улицу, чтобы те своими глазами увидели, что произойдет, если они не откроют курьерский и почтовый вагоны. Схема работала идеально, и за шесть-семь месяцев они сняли не менее одиннадцати поездов и заработали несколько сотен тысяч долларов. Так много денег, что они стали разбрасываться ими, как рисом на свадьбе, — лучшие гостиницы, лучшие проститутки, лучшие рестораны. Они заимели себе тысячи врагов, играя в азартные игры. Деньги текли рекой. На их поимку были отправлены вооружённые отряды, но ни один из них не приблизился и на расстояние плевка к бандитской шайке, которую газеты называли «бандой Гила-Ривер».

По-настоящему исключительным фактом было то, что они до сих пор не убили и не подстрелили ни одного человека. Но это, как оказалось, было не за горами.

Примерно в это же время Партридж познакомился с Анной-Марией и женился на ней. Он видел ее очень редко и только помнил, что у нее лицо ангела и тело дьяволицы. Она могла делать в постели такие вещи, на которые ни одна уважающая себя женщина не пошла бы. Партридж, долго не думая, выпил вина, пообедал и сделал ей предложение. Они были женаты всего год, но за все это время он пробыл с ней от силы пять-шесть недель.

Между тем, подвиги банды не сокращались.

Ещё больше поездов, ещё больше шахтерских приисков. Их нападения были нерегулярными и выборочными — сначала неделя грабежей на железной дороге, а потом, когда законники бросались в том направлении, они переходили на конторы при шахтах и платёжки на ранчо.

Затем, когда линчеватели и отряды маршалов начинали подходить слишком близко, они меняли стратегию и месторасположение. Они были текучей, гибкой лавиной. Они работали слаженно и, казалось, выводили из равновесия как законников, так и гражданское население. По крайней мере, на какое-то время.

— Я подумываю о том, чтобы привлечь пару новых людей, — сказал однажды Кирби Партриджу, который благодаря своему мужеству и уму стал своего рода заместителем главаря разбойников. — Что ты об этом думаешь, деревенщина?

— Думаю, я чертовски устал от того, что меня называют деревенщиной. За тобой это повторяют все парни.

Кирби показалось это чертовски забавным.

— Черт возьми, Нейт, не принимай это близко к сердцу. Я сам не кто иной, как деревенщина из Алабамы. Первое свидание у меня было с собственной сестрой. И я никогда не знал, кто из меняющихся вокруг отца женщин был моей матерью.

Новыми парнями были двое бродяг по имени Пирс и Колтрейн. Они утверждали, что имеют довольно большой опыт борьбы с индейцами и ограблений банков на севере Вайоминга. Партридж не очень-то доверял им обоим, особенно Пирсу. И это чувство с течением времени становилось все сильнее. А дальнейшие события только подтвердили правоту Партриджа.

Они попытались ограбить поезд «Юнион Пасифик» неподалеку от Финикса. Кирби был уверен, что дело верное. Они уже несколько месяцев даже не смотрели в сторону железной дороги. В вагоне-экспрессе, как узнал Кирби, находилось более сорока тысяч долларов наличными и облигациями, предназначенными для Викенбургского скотоводческого комбината. Они остановили поезд, бросив поперек путей бревна, и атаковали его верхом на лошадях.

Такие рейды — быстрые, внезапные и разрушительные — всегда приводили их к успеху.

Но не в этот раз.

Когда они только приблизились, по ним открыли огонь десятки продуманно расположенных винтовок. Прескотт Джексон получил пулю в голову и грудь и упал замертво на песок пустыни. Лошадь Джонни Бланта упала, а у Риза Вебба выстрелом вырвало кусок плеча. Учитывая количество выпущенных в них пуль, удивительно, что они вообще ускакали.

Как позже сказал Кирби, воздух гудел от свинца, как мухи у трупа. Партридж решил, что их либо поджидали, либо подстроили всё заранее. А может, и то и другое.

Отряд под предводительством шерифа округа Марикопа устроил бандитам засаду на пересечении рек Солт и Верде. На них набросились двадцать человек, и завязалась перестрелка. Только меткая стрельба разбойников и дрожащие руки законников спасли их шкуры. Как бы то ни было, Вилли Бой Хортон был убит, а Колтрейн смертельно ранен. Но и противоборствующие силы потеряли немало.

Шесть человек были убиты, еще пятеро ранены. Правая рука шерифа оказалась раздроблена пулями, и позже ее пришлось ампутировать.

Окровавленная, измученная и чертовски прореженная банда Гила-Ривер поползла обратно в свое убежище, как побитые собаки. Они подлатали Риза Вебба и сделали для Колтрейна все, что могли, но к закату он всё равно скончался.

Партридж невольно вспомнил, как Пирс каждый раз умудрялся не вмешиваться в драку. Он почти не стрелял и, похоже, никогда не попадал под пули. Может быть, все дело было в неразберихе перестрелки… но Партридж так не думал.

Он поделился с Кирби своими подозрениями. И Кирби, совершенно спокойно и деловито, спросил Пирса, работает ли он с законниками. Пирс яростно доказывал свою невиновность. Но они прочли правду в его глазах, и через пять минут его уже распяли на древнем дубовом столе. Братья Риз удерживали его, пока Мексиканец Джо и Джонни Блант стаскивали с него брюки.

Партридж стоял и смотрел.

— Ну вот, — сказал Кирби, прижимая лезвие своего охотничьего ножа к яйцам Пирса. — Мы попали в чертовски затруднительное положение, не так ли? Ты говоришь, что не продавал нас. Но я спрашиваю себя вновь и вновь, почему нам так чертовски не повезло? У тебя есть какие-нибудь идеи?

Лицо Пирса исказилось от ужаса, и он обмяк, как тряпичная кукла.

— Господи Иисусе, Кирби! Ты не можешь… то есть, ты же не станешь…, - затем он начал кричать и звать на помощь, но Партридж заставил его замолчать, затушив сигарету о губы мужчины.

— Почему? — тихо спросил Кирби. — Почему?

Это была все та же старая история, которую многие слышали уже не один десяток раз. Деньги. Пирс был охотником за головами. Агенты Пинкертона и раньше использовали его для проникновения в банды, и он с этим отлично справлялся. Он возглавлял группу охотников за людьми, которые все были достаточно опытны в своём деле. Отряд шерифа состоял из шести людей, и Пирс назвал их всех поимённо, а потом…

А потом Кирби перерезал ему горло, оставляя его яйца на растерзание вóронам.

Оглядываясь назад, Партридж думал, что им следовало бы подождать и допросить этого сукина сына более подробно. Выяснить, что их ждет. Но в тот момент они получили всё, что им было нужно.

После этого оставалось только одно. Колтрейн был мертв, и Партридж, теперь Партридж, сожалел, что не доверял этому человеку больше, потому что, когда под ногами у них запылала земля, этот парень отдал всё.

Но дело было не только в Колтрейне; и Вилли Бой Хортон, и Прескотт Джексон оказались в сырой земле из-за чёртовых охотников за головами и крысы Пирса.

Это было оскорбление, которое не могло остаться неотвеченным. Так что следующим делом они отправились за людьми Пирса.

* * *

Затянувшись одной из сигар Розмана, Партридж собрал оружие охотников за головами. Затем, отхлебнув из бутылки виски, которую он нашел в седельных сумках Уитерса, он вернулся к костру и подбросил еще несколько веточек, пока тот не запылал ярко, как полная луна.

Он подошел к Кронеру, который хныкал о своей матери и Господе Иисусе Христе. Партридж обыскал его, стараясь быть осторожным, чтобы не усугубить агонию этого человека. Он нашел небольшой охотничий нож и больше ничего, стоящего упоминания, кроме пятнадцати долларов серебром.

Сидя, скрестив ноги, у костра на прохладной земле, Партридж сложил дрова слева от себя и разложил перед собой несколько вещей, снятых с мертвецов: охотничий нож Розмана, бутылку виски и пистолет «гочкисс» Уизерса. Справа от него виднелась фигура Кронера, свернувшегося клубком, как змея, прячущаяся от когтей ястреба.

— Не думаю, что у тебя большое будущее, дружище, — сказал ему Партридж. — Разумнее было бы просто сказать мне, что все это значит.

Кронер закашлялся и сплюнул.

— Мне… нужен… доктор… черт бы тебя побрал…

— Доктор? Друг мой, они встречаются здесь реже, чем честные женщины. Не хочу быть тем, кто скажет тебе правду, но ты уже покойник. Не хватает только гроба, клочка земли и проповедника. — Он вытащил сигару и решил, что на вкус она напоминает тлеющий коровий помет. — Лучшее, что я могу для тебя сделать, — это облегчить твои последние минуты. Что скажешь, если мы начнем с выпивки?

В свете костра глаза охотника за головами казались огромными и остекленевшими; губы его дрожали, как будто хотели уползти с лица и найти безопасное место, где он смог бы спокойно умереть.

Из его горла вырывались стоны. Он прижимал руки к животу, но Партридж видел, что ткань под ними уже насквозь пропиталась кровью.

Наверно, он мог бы осмотреть рану. Возможно, даже попытаться её перевязать. Но Партридж ясно видел, что Кронер — мертвец. Он знал, как выглядит и как пахнет смерть, а от Кронера несло ею за много миль. Вонь была густой и насыщенной, как трупный запах в гробах.

— Пить, — выдавил Кронер. — Боже… Боже, помоги мне… хочу… пить…

— Конечно, хочешь. — Партридж вложил бутылку в трясущиеся руки мужчины и помог поднести её ко рту. Кронер начал жадно глотать, но закашлялся и захрипел, вновь хватаясь за разорванный живот.

— Тише, — сказала ему Партридж, когда тот немного успокоился. — Сначала один глоток. Просто помочи губы.

Кронер подчинился, сделал глоток и кивнул, чтобы Партридж убрал бутылку.

— Да…да… теперь лучше… хе-хе… я умираю, да, — прошептал Кронер, закатывая глаза.

— Я уже сказал, — напомнил Партридж, — что могу превратить твои последние минуты в рай, а могу — в ад. Видишь ли, мне нужно знать, что происходит. Расскажешь?

Кронер снова кивнул. Его подбородок был мокрым от крови и виски.

— Мы просто… мы просто случайно наткнулись на тебя… вот и все. Розман… он узнал тебя… по описанию… сказал, что мы можем… что…

Партридж прижал сигару к щеке Кронера, и тот вскрикнул.

— А теперь давай попробуем сказать правду, сынок. Теперь тебе нечего терять, черт возьми. Я же там был, помнишь? Розман сказал, что награду выплатят и за живого, и за мёртвого, но ты возразил, что «он сказал…». Какой-то человек отдал вам приказ?

— Ты собираешься убить меня, мистер Партридж? — спросил он.

— Нет. Но если ты не начнёшь говорить правду, то пожалеешь, что не убил.

Кронер облизнул губы.

— Можно… можно мне ещё глоток?

Партридж протянул ему бутылку.

— А теперь расскажи мне об этом человеке.

— Я… я не знаю никакого человека, — сказал он, и его дыхание внезапно стало хриплым и прерывистым. — Я просто делал то, что сказал мистер Розман. Я служил в армии вместе с мистером Розманом. Мистер Розман…

Партридж затушил сигару о кожу под левым глазом Кронера. Тот задёргался и закричал от боли, от ярости и от беспомощности.

— Ах ты мудак… чёртов сукин сын… грёбаный янки…

Партридж ударил его по лицу тыльной стороной ладони и заставил замолчать рот, вдобавок сломав нос. Кровь хлынула из ноздрей Кронера, и он задрожал всем телом, но даже не попытался пошевелиться. К тому времени он уже все понял.

— Давай кое-что проясним, — сказал Партридж. — Я — гражданин Соединенных Штатов. Вы, конфедератские мешки с мочой, — это самое худшее, что когда-либо случалось с этой страной. Лучше бы ты остался дома, избивая своих мамок и сестер, а тебя бы избивали твои братья и отцы в Алабаме и Теннесси. Думаю, тогда бы с твоей гордостью ничего бы не случилось. Но вы этого не сделали, и ваши жалкие южные задницы, лижущие башмаки, получили пинок прямо в горло. Прошло уже двадцать лет. Больше никакой войны. Больше никаких янки и конфедератов. И мне это нравится. Теперь мы все одинаковые. Много лет назад я дал себе слово, что убью любого человека, который назовет меня «янки», и до сих пор я делал это только дважды. Но ты подошёл к краю близко, мой друг. Слишком близко.

Кронер просто лежал, истекая кровью, умирая и ненавидя своего мучителя. Где-то далеко на деревьях что-то пискнуло и защебетало. И больше никаких звуков, лишь лёгкое дуновение прохладного ветерка с гор.

Партридж решил, что он на правильном пути. Самый быстрый способ добить южанина — это оскорбить Конфедерацию. Сам же Партридж уже давно не испытывал никаких чувств по поводу произошедшей войны. Это было очень давно. Его старик ездил с партизанами Конфедерации, так что на юге ему пришлось несладко. Но затем правительство Штатов бросило его тюрьму в Юме… так что к ним он тоже нежных чувств не испытывал.

Партридж поднял нож.

— Я пообещал себе, что на этот раз проявлю немного сочувствия. Что не стану резать людей, как это принято у меня, но…, - Партридж прижал остриё ножа к веку Кронера, — Господь свидетель, ты испытываешь мое терпение. Так что, прежде чем я отрежу тебе член с яйцами и заставлю сожрать, скажи мне правду.

Партридж забавлялся. Иногда одно упоминание о физических пытках превращало некоторых мужчин в желе. Иногда сама мысль об этом была хуже, чем реальность… Но не всегда, конечно.

Партридж не возражал против пыток, но и не получал от них никакого удовольствия. Он видел, как это делается, и сам участвовал в этом раз или два. Но в отличие от своего старика, Черного Джейка, которому, как говорили, доставляло огромное удовольствие потрошить человека медленно, Партридж не видел в этом ничего приятного.

Он очень надеялся, что до пыток не дойдет. Но если придётся, он не дрогнет, потому что на кону стояла его жизнь. Его жизнь — и черт бы побрал всех, кто ей угрожал.

Но Кронер, похоже, верил, что Партридж — это животное, которое охотится на людей из удовольствия, потому что он прохрипел:

— Нас… нас наняли, чтобы выследить тебя… чтобы найти тебя…

— Ради награды?

Кронер слегка покачал головой.

— Нет. Мы не должны были… везти тебя к маршалам. Мы просто хотели найти тебя… проследить за тобой. — Кронера вырвало кровью и, возможно, своими же внутренностями.

Партридж дал ему сделать ещё глоток виски.

— Дальше.

— Как я уже сказал… просто найти тебя… подружиться с тобой… если получится… остаться с тобой…

— Кто вас нанял?

Кронер медленно покачал головой из стороны в сторону.

— Не знаю… Розман не представил его… но, Господи, седые волосы, высокого роста… и это лицо… Господи, ты узнаешь его, когда… когда увидишь… уродливый… уродливый, как дьявольская задница… уродливый…

Партридж видел, что теперь Кронер говорит правду.

Кто-то нанял их, чтобы они нашли Партриджа и проследили за ним. Конечно, этот «кто-то»«охотился за деньгами, полагая, что Партридж собирается их вернуть… что, собственно, и было правдой.

Но кто же их нанял? Седые волосы? Уродливый? Под это описание попадало множество мужчин, но из знакомых Партриджа… Никто не приходил в голову.

— Сделай ещё глоток, — сказал он Кронеру, поднося бутылку к губам мужчины.

Кронер попытался глотнуть, но большая часть напитка стекала по подбородку и капала из уголков рта. Он уже почти не мог двигаться. Он лежал пластом и только бормотал что-то странное, бессвязное. Что-то о Розмане и его отце, и что-то о пони, который был у него в детстве.

И вдруг, когда казалось, что он вот-вот вырубится, его глаза резко распахнулись. Они были ясными и яркими. Свет костра отражался в них, как падающие звезды над темным озером.

— Да… т-ты его узнаешь… высокий и уродливый… мерзкий сукин сын… уродливый… уродливый…

Затем его глаза снова остекленели, и он затих.

Партридж закрыл их, и если бы он знал какие-нибудь молитвы, то, возможно, прочитал бы их. Смерть всегда была для него страшной вещью, будь то друга или врага. Она была всепоглощающей, окончательной и пугающей в своей безысходности.

Партридж порылся в их седельных сумках, взял все деньги, какие смог найти — около шестидесяти долларов, немного виски и консервы. Он открыл мешки с кормом, чтобы лошади могли есть овёс, когда захотят. Оружие он оставил, но забрал все патроны.

Больше ни на этих людях, ни в их мешках не осталось ничего интересного. Письма к родным, в большинстве своем очень старые. Потрепанная и засаленная Библия. Табак. Личные вещи. Но в рюкзаке Розмана он всё же нашел один очень занимательный предмет.

Простая белая визитная карточка, а на ней — ровный и элегантный почерк:

«ЕГИПЕТСКИЙ ОТЕЛЬ.

Дед-крик, Аризона».

Партридж изучил визитку в свете костра. Интересно, тут есть связь? И кто этот седовласый мужчина?

Он сунул карточку в карман и потушил огонь. Может быть, кто-нибудь найдет этих мертвецов и соблаговолит похоронить их.

Но точно не Нейтан Партридж.

У него были другие планы. И большинство из них были сосредоточены вокруг Дед-крика, как будто там лежала вся суть его тайны. Вероятно, так оно и было.

Взобравшись на своего вороного, он неторопливо поскакал вниз по тропе. В глубине души он знал, что очень скоро всё закончится. Что бы ни ждало его впереди, оно все время приближалось, кружило, как стервятник, и только ждало подходящего момента, чтобы наброситься, вцепиться когтями и заклевать. И Партридж двигался ему навстречу.

Потому что сам этого хотел.

ГЛАВА 7

— Я заявляю, джентльмены, что мир находится в самом ужасном состоянии, — говорил Кой Фаррен бродягам, шахтерам и грязным трусам салуна «Яблочко «на окраине Чимни-Флэтс. — В самом ужасном. Ведь путешествовать в одиночку в эти дни для обычного богобоязненного человека просто небезопасно. Тропы этой суровой и нецивилизованной страны кишат — буквально кишат — разбойниками и убийцами всех мастей. Это же чистый ужас, просто ужас. Я действительно верю, как многие прекрасные и благородные проповедники говорили со своей кафедры, что настали дни Апокалипсиса.

Посетители «Яблочка» встретили его пламенную речь угрюмым молчанием.

Это была грязная, отчаявшаяся и мрачная компания. Мужчины, проводящие дни в седле, с лицами, высушенными пылью, ветром и непогодой. Люди, которые проводили дни в шахтах, хватаясь и цепляясь за любой еле уловимый блеск золота или след серебра. В хорошие дни они едва зарабатывали достаточно денег, чтобы купить себе виски и тушёной говядины. А в плохие дни — а их было гораздо больше, чем хороших, — они зарабатывали вообще копейки.

Но сегодня они пили пиво, виски лилось рекой и не потому, что наткнулись на золотую жилу, а из-за человека, стоявшего перед ними: Коя Фаррена. Он покупал для всех выпивку, и завсегдатаи слушали его, хотя и не совсем понимали, о чем, черт возьми, он говорит большую часть времени.

«Яблочко» представляло собой простой бревенчатый дом с обшарпанными деревянными столами и грубо сколоченными придвинутыми сосновыми скамейками. Так называемый «бар» состоял из нескольких деревянных досок, лежащих на бочонках с виски.

В углу потрескивала керосиновая печка, в другом — еще одна. За стойкой стояли бочонки с пивом и виски. Воздух был тяжелым и затхлым от дыма, вони немытых тел и мочи.

Голая шлюха-индеанка сидела на барной стойке, а двое мужчин по очереди щипали ее за соски и погружали в нее пальцы, споря между собой, стоит ли она такой цены.

Мами Макгилл, хозяйка, смерила их злобным взглядом.

— Давайте, платите, ублюдки, — прикрикнула она. — Вы же уже знакомы с товаром, так чего кота тянете? Заплатите — и разойдёмся миром! Мне уже ваши приценивания поперёк горла стоят.

Они расплатились и занялись девушкой.

Кой Фаррен отвернулся.

— Выпейте, джентльмены, — сказал он остальным. — Выпейте, прошу вас. Вы, конечно, извините меня, если я не присоединюсь к вашим празднествам, но, увы, я страдаю от слабой конституции. Наследственная болезнь, я бы сказал.

Он снова вытащил из-под суконного пальто большой кожаный бумажник с тиснением, и взгляды всех присутствующих были прикованы к зеленым бумажкам, которые он перелистывал. Голодные, жаждущие взгляды.

— Боюсь, мне придется с вами попрощаться, но, пожалуйста, выпейте еще за мой счет.

Мужчины и их шлюхи хмыкнули в знак согласия и подняли пустые бокалы. Все, кроме кавалерийского сержанта и его грязной голубки. Они трахались рядом с дверью на самом видном месте, поверх груды грязных бобровых шкур, покрытых выделениями десятков таких союзов.

Кой Фаррен нарочно не смотрел на них, словно подобное зрелище могло лишить его утонченного благородства, хотя они громко стонали и пыхтели. Он делал вид, что ничего не замечает, а все остальные давно перестали обращать внимание на подобные вещи.

Фаррен положил купюру на стойку бара.

— Добрая леди, будьте так добры.

Мами Макгилл начала наполнять кружки пивом из чанов за стойкой бара. Она достала виски и поставила бутылки перед жадными, грязными пальцами.

Она была чрезмерно толстой, как женщины с картин эпохи Возрождения, большой и крепкой, с грудями, похожими на мешки для корма, которые плохо удерживались натянутым корсажем ее ситцевого платья. Ее бедра были мясистыми и мощными, а руки — как куски свиного окорока. Лицо было раздутым, шарообразным, с несколькими подбородками и крошечными, близко посаженными глазками.

— На всех! — пророкотала она. — Вы — прекрасный человек, мистер Фаррен, раз заботитесь об этих бедных и отчаявшихся душах.

Разлив всем напитки, она засунула трубку обратно в рот и удовлетворенно затянулась, наблюдая, постоянно наблюдая за посетителями.

Она не особенно любила Коя Фаррена.

Хотя он был поэтичен и многословен, поражая речью и манерами высокородного джентльмена-южанина, он был одет в пыльную, поношенную одежду, как какой-нибудь разносчик или бродяга. Он притворялся щеголем, попавшим в трудные времена, хотя его бумажник был полон до отказа. Да, загадка. Сердце подсказывало ей, что он не такой, каким кажется. Что если убрать все дерьмо, которое он намазал на себя слоями, как штукатурку, то под ним скрывается что-то злобное, что-то холодное, умное и хищное. Как гремучая змея, когда ждала в темноте, когда напасть.

Правда, Мами Макгилл это не очень волновало. Всё-таки, рыбак рыбака…

Она не боялась этого человека — по правде говоря, она не боялась ни одного мужчины, она сломала и сожрала многих, как паучиха-самка, отбрасывавшая в сторону трупы любовников, — но она видела что-то отталкивающее в Кое Фаррене. Его сородичи скользили под бревнами в темных и влажных местах.

Он что-то задумал. В этом она не сомневалась. Но он не знал, что и она что-то замыслила.

Один из шахтеров вытащил губную гармошку, а другой начал петь шотландскую песенку о неудавшейся жизни и упущенных возможностях. Никто, кроме него, казалось, не знал слов песни, но затем к нему присоединились несколько других посетителей, которые сочиняли припевы прямо на ходу.

Какой-то избитый, пьяный работник ранчо встал, чтобы присоединиться к ним, и упал, как костяшка домино, продолжая блевать. И снова никто ничего не заметил.

Кой Фаррен переходил от стола к столу.

— Пожалуйста, пожалуйста, развлекайтесь, мои добрые и многочисленные друзья. Сегодня — тот редкий день, когда товарищи могут собраться, выпить и пожелать друг другу добра. Вы оказываете мне большую честь — каждый из вас — своим присутствием и хорошим настроением. Да благословит вас Бог, всех и каждого.

Мами Макгилл набила в трубку табак и подожгла ее спичкой, зажжённой о стойку бара. Она посмотрела на двух мужчин, сидевших за одним из столов, и жестом подозвала их к себе.

Они подошли без колебаний; один — в плаще из оленьей кожи, другой — в шерстяном пончо и джинсовой рубашке. Это были худые, отчаянный ребята, мускулистые и голодные, как помойные кошки.

Мами убедилась, что Фаррен разговаривает с кем-то в противоположном конце салуна и произнесла:

— У нашего мистера Фаррена много денег, с которыми он хотел бы расстаться. Может быть, мы ему поможем, а? Может, он и неопытный, но не стоит рисковать. Проследите за ним до фургона и возьмите то, что нужно взять, так, как это нужно взять.

Мужчины молча вышли на улицу и остались ждать, когда наружу выйдет Фаррен.

— Ну что ж, — продолжал тем временем Кой Фаррен, — в моих же интересах вернуться к моей повозке. Она беззащитна там, в горах, и за ней ухаживают только мои женщины, хрупкие и прелестные создания. И теперь, господа и дамы, — он поклонился и приподнял котелок, обращаясь ко всем присутствующим, — я прощаюсь с вами. Пусть доброта и милосердие последуют за всеми вами. Возможно, однажды мы встретимся, и в этот день, друзья мои, я гарантирую вам свое гостеприимство. Я гарантирую вам опыт, который вы не скоро забудете. Да, я бы с удовольствием как-нибудь пригласил вас всех на ужин.

С этими словами Фаррен направился к выходу, прощаясь и желая удачи. И ни одно его слово не было искренним.

Фаррен вышел и отвязал лошадь. Яркая полная луна светила на небе, как единственный подмигивающий глаз, заливая окрестности зловещим светом. Фаррен двинулся прочь, не торопясь. Он хотел быть уверен, что преследователи его не потеряют.

Уверенный, что они следуют за ним, он мечтательно улыбнулся.

* * *

В сентябре 1864 года Кой Фаррен и его брат Джон Лайл прибыли в лагерь для военнопленных в Эльмире. Ни один из них не знал, жив ли другой, и долгое время не мог этого выяснить.

Большую часть времени они проводили в тесных палатах вместе с сотнями других заключенных в кишащих крысами и вшами бараках. Полуразрушенные крыши постоянно протекали. Полы из грубой, необработанной древесины не просыхали. Койки были трехъярусными и тянулись по всей длине палат в обе стороны, оставляя узкий проход, в котором размещались две печки. Койки были рассчитаны на двоих, но вмещали четверых, а одеяла хватало только на троих. Кровати представляли собой грубо сколоченные доски, покрытые дурно пахнущей соломой, полусгнившей и пропитанной продуктами человеческой жизнедеятельности. Некоторые пленные были слишком слабы, чтобы добраться до койки, и валялись на продуваемом сквозняками полу. Каждое утро умирало еще несколько человек.

Такова была жизнь в лагере, повторявшаяся изо дня в день. Тесный, ограниченный, уродливый мир, воняющий гниющей плотью, немытыми телами, дерьмом и рвотой.

Крысы свободно проникали внутрь через дыры в полу и грызли оставленные без присмотра припасы, а также тех, кто был слишком слаб, чтобы отбиваться, или уже мертв и разлагался.

В свою первую ночь в палате Кой Фаррен увидел, как худощавый человек, одетый в лохмотья, поймал крысу, которая сновала по полу. Он схватил её и быстро, умело свернул шею, пряча обмякшее тело в грязные складки своей изодранной рубашки. Его глаза были огромными, черными дырами, мерцающими на болезненно жёлтом, шелушащемся лице.

Он был сумасшедшим, как и многие другие. В ту ночь, после отбоя, Фаррен услышал, как сумасшедший что-то жует, чавкает, щелкает и хрустит.

— Он совсем выжил из ума, — сказал Фаррену один из заключенных. — Он ест всё самое мерзкое…

Месяц спустя сумасшедший стал еще более замкнутым, чем прежде. А однажды ночью они увидели, как он снял со стены доску и вытащил оттуда раздутое, окоченевшее тело мертвого щенка. Оно кишело личинками. Ухмыляясь, он принялся за еду, а остальные в ужасе смотрели на него.

Это было последней каплей, и они избили его до полусмерти из возмущения и, возможно, из ужаса. Ужаса от того, что они тоже могут стать такими же, как он — омерзительными существами с обтянутыми кожей черепами, питающимися мертвой плотью.

Но голод и лишения могут сотворить с человеком странные вещи. Отвратительные вещи. Люди голодали, чтобы обменять свой паек на табак. В тюрьме его продавали по доллару за фунт. Его разрезали на маленькие квадратики и перепродавали как «жвачку». Табак и еда были основными средствами обмена.

Лагерь был наводнен крысами, и особенно жирные из них считались деликатесом. Пухлый грызун мог обеспечить пять «жвачек» или даже буханку хлеба.

Кой и Джон Лайл Фаррены были захвачены в плен вместе с оставшимися в живых членами их роты недалеко от Пурселвилля, штат Вирджиния, после ожесточенного сражения с силами Союза. Их загнали в вагоны для скота, и они отправились в долгий путь на север, который закончился в Эльмире, неподалеку от печально известного лагеря для военнопленных.

К тому времени, как они доехали до места, десятки людей умерли от ран, болезней и обезвоживания. Ходили слухи, что многие из них покончили с собой с помощью секретного оружия.

Черные солдаты вывели их из железнодорожного депо и повели по улицам к лагерю. Шел дождь, и день был пасмурным. Многие люди падали от усталости, и их либо тащили, либо несли, либо пинали ногами, чтобы привести в чувство.

Для повстанцев это был не слишком торжественный и величественный момент, но они слышали об ужасах Андерсонвилля и решили, что янки просто отплатили им тем же.

Кой Фаррен проходил через огромные и тяжелые качающиеся ворота без единой значимой раны. Усталый, утративший веру и голодный — его не кормили уже почти четыре дня — Фаррен вошел в грязный частокол и впервые по-настоящему увидел лагерь для военнопленных в Эльмире. Его окружал пятиметровый дощатый забор, поддерживаемый глубоко вкопанными столбами. В метре от вершины был парапет, по которому расхаживали стражники — неприятная даже на первый взгляд компания. Внутри стен расположились ряды двухэтажных деревянных бараков, а за ними — другие невзрачные строения.

Это было страшное и зловещее место, и даже падающий дождь не мог рассеять густой, зловонный запах, который висел в воздухе. Фаррен знал этот запах. Он был солдатом и знал, как пахнет смерть.

Заключенные выстроились в шеренги, и вскоре старший сержант Союза, одетый в покрытый пятнами плащ, вышел наружу, чтобы осмотреть новоприбывших.

Его звали Пеннинг, и у него была голова, похожая на бетонный блок, сидящий на квадратных, словно обрубленных, плечах. Он шел, заметно прихрамывая, и пристальный взгляд напоминал взор хищной птицы. Он носил с собой палку, которая представляла собой обычный грубый кленовый дубец. На конце были просверлены отверстия, чтобы при размахивании она издавала громкий свист.

— Итак, вы здесь, все до единого, черт побери, — сказал он, и в его грубом голосе было не больше человечности, чем в рычании дикой кошки. — И мне пришлось вытаскивать свою задницу под дождь, чтобы на вас посмотреть. — Он плюнул им под ноги. — Жалкий, отвратительный, убогий народец, вот вы кто. Но мы позаботимся о вас. О да, вы попали в хорошие руки.

И он расхохотался: жутко, издевательски, делая этот промозглый день ещё ужаснее.

Один из мужчина совершил ошибку, попросив воды, и Пеннинг повернулся к нему и ткнул концом палки в живот. А затем принялся бить того дубинкой по голове, пока его лицо не покраснело от напряжения.

— Воды? Воды?! А что же, по-твоему, падает сейчас на тебя с неба, южный ублюдок?!

После этого никто ни о чем не просил. Пленные стояли молча, с прямыми спинами, как статуи в парке, несмотря на многочисленные раны, усталость и отчаяние. Конечно, некоторые вообще не могли стоять и падали на колени.

Пеннинг приблизился к ним.

— Прекрасный вы народец. Разве вас не учили, ребятки, стоять по стойке смирно?

Молодой капрал с повязкой на глазу на мгновение забылся.

— Сэр, — обратился он. — Эти люди больны. Им нужна…

Но палка Пеннинга, описав смертельную свистящую дугу, попала ему в рот, выбив зубы, как игральные кости. Капрал потерял сознание, а Пеннинг плюнул ему в лицо.

— В лазарет этих ребят, — сказал он группе черных солдат, стоявших неподалеку. — А после этого — в могилу.

Когда солдаты двинулись вперед, Пеннинг остановил палкой человека с забинтованной опухшей ногой.

— Этого — оставить.

Раненых чернокожие утаскивали с максимальной осторожностью, что, учитывая обстоятельства и злобный взгляд Пеннинга, всё равно ничего хорошего не обещало.

Лицо Пеннинга было некрасивым, грубым и отталкивающим, как у свиньи, которая роется в грязи. Под скулами с обеих сторон виднелись старые шрамы; плоть там натягивалась, придавая его лицу вид голого черепа.

Позже Фаррен узнал, что после Геттисберга партизаны Конфедерации бросили его умирать. С разорванной на куски ногой и кучей колотых и огнестрельных ран. Партизан в качестве последнего прощального унижения проткнул штыком насквозь обе щеки Пеннинга. Когда его нашли солдаты Союза, на его щеке все еще виднелся грязный отпечаток сапога — там, где партизан упёрся ногой, чтобы легче выдернуть клинок.

Но Пеннинг выжил.

Через полгода ему поставили деревянную ногу и перевели в так называемый «инвалидный корпус», состоявший из людей, не годных к действующей службе. А затем он перешёл в военную тюремную систему.

Враждебно настроенный ко всем.

Лежащий на земле седеющий сержант просто смотрел на Пеннинга. В его глазах была ненависть, которая кипела и бурлила, как кислота. Пеннинг посмотрел на его рану. Он даже по запаху мог сказать, что там начала развиваться гангрена. Он вдавил кончик своей палки в отёкшую рану прямо под коленной чашечкой. Сержант закричал и начал корчиться, его лицо было мокрым от пота и дождя, забрызганным грязью, но он не просил пощады.

Пеннингу это явно не понравилось.

— Тебе нужна помощь, парень. И если ты меня попросишь, я прослежу, чтоб тебе её оказали.

Сержант прикусил нижнюю губу, взглянул на Пеннинга и улыбнулся, обнажив окровавленные зубы. А затем он отхаркнул комок мокроты и сплюнул его на ботинок Пеннинга.

Пеннинг рассмеялся и изо всех сил ударил палкой по ране, проколов ее насквозь. Отвратительное зловоние разложения сочилось из почерневшей, гниющей раны.

Сержант закричал и потерял сознание.

Больше его никто не видел.

Пеннинг ходил взад и вперед мимо рядов военнопленных, ухмыляясь, огрызаясь, пиная людей в пах и колотя их палкой.

Он рассказывал им, как Джефферсон Дэвис⁸ трахал их жен и совращал их сыновей на юге, но, что бы он ни говорил, никто не попадался на удочку. Так без разбора он ковылял по рядам, размахивая своей огромной окровавленной палкой и подрубая людей, как лесоруб — деревья.

Со временем, удовлетворенный стонами и всхлипами избитых и оскорбленных людей, он произнёс:

— Ну что ж, джентльмены, добро пожаловать. Добро пожаловать всем и каждому.

Вот так состоялось знакомство Фарренов с миром «Эльмирской преисподней», как её стали называть.

С Фаррена и остальных было снято все, кроме одежды. Если раны не были сильно инфицированы и не кровоточили слишком обильно, никто за ними не смотрел. Заключенных насильно загнали в бараки, и для них началась новая жизнь. Это была живая смерть. Людей, которых не забили в бараки, согнали в бесчисленные палатки из рваной и заплесневевшей парусины, которая постоянно хлопала на ветру.

Командующим в лагере был полковник Уильям Хоффман, который хвастался, что убил больше людей, чем любой другой солдат регулярной армии, и в этом никто не сомневался. Но его оружием были не винтовка и штык, а голод и болезни.

К кухне примыкала столовая, больше похожая на сарай, чем на приличное помещение. Те, кто был достаточно здоров, чтобы стоять и передвигаться, приходили сюда. Те, кто не был, умирали с голоду. Лавок не было — заключенные ели стоя. В удачный день еда могла состоять из бобов, бобового супа, может быть, даже сморщенного куска соленой свинины и скудного ломтика тонкого хлеба, который был сделан из необработанной кукурузной муки с неудобоваримыми отрубями.

Мужчины либо не могли удержать его внутри, либо, что еще хуже, могли — и это приводило к различным желудочно-кишечным расстройствам. Но всё равно это были хорошие дни. Потому что чаще всего порция состояла из хлеба и воды.

Конечно, основной проблемой были болезни.

Недостаток свежих овощей вызывал цингу. Хроническая диарея вызывалась употреблением застоявшейся воды и воды, зараженной личинками насекомых и человеческими экскрементами. Оспа достигла масштабов чумы. Эпидемия пневмонии убивала людей десятками.

Непогребенные тела складывались рядом с лазаретом. А внутри лазарета палаты были переполнены больными и умирающими; многие лежали в коридорах, утопая в собственных нечистотах. Хуже того, никогда не хватало одеял, одежды и обуви. В ту зиму счастливчиками оказались те, у кого ещё остались сапоги; другие обматывали ноги тряпками, а самые несчастные стояли в глубоком снегу голыми, обмороженными ногами.

Конечности ампутировали направо и налево. Без надлежащих запасов продовольствия просто невозможно было бороться с болезнями, холодом, грязью и голодом.

В качестве дальнейшего унижения горожане возвели высокие платформы за пределами стены. За пятнадцать центов зрители могли смотреть сверху вниз на толпы заключенных, страдающих от всех известных лишений.

В центре лагеря был отстойник размерами десять на десять метров с мутной водой, называвшийся «прудом Фостера», стоком реки Чемунг. Он служил стоком из уборной и мусорной свалкой. Она была забита гнильём, дерьмом, мочой и больничными отходами — это была, в сущности, огромная разлагающаяся куча. Питательная среда для миллионов насекомых и бесчисленных заразных болезнетворных микробов. Вонь от него была невыносимой и особенно тошнотворной в теплое время года. Она окутывала лагерь, как могильный саван. В конце концов, при таком количестве больных и умирающих, были вырыты дренажные канавы, чтобы откачать грязные воды.

В ноябре того же года Кой Фаррен, тощий мужчина, весивший чуть более сорока килограммов, был переведён из казармы в одну из переполненных палаток из-за вспышки оспы.

К этому времени он уже привык к бреду и слабоумию. Привык к грудам трупов, кишащих червями и жуками. Он, как и большинство, стал жалким подобием человека. Ходячий скелет с запавшими красными дырами вместо глаз, не знающий сострадания и милосердия, он постоянно спотыкался и бормотал что-то себе под нос.

В той палатке, набитой грязными, умирающими и безнадежно безумными телами, Фаррен стал свидетелем тайны.

Он видел, как группа оборванных мужчин с ввалившимися глазами жаждет занять определенный участок земляного пола. Весь день они не сходили с него, предпочитая скорее гадить под себя, чем оставить его без присмотра. Однажды вечером, перед самым заходом солнца, они раскрыли свою тайну. Этот участок земли на самом деле был фальшивым полом, а под ним находилась яма с собачьими, крысиными и человеческими костями.

Многие кости были старыми и пожелтевшими, другие — свежими и все еще заляпанными кровью владельца.

Все они были обглоданы, а большинство — даже разломаны в попытке добраться до солёненького костного мозга.

Мужчины подбирали кости, ласкали их, облизывали и играли. Один даже вытащил человеческий череп и покрыл его страстными поцелуями.

Таковы были глубины чистого и мрачного безумия.

Примерно через неделю Кой Фаррен столкнулся со своим братом Джоном Лайлом. Он по-прежнему был большим и крепким и выглядел так, словно все еще мог ломать бревна голыми руками. Но глаза у него были пустыми, мертвыми и лишенными блеска.

Фаррена это не очень удивило.

У всех мужчин в Эльмире был такой взгляд. Они были изможденными, безжизненными ходячими трупами, ищущими пустую могилу.

Вот только Джон Лайл не был истощен.

— Пойдем со мной, Кой, — сказал он, уводя брата за руку, и, ей-богу, он был крепким и сытым. — Я хочу тебе кое-что показать.

В соседней палатке, чуть в стороне от остальных, у печки сгрудилась группа мужчин. На решётке над огнём были разложены куски мяса. Запах стоял опьяняющий.

Прежде чем Фаррен успел спросить, собака это или крыса, ему в руку сунули горячее и сочное филе. Он проглотил его, и оно было очень сочным, очень сладким, не похожим ни на что, что он когда-либо пробовал.

Сначала он почувствовал отвращение… его тошнило от насыщенного аромата и медового вкуса; да и кусок был слишком большим с непривычки, чтобы желудок Коя смог его переварить. Но потом живот Фаррена успокоился и потребовал большего.

Он набивал себе рот, пока остальные стояли вокруг, ухмыляясь и тихо посмеиваясь.

И тут Фаррен заметил, что все они специально подпилили себе зубы.

Джон Лайл ухмыльнулся полным ртом зазубренных пиков.

— Да, — произнёс он. — Хорошо.

И тогда Кой понял. Господи, он всё понял.

Но к тому времени его разум стал мрачным и хищным, и мясо было мясом, и кровь была кровью, и он знал только, что теперь его желудок полон. И он хотел большего, гораздо большего. Этот аромат пьянил. Кой никогда раньше такого не испытывал.

Вскоре он уже возглавлял ночные охотничьи отряды в поисках вновь прибывших толстяков. Они были лучшей целью.

В Эльмире целиком и полностью господствовало человеческое зло.

* * *

Двое всадников вцепились в Коя Фаррена, как стервятники в подгнившее мясо.

Они вдыхали его густой запах, и для них это был запах денег. Они оба видели его бумажник с торчащими оттуда деньгами. По крайней мере, эти деньги стоили того, чтобы убить. Но этот дурак еще и хвастался деньгами, которые остались у него в повозке.

«Серебро», — говорил он, и Мами хотела всё и без остатка. И она это получит.

Тем не менее, оба всадника держались позади, и их лошади ступали как можно тише. Был слышен лишь лёгкий перестук копыт. Фаррен был далеко впереди, двигаясь ровным, неторопливым шагом вверх в предгорья по тропе, которая вилась и изгибалась, как змея, переплывающая реку.

В ту ночь туч почти не было, и яркая полная луна сияла на небе, как серебряная монета. Тропа, выступающие скалистые утесы и нависающие над дорогой сосны были омыты её неземным сиянием.

Того, что был в плаще из оленьей кожи,звали Таверс, а его напарника в шерстяном пончо — Гаррисон. Они оба бывшие заключенные. Оба разбойничали на дороге. И готовы были убить любого за две монеты или хорошую сигару. Совсем недавно они поступили на службу к Мами Макгилл: она прощупывала будущие мишени, и они с ними расправлялись. Она не доверяла этим двоим ничего такого, что требовало бы реального мышления — этапы, банки, поезда, — но они были очень полезны, когда дело доходило до опустошения карманов богатых шахтеров или владельцев ранчо, сидящих на неплохой зарплате. Холмы были усеяны неглубокими могилами их жертв.

— Тебе не кажется, что он знает, что мы его преследуем? — тихо поинтересовался Гаррисон.

— Сомневаюсь, — покачал головой Таверс. — Если б знал, то не стал бы прогуливаться так неспешно.

— Наверно, ты прав…

— Это обычный щеголь, зеленый, как молодое деревце, — сказал Таверс. — Поверь мне, это будет проще, чем снять шлюху в «Яблочке».

Они оба тихонько рассмеялись над собственной шуткой. Шлюхи Мами… Господи, как же мужик должен не уважать и не любить свой член, чтобы втыкать без разбору в их грязные дырки?

Все эти девки уже были изъезжены, как ломовые лошади, и передавались из руки в руки быстрее, чем насморк среди детей. Оборванные, лохматые — обычная дешёвка. А некоторые в одиночку обслуживали целую шахту или армейский пост.

Они знали свое дело, но вшей на них было больше, чем на бездомной шавке.

Внезапно они потеряли Фаррена из виду.

Тропа сворачивала в ивовую рощу, и на мгновение они увидели его высокий, горделивый силуэт, а затем его поглотили тени, когда завеса облаков опустилась на лик луны. Но когда они свернули за угол, он исчез совсем.

— Чёрт, — сплюнул Гаррисон, — и куда он делся?

Таверс остановил своего мерина и окинул взглядом темные леса, холмы и скелетообразные хребты скал. Тысяча укромных мест, неотличимых друг от друга в темноте.

Он облизнул обветренные губы, вытер со лба струйку пота и, прищурившись, задумался.

К счастью, из-за туч снова выглянула луна, и местность вновь покрылась пятнами света. Это спасло Таверса от долгих раздумий. А думать он не любил, считая все рассуждения полной чепухой. Размышлять для него — все равно, что слепому и безрукому пытаться привязать теленка: не сработает, если нечем. Он никогда не признавал себя глупым, хотя в детстве старик не раз говорил ему, что у спелого бобового стебля ума больше. Но Таверс считал, что мужчина должен быть импульсивным и должен принимать решения под влиянием момента.

Так что, как вы могли бы догадаться, он довольно часто попадал в ситуации, когда действовал вслепую. Именно это привело его к преступной жизни, затем — в тюрьму, потом — к объединению с Гаррисоном, и наконец — к Мами Макгилл, которая делала всю умственную работу за него.

Таверс решил, что нужно идти даль и действовать по обстоятельствам. Гаррисон согласился.

Они свернули за поворот, поднялись на ещё один холм, а потом слева показалась поляна. Рядом с лесополосой они заметили повозку, запряжённую стреноженными лошадьми. Неподалёку полыхал костёр. В воздухе пахло древесным дымом и сосновой смолой.

— Никого не видно, — произнёс Гаррисон.

— Может быть, они там, в фургоне, — предположил Таверс. В этом был смысл… вот только лошади Фаррена поблизости не было.

Но он ведь должен быть здесь. Он не мог миновать эту полянку.

Он сказал, что у него и его женщин есть старая повозка, и вот эта повозка на поляне, безусловно, подходила под описание.

На боку повозки даже была какая-то надпись, но она настолько выцвела и стёрлась, что разобрать было невозможно. Чёрт, это точно та самая повозка…

— Поехали вперёд, — сказал Таверс Гаррисону. — Держи пистолет наготове. Мы просто два парня, которым нужно немного согреться у костра. Понял?

— Да, понял.

Таверс с сомнением посмотрел на напарника, но двинулся дальше.

Лагерь был пуст. Дрова были нарублены и сложены в кучу. Для лошадей был приготовлен овес. Вокруг стояло несколько деревянных бочек и ящиков, но больше ничего.

Таверс думал не только о деньгах, но и о женщинах. Он жаждал женщину. Настоящую женщину, а не одно из тех созданий в «Яблочке», которые видели члены чаще, чем расчёску. Ему хотелось чего-нибудь чистого и свежего, а не кишащего болезнями, как больничный ночной горшок. Кого-нибудь, кто, возможно, пах мылом и духами, а не потом и грязью.

В лесу стрекотали сверчки, где-то заливалась цикада. А от фургона исходил странный запах. Таверс смутно помнил, что когда-то в Канзас-Сити он чувствовал нечто подобное. И тогда он прятался в темном и мокром подвале заброшенной скотобойни.

— Здесь ужасно тихо, — сказал Гаррисон. — Не могу сказать, что мне это нравится.

Таверс бросил на него злобный, испепеляющий взгляд. Тупой ублюдок всегда все выдумывает. Видит индейские отряды там, где их нет. Отказывается ездить через кладбище из-за призраков и утверждает, что в некоторых зданиях водятся привидения. Таверс жутко ненавидел подобные разговоры. Но здесь… Господи Иисусе, от этого места у него самого мурашки побежали по телу. Этот одиноко стоящий фургон с прилипшей, как виноградная лоза, вонью… Эти молчаливые и ждущие лошади… Эти огромные и темные сосны Аризонского холма, словно тихие свидетели предстоящих событий…

В лесу хрустнула ветка, и Таверс вздрогнул.

Он смотрел на фургон, на витиеватые буквы на боку, которые уже нельзя было прочесть. А ещё там были фотографии. Женщин, мужчин. Каких-то змей. На мгновение Таверсу показалось, что одна из них шевельнулась.

— Хватит, — буркнул он.

— Что «хватит»? — удивился Гаррисон.

— Ничего.

Они стояли с Гаррисоном у костра, грея руки.

— И долго мы тут будем стоять? — спросил Гаррисон, и в его голосе послышались нотки раздражения. — Давай уже перейдем к делу. Они наверняка в фургоне.

Но Таверс хотел коке-то время спокойно постоять и понаблюдать. Подождать, что произойдёт. Возможно, если Фаррен прячется среди деревьев и увидит, что они настроены миролюбиво, то вернётся на поляну сам.

В лесу фыркнула лошадь, и мужчины переглянулись.

— Я пойду в лес, — произнёс Таверс. — А ты подожди минуту-другую и проверь повозку. Надо покончить с этим делом.

Таверс рванул вперед, выхватил свой армейский револьвер и спрятался в тень. И сразу обратил внимание, что сверчки перестали стрекотать.

Возможно, он неправильно истолковал этот звук? Ему показалось, что он слышал фырканье лошади, но что, если это не так?

Это мог быть большой гриззли, а если такому на пути среди ночи попадается человек, то он превращается в пищу. Таверс нервно сглотнул и двинулся дальше как можно тише.

— Мистер Фаррен? — крикнул он, стараясь, чтобы голос звучал дружелюбно. — Вы здесь?

Тишина.

Лес напирал со всех сторон ползущими густыми тенями. Таверс не был умным человеком, но даже он понимал, что он не один. Здесь был кто-то. Кто-то…

Позади него зашуршал кустарник, и он резко обернулся, но зацепился длинным стволом ружья за ветку, и он не смог достаточно быстро его поднять.

И поплатился за это: что-то ударило его по голове, и свет померк, погрузив окружающий мир во мрак.

* * *

После того, как Таверс ушёл, Гаррисон вернулся к повозке.

Сначала он обошел её несколько раз, даже заглянул под дно. Таверс считал, что его напарник сошёл с ума от своих предчувствий, но Гаррисон им безоговорочно доверял. В большинстве случаев они оказывались пустячными, но всё же не раз спасали его шкуру. А сегодня всё его естество просто вопило о предосторожности.

«Если хочешь остаться в живых, уезжай отсюда, пока еще можешь».

Конечно, Гаррисон не сомневался в их правдивости. Но если он уедет, то Таверс его догонит и пристелит. Поэтому он остался, и его чувства недвусмысленно говорили ему, что он не один.

Кто-то был рядом.

Он чувствовал, как их взгляды ползают по нему, как пауки. Он вытащил свой пистолет — точно такой же, как у Таверса, только без причудливой гравировки, — и крепко сжал его во влажной от пота руке.

Он взялся за ручку двери и потянул ее на себя. Дверь бесшумно распахнулась. Оттуда донеслось зловоние. Душный, острый запах, напомнивший ему гнилую солому в обезьяньей клетке. И ещё — полусгнившее тело, оставленное в августовскую жару в забитом ящике.

Гаррисон сделал шаг назад.

Он облизал губы и почти ощутил на них этот отвратительный запах. Ничто не может так вонять. Ничто хорошее. Ничто из того, что живёт при дневном свете. Это был запах подвалов и заросших канав, темных закутков и разложения.

Выставив перед собой пистолет, Гаррисон двинулся вперед. На полу громоздились какие-то коробки и мешки, и ему приходилось через них перелазить.

Что-то свисало с потолка и касалось его шляпы. Где-то через два метра он понял, что ему бы очень пригодился фонарь. Там было слишком темно. Он ничего не мог разглядеть. Если там были деньги или женщины — хотя он сильно в этом сомневался, — то как он должен был их увидеть?

Сердце колотилось, в глаза словно насыпали песка, но он продолжал двигаться вперёд. С каждым метром становилось всё жарче, всё душнее. Вонь стояла такая, что недавно съеденная еда подступила к горлу. Запах был отвратительным. Мерзким. Тошнотворным.

Он сунул руку в карман и достал спичку. Внутренний голос умолял его не зажигать огонь, не смотреть вокруг, а просто выйти. Но Гаррисон не послушал этот голос, чиркнул спичкой, и внутренности фургона внезапно озарились мерцающим светом. Прямо перед собой он увидел изъеденную молью красную бархатную занавеску. Увидел пятна плесени, покрывавшие её поверхность. С другой стороны слышалось хриплое и неровное дыхание.

И тут Гаррисон увидел, что свисает с бревен над головой и украшает стены.

Он невольно вскрикнул, и занавеска внезапно отодвинулась.

Спичка погасла, но мужчина успел увидеть, какие многочисленные грехи скрываются за этой шторой. Успел понять, что одна из тёмных фигур по ту сторону занавеса бросилась на него.

Он попытался вскинуть пистолет, но что серебристое, блеснувшее в слабом лунном свете, вонзилось ему в запястье и оторвало руку. А потом вцепилось в грудь, в плечи, в горло, вырывая целые куски.

Он умирал, слыша над ухом свистящее дыхание и свист мясницкого ножа, опускающегося снова и снова.

И смерть стала для него избавлением.

* * *

Таверс открыл глаза. Голова раскалывалась. В висках гудело так, что темнело в глазах.

Первое, что Таверс заметил, была шишка на затылке.

Второе — то, что он сидел у очага.

И третье — он был совершенно голый, связанный в сидячем положении спиной к бочке. По другую сторону очага сидел Кой Фаррен.

— Вижу, ты пришёл в себя, — сказал он, и его голос не был ни капли похож на тот, что Таверс слышал раньше в «Яблочке». Этот голос был хитрым и мерзким. — Как же я рад тебя видеть, мой дорогой друг. Как это приятно.

Огонь догорал, и на складной железной треноге висел большой черный котел, в котором что-то булькало. Запах стоял умопомрачительный.

Таверс попытался освободиться, но верёвки держали крепко. Он был полностью во власти Фаррена.

— Что, черт возьми, все это значит? — спросил он, стараясь скрыть ужас в голосе. Он был обнажен, беззащитен. Он сидел в заточении. Он знал, что некоторые мужчины имеют мерзкие, экстравагантные склонности. Он знал…

— Насколько ты ценишь свою жизнь, друг мой? — спросил его Фаррен.

Таверс молчал, пытаясь подобрать нужные слова, которые помогли бы ему выпутаться из сложившейся ситуации. Но либо его мозг был слишком велик, что отыскать в своих бескрайних просторах подходящие фразы, либо рот — слишком мал, чтобы их произнести. Поэтому мужчина начал бессвязно бормотать:

— У… У меня… Есть деньги. Куча денег. И если вы меня отпустите… То сможете их забрать. Да, они все ваши!

Фаррен только рассмеялся. Он вытащил из мешка несколько луковиц, ловко очистил их охотничьим ножом и бросил в котелок.

— Очень любезно и заботливо с твоей стороны, мой друг. Как говаривал мой отец, ты — редчайший из людей, воспитанный и сострадательный. Но, к твоему сожалению, я и так получу эти деньги. И деньги твоего друга. Боюсь, тебе придется придумать что-то получше. Ибо, как ты мог заметить, ты находишься в моей власти. Да, несомненно, ты находишься в моей власти.

Таверса била дрожь, но он знал, что не может потерять голову. Он должен был придумать, как выбраться из этой ситуации. Для его мозга это было нелегко.

— В «Яблочке»… там есть деньги… я могу помочь вам достать их… пожалуйста, мистер Фаррен, пожалуйста, отпустите меня…

— Должен признаться, твои мольбы меня тронули. А тебя они тронули, Лайл?

— Ага, — произнёс сиплый голос. — Тронули, да.

Таверс почувствовал запах старого мяса, и в поле его зрения появился огромный, бородатый, грязный человек. Он был одет в бобровую шубу без рукавов, и на мгновение — одно безумное мгновение — Таверс подумал, что это вовсе не шуба, а толстый мех, растущий прямо на теле мужчины.

— Ты знаком с моим братом Джоном Лайлом? — спросил Фаррен. — Наверно, нет. Ну что ж, удостойся сей чести. Джон Лайл — человек немногословный, а я же, напротив, люблю поболтать. Но тебе понравится Джон Лайл, — Фаррен улыбнулся мрачной и убийственной улыбкой, — и ты ему понравишься. Да, понравишься.

Таверс почувствовал себя так, словно на него вывалили банку с муравьями. По нему всё ползало и кололо. И хотя он не был умным человеком, он понимал, что попал в серьезную беду. Он знал, что в этих двоих было что-то очень неправильное, что-то извращённое, что-то испорченное.

Джон Лайл просто стоял, ухмыляясь, как деревянный индеец, и свет костра мерцал, превращая его фигуру в облако оранжевого пламени, а лицо — в маску ползущих теней. Свет мерцал на его зубах, и Таверс увидел, что они заточены, как колья, предназначенные для раздирания и разрывания. Он вспомнил истории, которые слышал от бабушки: рассказы о плотоядных ограх, которые жили в тёмном лесу и ждали, когда потерявшиеся дети наполнят их котелки тушеным мясом. Тогда он понял, что Джон Лайл Фаррен — один из них.

— Ты принёс картошку, братишка?

— Ага. — Он бросил холщовый мешок к ногам Коя. — Картошка.

— Превосходно, превосходно. — Кой осмотрел корнеплоды и аккуратно нарезал, бросив в тушеное мясо. Затем он взял длинную потемневшую от огня ложку и помешал варево. Запах был пряный, насыщенный.

— Видишь ли, я не очень настроен тебя убивать, — признался Фаррен своему пленнику. — Но это не значит, что я не стану этого делать. Просто если ты предложишь мне что-то стоящее, я могу передумать и освободить тебя.

— Все, что угодно, — жалобно всхлипнул Таверс. — Все, что угодно! Вы только попросите меня, мистер Фаррен, и увидите, что я смогу для вас сделать! Спрашивайте! Спрашивайте!

Кой Фаррен глухо и неприятно рассмеялся.

— Да, да, да. Я вижу, что ты хочешь быть полезным. А почему бы и нет? Когда на карту поставлена жизнь человека, он сделает все, чтобы сохранить этот драгоценный дар. А ты… хе-хе, ты находишься в очень сложной ситуации, да. Ты согласен с этим, Лайл?

Джон Лайл хрюкнул; очевидно, это должно было означать смех.

— Да, я согласен с тобой. Да, — покивал он.

— Ч-ч-что я могу для вас сделать? Должно же быть что-то, чего вы хотите.

Кой Фаррен задумался. Он побарабанил паучьими пальцами по своему изодранному суконному пальто, а затем вытер их о штаны, как будто на них было что-то неприятное.

— Дело в том, что мы здесь по делу. Ищем мужчину по имени Нейтан Партридж. Ты знаешь о нем?

Таверс просиял.

— Да! Конечно! Он только что сбежал из тюрьмы в Юме. Все его ищут… и законники, и охотники за головами. Я слышал, что за его голову назначена хорошая цена. Я… я кое-что знаю о его жене…

Кой Фаррен наклонился вперед, упершись локтями в колени.

— Я слушаю тебя. Очень внимательно. Прошу, продолжай.

И Таверс выложил все, что знал. Информации было немного, но всё равно больше, чем знали братья Фаррен, и это их заинтересовало. Это их очень заинтересовало.

Это была та же история, которую шериф Крегер рассказал Партриджу, только подкрепленная фактами: жена Партриджа якобы погибла в огне, но тело так и не было найдено, и некоторые люди предположили, что она просто сбежала в другой год, и, возможно — только возможно! — прикарманила все деньги. В рассказе не раз упоминался Дед-крик.

— Если хоть что-то из этого правда, а это вполне может быть так, — сказал Таверс, — то я готов поспорить, что он отправился за ней… за ней и за всеми этими деньгами.

Кой Фаррен довольно улыбнулся.

— Вот видишь! Видишь, Лайл, если общаешься с правильными людьми, с достойными людьми, то всё получается, как надо. Я тебе это уже говорил?

— Да, — кивнул Джон Лайл. — Говорил.

Из фургона внезапно донесся глухой стук. Потом снова всё стихло.

Таверс побледнел, как мел.

— Что это было?

Кой Фаррен только улыбнулся.

— Это всего лишь наша матушка. Мы, так сказать, заботимся о её нуждах.

Он помешал тушеное мясо и махнул рукой Джону Лайлу. Здоровяк вытащил нож для освежевания и освободил руки Таверса.

— Вот так. Считай это жестом доброй воли с нашей стороны. Ты помогаешь нам — мы помогаем тебе.

Таверс поблагодарил его. Он готов был говорить спасибо за любую мелочь. Затем помассировал руки, стараясь избавиться от онемения. Мужчина начинал верить, что сможет выбраться из этой передряги. События определенно развивались в хорошем направлении.

Кой Фаррен взял тарелку и положил на нее порцию тушеного мяса.

— Уверен, ты согласишься присоединиться к нам за ужином. Ты наш гость, и мы были бы ужасно неблагодарными хозяевами, если бы не позаботились о твоих нуждах и не утолили твой голод. Хорошие друзья преломляют хлеб вместе. Это прекрасно. Ты согласен со мной, Лайл?

— Да, конечно, братишка. Да.

Таверс взял протянутую ему тарелку. Внутри дымящейся похлёбки белели отставшие от кости куски мяса. А кости были ни чем иным, как человеческой кистью.

— Прошу тебя, наслаждайся, — хмыкнул Кой Фаррен.

— Это особое мясо, — добавил Джон Лайл. — Ел такое прежде?

Таверс ждал продолжения. Ждал, что оба брата сейчас рассмеются и скажут, что это очередная великолепная шутка. Розыгрыш. Но ничего подобного не произошло. Фаррены выжидательно смотрели на своего пленника, и их глаза хищно поблёскивали в свете костра.

— Если хочешь жить, — произнёс Кой Фаррен, — начинай есть.

Таверс всхлипнул и подчинился.

ГЛАВА 8

Когда Джон Пеппер пришел в себя, оказалось, что он лежит лицом вниз, распластавшись на полу своего номера в отеле «Гила» в Чимни-Флэтс.

Он в панике попытался подняться на четвереньки, но комната кружилась перед его глазами, как детская карусель.

Из глаз потекли предательские слёзы. Он чувствовал себя жеребёнком, только вылезшим из материнской утробы и пытавшимся удержать равновесие на дрожащих конечностях. Он был слабым, неуклюжим, неуверенным. И испуганным.

Пеппер снова опустился на пол. Сердце колотилось, как бешенное, а дыхание было частым и поверхностным.

«Успокойся», — приказал он себе.

Нужно подумать. Он должен разобраться в произошедшем. Вот и всё. Здесь обязательно есть логичное, разумное объяснение. Все, что нужно сделать Пепперу, — это подумать.

Но чем больше он размышлял над этим, тем больше начинал беспокоиться. Потому что мужчина не помнил, что произошло до обморока. В его сознании плавали лишь смутные обрывки… но как он ни старался, не мог связать их воедино. Это все равно, что пытаться вспомнить сны в середине дня. Воспоминания были там, в голове — но вне досягаемости. Можно было уловить их проблески, размытые образы, но ясности не было никакой.

Через некоторое время он забрался на кровать и вытянулся.

Он помнил, как проснулся тем утром. Вспомнил, как привёл себя в порядок и направился в кафе через дорогу. Впервые за несколько недель у него появился аппетит. Он съел омлет с беконом и пирожные с кленовым сиропом. Он смёл с тарелки всё до единой крошки. Он болтал с владельцами ранчо и горожанами. Он наслаждался их обществом, даже радовался, что в этом городе есть порядочные люди, которые не воняют так, как их шериф.

Затем он вернулся в свою комнату, чтобы немного вздремнуть и поразмыслить о последних событиях. Голова лишь слегка побаливала и ныла в висках.

Он помнил, как поднимался по лестнице, — а затем темнота.

Он не помнил, как шёл по коридору и открывал дверь.

Но он вспомнил, что к тому моменту, как вернулся в вестибюль отеля, голова разболелась сильнее, а конечности начало покалывать. Левая рука даже слегка онемела, а потом, потом…

Ничего.

Откинувшись на подушки, Пеппер вздохнул и закурил сигарету. Так, ладно. Что бы ни творилось у него в голове, это становилось все хуже. Ему нужно показаться врачу. Обязательно. Только сейчас для этого такое неподходящее время…

След Нейтана Партриджа успел несколько остыть, зато появился след его отца.

Чем больше Пеппер думал об этом, тем больше убеждался, что именно Чёрного Джейка он видел выходящим из кабинета Крегера. Хорошо.

Что может связывать старшего Партриджа с этим грязным шерифом? И имеет ли это отношение к Нейтану и деньгам?

Пеппер собирался рыть в этом направлении.

Он мало что знал о шерифе Джоше Крегере — точнее, ничего, кроме того, что подсказывали ему его чувства и сердце, а именно, что Крегер был мерзким, скользким пронырой, который имел примерно такое же отношение к сохранению мира и процветания в своём городке, как монахини — к борделям.

Но если Джошуа Крегер и был тёмной лошадкой, то уж про «Чёрного Джейка» Партриджа Пеппер знал всё. Он долгое время его изучал. Чёрт, да он мог бы книгу написать про этого человека!

Но все сводилось к следующему: все, что этот сукин сын когда-либо делал — или собирался сделать — было мотивировано одним-единственным неизбежным фактором. Жадностью.

Он жил ради денег. Ради их вкуса и запаха. Ему это нравилось так же, как некоторым мужчинам нравятся доступные женщины, азартные игры или самогон.

Таким был «Чёрный Джейк» Партридж. Жадный человек, который будет использовать людей, оскорблять их, калечить и убивать; он не пощадит никого — ни мужчин, ни женщин, ни детей, — если это наполнит его карманы. И это никогда не изменится.

Пеппер уже не в первый раз задумался, готов ли он к тому, что происходило в этом городке. Может быть, ему стоит телеграфировать Тому Фрэнксу, маршалу Соединённых Штатов по Западному округу Аризоны?

Фрэнкс был его начальником. Тем, кто раздавал задания. Может быть, Фрэнкс пошлет на это дело другого человека? Но Пеппер прекрасно знал, что выдаёт желаемое за действительное. Не существовало больше никого с такой репутацией, таким опытом и таким послужным списком. И это именно это ответит ему Фрэнкс.

Нет, только смерть или полный паралич могли спасти Пеппера от этого дела.

Он твердил себе, что просто должен довести дело до конца.

Это задание с каждым днем становилось все интереснее, и, по крайней мере, его поддерживало любопытство. Здесь были свои тайны, и чтобы их раскрыть, нужен толковый человек. А Пеппер был лучшим — по крайней мере, ещё три года назад. Но сейчас он стал медленнее, рассудительнее и перестал лезть на рожон. А в довершение ко всему этому он был ещё и болен. В голове явно что-то зрело, и это «что-то» определённо было смертельно опасным.

Подумав так, он решил, что если он уже умирает, то должен бросить на это дело все оставшиеся силы. Лучше умереть в седле, чем чахнуть в какой-нибудь больничной палате по соседству с немощными стариками.

«Хватит», — решил Пеппер.

Он встал, подошёл к зеркалу и плеснул водой себе на лицо и шею. Затем пристегнул к поясу кольты с рукоятями из слоновой кости, натянул плащ и кожаные штаны.

Пора заняться делом.

Пришлось признаться самому себе, что это дело беспокоит его гораздо сильнее, чем он говорил своему начальнику. С тех пор, как Анна-Мария выросла, он практически её не видел.

Её мать, Катерина, была любимой сестрой Пеппера — остальные его шесть сестёр уже давно умерли.

Может быть, оглядываясь назад, он должен был проводить меньше времени на работе и больше — с ней, с единственной настоящей семьей, которая у него была. И особенно после того, как ее муж Джордж умер от чахотки.

Катерина была умной женщиной, и продолжала управлять их галантерейным магазином в Финиксе, но в душе она была мягка, как масло. Анна-Мария постоянно этим пользовалась. Даже о старый отцовский ковёр она не вытирала ноги столько, сколько о мать. Анна-Мария нуждалась в сильной мужской руке, но отец к тому времени умер. Катерина так больше и не вышла замуж. Пеппер помнил, что даже маленькой девочкой Анна-Мария была очень самонадеянной, очень упрямой и очень уверенной в себе во всех отношениях. Она была умна и хитра. И когда девочка превратилась в прелестную и очаровательную молодую женщину, парни и мужчины постарше ходили за ней табунами. В ней было то, чего желал мужской пол, и она активно этим пользовалась.

Она была дикой. Она жаждала чего-то большего, чем жизнь продавщицы в торговой лавке.

Возможно, именно это и привлекло ее в Нейтане Партридже. И если верить Катерине, Партриджа нельзя было винить, потому что Анна-Мария бесстыдно его преследовала. Катерина даже полагала, что у них были отношения до свадьбы.

А вот Пеппер никогда в этом и не сомневался. Как и не сомневался, что Пеппер был у Анны-Марии далеко не первым. Его племянница не была шлюхой или проституткой в привычном понимании, но она была независимой и свободомыслящей.

Да, ему не нравилось, что она выходит замуж за Нейтана Партриджа — ведь он был сыном старика Черного Джейка и сам, в некотором роде, преступником, — но даже если бы Пеппер не был занят работой вовремя их встреч, он не смог бы помешать свадьбе. Если эта девушка решалась на что-то, то могла горы свернуть.

Вот о чем думал Пеппер, поднимаясь в горы к развалинам фермы Партриджа. Он уже ходил туда, когда только приехал, но провёл лишь беглый осмотр. Наверно, он надеялся, что найдет там сбежавшего преступника. И вот теперь пришло время вернуться.

Он ехал по извилистой заросшей дороге, проходящей через еловые заросли. Пели птицы, на деревьях верещали белки. Бабочки порхали по лугам, а к густым зарослям внезапно с поляны рванул молодой олень.

Он нашел ферму такой же, как несколько дней назад Партридж — заброшенной и разрушенной.

Сарай разваливался. Поле густо заросли бурьяном. Башня ветряной мельницы проржавела. А сам бревенчатый дом представлял собой не что иное, как кучу почерневших брёвен и досок. Только труба по-прежнему гордо смотрела в небо.

Пеппер привязал лошадь к коновязи и пошел пешком.

Покуривая сигарету, он медленно обходил территорию и впитывал в себя все — запахи, звуки, само ощущение полного запустения.

Он почти ощущал, как в воздухе витают воспоминания, призраки детей, играющих на лугах и под корявыми вязами; призраки взрослых, строящих, убирающих и надеющихся на хороший урожай. Да, земля здесь была плодородной.

Он подумал, что для Партриджа, вероятно, возвращение сюда было невыносимо.

Он стоял перед заброшенным домом и просто смотрел. И то, что он видел, говорило ему, что в этих руинах кто-то недавно копался. Давний темный пепел был потревожен, обнажив лежавший снизу более свежий серый пепел. Бревна были отодвинуты в сторону, потемневшие доски свалены в кучу. Это сделал не пожар, а человек.

Но кто?

Бродяги? Заскучавшие дети? Охотники за сокровищами? Может, даже охотники за головами или любой из десятков других, искавших спрятанные Партриджем деньги. Может быть. А может быть, сам Партридж?

Пеппер, согнувшись, двинулся дальше по тропинке между обломками.

Да, здесь тоже все было расчищено. Люк в подвал был взломан, а в полу виднелась глубокая яма.

Пеппер не собирался спускать вниз и заглядывать в яму; и так было очевидно, что здесь кто-то неплохо поработал. И что-то отчаянно искал.

Партридж?

Скорей всего. Но это была всего лишь догадка, не более того. Ничто не говорило о том, что это не сделал какой-то охотник за сокровищами, или, возможно, это было сделано несколькими людьми, ищущими одно и то же, в течение нескольких дней.

Но Пеппер в этом сомневался.

Он выползал обратно, держа голову опущенной, чтобы не стукнуться о ненадежно пристроенные бревна над головой, когда услышал нервное ржание своей лошади.

Он замер. Подождал. Прислушался. Да, точно. Из-за кустарника доносился медленный и осторожный стук копыт. Пеппер снова прислушался. Да, всадники кружили вокруг фермы, оставаясь в тени деревьев.

Пеппер подполз к дыре в стене бывшего дома и выглянул из-за опаленной огнем балки.

В тени листвы он заметил троих всадников, которые, не отрываясь, смотрели в его сторону.

Пеппер огляделся. Чтобы добежать до своей лошади, ему пришлось бы пересечь голую местность без единого куста. Другого укрытия в радиусе нескольких десятков метров не было. Если всадники приехали сюда с намерением пристрелить любого встречного, то Пеппер точно не успеет добежать до лошади. Он видел очертания винтовок, которые те держали в руках.

Значит, придётся подождать.

Если бы они пришли сюда поболтать, то сразу бы выехали на поляну. Невиновные люди не прячутся за деревьями.

Пеппер вытащил оба кольта и приготовился. В последнее время его разум был одержим мыслью о неминуемой кончине. Может быть, из-за проблем с головой, а может быть, просто из-за возраста, но мысль о смерти всегда была рядом.

Присев на корточки, он подумал, придёт ли смерть к нему сегодня? И от чьей руки? Этих бандитов? Их пули оборвут его существование?

Не бывать этому.

Он был слишком близок к грандиозному завершению дела. Он не собирался умирать, не получив ответы на свои вопросы.

Собравшись с духом, он притаился и ждал. Всадники приближались. Он слышал, как фыркают их лошади, и пожалел, что не может добраться до своего винчестера в седельной сумке.

Тогда все было бы намного проще: он пристрелил бы их в тот момент, когда они выйдут из укрытия. Но с кольтами… что ж, ему придется подождать, пока они не окажутся совсем близко, чтобы не промахнуться.

Пеппер стиснул зубы и прищурился.

«Ну же, ублюдки. Давайте! Чего вы ждёте?»

И всадники словно услышали его мысли.

С дикими воинственными криками они выскочили из-за деревьев и понеслись в сторону Пеппера. Их было четверо. Четверо всадников-апачи.

В руках они сжимали армейские карабины, а их темные гривы стянуты сзади красными повязками. На них были традиционные индейские краги и набедренные повязки, а сверху — серые армейские рубашки. Очередной крошечный отряд, уставший от лишений, сбежавший из резервации и вернувшийся к набегам и грабежам, в которых им не было равных.

У Пеппер не было времени разбираться.

Они атаковали его позицию, стреляя из карабинов. То, что им не хватало точности, они с лихвой восполняли агрессией и яростью.

Пули пролетали над головой Пеппера, вгрызались в бревна и поднимали комья земли. Но маршал держал себя в руках и не стрелял, пока они не оказались в пределах досягаемости. И когда он начал нажимать на спусковой крючок, то стрелял во вполне чёткие цели.

Когда они подскакали достаточно близко — настолько, что Пеппер видел налитые кровью глаза и фанатичную ярость на их лицах, — он вскинул пистолеты и выпустил свинец.

Лицо ближайшего нападавшего разлетелось туманом из костей и крови. Человек слева от него получил три пули в грудь и повалился в седле.

И на этом всё закончилось.

Оставшиеся двое прекратили атаку и развернулись, продолжая кричать и визжать. Невредимые, они добрались до деревьев и исчезли.

Лошадь под вторым налётчиком, у которого большая часть груди была разорвана в клочья, двинулась за ними. Но её всадник был уж мертв, и Пеппер это прекрасно знал.

В воздухе повисли клубы дыма и пыли. Пеппер выбрался из своего укрытия и подошел к мертвому апачи. Его лошадь куда-то убежала. Пеппер поддел убитого сапогом и перевернул на спину. Его лицо представляло собой дымящуюся дыру среду кровоточащих мышц и связок, плотно облепивших череп. Винтовка лежала рядом.

Пеппер поднял её и внимательно осмотрел. Ну, конечно, армейский карабин. Без сомнения, украден из какого-то груза либо этим человеком, либо одним из десятков и сотен других бандитов, наводняющих территорию Юмы.

Вздохнув, Пеппер потащил труп за ноги к своей лошади. Он перекинул тело через круп скакуна, а затем вскарабкался следом и медленным, неторопливым шагом направился обратно в Чимни-Флэтс.

* * *

— Он мёртв, — отметил Крегер.

Пеппер спешился, привязал поводья своего скакуна к коновязи и бросил взгляд на Крегера.

— Хотите сказать, что городской врач не сможет вылечить этого парня? — сказал он, схватив индейца за блестящие черные волосы и приподняв голову, чтобы Крегер мог видеть, что от лица у него ничего не осталось. — А я думал, что он пропишет какую-нибудь мазь — и всё пройдёт.

Вокруг них начала собираться толпа. Несколько человек, услышав слова Пеппера, хихикнули. Лицо Крегера потемнело.

— В этом нет необходимости, — буркнул он. — Абсолютно никакой.

Один из помощников Крегера, долговязый мужчина по фамилии Тилбери, с вечно хмурым, несчастным лицом, подошёл ближе и стал, засунув большие пальцы за патронташ.

— Позови гробовщика Клю, — приказ Крегер. — Скажи, чтобы погрузил тело в фургон и убрал с улицы.

— Да. Всё понял, — кивнул Тилбери и зашагал прочь.

Крегер устало посмотрел на Пеппера.

— Думаю, нам лучше войти внутрь.

В кабинете Пеппер подошёл к кофейнику, чтобы налить себе чашечку, но потом вспомнил о своем последнем опыте и просто сел. Затем взял винтовку апачи, положил ее на стол и начал сворачивать сигарету.

Крегер повесил на крючок свою шляпу и патронташ. Затем сам налил себе чашку кофе, отхлебнул, поморщился и выплюнул обратно.

— Черт, — сказал он, сел напротив Крегера и откинулся назад, сцепив пальцы за головой. — Не стоит вам губить этими помоями свой желудок, маршал.

Пеппер зажал сигарету между губами и чиркнул спичкой о стол.

— Вы так считаете?

Он выдохнул облако дыма, чувствуя странную пульсацию в глазных яблоках.

— А вот я считаю, что вы можете отличить мертвеца от живого человека. Я приезжаю с трупом на лошади — и вы считаете, что я просто подвожу попутчика? Кстати, забавно, что вы об этом упомянули. У меня вообще сложилось такое впечатление, что вы стояли у ворот с секундомером, ожидая, когда подъеду я с телом.

— Что вы имеете в виду, маршал? — встревоженно переспросил Крегер. — Откуда мне было знать, в какие неприятности вы вляпаетесь?

— Вот и я себя об этом спрашиваю.

Крегер взглянул на маршала, и трудно было сказать, что отразилось на его лице — ненависть или тревога. В любом случае, ему было не смешно. Совсем.

Он собрался что-то ответить, но промолчал, и Пеппер рассказал свою версию событий на ферме Партриджа.

— …Конечно, они могли просто проезжать мимо, но я не могу не спросить себя, — Пеппер наклонился вперёд, чтобы Крегер в полной мере оценил горящее в его глазах недоверие. — Вы не считаете, шериф, что кто-то мог их за мной отправить?

— Отправить? — Крегер облизнул губы и покачал головой. — Это бред.

Пеппер наклонился вперёд.

— Конечно. Конечно, бред. Но у меня в голове крутятся эти чертовски безумные мысли. Сначала мне кажется, что я вижу «Черного Джейка» Партриджа, выбегающим из вашего офиса, когда мы оба знаем, что он давно мёртв и покоится в земле. И теперь я думаю, что, возможно, кто-то послал за мной перебежчиков-апачи за мной. Но ведь это невозможно…

Он пристально и мрачно посмотрел Крегеру в глаза.

— Я имею в виду, черт возьми, что никто не знал, куда я направляюсь, верно? Или… погоди минутку, а ведь я заходил к тебе и разговаривал прямо перед тем, как отправиться на пепелище.

— Можешь отправляться прямиком в ад, Пеппер! — воскликнул Крегер, выглядя раздраженным и растерянным одновременно. — Меня тошнит от твоих проклятых обвинений! Я уже подумываю телеграфировать в офис маршала…

— Вперёд, телеграфируй. И заодно скажи им прислать армию.

Крегер отшатнулся, будто получил под дых.

— Армию? На кой чёрт?

Пеппер пожал плечами.

— Ну, шериф, взгляните на факты. В этих горах живут перебежчики-апачи. Кровожадные языческие дьяволы охотятся на богобоязненных белых людей вроде меня. Армия должна принять участие в их поимке. Это их работа, вы же знаете.

Крегер явно хотел сказать что-то еще, но вместо этого просто сжал губы. Внезапно до него дошло, что Пеппер снова играет с ним, и он попытался взять себя в руки.

— Поскольку шериф в этом городе я, мистер Пеппер, то полагаю, что решение остаётся за мной. Что касается вашей версии событий, то я её рассмотрю. Насколько мне известно, вы могли только что убить невинного человека. Да, это требует расследования.

Он хладнокровно и уверенно скрестил руки на груди.

— Один человек, вооружённый лишь револьверами, остановил и заставил бежать четверых индейцев с винтовками. Господи, какая сказка!

Пеппер понимал, что делал Крегер. Все его уловки были шиты белыми нитками. Но Пеппера очень тревожила сложившаяся ситуация.

Он уже давно устал играть с шерифом в игры. Но у него не было другого выбора, пока что-то не открылось в том или ином направлении в деле Партриджа — либо старшего, либо младшего, — не образовались существенные подвижки.

Маршал поднялся.

— Крегер, — сказал он. — Вы тут вляпались во что-то гнилое. Мы оба это знаем. Разумнее всего было бы признаться во всем. Я уверен, что смогу вам помочь. Может быть, вам стоит подумать о том, чтобы рассказать мне всё, пока не стало слишком поздно. Я буду в своем отеле, если вы вдруг одумаетесь.

Крегер проводил его взглядом и, когда дверь захлопнулась, закрыл лицо руками.

Пеппер ни черта не знал. Потому что если бы он хотя бы догадывался о масштабах случившегося, то понял бы, что уже слишком поздно что-либо предпринимать.

* * *

Едва переступив порог своего номера в гостинице «Гила», Пеппер вновь упал на четвереньки.

Ему казалось, что кто-то вбивает шипы в его череп. Голова кружилась и гудела, будто его мозг был полон шершней.

Он зажмурился, не решаясь открыть глаза, потому что каждый раз, когда он это делал, комната не только кружилась, но и расплывалась в тумане и, казалось, теряла свою надёжность. Пальцы маршала начало покалывать, а к горлу подкатила тошнота.

Опустившись ниже и прижав лицо к прохладному полу, Пеппер потерял сознание.

ГЛАВА 9

Солнце уже клонилось к закату, и Крегер сидел за своим столом. Его ужин — бифштекс с картошкой — остался нетронутым. Он раскачивался взад-вперед на стуле и оглядывал свой маленький кабинет.

Листовки с портретами разыскиваемых преступников на стенах. Кобура от пистолета. Запертая дверь, ведущая в камеру. Пузатая печка в углу.

Его жизнь, его мир. И как скоро все это рухнет?

Помощник шерифа Тилбери носился по участку. Сегодня было его ночное дежурство; в его обязанности входило убирать, следить, чтобы за пленными ухаживали, и запирать ящик с оружием. То есть, всякие мелочи, о которых сам Крегер часто забывал.

Крегер отхлебнул виски из фляги.

— Если ты будешь продолжать пить эту гадость, Джош, — сказал Тилбери, — от тебя не будет никакой пользы.

— Иногда я думаю, что это было бы к лучшему, — пробормотал Крегер себе под нос, но достаточно громко, чтобы его услышал помощник.

— Может быть, тебе стоит просто положить этому конец и отправиться домой? Отдохни немного, расслабься. Я думаю, именно это тебе и нужно. Один выходной. Когда в последний раз у тебя был выходной? Я даже припомнить не могу.

— В нашей работе выходных не бывает.

— Черт возьми, это неправильно, — сказал Тилбери, опершись на метлу. — У тебя есть я. У тебя есть Дэнни. У тебя даже есть старик Фрэнк! Мы в любой момент можем все уладить. Возьми выходной. Отдохни немного.

— Ты и не представляешь, как я этого хочу.

— Так сделай.

— Не могу.

— Почему?

— Сейчас неподходящее время, — покачал головой Крегер. — Я не могу отсутствовать, слишком многое происходит.

Тилбери недоверчиво покачал головой.

— Всегда что-то происходит. Все равно возьми выходной. Держу пари, тебе сразу станет лучше.

— Может и возьму. Но не сейчас.

Тилбери пожал плечами.

— Ну, это зависит только от тебя. Не стоит из-за этого убиваться. Никакая работа этого не стоит.

Он продолжил подметать, тихо напевая какую-то меланхолическую песенку. Через десять минут он закончил.

— Во сколько придёт Дэнни?

— Я сказал ему взять выходной.

Тилбери удивлённо посмотрел на начальника.

— Ко мне скоро должен прийти владелец ранчо. Нам нужно обсудить одно дело.

Тилбери, похоже, не поверил. Он надел пальто и вышел, не сказав больше ни слова. Крегер продолжал пить, ожидая появления гостя. Он знал, что тот придёт.

Шериф сделал ещё глоток.

* * *

Около полуночи Крегер услышал приближающегося всадника. Услышал стук сапог по дороге. Лязганье шпор по дощатому настилу. Дверь приоткрылась, и впущенный ею ветер был холодным и сырым.

Стоявшая в дверном проёме фигура была мрачной, освещённой лишь лунным светом; за спиной мужчины развевались полы плаща. От него тоже исходил запах, напомнивший Крегеру о кладбищах и виселицах.

— Входите, мистер Джонс, — произнёс он.

Джонс вошел и тихо прикрыл за собой дверь. Он осторожно прошелся по комнате, словно что-то искал. Но Крегер знал, что это не так. Он всегда так себя вёл.

Он сел напротив шерифа, и Крегер мог видеть только правую половину его лица, за что был безумно благодарен.

Правая сторона была, на самом деле, даже приятной. Острые скулы, впалые щёки. Женщины обычно говорят про таких «интересный».

Да, так оно и было. Лицо Джонса было чувственным, серьёзным, с морщинками вокруг глаз. Но этот взгляд… Опасный, угрожающий, не отпускающий собеседника ни на минуту.

А левая сторона… Господь милосердный.

— Похоже, все прошло не очень удачно, — сказал Крегер, наконец, нарушив гнетущее молчание.

— Да, не очень.

Крегер облизнул губы.

— Я сделал все, что мог. Он пришел сюда, сказал, что идет на ферму, и я передал его тебе.

Джонс мрачно кивнул.

— Двое моих парней мертвы.

— Пеппер сказал, что убил двоих.

— Так и есть.

Крегер вздохнул.

— Один из них — в похоронном бюро. Если он тебе нужен.

Джонс повернулся, и Крегерувидел левую половину его лица, которую покрывала масса шрамов. Отвратительную половину. Как будто кожа на ней загорелась, и кто-то решил затушить огонь топором.

— И какого чёрта мне может понадобиться от трупа? — сказал он, и голос его был холоден, как лед в цистерне.

— Ну… я… это… имел в виду…

Джонс впился в него взглядом, и эти глаза, темные и неумолимые, были вместилищем всех черных тайн и злодеяний, известных человеку. Если бы они были клинками, они бы уже вонзились Крегеру в живот. Он отвернулся, зажав сигарету между тонкими и сухими, как полоски вяленого мяса, губами.

— Теперь вопрос в том, что будет дальше. Вот о чем я думаю. — Он поджёг сигарету медленными, неторопливыми движениями своих паучьих пальцев.

Крегер сделал глоток из своей фляжки.

— Будешь?

Джонс слегка покачал головой.

— Потерял интерес к нему несколько лет назад. Путает мысли. — Он затянулся сигаретой.

Крегер поставил фляжку на стол. Он решил, что тоже не будет пить. Все, что угодно, лишь бы «мистер Джонс» был счастлив. Все, что угодно.

И что действительно обрадовало бы Крегера, так это если бы его посетитель просто ушел. Вернулся к своим ужасным и отвратительным занятиям, с которыми такой человек, как он, коротал время.

Но Джонс никуда не собирался.

Он выпустил дым в воздух.

— Похоже, с Пеппером будет больше хлопот, чем я думал. Мне не нравится идея убить законника, но я уже делал это раньше и, вероятно, сделаю снова. Сегодня я надеялся, что мои ребята уберут его. Все стало бы намного проще.

Крегер пожал плечами.

— Говорят, он очень хорош.

— Как и мои парни… по крайней мере, я так думал. — Он выдохнул дым через нос. — Но они были апачи, кайова. Эти люди не понимают тактики. Все, что они умеют, — это грабить и нападать с целью убийства. — Он издал хриплый смешок, но глаза оставались серьёзными. — Вероятно, Пеппер понял, что они пришли по его душу, как только их заметил. И выманил. Умно, чертовски умно.

Крегер решил, что ему нужно выпить еще.

— Что ты собираешься с ним делать?

— А может, тебе пришло время что-то сделать?

Крегер собрался с духом.

— Нет. Я не стану вмешиваться в это дело. Ты же помнишь наше соглашение, мистер Джонс. Я даю тебе наводку, направляю всех по твоему пути, делаю все, что могу, чтобы облегчить поиск этих денег. Но я не буду участвовать в убийстве.

— Избирательная мораль, — хмыкнул Джонс, будто не видел смысла в подобных вещах.

— Возможно. Но человек должен следовать определённым правилам, иначе…

— Иначе мы все были бы обычными преступниками, да? Животными? Разбойниками? — Теперь он смотрел на Крегера глазами, которым было место в черепе гремучей змеи. — Мы все будем такими же, как я?

— Я не то хотел…

— Закрой пасть. Больше всего я ненавижу мелких скулящих трусов, которые чувствуют необходимость постоянно извиняться.

Крегер почувствовал, как у него покраснели щёки. Он больше не был ребенком, над которым издевались на школьном дворе. Этот человек давно исчез. Он был честным человеком. Благоразумным. И на него нельзя было давить.

— На этом закончим.

Джонс затушил сигарету о подошву сапог и поднялся.

— Ты становишься обузой, шериф. У тебя кишка тонка для такой работы. Бог знает, что заставило тебя думать, что из тебя выйдет хороший законник.

Крегер свирепо посмотрел на него, понимая, что ни к чему хорошему это не приведёт, но ему было все равно.

— Я и есть хороший законник.

Джонс сплюнул на пол, и глаза его засветились мрачным торжеством.

— Ты — мелкий, бесхребетный сукин сын. Позор своей профессии. Ты прогнулся под такого человека, как я. Если у тебя нет ни капли самоуважения, думаешь, Я стану тебя уважать?

Крегер почувствовал, что его гнев начинает утихать. Он должен успокоиться; должен помнить, с кем и с чем он имеет дело.

Если бы Джонс был пустынной змеей, то сейчас его трещотка на хвосте колотилась бы, не переставая. Если его задеть, он наверняка нанесет удар. И он был так же ядовит, как любое существо, которое Бог поместил на эту мрачную планету.

Он направился к двери, позвякивая шпорами.

Крегер бросил взгляд на свой патронташ, висевший на стене.

Джонс резко развернулся, сжимая в руке огромный кольт «драгун» калибра.44.

— Ты — обуза, Крегер. И лишь вопрос времени, когда ты проболтаешься обо всём Пепперу.

Он был прав: Крегер уже не раз думал об этом. Он выпрямился в кресле, понимая, что уже мертв, и понимая, что может умереть только один раз.

— Будь ты проклят, Партридж, — прохрипел он. — Будь ты проклят.

Чёрный Джейк попытался усмехнуться — жуткое зрелище, будто тебе улыбается манекен.

— Я был проклят уже давным-давно.

Крегер, не мигая, смотрел на противника.

Он подумал о своей жене, которая ушла от него много месяцев назад, и пожалел, что не стал лучшим человеком, лучшим мужем и, Боже правый, лучшим законником.

Он услышал гром и увидел молнию.

И это были последние воспоминания шерифа, прежде чем его череп разлетелся на куски.

Глава 10

В Дед-крике Нейтан Партридж лежал рядом с девушкой и курил сигару, пуская кольца дыма к потолку. Ее звали Лили Кин, и он был уверен, что нет ещё и двадцати. Да и не удивился бы, если она оказалась бы ещё моложе.

Но ему было все равно, как человеку, прыгающему со стула с петлей на шее. Его мало что волновало… кроме денег, конечно.

— Сколько тебе лет? — всё же уточнил он, хотя прекрасно понимал, что ему нет до этого дела.

Она откинула прядь рыжих волос с маленькой крепкой груди.

— Семнадцать. Прошлой зимой мне исполнилось семнадцать.

Партридж кивнул и сделал ещё затяжку.

— А теперь скажи правду.

— Да кто ты такой, чтобы спрашивать? Священник? Шериф? — Она нахмурилась при одной мысли об этом и откатилась в сторону. — Плевать. Их мне тоже приходилось обслуживать, дорогуша.

Партридж рассмеялся. Он начинал по-настоящему удивляться тому, как легко было улыбаться, смеяться и снова быть человеком.

Его положение было, конечно, не из лучших… и все же он жил им — испытаниями, невзгодами и всем прочим, как свободный человек. И это, в конечном счете, единственное, что действительно имело значение.

— Из меня священник — как из тебя монахиня, милая.

Она улыбнулась, и в лучах послеполуденного солнца ее лицо казалось прекрасным. Золотым, сияющим. Отмеченным опытом и трудностями, но почему-то всё равно прекрасным.

Партридж крепко зажмурился и решил, что именно такой он ее и запомнит: золотоволосой, ясноглазой, с рыжими волосами, рассыпавшимися по обнаженным плечам, как языки пламени. Да, он сохранит в памяти этот образ и будет смаковать его, когда пожелает. И никто не сможет отобрать у него это воспоминание.

— А что, если я скажу тебе, что мне пятнадцать? — сказала она. — А что, если я скажу тебе, что занимаюсь этим всего месяц?

Он провел грубым мозолистым пальцем по ее обнаженному предплечью.

— Я бы ответил, что ты быстро учишься.

— А что по поводу моего возраста?

Партридж попытался ответить на этот вопрос как можно осторожнее:

— Думаю, каждый пытается устроиться в этой жизни, как может.

Похоже, ей понравился его ответ. Она перевернулась в его объятиях и крепко поцеловала в губы.

Потом она рассказала ему, как приехала на Запад вместе с матерью из Индианы, разыскивая отца, который приехал в Аризону, чтобы заработать на рудниках. Он не объявился, и они больше никогда о нем не слышали. Никто даже не был уверен, что он добрался до места назначения. Ее мать умерла прошлым летом от чахотки — хотя истинная причина так и не была установлена — в Глоубе, и Лили осталась почти без средств к существованию. Ей оставалось лишь одно.

— Я надеюсь когда-нибудь выбраться из этого. Я не хочу тратить свою жизнь на проституцию.

Партридж поверил ей. Борделей в Дед-крике было много, и простирались они от дешевых заведений, где мужчина мог развлечься за две монеты, до дорогих борделей, где мужчина мог оставить сотни или даже тысячи.

Но это был шахтерский город, и цены имели обыкновение вырастать, как только работники натыкались на жилу.

Лили работала в претенциозно названном центре «Серебряный Доллар» и у столь же претенциозного Лорда Джонни Макса Сильвера — большого шулера, щеголя и заядлого игрока, который разъезжал по городу в личном экипаже, одетый в черный костюм, шелковый жилет, черный галстук и накрахмаленную белую рубашку. Он щеголял в шелковом цилиндре, с тросточкой и с высокомерным выражением лица, как в привилегированном Бостонском Мужском Клубе. Но сколько не пытайся оттереть дерьмо, оно все равно не будет блестеть. А сутенер всегда останется сутенером.

Цены в центре «Серебряный Доллар» были средними.

Он не был и никогда не будет равен чайхане «Лунный свет» или импортным французским прелестям ультра-элитного «Королевского парижского театра». «Серебряный доллар» мог похвастаться водевильными номерами от танцовщиц живота до фокусников и комедийных трупп.

Когда проститутки не обслуживали мужчин в спальнях наверху или в театральных кабинках за бархатными занавесками, они тратили свое время на выпивку, обшаривая карманы пьяных ковбоев и шахтеров, танцуя за определенную плату и поощряя богатых владельцев ранчо выбрасывать на заведомо фальшивые игорные столы больше денег, чем те могли позволить себе проиграть.

— Полагаю, ты знаешь этот город лучше, чем кто-либо другой, — сказал Партридж.

Она пожала плечами.

— Настолько хорошо, насколько это вообще возможно. Но, черт возьми, этот город растет не по дням, а по часам. И будет расти, пока золото не закончится.

— Ты когда-нибудь слышала о месте под названием «Египетский отель»?

— Конечно. Его все знают. Это дорогое заведение вроде «Королевского парижского театра». Туда даже не стоит показываться, если у тебя нет нескольких тысяч в кармане. Даже выпивка там обойдется в двадцать долларов.

Значит, бордель. Интересно. Партридж так и думал. У Розмана была оттуда визитка… это было случайностью или как-то связано?

Партридж снова затянулся сигарой.

— Знаешь, кто владелец?

— «Египетского отеля»? Не знаю, какая-то дама. Но кем бы она ни была, денег у неё — куры не клюют. Ты должен увидеть это место. Это нечто, — покачала головой Лили. — Вот там крутятся настоящие деньги.

— Не знаешь, как зовут эту даму?

— Понятия не имею.

— Видела её когда-нибудь?

— Неа.

Но для начала хватит и этого. Он снова притянул к себе Лили и вскоре забыл о «Египетском отеле» и о том, кому он может принадлежать.

* * *

Позже, гуляя по грязным улицам Дед-крика, он был удивлен всей этой суетой и оживленностью. Чимни-Флэтс, несмотря на свою дикость, был тихим и спокойным по сравнению с ним. Дед-крик был похож на пчелиный улей, находящийся в постоянном напряженном движении.

Город был построен прямо на склоне горы вокруг минеральной жилы. Здания, склады и ветхие строения всевозможных видов цеплялись фундаментом за холмы и косогоры.

Дома на этих склонах были так плотно сбиты, что если бы вы упали с крыльца, то приземлились бы на крышу соседнего дома. Если уж на то пошло, он был похож на город, который мог бы построить ребенок. Без плана, без организации. Как горсть игральных костей, брошенных с закрытыми глазами.

Крыши и дымоходы, каркасы и перемычки торчали во все стороны и под любым углом, как сорняки, проросшие из каменной кучи.

А вокруг всего этого раскинувшегося убожества располагались огромные палаточные городки, лачуги, вездесущие кучи шлака и сами горы.

Улицы перерезали склоны холмов и спускались в лощины, тянулись между домами, строениями и лачугами узлами и извилинами. Низменности представляли собой моря грязи, а вершины холмов были настолько сухими, что сильный ветер сдувал с них слои песка.

И повсюду, среди этой неразберихи, теснились бары, отели и салуны всех мастей, начиная от глинобитных строений и кончая хижинами с одеялами вместо дверей.

Здесь были игорные дома, бордели, магазины, шахтерские конторы, конюшни, кафе — и повсюду люди. Дети бегали по грязным улицам, гоняя палками самодельные мячи. Мимо сновали шлюхи, старатели, щеголи, лавочники и грязные шахтеры.

Партридж слышал английский, испанский и полдюжины европейских языков. Золото привозили сюда профессиональные добытчики со всего мира. И соблазн превращал трудолюбивых мужчин в землекопов-любителей. А еще он проявлял всех тех, кто станет «охотится» на шахтеров, — грязных шлюх, карточных акул, мелких игроков и преступников. Бушующее, бурное море человеческих грез и человеческих пороков.

И посреди всего этого — проповедники, изливающие псалмы с деревянных кафедр, пастыри в поисках собственного стада. С таким же успехом можно пытаться рассмотреть с Земли обратную сторону Луны.

Партридж бывал во многих шахтерских городках.

Но в большинстве своём — чтобы кого-то ограбить и сбежать. Он никогда не останавливался достаточно долго, чтобы оценить все масштабы золотой лихорадки. А тут было на что посмотреть.

Он знал, как устроены подобные места.

Если какой-то шахтёр натыкался на золотую жилу, вскоре все попрошайки в округе кружили вокруг него. Золото с приисков собирали в кастрюли, короба и ящики.

Но вскоре жила иссякала, и приходилось искать новую. А если она всё же оказывалась крупной, то на неё, как стервятники на свежее мясо, набрасывались горнодобывающие компании. Они покупали права и довольно скоро начинали владеть всей местностью, строить дома и магазины, а в город толпами приходили шахтёры. Все они вкалывали до смерти шесть дней в неделю по десять часов в день за три доллара.

Горнодобывающие компании богатели, а шахтеры умирали, как мухи, но немедленно заменялись полудюжиной других голодающих желающих.

Для мужчин, которые не слишком дорожат своей жизнью, всегда найдется много работы. Копатели, старатели, мусорщики, бурильщики, энергетики.

Они вскапывали сугробы и склоны, вспарывали холмы и горы, взрывали шахты в прочных скалах, и вскоре ландшафт был настолько изуродован и разрушен динамитом, лопатой и разъедающими химикатами, что даже сорняки там уже не росли.

А со временем золото иссякнет, и город превратится в пыльную рану на земле.

Пока Партридж шел, он слышал не только голоса горожан и шахтеров, но и звуки выстрелов, и взрывы динамита на холмах и в шахтах. Земля, казалось, содрогалась под ногами. В воздухе пахло серой, едкими испарениями и гниющими отбросами.

Он заметил салун и вошёл внутрь.

Там было около сотни мужчин, которые пили, дрались, смеялись и хвастались друг перед другом. Бородатый мужчина стучал в углу по пианино, которое не было настроено со времен мексиканско-американской войны. В воздухе стоял густой дым, вонь немытых тел, разлитого пива и дешевого виски.

— Подтягивай стул, — сказал Партриджу какой-то старик. У него были волосы цвета соли с перцем и такая же борода, а на лице было больше морщин, чем на топографической карте. — Давай, странник. Садись, я угощу тебя выпивкой. Ты чужой, и я это знаю. Лучше я сразу усажу тебя рядом, пока всякая мелкая шушера не обчистила твои карманы.

Партридж взял стул и присел рядом.

— Мэдди! Пиво сюда! Два — и быстро!

Старик подергал себя за бороду, глядя на Партриджа так, словно не знал, что с ним делать.

— Как тебя зовут, странник? Меня — Гиббонс. Так меня называют в городе. В здешних краях, если спросишь Гиббонса, тебя сразу направят прямо ко мне быстрее, чем молодой человек трахает свою голубку. Да, я Гиббонс, чёрт меня дери. У меня есть и христианское имя, но я скорее засуну себе в задницу раскаленные угли, чем открою тебе его. Это кое-какое чёртово библейское имя. Не моя вина, видишь ли; моя старушка, чёрт бы её побрал, была сумасшедшей, как собака, трахающая суслика. Ела, спала и цитировала Откровение. Наверное, и задницу ею вытирала, когда я не смотрел. Кстати, как, ты сказал, тебя зовут?

— Зови меня Смит, — ответил Партридж.

Старик упер руки в бока.

— Ха! Ты не очень-то похож на Смита. Но это твое дело, да. Я буду звать тебя просто странником, если это тебя не раздражает.

— Абсолютно.

Стаканы с пивом оказались не намного чище, чем в остальной части города. Но само пиво было неплохим. Тёплым, но неплохим. Партридж одним глотком выпил половину стакана.

— Спасибо, — сказал он.

— Ты здесь, чтобы сколотить состояние? — поинтересовался Гиббонс.

— Нет. Я здесь проездом.

Он разочарованно вздохнул.

— Ну ладно, неважно. Видишь ли, я сказал себе, что помогу выбраться из этого дерьма следующему новичку, который войдёт в эту дверь. Это чистая правда.

Старик перекрестился.

— Черт, я знаю, о чем ты думаешь — что я провожу здесь какую-то аферу. Ты не прав. Видишь ли, я богатый человек. Правда. Может, я и грязнее буровой вышки, но деньги у меня есть. И все это надежно спрятано в банке в Финиксе. Да, странник. Видишь ли, я уже насобирал на своё будущее. Мне потребовалось пятнадцать лет работ с твёрдой породой, но, в конце концов, я добрался до него. И ударил по-крупному. Посмотри вокруг, странник. Скажи мне, что ты видишь.

Партридж огляделся. Грязные люди теснились плечом к плечу. Вот и все, что в этом месте было. Ну, ещё табуреты и заляпанная барная стойка.

— Даже не отвечай на этот вопрос, странник. Я отвечу за тебя. То, что ты видишь, — это подбрюшье человечества, которое тянется сюда за несколькими золотыми самородками. Только один человек из ста сделает что-нибудь, о чем можно написать домой. А я? Я стал богаче, чем банковский сейф. У меня больше денег, чем у любого республиканца. Мне повезло, вот что. Я удачливый.

Партридж отхлебнул пива.

— Если ты уже сколотил состояние, то что ты здесь делаешь?

— Ха! — Он рассмеялся и не слишком ласково хлопнул Партриджа по спине. — Справедливый вопрос, да. Ладно, странник, я тебе отвечу. Я сделал это. Я выкопал свое состояние из земли. Я был независимым человеком. Это единственный способ заработать реальные деньги. Если работать на крупные горнодобывающие концерны, то твои карманы всегда будут пустыми, и ты всегда будешь перед ними в долгу. Да, странник. Но что касается твоего вопроса, — он почесал лохматую бороду, — то я и сам над ним размышлял. Все, что я хотел сделать всю свою жизнь, это собрать кучу денег и уйти на покой. И когда они оказались в безопасности в банке, все, о чем я мог думать — это начать все сначала. Я сумасшедший? Тронулся головой? Да, странник. Я безумен. Но, наверное, в глубине души я люблю этот образ жизни. Либо так, либо я просто слишком стар и глуп, чтобы понимать, какое сокровище меня ждёт.

Сначала Партридж посчитал этого человека лжецом, но сейчас… Сейчас уже не был уверен. Может, он действительно был богат. А может, просто слишком долго копался в темноте, как крот.

— Нет, человек должен быть независимым, — произнёс Гиббонс, — иначе его, как гуся, обязательно зажарят и подадут на стол. Я рад, что ты здесь не ради меня, странник. Ничто так не портит человеку жизнь и душу, как золото. Да, то, что ты видишь вокруг себя, — это люди, которые работают до упаду, чтобы не заниматься честным ремеслом. А это совсем не легкая жизнь, странник.

Он одним глотком допил пиво, бросил на стойку несколько монет, и его стакан вновь тут же наполнили.

— Да, странник, если ты работаешь на компанию, то должен выполнять ежедневную норму. Если ты этого не сделаешь, тебя уволят в тот же день, и никто даже глазом не моргнёт. Десять часов в день в этих шахтах, которые горячее, чем задница самого дьявола. Размахивать киркой, пока мышцы не превратятся в желе. Ручка кирки так чертовски горяча, что от нее можно прикурить сигарету. Да, странник. Вокруг тебя — жара, давление и вдыхание этого мерзкого воздуха, пока легкие не наполнятся пылью, а судороги не станут такими сильными, что ты не сможешь стоять на ногах несколько дней. Черт. А потом из-за какого-то криворукого идиота, не умеющего пользоваться взрывчаткой, случается обрушение. Ты падаешь на двести метров в заполненный водой отстойник. Или в карман с кипящей водой и обваришься красивее, чем новоанглийский омар. Черт возьми, странник, ты когда-нибудь видел, чтобы человека так поджаривали? Нет? Ну и хорошо, да благословит тебя Господь. Ты никогда не сможешь забыть этот запах.

Партридж молча смотрел на него. Гиббонс был удивительным человеком. Он говорил без остановки, выдавая слова пулемётной очередью. Но он полагал, что любой человек, который день за днем работает на этой проклятой земле, имеет на это право.

— Не очень-то похоже на хорошую жизнь, — только и смог сказать Партридж.

Старик улыбнулся.

— Нет, но это единственное, что у меня есть. И я цепляюсь за неё, как дерьмо за волосатую собачью задницу.

Партридж допил пиво.

— Знаешь местечко под названием «Египетский отель»?

Гиббонс удивлённо прищурился.

— Черт возьми, да! Лучшие стейки в городе! И самые интересные представления! А женщины… — он поцеловал грязные кончики пальцев, — красавицы! Просто красавицы! Но если у тебя нет денег, странник, то может туда не соваться. Потому что они не пускают бесплатно.

— Бывал там?

— Однажды, странник. Только однажды. Бросил триста долларов на женщину и еще триста — на азартные игры. Ах, что это была за ночь! — Старик прямо-таки светился от воспоминаний. — Что за ночь! Ха! В наши дни мой бизнес переменчив, но время от времени он поднимает голову и становится выше и горделивее, чем флагшток в зимнюю ночь. Откуда ты родом, странник?

Партридж подумал, не солгать ли ему, но не увидел в этом смысла. В этом колышущемся море тел, которое представлял из себя Дед-крик, он сильно сомневался, что его узнают или даже будут искать.

— Из Юмы. А ты?

— Из Седоны. У меня там была неплохая конная ферма. Неплохо справлялся. И галантерея тоже. Ты можешь представить меня лавочником, странник? — Гиббонс взорвался с искренним смехом. — Но это правда! А потом я почувствовал вкус золотой лихорадки. Сказал старухе, что иду гулять, и больше не вернулся! Ха! Конечно, теперь ей все равно, потому что она богата. И всё еще живет в Седоне. Ты когда-нибудь был в Седоне, странник?

Лицо Партриджа помрачнело, а глаза сузились.

— Да, был. Однажды. Только однажды.

* * *

Они въехали в Седону жарким июльским днем: Нейтан Партридж, Малыш Кирби, Мексиканец Джо Авилла, братья Вебб и Заика Джонни Блант. Солнце тлело в туманном желтом небе, как раскаленный уголь. Воздух был мертвым и застоявшимся. Здесь не пахло ничем, кроме пыли и отчаяния. Было слышно, как хрустит трава и тает сырец. Партридж видел лошадей, томящихся у корыт, и собак, растянувшихся под навесами, многие из которых сходили с ума от жары в собственных шкурах.

Все члены банды Гила-Ривер были одеты одинаково — в черные пальто и шляпы с плоскими полями того же цвета. Одеваться одинаково было идеей Кирби; он полагал, что любые свидетели перепутают показания, если придётся рассказывать про нескольких мужчин, одетых одинаково. Остальные не были в этом уверены, но не стали возражать.

Никто в городе не обращал на них особого внимания, пока они проезжали мимо салунов, гостиниц и конюшен. Те, кто находился на пыльных улицах, спешили покинуть их и укрыться в тени. Несколько человек наблюдали за ними со скамеек на дощатых тротуарах, но без особого интереса.

Последние три месяца они выслеживали банду охотников за головами Пирса — тех самых, что напали на них в составе отряда шерифа на Солт-Ривер.

Кирби узнал, что трое из них были убиты во время перестрелки, а четвертый умер вскоре после этого. Но до них также дошли слухи, что не менее восьми их членов все еще живы и работают вместе. И всё ещё действуют как нечто вроде «крыла Пинкертона по соблюдению правопорядка», преследуя конокрадов и грабителей банков, проникая в их банды везде, где это возможно.

— Недолго им осталось, — сплюнул Кирби. — Пусть готовятся. Эти сукины дети — ходячие мертвецы, и им просто должен кто-то напомнить об этом, ткнув железом в брюхо.

И вот их отряд приехал сюда.

Они проследили за ними до салуна в Седоне под названием «Белая шпора». Он принадлежал одному из охотников — парню по имени Скиннер. Именно здесь охотники за головами проводили свою операцию. Это было их укрытие и место перегруппировки, где они зализывали раны и держали разыскиваемых преступников.

И именно здесь, решил Кирби, они встретят свою смерть.

Итак, в тот роковой день, который был жарче, чем мексиканский перец на сковороде, банда Гила-Ривер въехала в город и осторожно проехала через него, пока не добралась до захудалого отеля под названием «Доновер Хаус» и магазинчика прямо рядом с ним.

Рядом пролегала изрытая колеями грунтовая дорога мимо загона, кузницы, китайской прачечной и конюшни. Прямо за углом виднелась «Белая шпора».

Салун располагался в двухэтажном здании по соседству с офисом испытателя. За домом стояла конюшня. Она была выветренной и серой, как пепел; обшивка давно покоробилась и раскололась. Три или четыре лошади грелись на солнышке снаружи, и их шерсть практически шевелилась от жужжащих и ползающих мух.

— Это здесь, деревенщина, — сказал Кирби, когда они проходили мимо. — Одно большое кладбище для наших друзей.

Они все вспомнили о своих погибших товарищах — о тех несчастных, убитых в результате коварных махинаций Пирса с законом.

Прескотт Джексон, Вилли Бой Хортон и Колтрейн.

Теперь все мертвы, как кости в канаве. Мертвы, но наверняка не забыты. Это было видно по глазам банды Гила-Ривер, когда они спешивались и привязывали лошадей к коновязи: суровые и бесстрастные, безжалостные и жестокие.

Они подошли к облупившейся двери «Белой шпоры».

Кирби шел впереди. Он попытался открыть ее, но она была заперта.

Рядом с дверью была прибита табличка:

«ВЫПИВОНА БОЛЬШЕ НЕТ.

МОЖЕТ, БУДЕТ ЗАВТРЕМА.

А МОЖЕТ И НЕ».

— Виски больше нет, — произнёс голос за их спинами.

Все обернулись и увидели мальчика лет одиннадцати-двенадцати, одетого в пропотевшую хлопчатобумажную рубашку и сапоги на три размера больше, чем нужно. У него было ангельское, милое личико и широкая улыбка.

— В «Белой шпоре» закончился виски, — повторил он. — Несколько дней не будет. Но вы можете…

— Мы ищем наших друзей, сынок, — сказал Партридж. — Товарища по имени Скиннер и его шайку. Знаешь о них?

— Конечно! Они же охотники за головами! Они преследуют разбойников и преступников! — Мальчик явно гордился этим фактом, и, как предположил Партридж, такие люди ему казались выше бога. — А вы законники?

— Да, законники. Не мог бы ты указать нам на их месторасположение, молодой господин? — Сказал Кирби, бросая мальчику серебряную монету. — Буду очень признателен.

Паренек посмотрел на монету и ухмыльнулся.

— Она настоящая! — воскликнул малый. И, тем не менее, он всё ещё сомневался. Может, он удивлялся, почему Мексиканец Джо носит обрез, а братья Вебб — карабины. Но деньги есть деньги.

— Самая что ни на есть, сынок.

Вся банда одарила его дружелюбными улыбками, за исключением Мексиканца Джо, который был суров и мрачен. Он едва скрывал своё нетерпение и ярость. В его жилах текла кислота вместо крови, и его пустые, темные глаза были такими напряженными, такими хищными, что они могли бы напугать и более смелого парня.

Мальцу хватило одного взгляда на него, и он судорожно сглотнул.

— Сюда, — сказал он. — Думаю, они на заднем дворе.

Мальчишка подвел их к сараю, постучал в дверь, и оттуда раздался хриплый голос. Он толкнул дверь, и вся банда последовала за ним.

Партридж вошел вторым и быстро подсчитал в уме. Ага, восемь человек. Все восемь. Трое играли в карты за столом. Еще четверо развалились на тюках сена. Последний потягивает что-то из бутылки.

— Мне нужен человек по имени Скиннер, — сказал Кирби, засовывая за щеку табак.

Мужчина с бутылкой шагнул вперед. По его глазам было видно, что он уже знает: пришла беда. Он смотрел, как ребята Кирби веером рассыпались за его спиной.

— Я — Скиннер, незнакомец. Чем могу быть полезен? — Он посмотрел на мальчика, стоявшего у двери. — Майк, а теперь иди домой. У нас дела с этими джентльменами.

«Нужно отдать ему должное, — подумал Партридж. — Каким бы подонком он ни был, он не хочет, чтобы малец поймал пулю».

Когда дверь захлопнулась, и все, что можно было почувствовать, — это сухую, горячую вонь сена и корма, а все, что можно было увидеть, — это пылинки и плевелы, кружащие в лучах солнечного света, проникающего из окон и многочисленных дыр в крыше, — парни Скиннера забеспокоились. От людей, вооружённых как эти чужаки, ничего хорошего ждать не приходилось. Абсолютно ничего хорошего.

Кирби опустил руку к кольту, висевшему у него на бедре.

— Ну что ж, мистер Скиннер, — сказал он, сплевывая табачный сок на стол и пачкая карты. — Вы знаете человека по имени Пирс?

На мгновение воцарилась тишина, а потом, казалось, все всё поняли. Каждый из людей Скиннера знал, о чем идет речь. Их глаза стали похожи на бусинки и метались, как крысы в канализации. Они были вооружены, но как быстро они смогли бы добраться до оружия?

— Господь милосердный, — прошептал один из них, — это же Малыш Кирби…

— Ты прав, дружище. Это я. И я пришёл, чтобы тебе отомстить.

Скиннер облизнул губы.

— Какого хрена…

Охотники за головами потянулись за своими пистолетами, а может быть, это сделал только один из них, и банда Гила-Ривер выхватила оружие и начала нажимать на спусковые крючки.

Дробовик Мексиканца Джо выстрелил дважды и разрубил человека пополам, когда тот потянулся за пистолетом. Партридж и Джонни Блант приговорили еще троих, прежде чем их пальцы успели нащупать кобуру.

Кирби вытащил свой кольт как раз в тот момент, когда Скиннер потянулся за своим. Но именно Кирби выиграл эту битву, когда три пули вонзились в живот Скиннера и разорвали его, как воздушный шар, наполненный красной краской.

Он сделал шаг вперёд, споткнулся о тюк сена и завалился на бок, заливая всё вокруг алой кровью.

Трое последних даже не обратили на это внимания: они уже были на пути к небу.

— К черту их всех, — сказал Кирби и отвернулся.

Пятеро других членов банды, включая Партриджа, продолжали стрелять, пока у них не кончились патроны, и оставшиеся после первого раза в живых охотники за головами остались лежать на полу окровавленными кучами.

Казалось, их рубашки были попросту набиты сырым мясом. Мексиканец Джо, все еще не насытившийся, перезарядил дробовик и добавил в каждого ещё по выстрелу. На то, что осталось, было тошно смотреть.

— П-п-похоже, на этом всё, — произнёс Джонни Блант, засовывая револьвер в кобуру. — Теперь они н-н-нейт-т-т… мертвы, да.

Все это произошло в течение примерно тридцати секунд, и было израсходовано более пятидесяти патронов. Банда вышла на безжалостный солнечный свет и выехала из Седоны.

Их никто не останавливал. Не задавал вопросов. Не преследовал. Их дело смахивало на избиение младенцев.

Члены банды Гила-Ривер ощущали триумф и радовались завершению дела.

Но как показали последующие события, в тот раз они наслаждались успехом в последний раз.

* * *

Партридж купил Гиббонсу еще пива и сидел, слушая, как старик рассказывает одну историю за другой. Но он даже не пытался вникнуть в суть; он думал о «Египетском отеле». Теперь эта мысль, как дурное воспоминание, не оставляла его в покое.

— Ты уверен, что пришел сюда не для того, чтобы выцарапать немного золота из этих холмов? Нет? А как насчет серебра? Может, медь — твоя судьба, а, странник? Может быть. Она тоже приносит деньги.

— Нет, я здесь не ради раскопок.

Гиббонс покачал головой.

— К чёрту! К чёрту это всё!

Партридж молча поднял на старика глаза.

Гиббонс рассмеялся.

— Да, я сумасшедший. Я знаю, ты, наверное, думаешь, что у меня в голове больше дерьма, чем в наполненном помоями ведре, но это не так, странник. Видишь ли, то, что я сказал тебе раньше, было правдой. Я ищу новичка, которому могу помочь. Почему? Хороший вопрос!

Он сделал жадный глоток.

— Видишь ли, мне повезло. Я решился в своё время на одно дельце, и оно выгорело, будь я проклят. Я добился своего. В последнее время я думаю, что Господь был очень добр к такому человеку, как я. И я спросил себя: как я могу отплатить за это? И мне пришло в голову, что я могу расплатиться, только сделав несколько добрых дел некоторым душам, находящимся в крайней нужде. Но ведь ты не нуждаешься во мне, странник?

— Пока нет. Может, завтра?

Старик хлопнул себя по колену.

— Справедливо! Чертовски справедливо! С сегодняшнего дня, если тебе нужна помощь, зови Гиббонса, ладно? Я — тот, кто тебе нужен! Чёрт, а ведь я только сейчас понял!

— Что понял?

— Что я — твой ангел-хранитель!

Партридж открыл рот, но тут же закрыл его, не зная, что на это ответить.

— Смотри только не надорвись, мне помогая, — произнёс он, наконец.

— Я серьезно, странник, честное слово! — Он встал и станцевал джигу. — Черт возьми, вот в чём моё призвание!

Партридж не знал, то ли смеяться, то ли благодарить его, то ли тащить свою задницу в горы.

— Отказываешься? — поинтересовался старик. — Независимый?

Партридж ответил, что должен отлучится в уборную.

Это было полуправдой-полуложью: ему действительно нужно было в туалет, но ещё ему нужен был повод, чтобы сбежать от Гиббонса. Тот был неплохим человеком, но у Партриджа в этом городе были дела, а для этого ему требовалась анонимность.

Он выскользнул обратно в переулок, где был ряд уборных, выстроившихся в ряд, как кукольные домики, за исключением того, что они были прибиты друг к другу гвоздями и воняли, как открытая канализация.

Внутри было грязно, и Партридж быстро справил нужду, перешагнув через человека, которого рвало прямо в грязь. Он прошел мимо первой уборной, и тут дверь распахнулась.

Прямо на него смотрели два ствола дробовика.

— Ты — Нейтан Партридж? — произнёс голос из темноты, и его обладатель вышел на свет. Он был одет в засаленные оленьи шкуры, щеголял спутанной бородой, которой можно было бы подметать полы, а зубов во рту у него было меньше, чем глаз.

Партридж похолодел внутри, но постарался этого не показать.

— Нет, сэр, — сказал он очень спокойно, — тут какая-то ошибка. Меня зовут Бедфорд, Форрест Бедфорд.

Мужчина держал ружье наготове.

— Черта с два, — сказал он и провел запачканным табаком языком по кончику единственного зуба. — Ты — Нейтан Партридж, разыскиваемый преступник.

Партридж почувствовал приближение смерти. Он уже ощущал её черный, могильный запах, распространяющийся по переулку. Смерть приближалась, подкрадывалась ближе.

— Ты нашёл не того человека, — произнёс он. — Не знаю, какие у тебя дела с этим Партриджем, но меня они точно не касаются.

Ему почти удалось — напавшая на него крыса на мгновение растерялась.

— А я думаю, что ты очень похож на того, кто мне нужен. Так что, будь так добр, медленно-медленно левой рукой отстегни поясной ремень.

Партридж положил руку на пряжку и замер.

Из-за спины его противника возник Гиббонс и опустил остриё сапёрной лопатки на макушку бородатого. Тот рухнул на землю, как палатка проповедника на сильном ветру.

— Никогда не любил охотников за головами, — сказал старик. — Помню, однажды в Мексике… ладно, странник, может быть, в другой раз. Я думаю, тебе лучше уйти. И удачи тебе. У меня такое чувство, что мы увидимся снова. А теперь меня ждут мои сокровища…

И с этими словами он развернулся и пошёл прочь.

А Партридж остался стоять. Ему снова повезло, уже не в первый раз за последние дни. Но сколько такое везение может продолжаться?

Он вышел на улицу и чуть не попал под карету. Водитель обозвал его несколькими неприличными словами и поехал прочь.

А Партридж молча смотрел ему вслед.

Сзади на карете была надпись «ЕГИПЕТСКИЙ ОТЕЛЬ». Партридж решил, что это знак свыше.

Возможно, Гиббонс действительно был его ангелом.

ГЛАВА 11

То сырое серое утро в Викенбурге, когда власти повесили «Черного Джейка» Партриджа, было началом новой жизни для осужденного. Вероятно, очень немногие могли похвастаться таким воскрешением.

Для этого потребовались деньги и определенные политические связи, но все прошло прекрасно. Настолько прекрасно, что Черный Джейк смог сам наблюдать, как его вешают. А потом продолжить своё дело.

И оно вот-вот должно было приблизиться к завершению. Теперь он настолько приблизился к Нейтану и деньгам, что практически ощущал их грязный привкус на языке.

На холмах над Дед-криком он потягивал кофе из помятой оловянной чашки, пока на горизонте не появились всадники. Он не сделал ни малейшего движения в сторону своего кольта калибра.44. Он просто ждал, прислушиваясь, как горный кот. Он прислушивался к лошадям и к тому, как они скачут.

Никакой опасности, это были его люди.

Их было трое. Все, что осталось от его маленькой шайки налетчиков — и все, что было нужно сейчас: Сантос, Ногуэрро и Торра Мертвое Дерево. Когда-то они были воинами племени кайова под твердой и коварной рукой Сатанты, вождя племени. Но потом наступила резервация и полная беда. Они сбежали и отправились в набеги с двадцатью своими братьями.

Но только когда они познакомились с «Дьяволицым» Чёрным Джейком Партриджем, то по-настоящему овладели освященным веками искусством белых людей грабить и убивать.

Они привязали лошадей и подошли к нему.

— Он в городе, — сказал Торра Мертвое Дерево. Выросший в белых миссионерских школах, Торра говорил по-испански, по-английски и немного по-французски. Он также мог по памяти цитировать Библию и Шекспира. Он не был дикарем по образованию, но в глубине души оставался истинным сыном своего народа.

Черный Джейк снял шляпу, сорвал с неё несколько ворсинок и провел длинными пальцами с узловатыми костяшками по редеющим седым волосам.

— Тогда, джентльмены, я бы сказал, что дела идут в гору. Ветер дует в нашу сторону.

И это было хорошо. Черный Джейк уже начал беспокоиться.

Конечно, Крегер направил Нейтана в Дед-крик, но это было лишь частью плана. Выйдя на тропу, Розман и его ребята должны были либо найти его и последовать за ним, либо подружиться с ним и поехать вместе. Но ничего хорошего из этого не вышло, потому что до Черного Джейка дошли слухи, что Розман и остальные мертвы.

Так что Торра принёс хорошие вести. Всё ещё могло получиться. Могло…

— Да, я думаю, это может оказаться выгодным для всех заинтересованных сторон, — сказал он вслух.

Сантос и Ногуэрро, почти не говорившие по-английски, тем не менее, поняли его и радостно улыбнулись.

А Торра Мёртвое Дерево не улыбнулся. Как и Черный Джейк, он был на это неспособен. Его лицо было обветренным и высушенным, как лоскут кожи, оставленный болтаться на ветру пустыни.

— Но я беспокоюсь, — сказал он. — Твой сын… да, я думаю, мы сможем его переиграть. Возможно. Но он хорошо управляется с ружьем и, видимо, не боится им пользоваться. И этот второй… Маршал Пеппер… он может доставить нам неприятности. Если мы покончим с этим до его приезда…

— А почему ты считаешь, что он приедет? — поинтересовался Чёрный Джейк.

И хотя он был не в состоянии улыбаться, его глаза теперь светились весельем.

— Он приедет. Он не из тех, кто испугается.

Черный Джейк вздохнул, понимая, что это правда.

Он был хорошо знаком с яростной решимостью этого человека. Пеппер был одним из Маршалов США, которые охотились за Черным Джейком с самых первых дней.

Некоторые мужчины способны забыть, сдаться, но только не Джон Пеппер. Он был одержим. Это стало его навязчивой идеей. Черный Джейк был почти уверен, что законнику придется умереть. Он не видел другого выхода.

Это, если честно, его удивляло.

Удивляло, что он действительно обдумывает другой способ — способ, которым он мог бы оставить этого человека в живых. Он никогда не гнушался убийства и не размышлял, как бы сохранить противнику жизнь.

Если кто-то представлял проблему, он убивал. Похоже, он всё-таки начинает стареть…

И именно поэтому он так хотел заполучить добычу Нейтана — ее было более чем достаточно, чтобы уйти на покой и провести оставшиеся дни в роскоши.

Но Пеппер мог стать проблемой.

Чёрный Джейк уже знал от Крегера, что маршал его подозревает. Каким-то образом этот хитрый ублюдок собрал воедино все кусочки мозаики. И это определенно стало проблемой.

Черный Джейк закурил сигарету и уставился на слабый, угасающий огонёк. Все это пронеслось у него в голове — сын, маршал, деньги. Проклятье, ситуация становилась всё сложнее.

«Пеппер, сукин ты сын, — подумал он, — ты слишком стар для этого. Может быть, ты и не так стар, как я, но ты слишком стар для этой игры. Мы оба такие. Мы оба становимся медлительными, и нет смысла притворяться, что это не так. Я вижу, как приближается день нашей встречи. Один из нас сгниет в могиле, прежде чем все это закончится. А может быть, и оба».

Сантос и Ногуэрра сели, прислонившись спинами к косым валунам, торчащим из земли. Ножами они нарезали тонкие полоски вяленого мяса и посасывали их, смакуя сок.

Торра Мертвое Дерево не присоединился к ним, а присел на корточки рядом с Черным Джейком.

— Что мы будет делать дальше? — спросил он.

— Ждать. Ждать и наблюдать. Может быть, сегодня вечером я поеду в город и посмотрю, что там происходит. Кроме этого, мы ничего пока не можем сделать.

Черный Джейк сидел, уставившись в огонь, и пил кофе, который, как и его кровь, из горячего превратился в теплый. Всё дело было в возрасте. Конечно, в возрасте.

Отступники Кайова были преданы ему и считали его великим воином. Но как только он получит деньги, они ему больше не понадобятся, и он, черт возьми, не собирался делиться с ними.

Их осталось всего трое, и он мог не беспокоиться. И избавиться от них без угрызений совести.

Это всегда было его сильной стороной.

И они не поймут ничего другого.

Он уважал их так же, как они уважали его. Их садизм уступал только его собственному. Они наслаждались убийством во всех его проявлениях. И особенно хорошо они умели мучить людей самыми отвратительными способами, какие только можно вообразить.

Чёрный Джейк подумал про Викенбург. Подумал о шерифе Билле Теллере.

Теллер был продажным и жадным и, как и Крегер, считался законником только по названию. Это он все устроил для Черного Джейка. Выбрал заключенного, которого повесят вместо него. Организовал побег.

В то утро только Теллеру было позволено увидеть осужденного.Осужденным был бродяга-алкоголик по имени Найлс. По телосложению он был подобен Черному Джейку, а под морфием и в капюшоне, никто разницы и не заметил.

Теллер привел его накануне вечером и продержал в камере до утра. И только после того, как капюшон был натянут на самые глаза, помощникам шерифа позволили его увидеть.

За пять тысяч золотых Черный Джейк стал свободным человеком. Конечно, через полгода он вернулся и убил Теллера, чтобы сохранить свой секрет в безопасности. Это нужно было сделать. И, по правде говоря, жителям Викенбурга стало намного лучше без этого сукина сына.

Вскоре после этого Черный Джейк присоединился к Торре Мертвому Дереву и его воинам.

Возможно, «присоединился» — не совсем подходящее слово, потому что они устроили на него засаду в Черных горах на западе Нью-Мексико. Они наткнулись на него через два месяца после того, как он был «казнен», однажды днем, когда он коротал время, пытаясь разобраться в своем будущем. У него было оружие, которое было необходимо апачи, и четверо из них выскользнули из-за скал бесшумно, как тени.

Они набросились на него прежде, чем он успел выхватить оружие.

У них были ножи, и они намеревались пустить их в ход. Черный Джейк вытащил свой — и понеслось. Один индеец, подпитываемый отчаянием и ослепленный, возможно, высокомерием, подобрался близко. Слишком близко.

Черный Джек уклонился от выпада, схватил его за гриву черных волос и, откинув назад голову, перерезал ему горло так красиво, как только возможно. Другого он ослепил ударом по глазам, а третьему вспорол брюхо. А потом что-то ударило его по голове, и он провалился в темноту.

Когда он проснулся, была уже ночь, и он находился в их лагере.

Они позволили ему жить до сего момента, потому что не убивали людей без сознания. В этом не было никакого азарта. Они хотели, чтобы он проснулся; хотели заставить его кричать. Это была своеобразная игра. Чёрный Джейк сидел с кляпом во рту, привязанный к пню.

Несмотря на то, что Черный Джейк не понимал их языка, он знал достаточно, чтобы понять, что тощие и отчаявшиеся налетчики, собравшиеся вокруг костра, обсуждали только одно: его смерть.

Он знал, что Кайова могут быть очень терпеливы, когда речь заходит о том, как лучше всего убить человека. Они хотели сжечь его живьем? Содрать с него кожу? Разрезать на куски? Протащить по полю за своими лошадьми? Засунуть горящие угольки ему в глотку и в задницу? Их изобретательности не было предела.

Время от времени один из индейцев обходил пленника и изучал его лицо. Казалось, они благоговеют перед ним. Может быть, потому, что он убил троих из них, прежде чем они добрались до него.

Кайова не относились к храбрости и жестокости в бою легкомысленно; они были впечатлены этим. Они уважали её.

Наконец, один из них подошел к Чёрному Джейку и сел, скрестив ноги. Позже старший Партридж узнал, что этого человека зовут Торра Мертвое дерево, но тогда он был просто еще одним диким язычником. Он был одет в поношенные бизоньи шкуры и держал в руках кувшин, сделанный из мочевого пузыря бизона. Он прижал его к губам Черного Джейка.

Кровь. Они предлагали ему кровь. Отказаться было бы признаком слабости, оскорблением. Кровь животных была обычным напитком среди Кайова.

Черный Джейк попробовал содержимое кувшина на вкус. Кровь была еще теплой, насыщенной, красной, с металлическим привкусом. Он проглотил то, что ему предложили. Он уже пил кровь раньше, так что это не было чем-то новым.

— Расскажи нам, кто ты и откуда пришёл, — потребовал индеец.

И Черный Джейк поведал Торре Мертвому Дереву усеченную версию своей жизни. Рассказал о партизанских отрядах, с которыми он сражался во время войны. О бандах, с которыми ездил. О побеге с виселицы. Он сказал ему правду, зная, что лгать Кайове недопустимо.

После некоторого обсуждения они оставили его в живых. Он присоединился к ним и стал одним из них. Он узнал, что все они родом из Техаса и были оттеснены на запад Армией, которая была занята искоренением и уничтожением банд индейских мятежников.

У каждого из них были свои причины ненавидеть белых.

Набеги Кайова были прибыльными, но никто не богател. Они жили, они выживали, и хотя этого было достаточно для них, этого было недостаточно для Черного Джейка.

Через две недели после того, как он застрелил Теллера, он и десять Кайова совершили налет на шахтерскую контору в Марикопе. В последовавшей перестрелке были убиты семеро храбрецов, но рядом с Чёрным Джейком вспыхнула бочка с керосином и поглотила нападавшего.

Торра Мертвое Дерево вытащил его обожженное тело и излечил его. Но левая сторона его тела… ей уже никогда не суждено было стать прежней.

Он был обезображен, отвратителен, но его утешало одно: никто никогда больше не посмотрит ему в лицо и не узнает в нем «Черного Джейка» Партриджа.

Он заплатил высокую цену за свою свободу.

Через некоторое время он стал больше похож на Кайова, чем на белого. Кайова были охотниками на бизонов, и хотя бизоны почти исчезли, они все еще оставались охотниками.

Черный Джейк тоже носил шкуры. Он говорил на их языке. Он видел в сострадании и милосердии слабость, как и его новые друзья. Он жил в доме, сделанном из шкур и костей. Он жег навоз, чтобы обогреть жилище. И, как и Кайова, иногда он жарил мясо, а иногда ел его сырым, отрезая кусочки и проглатывая их, как птица, наполовину прожевав. Он высасывал жир и пил кровь, научившись по-настоящему любить ее вкус.

Вместе они жили в горах и вместе совершали набеги: в Мексику — за женщинами, а на территории своей страны — за деньгами и товарами.

Они регулярно нападали на фургоны и торговые посты команчеро⁹, отбирая у них деньги, виски и лошадей — всё, что попадалось им под руку.

Их любимой добычей были шахтеры в горах. Они грабили и убивали людей десятками.

Такая жизнь приносила удовольствие.

Черный Джейк научил их, как держать и заряжать винтовки. Показал самый быстрый способ обезглавить человека и повесить его голову, как трофей, у седла, как делал Кровавый Билл во время войны. Он с лёгкостью стал самым извращённым садистом среди них, изобретая всё новые пытки и улучшая старые.

Вместе с индейцами он грабил и насиловал всех, кто попадался под руку. Они запихивали горячие угли в глотки пленников. Они выкалывали им глаза. Они прославляли то, что Черный Джейк называл «стрижкой»: медленное срезание плоти с человека. Непрерывный процесс, который мог длиться часами, пока жертва молит о смерти. Кайова были впечатлены изобретательными методами, которые придумывал Черный Джейк.

В крошечной деревушке на реке Сан-Хуан в северной Мексике он познакомил их со средневековым способом казни, известным как четвертование.

Их жертвой стал деревенский священник, который знал, где находится тайник с армейскими карабинами, которые были позарез нужны Черному Джейку, но отказался им говорить.

Его лодыжки и запястья были туго связаны веревками. Противоположные концы были привязаны к луке седла четырех мощных гнедых. На гнедых вскочили четверо индейцев Черного Джейка и медленно повели лошадей в разные стороны, пока священника не натянуло на верёвках. С каждым шагом лошади его распинало, как крест, подвешенный над землей, с вытянутыми руками и ногами. И все же он ничего не сказал, хотя его лицо покраснело и покрылось испариной, и было слышно, как трещат его суставы и связки.

В конце концов, Черный Джейк подал сигнал, и каждый из всадников Кайова с диким воинственным кличем рванул вперёд, ударив пятками в бока своих скакунов. Гнедые дёрнулись вперёд, и на долю секунды священник оказался натянут, как проволока… а потом раздался отвратительный, хлюпающий, рвущийся звук, и лошади понеслись прочь, каждая таща свою веревку и свою конечность.

Священник, превратившийся в безрукий и безногий обрубок, извивался на сухой, иссушенной земле, поливая её кровью из разорванных артерий. Вскоре он потерял сознание и умер.

Но он был не последним, которого четвертовала их банда, потому что Кайова пришлось по вкусу такое развлечение.

Черный Джейк показал им и другие методы пыток и казни. Жертв «разглаживали»: обездвиживали и заваливали тяжелыми камнями, пока тех не раздавливало. Их насаживали на заостренные колья. Их хоронили заживо головой вниз.

А в одном из самых мрачных настроений Черного Джейка их банда привязала к тополю мексикашку и зашила его голову в мешок с техасскими гремучниками. Змеи кусали его, не переставая, и к тому времени, когда индейцы срезали мешок, лицо их пленника превратилось в одну сплошную распухшую пурпурно-черную гематому. Подкожно-жировая клетчатка настолько отекла от яда, что глаза заплыли, а нос слился со щеками, полностью окружённый мясистым мешком, который когда-то был лицом.

Вот так Черный Джейк жил с Кайова.

Он наслаждался этим, но с течением времени возраст начал брать своё, и он впервые задумался о спокойной и легкой жизни. Несколько лет назад ему исполнилось шестьдесят, и он уже не был таким бодрым, как раньше. Он хотел уйти на покой.

Но каким образом?

И когда из тюрьмы сбежал Нейтан, у него появилось пару идей.

Черный Джейк вернулся к реальности, находя забавным, как легко его мозг перемещался между воспоминаниями и текущими событиями. Память начинала его подводить, и, возможно, однажды она вообще не вернется.

«Это старость», — подумал он.

Его воспоминания, пусть темные и жестокие, были очень ценны. Он мог в любой момент закрыть глаза и заново пережить свои достижения. Ему нравилось, что он мог по собственному желанию заново ощущать прежний восторг.

Иногда он думал о войне. Как разъезжал с «Кровавым Биллом» Андерсоном и его партизанами-конфедератами. Они якобы сражались за дело Конфедерации, но на самом деле грабили, насиловали и убивали, и война была только предлогом. Вместе с ними Черный Джейк участвовал в зверствах в Лоуренсе и в резне в Сентралии.

Но все убийства и грабежи резко прекратились в октябре 1864 года в Миссури, когда войска Союза разгромили партизан, а Кровавый Билл был убит в перестрелке.

Черный Джейк был среди налетчиков, которые отчаянно пытались вернуть тело предводителя, но это оказалось безнадежно. Некоторые даже говорили, что Кровавый Билл вовсе не был убит.

Но это была просто чушь.

Очаровательная сказка, которая помогала успокоить сочувствующих Конфедерации, все еще страдающих из-за потерь от рук Союза. В ней было не больше реальности, чем в сказках о Спящей красавице или Зубной фее.

Черный Джейк видел, как Кровавый Билл получил пулю в прямо голову. Его убили, это точно. И теперь он не менее мертв, чем туша, полная личинок.

О том, что произошло после этого, Черный Джейк узнал от очевидцев.

Тело Кровавого Билла было обезглавлено, а голова насажена на заострённый телеграфный столб. Изуродованное тело протащили по улицам Ричмонда, где, как слышал Черный Джейк, на него плевали и выливали ночные горшки.

Унизительный конец для унижавшего человека…

Сам Черный Джейк был типичным представителем тех, кто ездил с Кровавым Биллом. Хотя он в той или иной степени поддерживал лояльность Конфедерации, его истинный интерес заключался не в том, чтобы отплатить войскам Союза и сочувствующим им, а в том, чтобы грабить и убивать мирных жителей.

На любой войне можно было заработать деньги. И клятва в верности той или иной стороне давала идеальный способ набить карманы.

Когда Черный Джейк думал о войне, его не волновал её исход, и он был только раздосадован, когда всё закончилось.

Но не для него.

Он вернулся мыслями к сыну. Но были они не тёплыми и отеческими.

— Держу пари, — произнёс он, — что сейчас Нейтан бродит по городу, думая о своей возлюбленной. Уверен в этом.

С каждым днём он становился всё ближе и ближе к деньгам.

ГЛАВА 12

Через два дня после убийства Джоша Крегера Джон Пеппер выехал из Чимни-Флэтс.

На обратном пути он миновал развалины фермы Партриджа. Может быть, он искал вдохновения, а может, ответы на все вопросы, которые вертелись у него в голове. Но ответов не было; были одни загадки.

Пеппер спрашивал себя, хватит ли ему сил справится с этим делом и довести его до конца. Потому что теперь он точно знал, что со здоровьем у него беда. Проблемы с головой не уменьшились, а только усугубились. Но вёл ли он спокойный образ жизни? Отдыхал, как было нужно?

Черт, конечно, нет! Он отправился на очередную охоту за Нейтаном Партриджем и, может быть, за его отцом, Чёрным Джейком.

«Я не сдамся, — думал он, идя по тропе через сосновые леса и каменистые холмы, торчащие из земли, как обломки скелета. — Я не сдамся, и не брошу это дело. Я умру, как мужчина, с пистолетом в руке. Всё остальное — неприемлемо».

Он думал о Черном Джейке, уверенный теперь, что этот сукин сын все еще жив. Пеппер не знал, как он всё это провернул, но уже ни в чём не сомневался.

На данный момент его больше интересовала поимка Чёрного Джейка, нежели его сына. Если Нейтана он просто хотел найти, то старшего Партриджа — жаждал.

«Если я не смогу сделать ничего другого, — подумал Пеппер, — то хотя бы закопаю этого монстра в землю, и тогда смогу спокойно умереть».

Он продолжал идти по тропе, пока справа от него не открылся луг: широкий, плоский и поросший травой. Сосны напирали со всех сторон. Вдалеке виднелись остатки лагеря. Но что притягивало его, как голодную собаку к куску мяса, так это вонь в воздухе. Пеппер знала этот запах — запах смерти. Он висел в воздухе, сладкий и отвратительный запах гниющей плоти. Конечно, это могло быть и животное, но…

Но он знал. Знал.

Он привязал своего чалого к упавшему дереву и спустился вниз; голова начала слегка пульсировать. Но на это не было времени. Не сейчас. Он двинулся сквозь спутанный пырей. Над лугом, как бледные трепещущие листья, порхали бабочки, а из под ног выскакивали кузнечики.

Пеппер осмотрел лагерь.

Ему совсем не понравилось то, что он нашел.

Ужас, густой и ледяной, как смола, скрутился внутри Пеппера. Он слышал, как кровь стучит у него в висках, а сердце глухо колотится. Он нашел разбросанные повсюду остатки поленницы. Трава была примята копытами лошадей и колесами повозки. Пеппер почувствовал, как его начинает тошнить.

Он подошел к кострищу. Пепел. Обугленные бревна. Но в воздухе ещё присутствовал странный запах — запах горелого мяса. Взяв палку, он порылся там и…

Господь милосердный.

Пеппер молча смотрел на то, что обнаружил. Смотрел и не мог отвести взгляд, пока гудящая тьма не накрыла его с головой.

В яме лежали человеческие останки — ребро, подвздошная кость, что-то похожее на раздробленную бедренную… И всё — обугленное от пламени.

Он копнул глубже и, — да, Боже, вот оно — последнее проклятое доказательство. Череп без челюсти, затылочная кость которого была разбита вдребезги. Он просунул кончик палки в одну из обугленных глазниц и выудил его оттуда.

Пеппер положил череп на бревно, и он уставился на маршала с непостижимым равнодушием. У него были тайны, он видел ужасы, но не хотел говорить о них.

«Кто-то пытался сжечь улики, — подумал Пеппер. — Но зачем? В чём причина?»

Он поднялся на ноги, разогнув спину, скрипевшую сильнее, чем старая крыша в бурю, и ещё раз оглядел лагерь.

«Думай, думай, Пеппер!»

Запах разложения привел его в лес.

Пеппер знал, что он здесь один — знал с того самого момента, как ступил на луг… и все же, чувствуя, как по коже бегут мурашки от страха и дурных предчувствий, он отстегнул один из своих кольтов. Затем решительно облизнул губы и протиснулся между сосновыми ветвями.

То, что он чувствовал, то, что он ощущал, превратило его кровь в лед и скрутило внутренности в узел. Ему не нравились мысли, которые бурлили в его голове. Они были темными, неописуемыми, но, тем не менее, от них было никуда не деться.

На толстой сосновой ветке болталось тело.

Его с ног до головы облепили мухи. Труп был связан за запястья длинной пеньковой веревкой и подвешен над землей.

Он покачивался там, поджариваясь на жаре, уже несколько дней. Раздутая, гниющая плоть стала мягкой, как разросшаяся плесень.

Ноги трупа уже отвалились, а бедренные кости выпали из вертлужных впадин и остались валяться под телом, изъеденные животными и покрытые ковром из муравьев.

Пеппер с трудом сглотнул и отогнал мух от тела. Оно медленно и лениво покачивалось на лёгком ветерке. Внутри всё, до самых костей, кишело личинками. Перед маршалом висел просто окровавленный скелет, изъеденный до самого черепа. Челюсти распахнулись, словно в крике.

Превозмогая тошноту, Пеппер заставил себя рассмотреть тело поближе.

Покрасневшие кости были усеяны отметинами. Пеппер знал, что ни одно животное не оставило бы таких следов: это были зазубрины от ножа. Он видел такие знаки и раньше… но никогда они не были нанесены так методично.

Этот человек и останки того, другого, в яме для костра, подверглись пыткам. Но было ли это ради садистского удовольствия или чего-то гораздо худшего?

Пеппер разрезал верёвку, удерживавшую тело, и оставил его под деревом. Забравшись обратно на чалого, он подумал о Кое и Джоне Лайле Фарренах. И то, о чем он думал, было действительно ужасно.

* * *

— Очень трудно сказать наверняка, — сказал доктор Паккард Пепперу в то утро. — Видите ли, я не невропатолог и не специалист в таких вопросах. Но я практикую уже тридцать с лишним лет. Вряд ли осталось много болезней, которых я не встречал.

Пеппер почувствовал лёгкое беспокойство, но не подал виду, а просто слушал Паккарда, пока тот ходил вокруг да около.

Пеппер решил навестить его этим утром, полагая, что и так слишком долго оттягивал неизбежное. Паккард тщательно осмотрел его, но больше всего заинтересовался глазами Пеппера.

— Выкладывайте, доктор, — сказал он наконец. — Я уже не молодой человек. Я прожил полную жизнь. Я понимаю, что это не будет продолжаться вечно.

Паккард провел тонкими пальцами по редким седым волосам.

— Я вижу проблемы, маршал. Смотрите: левый зрачок расширен, а правый — нет. Это признак черепно-мозговой травмы. Но вы утверждаете, что не получали травмы головы, и это в сочетании с вашими симптомами…

— Ну же, доктор. — Пеппер почувствовала себя червяком на крючке, болтающимся перед щелкающими челюстями большой щуки. — Говорите прямо.

— Да. Да, конечно. — Паккард откашлялся и оглядел свою смотровую — книги, медицинские карты, полки с химикатами и инструментами. Казалось, он смотрел куда угодно, но только не на своего пациента. — Я полагаю, у вас одно из двух: либо эмболия сосудов головного мозга, либо опухоль.

Пеппер почувствовал, как кровь отлила от его лица. Он уже и сам не раз раздумывал над этим, но слышать подобный диагноз от кого-то другого… Это было ужасно. Никакое другое слово не опишет это лучше.

— Вот как? — пробормотал он.

Паккард кивнул.

— Карцинома, то есть опухоль, будет означать медленную, болезненную и изнуряющую смерть. Но я не уверен, что вы страдаете именно от неё. Остальные симптомы явно не соответствуют общей картине. Поэтому я склоняюсь к теории эмболии. Эмболия вызвана закупоркой кровеносного сосуда, маршал. Возможно, из-за сгустка крови или инородного тела. Этот эмбол оказывает давление на ваш мозг, вызывая головные боли, головокружение, проблемы со зрением. К сожалению, он будет продолжать расти, как карман с кровью, и рано или поздно…

— Разорвётся?

— Да, боюсь, что так, — ответил Паккард. — И когда это случится, смерть наступит моментально.

Пеппер почувствовал, как внутри всё напряглось, а за глазными яблоками вновь всё начало пульсировать. Он тяжело сглотнул.

— И не существует никакой операции? Никакого лечения?

— В данный момент, нет. Может быть, когда-нибудь оно появится. Там, на Востоке, в одном из учебных госпиталей, возможно, и существует экспериментальная процедура, но, боюсь, ее шансы на успех невелики.

Пеппер поблагодарил доктора и расплатился. В каком-то смысле ему было жаль Паккарда, за то, что ему приходится рассказывать людям о их болезнях. Это была не самая приятная задача. Но он полагал, что за каждого приговорённого к смерти человека врач спасал еще пятерых и принимал в родах еще пятерых младенцев, принося в этот мир жизнь. Это уравновешивало ситуацию. Паккард дал ему пузырек опиумной настойки от боли, но больше он ничего не мог сделать.

Пеппер пошел в ближайший салун и быстро проглотил три порции виски. Это немного успокоило его, но не оживило. Подобно черным глубинам океана, солнечный свет никогда больше не коснется его души.

* * *

Самым жутким происшествием за последние несколько дней стало убийство Джоша Крегера. Его нашёл помощник шерифа Тилбери и тотчас позвал Пеппера.

Мужчина был расстроен и сбит с толку. Потребовалось некоторое время, чтобы Тилбери смог собраться с мыслями, но, в конце концов, все начало обретать для Пеппера смысл. Все, что знал помощник шерифа, — это то, что у Крегера вечером была назначена встреча с владельцем ранчо.

Пепперу не нужно было долго думать, чтобы прийти к выводу, что нападавший — не владелец ранчо, а сам «Черный Джейк» Партридж. Какое бы грязное дело ни произошло между ними, Черный Джейк завершил его так же, как и все свои прежние сделки.

Пеппер вместе с гробовщиком бегло осмотрели тело. Маршал видел достаточно мертвецов — достаточно ЗАСТРЕЛЕННЫХ мертвецов, — чтобы понять, что Крегер был убит из крупнокалиберного оружия. Его голова представляла собой кровавое месиво.

А фирменным оружием Черного Джейка был «кольт» калибра.44.

Пеппер больше не нуждался в доказательствах, этот сукин сын жив.

* * *

Позже в тот же день он посетил хижину Крегера. Она оказалась загроможденной, грязной и отчаянно нуждалась в женском прикосновении, но в целом, в ней не было ничего необычного.

Он изучил все, что касалось Крегера: его книги, оружие, журналы, сувениры из мест, где он побывал. Под расшатанной доской он обнаружил гроссбух. В основном это касалось финансовых дел Крегера — сколько он платил своим помощникам, во сколько обходилось содержание пленных, расходы на винтовки и новых лошадей, — но в конце было несколько нацарапанных пометок.

В основном они состояли из цифр и повторяющегося имени мистера Джонса, обычно упоминаемое в цитатах. Не потребовалось сверхъестественной дедукции, чтобы понять, что «мистер Джонс» был просто псевдонимом. И не потребовалось много времени, чтобы догадаться, кто такой «мистер Джонс» на самом деле.

Крегер записал еще два интересных числа: 80 000 и 100 000 долларов. Оба они были обведены красным и сопровождались вопросительными знаками. Пеппер хорошо знала эти числа. Второе — сколько денег, по утверждению газетчиков, припрятал Нейтан Партридж. А первое приближалось к реальной сумме, которую банда Гила-Ривер забрала при последнем ограблении банка.

Да, все начинало становиться на свои места.

По скудным уликам Пеппер смог предположить, что Крегер и Черный Джейк вместе замышляли завладеть тайником Нейтана. В этом был смысл.

Партридж сбежал из тюрьмы, вероятно, потому, что его жена, охранявшая эти деньги, якобы погибла при пожаре. И он пришёл за своей добычей.

Поэтому Черный Джейк пошел к Крегеру и предложил разделить с ним добычу, если они смогут ею завладеть. Все это, казалось, имело определенный смысл… но как быть с нацарапанными записями места под названием Дед-крик и заведения, именуемого «Египетским отелем»?

Пеппер знал, что есть только один способ это выяснить. Поэтому на следующий день он решил посетить Дед-крик.

Как и Нейтан Партридж за несколько дней до этого, Пеппер ехал верхом через горы Гила и восхищался прекрасным пейзажем. Однако он не позволил себе отвлекаться надолго, пока вел своего чалого через лабиринт каньонов, ущелий и скалистых утесов. Густые заросли сосен, можжевельника и колючего кустарника были и всегда останутся прекрасными укрытиями для бандитов и мятежников-индейцев. Поэтому, как человек, в любую минуту ждущий опасности, он не спускал глаз с горизонта.

Однако его мысли витали совсем в другом месте.

Он думал о лагере и о человеческих останках, которые нашел. Он даже не позаботился похоронить их, а оставил труп и кости там, где они и лежали.

И с тех пор, как и многое другое, он не мог выкинуть это из головы. Тело свисало с дерева… оно было почти ритуально разрезано и соскоблено ножом. Он был в этом уверен. Но не это стало причиной смерти. На теле имелись многочисленные рубящие повреждения костей шеи, груди и головы. Как будто кто-то убил несчастного ублюдка мачете, а потом повесил. Но если человек был мертв до того, как его повесили, то плоть с него срезали явно не ради пыток.

Вероятно, ради чего-то другого…

Пеппер мог придумать только одну причину, и от этого его начинало мутить.

Господь милосердный, из всех мест — именно здесь и сейчас?

Но это случалось и раньше — и экспедиция Доннера¹⁰ была лишь одним из примеров. Однако там всё случилось из-за острой необходимости. А здесь… Здесь — по желанию.

Холмы были густо усеяны дичью, и в Чимни-Флэтс не было недостатка ни в еде, ни в провизии. Если это были Фаррены… тогда что же, во имя всего святого, с ними случилось? Что превратило их в монстров?

Пеппер покачал головой, придержал коня и аккуратно свернул сигарету. Табак помог ему прочистить мозги и отогнать злобные, тянущиеся тени, страшилищ и их клацающие зубы. Его разум искал более приятные темы и не находил ни одной. Все, о чем он мог думать, — это его собственная неминуемая смерть.

Доктор Паккард сказал ему, что если это действительно эмболия, то сосуд может разорваться в любой момент: и через пять минут, и через пять месяцев, и через пять лет.

Но, учитывая тяжесть и скорость прогрессирования симптомов, было очевидно, что всё произойдёт в ближайшее время.

А это может означать либо быструю смерть — если ему повезет, — либо инсульт, от которого он сильно ослабнет, а то и станет полноценным овощем. И в последнем случае, сказал ему Паккард, лучше Партриджу молиться о смерти. Все это было очень тяжело принять. Тяжело смириться с неизбежным. Пеппер уже давно знал, что в его голове зреет какая-то проблема, но в глубине души надеялся, что это пройдет. Что смерть придет в виде пули или внезапного сердечного приступа во сне и будет быстрой и окончательной. Не даст ему времени на размышления о собственной угасающей жизни и о собственной смертности.

Нехорошо человеку думать о таких вещах.

Но не думать об этом было почти невозможно. Теперь это стало естественным, как дыхание или сердцебиение. Пеппер решил, что теперешнее дело — его последнее, и он должен сделать все возможное.

Нужно использовать оставшееся время в полной мере. Это навело его на мысль о Нейтане Партридже. Он все меньше и меньше интересовал маршала. Да, он был преступником и вором, и да, он убивал людей. Но его действия были продиктованы исключительно жадностью, и Пеппер мог это понять. Как любовь или ненависть, она была неотъемлемой частью человеческого существования. Пеппер не уважал этого человека, но понимал его.

Но Черный Джейк… это совсем другое дело.

Этот человек был вероломным садистом, который наслаждался убийством. Это доставляло ему удовольствие. По мнению Пеппера, он был насквозь мерзким и злобным существом. Как большой и отвратительный ядовитый паук, он должен был быть раздавлен. Такое создание было богохульным и не имело право на существование.

И Пеппер решил, что миссия всей его жизни — точнее, оставшейся части жизни, — состоит в том, чтобы загнать этого ублюдка обратно в могилу, из которой он так давно сбежал.

Он найдёт его и раздавит. Но для этого нужно найти его сына. И может быть, если ему повезет, он доберется до Нейтана раньше Черного Джейка.

Потому что в одном Пеппер не сомневался.

Черному Джейку нужны были деньги Нейтана, и ради того, чтобы их получить, он готов убить родного сына.

* * *

Для Пеппера эта поездка оказалась тяжёлой. Каждые несколько часов ему приходилось останавливаться, потому что головные боли брали верх. Дни до Дед-крика тянулись медленно и мучительно. Не один раз за дорогу его руки немели от обморожения, а зрение расплывалось, как жидкая акварель. Когда это случалось, ему приходилось останавливаться и отдыхать.

Ближе к закату на второй день пути его голову пронзила, как железнодорожный штырь, боль. На этот раз приступ был таким сильным, что у него закатились глаза, начались судороги, и он непроизвольно обмочился. Именно тогда он принял первую дозу опиумной настойки. Это была пурпурная жидкость с горьким, неприятным привкусом. Паккард сказал ему, что это всего лишь раствор опия в спирте, но к нему со временем развивается привыкание. Поначалу он творит чудеса, но постепенно теряет свою силу.

Пеппер сидел у маленького костра, ожидая темноты, в голове пульсировала боль, а потом… Потом наступило блаженство. Это было похоже на падение в складки мягчайшего, теплого бархата. Он упал, и нежная колыбель окутала его, прижала к себе. Маршал ухмыльнулся и даже пару раз хихикнул.

Никогда в жизни он не испытывал такого спокойствия.

Полной гармонии.

Если смерть придёт в таком покое, то и умереть не страшно.

Пеппер расстелил спальный мешок и устроился в нем под холодным взглядом звезд.

Вместе со сном пришли и сны. Дурацкие, сюрреалистические, приключенческие сны, из которых, тем не менее, маршалу пришлось возвращаться в реальный мир.

ГЛАВА 13

— Мне кажется, дорогой брат, — сказал Кой Фаррен, — что мы допустили небольшую ошибку. Непредвиденную ошибку, незначительную оплошность и, возможно, непростительный проступок, который может привести к определенным неприятностям различной степени тяжести.

Джон Лайл — крупный, злой и такой же умный, как козлиное дерьмо в блестящей коробке — просто смотрел на брата своими покрасневшими глазами в полном замешательстве. Он редко понимал, о чём говорит его брат; не понимал и сейчас. Но он был уверен, что это важно. В этом он не сомневался. Он не задавал вопросов, а просто соглашался.

Кой Фаррен вытащил ковш из деревянной бочки с водой, стоявшей рядом с фургоном, и осторожно отпил. Затем вернул ковш на место и задвинул крышку длинными тонкими пальцами.

— Я хочу сказать, Лайл, что мы сами могли навлечь на себя беду. — Он тяжело вздохнул. — Я виню только себя. Всё дело было в спешке, не так ли, Лайл?

Джон Лайл почесал спутанную черную бороду, свисавшую ему на грудь, как шкура черного медведя.

— Да, думаю, так и было.

— Видишь ли… Виноват я и только я! Я непростительно торопил нас, хотя должен был позаботиться о том, чтобы замести следы. Ты понимаешь, о чем я говорю, Лайл?

— Ага. — Большая голова закачалась вверх-вниз, как манекен на десятицентовом карнавале.

Кой взъерошил растрепанные волосы брата, зная, что Джон Лайл редко что-то понимал; не понимал и сейчас.

Когда речь шла о размышлениях, Джона Лайла можно было в это уравнение не включать. Кой безоговорочно это принимал. Заговоры и стратегии были исключительно его сферой деятельности.

От матери не было никакой пользы, а от отца, доброго майора Фаррена — и того меньше. Вот и выпало на долю Коя следить за семьёй сквозь путаницу, повороты и дыры жизни.

А в их лагере на холмах над Чимни-Флэтс он совершил серьезную ошибку, которая, возможно, будет дорого им стоить.

Когда они разбивали лагерь, Кой обычно брал на себя заботу о том, чтобы все было приведено в порядок после их отъезда. Чтобы вокруг не осталось ни клочка улик.

Но в Чимни-Флэтс он так не сделал.

Все, что он чувствовал, — это ветерок, дующий от денег Нейтана Партриджа, и он ослепил его, заставив забыть обо всём остальном. Жадность погнала его вперед, заставила выйти на тропу раньше, чем это было допустимо или необходимо.

Кой вытащил тонкую сигару из суконного пальто и поджег ее горящей палочкой от костра. Он смотрел, как солнце опускается все ниже и ниже к горизонту, словно огромное кровоточащее глазное яблоко, и не переставал задаваться вопросами.

Если кто-то случайно наткнётся на их предыдущий лагерь, если кто-то станет совать туда свой нос… Это будет неприятно.

«Кой Фаррен, — подумал он, — ты зашел слишком далеко, чтобы послать сейчас всё к чёрту».

Они разбили лагерь в стороне от главной дороги, в нескольких милях от Дед-крика. С их места открывался прекрасный вид на город, прилепившийся к скалам внизу. По обе стороны тянулись густые леса и дикие холмы. Братья Фаррен спрятались на небольшом лугу. Они были в безопасности. Они были скрыты от посторонних глаз, и никто не смог бы приблизиться к ним незамеченным или неуслышанным.

И всё же Кой беспокоился.

Он выпустил голубоватое облачко дыма, которое, танцуя на ветру, рассеялось. Он услышал донёсшийся из леса стон и хитро улыбнулся, как крыса при виде сыра.

— Лайл, — сказал он, — подбрось в огонь одно-два поленца. Думаю, время уже близко.

Джон Лайл сделал, как было велено. Он принес к костру охапку дров, которые ранее расколол на тонкие щепки. Он бросил их на землю и начал подкармливать пламя, огонёк за огоньком.

Он смотрел на костёр с почти ритуальным благоговением, как дикарь, созерцающий своего бога. Огонь отражался в его пустых, мертвых глазах. С его губ свисала полоска слюны, и он вытер ее грязной рукой.

Кой вошел в лес, нырнул под ветви сосен и очутился на небольшой поляне. К обеим сторонам ствола приземистого дуба были привязаны две женщины с кляпами во рту. Это были мать и дочь Папаго. Их племя давным-давно было переселено армией в резервации, но эти двое остались в горах, влача там жалкое существование.

Мать была худой и костлявой; ее плоть была покрыта шрамами и морщинами, как ссохшаяся на солнце буйволиная кожа. У нее слезились глаза. Она, казалось, не понимала, что происходит, и, вероятно, к этому моменту своего жалкого существования ожидала от белых только худшего.

И в этот раз она окажется абсолютно права.

Кой возвышался над ней, крепко зажав сигару в уголке рта, и смотрел на нее с полным безразличием. Затем ткнул ее носком ботинка. Она попыталась отпрянуть, но веревки держали крепко. Она отказывалась смотреть на него, и тогда Кой присел на корточки рядом с женщиной.

Она не подойдёт. Абсолютно не подойдёт.

Вытащив из ножен на поясе нож для снятия шкур с длинным изогнутым лезвием, Кой осторожно провел им по большому пальцу. На коже мгновенно выступила кровь. Он слизнул несколько капель, не вытаскивая изо рта тлеющую сигару.

— Вы извините меня, мадам, — сказал он и быстро, как кошка, ударяющая свою жертву когтями, полоснул её ножом по горлу.

Ее глаза расширились, края раны раздвинулись, как надутые губы, и красная волна крови хлынула на серое платье. Она дрожала и билась в судорогах, но довольно быстро умерла.

— Пожалуйста, примите мои извинения, — повторил Кой.

Он подошёл к противоположной стороне дерева.

Ее дочь была полной противоположностью. Она была полной и пухленькой, как спелая вишня. Хорошо накормленная, она проводила ночи в лагерях шахтёров в горах. Это было унизительно и бесчеловечно, но ей платили едой. Столько, сколько она пожелает. Кой любовался ею, и ему нравилось то, что он видел. Кой с аппетитом облизнулся и несколько раз ткнул ее пальцами.

Она была толстой и мягкой, как новорожденный ребёнок. Ее огромные глаза испуганно смотрели на своего мучителя и блестели, как черные жемчужины в русле ручья.

Кой отвязал её от дерева.

Ее лодыжки и запястья все еще были связаны, но она пыталась медленно продвигаться вперед, словно гигантский червяк. Кой продолжал пинать ее, направляя в нужную сторону. С каждым ударом у неё прерывалось дыхание. Она попыталась заговорить, но изо рта вырвался лишь приглушенный стон.

Когда она оказалась около фургона, Кой оставил ее в покое.

Костёр пылал, горячий и готовый к жертвоприношению. Кой наблюдал за ним и слушал искаженные стоны скво. Внутри фургона что-то стукнуло, что-то сдвинулось, что-то заскользило.

— Позаботься о своей дорогой маме, Лайл, — сказал Кой, и его голос звучал глухо, как капающая в пещере вода. — И будь так добр, зайди к майору, пожалуйста. Посмотри, как у него дела.

Скво извивалась и корчилась в траве.

Кой вспомнил о том, как нашёл её. Они с матерью пришли днём ранее в их с Лайлом лагерь просить милостыню. Но получили они далеко не пищу…

Кой достал холщовую сумку и положил ее перед огнем. Осторожно, как будто имел дело с драгоценными древностями, он развернул его и с восхищение воззрился на открывшуюся перед ним картину.

Блеск серебра, бритвенные лезвия, инструменты ремесленника. Скво увидела их и снова начала выкручиваться, осознав ужасное значение всего этого — пил, ножей, ножниц и тесаков. Орудий мясника.

Джон Лайл вернулся и, не дожидаясь приказа, привязал кусок веревки к фланели, которой были связаны запястья женщины. Другой конец он перебросил через толстую ветку дерева. Продемонстрировав огромную силу, он потянул за веревку и постепенно поднял женщину над землёй. Она боролась и извивалась, как кошка в мешке, но это ей не помогло.

Когда ее ноги оказались в десяти-пятнадцати дюймах от земли, Лайл обмотал веревку вокруг ствола дерева и закрепил ее.

Он стоял рядом с братом, дыша медленно и неглубоко, как будто даже не сделал никакого усилия. Он смотрел на женщину, не испытывая ни радости, ни печали от ее затруднительного положения. Всё было так, как было. Такова природа: как кролик в капкане или свинья, созревшая для разделки. Вот как это представлял себе Джон Лайл. Кем бы он ни был раньше, теперь он был лишь монстром, которого видела перед собой женщина.

Бородатый великан без моральных ценностей, не признававший ни единого табу своей расы. Всё это он оставил в Эльмире. Вместе со здравомыслием.

— Никогда раньше не ел индейца, — сказал он будничным тоном. — Ни разу.

Кой рассмеялся и похлопал брата по спине.

— И ты чувствуешь некую неуверенность, да, Лайл? Ты это пытаешься мне сказать?

— Ага, наверно.

Кой снова рассмеялся.

— Мы такие, какими нас сделало наше окружение, не так ли? Нас учат, что некоторые вещи правильны, а некоторые — нет. Нас учат, что белые во всех отношениях превосходят тёмные, менее просвещенные расы. Но поверь мне, дорогой брат, плоть есть плоть, а кровь есть кровь. Вспомни библейское учение, Лайл: «Ибо кровь есть жизнь». Ты понимаешь это, Лайл?

— Да, понимаю, — пробурчал Джон Лайл.

Кой подошёл к женщине и провёл пальцем по её щеке.

— Жирная и вкусная. Моя дорогая, ты заставляешь мой рот наполняться слюной, а вкусовые рецепторы — расцветать слаще, чем девственные азалии весной. О да, моя дорогая, о да. Я благодарен тебе за жертву, которую ты нам принесёшь.

Он прижался губами к щеке скво, потом провёл по её коже языком.

— Прими наше гостеприимство. Брать — твоё естественное право. Всё, что у нас есть, — твоё. А всё, что есть у тебя, — он хищно усмехнулся, приоткрыв пожелтевшие зубы, — конечно же, наше.

Джон Лайл заскрежетал заостренными зубами, как будто собирался проглотить ее прямо здесь и сейчас.

Кой остановил его, вытянув руку.

— Вспомни о хороших манерах, Лайл. Стол должен быть накрыт так, чтобы джентльменам было приятно вместе преломить хлеб. Разве ты не согласен? В конце концов, мы ведь не животные. Мы не варвары. Мы — люди. И к тому же — южане.

— Ага, люди. Южане.

Кой вытащил нож для снятия шкур и принялся за работу, а его брат таращился на него и пускал слюни, словно дикарь из каменного века.

«О да, мой прекрасный богатый мистер Партридж, Фаррены наверняка нанесут тебе визит. Можешь на это рассчитывать. И ты насладишься нашим обществом так же, как мы насладимся твоим».

Женщина закричала.

ГЛАВА 14

«Этому надо положить конец, — подумал Партридж, — так или иначе. Жизнь и так была непростой, а эти деньги принесли лишь неприятности. Я сбежал из тюрьмы, чтобы забрать свою добычу, и с тех пор жизнь превратилась в одну сплошную гонку. Куча убийств и куча разочарований, и, похоже, это еще не конец».

Так думал Нейтан Партридж, сидя на скамейке на дощатом тротуаре перед табачной лавкой напротив «Египетского отеля».

Наступил второй день его пребывания в Дед-крике. Был яркий полдень. Он низко надвинул шляпу и постарался слиться с толпой, как краска на стене, надеясь, что никто его не узнает.

Он действительно не хотел никого убивать. Его руки и так были настолько красными от крови, что никогда не станут полностью чистыми, но всегда оставалась надежда. Надежда на избавление и, черт возьми, может быть, даже на искупление. Никогда нельзя сказать наверняка.

Сейчас он думал только о том, как ему везло последние недели с тех пор, как он сбежал из тюрьмы в Юме. Казалось, сама судьба освещала каждый шаг на его пути. Каждая встреча, каждая проблема, каждый намек на неприятности, казалось, в конце концов, разрешались в его пользу. Да, это здорово, но как долго это может продолжаться? Когда вокруг него опустится тьма?

Ведь он прекрасно понимал, что никогда не был счастливчиком и баловнем судьбы. И когда все карты будут розданы, настанут плохие времена. Очень плохие. Когда придёт боль, она накроет его с головой.

Дед-крик бурлил, и казалось, что по-другому и быть не может. Фургоны, повозки и тележки двигались по плотно утрамбованным дорогам из песка и гравия. Мимо проезжали всадники на лошадях: богатые люди на гордых жеребцах, рабочие на усталых клячах, старатели, ведущие караваны тяжело нагруженных мулов. В город приходили и уходили люди всех мастей и экономических возможностей. Ни один из них не обратил ни малейшего внимания на худощавого, усатого, сурового на вид человека, сидевшего перед табачной лавкой. В этих краях отчаявшиеся люди с глазами темными, как обожженное дерево, не были редкостью.

Партридж наблюдал за ними, изучал их, все время думая: «Смотри, как они приходят и уходят, суетятся и спешат. Шахтеры, ковбои, шлюхи, лавочники и извозчики всех мастей. Клянусь Богом, даже дети в этом чёртовом месте чертовски спешат. И среди всей этой суеты — я, в богом забытом, проклятом судьбой месте».

Не важно.

Партридж смотрел сквозь людей, и вскоре остался лишь шум толпы — а может, это была вовсе не толпа, а жужжание надоедливого насекомого, которого стоит прихлопнуть.

В тюрьме Нейтан Партридж научился отгораживаться от происходящего. А по-другому там и нельзя, если хочешь сохранить рассудок. Это был один из тех тяжелых уроков, которыеПартридж усвоил, как бродячий мальчишка, которого ежедневно бьют хлыстом. Неважно, катил он тележку или разбивал камни, тащил ли гравий для новой дороги или складывал глинобитные кирпичи один на другой — он был там только физически. А мысли всегда были заняты чем-то другим. И именно эта способность удерживала его от того, чтобы кричать по ночам или безумно броситься к воротам и получить несколько пуль в спину в качестве платы за сумасшествие.

В жизни есть вещи, о которых человек не хочет думать, и есть места, в которых он не хочет останавливаться.

Прямо сейчас Партридж смотрел сквозь снующую толпу на фасад дома напротив. Он был построен из красного кирпича и имел мансардные окна и балконы на верхних этажах.

Рядом со здание находился собственный каретный двор, хозяйственные постройки и подъездная аллея, которая обвивала его, как ленивая змея. Судя по экипажам, ожидавшим снаружи, это было, как сказал Гиббонс, любимое место людей, у которых денег куры не клюют. Резные побеленные ступени вели наверх к богато украшенной дубовой двери, которая идеально бы вписалась в экстерьер какого-то средневекового замка. На одной стороне двери сусальным золотом было написано «Египетский», а на другой — «Отель». Да, местечко ещё то.

После двух часов наблюдения и ожидания в глаза Парптриджа будто насыпали дроблёного стекла. Ему нужно было немного поспать, но он просто не мог бросить свою вахту.

Не сейчас.

У него была комната на другом конце города, но он не собирался туда идти. Не раньше, чем что-нибудь увидит. Поэтому он ждал и наблюдал, постепенно растекаясь по скамье, и довольно скоро задремал.

Ему снилась Анна-Мария.

Снилось, что он снова в Чимни-Флэтс. Он только что сбежал из тюрьмы, проехал через пустыню и добрался до фермы, которая, к его удивлению, все еще стояла на месте.

Он вошел в дверь, и она радостно ему помахала. Она стояла голая и сказала ему: «Хорошо, что ты, наконец, вернулся». А затем выхватила пистолет и выстрелила в Партриджа.

Он очнулся весь в поту, и оказалось, что на скамейке он уже не один.

— Приснилось что-то хорошее, странник? Да, у меня самого, как известно, время от времени бывают хорошие сны. Не могу сказать, о чем твои, но мои — всегда о провалах и обрушивающихся туннелях. Но, подозреваю, каждому свое.

У Гиббонса была с собой корзинка для пикника. Он вытащил две бутылки пива и сунул одну Партриджу.

— Глотни, странник, и тебе станет лучше. Нет, ты выглядишь совсем нехорошо, если позволишь так выразиться. Я как-то знал одного парня — он прокладывал рельсы; произошел взрыв, и ему прямо в голову попал железнодорожный штырь. Прямо через чертов череп, заметь. И он всё равно остался жив. Даже оставил кусок штыря торчащим из головы. Из-за этого ему, конечно, было трудно найти подходящую шляпу… так вот, странник, дело в том, что ты выглядишь еще хуже, чем он.

Партридж хмыкнул. «Да, старик, ты даже не представляешь, через какое дерьмо я прошел».

Он отхлебнул пива, и оно приятно потекло по пищеводу. Напиток был прохладным и освежающим, как родниковая вода. Он сделал еще один глоток.

— Что привело тебя сюда? Просто проходил мимо или присматриваешь за мной?

Гиббонс рассмеялся.

— А от тебя ничего не утаишь, да, странник? Немного и то, и другое. Видишь ли, я искал тебя. Я сказал тебе, что я твой ангел-хранитель, и так оно и есть. И меня очень беспокоит то, что если я смог найти тебя, то смогут и другие.

— Какие «другие»? — спросил Партридж.

— Те, кто захочет тебя отыскать.

— А почему они захотят меня отыскать?

Гиббонс пожал плечами.

— Не знаю и знать не хочу. У меня просто такое чувство, что тебя могут разыскивать. Понимаешь?

Конечно, он понимал. А почему нет? Совсем недавно на него из сортира с диким блеском в глазах выскочил охотник за головами. Старик не был глупцом. Он знал. Он все прекрасно понимал.

Гиббонс снова открыл корзинку для пикника и протянул Партриджу сэндвич.

— Жареная свинина. Повезло тебе. Если тебя хоть немного откормить мясом, то начнёшь хоть человека напоминать, а не ходячий скелет, которым пугают детишек.

Партридж съел свой сэндвич. Он был отличным, как и пиво. Партридж и не подозревал, как сильно проголодался. В последнее время он был так одержим, так целеустремлен, что часто забывал закинуть в свой желудок что-нибудь вкусненькое.

Он доел сэндвич и допил пиво.

— Не возражаешь, если я буду тебя опекать, странник?

— Ну, кто-то же должен.

По подъездной дорожке подкатила карета, и люди расступились, чтобы пропустить ее. Это был черный четырехколесный фаэтон с откидным верхом, запряженный двумя чистокровными лошадьми. Он был такой же блестящий, как полированное красное дерево. Спицы были позолочены и блестели на солнце, как настоящее золото. Фаэтон подъехал к дверям «Египетского отеля» и остановился там.

— Вот это видок, — хмыкнул Партридж.

— Ты про коляску? — произнёс Гиббонс. — Это ещё ерунда. Сейчас посмотришь, кто выберется наружу.

Извозчик был приземистым, мощным чернокожим мужчиной, который выглядел так, словно был выкован из черной стали. Такой человек мог бы жевать железо и плеваться десятипенсовыми гвоздями. Он был одет в высокие английские сапоги для верховой езды, такие же черные, как он сам, и блестящие, как масло на воде. На нем был красный бархатный смокинг с накрахмаленными, острыми, как ножи, фалдами, почти касавшимися земли, и цилиндр из того же материала.

Он открыл дверь, и его белые зубы на черном лице засверкали, как бриллианты в лунном свете, а глаза напоминали серебряные монеты

— Господь милосердный, — хмыкнул Партридж. — Похоже, теперь я видел всё.

Но Гиббонс покачал головой.

— Нет, странник. Подожди немного, и поймешь, что не прав.

Извозчик в малиновом бархате открыл дверцу, и оттуда вышло нечто такое, что действительно заставило Партриджа переключить своё внимание. Оттуда вышел мужчина — и какой мужчина!

Высокий, стройный, одетый в темно-синий сшитый на заказ костюм с украшенными драгоценными камнями манжетами, шёлковый жилет и цилиндр. На лацкане его пиджака красовалась роза, и он размахивал тросточкой с набалдашником в виде золотой головы льва. Его лицо было словно высечено из мрамора, а усы — навощены и закручены.

От него просто исходил запах денег и жёсткого, непоколебимого высокомерия.

— Это, должно быть, лорд Джонни Макс Сильвер, — сказал Гиббонс, насвистывая себе под нос, — и кажется, слово «денди» здесь не совсем уместно. Он скорее напоминает короля, сошедшего с трона. Этот высоколобый сукин сын владеет «Серебряным долларом», тремя или четырьмя другими салонами, полудюжиной салунов, рудником и серебряной шахтой в горах. Говорят, что каждый раз, когда он садится на корточки и гадит, то выплевывает пятидесятидолларовые купюры.

Да уж, это было нечто.

Но Партридж быстро забыл, как все это диковинно. Потому что увидел женщину, вышедшую следом из фаэтона. На ней было длинное платье из пурпурного шелка с кружевами, едва скрывающими пышное декольте.

Она раскрыла зонтик и поправила атласную шляпку с оборками, которая только подчеркивала каштановые локоны, ниспадавшие на плечи и поясницу. Ее губы были полными и влажными, а глаза огромными и темными, как дорогой шоколад.

Да, она немного изменилась, но только к лучшему.

Партридж постарался тут же не вскочить. Но сдержался, понимая, что сейчас явно не время.

— Впечатлился, странник? — хмыкнул Гиббонс. — Да, это владелица «Египетского отеля». Подходящая партия для короля, правда, странник?

— Ты слишком оптимистично на всё смотришь, — сказал Партридж, переполненный дикими, как бушующее море, и совершенно не поддающимися классификации эмоциями. — А она точно такая, какой я ее запомнил. Даже лучше.

— Знаешь её?

— Да, — выдавил Партридж. — Это моя жена.

* * *

Для банды Гила-Ривер всё закончилось резко, как кол в сердце или пуля в голову, в тот самый день, когда они ограбили Сберегательный банк округа Кочиз в Чарльстоне.

Малыш Кирби получил наводку — около 100 000 долларов в долларах и серебряной монете. Заработная плата и деньги для горнодобывающего концерна и животноводческого комбината. Больше добычи за один раз, чем они когда-либо видели.

Большой куш.

Банда на некоторое время затаилась после убийства шайки охотников за головами Пирса. В газетах об этом писали много всякой чепухи, но ни одна из них не была правдой.

В газетах расписали, будто это была какая-то перестрелка со страниц бульварного романа, хотя на самом деле это было больше похоже на стрельбу по мишеням на ярмарке. Люди Пирса перешли дорогу банде Гила-Ривер, и теперь они, все до единого, протянули ноги.

А Кирби и ребята после этого решили на какое-то время отойти в тень. Это была часть плана.

Плана Кирби.

К этому моменту их дело приобрело определенную известность, и каждый лагерь, поезд, банк и расчетный офис на территории Аризоны их ждал.

Поэтому они почти два месяца ничего не делали, давая достаточно времени для того, чтобы пыль осела и охранники потеряли бдительность. Деньги были на исходе, но Кирби сказал им, что, когда придет время, это затишье сыграет им на руку.

Газеты потеряли к ним всякий интерес, и все сходились на том, что дни банды Гила-Ривер подошли к концу.

И снова, по приказу Кирби, они надели одинаковые черные пальто и шляпы с плоскими полями. В руках у них были «кольты-миротворцы» и обрезы Гринера. Они отправлялись на дело, чтобы разбогатеть или умереть, пытаясь это сделать, и, если понадобится, захватить с собой столько противников, сколько потребуется.

Чарльстон был местом переработки серебряной руды из близлежащего Томбстоуна. За год или около того, прошедший с тех пор, как Кирби был здесь в последний раз, город вырос как на дрожжах — магазины, гостиницы, мясные рынки, рестораны, пансионаты и салуны, которых было больше, чем щетины на заднице у свиньи.

Но жизненной силой, притягивающей сюда рабочих, были шахты.

Стоял конец сентября, и, хотя язык не поворачивался назвать его прохладным, мужчинам было гораздо комфортнее, чем в тот знойный день, когда они въехали в Седону. Небо было голубым и лишь слегка тронутым перистыми облаками. Было тепло, но дул легкий ветерок, и пыль клубилась песчаными облаками, поднимаемыми самими шахтами. Сновали люди, но все они были заняты — таскали тележки, грузили корм, подметали дощатые тротуары. Очень немногие бездельничали.

Впереди ехали Кирби и Партридж, за ними — Джонни Блант и Мексиканец Джо. Братья Вебб должны были позаботиться о чёрном выходе. Никто не обращал на них особого внимания, потому что улицы были запружены лошадьми, повозками и тележками с рудой, направлявшимися к шахте.

Банк был зажат между салуном и китайской прачечной. Это двухэтажное здание с кирпичным фасадом и фальшивыми карнизами. Окна чистые и блестящие, а золотистая надпись выглядела совсем новой.

Кирби, Партридж и Мексиканец Джо вошли внутрь, а остальные остались снаружи присматривать за вещами и лошадьми. Они не стали привязывать лошадей к столбу перед зданием; когда Кирби и остальные выйдут, им придется быстро уезжать.

Кирби и Партридж все спланировали заранее, и уже представляли, что всё проходит как по маслу.

Внутри сидели три кассира, а в клетке напротив — мужчина с дробовиком. Но для банды в этом не было ничего удивительного, поскольку Кирби не раз бывал там на стадии планирования.

Когда они с Партриджем подошли к окну и достали пистолеты, Мексиканец Джо вытащил кольт и приказал охраннику бросить оружие. Мужчина даже не успел вскинуть дробовик, и тот по-прежнему лежал на коленях. Очевидно, он никогда не думал, что ему действительно придется им воспользоваться. Он уставился на Мексиканца Джо, и его кадык подпрыгнул вверх-вниз. По глазам охранника было видно, что он замышляет что-то опасное.

— Не делай этого, — сказал ему Мексиканец Джо, — иначе пожалеешь.

Кирби и Партридж вытащили из-под пальто мешки из-под корма и бросили их кассирам.

— Откройте сейф, — сказал им Кирби, — и наполните сумки. А если вы этого не сделаете, я убью вас всех прямо здесь и сейчас. У вас есть десять секунд.

Главный кассир — маленький, похожий на птицу человечек с повязкой на глазу и подтяжками, — открыл рот и… благоразумно закрыл. Затем кивнул, подошел к сейфу и набрал комбинацию.

До этого момента все шло очень хорошо.

Мексиканец Джо все еще стоял над охранником.

— Бросай оружие, — сказал он.

Возможно, этот бедный тупой ублюдок начитался проклятых десятицентовых романов, потому что считал себя очень хитрым персонажем. Он опустил дробовик на землю, а затем попытался поднять тяжёлое оружие очень быстро и легко, но с треском провалился.

Мексиканец Джо дважды выстрелил ему в грудь; вторая пуля попала прямо в сердце. Охранник издал хрипящий, скулящий звук и упал навзничь, мёртвый.

Но этот крошечный эпизод стал сигналом для того, чтобы всё пошло наперекосяк.

Пока главный кассир и его помощник набивали сумки, Партридж держал пистолет наготове, а Мексиканец Джо продырявливал насквозь охранника, второй кассир решил сыграть в героя и бросился к «Ремингтону» калибра.44, лежащему под прилавком. Он быстро поднялся, но не успел нажать на спусковой крючок раньше, чем Партридж выстрелил ему прямо под левый глаз. Его лицо разлетелось вдребезги, как окно, рассыпаясь на мелкие костные осколки. Таков поцелуй пули калибра.44, попавшей с близкого расстояния.

Мужчина отшатнулся назад, разбрызгивая кровь и осколки костей, но рефлекторно нажал на спусковой крючок.

«Ремингтон» выстрелил, как пушка, и Партридж почувствовал, как пуля прошла так близко от его правой руки, что опалила волосы на предплечье. Она прошла мимо Партриджа и нашла Мексиканца Джо. Пуля прошла сквозь грудную клетку, пробила внутренности, отскочила от позвоночника и вышла из нижней части спины через дыру размером с кулак.

Мексиканец Джо упал.

Партридж вскрикнул и всадил во второго кассира еще две пули. К тому времени он уже был мертв и лежал, растянувшись на деревянном дощатом полу, обделавшись и излив большую часть своей крови.

Оставшиеся кассиры замерли, и Кирби прикрикнул на них:

— Наполните эти грёбаные сумки сейчас же! Шевелите своими чёртовыми задницами, пока в ваших чёртовых лёгких ещё есть хоть капля воздуха!

Обливаясь потом и дрожа от страха, они продолжили делать это с удивительной скоростью и ловкостью, пока над ними парил призрак смерти. В банке воняло горелым порохом, дерьмом и кровью.

Партридж пошел к Мексиканцу Джо, но знал, что это безнадежно. Мексиканец Джо истекал кровью, как дырявый мешок с водой. Кровь была повсюду, и Партридж чуть не поскользнулся и не упал в нее задницей. Он держал Мексиканца Джо на руках, и его жесткое, морщинистое лицо было белым, как мука, а огромная лысая голова стала такой же желтой, как черепа в склепе.

Он попытался заговорить, но кровь и желчь потекли у него изо рта, и все, что услышал Партридж, было жутким булькающим звуком.

— Мне жаль, — прошептал Партридж. — Мне так жаль.

Они схватили сумки — а их оказалось целых шесть, и было нелегко тащить сумки и одновременно цепляться за оружие. Седьмая и восьмая сумки были полны монет, а не купюр, и Кирби решил их оставить.

Они выскочили на улицу; Джонни Блант дрожал как осиновый лист. Он уже достал дробовик и был готов стрелять, хотя и не знал, в кого именно.

— М-м-мексиканец Джо… Г-г-где Д-д-джо…

— Он мёртв, — ответил Партридж, — или вот-вот умрёт. Запрыгивай, чёрт тебя дери, запрыгивай!

Они привязали мешки с деньгами к лошадям Партриджа и Кирби, и именно тогда наперекосяк пошло то, что ещё совсем недавно, казалось, шло по плану.

Все началось с того, что из магазинов напротив появились вооруженные обезумевшие лавочники. Пули начали сверкать в воздухе, как разъяренные шершни.

Кирби и остальные начали стрелять в ответ, и улица превратилась в бойню. В последовавшей неразберихе оказались убиты и вооружённые, и безоружные.

Джонни Блант разрядил дробовик, бросил его и вытащил пистолеты. Он попытался прорваться сквозь наступивший хаос и убил не менее трех стрелков, прежде чем из салуна вышел ковбой с дробовиком и с близкого расстояния выстрелил из обоих стволов. Удар выбил Бланта из седла, как бутылку, стукнутую кирпичом. Он слетел на землю, почти разорванный пополам, и рухнул в грязь изуродованной грудой.

Ковбой стал перезаряжать ружьё, и Генри Вебб, подойдя ближе и задержав дуло своего пистолета в десяти сантиметров от его лица, нажал на спусковой крючок. Лицо ковбоя превратилось в пятно крови и слизи. Удар отбросил его обезглавленный труп назад внутрь салуна сквозь распахнутые двери.

Остатки банды начали выезжать из города и миновали, наверное, полквартала, когда прямо на них выехал отряд шерифа. Генри Вебба вышибло из седла — шесть или семь пуль прошили его насквозь.

Его брат Риз принял две или три пули, и дальше было довольно трудно сказать, что именно произошло. Отряд поскакал на них, оголив оружие, Генри начал ловить свинец, а Партридж и Кирби начали стрелять.

Выстрелами из пистолетов они сбили с ног четырех человек и ранили еще двоих. Риз Вебб, издав дикий вопль, полный бешеной ярости из-за смерти брата, выехал вперед и разрядил свои пистолеты в толпу. Которая к тому времени состояла из трех или четырех человек, пытавшихся стрелять и безуспешно пытавшихся оседлать своих лошадей, которые бегали кругами, взбесившись от выстрелов.

Партридж увидел, что Риз поймал еще одну или две пули, но даже это его не остановило. Он поскакал галопом, сжимая в кулаке револьвер, пока не подъехал совсем близко и не оказался около самого шерифа, который пытался успокоить взбушевавшегося коня. Шериф попытался сделать точный выстрел, но лошадь была слишком непослушна.

Он кричал. Он ругался. Он крыл лошадь последними словами.

В конце концов, он попытался выпрыгнуть из седла, но было уже чертовски поздно. Риз выстрелил в него дважды с близкого расстояния, и грудь шерифа взорвалась, как гнилая дыня. Он упал боком с лошади, но его нога застряла в стремени, и обезумевшее животное потащило всадника по сумасшедшему кругу, в то время как другие лошади отряда топтали его, и все, что слышали окружающие, — это звуки выстрелов и крики людей; а копыта лошади ломали кости шерифа, как сухие доски.

Наконец, его лошадь вырвалась на свободу и помчалась по пыльным улицам, волоча за собой труп. К этому времени он был уже раздавлен, окровавлен и искалечен, напоминая восемьдесят килограммов сырого мяса, засунутого в форму и ботинки шерифа.

Вот так примерно всё и вышло.

Вот как умирали преступные банды. С криками и скулежом, болью и кровью. Сияние славы? Может быть. Но больше походило на ужасное стечение обстоятельств и безумства судьбы. Бардак. Огромный, ужасный грёбаный бардак.

Партридж выезжал из города вместе с Ризом Веббом, а потом случайно посмотрел туда, где в последний раз видел Кирби. Его лошадь скакала рядом с ними, но самого Малыша Кирби нигде не было видно.

Партридж оглянулся; невозможно было понять, застрелили ли его, или он просто свалился с седла, как клоун на родео. Все, что видел Партридж, — это клубы пыли и толпа людей.

«Возможно, Нейтан, ты видел Малыша Кирби в последний раз…»

Он схватил лошадь Кирби под уздцы, и они выехали из города, словно сам дьявол кусал их за задницы. По воле провидения или милостью Божьей их никто не преследовал. Они проехали мимо шахты и углубились в каменистую местность. Риз едва держался в седле. Он был залит кровью и выглядел так, будто ему оторвало большую часть нижней челюсти. Под этой дурацкой шляпой его бледное, забрызганное кровью лицо походило на жуткую маску с огромными вытаращенными глазами, выступающими верхними зубами и окровавленными сухожилиями вместо подбородка.

С каждым рывком и покачиванием своей клячи он чуть не падал задницей на землю и не целовал камни пустыни. Он шатался в седле, как пьяный.

Партридж не пострадал, если не считать шальной пули, которая оцарапала ему макушку и сбила шляпу. Рана была поверхностной, но, тем не менее, сильно кровоточила, оставляя на коже Партриджа два симметричных ручейка, чертивших дорожку через заляпанное грязью лицо.

Кирби ранее наметил маршрут их бегства, и Партридж сейчас просто следовал его указаниям. Они ехали на север по сухому руслу реки почти два часа, пока она не пересеклась с мелким ручьем.

Они шли вдоль ручья несколько часов, и где-то в этом промежутке времени Риз умер и выпал из седла. И самое печальное, что Партридж этого даже не заметил.

Партридж шел впереди, а Риз следовал за ним.

Время от времени он оглядывался назад и видел, что Риз все еще сидит в седле… а потом, в какой-то момент, он исчез. Возвращаться за ним не было смысла.

Партридж скакал три дня и, наконец, добрался до Чимни-Флэтс.

Анна-Мария позаботилась о нем и предложила захоронить деньги — более 80 000 в долларах Казначейства США — под погребом.

Газеты устроили настоящий праздник, смакуя подробности так называемой «Чарльстонской резни», выдвигая различные версии. Самое странное, что тело Малыша Кирби так и не нашли. Остальные — Мексиканец Джо, Джонни Блант, Генри Риз — были идентифицированы как члены банды Гила-Ривер. Партридж сбрил бороду и подстригся, став совсем другим человеком.

А неделю спустя отряд под предводительством окружного Маршала США приехал в Чимни-Флэтс и арестовал его.

Но не из-за Чарльстона, а из-за ограбления поезда полгода назад. Очевидно, его опознали. Его подробно расспрашивали о Чарльстоне, но даже кассиры банка не могли с уверенностью сказать, что этот чисто выбритый человек был одним из грабителей.

Так что Партридж скатился к заключению и получил десять лет за ограбление поезда. Его быстро осудили и вынесли приговор.

И тогда жизнь для него превратилась в отчаяние и страдания в Аризонской территориальной тюрьмы в Юме.

* * *

Партридж без труда прошёл через дверь.

Гиббонс пошел с ним, и хотя они оба выглядели немного потрепанными и немного уставшими, у них были деньги. Учитывая все обстоятельства, у Партриджа было около сотни долларов. У Гиббонса — гораздо больше.

Они направились в гостиную и заказали выпивку. Это было нечто. В вазах стояли свежесрезанные цветы, и в глазах рябило от хрусталя и бархатной мебели, атласных и шелковых драпировок. На стенах висели кричащие картины маслом, которые заставили бы покраснеть проповедника. Вдоль стен в золотых канделябрах были расставлены свечи. В комнате было тепло и сумрачно, пахло духами, маслом для тела и плотскими удовольствиями.

И, конечно, здесь было много женщин — блондинок, брюнеток, рыжих.

Здесь были даже азиатки и индеанки. Они были худыми и царственными, толстыми и грудастыми, простыми симпатяшками с соседней улицы и экзотическими красавицами. Если хоть на одну из них у вас не встал, значит, вашего мертвеца уже ничего не расшевелит.

— Ну что ж, странник, — сказал Гиббонс, обнимая цветную девушку с соблазнительными раскосыми восточными глазами, — делай, что считаешь нужным, но держись подальше от неприятностей. Оглянись вокруг, ради любви к Иисусу и Марии… Ты уверен, что твоя жена того стоит? Ты уверен, что хочешь с ней разбираться, когда сам застрял посреди Сада земных наслаждений?

— Я должен её увидеть, — ответил Партридж. — Именно поэтому я приехал в Дед-Крик.

— Ну, как знаешь. Как закончишь, я буду здесь. — Он засмеялся и уткнулся носом в пышногрудую блондинку. — А может, черт возьми, и не буду. На самом деле, я чертовски уверен, что буду нежиться в ванне с красотками, шлепая их по попкам и распевая церковные псалмы. Да, странник, хвала Господу и его творениям! У меня такое чувство, что сегодня старая мачта наконец-то поднимется!

«Для него всё так просто, — подумал Партридж. — Но не для меня…»

Он кивнул Гиббонсу. Пора было разобраться с делами.

* * *

Он подождал, пока она не осталась одна.

Её комнаты располагались на верхнем этаже.

Человек размером с небольшой горный хребет попытался удержать его, но Партридж хладнокровно взвел курок пистолета и запер его в чулане. Затем он вошел в ее комнату. Он нашел ее в маленькой, роскошно обставленной гостиной.

В первую секунду она его не узнала. Наверно, она не узнала, что сделала с ним тюрьма. Теперь он стал крепким и жилистым, сложенным так, словно вырезан из дуба. Его лицо было худым и острым, а скулы так и норовили прорезать плоть под темными безжалостными глазами. А ещё он отпустил усы, свисавшие сейчас до самого подбородка.

— Какого чёрта ты тут забыл? — произнесла женщина, и в ее голосе прозвучала резкость, которую он никогда раньше не слышал.

О да, это был голос Анны-Марии, но теперь она привыкла отдавать приказы, которые беспрекословно выполнялись.

— Лучше бы тебе развернуться и бежать к двери, пока ещё можешь!

Но Партридж не двинулся с места. Он стоял и смотрел на неё, впитывая каждую частичку, как измученный жаждой человек у ручья. При одном взгляде на неё у Партриджа внутри всё кипело.

— Здравствуй, Анна, — выдавил он, наконец. — Хорошо выглядишь.

Она сидела на диванчике, обитом роскошным пурпурным бархатом, с гроссбухом на коленях. Добросовестная деловая женщина, как и всегда. Она снова посмотрела на посетителя, а потом Партриджу показалось, что ее челюсть вот-вот упадет на ковер. Она нервно облизнула губы, но быстро взяла себя в руки.

— Нейтан, — прошептала женшина. — Матерь божья…

— Выглядишь вполне здоровой для женщины, погибшей при пожаре.

Анна-Мария вздохнула.

— Ты не понимаешь…

— Да, наверно, не понимаю. Так может, просветишь меня прямо сейчас? И знаешь: я и так уже убил людей больше, чем могу припомнить. Поэтому будет лучше, если мне понравится твой рассказ.

Она отложила гроссбух в сторону и начала приподниматься, но тут же снова села.

— А что, если я скажу, что скучала по тебе?

— Тебе это зачтётся.

— Я скучала, — произнесла она, но слова прозвучали сухо и ненатурально. — Ты, наверное, думаешь, что я просто сбежала с деньгами и забыла о тебе. Но это не так. Поверь мне, это не так, позволь мне объяснить…

— Да уж, постарайся.

Нейтан снял шляпу и сел напротив нее на диван, в который провалился, как в пух. Он никогда раньше не чувствовал такого комфорта.

Мужчина расположился так, чтобы хорошо видеть запертую дверь и входы в соседние комнаты. На правом бедре у него висел «шофилд» калибра.45. Он оставил револьвер в своей арендованной комнате, полагая, что привлёчёт больше внимания, если станет ходить по городу, обвешанный оружием. А лишнее внимание ему сейчас было ни к чему.

На хрустальном подносе для компота лежали только что свернутые сигары. Партридж взял одну и удивился, насколько они гладкие. Деньги и положение, несомненно, имели свои преимущества.

— Давай кое-что проясним, Анна, — сказал он, выпуская из ноздрей густой и приятный дым. — Если кто-нибудь решит прийти к тебе на помощь, я убью его. Если кто-нибудь из твоих парней вломится в эту дверь, я пристрелю их к чертовой матери. А, может быть, и тебя заодно. Это ясно?

Она сглотнула.

— Предельно.

И начала говорить.

— Нелегко было быть женой Нейтана Партриджа. Это было чертовски трудно, понимаешь? Куда бы я ни пошла в этом городе, я чувствовала, что все смотрят на меня и показывают пальцем. Жена преступника. Жена убийцы. Но, несмотря на все это, я любила тебя и хранила верность. Однако потом стало слишком тяжело…

За год их брака, пока он был свободным человеком, она видела его очень редко. Она просто застряла на ферме в городе, где никого не знала. У самого Нейтана друзей не было, и у нее тоже.

После того, как его отправили в тюрьму, она осталась в горах совсем одна. Но она оставалась верной и любила его, писала ему письма и даже дважды навещала его.

Да, это было немного, но ровно столько она могла вынести.

Но время шло, а она оставалась одна. Совсем одна. Десять лет в тюрьме казались неисчислимым количество времени. Но после первых трех лет она убедила себя, что это не так уж и долго. Если бы у нее были друзья, все было бы проще. Но она была женой преступника, и мало кто хотел иметь с ней дело. Точнее, вообще никто.

Ее мать умерла, а на востоке жила тетка, которую она не знала, а кроме нее у Анны был только дядя Джон. Но Джон Пеппер был в ее представлении жестким и пустым человеком. Бесстрастным и холодным, как деревянная статуэтка. Он проповедовал высокую мораль и свою драгоценную этику, но, похоже, не применял их к своей собственной жизни, которая состояла из охоты на людей и убийств. Он не нравился Анне сейчас и не нравился никогда.

В семье все знали, что у него где-то есть сын, которого он бросил во время войны; так кто он такой, чтобы проповедовать добродетель?! Кроме того, он никогда не интересовался ее образом жизни и выбором мужа.

— В общем, я осталась одна, а ты ушёл, и я сходила с ума. Это правда. И вот однажды я проснулась в подавленном настроении и начала строить планы. Деньги не были проблемой. Кроме зарытой добычи у нас было больше пяти тысяч в банке. Именно тогда я поехала в Дед-крик. Я сказала соседям, что у меня там семья, но правда была в том, что мне там понравилось. Это был процветающий город, и правильные инвестиции в нужные места могли принести много денег. Поэтому…

— Поэтому ты купила это место, отстроила его, а потом сожгла ферму, — закончил за неё Партридж.

— Да, именно так. Я потратила около десяти тысяч из денег, оставшихся после ограбления, не больше.

— И теперь ты — преуспевающая деловая леди, — Партридж затянулся сигарой. — А я? Разыскиваемый преступник. Где мои деньги?

— У меня. Я всё сохранила, и даже вернула те десять тысяч, которые одолжила. Всё у меня, в целости и сохранности.

Партридж кивнул. Уже кое-что. По крайней мере, у него остались деньги.

— Я понимаю правильно: ты построила это местечко для нас? Чтобы мы смогли жить вдвоём припеваючи, когда я вышел бы из тюрьмы?

Она слегка покраснела, и Партридж сразу понял, что это неправда. Но Анна продолжила свои сладкоречивые сказки:

— Конечно. Я всем сердцем надеялась, что ты отсидишь срок и станешь свободным человеком. Но сейчас… Я не знаю…

— Но ты была верна мне?

— Да, конечно!

— Чушь собачья, — сказал он. — А кем тогда был тот скользкий кусок дерьма, с которым я тебя видел?

— Лорд Джонни Макс Сильвер. Он — мой деловой партнёр. Не больше.

Партридж затушил сигарету, встал и подошел к ней. Она напряглась от беспокойства и, возможно, от страха. В зеркале он видел своё отражение, приближающееся к ней с другой стороны. Он также видел, что она больше не любит его. А может, никогда и не любила.

— Как твой муж, я имею определенные неотъемлемые права, не так ли?

Он подошел ближе, схватил ее за кружевной корсаж и, прежде чем она успела ахнуть, разорвал его прямо на плоском животе. Великолепная грудь, о которой он мечтал в тюрьме, оказалась выставленной на всеобщее обозрение. Молочно-белая, налитая, полная обещаний. Они вздымались вверх-вниз в такт дыханию. Партридж наклонился, обхватил губами один из сосков и начал посасывать его, пока тот не стал твердым, как наперсток.

Он не оставил без внимания и вторую грудь. Анна-Мария его не останавливала. Он сорвал с нее оставшуюся часть платья, затем — кружевное бельё. Его язык плавал в горячем океане ее рта. Он расстегнул молнию на штанах и скользнул вглубь неё. Он начал врезаться в нее мощными толчками. Комнату заполнили звуки соприкасающихся тел и прерывистое дыхание Анны-Марии.

А потом они кончили практически одновременно… к удивлению обоих.

* * *

Развалившись на диванчике, они курили, пили вино и говорили о старых временах, но все это было пустым звуком.

Однако они продолжали в том же духе, сидя по обе стороны дивана и стараясь друг друга не касаться. Они были друг для друга чужими, воспоминаниями прошлых лет.

Наконец наступила тишина.

— Я запер твоего охранника в чулане в коридоре, — нарушил молчание Партридж.

— Ты же его не…

— Нет, просто вырубил. С ним всё будет в порядке.

Она облегчённо вздохнула. Она, как и он, насладилась сексом, но это была чистая физиология. Может быть, она тоже мечтала и фантазировала о том, как это произойдёт снова. И теперь оба знали.

Анна-Мария взяла себя в руки.

— Ты порвал моё платье, — с усмешкой протянула она.

— Уверен, у тебя есть куча других.

— Что ты собираешься делать дальше?

Партридж ненадолго задумался.

— Я не могу здесь оставаться. Я нигде не могу оставаться. Мне нужно куда-то ехать. Может, в Мексику. Может, в Центральную Америку. Я слышал, там тепло и можно собирать бананы прямо с деревьев. — Он замолчал и застегнул молнию. — Полагаю, с моей стороны было бы чертовски глупо просить тебя продать это заведение и поехать со мной?

Ответом ему было молчание.

— Где мои деньги, Анна?

— У меня.

— Это ты уже говорила. Где именно?

— Мы с тем мужчиной — лордом Джонни Максом — являемся партнерами по серебряному руднику в горах Суеверий.

Он бросил на нее угрожающий взгляд.

— А в чем еще он для тебя партнёр?

— Ты несправедлив. — Анна отшатнулась, словно ей дали пощечину, но быстро пришла в себя. — Шахтерский лагерь называется «Дюрант». Его легко найти. Дорога там размечена, фургоны с рудой приходят и уходят весь день в направлении Дед-крика. Деньги находятся в сейфе шахтерского управления в черном чемодане. Я пошлю человека предупредить, что за деньгами придет человек, и они отдадут этот чемодан тебе.

— А сама не хочешь со мной туда съездить?

Она покачала головой, и ее каштановые волосы рассыпались по золотистым плечам.

— Нет. Нельзя, чтобы меня видели с тобой.

Партридж взял себя в руки и надел шляпу.

— Не пытайся обмануть меня, Анна-Мария. Если я нарвусь на ожидающий меня отряд, то вернусь сюда, за тобой. — Он взял еще одну сигарету. — В тюрьме я стал жестоким. Жестким и подлым, и я думаю, что такой образ жизни вытравил из меня все хорошее и порядочное, что у меня когда-либо было. Мне больше нечего терять. Но скажи мне — какое бы сердце у меня ни осталось, — скажи мне правду. В то время… ты меня любила? Ты действительно меня любила?

Ее лицо озарило странное сияние.

— Да, — ответила она. — Я очень тебя любила.

Она говорила правду, и Партридж это видел. Этого было достаточно.

— Предупреди своих людей, что сегодня я заеду за деньгами.

— Хорошо.

Он повернулся, чтобы уйти, и уже взялся за ручку двери.

— Я тоже любил тебя, Анна-Мария, и часть меня до сих пор любит.

Глаза женщины наполнились слезами.

— Забирай свои деньги, Нейтан, и когда они будут у тебя… пожалуйста, не приходи сюда больше.

* * *

Партридж вернулся в свою комнату в пансионе.

Он не стал проверять, нет ли поблизости Гиббонса. Если этому сумасшедшему старику повезло, то он снова переживал свою молодость в ванне, полной женщин. Партридж не хотел его видеть. Он никого не хотел видеть.

Он побродил по улицам и зашёл в конюшню. Посмотрел, что за его лошадью хорошо ухаживают, и остался доволен. Затем зашел в салун, названия которого потом даже не вспомнил, и выпил виски.

И уже только после этого вернулся в свою комнату. Он заказал у хозяйки ванну и поднялся по скрипучей узкой лестнице к своей койке.

Закрыв за собой дверь, он не был уверен, что чувствует. Угрызения совести? Депрессия? И это, и слишком много других эмоций. Он все время твердил себе, что ему нужны именно деньги, но, находясь рядом с Анной-Марией, Партридж понял, что дело совсем в другом.

«Клянусь Богом, я действительно люблю эту женщину, но теперь уже слишком поздно, потому что все кончено, и, может быть, если мне повезет, я уйду от всего этого с чемоданом наличных и оставлю всё позади».

Опустошающая победа.

Партридж бросил шляпу на кровать, вылил воду из кувшина в фарфоровую миску и принялся тереть лицо. Затем сменил повязку на руке.

В комнате стояла отвратительная вонь. Он решил, что запах доносится из уборной в переулке внизу, и закрыл окно. После этого Партридж упал на кровать, настолько обессиленный всем произошедшим за последнее время, что даже не понял, что находится в комнате не один.

До того момента, как дверь шкафа со скрипом приоткрылась и оттуда появилась темная фигура с пистолетом в руке, и тихий голос произнёс:

— Нейтан Партридж, я полагаю?

ГЛАВА 15

Джон Пеппер приближался к горам Суеверий и думал: «Теперь всё почти закончилось. Черт возьми, я сделал это. Каким-то образом мне это удалось. Я сделал свою работу и практически отыскал и отца, и сына. Может быть, я сошел с ума; может быть, я потерял остатки разума, но я это чувствую. Я почти ощущаю их запах и знаю, что здесь все и закончится».

Хотя боль охватывала его голову, как огненные муравьи человека, намазанного медом, Пеппер все еще был в состоянии мыслить трезво. И его мысли были острыми, сверкающими лучами солнечного света в этой пульсирующей болезненной темноте.

Наверно, если бы он был животным, то давно бы лег и умер. Но он мужчина и не мог сдаться.

У него были мозги, и они не переставали думать — пусть и вяло, пусть и неохотно, но они указывали ему путь, как уставший перст.

Боль приходила и уходила, сменяясь относительным благополучием, как времена года. И, как все времена года, зима, казалось, держалась дольше остальных и проходила тяжелее остальных.

Настойка опия уже не помогала, как прежде, и теперь Пеппер дозировал её не ложками, а глотками. Он уже опустошил половину бутылки. Опий помогал справиться с ноющими головными болями, которые отдавались напряжением в глазных яблоках.

Но он не мог справиться с острыми, режущими, как кинжал, болями, которые пронизывали его мозг и били по голове, как дубовое полено.

И проблема была в том, что с каждым днем промежуток между ними становился все меньше и меньше. Пеппер уже представлял себе, что его ждет: беспрерывная, мучительная агония, которая либо убьет его, либо сведет с ума. Без всякого облегчения. Постоянная, сводящая с ума боль.

Тропа к Дед-крику и горам Суеверий была чем-то выдернутым прямо из кошмара. Пеппер почти ничего не помнил, кроме обрывков воспоминаний, и не совсем понимал, что было реальностью, а что — опиумным сном. Только его железная воля смогла довести его сюда, на эти холмы, возвышающиеся над Дед-криком.

С трудом удерживаясь в седле, Пеппер закурил сигарету.

Покуривая, он смотрел вниз со сланцевого склона, сидя верхом на своём чалом. Дома и общественные здания цеплялись за эти дикие и вздымающиеся холмы, как грибы цепляются за пни деревьев.

Он видел, как поднимается пыль, слышал шум, вдыхал горячий и напряженный запах человеческого поселения. И где-то в его недрах прячутся Нейтан Партридж и, возможно, Черный Джейк.

Понимая, что у него осталось мало времени, чтобы сделать то, что нужно, Пеппер вздохнул и начал спускаться по склону.

В этот момент о камни прямо позади него щёлкнула пуля. Он слышал, как эхом отдается выстрел из винтовки.

Игра началась.

Его лошадь нервничала, и он никак не мог отвести ржущее животное в безопасное место. Она двигалась кругами, вздрагивала, то и дело замирала. Мимо маршала просвистело ещё несколько пуль, и он понял, что лишь вопрос времени, когда в него попадут. Он напрягся изо всех сил, натягивая поводья и впиваясь шпорами в бока, но лошадь не приходила в себя. В возможно, сам Пеппер был слишком ослаблен болью и плохими новостями, поэтому просто не мог справиться с ситуацией.

Потом щёлкнуло еще одно ружье, и чалый дёрнулся как раз вовремя, чтобы получить пулю прямо в голову. Кровь и кости хлынули из раны, веером оросив песок вокруг.

Пеппер спрыгнул и приземлился на твёрдую, пыльную землю.

Чалый лежал на боку. Он сделал несколько неровных вдохов и затих. Всё и так складывалось не очень хорошо, но еще хуже было то, что его винчестер лежал в седельной сумке и теперь был зажат под мертвым животным.

Без шляпы, чувствуя себя усталым, старым и измученным, Пеппер спрятался за камнями и убрался с линии огня. Он был пронизан болью и страданиями, и это не имело ничего общего с тем, что происходило в его черепе; все было связано с возрастом. Он чувствовал, с каким трудом гнутся конечности, и как трудно дышать.

Он оказался в ловушке.

Его загнали в высеченную в камне нишу. Внизу простиралась широкая открытая местность, а сверху нависал утес, откуда доносились выстрелы.

Он серьезно влип, и, похоже, выхода не было. Только если… да, стоило рискнуть. Собравшись с духом, Пеппер быстро пополз по каменистой земле к подножию утеса.

Еще несколько пуль разнесли камни вокруг него. Перед маршалом открылась пещера — или шахта, — вырубленная в склоне холма. Отверстие было небольшим, но человек мог проскользнуть туда на четвереньках. Похоже, когда-то оно было шире, но много лет назад рухнуло под дождем валунов и камней.

Пеппер смутно представлял себе, какие существа могут там обитать, но понимал, что выбора у него нет.

У него были только пистолеты. У стрелков — винтовки. Как и в тот день на ферме Партриджа, ему придётся заманить их поближе.

Так или иначе.

Он скользнул в дыру и увидел, что это действительно заброшенная шахта. Там до сих пор стояли старые потрескавшиеся стропила, поддерживающие крышу. Они были сильно искорежены и местами полуразломаны. Похоже, они не могли бы удержать даже мешок с кормом, не говоря уже о горе камней. Но каким-то образом подпорки всё ещё держались, и Пеппер надеялся, что они простоят ещё немного.

Внутри пещера была больше, но у дальней стены виднелось ещё одно обрушение. Пол усеян камнями и мусором. Помётом животных. Гнилыми досками. Осколками старого разбитого фонаря.

Крыша стонала, скрипела и шаталась. Пеппер вытащил кольты и стал ждать у входа.

Вскоре он услышал приглушенные голоса и топот сапог, приближающихся к шахте. Преследователи знали, где он, но не знали, жив он или мертв. Это было его преимуществом.

Голоса становились все отчетливее, и когда Пеппер их узнал, у него по спине пробежал холодок.

— Ты попал в него или нет, я спрашиваю? — произнес голос с отчётливым южным акцентом. — Ты серьёзно ранил нашего друга или думаешь, что он лежит в засаде, исполненный жгучей мести?

— Не знаю, — ответил грубый, низкий голос.

— В любом случае, дорогой братец, я подозреваю, что он находится в довольно опасном положении. Ты согласен с этим, Лайл?

— Ага, согласен.

«Господь милосердный, — подумал Пеппер. — Эти двое. Эти чертовыублюдки».

У маршала с самого начала были на их счёт серьёзные подозрения. Но после того, что он обнаружил в холмах над Чимни-Флэтс, эти подозрения переросли в страшную и зловещую уверенность. Он знал, кто они такие, и знал, что лучше умрет, чем попадет в их руки. Голова снова начала болеть, но пока ещё несильно. Тело немного ныло от падения с лошади, а руки были исцарапаны острыми камнями.

— Эй, там, внутри, слышишь меня? — крикнул Кой Фаррен. — Ты ранен? Не бойся, мы пришли, чтобы помочь, чтобы оказать любую возможную услугу. Мы прогнали тех презренных бродяг, которые пытались причинить тебе вред. Ты можешь говорить? Ответь мне, друг мой! Нет смысла прятаться там, как паразит в норе. Никогда не знаешь, какие ужасные вещи могут случиться с человеком внутри шахты.

Пеппер стиснул зубы. Черт. Этот сукин сын, должно быть, решил, что маршал — полный кретин. Неужели Фаррен действительно думает, что Пеппер купится на это?

Голоса стихли, и, возможно, это было ещё хуже.

Он знал этих двоих и знал, что они просто так его не бросят. Они что-то задумали.

Пеппер ждал. Голова начала раскалываться.

«Не сейчас, Господи, не сейчас. Если я сейчас отключусь… то проснусь на вертеле. Не допусти этого, Господи. Пожалуйста, только не так…»

Всё началось с легкой головной боли, которая с каждой минутой всё нарастала, пока Пепперу не начало казаться, что его мозг сдавливает лапой какой-то дикий мощный зверь. Пальцы начало покалывать, руки онемели, и он не был уверен, продолжает ли сжимать кольты. Его зрение затуманилось, и все, казалось, пришло в движение; волны тошноты прокатились по телу, и маршала вырвало, и, возможно, он даже закричал.

Всё складывалось очень плохо: Пеппер не мог контролировать свои конечности; они судорожно дергались, оружие выпало, а зубы впились в нижнюю губу.

Словно за множество километров он услышал плывущий к нему, как в тумане, голос Коя Фаррена:

— Бросай своё оружие, и я приду тебе на помощь самым решительным образом. Даю тебе слово джентльмена из Вирджинии…

Он говорил что-то ещё, но Пеппер уже не слышал.

Он лежал на полу, свернувшись калачиком, изо рта текла слюна, один глаз был открыт и неподвижен, другой закрыт, веко дрожало. Его лицо было бесцветным, искаженным маской мучений.

Пеппера снова начало рвать, голова кружилась немилосердно, а земля и небо уже несколько раз поменялись местами.

Он слышал голоса, и что-то в его мозгу подсказывало ему, что сейчас разворачивается самый худший из всех возможных сценариев. Потом его схватили руки — огромные, мозолистые руки, — и он подумал о великане из сказки.

Потом он почувствовал на себе солнечный свет, головокружение прошло, и он лежал, просто глядя на эти злобные, отвратительные лица. Но он не мог вспомнить, кто они такие и как он оказался рядом с ними.

Тот, что поменьше ростом, произнёс:

— Ну и ну, да это сам маршал Пеппер во плоти. — Он щелкнул языком и ухмыльнулся оскалом зверя, которому самое место в клетке. — Да ты только посмотри на этого бедного, жалкого человека, Лайл! Я совершенно искренне верю, что он болен, что его сразили в самом расцвете его плодотворных лет…

После этого тот, что крупнее, подхватил его и понес куда-то, в то время как меньший все бубнил и бубнил тем певучим голосом, который укутывал Пеппера с головой, как одеяло.

И Пеппер потерял сознание.

* * *

— Ах ты, сукин сын! — пробурчал Партридж. — Да за такое тебе нужно пулю пустить в брюхо. Ты напугал меня до чёртиков!

— А я ведь даже и не старался, — произнёс чужак из шкафа. — По крайней мере, пока.

Партридж сидел на кровати в рубашке; пистолеты лежали неподалёку, но не настолько близко, чтобы он смог ими воспользоваться, если бы незнакомец был врагом, а не другом. Он сидел и смотрел на покрытое шрамами лицо и на эти серые, водянистые глаза, похожие на холодную подливку.

Длинные волосы, которые падали на плечи и свивались там, как спаривающиеся змеи. Их уже коснулась седина, словно поцелуй инея на обугленной земле. И эта клочковатая борода, которая выглядела так, будто в ней могла бы поместиться целая семья белок…

Малыш Кирби. Господь милосердный…

Партридж порылся в кармане пальто в поисках сигареты, но ничего не нашел. Кирби протянул ему сигарету и фляжку с виски. Партридж сделал глоток и закурил, не сводя с гостя глаз.

Он почувствовал, как на его лице расцветает улыбка, словно весенняя оттепель, разрушающая месяцы черного зимнего льда. Партридж не стал сопротивляться. После тюрьмы с каждым днём улыбаться становилось всё легче.

Он выпустил в воздух кольца дыма.

— И какого хрена ты ещё живой?

Кирби рассмеялся и сел на кровать рядом с Партриджем.

— Это так ты приветствуешь старого друга, деревенщина? А где твои манеры, Монстр Гила-Ривер?

Партридж покачал головой.

— Если ты призрак — говори быстро, что хотел, и исчезни, как дурной запах. Если нет… Господь милосердный, да ты не можешь быть живым!

— Но я жив и похотлив, как разгоряченная гончая с двумя членами, деревенщина.

— Как ты меня нашёл?

— Так же, как и любой удачливый охотник за головами — я видел, как ты шел по улицам. Но к тому времени, как я закончил мочиться, ты уже ушел. И я всё равно тебя отыскал, так что всё в порядке.

— Зачем ты пришёл?

— Я пришел, чтобы найти тебя, деревенщина. Ходили слухи, что ты направлялся в этот город.

Чёрт. Если Кирби слышал об этом, то, вероятно, слышали и все остальные. Тот факт, что Партридж до сих пор оставался жив и свободен, был еще одним свидетельством его удачливости.

— При нашей последней встрече твоя лошадь была без седока, — произнёс он.

Кирби запустил грязные пальцы в бороду, и, судя по исходящему от мужчины запаху, вши там водились целыми семьями.

— Это долгая и странная история, друг мой. Когда-нибудь, может быть, у нас будет время поласкать наши члены и обменяться любезностями, но не сейчас. Хотя я должен сказать тебе, чёртов деревенщина, что, безусловно, рад тебе. Да, я так счастлив видеть твое жестокое, убийственное лицо, что готов наделать себе в штаны.

Он наклонил голову к промежности и преувеличенно громко фыркнул.

— Черт, возможно, я уже это сделал. Ты готов помыть мне спинку, деревенщина? Клянусь, от неё несёт не приятнее, чем от дерьма в уборной.

Кирби был прав: вонь от него шла такая, что глаза слезились. Словно он собрал на себе все самые отвратительные запахи этого городка.

— Знаешь что, Малыш, пахнет от тебя просто ужасно. Насколько я помню, ты никогда особо не дружил с мылом и водой, но у меня для тебя сюрприз, — сказал Партридж. — Пока ты был в отъезде и трахал овец в горах, люди придумали новое изобретение. Оно называется «ванна».

— Серьёзно?! И на хрена она нужна?

Партридж расхохотался. Господи, как же редко он смеялся в последние месяцы и годы!

— Не надо мной подшучивать, деревенщина. Времена были тяжелые. Я уже несколько месяцев не видел мыла, и мне не стыдно в этом признаться. — Кирби сделал глоток виски. — А когда у нас будет время, я расскажу тебе о своём браке.

— Твоём?! Ты был женат? На женщине?!

— Нет, на своей любимой дырке в заборе! Хватит издеваться надо мной, чёртов янки! Да, на женщине. И, хочешь — верь, хочешь — нет, я мылся в ванне почти каждый день. А ночью… Да, деревенщина, моя кровать скрипела, раскачивалась, танцевала и пела. Конечно, я был в ней один, но пахло от меня очень приятно. — Кирби вздохнул и похлопал Партриджа по плечу. — Ты такой чертовски милый, что мне хочется тебя расцеловать. Но скажи мне, как, во имя всего святого, ты выжил после той Чарльстонской херни? Последнее, что я помню — тебя окружили со всех сторон.

Партридж быстро обрисовал картину.

Как расстреляли практически весь их отряд, и как они отплатили той же монетой. Как ушли только он и Риз Вебб с лошадью Кирби на привязи. Как Риз умер по дороге, и Партридж спрятал деньги. И как его потом арестовали.

— Газетчики назвали это «Чарльстонской резнёй», - закончил он.

— Да, я знаю, деревенщина. Ты не единственный, кто умеет читать.

— Серьёзно? — удивлённо вскинул брови Партридж. — А я и не подозревал. Не думал, что алабамское отребье учат азбуке.

— Это только подтверждает тот факт, что такому глупому канзасцу-янки лучше вообще не думать. Я читаю получше, чем ты, наверно; просто никогда не рассказывал. А ещё я умею мастерски дрочить, хочешь послушать?

— Спасибо, уверен, папаша тебя обучил всем премудростям, — покачал головой Партридж.

Кирби это показалось забавным, и он смеялся до тех пор, пока его лицо не покраснело, как висконсинская вишня, и он чуть не лопнул от хохота.

— Ох, деревенщина, ты просто нечто. — Он протянул Партриджу бутылку виски. — Но у нас нет времени на это дерьмо. Я имею в виду… Черт возьми, ты просто дятел! Половина Аризоны хочет поймать тебя и получить куш за твою задницу. Этот город кишит охотниками за головами, ты же сам знаешь. И лучше бы тебе убраться из города подобру-поздорову, пока ты снова не начал смотреть на этот мир сквозь прутья решётки.

И Партридж выложил ему все.

Кирби имел право знать: половина этих денег по праву принадлежала ему. Партридж рассказал ему о том, что Анна-Мария погибла при пожаре, а потом оказалась очень даже живой хозяйкой весьма доходного борделя.

Как она утверждала, что деньги были в сейфе на шахте под названием «Дюрант». Как он собирался отправиться туда этой ночью, чтобы забрать то, что принадлежало ему… и Кирби.

— Это ловушка, деревенщина, — сказал Кирби. — Я это чувствую всеми фибрами души, словно мне в задницу кто-то всунул палец и шевелит им там. Ты же и сам это понимаешь, не так ли?

— Подозреваю.

Кирби пожал плечами.

— Ну, думаю, с этого и надо начинать. Если ты в деле, то и я тоже. Если она прикупила себе такой бордель, значит, планирует остаться. Если что-то пойдет не так… мы вернемся за ней. Вот так.

— Я ей так и сказал.

— Нам лучше составить какой-никакой план, деревенщина. Но сначала я хочу опробовать то приспособление — ванну, — о котором ты говорил. Почему бы тебе не позаботиться об этом, а?

Кирби встал, потянулся и направился к двери.

— Ты куда? — спросил Партридж.

— В церковь, помолиться, — ответил Кирби и спустился вниз, в сортир, где он мог пообщаться со своим Господом.

* * *

Когда Партридж закрыл глаза, то увидел территориальную тюрьму в Юме.

И особенно отчетливо — как он сам умирал день за днем за этими высокими серыми стенами. Тюрьма была идеальным местом, чтобы потерять свою душу и, возможно, свою личность, и чтобы там выжить, нужно было в первую очередь отбросить всю свою человечность.

Чтобы добраться до тюрьмы, которая издалека напоминала просто груду необожжённого кирпича и гранита вперемежку с отчаянием, нужно было взобраться на холм.

Главные ворота представляли собой огромную двойную железную решётку, вставленную в овал, высеченный из светлого камня. Первое, что бросалось в глаза, когда тебя загоняли в этот битком набитый двор, были ряды двух- и трехэтажных строений с остроконечными крышами. По ночам они напоминали зазубренные шипы каких-то доисторических зверей, нежащихся в сухом зное и ждущих, когда жара немного спадёт, чтобы они могли проглотить тебя и поковыряться в зубах твоими костями.

Здесь было всё, что необходимо, для поддержания и контроля криминального сброда — столовая, зона отдыха, конюшня, склады и даже больница рядом с главным тюремным блоком. По другую сторону раскинулась тюремная «промышленность»: матрацная фабрика, вагонный завод, портняжная мастерская и кузница.

За воротами постоянно следили стражники с винтовками, стоявшие на стенах и башнях. На противоположной стороне от них стоял основной блок — массивное, длинное глинобитное здание без окон.

Дальше — железная дверь, которая выглядела так, будто ее вытащили из клетки с тигром. Вниз по каменному коридору с дверями камер по обе стороны. В камерах — вдоль стен два ряда коек, по три в высоту.

В камерах было сыро и прохладно даже летом. Шесть человек втиснуты в пространство размером два на три метра. Стены, казалось, пропитаны влагой и кишели насекомыми. Мужчины спали на тонком матрасе на железной койке, и этот матрас казался набитым камнями.

Первые несколько недель от этого матраса болело всё тело. Но через какое-то время человек начинал привыкать и уже ничего не чувствовал. Отхожее место представляло собой помойное ведро в углу, и если в камеру попадал новичок — или индеец, или мексиканец, или чернокожий — опорожнять его приходилось только ему.

В первое же утро Партридж прочувствовал это на собственной шкуре.

Охранники в серой форме вваливались в коридор, колотили дубинками по дверям камер и кричали:

— Просыпайтесь! Просыпайтесь! Просыпайтесь, чёртовы куски дерьма! Обувайтесь! Складывайте аккуратно одеяла! Сходите в туалет! Наступил очередной прекрасный день!

Один за другим мужчины делали то, что им было сказано, и по очереди гадили в помойное ведро. В камере Партриджа находились трое мексиканцев, отбывавших срок за грабеж, мескалеро-апачи, отбывавший пожизненный срок за убийство ножом шерифа округа, и двое белых — Карузо и Чемберс.

Чемберс был рассеянным идиотом с умом семилетнего ребенка. Он изнасиловал и убил школьную учительницу в Глоубе и, похоже, даже не понимал, почему оказался за решёткой. Он просто продолжал жить.

Карузо же считал себя стрелком и грабителем банков. Он утверждал, что ездил с бандой Джеймса-младшего, но Партридж сразу понял, что это полная чушь. Единственным реальным фактом о Карузо было то, что он убил из дробовика двух безоружных шахтеров и украл их лошадей… хотя, если послушать его рассказ, это была самая крупная перестрелка на территории Юты.

Кроме того, он был крупным, злобным и опасным. И он сразу же невзлюбил Партриджа, потому что тот был настоящим преступником, членом банды Гила-Ривер — в отличие от Карузо, который умел лишь языком молоть.

И Партридж это знал, и не выказывал Карузо никакого уважения.

В большинстве камер заключенные по очереди опорожняли помойное ведро, но только не в камере № 14 — камере Карузо. Обычно это делали мексиканцы, а иногда — Чемберс.

Мескалеро время от времени вызывался добровольцем, но никто его не заставлял, даже Карузо, потому что он был суровым малым, а глаза у него горели, как угли в доменной печи.

В то первое утро Карузо сказал:

— Партридж, опорожни ведро с дерьмом.

— Ладно, — кивнул Партридж. — Сегодня — я. А завтра — ты.

Карузо решил, что это шутка.

— Не-не, это не так работает. Ты — завтра и ты — в течение следующего месяца. Так что пошевеливайся.

Партридж не стал спорить.

Он поднял ведро и швырнул его в здоровяка, заливая того фекалиями и мочой. Карузо пришел в бешенство и стал похож на большого жирного гризли с зажатыми яйцами, выскочившего из своей берлоги. Он начал замахиваться…

Партридж сумел уклониться от первых двух ударов и дважды ударил Карузо по свиному уродливому рылу. Карузо ударил его сбоку в висок, а затем отбросил от себя измазанным в дерьме кулаком. Партридж вскочил на ноги прежде, чем Карузо успел его затоптать, подтянул этого здоровенного ублюдка к себе и пнул его в живот. Когда тот упал, Партридж чуть не снес ему голову с плеч.

В результате он провел десять дней в карцере, или «змеином логове», как его обычно называли.

Его посадили в яму на голый земляной пол в ножных кандалах, которые были прикованы к кольцевым болтам, вцементированным в пол. Ни матраса, ни одеяла. Никакого помойного ведра. Он питался зачерствевшим хлебом и водой и жил в собственных испражнениях.

«Логово» было полно насекомых, которых привлекали разлагающиеся фекалии, и Партридж проводил практически всё время, отмахиваясь от кусачих муравьев и жуков размером с его большой палец. Единственный свет, который падал в его камеру, исходил из вентиляционного отверстия в потолке, и то только в полдень.

Когда он вышел, его перевели в другую камеру, где заключенные делили между собой работу уборщика.

Шли годы, и он становился худощавым, но тренированным от дробления камней в гравий и расчистки кустарника вдоль реки. Он работал в бригаде по производству кирпичей. Он трудился в бригаде каменотесов. Вычищал камеры после чахоточников. Он строил стены и дороги и держался особняком. Он никому не доверял и не имел друзей. Другие заключенные знали, что он был именно тем, за кого себя выдавал, — просто человеком, который хотел отсидеть свой срок и выйти на свободу.

Он несколько раз ввязывался в драки, а однажды, разбивая камни, раскроил кувалдой голову заключенному, когда этот сукин сын намекнул на возможность их близких отношений. И его снова посадили в яму, на этот раз — на тридцать дней.

Годы текли медленно — ползли, как безногие ящерицы. Но они шли.

Анна-Мария несколько раз навещала его, и он никогда не был уверен, хорошо это или плохо. Это прерывало уже привычное течение вещей; это наводило его на мысли, которые мог бы иметь человек — настоящий человек, а не пленник. Животное в клетке. А он уже не был человеком и не мог думать о таких вещах.

После пяти лет каторжного труда и лишений он понял, что едва ли когда-то был человеком. Его единственным развлечением, казалось, было доведение себя до предела возможностей и открытие всё новых и новых пределов.

Он словно играл в игры с самим собой — как долго он сможет обходиться без воды, сколько тележек с камнями он сможет перекатить без перерыва, сколько дней он сможет провести без разговоров. Как долго он сможет задерживать дыхание? Как долго он сможет держать двадцатикилограммовый камень над головой в этой палящей жаре пустыни?

И так продолжалось до тех пор, пока однажды он не обнаружил, что может выдержать наказание и боль, которые убили бы других, более слабых духом и плотью людей.

Единственное, что доставляло ему удовольствие, — это смотреть, как въезжают и выезжают грузовые повозки. Они предоставляли десяток возможностей для побега, но Партридж не позволял себе даже думать о таких вещах. Подобные мысли только сделают его заключение более невыносимым.

А потом погибла Анна-Мария. Точнее, Партридж так думал.

И он начал размышлять о своих деньгах. Поэтому через пять лет он решил сбежать.

Однажды они работали у реки: разбивали камни вдоль русла. Солнце палило нещадно, и охранники изнемогали от жары.

В такие дни даже охранники не обращали на пленников особого внимания. В такую жару ни у кого не было сил бежать, да и куда они побегут в кандалах?

Побегу Партриджа способствовал Карузо.

В условленный момент Карузо и еще полдюжины заключенных набросились на охранников и принялись колотить их кувалдами. А затем забрали их винтовки.

Они сбросили с ног кандалы и бросились бежать. Именно этого и ждал Партридж. Он взял свою тележку и последовал их примеру. Так же, как и пять или шесть других человек.

Первая группа, возглавляемая Карузо, направилась на юг, намереваясь бежать в Мексику. Вторая группа пересекла реку и оказалась на равнинных пустошах Калифорнии. Партридж видел, как они исчезли среди грязного кустарника в мерцающем жаре пустыни. Он полагал, что когда бегство наконец будет замечено — вероятно, не раньше, чем через несколько часов, — отряды выследят две большие группы заключённых и, если повезет, он проскользнет мимо, как мышь сквозь щель.

Он побежал вниз по илистым отмелям и нырнул в реку Колорадо. Цепляясь изо всех сил за темный берег и густые спутанные заросли, он позволил течению увлечь себя в Юму.

К закату той же ночи, на их поимку была мобилизована, казалось, половина штата. Промокший и продрогший в тюремной униформе, Партридж тем не менее не вылезал из воды. Несколько раз он буквально погружался с головой в грязь и втягивал воздух через тростник, когда мимо проходили поисковые отряды.

Оказавшись в Юме, он под покровом темноты проскользнул на Южную Тихоокеанскую железнодорожную станцию. Ему нужно было как можно дальше уйти от этого района, и поезд казался вполне логичным решением.

На следующее утро, сразу после рассвета, со станции отправился локомотив, буксировавший два багажных вагона, три пассажирских вагона, почтовый экспресс-вагон и ряд грузовых вагонов. И был в них, по меньшей мере, один пассажир-безбилетник — Нейтан Партридж. Распластавшись, как паук на стене, высасывающий солнечный свет, он вцепился в крышу товарного вагона. Солнце с каждым часом поднималось еще выше и нагревало докрасна железную крышу, на которой можно было жарить сосиски.

Где-то рядом с Сентинелом сгоревший и практически обожжённый Партридж спрыгнул с крыши вагона прямо в пустыню, скатившись с холма в пересохшую пойму. Он не смел пошевелиться, пока поезд не скрылся из виду.

Затем поднялся в горы.

Он нашел источник, напился и искупался, жалея, что у него нет ничего, кроме выцветшей серо-белой полосатой одежды каторжника. Еды у него не было. Оружия не было. Ни черта не было.

Но он был свободен и взбирался все выше и выше в горы. Он решил, что чем дольше ему удастся ускользать от поискового отряда, тем больше у него шансов. К этому времени две другие группы, вероятно, уже были пойманы. Он находился в чертовски трудном положении.

И вот тогда провидение дало ему шанс.

Он шел вдоль ручья через лощину у подножия неровного склона. Наступала ночь, у него не было провизии, и он был голоден и измучен. Ручей вился и вился, и вскоре Партридж дошёл до плоской болотистой местности, которую он прорезал; комары там вились так густо, что из них можно было бы связать свитер. Но чуть дальше, у подножия скалистого холма, он увидел лошадь. Пятнистую кобылу.

Она заржала, когда он подошел поближе, а затем беззаботно вернулась к жеванию травы. Рядом раскинулся небольшой лагерь со спальным местом и почерневшим кофейником, стоявшим у потухшего костра.

В нескольких метрах от него, как мокрая тряпка, лежал человек.

Он был опухшим, раздутым, в черно-синих рубцах, как какая-нибудь экзотическая рептилия. Он был мертв, но не очень давно. Партридж решил, что его укусили гремучие змеи, и, судя по отметинам на руках и шее, их было немало.

Среди вещей лежали инструменты старателя. Вероятно, в поисках золота или серебра он втиснулся в некое ущелье и оказался прямиком в гнезде техасских гремучников. Вероятно, он успел доползти до лагеря, где и умер.

Партридж похоронил мужчину и начал перебирать его припасы.

Он поел консервированных помидоров, консервированной говядины и крекеров. С собой он забрал сигары погибшего, его оружие и лошадь.

В седельной сумке лежала одежда, и немного поработав иголками и нитками, — а этому он научился в тюремной мастерской, — у него оказался целый ворох одежды, которая прекрасно подходила ему по размеру. Партридж спрятал свое тюремное одеяние среди деревьев, повесил провизию на кобылу и отправился в путь.

А путь его лежал в Чимни-Флэтс.

* * *

— Это самая безумная история, которую я когда-либо слышал, — произнёс Малыш Кирби, когда они шли по изрытой колеями пыльной горной дороге к шахте «Дюрант». — Даже не знаю, верить ли в неё до конца.

После того, как в Чарльстоне в него стреляли — одна пуля попала ему в плечо, а вторая царапнула вдоль линии роста волос, — он вылетел из седла, как птенец, выброшенный из гнезда. Но, как и положено Кирби, он не просто свалился раненым на пыльную улицу, нет. Он вылетел из седла прямо в несколько тюков сена, лежавших возле конюшни. По странной прихоти Вселенной, сверху на него обрушился дождь из сухого сена, закрыв раненого с головой.

Только он об этом не знал, потому что моментально потерял сознание. Следующее, что он помнил — как лежит в мягкой постели, а женщина с глазами голубыми, как летнее небо, и губами полными и сладкими, как персики Джорджии, меняет повязку на его плече и промывает рану на голове.

— Говорю тебе, деревенщина, я думал, что попал в рай. Эту женщину с волосами цвета пшеничной мякины и сиськами, похожими на спелые дыни, звали Сэди Кросснер, и она была вдовой. Не повезло старику, подумал я тогда. Сэди подробно рассказала мне о своей жизни и пообещала присматривать за мной, пока я не почувствую себя лучше. Похоже, её не очень беспокоил тот факт, что я был обычным преступником. Она владела конюшней и неплохо зарабатывала на этом. Ещё она владела большим домом на заднем дворе, и сдавала там комнаты. Ей не хватало только мужчины. Она накормила меня, одела, а потом попросила жениться на ней.

У нее было несколько тройняшек, и все они были красивы, все белокуры и голубоглазы, с фарфорово-белой кожей. Как живые куклы. Только от них Кирби бросало в дрожь.

У них была неприятная привычка говорить все в унисон, как будто одна и та же мысль приходила в голову каждому из детей одновременно. Они ходили плечом к плечу, одновременно чихая, почесывая носы и даже зевая вместе. Они даже ели одновременно и ложки поднимали синхронно.

Как бы то ни было, Сэди попросила его жениться на ней, и Кирби, взвесив все варианты, согласился. Её друг-проповедник быстренько обстряпал дельце.

Кирби вытащил из кармана пачку табака и отрезал ножом кусочек.

— Да, деревенщина, Сэди была проклятой женщиной. При нашем первом знакомстве она была холодна, спокойна и напомнила мне змею, спящую в норе. Её сыновей — Питера, Пола и Прескотта, — я так никогда и не научился отличать друг от друга. Но как бы то ни было, в первую ночь в постели Сэди ожила, как кабан с раскаленным лезвием под яйцами. Она вытрахала меня до тех пор, пока я не превратилась в тряпичную куклу, а потом захотела продолжения. Она жаждала член, как собака жаждет кость. Ну, ты меня понимаешь. Черт возьми, я был счастливее, чем клещ на мошонке… Но постепенно мне начинало это нравиться всё меньше…

Жизнь Кирби текла своим чередом.

Мальчики стали называть его отцом, и он особенно не возражал. Но они по-прежнему оставались странными. Очень странными. И однажды Кирби заметил, что, помимо всего прочего, они любят собирать мёртвых животных. Это само по себе было не очень хорошо, а потом он ещё и узнал, что они не только собирали их, но и варили их мясо и мех в большом котле в сарае позади дома и склеивали вместе голые кости.

— Деревенщина, если бы ты это увидел, то оценил бы по достоинству. Стены этого старого сарая были сплошь увешены скелетами, которые они склеили сами: кошки, кролики, ящерицы, мыши, змеи и даже большая старая рысь. Однажды ночью я вошел туда со старой масляной лампой и увидел все своими глазами. Я чуть на месте не обмочился. Эти кости и черепа, злобно глядящие на тебя, как призраки… Черт. Я сказал Сэди, но она заявила, что уже знает. И не видит в этом ничего плохого. Но я-то видел.

Кирби решил, что по этим детям плачет исправительная колония. Ну, или хотя бы школа-интернат. Где будет строгий режим, свободное время по расписанию и все дела.

Кирби начал серьёзно беспокоиться. Эти дети точно не были нормальными. Они не ловили лягушек, не засовывали ужей в карманы — если, конечно, те не были уже мертвы… Они не бегали на речку рыбачить и не дразнили соседских девчонок. Они ходили в одинаковых вельветовых костюмах и коротких штанишках, как английские мальчишки, и всегда были чистенькими — аккуратно причесанными и красивыми, без сопливых носов и оббитых коленок. Кирби начал подумывать, что Сэди держит их в одинаковых коробках и каждое утро заводит ключиком.

— Черт возьми, деревенщина, я уже серьёзно начинал беспокоиться. Все это съедало меня изнутри, как соль в заднице.

Он покачал головой и сплюнул на землю табачный сок.

— Сэди все еще гладила мой член каждую ночь, требуя, чтобы он встал и отработал по полной. Как я уже говорил, эта женщина заводилась с пол-оборота. Но дело было в том, что она оказалась ничуть не лучше своих сопляков. Она тоже становилась странной. Если раньше она прыгала на моем члене и мяукала, как кошка, и пела, как попугай, то теперь просто лежала. Иногда мне казалось, что я трахаю кусок мяса. Это заставило меня думать, что все те оргазмы, которые были раньше, были просто игрой.

Примерно в это же время пропали пистолеты Кирби. Он не слишком забеспокоился, потому что рассчитывал навсегда от них избавиться. И все же ему это не понравилось, а Сэди и дети утверждали, что ничего не знают.

И учитывая то, что происходило, он не стал напирать.

Но однажды ночью, после того как Сэди должным образом поработала, и он оказался в райских кущах, храпя, как сломанная бензопила, он проснулся. Безо всякой причины. Просто резко проснулся, как будто знал, что что-то не так. Он на цыпочках подошел к двери, приоткрыл ее… И что же он увидел?

— Господи Боже мой, деревенщина… Вот они, все четверо, идут по коридору голые, как новорожденные, и несут свечи. Забеспокоился ли я? Да, черт возьми! Если бы мой член однажды ночью встал и убежал, я бы и то забеспокоился меньше. Так что, будучи любопытным сукиным сыном, я последовал за ними в подвал и дальше — в угольную. Я никогда там не был — Сэди утверждала, что потеряла ключ. И угадай, что я там увидел?

Посреди помещения располагался небольшой алтарь, и все четверо стояли перед ним на коленях. Повсюду горели и мерцали свечи, отбрасывая казавшиеся живыми тени.

В воздухе стоял неприятный, спёртый запах, сразу напомнивший Кирби мертвецкую. Их маленький алтарь был украшен костями, как и сарай на заднем дворе, только здесь были человеческие кости. Черепа, кости ног и рук и все такое прочее. Сложены и свалены в кучу, как щепки для растопки. Центральное место занимали разрисованные краской кости, украшенные бусами и перьями.

— Я чуть не обделал своё нижнее бельё, деревенщина. Дело в том, что они услышали меня, и следующее, что я помню, это то, что у старой Сэди оказался дробовик, и она заставила меня подняться на чердак и лечь в постель, где мальчики привязали меня, как брыкающегося бычка.

С каждой минутой это становилось всё более странным.

Но Кирби уже почти все понял. У них постоянно появлялись и исчезали жильцы — ковбои, шахтеры, бродяги, солдаты и прочие. Сэди постоянно продавала лошадей и паковала коробки с подержанной одеждой в церковь.

Черт, все сходилось. Кирби понял, что они с мальчишками время от времени убивали гостей, которых никто не хватится. Забирали у них наличные, продавали лошадей и все такое. А кости? Ну кто же, во имя всего святого, знал?!

Но Сэди ввела его в курс дела. Да, они убивали людей — в основном, отбросы общества. Делали им одолжение своим безумным образом мыслей. Но мальчикам нужен был отец, и она хотела, чтобы им стал Кирби.

«Черт возьми, эти мальчики нуждаются в руководстве, в мужском влиянии, — сказала она, — и они не могут тратить свое время на разговоры с отцом на алтаре — том, что был украшен, как рождественский подарок. Со временем, — сказала она Кирби, — ты примешь наш образ жизни и захочешь к нам присоединиться».

— Я рассказал эту историю одному умному парню, которого встретил в Дакоте, деревенщина. Он рылся там в поисках костей больших ящеров, которые, по его словам, плавали в море еще до библейских времен, — сказал Кирби. — Он сказал мне, что то, чем они занимаются, называется «поклонение предкам». Дикари постоянно так делают — помещают кости усопших в свои хижины и поклоняются им, как Иисусу или святым. Для белых это чертовски странно, а для них — абсолютно обыденно.

Следующие две недели Кирби абсолютно голый сидел взаперти в той комнате. И вот однажды вечером Сэди с мальчиками отправились на церковный ужин, а Кирби перегрыз веревку, как бобр кору, и сбежал к чертовой матери.

— Знаешь, деревенщина, Чарльстон — чертовски злой город, и я никогда не намерен туда возвращаться. Если тебе когда-нибудь нужно будет там задержаться, скажи мне. Уверен, я сумею найти тебе вариант получше.

История была захватывающей, но у Партриджа в голове крутились совсем другие мысли.

«Неужели я хоть на секунду поверю в то, что какой-то парень, которого я никогда раньше не видел, сразу вручит мне восемьдесят тысяч? Неужели я действительно в это поверю?»

Но как же он хотел в это верить, Господи…

Анна-Мария сказала, что когда-то любила его. Возможно, она действительно любила. Он верил в это вопреки собственному опыту; ему нужно было в это верить.

Они с Кирби добрались до высокогорной местности, следуя по извилистой неровной дороге через заросшие можжевельником склоны и возвышающиеся над ними голые вершины. Из земли торчали выступы и обломки скал, а по периметру дороги виднелись огромные рыжие валуны.

— Мы должны разобраться с тобой в некоторых моментах, деревенщина, — в конце концов сказал Кирби; его лицо скрывалось под тенью широкополой шляпы. — Ты любил эту девчонку, и, возможно, она тоже любила тебя. Но это было довольно давно. И теперь все по-другому. Здесь только ты и я, и Бог знает, что ждет нас там, наверху.

Глаза Партриджа сверкнули на осунувшемся лице, как обломки кремня, и он произнёс:

— Если у тебя есть план, Малыш, то сейчас самое время им поделиться.

Кирби промолчал.

Они ехали по этой дороге еще двадцать минут; наконец, деревья с кустарниками начали редеть, и сквозь листву стал виден дневной свет. Они были уже близко. Шахта должна располагаться прямо за поворотом.

Они подошли поближе и разглядели буровые вышки и шахтные копёры, от поверхности которых отражался солнечный свет.

— Теперь у нас два варианта: мы можем поехать прямо туда, — сказал Кирби, — а можем сделать все по-умному: затаиться за кустами и понаблюдать.

Они повели своих лошадей через скалы в лес, пока не нашли тенистую защищенную пещеру, где можно было привязать животных и не бояться, что они убегут.

Они двинулись через подлесок пешком, опасаясь, что через час или около того стемнеет; тени уже начали удлиняться и ползти, как извивающиеся щупальца.

Они с Кирби двигались как можно тише, но оба уже давно не охотились и никого не преследовали, поэтому звуки оказались гораздо громче, чем хотелось бы — под ногами хрустели листья и сухие ветки. Кирби чуть не наступил на большую древесную гремучку, растянувшуюся у подножия травянистого холма, и когда она загремела трещоткой и откинула назад смертоносную лопатообразную голову, он плюнул ей в глаза табачным соком, и змея скользнула прочь сквозь сосновые иголки и ветки.

Они вышли на край небольшого лесистого хребта, и солнце снова стало пригревать. Они смотрели вниз, в небольшую лодкообразную долину, густо поросшую деревьями — теперь уже не соснами, а густыми лиственными породами, листья которых окрасились в багряные, оранжевые и золотистые цвета от прохладных ночей в горах.

Прямо под ними расположилась шахта «Дюрант» — нагромождение лачуг и пандусов, надворных построек и рифленых крыш, копёров и навесов для подъемников. Там же стояли загоны с большими тягловыми лошадьми и выстроенные в ряд повозки.

Но дело было в том, что там, внизу, стояла мертвая тишина. Ничто не двигалось, не шевелилось и не дышало. Было лишь слышно, как ветер шелестит в кронах деревьев. По периметру поднимались огромные уродливые кучи шлака, а в воздухе стоял тяжёлый запах дыма, золы, химикатов и смазки.

«Как на кладбище», — подумал Партридж.

Шахта, которая должна была работать до самой темноты, молчала, как могила. А в таком месте, где деньги достают буквально из-под земли, не привыкли сидеть, сложа руки.

У Партриджа по спине пробежал холодок.

— Мне это совсем не нравится, — прошептал Кирби.

И вскоре они поняли причину.

Лучи солнца поменяли угол падения и начали отражаться от предметов внизу — и не только от кусков слюды и кварца, железа и стекла, но и от стволов винтовок. Винтовок, которые держали люди, прячущиеся среди зданий, загонов и скал. Люди, которые сидели в засаде и ждали.

— Всё-таки подстава, — хмыкнул Кирби. — Наверно, нужно им намекнуть, что мы уже приехали.

Мысль была безумной, но Партридж был достаточно взбешён, чтобы пойти на поводу у Кирби.

Кирби вскинул винтовку и дважды выстрелил. Сидевшие в засаде даже не поняли, откуда были выстрелы, и начали палить в белый свет, как в копеечку, тем самым раскрывая свои позиции.

Некоторые из них встали и начали стрелять в сторону дороги, другие поливали пулями холмы. Партридж прикинул, что противников было не меньше двадцати, а может, и больше.

Но уже через две-три минуты Кирби со своим «Генри» и Партридж с «Винчестером» проредили их ряды на добрый десяток. Они постоянно перебегали на новую позицию и вносили еще больше сумятицы.

В конце концов, они перестали стрелять и начали просто наблюдать за неразберихой внизу. Наконец, какой-то большой и злобный сукин сын поднялся и начал что-то кричать.

— Кажется, нам пора валить, — заметил Кирби.

И в этот самый момент они услышали, как по дороге приближаются всадники. Отряд? Трудно было сказать; в поле зрения появились лишь четверо, и Партридж увидел, что трое из них были одеты как воины-апачи, а четвертый носил чёрную широкополую шляпу и плащ цвета хаки, который развевался вокруг него, как флаг на высоком шесте. У него были жесткие седые волосы, рассыпавшиеся по плечам, как вьющиеся лозы.

Партридж не сводил глаз с этого человека, и по спине у него побежали мурашки.

Было в нём что-то, что-то…

— Перестаньте стрелять!

Это прокричал Глен Маккол — суровый управляющий шахты «Дюрант». Конечно, его никто не послушал. Стрелки опустошали обоймы так быстро, насколько позволяло их оружие.

Выброшенные из стволов пули летали в воздухе, отражая лучи послеполуденного солнца. Стрелки перезаряжали винтовки, не останавливаясь. Макколл, стоя на коленях за осколком скалы, призывал их прекратить стрелять, но они не останавливались. Может быть, они не слышали его из-за треска и грохота винтовок, а может, просто испугались. Эти люди были шахтерами, обычными рабочими, а не профессионалами.

Большинство из них носили винтовки на плече, но очень немногие когда-либо использовали их против другого человека. От зрелища своих друзей, распростертых в траве — с дырами в животе, с пулями в голове, пущенными с идеальной точностью этими ублюдками на хребте — что-то щёлкнуло у них в голове, затопив разум страхом и паранойей.

В конце концов, Макколл не выдержал и вскочил на ноги, подставляя себя под огонь, но к тому моменту ему уже было плевать.

— Прекратите стрелять, чёртовы засранцы! — закричал он, вырывая винтовки у нескольких человек и швыряя их на землю.

И вот это возымело эффект.

Джонни Макс Сильвер сказал Макколу, что в их шахту направляется беглый преступник, собравшийся ограбить контору казначея. Именно так ему всё преподнесли.

Как он остановит этого человека, зависит только от него. У Макколла оставалось очень мало времени, чтобы подготовить приличное ополчение. Он собрал всех рабочих, которые были на местах, и куда это его привело?

Господь милосердный…

Около дюжины убитых, еще трое или четверо тяжело ранены. Повсюду были разбрызганы кровь, мозги и осколки черепа. Мужчины стонали. Мужчины всхлипывали. Мужчин тошнило от вида кровавой бойни.

Макколл посмотрел вверх, на границу подлеска, зная, что тот, кто был там, уже сбежал.

— Итак, — произнёс он. — Те из вас, кто умеет ездить верхом, вперёд! Мы отправляемся за этими ублюдками. — Он посмотрел на двух мужчин, которых сильно трясло. От них не будет никакой пользы. — Вы двое! Погрузите раненых на повозку и отвезите их в Дед-крик. Все остальные — за мной!

Примерно в это же время на дорогу, ведущую в долину, спустились четыре всадника.

— Господи, — произнёс один из мужчин. — Чёртовы индейцы!

Маккол повернул голову и не смог поверить собственным глазам.

Индейцы-апачи под предводительством белого.

И снова началась стрельба.

* * *

Было уже темно, когда Джон Пеппер пришёл в себя.

Он очнулся в панике; в голове у него стучало, он понимал, что надежно связан, и, хоть убей, никак не мог вспомнить, как очутился здесь. Он помнил, как ехал в горы, кружил вокруг Дед-крика, а потом…

Что же, во имя всего святого, произошло потом?!

«Вот видишь, идиот, — подумал он, — вот до чего ты докатился. Ты думал, что у тебя остался последний шанс, но ты был совершенно неправ. У тебя не осталось ничего, и посмотри, к чему тебя это привело, посмотри…»

Пеппер огляделся вокруг; это было нелегко, потому что зрение на левом глазу было затуманено, а правый не хотел прекращать слезиться. Похоже, теперь это состояние стало постоянным.

Вся левая сторона его тела безумно колола, как будто муравьи забрались под кожу и сновали под ней. На самом деле, она не только колола, но он даже не чувствовал свою левую руку, а левая нога была похожа на деревянный протез, который кто-то пришил ему в шутку. Даже если бы его не связали, он понимал, что не смог бы встать. Его лицо онемело, и когда он попытался пошевелить губами, чтобы к мышцам прилило хоть немного крови, оно оказалось холодным и бесчувственным.

На этот раз он действительно попал в передрягу.

Господи, и что это за запах?!

Правый глаз перестал слезиться, и он смог сосредоточиться, но только собрав всю силу воли в кулак. Пеппер увидел старую повозку, и его мозг, по-прежнему неплохо работающий, со страхом напомнил ему, кому она принадлежит, и кто держит его в плену.

Солнце клонилось к закату, и на земле лежали густые тени.

Пеппер лежал на небольшом лугу, окруженном со всех сторон стеной деревьев. Горел костер.

Мужчина заставил себя поднять голову и оглядеться.

— Рад, что вы смогли присоединиться к нам, маршал, — сказал Кой Фаррен, поправляя потертую шляпу-котелок на узкой голове. — Мне кажется, вы в плохом состоянии и отчаянно нуждаетесь в немедленной медицинской помощи. И поверьте мне, сэр, мое христианское сердце искренне сочувствует вашим очевидным страданиям. Но я чувствую, что ваше положение, увы, безвыходно. Ты согласен со мной в этом, Лайл?

Джон Лайл стоял возле повозки и точил боевой нож о камень. Он скрежетал зубами, и его глаза горели диким и голодным огнём.

— Ага, согласен. Положение безвыходное.

Пепперу пришлось проглотить страх, который скрутился у него в животе. На языке остался лишь отвратительный металлический привкус. Он попытался заговорить, но, похоже, просто не знал, как это сделать. Его губы казались резиновыми, а язык — просто мокрым куском ткани.

Он вспомнил доктора из Чимни-Флэтс — видел перед собой его лицо, но не помнило имени… Доктор говорил ему, что вскоре Пепперу стоит ожидать либо инсульта, либо массивного кровоизлияния.

Пеппер понял, что это уже произошло, и пожалел, что не умер.

Всю свою жизнь он мечтал умереть легкой смертью. Если не быстрой, то хотя бы какмужчина. С достоинством и гордостью. А теперь… Господи, да он обделался, как маленький мальчик! Никакого шанса на самоуважение.

— Конечно, — сказал Кой Фаррен, — вы, наверное, задаётесь вопросом: позволим ли мы вам умереть медленной и уродливой смертью или ускорим ход событий. Вы ведь думаете об этом, сэр? Конечно, думаете. По правде говоря, я еще не принял окончательного решения. Но даже сейчас, когда мы говорим, шестерёнки в моём мозгу вертятся и вертятся. Может, мне просто позволить Лайлу перерезать вам горло? Тебе бы это понравилось, правда, Лайл?

Джон Лайл довольно хрюкнул.

— Ага, понравилось бы.

В фургоне кто-то был, Пеппер это прекрасно слышал. Еще один пленник? Еще одна жертва? Может быть. Пеппер отчетливо помнил свою первую встречу с этими выродками.

Разве Кой не говорил что-то о том, что его мать и отец были в фургоне, или это была просто очередная чушь от человека, который извергал ее, как фонтан — воду?

Кой почесал жиденькую бородку.

— Хм, хм, хм. Что же нам делать, что делать…

Пеппера тошнило от запаха, исходившего от этого человека, — и не только от запаха вонючего немытого тела, но и еще более въевшегося запаха крови и старого мяса. Отвратительного запаха. И весь лагерь сейчас пах именно так — как на бойне… или в морге.

— Я мог бы играть с вами, как кошка с мышью, медленно и очень болезненно. Я, как известно, занимаюсь подобными практиками, да, сэр. — Фаррен вытащил из-под пальто почерневшую трубку и неторопливо набил ее табаком. Затем зажёг её, затянулся и выпустил дым изо рта и ноздрей. — Но должен ли я делать это медленно? Вот в чем вопрос. Вы в ужасной форме, маршал, но вы по-прежнему остаётесь отчаянным и опасным законником. Мысль о том, чтобы повернуться к вам спиной, пробирает меня до костей. А тебя пробирает, Лайл?

— Ага, до самых косточек, — пробурчал Лайл.

Пеппер сконцентрировал все свои усилия на том, чтобы заговорить. В этот момент он ничего не хотел сильнее. Губы по-прежнему были деревянными, но уже могли шевелиться. Язык казался неуклюжим, но Пеппер решил, что справится. Он открыл рот, и из него вырвался сухой хрип.

Кой Фаррен вынул изо рта трубку и наклонил голову так, чтобы его ухо оказалось на несколько сантиметров ближе к маршалу.

— Что вы сказали, мистер Пеппер?

Пеппер собрал воедино все силы, всю стойкость, что в нём сейчас была.

— Иди ты на хрен… мудак чёртов… сукин сын…

Кой Фаррен отшатнулся, как от пощечины, изобразил потрясение и приложил грязные пальцы одной руки к губам.

— Ой-ёй-ёй, — сказал он. — Господь милосердный. Боже мой! Таких непристойностей мои уши никогда не слышали. Как вам не стыдно, маршал. Позор, позор! Ненормативная лексика — это признак слабого ума.

Джон Лайл сделал несколько шагов вперед, держа нож наготове, но Кой остановил его взмахом руки.

Он снова затянулся трубкой и окинул пленника взглядом.

— В старые добрые времена, маршал, еще в Вирджинии, до того, как эти проклятые янки разнесли в клочья моё имущество, у меня был раб по имени Джим Генри. Хороший негр. Большой и мощный — просто гора мускулов, — и кожа восхитительного шоколадно-коричневого цвета. Прекрасное создание. Но гордый и свободомыслящий.

Фаррен покачал головой и прищелкнул языком.

— Я сказал, что не могу позволить ему обращаться ко мне таким высокомерным тоном. Я приказывал, умолял, уговаривал. Я даже наказывал его кнутом и тем, что спал с его женщиной и принуждал ее к самым отвратительным поступкам. И все же Джим Генри не сдавался. Ну и что честному белому человеку делать с таким негром? Вот скажите мне, маршал?

Пеппер даже не стал пытаться. Этот человек был ничем иным, как человеческой грязью. Думать о какой-то мести этому чудовищу было бессмысленно. Нельзя наказать гремучую змею за то, что она змея, или гризли за то, что он медведь, или паука за то, что он высасывает свою добычу досуха.

Поэтому нельзя было надеяться наказать Коя Фаррена за то, что он был монстром. Рожденный таким или воспитанный — это уже не имело значения, ибо он действительно был чудовищем. Все, что можно было сделать, это пристрелить его, как бешеную собаку, и покончить с этим. Пеппер очень хотел оказаться тем, кто выпустит последнюю пулю.

Кой снова раскурил трубку.

— Как я уже говорил, старый Джим Генри не понимал ни мягкого убеждения, ни жесткой дисциплины. В те далекие времена здесь находилась прекрасная плантация, которой владел и управлял замечательный, образованный джентльмен по имени Перл. Гораций Перл. Возможно, вы знакомы с его семьей и их обширными, грандиозными владениями? Нет? Впрочем, неважно. Мистер Перл был любезным и образованным человеком, говорил на нескольких языках и даже получил несколько дипломов в престижных университетах. О его гостеприимстве ходили легенды. Кроме того, у него была целая армия негров, обрабатывающих хлопковые плантации.

Кой ухмыльнулся, вспоминая былые деньки.

— В общем, мистер Перл много путешествовал, особенно на Восток, где у его семьи тоже были владения. И, находясь там, он подвергался некоторым, скажем так, экзотическим практикам.

— И когда я окончательно разозлился на Джима Генри, то отослал его к мистеру Перлу на неопределенный срок. Мистер Перл был в некотором роде распутником, как я уже говорил, и предавался некоторым порокам, которые строго запрещены библией. У него был особый вкус к рослым, сильным неграм; у него просто слюнки текли при одном их виде. В общем, дорогой мистер Перл оказывал Джиму Генри свое неприличное и мерзкое внимание. И Джим Генри вернулся ко мне изменившимся. Он съежился и целовал мне ноги, когда я снова впустил его в дом. Я понял, что ему не очень понравились ночные встречи с мистером Перлом, и он находил их нечестивыми и богохульными.

Солнце садилось, окрашивая западный горизонт в красный цвет — кровью и оранжевый — обещанием. Лицо Коя Фаррена представляло собой лабиринт движущихся теней, что придавало ему определенно ненормальный, скелетоподобный вид.

Он постучал трубкой о колено.

— Конечно, вы задаетесь вопросом, сэр, в чем смысл этого несколько странного повествования. Молитесь, скажу я вам. Даже для самых гордых и злобных людей существует наказание, которое поставит их на колени и превратит в рыдающих младенцев. Такое наказание существует и для вас, маршал.

Пеппер не хотел знать, что это было за наказание; он только надеялся, что умрет быстро. Ибо смерть была бы сейчас благословением. Не только из-за его физического состояния, но и из-за какого-то дикого плана, который даже сейчас зрел в мозге Коя Фаррена.

— Маршал, я когда-нибудь рассказывал вам о матушке Фаррен? О её особенностях? О её… аномалиях, скажем так? И о том, как война, несомненно, усилила их? Нет? Хм…

Он походил взад-вперед, потом постучал пальцем по носу, а Пеппер смотрел на него со всей ненавистью, на какую был способен.

— Да, сэр, — произнёс наконец Кой, — думаю, что сегодня вечером я представлю вас матушке Фаррен. Отличная идея. Я уверен, что вы найдете эту встречу очень… откровенной. Да, после неё вы уже никогда не будете прежним…

* * *

— Думаю, нам лучше убраться с дороги, — произнёс Кирби.

Партридж тоже об этом думал. Он слышал вдалеке топот приближающихся копыт — и довольно много, судя по звуку. Стрелки на шахте, без сомнения, бросились за ними для последней атаки. Партриджу не нравилась мысль о продолжающейся перестрелке в темноте с превосходящим их по силам противником.

— Согласен, — кивнул он и повел своего коня в лес, где подлесок был густым и заросшим, поэтому двигаться можно было лишь медленным шагом.

Через некоторое время они спешились и повели лошадей под уздцы. Вокруг деревьев, через овраги, вверх по заросшим кустарником склонам. В темноте лес казался почти непроходимым из-за внезапных ущелий и выступающих скал. Становилось холодно, и над переплетёнными над головами ветвями стали проступать звезды. Не было слышно ни жужжания насекомых, ни посторонних звуков, ни крадущихся вдали животных.

Через некоторое время мужчины остановились и закурили.

Примерно в это же время внизу, на дороге, они услышали одинокого всадника, мчащегося к Дед-крику, а всего в нескольких минутах позади него — дюжину всадников, которые, очевидно, за ним охотились.

— Должно быть, это всё, что осталось от тех индейцев, — предположил Кирби. — Скорее всего, деревенщина, они даже не знают, что на них напали мы.

Партридж решил, что в этом есть смысл.

Но сейчас это не имело для него особого значения. Ему ужасно хотелось доверять Анне-Марии. Может быть, он нуждался в ней больше, чем в чем-либо еще, и теперь это чувство превратилось в пепел.

Она послала его прямиком в засаду, и ничто в мире не заставит его поверить, что это не было сделано с одной-единственной целью — избавиться от него.

«Ладно, сука, — подумал он. — Ладно. Я дал тебе шанс. Я поверил тебе, а ты меня подставила. Что ж, придётся снова к тебе наведаться».

У них пока не было никакого реального плана, но Партридж решил, что они затаятся на некоторое время, а потом поедут в город и нападут на «Египетский отель». И кто бы ни стал между ним и Анной-Марией, он умрет мучительной смертью. Теперь другого выхода не было. Это должно закончиться именно так.

— Глянь-ка туда, — кивнул Кирби. — Видишь?

Партридж обернулся. Вдали, ближе к городу, горел костер. Это может быть как хорошо, так и плохо.

— Что скажешь? Подойдём, посмотрим? — предложил Кирби. — Если все в порядке, мы могли бы погреться у этого костра по-дружески и подумать, что делать дальше.

Они отвели лошадей вниз и привязали их на приличном расстоянии. Затем спустились по заросшему кустарником склону холма и вышли на опушку леса.

Там стояла старая повозка и горел костер. Они увидели двух мужчин, стоявших плечом к плечу, и третьего, который явно был связан.

— Чёрт побери, — прошептал Кирби. — Ты это видишь?

Партриджу происходящее совсем не нравилось.

— Слышишь запах?

— Ага.

Они оба прекрасно знали этот запах. Запах смерти.

Но запах и вид мужчин были не самым худшим; связанный человек перед ними — вот что наводило на кошмарные мысли.

— Похоже, они поймали заложника, — сказал Кирби. — Бедный ублюдок. Готов совершить доброе дело, деревенщина?

Партридж был готов.

— Надеюсь, вы найдёте этому хорошее объяснение, — произнёс Партридж, обойдя фургон, с такой ненавистью в голосе, которая могла бы убить пробегавшую мимо полёвку.

Партридж направил «винчестер» на тощего мужчину, стоявшего возле костра. Тот был худым, как скелет, с лицом грызуна и слишком большим количеством длинных желтых зубов во рту. Одет он был в потрёпанный плащ, а на боку у мужчины висел «ремингтон» в самодельной кобуре.

— Ну, так что? Нет объяснения? Вы, придурки, мало что можете сказать по этому поводу, не так ли? — Он сердито посмотрел на тощего. — Лучше скажи своему большому другу у фургона, что если он не перестанет играть с ножом, мне придется снести эту уродливую шайбу, которую он называет головой, с его гребаных плеч.

Великан у повозки нож не бросил.

Он продолжал стоять, не шевелясь, огромный и неуклюжий. На нем была безрукавка из бобровой шкуры — такая же засаленная и грязная, как и он сам, а голые руки напоминали двух толстенных питонов. Мускулы перекатывались под толстой кожей. Он ухмылялся из-под лохматой бороды, и его зубы были остры, как лезвия ножей. Он был похож на дикаря из дешевого романа. Внезапно великан сделал шаг вперёд.

— Лайл, — произнёс худощавый, — нам лучше…

Но Партридж не стал ждать. Он выстрелил прямо над головой дикаря. Тот даже глазом не моргнул, но остановился.

Партридж хотел убить его. Что-то внутри него требовало этого незамедлительно. Потому что это… это было отвратительно, это было преступно, Боже правый, это была пародия на что-то даже отдаленно человеческое или приличное.

Внутри него стало холодно и мрачно. Такие вещи, как милосердие, сострадание и порядочность, исчезли. Потому что то, что он видел перед собой, требовало действия. Оно требовало, чтобы его стерли, убрали, раздавили. Партридж собрал всю силу воли, чтобы не застрелить этих ублюдков прямо на месте.

Господи, этот запах…

Он был внутри него и снаружи. Он цеплялся к коже, как едкий туман.

Партридж испытывал ужас и отвращение. Немыслимое отвращение. Он не мог поверить своим глазам. Слов, чтобы должным образом передать его ужас, его гнев, его абсолютное отвращение к этому кошмару, просто не существовало.

Связанный у костра мужчина — это плохо. Два извращённых, ненормальных урода — еще хуже. Но и сам лагерь… Господь милосердный, такого быть не должно.

Неподалёку висели тела двух женщин: одной толстушки, а второй — тощей, как смерти. Им отрезали головы, вспороли от шеи до промежности, выпотрошили и подвесили, как скот на бойне. Сами тела были привязаны вверх ногами к двум крестообразным конструкциям, напоминавшим приспособления для пугал: лодыжки туго примотаны верёвкой к верхним планкам, а запястья — к нижним. Их плоть была выбеленно-белой, бескровной. Партридж заглянул внутрь вспоротых тел и увидел, что все внутренности вычищены, а сама плоть тщательно вымыта, как у цыплёнка перед запеканием.

Кирби стоял у Партриджа за спиной, держа винтовку наготове и с отвращением глядя перед собой.

— Что это, мыть вашу, такое? — прохрипел он, словно во рту внезапно пересохло.

— Мясная лавка, — сказал Партридж, и впервые за много лет ему захотелось заплакать. Это было слишком. — Малыш… эти бочки… как думаешь, что в них?

Кирби с трудом сглотнул и попытался облизать губы. У дальнего края повозки стояли три бочки. Кирби поддел дулом винтовки крышки и сорвал их одну за другой.

Он чиркнул спичкой о латунную трубку винтовки. Но стоило ему заглянуть внутрь, как у него затряслась нижняя губа, он резко отвернулся, выронил спичку и прицелился в здоровяка.

— Там… там внутренности, Нейт… а в этой… Господи… в этой — женские головы. — Он держал себя в руках, как мог. — Вы, парни, жрёте людей? Больные ублюдки.

Партридж посмотрел на худого, и его едкий взгляд мог бы расплавить чугун.

— Полагаю, вечеринка окончена, потому что сейчас вы оба отправитесь к своему создателю.

— Когда я был ещё мальчиком и жил в Алабаме, — произнёс Кирби, — у меня была бабушка, которая любила рассказывать нам, молодым, страшные истории о существах, живущих в горах. О созданиях, которые выглядят как люди, но ими не являются. Она рассказывала, что эти чудовища любят убивать других людей. Черт возьми, я даже не догадывался, что мне посчастливится встретить кого-то их них.

Кой Фаррен не мог стереть развратную улыбку со своего лица.

— Джентльмены, этому есть очень логичное объяснение. Клянусь вам. И если вы только дадите мне немного времени, я вам всё объясню…

— Закрой на хрен пасть! — рявкнул Партридж.

— Прошу вас, сэр, умоляю. Меня зовут Кой Фаррен, а это — мой дорогой брат…

— Я же велел тебе заткнуться, черт побери, — прорычал Партридж, — и я не шутил. — Он сплюнул на землю. — Мудак.

Связанный человек пошевелился, пытаясь освободиться от пут. Он стонал и пытался заговорить, но получались лишь неразборчивые булькающие звуки.

Партридж представил себе, что кипит в большом почерневшем от пламени котле, подвешенном на треноге над огнем. От варева пахло сладким, пряным и нездоровым, от чего к горлу подкатывала тошнота.

— Он должен был стать вашим следующим блюдом? — дрожа от ярости, спросил Партридж. — Так?!

— Это же безумие, полное безумие, — протянул Кой Фаррен и попытался как можно быстрее выхватить из кобуры оружие.

Но он так и не успел выстрелить, потому что Партридж выстрелил ему в грудь, перезарядил и проделал дыру в животе. Фаррен развернулся вполоборота, разбрызгивая кровь, визжа и щелкая зубами.

Партридж в последний раз перезарядил и всадил ему пулю в затылок. Лицо Коя Фаррена оторвалось от расколотого черепа, и было слышно, как мясо и кости разбрызгиваются по листве.

Он упал, раскинув руки, прямо в костёр, перевернув большой котел и выплеснув его мерзкое содержимое в огонь, где оно зашипело и задымилось, как и сам труп, мертвое лицо которого оказалось прямо на углях.

Здоровяк бросился вперед, выставив блеснувший в лунном свете нож. Прежде чем Партридж успел выстрелить или хотя бы подумать об этом, Кирби начал стрелять из своей винтовки. Четыре пули вошли в этого большого сукина сына, но даже не замедлили его. Он бросился на Партриджа и вонзил нож ему в бок. Истекая кровью и завывая, как дикое животное, он вытащил нож и замахнулся для следующего удара, но вдруг его затылок разлетелся на кровавое конфетти. Выстрел винтовки Кирби с близкого расстояния тут же положил ему конец.

Партридж оттолкнул остывающее тело в сторону.

Лезвие было настолько острым, что легко распотрошило бы все внутренности. Но по милости Божьей, нож скользнул по касательной и лишь оцарапал рёбра. Но рана все еще кровоточила и чертовски болела. Партридж поднялся на ноги, задыхаясь и ругаясь под нос, прижав растопыренные пальцы к боку.

— Вот чёрт, деревенщина, — скривился Кирби. — Чёрт побери! Да ты весь…

Но закончить он не успел.

Позже Партридж так и не понял, что именно произошло в этот момент. Когда дикарь-великан бросился на него, он услышал какой-то звук из фургона… шорох, волочение, что-то еще. А потом этот псих набросился на него.

Потом он умер, Партридж поднялся на ноги, Кирби начал говорить, а потом… а потом дверь в задней части фургона распахнулась — всего в полутора метрах от того места, где стоял Кирби.

Партридж разглядел какое-то движение… силуэт, тень, призрак… и лунный свет, мерцающий на смертоносной бритвенной стали, а затем эта сталь погрузилась в шею Кирби, почти обезглавив его. Все еще давясь словами, он сложился пополам и рухнул в траву.

Когда Партридж подбежал к Кирби, он уже был одной ногой в могиле. Кровь пузырилась на его губах, дыхание прерывалось, а через несколько секунд взгляд полностью остановился и глаза остекленели.

Партридж закричал, чуть не свихнувшись на месте.

Затем он схватил винчестер, не обращая внимания на боль, пронзившую его бок, словно острие зазубренного копья, и вытащил из костра горящее бревно. Связанный мужчина за его спиной издавал ужасные скулящие звуки.

Но Партридж не мог думать об этом сейчас. Он обошел фургон сзади и бросил бревно прямо в открытую дверь. Пламя прекрасно осветило все вокруг. Фургон был набит тяжелыми мешками, деревянными ящиками и еще несколькими бочонками.

С потолка, прикреплённые на проволоке, свисали куски мяса и человеческие конечности, высушенные и засоленные, мумифицированные и сморщенные, болтающиеся, как сосиски в витрине мясной лавки. Все они слегка покачивались и поворачивались вокруг своей оси. Их были десятки. А сразу за этими ужасами — изъеденный молью красный бархатный занавес, выцветший и заплесневелый. Партридж поднял винчестер и уже собрался выпустить в него парочку пуль, когда…

Когда на него выскочило существо, больше напоминавшее ходячий скелет. В иссушенном кулаке оно держало мясницкий тесак. Череп был обтянул тонкой сморщенной кожей, а из-за обвисших губ выглядывали острые пожелтевший зубы и чёрные гнилые дёсна. Голову венчал безумный паклеобразный парик из белых волос, а глаза… глаза были желтыми, сверкающими и полными животной ярости, как у бешеного волка.

Тварь была обнажена, если не считать гниющих остатков платья; пара обвисших грудей раскачивалась из стороны в сторону, пока она… пока она карабкалась вперед, двигаясь со смертоносной настойчивостью, которая говорила Партриджу о том, что он был для нее не более чем мясом.

Он выстрелил ей в грудь, а когда она отпрянула, пронзительно взвизгнув, он продолжил стрелять, пока винчестер не опустел. Она упала замертво на ящики и соскользнула вперед, свалившись с задней части фургона бесформенной кучей костей и гнилостной плоти.

Полено все еще горело, создавая жуткое шоу дрожащих теней. Несколько дерюжных мешков уже занялись от огня, и языки пламени пробовали на вкус рваную занавеску. А за ней, в этой черной и зловещей оболочке вони склепа, виднелась еще одна фигура.

Это был усаженный в кресло и прислонённый к стене человек. Одет он был в форму майора Конфедерации — если не считать того, что униформа истлела и покрылась плесенью. В мерцающем свете костра Партридж увидел его и понял, что он не представляет никакой угрозы.

Он уже давно был мёртв.

Просто мумия, которую плохо забальзамировали несколько лет назад; его кожа напоминала тонкую и крошащуюся пергаментную бумагу, а череп был изъеден бесчисленными отверстиями. Пламя продолжало разгораться, и глава рода Фарренов принял, наконец, положенное забвение.

Партридж попятился к костру. Обессиленный. Дрожащий. Отчаявшийся. Он подошёл к тому месту, где лежал связанный человек. С каким-то невероятным усилием он перерезал веревки, и человек чуть не упал прямо на него. Он был одет в плащ и кожаные штаны, и так и остался лежать, растянувшись на коленях Партриджа.

— С тобой всё будет хорошо, — монотонно пробормотал Партридж. — Теперь всё будет хорошо.

Партридж подтянул мужчину повыше, чтобы рассмотреть его лицо в свете костра. Тот выглядел не очень хорошо. Мужчина был бледен, а заросшее щетиной лицо было перекошено набок, как расплавленный и остывший воск. Он провел языком по губам, потом поднял руку и схватил Партриджа за плечо.

Это лицо. Это морщинистое, обветренное лицо.

И кристально-голубые глаза.

«Господи, — подумал Партридж. — Я ведь знаю этого человека. Это…».

— Джон Пеппер, — произнёс он.

Дядя Анны-Марии. Маршал Соединённых Штатов. Но в тот момент Партриджу было все равно. Он был благодарен за компанию. Любую компанию. Даже компанию человека, который никогда его не любил и был против женитьбы на племяннице.

— Нейтан… — медленно, с большим усилием произнес Пеппер. Его речь была невнятной и трудной для понимания. — Осталось не так уж много времени… ты должен…

Он начал дрожать, и Партридж обнял его изо всех сил. Он знал, что у Службы Маршалов могло быть много причин послать Пеппера в Дед-крик, но в тот момент ему пришла в голову только одна: Пеппер приехал, чтобы отыскать беглого заключенного.

Дыхание маршала было редким и прерывистым. Из уголка рта тянулась струйка крови. Партридж решил, что это, вероятно, имеет мало общего с тем, что сделали его похитители, а все из-за того, что он, похоже, перенес инсульт.

— Не торопись, Джон. Отдохни, — сказал он. — Я так понимаю, ты приехал, чтобы отыскать меня?

Пеппер кивнул.

— Они тебя схватили. У тебя случился инсульт. Так?

Пеппер закивал энергичнее.

Черт. Что ж такое… Партриджу не очень-то нравилась перспектива встретиться с этим человеком лицом к лицу, но он предпочел бы иметь дело со здоровым и крепким Джоном Пеппером, а не с этим беднягой.

Он заслуживал лучшей смерти, чем эта — человек, который жил так, как жил он. Это было ужасно. Анна-Мария никогда не любила своего дядю, и для Партриджа сейчас это было самой лучшей похвалой. Самой высокой.

Пеппер никогда не испытывал к нему симпатии, но Партридж понимал, что это из-за того, что маршал всегда видел его насквозь. Знал, кто он на самом деле. Но это было так давно, словно в другой жизни.

Он прислонил Пеппера спиной к дереву возле костра. Устроил его поудобнее, как только мог. Отшвырнул тело Коя Фаррена подальше от костра, потому что оно начало вонять. Затем снял с «крестов» двух распятых женщин, чтобы им с маршалом не приходилось смотреть на эти ужасы, и протянул Пепперу флажку с виски, выпавшую из кармана Коя Фаррена.

Он скрутил сигареты для них обоих и закурил, положив одну между губ Пеппера. Маршал благодарно кивнул. Его правая рука работала нормально, и он мог сам держать сигарету.

Они сидели, глядя друг на друга, и, возможно, понимая, наконец, что у них много общего. Партридж заговорил. Начал рассказывать Пепперу обо всем, что случилось с ним с тех пор, как он сбежал из Юмы. Это была краткая версия, но самые важные моменты она отражала.

— … мы с Кирби увидели тебя и решили… Ну, мы решили, что должны помочь.

Пеппер снова благодарно кивнул и осторожно, переводя дыхание, произнёс:

— Будь… осторожен… будь осторожен… Чёрный Джейк… он не мёртв…

Потом сигарета выпала из его пальцев, и он рухнул на землю, глядя перед собой невидящим взглядом. Партридж подошел к нему. Из ушей маршала текла кровь. Кровоизлияние в мозг… что-то вроде этого. В общем, он был мёртв.

Партридж закрыл глаза и задумался о предсмертных словах Пеппера.

Пятнадцать минут спустя он все еще над ними размышлял.

Когда он, наконец, смог думать трезво и чётко, он перевязал себя в свете костра полосками ткани, оторванными от покрывала. Способ был не самым лучшим, но на первое время сойдёт. Превозмогая боль, Партридж привел свою лошадь и лошадь Кирби обратно в лагерь.

Он перекинул Кирби через седло и повел коня в лес. В мягком склоне холма он похоронил его, несмотря на боль, которая съедала его бок.

Но он обязан был это сделать.

Скорее всего, в Кирби никогда не признают того, кем он был на самом деле. Но на тот случай, если действительно случатся невероятные, безумные вещи, Партридж хотел, чтобы его старый друг оказался подальше от этой бойни. Когда сюда прибудут законники, чтобы разобраться в произошедшем, — а так оно и будет, потому что Партридж твёрдо решил сообщить об этом местным властям, — он не хотел, чтобы Кирби оказался замешан в этом деле.

Пеппер — совсем другое дело.

Он снова усадил мертвого маршала спиной к дереву и вложил винтовку Кирби в застывшие пальцы Пеппера. Вот так. Должно сработать. Теперь люди будут думать, что Пеппер убил двух Фарренов при исполнении служебного долга и вскоре умер сам. Потому что такой человек, как маршал, имеет право на то, чтобы его помнили.

И его будут помнить.

Правду о братья-людоедах Фарренах посчитали непригодной для общественного разума, и, тем не менее, спустя годы, Джон Пеппер вошел в учебники истории как герой, умерший при задержании двух безымянных преступников.

* * *

Два часа спустя Партридж привязал лошадь в переулке позади «Египетского отеля» и пристегнул кобуру с кольтом калибра.38 на левое бедро. Винтовку «Шофилд» — на правое. Винчестер он оставил в седельной сумке, а вместо него взял обрез. Набил карманы своего плаща дополнительными патронами и обошёл здание, направляясь к главному входу.

Рана на боку болела и горела огнём, и каждый раз, когда он дёргался не в ту сторону, он чувствовал, что она снова начинает кровоточить. Но он решил, что для этого дела ему крови хватит.

«Вы только на меня посмотрите, — подумал он. — После всего того дерьма, через которое я прошел… И вот я здесь. Иду на смерть. Но это ничего, потому что сегодня я точно умру не один».

Он вышел из-за угла; на темных улицах не было прохожих, а перед входом в «Египетский отель» стоял только швейцар. Уже, вероятно, перевалило за час ночи, но швейцар всё ещё стоял на рабочем месте. В окнах горел свет, и Партридж слышал музыку.

Он тихо подошел к швейцару и произнёс:

— Добрый вечер.

Швейцар хотел ответить на приветствие, но при виде Партриджа по его лицу пробежала тень.

— Уважаемый, я должен осмотреть ваше оружие. Такова политика заведения и…

Но он так и не закончил фразу, потому что Партридж крутанул обрез и ударил швейцара прикладом прямо в лицо. Мужчина отшатнулся, ударился о перила и перелетел через них. И так и остался лежать внизу, в траве, не шевелясь. На побеленных ступеньках виднелась кровь и несколько жемчужно-белых предметов — скорей всего, зубы.

Партридж распахнул двери и ворвался внутрь, словно свирепый вихрь.

В прихожей его, разумеется, поджидал человек с оружием.

Когда дверь открылась, он поднял глаза и удивлённо уставился на вошедшего. Он знал, кто такой Партридж, и потянулся к висевшему на поясе кольту. Вытащил его с восхитительной скоростью и даже успел выстрелить. Но он не мог прицелиться по-настоящему, потому что от страха у парня дрожали руки.

Пуля ударила в дверь позади Партриджа, но к этому времени Партридж и сам уже выстрелил. И он не промахнулся. Грохот дробовика в узком коридоре напоминал по громкости обвал в шахте.

Дробь разнесла грудь стрелка в клочья и отбросила его назад на полтора метра; сердце и легкие превратились в месиво, а кусок позвоночника вывернулся наружу через отверстие размером с суповую тарелку. Парень рухнул кровоточащей, безвольной массой, и из входного отверстия вверх поднимался лёгкий дымок. Он лежал в растекающемся море крови, а причудливые обои позади него были забрызганы кровью и частицами плоти.

«Вот и всё», — подумал Партридж и начал подниматься по лестнице.

Посетители, находившиеся внутри «Египетского отеля», услышали выстрелы и, разумеется, сразу же встревожились. Многие из них бросились посмотреть, что случилось, но бармены и разношерстный управленческий персонал попытался их успокоить.

Им сказали, что стрельба была на улице, поэтому беспокоиться не стоит. Посетители легко поверили, обманутые бесплатными напитками и повышенным вниманием оплаченных ими девушек.

Персонал отеля заранее предупредили, что в здании может начаться стрельба, поэтому они успокаивали посетителей любыми сказками. И действительно смогли всё уладить.

* * *

Партридж неторопливо поднимался по устланной ковром лестнице, понимая, что теперь ему некуда спешить, потому что он был уверен, что не переживет этой ночи.

Винтовая лестница вела через «Египетский отель» таким образом, что впереди всегда оставалось слепое пятно. С другой стороны, ступени были хорошо освещены масляными лампами на стенах, так чего еще можно было желать?

Бок снова заболел так, словно в него снова и снова втыкали нож.

Партридж сделал несколько неглубоких вдохов и собрался с духом. Он завернул еще за один угол и увидел крупного мужчину с огромными черными усами, похожими на шкурку горностая, свисавшую у него из-под носа. Он не выглядел испуганным, а значит, ждал прихода Партриджа. Он явно был тёртым калачом, убившим не одного человека. Охранник поднял кольт «Миротворец» и осторожно выстрелил Партриджу в левое плечо.

И в то же время получил заряд картечи в живот. Партридж упал на колени, едва удержавшись от падения с лестницы.

Удар картечи отбросил стрелка к стене, где он соскользнул вниз, оставляя кровавый след. Пистолет выпал из его пальцев, и из почерневшей воронки в животе начало вытекать огромное количество крови. Его внутренности, разорванные и раздробленные, вывалились наружу, как искалеченные змеи. Его глаза были широко раскрыты и смотрели перед собой стекленеющим взглядом. Он лежал, прислонившись к стене, и умирал медленно и мучительно.

Партридж вскочил на ноги.

Он выбросил стреляные гильзы, зарядил новые патроны и защелкнул затвор. Его плащ и серая армейская рубашка были пропитаны алой кровью.

Каждое движение, каждое мышечное сокращение, необходимое для того, чтобы двигаться дальше и продолжать подниматься по ступеням, отдавалось адской болью.

Когда он приблизился к верхним ступеням, появился ещё один стрелок. Худой, испуганный, весь мокрый от пота; белая хлопчатобумажная рубашка прилипла к его худому телу, как вторая кожа. В каждой руке он сжимал по однозарядному «ремингтону». Он выскочил из-за угла и сразу же выстрелил. Одна пуля сбила с Партриджа шляпу, а другая угодила в масляную лампу, висевшую на стене, и оттуда, словно огонь преисподней, потекло горящее масло.

Партридж выстрелил противнику прямо в горло.

Его голова почти оторвалась от туловища, соединенная лишь несколькими полуразорванными нитями ткани. Парень пролетел мимо Партриджа и упал прямо в огонь. От удара о пол его голова все-таки оторвалась и покатилась вниз по лестнице, как детский мячик.

Партридж даже не остановился.

В коридоре наверху его ждал ещё один парень. Безоружный.

Точнее, пистолеты у него были, но сейчас они лежали перед ним на полу. Его трясло, а глаза, казалось, ещё чуть-чуть — и вылезут из орбит. Он опустился на колени рядом с пистолетами и сложил руки перед грудью.

— Господь милосердный, мистер Партридж, я не хочу с вами драться, — прохрипел он. — Отпустите меня, пожалуйста. Клянусь Богом, я выбегу прямо через парадную дверь и не остановлюсь, пока не окажусь в постели с женой.

Партридж действительно представлял собой жуткое зрелище: отсветы от масляных ламп отбрасывали диковинные тени на его застывшем, как маска, лице; широко раскрытые глаза горели нестерпимым огнём; из раны на плече на пол капала густая кровь.

— Не передумаешь? Не ударишь мне в спину? — произнёс Партридж.

«А может, стоит застрелить этого сукина сна прямо здесь, на всякий случай? Нет, не нужно…»

Мужчина дрожал, и до Партриджа донёсся стойкий запах мочи.

— У меня… у меня трое детей, мистер Партридж… подумайте о них… пожалуйста… о Боже…

Партридж задумался, стараясь отогнать боль, омрачавшую его мысли.

— Ладно, приятель, — кивнул он, и его губы дрогнули в подобии улыбки. — Беги прямо домой. Никакого шерифа. Никаких проблем. Иди домой и посмотри на своих детей. Воспитай их правильно, и, может быть, они не станут такими, как я.

Парень начал благодарить Партриджа, и на мгновение тому показалось, что он вот-вот начнет целовать его ботинки, но потом он поднялся на ноги и побежал по лестнице сквозь пламя, бормоча по дороге, что Нейтан Партридж — просто святой.

Партридж был готов расхохотаться, если б не болящий бок.

Подойдя к комнате Анны-Марии, Партридж стал сбоку и постучал в дверь. Ответом ему были несколько пробивших доски пуль.

Он слышал, как Анна-Мария ругала кого-то, как могла только она — за то, что он такой трус, — и обезумевший мужской голос приказывал ей заткнуться, истерично щёлкая пустым барабаном.

Партридж стал перед дверью и выстрелил сразу из двух стволов.

В досках появились две огромные дыры: первая снесла дверную ручку, а вторая чуть не сорвала саму дверь с петель, развернув её вовнутрь. Анна-Мария закричала, и кто-то начал стрелять. Но Партридж ожидал этого. Он отошел в сторону, взял одну из масляных ламп и бросил ее в открывшуюся дверь. Она ударился там обо что-то и разбилась; пламя вспыхнуло, наполняя комнату оранжевым мерцающим светом.

Партридж отбросил в сторону дробовик, вытащил кольт и бросился в дверной проём, приземлившись плашмя на живот. От удара о землю боль в ране была такой острой, что он едва не потерял сознание.

Он увидел съежившуюся за диваном Анну-Марию и человека, которого он знал как лорда Джонни Макса Сильвера, выдающегося сутенера, держащего в дрожащей руке шестизарядный револьвер. Он был в рубашке с короткими рукавами и брюках от смокинга; пиджак явно остался лежать в другом месте.

Лорд Сильвер то ли отбросил револьвер, то ли просто выронил из дрожащих пальцев — в любом случае, оружие упало на пол.

— Мистер Нейтан Партридж, — произнёс он. — Черт возьми, я уже давно хотел с вами познакомиться.

Партридж наставил на него свой кольт.

— Значит, это ты трахаешь мою жену, — приподнял он одну бровь. — И, вероятно, ты организовал на меня засаду на шахте.

Лицо Сильвера — такое бледное и аристократичное, словно его высекли из слоновой кости, — побелело ещё сильнее.

— О нет, уверяю вас, это…

— А я тебя уверяю, что ты умрешь — и пикнуть не успеешь.

Сильвер — человек, привыкший находить выход из любой ситуации, человек, у которого всегда был хорошо подвешен язык, — обнаружил, что не знает, что сказать, чтобы отговорить Партриджа от задуманного.

Его губы дрогнули в легкой и — как ему показалось — уверенной улыбке, пока мозг пытался сообразить, что можно было бы предложить такого, что заставило бы этого беглого преступника-убийцу опустить оружие.

Ничего.

— Прошу тебя, Нейтан…, - начала Анна-Мария, но её сердце и чувства были далеки от этой просьбы.

— Держи рот на замке, Анна, или я прострелю дырку в твоей хорошенькой голове.

Он и сам не понимал, почему ждал так долго.

Может быть, он хотел, чтобы внутри него ещё немного разгорелась ненависть, стала по-настоящему горячей и кипящей. Когда это, наконец, произошло, он поднял кольт и выстрелил Сильверу в лицо. Пуля пробила правое глазное яблоко, выбив его из глазницы и раздробив орбиту, в которой он плавал. Изменив слегка траекторию из-за встречи с костью, пуля прошла сквозь его голову, как сверло, размалывая серое вещество на своем пути, а затем вырвалась на свободу прямо над ухом, захватив с собой волосы, мозги и осколки черепа.

Сильвер упал на пол с глухим стуком, и на его некогда красивом лице застыло выражение крайнего изумления.

Анна-Мария закричала.

Партридж подошел к ней и три или четыре раза ударил по лицу, пока его мозолистые костяшки пальцев не разорвали плоть, а ее красивое фарфоровое личико не забрызгалось кровью. Женщина замолчала, но зубы у нее были стиснуты, а глаза пылали, как погребальные костры.

«Вот она — настоящая Анна-Мария, — подумал Партридж. — Присевшая в засаде, полная ненависти и готовая убить. Вот чудовище, на котором я женился. Чудовище, которое любит только секс и деньги. Вот она — в своей первобытной грёбаной красе».

— Мои деньги, — произнёс он. — Мне нужны мои деньги.

— У меня нет…

Он пнул ее в живот, и она согнулась пополам, задыхаясь и кашляя. Он схватил ее за волосы, рывком поднял на ноги и швырнул на середину комнаты.

— Мне нужны мои чёртовы деньги, — повторил он. — Если придется, я так искромсаю твое личико, что больше ни один мужчина тебя никогда не захочет. Его просто стошнит при виде тебя. Поэтому отдай мне мои деньги, жалкая сука. Живо!

Она поползла на четвереньках по полу; ее волосы напоминали разоренное воронье гнездо, а красное бархатное платье было порвано и перепачкано в текущей из носа крови. Всхлипывая, она вытерла ее тыльной стороной ладони, протянула руку и сняла со стены гобелен.

За ним был сейф.

Дрожа и плача, она начала выставлять код. Конечно, слезы были обычным спектаклем. При первой же возможности она вонзит Партриджу нож в спину, и он это прекрасно знал.

— Если вытащишь оттуда что-то, помимо денег, я всажу в тебя пулю, — пообещал он Анне-Марии. — И прекращай уже размазывать сопли.

— Ублюдок, — прошипела она.

В сейфе было много денег. Женщина взяла чемодан и наполнила его до краев купюрами.

— Это все, что у меня есть, сукин ты сын, — яростно прошипела Анна-Мария. — Здесь больше, чем было у тебя. Возьми и убирайся прочь с моих глаз. — Она пододвинула к нему чемодан.

Партридж наклонился, чтобы поднять его, и замер, осознав, что в комнате есть кто-то ещё.

— Черт побери, — произнес резкий и твёрдый, как металлическая стружка, голос. — Напоминает мне старый добрый семейный ужин.

Партридж обернулся. Прямо на него смотрел длинный металлический ствол кольта «драгуна». Оружия, способного проделать в нем дыру размером с блюдце.

Но не это заставило его замереть на месте, как замёрзший ручей в декабре.

Голос…

Этот ровный злобный голос преследовал его в детских воспоминаниях.

Перед Партриджем стоял человек, который въехал в шахту «Дюрант» вместе с индейцами-апачи. Он был одет в плащ цвета хаки и черную широкополую шляпу. Левая сторона его лица была покрыта ужасными шрамами, оттягивающими уголок рта в жуткой ухмылке, обнажавшей зубы и десны. Но правая сторона, несомненно, принадлежала его отцу, «Черному Джейку» Партриджу. Волосы у него были длинные и белые, как первый ноябрьский снег. Он определённо стал старше, измученный годами и жизнью в бегах.

Но это точно был его отец.

— Здравствуй, сынок, — произнёс он. — Анна-Мария.

— А ты ещё кто такой? — поинтересовалась она.

— Я? Твой свёкор. — Он посмотрел на женщину серыми и холодными, как сталь, глазами. — Рада, наконец, со мной познакомиться?

Анна-Мария побледнела, словно готова была упасть в обморок.

— Но ведь ты…

— Мёртв? Едва ли. Или ты веришь в призраков?

Он встретился взглядом с сыном. Они долго и пристально смотрели друг на друга, и если между ними и была какая-то теплота, то этого никто бы не заметил.

— Пойдем со мной, Нейтан, — предложил, наконец, Черный Джейк. — В чемодане достаточно денег для нас обоих. А если нам не хватит — украдём больше.

У Партриджа словно отнялся язык.

Он не был уверен, что чувствует. Ярость, предательство, ненависть. Но точно не любовь, не облегчение оттого, что его отец жив. Конечно, нет. Он очень надеялся, что Джон Пеппер бредит и сам не знает, о чем говорит. Черного Джейка повесили в Викенбурге.

По крайней мере, Партридж всегда так думал. А теперь оказывается, что этот скользкий, ублюдочный сукин сын выскользнул из петли и выбрался из могилы?

— Иди к чёрту, — рявкнул, наконец, Партридж, и почувствовал себя лучше.

— Вот так ты разговариваешь с отцом?

— Ты мне не отец, — отрезал Партридж. — И никогда им не был.

Черный Джейк провел языком по шелушащимся губам, и его лицо помрачнело, словно на него набежали тучи.

— Ты всегда был для меня разочарованием. Ты и всё моё потомство.

Он вскинул кольт, и Партридж понял, что уже мёртв. Невозможно пережить выстрел «драгуна» с близкого расстояния, а Чёрный Джейк был не из тех, кто промахивается.

Партридж ждал выстрела.

И он раздался. Но не из «драгуна», а из-за спины Черного Джейка. Пуля проделала дыру в его животе и забрызгала Партриджа и Анну-Мари кровью и ошмётками плоти.

Черный Джейк в последний раз посмотрел сыну в глаза, и в них не было ничего, кроме непоколебимой, неприкрытой ненависти. Ни печали. Ни любви. Ничего.

Его глаза были холодными и пустыми, как у щитомордника, который пытается тебя ужалить. Еще одна пуля раздробила Чёрному Джейку грудь и разорвала сердце на мелкие клочки. Он упал лицом к ногам Партриджа.

В дверях стоял Гиббонс с «миротворцем» калибра.45.

— Да уж, странник, быть ангелом-хранителем совсем не просто, что бы люди не говорили. Никогда не думал, что нам, святым, придётся использовать оружие. Век живи — век учись. Аминь.

* * *

Прошло два дня.

Партридж проснулся в постели в пыльной шахтёрской хижине, спрятанной в горах. Вздрогнув, он очнулся и тут же потянулся за оружием, но его рядом не оказалось.

Тупая боль в плече и острая боль в боку заставили его снова лечь. Была ночь, и Гиббонс подбрасывал дрова в пузатую печку. Чемодан, набитый деньгами, стоял в ногах его койки.

— Черт возьми, Лазарь очнулся, — произнёсГиббонс. Он подошел к Партриджу, сверкая глазами и улыбаясь всеми оставшимися зубами. — Не шевелись, ради всего святого, а то порвешь эти прекрасные швы, которые я тебе наложил. Да, странник, думаю, что из меня получился бы неплохой хирург. — Он размотал повязку на плече Партриджа. — Твоя рана заживает быстрее, чем след от ремня на заднице у шлюхи. Да, тебе повезло, странник. Пуля, которую ты поймал, прошла насквозь и не унесла с собой слишком много мяса. Уверен, со временем ты поправишься.

К Партриджу медленно возвращались воспоминания.

Черный Джейк. Гиббонс застрелил его и оказал миру услугу, которую тот никогда не сможет оплатить. Затем Гиббонс помог ослабевшему от потери крови Партриджу спуститься по черной лестнице и сесть в седло.

«Египетский отель» к тому времени горел, как свечка, и бригады пожарных с вёдрами еле справлялись с пожаром. Анна-Мария отказалась уходить, и они оставили её в комнате.

Партридж не знал, смогла ли она выбраться. Да и ему было плевать.

— Ты потерял немало крови, но ты выкарабкаешься.

Партриджу удалось проглотить немного говяжьего бульона и помочиться в ведро. Потом он лежал без сознания до следующего дня. Большую часть времени он провёл в своей койке, курил, думал и ждал возвращения Гиббонса. Наконец, поздним вечером, тот вернулся.

— Ну что ж, странник. Провизией запаслись. Всё готово.

Партридж бросил на него косой взгляд.

— И куда мы отправляемся?

— Ну, мы точно не можем оставаться здесь. Это не обсуждается. Охотники за головами все еще ползают вокруг, как глисты в собачьей заднице. Нет, нам нужно убираться. Думаю, завтра вечером.

— И куда же?

— Ты когда-нибудь был в Мексике? — Гиббонс, похоже, загорелся этой идеей. Он сел на кровать и похлопал Партриджа по руке. — Я говорю о Сьерра-Мадре, странник. Я слышал, будто там прямо из песка сыпятся золотые, а если попить из их ручья, то и моча потом будет золотой. Серьёзно, странник, я не шучу.

Партридж дотронулся до его руки и легонько сжал.

— Ты ко мне чертовски добр.

— Я же говорил тебе, что я — твой чертов ангел-хранитель, помнишь? Теперь я знаю деревню в Сьерра-Мадре, которая стоит у подножия старой испанской церкви, и через нее протекает река. Там всё вокруг в цветочных полях и фруктовых деревьях. Никто никогда тебя там не найдёт. Я познакомлю тебя с большой толстой сеньоритой, которую знаю, и уеду в горы, а когда вернусь, ты уже будешь женат на одной из ее дочерей — такой же сочной, как сладкий виноград, — и будешь питаться, как король. Они будут любить тебя до самой смерти. И знаешь что, странник?

Партридж, поражённый силой духа этого человека, молча покачал головой.

— Может быть, ты даже научишься прилично улыбаться, смеяться и получать удовольствие от жизни.

«Вполне возможно», — подумал Партридж.

* * *

На следующий день они отправились в Мексику и через три недели добрались до маленькой деревушки. Как и говорил Гиббонс, это был настоящий кусочек рая.

И хотя Партридж прожил долгую жизнь, он больше ни разу не вернулся в Юму.

И не жалел об этом.

Заметки

[

←1

]

Desperado (исп.) — головорез, отчаянный человек (здесь и далее — примечания переводчика).

[

←2

]

Мрачный жнец — персонификация смерти в виде некоей физической сущности; чаще — в виде скелета с косой, облачённого в белый или чёрный балахон с капюшоном.

[

←3

]

Уильям Андерсон, также известный как «Кровавый Билл», — американский военачальник времён Гражданской войны, лидер крупного партизанского отряда сторонников Конфедерации, печально известный крайней жестокостью в рейдах против войск Союза, за что и получил своё прозвище.

[

←4

]

«Соберемся у реки» — христианский гимн, написанный в 1864 году американским поэтом и композитором Робертом Лаури.

[

←5

]

Техасский лонгхорн — порода крупного рогатого скота, известная своими длинными рогами, которые могут простираться от головы до кончика рога на расстояние до 180 см.

[

←6

]

Герефордский бык — порода крупного рогатого скота с небольшими рогами; масть у этой породы исключительно темно-красная с белой головой и с белыми отметинами на ногах, хвосте.

[

←7

]

Мескалеро — индейское атабаскоязычное племя. Входит в состав народа апачи.

[

←8

]

Джефферсон Финис Дэвис — американский военный и политический деятель, первый и единственный президент Конфедеративных Штатов Америки во время Гражданской войны в США.

[

←9

]

Команчеро — граждане, проживавшие на территории Новой Мексики, которые были связаны торговыми отношениями с племенами индейцев, населявших данный регион.

[

←10

]

Партия Доннера — группа американских пионеров, возглавляемая Джорджем Доннером и Джеймсом Ридом, которая отправилась в Калифорнию в мае 1846 г. Из-за серии неудач и ошибок группа задержалась в пути и провела зиму 1846–1847 гг. в горах Сьерра-Невада. Выжили и достигли Калифорнии 48 из 87 членов группы. Многим из них, чтобы выжить, пришлось есть умерших товарищей.

Ридгуэлл Кэллэм Ночные всадники

НОЧНЫЕ ВСАДНИКИ Глава 1
ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Поселок Форкс, ютившийся около сорока лет тому назад под тенью Скалистых гор в Южной Альберте, больше не занимает места на карте Канады. Такова участь многих маленьких поселений в новых странах — быстро появляться на свет и также быстро исчезать, не оставляя следа в памяти людей.

Было далеко за полдень, когда Джон Треслер въехал в поселок, и его усталая лошадь ленивой трусцой направилась к зеленой поляне, служившей базарной площадью. Он подтянул поводья и осмотрелся. Вокруг было пусто. В такие жаркие безоблачные дни жители Форкса не любили без особенной надобности разгуливать по улицам.

Треслер не привык к долгой езде верхом. Горло у него пересохло, руки и ноги одеревенели. Монотонность прерии действовала на него удручающе, и новая страна представлялась ему неприветливой и скучной.

Теперь он смотрел на деревянные дома, обступившие площадь, и хотя все они были одинаково невзрачны, но после долгого пути по бесконечным отлогим волнам травяной степи каждый из них говорил ему о человеческом обществе — а это теперь было главным, в чем он нуждался. Наконец в одном из окон он увидел несколько лиц, с любопытством глядевших в его сторону. Этого было достаточно! Пришпорив свою лошадь, он направился к ним.

Вслед за тем жизнь проявилась еще в форме маленького человечка, робко обогнувшего угол дома и остановившегося перед Треслером. Это была забавная фигура с темно-коричневым лицом, похожим на степную дорогу, изборожденную колеями, с длинными волосами и волнистой бородой цвета свежего сена. Его одежда вполне соответствовала его наружности: грязные молескиновые штаны, поношенная черная куртка поверх синей рубашки, ярко-красный платок, повязанный вокруг шеи, и широкополая шляпа, сдвинутая на затылок.

Треслер придержал лошадь и с трудом соскользнул на землю.

— Это поселок Форкс? — спросил он с поощряющей улыбкой.

Незнакомец замигал глазами.

— Гм… да, — пробормотал он чуть слышно.

— Не можете ли вы указать мне гостиницу?

Незнакомец уставился на широченные бархатные штаны Треслера, сшитые специально для верховой езды, и был, казалось, совершенно поглощен невиданным зрелищем. Вместо ответа он только кивнул головой в сторону дома.

Треслер с сомнением поглядел на это здание, представлявшее собою простую двухэтажную избу, покосившуюся и весьма не привлекательную с виду.

В этот момент дверь гостиницы открылась и оттуда вышли еще двое, критически посматривая на Треслера и его лошадь. Они стали у дверей и, с явным пренебрежением к новому гостю, молча жевали табак.

Треслер решился задать последний вопрос. Это было его первое знакомство с прерией, и он еще не чувствовал уверенности в себе.

— Нет ли кого-нибудь, кто бы посмотрел за моей лошадью? — сказал он нерешительно.

— Привяжите ее к тому столбу и спросите сами в трактире, — заметил маленький человек, по-прежнему с интересом осматривая нижнюю часть его костюма.

Треслер послушно последовал его совету. Затем он снова подошел к маленькому человечку, рядом с которым казался почти великаном.

— Простите, — сказал он, — могу я узнать, с кем я имею удовольствие говорить? Меня зовут Джон Треслер. Я еду в Москито-Бёнд, в ранчо Джулиена Марболта. Как видите, я здесь совсем чужой человек! Вероятно, вы это уже заметили, — прибавил он, добродушно усмехаясь.

Однако внимание маленького человека нельзя было отвлечь от заинтересовавшей его бархатной материи, и он отвечал, не поднимая глаз:

— Мое имя Ренке, а прозвище «Кабачок».

— Хорошо, мистер Ренкс…

— Меня зовут Кабачок, — прервал его тот.

— Ладно, тогда мистер Кабачок, — проговорил Треслер, улыбаясь.

— Просто Кабачок.

Это слово было произнесено с некоторой гордостью. Оно представляло собою его собственную почетную кличку, освещенную обычаем прерии: Имя же Ренкс было передано ему по наследству от родителей и не имело в его глазах никакого значения.

Треслер расхохотался.

— Отлично, Кабачок! Не пройти ли нам выпить, а? Я страшно устал, и в горле у меня аравийская пустыня.

Он сделал несколько шагов по направлению к двери и оглянулся. Мистер Ренкс не двинулся с места. Только его удивленный взгляд продолжал следить за каждым движением нового знакомого.

— Разве вы не пойдете со мной? — спросил Треслер и продолжал: — Послушайте, какого черта вы уставились на мои ноги?

Инстинкт самосохранения заставил его внимательно осмотреть свои шаровары, но он не заметил ничего особенного.

Кабачок поднял глаза, блеснувшие неподдельным изумлением из-под нависших бровей, и широкая улыбка расплылась по его волосатому лицу.

— Пустяки, — заметил он более дружелюбным тоном. — Хотел бы я представить себе того парня, для которого сшили такие штаны! — Он сплюнул и глубокомысленно покачал головой. — Ручаюсь, что это какой-нибудь городской франт и большой неженка!

Треслер был готов резко ответить, но один взгляд на мистера Ренкса и сдержанные смешки, доносившиеся со стороны гостиницы, заставили его изменить свое намерение. Он быстро повернулся и был встречен взрывом хохота. И тогда ему все стало ясно.

— Придется платить за выпивку, — сказал он с некоторой грустью. — Что ж, идем все со мною. Да, я «неженка»!

Этот ответ сразу стяжал ему достойное место в обществе. Через каких-нибудь пять минут его лошадь была поставлена в конюшню, и сам он познакомился со всеми посетителями гостиницы, еще через пять минут он уже называл всех по их кличкам и прозвищам и угощал их контрабандным виски по неслыханной цене, которую хозяин трактира Айк Карней облагал, как данью, жителей Форкса.

Айк Карней изо всех сил старался быть любезным.

— Так вы едете в Москито-Бенд? — заметил он, подавая Треслеру сдачу со ста долларов. — Отличное место, вы увидите сами. Лучшее ранчо в нашем округе!

— Еще бы, — вмешался Кабачок, взбираясь на высокую табуретку перед буфетом. — Этот старый слепой мул сумел-таки недурно округлить свои владения.

— Мул! — с глубочайшим презрением произнес Шеки Пиндль, плотник, огромный, медлительный и мрачный человек, про которого его друзья говорили, что он неспособен улыбаться. — Видно, что ты не работал у него, Кабачок! По-моему, он просто обезьяна. Правда, он лягается, как мул, но на этом кончается сходство. Всякий мул — трудолюбивый, достойный гражданин, чего нельзя сказать о Джулиене Марболт.

— Что можно требовать от слепого? — сказал Треслер. — Подумайте о его положении.

Шеки потряс своей козлиной бородкой и процедил сквозь зубы:

— Его положение тут ровно ни при чем. Поверьте моему слову, эта слепая обезьяна и его управляющий, Джек Гарнак, вдвоем стоят целой тысячи чертей! Прошлым летом я строил у них амбар, так уж мне ли не знать.

— Весьма утешительно для меня, — заметил Треслер со смехом.

— О, вам он не покажет себя с дурной стороны, — сказал Карней.

— Как-никак мне предстоит три года учиться на этом ранчо, — продолжал Треслер, — и я должен знать, кому плачу деньги.

Его слова были покрыты дружным смехом всего общества за исключением невозмутимого Шеки. Особенно заливался Твирли, мясник, веселый, толстый и навязчивый. Он даже ухватился обеими руками за буфет, чтобы поддерживать свое грузное тело, сотрясавшееся от смеха.

— И вы еще ему платите за учение? — спросил он недоверчиво, когда прошел первый пароксизм веселости.

— Кажется, в этой стране ничто не дается даром, — Сухо ответил Треслер.

Его осмеяли в большей степени, чем он рассчитывал. Но он поборол свою досаду и, оглядев по очереди всех своих собеседников, задал им прямой вопрос:

— В чем дело? Что из себя представляет этот Джулиен Марболт?

Ответ последовал не сразу. Первым нарушил молчание Кабачок:

— Джулиен Марболт слеп, — сказал он тихо.

— Это я знаю, — нетерпеливо возразил Треслер. — Но я хотел бы знать больше.

Он посмотрел на окружающих. Мясник продолжал смеяться. Хозяин гостиницы покачивал головой. Наконец Треслер перевел взгляд на Шеки.

— Ладно, — сказал плотник с внушительным видом человека, взвешивающего каждое слово. — Я кое-что знаю о слепом хозяине. И то, что я знаю, отвратительно! Я видел такие вещи в этом ранчо, которые заставляли меня крепче сжимать топор, чтобы не махнуть им по головам вместо бревен. Я видел собственными глазами, как этот проклятый Джек Гарнак, управляющий, бил до полусмерти рабочих, а слепой хозяин стоял рядом, будто любовался этим зрелищем. И его безобразная рожа расплывалась от удовольствия при каждом ударе. Я видел, как некоторые из этих парней падали на землю и ползали у ног хозяина, точно побитые собаки. Я видел ад в этом ранчо! Вы спросите, почему они это терпят? А потому, что для них не найдется работы в нашей стороне после того, как с ними разделался Джулиен Марболт. «Где ты работал раньше?» — спросит какой-нибудь управляющий. «В Москито-Бенд», — ответит рабочий. «Проваливай, — скажет управляющий. — У нас не скотобойня!» Вот что такое Москито-Бенд, — закончил Шеки, с удивительной точностью плюнув через буфет прямо в плевательницу.

— Правильно, — подтвердил Твирли со смехом.

Разговор на время затих, пока Айк Карней наполнял стаканы. В комнате становилось темно. Треслер курил и раздумывал, стараясь отделить факты от вымысла в рассказе Шеки. Наконец он снова заговорил, и все глаза опять повернулись к нему.

— Разве нет закона? Никогда не поверю, чтобы люди сидели сложа руки при таком обращении.

Его слова относились непосредственно к Шеки.

— Закон! — воскликнул плотник. — В этих краях мы еще не знаем закона. Может быть, он придет, но пока что для нас существует один закон, тот, который сидит у нас на шее. Да, Джек Гарнак — скотина, каких мало, и по силе стоит двоих, а все-таки один раз и он сдался. Скажи, Айк, — с этими словами он повернулся к трактирщику, — ты помнишь тот день, когда Черный Антон поступил к нему на службу. С Черным Антоном шутки плохи!

— Пожалуй, — подтвердил Айк Карней. — Кроме него, не найдется другого человека, кто потягался бы с Джеком.

Мясник снова расхохотался, а Кабачок молча кивнул головою.

— Кто это Черный Антон? — спросил Треслер, обращаясь к хозяину гостиницы.

— Антон? Это конюх Марболта, французский метис. Сильный человек. Я думаю, вы его увидите.

— Одному я не могу поверить, — сказал Кабачок, внезапно оживляясь, — что Антон способен честно зарабатывать себе хлеб. Больно уж он тихий и скрытный. Кто его знает! Мы слышали о нем кое-что не очень лестное.

Разговор опять замер. Треслер с любопытством поглядывал на своих собутыльников. До сих пор он считал, что цивилизация является неотъемлемой принадлежностью белой расы. Но теперь он чувствовал, что попал на самую границу культурного мира, за которой начиналась новая неизведанная область.

Он был окружен примитивными людьми, уснащавшими свою речь отборной руганью, с кулаками и револьверами наготове. Быть может, иной благонамеренный наблюдатель причислил бы их к подонкам общества, тем не менее они сами завоевали себе право на жизнь, и эта черта выгодно отличала их от многих тысяч почтенных граждан, живущих по букве закона. Вопреки всему Треслер чувствовал к ним симпатию и даже некоторое уважение.

Подошло время ужина. Айк Карней не имел обыкновения угощать своих гостей чем-либо более существенным, чем виски. Поэтому Кабачок пригласил Треслера к себе. Его жена, Салли Ренкс, женщина необъятных размеров, неопрятная и крикливая, кормила ежедневно одиннадцать пансионеров разными кушаньями, для преодоления которых требовался чудовищный аппетит. Треслер оказался двенадцатым. В первый раз в жизни он сидел за столом без скатерти, орудуя ножом и вилкой, ни разу не чищенными с момента выпуска из завода, и пил вываренный чай из жестяной кружки, сохранившей следы эмали. Нет, он больше не был прежним Джоном Треслером, только что приехавшим из старой Англии. Он чувствовал себя заправским жителем прерий.

После ужина многие вернулись в трактир, и Треслер хотел последовать их примеру. Но Кабачок удержал его.

— Вот что, приятель, — сказал он тихо и дружелюбно, — тут трое парней желают сыграть в картишки. Это лучше, чем болтаться в трактире. Ставка не больше одного доллара.

И Треслер остался. Результат был неизбежен. К полуночи четверо жителей Форкса несколько разбогатели, а их гость соответственно обеднел — ровно на остаток со ста долларов, размененных им в трактире. Он не знал, как это случилось: была ли это нечестная игра или просто ему не повезло. Он слишком устал. Им овладела сонливость задолго до конца игры. Только на следующее утро он сообразил, что его каким-то таинственным образом оставили в дураках. Однако он принял это открытие с философским спокойствием, решив использовать его в будущем.

Эту ночь Треслер проспал на соломенной подстилке, брошенной на пол. Собственная одежда служила ему подушкой, и пара простынь сомнительного вида, предоставленные ему хозяйкой, составляли высший комфорт прерии. Около него спали еще четверо, наполняя громовым храпом маленькую комнату.

После утреннего завтрака он расплатился и приготовился к отъезду. Его первый знакомый в Форксе Кабачок — остался его другом до конца. Он позаботился о его лошади, сдержанно похвалил ее и на прощание снабдил ее владельца несколькими полезными советами.

— Треслер, — закончил он, добродушно усмехаясь и тряся его руку, — я очень рад, что мы встретились! А то вы, как новичок в наших краях, могли бы попасть в лапы каким-нибудь негодяям, которые не умеют обращаться с гостем. Черт их знает, сколько их развелось у нас в Форксе! И вот что, Треслер… Там, в Москито-Бенд, есть одна девушка. Это дочка слепого хозяина. Хороша собою, а только не советую вам волочиться за нею при старике.

Треслер расхохотался.

— Спасибо, — ответил он, вскакивая в седло, — и до свидания. Благодаря вашей любезности я сегодня умнее, чем был вчера. Нет, не буду волочиться за этой девушкой. Обещаю вам, Кабачок.

Глава II МОСКИТО-БЕНД

Гостеприимный поселок Форкс утонул далеко позади, в золотистом тумане знойного летнего дня.

Десять миль пути оставалось до ранчо Москито-Бенд, еще десять миль однообразной волнистой степи. Треслер уже привык к дороге, торопиться было некуда, и он предоставил своей лошади плестись трусцой.

Герой нашей повести сделал то, что делали многие предприимчивые люди до него и после. В двадцать пять лет, оказавшись обладателем небольшой суммы денег, полученной по наследству, не будучи при этом связанным ни семьей, ни профессией, отчего не попытать счастье на новых местах! Выросший и воспитанный в глухом уголке старой Англии, в бедном землею Корнуэллсе, он решил сколотить себе новый дом на тучной земле Западной Канады. Занятие скотоводством было его главной целью. Для этого он искал ранчо, в котором можно было бы основательно изучить дело, прежде чем начать собственное предприятие.

Из официальных источников он узнал о существовании Москито-Бенд. Б то время это было одно из самых крупных ранчо во всей стране. Треслер тотчас же вступил в переписку с его владельцем, Джулиеном Марболт. Условие было заключено, и он пустился в путь на запад, к Скалистым горам.

То, что он слышал в поселке Форкс, не поколебало его намерения. В конце концов он пришел к заключению, что эти страшные рассказы о хозяине и управляющем ранчо были вызваны какими-нибудь личными мотивами, а может быть, желанием смутить новичка и «неженку». Нет, Джон Треслер не был неженкой! Покачиваясь в своем седле, пока его лошадь бежала вперед, к неизвестному будущему, он думал о том, что в этой стране сила встречает силу и жестокость является печальной необходимостью.

Дорога медленно поднималась. Впереди, в юго-западном направлении, виднелась горная цепь, увенчанная снежными шапками. Треслер смотрел на них, пока они не утратили для него интерес новизны, и тогда его глаза снова обратились к безграничной равнине, расстилавшейся по обе стороны дороги. Он искал хотя бы одно деревце, речку или участок культивированной земли с колосящейся пшеницей. Но кругом на многие мили росла лишь тощая бурая трава, обожженная солнцем.

Затем вдруг, без всякого предупреждения, Треслер очутился на краю одной из тех многочисленных скрытых долин, в которые обрывается прерия вблизи Скалистых гор. Внизу извивалась широкая река, окаймленная лесом, похожая на тропу какого-нибудь доисторического чудовища. Шум бегущей воды доносился до него, вызывая заманчивое представление о прохладе и тени, и в первый раз за время своего долгого пути из Калфорда он забыл красоту парков и садов своей родины.

Слегка пришпорив лошадь, он стал спускаться по крутой тропинке и через каких-нибудь четверть часа достиг берега. Теперь оставалось выбрать путь: к западу или к востоку вдоль реки, или вперед, поперек ее.

По эту сторону реки возвышался величавый густой лес, прорезанный дорогой, как иглой готической церкви. Затем Треслер взглянул на противоположный берег, более отлогий и приветливый. Там, вдалеке, за лесом виднелась волнистая равнина, подобная той, которую он оставил позади. Без колебания он погнал свою лошадь в воду.

За рекою дорога круто сворачивала вправо, поднимаясь по узкой просеке между гигантскими соснами. Затем, через полмили пути, просека начала расширяться. Солнечные блики заиграли то там, то здесь в расступившейся чаще леса, освещая темную землю, покрытую шишками и хворостом.

За опушкою дорога пошла между низкорослым кустарником, на котором в разных местах красовалось белье, развешанное, по-видимому, для просушки. Вскоре Треслер услышал гнусавый мужской голос, распевавший заунывную песню и доносившийся откуда-то снизу, со стороны реки.

В том же направлении он заметил тропинку и, свернув с дороги, погрузился в заросли кустарника. Он был уверен, что неведомый певец поможет ему ориентироваться в местности.

На самом берегу реки Треслер увидел забавную сценку. Три лоханки на деревянных подставках были расположены полукругом, и над одной из них склонился маленький странного вида человечек, стиравший охапку белья, как заправская прачка. По правую сторону от него стоял железный очаг с большим котлом, из-под крышки которого выбивался пар. И всюду вокруг него кусты были покрыты бельем, развешанным для просушки.

— Добрый день! — крикнул Треслер, спрыгивая на землю.

Стирка тотчас прекратилась, и через плечо незнакомца выглянуло красное вспотевшее лицо с серыми бакенбардами и таким ртом, какого Треслер еще никогда не видывал. Он был скошен на одну сторону, и продолжением его служил красный шрам, проходивший через всю щеку, почти до уха.

— Где находится ранчо Москито-Бенд? — спросил Треслер, едва удерживаясь от смеха.

Маленький человечек опустил белье в лоханку и повернулся к Треслеру.

— Около мили дальше, — ответил он, уставившись серыми, внимательными глазами на своего собеседника. — Держитесь этой дороги, и через несколько минут вы будете у Слепого Черта.

— Может быть, вы сами оттуда… от Слепого Черта? — продолжал Треслер с улыбкой.

— Все может быть, — подтвердил тот. — Меня зовут Джо Нелсон. Когда-то я сам был скотопромышленником в Керрвилле, Техас… знаете? А теперь… — и он многозначительно провел рукой по воздуху, указывая на развешанное белье…

— Отлично! А я — Джон Треслер. Я еду в Мос-кито-Бенд.

— Значит, вы и есть «неженка»! — воскликнул Нелсон. — Вы тот самый парень из Англии, которого Джек должен обрабатывать?

— То есть, вы хотите сказать учить? — мягко заметил Треслер.

— Ну да, — пробормотал маленький человек любезно, но без особого убеждения. Одна половина его лица исказилась гримасой, другая — приветливо улыбалась.

— Вот вы только что упомянули Слепого Черта. Что это значит? — спросил Треслер, в то время как его собеседник уставился на его ноги.

— О, ничего! Это только такое прозвище. Скажите… — и он протянул несоразмерно длинную руку и дотронулся пальцем до великолепных шаровар Треслера, — вы не собираетесь… вы не собираетесь кататься на оленях в таком наряде?

На этот раз Треслер почувствовал себя задетым.

— Черт возьми! — воскликнул он раздраженно. — Неужели вы никогда не видели порядочных штанов? Вы — скотопромышленник!

— Видел и не такие, — спокойно ответил Нельзон. и, повернувшись к своим лоханкам, снова принялся за работу.

Треслер вскочил в седло и пришпорил лошадь.

Ранчо Москито-Бенд было расположено посреди обширной лужайки, окаймленной с одной стороны густым сосновым лесом. На склоне холма, отдельно от других строений, возвышался большой дом, с веранды которого открывался вид на прерию.

По-видимому, владелец ранчо был очень богатым человеком. Несмотря на это, Треслер испытал некоторое разочарование. Слишком тихим, слишком культурным показалось ему его будущее жилище. Он ожидал увидеть суетливую деятельность, услышать щелканье бичей, стрельбу и перекличку полудиких пастухов. Между тем, нигде поблизости не было видно настоящего стада, если не считать нескольких старых коров, молчаливо пасшихся на лужайке в обществе пары собак и одной лошади. И только небольшая группа рабочих, расположившихся в разных позах у низенького строения с соломенной крышей, дополняла эту мирную картину.

Треслер сошел с лошади и, оставив ее у пустого корраля, направился пешком к тому строению, где стояли люди.

На минуту глаза всех уставились на него, как будто он был каким-нибудь необыкновенным животным! Треслер почувствовал неловкость, вспомнив свою встречу с «Кабачком» и первое знакомство с Нелсоном, и невольно с тревогой посмотрел на свои бархатные штаны.

К счастью, оказанное ему внимание было весьма непродолжительным, и, когда он подошел, они как ни в чем не бывало возобновили прерванный разговор. Все это были настоящие пастухи, дети прерии. Широкополые шляпы украшали их буйные головы, и загорелые обветренные лица напоминали старую нечищеную бронзу.

Только один среди них выделялся своим бледным лицом, худобой и глубокими впадинами под глазами. Этот человек казался больным, только что поднявшимся с постели. Но зато он ораторствовал больше всех, сопровождая свою речь бурной жестикуляцией.

— В следующий раз, — говорил он, сжимая кулаки, — если опять появится Красная Маска или другой конокрад, я и пальцем не пошевельну. Я больше не слуга Слепому Дьяволу! Посмотрите на меня, похож ли я на этого «неженку»? — Он презрительно указал на Треслера. — Я потерял ведро крови, и в груди у меня была такая дыра, что в нее можно было бы запихнуть целый куль пшеницы. А теперь, когда я только что начал поправляться, он выгнал меня из дома только за то, что я разговаривал с его дочерью.

— Скажи, Аризона, — прервал его с лукавой улыбкой один из слушателей, — о чем же вы беседовали? Ты всегда был неравнодушен к мисс Диане.

Аризона свирепо обернулся.

— Заткни свою глотку, Роу! Если ты не знаешь, что такое настоящая леди, я берусь тебе это доказать…

— Брось, Аризона! Не стоит! Рассказывай дальше! — послышались голоса.

Аризона с минуту помолчал, словно собираясь с духом.

— Мисс Диана любит поболтать с нашим братом, — продолжал он несколько более спокойно. — А я поездил на своем веку немало, и ей нравятся мои рассказы. Вы все знаете, какая она добрая! Она ухаживала за мною, как родная сестра, перевязывала мою рану и сидела около меня часами. А в последний раз, когда я рассказывал ей о моих приключениях в Кал-форде, вдруг входит этот мертвоглазый черт. Уставился на меня своими красными зрачками и говорит: «Довольно тебе торчать здесь, Аризона! Твое место в бараке с остальными рабочими. Я не позволю тебе болтать всякие глупости моей дочери». Я попробовал возразить, а он сразу затрясся и закричал: «Вон из моего дома! Чтобы твоего духу здесь не было! Сейчас же собирай свои вещи». Тогда мисс Диана подбежала к нему и говорит: «Стыдно, отец! Вспомни, как много Аризона сделал для тебя. Он спас тебе сотню голов скота. Он сражался с шайкой Красной Маски, пока не подошло подкрепление, пока сам он не упал с лошади, истекая кровью!» Много она говорила такого и даже заплакала, а все-таки ничего не вышло! И я должен был убраться. Держу пари, что эта скотина — Джек — попробует меня заставить работать. Но мы еще посмотрим…

Аризона опять потряс кулаком перед своим носом, но в этот момент один из рабочих крикнул:

— А вот и сам Джек, легок на помине!

Все головы сразу повернулись по направлению к дому, откуда по склону холма быстрыми шагами спускался управляющий. Треслер, стоявший на краю группы и слушавший рассказ Аризоны, с удивлением уставился на гигантскую фигуру, каждое движение которой обличало неслыханную силу. Он еще никогда не встречал таких людей.

Управляющий был еще довольно далеко, и Треслер не мог рассмотреть его лицо. Он видел только большую лопатообразную бороду и с неудовольствием подумал, что этот человек будет его начальником.

Разговор прекратился. Джек Гарнак взглянул на стоявшую внизу группу людей и замедлил шаги. Затем махнул рукой и крикнул:

— Эй, ты, красные штаны!

Вокруг послышались сдержанные смешки. Треслер понял, что этот зов относился к нему, и отвернулся, чтобы скрыть свою досаду.

— Ребята, пошлите-ка ко мне этого парня в красных штанах! — снова загремел голос управляющего. И Треслер больше не мог уклониться от неприятной ему встречи.

Таким образом состоялось первое знакомство двух людей, наиболее ответственных за события, описанные в настоящей повести.

Треслер увидел перед собой человека, ростом почти на целую голову выше его и настолько же шире в плечах. Верхняя половина его лица, с нависшими густыми бровями над парой смелых, жестоких глаз, отличалась своеобразной красотой, но черная курчавая борода настолько закрывала его рот, подбородок и щеки, что положительно нельзя было понять, откуда исходили громоподобные звуки его голоса.

Встреча отнюдь не была дружеской. Они смотрели друг на друга, не проявляя никакой попытки соблюсти подобающую вежливость. Ни один не протянул другому руки, и между ними сразу назрел тот антагонизм, который часто превращается в ненависть.

— Разве вы не слышали, как я кричал? — спросил наконец Джек Гарнак.

— Да, я слышал… — и Треслер спокойно взглянул прямо в темные глаза перед ним.

— Тогда какого же черта вы не шли!

— Я не мог знать, что это относилось ко мне.

— Не мог знать! — повторил тот, возвышая голос. — Я думаю, тут не найдется другого парня с такими штанами. Теперь вот что, молодой человек, вы должны зарубить себе на носу, что я управляющий этого ранчо и по отношению к моим рабочим я здесь — полный хозяин! Если я вас позову, вы должны идти, да поживее. Слышали?

Треслер с трудом сдержался.

— Когда я буду вашим рабочим, — ответил он сухо. — Но я должен сказать, что я хочу видеть мистера Марболт, а вовсе не его управляющего. Если я не ошибаюсь, — он указал на строение на вершине холма, — это его дом.

И, не дожидаясь ответа, он двинулся вперед. Но в ту же минуту тяжелая рука опустилась на его плечо.

— Нет, это тебе не удастся, мой мальчик! — вскричал Джек, сжимая железными пальцами его куртку.

Треслер отскочил в сторону и быстрым маневром высвободился из его рук.

— Троньте меня еще раз, и вам придется плохо, — сказал он, сверкнув глазами и напрягая все свои мускулы. — Повторяю вам, что мне до вас нет никакого дела, пока я не переговорю с вашим хозяином. Успеем еще встретиться…

Он не двинулся с места и только опустил правую руку в карман своей куртки, напряженно следя за своим противником.

Он видел, как Джек Гарнак весь сжался, как тигр, готовящийся к прыжку. Он видел его огромные руки, конвульсивно приподнявшиеся над чудовищным туловищем, и темные глаза, готовящиеся выскочить из-под нахмуренных бровей. И наконец голос, хриплый и прерывающийся от душившего его гнева, произнес:

— Черт! Я тебя раздавлю, я тебя…

— Не думаю! — Тон Треслера сделался ледяным. — Здесь женщина, — прибавил он, замечая краем глаза чье-то белое платье.

И в тот же момент его пальцы выпустили рукоятку тяжелого револьвера, лежавшего в его кармане.

Трудно сказать, что могло бы произойти, если бы не это своевременное вмешательство. Руки Джека упали, и выражение его лица изменилось с такой внезапностью, которая казалась почти комичной. Белое платье мелькнуло перед ними. Треслер обернулся и приподнял свою широкополую шляпу.

— Мисс Марболт, если я не ошибаюсь? — сказал он. с улыбкой. — Простите, что мне приходится представиться вам самому. Меня зовут Джон Треслер. Могу я видеть мистера Марболт?

Перед ним была девушка, показавшаяся ему в тот момент самым прелестным и самым печальным существом, какое он когда-либо видел. Ее загорелое лицо красиво оттенялось белизною платья, и нежный здоровый румянец щек казался отражением розового шарфа, повязанного вокруг шеи. Но наиболее сильное впечатление произвели на него ее глаза, темно-карие, отсутствующие и грустные, и легкая меланхолическая складка в уголках маленького рта.

Она взглянула на него из-под широкой соломенной шляпы и дружески протянула ему руку.

— Здравствуйте, мистер Треслер, — сказала она серьезно. — Мы вас ожидали. Но я боюсь, что вам не удастся увидеть отца сейчас. Он спит. Видите ли, для него день и ночь одинаковы. Он — слепой! И хорошо, что он может спать днем. По крайней мере, он забывает о своем несчастье. Поэтому я избегаю его будить. Но все-таки прошу вас к нам в дом. Вам надо позавтракать.

— Благодарю вас, мисс Диана.

Затем она повернулась к управляющему и смерила его холодным взглядом.

— Сегодня я никуда не поеду, Джек. Пока что распорядитесь подковать мою Бесси. Это давно пора сделать. Идемте, мистер Треслер,

Глава III СЛЕПОЙ

Когда они подошли к веранде, Диана вдруг остановилась и, обернувшись, внимательно и спокойно оглядела своего гостя с ног до головы.

— Гожусь? — спросил он, улыбаясь.

— Я думаю.

Оба расхохотались.

— Вы уверены? — продолжал Треслер. — Нет ли во мне чего-нибудь неподходящего. Мои… мой костюм, например?

Он не мог понять поведения девушки. Ее темное лицо на минуту приняло озабоченное выражение, затем сразу прояснилось.

— О, я вижу, — сказала она нерешительно. -

Впрочем, нет… Вы еще новичок — «неженка»! Это пройдет, — прибавила она с уверенностью.

Последний лед был разбит.

— Отлично, — воскликнул Треслер. — Я знал, что мы будем друзьями, мисс Марболт! Я только боялся, что «они» — он посмотрел на свои ноги, — могут произвести на вас неблагоприятное впечатление. Откровенно говоря, из-за них я уже имел… э… маленькие неприятности.

— Да, я думаю, что мы будем друзьями, — подтвердила она спокойно, хотя в глазах ее все еще оставалась какая-то скрытая тревога.

Треслер был поражен обстановкой этого дома, заброшенного в прерии. Они прошли через обширную уютную гостиную с тремя большими окнами, выходившими на веранду, и дальше по широкому коридору в столовую, из которой открывался вид на опушку леса. Диана объяснила Треслеру, что спальня и кабинет ее отца расположены по ту сторону коридора. Ее собственная комната находилась на втором этаже, где также имелось несколько запасных комнат для гостей.

— Как видите, мы не держим женской прислуги, мистер Треслер, — сказала она, принеся из кухни кофейник и поставив его на стол. — Я сама и хозяйка, и прислуга. Мой единственный помощник — Джо Нелсон, который исполняет всю тяжелую работу по дому. Это замечательная личность!

— Да, я знаю! Я встретил его по дороге, — сухо заметил Треслер, принимаясь за кусок ветчины, который она положила ему на тарелку.

— Он настоящий англичанин, но совершенно американизировался за сорок лет, прожитые им в Техасе. Там у него была своя ферма, но он разорился и попал сюда. Я очень люблю старого Джо. Но я вовсе не о нем хотела бы с вами поговорить.

Диана присела на стул, спиною к незавешенному окну, за которым сияло яркое летнее солнце.

— Вы встретили Джека Гарнак и приобрели в нем врага, — сказала она внезапно и просто.

— Рано или поздно это должно было случиться!

Ее лицо снова приняло то выражение печали, которое заметил Треслер при их первой встрече.

— Да, я думаю, — прошептала она в ответ. Затем она вдруг поднялась со стула и спросила почти резко: — Что бы вы сделали, если бы он вас ударил? Он человек колоссальной силы!

Треслер улыбнулся.

— Это зависит от обстоятельств. Конечно, я бы попробовал ответить подобающим образом. Но у меня был выбор. Я бы мог его застрелить!

— О! — вскричала девушка с неподдельным ужасом.

— Что ж делать? — Треслер удивленно взглянул на нее и пожал плечами. — Разве я должен стоять на месте, как ягненок, и принимать удары? Нет, мы все имеем право на жизнь, если можем ее отстоять! Эту философию достаточно вколачивали в меня еще в школе. Конечно, я бы постарался сделать все возможное…

— Это ужасно! О, мистер Треслер! — Диана снова опустилась на стул и, протянув свою маленькую смуглую ручку, коснулась ею руки Треслера. — Обещайте мне, что вы не будете дразнить Джека. Вы не знаете его и не понимаете, какой опасности вы подвергаетесь.

— Наоборот, мисс Диана! Я благодарю судьбу, что узнал его. И я готов ко всему! Джек должен идти своей дорогой, а я своей. Я приехал сюда, чтобы учиться, а не подчиняться всяким грубым выходкам с его стороны. Оставим его в покое и поговорим о чем-нибудь более приятном. Мне очень понравилось местоположение вашего ранчо.

Диана беспомощно откинулась на спинку стула и с некоторым усилием проговорила:

— Да, это прелестное место! Но вы еще не успели оценить его красоту.

Треслер молчал, и ей пришлось отогнать назойливые мысли и заставить себя поддерживать разговор.

— Мы защищены здесь почти неприступной стеной гор. Зимою этот лес охраняет нас от северо-восточного ветра. А к югу и к востоку тянется бесконечная прерия. Отец построил это ранчо восемнадцать лет тому назад, когда мне было только четыре года. Кал-форд был тогда небольшим поселком, а Форкс вовсе еще не существовал. У нас не было никаких соседей ближе Калфорда, если не считать индейцев и метисов. Это было суровое время! Отец и его люди должны были отбиваться. И Джек был с нами всегда, с тех пор, как я себя помню. Как видите, — прибавила она, возвращаясь к прежней теме, — я хорошо знаю Джека! Мое предостережение достаточно серьезно.

— Зачем ваш отец держит такого человека? — спросил Треслер.

Диана пожала плечами.

— Джек — лучший управляющий ранчо во всем округе!

Наступило неловкое молчание. Треслер пил кофе и раздумывал. Но ни Джек, ни сам Джулиен Марболт не интересовали его настолько, чтобы надолго отвлечь его внимание от девушки, в обществе которой он находился. Ее речь и манеры показывали, что прерия не могла быть ее родиной, и она казалась ему чужеземным растением, занесенным в это уединенное ранчо.

Внезапно его мысли были прерваны странными звуками, похожими на чей-то робкий стук в завешенную портьерами дверь или на прерывистую работу телеграфного ключа.

— Что это? — спросил он, прислушиваясь.

Диана вскочила с места. В глазах ее был испуг.

— О, это отец! — сказала она вполголоса с печальной улыбкой. — Что-нибудь его потревожило. Он никогда не просыпается так рано.

Где-то в коридоре хлопнула дверь, щелкнул замок и зазвенели ключи. Затем послышались чьи-то мягкие шаги, сопровождаемые тем же странным, прерывистым стуком.

Треслер повернулся к двери и, хотя его внимание было поглощено этими звуками, он все же заметил, что Диана с какой-то неестественной поспешностью убирала все со стола.

Дверь оставалась открытой, и вскоре Треслер рассмотрел в глубине коридора высокую фигуру, завернутую в длинный серый балахон. Перед его глазами мелькнула большая голова с коротко остриженными седыми волосами. Затем она скрылась за поворотом.

Диана кивнула головой своему гостю, приглашая его следовать за нею.

— Отец, это мистер Треслер!

Они находились на веранде. Хозяин ранчо сидел в кресле, обратив в сторону гостя свое бледное массивное лицо с маленькой курчавой бородкой.

Его зрачки, черные, как смоль, и неестественно огромные, были отделены тонким синеватым кольцом от багрово-красных белков. Воспаленные веки, лишенные ресниц, и густые серые брови, нахмуренные, как будто от физической боли, еще более выделяли эти страшные мертвые глаза, невольно приковывая к ним все внимание.

— Очень рад, мистер Треслер, — сказал он тихим приличным голосом, таким неожиданным при его наружности. — Я уже знал, что вы здесь.

— Надеюсь, что я вас не потревожил? — пробормотал Треслер. — Мисс Марболт сказала мне, что вы спали…

— Вы в этом нисколько не виноваты. Дело в том, что я выработал в себе странную чувствительность, нечто вроде второго зрения. — Он усмехнулся с некоторой горечью. — Я проснулся в тот самый момент, как вы подходили к дому, и слышал, как вы вошли. Итак, вы приехали ко мне учиться хозяйству. Отлично! Диана, — обратился он к дочери, — опиши мне наружность мистера Треслера. Простите, сэр, но мне всегда хочется знать, с кем я имею дело.

Диана смущенно взглянула на улыбающегосягостя.

— Ну, дочь моя, — сказал Марболт, и в его голосе послышались нетерпеливые нотки.

Это заставило ее начать.

— Мистер Треслер высокого роста, широкоплечий…

— Да, да, — пробормотал Марболт, упрямо уставясь на нее своими мертвыми глазами. — Продолжай.

— Одет в английский костюм для верховой езды.

— Какое лицо?

— Черные волосы, серые глаза, черные ресницы и брови. Широкий лоб…

И так далее до мельчайших подробностей продолжалось это описание, прерываемое нетерпеливыми вопросами старика. Когда она кончила, воцарилось неловкое молчание. Губы слепого шевелились, как будто он что-то говорил про себя, но слов не было слышно. Наконец он очнулся и, повернув лицо в сторону гостя, заметил веселым тоном:

— Вы из Корнуэллса, мистер Треслер?

— Да.

— Хорошая страна, в которой родятся хорошие люди. Я бы хотел на вас посмотреть. Я уверен, — продолжал он с чем-то вроде улыбки, — что здесь вы сможете изучить все отрасли скотоводства. Мой управляющий не очень приятен в обращении с людьми, но, поверьте мне, знает свое дело. Вам следует с ним поладить. Это не так легко, но зато стоит труда!

Треслер не мог удержаться от улыбки. Он посмотрел на Диану, но она избегала его взгляда.

— Я думаю, что я могу завтра же приступить к делу, — сказал он, когда старик кончил.

— Нет, наш договор вступает в силу с сегодняшнего дня. Не нужно откладывать. Вы поступаете в число наших рабочих под непосредственное руководство Джека Гарнак. Дитя мое, — обратился он к дочери, — принеси мистеру Треслеру стул и позаботься о чае.

Когда Диана ушла, старик заговорил о своей далекой, давно оставленной родине, и его вопросы и меткие замечания немало удивили Треслера, в ушах которого все еще звучали проклятия по адресу Слепого Черта. Он смотрел в его невидящие глаза и, слушая мягкий, вкрадчивый голос и культурную речь, невольно переставал верить всему, что он до сих пор слышал о владельце Москито-Бенд.

За чаем его внимание сосредоточилось на отношениях между отцом и дочерью. Вскоре он пришел к заключению, что Диана не столько любила, сколько боялась своего слепого отца, с заметным усилием стараясь выказывать ему те чувства, которых не было в ее сердце. Но сам Марболт по-прежнему оставался для него загадкой. Трудно было решить, как он относился к своей дочери. Порою казалось, что он привязан к ней так, как только может быть привязан беспомощный, измученный человек к единственному близкому существу, служащему ему опорой. Но бывали моменты, когда он обращался с нею с таким нетерпением и недовольством, что казалось, будто он ее ненавидит.

Треслер почувствовал облегчение, когда чаепитие кончилось и он мог встать из-за стола и расстаться с этим человеком, которого он так и не сумел понять.

«Странное место и странные люди», — пробормотал он, спускаясь с холма.

Затем, увидев огромную фигуру управляющего, вышедшего из маленького уединенного дома у подножия холма, он направился к нему навстречу.

Он ожидал гневной вспышки или, по крайней мере, какой-нибудь недружелюбной выходки. Но ничего подобного не случилось. На этот раз Джек встретил его с любезностью, не оставлявшей желать лучшего.

— Ну что, побеседовали со стариком? — спросил он, отвернувшись и глядя куда-то в сторону прерии.

— Да, — ответил Треслер коротко и сразу перешел к делу.

— Каковы будут ваши распоряжения и где вы меня поместите?

— О, я думаю, для вас найдется место в бараке. Ребята уступят вам одеяло, пока не пришел ваш багаж. Что касается моих распоряжений, то я вас поставлю на работу с завтрашнего утра! А пока устраивайтесь.

— Значит, я не нужен вам сегодня?

— Нет! — Джек собрался продолжать свой путь и вдруг снова повернулся лицом к Треслеру. — Мне нужно сказать вам пару слов для начала. Мы имеем обыкновение устраивать для каждого новичка и «неженки» одно небольшое испытание. После этого мы поступаем соответственно… вы понимаете! Словом, предупреждаю вас, что здесь не салон и не гостиная. Итак, до свидания!

Рабочие еще не вернулись к ужину, и Треслер, подойдя к бараку, застал там одного Аризону, сидевшего в дверях на свернутом одеяле и устремившего взгляд на бесконечную бурую равнину, как будто ничто другое не интересовало его в целом свете.

Взглянув мельком на Треслера и подобрав конец одеяла, чтобы дать ему место, он снова погрузился в созерцание далекой прерии. И так они долго сидели рядом, размышляя каждый о своем.

Наконец Аризона первый нарушил молчание.

— Ну? — вкладывая в это короткое слово множество вопросов.

— Джек ставит меня на работу с завтрашнего дня. Сегодня я буду спать в бараке, — ответил Треслер.

— Я знаю. Когда-нибудь я застрелю этого парня, если никто не сделает этого раньше.

Треслер взглянул на него с удивлением.

— В чем дело? Что-нибудь новое?

Вместо ответа Аризона энергично сплюнул. Затем он произнес сквозь зубы:

— Это свинья!

— Которая не делает чести своей породе, — заметил Треслер с улыбкой.

— Не делает чести! — воскликнул Аризона, вращая белками и раздувая ноздри. — Смейся! Смейся, долговязая обезьяна! Может быть, ты забудешь о смехе, когда узнаешь, что тут делается.

— Не бойся! Ничто меня не удивит после того, как я повидал Джека.

Аризона затих и задумался. Затем вдруг протянул Треслеру длинную худую руку.

— Спасибо, товарищ, — сказал он прочувствованным тоном. — Спасибо за то, что ты проучил этого скота. Мы все видели.

И его дикие глаза любовно заглянули в лицо соседа.

В этот вечер Треслер узнал много нового, особенно в области сквернословия. Он ужинал в бараке вместе с остальными рабочими, и его новые товарищи всячески изощрялись для него, вокруг него и на его счет. Прислушиваясь к их разговору, к вспышкам диких инстинктов и примитивной дружбы, он начинал думать, что все они не знали забот и жили минутой. Даже их ненависть к управляющему и хозяину ранчо, казалось, затихала с каждым ругательством, которое они отпускали по их адресу.

Когда сгустились сумерки, рабочие начали расходиться. Аризона показал Треслеру предназначенную для него койку и, заботливо расстелив на ней одеяло, сказал ему на прощанье:

— Слушай, Треслер. Я человек бывалый и могу дать тебе один совет. Если тебе будут слишком досаждать, пускай в ход револьвер. Никто в мире не посмеет тронуть тебя пальцем, если ты умеешь брать прицел. Прощай!

Но Треслер удержал его.

— Еще одно дело, Аризона. Мы с тобой почти одного роста. Не можешь ли ты уступить мне пару обыкновенных штанов, какие у вас принято носить.

Пастух слабо улыбнулся и направился к своей койке. Минуту спустя он возвращался с парою новых молескиновых штанов и бросил их на койку Треслера.

— Получай их на память за то, что ты не побоялся Джека.

— Спасибо. Но я тебе заплачу…

— Ни за что на свете, мистер! Прощай!

Глава IV НОЧНЫЕ ВСАДНИКИ

В эту ночь Треслер, несмотря на усталость, долго не мог уснуть. Слишком много мыслей шевелилось в голове, и непривычная окружающая обстановка не располагала его к покою. В бараке было душно, и два ряда коек с распростертыми на них человеческими телами, слабо освещенные двумя масляными лампами, производили впечатление тюрьмы.

Присев на край койки, он оглянулся на своих новых товарищей. Некоторые из них уже спали, другие молча курили, завернувшись в одеяла. Один держал в руке растрепанную книжку и напряженно всматривался в ее страницы.

Треслер набил трубку, зажег ее и с облегчением вышел на свежий воздух.

Было около десяти часов. Луна еще не взошла, но небо уже отливало синеватым сиянием, в котором все окружающие предметы принимали странную фантастическую форму. Воздух был наполнен слабым жужжанием насекомых. Изредка какая-нибудь из собак, охранявших ранчо, заливалась лаем, или слышался заунывный вой голодного койота, но затем все стихало, и ничто больше не нарушало спокойствия ночи.

Расхаживая взад и вперед вдоль темного барака, Треслер курил и раздумывал. И, как ни странно, его мысли неизменно возвращались к смуглому лицу Дианы Марболт, к ее грустным глазам, впервые взглянувшим на него из-под широкополой соломенной шляпы. Он чувствовал потребность узнать поближе историю этой странной девушки, разгадать и, может быть, устранить причину ее печали.

Выкурив свою трубку, он решил немного прогуляться и медленно пошел по направлению к строениям, расположенным по другую сторону лужайки.

Его внимание привлекло светящееся окно в доме управляющего. В этот час ему вовсе не хотелось встретиться с Джеком, и он поспешил пройти мимо. Но лишь только он достиг ближайшего сарая, дверь дома отворилась и на светлом фоне вырисовался маленький забавный силуэт, в котором он узнал Джо Нелсона. Вслед за ним на пороге появилась огромная фигура Джека, и Треслер явственно услышал их разговор.

— Завтра это должно быть сделано с утра, — сказал управляющий своим обычным грубым и хриплым голосом.

— Хорошо, — покорно отвечал Джо, — но ведь это седло не годится для того, кто к нему не привык.

— Не твое дело рассуждать! Слушайся, когда я говорю!

С этими словами Джек захлопнул дверь. Немного погодя маленькая фигурка Джо Нелсона вынырнула из тени на более светлую часть лужайки и заковыляла по направлению к бараку. И вдруг Треслер увидел нечто заставившее его улыбнуться. Джо Нелсон остановился и, обернувшись, погрозил кулаком в сторону дома управляющего. Затем спокойно продолжал свой путь.

Свет в окне погас, и Треслер направился дальше, к открытому навесу, под которым стояли телеги.

Пройдя несколько шагов, он снова услышал за собою стук открывающейся двери и чьи-то тяжелые шаги. Теперь он был уверен, что управляющий вышел наружу.

Укрывшись в тени навеса, Треслер подождал, когда затихнут шаги, и затем продолжал свою прогулку.

Перед ним была черная стена леса, тянувшаяся в обе стороны, сливаясь с сумраком ночи. Треслер свернул вправо и, поднявшись вдоль нее по склону холма, приблизился к большому дому настолько, что отчетливо различил, его очертания. Тогда он остановился с намерением отправиться в обратный путь.

Достав спички, он только что собрался снова закурить трубку, как вдруг перед ним блеснул луч света. Это продолжалось всего одну секунду, но все же достаточно, чтобы он мог определить, что свет исходил из окна большого дома, в том месте, где, по его предположениям, находилась спальня Джулиена Марболт.

Некоторое время он ждал, чтобы свет появился снова, но дом оставался по-прежнему темным и безмолвным. Тогда Треслер опять занялся своей трубкой, но, по-видимому, ему не суждено было закурить. Лишь только он поднес спичку к коробке, его слух, болезненно обостренный в окружавшей его тишине, явственно уловил топот конских копыт в чаще леса. Топот становился громче, и наконец Треслер услышал ржание лошадей. Невольно он отступил и укрылся в кусты, прислушиваясь и вглядываясь в полумрак. И это было как раз вовремя. Не прошло и минуты, как из темной глубины леса вынырнули два всадника и медленно двинулись прямо в его сторону.

Шагах в десяти от него они остановились и в течение нескольких минут, молчаливые и неподвижные, глядели на спящее ранчо. Треслер напрягал зрение, стараясь различить их лица, но темнота мешала ему, и только одна деталь не ускользнула от его внимания благодаря тому, что фигура одного из всадников вырисовывалась на фоне звездного неба. Лицо этого всадника было покрыто чем-то совершенно скрывавшим его профиль.

Все это произошло так быстро, так неожиданно было их появление, и так внезапно они исчезли в чаще леса, что Треслер готов был считать себя жертвой галлюцинации. Но треск валежника под копытами лошадей, медленно замиравший по мере их удаления, убедил его, что он видел живых людей.

Ему пришло в голову, что это могли быть двое пастухов, дежуривших ночью у какого-нибудь стада. Но затем он вспомнил, что все рабочие спокойно спали в бараке. Удивленный и несколько встревоженный, он вылез из кустов и побрел домой с твердым намерением лечь спать.

Однако его приключения еще не кончились. Невдалеке от барака он заметил фигуру человека, медленно двигавшуюся к нему навстречу с какой-то ношей. Минуту спустя перед ним оказался маленький Джо Нелсон с седлом на плече.

— Алло, Нелсон! — воскликнул он с удивлением. — Куда вы идете в такую пору?

Нелсон опустил седло па землю, прежде чем ответить, внимательно, с ног до головы, осмотрел выросшую перед ним фигуру.

— Куда я иду? — повторил он задумчиво. — Я исполняю одно поручение, чтобы не забыть его утром. Джек велел мне принести в конюшню мое седло. Но вы-то почему не в постели, мистер Треслер?

— Не надо никакого «мистера», Джо, — дружески заметил Треслер. — Позвольте, я пойду с вами. Мне так не хочется возвращаться в барак.

— Идем!

Джо снова поднял седло и, перекинув его через плечо, молча пошел вперед в сопровождении Треслера.

Когда они подошли к корралям, Джо положил свою ношу у подножия бревенчатой стены и повернулся к своему спутнику.

— Ну, теперь спрашивайте, — сказал он серьезно. — Я думаю, у вас кое-что вертится на языке.

Треслер рассмеялся.

— Однако как вы проницательны, Джо! — Он посмотрел вниз на седло. — Зачем это понадобилось Джеку?

Вопрос был задан им случайно. Он просто хотел выиграть время, чтобы лучше подойти к тому, что его интересовало в действительности.

Нелсон лукаво прищурился и свистнул.

— А это для одного парня, который будет скакать завтра утром. Эге!

Затем, смерив Треслера взглядом, он посмотрел на маленькое, короткое седло у своих ног и покачал головою. Но Треслер не обратил на это внимания.

— Присядем, Джо, — сказал он тихо и опустился на землю, спиной к стене конюшни. — Есть кое-что, о чем бы я хотел с вами поговорить.

Джо молча последовал его приглашению. Заложив себе в рот порцию табаку, он приготовился слушать.

— Есть ли здесь какие-нибудь соседи поблизости?

— Никаких, кроме метисов, да и те живут не ближе шести миль к югу, по ту сторону холмов.

Тогда Треслер рассказал ему о том, что он видел на опушке леса. Маленький человек слушал его с величайшим вниманием, пожевывая табак.

— Держу пари, что этот человек был в маске, — сказал он, когда Треслер кончил свой рассказ.

— Похоже на то.

— В красной маске?

— Возможно! Я не мог различить цвета. Было слишком темно.

Джо повернулся и посмотрел в лицо своему собеседнику.

— Вы ничего не слыхали о конокрадах? И о Красной Маске тоже ничего не слыхали? Впрочем, вы «неженка», — прибавил он с оттенком презрения в голосе.

— Дважды ошиблись, — улыбаясь, заметил Треслер. — Я слышал раньше и о конокрадах, и о Красной Маске.

— А, вы слышали раньше. Так вот, я думаю, что на этот раз вы видели и то и другое собственными глазами. И если бы вам удалось захватить его врасплох, вы сразу сделались бы самым знаменитым человеком во всей Альберте. Боже мой! Упустил такой счастливый случай! Впрочем, вы «неженка», — повторил он со вздохом.

Треслер готов был расхохотаться ему в лицо, но вовремя удержался, вспомнив о серьезности темы.

— Хорошо! Если это был Красная Маска собственной персоной, что это означает?

— Это означает, — ответил Джо сухо, — что самый большой конокрад и убийца во всей стране готовится к делу. Что-нибудь произойдет на этой же неделе.

— Кто он такой?

— Это он сам знает, а больше никто. Разное говорят. Известно только, что он угоняет ежегодно до тысячи голов скота.

— Что же нам делать теперь? — спросил Треслер.

Джо меланхолически жевал табак.

— Право, не знаю, — сказал он с грустью. — Если вы только заикнетесь, что вы были здесь ночью, Джек придет в бешенство. Видите ли, Джек влюблен в мисс Диану. И он страшно ревнив. Он даже ревнует ее ко мне, хотя, уж кажется, я не гожусь в женихи. А она его терпеть не может. Я это знаю, потому что мы с нею друзья. Тут, так сказать, ничего особенного нет. Но не в этом дело. Джек свернет вам голову, если вы ему скажете, где вы были.

— К черту Джека! — воскликнул Треслер, теряя терпение. — Мне надоели ваши застращиванья. К тому же, я просто гулял без всякой цели. Что он может сказать?

— Это его не удовлетворит. Нет, — заметил Джо и погрузился в размышления.

Наконец он сплюнул свою жвачку и торжественно произнес:

— Нашел.

— Что вы нашли, дружище? — спросил Треслер.

— А вот что. Мы не будем ничего говорить Джеку. Завтра я соберу ребят и сочиню для них целую историю. Я скажу им, что меня предупредил один метис, что Красная Маска опять появился в нашем округе. Для вас это будет лучше всего. Вы и так уже достаточно раздразнили Джека. Берегитесь его!

Глава V ТРЕСЛЕР НАЧИНАЕТ УЧИТЬСЯ

На следующее утро, когда Треслер пришел к корралям, трое рабочих, под начальством самого Джека, ловили большую коричневую кобылу. В корралях было около шестидесяти лошадей, но она выделялась между ними своим ростом и диким видом. Худая и поджарая, с длинной шеей и узкой головой, она напоминала гигантскую осу, и ее бока были испещрены следами, оставленными ее укротителями. Треслер имел достаточно дела с лошадьми, чтобы оценить по достоинству ее прекрасное сложение так же, как и ее злобные, блуждающие глаза, которые сверкали белками при каждом повороте.

Один из рабочих, Джекоб Смит, держал наготове веревку. Остальные с напряженным вниманием следили за его проворными движениями, когда он пустился преследовать кобылу, бегавшую вокруг корраля в поисках выхода.

Внезапно он сделал прыжок и очутился перед нею. Она сразу повернула, но двое других рабочих преградили ей отступление. На секунду она остановилась в нерешимости, затем, опустив голову и прижав уши, бросилась с открытой пастью на Джекоба. Но тот, поняв ее намерение, быстро отскочил в сторону. Ее задние копыта взметнулись на воздух, но в тот же самый момент просвистело лассо, и она упала на землю с опутанными ногами, беспомощная и хрипящая. Трое рабочих бросились к ней, чтобы довершить ее поражение.

И тогда послышался грубый голос управляющего.

— Это ваша лошадь, Треслер. Я думаю, она вполне пригодна для увеселительной поездки. Вы должны ее обработать. Правда, она немного дика, но все-таки она уже ходила под седлом. Впрочем, — прибавил он спокойным, презрительным тоном, — все англичане считают, что умеют ездить верхом, пока не попадут в наши края.

Треслер покраснел. Он понял приготовленную ему ловушку. Затем, вспомнив предостережение Нелсона, он взглянул на седло, все еще висевшее на стене корраля. Было бы верным самоубийством попытаться обуздать эту дикарку в таком седле, пригодном едва лишь для пятнадцатилетнего мальчика.

— Я думаю, что это самая необузданная тварь во всем ранчо, — ответил он спокойно, хотя его голубые глаза угрожающе засверкали. — В противном случае вы бы не предложили ее мне, подчеркнув при этом, что она уже была под седлом.

— Струсили? — спросил Джек с усмешкой.

— Нет. Я только подумал, что мое седло для нее не годится. Она порвет всю подпругу.

— Не беспокойтесь. Вот для вас седло. Оно висит здесь, на заборе.

— Благодарю вас, — иронически заметил Треслер. — Я должен иметь седло, подходящее для человека моего сложения, или скачите на этой кобыле сами.

Он посмотрел в упор на Джека, и его слова были сказаны таким тоном, к которому тот не привык. Тем не менее Джек ничем не обнаружил своего возмущения.

— Ребята, — обратился он к группе рабочих, — наш «неженка» боится обрезать свой зад об эту кобылу. Пусть кто-нибудь одолжит ему седло. А не то придется дать ему какую-нибудь старую клячу.

На этот раз Треслер попался.

— Это меня нисколько не задевает, товарищи, — сказал он с насильственным смехом. — Если кто-нибудь одолжит мне настоящее седло, я ее обуздаю… или сломаю себе шею.

Треслер был самым заурядным наездником. Еще никогда в жизни он не имел дела с подобной лошадью, но теперь он готов был оседлать самого черта. К тому же, даже в своей крайней ярости, он понимал, что такое испытание все равно ожидало его рано или поздно. Объездка диких лошадей входила в программу его учения.

Кто-то из окружающих предложил ему воспользоваться седлом Аризоны, который все еще считался больным, и Треслер с радостью ухватился за это предложение.

Двое рабочих вывели кобылу из корраля на открытое место. Они держали ее при помощи лассо, туго стянутых вокруг ее шеи, в то время как Джекоб с большим искусством прилаживал седло Аризоны и подтягивал подпругу и стремена. Теперь она стояла неподвижно, и только глаза ее выказывали нараставшую ярость.

Треслер был совершенно спокоен. Его товарищи бросали на него искоса сочувственные взгляды. Они хорошо знали эту лошадь. Наконец Джекоб кивнул ему головою.

— Все готово, — сказал он и прибавил тихо, чувствуя потребность исполнить товарищеский долг: — Не советую вам ехать на ней. Хуже ее нет во всем ранчо.

Но Треслер только улыбнулся и, подойдя ближе, погладил громадное животное. Она следила за ним вытаращенными глазами, не предвещавшими ничего хорошего. Затем он взял от Джекоба длинную плеть из сыромятного ремня и вскочил в седло. Кобыла, сдерживаемая двумя веревками, стояла как вкопанная, и только ее крупные бока вздымались, выдавая ее волнение.

Треслер подобрал поводья. По его знаку двое рабочих, державших лошадь, отскочили в сторону, и Джекоб быстрым движением скинул лассо с ее головы. И тогда началась борьба не на жизнь, а на смерть.

Голова кобылы опустилась книзу, и она подскочила на воздух, изогнув спину, так что ее передние и задние ноги сошлись копытами. Треслер подпрыгнул на целый фут над ее спиною, откинулся вперед, потом назад и, наконец, тяжело упал обратно в седло. Его рука коснулась свернутого холщового ремня позади седла, и он инстинктивно вцепился в него что было силы.

Кобыла снова подскочила и с легкостью перевернулась в воздухе, так что ее голова очутилась там, где только что был хвост. Это был удивительный кошачий прыжок, рассчитанный на то, чтобы сбить самого лучшего наездника. На этот раз Треслер едва не выпал из седла, но холщовый ремень спас его, и он опять опустился на место. Ее прыжки следовали один за другим, как выстрелы из скорострельного орудия. Треслер был оглушен, голова его кружилась, и кровь случала в ушах. С отчаянной решимостью он держался за спасительный ремень и только благодаря этому оставался в седле. Но он знал, что такая пляска не могла долго продолжаться.

Вслед за этим кобыла проделала новый фокус. Можно было подумать, что с нею произошло какое-нибудь несчастье. Ее ноги взметнулись в разные стороны, как будто это были четыре крыла диковинной птицы, и она шлепнулась на землю. Ее намерения были ясны. Но Треслер сразу вылетел из седла, и когда она стала кататься по земле, он уже стоял на ногах.

Заметив, что он ускользнул, она тотчас вскочила на ноги и бросилась на него с открытой пастью. Но в тот же момент просвистело лассо, брошенное искусной рукой Джекоба, и туго стянулось вокруг ее шеи. Треслер, тяжело дышащий и оглушенный падением, снова вскочил в седло прежде, чем Джекоб понял его намерение. Изо рта кобылы выступила пена, и струйки пота сбегали по ее бокам. Белки ее глаз налились кровью, и, когда ее снова освободили, она попыталась укусить наездника за ногу. Потерпев неудачу, она с силой подбросила голову кверху, и, не приготовленный к этому приему, Треслер получил удар прямо в рот. Затем она поднялась на дыбы, отчаянно махая передними ногами по воздуху, и в следующий момент рухнула спиною на землю. И опять Треслер спасся точно чудом. Выброшенный из седла, он отскочил в сторону.

На этот раз кобыла была поймана прежде, чем успела подняться на ноги. Но она все еще не сдавалась.

И снова Треслер вскочил в седло. Он чувствовал себя разбитым и дрожал, как в лихорадке. Между тем кобыла предприняла новый маневр. Все ее тело стало корчиться, проделывая какие-то странные змеевидные движения. Покончив с этим, она вдруг принялась мотать головою взад и вперед, низко опустив ее между передними ногами, отчего наездник начал скользить вместе с седлом к ее загривку. Внезапно холщовый ремень затрещал и лопнул, и Треслер, как ракета, полетел через голову лошади.

Седло было снова закреплено на место, но теперь Треслеру не за что было держаться. Пять раз он падал, и каждый раз, задыхающийся и весь исцарапанный, он снова садился верхом на эту четвероногую ведьму. Однако он уже выбился из сил, и только окружающие заметили то, что ускользало от его внимания. Кобыла была побеждена. Когда он поднялся в пятый раз, ее маневры не могли бы сбросить ребенка.

— Бей ее, товарищ! Выбей из нее дурь! — загремел Джекоб.

— Хлещи ее! Гони ее, пока она не сдохнет! — послышались другие голоса.

Треслер машинально повиновался. Собрав последние силы, он стал стегать плетью по взмыленным бокам лошади, и она, обезумев от боли, поднялась на дыбы, сделала могучий прыжок вперед и вихрем понеслась вниз по дороге.

Наступило уже время обеда, когда Треслер снова увидел ранчо. Кобыла, окончательно побежденная и послушная, едва переступала с ноги на ногу. Между тем ее наездник успел уже оправиться от пережитых потрясений и чувствовал себя сравнительно сносно.

После обеда началось настоящее учение. Один из рабочих, Лью Каули, был послан на отдаленное пастбище вместе с Треслером для исправления проволочной изгороди, прорванной бродячим стадом. Лью оставался с ним ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы научить его натягивать и закреплять колючую проволоку. Затем он уехал на другую работу, и Треслер остался один.

Пастбище, на котором он теперь находился, значительно отличалось от остальной прерии, выжженной солнцем и заросшей сорной травой. Оно было хорошо орошено, перепахано и засеяно тимофеевкой и клевером. Трава доходила почти до колен лошади, которая пировала вволю, пощипывая ароматные стебли, пока ее хозяин медленно объезжал поле.

Около четырех часов пополудни работа была окончена, и последний ряд проволоки натянут и закреплен на место. Треслер, за неимением дерева, в тени которого он мог бы отдохнуть, присел на траву у столба и закурил. Его лошадь, освобожденная от узды и подпруг, весело паслась рядом с ним.

Величавое спокойствие прерии захватило его, глубокая тишина убаюкала его утомленные нервы, трубка погасла, и он заснул.

Когда он проснулся, в первый момент он не мог сообразить, где он находится. Трубка выпала у него изо рта, и сам он оказался лежащим врастяжку на земле. Вслед за тем чей-то смеющийся голос достиг его слуха.

— Так-то вы учитесь сельскому хозяйству, мистер Треслер! Стыдитесь! Спать в самое лучшее время дня!

Это был голос Дианы Марболт. Она поглядывала на него сверху, сидя на своей крепкой степной лошадке Бесси, и в этот момент в ее глазах не было обычного печального выражения.

Треслер приподнялся на локте и, в свою очередь, смотрел на нее с нескрываемым восхищением. Здесь, вдалеке от ранчо, она казалась ему совсем другой. Перед ним было настоящее дитя прерии, улыбавшееся солнцу и зеленому простору.

Очнувшись от своего оцепенения, он вскочил на ноги и проговорил, краснея:

— Пойман с поличным, мисс Марболт. Но, поверьте мне, я уже получил хороший урок за сегодняшний день. Об этом говорят мои царапины. Что же касается проволочной изгороди, то в этой области я нашел многое заслуживающим всестороннего изучения.

Он протянул ей свои израненные руки, и улыбка сразу исчезла с ее лица.

— О, вы не ленились! Я в этом не сомневаюсь, — сказала она поспешно. — Я видела вас на этой кобыле и думала, что вы убьетесь. Вы знаете, ведь ее старались укротить в течение двух лет подряд, и совершенно безрезультатно. Что произошло после того, как она вас понесла?

— Ничего особенного. Я проехался на ней до Форкса и обратно дважды.

— Сорок миль! Боже мой, что же от нее осталось?

Треслер усмехнулся.

— Джек уверяет, что я испортил ее окончательно, но я этого не думаю. У моей «Леди Изабеллы» сердце из камня, и нужен паровой молот, чтобы его разбить. Завтра же она снова примется за свои штуки.

— Так вы прозвали ее «Леди Изабелла»? — спросила она.

— Да! Это имя для нее подходит.

Диана молча кивнула головой. Ока была свидетельницей борьбы между «неженкой» и кобылой и теперь, когда все уже миновало, искренне радовалась его победе. Как настоящее дитя прерии, она была чужда сентиментальности и знала, что объездка диких степных лошадей часто сопряжена с жестокостью. Ей нравились упорство и смелость этого человека. Их встреча не была случайной. Она намеренно выехала из дому, чтобы увидеться с ним, и Треслер каким-то образом прочитал это в ее глазах.

Некоторое время оба не находили слов. Молчание становилось неловким. Даже темногривая Бесси, которую ее хозяйка небрежно похлопывала рукояткою плети, вдруг словно поняла эту неловкость и постаралась рассеять ее несколькими пируэтами. Когда она была успокоена, Диана слегка наклонилась вперед и взглянула прямо в лицо Треслеру.

— Я приехала сюда нарочно, чтобы поговорить с вами, — сказала она с обычной своей прямотою. — Я хочу раз и навсегда объяснить вам положение. То, что пришлось вам испытать сегодня утром, явилось результатом столкновения с Джеком. Но это только начало!

Треслер улыбнулся.

— Не беспокойтесь за меня, мисс Диана. Я не думаю, чтобы что-нибудь случилось. Правда, с Джеком нелегко иметь дело. Он отвратительно груб…

— Хуже, много хуже! Вы его недооцениваете.

Лицо девушки потемнело. Ее губы сжались, и злобный огонек загорелся в глазах.

— Вы не сознаете опасности, потому что вы смелый человек. Но я достаточно знаю Джека и знаю, что он не оставит вас в покое. Впрочем… — прибавила она поспешно, — не думайте, что я такая хорошая. Я — большая эгоистка! Я боюсь не только за вас. Представьте себе, какие могут быть неприятности из-за вашего конфликта с ним для моего отца, для меня… для всех!

Треслер не мог устоять против ее ласкового, доверчивого взгляда, в котором он читал страх, просьбу и еще что-то, чего он пока не мог понять.

— Мисс Марболт, — сказал он, протягивая ей руку, — обещаю вам, что я приложу все старания, чтобы сохранить мир с Джеком. А теперь, в благодарность за ваше предупреждение, позвольте и мне вас предупредить.

С минуту он помолчал, выжидая, но она не отвечала и рассеянно всматривалась в волнистую зеленую даль.

— Ваше ранчо посещают странные люди, мисс Марболт. Они появляются ночью, по-воровски, из чащи леса. Их лица закрыты масками, по крайней мере лицо одного из них…

Он не мог докончить фразы. Эффект его слов был изумительный. Диана быстро повернулась к нему, глядя на него испуганными глазами.

— Вы видели их? — вскричала она.

— Их? Кого?

— Этих… этих людей.

— Да.

— Как они выглядели?

Треслер рассказал ей историю своей ночной прогулки.

— Что же вы думаете делать? — спросила она, когда он кончил. На этот раз она не выказала никакого удивления. Казалось, что все это было ей давно известно и ее только интересовало, что он намерен предпринять.

— Право, не знаю, — ответил он. — Я хотел сказать об этом Джеку, но «Леди Изабелла» лишила меня памяти.

— Джеку? — повторила Диана. — Только не ему!

— Отчего?

Она хотела что-то ответить, но вдруг остановилась, словно испугавшись своей откровенности. И когда она снова заговорила, ее голос звучал глухо и умоляюще.

— Не спрашивайте меня, мистер Треслер. Не заставляйте меня сказать то, чего я не имею права говорить. Поверьте мне, я сама не знаю, чему верить. Я не знаю, что думать. Я только предупреждаю вас: не говорите Джеку. О, мистер Треслер! Я знаю, что могу на вас положиться.

Ее призыв возымел свое действие. Треслер подскочил к ней и схватил протянутые ему маленькие руки.

— Да, вы можете на меня положиться, мисс Марболт, — сказал он порывисто. — Признаюсь, ваши слова возбудили во мне подозрение, но вы… — Он замолчал, задумчиво поглядывая на ее руки, которые он все еще продолжал сжимать в своих руках. Затем, сразу очнувшись, выпустил их и рассмеялся. — Простите меня, — проговорил он, заглядывая в темные глаза девушки. — Я забылся. Поедем назад, в ранчо. Уже время. Клянусь богом, я начинаю думать, что я обязан Джеку очень многим.

— Вы не обязаны ему ровно ничем, — ответила Диана с оттенком раздражения в голосе.

Треслер вскочил в седло, и обе лошади поскакали по направлению к ранчо.

Глава VI УБИЙСТВО МЕНСОНА ОРР

В ранчо Москито-Бенд господствовала тишина. Все его население было на работе. Джек не оставил без дела даже Аризону, заставив его обслуживать лошадей, стоявших в конюшне. Что касается Треслера, то он по-прежнему продолжал изучать хитроумное устройство проволочных изгородей.

В это утро ничто не указывало на близость каких-либо событий. Солнце с неслыханной жестокостью обрушивалось на иссохшую землю, жгло высокую траву и вздымало пыль на дорогах. Даже насекомые как-то особенно жалобно распевали свою монотонную песню под аккомпанемент чуть слышного журчанья далекой речки.

Внезапно тишина была нарушена топотом копыт. Вслед за тем из-за поворота дороги появился всадник, низко пригнувшийся над головою лошади и подгонявший ее хлыстом и шпорами. Доехав до веранды хозяйского дома, он соскочил на землю и принялся барабанить в закрытую дверь.

— Арчи Орр! — пробормотал Джек, выходя из своей хижины, и стал быстрыми шагами подниматься вверх по склону холма. — Эй ты, молокосос! — загремел он, подходя к веранде. — Какого черта ты расшумелся? Ты не у себя дома!

Арчи повернулся к нему при первом окрике. Его бледное юношеское лицо выражало испуг и отчаяние. Он не был трусом, но при виде чудовищной фигуры Джека, выросшей перед ним, почувствовал себя маленьким и беспомощным.

— Я приехал за помощью, — ответил он с неестественным спокойствием, потом, вдруг потеряв самообладание, разразился потоком слов: — Это Красная Маска! Это он и его шайка! Они убили моего отца. Они сожгли наш дом и угнали наш скот. Проклятие! Но я до него доберусь. Я его поймаю во что бы то ни стало. — Его голубые глаза сверкали, и лицо исказилось. — Вы слышите! — закричал он в припадке истерического возбуждения. — Кровь за кровь! Помогите мне! Дайте мне лошадей, и я поймаю его. Я…

— Прекратишь ли ты этот шум, — прорычал Джек, угрожающе подвигаясь к нему, — или я тебя уберу отсюда!

Арчи мгновенно отскочил назад и умолк. Этот быстрый эффект пришелся по вкусу управляющему, и он продолжал с насмешливой гримасой:

— Ты хочешь крови Красной Маски! Ты, который не нашел ничего лучшего, как бежать к соседям за помощью.

Юноша вспыхнул и готов был резко ответить, несмотря на весь свой страх перед Джеком. Но в этот момент дверь открылась, и послышался мелодичный голос:

— И хорошо сделали, Арчи!

С этими словами Диана вышла на веранду.

— Вы хотите видеть моего отца? — спросила она, ласково заглядывая в лицо юноши.

— Да, мисс Диана! Мне нужно занять у него несколько лошадей и вообще посоветоваться с ним.

Весь пыл его прошел в присутствии девушки. Теперь он стоял перед нею, склонив голову, с подавленным видом. Казалось, что он внезапно состарился.

— Сейчас я его разбужу, — спокойно сказала она, повернувшись к двери. — Я слышала, что вы говорили, и я все ему передам. Подождите здесь.

Уходя, она скользнула презрительным взглядом по мрачному лицу управляющего. Когда дверь снова закрылась, Джек разразился смехом.

— Посмотрим, — сказал он. — Марболта не так легко поймать на эту удочку. Ты еще пожалеешь, что поднял его с постели.

Арчи ничего не ответил. За дверью послышалось характерное постукивание палки в руке слепого. Вслед за тем хозяин ранчо появился на веранде в сопровождении дочери.

Некоторое время его голова покачивалась в разные стороны, как будто он нюхал воздух. Затем с каким-то сверхчеловеческим инстинктом он повернулся к Арчи.

— Эге! Значит, твой отец убит! — проговорил он, нисколько не смягчая тона. — Убит!

Арчи с трудом подавил в себе волнение.

— Да, сэр. Его застрелили в мое отсутствие. Я был в Форксе всю ночь и узнал об этом только сегодня утром.

Красные глаза Марболта уставились на него, и Арчи умолк, подавленный близостью этого человека.

— Продолжай, мой мальчик.

Теперь слепой говорил своим обычным тихим и приятным голосом. Но юноша все еще не мог найти слов.

— Арчи просит помочь ему, — сказала Диана, Чувствуя необходимость вмешаться.

— Да, сэр, — подхватил Арчи. — Только маленькую помощь. Наше ранчо сожжено дотла. Моя мать и сестра остались без крова. У нас угнали весь скот. Вот что я застал дома, когда вернулся. О, это ужасно. Ночью они проснулись от лая собак. Отец взял ружье и вышел из дому, думая, что это волки. Но когда он подошел к забору, мать, которая смотрела из окна, увидела несколько вспышек и услышала выстрелы. Отец упал на месте. А затем вся банда ворвалась к нам. Одни угоняли скот, другие жгли строения. Это был Красная Маска! Мать его видела. Он сам приказал ей выйти из дома, перед тем как его сожгли. Мистер Марболт, — продолжал он все более и более волнуясь, — помогите мне. Дайте мне лошадей, и я поймаю его. Я отомщу ему, далее если бы это стоило мне жизни. Это и в ваших интересах. Ведь он недавно еще ограбил вас. Ваше имущество тоже подвергается опасности. Соединимся вместе, чтобы расплатиться с ним за все его злодеяния. О, я это сделаю…

— А пока твоя мать и сестра будут умирать с голоду, — прервал его старик сухим тоном. И, убедившись в мгновенном действии своих слов, продолжал спокойно и деловито:

— Нет, нет, мой мальчик. Возвращайся домой и позаботься о них, прежде чем думать о мести. Когда ты создашь для них сносные условия существования, то можешь пуститься в какие угодно авантюры. Я уже стар, Арчи, и мой совет чего-нибудь стоит. Возвращайся немедленно к своей семье. Ты не получишь лошадей для этой глупой затеи.

Диана внимательно следила за отцом. Когда он кончил, она подошла к взволнованному юноше и положила руку на его плечо.

— Отец прав, Арчи, — сказала она ласково. — Возвращайся к этим несчастным одиноким женщинам. Они нуждаются в ваших заботах. Это ваш долг, Арчи.

Арчи опустил голову и задумался. Он не отличался твердостью характера, и его вспышка быстро прошла под влиянием ласкового взгляда и прикосновения дружеской руки. Он прошептал:

— Благодарю вас, мисс Диана! Вы мне указали мое место! Да, я поеду к ним. Но если когда-либо…

— И хорошо сделаешь, — прервал его Джек грубым смехом. — Твой отец заплатил свое, а ты будь умнее и не зазнавайся.

Глаза юноши угрожающе сверкнули, но Диана тотчас отвлекла его внимание в другую сторону.

— Арчи, — сказала она с улыбкой, — вы забыли о вашей лошади. Как она устала, бедняжка!

Арчи понял намек. Он протянул ей руку, и девушка подала ему свою. Затем, не говоря ни слова, он сбежал с веранды и направился к своей лошади.

Когда звук его шагов замер в отдалении, слепой повернулся и пошел к двери, постукивая палочкой. На пороге он остановился, и его мертвые глаза уставились на управляющего.

— Два дня подряд меня беспокоят, — проворчал он. — Вы плохо исполняете свои обязанности, Джек Гарнак!

— Отец!

Диана бросилась к нему в тревоге, но он резко остановил ее.

— А что тебя касается, мисс, помни свое место в доме! Какое тебе дело до этого глупого мальчишки? Пусть он идет своей дорогой. Может быть, теперь он сделается настоящим мужчиной, хотя я в этом сомневаюсь.

С этими словами он удалился.

Джек остался на веранде и, облокотившись на перила, смотрел вниз, на лужайку, где Арчи Орр, сидя на лошади, снова рассказывал свою историю группе рабочих, собравшихся вокруг него.

Диана подошла к управляющему, но он даже не взглянул на нее.

— Джек, — сказала она тихо, — мне нужна Бесси сейчас же. Пусть ее оседлают и поставят у кухонной двери.

— Зачем она вам понадобилась? — спросил он, не меняя положения.

— Я хочу поехать повидать этих бедных женщин.

— Это невозможно!

Джек повернулся и встретил ее взгляд.

— Я думаю, что это вполне возможно, — ответила она спокойно. — Идите и сделайте то, о чем я вас прошу.

Глаза великана гневно сверкнули. Казалось, что он готов был к резкому отпору. Но почему-то этого не случилось. Выражение его лица постепенно менялось, пока он смотрел на нее, его взгляд смягчился, и в нем появилось нечто новое, столь же ему несвойственное, как свет любви глазам тигра. Наконец он потупился и пробормотал:

— Хорошо! Через пять минут лошадь будет готова.

Тем временем Арчи Орр уехал. Рабочие ушли в барак, оживленно обсуждая его дело. По обыкновению, больше всех ораторствовал Аризона. На его изможденном лице горел румянец, и чувствовалось, что он вкладывал в свою речь весь энтузиазм, на какой был способен.

— Говорю вам, ничего другого не остается. Пойдем все к Слепому Черту и попросим его отправить нас в погоню за этими негодяями. У меня есть от них хорошее средство, и мне хочется еще раз его испробовать. Помнишь, Джо Нелсон, как мы повесили шестерых таких молодчиков на одном дереве. Мы сразу тогда очистили от них наш округ. А этот уже давно гуляет безнаказанно. Ну, я иду к хозяину. Кто со мной?

Он вскочил с места, и остальные теснее сплотились вокруг него.

— Аризона прав, — послышались голоса. — Бедный Арчи Орр! Каково ему с двумя женщинами! У них не осталось ни одного цента. Ни кола ни двора.

— А кроме того, — вмешался Джо Нелсон, который до тех пор молчал, — все их имение заложено и перезаложено у Слепого Черта. Нет, Арчи не должен был ждать помощи от хозяина. И если вы хотите просить разрешения линчевать Красную Маску, так уж лучше не заикаться о старом Орре и его семье. Поняли?

Наступило непродолжительное молчание, пока остальные старались уяснить себе, на что он намекал. Затем заговорил Треслер.

— Вот что, ребята, вы толкуете о суде Линча, а сами еще не знаете, как поймать Красную Маску. Неужели вы думаете, что Марболт освободит всех нас для этого дела? А разве два-три человека могут справиться с целой шайкой? Помните, что это не простой конокрад. Я думаю, лучше выждать, пока он сам не попадется к нам в лапы.

— Надо выждать, — подтвердил Джо Нелсон, тряхнув седой головой над кружкою с чаем. — Может быть, вы слыхали, что полиция уже прибыла в Форкс и, кажется, устраивает там постоянный пост.

— Это правда? — переспросил Треслер.

— Да.

— Черт возьми! Тогда дело разрешается просто. Ребята, не надо спешить. Красные куртки как раз подходят для Красной Маски.

Однако Аризона, поддержанный большинствомсобрания, не желал об этом слышать. Это были люди старого закала, которые признавали лишь старое и единодушно отвергали всякие мирные способы. Им нужен был суд Линча, и ничто не могло их убедить в противном. После ожесточенного спора, во время которого Джо Нелсон и Треслер тщетно взывали к благоразумию и выдержке, мнение Аризоны окончательно победило. Котелки с чаем были отставлены на пол, и вся масса рабочих, как один человек, двинулась вслед за своим вожаком. Треслер сознавал, что было бы бесполезно — и даже опасно — держаться в стороне. Джо Нелсон также, вопреки своему убеждению, присоединился к остальным и пошел по направлению к веранде большого дома.

Джек Гарнак вовремя заметил эту процессию и успел принять меры. Подойдя к веранде, они увидели высокую фигуру слепого в длинном сером балахоне. Весь его облик внушал уважение и страх. Даже неистовый Аризона остановился в нерешимости.

— Ну, что же? — спросил Марболт и, не получив ответа повторил свой вопрос.

Тогда Аризона выступил вперед.

— Вот в чем дело, хозяин, — начал он, — эти разбойники, как я думаю…

Но слепой не дал ему договорить. Мохнатые брови нахмурились над безжизненными глазами, которые уставились на пастуха с такой точностью, что, казалось, будто они видели.

— А! Значит, вы послушались молодого Орра, — сказал он спокойно. — Вы хотите организовать погоню за ними. — Он покачал головой. Затем его брови разошлись, и на лице его появилось нечто вроде улыбки. — Нет, друзья мои, это совершенно бесполезно. Я не могу отпустить людей. Если я пошлю достаточную партию, чтобы выдержать борьбу с их шайкой, мое ранчо останется без защиты.

— Но еще в прошлом году вы сами были ограблены, сэр, — возразил Аризона.

— Да, да! — В голосе старика послышались нетерпеливые нотки. — И я предпочитаю еще раз потерять несколько быков, чем подвергнуть все ранчо опасности быть сожженным дотла этими негодяями. Я не хочу брать на себя обязанностей полиции ради кого бы то ни было. Конечно, я вас не удерживаю, не могу удерживать. Но предупреждаю, — тут он сделал паузу, и следующие его слова прозвучали угрожающе: — Каждый из вас, кто оставит ранчо, чтобы ввязаться в эту нелепую затею, оставит его навсегда. Вот все, что я имею сказать.

Аризона был готов резко ответить, но Треслер, стоявший за его спиной, схватил его за руку. Как ни странно, это вмешательство подействовало на американца, и он больше не пытался возражать.

Рабочие потоптались на месте и начали расходиться. Никто из них не проронил ни слова, пока они не отошли на почтительное расстояние от дома, и только их мрачные лица и тяжелая походка выдавали их чувства.

Весь остаток дня в рабочем бараке и около него продолжалось обсуждение этого дела. Но даже в речах Аризоны не было прежней уверенности и силы. Весь их энтузиазм выдохся, и осталась только бессильная ненависть к хозяину и его управляющему, которые и на этот раз одержали легкую победу.

Когда стало смеркаться, Треслер, единственный, не принимавший участия в разговоре, расстался со своими товарищами и пошел мимо нижних корралей по направлению к реке. Там, присев на ствол упавшей сосны, он продолжал обдумывать план, который еще смутно вырисовывался в его голове. Этот план возник в связи с сообщением, сделанным Джо Нелсоном, об устройстве полицейского поста в поселке Форкс. Почему бы ему не отправиться туда и не сообщить о своих наблюдениях. И если Джек в действительности…

Но его мысли были прерваны стуком колес, за которым последовал плеск воды под ногами лошади, переходившей брод. Он повернулся в ту сторону, откуда доносились эти звуки, и вскоре увидел Бесси, запряженную в одноколку и поднимавшуюся вверх по склону гористого берега. Это Диана возвращалась из своего путешествия.

Треслер вскочил на ноги и снял шляпу. От его взгляда не ускользнул легкий румянец, появившийся на щеках девушки, когда она его увидела. Диана придержала лошадь, но в следующий момент одумалась и погнала ее вперед с ненужной поспешностью.

— Не меняйте доброго намерения, мисс Марболт, — крикнул Треслер, которому вовсе не хотелось, чтобы она проехала мимо.

Ее румянец разгорелся еще ярче, однако на этот раз она остановила лошадь и повернулась к нему, стараясь улыбнуться.

— Нет ничего лучше неожиданной радости, — продолжал Треслер. — Надеюсь, вы не захотите оставить меня наедине с моими мрачными мыслями.

Диана опустила вожжи к себе на колени.

— У вас мрачные мысли? — сказала она, встречая его восторженный взгляд. — Я не удивлюсь этому после того, что случилось! Я только что заезжала по пути в Москито-Рич. Все ранчо стерто с лица земли. О, мистер Треслер, что нам делать? Мы не должны молчать, и тем не менее мы ничего не знаем. У нас нет никаких доказательств, кто это сделал.

— А что сталось с миссис Орр и ее дочерью? — спросил Треслер, игнорируя ее вопрос.

— Они уехали в Форкс.

— Как же они будут жить? У них нет ни денег, ни крова!

Диана пожала плечами.

— Я позаботилась об этом.

— Это так похоже на вас, мисс Марболт, — сказал он просто. — Вы ездили туда специально для того, чтобы им помочь. — Заметив недовольную гримаску на лице девушки, он сразу перешел к другой теме. — Кое-что мы все-таки можем сделать. Полицейский отряд уже в Форксе.

— Я знаю. И отец знает. Он хочет послать письмо сержанту Файле, начальнику отряда, и пригласить его к себе. Файле — это здешняя знаменитость. Впрочем, отец сомневается, чтобы полиции удалось поймать этих людей. Он говорит, что это не простая шайка бандитов, а, по-видимому, очень умные люди и хорошо организованные. Полиция ему нужна только для охраны его собственности.

— Пожалуй, он прав. Но у меня есть тоже маленькая идея. Простите меня, мисс Марболт, за мою настойчивость, но я должен вернуться к разговору о Джеке. Вы его не любите. Более того, я заметил, что вы его боитесь.

Диана ответила не сразу. Этот человек обезоруживал ее своей прямотой, граничившей с грубостью. Приходилось или говорить с ним начистоту или вовсе отказываться от разговора.

— Мне кажется, что я его боюсь, — ответила она наконец со вздохом. Затем вдруг лицо ее вспыхнуло. — Я боюсь его, как всякая девушка боится того, кто, несмотря на ее ненависть, продолжает оказывать ей внимание. Я боюсь его потому, что он надеется когда-нибудь завладеть этим ранчо, всей нашей землей и стадами. Отец погибнет. Как это случится, я не знаю. И тогда я… я буду рабыней Джека. Вот почему я его боюсь, если уж вы так хотите знать.

— Благодарю вас, мисс Марболт. — Дружеский тон, которым были произнесены эти слова, сразу успокоил ее. — Еще один вопрос. Этот Джо Нелсон, кажется, очень близок к вам? Насколько ему можно доверять?

— Вполне, мистер Треслер, хоть на всю жизнь! — воскликнула она с энтузиазмом. — Бедный Джо никому не делает худого, только самому себе. Мне стыдно признаться, но когда я чувствую себя очень одинокой, я всегда прибегаю к его помощи. Он такой добрый. Я очень, очень люблю старого Джо!

Треслер отошел от экипажа и посмотрел вдоль дороги, ведущей к ранчо. Его чуткий слух уловил вдалеке чьи-то шаги. Затем он снова повернулся к Диане.

— Ладно! Джо мне поможет, как он помогал вам. — Он улыбнулся и снова подошел к девушке. — Мисс Диана, — сказал он тихо, и она опустила глаза под его взглядом, — вы не будете рабыней Джека, пока я жив!

В этот момент из-за поворота дороги появилась высокая темная фигура.

Незнакомец быстрыми крадущимися шагами подошел к экипажу. Его темно-коричневое лицо со слегка выдающимися скулами, тонкий орлиный нос, красиво очерченные брови над большими черными глазами и своеобразная кошачья грация придавали всему его облику изящество и привлекательность.

Не обращая никакого внимания на Треслера, он сразу заговорил с девушкой.

— Хозяин злится: «Иди, Антон, и приведи ее назад». Он, хозяин, совсем бешеный. Он говорит: «Лучше бы она не родилась». — Метис нагло улыбнулся, показав два ряда сверкающих зубов. — И я пошел. Я видел, как этот экипаж спускался к реке. Я смотрел оттуда, — он указал в сторону леса. — Я видел, что ты разговаривала с англичанином, и ждал. Вот что я делал.

Глаза Дианы сверкнули, и два пятна выступили на ее щеках. Повернувшись к Треслеру, она протянула ему руку.

— Спокойной ночи, мистер Треслер, — сказала она резко и погнала свою лошадь вперед.

Антон поглядел ей вслед и слегка пожал плечами.

— Черт возьми! — пробормотал он себе под нос. — Она тоже сумасшедшая. Все они сумасшедшие!

С этими словами он поплелся обратно, по направлению к ранчо.

Треслер смотрел на удалявшуюся фигуру метиса, и его мысли возвращались к разговору в трактире поселка Форкс. Он вспомнил слова и характеристику «Кабачка». Так вот каков был этот Черный Антон, — человек, явившийся неведомо откуда, единственный, который мог потягаться с Джеком.

Глава VII ПЬЯНСТВО И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ

Убийство Менсона Орр вызвало сильное волнение во всем округе и заставило многих призадуматься над этим событием. К числу таких людей принадлежал Треслер, который очень тщательно исследовал место преступления. Он заинтересовался также поселением метисов, в шести милях от Москито-Бенд. Он рыскал в горах, заглядывая в самые малоизвестные долины и ущелья. Конечно, он должен был все это проделывать с величайшей осторожностью, чтобы не вызвать каких-либо подозрений в ранчо. Но, несмотря на все старания, он ничего не мог открыть и только сильно упал в мнении Аризоны, а Джеку доставил повод к самым грубым насмешкам.

Прошло две недели, и о Красной Маске больше ничего не было слышно. Мало-помалу об этом событии стали забывать, и оно попало в длинный список легенд, рассказываемых с прикрасами такими людьми, как Ренкс и Шеки из поселка Форкс.

Единственное, что все-таки поразило жителей округа, и то лишь потому, что подлило масла в огонь и усилило их глубокую ненависть к Джулиену Мар-болту, было его обращение с молодым Арчи Орром и отказ, организовать погоню за разбойниками. Имя слепого, всегда вызывавшее самые нелестные отзывы у всех, теперь осыпалось проклятиями еще в большей степени, чем прежде. Все эти дни рабочий барак кипел, словно котел, пропитанный духом возмущения и протеста. В конце концов Джулиен Марболт послал свое запоздалое приглашение сержанту Файлсу приехать для расследования дела. Призыв полиции из Форкса возбудил надежды молодежи, но Аризона и более пожилые рабочие продолжали выражать по этому поводу большие сомнения.

Треслер надеялся, что ему будет поручено отвезти письмо полицейскому сержанту, с которым он хотел познакомиться как можно скорее, не вызывая всеобщего внимания. Но его постигло разочарование, так как Джек послал с письмом Джо Нелсона. Треслер был также огорчен тем, что теперь он не мог видеться с

Дианой. Нелсон сообщил ему, по ее поручению, что Черный Антон донес ее отцу о их встрече у брода, после чего старик запретил ей выходить из дома не иначе как в сопровождении Джека или Черного Антона, — двух приставленных к ней шпионов.

Наступил вечер, а Джо Нелсон, посланный в Форкс, все еще не вернулся. В бараке уже поужинали, дневная работа была закончена, и оставалось только покормить и напоить лошадей. Аризона, совершенно оправившийся после своей раны, готовился к тому, чтобы на следующий день снова начать работу. Он стал очень раздражительным и угрюмым вследствие того, что до сих пор не мог сесть на лошадь и приняться за свое обычное дело. Во время его болезни и выздоровления ему пришлось много оставаться с Треслером, и между ними возникло нечто вроде дружбы. Аризона сначала относился пренебрежительно к англичанину, смеялся над его неопытностью и ошибками, но в конце концов полюбил его. В свою очередь, Треслер ценил открытую честную натуру индейца, одинаково способного как на самый самоотверженный поступок, так и на то, чтобы стереть с лица земли человека, в котором он видел своего врага. Неистовый Аризона всегда готов был схватиться за оружие, полагая, что это лучший способ разрешить все затруднения. В той среде, где он находился, никто не считал это предосудительным. К тому же Аризона всегда первый выступал в защиту товарища, и потому его все любили, несмотря на неистовый и вспыльчивый нрав.

Перспектива на другой день сесть верхом на свою лошадь и скакать по безграничной прерии вернула Аризоне хорошее расположение духа, и он относился добродушно к насмешкам своих товарищей, которые раньше зачастую вызывали его вспыльчивость.

— Джо, должно быть, не вернется сегодня ночью, — заметил Аризона. — Он ведь не может пройти мимо кабака и, я думаю, здорово напился там, на Техасской дороге.

Они заговорили о Джо Нелсоне и о том, что его ожидает по возвращению в ранчо. Джек не даст ему спуску.

— Да, — заметил Аризона. — Очень уж он любит выпить. А что он честен, так это правда. Мне даже смешно, когда я подумаю об этом. Он настолько честен, что отдал бы свои шерстяные чулки, если бы старая овца пришла к нему и потребовала бы обратно свою шерсть. Знаю ли я его? Как же! Мы ведь вместе работали с ним раньше в Мониаре. Я был чем-то вроде надсмотрщика, а он был пастухом. Кабак в нашем поселке славился своими напитками, и об этом стало известно в округе. И вот однажды к нам приехал какой-то гладко выбритый парень. Где-то по соседству находился отряд общества Трезвости, и он был из этого отряда. Все это были ораторы и так мягко говорили, точно расстилали фланель. Я созвал наших парней из корралей, и он обратился к ним с речью по поводу пьянства. В пять минут он наговорил больше горячих слов, чем локомотив под высоким давлением мог бы выпустить пара через пятидюймовую течь в течение полугода. Да, он умел говорить и убедить упрямого мула, что он должен делать то, что ему не хочется делать и никогда не захочется. Когда все собрались, то он главным образом обратил внимание на Джо и сосредоточил на нем свой взгляд. Правда, бедный Джо не мог стоять прямо. И вот, выражаясь в переносном смысле, он осыпал его ударами своего красноречия, брал его за шиворот и встряхивал, как побитого щенка. Он засыпал его градом слов, начинавшихся с большой буквы, валил ему на голову груду изречений и бичевал его статьями из газет, издаваемых обществом Трезвости. И так он подействовал своими речами на бедного Джо, что тот начал плакать о своих грехах, да и все мы готовы были плакать вместе с ним. Тогда оратор говорит нам: «Идите и принесите сюда этот ядовитый напиток, этот нектар дьявола, эту гадость, которая отнимает у семей их опору и приводит целые расы к гибели». И все в таком роде. Что ж бы вы думали! Мы ведь принесли ему то, что он требовал. Да, принесли, словно глупые, прыгающие ягнята. Мы принесли ему шесть бутылок самого скверного пива, какое когда-либо изготовлялось на свете. После этого мы молчали, точно пристыженные. Нехорошо, — думали мы, — что в нашем поселке не нашлось ни одного человека, не пропитанного спиртом и ведущего жизнь приличного гражданина. Поэтому мы потащили Джо Нелсона к реке и выкупали его, чтобы отрезвить. Затем мы улеглись. Я слышал, как некоторые из наших парней произносили молитвы, и не было ни одного, который бы не поклялся ничего не пить в течение недели. Вдруг, около полуночи, ко мне, в мою хижину, явился Джим Ярд и вызвал меня. Он сказал мне, что в поселке происходит шум и беспорядок. Оратор общества Трезвости напился пьян до потери сознания и поднял стрельбу… Понимаете, я почувствовал страшную ярость, но все-таки овладел собой, спокойно вышел из своей хижины и позвал своих парней. Те, которые вечером произносили молитвы, впервые присоединились ко мне. Мы пошли и покончили с этим… Ах, вон идет Джек. Верно, ему что-нибудь нужно.

Аризона тотчас же вернулся к своему седлу, которое он приводил в порядок, и сделал вид, что не замечает управляющего. Это был его способ показывать Джеку свое нерасположение. Джек, в свою очередь, бросил на него недружелюбный взгляд и обратился к Треслеру.

— Сейчас же поезжайте в Форкс, Треслер, — сказал он. — Разыщите этого негодяя, этого койота, Джо Нелсона и приволоките его сюда. Наверное, он напился пьян. Если он не доставил письма сержанту, то уж вы сами позаботьтесь об этом. Задайте хорошую встрепку старому пьянице, без всякого снисхождения.

— Я доставлю его сюда, — спокойно ответил Треслер.

— Да по приезде вздуйте его хорошенько, — настаивал Джек.

— Нет! Я не бью пьяных!

— Ну, хорошо. Он получит свое потом. Я уж позабочусь об этом.

Треслер, не говоря ни слова, повернулся и вышел. Он всегда боялся потерять самообладание в присутствии Джека. Поэтому старался как можно реже сталкиваться с ним.

Через несколько минут Треслер уже выезжал на дорогу. По обыкновению, ему пришлось сначала вступить в борьбу со своей строптивой «Леди Изабеллой», которая никогда сразу не покорялась воле наездника. Проделав несколько фокусов, она понесла его туда, куда ей заблагорассудилось, и к тому времени, когда он уже должен был подъезжать к Форксу, он оказался в десяти милях расстояния в противоположном направлении. Однако в конце концов он, как всегда, оказался победителем и заставил ее повернуть на дорогу к Форксу.

Было уже около десяти часов вечера, когда он увидал сквозь листву очертания домов, освещенных луною. Дорога шла по склону холма, через лес, и внизу все было окутано темнотой. Треслер внимательно смотрел вперед, потому что малейший шорох заставлял его лошадь бросаться в сторону. Так и случилось, когда из темноты внезапно выскочила лошадь без седока, бежавшая по дороге к ним навстречу. Треслер едва удержался в седле, так как «Леди Изабелла» внезапно повернула и помчалась за другой лошадью. Впрочем, на этот раз Треслер не рассердился на нее. Он сам хотел нагнать и поймать эту неизвестную лошадь. Ему это быстро удалось. Он узнал пони и старое седло Джо Нелсона, но куда делся всадник, что с ним случилось, — это был вопрос, который еще надлежало разрешить.

Поймав за повод пони, Треслер повернул назад, по направлению к поселку, и на этот раз «Леди Изабелла» не выказала никакой строптивости. Но у подножия холма, где все было окутано тьмой, она вдруг остановилась и стала пятиться назад, очевидно, сильно напуганная. Треслер пытался разглядеть причину ее испуга, и вскоре ему показалось, что в темноте хлопают какие-то огромные крылья, точно летит гигантская летучая мышь. Вдруг он невольно вскрикнул и схватился за револьвер. Это загадочное существо медленно двигалось прямо по направлению к нему. Испуганные лошади чуть не вырвались из его рук. Теперь он уже ясно различал какую-то темную кучу возле опушки леса. То, что казалось крыльями, как будто волочилось по земле во время движения этого странного безмолвного существа, и вдруг оно остановилось, словно залегло в траве прерии, и затем внезапно поднялось на задние ноги и, медленно раскачиваясь, стало приближаться.

Это движение было ему знакомо. Он много читал и слышал про страшных медведей Скалистых гор и теперь был уверен, что перед ним один из больших экземпляров гризли. Он выхватил оружие и приготовился стрелять, испытывая то острое ощущение, которое так знакомо каждому охотнику, впервые в жизни встречающемуся лицом к лицу с хищным зверем.

Треслер тщательно прицелился в приближающегося к нему хищника, но вдруг, в тот момент, когда он собрался спустить курок, зверь поднял голову, и луна осветила его. Треслер вздрогнул и выронил револьвер, — он увидал лицо Джо Нелсона…

В первую минуту он совершенно оторопел. Он содрогнулся при мысли, что мог убить или смертельно ранить несчастного старика. Джо снова опустился на землю и пополз на четвереньках, придерживая складки широкого коричневого одеяла. Тогда Треслер все понял и не мог удержаться от смеха. В самом деле, страшный гризли превратился в безобидного пьяного Джо Нелсона, который едва держался на ногах и, очевидно, свалился с лошади.

Треслер соскочил на землю и, подойдя к нему, с силой приподнял его и заставил стать на ноги. Джо шатался из стороны в сторону и никак не мог сообразить, что случилось. Треслер усадил его под кустом, и сам пошел успокаивать перепуганных лошадей. Когда это ему удалось, он вернулся к Джо, но все-таки не мог добиться от него осмысленного ответа, — передал ли он письмо сержанту Файлсу. Он обыскал его карманы, но письма не нашел. Что, если он его не передал и, напившись пьяным, потерял где-нибудь по дороге?.

— Плохо тебе придется, несчастный пьяница, — говорил он Джо. — Джек не простит тебе, спустит с тебя шкуру.

Но Джо только уставился на него бессмысленными глазами.

— Ну, старый черт, я все же вытряхну из тебя хмель по дороге в ранчо. Вставай!

Он с силой поднял Джо, встряхнул его и посадил в седло, взяв пони под уздцы и другой рукой держа повод своей лошади, которая, к удивлению, присмирела, точно удивленная случившимся. Они медленно взбирались по дороге, идущей в гору, и Треслер не спускал глаз с пони, который вез на себе пьяный груз. Однако спустя некоторое время Джо несколько протрезвился и тогда вспомнил о письме. Он доставил его по назначению, но на обратном пути, проезжая мимо кабака, не мог удержаться и зашел туда. Он, видимо, старался оправдать себя в глазах Треслера и даже высказал ему обиду за то, что он мог сомневаться в исполнении поручения.

— Прекрасно, Джо! Но, шутки в сторону, вам придется расплатиться за ваше пьянство. Я видел по глазам Джека, когда уезжал, что он вам этого не простит, — сказал Треслер.

— Я знаю, — ответил Джо спокойно.

— Так зачем вы это делаете?

— Не все ли равно зачем? Джек уже много раз мог убить меня. Я знаю, что в конце концов он прикончит меня. Завтра он, конечно, набросится на меня, но все равно это ничего не изменит. Для меня существует только две радости на этом свете, и одна из них — выпивка. Но ведь я никому не делаю вреда, когда бываю пьян, никому не мешаю и не изменяю своему долгу. Я чувствую себя счастливым, когда пьян. Если это так, то кому какое дело до того, что мне доставляет удовольствие…

Он взглянул на Треслера своими маленькими блестящими глазками.

— Зачем беспокоить себя мыслями о своей жизни? — продолжал он. — Она этого не стоит! Ведь нас не спрашивают, хотим ли мы родиться на свет или нет. И я думаю, что люди не правы, говоря, что мы обязаны что-то делать потому, что родились на свет…

— Какая же другая вещь, которой вы дорожите в вашей жизни? — спросил Треслер, прерывая его рассуждения.

— Она… ее жизнь… Цветок, который я так оберегал до сих пор! — воскликнул он умиленно. — А теперь плевелы, сорная трава грозят задушить ее. У меня не хватает сил справиться с ними. Нет спасения… Ее жизнь превратится в ад…

— Чья жизнь? Про кого вы говорите?

— Про кого? Вы не догадались? Конечно, про мисс Диану!

— Кто же ей угрожает?

— Кто? Джек… и ее отец!

Треслер несколько минут молчал, потом спросил:

— Поэтому вы и остались так надолго в этом ранчо?

— Да, поэтому. Но много ли я, несчастный пьяница, могу сделать!.. Джек непременно хочет завладеть ею. Джек, которому парой может быть только волчиха. А отец ее ненавидит. Я никогда не мог узнать почему. Он не позволяет себе того, что Джек со мной, но действует хитро, как дьявол. Иногда я готов плакать, как дитя, видя как она мучается. Он постоянно грозит ей, что выдаст ее замуж за Джека. И она никогда не жалуется, никогда. Ах, вы не знаете этого

Слепого Дьявола. Он вовсе не намерен выдавать ее за Джека, и, я полагаю, она знает это. Но все равно, так или иначе, он ее замучает.

Треслер смотрел на пьяного Джо и с удивлением думал о том, как много человечности в этом опустившемся существе.

— Джо, — сказал он наконец, — я хочу пожать вам руку и считать вас своим другом.

Старик крепко пожал протянутую руку и дрожащим голосом проговорил:

— Треслер, вы хороший человек… Я буду говорить вам все, что знаю, и все, что видел. Если Джек принудит Слепого Дьявола, — а он может это сделать, — то да спасет господь бедную девушку. Но я клянусь, что разобью ему череп чем попало, если он завладеет мисс Дианой…

— Скажите, чем я могу помочь ей, и положитесь на меня, — сказал Треслер.

— Я думаю, вы сами знаете. Когда дело дойдет до этого, вы должны быть возле нее. Возьмите девушку в свой собственный корраль и наложите на нее свое клеймо. Вот что нужно сделать.

— Я понимаю. Жениться на ней, да?

— А почему бы и нет. Вы даже ее не стоите. И никого здесь нет, кто бы стоил ее… Но это единственный способ спасти ее от Джека. Вы сделаете это. Я вижу по вашему лицу, что вы это сделаете…

Они подъехали к ранчо и расстались.

Глава VIII ПЕРВОЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО ТРЕСЛЕРА. БЕШЕНАЯ СКАЧКА

Энтузиазм составляет главную движущую силу жизни ковбоя. Без энтузиазма ковбой неминуемо опускается на уровень обыкновенного наемного работника, что далеко не одно и то же в социальных условиях этой области.

Ковбой иногда бывает хорошим человеком, с точки зрения прописной морали, но чаще бывает дурным.

Он не признает никаких полумер. К своей лошади он питает такую же нежность, как мать к своему ребенку. Он будет играть в покер до тех пор, пока у него не останется в кармане ни одного цента. Когда он пьет, то также не знает меры. Он всегда готов к ссоре и всегда доводит ее до конца У него есть много хороших сторон, но, чтобы получить истинное и неприкрашенное понятие об этом детище прерий, всего лучше, конечно, узнать его недостатки.

Ковбой прежде всего наездник. Он так гордится своим искусством верховой езды, что это почти граничит у него с манией. Он до мелочности разборчив во всем, что касается его лошади, его одежды, сапог, шляпы, яркого шелкового шейного платка и рукавиц. Вообще, он хочет быть франтом, и его франтовство составляет целую науку. Но это не мешает ему быть превосходным наездником. Он не обязан объезжать лошадей, но он любит укрощать молодых жеребцов. Это служит для него развлечением и отдыхом от скучной, однообразной работы, клеймения скота, кормления, загона его в коррали, исправления изгородей и всего того, что ему приходится исполнять в ранчо.

Поимка и укрощение диких лошадей должны были происходить в Москито-Бенд на следующий день, и все рабочие ранчо находились поэтому в возбужденном состоянии, в бараке господствовал шум и веселье в то время, как приготовлялся завтрак. Марболту удалось заключить контракт о снабжении полиции большим количеством верховых лошадей, и по условиям договора все эти лошади должны были быть обучены ходить под седлом и хорошо выезжены.

Треслер встал одновременно со всеми остальными рабочими фермы, чтобы принять участие в ловле лошадей. Пока приготовлялся завтрак, он пошел за своим седлом. Надо было осмотреть, в порядке ли оно, так как он ведь купил его из вторых рук, от одного из своих товарищей. Осматривая седло, он думал о своем разговоре с Джо Нелсоном прошлой ночью. Этот разговор заставил его уяснить себе свое положение в ранчо. Он не мог уже считать себя простым учеником, наблюдателем, присматривающимся к работе в ранчо и в известной мере свободным в своих поступках. Раньше он мог делать то, что ему хотелось, мог отделить себя от ранчо и умыть руки относительно всего, что там делалось. Теперь это изменилось! Хочет ли он или нет, но он должен сыграть свою роль. Он занял известное положение, возлагавшее на него ответственность, от которой он не хотел отказываться.

Седло было приведено в порядок, лошадь вычищена и накормлена. Покончив со всем этим, он отправился в барак завтракать. Проходя мимо домика управляющего, он услышал голос Джека, который окликнул его с какой-то непривычной приветливостью:

— Доброе утро, Треслер! Поздненько вы вернулись прошлой ночью!

Треслер подошел и остановился в дверях.

— Да, — ответил он холодно. — Лошадь пустилась вскачь и отнесла меня на десять миль к югу. Когда я вернулся на дорогу в Форкс, то встретил Нелсона, возвращавшегося домой.

— О, ваша лошадь — настоящий дьявол! Как же вы справляетесь с ней?

— Ничего. Я все же предпочитаю ее какой-нибудь неуклюжей кляче. Это самая прекрасная породистая лошадь, на какой мне когда-либо приходилось ездить.

— Да, я думаю, вы правы. Хозяин всегда ее ценил. Лошадь эта нездешняя. Он ее купил у каких-то метисов, проходивших со своим скарбом через эту страну, года три тому назад. Так, по крайней мере, он рассказывал мне. Мы тщетно пробовали ее объездить. Вам это все-таки удается… А скажите, Нелсон объяснил вам, почему он так запоздал? — вдруг спросил Джек, кончив зашнуровывать свои тяжелые, высокие сапоги и выпрямляясь.

— Нет, — ответил Треслер. — Я его не спрашивал.

— Я думал, он сказал вам. Он был пьян?

— Нет.

— Так, что же могло задержать эту свинью? — воскликнул Джек свирепым тоном.

— Это меня не касается, — так же холодно возразил Треслер. — Нелсон отдал письмо, мне же ничего другого не оставалось, как поторопить его и вернуться домой.

— Я готов поклясться, что он целый день пропьянствовал в кабаке! Ну, я увижу его позднее…

Треслер равнодушно пожал плечами и пошел своей дорогой. Никто не вызывал в нем такого раздражения, как этот человек. Рано или поздно произойдет кризис, — он это чувствовал, несмотря на все успокоительные уверения Дианы.

В бараке уже кончили завтракать, и Треслеру пришлось самому раздобывать себе пищу. Повар, очень благоволивший к нему, дал ему хорошую порцию бобов со свининой и большой кусок свежеиспеченного хлеба.

Когда он разговаривал с поваром, приятно улыбаясь в предвкушении, вкусного завтрака, откуда-то со стороны конюшни донесся жалобный, заглушенный крик. Треслер нахмурил брови, прислушиваясь. Крик повторился, и он тотчас же, не раздумывая, бросил завтрак и выбежал из барака. По дороге он захватил тяжелую плеть из сыромятного ремня. На ногах у него были мягкие мокасины, и его шагов совершенно не было слышно.

Около домика Джека он услыхал его голос, изрыгавший ругательства, и вслед за тем сдавленный крик, в котором едва можно было распознать голос Нелсона, жалобно призывающий на помощь.

В один миг Треслер очутился по другую сторону хижины. Там, на земле, лежал Джо Нелсон, защищая руками свою голову, а Джек, с искаженным лицом, бил его своими тяжелыми сапогами, подбитыми железом.

Кровь бросилась в голову Треслеру. Не раздумывая, он поднял свою плеть, которая взвилась над головой Джека и ударила его по лицу. Это произошло так внезапно, что великан не успел опомниться. С криком боли он схватился руками за окровавленное лицо, но следующий удар плети свалил его на землю.

Его падение сразу отрезвило Треслера. В это время из барака сбежались люди, с изумлением смотревшие на эту сцену. Треслер поднял на руки избитого старика и понес его в барак, в сопровождении безмолвных товарищей. Там он положил Джо на свою кровать, и тогда все окружили его и закидали вопросами. Аризона говорил меньше всех, но оказал наибольшую помощь. Вместе с Треслером он раздел старика, находившегося в бессознательном состоянии, и осмотрел нанесенные ему повреждения. Кости рук и ног у него не были сломаны, но относительно ребер Аризона был в сомнении. На голове у него было несколько ран от ударов сапога, что, вероятно, и было причиной его обморока. Соединенными усилиями и с помощью холодной воды Аризоне и Треслеру удалось привести в чувство старика. Тогда Треслер обратился к стоящим вокруг него людям.

— Ребята, — сказал он. — Помните, то, что случилось, касается только нас троих: Джо Нелсона, меня и Джека. Я сам разрешу это по-своему. А теперь мы должны заняться своей работой.

В ответ на это послышался ропот. Аризона хотел что-то возразить и высказать общее мнение товарищей. Но Треслер прервал его на полуслове:

— Слушай, Аризона. Ведь мы все добрые друзья здесь! Ты бы не захотел, чтобы я вмешивался в твою ссору?

— Да… но…

— Никаких «но». — И Треслер открыто и смело взглянул в лицо Аризоне, неистовый индеец невольно подчинился его влиянию и сдержался.

— Пойдем, ребята! — сказал он, обращаясь к окружающим. — Он прав! Пора приняться за работу.

Как только все ушли, Треслер запер за ними дверь и вернулся к старику.

— Тебе лучше, Джо? — спросил он.

— Да, — отвечал тот слабым голосом. — Кажется, у меня кости целы…

Треслер уселся возле него на скамье. Джо закрыл глаза.

— Не говорите об этом мисс Диане, — прошептал он.

— Она, наверное, услышит об этом, — сказал Треслер.

— Лучше бы меня убили, — опять заговорил Джо. — Вам не надо было вмешиваться в эту историю. Ведь теперь вас постараются выгнать из ранчо. Вы не обо мне должны были заботиться, а о мисс Диане.

— Не беспокойтесь, Джо, — возразил Треслер. — Меня не могут выгнать.

— Ах… Вам не надо ссориться с Джеком, — продолжал старик. — Ради мисс Дианы вы должны остерегаться этого… Идите на работу… Не задерживайтесь здесь.

Треслер понимал, что Джо был прав, и поэтому ответил:

— Хорошо, Джо! Я пойду… Я буду сдерживаться в будущем. Но и вы не напивайтесь больше. Не давайте повода…

Он вышел, но на пороге столкнулся с Дианой. В руках у нее была корзинка, в которой лежали кое-какие припасы, принесенные ею для Джо. Она была очень взволнована, и Треслер постарался ее успокоить, сказав ей, что старик скоро поправится, так как никаких серьезных повреждений у него нет.

— Я думала, что он уже умер, когда увидала, что вы взвалили его себе на плечи, — сказала девушка. — Я так была встревожена, что не могла больше оставаться дома. Только я не знала, как мне прийти сюда незамеченной. Но приехал сержант Файле, и отец ушел с ним в контору. Я подождала, пока Антон удалился с лошадью полицейского, и тотчас же побежала сюда.

— Ну что ж, войдите, мисс Диана. Старый Джо будет рад видеть вас. Здесь еще ничто не убрано, но, я надеюсь, вы на это не обратите внимания. Только не оставайтесь здесь долго и не позволяйте Джо разговаривать. Будьте осторожны!

Девушка кивнула головой. Треслер посмотрел в сторону конюшни. Все люди уже сидели на своих лошадях. Он увидал, что Аризона ведет двух оседланных лошадей, и узнал, что одна из них была его «Леди Изабелла». Его очень тронуло такое внимание со стороны Аризоны.

— Сержант Файле находится здесь, — сказала с ударением девушка. — Ночные всадники… Вы знаете.

— Я повидаюсь с ним, — отвечал Треслер.

«Леди Изабелла» тотчас же принялась за свои фокусы, когда он вскочил в седло. Он с трудом сдерживал ее, и она то и дело становилась на дыбы, плясала и поворачивалась из стороны в сторону. Как раз в самый разгар его борьбы с лошадью на дороге показался другой всадник, который остановился и с восхищением смотрел на эту сцену. Но только когда «Леди Изабелла», убедившись в бесполезности своих усилий сбросить наездника, покорилась своей участи, Треслер заметил незнакомца и тотчас же догадался по его костюму, кто он был.

— Сержант Файле? — спросил он, подъезжая.

— Да, — отвечал полицейский офицер, с любопытством оглядывая всадника и в особенности его лошадь.

Наружность сержанта была совсем не внушительная. Он был небольшого роста, довольно плотный человек, очень здоровый на вид и больше похожий на сельского работника или на фермера, нежели на полицейского офицера. Но, несмотря на свою неказистую, простоватую наружность, он обладал недюжинным умом, был хитер и ловок, как кошка. Его наружность обманывала многих, считавших его недалеким, добродушным человеком и словно не замечавших холодного, проницательного взгляда его глаз, спрятавшихся под густыми нависшими бровями.

— Ваша лошадь замечательно хороша! Чистокровная! И вы недурно справляетесь с нею, — заметил сержант. — Скажите мне ваше имя.

— Треслер… Джон Треслер.

— Вы здесь недавно?

Тон полицейского был холодно-официальный.

Треслер отвечал кивком головы.

— А! Значит, вы переведены сюда из другого ранчо?

— Вовсе нет! — засмеялся Треслер. — Я приехал сюда добровольно, чтобы учиться фермерскому хозяйству. Хочу завести собственное ранчо потом… Но я поджидал вас, сержант. Мне надо поговорить с вами.

Сержант устремил на него свои проницательные глаза.

— В этой стране происходят странные вещи. Вы, может быть, слышали об этом? — нерешительно проговорил Треслер.

— В скотопромышленных районах можно творить что угодно, если клеймо на скоте легко изменить и нет никого, кто бы занялся расследованием таких дел, — холодно заметил полицейский, не спуская глаз со стройных ног «Леди Изабеллы».

— Опять Красная Маска? — спросил Треслер.

— Разумеется!

— Вы слыхали рассказ об его последнем набеге? Об убийстве Менсона Орра?

— Слыхал от Марболта… и от других. Слепой предложил пять тысяч долларов награды за поимку разбойника.

— Это лучше, чем я мог ожидать, — заметил Треслер. — Видите ли, слепой как-то странно отнесся к этому. Он сам потерял скот, но когда наши люди предложили ему погнаться за Красной Маской, то он отнесся к этому предложению недоброжелательно и пригрозил уволить каждого, кто покинет ранчо с этой целью.

— Я нашел, что он очень предупредителен, — возразил сержант.

— Конечно, — ответил Треслер несколько разочарованно. Очевидно, сержант не был расположен разговаривать с ним. Но больше всего Треслера раздражало особенное внимание, которое он оказывал лошади. Теперь сержант Файле пристально рассматривал плечо «Леди Изабеллы», где были едва заметны следы старого клейма.

— Мне надо кое-что рассказать вам, сержант, — снова заговорил Треслер. — Вы, в качестве официального лица, может быть, найдете это интересным. Ввиду последних событий я, во всяком случае, считаю это заслуживающим вынимания.

— Говорите, — отвечал сержант, не сводя глаз с лошади.

«Что он находит в ней замечательного?» — подумал Треслер и тоже со вниманием посмотрел на ноги и плечи своей лошади. Хотя полицейский офицер и не проявил особенного интереса к словам своего собеседника, но Треслер все же подробно рассказал ему о том, что он видел в первую ночь после своего приезда в Москито-Бенд, а также передал рассказы других лиц, бывших случайными свидетелями появления ночных всадников.

— Видите ли, сержант, — прибавил он в заключение. — Я думаю, что я был прав, не говоря никому об этом до разговора с вами. Все это случалось здесь уже несколько раз и, без сомнения, случится опять. Что вы думаете об этом?

— Это самое прекрасное животное, какое мне только приходилось видеть! Единственно только… — вдруг сказал Файле, но, заметив нетерпеливый жест Треслера, удивленного этими словами, не имевшими отношения к его рассказу, сержант точно спохватился и прибавил: — Да, все это очень интересно, конечно…

— Вам Марболт рассказывал что-нибудь о прежних посещениях ночных всадников? — спросил Треслер.

— Он много говорил мне… У меня не было времени выслушать его до конца.

— Что он рассказал вам?

— Главным образом, он говорил мне о революционном духе, который обнаруживается теперь в ранчо.

— Вот как…

Треслер понял ловушку, которая была расставлена ему.

— Вы, по-видимому, подозреваете, что между ночными всадниками и кем-то в ранчо существует соглашение? — заметил он полицейскому.

— Да! Я имел в виду, что вы поймете это!

— Кого же вы подозреваете? И какие у вас основания? — быстро спросил Треслер.

— Мои подозрения ни на чем не основываются пока, — отвечал Файле, и затем, взглянув прямо в лицо Треслеру, прибавил: — Я рад, что у нас с вами был такой разговор. Я убедился, что вы наблюдательны и осторожны. Если у вас появятся основания подозревать кого-нибудь и вы захотите сообщить мне об этом, то вы можете снестись со мною в любое время дня и ночи. Я хорошо знаю репутацию этого ранчо и сюда приехал специально, чтобы повидаться с вами. Как видите, я вас тоже знаю! У нас есть общие знакомые в Форксе. Вы понимаете, конечно, что вы не можете иметь со мною открытые сношения. Поэтому обратите внимание на эту речку. Наверное, вы найдете способ послать мне сообщение таким путем. У меня поставлен дальше, вниз по течению реки, тайный патруль. По некоторым причинам я не хочу, чтобы об этом знали, но он всегда находится на месте. Однако без положительной необходимости не вызывайте патруля. Но если я получу от вас послание таким способом, то буду действовать немедленно. Я узнал очень многое сегодня, так много, что, мне кажется, мистер Треслер, вам придется, пожалуй, скоро обратиться к этой реке, как к способу сношения со мною. Я прошу вас только быть осторожным, очень осторожным!

Сержант опять обратил свое внимание на лошадь Треслера.

— Что за красавица… Это ваша собственная лошадь? — спросил он.

— Нет! Она принадлежит хозяину ранчо. Мне она дана только в пользование, — отвечал Треслер. — Джек говорил мне, что слепой купил ее у метисов. Хозяин очень ценит эту лошадь, но объездить ее оказалось невозможным. Это было три года тому назад. Я думаю, Что она семилетка.

— Да. Ей семь лет. Это благородное животное, — сказал Файлс.

— Вы как будто знаете ее?

Сержант ничего не ответил и, приложив руку к шляпе, повернул свою лошадь налево кругом. На прощание он еще раз крикнул:

— Не забывайте реку.

В течение нескольких минут Треслер смотрел ему вслед, как вдруг его лошадь попятилась назад и плюхнулась в воду. Выбравшись на берег, «Леди Изабелла» закусила удила, затем, сердито фыркая, вытянула шею и поскакала во весь опор вдоль по дороге. Теперь Треслер знал, что удержать ее невозможно и что ему оставалось одно из двух — либо держаться в седле изо всех сил, пока лошадь не угомонится сама, либо соскочить с нее при первом удобном случае. Взбесившаяся лошадь мчалась как стрела, не обращая внимания на препятствия, и на повороте прямо устремилась в лесную чащу. К счастью, она попала на тропинку, протоптанную скотом. Треслер едва успел увидеть темную тень леса, как уже погрузился в нее. Низко опустив голову и почти зарывшись Лицом в развевавшуюся гриву лошади, чтобы защититься от веток, он предоставлял им хлестать свою спину.

Смерть подстерегала его на каждом шаху! В лесу были глубокие ямы, куда он мог свалиться вместе с лошадью и, в лучшем случае, искалечить себя и ее. Несмотря на это, он ощущал какое-то жуткое чувство радости, нечто вроде опьянения от этой головокружительной скачки в сумраке леса, где эхо гулко разносило стук копыт. Тяжело дыша и прижимаясь к шее лошади, он ждал конца.

И вдруг сумрак пронизал луч солнца! Треслер чуть не свалился с седла, потому что лошадь на всем скаку свернула в сторону. Он отчаянно вцепился в ее гриву и обнял ее за шею. Все это продолжалось несколько секунд. Когда же ему удалось восстановить равновесие, то он увидел перед собою старую, давно заброшенную лесную дорогу, свободную от всяких преград.Деревья расступились, и открылась широкая просека, над которой сияла безоблачная лазурь летнего неба.

Треслер был изумлен. Куда могла вести такая дорога? Далеко впереди, возвышаясь над густой листвой, виднелись мерцающие снеговые вершины, а ближе, совсем близко — опушка леса и неровная, бугристая поверхность предгорий. Непосредственная опасность миновала, и он уже мог обдумать свое положение. Необходимо было во что бы то ни стало остановить или, по крайней мере, умерить неистовый бег лошади, но все усилия задержать ее оказались напрасны. Однако ему бросалась в глаза какая-то перемена в ней, она уже не мчалась слепо вперед, как раньше. Местность как будто была ей знакома. Вскоре Треслер заметил другие следы на этой дороге. Он начал было надеяться, что скачка скоро прекратится. Но и эта надежда была обманута… Зная нрав своей лошади, он понял, что ему предстоит еще скакать несколько миль.

Просека постепенно расширялась, и лес редел с, каждой стороны. Почва становилась все более неровной и постепенно повышалась. Треслер знал, что он скоро попадет в лабиринт леса, скал и оврагов, образующих подножие гор. Лес кончился сразу, и перед глазами Треслера открылось пространство, покрытое обломками каменных глыб и изрезанное зияющими пропастями. Чем дальше, тем хаотичнее нагромождались скалы, становясь все выше и выше. Эта пустынная местность носила какой-то особенно зловещий отпечаток. Однако перемена окружающей обстановки не оказала никакого влияния на лошадь, которая продолжала мчаться вперед по знакомой дороге. Треслер стал искать глазами реку. Он знал, что она должна находиться где-нибудь поблизости. Он посмотрел направо и действительно увидал реку Москито, которая текла узким пенящимся потоком между высокими скалистыми берегами. Вверх по течению берега реки скрывались в тени почти обнаженных холмов, образующих узкий вход в долину, находившуюся за ними.

Треслер был не на шутку встревожен. Отверстие между холмами казалось очень узким, дорога же вела прямо в эту расщелину. Он еще раз взглянул на реку внизу и впервые вздрогнул при мысли о надвигающейся опасности. Скалы близко сходились впереди него, и он не мог избежать этого пункта, так как был прикован к своей лошади. Никакой надежды остановить ее у него не было.

Скалы быстро мелькали перед его глазами. Холм с левой стороны превратился в крутой утес, и вся местность, лежавшая перед ним, приобрела вид грозного ущелья. Дорога слегка поднималась, извиваясь так сильно, что он ничего не мог разглядеть впереди.

Вдруг он увидал справа другую, чуть заметную тропинку, ответвлявшуюся от дороги, по которой он ехал. В первую минуту он испугался, что лошадь его свернет на эту тропинку. Он знал, что она вела к реке. Но страх его оказался напрасным. «Леди Изабелла» не имела намерения покинуть избранный ею путь.

Вслед за тем дорога внезапно оборвалась, и лошадь неслась уже по узкой плоской поверхности, едва покрытой мелким ветвистым кустарником. Треслер боялся думать, что будет дальше. Они достигли уже самого узкого пункта ущелья, между двумя утесами. Там, на расстоянии пятидесяти ярдов впереди, протекала река, и они мчались прямо к ней.

У него оставалась единственная надежда! Он знал, что река в этом месте суживалась. Может быть, еще возможен прыжок? Он заставит лошадь прыгнуть, как только она подбежит к берегу. А может быть, это капризное животное само почует опасность и сделает все, чтобы спасти свою жизнь. Он боялся думать и надеяться и все-таки надеялся…

Он мог теперь рассмотреть пропасть и убедился, что она была шире, чем он предполагал. Кроме того, противоположный берег был ниже, и его края были покрыты зарослями кустарника. Он слышал внизу шум потока, и ему казалось, что этот шум исходит откуда-то из самых недр земли.

Пропасть приближалась к нему с огромной быстротой. Он напряг все свои силы, чтобы удержаться в седле, понимая, что его жизнь зависит от этого, а главное — от сил его лошади. Пригнувшись к ее голове, он громко крикнул ей в ухо, натянув поводья и вонзая шпоры в ее бока. Это произвело мгновенное действие. Точно какая-то невидимая сила приподняла ее, и ему показалось, что лошадь летит в воздухе, увлекая его вместе с собою. Он ничего не слышал, ничего не видел и только изо всех сил старался удержаться, ухватившись за гриву лошади. Затем он почувствовал сильнейший толчок, и прежняя бешеная скачка продолжалась.

Оглянувшись назад, он увидел за собою зияющую бездну. Прыжок был такой необыкновенный, что он невольно почувствовал восхищение и, нагнувшись, ласково потрепал взмыленное плечо лошади. Ее бешеный темперамент нашел, по-видимому, удовлетворение в этом диком прыжке. Треслер даже засмеялся. Он мог теперь смеяться, потому что видел конец своего путешествия. Он попал теперь на дорогу, которая, наверное, являлась продолжением прежней. Она пересекала реку и, прихотливо извиваясь, поднималась вверх, к вершине холма. Подъем был настолько крутой, что, пожалуй, он не придется по вкусу и самой «Леди Изабелле».

Так и случилось. Она попыталась взобраться наверх, но рыхлая песчаная поверхность и крутизна несколько раз заставляли ее споткнуться, и, наконец, она упала на колени и остановилась.

Треслер тотчас же соскочил с седла и потянул за повода, в то время как лошадь делала усилия, чтобы подняться на ноги. Она запыхалась так же, как и ее хозяин, и оба они в течение нескольких минут стояли рядом на склоне холма, стараясь отдышаться. Теперь Треслер мог хорошо рассмотреть речку внизу и оценить сделанный его лошадью прыжок. А немного дальше глазам его представился удивительный вид. В том месте, где течение реки суживалось, через нее был переброшен мост, грубо сколоченный из сосновых бревен. Некоторое время Треслер в раздумье смотрел на него и наконец воскликнул:

«Куда, к какому черту, ведет эта дорога?»

Потом он повернулся и стал всматриваться туда, где дорога огибала холм, исчезая за ним. Треслер решил исследовать это место и, взяв за повод лошадь, стал взбираться на холм.

«Леди Изабелла» даже налегке едва держалась на ногах. Песок был глубокий и рассыпался под ногами на каждом шагу. Наконец они достигли того пункта, где дорога исчезала. Они находились на вершине утеса, имевшего не более двадцати футов в ширину и пятидесяти в длину.

Утес возвышался над долиной, простиравшейся вдаль и представлявшей собой углубление среди больших холмов у подножия горного хребта. Вершины этих холмов точно сторожили долину, а внизу, насколько хватало глаз, расстилалось зеленеющее ущелье, дно которого представляло чудесное пастбище, покрытое сочной травой. Холмы были крутые и поднимались прямо над дном долины, но кое-где бока их становились отлогими, и по ним можно было спуститься. Там, где стоял Треслер, утес обрывался в пропасть, и единственным доступом к нему была дорога, извивавшаяся по другую сторону холма.

Но здесь как раз заключалась разгадка этой таинственной дороги. Сбоку крутого утеса прилепилась маленькая хижина, сложенная из бревен, хвороста и глины и вбитая в скалу. У нее была одна дверь и окно, заделанное пергаментом. Такие хижины можно было найти у трапперов прежних времен, устраивавших свои жилища по возможности на недоступных местах ради безопасности от нападения индейцев.

Но какое великолепное стратегическое положение занимало это жилище! Забаррикадировав единственный доступ к нему, осажденный мог смести своим ружейным огнем целый отряд, который пытался бы добраться до него.

Треслер подошел к самой хижине. Дверь была закрыта, а пергаментное окно не позволяло заглянуть внутрь. Наружный вид хижины указывал на то, что она была недавно подновлена. Треслер, внимательно рассматривая постройку, обошел ее с трех сторон и вдруг увидал еще одно доказательство предусмотрительности старых трапперов. Скала, почти отвесно поднимавшаяся на двести или триста футов, сзади становилась отлогой, и тут было высечено в ней нечто вроде примитивной лестницы. Она была достаточно опасна и могла вызвать головокружение у того, кто смотрел на нее. Ступени поднимались все выше и выше, к самой верхушке утеса. Треслер попробовал подойти к началу лестницы, но тотчас же отпрянул назад. Внизу была пропасть, по крайней мере в пятьсот футов глубины.

Его воображению представилась целая картина.

Какой-нибудь бедняга-охотник, преследуемый и осажденный воюющими индейцами, бежал темною ночью из маленького укрепления. Этот страшный утес казался ему единственным спасением. Он начал взбираться на него. Казалось, верхушка была уже близка. Но вот, один неверный шаг, и он скользит вниз. Он цепляется руками за известняк, но не может удержаться и летит все ниже и ниже…

Треслер поторопился отвернуться от этой лестницы, испытывая непривычное сосущее чувство. Он привязал лошадь к железному кольцу, вделанному в стену хижины, и продолжал свои исследования. Дверь хижины оказалась запертой на обыкновенную задвижку, и ему нетрудно было открыть ее. Но им овладело какое-то странное чувство, когда он переступил порог этого таинственного жилища, которое, быть может, служило убежищем какому-нибудь охотнику за пушным зверем. Он остановился в дверях, прислушиваясь, и наконец громко крикнул: «Алло!» Ответа не последовало. Тогда он вошел в комнату.

В первый момент он ничего не мог рассмотреть. Переход от яркого света к полутьме, господствовавшей внутри лачуги, был слишком резок. Но когда его глаза привыкли к сумраку, он увидел только пустые стены, обмазанные глиной, и жалкую обстановку, заключавшуюся в двух поломанных стульях, шкафе, сделанном из ящика, где хранилась кое-какая хозяйственная утварь, и в столе, который имел только две ноги и стоял прислоненный спиной к центральному столбу, поддерживавшему крышу. В дальнем углу стояла кровать из досок, положенных на деревянные козлы. Вместо матраца лежал коричневый мешок, набитый соломой, и на нем два скомканных одеяла. Несколько таких же одеял валялось на полу вместе с оторванными от них кусками, служившими, вероятно, для починки других одеял или же верхних рубашек.

Никаких других признаков обитателя этого убогого жилища нигде не было видно, но все-таки можно было заметить, что недавно тут кто-то был. Треслер с удивлением думал, какой человек мог жить в такой лачуге, и, решив наконец, что она служила лишь временным случайным убежищем, вышел наружу, тщательно заперев за собою дверь. Его лошадь встретила его радостным ржанием. Очевидно, и ей хотелось поскорее выбраться из этого места.

Спуск оказался таким же трудным, как подъем, и, пожалуй, еще более опасным! В конце концов все сошло благополучно, и у подножия холма Треслер мог снова сесть верхом на свою лошадь, которая теперь сделалась такой послушной и спокойной, как будто она никогда и не была другой.

На обратном пути Треслер невольно задумался над тем, каким образом бревна, из которых выстроена хижина, были доставлены на вершину утеса. На склоне холма не росло ни одного дерева, ничего, кроме мелкого кустарника. Один человек, конечно, не мог этого сделать. Он не мог бы также построить и мост, переброшенный через реку. Несомненно, здесь работало несколько человек. Но Треслер терялся в догадках, кто были эти люди.

Глава IX СНОВА НОЧНЫЕ ВСАДНИКИ

Прошла неделя, прежде чем Треслер снова увиделся с Джеком. Когда он вернулся из своей неожиданной поездки в горы, поимка молодых жеребцов и их объездка уже были в полном ходу, но ему не пришлось участвовать в этом веселом развлечении. Джекоб Смит ждал его с предписанием от Марболта немедленно ехать в Калфорд и там все приготовить к приемке молодых лошадей, предназначенных для полиции. Треслер отлично понял, что его отсылали, чтобы дать время Джеку успокоиться и устранить опасность дальнейшего конфликта.

Получив инструкции, он тотчас же приготовился к отъезду. Старый Джо был искренне огорчен, Аризона же сделал ему характерное предостережение. Он только что отстегал упрямого молодого жеребца, не пожелавшего сдвинуться с места, после того как его оседлали. Увидев Треслера, который уже собрался в путь, Аризона подошел к нему и, тяжело дыша от усталости, прохрипел ему на ухо:

— Держите оружие наготове! Это самый лучший товарищ, на которого вы можете всегда положиться. Остерегайтесь только пускать его в ход без нужды.

В этом совете не было особой надобности. Поездка Треслера была для него настоящим отдыхом после пережитых им волнений. Он хорошо выполнил свое поручение и, когда прибыли лошади, передал их властям. С большим интересом он наблюдал, как полицейские обращались со своими лошадьми, как терпеливо и методично они приучали их к себе. Закончив свои дела, Треслер поехал назад в ранчо в сопровождении Роу Гаррисса и Лью Каули, которые привели лошадей в город.

Возвращение Треслера в Москито-Бенд было совсем не похоже на его первый приезд туда. Ему казалось теперь, что прошло бесконечно долгое время с тех пор, как все встречные осмеивали его костюм для верховой езды. Столько событий произошло с тех пор! Теперь уже Треслер считал себя настоящим жителем прерии. Правда, многому еще надо было научиться, но костюм у него был такой же, как у других ковбоев. Он носил такие же молескиновые штаны, такую же лисью куртку, мексиканские шпоры и мягкую широкополую шляпу. Его больше не называли «франтом в штанах», как в первые дни, и он искренно гордился таким превращением и тем, что теперь все считали его своим товарищем. Он чувствовал свою близость к этой стране, жизнь которой, несмотря на всю ее грубость и суровость, более всего отвечала его натуре.

Был уже вечер, когда Он приехал в Москито-Бенд. Солнце низко опустилось над западными холмами, и длинные тени потянулись к земле. Верхушки деревьев и вершины холмов, покрытые лесом, были освещены красноватым заревом заката. В тени, отбрасываемой холмами, на зеленых склонах раскинулось ранчо с его разнообразными постройками и большим домом, наблюдавшим сверху за своим обширным хозяйством.

Треслер был рад вернуться в Москито-Бенд, каково бы ни было будущее, которое ожидало его там. Ему не хватало его товарищей, не хватало Аризоны с его пылким, неукротимым духом, не хватало Джо с его добродушной смешной наружностью и честным, стойким сердцем. Но, конечно, он больше всего хотел увидеть Диану, услышать ее голос. Каждый день, проведенный им в отсутствии, он думал с тревогой о том, что могло случиться с нею. Джо был при ней и, конечно, должен был все сообщать ему, но этого было недостаточно для него. Иногда его тревога была так сильна, что он готов был бросить работу и поскакать домой.

Его чувства достигли высшей степени напряжения, когда он миновал брод и выехал на дорогу в ранчо. Он не говорил ни с кем из своих спутников, да и они, по-видимому, не были склонны к разговорам. Все трое молча проехали коррали и подъехали к бараку. Дружеские излияния не в обычае у ковбоев. В прерии редко говорят «прощай», разве только в том случае, если кто-нибудь из товарищей вступит на «путь без возврата», то есть умирает. Но и тогда прощание бывает лишено всякой аффектации.

Джек стоял в дверях своего домика, когда Треслер подъехал к нему, чтобы дать отчет о своей поездке. На лице Джека еще были заметны следы от удара плетью, и Треслер, заметив это, почувствовал сожаление о своем поступке. Однако он не выдал своих чувств. К его удивлению, Джек проявил по отношению к нему только холодную вежливость, и ни одного резкого замечания не сорвалось с его уст.

Кончив свой доклад, Треслер поехал к конюшне и распряг свою лошадь на ночь. Затем он направился к бараку, но по дороге его остановил Джо, который, очевидно, поджидал его. Они не здоровались друг с другом, и Треслер только спросил его:

— Ну что?

— Она три раза спрашивала о вас, — отвечал старик, точно сразу поняв, в чем дело. — Она спрашивала, почему вы опять уехали? Я сознался, что ничего не знаю. Бй это было неприятно…

Он сделал паузу, поглядел в сторону дома управляющего и прибавил:

— Она плакала прошлой ночью… Она плакала сегодня…

Он произнес эти слова с каким-то особенным выражением, точно ожидая чего-то от Треслера.

— Что случилось? — коротко и резко спросил Треслер.

— Может быть, она чувствует себя одинокой, — ответил Джо.

— Нет, это не оттого! Вы знаете какую-нибудь другую причину!

Джо посмотрел в сторону и сказал:

— Джек приходил. Но я думаю, что она все же одинока. Она спрашивала про вас.

Треслер понимал его мысли. Если бы Джо мог поступать по своему желанию, он проводил бы их обоих к ближайшему пастору. На это потребовалось бы не больше времени, чем сколько нужно, чтобы оседлать двух лошадей.

— Я увижу ее сегодня ночью, — спокойно ответил Треслер. — А теперь вы лучше уходите к себе. Может быть, я приду к вам потом.

Джо тотчас же удалился. Джек видел их обоих, но это не возбудило в нем особых подозрений. Он думал о ссадинах на своем лице и еще о чем-то другом, что заставило его злобно усмехнуться.

Прием, оказанный Треслеру его товарищами в бараке, был очень радушный. Все были рады его видеть. Кругом шел веселый говор, сыпались шутки, подчас грубые, но всегда чистосердечные. Треслера все любили в ранчо. Пусть он «неженка», но он хороший парень, а это главное.

После ужина Треслер ушел под тем предлогом, что ему нужно вычистить свою лошадь и седло. Он взял ведро с водой и, пройдя к нижним корралям, разложил там свои принадлежности, но не принимался за работу, пока не увидел Аризону. Этот странный человек прошел мимо Треслера с равнодушным видом, точно ему было все равно, вернулся он или нет.

Треслер прекрасно знал повадки своего товарища и продолжал усердно чистить свое седло, не обращая на него внимания. Тогда Аризона уселся на упавшее бревно, сплюнул табачный сок и, обхватив одно колено обеими руками, заговорил свойственным ему решительным тоном.

— Слушай! Джек спрятал свои зубы! Но он еще покажет их…

— Ты думаешь?

— Ну да! Если б я был на его месте, то не оставил бы этого так. Наверно, он что-нибудь замышляет. Ты в такой же безопасности теперь, как если бы попал в лагерь индейцев, готовящихся к войне.

— Какой же новый удар он готовит для меня? — спросил с улыбкой Треслер.

— Ну, я не обладаю такой силой воображения, чтобы угадать это. Никогда не знаешь, какую дорогу изберет слепой мул, чтобы удариться головой. Я только советую тебе наблюдать за ним. Не смотри на восток, когда он находится на западе. Эх вы, британцы! — прибавил он с негодованием. — Какая польза ударить человека и сделать ему больно! Ведь это только приведет его в бешенство. Револьвер в руку и стреляй без промаха — вот что нужно. Ты только наделал себе хлопот. Нет, вы, парни, совсем не годитесь для наших условий.

— Может быть, — отвечал Треслер, добродушно улыбаясь. — Ну, а ты возвращаешься к диким временам, к доисторическим…

— Я мало знаком с теми временами, которые были до меня, — возразил Аризона с важным видом. — Но если ты имеешь в виду таких парней, которые колотили друг друга по голове дубинками, то я позволю себе сказать, что у них было больше здравого смысла, чем у ваших британцев.

Аризона был в ударе и продолжал высказывать свое нелестное мнение о британцах, не встречая возражений со стороны Треслера. Потом он вдруг заговорил о Джо Нелсоне, который в последнее время очень изменился. Как будто его что-то сильно беспокоило.

— Может быть, это религия, — сказал задумчиво Аризона. — Ведь ничто так не путает мысли в голове, как религия. А Джо всегда имел к этому склонность.

— Не думаю, — с улыбкой заменил Треслер. — У Джо есть другие причины для беспокойства. Джек его серьезно преследует, и если Джо все-таки остается здесь, то, вероятно, он имеет в виду какую-нибудь цель. Джо достаточно умен, чтобы добиться своей цели, какова бы она ни была.

— Возможно, — согласился Аризона. — А все-таки религия тоже сбивает с толку. Я видел, как этот самый Джо, ухлопавший человека, напавшего на него на большой дороге, плакал, как новорожденный ребенок, потому что в поселке Лон Брек не оказалось церковных книг, а он сам забыл все молитвы. И вот вместо того, чтобы похоронить убитого как подобает, Джо оставил его лежать там, в добычу койотам. Но это было раньше. Теперь Лон Брек изменился. Теперь у них есть Библия. Она лежит на кафедре в молитвенном доме, и все парни могут ходить туда и любоваться на нее… Нет, религия бедовая вещь, если ей дать ход, — прибавил он, глядя на Треслера своими блестящими Глазами. — Нечто вроде лихорадки. Меня ведь она тоже коснулась там, в Техасе, на мексиканской границе. Была там одна леди, к которой я был расположен. В большинстве случаев мы заражаемся религией от женщин. Она является внезапно и отделаться от нее нелегко. И признаки этой болезни всегда одинаковы. Мы вдруг начинаем возмущаться, если люди разражаются проклятиями и богохульством. Мы охотно помогаем их выпроваживать. Мы ненавидим пьянство и осуждаем тех, кто часто прибегает к бутылке. И сами не можем пить, потому что водка выворачивает наше брюхо. Это все важные признаки. Тот, у кого они появляются, лучше всего сделает, если отправится прямо в молитвенный дом. Так было со мной…

— И ты пошел? — спросил Треслер.

— Да. Это было не так легко, признаюсь. Мои нервы выдерживают многое. Но с религией дело другое! Притом же всегда найдутся парни, которые рады тебя морочить. Тебе говорят и то, и другое. У кабатчика Насси Уилкса была когда-то религия, но, я думаю, он позабыл многое с тех пор, Как уселся за стойку. Однако мне он кое-что рассказал, например, что они употребляют много воды и большею частью купают в ней новичков. По этому случаю я влил себе в глотку с дюжину чарок виски, что должно было предохранить меня от простуды. Таким образом я пошел на молитвенное собрание.

— Какой секты? — спросил Треслер с любопытством. — Какой религии? — прибавил он, видя, что Аризона не понял его вопроса.

— Я не знаю хорошенько, — ответил Аризона. — Мне кажется, наши парни называли их «перекрещенцами». Но разве в этом дело! — с жаром воскликнул он, недовольный тем, что его прерывают. Треслер смолчал, и Аризона, успокоившись, продолжал свой рассказ:

— Молитвенный дом был почти пуст, когда я пришел. Был там только один парень, который играл на гармониуме. Я готов был плакать, глядя на него. Лицо у него было такое благородное, его длинные волосы были смазаны жиром, и глаза его были устремлены к потолку. Он играл, ни на что не обращая внимания, и его никто не мог остановить. Собрались другие люди, и пришел дьякон, который и велел ему перестать. Я был рад, что пошел на это собрание. Я чувствовал себя прекрасно и думал, что больше никогда не притронусь к оружию, никогда не буду богохульствовать, хотя бы мне заплатили десять долларов за каждое ругательство. Я сидел и смотрел на всех этих людей, собравшихся на религиозный митинг, и думал, что я всех их могу любить, как братьев…

Аризона с минуту помолчал, и взгляд его как будто смягчился. Потом он глубоко вздохнул и снова заговорил:

— Но так не могло долго продолжаться! Нет, религия не для таких, как я. Нельзя быть чертом и путаться с ангелами. Они выгонят тебя, и это вполне естественно. Знаешь, я ведь жевал табак, а сплевывать было некуда. От этого все и вышло. Сидел против меня на скамье какой-то паренек со своей девицей, и, должно быть, табачный сок попал прямо на ее шелковую юбку. Я видел, что она посмотрела на пол, подобрала свои юбки и вытерла руки платком. Затем она огляделась кругом и взглянула на меня. Я же был полон дружеских чувств и потому улыбнулся ей, не зная, что она возмущена моим поведением. Она шепнула что-то своему соседу, после чего тот повернулся ко мне и, выпучив на меня свирепые глаза, заявил: «Этот дом не для тех, кто жует табак, мистер! Откуда вы притащились сюда?» Но если он забыл, что мы находились в молитвенном доме, то я хотел ему доказать, что я-то не забываю этого, и потому я вежливо ответил ему с улыбкой: «Сэр, я признаю, что мы пьем не из одного и того же корыта». Я видел, однако, что это ему не понравилось. Затем кто-то поднялся сзади и крикнул: «Тише!» Я думал, что дело обойдется, но этот упрямый, тупоголовый мул оказался очень сварливым и пожаловался другому на то, что я жую табак, и тот сказал мне: «Вы не можете жевать табак здесь. Вы пачкаете даме платье». Я все-таки человек и готов был вспылить, но, не желая вызывать ссоры, выплюнул свою жвачку. И вдруг я увидел перед собою дуло револьвера, и этот парень обрушился на меня с ругательствами. Все повскакали со своих мест. Проповедь прервали и позабыли о всякой молитве. Но я не стал больше ждать. Я понял, что случилось: мой второй плевок как раз угодил в локоть даме, когда она оправляла свои юбки. Потом я увидел его высокую, как печная труба, шляпу под лавкой. В один момент я схватил ее и, прежде чем он успел спустить курок, всадил ее ему на голову так глубоко, что закрыл ему глаза и он не мог видеть. Я крикнул ему: «Выходите наружу, и мы решим это дело, как честные граждане». С этими словами я выбежал из молитвенного дома. Он тоже вышел. Мы разрешили это дело. Он умел владеть оружием, и я целый месяц хромал после этого. Но в городе это вызвало большой переполох.

— Ты убил его? — спросил Треслер.

— По правде говоря, мне не было времени расспрашивать о подробностях. Я поторопился исчезнуть как можно скорее, позабыв о религии… Нет, сэр, религия не для меня!

Аризона вздохнул с сожалением. Пока он рассказывал, Треслер успел кончить свою работу. Несколько раз ему хотелось рассмеяться, но один взгляд на серьезное выражение лица Аризоны удерживал от этого. Ему было жаль этого бродягу, у которого не было будущего. Треслер знал, что, несмотря на все свои хорошие задатки, Аризона будет жить так, как жил до сих пор, погонщиком скота, пока будет находить место. Но если когда-нибудь он останется без заработка, то займется тем, чем занимается большинство ковбоев, когда они лишаются работы: начнет воровать скот и кончит свои дни, вероятно, на конце веревки, свешивающейся с какого-нибудь высокого дерева.

Треслер собрался уходить, когда Аризона внезапно поднялся и остановил его жестом.

— Я ведь хотел говорить с тобой о другом, — сказал он. — Я хотел рассказать тебе, что тут было, когда ты уехал. Я слышал разговор Джека и мисс Дианы. Он ей сказал: «Вы больше не будете видеться с Треслером. Ваш отец знает, что вы с ним переговаривались, и это его взбесило. Предупреждаю вас. Вам же я хочу сказать следующее: вы выйдете замуж за меня. Старик вас заставит, если вы сами не хотите». Но мисс Диана расхохоталась ему в лицо, хотя смех ее был не совсем искренний. «Отец никогда не позволит мне выйти замуж ни за кого! И вы это прекрасно знаете…» — «Тогда я заставлю его, — ответил Джек, и лицо его приняло злобное выражение. — Все его великолепное ранчо, весь его скот и земля, все его богатство не помогут ему, если он не отдаст вас мне. Я могу заставить его лизать мои сапоги, если мне захочется. Понимаете!..» Больше не было сказано ни слова.

— Что же, по-твоему, это значит? — спокойно спросил Треслер.

Аризона вспылил. Его дикий нрав вырвался наружу.

— Я не задумывался над этим! — воскликнул он, сверкнув глазами, и затем, подойдя вплотную к Треслеру, проговорил шепотом: — Это должно случиться. Ему нельзя жить. Вот что я думаю. Я пойду прямо в его хижину и скажу ему, кто он… вы понимаете. Он обозлится… прекрасно. Я заплачу ей свой долг благодарности. Другим путем я не могу его уплатить. Я уж позабочусь о том, чтобы моя пуля попала в его голову, прежде чем он попадет в меня…

Аризона поглядел с торжеством на Треслера. Он находил свой план великолепным. Ведь он сразу разрешал все затруднения и навсегда должен был избавить Диану от Джека. Индеец почувствовал себя обиженным, когда Треслер неодобрительно покачал головой и сказал ему:

— Ты плохо уплатишь ей свой долг, если сделаешь это. Джек, вероятно, хотел только попугать ее. Не забудь, что он управляющий ее отца, человек, которому ее отец доверяет и на которого он полагается.

— У вас нет никакой смелости, знаете ли, — возразил Аризона с негодованием. — Ведь ему не нужно будет никакого управляющего, если Джека не будет на дороге. Вы женитесь на его дочери и тогда…

Но Треслер прервал его.

— Довольно, Аризона, — сказал он серьезно. — Больше мы не будем говорить об этом. Мне надо идти. У меня есть еще другие дела.

Они пошли вместе по дороге, но уже больше не разговаривали. Аризона угрюмо молчал, а Треслер был слишком погружен в свои мысли. Хорошо, что Аризона заговорил с ним о своем плане, прежде чем привел его в исполнение. Но, во всяком случае, из его слов Треслер вывел заключение, что ему надо подумать о том, как помочь Диане. Он должен объясниться с ней. Она не давала ему права вмешиваться в ее дела, но это право дает ему его чувство к ней. Он имеет право, как и всякий другой, добиваться ее любви и стараться победить сопротивление старика.

Было уже совсем темно, когда он снова вышел из барака и направился в сторону леса. Он вспомнил свою прогулку в первую ночь своего прибытия в ранчо и хотел теперь подойти той же дорогой к дому слепого.

Тишина и мрак окутывали ранчо. В прерии смолкли все звуки: мычание скота, лай собак, голоса людей и топот лошадиных копыт. Только жалкое кваканье лягушек на реке Москито, да изредка завывание койота, доносившееся издали, нарушали спокойствие летней ночи.

Во время этой прогулки Треслер впервые испытал на себе влияние, которое, рано или поздно, прерия оказывает на каждого человека, серьезно желающего приобщиться к ее жизни. Она начинает подчинять его своему очарованию лишь тогда, когда пройдет первый период приспособления., Безграничность, молчание и глубокая уединенность прерии, не исчезающая даже в ее поселениях и городках, подавляет человека, действуя на его примитивные чувства и возвращая его из области европейской культуры к первобытной жизни и ее требованиям. И тогда дикарь, скрывающийся под обличием цивилизованного человека, вырывается на свободу. Что ж удивительного, если над всем берет верх главный инстинкт — инстинкт самосохранения!

Каждый имеет право защищать себя от нападения врагов, и так всегда поступали люди, которые были теперь товарищами Треслера. Он лучше понимал их теперь, и, под влиянием этих мыслей, ему начинало казаться, что цивилизованные народы придают слишком большую цену человеческой жизни. Он уже больше не возмущался тем, что здесь прибегали к оружию по малейшему поводу. Это составляло одну из главных особенностей пограничной жизни, где не существовало суда и каждый считал себя вправе отстаивать свою жизнь и свою собственность.

Раздумывая об этом, Треслер сам приписывал свои мысли деморализующему влиянию окружающих условий и его товарищей, не признающих законов. Но, несмотря на это, он чувствовал, что в них было нечто более глубокое, более прочное и жизненное, чем казалось с первого взгляда. И он чувствовал, как росла и крепла его связь с этими примитивными людьми.

Он уже миновал окраину леса и возвращался домой. Густые ветви деревьев заслоняли от него ранчо. Он пристально всматривался, не мелькнет ли где-нибудь огонек. Рабочий барак был окутан темнотою, но в домике Джека все еще виднелся свет. Впрочем, это не казалось ему подозрительным. Он знал, что управляющий имел обыкновение долго не тушить свою лампу. Может быть, он читал по ночам. Треслер улыбнулся при этой мысли. Интересно бы знать, какого рода литература приходится ему по вкусу!

Однако свет в домике Джека скоро погас. Треслер дошел до опушки леса, как раз напротив строений ранчо, как вдруг какой-то непривычный звук заставил его вздрогнуть. Он услышал шёпот голосов, доносившийся издали. Говорившие, кто бы они ни были, по-видимому, не двигались с места. Голоса их не затихали, но и не становились громче. Треслер был заинтересован и осторожно начал приближаться. Шагов его не было слышно благодаря мокасинам, которые он носил. Он старался определить, откуда доносились голоса. Ему казалось, что откуда-то по соседству, из отдельной конюшни фермера. Но он еще не был уверен в этом.

По мере того, как он приближался к конюшне, голоса становились громче. Он слышал повышение и понижение звуков, но не мог разобрать, кто говорил. Из осторожности он снова остановился. Было небезопасно двигаться дальше. Любопытство, однако, не давало ему покоя, и при обыкновенных обстоятельствах он, конечно, рискнул бы приблизиться к говорившим. Но теперь это могло повредить его главной цели.

Он растянулся под низким кустом, откуда мог наблюдать, оставаясь незамеченным. Быть может, это был тот самый куст, под которым он лежал в ту памятную ночь. Это воспоминание вызвало у него зловещие предчувствия, которые не замедлили оправдаться.

Он услыхал, как была заперта дверь, и голоса внезапно умолкли. Немного позже послышался треск сосновых шишек под копытами лошадей. Это было повторением уже виденного им раньше. Два всадника приближались по направлению к дому. Казалось, он должен был схватиться за оружие, но инстинкт прерии — древний инстинкт самосохранения — уже достаточно овладел им. Он быстро отдернул руку, которая уже прикоснулась к кобуре револьвера.

Может быть, это был «Красная Маска». Даже весьма вероятно! Но Треслер не хотел повредить своим планам таким внезапным, необдуманным нападением на разбойника. Если «Красная Маска» и Джек были одним и тем же лицом, то, хладнокровно застрелив его вблизи ранчо, Треслер оказался бы в глазах полиции простым убийцей, и никакие его показания не убедили бы присяжных Москито-Бенд, что управляющий ранчо был грабителем скота.

Через минуту он мог разглядеть очертания лошадей. Их было две, как и прошлый раз, но все-таки он не мог хорошо рассмотреть всадников. В лесу было темно, и лошади проехали от него довольно далеко.

Они исчезли, как безмолвные тени, и только стук копыт обнаруживал, что это были живые существа.

Треслер подождал, пока звуки замерли окончательно, и тогда поднялся и пошел дальше. Но то, что он видел, навело его на грустные размышления. Ночные всадники опять отправились в свой разбойничий поход. Убийство и грабеж на их пути! Он думал о том, кому суждено стать их жертвой в эту ночь, и с содроганием вспомнил Менсона Орр. Теперь он досадовал на себя за то, что дал им спокойно проехать мимо. Но тут он вспомнил о молодой девушке, такой одинокой и беспомощной в своем собственном доме. Он должен прежде всего позаботиться о ней. В ушах его прозвучали снова характерные слова Джо Нелсона: «Ты должен как можно скорее взять эту девушку в свой корраль и наложить на нее свое клеймо»…

Глава X ГРОЗА

Треслер продолжал соблюдать величайшую осторожность, хотя всадники были уже далеко и не могли его слышать. Теперь ему надо было пройти мимо комнаты слепого, а он знал, что этот человек обладал почти сверхъестественным слухом. Предполагая, что он еще не спит, Треслер двигался очень тихо, поминутно останавливаясь и прислушиваясь. Он подошел к самой конюшне, но не услыхал ничего, кроме тяжелого дыхания животных и бряцания цепей. Ему хотелось бы произвести дальнейшее исследование, потому что стук закрываемой двери исходил как раз отсюда, но од удержался. Было бы совершенно излишним и, пожалуй, даже опасным поднимать Антона, который спал над конюшней, а между тем не было другого способа узнать, что произошло.

Треслер продвигался неслышными шагами, прячась в тени большого дома. Он уже миновал опасное место, куда выходило окно из спальни фермера, и добрался до кухни. Но тут его ждало первое разочарование. Сначала он обрадовался, увидев там свет, но тотчас же заметил, что плотная штора была опущена, и не было ни одной щелки, через которую он мог бы рассмотреть, что делалось в комнате. Он не решался подойти к двери, не зная, кто находится за нею, и на мгновение остановился в нерешимости. Тут он вспомнил, что в кухне было другое окно с противоположной стороны дома, но для того, чтобы подойти к нему, надо было снова идти через открытое место.

Не колеблясь, он обошел кругом. Он старался не производить никакого шума, но, по-видимому, и это было излишним, так как спальня слепого находилась с другой стороны. Кроме того, если его подозрения были справедливы, то Джек уже отправился на свой ночной промысел.

На этот раз судьба была более благосклонна. Штора была спущена, но нижняя часть оконной рамы оказалась поднятой, и, отодвинув штору, Треслер мог заглянуть в комнату. Он так и намеревался поступить. Вдруг он услышал чей-то тихий плач. Он остановился, прислушиваясь, и затем, затаив дыхание, схватился за конец шторы. Он знал, кто плакал. Это могла быть только Диана!

Любовь к ней, так внезапно вспыхнувшая в его сердце, теперь, при звуке ее рыданий, охватила все его существо. Он быстрым движением отодвинул штору и заглянул в комнату.

Диана сидела в самом дальнем углу кухни, раскачиваясь на стуле, точно под влиянием физической боли. Ее прелестная головка была низко опущена, и все тело ее вздрагивало от сдерживаемых рыданий. Треслер сразу заметил, что ее руки, обнаженные до локтя, распухли и были покрыты ссадинами. Он стиснул зубы и, позабыв всякую осторожность, с силою раскачал плотную штору.

— Диана, это я, Треслер…

Девушка вскочила и посмотрела на окно, прикрывая глаза рукой и стараясь спустить рукава. Ее мужественные усилия совладать со своим горем были напрасны. Она сделала шаг к окну, но тотчас же быстро отпрянула назад, и в ее глазах, наполненных слезами, появилось выражения ужаса. Треслер окинул взглядом комнату, чтобы отыскать причину ее испуга, но не увидел ничего, кроме осколков разбитой лампы на полу и дремлющей кошки. Затем, по ее позе напряженного внимания он догадался, что она прислушивается к знакомому и грозному постукиванию палки ее отца. Треслер тоже прислушался, но все было тихо кругом, и он снова прошептал:

— Я должен говорить с вами, мисс Диана. Откройте мне дверь.

Он тотчас же понял, как странно должна была звучать эта просьба в ушах девушки. Ведь она не знала о его решении прийти к ней на помощь и не могла даже подозревать, какое чувство им руководило. Поэтому он с некоторой тревогой ждал ее ответа. Она вытерла слезы и быстро подошла к окну.

— Подойдите к двери скорее! — прошептала она и снова поспешно отошла от окна, точно ей угрожала какая-то невидимая опасность.

Треслер обошел кругом и остановился в тени, ожидая, пока дверь откроется. Щелкнул засов, и дверь тихо приотворилась. Тогда он тотчас же проскользнул в комнату.

— Мы должны закрыть его, — сказал он, указывая на окно.

Диана беспрекословно повиновалась. Потом она подошла к нему и взглянула на него с таким трогательным доверием, что он сразу почувствовал себя ответственным за всю ее жизнь.

— Нам нужно о многом поговорить с вами, и другие не должны слышать этого, — сказал он.

— Кто эти другие? — спросила она с тревогой.

Треслер решил, что лучше говорить прямо.

— Ваш отец, например.

— В таком случае нам лучше запереть дверь в коридор, — заметила она и тотчас же пошла сделать это. Она вернулась на прежнее место, спокойная, и глаза ее были сухие.

— При чем тут мой отец? — спросила она резко.

Треслер, не отвечая ей, указал на разбитую лампу на полу.

— Здесь у вас что-то произошло! — заметил он. Его голубые глаза не отрывались от ее лица.

— Да, — отвечала она после едва заметного колебания и затем с досадой прибавила. — Но ведь вы не ответили на мой вопрос.

— Я отвечу позднее, а теперь позвольте мне действовать как я нахожу нужным.

Его серьезность произвела на нее впечатление. Она чувствовала, как он подчинял ее своему влиянию.

А между тем ей хотелось бы многое скрыть от него. В то время как они разговаривали, она натянула рукава платья на свои израненные руки.

— Подождите, мисс Диана. Дайте мне посмотреть…

Он хотел взять ее за руки, но она отодвинулась от него.

— Сомневаюсь, чтобы это было случайно, — сказал он, пожимая плечами и смело заглядывая ей в глаза.

Диана нетерпеливым жестом откинула голову назад, и легкий румянец гнева окрасил ее щеки.

— А если и так, если это не была случайность! — проговорила она.

— Ссадины на ваших руках или разбитая лампа? — спросил он.

— И то и другое.

— В таком случае это дело рук злобного человека. Вы не станете по своей воле ранить себя, Диана… Есть ли у вас какое-нибудь основание не доверять мне? — продолжал он, и голос его сразу смягчился. — Я хочу избавить вас от неприятности рассказывать мне. Ваш отец был здесь, и все это его дело.

Выражение гнева исчезло с лица девушки, и она исподлобья взглянула ему в глаза.

— Но как вы… — смущенно проговорила она и замолчала.

— Я не знаю, что тут произошло между вами, и не стараюсь узнать, — продолжал Треслер, не обратив внимания на ее восклицание. — Для меня достаточно видеть результаты. Вы несчастны! Вы были необыкновенно несчастны в течение всех этих дней. Вы много плакали! А теперь на ваших руках видны знаки насилия.

Под его взглядом Диана потупила голову и посмотрела на разбитую лампу.

— Должен ли я говорить дальше, все рассказать вам? Пожалуй, это будет лучше.

Диана кивнула головой, все еще не поднимая глаз.

— Вы знаете многое, но, может быть, смотрите на это иначе, чем я, — продолжал он твердо. — Мы находимся в самом центре гнусного заговора, и нам надо его разрушить. А вам угрожает брак с негодяем, которого следовало бы стереть с лица земли. И это все работа одного человека, которого мы считаем бичом этой страны. Мы называем его Красной Маской или

Джеком Гарнак, смотря по тому, когда и где мы встречаемся с ним. Но разве так может продолжаться без всякого протеста с нашей стороны? Можете ли вы покориться этому? Должен ли быть принесен в жертву ваш отец?

Девушка покачала головой.

— Нет, — ответила она, с трудом справляясь со своим волнением. — Но что же мы можем сделать? Я предостерегала отца. Я сказала ему все, что вы говорили мне. Он рассмеялся. Тогда я рассердилась. Он тоже рассердился и… вот это было результатом… О, он ненавидит вас, потому что верит рассказам Джека. Он отвергает все мои обвинения против Джека и обращается со мной хуже, чем с какой-нибудь сплетницей-служанкой. Что же мы можем сделать?

— Мы можем, и мы сделаем. Конечно, не в одиночку, а вместе, вы и я, — сказал он с жаром.

Что-то в его взгляде и в его манерах заставило ее снова опустить глаза. Но он уже не мог остановиться.

— Диана, вы одиноки, так страшно одиноки, и я не знаю, чем это может кончиться, если так будет продолжаться! — воскликнул он. — Я люблю вас, Диана, и хочу быть вашим защитником. Вам нужен преданный друг, я вижу это, и вы сами это понимаете. Поверьте мне, я вовсе не пустой хвастун. Покая жив, я буду защищать вас. Я принадлежу вам, все равно, возьмете ли вы меня или нет.

Диана имела время оправиться от своего первоначального смущения. Она знала, что любит Треслера, что она полюбила его с первой минуты знакомства с ним. Он был так не похож на других обитателей ранчо. Но она всегда боялась выдать ему свои чувства. Ведь она почти не имела никаких сношений с другими женщинами. Отец старался изолировать ее и держал около себя, как рабыню. Но она не умела притворяться, и теперь, когда он высказал ей все, она без колебания протянула ему руку.

— Джо был моим верным защитником в течение многих лет, мистер Треслер, — сказала она тихо. — Я знаю его и ценю. Но я… я хотела бы иметь вас своим другом.

Треслер больше не сдерживался. В этом теперь не было никакой надобности, и глаза Дианы наполнились слезами, но то были уже другие слезы — слезы счастья.

— А теперь, дорогая моя, мы должны вернуться к действительности, — сказал Треслер, выпуская ее из своих объятий.^ — Если я хочу быть твоим защитником, то это серьезно, и я должен помнить свое дело. Нам не время предаваться мечтам, это…

Он вдруг остановился, легкое движение шторы позади него привлекло его внимание.

— Я думал, что ты заперла окно?

— Я тоже думала, что заперла его. Но, может быть, я этого не сделала.

Она хотела подойти, чтобы удостовериться, заперла ли она окно как следует, но Треслер отстранил ее и сам подошел к окну. Оно оказалось приоткрытым. Тогда он запер его на задвижку и вернулся к ней с беспечной улыбкой, которая, однако, не обманула девушку.

— Да, ты оставила окно открытым, — сказал он и тотчас же прибавил: — Теперь нам надо торопиться. Джек может угрожать сколько ему угодно, но тебе он ничего не сделает. Прежде чем случится что-нибудь такое, что может тебе повредить, я буду возле тебя. Джо — прошу у него прощения — будет нашей сторожевой собакой. Помни, что ты больше не одинока. Мне нужно, чтобы ты зорко следила за своим отцом и постаралась разузнать, как ведет себя Джек с ним. Боюсь, что Джек замышляет что-то относительно твоего отца. Мы даже не можем угадать всех его планов. Он может попытаться тем или иным способом заставить меня умолкнуть, прежде чем приведет их в исполнение.

— Как? — В голосе Дианы прозвучал испуг.

— Я не знаю, но это не важно. Я уже все обдумал. Важнее всего то, что ночные всадники снова отправились в поход. Я видел их по дороге сюда, в том самом месте, где видел их раньше. На этот раз я не буду скрывать, что знаю это.

— Вы хотите сказать это Джеку прямо в глаза!

Диана испуганно и в то же время восхищенно взглянула на него.

— Конечно, — ответил Треслер. — Для меня это единственный способ вмешаться в борьбу. Тогда я подвергнусь открытому нападению, если только наши догадки справедливы… Но становится поздно, и я должен идти. Я хочу видеть их возвращение.

Диана с застенчивой улыбкой подошла к нему. Она старалась быть мужественной, но, видимо, была взволнованна.

— Мистер Треслер, — сказала она.

— Меня зовут Джон, — прервал он ее.

— Джон, — повторила она, слегка краснея. И то, что она произнесла его имя, казалось, закрепило связь между ними. — Разве так уж абсолютно необходимо говорить Джеку?

— Да, да, абсолютно необходимо, дитя мое, — торопливо проговорил он, обнимая и целуя ее. — Но ты должна доверять мне. Я не буду поступать необдуманно. Я сделаю все, что мне нужно сделать. Но помни одно: если со мною что-нибудь случится, у тебя остаются два друга, на которых ты можешь положиться: Джо и Аризона. Они никогда не допустят, чтобы ты сделалась добычею Джека. Но я надеюсь, что со мною ничего не случится. Не теряй мужества, дорогая моя!

— Джон! Я постараюсь быть мужественной и помогать тебе как умею. Прощай, Джон!

Они еще раз поцеловались, и Треслер быстро вышел наружу- Там он остановился и напряженно прислушался. Он нисколько не обманывался и прекрасно знал так же, как знала и Диана, что она закрыла окно. Кто-то открыл его снаружи. Но кто и с какой целью?

Ночь изменила свой облик. Темнота увеличилась, и на небе не было видно ни одной звезды. Только свет из окна кухни мог служить ему руководителем в окружающем мраке. Он подождал с минуту у крыльца, но, по-видимому, ничего не было такого, что могло бы возбудить его тревогу, и он двинулся в путь.

Теперь — ему надо было обойти маленькую пристройку, где спал Джо. Дверь этого помещения оказалась открытой. Треслер заглянул туда и хотел было разбудить Джо, но его не оказалось на месте. Это озадачило Треслера. Где же мог находиться старик, и что он делал в такой час ночи?..

Треслер медленно пошел дальше, раздумывая об этом. По привычке он не оставлял ни малейшей подробности, не подвергнув ее тщательному исследованию. Так же, как открытое окно, отсутствие Джо требовало объяснения, хотя он и не считал его способным на измену.

Надвигалась гроза. Сильный порыв ветра подхватил Треслера, и невидимый дождь стал хлестать ему в лицо. Через минуту сверкнула молния, и послышался отдаленный гром.

Он ускорил шаги и, обойдя дом, вышел на открытое место, не защищенное деревьями. В кухне уже не было света, — очевидно, Диана ушла спать. Вторая молния осветила окно возле него. Он машинально протянул руку и ощупал подоконник. Теперь окно было плотно закрыто.

Гроза приближалась, и дождь начал лить потоками. Треслер бросился бежать. Он хотел видеть возвращение ночных всадников, но при таких обстоятельствах это было невозможно.

Пробежав несколько шагов, он вдруг остановился. Ему показалось, что он слышит сквозь шум дождя где-то, недалеко, топот ног. Но дождь еще усилился и поглотил все звуки. Бесполезно было ждать дальше. Он быстро направился мимо корралей к бараку, но через несколько шагов снова остановился. Сверкнувшая молния осветила двух бегущих людей. Один бежал прямо на него, другой же подбегал сзади, с левой стороны. Он ясно видел обоих и, невзирая на дождь, стал ждать, когда снова сверкнет молния. Тут было что-то странное, и он хотел разгадать эту тайну.

Гроза продолжалась всего несколько минут, и следующая молния заставила себя долго ждать. Наконец небо на западе снова осветилось, и тогда Треслер увидел перед собою человеческую фигуру с каким-то тяжелым орудием в руке. Он отскочил в сторону, но было уже поздно. Сильный удар по голове свалил его на землю. В ушах его загудело, и он потерял сознание. Затем слабая, отдаленная молния на мгновение осветила человека, нагнувшегося над ним и, по-видимому, желавшего удостовериться в его смерти.

Через полчаса дождь прекратился, и на небе снова засияли звезды. Треслер продолжал лежать, распростертый на земле, в пятидесяти ярдах расстояния от ранчо. Но теперь уже кто-то другой склонился над ним. Это было маленькое смешное существо с седой головой и сморщенным лицом.

Джо Нелсон пустил в ход все свое искусство, чтобы привести в сознание своего приятеля. В течение долгого времени все его усилия казались тщетными, и, когда он уже начал терять надежду, Треслер вдруг пошевелился. Вскоре он пришел в себя и приподнялся, схватившись рукою за голову. На лице его появилось выражение сильного страдания.

— Что это со мной? — пролепетал он. — Моя голова… Джо…

— Тебя чуть было не убили, — сказал Джо. — Я следил за этим негодяем более часа, но затем потерял его из виду. Будь он проклят!..

В этом восклицании вылилась вся ненависть, на которую он только был способен.

— Кто? — спросил Треслер коротко.

— Здесь есть только один человек, который, как мне кажется, готов вас убить.

— Джек? — сказал Треслер тем же тоном.

— Конечно, — решительно ответил Джо.

— Не может быть, Джо! Я видел, что ночные всадники сегодня ночью уехали. Это было за полчаса до начала грозы…

Джо промолчал. Затем он спокойно потребовал, чтобы Треслер отправился домой, и повел его к бараку.

Глава XI ТРЕСЛЕР БРОСАЕТ ВЫЗОВ

Эта ночь надолго запечатлелась в памяти Треслера. Он устал душевно и телесно, но так и не мог уснуть, когда улегся на свою койку. Голова его страшно болела, в висках стучало, но не это одно мешало ему спать. Мысли его вертелись вихрем, и разные сцены, одна за другой, проносились у него перед глазами без всякой последовательности. Ему казалось даже, что он сходит с ума.

Он долго разговаривал ночью со своим верным советником Джо Нелсоном, и прямым результатом этого разговора было то, что все его подозрения и выводы оказались неправильными. Джек и «Красная Маска» был не одним и тем же лицом. По всей вероятности, Джек не имел ничего общего с этим разбойником. Они пришли к такому заключению на основании того факта, что в то время, как Треслер наблюдал за выездом ночных всадников, Джо разыскивал следы Джека, но эти следы ни разу не направлялись к собственной конюшне Марболта. Очевидно, Джек сам кого-то выслеживал. Джо был в этом совершенно уверен. Он шел по его следам целых полчаса. Джек прошел через рощу к реке, потом, под покровом темноты, пробрался к веранде дома, точно подстерегая кого-то. На некоторое время Джо потерял его из вида в тени деревьев, и это, по-видимому, совпало с таинственным эпизодом с окном на кухне. Без сомнения, это он открыл окно, и был свидетелем того, что происходило в кухне. Это и было причиной его внезапного нападения. Но кого выслеживал Джек раньше, — Треслера или кого-нибудь другого? Тут была какая-то тайна.

Треслер заснул только перед самым рассветом. Джо позаботился о том, чтобы его товарищи, вернувшиеся на заре, не мешали спящему, и выпроводил их, рассказав им какую-то небывалую историю, которая, однако, их вполне удовлетворила. После того он быстро справился с своими непосредственными утренними обязанностями и стал терпеливо ждать пробуждения своего друга.

Треслер проснулся поздно. Сон освежил его. Головная боль прошла, и к нему вернулась прежняя бодрость. Он присел на скамье и, увидев Джо, спокойно смотревшего на него, быстро забросал его вопросами:

— Что, приятель? Кажется, уже поздно? Который час?.. А где же остальные ребята?.. Что ты здесь делаешь?

Но Джо не любил терять времени на лишние разговоры. Он пожал плечами и жестом показал, что все уже ушли на работу. Пока Треслер совершал свой туалет, он занялся собственным делом.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросил он.

— Прекрасно, — отвечал Треслер.

— Пойдешь к Джеку?

— Да. А где он?

— В своей лачуге. Послушай, — прибавил старик с несколько смущенным видом, — я полагаю, что сегодня ночью мы с тобою придумывали сказки. Но Джеку ты лучше не рассказывай этого и не слишком припирай его к стене. Такими разговорами на него не подействуешь. Он только посмеется над нами… А может быть, он укажет нам путь, если сам тут не участвует. Понимаешь?

Треслер не отвечал. В сущности, он не совсем понимал старика. Пристегнув к поясу револьвер, он собрался уходить и сказал спокойно:

— Увидим. Я намерен руководствоваться обстоятельствами.

— Это так, — возразил старик. — Но обстоятельствами руководствуются все. Я и прошу тебя сгладить острые углы для этих обстоятельств, чтобы не наткнуться на них.

Треслер улыбнулся. На этот раз совет старика был достаточно ясен.

— Увидим, — повторил он и поспешил выйти.

Джо посмотрел ему вслед и затем отправился на кухню к повару Тедди Джинксу, как будто хотел поговорить с ним, а на самом деле потому, что из окон кухни была видна хижина, где жил Джек.

Треслер быстрыми шагами пошел по направлению к ней. Никогда еще он не испытывал столь сильного желания встретиться с Джеком лицом к лицу. Все его дальнейшее поведение будет зависеть от исхода этого свидания, — он это знал, но о возможных результатах пока не думал. Он предполагал действовать, опираясь на свое знание характера своего соперника, и только на этом основывал свои надежды на успех.

«Там будет видно», — сказал он себе.

Джек, как оказалось, тоже встал поздно, и Треслер застал его за завтраком. Увидев его, Джек вскочил и чуть не опрокинул стол.

— Все хорошо, Джек, — сказал Треслер, улыбаясь. — Я прихожу к вам с самыми мирными намерениями.

С минуту Джек смотрел на него сверкающими глазами, не зная, как поступить. Треслер, не дожидаясь приглашения, сел на скамью и уставился прямо ему в лицо. Припоминая все события прошлой ночи, он чувствовал облегчение, что может презирать человека, который готов был сделаться убийцей.

— Что вам здесь нужно? — резко спросил Джек, потом, поразмыслив, прибавил: — Отчего вы не на работе?

Треслер облокотился на локоть и, положив нога на ногу, небрежно ответил:

— Вероятно, по той же причине, по которой и вы так поздно завтракаете сегодня. Я проспал.

Джек подавил свой гнев. Очевидно, он понял, что в данный момент лучше всего соблюдать холодную Сдержанность в отношении своего посетителя. Вместо того, чтобы разразиться бранью, он спросил с наружным спокойствием:

— В чем же дело?

Треслер понял его настроение и сразу принял деловой вид.

— Я должен бы извиниться за мое внезапное вторжение к вам, — сказал он, — но когда вы выслушаете меня, то поймете, что это было необходимо. В эту ночь у меня было серьезное дело.

Но если он рассчитывал, что его слова произведут какое-нибудь впечатление на Джека, то должен был испытать разочарование. Джек продолжал угрюмо молчать, смотря на него.

— Да, — проговорил Треслер. — Этих всадников и «Красную Маску» — или как его еще называют, — я видел прошлой ночью. Я видел их здесь, в ранчо.

Джек встрепенулся. Он точно хотел пронзить своим взглядом противника, чтобы узнать его мысли.

— Вы видели Красную Маску… прошлой ночью? — спросил он.

— Да. Я видел его и одного из его спутников, — отвечал Треслер.

— Почему вы это рассказываете мне?

— Очень просто. Ведь вы же управляющий ранчо. Интересы мистера Марболта прямо касаются вас.

— Это так. Но я бы желал знать, что вы делали здесь, около дома, в этот час ночи, — возразил Джек.

Треслер ожидал этого. Но он прекрасно знал также, что Джек не ждал ответа, да и не стал бы настаивать на нем.

— Это мое личное дело, Джек, — ответил Треслер. — Но в данный момент мы оставим в стороне личные дела. Без сомнения, у нас есть счеты, которые надо свести. Но то, о чем я хочу говорить с вами теперь, касается интересов каждого в этом округе… То, что я видел сегодня ночью, не было новостью для меня. Я видел то же самое в первую же ночь, как приехал сюда. Но я был тогда новичком и не придал этому значения. Теперь дело другое. Вот почему я и пришел к вам. Но перед тем я тщательно взвесил и обсудил все подробности: время и место появления этих ночных посетителей, которых иногда видели по соседству и другие люди — все это вместе взятое произвело на меня такое впечатление, что именно тут, в ранчо, надо искать главного двигателя всего этого дела.

— Ну а кто же, по-вашему, этот главный двигатель? — спросил Джек, по-видимому, сильно заинтересованный.

Треслер внимательно наблюдал за действием, которое произвели на Джека его слова.

— Кого же здесь, в ранчо, можно подозревать? Только одного человека — Черного Антона!

Треслер играл большую игру, и если бы ему не удалось втянуть в нее Джека, то было бы плохо. Наступившая пауза казалась ему бесконечной. Наконец Джек заговорил с неожиданной откровенностью.

— Я бы хотел знать наши взаимные отношения, прежде чем мы займемся этим вопросом, хотя, заметьте, я не спрашиваю вас об этом. Я искренно говорю вам, что не питаю к вам расположения, и уверен, что даже в микроскоп не удалось бы увидеть никаких признаков вашего расположения ко мне. Ввиду этого я спрашиваю себя: что привело вас ко мне? Почему вы это рассказали мне? Тут могут быть две причины: или вы думаете, в глубине души, что я кое-что знаю и смотрю на это сквозь пальцы. Другая же причина может быть та, что вы честны и хотите действовать прямо. Я прошу вас не обижаться, если я скажу, что вы до глупости честны. Если б я этого не думал, то… вы, вероятно, были бы выброшены теперь же из этой лачуги.

Джек протянул руку через стол и достал пачку жевательного табаку, от которого откусил кусок своими большими крепкими зубами.

— А теперь я скажу вам, — продолжал он, — что нас разделяет нечто такое, из-за чего мы никогда не сможем сделаться друзьями. Когда-нибудь я с вами посчитаюсь. Но пока оставим это. Говорю вам, что вы честны в этом деле, и я буду честен с вами.

«Хитрость!», — промелькнуло в голове Треслера. Но вслух он серьезно заметил:

— Я рад, что вы так думаете, Джек. Моя цель — проникнуть в самую суть дела.

Они разговаривали друг с другом, точно два адвоката, стараясь сохранять любезный тон, но нисколько не доверяя друг другу.

— Ну вот, — сказал Джек, пытаясь выказать добродушие, — так как вы были настолько проницательны, что напали на настоящий след, то я готов рассказать вам все, что знаю. Хотя я еще не захватил их, но уже выследил. Антон — вот кто тут действует. Я выследил его с другой стороны. Его настоящее имя Теф Мак Куллок. Кажется, я знаю о нем все, что только можно знать, и знаю его историю, которая довольно-таки гнусная. Его требуют в Монтану в суд за убийство. И не за одно убийство, а за полдюжины убийств. Хотите знать, что он здесь делает? Он выезжает отсюда ночью и присоединяется к шайке паршивых метисов, таких, как он сам, и они-то и совершают набеги вокруг нас. Антон же — я готов поставить на карту свой последний доллар, — именно и есть тот самый парень, который носит красную маску. Слушайте, я знал, что он отправился прошлой ночью с двумя лошадьми. Я обходил кругом. А на рассвете я пошел в конюшню в то время, как он спал, и этот дурак даже не потрудился стереть на спине лошадей следы от седел… Ну вот, если вы готовы приложить руку к поимке этого негодяя, то вполне можете рассчитывать на меня. Мы с вами не можем, по известной причине, ударить по рукам, но вашего слова мне достаточно.

— Ничего лучшего не желаю, — отвечал Треслер, стараясь угадать цель Джека.

— Хорошо! Теперь пойдем в конюшню. Вы можете сказать, была ли какая-нибудь лошадь недавно под седлом, даже если ее и вычистили после того?

— Могу.

— Тогда я покажу вам. Имейте в виду, что ни Марболт, ни мисс Диана не приказывали седлать для себя лошадей. Это Антон взял их.

Джек встал, но Треслер остановил его.

— Одну минуту, Джек. Я не хочу вас обидеть, но все же я хотел бы знать, почему вы, зная так много относительно Антона, предоставили вещи своему течению? Вспомните убийство Орра, рану Аризоны и многие другие злодеяния, которые и мне известны.

Джек несколько мгновений молча смотрел на него. Никаких признаков гнева у него не было заметно. Он слабо улыбнулся, и Треслеру послышалась насмешка в его тоне, когда он ответил:

— Я думал, что вы уже кой-чему научились здесь, где Каждый стоит сам за себя. Разве вы не видите, что нет еще ни одной достаточной улики против этого человека? Разве вы когда-нибудь слышали, куда он гоняет свои стада? Разве кто-нибудь заглянул под эту маску? Нашелся ли кто-нибудь, могущий узнать его по фигуре? Нет! Красная Маска — это блуждающий Огонь. Это — призрак. Я не так глуп, чтобы идти прямо к Антону и сказать ему: «Ты — Красная Маска». Он засмеется мне в лицо, а потом я послужу мишенью для его выстрела. Если я укажу на него хозяину, то этим подставлю хозяина под пулю. Это было бы самое худшее. Удерживая же его здесь и действуя осторожно, мы можем не впутывать в это дело никого. Нет, сэр, мы тут имеем дело с самым ловким негодяем к западу от Виннипега. Но я его захвачу. Мы его поймаем. До сих пор никому не удавалось провести меня. Ну, а теперь идем.

Они вышли из хижины.

— Как-никак, а вы уже немало потратили времени на это дело, — заметил с улыбкой Треслер, пока они проходили по открытому пространству.

Джек не обиделся, и только глаза его засверкали. На его темном лице появилась сардоническая усмешка.

— Эх! — нетерпеливо воскликнул он. — Разве поспешность когда-нибудь приносила пользу? С грабителями скота совладать нелегко, и я не двинусь, пока не буду иметь в руках все, что нужно.

Треслер не отвечал, и оба дошли до конюшни, не обменявшись более ни одним словом. Там они нашли Антона, который чистил сбрую. Треслер посмотрел на него с удвоенным вниманием. Темное лицо Антона было совершенно неподвижно, но Треслеру почудилось в его черных глазах какое-то дьявольское выражение, и он удивился, почему не замечал его раньше.

Джек кивнул ему, и они прошли к стойлу Бесси.

— Это самая лучшая кобыла, Треслер, во всем ранчо. Осмотрите хорошенько все ее статьи, ее масть. Не правда ли, картина? Я думаю, что в вашей стране дали бы за нее не одну сотню долларов.

Он говорил все это ради Антона, поглаживая спину Бесси. Треслер последовал его примеру и сразу ощутил рукой отпечаток седла на ее волосяном покрове. После этого он с видом знатока осмотрел ее ноги, а затем они занялись другой лошадью. Поговорив об относительных качествах обеих лошадей, они вышли наружу. Антон не выказал ни малейшего интереса к тому, что они делали, хотя ничто не ускользнуло от его острых глаз.

Когда они отошли на такое расстояние, что Антон уже не, мог их слышать, Джек повернулся к Треслеру и спросил:

— Ну что?

— Обе лошади были оседланы.

— Прекрасно! Значит, этот факт у нас установлен. Вы слышали, как они подкрадывались к конюшне и слышали стук двери. Вы видели-двух человек, и один из них должен быть Антон. Во всяком случае он дал им лошадей. Но я утверждаю, что Антон сам ехал на одной из этих лошадей, а на другой сидела какая-нибудь девка, его подруга… Ну, хорошо. Теперь мы пойдем к хозяину.

— Зачем? — спросил Треслер.

— Чтобы передать ему ваш рассказ, — коротко ответил Джек.

Глава XII ЗНАМЕНАТЕЛЬНЫЙ РАЗГОВОР

Треслер нисколько не обманывался насчет перемирия, которое было заключено между ним и Джеком. Он прекрасно понимал, что Джек употребит это время, чтобы подготовить оружие против своего врага. Но чтобы помочь девушке, которую он любил, Треслер должен был неотступно находиться на поле битвы. Впрочем, с того момента, как они заключили свое сомнительное соглашение, он уже знал, что его ожидало. Если его догадки справедливы, то именно он явится центром атаки. Тем не менее он испытывал приятное возбуждение и с большим любопытством следовал за Джеком, ожидая дальнейшего развития событий.

Диана несколько встревожилась, увидев их вместе. Сначала она отказывалась вызвать слепого, как этого требовал Джек, но Треслер с улыбкой кивнул ей, и этого было достаточно.

— Хорошо, Джек, — холодно ответила она. — Полагаю, вы не спешили бы беспокоить отца из-за пустяков.

Вскоре после ее ухода послышалось постукивание палки слепого в коридоре. Джек с беспокойством посмотрел на дверь, и Треслер, следя за переменой в выражении его лица, невольно подумал о приближении какого-нибудь восточного деспота, перед которым падают ниц его подданные.

Джулиен Марболт на мгновение остановился в дверях. Высокий, аскетического вида, с седой головой, он напоминал священника в своем длинном халате, который мог сойти за рясу.

— Ну, Джек, — сказал он глухим, ласковым голосом, — что тебя привело ко мне в этот час? Какие-нибудь новые Затруднения?

— Да, — ответил Джек с легкой усмешкой. — Треслер расскажет об этом.

Холодная дрожь пронизала Треслера, когда незрячие глаза старика, повинуясь какому-то чудовищному инстинкту, устремились на него.

— Ах, это вы, Треслер! Ну хорошо, хорошо! Послушаем, что вы скажете?

Марболт медленно, без помощи палки, двинулся к столу и уселся возле него.

— Это старое дело, — сказал Джек. — Все те же грабители скота. Они снова обнаружены около ранчо.

— Ну! — Марболт повернулся к Треслеру, и тот начал свой рассказ.

Он повторил все, что говорил раньше Джеку, только лишь вскользь упомянул, что находился поблизости дома. Марболт слушал внимательно и с большим спокойствием. Только один раз у него вырвался нетерпеливый жест, когда Треслер упомянул, что Джек разделяет его подозрения относительно Антона. Выслушав все до конца, слепой повернулся в сторону Джека и, указывая на Треслера, сказал:

— Для нас, Джек, в этой истории нет ничего нового. Я бы хотел, чтобы это было новостью, тогда мы могли бы над этим посмеяться. Но нет, смеяться тут. нельзя, — прибавил он с огорчением. — Нет, прошлый опыт научил нас многому. Это очень серьезная вещь. Тут кроется опасность. Но у вас явились подозрения, которые я не могу вполне разделить. Я не говорю прямо, что вы ошибаетесь, — он обратился к Треслеру, — но не могу без оговорок признать справедливость ваших слов. Джек и раньше подозревал Антона, хотя он никогда не говорил мне этого так прямо, как сказал, по-видимому, вам.

Он сделал паузу и затем снова заговорил.

— Я становлюсь стар. Я видел, как развивалась эта страна. Я видел, как поселенцы устраивались здесь на мелких участках и сеяли хлеб. Я отдавал им внаем луга, продавал им скот. Я наживал деньги, и они тоже наживали их, и страна процветала. Мне особенно приятно вспоминать это, потому что я был первым. Я был господином этой страны. Джек был моим помощником. Индейцы уже больше нас не тревожили, и я видел перед собой только мир и процветание. Говорю открыто: я деловой человек, и все, что я делаю здесь в ранчо, покоится на серьезном деловом основании. Затем является этот призрак — Красная Маска. Антон был со мной три года, когда появился этот разбойник. С тех пор здесь было не менее двадцати грабежей, сопровождавшихся даже убийствами… Да, двадцать восемь грабежей! И я, вместе с другими, вычислил Стоимость скота, похищенного этим негодяем. Круглым счетом похищено пять тысяч голов скота на сумму в сто пятьдесят тысяч долларов, только из одного этого округа, в течение нескольких лет… Сто пятьдесят тысяч долларов! — повторил он с ударением. Потом вдруг лицо его приняло злобное выражение. — И я в общем потерял 500 быков, — почти крикнул он, — пятнадцать тысяч долларов, не считая лошадей! Некоторые из моих людей были ранены, даже убиты.

Он снова замолчал и задумался. Оба, Джек и Треслер, напряженно наблюдали за ним. Его личность приковывала к себе внимание Треслера. Ему казалось, что он теперь может объяснить себе то влияние, которое должен был оказывать Марболт на людей вроде Джека, не обладавших большой нравственной силой.

Наконец Марболт встрепенулся и продолжал:

— Красная Маска опустошал страну совершенно безнаказанно. Он осуществлял свою волю везде, где только хотел, невидимый и неведомый, известный только по одному своему прозвищу. А вы говорите, что он и Антон — одно и то же лицо. Это великий человек, — потому что он велик в своем роде и на целую голову возвышается над обыкновенными преступниками! И еще скажу вам, в течение трех ночей, когда это чудовище совершало свои опустошительные набеги, Антон возил меня, или, во всяком случае, был со мной. Один раз он возил меня в Форкс и два раза по направлению к Калфорду. Я знаю, что Антон мошенник, или был им, но он хорошо и верно служит мне с тех пор, как находится у меня. А что касается отметок седла на спине лошади… — Старик откинулся на спинку стула, и на лице у него появилась добродушная улыбка. — Нет, нет, Треслер, этого недостаточно. Не забудьте, что Антон метис и молодой человек. С точки зрения метисов он недурен собой. Поблизости есть лагерь метисов, и там бывают всякие пляски и оргии. Мы должны расспросить его. Я думаю, что он просто воспользовался моими лошадьми.

— Но вы забываете, что лагеря метисов уже нет здесь, — поспешил заметить ему Джек. — С тех пор, как полиция явилась в Форкс, они исчезли, и мы еще не определили их местонахождение. Я думаю, что они удалились в горы.

— Конечно» Джек, — холодно возразил Марболт, поворачиваясь к своему управляющему. — Я и забыл, что ты мне уже говорил об этом. Но это ровно ничего не значит. Я не сомневаюсь, что Антон знает, где они находятся… Но я вовсе не питаю особенного пристрастия к Антону. — С этими словами он снова обратился к Треслеру. — Если бы у меня хоть на мгновение явилась уверенность, что это так, я сам с удовольствием постоял бы рядом, пока его будут вешать на одном из моих деревьев. Я наслаждался бы его криками, хотя бы его подвергали самым ужасным пыткам. Если вы можете доказать, что Антон негодяй, он должен умереть, каковы бы ни были последствия этого. Мы не станем ждать вмешательства закона. Но вы напали на ложный след, я в этом убежден.

Старик опять вернулся к своей прежней добродушной манере, но Треслер почувствовал, что в эту минуту он его почти ненавидит.

— Вы хорошо защищаете Антона, мистер Марболт, — заметил он. — Но после того, что я слышал сегодня ночью, я не могу поверить, что он не находится в союзе с этими людьми.

— Я не защищено никого, Треслер. И тем более не защищаю метиса. Я лишь указываю вам, в чем вы не правы. Ваша неопытность прискорбна, но вы тут ничего не можете сделать. Если я не сумел вас убедить, идите со своим рассказом в полицию. Пусть там обсудят ваши доказательства, и если такой умный и ловкий человек, как Файлс, найдет их достаточно убедительными, то я уплачу вам сто долларов.

Резкий тон, которым были сказаны эти слова, задел Треслера за живое. Однако слепой, вероятно раскаиваясь в своей излишней резкости, сразу изменил свое обращение.

— Вы все-таки хорошо сделали, что пришли ко мне, — торопливо прибавил он. — Я сердечно благодарю вас. Судя по прошлому, то, что вы видели, означает злодейский набег. Может быть, он совершен сегодня ночью… Ты ничего не слышал об этом? — обратился он к Джеку.

— Нет, — ответил тот.

— Во всяком случае, мы предупреждены благодаря вам, Треслер. И не я буду виноват, если мы не вооружимся заранее. Мы должны послать предостережение в ближайшие поселки. Я в самом деле не знаю, что произойдет, если так будет продолжаться.

— Но отчего не прибегнуть к объединенным действиям? — возразил Треслер. — Отчего не сделать того, что предлагали недавно: организовать сторожевой отряд?

Марболт покачал головой и повернулся к Джеку, точно ожидая от него поддержки.

— Что ты на это скажешь, Джек? Я думаю, мы должны предоставить это полиции, а сами быть настороже.

— Конечно, — поторопился ответить Джек. — Мы должны быть настороже. Пожалуй, следует еще установить ночную стражу в некоторых пунктах.

При этих словах он с чуть заметной улыбкой бросил взгляд на Треслера.

— В особенности надо послать людей в Уиллоу Блеф.

— Почему именно туда? — спросил Марболт с некоторой тревогой.

— Там мы подготовляем к отправке двести быков. Они уже проданы, как вам известно, и только два метиса, Джим и Лаг Гендерсон, присматривают за ними. Ведь это была бы настоящая находка для Красной Маски и его шайки! А станция эта уединенная, в двадцати милях отсюда.

Джулиен Марболт на минуту задумался.

— Ты прав, — сказал он наконец, — Мы пошлем туда ночных сторожей. Позаботься об этом. Отряди на несколько дней двух вполне надежных человек в Уиллоу Блеф.

Джек повернулся к Треслеру.

— Подойдет ли это вам, Треслер? — спросил он. — Впрочем, нет, вы, пожалуй, не годитесь. Вы не из тех людей, которые умеют ловить воров. Это грубая работа и требует грубых людей.

Треслер попал в ловушку. Кровь у него вскипела, и он забыл всякую осторожность.

— Не думаю, чтобы я не годился, — горячо возразил он. — Странно, что говорите это вы, имеющий основание знать, что я умею постоять за себя. Вы должны помнить, что я могу справиться и с людьми посильнее меня.

Джек подскочил к нему и голосом, хриплым от злости, прошипел ему прямо в лицо:

— Я ничего не забыл. И клянусь…

Но слепой уже был около него и так крепко схватил его за руку, что он невольно скорчился.

— Остановись! — яростно крикнул Марболт. — Остановись, безумец! Еще одно слово, и я…

Джек старался высвободить свою руку, но Марболт крепко держал его.

— Назад! Слышишь! Я не хочу убийства здесь… Назад, черт возьми! — И Джек, несмотря на его сопротивление, был отброшен к стене. Марболт приставил дуло револьвера к его лицу, говоря: — Я застрелю тебя, как собаку, если ты двинешься.

Быстрота и ловкость движений слепого были почти невероятны, но Треслер убедился в этом собственными глазами и невольно вспомнил все рассказы, которые слышал про этого человека. Его действительно можно было бояться. Огромный, неистовый Джек был в его руках как ребенок. Теперь он стоял прижатый к стене, с лицом, искаженным ненавистью и страхом.

Усмирив Джека, Марболт повернулся к Треслеру.

— Не распускайте языка и помните, что я здесь господин! — сказал он холодно и после короткого молчания спросил: — Ну, а как относительно людей для Уиллоу Блефа?

Треслер поспешил ответить без малейшего колебания:

— Я бы хотел отправиться туда, мистер Марболт.

Он взглянул в сторону Джека и снова увидел на его лице слабую улыбку.

— Отлично, Треслер, — отвечал Марболт. — Можете сами выбрать себе спутника. Идите и собирайтесь в дорогу. А с тобою, Джек, мне надо еще поговорить.

Треслер вышел, чувствуя, что сделал он какой-то промах.

Между тем двое людей, оставшись наедине, некоторое время прислушивались к его шагам, и, когда они совсем затихли, Марболт сказал:

— Джек, ты сущий идиот! Отчего ты не оставишь в покое этого парня? Он совершенно безвреден, а мне полезен.

— Безвреден… полезен! — повторил Джек, расхохотавшись. — Мне кажется, слепота поразила и ваши мозги. Лучше было бы, если б вы предоставили мне уничтожить его, лучше для нас… и для вас.

— Я так не думаю. Ты забываешь про деньги! — Слепой произнес это очень тихо. — Ты забываешь, что он хочет купить здесь ранчо и скот, что у него есть двадцать пять тысяч долларов, которые он намеревается истратить. Ба! Я никогда не сделаю из тебя делового человека.

— А как же относительно вашей девочки? — спросил Джек, не обращая внимания на его слова.

— Моей девочки? — Марболт тихо засмеялся. — Ты все только и твердишь об одном. Она прекрасно знает мои желания и будет мне повиноваться. Он оставит ее в покое. Мне нужны его деньги. И если ты усмиришь свой дьявольский нрав, то они будут мои. Твоя доля обеспечена в этом, как и во всех других делах.

На этот раз засмеялся Джек.

— Он оставит ее в покое, — так вы сказали. Ого! А вы знаете, что он делал сегодня ночью, когда видел этих грабителей? Или мне надо сказать вам?

— Говори, — холодно отвечал Марболт.

— Он искал вашу дочь! И что еще важнее, он видел ее. А главное — они целовались!

— Что такое? Повтори!

В словах слепого сквозила какая-то зловещая холодность.

— Я сказал, что он был у вашей дочери и они целовались.

— А…

Несколько минут продолжалось молчание. Красные, незрячие глаза были обращены к окну. Наконец Марболт глубоко вздохнул.

— Я увижу ее… и увижу его… после того, как он вернется из Уиллоу Блефа.

Джек, привыкший к манерам Марболта, прочел в его словах гораздо больше, чем они выражали. Он все же подождал, не скажет ли тот ему еще что-нибудь. Но Марболт таким резким тоном велел ему выйти, что он поспешил повиноваться.

Глава XIII УИЛЛОУ БЛЕФ

Треслер был не прочь повидаться с Дианой раньше, чем ехать в Уиллоу Блеф, но по зрелому размышлению он отказался от своего намерения, — ведь он подверг бы ее ненужному риску. После того, что он видел сегодня, он решил действовать как можно осторожнее.

Своим спутником он выбрал Аризону и послал за ним Джо. Через полчаса индеец явился. Треслер должен был рассказать ему со всеми подробностями, что произошло. Он скрыл только то, что касалось его и Дианы. Выслушав все, Аризона дал волю своему гневу и разразился бранью по адресу Джека, назвав его гнусным негодяем, который пользуется слепотой хозяина. Затем он спросил недоверчиво:

— Значит, мы едем вместе, ты и я?

— Ну да, Аризона. Но ты волен отказаться, если тебе это не по вкусу. Марболт предоставил мне право выбора, и я выбрал тебя.

— Хорошо! Тогда мы отправимся. В Уиллоу Блеф есть где остановиться. Нам будут нужны только наши одеяла и запас пищи, а также хороший запас патронов. Я все приготовлю.

Он поспешно вышел.

Через два часа все уже было готово к отъезду. Треслер, через посредство Джо, отправил Диане успокоительное письмо.

Они выехали. Около брода Треслер слез с лошади и достал из кармана флягу в соломенном чехле. Держась одной рукой за ветвь дерева, нависшую над водой, он забросил флягу как можно дальше в реку. Затем простоял несколько минут, наблюдая за тем, как ее подхватило и увлекло течение. Аризона с величайшим любопытством следил за его действиями. Вернувшись на дорогу и опять вскочив на лошадь, Треслер сказал ему:

— Отряд Файлса стоит внизу по течению реки. Это послание, которое я отправил, заключает в себе просьбу оказать помощь в Уиллоу Блефе. Я привел ему хорошие основания для этого, которые сержант Файле должен будет понять.

Аризона выразил удивление.

— Вижу, что я совсем отстал теперь. Мне это и в голову не пришло бы.

Пока они ехали по лесной тропинке вдоль реки, ни тот, ни другой не проронили ни слова. Треслер наслаждался лесным уединением, которое ничем не нарушалось, кроме слабого жужжания насекомых над рекой. Спустя некоторое время тропинка отклонилась от реки и постепенно стала подниматься. Скоро кустарник поредел, и свежий, бодрящий воздух равнин проник на просеку, по которой они ехали.

Аризона встрепенулся. Он был настоящим жителем прерий, и лесная чаща угнетала его. На просторе он сразу становился экспансивным и разговорчивым.

— Мне кажется, Треслер, — сказал он, — ты без всякой необходимости взвалил на себя это дело. Совершенно не понимаю, зачем ты в это вмешиваешься?

— Зачем человек делает что-нибудь? — равнодушно ответил Треслер.

— Обыкновенно по двум причинам, либо он пьян, либо тут замешана женщина. Но я не слыхал, чтобы ты был таким любителем бутылки, — прибавил Аризона, бросая подозрительный взгляд на своего спутника.

Треслер улыбнулся.

— Может быть, я кажусь тебе безумцем… Но я не могу равнодушно смотреть на то, что происходит и что угрожает одинокой девушке.

— Значит, тут причина в женщине.

— Если хочешь, да.

— Но я все-таки не понимаю, при чем тут эти проклятые грабители, — сказал Аризона.

— Они тут замешаны косвенно. Я не буду вдаваться в подробности, только скажу тебе, что я хочу видеть эту шайку. И знаешь почему? Потому что я хочу открыть, кто такой Красная Маска. От его личности зависит единственная для меня возможность помочь той, которая в этом нуждается. Я должен как-нибудь освободить ее от Джека.

Худая фигура Аризоны нагнулась в седле, и его блестящие глаза заглянули прямо в лицо Треслеру.

— Скажи, это правда… истинная правда? — спросил он серьезно.

— Да, когда я все улажу с ее отцом и… Джеком.

Аризона протянул ему свою большую, мозолистую руку.

— Бери ее, — сказал он. — Я рад, действительно рад!

— Мы все бываем жертвой этого, рано или поздно, Аризона, — проговорил Треслер. — Это случается один раз в жизни, к добру или худу.

— Со мной — два раза! Первая умерла, а вторая…

Треслер взглянул на него.

— Разве ты женат? — спросил он.

— Да.

— А где твоя жена теперь?

— Я не знаю хорошенько. Видишь ли, я поступал не особенно хорошо, как женатый человек. Спустя некоторое время она заскучала. Думаю, что я отчасти испортил ей жизнь. Она любила дом, любила свое хозяйство. Ей хотелось, чтобы в доме было уютно, чтобы там были хорошие вещи. Ну, а я об этом не заботился. Она всегда была со мною ласкова и весела. А я не любил сидеть дома. Я тащил ее с собою в кабак и заставлял ее пить. Я сам себя возненавидел за это. Чтобы сгладить все, я ушел из дому, снова сделался пастухом и отдавал ей все свое жалованье до последнего цента. Но это не поправило дела…

Голос Аризоны стал хриплым от волнения.

— И вот, я был в отсутствии несколько недель, сгонял стада и, когда вернулся, нашел свою хижину пустой. Она ушла. Может быть, ей надоело одиночество. Исчезли также телега, одеяла и большинство кухонной утвари. Соседи открыли мне глаза. Соседи большей частью так поступают! Они сделали это по дружбе. Явился один парень из Монтаны, красивый, сильный метис. Он был известен под именем Теф Мак Куллок.

Треслер вздрогнул. Но Аризона не заметил этого. Его взгляд был устремлен на безграничную прерию.

— Он вертелся все время около хижины, — снова заговорил Аризона после минутного молчания, — а накануне моего возвращения они нагрузили телегу и уехали в горы. Я бросился за ними, но найти их следов никогда не мог. Он оставил на столе послание. Это было одно из его ружей — заряженное. Вероятно, ты не поймешь меня, но я сохранил это ружье. С тех пор я ее не видел… Слушай, Треслер, я терял свиней, терял коров, но на свете ничего нет подлее, как потерять жену…

Треслер промолчал. Произнесенное имя звенело у него в ушах. Ведь под этим именем Антон был известен в Монтане. Треслер раздумывал, как ему поступить. Сказать Аризоне? Нет, он не решался. Насколько он знал американца, за этим немедленно последует убийство.

— Ты знаешь этого человека? — внезапно спросил он.

— Никогда не видал его. Но думаю, что когда-нибудь столкнусь с ним, — отвечал Аризона.

— А что означает оставленное ружье?

— Это обычай у них в Техасе. Заряженное ружье — своего рода вызов. И это вызов на всю жизнь…

— Понимаю.

Остальную часть путешествия они почти не разговаривали друг с другом.

Теперь можно было убедиться, как далеко простирались владения слепого. Они проехали двадцать миль по прямой линии и все еще не достигли их границ. На замечание Треслера по этому поводу Аризона сказал, что они заходят за линию горизонта.

Уиллоу Блеф представлял собою лесистый мыс при слиянии двух рек. К югу и западу была открытая прерия. Вся станция состояла только из одной небольшой хижины и группы больших корралей, где могли поместиться тысячи голов скота: Когда Треслер с Аризоной приблизились к станции, они увидели на прилегающей прерии мирно пасущихся быков.

— Хорошее местечко, — заметил Аризона.

— Да, и очень удобное для набега, — возразил Треслер, мысли которого были заняты грабителями.

Они отыскали Джима Гендерсона, молодого метиса, и сразу заставили его приняться за работу и вычистить хижину. Хижина была недурная, но, по свойственной метисам нечистоплотности, они сильно загрязнили ее. Однако, когда она была вычищена, Треслер убедился, что они могут недурно устроиться в ней на время своего пребывания на станции.

По вечерам наступало наиболее горячее время для погонщиков скота. Надо было загонять быков в коррали на ночь. Нельзя было позволять им разбегаться в разные стороны, так какони были уже проданы и должны были быть готовы к отправке во всякое время. Эта работа и счет быков требовали большого искусства от погонщика. Быков отделяли от остального стада группами по пятидесяти штук и загоняли в коррали. Когда все. коррали бывали заполнены и все стадо устроено на ночь, быкам приносили свежее сено, чтобы занять их на то время, пока они еще не спали. В этой работе Аризона был незаменим, и она давала ему заметное удовлетворение.

Пока работа не была закончена, приятели почти не разговаривали друг с другом. Только когда последний корраль был заперт, Аризона, облокотившись на ограду, сказал:

— Теперь надо поставить ночную стражу.

— Да, — ответил Треслер. — Эти парни довольно ловкие, как мне кажется. Мы предоставим им сторожить два часа, до полуночи, а остальное время будем сторожить сами попеременно. Наши лошади должны быть оседланы.

— А где эти полицейские?

— Этого я не могу сказать. Пока их нигде не видно.

Таким образом, все было устроено. В сущности,

Треслер и Аризона не могли вполне положиться на метисов. Они знали, что им пришлось бы рассчитывать только на свои силы, если бы разбойникам вздумалось произвести нападение.

Первая и вторая ночь прошли спокойно. Никаких тревожных известий не было получено. На третий день явился Джекоб Смит, сторож патруля, объезжавший станции на окраинах. Его известия тоже были успокоительного характера. Никаких признаков присутствия Красной Маски не было заметно нигде.

— Но Красная Маска имеет свои привычки, — заметил он, приготовляясь к отъезду. — Вы сторожите здесь ночью? Я бы не стал этого делать для Слепого Дьявола! — сказал он. — Ну, прощайте. Мне еще надо объехать сорок миль, прежде чем я вернусь домой.

И он отправился в путь, беспечный, как всегда, не думая о действительной опасности, которая окружала его.

Теперь Треслеру хотелось вернуться в ранчо. Он отлично понимал, что своим отъездом помог планам Джека. Он проклинал свою глупость и то, что так легко дал себя провести. Он ведь был устранен с дороги, и уж, конечно, управляющий позаботится о том, чтобы он пробыл в отсутствии как можно дольше. Аризона тоже был в дурном настроении и бранил пастухов-метисов. Никакого ответа на послание Треслера полиции до сих пор не было получено. Ежедневно они осматривали всю местность, но нигде ничего не было видно.

На третью ночь один из метисов пришел разбудить Треслера, который должен был сменить его. Треслер сразу проснулся и был очень удивлен, увидев, что Аризона сидит на бревне возле него. Подождав, когда метис удалился, Треслер спросил Аризону:

— Что случилось?

— Видишь ли, Треслер, я только что хотел просить тебя поменяться со мной дежурством, — проговорил Аризона каким-то изменившимся, усталым голосом. — Я что-то не могу заснуть! Может быть, я ослабел… Я лучше засну потом, после первого дежурства… Я чувствую какую-то тяжесть в груди.

Треслер моментально вскочил на ноги. У него явилось подозрение, что Аризона заболел.

— Глупости, приятель! — воскликнул он. — Иди и ложись сейчас же. Я буду сторожить до рассвета.

— Благодарю, — невозмутимо заметил Аризона. — Но все равно это бесполезно — я спать не могу!

— Хорошо, как тебе угодно. Но я буду дежурить до рассвета.

Треслер говорил решительно, и Аризона как будто согласился с ним.

— Ну, хорошо, — сказал он, — если уж ты так хочешь, я останусь здесь сидеть, пока не задремлю.

Треслер был не на шутку встревожен его поведением, но не показал этого и с равнодушным видом. отправился в обход вокруг корралей, стараясь идти в тени ограды. Когда он вернулся к своему посту, то застал Аризону сидевшим на прежнем месте.

Несколько минут продолжалось молчание, затем Аризона спокойно вытащил свой револьвер и стал осматривать заряды. Треслер наблюдал за ним.

— Это хорошая вещица, — заметил Аризона, поймав устремленный на него взгляд Треслера. — А вот эта штучка, — прибавил он, вытащив из кобуры второй револьвер, — убивает быка на расстоянии пятидесяти шагов… А почему ты не носишь своего револьвера на поясе?

— Пояс служит мне для брюк, а револьверы лежат у меня в карманах.

— Неправильно! Нужно носить их на поясе. Это безопаснее.

— Вряд ли они могут мне понадобиться, — возразил с улыбкой Треслер. — А впрочем, кто знает?..

Аризона спрятал револьверы и вгляделся в темноту.

— Я перевел наших лошадей на другое место, — сказал он. — Они тут, в углу, где этот корраль соединяется со следующим. Тут для них лучше, и легче их достать. Луна покажется не скоро, только перед рассветом.

Он опять взглянул на небо. Треслер внимательно наблюдал за ним. В манерах Аризоны было что-то странное: он сделался болтлив и перескакивал с предмета на предмет.

— Слушай, — сказал он вдруг, — я никогда не спрашивал тебя, как ты думаешь разрешить свои затруднения с Джеком? Я видел тебя… видел Джека… — Он встал, вглядываясь в темноту, и продолжал говорить монотонным голосом. — Есть ведь разные способы. Если ты имеешь дело с честным гражданином, то ты честно поступаешь с ним. Я ведь знаю тебя. — Он внезапно обратил свой взор на Треслера, но затем тотчас же стал опять напряженно всматриваться в темную прерию. — Ты будешь говорить разумно и предоставишь решение девушке… — Его рука медленно опустилась к бедру, и он вдруг повернулся к своему приятелю с каким-то свирепым выражением. — Знаешь ли ты, как это бывает между двумя мужчинами? А вот как!.. — Он вдруг вытащил свой шестиствольный револьвер и вытянул руку по направлению к прерии. Треслер отскочил в сторону, думая, что он направляет свое оружие на него. Аризона засмеялся. — Вот как это будет, — сказал он. — Вы выберете место, и если около вас будут друзья, они будут наблюдать за тем, чтобы все было правильно. Я думаю, они будут считать до трех. Вот так: раз, два, три…

Сверкнул огонь, и раздался выстрел. Вслед за тем резкий крик пронизал тишину ночи. Треслер бросился к Аризоне, думая, что он сошел с ума, но раздавшийся крик заставил его остановиться. В тот же момент он почувствовал, что сильная рука Аризоны схватила его и потащила вокруг корраля. Послышался стук лошадиных копыт.

— Это они…

То было единственное объяснение, данное Аризоной. Оба уже подбежали к лошадям и вскочили в седла.

— Нагнись! — шепнул Аризона. — Эти стены спасут нас, мы же можем хорошо видеть все ворота корраля. Стреляй наверняка. Наблюдай за мысом.

Неопытный Треслер понял теперь маневр своего товарища. А он-то думал, что Аризона болен, принимал его за сумасшедшего. По каким-то признакам Аризона узнал, что разбойники приближаются, но не был в этом абсолютно уверен и старался замаскировать свои подозрения, чтобы не вызвать ложной тревоги. Их теперешнее положение было результатом тщательно обдуманной стратегии. Находясь под прикрытием, они имели то преимущество, что все ворота корраля находились у них под выстрелом.

Времени для обдумывания не было. Если явится полиция, тем лучше! Между тем безмолвный, призрачный отряд из двенадцати всадников подвигался к корралям, и единственный шум, который он производил, был топот лошадиных копыт.

Треслер и Аризона, пригнувшись к шеям своих лошадей, не спускали глаз с приближающихся людей. Аризона должен был стрелять первым, и один из всадников со стоном свалился с лошади. После этого выстрелил Треслер, но не с таким успехом, как его товарищ, и вызвал только ответный залп со стороны разбойников.

Это послужило сигналом к настоящей битве. Засада была открыта, и нападающие разделились, чтобы окружить корраль. Но Аризона не зевал. Он повернул лошадь и поскакал к выходу с другой стороны. Треслер последовал за ним, Темнота ночи скрывала их, и нападающие проскочили мимо.

Но дело было уже проиграно. Какой-то из отставших разбойников увидал их и поднял тревогу. Началась погоня. Раздался крик:

— Кругом корралей…

Аризона повернулся в седле и выстрелил в толпу. Град выстрелов раздался в ответ, и вокруг них засвистали пули. Аризона был хладнокровен и осмотрителен, как будто происходила охота на кроликов. Еще двое разбойников свалилось на землю. Но вдруг он заметил, что его спутник ранен. Он вовремя подошел, чтобы не дать ему выпасть из седла.

— Держись, дружище! — крикнул он ему. — Оставайся в седле, насколько хватит сил. Гони лошадь. Я буду удерживать их.

Раненый собрал остаток сил, и обе лошади помчались, как вихрь. Они снова очутились впереди. Хотя Аризона стрелял превосходно, но все же это была безнадежная борьба. Треслер слабел от потери крови и не мог уже хорошо целиться, но старался удержаться в седле. Они мчались по направлению к мысу, и вдруг Аризона осадил свою лошадь так, что она взвилась на дыбы. Лошадь Треслера Также остановилась, как вкопанная.

Странный поступок Аризоны был вызван тем, что он внезапно увидел впереди одинокого всадника, смотревшего на них. Аризона прицелился, не обращая внимания на преследователей, но в тот же миг позади него раздался крик: «Полиция!», и всадник тотчас же повернул лошадь и исчез в темноте. Вслед за ним бежали и остальные разбойники, преследуемые полицией, стрелявшей по ним.

— Вы пропустили его! — крикнул Аризона, обращаясь к стрелявшим. — Он ускакал к реке. Это Красная Маска! Я видел его.

Но тут внимание Аризоны было привлечено его спутником, который свалился вперед, на луку седла. Аризона соскочил с лошади, снял его с седла и осторожно опустил на землю. Затем, взяв под уздцы его лошадь, дотащил раненого до хижины. Там он исследовал его рану на шее, откуда медленно сочилась кровь. Его медицинские познания были невелики, но он все же обмыл решу и сделал грубую перевязку. Затем спокойно зарядил свои револьверы.

Глоток виски несколько оживил раненого, и Аризона поторопился взвалить его на лошадь. Потом сам вскочил на нее. Понадобились вся его сила и умение, чтобы справиться с упрямым животным, не желавшим нести на себе двойную тяжесть.

Но Аризона быстро подчинил ее себе и заставил пуститься галопом, зная, что от быстроты ее бега зависит спасение жизни раненого.

Глава XIV ОТЕЦ И ДОЧЬ

Рассвет уже начался, когда изнуренная лошадь прискакала в ранчо, пройдя все расстояние от Уиллоу Блефа в два с четвертью часа. Аризона прямо подъехал к пристройке, где спал Джо, и громко позвал его, не думая ни о хозяине, ни об управляющем. Все мысли его были сосредоточены на раненом.

— Это ты, Аризона? — спросил заспанный Джо, с трудом рассмотревший всадника в неясном свете раннего утра.

— Конечно, я, — сказал Аризона. — Но я не стану отвечать на глупые расспросы! Удовольствуйся следующими сведениями: Красная Маска напал на Уиллоу Блеф, Треслер ранен…

— Треслер ранен? — послышался испуганный голос девушки из дверей кухни.

Аризона осторожно приподнял Треслера, передавая его на руки Джо.

— Я не знал, что вы здесь, мисс, — ответил Аризона. — Осторожнее, Джо, осторожнее… Он очень плох!..

Да, его ранили, мисс… в шею. Нужна перевязка… Джо, черт тебя возьми, держи же его плечи и голову. Он изойдет кровью, если ты не будешь осторожен. Стой, проклятая! — крикнул он лошади, испугавшейся белого платья Дианы, которая подбежала помочь. — Нет, мисс, не надо! Вы выпачкаетесь!

Тут он заметил, что она была в ночном одеянии. Очевидно, она прямо прибежала сюда, вскочив с постели. Она непременно хотела помочь Джо снять раненого с лошади. Наконец общими усилиями это удалось, и тогда Аризона с величайшей осторожностью поднял раненого на своих сильных руках. Он хотел внести его в конуру Джо, но Диана запротестовала:

— Нет, не туда. Несите его в дом, через кухню. Я сейчас приготовлю ему постель наверху… А почему же нет? — воскликнула она с жаром, заметив смущение Аризоны. — Он принадлежит мне. Зачем вы стоите, как дурак! Несите поскорее. Вы сказали, что он может изойти кровью… Он не умер? Нет?.. Скажите мне, он не умер?..

— Умер? Ха! Ха! — Аризона разразился смехом. — Я думаю, он не умер… Вздор… Вот вы не спрашиваете, мисс, обо мне. А ведь я мог бы захворать из-за этой проклятой лошади, с которой едва справился… Идите же, приготовьте постель, как хорошая девушка… А ваш отец, мисс?

— Не думайте об отце. Идите за мной…

Она побежала вперед. Аризона последовал за нею со своей бесчувственной ношей. Они прошли через кухню, и в передней Аризона увидел слепого в дверях его спальни.

— Что это такое? — спросил он, наморщив брови.

— Треслер ранен, — сказал Аризона. — Шайка разбойников напала на Уиллоу Блеф, будь они прокляты!

— А куда же ты его несешь?

— Наверх, — коротко ответил Аризона, потом, вспомнив о своем долге по отношению к хозяину, прибавил: — Думаю, что скот цел, и вы должны поблагодарить за это полицию. Мисс Диана пошла устроить койку для раненого.

Несмотря на свою обычную самоуверенность, Аризона никогда не чувствовал себя хорошо в присутствии слепого. Но обращение слепого внезапно изменилось.

— Да, да, — сказал он ласково. — Неси беднягу наверх и отправляйся за доктором. Ты можешь потом сообщить мне подробности.

Он вернулся в свою комнату. Аризона внес наверх раненого и, положив его на постель, указал молодой девушке на его шею. Посоветовав ей поправить перевязку, он быстро сбежал с лестницы, сел на лошадь и поскакал в Форкс, чтобы привести оттуда ветеринара, единственного сведущего в медицине человека в этой части страны.

Когда Диана очутилась одна с лежащим на кровати раненым, похожим на мертвеца, то в первую минуту у нее из глаз хлынули слезы. Но скоро она овладела собой и, собрав все свое мужество, осторожно сняла пропитанную кровью повязку. Как только она удалила ее, кровь полила снова. Испугавшись, она быстро побежала в свою комнату и принесла оттуда материал для перевязки. Сделав тампон, она прижала им раненую артерию и тщательно забинтовала шею. Потом поспешно оделась, чтобы быть готовой к приезду доктора.

Когда она опять заняла свое место у кровати раненого, на лестнице послышались осторожные шаги. Это был ее отец. В первый раз, с тех пор как она себя помнила, он поднялся наверх.

Джулиен Марболт переступил порог и слегка повернул голову, точно желая удостовериться, где находится его дочь. На мгновение его глаза уставились на лампу, и затем он перевел их на свою дочь.

— Где он? — холодно спросил слепой. — Я слышу только твое дыхание. Он умер?

Диана вскочила с места и нагнулась над раненым.

— Нет! Просто он без сознания вследствие потери крови. Аризона…

— Что такое Аризона! Я хочу говорить с тобой. Дай мне руку и подведи меня к кровати. Я хочу сидеть здесь. Мне это место незнакомо.

Диана исполнила его желание. Она была бледна, но глаза ее выражали решимость.

— Что с тобою, девочка? — спросил он. — Ты дрожишь?

Мягкость его речи не могла ее обмануть.

— Со мною? Ничего! — ответила она холодно.

— А, ты думаешь о нем, — сказал слепой и протянул руку, чтобы дотронуться до Треслера.

Диана ничего не ответила и только пристально смотрела на отца, точно желая проникнуть в его мысли.

— Эти люди поступили хорошо, — продолжал слепой. — Они спасли скот. Аризона дал знать полиции. Я не знаю подробностей, но, кажется, этот человек тоже оказал помощь. Если так, то это очень хорошо с его стороны.

— Да, отец, он честный и смелый, — тихо ответила девушка.

— Смелый? Он только исполнял свой долг, — сердито возразил слепой. — Ты слишком интересуешься им. Меня предупреждали об этом. Я говорил тебе, предостерегал тебя. Если этого недостаточно, то я…

Но он не договорил свой угрозы.

— Нет, этого недостаточно! — воскликнула девушка с пылающими щеками. — Вы не имеете права запрещать мне разговаривать с ним. Я подчинилась вашему решению относительно других людей в ранчо. Там вы, может быть, имели основания запрещать. Но мистер Треслер другой человек. Он джентльмен, и вы сами признаете, что у него безукоризненный характер. Это нелепая тирания с вашей стороны, и я отказываюсь повиноваться вам.

Старик нахмурился, и Диана с отчаянным спокойствием ждала бури. Однако на этот раз все обошлось. Та непреклонная воля, которая внушала страх всем, приходившим с ним в соприкосновение, помогла Марболту подавить свою ярость.

— Ты неблагодарная и глупая девчонка, — сказал он внешне спокойно. — Неблагодарная — потому, что ты отказываешься повиноваться мне, а глупая — потому что думаешь выйти за него замуж.

Диана вскочила с места.

— Я? — воскликнула она. — Как вы можете?..

— Ш-ш! Не протестуй! Я ведь знаю, что ты обещала ему быть его женой. Если ты станешь отрицать это, то солжешь.

Она снова бессильно опустилась на стул.

— Так-то лучше, — проговорил он. — Будем же разумны, не так ли? — Тон его голоса был такой, какой бывает у взрослого, когда он уговаривает ребенка.

— Ты должна прекратить это безумие. Иначе мне придется другим путем заставить тебя повиноваться моим требованиям.

Волнение девушки возрастало с каждой минутой, но она молчала, ожидая, что будет дальше.

— Ты никогда не выйдешь замуж за этого человека, — проговорил он с ударением. — Ты не выйдешь замуж ни за кого, пока я жив! Замужество не существует для тебя, моя милая! И чем безукоризнее характер человека, тем невозможнее для тебя брак с ним.

— Я не понимаю вас, — сказала Диана, стараясь говорить хладнокровно.

— Да, конечно, ты не понимаешь! — И он зло рассмеялся.

Слезы хлынули из глаз девушки. Она больше не могла сдерживаться. В душе ее поднялся горячий протест.

— Почему я не могу выйти замуж? Почему? Я должна иметь право, как и всякая женщина, выйти замуж за своего избранника. Я знаю, отец, что вы нехорошо относитесь ко мне, и я не могу понять почему? Ведь я всегда повиновалась вам, всегда исполняла свой долг. Если я не выказывала очень большой привязанности к вам, то не по своей вине! С тех пор, как я помню себя, вы старались уничтожить во мне любовь, которую я могла бы отдать вам. Вы сказали, что я неблагодарна! Но за что мне быть благодарной? Никогда вы не выказывали мне ни малейшей доброты. Вы создали преграду между мной и остальным миром за пределами этого ранчо. Я здесь настоящая пленница! И по какой причине? Разве я заслужила ненависть? Разве я не имею права на вашу снисходительность? Разве я не ваша собственная плоть и кровь?..

— Нет!

Слепой проговорил это слово с чрезвычайной силой. Очевидно, он потерял терпение. Но больше он ничего не сказал. Диана смертельно побледнела, и губы у нее так дрожали, что она с трудом могла спросить:

— Что такое? Что вы хотите сказать?

— Твое безумное упрямство довело меня до этого, — отвечал слепой. — О, не бойся! Никакого позорного пятна не лежит на тебе. Но есть нечто, что должно быть еще чувствительнее для тебя, как мне кажется.

— Боже мой, что вы хотите сказать?..

Его слова заставили ее вспомнить кое-какие прежние рассказы и намеки, касавшиеся ее матери. У нее перехватило горло, и она не могла выговорить ни слова.

— Что я хочу сказать? Ты же знаешь историю моей слепоты. Ты знаешь, что я провел три года, посещая в Европе всех известных окулистов. Но чего ты не знаешь и что теперь должна узнать, это вот что: когда я вернулся в Ямайку по истечении трех лет, то увидел себя отцом маленькой девочки, родившейся за три дня до моего приезда.

Он заскрипел! зубами, и на его лице отразилось застарелое страдание.

— Да, — проговорил он, скорее обращаясь к самому себе, — да, я вернулся для этого и для того, чтобы услышать последние слова, сказанные твоей матерью при жизни, и видеть ее агонию…

Диана вскрикнула, и это заставило отца встрепенуться.

— Ну что же? Теперь ты оставишь этого человека?

Она молчала, словно не слыша его вопроса, и он

снова повторил его. Чувство полнейшей беспомощности овладело ею. Все рушилось, все! У нее не было иного выхода, и она знала, что должна покориться воле отца. Она чувствовала на себе ненавистный взгляд его незрячих глаз. Он покорил ее своей воле, как покорял каждого человека.

— Я понимаю, — проговорила она, и голос ее дрогнул. — Я бы сама отказалась от него, если б знала это раньше. Я бы не могла покрыть его позором моего рождения. Но, вы… вы это скрывали от меня все эти годы, дожидаясь, в своем бессердечии, именно такого момента, чтобы сказать мне… Зачем вы мне сказали?.. Зачем удерживали меня возле себя?.. О, я ненавижу вас!

— Да, да, ты меня ненавидишь, — спокойно ответил Марболт, почти не затронутый ее словами. — Теперь, только теперь ты начинаешь отчасти понимать горе моей жизни. И это хорошо! Грехи родителей падают на детей. Да, ты, конечно, можешь чувствовать…

— Умоляю, оставьте меня! — крикнула девушка.

— Нет еще, я не кончил. Этот человек… — слепой нагнулся над лежащим и, нащупав его тело, положил руку на его сердце. — Было время, когда я обрадовался, что он сюда приехал. У меня были основания для этого. Его деньги как будто уже лежали в моем кармане. Он купил бы у меня скот за хорошую цену… Ну, а теперь я изменил свое мнение. Я готов этим пожертвовать. И может быть… может быть… Нет, он еще не умер. Но он может умереть. Правда, Диана! Было бы лучше, если бы он умер, это избавило бы тебя от объяснений с ним. Да, предоставь ему умереть! Ты не можешь выйти за него замуж. И, конечно, тебе будет неприятно, если он женится на другой. Пусть он умрет! Это будет лучше для тебя…

— Вы… вы чудовище! — вскричала девушка. — Этот человек готов был пожертвовать жизнью, защищая ваши же интересы. Этот человек, ум и храбрость которого вы сами же хвалили… Вы хотите, чтобы я даже не оказала ему помощи. Вам недостаточно, что вы разлучили нас, вы хотите еще отнять у него жизнь…

Она вдруг нагнулась над кроватью и схватила руку отца, лежавшую на груди раненого.

— Не смейте к нему прикасаться, — кричала она, точно безумная. — Вы…

Но дальше она не могла выговорить ни слова. Худая, жилистая рука ее отца сжала обе ее руки, как клещи. Она вскрикнула от боли.

— Слушай же! — сказал он. — Его унесут отсюда. Я скажу Джеку утром, чтобы он это сделал! Ты увидишь, что значит противиться мне.

Он вдруг выпустил ее руки и повернулся к выходу, но остановился, услыхав ее ответ.

— Я буду ухаживать за ним,

— Ты не посмеешь!..

Девушка истерически засмеялась.

— Увидим! — крикнула она ему вслед, когда он выходил.

Все ранчо пришло в сильнейшее волнение, когда Аризона вернулся с доктором Ослер. К ним присоединился и Файле, который встретил их, возвращаясь из своей неудачной экспедиции. Он лично старался выследить Красную Маску, но разбойник ловко ускользнул от него и скрылся в густой чаще на берегу реки. Также были безуспешны и поиски остальных разбойников, скрывшихся в горах, где, очевидно, было их убежище. У них были великолепные лошади, и полиция не могла тягаться с ними, в особенности в гористой местности. Словом, вся эта экспедиция кончилась ничем.

Доктор прямо прошел к раненому, который все еще был без сознания, а Файле в это время присоединился к хозяину ранчо и его управляющему, чтобы вместе с ними обсудить события ночи.

Беседа в комнате хозяина была прервана приходом посланного от Дианы, сообщившего, что доктор требует к себе ее отца и полицейского сержанта. Марболт выказал при этом необычайную поспешность и сразу отправился наверх в сопровождении сержанта.

Диана была бледна, но вид у нее был решительный. Лицо ее отца выражало величайшее участие и озабоченность. Доктор стоял у окна и смотрел на пастбища, но он тотчас же повернулся к входившим и сказал:

— Скверно, мистер Марболт, очень скверно! Артерия ранена пулей. Ваша дочь очень искусно остановила кровотечение. Величайшая ей благодарность от нас. Положение очень сомнительное. Но рана пока не представляет опасности. Только истощение вследствие потери крови. Если кровотечение возобновится — неминуемая смерть! Но этого не будет, артерия хорошо перевязана… Мисс Марболт говорит, что вы желаете отправить раненого на его прежнюю квартиру. Я этого не разрешаю. Если его тронут с места, я не ручаюсь за последствия. Сержант Файле, я строго предписываю, чтобы его оставили здесь. Прав ли я, скажите?

— Без сомнения, — поспешил ответить Файле и, повернувшись к слепому, сказал: — Приказания доктора для всех закон, мистер Марболт, — и вы отвечаете, если они будут нарушены.

Слепой кивнул головой в знак согласия.

— Хорошо, — сказал доктор, потирая руки. — Пока мне тут нечего делать. Вернусь завтра. Мисс Марболт — превосходная сиделка! Я бы хотел быть ее пациентом. Он поправится в две недели. Артерия маленькая, здоровье у него хорошее, и он молод… О, да, не бойтесь! Только истощение от потери крови… Надеюсь, вы поймаете негодяев… Хорошо, что пуля не задела яремной вены… Прощайте!

Доктор Ослер поклонился девушке и вышел, бормоча:

— Чудесная сиделка… и такая хорошенькая!

Как только он вышел, Марболт встал и ощупью пробрался к двери. Проходя мимо дочери, он ласково потрепал ее по плечу и проговорил:

— Дитя мое! Я думаю все же, что ты не права! Ему было бы лучше на его собственной квартире в привычной обстановке и среди своих друзей. Ты совершенно неопытна, а эти люди умеют обращаться с пулевыми ранами не хуже всякого доктора. Но пусть будет по-твоему! Я надеюсь, что тебе не придется в этом раскаиваться…

Глава XV ПРИ СВЕТЕ ЗАЖЖЕННОЙ ЛАМПЫ

Диана одержала победу, но это не доставило ей особенной радости. Инстинкт подсказывал ей, что опасность все еще существует, и надо быть готовой Ко всему. Впрочем, она была уверена, что ее отец постарается каким-нибудь способом обойти приказания полицейского офицера:. Но в какой форме выразится это, она не знала. Раздумывая об этом, она решила поговорить со своим постоянным советником Джо и с этой целью сошла вниз, в пристройку, где он помещался. Она нашла там и Аризону, который ждал вызова хозяина, все еще продолжавшего совещаться с Джеком и полицейским сержантом. Она хотела поговорить конфиденциально только с Джо, но, вспомнив, что Треслер любил Аризону, решила и его взять своим поверенным.

— Друзья, — сказала она, входя, — я пришла просить у вас небольшой помощи.

— Я очень рад, мисс, — с живостью ответил Аризона.

Джо только вопросительно взглянул на нее.

— Хорошо, — сказала Диана. — Дело в следующем: Треслера нельзя оставлять одного в течение ближайших дней. Я его сиделка, но ведь у меня есть домашние обязанности, и я вынуждена временами покидать его. Вы, Аризона, не можете быть здесь днем, потому что вы заняты в ранчо. Я подумала о вас, Джо! Вы могли бы помочь мне, оставаясь в кухне как можно больше. Там вы можете слышать каждый звук. Ведь комната находится как раз над кухней. Таким образом я буду иметь возможность заниматься своими домашними обязанностями.

— Кажется, вам было не очень-то легко устроить его наверху? Доктор что-то говорил об этом, уходя, — сказал Джо.

Диана отвернулась. Проницательные глаза старика видели ее насквозь.

— Да, — ответила она чуть слышно. — Отец хотел, чтобы его отнесли обратно в барак.

— Конечно, я могу дежурить около него. Лучше всего ночью, — заметил Джо.

— Ночью я могу сидеть около него, — поспешно возразила девушка. — Нет, Джо, вы мне нужны днем.

Джо был не совсем доволен таким решением. Тогда вмешался Аризона с предложением своих услуг:

— Я буду ждать снаружи, мисс. Если вы постучите в окно, я буду знать, что вам надо привести доктора и сейчас же явлюсь к вам за приказаниями.

Девушка посмотрела ему прямо в глаза, как бы желая угадать его мысли. Она чувствовала, что ни тот, ни другой не могут дать настоящего совета.

— Вы славные парни, оба, и я благодарю вас, — сказала она.

— Благодарить тут не за что, мисс, — спокойно возразил Аризона. — Я думаю, что доктор — самая необходимая вещь, если кто-нибудь болен.

— Ив особенности в ночное время, — серьезно заметил Джо.

— Ну, а теперь я пойду к своему больному, — сказала Диана и поспешно побежала в дом. В тот же момент они услыхали тяжелые шаги Джека и поняли, почему она так заторопилась.

Весь этот день Диана, при помощи Джо, охраняла раненого. Они никогда не оставляли его одного надолго, а если это бывало абсолютно необходимо, то острый слух Джо не пропускал ни одного звука, ни одного движения наверху, а глаза зорко следили за дверью спальни слепого. Он не знал, что может случиться, но всегда был настороже, и в кармане у него были заряженные револьверы. Аризона был послан сопровождать Файлса в Уиллоу Блеф, так как там были раненые, личность которых надо было удостоверить.

— Но он вернется ночью, — объявил Джо. — В этом вы не сомневайтесь!

Диана была довольна, но с приближением ночи снова почувствовала тревогу. Однако спокойствие ни разу не было нарушено. Второй и третий день прошли благополучно, но Треслер все еще был без сознания. Доктор приезжал ежедневно. После своего третьего визита он покачал головой в ответ на расспросы Дианы.

— Он должен бы уже очнуться, — сказал он. — Мне это не нравится! Сильное истощение! Он должен скорее прийти в себя, а не то… Три дня… нехорошо! Но вы не падайте духом. Продолжайте лечение. Пошлите за мной, как только он придет в себя.

Доктор, потрепав Диану по плечу, ушел, оставив ее в слезах. Трое суток такого напряженного состояния и бодрствования измучили ее. Она почти не спала все это время, да и то лишь в короткие промежутки, а теперь ей предстояла еще одна ночь. Она так устала, что даже подумала было призвать Джо на помощь. Ведь она могла бы тихонько провести его наверх, после того как ее отец поужинает и удалится в свою спальню. Однако она все-таки не могла прийти к определенному решению. Когда она кончила свою обычную вечернюю работу, то сказала Джо, что пойдет наверх.

Она говорила почти шепотом и устало облокотилась на стол.

— Слушайте, мисс Диана, — сказал Джо. — Доктор говорил, что он еще три дня может быть без сознания. Это достаточно долгое время. Я думаю, что вы должны быть при нем, когда он придет в себя.

— О, конечно, я буду возле него, Джо. Я не засну, — отвечала девушка.

Джо покачал головой. Он кончил мыть посуду и, вытерев свои мокрые руки, подошел к ней.

— Я совсем не могу спать теперь. Я останусь возле него, мисс Диана. Я слыхал, что на больных имеет влияние общее состояние человека, ухаживающего за ними. А вы ведь утомлены и упали духом. Вам надо выспаться хорошенько, чтобы восстановить свои силы. Вы сами можете заболеть…

— Нет, нет, Джо, — возразила она почти с нежностью. — Я знаю, что вы все готовы сделать для меня и поделились бы со мною последней коркой хлеба, хотя бы сами умирали с голоду. Вы много работаете, и вам нужен отдых. Я не допущу, чтобы ради меня вы лишали себя сна.

— Да вовсе не ради вас, мисс. Вы ошибаетесь! Это ради него. Аризона и я, мы ведь отчасти зависим от него. Разве вы не знаете? Видите ли. Он хотел приобрести здесь ранчо… Тогда мы с Аризоной получили бы у него хорошую работу. Ну вот…

— Вы говорите вздор, Джо, и сами это знаете, — прервала его Диана. — Все это вы выдумали для того, чтобы заставить меня лечь спать. Я понимаю… Как будто можно поверить, что вы, Джо Нелсон, думаете о своей выгоде в эту минуту…

«Три дня… последний срок… — думала она. — Он должен очнуться… или…»

Она не могла удержаться от слез, поднимаясь наверх, в комнату больного. Он лежал неподвижно по-прежнему. Усевшись возле его кровати, она в течение часа старалась бороться со сном, но почти незаметно начинала дремать. И вдруг Треслер пошевелился. Это заставило ее моментально очнуться. Она вскочила на ноги и нагнулась над ним, приготовившись дать ему лекарство, которое оставил ей доктор. Свет лампы падал на лицо Треслера, и Диане показалось, что оно уже не было таким мертвенно-бледным, как раньше. Сердце у нее забилось.

Вдруг она вспомнила с тревогой, что чуть-чуть не заснула, сидя вбзле него, и могла бы даже не заметить, что он пошевелился. Эта мысль испугала ее. Чтобы прогнать сон, она стала ходить по комнате, потом пошла к двери, ведущей на площадку, и тогда ей пришло в голову забаррикадировать ее. Она взяла два стула и поставила их на лестнице таким образом, чтобы они могли свалиться от малейшего толчка. Затем она опять принялась ходить взад и вперед.

Часы тянулись медленно, и ночь казалась бесконечной. Полночь уже давно миновала. Девушка с трудом могла держать глаза открытыми. Ей так хотелось спать. Несколько раз она спотыкалась и чуть не падала, расхаживая взад и вперед. Наконец, в отчаянии, она взяла лампу и, пройдя в свою комнату, окатила лицо холодной водой. Это ее немного освежило. Она присела на кровать, чтобы отдохнуть, и вдруг ее глаза закрылись против ее воли. Она не могла больше бороться со сном…

Между тем Треслер начал понемногу возвращаться к жизни. Но он был еще слишком слаб и не мог стряхнуть с себя оцепенения, овладевшего им. Он находился в полудремотном состоянии, хотя мысль его усиленно работала. Он отчасти сознавал, что лежит на кровати, но ему казалось, что он скован железными цепями и не может пошевелиться, а Джек смотрит на него и смеется. Он старался освободиться и под конец, изнемогая, стал звать на помощь Аризону. Ему казалось, что он закричал громко, но не мог расслышать собственного голоса. Потом ему показалось, что его оставили совершенно одного. Он лежит в прерии, распростертый на земле, в ручных и ножных кандалах. Светит луна, и он слышит отдаленный крик койотов и степных собак. Он понял, что это сделали с ним его враги. Они бросили его на съедение хищникам прерии.

Прислушиваясь к крикам койотов, которые все приближались, он ждал, когда они бросятся на него. Он видел их, освещенных луной. Они подходили медленно-медленно. Один, самый крупный, шел впереди. И когда он подошел ближе, Треслер увидел у него лицо Марболта, слепые глаза которого блестели, точно два раскаленных угля. Человек-волк остановился около него. Он стоял на задних ногах и, к своему удивлению, Треслер заметил, что на нем был надет такой же халат, какой всегда носил слепой хозяин ранчо.

Несчастный, скованный по рукам и ногам, не мог оказать никакого сопротивления. Он был во власти странного существа, смотревшего на него дикими глазами. Вот оно нагнуло над ним голову и длинными руками прикоснулось к его шее.

Вдруг произошла перемена, одна из тех фантастических перемен, какие бывают только во сне. Яркий свет осветил все вокруг и точно ослепил хищника, движения которого стали нерешительными. Его руки соскользнули с повязки на шее раненого, которую он начал распутывать. И Треслеру показалось, что он смеется и что невидимые койоты смеются вместе с ним…

Внезапно послышался другой человеческий голос, испуганный и удивленный.

— Что вы здесь делаете, отец?.. Боже мой!.. Повязка!.. Уходите прочь!.. Если вы осмелитесь прикоснуться ко мне, я брошу эту лампу вам в лицо. Я позову на помощь… Помощь близка, она тут внизу… вооруженная помощь!..

Наступило молчание. Человек-волк пристально смотрел на свет и бормотал что-то непонятное. Затем он удалился, двигаясь ощупью, точно слепой. Вскоре исчез и свет, замолкли крики койотов, и только луна продолжала сиять, как прежде…

Видение исчезло, исчезло и воспоминание о нем. Темнота и тишина окружили раненого, и он погрузился в глубокий сон.

Глава XVI ОБЪЯСНЕНИЕ

Утреннее солнце светило в окно комнаты, где лежал Треслер, когда он наконец пришел в полное сознание. Но, странным образом, Диана не сразу заметила, какая разительная перемена произошла в нем. Он все еще лежал неподвижно, как деревянный, вперив глаза в потолок, и, хотя сознание уже вернулось к нему, он был еще слишком слаб и беспомощен.

Диана всецело находилась под влиянием пережитого! Могла ли она забыть, что жизнь Треслера подвергалась опасности, вследствие попытки открыть его рану. Она припоминала все подробности ночного кошмара с того момента, как она внезапно проснулась ночью. Она сразу бросилась искать лампу. У нее было сознание своей вины, что она могла так крепко заснуть, и она инстинктивно пошла на цыпочках к площадке на лестнице. К своему ужасу она заметила, что построенная ею баррикада разобрана. Дверь в комнату раненого оказалась закрытой. Когда она открыла ее, то увидела своего отца, нагнувшегося над раненым и старавшегося сорвать с него повязку. И теперь еще, когда уже прошло несколько часов после того, она не могла успокоиться и дрожала при одном воспоминании о том, с каким страхом она поправляла повязку на шее Треслера, думая, что свершилось непоправимое.

И вдруг она заметила, что он вернулся к жизни.

— Джон! — прошептала она с нежностью.

— Где я? — спросил он слабым голосом.

Она сделала ему знак, чтобы он не говорил, дала ему лекарство и тогда только ответила на его вопрос.

— Ты находишься в комнате рядом с моей.

Он слабо улыбнулся и через несколько минут снова закрыл глаза и заснул.

Диана поспешила вниз, чтобы сообщить радостную новость старику Джо. Затем она пошла разыскивать Джека, так как хотела просить его послать кого-нибудь за доктором.

Теперь все представлялось ей в совершенно ином свете. Казалось, солнце светило ярче обыкновенного, и все здания ранчо в этом освещении имели праздничный вид. Даже неуютные коррали больше не походили на тюрьмы. Но больше всего ее поразило поведение Джека. Он улыбался и поздоровался с нею самым приветливым образом.

— Я рад, что этот парень поправляется, — сказал он. — Да, я должен сознаться, что дурно думал о нем. Однако он молодец! Между нами было маленькое недоразумение. Как бы то ни было, но теперь это не имеет значения, так как он уезжает.

— Уезжает? — с удивлением спросила девушка.

— Само собою разумеется, — отвечал Джек, на этот раз своим обычным резким тоном. — Вы знаете, что ваш отец очень настроен против него. Да, я хорошо знаю Джулиена Марболта, но никогда еще не видал его разъяренным до такой степени. Как только Треслер немного поправится, он должен уехать.

— Мистер Треслер останется в нашем доме до тех пор, пока доктор не разрешит ему уехать, — твердо сказала девушка. — А если вам интересно знать, то я скажу еще, что доктор Ослер не даст этого разрешения, пока я не захочу.

Джек презрительно фыркнул.

— Я нисколько не забочусь о Треслере. Желаю ему всего хорошего! Пусть он остается здесь, сколько угодно! Ну, а когда он поправится, то уедет отсюда, и тогда, может быть, вы сами поймете, что вам лучше выйти за меня замуж. Не смотрите на меня такими глазами. Меня вы не испугаете. Идите же к вашему красавцу, ухаживайте за ним пока. Это все, что вы когда-либо можете сделать для него…

Диана ничего не ответила и поспешила уйти. Она чувствовала, что больше не может выносить присутствия Джека. Но она знала, что он был прав, говоря о ненависти ее отца к Треслеру.

Пришел доктор и успокоил ее относительно состояния больного. По его словам, он уже находился на пути к выздоровлению. Назначив укрепляющую диету и лечение, он прибавил, что надо тщательно очищать и перевязывать рану, чтобы не случилось каких-либо осложнений.

Быстро пролетели три недели. Треслер провел их в полном спокойствии, окруженный самым внимательным уходом. Но большинство поселенцев в этом округе находилось в состоянии сильнейшей тревоги. Отпор, полученный ночными всадниками в Уиллоу Блефе, по-видимому, только возбудили их энергию. Раньше их нападения совершались через сравнительно большие промежутки времени, а теперь четыре набега были произведены один за другим. Полиции был брошен настоящий вызов, и она оказалась совершенно бессильной. Много скота было уведено. Кое-где защитники были убиты. Разбойники действовали где хотели и как хотели. Полиции были присланы подкрепления, но никакой пользы они не принесли и своими неудачными действиями только усилили неудовольствие поселенцев. В стране возник настоящий террор. Многие поселенцы объявили о своем желании уехать и поискать других мест. Пусть земля стоит дороже, но, во всяком случае, они будут спокойнее за свою жизнь и свое имущество.

Таково было положение вещей, когда Треслеру наконец было позволено двигаться по комнате и сидеть в кресле у открытого окна, наслаждаясь солнечным светом и весенним воздухом. Однако ему было известно о набегах ночных всадников, и он часто разговаривал об этом с Дианой. Она ничего не рассказывала ему ни о себе, ни о своем отце, и он не знал, что Марболт был против его присутствия в доме. Он ничего не знал также об его угрозах и о его попытке сорвать повязку с раны.

Мирные, спокойные дни скоро пришли к концу. Марболт ни разу не упоминал имени Треслера после той памятной ночи, но вот однажды, встав из-за стола после ужина, он остановился в дверях своей комнаты и сказал, обращаясь к дочери:

— Этот человек, Треслер, уже поправился и может вернуться в барак. Позаботься об этом.

Он оставил Диану совершенно подавленной. Она понимала, что дальнейшее сопротивление невозможно и что даже доктор Ослер не в состоянии ей помочь. Настала решительная минута, и ей надо все сказать Треслеру. Откладывать дольше невозможно.

Треслер сразу заметил, что она была чем-то озабочена, когда она пришла к нему и, по обыкновению, села против него за маленький столик с работой в руках. Она не знала, как ей приступить к разговору, и долго оттягивала эту неприятную минуту. Треслер сидел в своем покойном кресле и курил, искоса поглядывая на нее.

— Джон, — сказала она наконец, собравшись с духом и не глядя на него, как будто занятая исключительно своей работой. — Ты никогда не спрашивал меня, но я все-таки хочу рассказать тебе о себе.

Он улыбнулся и, нагнувшись к ней, хотел ее поцеловать, но она ласково отстранила его.

— Не прерывай меня, — сказала она. — Выслушай мою историю. Отец мой был моряком еще задолго до моего рождения. Сначала он был капитаном китоловного судна, а затем купил собственное судно и плавал вокруг Вест-Индских островов. Он часто говорил мне об этом времени, но не потому, чтобы у него было желание рассказать мне что-нибудь. Мне казалось, что это просто облегчало его, когда он бывал в дурном настроении. Какую торговлю он вел на своем судне, я не знаю, но он часто говорил о риске, с которым она была сопряжена. Зато эта торговля приносила ему массу денег. Должно быть, отец действительно много зарабатывал в это время. Потом он женился на моей матери. Он купил красивый дом и землю около Кингстона на Ямайке, и у него было множество чернокожих слуг. Он всегда говорил мне, что все его несчастья начались с того времени, как он женился на моей матери, но я не могу считать его добрым человеком и не сомневаюсь в том, что ей было очень тяжело с ним. Впрочем, я не стану касаться этого…

Она сделала небольшую паузу и потомпродолжала:

— Вскоре после свадьбы он отправился в свое последнее плавание. Он был вызван на Яву. Джек был у него штурманом, и они должны были вернуться через шесть месяцев с обильной добычей «черной слоновой кости», как они это называли. Я думаю, что это были какие-нибудь местные товары, потому что они добывали их в туземных деревнях. По крайней мере, он так говорил мне. Однако плавание было прервано через три недели. Отец заболел желтой горячкой, и с того дня до этой минуты он больше не видел дневного света… Когда он выздоровел, его привезли домой, и он сам назвал себя «старым негодным судном». Мать ухаживала за ним, вернула ему здоровье и силы, но не могла вернуть ему зрение. Я рассказываю вам то, что слышала от него, когда он становился общительным. Я ясно представляю себе, что все это время он жил в состоянии бессильной ярости против всего мира и главным образом — против той, к которой он должен был бы чувствовать благодарность, — против моей матери. Все его приятели покинули его из-за его дурного нрава, — все, за исключением Джека. Наконец, в отчаянии, он решил ехать в Европу. Сначала мать хотела поехать с ним, но, хотя денег у него хватило бы на это, он вдруг переменил свое намерение и решил ехать один. Он продал свое судно, устроил свои дела и в течение трех лет путешествовал по Европе, посещая всех знаменитых окулистов во всех больших городах. Но это не принесло ему никакой пользы, и он вернулся еще более угрюмым и злым. Я родилась как раз во время его отсутствия.

Диана умолкла. Очевидно, ей было нелегко говорить об этом. Прошло несколько мгновений, прежде чем она возобновила свой рассказ.

— Ко всем затруднениям отца прибавилось еще то, что мать моя была серьезно больна и в тот день, когда он вернулся, она умерла в его присутствии… После этого его характер стал еще ужаснее. В припадках злобы ему доставляло какое-то странное удовольствие говорить о том, какую ненависть и отвращение он внушал всем жителям Кингстона.

Судя по его собственным словам, он давал им повод для этого… Впрочем, это не имеет никакого отношения к моему рассказу. Лично я ничего не помню, кроме этого ранчо, но я думаю, что он пробовал возобновить свою прежнюю торговлю в Вест-Индии. По каким-то причинам это ему не удалось, произошли какие-то затруднения, и он бросил все и приехал сюда.

По его собственным словам, он бежал от людей и от всего того, что ему мешало… Вот вкратце вся наша история…

— Да, это как раз такая история, которую должен был иметь твой отец. Очень печальная, — заметил Треслер, удивленный тем, что она не понимала значения слов: «черная слоновая кость».

В течение нескольких минут оба молчали. Потом Диана опять заговорила.

— Я не все сказала… Отец не любит тебя…

— Вряд ли он кого-нибудь любит, кроме Джека, — сказал Треслер.

— Джека он любит больше, чем кого-либо другого. Во всяком случае он доверяет ему, — возразила она.

— Да, но это равносильно любви у такого человека, как он.

— Отец не хочет, чтобы я говорила с тобою… Он говорит, что я должна отказаться от тебя.

Треслер медленно повернулся к ней и заглянул ей прямо в глаза.

— А ты? — спросил он.

— О, это так тяжело… так тяжело! — проговорила она со вздохом. — Но я должна отказаться от тебя. Я не должна выходить за тебя замуж… Я не смею…

— Не смеешь? Отчего?

— Он говорит это… О, разве ты не понимаешь… Он ведь слепой, а я… я ведь у него единственная… Ах, что я говорю…

Треслер покачал головою.

— Я думаю, что ты говоришь вздор, моя милая девочка, — возразил он. — Я не могу относиться серьезно к твоим словам. Неужели ты откажешься от меня только потому, что он тебе приказывает?

— Не только потому, — прошептала она.

— Ну, так скажи мне другую причину.

Он нежно взял ее за руки, заглядывая ей в глаза. Он догадывался, что она что-то скрывала от него.

— Отец говорит, что ты должен покинуть этот дом сегодня же… А потом тебя выселят из ранчо. Этого не случилось раньше только потому, что полиция поддержала приказание доктора не трогать тебя.

Треслер рассмеялся каким-то необычным злобным смехом.

— Вот оно что! — воскликнул он. — Ну, так послушай меня. Твой отец, конечно, может выгнать меня из своего дома. Впрочем, я избавлю его от этого сам. Но из ранчо он меня выселить не может. Я заплатил за свое пребывание здесь вперед за три года. Мой договор подписан им, и к нему приложена печать. Нет, нет, он должен выдумать что-нибудь получше. Ну, милая моя, говори же, в чем дело? Я вижу, что ты боишься чего-то. Расскажи же мне все, Диана! Во мне ты можешь быть уверена. Ничто не может разлучить нас.

— Разве ты не хочешь поверить мне на слово, Джон?

— В этом случае, нет!

— О, не заставляй меня говорить! — вскричала она с мольбой.

— Я должен знать, — сказал он твердо.

Она колебалась с минуту и наконец проговорила едва слышно:

— Он… мой отец… он только законный отец… не настоящий… Он был в отсутствии три года… Я родилась за три дня до его возвращения.

— А! — воскликнул Треслер. — Теперь я понимаю! — Обняв ее, несмотря на все ее сопротивление, он прибавил: — Поверь мне, моя дорогая, что я никогда в жизни не чувствовал себя таким счастливым, как в эту минуту, когда узнал, что Джулиен Марболт не твой отец.

— Но ведь это позор для меня!

— Позор? — Он расхохотался, не выпуская ее из своих объятий. — Не смей никогда повторять эту глупость в моем присутствии. Я тебе прямо говорю, Диана, что я никому тебя не отдам, и ты должна оставаться со мной до конца моей жизни!

Глава XVII ПО ГОРЯЧИМ СЛЕДАМ

Возвращение Треслера в рабочий барак, к прежним товарищам было для него настоящим триумфом. Он убедился, что они действительно любят его и считают его своим настоящим другом. Их заботливость трогала его. За ужином они старательно выбирали для него лучшие куски и усадили его как можно удобнее. Джо и Аризона также пришли, чтобы отпраздновать его возвращение.

Треслер с удовольствием слушал разговоры своих товарищей, их грубые шутки и смех. Он даже просидел как можно дольше за общей трапезой и неохотно встал, когда она кончилась и пора было расходиться.

Набив свою трубку, он прошел вместе с Аризоной к конюшне, где стояла его «Леди Изабелла», которой он справедливо гордился.

— Как жаль, — заметил Аризона, — что у сержанта не было такой лошади, когда он погнался за Красной Маской. Он бы нагнал его.

Треслер ласково гладил свою лошадь.

— Ездил на ней кто-нибудь, пока я лежал? — спросил он индейца.

— Никто. Она все время стояла здесь.

— Пройдет еще немало дней, прежде чем я в состоянии буду снова сесть в седло, — задумчиво сказал Треслер.

Они вышли из сарая и остановились в воротах. Солнце уже спустилось к самому горизонту, и в восточной части неба потянулись ночные тени, окрашенные пурпурным отблеском заката.

— Аризона, — продолжал Треслер немного погодя, — мне надо выполнить одно очень неприятное дело. Я только что видел Марболта в окне его логовища. А мне надо сказать ему несколько слов.

— Относительно мисс Дианы? — спросил Аризона.

— Ты угадал.

— Так иди сейчас. Я останусь здесь и подожду. Может быть, я тебе понадоблюсь.

Треслер засмеялся.

— Ну, ведь я буду иметь дело не с Джеком, — сказал он.

— Конечно! И пожалуй, это еще хуже, — прибавил Аризона.

Треслер пошел по направлению к дому Марболта, Он был слаб и поэтому шел очень медленно. К тому же он был неспокоен. Конечно, его разговор с Мар-болтом будет простой формальностью, но он должен это сделать ради Дианы. Он горько улыбнулся, думая о том, насколько это бесполезно. Разве Марболт не знает, как обстоит дело, и разве он не высказал окончательно своего решения.

Аризона сидел и смотрел вслед Треслеру, который шел, пошатываясь, к дому Марболта. Американец мысленно награждал своего приятеля разными нелестными эпитетами, негодуя на его безумие. Вскоре к нему присоединился Джо, также заинтересованный тем, куда пошел Треслер.

В это время Треслер уже вошел в дом и находился в маленьком кабинете, у слепого хозяина ранчо. Марболт сидел у окна, уставясь красными, незрячими глазами на заходящее солнце. Он даже не повернулся, когда Треслер назвал себя.

— Мне необходимо поговорить с вами, мистер Марболт.

Слепой ответил не сразу, но тон его ответа был более вежлив, чем это можно было ожидать.

— Если вы находите это нужным, то я вас слушаю.

— Вы знаете, как обстоит дело между мной и вашей дочерью?

— Да.

— Я пришел, чтобы формально попросить у вас согласия на нашу помолвку.

Слепой перевел свои глаза на Треслера, стоявшего перед ним.

— У меня может быть только один ответ для вас. Вы были всегда мне неприятны здесь, в ранчо, и я буду рад, если вы удалитесь отсюда как можно скорее. Я вам выплачу обратно ваши деньги, и наше соглашение может быть уничтожено.

— Итак, вы отказываете мне? — спросил Треслер.

— Я уже ответил вам.

Лицо слепого было похоже на маску.

— Я решительно отказываюсь уехать отсюда, хотя мое присутствие и неприятно вам, — ответил Треслер, стараясь говорить как можно спокойнее. — Отказываюсь также от возвращения мне денег. Я хочу пробыть здесь для изучения дела ровно три года, за которые я заплатил вперед, согласно условию. Вы поймете, что не в вашей власти удалить меня отсюда, легальным или насильственным образом. Если же вы вздумаете прибегнуть к насилию, то это обойдется вам дорого.

Сказав это, Треслер ожидал взрыва ярости со стороны слепого, но ничего подобного не случилось.

— Очень жаль, — ответил Марболт с чем-то вроде улыбки. — Но вы вынуждаете меня прибегнуть к такой мере, которая может быть неудобна для нас обоих. Моя дочь уедет. Я был готов к этому, потому сделал уже некоторые распоряжения, касающиеся ее отъезда. Она отправится к одним нашим друзьям через две недели и пробудет там неопределенное время. Вы понимаете, Треслер? Вы ее больше не увидите. Она останется там, пока вы не уедете отсюда. Если вам придет в голову следовать за нею, то, конечно, наше соглашение будет расторгнуто этим поступком. Тогда она вернется сюда, но вопрос об удалении вас силой будет всецело зависеть от меня. Я должен предупредить вас, что во время своего отсутствия она будет жить в очень отдаленном и уединенном поселении, за много миль отсюда, и все письма, адресованные ей, будут вскрываться раньше, чем попадут к ней в руки.

С этими словами слепой повернулся к выходу, показывая этим, что беседа окончена. Но Треслер остался на месте, понимая, что это бесполезно.

— Во всяком случае, она будет счастливее вдали от этого дома, — заметил он многозначительно.

— Не знаю, — возразил слепой.

Треслер не мог больше сдерживаться.

— Вы бесчеловечно поступаете с вашей дочерью!

— Моей дочерью? — насмешливо повторил слепой.

Но Треслер не обратил внимания на его тон и продолжал, раздражаясь все более и более:

— Вы не имеете права становиться между нами. У вас нет для этого никаких разумных оснований. Говорю вам прямо, я не подчинюсь вам. Когда ваша дочь достигнет совершеннолетия, я увезу ее из этого дома, который никогда не был для нее родным домом, так же как и вы никогда не были для нее отцом.

— Это правда, — отвечал слепой с невозмутимым спокойствием.

— Вы не можете помешать мне. Закон…

— Довольно говорить глупости, — прервал его Марболт, впервые выказывая нетерпение. — Вы никогда не женитесь на Диане, никогда, пока я жив. А теперь уходите прочь…

Треслер невольно повиновался. Он вышел из дома и направился к бараку так быстро, как только позволяла ему слабость. Но, прежде чем он дошел туда, его остановил Джек, очевидно, дожидавшийся его возвращения.

— Ну, что? — спросил он с злорадной улыбкой. — Со стариком оказалось не так легко совладать? Вам придется уехать отсюда.

— Нет, — отвечал Треслер. — Я останусь здесь до окончания срока.

Ему пришло в голову подразнить Джека.

— Да, я остаюсь здесь. Но мисс Марболт отсылают отсюда на все время, пока я не уеду из ранчо. Почти на три года, Джек! — прибавил он, усмехаясь.

Джек был поражен неожиданностью, но постарался скрыть свои чувства.

— Так она уезжает! Когда же? — спросил он.

— Через две недели, — отвечал Треслер.

— Ага, через две недели…

Джек смерил соперника с головы до ног и спокойно заметил:

— Было бы лучше, если бы он сейчас же отправил ее отсюда.

С этими словами он пошел к своей хижине.

Через неделю Треслер мог уже сидеть в седле. Силы быстро возвращались к нему, и его товарищи удивлялись, как он скоро поправился. Свежий воздух и физический труд лучше действовали на него, чем все тонические средства, которые давал ему доктор.

Разбойники пока не давали о себе знать, но результаты их недавних набегов еще не исчезли. Полиция находилась в постоянных сношениях с ранчо, и сержант Файлс часто посещал Джулиена Марболта и совещался с ним. Было установлено дежурство для вызова полицейских патрулей. Треслер замечал, что предпринимаются какие-то серьезные действия, но в каком направлении, он определить не мог. И он и Джо, оба были убеждены, что полиция получила какие-то тайные сведения, но проникнуть в эту тайну и разгадать маневры хитрого сержанта они не могли.

Треслеру ни разу не удалось говорить с сержантом после инцидента в Уиллоу Блефе. Файле не подходил к нему, и это удивляло Треслера. И вот однажды, находясь на отдаленном пастбище, где паслась небольшая группа годовалых животных, Треслер увидал знакомую фигуру полицейского офицера, который пустил свою лошадь рысью по направлению к нему.

Это неожиданное свидание открыло глаза Треслеру на многое. Он узнал кое-что относительно той системы шпионства, которая тонкой сетью окружила всю эту местность, узнал, между прочим, и о действиях Джека. Оказалось, что он находился в постоянных сношениях с группою метисов, пользовавшихся самой дурной репутацией, и вел какую-то подпольную работу. Файле сказал, кроме того, что старания Треслера предупредить полицию перед набегом в Уиллоу Блефе были оценены должным образом. Поэтому Файле хотел бы и впредь действовать в полном согласии с ним.

Заручившись обещанием Треслера, сержант сообщил ему еще некоторые подробности, которые могли бы служить ему руководством в его дальнейших действиях, и уехал так же внезапно, как и появился, скрывшись за холмами.

В течение всех этих дней Треслер получал очень мало известий от Дианы. Только один раз Джо принес ему коротенькую записку от нее, сообщавшую, что ее отец взял в дом Антона со специальной целью наблюдать за ней и не допускать ее сношений с Треслером. Все это было известно ему и раньше. Он был бессилен помочь ей и начинал раздумывать о том, хорошо ли он сделал, оставаясь в ранчо против воли Марболта. Может быть, это только ухудшало ее положение. Но, с другой стороны, если бы она уехала отсюда, то освободилась бы от Джека, а каковы бы ни были люди, к которым отсылал ее отец, все же нельзя было представить себе худших условий, чем те, которые существовали для нее в ранчо.

Вскоре Джо сообщил ему, что день отъезда Дианы назначен через два дня и что она уже начала укладываться.

Джек был в прекрасном настроении все это время, и рабочие в ранчо говорили, что никогда им не было так легко, как теперь. Он почти не вмешивался в работу и только делал перекличку по утрам. Треслера он явно игнорировал. Как бы то ни было, но, несмотря на предстоящий отъезд Дианы, он был непривычно весел, и Джо это отметил. Он стал наблюдать за Джеком и побудил Треслера также обратить внимание на его ночные похождения. Джо заметил, что Джек каждую ночь куда-то уходил из ранчо, притом всегда пешком, и оставался в отсутствии несколько часов.

Два раза за последнюю неделю он возвращался только на рассвете, но ничего не происходило такого, что могло бы дать им ключ к объяснению его поведения.

Наступил последний день пребывания Дианы в ранчо. Джек вызвал Диану из кухни и долго разговаривал с нею вне дома. Джо наблюдал за ними издали и, конечно, тотчас же сообщил об этом Треслеру, который в это время ужинал в бараке.

— Тут что-то затевается, — сказал Джо с тревогой. — Я не мог расспросить мисс Диану. Она как будто рассердилась и сразу ушла в свою комнату, а Джек отправился в свою хижину.

Треслер задумался. Не пойти ли ему прямо к Диане? Он вспомнил Антона и повернулся к Джо, чтобы спросить его о нем. Но в этот момент Джо увидел, что дверь хижины управляющего раскрылась и тот появился на пороге. Схватив Треслера за руку, Джо указал ему на Джека, который направился в сторону житницы. Он шел неверной походкой, слегка покачиваясь.

— Послушай, он, кажется, пьян! — прошептал Джо.

Треслер кивнул головой. Это было что-то новое. Несмотря на все свои недостатки, Джек до сих пор не выказывал пристрастия к спиртным напиткам. Наоборот, он даже отличался среди других своей трезвостью.

— Я посмотрю, в чем дело! — быстро решил Треслер. — Видишь, он пошел к конюшне Марболта.

Уже стемнело, и рабочие давно разошлись по своим делам. Треслер и Джо оставались одни. Они стояли в тени барака, и разглядеть их было трудно. Но Треслер видел, несмотря на возраставшую темноту, неясную фигуру Джека и следил за его движениями. Как только он исчез из виду, Треслер отправился к житнице и спрятался около нее. Он мог оттуда видеть и слышать все, что происходило.

Джек подошел к дверям конюшни и с силою постучал в них.

Глава XVIII КАТАСТРОФА

Треслер, не на шутку встревоженный, решил продолжать свои наблюдения. Но так как стало совсем темно и уже трудно было различать окружающие предметы, то он вышел на открытое место, не заботясь о том, что его могут увидеть. Его мучили дурные предчувствия, надвигалось какое-то несчастье, но какое — он не знал и не мог определить, кому угрожала опасность. Какое-то чувство подсказывало ему, что теперь главным действующим лицом будет Джек.

Он стал напряжённо прислушиваться. На стук Джека дверь конюшни открылась, и показалась стройная фигура метиса, освещенная желтоватым светом фонаря, горевшего внутри.

Джек заговорил первый, и его громкий, хриплый голос вполне соответствовал его неуверенной походке. Теперь можно было не сомневаться, что он пьян.

— Антон, где ты был прошлой ночью? — спросил он сердито.

— А где я мог быть, по-вашему, мистер Джек? — насмешливо проговорил метис.

— Это не ответ, — крикнул Джек.

Метис пожал плечами с равнодушным видом.

— Ты, чертов сын! — закричал Джек необычно визгливым голосом. — Ты будешь отвечать мне. Я бы мог тут же свернуть тебе шею, но я оставлю ее для веревки, которая ожидает тебя… Я скажу тебе, где ты был ночью. Тебя не было здесь на месте. Ты выезжал с лошадьми. Слышишь? И ты не был в лагере метисов. Я-то знаю, где ты был!

— Лучше заткните свою глотку, — возразил Антон с каким-то угрожающим спокойствием. — Я вам говорю, что я был здесь. Я никуда не уезжал. Вы с ума сошли, вот что!

Джек поднял руку, собираясь ударить метиса, но вовремя спохватился. Треслер невольно затаил дыхание: сцена могла бы иметь кровавый конец. Но Джек только прошипел в ответ: «Ты лжешь, чертов сын, ты лжешь!..» и, быстро повернувшись, ушел по направлению к дому Марболта, словно ища спасения в бегстве.

Треслер так заинтересовался метисом, что на время забыл о Джеке. Антон все еще стоял в дверях, и его черные глаза горели ненавистью. Он смотрел вслед уходившему Джеку, пока тот не достиг веранды дома, и потом, вдруг словно что-то надумав, быстро исчез в конюшне. Тогда Треслер снова вспомнил о Джеке. У него тотчас же возникло решение непременно повидаться с Дианой. Ему хотелось предостеречь ее, но от чего — он и сам не знал! В сущности, в посещении Джека не было ничего необычного. Он имел обыкновение каждый вечер приходить к хозяину.

Треслер обошел дом, стараясь держаться в тени. Подойдя к кухне, он услыхал, как слепой позвал дочь и велел ей принести огонь. Когда Диана вернулась, исполнив приказание отца, Треслер уже ждал ее на кухне. Сначала она испугалась и быстрым движением хотела запереть дверь, ведущую в столовую, но он остановил ее.

— Не закрывай! Я пришел сюда именно за этим… Слушай!

До них донеслись звуки голосов, как будто споривших, раздраженных, но слов не было слышно.

— Затевается какое-то дьявольское дело, — шепнул Треслер, — Данни! Я проберусь в переднюю и постараюсь услышать, что там говорится. Я должен быть наготове… Слышишь? Они бранятся. Подожди меня здесь.

Треслер пробрался в переднюю и оттуда к кабинету слепого. Подойдя ближе к открытой двери, он огляделся в поисках какого-нибудь укромного местечка, где бы он мог спрятаться. Передняя была неосвещена, и только слабый свет проникал туда из кабинета. На противоположной стене, прямо против двери, висел длинный плащ. Треслер потихоньку, стараясь держаться в тени, прокрался к нему и спрятался в его складках. Он поместился в нем так удобно, что мог все видеть, что делалось в комнате.

Марболт сидел прямо против двери возле маленького столика, на котором стояла лампа особой конструкции, специально сделанная для него ввиду его слепоты. Его красные глаза были устремлены в ту сторону, где, как предполагал Треслер, должен был сидеть Джек. Пристальный взгляд незрячих глаз производил такое сильное впечатление, что Треслер невольно глубже запрятался в плащ, как будто слепой мог его видеть.

По-видимому, Джек сидел или стоял за дверью. Треслер слышал только его глухой, хриплый голос, но слов разобрать не мог. Поэтому он сосредоточил все свое внимание на слепом и пытался по выражению его лица и его движениям угадать, что происходило.

Красные глаза слепого горели настоящим огнем. Вероятно, это был отблеск лампы, стоявшей на столе. Его густые брови были наморщены. Он сидел, откинувшись на спинку кресла, как будто совершенно обессиленный, и рука его лежала около лампы, а пальцы лениво выстукивали по доске стола.

Если бы Треслер мог заглянуть за дверь, то, наверное, изумился бы перемене, происшедшей в управляющем ранчо. Джек был страшно возбужден и как будто позабыл обо всем на свете, кроме своей цели. Рабского подчинения слепому хозяину, какое прежде наблюдал в нем Треслер, теперь не было и следа. Очевидно, спирт внушил ему отвагу, и в этот момент он не боялся никого и ничего на свете.

— Для вас нет выбора, Марболт, — бормотал Джек пьяным голосом. — Но вы и мне никогда не оставляли выбора. Я был настоящим дураком в ваших руках, и никогда ни с одним человеком так не поступали, как вы со мной. Сколько лет мы работали вместе! Вспомните те дни, когда мы были товарищами, прежде чем вы ослепли, и вам надо было избегать людей. Вспомните, как мы боролись с чернокожими в Вест-Индии, как мы с вами ссорились и опять мирились. Я любил вас, Марболт, и честно работал для вас. Вы тогда не поступали так гнусно и только не любили расставаться с долларами. Но я не требовал больше, чем мне было нужно. А затем вы ослепли и совершенно изменились. Вы забыли, что было между нами, и для вас я стал не лучше других. Но не стоит теперь говорить об этом. Я всегда оберегал вас и был бы огорчен, если бы вы умерли. А теперь то, что я хочу иметь, я должен получить от вас. Тут никаких отговорок уже быть не может… И говорю вам прямо: я хочу иметь вашу дочь.

Он замолчал, Марболт сохранял невозмутимое спокойствие и по-прежнему слегка барабанил пальцами по столу. Наконец он проговорил:

— Так ты желаешь получить мою девочку?..

— Ну да! — воскликнул Джексе жаром. — Мне она сделалась близка с той минуты, как я вытащил ее из воды. Вы помните? Вы объяснили, что она сама упала за борт. Это было после того, как я вытащил ее наверх, отбив ее от акул. Вот что вы рассказывали тогда, мистер Марболт.

Он многозначительно замолчал. Но если он надеялся, что Марболт станет возражать, то должен был испытать разочарование, — слепой сидел в прежней позе и по-прежнему лениво постукивал пальцами.

— Продолжай, — спокойно проговорил он.

— Хорошо! Я повторяю: эта девушка должна стать моей женой. Было время, когда вы были рады отделаться от нее. Это было тогда, когда она упала за борт. Если вы тогда хотели расстаться с нею, то отчего не хотите теперь? Я возьму ее или… А что вы получите взамен? Вы знаете уже. Я даже готов остаться вашим управляющим, если вы захотите. Я буду продолжать то дело, о котором нам обоим известно, и вам нечего будет бояться. Это честная и правильная сделка, которую я вам предлагаю.

— Ого… и чрезвычайно великодушная! — проговорил Марболт.

Даже пьяный, Джек понял сарказм, заключавшийся в этих словах, и гнев его усилился. Но он не обратил внимания на то, что пальцы Марболта перестали стучать по столу и придвинулись к медной лампе, стоявшей на нем.

— Я жду вашего^ ответа, — резко сказал Джек.

— Потише, Джек, потише, — возразил Марболт. — Я хочу хорошенько переварить то, что ты мне так красноречиво изложил.

Язвительный тон его слов стал еще более заметен, и Джек не в состоянии был больше сдерживаться. Он почти прорычал в ответ:

— Вы должны согласиться на мою цену, не то я…

— Тише ты, глупый хвастун! — прошипел Марболт, стиснув зубы.

— Проклятый слепой! — крикнул Джек, вскакивая на ноги и бросаясь на середину комнаты. — Довольно с меня! Больше я разговаривать не буду… Да или нет? Но только помните, — он нагнулся над сидевшим Марболтом и с яростью грозил ему кулаками, — помните, что теперь я ваш господин! И если вы не сделаете так, как я говорю… я заставлю вас визжать и молить о пощаде.

В ответ на это послышался звон брошенной на пол лампы и разбитого стекла. Огонь взвился кверху и сразу погас. Наступила темнота, и среди тишины послышались какие-то странные звуки, словно крадущиеся шаги хищника, готовящегося к нападению.

Треслер ничего не мог видеть, но знал, что смерть подстерегает кого-то в темноте. Он услышал стук передвигаемого стола и хриплый, задыхающийся голос Джека:

— Ты смеешь… смеешь! Правда, или ты, или я…

Треслер хотел броситься вперед. Он даже сам не

знал, с какой целью. Но прежде чем он успел сделать шаг, кто-то схватил его за руку сзади и голос Дианы шепнул ему на ухо:

— Нет, Джон! Предоставь это мне… Я могу спасти его… Джека.

— Джека? — переспросил он удивленно.

— Да.

Она вышла и через минуту вернулась с зажженной кухонной лампой. Затем она быстро вошла в комнату и остановилась посредине, держа лампу высоко над головою. Джек, спрятавшийся позади стола, стоял, шатаясь и глядя с изумлением на девушку. Но не он, а слепой приковал к себе внимание Треслера. Он пробирался ощупью, беспомощно цепляясь за край стола и издавая какое-то рычание. В руке он сжимал большой охотничий нож, на острие которого Треслер заметил кровь.

Внезапно Марболт повернулся к девушке.

— Ты, негодяйка! — Он сделал движение, словно хотел броситься на нее.

Треслер выскочил вперед, чтобы защитить ее, но в этот момент внимание слепого было отвлечено в сторону. Джек воспользовался минутой заминки и бросился к двери. Слепой хотел схватить его, но наткнулся на стол и чуть не свалился на пол. Воспользовавшись этим, Диана быстро выбежала вслед за Джеком из комнаты, хлопнула за собой дверью и заперла ее на ключ.

Все это совершилось с такой быстротой, что Треслер не успел опомниться. Он даже не мог хорошенько понять, что все это означало. Джек его не заметил, он так быстро пробежал через переднюю наружу, что ничего не видел.

Треслер сознавал в эту минуту только то, что Диана находилась в безопасности. Он взял ее за руку и привел в кухню. Но девушка не хотела терять времени.

— Нет! — сказала она. — Иди! Следи за Джеком. Джо сидит на кухне и в случае нужды защитит меня. Скорее! Посмотри за Джеком. Нельзя допустить убийства.

Треслер, против своей воли, должен был повиноваться ей.

Джек покинул веранду, и Треслер мог разглядеть при свете луны его огромную фигуру, спускавшуюся с холма по направлению к его хижине. Он быстро последовал за ним и все-таки опоздал. Он видел все, что произошло, но не мог предупредить. Из конюшни Марболта выскочил какой-то человек. Треслер увидел, что он вытянул руку и что-то крикнул. Джек обернулся, но в то же мгновение раздался выстрел, и он свалился лицом вниз. Треслер бросился к нему, но, прежде чем он успел добежать, раздались еще два выстрела, и пуля просвистела над его головой. Тогда он бросился за человеком, который стрелял. Он знал, что это был Антон. Но быстроногий метис вбежал в конюшню, где стояла уже оседланная лошадь, вскочил в седло и скоро исчез в направлении соседнего леса.

Убедившись, что догнать его невозможно, Треслер подбежал к раненому. Опустившись возле него на колени, он приподнял его огромную голову. Джек был еще жив. Тогда Треслер стал звать на помощь людей из рабочего барака.

— Бесполезно… — прохрипел Джек. — Со мною покончено! Этот чертов сын… Теф Мак Куллок… убил меня. Я должен был предвидеть…

Послышались шаги бегущего человека, и громкий голос Аризоны позвал Треслера. Судорога пробежала по огромному телу Джека.

— Скорее, Треслер, — прошептал он слабеющим голосом. — Времени мало… Слушайте. Отправляйтесь в Уидоу Дэнглей… сегодня ночью… два часа утра… все…

Кровь хлынула у него из горла и прервала его слова. Но он все же успел сказать достаточно. Треслер понял его.

Когда Аризона подбежал, Джек уже лежал неподвижно.

— Это Антон, — сказал Треслер Аризоне. — Джек поссорился с ним. Антон застрелил его и ускакал в лес на одной из лошадей Марболта. Скорее, слушай дальше… Другие бегут сюда. Антон — это Теф Мак Куллок…

— Кто сказал тебе?

— Джек. Я раньше не говорил тебе, потому что… потому что…

— Он ускакал в горы?.. Да…

Аризона поднялся на ноги. Никакого волнения в нем нельзя было заметить. Можно было подумать, что он вел самый обыкновенный разговор. Подбежали остальные, и послышался громкий голос Марболта, спрашивавшего, что случилось.

Треслер, не обращая внимания на вопросы Марболта, ответил Аризоне, указывая на горы. Они пожали друг другу руки, и Аризона пошел в сторону конюшен, а Джека бережно подняли и понесли в его хижину грубые, мозолистые руки рабочих. Среди этих людей не было ни одного, который не оказал бы ему помощь, если б эта помощь не была уже бесполезной. В прерии смерть заглаживает многое.

Глава XIX УИДОУ ДЭНГ ЛЕЙ

В той самой хижине, в которой Джек так долго был хозяином, рабочие ранчо собрались около койки, на которой он лежал. Они так много терпели от него прежде, но преступление, жертвой которого он сделался, поразило всех. Джек Гарнак, которого все в ранчо боялись, больше не существовал. Это казалось почти невероятным.

Треслер снял одежду с убитого, так как доктор и полицейский инспектор, за которыми послали, должны были осмотреть раны. Роу Гаррис, помогавший Треслеру, обратил его внимание на то, что ран было четыре, а не три, как думал Треслер.

— Эта рана нанесена ножом. Края ее слишком чистые, — заметил Роу Гаррис.

Но вопрос о том, было ли произведено три или четыре выстрела, не представлял интереса для присутствующих. Только один Треслер задумался над этим. Четвертая рана, он это знал, была нанесена не метисом.

В то время, как он стоял нагнувшись над трупом, в дверях произошло движение, и он услышал постукивание палки слепого, ощупывавшего дорогу. Сильное волнение охватило его, когда он услыхал этот знакомый звук. Он смотрел на слепого, как смотрел бы на какого-нибудь хищного зверя, не будучи в состоянии оторвать от него глаз. Отвращение и ужас боролись в его душе, а также ожидание чего-то необыкновенного, что должно было произойти. Он не мог выговорить ни слова, не мог швырнуть в лицо слепому обвинение, опасаясь еще худших последствий. Поэтому он молчал и только устремил напряженный взгляд в таинственную глубину красных незрячих глаз, и в его воображении снова пронеслась картина того, что он наблюдал в его комнате.

— Где он… где Джек? — спросил слепой, остановившись прямо у кровати.

Вопрос не был обращен ни к кому специально, но Треслер счел нужным ответить:

— Он лежит на кровати, перед вами.

Слепой быстро повернулся в сторону говорившего.

— А… Треслер! — проговорил он.

Нагнувшись над телом убитого, он стал ощупывать его руками и, дотронувшись до свернувшейся крови вокруг одной из ран, он вдруг отпрянул назад.

— Он еще жив? — спросил он с какой-то странной стремительностью, обращаясь к тем, кто стоял вокруг него.

— Нет, умер, — ответил Треслер.

— Кто?.. Кто сделал это? — Слепой задал этот вопрос еще более резким тоном.

— Антон, — ответили хором люди, окружавшие его. Личность преступника была важнее самого преступления, и так как они все думали о нем, то его имя сразу сорвалось у них с уст.

— Антон? — повторил слепой. — А где же он? Вы поймали его?..

— Антон уехал на одной из ваших лошадей, — отвечал Треслер. — Я хотел нагнать его, но он значительно опередил меня.

— Хорошо! Но вы все, зачем стоите здесь? Отчего ни один из вас не догадался броситься в погоню за ним? — спросил слепой, оборачиваясь к стоявшим.

— Аризона поскакал за ним. Он не потеряет его следов, не упустит его, а тем временем явится полиция, — многозначительно сказал Треслер.

Слепой резко повернулся к нему и спросил:

— Что вы хотите сказать?

— А то, что Аризона не любит Антона, — спокойно ответил Треслер.

— А… Ну, а Джек. Кто нашел его?.. Кто был при нем, когда он умер.

Марболт уставился в лицо Треслера и тот не колеблясь ответил:

— Я нашел его. Он был уже мертв. Его смерть, вероятно, была мгновенной.

— Та-ак! — протянул Марболт и повернулся к кровати. Несколько минут он стоял молча над телом убитого и затем вдруг заговорил тихим голосом, выражавшим глубокое горе:

— Бедный старый Джек! Зачем я не послушался тебя и не выгнал этого негодяя! И ты сделался его жертвой!.. Как это могло произойти? Вероятно, ты был слишком вспыльчив, мой старый друг. Треслер! — воскликнул он, указывая на неподвижное тело. — Вот лежит самый преданный, единственный друг, который был у меня. Этот человек оставался со мной, когда все другие покинули меня… Мы сражались бок о бок с индейцами. Помню время, когда он готов был собственным телом защищать меня. У него были свои недостатки, но кто же их не имеет… Бедный, бедный Джек! И мы никогда не узнаем, что вызвало это преступление. Будь проклят убийца! Слышите вы, каждый из вас, я назначаю тысячу долларов тому, кто поймает Антона и доставит его сюда, живого или мертвого! Тысячу долларов! Слышите! Кто отправится?

Треслер не мог больше выдержать.

— Не беспокойтесь, мистер Марболт, — сказал он холодно. — Незачем вам предлагать награду. Тот самый человек, который погнался за Антоном, найдет его. И вы можете быть довольны, — он ничего не возьмет от вас за это. Вы, может быть, не знаете Аризону, но я-то знаю его.

— Вы доверчивы, — возразил Марболт недовольным тоном.

— Я имею основания для этого, — последовал решительный ответ.

Марболт покачал головой.

— Надеюсь, что это будет так, как вы говорите. Но я все же сомневаюсь. А теперь у нас есть другое дело, — прибавил он более спокойным голосом. — Надо позвать доктора. Пошлите за ним и за полицией завтра утром. Нет нужды беспокоить их сегодня ночью. У полиции есть своя ночная работа, и они будут недовольны, если мы оторвем их от нее. Ничего нельзя сделать до наступления дня. А доктор нужен только, чтобы удостоверить смерть. Бедный Джек…

Он отвернулся, глубоко вздохнув. По дороге к двери он вдруг остановился.

— Треслер, — сказал он, — вы уж позаботьтесь обо всем сегодня ночью. Дверь заприте… А вы уверены, что Аризона поймает этого человека? — прибавил он с беспокойством.

— Вполне, — ответил Треслер. Ему казалось, что он понимал настойчивость Марболта.

Наступило молчание. Затем палка слепого снова застучала, и он вышел, сопровождаемый любопытными взглядами остальных людей. Треслер задумчиво посмотрел ему вслед. Затем он перевел взгляд на своих товарищей, которые продолжали угрюмо молчать, хотя постукивание палки Марболта уже затихло вдали. Джо не было между ними. Треслер знал, что он находился возле Дианы.

— Роу Гаррис, — сказал Треслер. — Хочешь ли ты поехать за доктором?

— Он ведь сказал завтра утром, — возразил Гаррис.

— Я знаю. Но если ты хочешь доставить мне удовольствие, поезжай сегодня же ночью и предупреди доктора. А затем отправляйся в Уидоу Дэнглей, где мы все будем ждать тебя. Там будет устроена засада.

Гаррис посмотрел на него с удивлением, и все в комнате сразу заинтересовались. Что-то в тоне Треслера заставило их встрепенуться, и глаза их заблестели.

— Что это такое? — заносчиво спросил Джекоб.

— Это не какая-нибудь шутка? — заметил Гаррис.

— Я говорю совершенно серьезно, — отвечал Треслер. — Слушайте, ребята: я хочу, чтобы вы поехали все, тихонько, один за другим. Это восемь миль отсюда, в Уидоу Дэнглей. Устройте так, чтобы быть там в половине первого ночи и… не забудьте свое оружие. Там есть большая роща, прилегающая к дому. Я буду немного раньше, а также будет полиция. Готовьтесь к драке. Я не могу вам пока объяснить. На этот раз я не хотел спрашивать разрешения Марболта. Вы помните, что он сказал однажды. Не стоит рисковать второй раз.

— Я еду с тобой, — решительно ответил Гаррис.

Все выразили согласие и вышли один за другим.

Треслер потушил лампу и запер дверь за собою. Потом он прокрался к кухне Марболта и заглянул в окно. Там была Диана и с нею был Джо, у которого на поясе висели два револьвера. Они сразу заметили Треслера, и девушка забросала его вопросами, но он не стал отвечать на них. Он только спокойно предупредил ее.

— Не ложись спать в эту ночь, моя дорогая. Но только устрой так, чтобы твой отец ничего не знал об этом. — Затем он обратился к Джо и сказал ему: — Джо, если ты заснешь хотя бы на одну минуту сегодня ночью, я тебе никогда этого не прощу…

Треслер ушел, уверенный, что никто из них не изменит своему обещанию. Он оседлал свою лошадь и стал ждать, пока в ранчо не погасли огни. Тогда он выехал на дорогу и, обогнув коррали, углубился в темную сосновую рощу позади дома Марболта.

Ранчо Уидоу Дэнглей казалось при лунном освещении гораздо более обширным, чем оно было на самом деле. В этом странном серебристом свете все принимало увеличенные размеры, ночные тени казались строениями, а контуры настоящих строений искажались до неузнаваемости. В действительности это была самая обыкновенная маленькая деревушка.

Ранчо помещалось в узкой извилистой долине, где протекал ручей, журча прокладывавший себе путь среди густых зарослей кустарника к реке Москито. Это была одна из тех долин, которыми изобилует прерия, представляющих собою природный дренаж для нее. Такая долина незаметна сверху, и путник открывает ее случайно, неожиданно увидав перед собою узкий овраг, покрытый густыми зарослями кустов и деревьев. Обломки скал и красный песок по берегу ручья точно рассыпаны какой-то щедрой рукой среди огромных пространств травяной степи.

Дом, стоявший на северном склоне оврага, был окружен с трех сторон сосновой рощей. С правой стороны дома помещались хозяйственные строения, а на расстоянии 150 ярдов от них — хорошо скрытые в роще коррали для скота.

Треслер приехал в сопровождении сержанта Файлса и еще двух своих спутников.

— Где ваши люди? — спросил его полицейский сержант.

— Они должны быть в роще, позади корралей.

— Сколько их?

— Четыре, считая повара.

— Четверо ваших и шестнадцать моих, итого — двадцать, а с нами двумя будет двадцать два. Это хорошо.

Сержант прямо направился к роще. Ковбои были уже там. Им дана была инструкция держаться вблизи корралей, защищать их до последней возможности или же действовать в качестве подкрепления, если борьба произойдет в другом месте. Треслер и Файлс стали спускаться в долину по очень крутому склону, поверхность которого осыпалась под ногами лошадей. Файле поглядел на небо, которое становилось слегка облачным.

— Это хорошо, — сказал он. — Лунный свет нам не особенно полезен. Мы должны, главным образом, полагаться на то, что появление наше будет неожиданным.

В глубине долины уже собрался весь отряд полиции. Файлс разделил его на две части, одна из которых должна была находиться в засаде под командой Треслера. Через четверть часа после их прибытия все уже были на своем посту. В долине снова водворился безмятежный сон.

Условленный час приближался. Луна стояла уже высоко на небе, но свет ее становился мерцающим вследствие скопления облаков, временами сгущавшихся в тяжелые тучи. Иногда они прерывались, и серебристый луч отражался на поверхности ручья. Все кругом тогда принимало какой-то фантастический облик. В ароматном воздухе слышалось мелодичное жужжанье насекомых. Ночной мир пробуждался…

Но люди, сидевшие в засаде, ждали молча и напряженно, не замечая никакой красоты в окружавшей их природе. Для них это было поле битвы, и они думали только об условиях и выгодах своего стратегического положения.

Наконец раздался условный сигнал. Где-то прокричала сова, и вслед за тем издалека донесся неясный гул. Один из людей Треслера также ответил криком совы, и третий такой же крик раздался со стороны корралей, где находилась стража.

Гул становился явственнее, и хотя глаз не мог еще различить ни одного движущегося предмета на дороге, но изощренный слух уже улавливал топот лошадиных копыт. Этот топот приближался, и луна, внезапно появившись в облаках, сразу осветила всю картину. Отряд из восемнадцати всадников быстрым галопом обогнул изгиб долины и устремился прямо к засаде. Тогда раздался голос Файлса:

— Стой! Или мы будем стрелять!

Всадники сразу натянули поводья, но ответом был пистолетный выстрел, направленный в ту сторону, откуда раздался голос. Это послужило сигналом для Треслера, который тотчас же сделал знак своим людям. Первый залп произвел смятение в рядах всадников. Битва приняла серьезный характер. Полицейские вскочили на лошадей и наступали с фронта и с тыла на попавших в ловушку всадников. Четыре ковбоя, забыв инструкции, бежали вниз от корралей, чтобы принять участие в схватке. На бегу они кричали во всю глотку, точно рассчитывали навести этим панику на врага и сойти за целый грозный отряд.

Однако их вмешательство принесло пользу. Ночные всадники оказались очень серьезным противником. Когда прошла первая минута замешательства, они устремились прямо на отряд Треслера с такой решительностью, что им удалось преодолеть сопротивление и форсировать свободный проход. Внезапное появление ковбоевотбросило их назад, а в тылу у них находились полицейские силы. Несколько лошадей, лишившихся своих всадников, вырвались на волю в разгар схватки. Один из полицейских выпал из седла рядом с Треслером. В темноте невозможно было с точностью определить, кого еще постигла такая же участь. Шайка Красной Маски попала в западню, и теперь обе стороны решили биться до конца.

Все это время Треслер и Файле высматривали их вожака — человека, которого они непременно хотели захватить в плен. Темнота, благодаря которой они могли устроить засаду, теперь мешала им ориентироваться. Трудно было даже отличить друзей от врагов, а тем более разглядеть кого-нибудь. Ряды сомкнулись, и возникла жаркая рукопашная схватка. Треслер, помимо воли, был увлечен своей бешеной лошадью в самую гущу сражающихся. Она подвергла его смертельной опасности, но она же своими неистовыми скачками спасла его от многих пуль и, наконец, вынесла его из толпы сражающихся. Треслер не мог совладать с нею. Она понеслась вперед и в своей бешеной скачке прямо наткнулась на лошадь Файлса как раз в тот момент, когда он прицелился в человека, носившего красную маску. Столкновение было таким неожиданным, что всадники и лошади чуть не свалились на землю. «Леди Изабелла» взвилась на дыбы, а Файле, отчаянно ругаясь, едва удержался в седле. И, прежде чем он и Треслер опомнились, человек в красной маске уже исчез в темноте, по направлению к тому месту, где начинался крутой подъем.

Перепуганная «Леди Изабелла» сделала новый прыжок и помчалась вниз по долине. Треслер успел только заметить, что сержант продолжал свое преследование Красной Маски. Через минуту шум битвы остался позади, но Треслер еще долго продолжал сражаться со своей лошадью. Наконец ему кое-как удалось справиться с нею и вскарабкаться вверх на откос. Он решил, что должен исправить ошибку. По его вине, или по вине его лошади, они упустили Красную Маску. Он должен настигнуть его во что бы то ни стало. Он не мог думать ни о чем, кроме преследования, и теперь, когда лошадь повиновалась ему, он снова вполне оценил ее силу и верность ее шага. Она легко преодолевала все препятствия, перескакивая через кусты и ямы. Песок и щебень рассыпались под ее сильными копытами. Она почти под прямым углом вскочила на вершину откоса, и всадник едва удержался за луку седла.

Треслер промчался мимо Файлса, который с трудом взбирался на крутизну.

— На много ли он опередил нас? — успел спросить Треслер.

— Только что поднялся на вершину, — крикнул Файле.

Треслер вонзил шпоры в бока своей лошади. Теперь вершина холма неясно обрисовывалась на фоне неба, опоясанная густой чащей кустарника. Нагнув голову и почти касаясь носом земли, «Леди Изабелла» прямо ринулась в чащу, Треслер едва успел пригнуться и уцепиться за шею. Он даже не успел хорошенько сообразить, что случилось, когда лошадь пронесла его сквозь чащу и в следующий момент очутилась в открытой прерии.

«Леди Изабелла» закусила удила и летела вперед, подобно птице. Треслер уже не мог управлять ею. Он всматривался в даль, надеясь увидеть того, кого искал. Но все было окутано мраком. Тогда он решил довериться случаю и инстинкту своей лошади. Вдруг луна выглянула из облаков и осветила горизонт всего только на несколько секунд, но этого было достаточно, чтобы различить вдали всадника, повернувшего в правую сторону, к реке Москито.

Его охватило отчаяние. Расстояние более мили отделяло их. «Леди Изабелла» сама, без принуждения, ускорила свой бег, точно почуяла далекого товарища.

Треслер потрепал ее по шее и постарался, по жокейски, облегчить свой вес.

— А теперь, ведьма, — ласково проговорил он, — хоть раз веди себя как следует и скачи что есть духу.

Глава XX ПРЕСЛЕДОВАНИЕ КРАСНОЙ МАСКИ

Казалось невозможным догнать всадника, опередившего их на целую милю и скакавшего во весь опор. Даже Треслер, знавший превосходные качества своей лошади и быстроту ее бега, почти не надеялся на это. Тем не менее бешеная скачка продолжалась, и невозможное становилось возможным. Проскакав восемь миль, он уже почти настиг всадника в маске.

Треслер нисколько не удивился, когда вдруг выехал на знакомую дорогу вдоль берега реки. Теперь он мог бы сделать короткий объезд, чтобы преградить беглецу путь, но он опасался, что тот воспользуется временным прекращением погони и ускользнет от него.

Дорога вела прямо в ранчо, и заросли кустарника вдоль нее тянулись до самого речного брода. Треслер продолжал нестись вперед. Время от времени он ласково обращался к своей лошади, и она, как будто понимая его слова, старалась превзойти себя. Они достигли речного брода, откуда дорога поворачивала в сторону ранчо. Луна скрылась за деревьями. Треслер уже больше не мог видеть всадника и только слышал стук копыт его лошади, бежавшей впереди. У самого брода этот стук внезапно прекратился. Треслер остановил свою лошадь у поворота дороги и стал напряженно прислушиваться. Наконец он различил слабый треск ломаемых ветвей где-то впереди. Тогда он повернул лошадь и направил ее прямо в кусты. Это была та самая заросль, в которую он однажды попал нечаянно. Но теперь он уже не чувствовал ни малейшего колебания. Он знал, куда ехал. «Леди Изабелла» помчалась через густые заросли, прокладывая себе путь к заброшенной дороге, по которой Треслер когда-то уже проезжал.

Беглец опять значительно опередил его. Треслер в первый раз с тех пор, как началась погоня, стал пришпоривать свою лошадь и даже стегнул ее, чтобы она прибавила шагу. Она замахала головой и хвостом и фыркнула, словно протестуя против такого обращения. Но нетерпение наездника усиливалось. Он чувствовал, что наступает последний акт драмы и конец погони уже недалек. Теперь или никогда!

Вскоре разделявшее их расстояние опять сократилось. Лес внезапно кончился. Начинало светать, и в сером сумеречном свете Треслер увидел, что его отделяли лишь тридцать ярдов, или немного более, от всадника, за которым он гнался.

Оба достигли теперь той неровной, бугристой местности, которую Треслер прекрасно запомнил. Перед ним была плоская возвышенность, которая вела к утесу над рекой. Он помнил, что дорога здесь разветвлялась, направляясь к мосту и образуя широкую дугу. Если он спустится прямо к реке, то выиграет, по крайней мере, пятьдесят ярдов. Однако при таком неверном свете это было, конечно, большим риском. С минуту он колебался, но затем решил одним ударом покончить все. Лошадь беглеца уже заметно начала уставать.

Треслер доехал до края обрыва и ласково потрепал свою лошадь по шее, поощряя ее к последнему усилию. К нему опять вернулось доверие к ней. Он чувствовал, что она может еще совершить подвиг, который он от нее требовал.

Он видел, что человек в красной маске направился по дороге к мосту. Треслер бросил тревожный взгляд на небо. Серые предрассветные сумерки еще не рассеялись. Ни один луч восходящего солнца еще не пробился сквозь густой слой облаков. Однако у него не было выбора. Будет ли светло или нет, а он не может возвращаться назад.

На мгновение он даже забыл о Красной Маске. Все его мысли были сосредоточены на том великом усилии, которое он должен был сделать, и глаза его были устремлены вперед на реку. Сможет ли его лошадь после такой скачки переплыть реку и достигнуть берега? Его нервы были напряжены до последней степени. Окружающие предметы становились отчетливее, кусты были яснее очерчены, и ему казалось, что он уже различает оба берега реки.

«Леди Изабелла», насторожив уши, точно прислушивалась к журчанию воды, которое все приближалось. Треслер бессознательно сжал коленями бока лошади, и тело его так изогнулось, как будто он сам собирался сделать прыжок.

Наступил критический момент. Лошадь, как стрела, устремилась вниз и в одно мгновение была уже на берегу. Но, вероятно, царивший вокруг сумрак обманул ее. Она прыгнула дальше, чем было нужно, и, ударившись передними ногами о скалу, перевернулась и свалилась головой вперед, выбросив своего всадника из седла на мягкий речной песок.

Треслер, совершенно невредимый, сразу вскочил на ноги, но «Леди Изабелла» продолжала лежать в том сеймом месте, где упала. Горькое чувство сожаления и безнадежности охватило Треслера, когда он вернулся к ней, а в это время всадник в красной маске гнал свою измученную лошадь по склону холма. Он был всего на расстоянии каких-нибудь двадцати ярдов, но Треслер не обратил на него внимания. Взглянув на свою неподвижную лошадь, он понял, что убил ее. Она сломала себе шею и обе передние ноги.

Убедившись в этом, Треслер сразу отошел от нее и взглянул наверх. Медлить было нельзя. Всадник уже исчез, но его несчастная лошадь стояла на полпути к вершине холма, увязая почти до колен в рыхлом песке. Очевидно, у нее уже не хватило сил выбраться оттуда. Не раздумывая, Треслер стал карабкаться наверх, к утесу. Красная Маска не намного опередил его, однако спуск с другой стороны был слишком крут и опасен, поэтому вряд ли можно было опасаться, что он ускользнет от своего преследователя. Становилось светлее, облака рассеялись, и небо окрасилось розовым сиянием, предвестником солнца.

Наконец, задыхаясь от напряжения, Треслер влез на плоскую возвышенность, усыпанную гравием. Она была пуста! Он посмотрел на утес, поднимавшийся над его головою, но и там не было видно никаких признаков человека. Затем он увидел знакомую лачугу, построенную неизвестным охотником, и направился к ней, держа револьвер наготове.

Неожиданно дверь ее распахнулась. Перед ним, лицом к лицу, был не кто иной, как сам Джулиен Марболт. Он выскочил наружу с револьвером в руке, смелый и стремительный, но когда поток солнечных лучей упал на него, сразу с криком отчаяния отпрянул назад. Он не рассчитывал на такой резкий переход от сравнительной темноты к дневному свету. Подозрения Треслера подтвердились: Марболт бывал слеп только при ярком свете.

Его замешательство продолжалось лишь одно мгновение. Затем он сразу с изумительной быстротой ринулся вбок и, обогнув лачугу, побежал к ступенькам, проделанным в скале.

Треслер громко окликнул его по имени, но Марболт не обернулся. Нащупав первую ступеньку, он стал карабкаться наверх. Теперь достаточно было бы одного выстрела, но Треслер не хотел прибегать к этому. Он полагался на свои руки и свою силу. Однако когда он подбежал к лестнице, Марболт был уже недосягаем. Ничего другого не оставалось как стрелять или лезть на почти отвесную скалу по этой головокружительной лестнице.

— Ни шагу дальше, или я вас сброшу оттуда пулей! — крикнул Треслер. Но в ответ на это слепой с удвоенной энергией полез выше. У Треслера, наблюдавшего его снизу, начинала кружиться голова. Наконец он решился выстрелить, целясь в скалу, возле правой руки слепого. Он видел, как от удара пули посыпался известняк, и рука слепого снова поднялась, ища следующую ступеньку.

Треслер не знал, что делать. Если этот человек доберется до верхушки утеса, то все пропало. А он приближался к ней шаг за шагом, цепляясь за шероховатую поверхность скал. Треслер наблюдал это восхождение, не будучи в состоянии оторвать от него глаз. По-видимому, слепой руководствовался только своим инстинктом. Его движения напоминали движения каракатицы, выпускающей свои щупальцы.

— Предупреждаю вас в последний раз! Я буду стрелять… — крикнул Треслер.

И опять-таки единственным ответом на это было удвоенное усердие карабкавшегося человека.

Треслер уже приготовился спустить курок, но вдруг ужас сковал его движения. Слепой оступился. Ему оставалось только несколько ступенек, чтобы достигнуть цели, и он изо всех сил старался удержаться. Но это ему не удалось, и он начал быстро скользить вниз, судорожно цепляясь руками за скалы. Треслер бросил на землю свой револьвер и закрыл глаза. Раздался пронзительный крик. Вслед за тем что-то тяжелое и мягкое шлепнулось на край плато и покатилось дальше.

Все произошло в одно мгновение, и наступила тишина. Когда Треслер открыл глаза, то ему показалось, будто ничего не произошло. Никакого следа, ни клочка одежды, ни пятнышка крови, ничего! Но он знал: там, внизу, лежало все, что осталось от владельца ранчо Москито-Бенд!

Сержант Файле и Треслер стояли на дне долины, возле тела погибшего Марболта. Файле снял с его лица маску и стал ее рассматривать. Это был кусок красного одеяла.

— Гм, да… — пробормотал он. — Игра сыграна!

— Наверху, в хижине я видел такие же куски, — заметил Треслер. — Это одеяла метисов, — пояснил Файле и, сложив маленький кусок материи, тщательно засунул его в карман. Затем он повернулся и взглянул на зиявшее перед ним ущелье, которое уходило между величественными обрывами в недра гор. — Да, игра была ловкая, — прибавил он. — Видали вы когда-нибудь это место?

— Только один раз, — ответил Треслер и рассказал полицейскому офицеру о своей первой поездке верхом.

Файле слушал его с интересом.

— Жаль, что вы мне раньше не рассказали об этом. Но вы упустили все-таки самое главное. Взгляните вниз, туда, под тень утеса. Там, на расстоянии мили, находятся коррали достаточной величины, чтобы вместить десять тысяч голов скота. Все они расположены очень искусно.

Треслер только теперь заметил это. Ряды корралей тянулись на большое расстояние, прилегая одной стороной к крутым стенам долины. Потом он перевел взгляд наверх, на выступ скалы, откуда сорвался слепой, и на высеченные в известняке ступени.

— Я бы хотел знать, что находится по другую сторону? — сказал он.

— Все очень просто! Там метисы.

— Какое-нибудь селение?

— Вроде этого. Вы помните, что недавно они покинули свой прежний лагерь. Мы не могли найти их местопребывание. Когда они попадают в горы, то искать их там все равно, что искать иголку в стоге сена. Может быть, и наш приятель Антон скрывается там.

— Сомневаюсь, — возразил Треслер. — Теф Мак Куллок к ним не принадлежит, как я уже говорил вам. Он пришел сюда из-за границы, а теперь он удирает с такой быстротой, на какую только способна его лошадь. И, если я не ошибаюсь, Аризона мчится по его следу.

Файле задумчиво посмотрел на своего спутника и направился к ближайшей заросли кустарника.

— Капрал Моней отправился за телегой и вернется не раньше, чем часа через два. Нам придется подождать его здесь, в компании с ним. — Он указал на мертвеца.

Они уселись на землю и закурили трубки.

— Я должен быть вам благодарен, — снова заговорил Файле.

— Нет, не мне, а моей лошади, — возразил Треслер. — Я ведь не уверен, что он не ускользнул бы от нас, если бы не его случайное падение. Знаете, я всегда начинаю колебаться в такие минуты. Мне трудно заставить себя хладнокровно проливать кровь.

— Нет, он не ушел бы от нас. Я все время наблюдал за ним снизу. Но ваша лошадь действительно благородное животное.

— Да. Я не стыжусь признаться, что ее смерть тяжело поразила меня. Несмотря на ее нрав, моя лошадь была лучшей в ранчо, — сказал Треслер.

— Вы думаете, что это была ваша лошадь? — спросил Файле с некоторым удивлением.

— Конечно, нет. Она принадлежала Марболту.

— И не ему! — возразил Файле. — Она принадлежала полиции и вместе с остальными была украдена.

— Но Марболт говорил Джеку, что он купил ее у метисов.

— Конечно, он это говорил… Когда я увидал вас верхом на этой лошади, то это ранчо сразу заинтересовало меня. Но слепота Марболта сбивала меня с толку. Мне нетрудно было убедиться, что Джек в этом не участвовал, не участвовали также и рабочие ранчо. Антон был тут замешан, но я тоже убедился, что он не был главным вождем. Оставался Марболт, но он был слеп. Прошлой ночью, когда вы пришли ко мне и рассказали, что случилось в ранчо, и эту историю с зажженной лампой, меня вдруг осенила мысль. Очевидно, он был слеп при дневном свете, но видел в темноте и сумерках. Не знаю, что это за болезнь, черт побери. Надо признаться, что он хорошо скрывал свою тайну.

Треслер кивнул головой.

— Да, он провел всех нас, даже свою дочь! Что вы намерены делать в первую очередь?

Файле пожал плечами.

— Придется занять ранчо, произвести расследование и допрос. Что касается собственности, то это решит правительство.

— Сержант, я надеюсь, что вы избавите мисс Марболт, насколько это будет возможно, от этих неприятностей, — обратился к нему Треслер. — Она вела с ним очень несчастную жизнь. Могу вас уверить, что она ничего не знала. Я готов в этом поклясться…

— Я вполне верю вам, дорогой мой! Мы вам слишком многим обязаны и не можем сомневаться в вас. Насколько возможно, мы оставим ее в покое. Но она ведь знала об этой слепоте, иначе она не вошла бы тогда с зажженной лампой к нему в комнату. Ей все-таки придется дать показание.

— Я уверен, что она даст его.

— Конечно!.. Ага, я слышу стук колес. Это едет телега.

Файлс привстал, потом снова сел и продолжал:

— Джек, из всех нас, был самый догадливый. Я не думаю, чтобы ему кто-нибудь говорил о странной слепоте его хозяина. Он сам узнал это. И он играл тут большую игру. И все ради женщины…

— Вероятно, он находил, что она стоит этого, — заметил Треслер.

— Разумеется, — ответил Файлс, улыбаясь. — Беда в том, что он уже был не молод. Он издевался над вами, когда присоединился к вам в ваших подозрениях относительно Антона. Он знал, что вы находитесь на верном пути, и хотел сбить вас с толку. Я понимаю, почему вас послали в Уиллоу Блеф. Вы слишком много знали, слишком допытывались. Ваша настойчивость была опасна. От вас надо было отделаться, как уже раньше отделывались от других… Да, все это было ловко подстроено. И ведь он не щадил и свой собственный скот. Похищал у себя самого стадо быков и отправлял в эти коррали, а позднее, как я предполагаю, он опять переправлял их на свои пастбища. Все это делалось для отвода глаз. Меня только удивляет, почему, владея таким ранчо, он подвергал себя подобному риску.

— Может быть, это пережиток старого. Ведь он когда-то торговал невольниками. Я думаю, что тот скот, которым он первоначально снабдил свое ранчо, был награблен им у индейцев. А потом, когда явились белые и индейцы исчезли, он продолжал свою грабительскую деятельность по привычке.

Файле нахмурил свои густые брови.

— А, так он был торговец невольниками! Кто же вам сказал это?

— Мисс Марболт. Она говорила мне, что он торговал в Вест-Индии «черной слоновой костью». Конечно, она не понимала, что это значит!

— Разумеется!.. А вот и телега!..

Файле вскочил на ноги. Капрал Моней подъехал.

— Хорошие новости, сержант. Мы захватили всю шайку, — крикнул он.

Глава XXI ВОЗВРАЩЕНИЕ

Управление делами ранчо временно взял на себя сержант Файле. Глядя на него, Треслер часто думал, что сельская обстановка и мирная профессия фермера гораздо более подходили к нему, чем та напряженная военная атмосфера, среди которой ему приходилось жить.

Диана, по совету Треслера, уехала в Форкс, к доктору Ослеру, жена которого охотно приютила у себя молодую девушку и ухаживала за ней, как за больным ребенком. Благодаря влиянию Файлса и его сочувствию к ней она была избавлена от присутствия на суде в Кал форте, где разбиралось это громкое дело. Но ей пришлось все-таки дать свое показание на предварительном следствии.

Она не видела Треслера больше месяца, но думала о нем невольно, проникаясь уверенностью, что запрет ее отца все еще тяготеет над нею. Ведь она дочь убийцы! Разве может уважающий себя человек жениться на ней! Она скажет ему это, когда увидит его и уедет отсюда навсегда. Она не может здесь оставаться. Здесь кругом живут люди, пострадавшие от ее отца. Могут ли они хорошо относиться к ней? Они должны презирать ее, как дочь Каина!

А между тем не было ни одного человека среди рабочего населения поселка, который не относился бы к ней с величайшей предупредительностью и сочувствием. Большинство этих людей были неграмотны и вели очень тяжелую борьбу за существование. Уделом их был постоянный тяжелый труд. Но под их суровой оболочкой скрывалась настоящая человеческая душа, и они избегали говорить при ней о недавних кровавых событиях, понимая, насколько были мучительны для нее эти воспоминания.

Наконец Треслер приехал в Форкс. Он остановился у трактира Карнея, и первый, кто его встретил, был его старый знакомый Ренкс, по прозвищу Кабачок. В его наружности не произошло никакой перемены с тех пор, как его видел Треслер в последний раз. Он носил ту же самую одежду, и она не стала ни грязнее, ни чище с того времени. Впрочем, и вся окружающая обстановка в трактире осталась в прежнем виде, такая же неприглядная, как была, и во всем поселке не заметно было никаких перемен. Да и какие перемены могли быть? Здесь был полный застой!

— Ну вот, Слепой Черт умер! — воскликнул Кабачок при виде Треслера. — Я думаю, правительство наградит вас за это.

Треслер промолчал. Такое напоминание было ему неприятно. Понимая, однако, что он должен как-нибудь отвечать на приветствия старых товарищей, он позвал хозяина трактира и велел подать виски.

— Я очень рад, — сказал Кабачок, когда узнал, что Треслер намерен с неделю пожить в поселке. Он тотчас же предложил ему поселиться в его доме. Но Треслер отказался, сказав, что Карней, хозяин трактира, конечно, найдет для него свободную комнату.

Кабачок вернулся к столу, за которым играли в покер. Игроки снова заняли свои прежние места, покинутые ими, когда вошел Треслер, и скоро все так увлеклись игрой, что уже забыли о нем.

Треслер смотрел на них и думал, что такую жизнь они ведут из года в год и будут вести еще многие годы. Работа, карты и виски! Но он хорошо знал, как они борются за существование и как трудна их жизнь. Он знал, что в этом благословенном крае человек, оставшийся без заработка, умирает как собака под пыльным придорожным кустом.

Вскоре пришел Файле и сказал ему:

— Там, снаружи, вас ждет Джо Нелсон. Он не хочет войти сюда. Выйдем к нему.

Джо ожидал у дверей, сидя верхом на лошади, но Треслер заставил его слезть и войти с ним в трактир.

— Джо, я хочу просить тебя об одном одолжении, — сказал он.

Улыбка расплылась по морщинистому лицу Джо Нелсона.

— Видишь ли, мне нужен человек, который мог бы оказать мне дружескую помощь. Я заарендовал маленький участок земли и хочу там устроить собственное ранчо. И вот я хотел бы, чтобы ты, Джо, помог мне в моем хозяйстве. Это все.

В первую минуту Джо растерялся. Он странно заморгал глазами, наконец откашлялся и протянул руку по направлению к Треслеру, но таким решительным жестом, точно собирался ударить его в зубы. Треслер невольно откинулся назад.

— Бери ее! — проговорил Джо хриплым от волнения голосом.

Треслер взял протянутую руку и потряс ее.

— И, может быть, наше поле будет без сорной травы, — заметил он, улыбаясь.

— Мистер Треслер, сэр, обещаю вам…

— Зачем тут «мистер» или «сэр», Джо! — прервал его Треслер. — Мы ведь старые товарищи, знаем друг друга хорошо… А теперь, Файле, — обратился он к полицейскому сержанту, — есть у вас какие-нибудь известия для мисс Марболт?

— Да, решение состоялось, и документ у меня в кармане, — хмуро ответил Файле. — Имущество конфисковано!

— Хорошо! Но прошу вас, ничего не говорите мисс Марболт, пока я не повидаюсь с нею. Потом вы придете и скажете ей, что ее ожидает… Я хочу, чтобы и ты, Джо, пришел вместе с сержантом, — прибавил он, обращаясь к старику.

— Хорошо, сэр!..

— Нет, Джо, не надо «сэра»!

— Хорошо, Треслер, — пробормотал старик.

Когда Треслер пришел, Диана не бросилась к нему в объятия, как он этого ожидал. Она указала ему на стул подальше от себя и сказала, что должна поговорить с ним.

— Хорошо, — ответил ей Треслер, усевшись с нахмуренным и серьезным видом, — я выслушаю тебя. Даю тебе час времени на размышления, но заявляю прямо, что они ни к чему не приведут. Ты должна будешь согласиться на мое решение. Ну, говорите скорее, мисс Марболт, высказывайте все, что у вас есть на душе. Вот часы. Я вам даю достаточно времени.

Она взглянула на Треслера и заметила, что он недоволен. На лбу у него появилась складка. Конечно, он рассчитывал на встречу другого рода.

— Я могу сказать вам все, что нужно, гораздо скорее, — начала она слегка дрожащим голосом. — Целый час — это слишком много. Я только прошу вас понять меня.

Она на минуту умолкла и потом продолжала:

— Джон, вы не должны сомневаться во мне, но… но я ведь не все сказала на следствии, что знаю…

Треслер не пришел к ней на помощь. Он продолжал сидеть молча и только смотрел на нее.

— Я знала, что отец мой мог видеть ночью, — снова заговорила она. — Он был, как это сказал доктор Ослер, никта… никталоп, — так, кажется, это называется. Это очень странная болезнь. Это не настоящая слепота, как я понимаю. Он не мог видеть при дневном свете. Что-то такое было в его глазах, отчего внутрь проходило слишком много света, и поэтому всякое зрительное ощущение было парализовано. При этом он чувствовал чрезвычайно сильную боль. Но когда наступал вечер и вообще в полумраке он мог видеть, и даже зрение становилось у него очень острым. Как он мог скрывать эту тайну в течение стольких лет, — я, право, не знаю. Я понимаю теперь, почему он это скрывал, но все-таки не могу понять, что заставляло его совершать те ужасные дела, которые он совершал все это время. Ведь он же был достаточно богат и не нуждался в деньгах… Джон, я ведь открыла его тайну, то есть что он видит в темноте, в то время, когда вы лежали, раненный, перед тем, как к вам вернулось сознание. — И здесь она впервые рассказала ему события той ночи, когда она застала своего отца у его постели.

— Отец сердился на то, что вы находитесь у него в доме, и в особенности на то, что я ухаживаю за вами… Я понимала, что должна была быть осторожна и не оставлять вас, но вот, однажды ночью, чувствуя большое утомление и боясь заснуть, я забаррикадировала лестницу. Я всеми силами боролась со сном, но от усталости присела на свою кровать и тотчас заснула. Потом я внезапно проснулась, не знаю от чего, и тотчас же встревожилась за вас. Я взяла лампу и пошла в переднюю. Там я увидела, что моя баррикада на лестнице разобрана…

— И ваш отец был возле моей постели, и руки его ощупывали мое горло… Не так ли? — спросил Треслер.

— Да… Он хотел развязать повязку…

— Зачем?

— Чтобы раскрыть рану и… и вызвать кровотечение и смерть…

— Вот что! Я вспоминаю теперь. Я видел эту сцену во сне… А вы?

— У меня была в руках зажженная лампа, и в тот момент, когда свет упал ему в глаза, он стал совершенно слеп, и уже не мог выполнить своего намерения. Я думаю, он хотел броситься на меня, но я пригрозила ему лампой и тем, что позову на помощь.

— Я понимаю, — сказал Треслер. — Поэтому-то вы и знали, что надо было сделать, когда он набросился на Джека.

Девушка кивнула головою.

— Файле был прав, — проговорил задумчиво Треслер. — Вы знали о странной болезни вашего отца.

— Скажите, Джо, я дурно поступила, что не рассказала об этом на следствии? — спросила она. — Ведь он умер!..

— Нет, вы были правы, — отвечал Треслер. — Все равно, это не принесло бы никакой пользы. Но во всяком случае, вы должны были сказать это мне.

— Я не знала, как поступить, — прошептала она, опустив глаза. — Ведь мне никогда не приходило в голову, что он имеет какое-нибудь отношение к грабежу скота и что он был или мог быть Красной Маской. Я видела в его поступке только покушение на вашу жизнь, и заботилась только о том, чтобы это больше не повторилось. Говорить вам об этом не имело смысла. Ужас, который я испытывала, даже думая об этом…

— Да, я понимаю, — прервал он ее. — Вам трудно было говорить об этом, хотя это навело бы нас на правильный след. Ну, да все равно! Теперь установлено, кем был Джулиен Марболт с самого начала. Вы должны знать, что под торговлей «черной слоновой костью» подразумевается торговля невольниками. Вовсе не его слепота была причиной того, что он совершал преступления. Не было виновно в этом и поведение вашей матери. Он был негодяем раньше этого. Слепота только давала ему возможность вести большую игру. Но это все равно… Сколько бы мы ни обсуждали его характер, теперь уже ничего не изменить. Диана Я хочу поговорить с тобою о другом. Я приобрел маленькое ранчо в этом же округе, и уже заручился стариком Джо в качестве помощника. Там есть дом. Я его перестрою для нас. Осенью, после загона, я куплю скот, а теперь я хочу знать, когда будет наша свадьба?

— Джон… но подумай. Мой отец… он был убийцей, — пролепетала девушка.

— Мне все равно, чем он был! Ведь я не на нем женюсь! — воскликнул Треслер со смехом.

— Но твои родные?.. Что скажут они? И все люди здесь!

— Не говори глупостей! — сказал он, насильно беря ее руки и притягивая ее к себе. — При чем тут мои родные! Пусть они женятся на ком хотят. Пусть они выбирают себе добродетельных девиц с безупречной родословной. Что за выдумки, Диана! То ты отказываешь мне потому, что ты не дочь своего отца, то потому, что вдруг вообразила себя его дочерью. Даже если бы это было так… Мои товарищи не осудят тебя, а что касается меня, то я убедился, что тут каждый богатый землевладелец, в основе своей, и грабитель, и убийца. Выходят же их дочери замуж, черт возьми!

Диана взглянула на него с удивлением.

— Что ты говоришь, Джон? Это все честные люди!

— Честные люди! — проворчал Треслер. — А ты не знаешь, как они околпачивали, грабили и избивали индейцев! Как они эксплуатировали переселенцев и выбрасывали их за ограду своих ранчо! Убить и ограбить можно не только собственными руками!

— Джон! — прошептала Диана. — Но ведь ты тоже хочешь устроить собственное ранчо! Значит ли это, что тебе придется убивать и грабить?

Треслер помолчал немного и наконец проговорил с улыбкою:

— Я слишком беден для этого. Мы попробуем работать собственными руками: Джо, Аризона и я. Кстати, я до сих пор не знаю, где Аризона?

Глава XXII АРИЗОНА

Зима наступает в Канаде сразу и без всяких колебаний. Снег выпадает и остается. Солнце сияет на небе, но тепла не дает. Холодный, леденящий воздух проникает сквозь всякое одеяние, сквозь меха, мокасины и меховые сапоги. Мороз очень чувствительно пощипывает тело. Фермеры ищут убежища в своих домах, и почти все работы на открытом воздухе прекращаются, как только зима накладывает свою печать на страну.

Пороги покрываются снежными сугробами, и редко на них можно встретить людей. Иногда появляется одинокий всадник, отправляющийся посетить кого-нибудь, или сани, нагруженные дровами. Случается порой, что какой-нибудь фермер с женой отправляется в отдаленный город за покупками в больших санях на тройке лошадей, запряженных цугом, или же едет в одиночных санках с одной лошадью. Но все это представляет собою редкое явление, и дороги большею частью остаются совершенно пустынными. В сущности, жизнь замирает на все время зимы, и фермеры как сурки могут спать, отдыхая от напряженной работы в течение трех четвертей года.

Даже самый яркий солнечный свет не может оживить огромного мертвого пространства, засыпанного снегом. Дальше, на несколько сот миль к северу от Форкса, где дорога разветвляется и отходит к востоку, общий вид местности становится еще суровее, еще безотраднее вследствие отсутствия листвы на деревьях, растущих на покрытых снегом пригорках. Ветви протягиваются, точно руки скелетов, и ни одно дерево больше уже не может служить защитой против порывов ветра, налетающих со свистом на злополучного путника, застигнутого зимней бурей. Впрочем, зимой эти проселочные дороги обыкновенно никем не посещаются, и редко кто рискует отправляться по ним в далекое путешествие.

На этот раз было очевидно, что какой-то всадник недавно проезжал через поросшую лесом возвышенность. На одной из перекрестных дорог, на той тропинке, которая идет откуда-то со стороны холмов, ясно видны свежие следы копыт лошади, но они оканчиваются в том месте, где начинается перекресток. Там они поворачивают в лес и снова теряются.

В этом пустынном месте, как раз там, где следы сворачивают в лес, стоит одинокая сосна, сожженная молнией, совершенно голая и почерневшая. К одной из почерневших ветвей прикреплена такая же черная доска, как раз на высоте головы всадника. На этой доске находится странная надпись. Крупные буквы этой надписи тщательно выведены мелом, а ниже нарисована рука с вытянутым пальцем, указывающим по направлению тропинки. Надпись гласит: «Путь без возврата!» Каждый житель прерии, прочтя эту надпись, по всей вероятности, постарается избежать указанного пальцем пути. Он даже предпочтет сделать объезд по другой дороге, если ему надо непременно отправиться в ту сторону.

Зачем здесь находится эта доска? Кто прикрепил ее здесь? «Путь без возврата!» Это предостережение не шутка!..

Холодное зимнее солнце уже село, и одинокий всадник въехал на своей лошади в лес. Там он скрылся из виду. Настала долгая, холодная ночь, но когда наступил рассвет, всадник снова показался из лесу и поехал вдоль дороги. К вечеру он снова вернулся, снова исчез в лесу и к рассвету опять появился на дороге. Так продолжается изо дня в день в одно и то же время. И с каждым днем он едет медленнее и в изнеможении опускается в седле. К концу недели вследствие сильного исхудания он становится похожим на тень. Голод положил свой отпечаток на его изможденное лицо, и глаза его лихорадочно блестят.

Лошадь его, по-видимому, чувствует себя не многим лучше.

Наконец, однажды вечером, как всегда, он въезжает в лес, но на следующее утро не появляется на опушке. В продолжение всего этого дня между деревьями слышался слабый шорох. Это двигалась стреноженная лошадь, человек же больше не показывался.

С наступлением ночи одинокий всадник опять остановился у дороги, за стеной кустов, закрывающих его. Он сидел неподвижно, тяжело опустившись на седло в своей крайней слабости. Его лошадь низко опустила голову и, по-видимому, дремала, но всадник не спал. Глаза его были широко раскрыты и горели, точно глаза ночной совы, высматривающей добычу.

На заре положение не изменилось. Всадник по-прежнему сидел, низко опустившись в седле. Но как только рассеялся мрак и сероватый утренний свет проник в лесную чащу, лошадь подняла голову и, насторожив уши, смотрела на дорогу. Взгляд всадника устремился туда же.

Вскоре с дороги донесся слабый шорох. Всадник встрепенулся. Он различил заглушенный снегом стук лошадиных копыт, и на изможденном лице его появилась слабая улыбка. Именно этого он так долго и терпеливо ждал. Он осадил лошадь назад в кусты, и рука его опустилась к кобуре револьвера.

Звуки приближались. Острый слух всадника различил, что другой одинокий всадник уже вступил в лес и сошел с лошади, шагая по снегу рядом с нею. Время тянулось бесконечно, но терпение всадника, по-видимому, еще не истощилось. Больше недели тому назад он приехал сюда, в эту снежную пустыню, со скудным запасом пищи, и ждал этого свидания.

Теперь, сквозь заросли кустов, он увидел путника, ведущего свою лошадь. Он был небольшого роста, закутан в меха, и, судя по мрачной улыбке, озарившей лицо поджидавшего, это был именно тот самый человек, которого он желал видеть. Было заметно, что одинокий путник боязливо озирался вокруг и в его черных глазах появился тревожный блеск.

Наконец он увидел на дереве черную доску со странной надписью и остановился, как вкопанный.

Он несколько раз прочел ее, повторяя написанные слова, и взгляд его обратился в сторону, указанную рукой, нарисованной на доске.

По его темному лицу пробежала какая-то странная гримаса. Он инстинктивно понял, что это предостережение относилось к нему. Быть может, где-то здесь, недалеко, его подстерегала смерть. И все-таки он не повернулся и не бежал. Он просто смотрел и думал. Взор его то и дело возвращался к надписи на доске, и он опять прочитывал ее.

В его памяти проносились сцены, о которых он хотел бы забыть. Он несколько раз подносил ко лбу руку в меховой рукавице.

Внезапно в кустах раздался треск. Его лошадь шарахнулась в сторону, и он едва удержался в седле. Он быстро обернулся и сразу же отпрянул назад, увидев дуло тяжелого револьвера, направленного на него.

Оба противника смотрели прямо в глаза друг другу. Но ничто не нарушало мертвенной тишины. Выстрела не последовало. Оружие служило только для того, чтобы заставить противника сдаться. В этой стране револьвер был законодательной и исполнительной властью.

Путник, оправившийся от первого замешательства, понял это и покорился. Его положение было невыгодным, особенно вследствие того, что на руках у него были надеты тяжелые меховые рукавицы.

Аризона опустил оружие, не спуская, однако, глаз с рук своего противника. Выпрямившись в седле, чтобы не обнаружить своей слабости, он наконец заговорил медленным, резким голосом.

— Я поджидаю тебя здесь целую неделю, Теф Мак Куллок! Ты хорошо скрывался, но я все-таки узнал твое местопребывание. Теперь ты уже не уйдешь от меня. С той минуты, как ты бежал, как трусливая собака, стараясь замести следы, я не переставал искать тебя. Ты знаешь, что нам надо свести счеты, и я здесь нахожусь только для этого.

Лицо Аризоны оставалось неподвижным, и в тоне его не было заметно ни малейшего раздражения. Он говорил холодно и спокойно, с некоторым оттенком презрительности. Но и того, что испытывал метис, стоявший перед ним, также нельзя было прочесть на его лице. Оно только как будто еще более потемнело.

По-видимому, он все еще находился под впечатлением странной надписи на доске. Он указал на нее Аризоне:

— Эта штука… Это твоя работа? А!

— Да! И я думаю, ты понимаешь, что это значит. Перед каждым из нас, товарищ, лежит такой «путь без возврата!» Это гладкая дорога, по которой легко идти сначала, когда вступишь на нее. Но вернуться уже нельзя. Она облита слезами и кровью. Не особенно длинен этот путь, даже очень короток и обрывается внезапно. Иногда концом бывает веревка, закинутая на дерево, иногда нож или револьвер, вроде моего. Но все это ведет к одному — к смерти! Товарищ, мы с тобою подошли к этому концу. В особенности ты.

Понимаешь, ты должен пройти первым. Может быть, и я пойду вслед за тобой, когда буду готов. Спорить об этом не будем. Я хочу поговорить с тобою о другом, об этой женщине… жене твоего товарища, который никогда не сделал тебе ничего дурного. Но прежде оставь в покое свои руки. Ты как будто хочешь стащить рукавицы?

Метис не обратил внимания на его слова и холодно посмотрел ему в лицо.

— Руки вверх! — проревел Аризона, и тогда метис невольно поднял руки над головою, точно получил удар.

Аризона подошел к нему и обшарил его карманы. Вынув большой револьвер и удостоверившись, что у него нет другого оружия, он спокойно вернулся на свое прежнее место.

— Я вот что хотел сказать, — снова заговорил он. — Ты поступил как свинья в отношении своего товарища. Не скажу, чтобы я был хорошим мужем, но это уже тебя не касается. Ты бродил, как койот, вокруг да около, выжидая удобного случая. Ты употреблял все способы, чтобы сманить ее. Ты понимаешь, что я должен убить тебя за это! Но я не койот. Я поступлю с тобою так, как ты не стал бы поступать со мною, если б я был на твоем месте. Ты пойдешь по «пути без возврата», но ты пройдешь его как человек, а ты этого не заслуживаешь.

Хладнокровный тон Аризоны действовал раздражающим образом на метиса, но он ничем не выказывал этого. Он ограничился только циничным замечанием:

— Я обращался с нею прилично.

Наконец Аризона потерял терпение.

— Ты обращался с нею прилично! Ты, знавший, что ее муж жив… Ты, у которого, может быть, есть с полдюжины жен живых и столько же мертвых. Ты поступал прилично. Хорошо. Ты ответишь теперь за это. Ответишь своей кровью…

Метис вздрогнул. Он старался скрыть свое волнение, но в душе проклинал себя за то, что надел огромные рукавицы, стеснявшие его движения. Он наблюдал за Аризоной, когда тот слезал с седла, и заметил у него признаки слабости, которую тот уже больше не мог скрывать. Но теперь это не имело никакого значения и не могло принести ему пользы. Он знал, что должен был подчиниться и ждать. Блестящее дуло револьвера удерживало его в повиновении, и он не смел, да и не пытался, пошевелиться. Аризона погнал свою лошадь в лес и вернулся к метису, который продолжал стоять на месте, стараясь выказать полное равнодушие.

— Видишь этот револьвер? — сказал Аризона, расчистив ногою маленькую площадку в снегу. — Я кладу его здесь. Затем я отсчитываю назад пятнадцать шагов и останавливаюсь. А теперь, Теф Мак Куллок, или Антон, или как ты себя еще называешь, ты умрешь прилично, хоть ты свинья! Ты умрешь на дуэли, как джентльмен, хотя ты этого не заслуживаешь. Да, не сомневайся, ты должен умереть! Слезай с лошади и стань на том месте. А я буду считать до трех: раз, два, три! Вот так! И тогда мы должны поднять оружие и стрелять. Я надеюсь, что ты упадешь первый, потому что я тебя убью. Ну, а теперь, сделай одолжение и слезай с лошади.

Но метис не шевелился. Тогда Аризона прикрикнул на него, и он сразу исполнил приказание. По-видимому, мужество совершенно покинуло Мак Куллока. Однако, заметив, что Аризона едва держится на ногах от слабости, он не терял надежды ускользнуть.

— Ты напрасно так уверен, — проговорил он сквозь зубы. — Быть может, ты потом запоешь другую песню. Ба, ты заставляешь меня смеяться. Ну вот, я готов.

— Иди на свое место и смейся, — невозмутимо ответил Аризона. — А пока ты будешь смеяться, я попрошу тебя снять твою овечью куртку. Это неподходящая одежда для тебя в данный момент. Во всяком случае, она слишком толста. Снимай же ее. Живо!

Метис снова повиновался, и они неподвижно стояли друг против друга. Никогда еще Аризона не имел такого внушительного вида, как в эту минуту. Он казался еще выше ростом, и его глаза, ввалившиеся и огромные, сверкали так, что взгляд их был почти невыносим. Следы разгула и пьянства на его лице исчезли и сменились выражением какой-то спокойной внутренней силы. Человек, который стоял перед ним, отнял у него женщину. Он должен умереть!

— Когда я скажу «три», поднимай револьвер с земли и стреляй, — торжественно сказал Аризона.

Наступило молчание. Аризона слегка наклонился и, положив свой револьвер на землю, быстро выпрямился. Потом громко проговорил: раз! Метис нагнулся, точно собираясь прыгнуть.

— Два! — сказал Аризона.

Метис с необычайной быстротой схватил револьвер, и вслед за тем раздались два громких выстрела, после чего он швырнул на землю свое дымящееся оружие. Аризона не пошевелился, хотя его лицо побледнело. Он знал, что он ранен.

— Три! — произнес он и нагнулся, чтобы поднять свой револьвер. Метис бросилсяк своей лошади, намереваясь вскочить в седло. Аризона прицелился, и выстрел грянул в тот момент, когда метис просунул ногу в стремя. Затем раздался второй выстрел, и метис свалился, как мешок. Белый снег окрасился кровью, вытекавшей из раны на его виске.

Снова наступила тишина.

Аризона медленно и с трудом прошел, шатаясь, через лес и опустился на краю дороги. У него темнело в глазах, он сделал над собою усилие и все-таки не упал, а кое-как опустился на снег. Он сел, обхватив руками колена, и облокотился спиной на дерево. Он чувствовал, что пришел конец. Теплая струя текла по его груди и смачивала одежду. Но он не чувствовал боли. Жизнь уходила постепенно. Несколько мгновений он сидел с закрытыми глазами, потом вдруг открыл их и осмотрелся кругом. Белый снег потемнел, и все предметы стали неясными, расплывчатыми.

— Что ж… я готов, — прошептал он. Руки его ослабели, и ноги выпрямились сами собой. Он повернулся и, как усталый бродяга, ищущий покоя, лег лицом в снег.

Аризона прошел до конца свой «путь без возврата!».

НАРУШИТЕЛИ ЗАКОНА Глава 1
СТАНЦИЯ В ПРЕРИИ

Ни малейшей тени нигде! Ослепительный блеск летнего солнца наполнял горячий, неподвижный воздух, и зной точно отражался от дощатой платформы станции Эмберлей, обжигая подошвы медленно и терпеливо расхаживающего по ней человека.

Это был инспектор Стэнли Файльс, красивый человек, с загорелым, энергичным лицом и серыми глазами, одетый в красный мундир. По-видимому, он был совершенно равнодушен к климатическим условиям и не обращал внимания на несносное жужжание москитов, роем носившихся в раскаленном воздухе. На все это он смотрел как на неизбежную неприятную принадлежность жизни в этих далеких северо-западных прериях и поэтому относился философски к подобным вещам, в особенности когда был занят каким-нибудь серьезным делом. Глубоко задумавшись, он дошел до восточного конца длинной платформы и устремил неподвижный взгляд на расстилавшуюся перед его глазами однообразную волнистую поверхность равнины, отливающую красновато-зеленым цветом и залитую яркими солнечными лучами. Прямая линия рельсового пути тянулась вдаль, теряясь на горизонте, и на протяжении многих миль на ней нельзя было заметить ни одной движущейся точки. Файльс, стоя на конце платформы, некоторое время смотрел вперед на железную дорогу, словно ожидая увидеть на ней что-то заслуживающее его внимания, но, не заметив ничего интересного, повернулся и снова зашагал по платформе.

Как раз в этот момент он увидел худого, со впалой грудью, уже не молодого человека, который вышел из единственного здания, стоявшего у железнодорожной платформы и носящего громкое название железнодорожной конторы. Файльс тотчас же узнал его. Это был Хентли, агент железнодорожной компании, в ведении которого находилась станция Эмберлей. Он был, по-видимому, очень взволнован в этот момент и, идя навстречу Файльсу, крикнул ему:

— Поезд прошел уже Новый Лагерь, инспектор. Вероятно, он уже двигается мимо «Разломанных Холмов» и находится вблизи «Белого Пункта». Я думаю, что через час он будет здесь, наверняка!

— Проклятье! — вырвалось у Файльса, в первый раз в жизни потерявшего терпение.

Агент улыбнулся.

— Что пользы выходить из себя? — сказал он с какой-то особенной иронией. — Ведь это товарный поезд. Он может опаздывать. Говорю вам, вот именно такие поезда заставили поседеть мою голову! Да, сэр, для этого существует больше оснований, чем вы даже предполагаете.

— Всего двадцать минут тому назад вы мне сказали, что поезд будет здесь через полчаса? — недовольным тоном заметил Файльс.

— Конечно, — ответил Хентли. — Так должно было быть, согласно расписанию. Только эти расписания для местных товарных поездов редко оправдываются.

Файльс нетерпеливо постучал по доскам платформы каблуком своего блестяще вычищенного сапога для верховой езды, затем, пристально взглянув на Хентли, проговорил своим обычным авторитетным тоном:

— Слушайте, Хентли, я хочу знать, может ли что-нибудь задержать поезд на этом пути? Скажите, тут нет ничего такого?

Хентли покачал головой, и в глазах его мелькнул насмешливый огонек.

— Пророчествовать было опасно даже две тысячи лет тому назад, — ответил он. — Не думаю, чтобы эта страна прерий была исключением в этом отношении. О нет, сэр! Мало ли какие случайности возможны на этой боковой железнодорожной линии. Путь, может быть, поврежден, или локомотив от старости придет в окончательную негодность… Железнодорожная прислуга может запьянствовать и произвести дебош в каком-нибудь придорожном городке. Никогда нельзя ни за что ручаться на такой боковой линии. А тут еще этот груз спирта!..

— Слушайте, дружище! — резко прервал его Файльс. — Что вы тут болтаете? Уверены вы, что с поездом ничего не может случиться?

Хентли усмехнулся.

— Это ведь запретная территория, тут действуют законы трезвости, и потому…

Файльс снова оборвал его. Насмешливый тон агента слегка раздражал его, но он вспомнил обычное добродушие Хентли и то, в каких условиях протекает его жизнь здесь, в Эмберлес. В самом деле, только две вещи делают эту жизнь сносной для него, вносят в нее некоторое разнообразие, а именно: действия конной полиции и действия тех, кто делает необходимой существование этой полиции в стране. Несмотря на всю угнетавшую рутину своей жизни в Эмберлее, Хентли все же находил в ней некоторый интерес. Тут в Эмберлее, внутри Канадской прерии, закон боролся с беззаконием, и эта борьба занимала Хентли. Местная полиция должна была разыскивать и преследовать нарушителей закона трезвости, установленного почтенным правительством в его старческой заботливости о нравственности и благополучии тех, кто, в сущности, гораздо лучше мог бы позаботиться сам о себе. Хентли также возмущался этим запретительным законом, как и каждый взрослый человек, мужчина или женщина, в этой стране, не принадлежащий к узкому кругу проповедников трезвости. Вместо улучшения жизни в северо-западной территории, введение этого закона внесло значительное ухудшение, пьянство возросло на сто процентов с тех пор, как объявлен был запрет на ввоз и потребление спиртных напитков, кроме пива, содержащего только четыре процента алкоголя.

Хентли знал, что на инспектора Файльса была возложена обязанность пресечь в этой области контрабандный ввоз виски, ну а он, Хентли, должен был доставлять полиции все сведения относительно контрабанды, которые от него потребуются.

Вы все тут не прочь глотнуть запрещенный напиток, хотя знаете, что это против закона, — заметил недовольным тоном Файльс.

— А что же вы хотите, чтоб мы тут делали? — с раздражением воскликнул Хентли. — Не думаете ли вы, что мы будем тут сидеть в этом проклятом местечке и развлекаться чтением брошюр «Общества Трезвости» только потому, что кому-то там, среди его членов, пришло в голову запретить нам потребление спиртных напитков? Или, может быть, вы, нарядившись в красные мундиры полицейских, полагаете, что мы будем сосать молоко из детской соски и удовлетворимся этим? Нет, сэр, — этого не будет ни в каком случае! Я предупреждаю вас, что пью всякий напиток, который мне удается достать здесь, и этот напиток кажется мне особенно вкусным из-за вас, господа! Я признаю только свой долг по отношению к железнодорожной компании, которой служу, и вне этого не пошевелю и пальцем, чтобы помешать галлону доброго виски проникнуть в город. Не помешаю даже в том случае, если мне будет грозить тюрьма!..

Файльс окинул говорящего пристальным взглядом.

— Конечно, — сказал он холодно. — Но от вас ведь только и требуется исполнение долга. Больше ничего. Я нахожусь здесь именно для того, чтобы следить за выполнением долга. Первое нарушение его, приятель, — и вы уже не будете так легко отзываться о тюрьме. Теперь слушайте. Когда этот поезд придет сюда, то я возлагаю на вас ответственность за сохранность груза в последнем вагоне и неприкосновенность на нем печатей. Груз этот заключается в бочках сахара, отправляемых в Кальфорд. Вы понимаете меня? Ваш долг наблюдать за тем, чтобы груз этот был отправлен в целости по назначению. Помните это!

Файльс намеренно подчеркнул последние слова, и Хендли отлично понял намек. Он зашел слишком далеко в своем возмущении против закона, и теперь ему ничего больше не оставалось, как выполнять инструкции. Но он ненавидел свое положение. Его лицо передернулось.

— Вы слишком мало работы предоставляете фантазии в данном случае, — заметил он угрюмо.

— Конечно, не представляю ничего, кроме цвета, в который выкрашена та или иная тюрьма, — сказал уходя Файльс.

Глава II «БЕЛЫЙ ПУНКТ»

Мистер Мосс был единственным служащим железнодорожной компании на разъезде «Белый Пункт». Его служебные часы официально занимали сутки, но странным образом и досуг его был таким же продолжительным. В сущности летом ему совершенно нечего было делать, и длинные летние ночи он почти целиком проводил среди своих растений в огороде и цветочных грядок, посаженных позади хижины, которая одновременно была его домом и конторой. Это и был «Белый Пункт».

Если Джек Хентли ворчал на монотонность своей жизни в Эмберлее, то что же должен был говорить Мосс об условиях своего существования. Поблизости «Белого Пункта» не было ни города, ни ферм, ни лагеря метисов, который мог бы внести некоторое оживление в окрестностях. Унылое однообразие равнины лишь изредка нарушалось какой-нибудь группой индейцев, отправляющихся на охоту в прериях, за шестьдесят миль к югу.

Однако положение станции «Белый Пункт» представляло особый интерес, чем объяснялось ее устройство именно в этом месте. К северу, югу и западу прерия тянулась на многие мили, но на востоке вид местности сразу изменялся. Горы, поросшие лесом, поднимались над прерией. Их обнаженные, неровные, словно изъеденные вершины достигали значительной высоты, а внизу поверхность равнины, на большом расстоянии, была усеяна обломками скал, разбросанных в живописном беспорядке среди моря зеленой оправы прерии.

Эти горы, прорезанные ущельями, требовали зимой и весной постоянного бдительного надзора за железнодорожной линией, прорезающей равнину. Летом ничто не угрожало железной дороге, но зимой тут бывали большие снежные заносы, а весной, во время таяния снегов, существовала другая опасность: железнодорожное полотно размывалось водой и легко происходили крушения. Все это нарушало душевное равновесие Мосса и мешало ему спать спокойно.

Но теперь было лето и не было никаких оснований тревожиться. Поэтому Мосс мог отдавать все свое внимание уходу за своим огородом. Он усердно копал ряды картофельных грядок, считая, что физический труд является единственным предохранительным клапаном, дающим выход слишком долго сдерживаемым чувствам и не допускающим унынию овладеть человеком. Мосс спокойно работал в огороде, ожидая прохода местного товарного поезда. В его глазах этот поезд не имел большого значения, и время его прохода не было определено в точности. Он мог пройти мимо «Белого Пункта» сегодня или завтра — для Мосса это было безразлично. Ему надо только сигнализировать на следующую станцию о проходе поезда, и больше он не будет беспокоиться о его дальнейшей судьбе.

Вдруг он прервал на мгновение свою работу и стал прислушиваться. Какой-то странный, непривычный звук поразил его. Ему показалось, что в отдалении заржала лошадь, и затем он ясно услышал ответное ржание. Что бы это означало? Он поднялся и начал тщательно всматриваться в окружающую равнину прерии во всех направлениях. Зрение у него было очень острое, но он нигде не увидел лошади. Вряд ли какая-нибудь заблудшая лошадь искала убежища в соседних высоких холмах. Мосс прислушивался еще некоторое время, но затем решил, что это просто фантазия разыгралась у него вследствие жары и уединенной жизни и снова вернулся к своей прерванной работе.

Однако этот день был для него полон сюрпризов. Отдаленный гул возвестил ему о приближении товарного поезда. Он улыбнулся и пошел к семафору. Выполнив свою обязанность, он снова принялся за работу. Поезд должен пройти через несколько минут, и ему не о чем больше заботиться. И вдруг он остановился пораженный. Грохот приближающегося поезда, который постепенно возрастал, внезапно прекратился, и Мосс явственно расслышал другой звук: стук вагонов, ударяющихся друг о дружку при внезапной остановке. Что-то было неладно! Он обернулся и взглянул на семафор. Приснилось ему, что ли? Ведь всего полчаса назад он опустил семафор, а теперь он оказался поднятым, и поезд должен был остановиться как раз на повороте, где железнодорожный путь выходил из области холмов. Мосс был в полном недоумении. Несколько секунд он стоял ошеломленный, а затем побежал исправлять свою ошибку.

Но тут его ждал новый сюрприз. Он увидел, что рычаг семафора занимал то самое положение, которое он дал ему. С его стороны, следовательно, не было сделано промаха. Однако когда он взглянул вниз, то тайна объяснилась: выпал болт, и механизм семафора расстроился. Колокол локомотива поезда, остановившегося на повороте, отчаянно звонил. Раздумывать было некогда. Надо было пропустить поезд без дальнейшего промедления. Мосс ловкими руками быстро исправил повреждение, поставил на место болт и снова привел рычаг в действие. На этот раз сигнальная лампа семафора опустилась. Тогда Мосс имел время исследовать причину разобщения механизма семафора. Как могла выпасть сама собой двухдюймовая гайка и нарушить крепление? Однако невозможное случилось. Мосс стоял и смотрел на болт, испытывая какое-то жуткое чувство. Послышался грохот приближающегося поезда. Машинист крикнул ему какое-то нелестное замечание, когда старый паровоз с треском и лязганьем прошел мимо него, таща за собой ряд товарных вагонов. Мосс некоторое время смотрел вслед удаляющемуся поезду, а затем, махнув рукой, вернулся к своим картофельным грядкам. Тайна семафора осталась нераскрытой.

Между тем вот что случилось. Поезд уже почти миновал холмы, и «Белый Пункт» был недалеко. Никакой задержки в пути не могло быть. Кондуктор и поездная прислуга спокойно сидели в последнем вагоне. Тормозной кондуктор, жизнь которого всегда полна риска и требует особой бдительности, зная, что никакой другой поезд не пройдет тут и ему нечего опасаться каких-либо затруднений на этом небольшом промежутке, тоже расположился вместе с другими на отдых. Некоторые даже дремали. И вдруг без всякого предупреждения поезд остановился. Все повскакивали со своих мест, когда раздался знакомый им звук сталкивающихся друг с другом вагонов, внезапно остановленных на полном ходу.

Кондуктор крикнул одному из своих помощников:

— Эй, Джек! Полезай на крышу и посмотри, что случилось… Отчего мы остановились?..

Джек тотчас же исполнил приказание и быстро полез на крышу. Оттуда он крикнул вниз:

— Я ничего не вижу. Мы у последнего поворота, как раз за «Белым Пунктом». Локомотив остановился. Вероятно, нам был дан сигнал…

Как только он с ругательствами слез с крыши вагона, у сцепления вагонов появилась чья-то рыжая, лохматая голова и какой-то человек, с грязным запыленным лицом, осторожно осматриваясь, вылез из-под последнего вагона, под которым он, вероятно, проехал несколько миль, и быстрыми, ловкими движениями отцепил его от поезда. Вскоре после этого люди, отдыхавшие в этом вагоне, услыхали знакомый звук лязганья сцепления вагонов, когда они трогаются с места. Кондуктор презрительно улыбнулся и сказал:

— Сигналист, видно, плохо знает свое дело. Зачем он остановил поезд в пути? Не было для этого никаких оснований. Ведь это нарушает правильное движение на боковой ветви, иначе…

Он вдруг прервал свою речь и прислушался. Толчки прекратились, но грохот колес двигающегося поезда был явственно слышен. Однако вагон оставался на месте.

— Черт побери! Что это значит?.. — крикнул он.

Джек тоже кинулся к дверям вагона, но тотчас с

криком отпрянул назад. Четыре ружейных дула высунулись в отверстие двери, а за ними показались два человека в масках. Один из них сказал спокойным повелительным голосом с сильным западным акцентом:

— Оставайтесь смирно на своих местах, не двигайтесь! Мы не намерены убивать вас, но если вы помешаете нам, то вам придется плохо. Слышите?..

Кондуктор был опытный человек, видавший виды на железной дороге. Он пережил много таких насильственных остановок и только в душе благодарил судьбу, что не вел на этот раз поезда, везущего деньги. Он вполне готов был слушаться приказаний грабителей. Пусть они забирают локомотив, вагон, кухню и все, лишь бы его шкура осталась цела!

Глава III ОСТАНОВКА

Как раз за сигнальной станцией «Белого Пункта», где над железнодорожной линией громоздились высокие лесистые горы, произошло нечто являющееся вопиющим нарушением запретительных законов.

Место тут было очень уединенное, какое всегда можно найти в горах, высоко поднимающихся над лесом, покрывающим склоны, свои обнаженные, утесистые вершины. Горы, изрезанные ущельями, отделяли это уединенное место от остального мира. Дорога узкой лентой извивалась между холмами и исчезала вдали. Но станция, всего на расстоянии нескольких сот ярдов, находилась уже в совершенно открытом месте в равнине, доступной всем ветрам.

Темный сосновый лес возвышался неподвижной стеной над дорогой. Ни одно дуновение ветерка не нарушало его покоя. Заходившее солнце золотило верхушки гор, а в долину уже заползал мягкий, бархатный сумрак, пропитанный зноем летнего дня. Тишина лишь изредка нарушалась топаньем ног и ударом топора, а затем послышался глухой стук каких-то тяжелых предметов, укладываемых на дно большой телеги.

Люди грузили быстро, хотя и без кажущейся торопливости. По-видимому, все было предусмотрено заранее с величайшей точностью. Поезд двигался к Эмберлею, увозя с собой ничего не подозревающих кондуктора и его помощников, а на сигнальной станции агент опять вернулся к своим сельскохозяйственным занятиям. Ничто не могло помешать работе, и погрузка совершалась беспрепятственно. Все эти люди прекрасно знали, что за исключением сигнальной станции, тут не было ни одного человеческого жилища, а неровности холмов и нагромождения утесов хорошо закрывали их от всяких дорог, кроме железнодорожной линии.

Три человека занимались выгрузкой вагона, а двое других с ружьями в руках, держали под страхом поездную прислугу. Все были в масках, за исключением одного, который, судя по одежде и властному обращению, очевидно, был, предводителем шайки. Это был молодой человек, почти мальчик, без всякой растительности на лице, стройный и замечательно изящный. Однако, несмотря на его юношескую наружность, взгляд его черных блестящих глаз отличался смелостью и решительностью. Он казался совершенно не у места среди своих товарищей, представлявших хорошо известный тип всякого сброда, которым изобилуют страны в далеких прериях. По виду это был юноша, воспитанный в городе, и его одежда, казалось, была сшита дорогим портным, тогда как другие его товарищи, носившие маски, были в широких, грязных рубахах, кожаных штанах и с револьверами за поясом.

Дорожная насыпь была усеяна раскрытыми бочками, и заключающийся в них белый сахар рассыпался во всех направлениях. Бочки были вытащены из товарного вагона, сброшены на землю и крышки были разломаны топором. Когда они свалились, то под ними обнаружился бочонок виски, хорошо уложенный в сахаре. Очевидно, все это было сделано ловкими людьми, должным образом искусными в деле контрабанды. Сахарный груз был должным образом зарегистрирован, бочки запечатаны, снабжены ярлыками и отправлены по адресу одной фирмы в Кальфорде, репутация которой была безупречна во всех отношениях. Но в этом-то и заключалась хитрость контрабандистов. Бочки с сахаром не должны были достигнуть Кальфорда. Однако в своем налете на товарный поезд контрабандисты не трогали чужого груза, а овладели лишь тем незаконным грузом, который принадлежал их вождю.

Пятнадцать бочонков виски были извлечены из бочек с сахаром и нагружены на телегу. Оставалось нагрузить еще пять. Вождь спокойным тоном побуждал своих людей ускорить работу.

— Поторопитесь, ребята! — говорил он глубоким, звучным голосом, пробуя своими несколько нежными руками взвалить бочонок на телегу. Но это оказалось ему не под силу, и один из его товарищей подоспел к нему на помощь.

— Времени терять нельзя, — сказал он через минуту, тяжело дыша от сделанных усилий. — Ведь кондуктор может свистком вызвать помощь, и тогда, — прибавил он с улыбкой, — поезд двинется задним ходом за своим утерянным хвостом!

Все дружно расхохотались.

— Я думаю, Файльс будет рвать на себе волосы от отчаяния, когда этот поезд придет в Эмберлей, — заметил тот, который стоял возле вождя.

— Ого! Разве он в Эмберлее? — спросил кто-то.

— Его видели тут. Кто же его не знает здесь?.. — послышался ответ.

Наконец последний бочонок был погружен на телегу, и предводитель вздохнул с облегчением.

— Поезжайте по южной дороге к временному тайнику, — сказал он тому, кто был возницей. — Надо ехать быстро. Если Файльс действительно взялся за дело, ребята!..

— Ладно! Ладно! — крикнул возница. — Файльсу не догнать нас.

Предводитель несколько минут смотрел ему вслед, затем он повернулся к другим товарищам, очевидно, ожидающим его приказаний.

— Надо задержать на месте поездную команду, пока те другие ваши товарищи не сядут на лошадей, — сказал он, и люди бросились исполнять его приказание. Никому не приходило в голову спрашивать, и они уже по опыту знали, что не было надобности задавать ему какие бы то ни было вопросы, а надо было только повиноваться. Эти грубые разбойники понимали, что они были только исполнителями, а он был головой, и гораздо более умной, чем даже голова инспектора Файльса.

Отдав все эти приказания и не сомневаясь, что они будут в точности исполнены, предводитель вышел на полотно железной дороги и стал смотреть в сторону поворота вокруг, большого холма. В глазах его появилось задумчивое выражение. Возбуждение, которое он испытывал в то время, когда отдавал приказания, исчезло, и решительность сменилась чем-то вроде усталости. Даже наружность его изменилась и выражение лица стало мягче, даже нежнее.

Он остался стоять, пока все не кончилось. Он слышал, как пришли лошади и два человека, оставшихся в вагоне сторожить поездную команду, вылезли из нее и вскочили в седла. Тогда он повернулся и пошел по дороге. Выражение усталости исчезло у него, и в глазах опять блеснула прежняя отвага. Он вошел в чащу кустов, где была привязана его лошадь, вскочил в седло и поскакал к западу. Стук копыт скачущей быстро лошади замер вдали, и к холмам снова вернулась прежняя задумчивая тишина.

Когда грабители удалились, освобожденная поездная команда разразилась проклятиями. Ругательства сыпались на все и всех. В особенности же доставалось агенту на сигнальной станции «Белый Пункт». Его считали виновником всего.

Излив все свое негодование и вдоволь наругавшись, они осторожно выглянули в дверь, и затем, убедившись, что там никого не было, выскочили все, толкая друг друга, из вагона и, Убравшись в кучу на насыпи, с оторопелым видом смотрели на рассыпанный сахар и на бочки с выбитым дном. Кондуктор первым пришел в себя.

— Ах, негодяи! — воскликнул он и повторил даже с некоторым сожалением: — Ишь, негодяи!..

Затем, обернувшись к своим товарищам, резко закричал:

— Нечего тут стоять и глазеть по-пустому! Дело уже сделано. «Белый Пункт» тут недалеко за поворотом. Там мы найдем этого тупоголового агента — если только с ним уже не покончено! Если же он там находится, то мы заставим этого бездельника известить по своему проклятому телеграфу о том, что случилось. Пусть на этой проклятой станции в прерии приготовятся к поминкам!..

Мосс в это время кончил свою работу в огороде, уступая настоятельным требованиям своего голодного желудка. Надо было наконец подумать об ужине. Он выпрямил свою усталую спину, взвалил на плечи лопату и медленным шагом направился к хижине, с недовольным видом человека, который должен для себя готовить пищу. Он прошел к навесу, где хранились его дрова, и положил туда заступ. Взяв охапку дров, он, обойдя вокруг хижины, подошел к дверям спокойным шагом человека, покончившего наконец со своей дневной работой. У двери он остановился и по привычке посмотрел на полотно железной дороги, убегающее вдаль. Жизнь его протекала однообразно, и он не ожидал никакой перемены в ней. Каждый день было одно и то же, и теперь он не надеялся увидеть что-нибудь интересное в пустынной прерии, по которой тянулась железнодорожная линия. Но взглянув на восток, он вдруг встрепенулся. Его скучающий взор загорелся огнем, и с ним произошла какая-то удивительная метаморфоза. Он вбежал в комнату, и затем тотчас же выскочил оттуда, держа ружье в руке. Он больше уже не был похож на фермера, копающего картофель, и весь охвачен был воинственным пылом.

Вдоль полотна железной дороги бежали четыре взлохмаченных человека, видимо, очень возбужденные и размахивающие руками. Уединенное место, в котором находилась станция, невольно возбуждало подозрение, и он подумал, что они стремились на станцию с недобрыми намерениями.

— Руки вверх! — крикнул им Мосс таким зычным голосом, что в ближайших холмах раскатилось эхо. — Если вы сделаете хоть один шаг, то я пущу пулю в кого-нибудь из вас!

Эта угроза и воинственный жест Мосса моментально оказали свое действие, и заставили бегущих остановиться и поднять над головой руки. Затем Мосс услышал испуганный голос седого тормозного кондуктора, крикнувшего ему:

— Ради бога, не стреляй!.. Мы ведь из поездной команды… товарного поезда… Нас задержали в пути…

Мосс опустил ружье, и вся воинственность его моментально испарилась. Он увидел кондукторскую форму на говорившем и тотчас же поспешил к нему.

— Что такое?.. — начал он, но старый кондуктор не дал ему продолжать и разразился ругательствами.

— Зачем, — черт тебя возьми, — ты остановил поезд своим сигналом? — кричал он. — Или ты заодно с грабителями? Это тебе даром не пройдет, ручаюсь тебе. Поезд был остановлен сигналом без всякой разумной причины. Ты понимаешь, а? И ты несешь ответственность за это!

Присутствие товарищей возбуждало его храбрость, и он продолжал повелительным тоном:

— А теперь отправляйся к телеграфу и поскорее телеграфируй в Эмберлей, слышишь? Уведоми их о том, что случилось. Черт возьми! Ты должен будешь возненавидеть «Белый Пункт» и будешь желать, чтобы даже это название исчезло из обращения на всем американском континенте!

Мосс был совершенно ошеломлен, не понимая, в чем дело, и его растерянность только поощряла кондуктора еще больше осыпать его ругательствами и кричать на него. Но наконец и у Мосса загорелось негодование в душе, и, выстукивая телеграмму в Эмберлей, он с раздражением ответил своему обвинителю:

— Вы вот тут ругаетесь и кричите, но так как вы стары, то я не обращаю на это внимание. А что касается вашего проклятого товарного поезда, то он по обыкновению запоздал. Вовсе не моя обязанность пропускать его, пока вы не требуете сигналов. Для товарных поездов нет расписания. Если они опаздывают, то это их дело.

Но несмотря на справедливое негодование Мосса и возмущение против нанесенной ему обиды, слова кондуктора все же оказали свое действие. Он вспомнил загадочный случай с семафором. Ведь как-никак, а поезд был остановлен у «Белого Пункта»! И Мосс знал, что никакие его объяснения не удовлетворят его начальство, и, кроме того, в его воображении носилась уже, словно зловещий призрак, фигура инспектора Файльса из Конной Полиции…

Глава IV У ПОДНОЖИЯ СТАРОЙ СОСНЫ

В ожидании уведомления от агента Хентли инспектор Файльс удалился в небольшой деревянный домик, служивший полицейской городской станцией в Эмберлее. В домике были две комнаты и чердак под крышей. Меблировка этих двух комнат была самая скудная. Ничего в них не было, кроме деревянных столов и деревянных стульев. На чердаке помещались два полицейских солдата и дежурный унтер-офицер, которые спали на деревянных скамьях.

Стэнли Файльс сидел у окна, облокотившись на стол и подперев ладонью подбородок. Он отдыхал, готовясь к дальнейшей работе, и размышлял о ней. В этих диких областях он пользовался единственной в своем роде репутацией. Не проходило дня, чтобы ему не поручалось его начальством какое-нибудь серьезное и особенно трудное дело, часто даже сопряженное с опасностью для жизни. Сообразительность, находчивость и отвага Файльса не подлежали сомнению. Если он брался за какое-нибудь дело, то успех его считался обеспеченным. Он всегда был спокоен и никогда не выходил из себя и не поступал необдуманно. Его подчиненные говорили про него, что он всегда старался одним ударом попадать в цель.

Файльс был честолюбив. Он был молод, ему еще не было тридцати лет, и полицейская служба, заключающаяся в наблюдении за строгим выполнением закона и в преследовании его нарушителей, давала, по его мнению, наибольшие возможности выдвинуться, сделать быструю служебную карьеру в этой далекой стране, куда стекались из разных мест в целях наживы разного рода авантюристы и преступные элементы. И Файльс идеализировал свои полицейские обязанности, уверяя себя, что они обеспечивают безопасность и спокойствие общества.

С распространением в стране деятельности Общества Трезвости и принудительным введением закона, воспрещающего ввоз и торговлю спиртными напитками, исключая пиво, заключающего в себе лишь четыре процента алкоголя, пьянство не только не уменьшалось, но даже стало усиливаться. Контрабандная торговля спиртом возрастала, несмотря на все принимаемые против нее меры. Изловить контрабандистов не удавалось до сих пор никому из полицейских, находящихся в этой области. Стэнли Файльсу, как наиболее способному, было поручено это дело, и он понимал, что от его успеха зависела теперь вся его дальнейшая карьера и будущность.

Он раздумывал об этом, сидя у окна, откуда виднелась вдали маленькая живописная деревня, разбросанные домики которой полускрывались в густой зелени глубокой долины. Это был один из тех видов, которыми прерия очаровывает взоры и привлекает к себе, заставляя забывать ее темные стороны. Файльс тоже залюбовался этим видом, хотя не в первый раз смотрел на него. Он видел внизу, недалеко от того места, где находился, большую старую сосну, поднимавшую свою седую вершину к лазурному своду. Это огромное дерево было хорошо известно в стране, и оно указало Файльсу дорогу к неизвестной деревушке Скалистые Ручьи. Когда он ехал верхом по прерии в Эмберлей, то видел все время эту огромную старую сосну, возвышающуюся над окружающей равниной. Любопытство заставило его свернуть с дороги, сойти с лошади и подойти ближе, чтобы осмотреть этот удивительный экземпляр растительного царства, являющийся представителем очень отдаленной эпохи.

Однако Файльсу не удалось хорошенько рассмотреть это дерево. Его внимание было отвлечено присутствием молодой девушки, которая сидела на траве у подножия старой сосны, облокотившись на ее ствол, и, казалось, что-то шила. Ее рабочая корзинка стояла возле нее. Впрочем, когда Файльс подошел ближе, то он заметил, что она не работала, а пристально смотрела куда-то вдаль. Девушка была очень красива. Она была без шляпы, в легком летнем платье, и ее пышные темные волосы были связаны белой лентой. Она не сразу заметила приближение всадника, невольно заглядевшегося на нее и решившего в душе, что она самое красивое существо, когда-либо виденное им.

Девушка наконец услыхала шаги и перевела на него глаза. Файльс заметил, что во взгляде ее прекрасных черных глаз выражалась решительность и строгость. Он даже пожалел об этом. Если она обладала слишком мужественным и твердым характером, то это не соответствовало ее нежной женственной наружности, подумал он.

Девушка медленно повернулась к нему и, окинув его быстрым, испытующим взглядом с головы до ног, спросила глубоким, музыкальным голосом:

— Вы инспектор Стэнли Файльс?

Захваченный врасплох, он немного смешался.

— Да, — ответил он и, заметив улыбку в ее глазах, спросил в свою очередь: — А это Скалистые Ручьи, вон там, в долине?

Девушка кивнула головой.

— Да, — сказала она. — Эта деревня в прерии заключает в себе много интересного, за исключением, быть может, подчинения законам.

— Поэтому я и приехал сюда, — возразил он, широко улыбаясь.

Девушка весело рассмеялась.

— Само собою разумеется. Мы уже слышали, что вы едете сюда. Вы хотите устроить здесь полицейскую станцию, не так ли?

Он отвечал утвердительно, и тогда улыбка исчезла с ее лица, и глаза стали серьезными.

— Это было нужно, — сказала она. — Я слыхала о дурных местах, читала о них, но думаю, что ничто не может сравниться с этим местом. Посмотрите! — вскричала она, вскакивая и указывая своей красивой рукой на долину, с разбросанными по ней домиками, утопающими в зелени, и серебристой лентой реки, извивающейся внизу. — Существует ли еще где-нибудь такая насмешка в природе? Ведь это самая красивая картина, какую только может представить себе воображение художника! Здесь все как будто дышит миром и покоем. А между тем… Скалистые Ручьи — это гнездо беззакония, — прибавила она.

С минуту он ничего не отвечал. Он думал о том, какую прелестную картину представляет она сама, стоя возле огромного дерева, на склоне зеленого холма, внизу которого виднелась долина. Но она нагнулась, подняла опрокинутую корзинку и стала собирать свои швейные принадлежности. Очарование было нарушено, и он возразил, улыбаясь:

— Мы, в полиции, должны быть довольны, что существуют такие места, как Скалистые Ручьи. Подумайте только, если бы их не было, то мы рыскали бы кругом, столь же бесполезные, как голодные койоты зимой! И, конечно, правительство не стало бы платить нам деньги за это.

Девушка собрала свои вещи и, указав рукой на тропинку, которую Файльс покинул, сойдя с лошади, отрывисто проговорила:

— Вот дорога в Скалистые Ручьи. Она ведет прямо к трактиру. Видите ли, это самое главное здание в поселении! Прощайте.

Не прибавив больше ни слова, она быстро пошла вниз и скрылась в густом кустарнике, покрывающем склоны холма.

Эту неожиданную встречу Файльс не мог забыть, и теперь, сидя у окна в полицейской конторе, он припоминал все ее подробности. После того он много раз видел эту девушку и даже говорил с нею, так как его служебные обязанности часто заставляли его бывать по соседству со старой сосной. Но знакомство их не продвинулось ни на шаг, и девушка сохраняла холодную сдержанность в своих отношениях с ним.

Между тем Файльсу она нравилась все больше и больше, и он думал о том, что когда наконец успех увенчает его усилия и он выдвинется по службе и займет независимое положение, то он будет добиваться ее руки. Теперь он еще не может этого сделать. Он должен сосредоточить все свои помыслы, все свои силы, чтобы достигнуть цели, к которой стремился. А тогда!..

Мечты его были прерваны стуком в дверь. Вошел капрал.

— Ну что? — спросил Файльс властным голосом.

— Это Хентли, сэр. Он получил известие, — отвечал капрал. — Товарный поезд был остановлен, не доходя «Белого Пункта». Грабители вскочили в два последних вагона и удержали в плену поездную команду. Кажется, поезду был дан сигнал к остановке, когда он миновал холмы и был на повороте. Пока он там стоял, два последних вагона были отцеплены, и затем поезду было дозволено продолжать путь. Поезд отправился без этих вагонов и теперь находится в виду. Хентли ожидает вас.

Файльс встал, и капрал тотчас же посторонился, чтобы пропустить его в дверь.

— Где телеграмма? — спросил он взволнованного агента.

Никто не проронил ни слова, пока он читал это важное сообщение, разрушившее все его надежды на немедленный успех. Бросив вопросительный взгляд на агента, Файльс повернулся к капралу.

— Тут сказано, что кондуктор слышал, как предводитель говорил своим людям, чтобы они отправлялись по южной дороге. Это либо просто блеф, либо ошибка. Эта дорога ведет в Скалистые Ручьи, отстоящие на двадцать две мили от «Белого Пункта». Они, вероятно, должны были медленно двигаться со своей тяжело нагруженной телегой. Скалистые Ручьи находятся в двадцати шести милях отсюда по дороге.

Скажите нашим людям, чтобы они немедленно отправлялись, и если они поедут быстро, то могут перехватить их по дороге или же поедут за ними и выследят их.

Файльс, не обращая внимания ни на капрала, ни на Хентли, ожидающего его, бросился во внутреннюю комнату, где находился телефон, и позвонил на городскую полицейскую станцию.

— Дело в высшей степени важное, — сообщил он начальнику. — Я сейчас еду в бараки, должен повидаться с вами. Спиртные контрабандисты обошли нас…

Глава V НА ЮЖНОЙ ДОРОГЕ

Три человека в полицейской форме быстро мчались поперек равнины. Впереди ехал сержант Мак Бэн. Вдруг он остановился и, обратившись к своим двум спутникам, сказал:

— Видите, ребята, вон там Кипарисовые холмы? Мы слишком удалились к югу.

— Верно, сержант, — ответил один из его спутников. — Надо повернуть влево.

Загорелые, бронзовые лица всех троих выражали энергию, и глаза были с напряженным вниманием устремлены вдаль. Служба их была тяжелая, но этого требовало от них правительство, и этого же требовали условия страны, в которой они находились. Беззаконие преобладало в этих прекрасных, залитых солнцем равнинах, и не только беззаконие людей, но и беззаконие самой природы, с которой приходилось бороться, чтобы можно было дышать свободно и жить.

В прерии была военная полиция, но ее методы отличались от военных методов. Полицейские солдаты должны были повиноваться приказам, но этим кончалось их сходство с солдатами армии. Каждому полицейскому предоставлялась свобода думать и действовать по своему усмотрению. Его начальники требовали только одного: достижения успеха. Было ли совершено преступление, бежал ли преступник, или же преступление только замышлялось, — полицейский должен был отправляться на место действия, исследовать дело и арестовать виновников. Полицейский должен быстро соображать и действовать за свой собственный страх. Успех вызывал лишь холодное одобрение со стороны начальства, но за неудачу приходилось тяжело расплачиваться. Полицейская работа могла продолжаться дни, недели, даже месяцы. Ни время, ни расходы не имели значения, лишь бы результат был успешный. Если же результаты были неудачны… впрочем, нет, неудача не допускалась! От этого мог бы пострадать престиж полицейской силы, состоящей из семисот человек, на которых была возложена обязанность подчинить себе и очистить от всех преступных элементов территорию, где легко могли бы затеряться с полдюжины европейских государств.

Сержант Мак Бэн снова заговорил, устремив свой пристальный взгляд на горизонт.

— Вот она! — воскликнул он. — Стоит там, точно метла. Это знаменитая сосна в деревне Скалистые Ручьи. Скачите дальше, влево от нее, ребята.

Он повернул свою лошадь, и скачка возобновилась. Где-нибудь там впереди, на южной дороге, контрабандисты спирта прячут свой груз. Инспектор Файльс сказал: «Ступайте и окружите их!» — и хотя шансы были против полицейских, но ни один из них не думал об этом. Каждый, напрягая свое зрение и ум, готов был употребить все усилия, на какие только был способен человек, чтобы добиться успеха.

Когда наконец было установлено определенное направление в этой обширной зеленой пустыне, сержант-шотландец, с грубыми, суровыми чертами лица, несколько ослабил свою бдительность, и глаза его приняли добродушно-насмешливое выражение.

— Эй, ребята, — сказал он, — разве не постыдно так растрачивать хороший спирт, выливая его на землю? Впрочем, правительства всегда расточительны, только не там, где это касается жалованья.

— А что, если бы мы пролили немного этого спирта, сержант?

— Пролили? — засмеялся сержант. — Ты неправильно выражаешься, приятель. Разве этим словом можно определить то чудное, теплое ощущение, которое испытывает человек, когда в его горло льется доброе виски? Я думаю…

Другой полицейский перебил его.

— Файльс стал бы проливать даже шампанское, — сказал он. — Это такой человек!

Сержант покачал головой.

— Конечно, Файльс уберет с дороги все и всякого, кто будет мешать ему, оттого он и сует свой нос всюду, где чует дичь. Так и нужно поступать в этой богом забытой стране. Если мы не исполним приказа и не выльем конфискованный спирт, то цена нам будет грош и никто нас больше не купит. Нет, ребята, хотя сердце у нас и будет разрываться от огорчения, когда мы будем выливать виски, но сделать это мы должны, иначе мы будем выкинуты за борт!

Разговоры прекратились, и все опять устремили напряженные взоры в ту сторону, где должна была находиться южная дорога. Через полчаса они уже увидели под ногами песчаную дорогу, это была дорога, которую они искали, и они тотчас же соскочили с лошадей и стали внимательно рассматривать песок, не видно ли на нем следов.

— Мы следуем за ними по пятам, ребята! — крикнул сержант. — И, судя по тому, как они шагают, мы их скоро настигнем.

— С ними четыре верховые лошади, — сказал другой полицейский, рассматривавший дорогу. — С возницей это составляет пять человек. Бродяги прерии — я думаю!

Сержант кивнул головой, продолжая рассматривать следы. Вдруг третий полицейский крикнул:

— А это что?

Все сейчас же бросились к нему. Он спокойно разрывал окурок папиросы, поднятой им на дороге.

— Бродяги прерии не курят таких готовых папирос, — сказал он. — Эта папироса куплена в городе.

— Да! — воскликнул Мак Бэн. — Это шайка из деревни Скалистые Ручьи. Я в этом уверен. Ведь это самое гнусное гнездо преступлений на северо-западе. Вперед, ребята! Нам надо действовать.

Они погнали лошадей, поднимая облако пыли по дороге. Но вскоре это облако улеглось, так как всадники свернули в сторону и мчались уже прямо по травянистой равнине, к Скалистым Источникам.

Солнце стояло низко на горизонте, и на небе не было видно ни одного облачка. Кругом господствовала тишина, даже пение птиц прекратилось.

Низкие холмы, густо поросшие кустарником, окаймляли дорогу втом месте, где она вступала в широкую долину Скачущего Ручья, который за шесть миль далее протекал через середину деревни Скалистые Ручьи. Местность отличалась тут своеобразной красотой. Небольшие холмы были перерезаны ущельями во всех направлениях, густо заросшими и потому почти непроходимыми. Далее, по мере того как долина расширялась и углублялась, вид ее делался более суровым и мрачным. Местность становилась возвышенной, поднималась к большим высотам, характер растительности изменялся. Светлая зелень уступила место более темной: хвойным деревьям, голубым соснам, камедным деревьям и сахарному клену. Чем дальше, тем эта перемена резче бросалась в глаза, так как начали преобладать уже более высокие темные сосны. Обширные участки соснового леса высоко поднимали, среди более светлой зелени, свои мрачные, растрепанные верхушки, придавая этой местности какое-то суровое величие, свойственное только высоким горным областям.

Бархатный сумрак окутывал долину по мере того, как угасал дневной свет. Солнце скрылось за стеной леса. Кругом была тишина, не шевелился ни один листок на деревьях, и казалось, покой и мир царили везде. Природа отдыхала, но не отдыхали люди. В неподвижном затихшем воздухе всадники ясно расслышали шум колес и стук лошадиных копыт, ударявшихся о твердую почву дороги. Наконец показались люди: четыре всадника, сопровождавшие нагруженную телегу. Они появились на вершине холма и начали быстро спускаться по склону вниз, не обращая внимания ни на какие опасные последствия, угрожающие не только целости членов, но и жизни. Возница совершенно перегнулся вперед на своем сиденье и, вытянув руки, натягивал вожжи, понукая лошадей. Лицо его было серьезно, и он, видимо, прекрасно сознавал опасность, которая грозила ему впереди, но он сознавал, что и позади ему грозит, пожалуй, еще большая опасность.

Двое всадников отъехали в сторону и скрылись в кустах на гребне холма, откуда можно было обозревать долину и дорогу к ней. Телега быстро катилась вниз, скрипя и раскачиваясь. Одна лошадь споткнулась, но возница удержал ее от падения одним только физическим усилием своих крепких рук.

— Успеем доехать? — обратился к нему один из его товарищей.

— Должны успеть, — отвечал возница. — Если мы проедем еще двадцать минут внизу, то проклятая полиция не разглядит нас в облаке пыли.

Лошади бежали все быстрее и быстрее в железных руках возницы. Облако пыли, поднимаясь как дым над верхушками деревьев, постепенно рассеялось, и в долине снова восстановились мир и тишина.

По дороге к Скалистому Источнику медленно двигался фургон. Смуглый возница, с грубым, нечистым лицом, в типичном костюме жителя прерий, сидел с небрежным видом на козлах и лениво правил, видимо, находя, что торопиться ему незачем. Он спокойно жевал табак, равнодушно поглядывая по сторонам, но внимательный наблюдатель заметил бы, что он зорко всматривается в окружающие предметы и прислушивается к чему-то. Выражение его лица тотчас же изменилось, когда позади него раздался какой-то необычный звук. Он поглядел назад, потом быстро поправил свой большой пистолет, так чтобы он находился у него под рукой, и снова вернулся к своей прежней небрежной позе. Злобно улыбнувшись, он сильнее дернул вожжи, заставив утомленных лошадей поднять свои опущенные головы. Однако он, по-видимому, не намеревался ускорить движение фургона, потому что, заслышав донесшийся к нему отдаленный стук копыт по дороге, он тотчас же задержал своих лошадей и пустил их более медленным шагом. Его неприятное лицо приняло злобно-насмешливое выражение, и он с каким-то особенным смаком сплюнул большую струю табачного сока.

Стук копыт приближался. Возница повернулся и поглядел вниз на темнеющую долину. Но ничего и никого не было видно в тени деревьев. Возница уселся поудобнее на своем седле и принял еще более равнодушный вид. Усталые лошади тоже, очевидно, заинтересовались звуками, раздававшимися позади, и стали поводить ушами. Преследователи быстро приближались и скоро настигли фургон. Тогда возница лениво повернул голову и в течение нескольких минут с каким-то тупым изумлением смотрел на трех человек в полицейских мундирах, которые приближались к нему. Затем он внезапно приостановил лошадей. Полицейские окружили фургон. Сержант Мак Бэн подъехал к вознице. Второй полицейский остановил свою лошадь рядом с ним с другой стороны, а третий подъехал сзади фургона и заглянул вовнутрь.

— Добрый вечер, сержант! — крикнул возница с особенной развязной веселостью. — Вы едете в Скалистые Ручьи?

Мак Бэн пристально посмотрел в лицо метису, желая уловить выражение его глаз. Но это оказалось нелегко.

— Может быть, — ответил он коротко.

Окинув фургон быстрым взглядом, сержант строго спросил метиса:

— Откуда вы едете?

— Прямо из Миртля, — ответил метис, нисколько не смущенный резкостью тона сержанта.

— Как вас зовут и у кого вы работаете? — допрашивал Мак Бэн.

— Я Пит Клэнси, поденщик у Кэт Сетон. Ездил в Миртль по ее поручению. Я должен был привезти отделку для платья.

— Отделку? — с удивлением повторил Мак Бэн.

Пит Клэнси с несколько наглым видом посмотрел на него.

— Вы найдете эти вещи, если поднимете покрышку телеги. Там есть также мотки шелка для вышивания в красивой плетеной коробке из камыша. Можете полюбоваться цветом шелковых тряпок, только не притрагивайтесь к ним грязными руками, а то она проклянет меня и обругает свиньей.

Мак Бэн сделал знак полицейскому солдату, и тот поднял покрышку телеги. Первое, что он увидел, была швейная машина в блестяще отполированном ящике из орехового дерева. Около нее стоял открытый ящик, наполненный засахаренными фруктами, конфетами и большим количеством разных колониальных товаров. В другом ящике были уложены, завернутые в бумагу, материи для платьев и кусок белого батиста, предназначенный для других принадлежностей женского туалета.

Посмотрев на эти вещи, Мак Бэн с явным отвращением сделал знак полицейскому, чтобы он опять положил все на место.

— Не правда ли, каковы эти франтихи? — воскликнул насмешливо Пит Клэнси. — Женщины готовы загонять нас до смерти ради своих тряпок. Взгляните, чего тут только нет! По мне все это тряпье ничего не стоит. Ну, а что касается лакомств и консервов, то я бы не удержался, чтобы не похитить чего-нибудь, если бы не был воспитан в строгих принципах библейского класса. Я…

— Прекрати свою болтовню! — резко прервал его сержант. — Я строго приказываю тебе, слышишь? Твои россказни годятся для других, а не для нас. Я скажу тебе кое-что. Ты вовсе не был в Миртле. Ты был в «Белом Пункте», где ты помогал грабить товарный поезд. Ты повез в этой телеге большой груз спирта, оттого и лошади твои так измучены. Ты спрятал его в долине, в том месте, где были припасены вот эти товары, и заменил ими груз виски. Я вовсе не говорю, что ты не служишь у мисс Сетон в Скалистых Ручьях, но ты ведешь двойную игру. Ты взял товары, заказанные ею, но оставил их в тайнике, куда потом привез виски, и тогда только взял их, когда дело было сделано.

Пит Клэнси дерзко захохотал.

— Ого! — воскликнул он. — Какой же я ловкий негодяй, по вашему мнению, сержант! Это я-то, воспитанник миссионерской школы? Я все это сделал, все, что вы говорите? Действительно, это была бы ловкая штука! А как вы думаете, не выпил ли бы я глоток этого напитка? Ведь я был бы олухом, если б…

— Ты будешь отправлен в тюрьму, ты и твои товарищи! — крикнул сержант, возмущенный его нахальством. — Мы ведь шли по твоим следам всю дорогу, и они оканчиваются как раз здесь. Мы знаем…

— Но вы не знаете, где спрятано виски, — возразил с усмешкой Пит Клэнси и, прямо взглянув в глаза сержанту, разразился громким смехом. — Вы можете говорить сколько вам угодно о тюрьме. В моей телеге виски нет, а если оно было там, как это вы воображаете, то ваше дело найти его теперь и вылить, и незачем задерживать меня здесь и мешать моей работе.

Сказав это, он дернул вожжами, и лошади быстро двинулись вперед. Когда телега отъехала, он повернул голову назад и насмешливо крикнул:

— Вы ведь не можете «выливать» швейные машины и консервы! Ваша угроза тюрьмой ничего не стоит. Полагаю, что вы обдумываете это.

Сержант был в полном отчаянии. Он чувствовал, что был прав в своих догадках, но изловить мошенника с поличным ему не удалось.

— Я бы отдал свое месячное жалованье, чтобы иметь возможность надеть на этого парня кандалы! — сказал он, вздыхая.

Глава VI ОХОТНИКИ ЗА ЛЮДЬМИ

Красивая молодая девушка, сидевшая под большим кленовым деревом, густая листва которого защищала ее от знойных лучей полуденного солнца, положила возле себя книгу и устремила мечтательный взор на зеленеющую долину, видневшуюся внизу. В нескольких шагах от нее другая молоденькая девушка, хорошенькая блондинка, занята была шитьем. Она усердно работала иголкой над куском белого батиста, но когда ее сестра бросила читать, то она подняла голову и взглянула на нее своими наблюдательными серыми глазами, в которых блеснул веселый огонек.

— Кэт, — сказала она, заметив, куда устремлены взоры сестры, — ты помнишь ли, что сегодня как раз минуло пять лет с тех пор, как мы приехали сюда? Пять лет! Тебе было тогда двадцать три года. Теперь тебе двадцать восемь лет, а мне двадцать два года, и мы обе скоро будем старыми девами. Знаешь ли, — прибавила она со смехом, указывая не деревню, домики которой виднелись в долине, — как люди, там внизу, будут называть нас? Они будут говорить: «две старые карги», или «эти славные, смешные старенькие сестры Сетон»! Ужасно подумать об этом! Ведь мы приехали на Запад, чтобы найти здесь мужей для себя, а в результате остаемся почти старыми девами!

Кэт Сетон улыбнулась на слова сестры.

— Ты любишь подшучивать, Гэль, — возразила она своим глубоким, красивым контральто.

— Я вовсе не подшучиваю на этот раз, — возмущенно ответила ее сестра. — И я не хочу, чтобы меня называли Тэль». Это похоже на то, как Пит или Ник ругают друг друга, когда пропивают свое жалованье в грязном кабачке О’Брайана. Ведь мое имя Эллен! Впрочем, это не меняет фактов. Не приходится далеко взбираться, чтобы найти нас среди сковородок и других кухонных принадлежностей. Но говорю тебе: все это надоело мне, надоело!.. Не стоит говорить об этом. Ведь я женщина и предпочла бы видеть пару мужских штанов в своем доме, нежели другую пару юбок… хотя бы даже эти юбки и принадлежали моей возлюбленной сестрице.

Кэт перестала смотреть на деревню в долине и окинула улыбающимся, снисходительным взглядом хорошенькое личико своей сестры.

— Что ж дальше? — спросила она.

— Ничего! — воскликнула Эллен и, придвинувшись к сестре, присела возле нее на корточки. — Но ты должна меня выслушать, Кэт. Мне надо высказаться. Так вот, пять лет тому назад, Кэт Сэтон, двадцатитрехлетняя девушка, и ее сестра, Эллен Сетон, остались сиротами, с капиталом в две тысячи долларов, который они поровну поделили между собой. Кэт Сетон была не совсем обыкновенная девушка. О нет! Она даже была совсем «необыкновенная», как сказал бы Ник. Она обладала твердым характером и нелепым понятием о женской независимости. Я вовсе не хочу сказать, что она не была женственной, — ничего подобного! Но она твердо верила, что может делать то, что нужно, так же хорошо и обдуманно, как любой мужчина. Она была убеждена, что может мыслить не хуже мужчины. Вообще, она не верила в превосходство мужского пола над женским. Единственное преимущество, которое она признавала за мужчиной, заключалось в том, что он мог просить женщину выйти за него замуж, между тем как женщина не могла обратиться с таким предложением к мужчине. Но даже признавая это, она оставляла за собой альтернативу. Она была уверена, что каждая женщина имеет право заставить мужчину обратиться к ней с такой просьбой.

Терпеливая Кэт кротко протестовала.

— Ты изображаешь меня каким-то ужасным существом, — сказала она, нисколько не обижаясь на сестру. — Не лучше ли мне выслушать далее все обвинения против меня?

Но Эллен нисколько не смутилась ее замечанием.

— В этом нет надобности, — возразила она с насмешливой серьезностью. — Притом же тебе надоест раньше, чем я кончу говорить. Теперь слушай! Кэт Сетон очень доброе и милое существо, в самом деле. Только… только она страдает от своих идей.

Черноглазая Кэт, красивое лицо которой выражало решительность и характер, посмотрела на свою сестру с ласковой снисходительностью матери.

— Ты разболталась, дитя, — вот все, что она сказала.

Эллен кивнула головой.

— Ну, что ж, я люблю говорить. Я чувствую себя умнее тогда, — возразила она. Сложив руки на коленях, она с минуту задумчиво смотрела на сестру, которую в сущности обожала.

— Хорошо, — сказала она наконец, — будем держаться рамок обвинения. — Пять лет тому назад этот дух независимости был очень силен у Кэт Сетон, гораздо сильнее, чем теперь. Но это мимоходом. Главное же то, что когда сестры остались одинокими в мире, со своими деньгами, то этот дух независимости внушил Кэт порвать со всеми условностями и приличиями, покинуть свою маленькую деревню в Новой Англии и отправиться на Запад, чтобы там, на широких равнинах Канады, поискать людей и счастья. К чему это привело, мы видим!

Она остановилась и опять взглянула на сестру, которая снова обратила свой взор на долину. С покорным вздохом Эллен продолжала:

— Так было пять лет тому назад. Пять лет тому назад две одинокие, осиротевшие девушки покинули свой хороший деревенский дом в Новой Англии, продали все — дом, а не деревню! — и обратили свои любопытные взоры к зеленым прериям дикого Запада, родине диких лошадей, буйволов и безжалостных москитов.

Веселая улыбка заиграла на лице Кэт.

— Что ж ты остановилась? — спросила она.

— Это от волнения, — отвечала Эллен, делая вид, будто она вытирает глаза, — от волнения, вызванного воспоминанием обо всем этом «проклятом деле», как сказал бы Ник.

— Оставь Ника в покое, — заметила Кэт. — Во всяком случае он далеко не так часто разражается проклятиями, как делаешь это ты… Ну, я скоро пойду. Мне надо приготовить молитвенный дом для завтрашней службы. Так вот…

— Ах, так и есть! — вскричала Эллен, и в ее смеющихся глазах выразилось торжество. — Пять лет тому назад Кэт Сетон никогда бы не сказала это. Она бы сказала: «Провались он, этот старый молитвенный дом, и с ним все старые кошки, которые собираются там, чтобы злословить и клеветать друг на друга во имя религии!» Вот что она бы сказала тогда! Ну, а теперь другое. У нее исчезла любовь к приключениям, исчезло ее презрение к условностям, исчезла ее независимость. Что она теперь? Простой фермер в юбке, чернорабочая незамужняя женщина, выращивающая тыквы и другие овощи. Ее тонкие руки, за которыми она так ухаживала прежде, должны постепенно огрубеть, и ее красивое лицо покроется морщинами.

— Эта незамужняя женщина-фермер, однако, имеет успех, — возразила Кэт своим глубоким музыкальным голосом.

Эллен кивнула головой и с какой-то безнадежностью признала истину ее слов.

— Да, — вздохнула она, — и это самое худшее. Мы приехали сюда, чтобы найти для себя мужей, и нашли — тыквы! Охотники за людьми — мы так называли себя. Это было необычайное выражение, и потому мы употребляли его. Мы хотели охотиться за живыми мужчинами, которые могли бы сделаться нашими мужьями. И вот… Кэт Сетон! — вдруг вскричала она, вскакивая на ноги и потрясая перед ее лицом своим маленьким кулачком. — Вы обманщица, самая настоящая обманщица! Да, да! Не смотрите так на меня! Живые мужчины? Приключения? Пуф! Вы стали такая же ручная, как любая деревенская кошка, и вы такая же… сонная!

Кэт тоже поднялась, но она вовсе не смотрела на сестру, она просто хохотала. Ее красивое смуглое лицо светилось самым искренним весельем под влиянием разглагольствований сестры и ее нападок. Она любила ее безответственную болтовню, так же как любила и ее благородную натуру. Она ласково погладила ее плечо и затем обняла ее.

— Я бы хотела на тебя сердиться, Эллен, но я просто не могу! — сказала Кэт. — В некоторых отношениях ты была близка к истине в своих забавных речах. А знаешь ли, наш основной капитал в банке теперь увеличился. Наша ферма процветает. Мы употребляем рабочую силу: два создания, которые называют себя мужчинами, но в действительности обладают характерными черепами свиней или тигров или каких других столь же ужасных созданий. Мы можем теперь выписывать наши наряды непосредственно из Нью-Йорка или Монреаля. Подумай об этом! Разве это не результат нашей независимости? Я признаю деревенскую деятельность и, по-видимому, люблю Скалистые Ручьи. Это такой выбеленный склеп и обитатели его такие негодяи, но с забавными, огромными сердцами. Да, я люблю даже нелепые собрания здесь. А что касается отваги и любви к приключениям… Ну, мне кажется, она не совсем еще исчезла.

— Во всяком случае, она завязла… среды тыкв и капусты, — быстро заметила Эллен и, высвободившись из объятий сестры, она встала перед ней с забавным видом обвинителя. — Подожди минутку, Кэт Сетон. Все это неверно. Я выступаю с обвинением, но защищать себя ты не можешь. Ты должна только слушать и подчиниться приговору. Помни, что это не суд мужчин, а суд женщин. Так вот: мы охотницы за мужчинами. Мы потому только приехали сюда, и я осталась тем же. Мы пять лет охотимся, а каков результат? Я скажу тебе. Мне делали предложения каждые сколько-нибудь подходящие штаны в этой деревне обыкновенно тогда, когда носящий их напьется. Единственные, не просившие меня выйти за них замуж, это два наших работника, Ник и Пит, и то только потому, что заработка их не хватает для того, чтобы они могли напиться в достаточной мере. А что касается тебя, то большинство здешних парней питают к тебе такой благоговейный страх, что даже в припадке белой горячки не осмелятся говорить о женитьбе на тебе. Единственные мужчины, у которых хватает мужества смотреть на тебя другими глазами, это: инспектор Файльс, когда долг службы заставляет его бывать в Скалистых Ручьях, и пьяница Чарли Брайант, владелец ранчо и художник. Ну, а как принимаешь это ты, охотница за мужчинами? Почему ты убегаешь всякий раз от Файльса, как кролик от охотника? Достаточно только упомянуть его имя, чтобы тебя охватила дрожь и ты бы смутилась, как застенчивая девица. А между тем, ты втайне восхищаешься им. Что же касается другого твоего обожателя, то ты взяла на себя роль какой-то сестры милосердия и проповедника трезвости. Ты так увлеклась своей ролью, что в светлые промежутки, когда он не находился во власти своей болезни, он не мог не влюбиться в тебя и совершенно потерять голову.

Хохочущая Кэт собиралась протестовать, но Эллен остановила ее величественным жестом.

— Подожди, — сказала она. — Выслушай же все обвинения. Всмотрись хорошенько в свою деревенскую жизнь, которую ты ведь тоже обвиняешь. Ты, столь независимая и смелая женщина, обладающая возвышенным умом, ты стала чем-то вроде слуги молитвенного дома, к которому ты примкнула и который, в сущности, управляется сборищем головорезов и пиратов, жены и отродье которых нисколько не лучше их самих. Ты выполняешь деревенские социальные функции, но так же относишься к ним, как любая деревенская мать к своей неумытой, но все увеличивающейся семье. Ты болтаешь с ними и злословишь не хуже их, и я уверена, что в своих дружеских чувствах и милосердии к ним ты готова была бы пойти и вымыть скребницей всех их грязных ребят. Что сделалось с тобой, Кэт? Во что ты превратилась? Возвышенный дух покинул тебя. Семя, столь богатое обещаниями, пустило ростки, которые стали вырастать, но плодами была тыква. И вот мы стареем! Я не могу ничего тут поделать. Я выскочила из сельскохозяйственной борозды, куда мы погрузились и… Смотри!

Она сделала драматический жест рукой, указывая на худощавого молодого человека, медленно поднимающегося к ним по склону долины.

— Вот он, твой пациент, художник! Твой пьяница, собственник ранчо! Это символ, ходячий символ тех уз, которыми уничтожается мужественный дух наших… гм… молодых сердец.

Но Кэт не обратила внимание на приближающегося человека, она видела перед собой только оживленное личико сестры.

— Ты большой ребенок, — сказала она. — Я должна была бы рассердиться на тебя. Должно быть, ты меня действительно свела с ума. Но право же, твой разговор о тыквах сбил меня с толку. Не беспокойся обо мне. Я вовсе не изменилась. Может быть, я делаю некоторые вещи, которые кажутся тебе странными, но… но… я знаю, что я делаю!.. Бедный Чарли! Взгляни на него. Я часто думаю, чем это кончится…

Кэт вздохнула, но легкомысленная Эллен не так близко принимала к сердцу положение Чарли.

— Если все, что говорят о нем, правда, то это кончится… тюрьмой, — решительно заявила она.

Кэт быстро оглянулась, и глаза ее внезапно стали строгими.

— Что ты сказала? Тюрьмой? — резко спросила она.

Эллен пожала плечами.

— Все тут говорят, что он самый главный контрабандист спирта и… и его образ жизни не таков, чтобы внушать доверие. Знаешь, Кэт, О’Брайн сказал мне, что полиция уже отметила его. Они только ждут, чтобы захватить его с поличным.

Суровое выржение глаз внезапно исчезло, и у Кэт вырвался вздох облегчения.

— Это им никогда не удастся, — решительно заявила она. — Все тут ошибаются насчет Чарли. Несмотря на все свои недостатки, он не занимается таким делом. Он слишком робкий — и… слишком честен, чтобы опуститься до этого.

Вдруг в глазах Кэт вспыхнул какой-то огонек, и, близко подойдя к сестре, она сжала ее руку и заговорила глухим, слегка дрожащим голосом:

— Слушай, дитя, знаешь ли ты, чем рискуют эти нарушители закона, спиртные контрабандисты? Ну, конечно, ты не знаешь! Так я скажу тебе. Они рискуют своей жизнью, так же как свободой. Они постоянно находятся под угрозой. Их ожидает очень строгая кара, и тот, кто сделался контрабандистом спирта, не дастся живым в руки полиции. Подумай об этом, и ты поймешь, как далеко занесла тебя твоя фантазия. Подумай о Чарли, каким мы его знаем. Художник. Мягкосердечный, кроткий человек, который грешит только против себя самого…

Но лицо Эллен выражало недоверие.

— Да, да, каким мы знаем его! — быстро возразила она. — Я как раз думала об этом в то время, как он давал мне урок рисования. Я наблюдала его, когда он смотрел на тебя, и в глазах его выражалась такая удивительная, чисто собачья преданность. Он следил за каждым словом, которое ты произносила. Я думала об этом и почему-то невольно вспоминала название книги, которую читала: «Доктор Джекилль и мистер Гайд»… Ты вот уверена, а я… я только удивляюсь!

Кэт выпустила ее руку и холодно проговорила:

— Ты можешь думать как тебе угодно, Эллен, а я знаю. Я знаю Чарли, знаю его благородное сердце, которое руководит всеми его действиями. Говорю тебе, что ты не права, решительно не права! И все не правы относительно него, полиция и другие…

Она повернулась и сделала несколько шагов по склону вниз, навстречу приближающемуся человеку.

Глава VII ЧАРЛИ БРАЙАНТ

Когда Кэт выступила из тени деревьев и Чарли увидел ее, то его глаза заблестели от удовольствия.

— Я видел вас и Эллен, когда вы шли по откосу, и полагал, что встречу вас, если пойду кругом, — сказал он.

Голос у него был приятный, музыкальный и был проникнут какой-то особенной теплотой, когда он говорил с Кэт. Он дышал тяжело, когда наконец взобрался на холм, где стояли обе девушки. Его худая, невысокая, стройная фигура согнулась вперед вследствие усилий, которые ему нужно было сделать, чтобы влезть на откос. Кэт смотрела на него с таким чувством, с каким смотрит мать на своего больного ребенка.

— Я наблюдала за работой парней там внизу, занятых постройкой новой церкви, — сказал он с трудом, переводя дыхание. — Пришел Аллан Дэй, принес мою почту, и когда я прочел письмо, то почувствовал, что непременно должен поделиться с вами моими новостями. Видите ли, мне хотелось, чтобы вы обе первые узнали об этом.

Кэт ласково смотрела на его красивое, безусое юношеское лицо, с нежной кожей, как у молодой девушки, покрытое в этот момент ярким румянцем. Но во взгляде Эллен, устремленном на него, не было и следа нежности. Она смотрела на него с каким-то смешанным чувством. В самом деле, он ей нравился и то же время внушал ей отвращение. В нем было какое-то очарование. Красивый брюнет. Но в его наружности было что-то женственное и, может быть, именно потому он отталкивал от себя Эллен, которая ценила только мужественную наружность. Женоподобных мужчин она презирала. А между тем, как согласовать с его женственным характером то, что говорят о Чарли? Разве он не был самым беззаконным человеком в этой беззаконной деревне? Его кроткость, следовательно, была только чисто внешней. Но ведь она никогда не видела его другим, даже в моменты сильнейшего опьянения, а это бывало нередко.

Личность Чарли была для нее загадкой, и притом не совсем приятной загадкой. Она чувствовала что-то нехорошее, скрытое в нем, но вряд ли Кэт замечала это. Несмотря на всю ее горячую защиту, Эллен все-таки не могла отрешиться от своих сомнений относительно Чарли. Она знала, что презирает и в то же время боится его. Эллен забавляла его нелепая, собачья преданность и беззаветная любовь, которую он питал к ее энергичной, обладающей сильным характером и твердой волей красивой сестре.

— Ну, каковы же ваши новости, Чарли? — спросила Эллен. — Я уверена, что они хорошие, иначе вы бы не пришли сюда.

— Хорошие? О, да! — воскликнул он. — Разумеется, я бы не пришел к вам с дурными вестями. Впрочем, может быть, это вас не особенно заинтересует. Видите ли, дело касается моего брата. Мой огромный брат Билль едет сюда, чтобы… присоединиться ко мне. Он хочет заняться сельским хозяйством и намерен вложить свои деньги в мое ранчо. Он полагает, что мы можем вместе вести дела. Он говорит, что я приобрел опыт (Чарли слегка усмехнулся), а он приобрел доллары, и мы вдвоем достигнем большого успеха. Он забавный, Билль. У него столько же понимания, как у двухгодовалого бычка, и столько же силы. Он не видит разницы между грешником и святым — все для него одинаковы. Он любит каждого, но тому, кто заденет его, — несдобровать. Во всяком случае, он самый добрый и самый горячий человек в этом мире.

Кэт улыбнулась, слушая его, но ничего не говорила. Как обыкновенно, Эллен и теперь завладела разговором, Кэт только слушала.

— Чарли! — вскричала Эллен, со свойственной ей пылкостью. — Вы должны непременно познакомить его со мной. Он большой и… и мужественный. А наружность у него красивая? Впрочем, если он ваш брат, то должен быть красив. Мне до смерти хочется видеть его, — поспешно прибавила она.

Чарли покачал головой, тихо улыбаясь.

— Ну, конечно, вы увидите и услышите его. Он наполнит собой всю деревню, — сказал он. Вдруг его черные глаза стали серьезными, и по лицу пробежала какая-то тень. — Я рад, что он приезжает сюда. Может быть, он… он удержал бы меня… — прошептал он.

Кэт перестала улыбаться и с жаром воскликнула:

— Не надо так говорить, Чарли! Знаете ли, что означают ваши слова? О, это слишком ужасно, и я не хочу этого допустить! Не надо вам ничьей поддержки. Вы сами можете бороться и можете победить свою слабость. Я это знаю.

Он пристально взглянул в лицо любимой девушки, словно желая прочесть ее сокровенные мысли.

— Вы так думаете? — спросил он.

— Я верю в это, верю, как в судьбу! — воскликнула Кэт.

— Вы думаете, что… что всякая слабость может быть побеждена?

Кэт кивнула головой.

— Всякая, лишь было бы желание победить.

— Если есть желание победить… — продолжал он, — то долговременные привычки… болезни, длившиеся годами, можно, пожалуй, побороть, но… но…

— Но… что же такое? Продолжайте! — почти резко спросила Кэт.

Чарли пожал своими узкими плечами.

— Нет… ничего! Я просто думал, — вот и все.

— Но это не все! — воскликнула Кэт. — Говорите!

Глаза Чарли загорелись глубокой страстью.

— Зачем? Зачем мы должны побеждать и бороться с собой? — с жаром заговорил он. — Зачем мы должны подавлять природу, данную нам силой, не подлежащей нашей власти? Почему мы не должны уступать чувствам, которые требуют снисхождения, если это снисхождение никому не делает ущерба? О, я стараюсь смотреть на это с той точки зрения, с которой смотрите вы, Кэт! Но я не могу, не могу… Единственное, что заставляет меня отрекаться от самого себя, это желание заслужить ваше хорошее мнение. Если б не это, то я покатился бы прямо в ад с таким же наслаждением, с каким катится в своих салазках ребенок с ледяной горы. Да, Кэт! Я пьяница. Я сам это знаю. Пьяница от природы. У меня нет ни малейшего желания быть другим, никаких нравственных угрызений. Только вы, одна вы заставляете меня желать исправиться! Когда я трезв, то я несчастен. Зачем я должен быть трезвым, если я так ужасно страдаю тогда? Стоит ли это? Что за беда, если опьянение облегчает мои страдания и доставляет мне минуты покоя, которых у меня иначе не бывает? Есть вещи, о которых я постоянно думаю, и мысли, которые заставляют меня иногда валиться с ног. Но я знаю… да, я знаю, что поступаю дурно, и я знаю, что скорее готов перенести все муки ада, чем потерять… ваше доброе расположение.

Кэт вздрогнула. Что могла она ответить на его страстный призыв. Она знала, что он говорит правду и что если он и делает какие-нибудь усилия над собой, то лишь потому, что его любовь к ней преодолевает даже его болезнь. Безнадежность такого положения вещей подавляла ее. Она не любила его, не могла дать ему той любви, которая была ему нужна. И когда он наконец поймет это, у него исчезнет всякий след самообладания, и он покатится вниз головой. Кэт знала его печальную историю. Он был сыном богатых родителей в Нью-Йорке и получил хорошее образование. Из него хотели сделать художника, и в этом лежал секрет его падения. В Париже, в Риме и других европейских городах он впервые окунулся в омут юношеского разгула, за этим быстро обнаружились дурные последствия, а после его пребывания в университете наступило окончательное падение. Его родители отказались от него, считая его уже погибшим безвозвратно.

Они отправили его на Запад, где приобрели для него маленькое ранчо, и затем предоставили собственной судьбе.

Эллен видела, что Кэт была расстроена словами Чарли, и поспешила к ней на помощь. Она весело заговорила с ним, увидев, что он вынул письмо из кармана.

— Расскажите же нам побольше о своем огромном брате Билле, — сказала она. Затем несколько кокетливо прибавила: — Как вы думаете, понравлюсь я ему? Потому что если я не понравлюсь, то наверное умру от печали.

Чарли невольно улыбнулся, взглянув на веселое, оживленное личико молодой девушки.

— Не беспокойтесь, Эллен, — ответил он. — Билль наверное до безумия влюбится в вас. И знаете ли, Эллен, когда он уставится на вас своими большими простодушными голубыми глазами, то вы и не оглянетесь, как он уже отведет вас к пастору, и вы очутитесь замужем за ним раньше, чем поймете, какой вихрь ворвался в Скалистые Ручьи и закрутил вас.

— Разве он такой вихрь? — спросила она с некоторым сомнением.

— О да, конечно! — отвечал Чарли решительным голосом.

Эллен вздохнула с облегчением.

— Я очень рада, — сказала она. — Вихрь — это нечто вроде летней бури, пропитанной солнечным сиянием. Такой вихрь не похож ни на холодные и бурные ветры, ни на сонные летние зефиры, веющие в этой долине, населенной порочными мужчинами и тупыми женщинами. Да, я предпочитаю вихрь. Глаза у него голубые и… простодушные?

— Да, да, — смеясь говорил Чарли. — Глаза у него голубые… и большие. Он мой большой брат Билль, и я люблю его.

— Ах, я действительно рада, что он такой, — оживленно вторила ему Эллен. — Подождите. Он большой, глаза у него голубые, он красивый, он похож на вихрь, у него много денег? — Она по пальцам перечислила все его достоинства. — Слушайте, наверное я выйду за него замуж! — воскликнула она в заключение.

— Эллен, — с ужасом проговорила Кэт.

— В чем дело, Кэт? — с удивлением спросила Эллен. — Отчего же мне не выйти замуж за Большого

Брата Билля? Уж даже одно только его имя привлекает меня. Как вы думаете, Чарли? — Она с улыбкой поглядела на него. — Хотели бы вы иметь меня… своей сестрой? Я вовсе не такая плохая, не правда ли, Кэт? Я могу стряпать, шить и… штопать. И я не обращаю внимания на ругательства. Пусть наемные работники Кэт разражаются проклятиями. Они такие ужасные люди. Я им не мешаю… Я тут ничего дурного не имела в виду, кроме… кроме штопанья носков Большого Брата Билля. Ну, а когда же он приедет? Надеюсь, что это будет скоро, в особенности потому, что он должен ворваться, как вихрь, не правда ли?..

Чарли заглянул в письмо брата и ответил:

— Я думаю, что это будет послезавтра.

— Кэт, ну разве это не чудесно? — вскричала Эллен с блестящими от восторга глазами. — Я как раз получила теперь свои новые платья. Их хватит мне на три месяца, а за это время я уже буду замужем.

Вдруг глаза ее стали серьезными, и она проговорила:

— Надо решить также, где мы будем жить. Уедем ли мы на восток, или поселимся в ранчо у Чарли? Так важно не сделать в этом отношении никакой ошибки. Ведь ранчо Чарли нуждается в хорошем присмотре, не правда ли? Вид у него несколько заброшенный. Большой братец Билль, наверное, требовательный в этом отношении, так как он приезжает с востока.

Все смеялись. Кэт понимала, что ее живая, веселая сестра только забавляется в эту минуту. Так думал и Чарли, принимая участие в ее веселье.

— О да! — вторил он. — Большой Билль должен быть требовательным. Он ведь привык к ресторанам Бродвея.

— Боюсь, что ваша лачуга очень мало имеет общего с рестораном на Бродвее, — заметила с укором Эллен. — Я никогда не могла понять вас, Чарли. У вас есть ранчо, и вы даже похваляетесь им. А между тем вы никогда не едите с фарфорового блюда и не покрываете свой обеденный стол ничем иным, кроме листа газетной бумаги. В самом деле, Чарли, вы меня просто ставите в тупик! Как вы ухитряетесь управлять ранчо и получать с него доход — это для меня настоящая загадка! Я…

Кэт взглянула на нее с нахмуренным видом и строго заметила:

— Ты говоришь глупости, Эллен. Какое имеет отношение забота о внутреннем устройстве дома с управлением и доходностью ранчо?

Эллен хитро поглядела на нее.

— Слушай, Кэт, тебе еще надо многому поучиться, — сказала она. — Ведь Большой Брат Билль приезжает сюда прямо с Бродвея, с запасом денег и установившимися понятиями. Чарли владелец процветающего ранчо. Что же Большой Брат Билль ожидает найти в его доме? Конечно, он приедет с багажом, с прекрасными костюмами и тому подобными вещами. Он, наверное, мечтает о поездках верхом по бесконечным равнинам, о стадах скота, об охоте и всякого рода занятиях спортом. Он, наверное, представляет себе ранчо комфортабельным домом с уютными комнатами, хорошо меблированными, и с ваннами. Разумеется, он думает, что будет получать хорошие обеды и иметь слуг. Но это все только одни мечты! И вот он явится, как вихрь, в Скалистые Ручьи, и что же? Он увидит, что владелец цветущего ранчо живет в какой-то полуразрушенной лачуге, из которой не выметался сор уже в течение пяти лет и не сметалась пыль со стола, устроенного из ящиков, и на котором остаются неубранными следы пищи в течение целой недели. Вот что он найдет в этом ранчо! Вот так зажиточный хозяин ранчо! Слушайте, Чарли, вы так знаете жизнь, как наемные работники Кэт! — Она произнесла эти слова с оттенком презрения, и потом вдруг звонко расхохоталась. — И вот куда попадет мой будущий супруг! Нет, это оскорбление для меня!

Она остановилась, поглядывая смеющимися глазами то на одного, то на другую, но Кэт, более хладнокровная, обняла ее за талию и повела с собой вниз по склону холма.

— Пойдем, Эллен, — сказала она. — Мне надо идти прямо в молитвенный дом. Там у меня есть работа. Ты ведь готова болтаться целый день, если я тебе предоставлю свободу.

— Каково! — вскричала Эллен с негодованием. — Я всегда бываю виновата. Она скоро будет обвинять меня в том, что я стараюсь поймать вашего брата… Ну, у меня тоже есть работа сегодня. Я должна быть у миссис Джонс, там устраивается митинг для новой церкви. Кэт, следовательно, не имеет основания важничать… Идем же.

Она побежала и с веселым смехом потащила вниз сестру. Чарли старался не отставать от них. Эллен была общей любимицей в деревне Скалистые Ручьи, даже женщины, встречаясь с ней, ласково улыбались, а про мужчин и говорить нечего, они все готовы были бы сделать, чтобы заслужить ее улыбку.

На полдороге в деревню Чарли снова заговорил с Кэт.

— Эллен своей веселой болтовней выбила все из моей головы. А между тем я хотел сообщить вам следующее. Тут будет теперь полицейская станция: капрал и двое полицейских солдат. Приезжает также Файльс, инспектор Файльс. Это произошло вследствие подвоза груза спирта, что было неделю тому назад. Полиция хочет очистить это место от тайных контрабандистов виски. Файльс поклялся, что он сделает это во что бы то ни стало. О’Брайн говорил мне об этом сегодня утром.

Говоря это, он пристально поглядел на Кэт. Эллен тоже смотрела на нее, наблюдая за выражением ее лица. Но Кэт глубоко задумалась, и по ее лицу никак нельзя было догадаться, что она думает. Эллен уже заметила раньше, что сестре нравится инспектор Файльс, и она думала о том, что теперь, когда он поселится здесь, в Скалистых Ручьях, Кэт в конце концов перестанет избегать его. Ведь он так явно выказывает свое увлечение ею. И вдруг Эллен вспомнила, какое важное значение может иметь для Чарли пребывание инспектора Файльса. Она нисколько не сомневалась, что он направит свою энергию против Чарли Брайант. А что будет, если настойчивость Файльса и его любовь восторжествуют и разрушится тот барьер, который Кэт соорудила между собой и им? Что будет тогда с Чарли?

Эта мысль сразу заставила померкнуть ее веселость. «Я знала, что рано или поздно это случится», — она взглянула на Чарли, который смотрел мрачными глазами на деревню. Ей казалось, что она читает в его взоре страх перед будущим, и видела в этом признак его нечистой совести, его вины.

— Нет! — вскричала она. — Что-нибудь должно быть сделано. Неужели всех этих людей, которых мы знаем, к которым мы привыкли и которых мы даже любим, погонят как стадо в тюрьму, и мы будем равнодушно смотреть на это? Это было бы слишком ужасно. Конечно, среди них есть такие, об удалении которых я не пожалею. Некоторые из них такие грязные, противные, жуют табак и ругаются, как грабители больших дорог. Но ведь не все же такие, не правда ли, Кэт?

Она сделала паузу, потом опять быстро заговорила:

— Знаешь ли, Кэт, я готова побиться об заклад, что два твоих работника, Ник и Пит Клэнси, участвуют в подвозе спирта. Конечно, они будут на своих местах в Коррале, когда Файльс явится к нам. Я ненавижу даже мысль о том, что он может думать, будто мы держим у себя на службе таких людей. Не правда ли, Чарли, это не должно быть? — вдруг обратилась она к нему, пристально взглянув на его серьезное лицо, но затем природная живость взяла у нее верх, и она весело рассмеялась:

— Ах! Я даже подумать не могу о том, что этих двух молодцов заключат в тюрьму на пять лет. Они, конечно, станут чище там, ведь их заставят принимать ванну каждую неделю и наденут на них полосатую арестантскую одежду. Нику обрежут его длинные черные волосы, и его ястребиная шея будет вылезать из верхнего края его одежды, точно… точно нитка со штопальной иглой! Вы можете себе представить Ника в таком виде. А работа, которую он должен будет исполнять, разобьет его сердце… Впрочем, большинство из них будет убито раньше тюремщиками. И кроме того, в течение пяти лет, в тюрьме, они не получат ни одной капли спирта. Да они там с ума сойдут, в этой тюрьме! Каждый сошел бы с ума на их месте. И подумать только, что все это они должны будут терпеть за каких-нибудь несколько долларов, приобретенных ими незаконным образом. Я бы ни за что не стала этого делать, ни за что, хотя бы умирала с голоду.

Она говорила это Чарли, но он ни слова не отвечал ей и продолжал смотреть вниз на деревню. Эллен обращалась к Чарли, но больше думала в эту минуту о своей сестре. Она знала, какое это будет иметь значение для Кэт, если у Чарли произойдет конфликт с полицией.

Кэт отлично поняла, на что намекает ее сестра и, покачав головой, спокойно заметила:

— К чему терзать себя такими вещами, Гэль? Нарушители закона должны быть более ловкими и умными, чем те, которые живут, не нарушая закона.

Не думаю, что в Скалистые ручьи, пока здесь будет Файльс, стали много привозить виски. А ведь полиция ничего не сможет сделать, пока не поймает этих молодцов с по личным… Ты слишком нервно относишься к этим вещам, Эллен. Один вид полицейского мундира волнует тебя.

Звук голоса Кэт заставил Чарли встрепенуться и прекратить свое угрюмое созерцание деревни.

— Может быть, Эллен права, — сказал он Кэт, — и вы сделаете лучше, если откажетесь от своих работников. Они ведь известны, как поставщики спирта.

— А как относительно других людей, которые известны или про которых думают, что они занимаются спиртной контрабандой и с которыми мы имеем сношения? Нет, Чарли, — прибавила она решительно, — я стою за своих работников. Я стою за своих друзей также. Может быть, они все будут нуждаться в той помощи, которую я буду в состоянии оказать им. Файльс должен выполнить свой долг, как он его понимает, а наш долг постоять за наших друзей в Скалистых Ручьях. Что бы ни случилось в этом крестовом походе против нарушителей закона здесь, я буду против Файльса. Я только женщина, и, может быть, женщины в глазах полиции немного стоят, но как бы то ни было я останусь верна всем тем, кто помогал мне здесь, в Скалистых Ручьях, и моим друзьям.

Чарли глубоко вздохнул, но к чему относился этот вздох — понять было трудно. Эллен с восторгом смотрела на сестру. Вот она, смелая, отважная Кэт, за которой она так охотно последовала на Запад! Все ее опасения и тревога за Чарли Брайанта испарились после того, как ее мужественная сестра сказала, что она готова помогать своим друзьям и защищать их. Нечего, следовательно, бояться приезда Файльса в Скалистые Ручьи. Его пребывание там только придаст оживление и особенный возбуждающий интерес тамошней жизни. Эллен угадывала, что инспектор Файльс был сильно увлечен ее смелой, красивой сестрой. Быть может, он еще ни разу в своей жизни не встречал такой девушки, как она, и Эллен решила, что не одна только погоня за контрабандистами и желание отличиться по службе привлекали его в Скалистые Ручьи.

Глава VIII СПАСИТЕЛИ ДУШ

Эллен рассталась с сестрой у маленького старого дома молитвенных собраний. Но раньше, чем расстаться с нею, она произнесла целую проповедь по поводу того, что Кэт бессмысленным и бесполезным образом приносит себя в жертву на алтарь морального благополучия деревни, которая погрязла в беззакониях. Затем она выговаривала ей за то, что Кэт является чем-то вроде поденщицы, вынужденной вытирать склеп, белизна которого уже сильно пострадала. Кэт только улыбалась, слушая негодующие речи сестры.

С ее уходом Чарли тоже распрощался с Эллен под предлогом, что у него есть неотложные дела в ранчо. Эллен не удерживала его, она почему-то всегда чувствовала облегчение, когда не оставалась с ним вдвоем. После его ухода она медленными шагами пошла вниз, по направлению к деревне. Она не чувствовала особенного энтузиазма к делам новой церкви и к собранию, которое должно было происходить по этому поводу в доме миссис Джон Дэй, стоявшей во главе всех общественных дел в деревне, и муж которой был почетным гражданином и владел небольшим дровяным двором. Эллен больше интересовалась самим новым зданием и той пестрой коллекцией разных индивидов, которые занимались его постройкой. Вообще, она не испытывала к деревне Скалистые ручьи такой привязанности, как ее сестра Кэт. Впрочем, она вообще интересовалась только мужскими представителями населения. Не раз случалось ей попадать в ловушку благодаря своему легкомысленному отношению ко всему, но ее природная находчивость и веселый нрав всегда выручали ее. Она пользовалась жизнью, не задумываясь и не пугаясь никаких затруднений, уверенная, что ей удастся выпутаться из всякого трудного положения.

Спускаясь вниз по узкой тропинке среди густой зелени, Эллен невольно залюбовалась живописным видом долины, с разбросанными по ней маленькими домиками. Действительно, деревня Скалистые Ручьи была красива. Эллен постоянно слышала это, хотя порой ей хотелось бы забыть об этом. Но когда она думала о жизни в Скалистых Ручьях, то жизнь эта представлялась ей каким-то трагическим фарсом. Живописная красота этой долины порою казалась Эллен какой-то насмешкой над людьми, живущими в ней, так же как и постройка новой церкви и те поучения и проповеди о добродетели, которые будет слушать там собрание мужчин и женщин.

По дороге Эллен прошла мимо огромной старой сосны, которая уже в течение многих лет служила вехой, указывающей на существование деревни в долине. Это величественное дерево, стоящее на откосе, видно было издалека, и Эллен всегда с удовольствием смотрела на него, как на замечательный пережиток первобытной жизни. Со своей косматой, словно истерзанной вершиной, своим толстым голым стволом, это темное, мрачное дерево, резко выделяющееся на фоне яркой, окружающей его густой мелкой зеленой растительности, представлялось Эллен гигантским остовом какого-то страшного первобытного чудовища. Она знала, что с этим деревом была связана какая-то древняя, мрачная индейская легенда, но благодаря своему живому, веселому характеру она не останавливалась на ней и только улыбнулась, вспомнив ее.

Наконец показалось внизу строящееся здание новой церкви и сразу поглотило все внимание Эллен. Тут были жизнь и движение и много материала для наблюдения, что и привлекало молодую девушку, не склонную к созерцательности.

В деревне строилась церковь, а не молельня и даже не часовня. Эллен с улыбкой подумала, что если б жители могли тут распоряжаться, как хотели, то назвали бы эту новую церковь собором. Это больше бы отвечало их стремлению придать величественный характер новому строению. Собор в Скалистых Ручьях окружил бы особым сиянием деревню и утвердил бы положение ее жителей, уверенных, что спасение их душ было бы тогда обеспечено. Но невозможность иметь собственного епископа в деревне вынудила их отказаться от мечты о соборе и удовлетвориться более скромной постройкой новой церкви.

Когда Эллен пришла, то увидала группы мужчин, праздно стоявших вокруг и смотревших, как работают другие. Желания помочь работе у них не было, они собрались здесь маленькими группами, засунув руки в карманы своих штанов, вооруженные револьверами, и лениво пережевывали свою жвачку табака, глазея на постройку. Все они, именующие себя гражданами Скалистых Ручьев, как мужчины, так и женщины, были заинтересованы в строении новой церкви и подавали за нее голос. Те, кто мог, жертвовали деньги и материал, а кто был не в состоянии сделать это, тот давал свой труд. Эллен поняла, что те, кто праздно смотрел на работу, уже сделали свой вклад и теперь просто только наблюдали, чтобы их менее имущие братья не тратили даром время, а работали как следует. Ведь эта церковь должна была служить доказательством священного рвения граждан Скалистых Ручьев, разгульная жизнь которых и почти повальное пьянство противоречили всем правилам нравственности. Но они были уверены, что таким образом обеспечивают себе отпущение грехов и будущее спасение души. Это была взятка, которую они давали Богу, чтобы приобрести его снисходительное отношение к своей греховной жизни.

Взгляд Эллен перебегал с одной группы на другую, пока не остановился на одном из мужчин, стоявших в стороне. Это был уже немолодой человек, с суровым грубым лицом и злобно насмешливым выражением, с которым он смотрел на окружающих. Наружность его была не из привлекательных, и он отличался от остальных лишь тем, что не выставлял напоказ своего оружия, но Эллен знала, что оно было у него припрятано. Однако он ей нравился, потому что забавлял ее своими умными ядовитыми речами.

— Доброе утро, Дерти, — сказала она, улыбаясь и подходя к нему.

Дерти О’Брайн обернулся, и тотчас же на его лице появилась улыбка. Он быстро переместил языком во рту свою табачную жвачку за другую щеку и проговорил:

— Здравствуйте, мисс Эллен.

— Просто удивительно, — заметила Эллен, кивая на группы стоящих людей, — как все интересуются постройкой церкви!

— Интересуются? — возразил О’Брайн с несколько презрительной усмешкой. — Я думаю, что вы бы тоже интересовались, если б сидели на крыше дома, который горит под вами, и следили бы глазами за приближением спасительной лестницы.

— Какое же это имеет отношение? — спросила Эллен, насмешливо прищурив глаза.

— А вот какое: эта церковь — лестница, которая обеспечивает им спасение души. Построив такую лестницу, они могут продолжать свою жизнь, не заботясь о душе.

— Я думаю, что они больше не будут употреблять таких ругательств, как раньше, — заметила Эллен.

— Вы думаете? Ну, я не пророк, но скажу вам, что наверное все останется так, как было. Вокруг этой церкви будут по-прежнему происходить драки, будут раздаваться выстрелы во имя религии, будут грабить и тайком привозить виски и похваляться своими подвигами перед пастором. Церковь тут ничего не изменит, она только даст им возможность со спокойной совестью заниматься прежними делами. Нет, мисс Эллен, народ должен быть воспитан для церкви. Воспитание — это не пустое слово, и нашим парням оно неизвестно.

Его странное озлобление против всего и всех в Скалистых Ручьях забавляло Эллен, и она отвернулась, чтобы скрыть смех. Вдруг она увидела приближающуюся упряжку лошадей, которые волочили груз бревен.

— Как? — вскричала она с удивлением. — Посмотрите, Дерти! Ведь это наши лошади, и Пит Клэнси правит ими…

— Наверное, — ответил равнодушно О’Брайн.

— Наверное, — сердито возразила Эллен. — Но ведь это такая… такая дерзость!

Но Дерти О’Брайн не видел в этом ничего особенного.

— Ведь Пит всегда правит вашими лошадьми, — заметил он.

— Конечно. Но он должен был ехать к болоту за сеном. Я слышала, как Кэт говорила ему об этом сегодня утром.

Глаза О’Брайна сощурились, и он хихикнул в свою густую бороду.

— Можете поручиться за это? — спросил он. — Возможно, что он везет эти бревна ради шутки.

— Шутка? — вскричала Эллен с негодованием. — Это дерзость, вот что!

— Конечно, — многозначительно подтвердил О’Брайн. — Но видите ли, эти два паршивца, служащие у вас, ничего не могут дать на постройку церкви и потому должны тут работать. Однако работа не улыбается ни мистеру Питу Клэнси, ни мистеру Нику. И вот они решили воспользоваться вашими лошадьми и привезти сюда груз. Таким образом, они вносят по своему счету. Они умные ребята.

— Умные? О! — с возмущением вскричала Эллен. — Они просто дерзкие негодяи и… и…

Она не могла договорить от негодования.

— Ваше возмущение — лучшая похвала для них, — заметил Дерти, смотря на нее с улыбкой.

Но Эллен не была расположена смеяться.

— Это отвратительно, Дерти! — продолжала она кипятиться. — А бедняжка Кэт воображает, что они косят наше сено на зиму… Я еще сегодня утром просила Кэт, чтобы она прогнала их обоих. Я… я уверена, что из-за них мы будем иметь неприятности, когда здесь поселится полиция. Я ненавижу один вид их обоих. Последний раз, когда Пит напился, он… почти сделал мне предложение, хотел жениться на мне… Я думаю, что он непременно объяснился бы мне в любви, если б у меня не было в руках кувшина с кипятком.

О’Брайн снова забавно хихикнул.

— Ну я думаю, что вам нечего бояться неприятностей из-за них, — прибавил он. — Да и сами они им не подвергнутся. Если полиция вздумает наложить на них руки, то они направят ее на другие следы.

В глазах Эллен внезапно выразилась тревога.

— Вы намекаете на… Чарли Брайанта? — прошептала она.

— Разумеется, — сказал он. — И еще на кого-нибудь другого они тоже могут направить полицию…

Он посмотрел вдаль на деревню, и глаза его стали жесткими.

— Там есть немало негодяев, — продолжал он. — Например: Торти Салон, застреливший управляющего банком и бежавший с кассой. Его ищут в Штатах… Затем разбойник Кранк Гейфер, убивший на своем веку столько мужчин и женщин в Монтане, что они могли бы составить население целого городка. Кид Бланей, ловкий картежник, бежавший из тюрьмы в Дакоте, год тому назад. Макаддо, производивший налеты на поезда в Миннесоте, и много, много других!

— А вон, посмотрите на Дика, — указал он на почтенного человека, с седой бородой и добрым лицом, сидящего на бревне среди группы праздных зрителей, — правительство штатов судило его за ограбление церкви. А здесь жертвует на постройку церкви… Видите, здесь столько подобных молодцов, что Файльсу остается только выбирать между ними, когда он задумает предпринять чистку этой местности. Пит Клэнси и Ник слишком мелкая дичь в сравнении с остальными, но они могут быть очень полезны Файльсу, как указатели на других. Они донесут на самого сатану, если увидят в этом свою выгоду, и не задумываясь предадут кого угодно.

— Вы так думаете? — спросила Эллен, чувствуя, что тревога ее усиливается, и думая о Чарли и Кэт. Ведь если Файльс наложит руку на Чарли, то разобьет сердце Кэт.

— Я не думаю, а уверен в этом, — отвечал на ее вопрос О’Брайн. — Слушайте, мисс Эллен, — прибавил он серьезно, — вы и ваша сестра самые достойные уважения женщины в этом городке, и среди нас не найдется, пожалуй, ни одного, кто не пожелал бы быть чистым и приличным в вашем присутствии. Ну хорошо, мисс Кэт принимает горячее участие в этом молодом пьянице Чарли Брайант. Так скажите ей, чтобы она зорко следила за своими двумя работниками. Они бывают с ним постоянно и не задумаются донести на него, если это им будет выгодно. Передайте ей, что я предупредил вас, ввиду того, что Файльс переносит сюда свою деятельность. А я вовсе не желал бы видеть Чарли в грязном арестантском одеянии. Он мне нужен здесь и мне нужен виски, которое он доставляет мне…

О’Брайн вдруг повернулся и отошел прочь от Эллен. Он был недоволен собой, потому что невольно нарушил неписаные законы в Скалистых Ручьях, где было принято никогда не говорить о прошлом какого-нибудь человека или обсуждать его теперешние действия, или даже допускать, что знаешь о них. Такое отношение друг к другу составляло незыблемое правило, и никто из «граждан» Скалистых Ручьев не решался переступить его. Но в порочном сердце О’Брайна, как у всего мужского населения деревни, было слабое место, заставлявшее его с особенным чувством относиться к двум девушкам, представлявшим собой светлый контраст с окружающей их обстановкой и обладающих такой чисто женской добротой, которая заставляла их с интересом и сочувствием относиться к населению деревни. О’Брайн поспешно удалился в свой трактир. Он как будто боялся последствий того, что дал волю своим чувствам в разговоре с Эллен и на многое раскрыл ей глаза.

Эллен действительно была взволнована его словами. Она тоже поспешила уйти, но все-таки не могла не обменяться приветствиями с окружающими людьми, радостно встретившими ее появление среди них. Однако она рассеянно отвечала им. В ее душе была тревога. Предостережение О’Брайна имело в ее глазах большое значение. О’Брайн, конечно, был не лучше других граждан Скалистых Ручьев, но она знала, что он был самый утиный и проницательный из них. Его слова не были сказаны на ветер. Как же ей поступить теперь? Сказать обо всем Кэт? Но она чувствовала, что это будет бесполезно. Кэт была добрейшее и благороднейшее существо в мире. На ее дружбу можно было положиться. Но она обладала большой решительностью. На все смотрела собственными глазами и, конечно, пойдет собственным путем, невзирая ни на что.

Ведь сколько раз она предостерегала Кэт. И все это было бесполезно. Кэт была для нее чем-то вроде загадки, ходячим противоречием. В самом деле, несмотря на всю свою кроткость и, казалось, мягкий нрав, она была тверда, как железо, в своих решениях.

Эллен вздохнула. Все равно она ничего не могла сделать теперь. Надо было ждать, как сложатся обстоятельства, и тогда уже действовать. Она постаралась отогнать от себя тревожные мысли, и благодаря своему веселому живому нраву ей это удалось, когда она подошла к дому миссис Джон Дей.

Эта госпожа была центром общественной жизни в Скалистых Ручьях, вокруг которой все вращалось, и ослушаться ее призыва было нельзя. Эллен знала, что это навлекло бы на нее неудовольствие всех женщин местного общества. Разумеется, Эллен не желала подвергаться их нерасположению. Довольно того уже, что ей приходится жить среди всех этих людей! Ах, как ей хотелось бы быть свободной, проводить иначе свои молодые годы, веселиться, участвовать в пикниках, танцевать и находиться в той среде, где она выросла. Она зачастую тосковала по обществу культурных людей — мужчин. Она призналась, что ей нужно все то, что украшает жизнь молодых девушек, нужны театры, танцы, катанье на коньках, хоккей и… ну да, и флирт. И вместо того, что она имела здесь? И чем она стала сама? Она была декоративным цветком, посаженным на грядку жизни и превратившимся вследствие какой-то ужасной ботанической катастрофы в… тыкву!

Она громко расхохоталась сама над собой. Бросив взгляд за пределы долины, она вдруг увидела свою сестру, возвратившуюся из молитвенного дома, на который падала тень от огромной старой сосны, возвышающейся на отдельном склоне. При виде Кэт мысли Эллен приняли другое направление. В самом деле, что сделалось с ее, красавицей сестрой, такой смелой, так много обещавшей и обладавшей таким умом и способностями, такой блестящей во всех отношениях? Посмотрите на нее! Она одета в старые поношенные широкие шаровары. Наверное, ее прекрасные, артистические ручки пострадали от ее стараний очистить от грязных пятен молитвенный дом, который в прошлом попеременно служил разным целям, был и кабаком, и лавкой, и жилищем кровожадного злодея и мало ли еще чем! А теперь он сделался домом молитв, куда, впрочем, и в настоящее время собирались разные подонки, людская накипь. Изменилось только название и назначение дома, но суть осталась та же, по мнению Эллен. Ей казалось это ужасным, и она не знала, что ей делать, плакать или смеяться.

Некоторое время она оставалась в нерешительности, а затем быстро повернулась и пошла к дому миссис Дей. И когда она переступила порог ее дома, то на лице ее играла прежняя лучистая улыбка.

Глава IX ЗАБЛУДИВШИЙСЯ ОХОТНИК

Стэнли Файльс ехал верхом по песчаной дороге прерий, которая вела к югу, по направлению к речке

Ассинибин. Его загорелое лицо дышало серьезным спокойствием, и его большие серьезные проницательные глаза были устремлены на дорогу, уходящую вдаль, как будто он что-то хотел разглядеть впереди. Он ехал не торопясь по зеленой равнине прерии, глубоко задумавшись, и, судя по выражению его лица, можно было догадаться, что мысли его были далеко не веселого свойства. Он не был одет в полицейский мундир, а в обычное гражданское платье для верховой езды, только военные шпоры на его сапогах указывали на его звание полицейского офицера.

Можно было подумать, что Файльс едет так медленно для того только, чтобы иметь возможность любоваться зеленью равнины, по которой там и сям были рассеяны группы деревьев и местами внезапно открывались живописные овраги, с журчащими на дне их ручейками, а вдали виднелись холмы, покрытые густым лесом. Но на самом деле он не замечал окружающей природы. Последний разговор, который был у него с его непосредственным начальником Язоном, не выходил у него из головы и совершенно нарушил его душевный покой. Это были неприятные полчаса, которые Файльс провел в кабинете! Язон был очень недоволен, что до сих пор полиция не сумела напасть на след дерзких контрабандистов, остановивших товарный поезд и похитивших оттуда груз виски, тайком перевозимый в бочках с сахаром. Куда был увезен этот груз и где он был спрятан, полиции так и не удалось открыть. Это вывело из себя Язона, он осуждал действие полиции, и в особенности досталось Файльсу, которому было поручено изловить контрабандистов.

Файльс, сильно взволнованный упреками своего начальника и боязнью окончательно сгубить свою репутацию и карьеру, попросил у него разрешения перенести свою резиденцию в Скалистые Ручьи, где, как им обоим было известно, находился центр спиртной контрабанды, и уже на месте постараться, выследить контрабандистов.

Язон сначала насмешливо улыбнулся на слова Файльса, но когда Файльс подробно изложил ему свой план, то он наконец удостоил серьезно отнестись к его предложению и дал ему разрешение поселиться в Скалистых Ручьях. Затем он заговорил о полицейских методах с точки зрения требований суровой дисциплины. Файльс отлично понял его намеки и ту угрозу, которая в них заключалась. Он долго не мог забыть этого разговора, сознавая, что в его официальной жизни наступил кризис и ему надо либо победить, либо окончательно, отказаться от дальнейшей деятельности и принести в жертву свое положение.

Он вместе с Язоном подробно рассмотрел секретную карту местности, окружающей Скалистые Ручьи. Они были только вдвоем в кабинете, очень неуютном и скудно меблированном. Файльс указал на карте начальнику тот путь, по которому, как он думал, следовали контрабандисты. Язон слушал его не прерывая, и когда Файльс закончил свой доклад, то он бросил на него холодный, начальнический взгляд и сказал:

— Я выслушал вас внимательно, и то, что вы говорили, показалось мне вполне разумным. Но говорить одно, а делать другое, и разговора недостаточно, чтобы засадить в тюрьму этих молодцов. До сих пор вы ничего не добились. Теперь ваше дело исправить свою ошибку, и вам дается на это полная возможность. Но смотрите, не пропустите случая! Власти не отнесутся снисходительно к двум ошибкам в одном и том же деле, хотя бы они и были сделаны инспектором Файльсом. Вы понимаете меня? Постарайтесь же не промахнуться во второй раз.

Файльс ушел из кабинета начальника с таким чувством, как будто над ним был произнесен приговор суда, куда он должен был явиться на допрос, как арестованный. Ничего нет удивительного поэтому, что когда он выехал в прерию, то вначале испытывал весьма неприятное чувство, но по мере того как расстояние между ним и главным полицейским штабом увеличивалось, к нему постепенно возвращалось спокойствие и доверие к себе. Скрытая угроза, заключавшаяся в словах Язона, отступила на задний план и перестала его тревожить. Теперь ему нужно было только тщательно обдумать и установить будущий план действий, так как дело шло уже не только о том, чтобы изловить контрабандистов спирта в Скалистых Ручьях, а вообще сделать невозможным дальнейшее нарушение закона во всем округе. И мало-помалу уверенность в результате своих усилий возвращалась к нему.

Его мысли постепенно приняли другое течение. Была и еще одна причина, заставившая его решиться переехать в Скалистые Ручьи и рисковать своей репутацией, взяв на себя такую трудную обязанность, как очищение всего округа от преступных элементов, свивших там гнездо. В Скалистых Ручьях жила девушка, которая произвела на него неизгладимое впечатление. Это была Кэт Сетон. Файльс сам удивлялся, почему она так неотразимо влекла его к себе, но он был не в состоянии анализировать свои чувства. Он провел свою молодую жизнь на окраинах цивилизации, и большинство женщин, которых он видел там и с которыми приходил в соприкосновение, совершенно потеряли для него всякую привлекательность. Он ожидал, что и в Скалистых Ручьях он найдет такие же отбросы общества, и вдруг увидел там женщину, очевидно, принадлежащую к совершенно иной, более культурной среде.

Файльс вспомнил свою встречу с ней, ее разговор и ее удивительно красивую внешность и думал о том, что, живя в Скалистых Ручьях, он будет иметь возможность возобновить с ней знакомство и видеться чаще.

Его размышления были внезапно прерваны появлением на дороге какого-то неизвестного всадника, и сразу другие интересы отступили на задний план. Одинокий всадник в пустынной прерии не мог не привлечь его внимания.

Незнакомец был очень высокого роста и плотного сложения, и, хотя он ехал на очень крупной лошади, тем не менее она казалась небольшой по сравнению с ним самим. Файльс заметил издали, что волосы незнакомца, видневшиеся из-под нолей широкополой шляпы, какую носят в прериях, были светлые. В первую минуту Файльс принял его за, фермера, но затем тотчас же переменил свое мнение, когда всадник подъехал ближе и Файльс заметил, что на нем был костюм городского покроя. Не раздумывая дальше, Файльс пришпорил свою лошадь, чтобы догнать неизвестного всадника. Но тот, очевидно, нисколько не был в претензии на то, что его одиночество было нарушено, потому что он сам остановил свою лошадь и ждал, чтобы к нему приблизился полицейский офицер.

Файльс и незнакомец обменялись приветствиями, причем у незнакомца лицо засветилось добродушной улыбкой, и большие голубые глаза выразили удовольствие.

— Я только что мечтал о том, чтобы встретить здесь, в этой пустыне, хоть одного живого человека, с двумя руками, двумя ногами и тем, что могло бы сделать из него моего товарища! — весело вскричал он. — Скажите, сколько времени надо еще ехать здесь, чтобы добраться до какого-нибудь человеческого жилища?

Файльс помнил, что он полицейский инспектор и потому был настороже, но тем не менее простосердечные манеры незнакомца победили его недоверчивость, и он приветливо улыбнулся, отвечая ему:

— Это всецело зависит от того, какие будут требования у одинокого всадника, ищущего пристанища.

— Ну, вы мне подаете мало надежды, — засмеялся незнакомец. — Я уже почти неделю езжу по этой вечной траве! И где только я не был за это время. Ха, последние десять миль, которые я проехал, я посетил все постоялые дворы, о которых, слышал, и исследовал все их привлекательные стороны. В одном из них я уже хотел остановиться. Это было в Торонто. Там есть несколько человеческих существ.

Пока незнакомец говорил, Файльс тщательно разглядел его с головы до ног и решил, что он должен быть чужестранцем в этой стране. Вероятно, он прямо приехал из какого-нибудь города восточных штатов. Притом же прекрасная лошадь каштановой масти, на которой он ехал, явно не была родом из прерии и так же, как и ее упряжь, указывала, что владелец ее имел хорошие средства.

— Вы едете целую неделю и не знаете куда? — спросил с забавным изумлением Файльс.

— Ну да, — усмехнулся незнакомец. — Мне надо найти какую-то неведомую никому дыру в местности, называемой Скалистые Ручьи.

— В таком случае нам надо ехать вместе, — сказал Файльс. — Я тоже еду в Скалистые Ручьи. Вы наверное пропустили дорогу, которая ведет туда. Но как вы могли заблудиться? Вы выехали из Эмберлея?

— Я должен был бы выехать оттуда! — с комическим огорчением воскликнул незнакомец. — Скажу вам, я еду из восточного штата к своему брату в Скалистых Ручьях. Его зовут Чарли Брайант, а мое имя Билль — Билль Брайант. Ну вот, я должен был доехать до Черного Креста и там пересесть на поезд, идущий в Эмберлей. Но я заснул и мирно проспал в вагоне до какого-то местечка, которое называется

Муземин. Там какой-то дурак сказал мне, что если я выйду в Муземине, то могу приехать оттуда в Эмберлей, а из Эмбер лея попаду уже на дорогу в Скалистые Ручьи. Хорошо. Я так и сделал. Но затруднение заключалось в том, что нигде не было лошади. Я прервал свою поездку и отправился на поиски, исследовав таким образом все окрестности. Наконец я нашел то, что мне было нужно, и купил лучшую лошадь в городе у конокрада, сумевшего увернуться от тюрьмы. На этой лошади я ехал целых семь дней, изучил каждую тропинку в стране и пытался убедить разных поселенцев, что я вовсе не конокрад и не имею намерения убивать их в их же постелях, а нуждаюсь только в пище и ночлеге, за что я готов заплатить то, что они потребуют. Как я попал сюда, я сам не знаю, но готов побиться об заклад, что в этой стране не найдется и двух человек, которые были согласны между собой относительно указания дороги туда, куда я хотел ехать. И вот я ехал все время наугад. Могу только сказать, что я теперь возненавидел траву и солнце. Такая верховая езда слишком много требует, а портные, по моему мнению, не имеют понятия о том, как надо шить костюмы, удобные для верховой езды. Я мог бы написать целую книгу о синяках и ссадинах, которые причиняет долгое сидение в седле, и скажу только, что когда я наконец слезу с этого проклятого седла, то не сяду на него по крайней мере в течение целой недели. Я думаю, что жизнь в ранчо рисуется в книгах очень привлекательными красками и что бобы, которыми меня там кормили, очень питательны. Но это только в книгах, и я не думаю, что я захотел бы опять питаться ими. Ну, а эта страна Запада — величайшая по своему пространству из всех забытых богом стран на свете! Лучшее, что я до сих пор нашел в нет, — это был человек, которого я повстречал теперь на своей дороге.

Он так чистосердечно захохотал, что это уничтожило у Файльса последнюю тень сомнения в его честности и искренности.

— Меня зовут Файльс — Стэнли Файльс, — сказал он. — Рад с вами познакомиться, мистер Брайант.

— Просто — Билль Брайант, — поправил Билль. — Файльс — это хорошее имя, подходящее для этой страны. Напоминает напильник, гвозди, долото и вообще такого рода железные инструменты.

Он окинул Файльса взглядом своих смеющихся голубых глаз.

— Вы владелец ранчо? — спросил он.

— Едва Ли, — отвечал Файльс.

— Ага, знаю! Вы загонщик скота. Вы и одеты так, как они одеваются. Я читал о них. Загонять скот, накладывать клейма, отыскивать заблудившихся животных — это прекрасное, возбуждающее занятие!

Файльс, улыбаясь, покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Мое дело не такое. Я тоже разыскиваю «заблудившихся» и отправляю их туда, где им надлежит быть. И теперь я охочусь за ними.

— Понимаю! — воскликнул Билль. — Они вырываются весной и разбегаются, ища траву по своему вкусу. Затем они пропадают или смешиваются с другим скотом и тогда — тогда приходится их выделять оттуда, а это нелегкая работа — постоянно разыскивать таких заблудившихся созданий.

Инспектор Файльс прищурил глаза, слушая разглагольствования Билля, но его загорелое лицо оставалось серьезным.

— Да, это нелегко, — согласился он, — особенно временами. Трудно бывает напасть на их следы, но если даже это удается, то приходится еще долго путешествовать, пока доберешься до них. Они дичают еще более после того и окружить их трудно. Некоторые из них даже вступают в борьбу, и дело становится горячим. Видите, что это далеко не легко, и промахи в этом деле не допускаются. Ошибка ведь может навести на ложный след.

Глаза Билля Брайанта загорелись огнем.

— О, да гораздо лучше, чем хозяйничать в ранчо! — вскричал он. — Мне нравится такая жизнь, и я был бы не прочь при случае показать силу своих кулаков. Но в городе, живя в роскоши, приходится поступать иначе.

Он поднял свой огромный кулак и с каким-то нежным восхищением посмотрел на него.

— Но я буду хозяйничать в ранчо, — проговорил он, скромно поглядывая на полицейского офицера, который смотрел на него, как на какого-то большого хвастливого ребенка. — Мой брат имеет ранчо в Скалистых Ручьях. Для него, как художника, дело идет, по-видимому, недурно. Он загребает деньги, даже много денег, и, кажется, ему нравится эта жизнь… Видите ли, Чарли несколько сбился с пути, — продолжал он, — он очень хороший парень, но начал слишком веселиться, когда был студентом академии художеств. Ну, старик отец на него рассердился и услал его подальше, сюда, чтобы он разводил скот и сеял пшеницу. Хорошо. Когда наш отец умер, то он оставил мне большую часть своих долларов. Их было много, и мне было ужасно неприятно, что он совсем позабыл о существовании Чарли. Я много думал о том, что мне делать с таким богатством, которое свалилось мне в руки. Ведь когда работаешь и зарабатываешь, то не думаешь об этом. Ну, а тут… И вот однажды — это было ночью — я проснулся, раздумывая об этом, и внезапно сказал сеое: отчего бы не поехать на Запад, присоединиться к Чарли и вложить все деньги в его ранчо? Мы можем расширить дело и вместе вести его. Таким путем у Чарли не явится подозрение, что ему жертвуется богатство, а как будто я сам делаю это для себя. Понимаете вы?

Он бросил на Файльса торжествующий взгляд. Не часто Файльс встречал во время своей неопрятной полицейской работы такого человека, которому бы ему хотелось пожать руку! А этот мягкосердечный, простодушный великан заставил его испытать такое чувство, какое он никогда не испытывал раньше в своей жизни. Он невольно протянул ему свою руку, которую тот сразу схватил точно клещами и с силой потряс.

— Это прекрасно, — сказал он. — Но вы не можете утверждать, что Чарли не догадается.

— Я тоже так думал, — прибавил он радостно. — И я могу быть очень полезен ему в некотором отношении. Не подумайте, что я понимаю что-нибудь в пшенице или в скоте. Но я могу ездить на какой угодно лошади, и вряд ли найдется какой-нибудь парень, с которым бы я не справился. А Чарли? Он такой маленький и… и кроткий.

Он вдруг прервал свою речь и, указав вперед рукой, воскликнул:

— Что это там стоит прямо? Посмотрите! Дерево это, что ли?

Файльс посмотрел в том направлении, на которое он указывал рукой, и увидел гигантскую сосну, служившую вехой, обозначающей близость деревни Скалистые Ручьи. Он объяснил это своему спутнику. Билль Брайант так занимал его своими разговорами, что он даже не заметил, как приблизился к селению.

— Я нигде не вижу никакого селения, — заметил Билль.

— Оно там, в самой долине. Это дерево стоит на откосе долины Скачущего Ручья, — отвечал Файльс.

— Ах, так это та самая долина! — воскликнул с восторгом Билль. — Ранчо Чарли находится там, внизу, должно быть?

Он вдруг умолк, подъезжая к огромной сосне, и задумался о своем брате, которого не видал уже несколько лет. Изменился ли Чарли? Обрадуется ли он ему? Не сочтет ли он его приезд дерзким вмешательством? Он не ответил на его письмо. Биллю не пришло в голову, что Чарли не мог успеть ответить ему.

По мере приближения к цели своего путешествия Билль становился молчаливее и серьезнее, и на его лице появилось выражение какой-то скрытой тревоги.

Файльс украдкой поглядывал на него и замечал каждую перемену в его лице. Он тоже думал о том, какая встреча произойдет между двумя братьями. Ему бы хотелось посмотреть на нее. Он мало знал Чарли, но хорошо знал его репутацию пьяницы и хитреца. А этот большой простодушный ребенок — его брат! Файльсу стало вдруг бесконечно жаль его…

Глава X БРАТЬЯ

Когда наконец Билль увидел расстилавшуюся у его ног во всей своей красе долину Скачущего Ручья, то он забыл свою тревогу, и восторг засиял в его больших голубых глазах.

— Слушайте! — обратился он к Файльсу. — Тут в этой прелестной долине находится ранчо моего брата? Что за чудесное место!

Файльс только кивнул головой в ответ, и они начали молча спускаться с холма. Он ехал впереди, указывая дорогу. Время отвечать на вопросы Билля уже прошло, и Файльс чувствовал, что лучше умолчать обо всем, чтобы не омрачить радости Билля, приехавшего сюда с намерением устроить здесь свой дом.

Однако Билль сам прекратил дальнейшие расспросы. Снова какие-то сомнения возникли у него, и он глубоко задумался. Вскоре показалась деревня. Они приближались к месту постройки церкви, и шум людской работы нарушил лесную тишину долины. Но это не представляло для них большого интереса. Внимание их привлекла молодая девушка, шедшая по дороге от строящегося здания. Они заметили, что она была одета в хорошо сшитый костюм для гулянья и что ее большие серьге глаза с улыбкой смотрели на них. Билль с трудом удержался от громкого приветствия, когда увидел ее, и ограничился лишь почтительным поклоном.

Через минуту девушка исчезла, как луч весеннего солнца, и Билль тотчас же приблизился к своему спутнику.

— Слушайте, — вскричал он, — вы обратили внимание на эту прелестную девушку? Неужели они все здесь такие, в этой стране? Если это так, то я в восторге от долины Скачущего Ручья! Но скажите мне, кто же она такая? Как она попала сюда? Я готов побиться об заклад на тысячу долларов, что она не здешняя.

— Это мисс Сетон, — отвечал холодно Файльс, — мисс Эллен Сетон, а сестру ее зовут Кэт. Они нечто вроде фермеров, мелких фермеров. Они живут здесь уже пять лет.

— Фермеры? — вскричал с презрением Билль. — Эта девушка как будто только вчера вышла из Бродвея, в Нью-Йорке. Фермеры? Трудно поверить!..

— И тем не менее они фермеры, — возразил Файльс, — они ведут фермерское хозяйство уже пять лет.

— Пять лет? Они здесь прожили пять лет, и эта прелестная девушка, такая изящная, не вышла замуж? Ну, интересно бы также взглянуть на здешних молодых людей. Что же они за истуканы? Их стоит казнить за такое равнодушие.

Файльс улыбнулся и, повернув лошадь туда, где дорога уже выходила на главную улицу деревни, сухо заметил:

— Может быть, это не вина молодых людей.

— А чья же в таком случае? — прокричал с негодованием Билль.

Файльс не мог удержаться от смеха.

— Может быть, она чересчур требовательна, — сказал он. — Может быть, она слишком хорошо знает этих молодых людей… Без сомнения, они заслуживают суровой кары, большинство из них, — но только не за это. Когда вы лучше узнаете их, то поймете меня.

Он пожал плечами и указал Биллю дорогу, отходящую в сторону от деревни.

— Вот куда вам надо ехать теперь, все на запад. Проехав по этой дороге около полумили, вы увидите справа тропинку, протоптанную скотом и ведущую снова в горы. Она приведет вас к хижине, вон там наверху. Веранда обращена прямо сюда. Это и есть ранчо Чарли Брайанта. Если я не ошибаюсь, ваш брат как раз стоит на веранде и смотрит сюда. Он, по-видимому, не слишком занят как фермер… Прощайте. Я еду вниз к трактиру. Ну, мы как-нибудь увидимся опять.

Он повернул лошадь и так быстро ускакал, что Билль не успел спросить его больше ни о чем. Но Файльс предвидел эти вопросы и постарался избежать их.

Чарли Брайант действительно стоял на веранде своего маленького домика на склоне холма. Взор его был устремлен через речку, на дальнюю сторону деревни, где виднелся такой же маленький домик. Там жила Кэт Сетон, и Чарли Брайант привык наблюдать, как она выходит из дома каждое утро. Но сегодня она осталась невидимой. Это удивляло и беспокоило Чарли. У нее была привычка рано вставать и уходить, а уже был почти полдень, и она еще не показывалась. Уж не больна ли она? — подумал Чарли. Эллен уже давно вышла. Чарли знал, что постройка новой церкви и разные другие мелкие деревенские дела отнимают у Эллен все утро. Тем не менее Эллен была только зрителем деревенской жизни, а Кэт сама составляла часть этой жизни.

Чарли вздохнул, и на его лице выразилась глубокая тоска. С тех пор как он узнал, что инспектор Файльс поселится в деревне, им овладело уныние, которое он никак не мог стряхнуть с себя. Файльс был последним человеком, которого он желал бы видеть в Скалистых Ручьях… по многим причинам.

Он с трудом отвел наконец взоры от маленького домика вдали, повернувшись, спустился вниз к своим корралям, находившимся на склоне, возле его дома. Там нужно было сделать кое-какие исправления, и Чарли имел намерение рано утром приняться за это. Но это намерение осталось у него неисполненным, как и многие другие намерения. Его коррали были в очень запущенном состоянии, как и другие вещи в его ранчо.

Он прошел на конец веранды, чтобы оттуда спуститься вниз, но вдруг остановился, увидев вдали двух всадников, которые ехали по дороге к деревне. Сначала фигуры их только мелькали между деревьями, но когда выехали на дорогу, то он уже мог разглядеть их и сразу узнал в одном из них инспектора Файльса, хотя тот и не был одет в полицейский мундир. Вид его настолько поглотил все помыслы Чарли, что на другого всадника он уже не обратил никакого внимания. Лицо Чарли сразу стало мрачным и суровым. Он знал, что появление Файльса означает начало затруднений в Скалистых Ручьях, и чувствовал, что его душевный мир будет нарушен и не восстановится, пока тень Стэнли Файльса будет висеть над деревней.

— Кэт, Кэт! — вскричал он, грозя кулаком отдаленному всаднику, — если из-за него я потеряю вас, то я… я убью его!

Он отправился к корралю с видом человека, который старается бежать от самого себя, от своих мыслей. Но его работа снова была прервана. Он совсем забыл о втором всаднике, ехавшем с Файльсом, и теперь вспомнил о нем, услышав быстрый лошадиный топот, направлявшийся к его ранчо. Сильное раздражение охватило его. Неужели сюда едет еще другой представитель полицейской силы, той силы, к которой принадлежит Файльс?

Чарли остановился вверху дороги, и взгляд его черных глаз не предвещал ничего хорошего для нового пришельца. Стук копыт приближался, и наконец Чарли услышал голос, который показался ему очень знакомым. Через несколько минут всадник выскочил из-за кустов, и тотчас же раздались радостные возгласы с той и другой стороны.

— Чарли!

— Билль! Мой славный старина Билль!..

Через минуту Билль соскочил с седла и с большой силой тряс руку своего брата:

— Как хорошо, что я вижу тебя! — вскричал радостно Билль.

— Хорошо?.. Нет, это просто чудесно! А я-то принимал тебя за проклятого полицейского!

Лицо Чарли расплылось в такую радостную улыбку, что все сомнения Билля относительно приема, который он может найти у брата, разлетелись в пух и прах.

— Я тебя ожидаю уже несколько дней, дружище, — сказал Чарли, — и думал, уж не изменил ли ты своего решения?.. Но скажи, где же твой багаж? Едет за тобой? Ты не потерял его? — прибавил он с тревогой, заметив, что лицо Билля вдруг вытянулось.

— Ах, я забыл! Может ли еще с кем-нибудь случиться такая дурацкая штука! — вскричал Билль. — Ведь я оставил его в Муземине и… не сделал никаких распоряжений!

— В Муземине? Черт возьми, как же это случилось? — спросил Чарли с удивлением.

— Я расскажу тебе потом. Мое путешествие было ужасно, и если б я не встретил по дороге одного молодца, то уж не знаю, когда бы я попал сюда. Скажи, Чарли, так ли это необходимо, чтобы кругом ранчо росло так много травы?

Чарли засмеялся.

— Не можешь же ты пасти скот на голой земле! Но почему ты это спрашиваешь?

— Да просто потому, что я… возненавидел траву! Я ничего другого не видел за последнюю неделю, кроме бесконечных пространств травы, и если б не этот молодец, которого я встретил, то я до сих пор продолжал бы блуждать по траве, как те заблудшие животные, которых он разыскивает.

Чарли с удивлением посмотрел на него.

— Про что ты говоришь? Какие это заблудшие животные, которых он ищет в равнине?

— Ну, да он что-то вроде фермера, занимается тем, что разыскивает и загоняет заблудший скот, отправляет стада, где им надлежит быть. Его зовут Файльс — Стэнли Файльс.

Лицо Чарли приняло злобное выражение, какое всегда появлялось у него при одном упоминании имени Файльса. Но затем юмористическая сторона в рассказе Билля взяла верх над его озлоблением, и он разразился хохотом. Билль сначала оторопел, но затем хохот брата подействовал на него заразительным образом, и он тоже рассмеялся.

— Ну, Билль, уморил ты меня! — воскликнул Чарли. — Давно я так не смеялся. Как, Файльс, Стэнли Файльс — фермер? Однако ты, быть может, прав. Его работа действительно заключается в том, что он ищет заблудших, окружает их и гонит к жилищам. Но эти «заблудшие» — люди, а не животные и загоняет он их в тюрьму. Стэнли Файльс — инспектор конной полиции и считается самым способным человеком у них. Он приехал сюда, чтобы здесь организовать свое поле деятельности и сюда перенести свои операции, так как Скалистые Ручьи пользуются репутацией разбойничьего гнезда. Да, ты как раз приехал вовремя, Билль! Увидишь, какие тут будут дела. Все закипит тут, как в котле.

Глава XI В РАНЧО

Позднее, днем, оба брата уселись на веранде и вели откровенный дружеский разговор после нескольких лет разлуки. Они только что вернулись после беглого осмотра маленького ранчо, так как Билль непременно хотел ознакомиться с хозяйством брата. Осмотр, однако, не доставил Биллю такого удовлетворения, на которое он рассчитывал, рисуя себе яркими красками жизнь в ранчо, и мало-помалу энтузиазм его исчезал. Везде он видел запущение: хозяйственные постройки были в плохом состоянии, и ранчо Чарли оставляло желать многого. Только коррали производили лучшее впечатление и давали надежду на улучшение.

— Видишь ли, Билль, я очень мелкий фермер, — сказал Чарли, словно оправдываясь. — Мне принадлежит только земля, на которой стоит дом и эти пастбища, а также пара пастбищ дальше в долине. Я плачу правительству за право пасти мои стада. Это вполне удовлетворяет мои требования, и поэтому я держу большей частью одногоработника. Весной и осенью я нанимаю в подмогу других. Таким образом, мне удается все-таки получить доход с моей фермы.

Билль кивнул головой в знак понимания. Конечно, его прежние мечты получили удар, но мало-помалу он оправился и начал разговор.

— Теперь мы все это изменим, — сказал он, — мы приобретем свои собственные пастбища, если только их можно будет купить, соорудим новые хозяйственные постройки, будем разводить лошадей, так же как и скот, расширим свои владения и будем сеять пшеницу. Мне говорили там, на востоке, что этому делу предстоит большая будущность. Да, сэр, мы займемся всем этим на равных правах. Будем легальными компаньонами в деле. Я вношу свой капитал, а ты даешь то, что уже сделано тобой, свой опыт и знания. Вот для чего я приехал сюда.

При помощи своего громкого голоса и своего энтузиазма Билль старался скрыть свое явное желание помочь брату под видом чисто деловой сделки. Он говорил себе, что такого неделового человека, как Чарли, нетрудно провести таким образом. Но Чарли не был обманут и даже попробовал протестовать. Однако Билль с таким жаром стал доказывать ему, что он не прав, что Чарли ничего другого не оставалось, как подчиниться его твердому решению.

Чарли смотрел на открытое, добродушное лицо брата, на его сверкающие энтузиазмом большие голубые глаза, и в душе его снова зашевелилось то сожаление, которое заставляло его особенно сильно презирать самого себя. Он думал о том, до чего довели его собственные безумства, и чем он стал теперь. Что подумает о нем этот добрый, великодушный человек, когда убедится, как мало он изменился с тех пор, как отец отвернулся от него, как от презренного существа, и когда узнает наконец, как низко он пал и что скрывает его жизнь? И хотя он не показывал этого брату, но его опасения и душевные терзания были очень велики, когда он говорил с ним.

Они вернулись в дом и уселись в два неудобных кресла грубой домашней работы. Билль стал развивать свои планы и только когда он кончил, то их деловой разговор принял более личный характер. Чарли заговорил о себе и рассказал брату о том, что спасло его от окончательного падения, когда отец отправил его в этот далёкий, заброшенный край, надеясь, что здесь он возродится к новой жизни.

— Да, — сказал Чарли. — Я думаю, что все моральные принципы были разрушены у меня и если я сохранил благопристойность, то лишь вследствие того, что некоторого рода художественное чутье еще оставалось у меня, несмотря на мое нравственное падение. Когда я только что приехал сюда, то я не чувствовал никаких угрызений совести и готов был идти по старому пути. Мне было все равно. Но здесь я встретил женщину, самую благородную и самую лучшую, какая только существует на свете. Она прекрасна, умна, обладает возвышенной душой и твердым характером. Она приехала сюда, чтобы заработать здесь средства к жизни со своей сестрой. Ее стремление к независимости и желание жить вне узких рамок условностей было единственной причиной, заставившей ее покинуть Восток и переселиться сюда, на Запад. И вот эта женщина почти спасла меня от самого себя. Я люблю ее и дорожу ее хорошим мнением, больше чем всем другим на свете. Я не хотел бы потерять его. Но бывают времена, когда даже ее влияние не может удержать меня. Вот почему я говорю, что она почти спасла меня, почти, но не совсем! Билль, я борюсь, борюсь с собой. И она борется, не зная этого. Передо мной всегда носится ее прекрасный образ, я вижу ее лицо и ее глаза, смотрящие на меня с укоризной. Этот образ побеждает в большинстве случаев, но не всегда. Подожди Билль, когда ты увидишь Кэт, то поймешь меня. Я люблю ее бесконечно, а она только расположена ко мне. Она никогда не будет чувствовать ко мне того, что я чувствую к ней. Да и разве может быть иначе? Я думаю, ты знаешь, что я такое. Каждый, кто знает меня, знает, что я безнадежный пьяница.

Он сказал эти слова без всякой горечи, без всякого сожаления о себе. По-видимому, он даже не чувствовал стыда, признаваясь в этом. Билль удивлялся. Он никак не мог понять этого: Он постарался представить себя самого, делающего такое признание. Что чувствовал бы он при этом? Стыд, невообразимый стыд, дальше этого он не могли идти, и его доброе лицо покраснело за брата, который таким образом попирал до некоторой степени ногами его лучшие чувства. Чарли заметил это и с нежностью поглядел на него.

— Не надо, Билль, я не стою этого, — сказал он с горечью. — Я знаю, что ты думаешь. Ты не можешь думать иначе. Ты родился с сильным, крепким телом мужчины. Я же родился слабым, ничтожным. Я вовсе не говорю этого, чтобы извинять себя. Я просто констатирую факт. Посмотри на меня рядом с собой. Мы оба дети одних и тех же родителей. Но во мне есть что-то женственное. Ведь у меня даже нет растительности на лице! Моя мать приходила в восторг, глядя на мои нежные черты лица, на мои тонкие руки с длинными пальцами, и ей нравилась моя мягкость и нежность, какие встречаются только у женщин. Она поощряла меня в этом отношении и бессознательно убивала во мне последние черты мужской натуры. Но эта натура все-таки рвалась наружу, и когда наконец вырвалась, то у меня уже не оставалось никакой нравственной силы, чтобы сдержать ее порывы. Я сделался безвольной игрушкой своих страстей. Я не мог никогда противостоять соблазнам…

Билль молчал. Привязанность к брату и жалость владели всеми его чувствами. Чарли говорил правду, у него не было нравственной силы бороться с собой. Пьянство, со всеми сопровождающими его пороками, вызвало его падение, и Билль теперь ясно видел, после пятилетнего отсутствия, что на его возрождение в этой обстановке надеяться было нельзя. Если его любовь к этой женщине не могла спасти его, то кто же может это сделать? Ему хотелось сказать что-нибудь такое, что заставило бы Чарли убедиться в неизменной привязанности брата к нему. Но он не мог найти подходящих слов и только просто спросил, кто такая эта женщина, о которой он говорит.

— Кэт Сетон, — отвечал Чарли.

Выражение лица Билля сразу изменилось, и он воскликнул:

— Это сестра Эллен Сетон?

— Да, но разве ты знаешь Эллен?

— Я видел ее по дороге. Удивительно хорошенькая девушка! — вскричал Билль с восторгом. — Серые глаза, светлые волосы. Она была одета так, как будто прогуливалась по Бродвею в Нью-Йорке. Файльс говорил мне о ней.

— Файльс? — лицо Чарли сразу омрачилось, и в глазах появилось суровое выражение. Он встал со стула и прошелся по веранде.

— Что же он говорил тебе? — спросил он брата.

— Ничего особенного. Сказал мне, что у нее есть сестра, которую зовут Кэт, что они в некотором роде фермерши и живут здесь около пяти лет.

— Ну, хорошо. Видишь ли, я не хочу, чтобы он вертелся около Кэт. А теперь пойдем ужинать. Я забыл, что ты, должно быть, голоден, — сказал Чарли, выражение лица которого смягчилось.

Кэт Сетон не выходила из дома в это утро. Работа на собственной маленькой ферме задержала ее. Надо было произвести кое-какие исправления, и так как она не могла положиться на своих двух наемных работников, то ей нужно было самой присматривать за ними, чтобы они исполнили все как следует. После обеда, в полдень, когда Эллен ушла из дома, Кэт уселась к своему маленькому письменному столу и занялась счетными книгами.

Комната, в которой она находилась, служила им и гостиной и столовой. Она была небольшая, но комфортабельная и уютная. Стены были украшены множеством акварелей, не вставленных в рамки, это были работы Эллен. Посредине стоял обеденный стол, а в углу комнаты, рядом с буфетом, находился маленький четырехугольный железный очаг, на котором стоял жестяной котелок с тихо кипящей водой. Сестры очень любили эту комнату, в которой проводили большую часть времени и старались украсить ее, как могли, не тратя на это больших средств. Надо признать, что результаты их усилий были очень удачные.

Кэт была поглощена своей работой, сведением счетов, что она всегда старалась сделать в отсутствие Эллен, которая мешала ей сосредоточиться на цифрах, как вдруг дверь распахнулась и Эллен, с блестящими от возбуждения глазами, как вихрь ворвалась в комнату. Кэт поторопилась закрыть ящик, куда она прятала свои бумаги. Эллен погрозила ей пальцем.

— Берегись, Кэт! — вскричала она. — Когда-нибудь я подделаю ключ к этому секретному ящику, который ты никогда не открываешь в моем присутствии, и узнаю все твои тайны. Уверена, что ты завела интригу с каким-нибудь мужчиной. Может быть, ящик полон писем от… от Дерти О’Брайна.

— Дерти О’Брайн? — засмеялась Кэт. — О да, он занимается всякого рода спортом, а я люблю спорт.

— Тут ведь существуют разные виды спорта, в этом местечке, — заявила Эллен. — Я поищу, нет ли тут такого мастера, кто бы делал поддельные ключи. Ведь, наверное, этого рода спорт распространен в деревне.

Кэт ничего не сказала и только продолжала смеяться.

— Что заставило тебя вернуться, Эллен? — наконец спросила она.

— Что? А как ты думаешь? — воскликнула Эллен.

Кэт улыбнулась.

— Я думаю, что только встреча с мужчиной могла заставить тебя свернуть с дороги.

— На этот раз ты права, Кэт, — заявила Эллен. — Да, это был мужчина… не мышь, хотя и тот и другая могут заставить меня бежать. Разница лишь в том, что один имеет для меня привлекательную силу, а другая отталкивает. Вот и все.

— Кто же этот мужчина? — спросила заинтересованная Кэт.

— Кто? Не кто иной, как Большой Брат Билль, — мужчина, за которого я обещала вам выйти замуж… Я видела его, Кэт, видела! И он поклонился мне, — с восторгом говорила она. — Он такой огромный, такой огромный и у него самые милые и самые глупые голубые глаза, какие мне только случалось видеть. Вот почему я и узнала его тотчас же, когда только увидела с инспектором Файльсом. Я вспомнила, что Чарли говорил про него, что у него мало смысла, и я с трудом удержалась, чтобы не расхохотаться. Мне кажется, он подумал, что я улыбаюсь, и поэтому он снял шляпу передо мной. Это было так комично. Полицейский как будто взял его на свое попечение, чтобы он не потерялся здесь. Он, наверное, самый живой, полный огня человек, и я влюбилась в него с первого взгляда. Если ты не придумаешь сейчас же какого-нибудь поручения, с которым я могла бы отправиться к Чарли, то я наделаю каких-нибудь безумств или…. упаду в обморок.

Кэт, громко смеясь, сказала:

— Посмотрим, надо придумать какое-нибудь извинение…

— Извинение? — перебила ее пылкая Эллен. -

Никаких извинений! Я никогда не извиняюсь в том, что ищу общества мужчины. Притом же…

— Тс, дитя! — возразила Кэт. — Ты мешаешь мне думать своей неистовой болтовней. Должна же я выдумать какой-нибудь предлог, для чего я посылаю тебя туда к Чарли. Подожди… я придумала. Вот отнеси ему эти две книги. Я обещала их ему несколько дней тому назад. Но это все равно, я отсылаю их с тобой и напишу записку, чтобы он познакомил тебя со своим братом, так как ты смертельно влюбилась в него.

— Как ты смеешь, Кэт Сетон, как ты смеешь? — грозно крикнула Эллен. — Я убью тебя, застрелю из твоего большого ружья, если ты это сделаешь. Я ничего подобного не слыхала никогда! Как ты смеешь говорить, что я смертельно влюбилась в него? Я… я не думаю, я даже не желаю видеть его теперь. Наверное, я не хочу этого… Но конечно, я обнесу эти книги… если ты в самом деле желаешь, чтобы Чарли имел их. Ты же знаешь, что я все готова сделать, чтобы помочь тебе.

Кэт уже привыкла к таким диким взрывам Эллен и знала, что они не продолжаются у нее дольше пяти минут и всегда заканчиваются признанием своего безумия.

— Хорошо, — сказала Кэт. — Ты настоящий чертенок, Эллен, и за наказание ты отнесешь эти книги только после ужина.

— Кэт… я… — запротестовала Эллен.

— Нет, — возразила Кэт с притворной строгостью. — Тут никаких оправданий не нужно. Слишком поздно… Только после ужина!

Эллен быстро отошла от нее и подбежала к стене, на которой висели на перевязи два револьвера. Она схватила за приклад один из них и собиралась вытащить из кобуры.

— Эллен, не трогай! — вскричала в большой тревоге Кэт. — Ведь они оба заряжены.

Эллен отскочила с побледневшим лицом.

— О, я не знала! — воскликнула она. — . Но зачем ты их держишь заряженными? Ты… ты не отважилась бы выстрелить из них!

Темные глаза Кэт улыбались, но эта улыбка была натянутая.

— Не отважилась бы? — сказала она и прибавила небрежным тоном: — Но ведь это все, что стоит между нами и… и злодеяниями в Скалистых Ручьях.

Эллен несколько мгновений молчала и испытующе смотрела в глаза Кэт, точно желая прочесть в них что-то, и затем задумчиво проговорила:

— А я думала, что ты изменилась, Кэт, что ты забыла все такое и сделалась чем-то вроде наемной работницы в этой деревне…

Глава XII ПРИКЛЮЧЕНИЕ ЭЛЛЕН

Было уже больше шести часов вечера, когда оба брата закончили обсуждение своей будущей деятельности, это был великий день для Билля. Во всяком случае он чувствовал, что его утомительное путешествие и все испытания, сопряженные с ним, прошли не даром. Многие из его надежд, казалось, были теперь близки к осуществлению.

Билль поражал полным отсутствием эгоизма Он ничего другого не желал для себя, как только возможности разделить жизнь своего менее счастливого брата и дать ей другое направление. По-видимому, Чарли согласился на такое положение. Он не высказал никакого протеста и хотя он был сдержан в проявлении своих чувств, но тем не менее его согласие на предложение Билля было достаточно искренним и сердечным, чтобы удовлетворить своего простодушного брата. Если тот был бы более проницательным, то уловил бы тайное сопротивление Чарли некоторым из его планов, хотя он и не сказал этого. Что Чарли радовался приезду брата, — в этом не могло быть сомнения, но великодушие Билля стесняло его. Однако Билль ничего этого не замечал, и его доверие не пошатнулось.

Они просидели два часа на веранде, и наконец Чарли встал и, бросив взгляд вдаль, через долину, туда, где виднелся маленький домик Кэт Сетон, сказал брату:

— Мне надо обойти кругом, пока не стемнело. Может быть, и ты пойдешь прогуляться куда-нибудь, пока не стемнело.

Билль добродушно улыбнулся.

— Это значит, что я тут не нужен, — заметил он. Затем он тоже встал и потянулся, как это делает какой-нибудь большой пес после отдыха.

— Я хочу пойти взглянуть на деревню, — сказал он. — Зайду в трактир и выужу там Файльса. Я ведь должен угостить его за то, что он нашел меня.

При упоминании имени Файльса лицо Чарли передернулось, и он сказал с кривой усмешкой:

— Ты не сможешь распить бутылочку с Файльсом. Для себя ты можешь купить сколько хочешь бутылок виски, но в Скалистых Ручьях не найдется ни одного содержателя кабака на северо-западной территории, который продал бы тебе спиртные напитки, чтобы угостить Файльса. Тут ведь запретная территория, и я полагаю, что Файльса здесь до смерти ненавидят.

На мгновение глаза Билля стали серьезными, и он прошептал:

— Понимаю. Ты… тоже ненавидишь его?

Чарли кивнул головой.

— За что?

Чарли пожал плечами.

— Конечно, я не питаю симпатии к- инспектору Файльсу. Может быть, и по другой причине. Но тут это не имеет значения.

Тон ответа Чарли несколько поразил Билля, и он поспешил оправдаться.

— Мне это очень неприятно, Чарли… И если б я мог подозревать…

— Не беспокойся, — возразил Чарли. — Меня это не трогает. Я думал о другом. Но кое-что имеет значение, и даже очень большое, это — что если ты окончательно утвердишься в Скалистых Ручьях, то, пожалуй, наступит день, когда тебе придется выбирать между Файльсом и…

— И кем? — спросил Билль, когда Чарли внезапно остановился, устремив взор за речку.

— И мной, — спокойно ответил Чарли.

Оба пристально посмотрели друг другу в глаза.

— Ты и Файльс? Я не понимаю. Ведь ты… ты же не можешь быть нарушителем закона?

— Закона? — проговорил с усмешкой Чарли. — Разве быть против полицейского офицера, это значит быть против закона? Мужчины, настоящие мужчины могут быть противниками по разным причинам. Но я плохой образчик мужчины, и все-таки… знаешь ли, когда Файльс завладеет положением вещей в Скалистых Ручьях, то я думаю, что он не будет чувствовать ко мне доброго расположения. Ну вот, при таких условиях тебе непременно придется выбирать или то или другое. Ты понял меня, Билль?

— Да… но мне все-таки не ясно… — начал он.

— И не старайся уяснить себе, — ласково сказал Чарли, беря его за руку. — Ну, я иду. Увидимся позднее.

Билль был приведен в большое замешательство. Брат представлялся ему большой загадкой, и он ломал себе голову, стараясь разгадать ее. Когда Чарли ушел, то он постоял несколько минут, глядя ему вслед, и когда он скрылся из вида, то Билль также спустился с веранды и пошел по направлению к деревне.

Эллен в самом веселом расположении духа взяла под мышку две книги, которые служили для нее предлогом, и отправились после ужина в ранчо Чарли Брайанта.

Когда она явилась к ужину в одном из своих самых изящных летних платьев, то Кэт с восхищением и в то же время с насмешливым видом поглядела на нее.

— О, Эллен, ты просто непобедима, как охотница за мужчиной! — воскликнула она. — Бедный, бедный Большой Брат Билль, у него столько же шансов избежать своей участи, как у крысы, попавшей в крысоловку! Он теперь все равно как бы помолвлен, женат! И… с ним уже все покончено!

Эллен вскричала с негодующим видом:

— Катрин Сетон, я… я вас не понимаю! Если бы я поняла, то должна была бы отодрать вам уши. Вы просто нелепая женщина, ничего больше!

Кэт со смехом налила кофе и разрезала холодное мясо. Ужин их состоял, как всегда, из кекса, сладких печений и холодного мяса.

— Я и не подозревала, что у тебя есть такое хорошенькое платье, — сказала она.

— Не правда ли? — воскликнула Эллен. Гнев ее смягчился. — Я его сохранила Как ты находишь, оно идет мне? Хорошо я причесалась?

— Чудесно, — отвечала Кэт. — Ты так же растрепана как… как метелка из перьев для сметания пыли…

— Я… я просто ненавижу тебя, Кэт! — вскричала Эллен с блестящими от веселья глазами. — Метелка из перьев для сметания пыли? В самом деле! Но это все же лучше, чем швабра, которой Пит метет пол. Если б ты осмелилась сравнить меня со шваброй, то со мной бы сделался глубокий обморок, и вы бы, пожалуй, похоронили меня живой. Но слушай, Кэт, ты просто ненасытна, я ведь не могу же сидеть без конца и ждать, пока ты окончишь есть. Пища, конечно, важная вещь, но еще важнее, когда тебя ждет мужчина где-нибудь, а ты не знаешь где… Ну, скорее, Кэт, скорее, я бы хотела уйти! Позволь мне уйти!

— Иди, дорогая, иди! — весело ответила Кэт, тронутая ее смиренной просьбой. — Но только смотри, не смей приходить сюда без своего будущего супруга. Помни, что я тоже хочу видеть его, и если ты не будешь вести себя хорошо со мной, то я сумею отомстить тебе. Ведь я еще не потеряла надежду выйти замуж, что ни говорили бы про меня люди. Ну, а теперь убирайся!

Эллен не стала ждать вторичного приказания и, схватив книги, бросила мимоходом взгляд в маленькое зеркало, висевшее на стене, и выбежала из дома.

— Прощай, Кэтти! — закричала она. — Я раскинула сети, чтоб поймать большую рыбу. Она мирно дремлет в тенистом пруду, ожидая, что ее словят. Как ты думаешь, Кэт, пробовали ли его словить когда-нибудь? Я надеюсь, что он не будет лукавить со мной. Ведь у меня не было практики. Это ужасно жить в таком месте, где мужчины должны предварительно напиться пьяными, чтобы иметь мужество высказаться женщине… — прибавила она со вздохом.

Кэт осталась сидеть за столом, хотя кончила ужин. С уходом Эллен ее веселость испарилась, и ее прекрасные глаза стали задумчивыми и даже несколько Суровыми…

Между тем Эллен перешла речку по причудливому бревенчатому мостику, который был первой постройкой Кэт по приезду в Скалистые Ручьи. Издали мостик казался живописным и прочным, но вблизи он мог служить западней для незнающих и неосторожных людей. Однако обеим сестрам и их работникам этот мостик казался самой обыкновенной вещью. Они привыкли ко всем его ловушкам, число которых, однако, увеличивалось с каждым весенним половодьем.

За этим мостом тропинка извивалась в кустах по направлению к главной деревенской дороге. Но Эллен не имела намерения идти по такой окружной дороге, когда она могла избрать прямой путь через заросли кустарника. Она исчезла в зелени кустов, как мелькнувший призрак, и появилась уже только на полдороге к дому Чарли Брайанта, на небольшой просеке, откуда она могла обозревать все ранчо. Вдруг она увидела, что кто-то двигается между деревьями, и до нее донесся чей-то свист. Кто-то шел от дома Чарли и насвистывал какой-то мотив, показавшийся ей знакомым. Она тотчас же решила, что это не может быть Чарли, так как никогда не слышала, чтобы он насвистывал какую-нибудь арию. Вслед за тем она услыхала чьи-то быстрые тяжелые шаги, которые приближались. Ей вдруг стало страшно. Она начала всматриваться в кусты, стараясь разглядеть, кто идет. Ей не пришлось долго ждать. Тропинка находилась как раз за просекой, и она могла смотреть через узкое отверстие в листве кустов. Она чувствовала себя тут в полной безопасности, так как незнакомец должен был пройти по этой дорожке мимо нее, а отверстие в густой зелени было такое узкое, что он не мог ее увидеть.

Свист приближался, так же как и быстрые шаги. Наконец она увидела фигуру человека, — увидела совершенно ясно. Это был Большой Брат Билль. Она инстинктивно отскочила назад, совершенно позабыв об упавшем дереве позади нее. Тут то и произошла трагедия. Как это случилось, — она не знала и чувствовала потом, что и не хотела никогда знать это. Что-то больно ударило ее по коленям, и они подогнулись. Затем через секунду она уже очутилась на земле, с нелепо поднятыми вверх и дрыгающими ногами, удерживаемыми таинственным образом в этой позе ветвями упавшей сосны.

В первый момент своего падения она была слишком парализована страхом и поэтому не могла пошевелиться, затем она услыхала громкое восклицание какого-то мужчины. Тогда ее охватил еще больший ужас. Собрав все свои силы, она, наконец высвободившись из тисков, в которые попала, вскарабкалась на ноги, разорвав и выпачкав свое хорошенькое платье во время падения, и, как безумная, побежала вниз по склону холма, продираясь сквозь кусты и совершенно не обращая внимания на то, что куски тонкой материи от ее платья оставались на них. Она чувствовала только, что не может остановиться ни на мгновение, так как за нею бежит этот неизвестный человек. В эти минуты она ненавидела его больше, чем кого бы то ни было на свете. Подумать только, что он видел ее падение, ее нелепую позу с поднятыми вверх ногами, точно сигнальные столбы!.. Это было слишком ужасно.

Она остановилась только, чтобы передохнуть, когда добежала до пешеходного мостика. Но там ее охватил новый приступ страха. Ведь она оставила свои книги там, где упала! Он найдет их, увидит надпись, имя Чарли… Ее последняя надежда испарилась. Он, без сомнения, узнает, кто она такая…

Эллен готова была разрыдаться от стыда и негодования, но удержалась. Природная веселость ее характера взяла верх. Она увидела юмористическую сторону своего приключения и… разразилась хохотом.

Кэт вскочила на ноги, когда Эллен вбежала с истерическим смехом в комнату. Бросив встревоженный взгляд на сестру, Кэт строго приказала ей:

— Сейчас же перестань смеяться!

Это подействовало. Истерический смех прекратился, Эллен опустилась на стул и стала исправлять беспорядок своего костюма.

— Поди и перемени свое платье, — так же строго проговорила Кэт. — Расскажешь мне потом.

Эллен хотела протестовать, но что-то в тоне ее сестры удержало ее, и она молча исполнила приказание.

Едва Эллен успела удалиться, как снаружи послышались шаги, приближавшиеся к двери. Кэт вспомнила в этот момент, в каком виде вернулась Эллен, в разорванном и испачканном платье, и безумный страх охватил ее.

В дверь постучали. Кэт бросила взгляд на свои револьверы, висевшие на стене, но сдержалась, и хотя с трепетом, но все же открыла дверь.

На пороге стоял Билль. Он снял свою шляпу, и лучи солнечного заката осветили его красивое лицо и белокурую голову. Он держал в руках книги, его большие голубые глаза с добродушной улыбкой смотрели на Кэт.

— Я очень огорчен, что побеспокоил вас, — сказал он. — Но вот что случилось! Я шел вон оттуда, — он указал рукой за речку, — и когда спускался по тропинке, то вдруг увидал, что из кустов выскочила стремглав какая-то леди, словно ее кто-то ранил, и бросилась бежать вниз, по направлению к этому дому. Я подумал, что она, быть может, увидала змею или… медведя, или что-нибудь другое испугало ее и поэтому бросился в кусты, откуда она выбежала. Но я опоздал, потому что ничего не нашел в кустах, кроме этих двух книг. Тогда я пошел по дороге, вслед за леди и вот… пришел сюда.

Искренний тон и деликатность молодого человека произвели на Кэт такое хорошее впечатление, что она тотчас же протянула ему руку и сказала с улыбкой:

— Благодарю вас, мистер Брайант. Это книги моей сестры. Она взяла их, чтобы отнести вашему брату. С вашей стороны очень мило, что вы принесли их. Не войдете ли вы в комнату, чтобы оца сама могла поблагодарить вас? Видите ли, мы очень дружны с вашим братом. Я — Кэт Сетон, а та другая молодая девушка, которой вы так любезно хотели помочь, моя сестра — Эллен.

Глава XIII ВЕСЕЛЫЕ СЕРДЦА

Сорви-голова Эллен прикладывала немало усилий, чтобы холодно смотреть на ласково улыбающиеся голубые глаза Билля. Это была битва с таким противником, который совершенно не подозревал этого и смотрел самым невинным образом. А черные глаза Кэт смотрели с улыбкой на эту сцену, хотя и не вполне понимали, что произошло.

— Это моя сестра Эллен, мистер Брайант, — сказала Кэт, когда Эллен, несколько успокоившись, хотя и сердясь, на весь мир вообще, внезапно вошла в комнату, явившись, как вихрь, из той части дома, где находилась ее спальня. Когда слова сестры достигли ее ушей и она взглянула на красивое веселое лицо мужчины, то сильнейшее волнение охватило ее. Ведь это тот самый человек, который был свидетелем ее падения, видел, как ее изящно обутые ножки в тонких прозрачных чулках болтались в воздухе, точно две разукрашенные мачты во время празднества 4 июля. Эти глупые голубые глаза пытливо смотрели на нее. Как он смел? Как смел он прийти сюда именно теперь, в этот момент? Как смел он свистеть? И вообще, какое он имеет право находиться в Скалистых Ручьях? Зачем, зачем он вообще живет на земле?

Эллен казалось в эту минуту, что она ничего так не ненавидела на свете, как соединение голубых глаз со светлыми волосами. Она ненавидела также и длинные носы, потому что они всегда суются не в свое дело. Крупные мужчины обыкновенно бывают неловкими. Разве это не было неловкостью с его стороны находиться там именно в этот момент и… видеть? Да, она ненавидела этого мужчину и ненавидела свою сестру за то, что она стояла тут и улыбалась.

Холодный прием, оказанный ему Эллен, смутил беднягу Билля, с наивным огорчением смотревшего на Эллен, которая теперь была одета в том же самом костюме, в каком он видел ее в первый раз. Его смущение не ускользнуло от Кэт и от Эллен, которая даже испытывала злорадное чувство.

— Это было очень удачно, что я проходил там, — проговорил Билль, не подозревая своего промаха. — Ведь если бы эти книги остались лежать там и их смочило бы росой, то они бы испортились. Как видно, судьба заставила меня идти той дорогой и найти их для вас.

— Судьба? — презрительно усмехнулась Эллен, бросив на Билля враждебный взгляд.

— Наверное! — отвечал наивный Билль. — Разве вы не верите в судьбу? А я верю. Случилось так. Мы разговаривали с Чарли, а потом он пошел по своему делу, а меня не желал взять с собой. Я бы, конечно, пошел с ним, если б он этого захотел. Вместо этого я отправился уже сам по себе в деревню. Так как я из тех людей, которые никогда не смотрят по сторонам и видят только то, что находится у них перед носом, то я не заметил вас, пока не увидал…

— Не вдавайтесь в подробности! — прервала его Эллен ледяным тоном. — Я думаю, что это было отвратительно — стоять и смотреть, как я упала, споткнувшись об упавший ствол дерева.

Глаза Билля выразили величайшее удивление, возбудившее запоздалую надежду в расстроенной душе Эллен.

— Лежавший ствол? — вскричал Билль. — Вы упали? О, я очень огорчен, мисс Эллен! Действительно я видел, как промелькнуло что-то белое (Эллен бросила на него предостерегающий взгляд, но Билль его не понял) — и затем исчезло во время бега в кустах. Я догадался, что какое-нибудь животное должно было испугать вас, и бросился в кусты, чтобы поймать его. Но нашел только вот эти книги. Между тем, я чувствовал, что у меня даже хватит сил повалить… дом.

Чувства Эллен смягчились. Ее больше не мучило воспоминание о ногах, болтающихся в воздухе. Он их не видел, значит, все хорошо. Она могла обратить внимание на то, что у него были красивые черты лица, красивый нос, чудесные голубые глаза — ее любимый цвет! — прекрасные белокурые волнистые волосы.

Эллен улыбнулась и любезно пригласила его сесть, заметив, что ему нечего стесняться с ними, так как они очень дружны с его братом. Заметив, что Кэт чуть-чуть насмешливо улыбнулась, она решила отомстить ей.

— Особенно Кэт дружна с ним, — поспешно прибавила она. Скажу вам по секрету, что мы уже знали, что вы приезжаете сегодня 9… и Кэт непременно хотела видеть вас. Она говорила, что не успокоится, пока не увидит брата Чарли. Это истина.

— Как ты смеешь, Эллен, говорить подобные вещи? — сердито вскричала Кэт. — Пожалуйста, не обращайте внимания на ее слова. Она не всегда бывает ответственна за них. Видите ли, у нее правдивая натура, но жизнь в этой ужасной деревне несколько испортила ее. О, я иногда болею сердцем за нее! Но что поделаешь? У нее такая ужасная компания.

— Пускай! — возразила Эллен, окончательно пришедшая в хорошее расположение духа, убедившись, что Билль не видел ее позорного падения. — Мистер Брайант скоро сам узнает, кому из нас можно больше верить.

— Я всегда верю каждому, — ответил Билль, искренне рассмеявшись. — Это избавляет меня от большого беспокойства.

— В самом деле? — спросила Кэт, удобно усевшись в качалку.

— Ну нет, — вскричала Эллен, — только не здесь, не в этой ужасной деревне. Здесь, в Скалистых Ручьях, вам надо верить только в то, ради чего вы приехали сюда. Да и то вы не должны быть слишком уверены, что вы не увидите призраков.

— И очень неприятных притом, — со смехом заметила Кэт.

— Представьте себе, я провел в Скалистых Ручьях около пяти часов, и то, что мне пришлось видеть, ничуть не было мне неприятно, — сказал Билль.

Эллен улыбнулась. Она вспомнила свою первую встречу с ним.

— Что вы делали с Файльсом сегодня? — неосторожно спросила она.

— Ах, я так и знал, что это вас видел на дороге! — воскликнул Билль, точно он сделал великое открытие. — Да, да, — прибавил он с наивной простотой, — ведь на вас было это самое платье. Как это я мог не узнать вас раньше?

— Я не думаю, чтобы вы действительно заметили меня, — сказала Эллен. — Вы были заняты рассматриванием местности.

— Да, тут есть на что смотреть, — согласился Билль. — Мы проехали мимо огромной старой сосны, и Файльс сказал мне, что она служит как бы вехой, указывающей, что там, в долине, находится деревня. Я думал о ней.

— Думали об этой сосне? — с живостью спросила она.

— Не только о ней, хотя она заслуживает большего внимания. Странно, когда я увидел эту сосну и долину внизу, то испытал какое-то странное чувство, что-то таинственное, как будто рука судьбы пыталась схватить меня.

Лицо Эллен расплылось в улыбке.

— Понимаю, — заявила она. — Вы почувствовали, как будто ваша судьба связана со всем окружающим.

— Я нисколько не удивляюсь, что старая сосна внушила вам такое… такое суеверное чувство, — вдруг сказала Кэт. — Она производила такое же впечатление на большинство людей даже в старые времена, когда тут были индейцы. Вы знаете, с нею связана легенда. Ее происхождение мне неизвестно. Может быть, это действительно настоящая индейская легенда.

— О, Кэт! — вскричала Эллен. — Я не подозревала, что ты знаешь эту легенду. Ты никогда не говорила мне.

— Я многое не говорю тебе, — отвечала Кэт. — Ты обладаешь слишком большой фантазией, слишком молода и вообще слишком восприимчива. Пожалуй, у тебя сделался бы кошмар. Но в деревне большинство людей знают эту легенду.

— Мисс Кэт, расскажите нам ее, пожалуйста. Я до смерти люблю всякие легенды, — обратился к ней Билль.

— Кэт Сетон! — вскричала Эллен. — Я требую, чтобы вы сейчас же рассказали эту легенду. Если вы этого не сделаете, то я больше никогда не буду говорить с вами… никогда!

— Какая страшная угроза! — улыбнулась Кэт. — Вы не знаете, мистер Брайант, что за ужасный характер у этой девушки. Ведь она способна осуществить свою угрозу… в течение пяти минут.

— Я поддерживаю мисс Эллен, — объявил Билль, — и если вы нам не расскажете ее, то мы оба воздержимся от разговора… на пять минут.

— Ну что ж делать! — вздохнула Кэт. — Вы меня напутали. Так слушайте же.

— Это было очень давно. Один молодой индейский вождь отделился от своего племени с несколькими воинами. Он был влюблен в скво (жену) вождя этого племени, и она тоже любила его. И вот они решили бежать вместе. Сторонники молодого вождя захотели тоже отправиться с ним, забрав с собой своих скво. На общем совещании они все решили уйти от старого вождя, образовать отдельное кочевое племя и странствовать по равнинам, сражаясь, пока им не удастся завоевать достаточное количество земли, чтобы поселиться на ней окончательно и основать новую великую расу. Молодой вождь был великим воином, такими же были и все его товарищи, и в течение некоторого времени, куда бы они ни являлись в стране, они везде были победителями, производя страшные избиения и опустошения. Но и старый вождь также был великим и свирепым воином. Когда он открыл измену жены, то собрал всех своих воинов и бросился с ними преследовать бежавших, чтобы наказать их. Путь, по которому шли беглецы, проследить было не трудно, потому что это был путь крови и огня. Наконец старый вождь настиг их. Произошла жестокая битва, обе стороны понесли большие потери. Но положение беглецов было хуже, потому что число их было меньше. Поразмыслив об этом, молодой вождь, более рассудительный и осторожный, собрал своих воинов и предложил им не сражаться больше и скрыться в долину Скачущего Ручья, где он уже давно хотел устроить свое постоянное жилище. Он слышал об этой долине, знал, где она находится, и полагал, что когда они укроются в густой чаще в этой долине, то на их стороне будут большие преимущества в случае нападения. И вот, приняв такое решение, после битвы, оставив убитых и раненых, молодой вождь со своими спутниками поспешил удалиться. Они мчались всю ночь, пока на рассвете не увидали на горизонте огромную сосну. Это был признак, что им удалось ускакать от своих преследователей. Но скоро их постигло разочарование. Преследователи их тоже скакали за ними всю ночь, и с восходом солнца битва стала неизбежна. Однако эта битва не была решительной, и молодой вождь тешил себя надеждой, что теперь он со своей скво и своими воинами сможет укрыться в долине. Но когда он пересчитал, сколько у него осталось воинов, то радость его омрачилась.

Он потерял почти три четверти своих спутников, между тем орды преследователей были все еще очень многочисленны. Тогда он решил, вместе с остатками своих воинов, ночью достигнуть долины, где надеялся найти спасение. Они опять скакали всю ночь, а за ними скакали их преследователи. И вот тут произошла трагедия. На рассвете они опять увидали сосну, но она по-прежнему стояла далеко на горизонте. Достигнуть ее они были не в состоянии, так как и лошади и люди были одинаково истощены. Молодой вождь был слишком великим воином и понимал, что гибель неизбежна, а преследователи уже приготовились к нападению. Тогда до начала битвы он вывел свою любовницу и на глазах всех убил ее для того, чтобы враги не могли торжествовать над нею и мучить ее. Совершив это, он выпрямился во весь рост и громко проклял сосну и долину, связанную с нею. Если упадет сосна, то в долине прольется кровь, и погибнут очень многие, живущие в ее тени. Она стоит на страже долины, и потому ни один топор до сих пор не касался ни ее ветвей, ни ее ствола.

Когда вождь кончил свое заклятие, то враги, окружавшие его со всех сторон, налетели на него, как коршуны, и не оставили в живых ни одного человека из его отряда.

— Спроси молодых парней в деревне, Эллен, что они думают о сосне, — сказала Кэт в заключение.

— Дерти О’Брайн говорил, что он любит ее и не может себе представить, как бы он мог существовать без нее, — ответила Эллен.

— Дерти О’Брайн? Что за имя? Вы видите, мистер Брайант, что я говорю правду: она находится в дурной компании, — сказала Кэт и, взглянув на часы, прибавила: — Однако уже восемь часов, и мне надо выйти.

Билль тотчас же вскочил на ноги.

— А Чарли воображает, что я осматриваю деревню и знакомлюсь с Дерти О’Брайном! — вскричал он.

— Чарли не сказал вам, куда он пошел? — спросила Кэт.

— Нет. И он, по-видимому, не хотел, чтобы я шел с ним, — ответил Билль.

— Вот этого я никогда не могла понять! — воскликнула Эллен. — Если бы Кэт сказала мне, что она уходит, то я непременно стала бы ее расспрашивать куда и зачем. Но мужчины — странные создания. Они никогда не расспрашивают.

— Прощайте, мистер Брайант, — сказала Кэт, пожимая ему руку. Веселость ее вдруг пропала, и темные глаза стали мрачными. Эллен же, наоборот, вся сияла от радостного возбуждения, и, как видно, ей не хотелось расставаться со своим новым знакомым.

— Знаете ли, я была недовольна вашим приездом, мистер Брайант, — заявила она Биллю. — Говорю вам это откровенно. Когда-нибудь, когда я лучше узнаю вас, то скажу вам, почему я была недовольна. Но теперь я рада, что вы здесь и что вы принесли мне эти книги… Дерти О’Брайн наверное понравился вам. Он большой прохвост, но очень оригинален и потому нравится мне. Ну, а язык его просто ужасен.

Она протянула ему руку, которую он продержал дольше, чем следует, в своей руке. Ее маленькая смуглая ручка совсем потерялась в его огромной ладони. На его лице появилась сияющая улыбка, и он сказал ей:

— Я рад, что вы относитесь так снисходительно к человеку, который может забыть приличную речь и немного выйти из себя. Это бывает порой и со мной.

Эллен стояла в дверях, когда он ушел, и Билль, оглянувшись назад, невольно залюбовался прелестной картинкой, которую она представляла, окруженная темной дверной рамой. Кэт тоже вышла из дома.

Глава XIV ДОМ ДЕРТИ О БРАЙНА

Было уже поздно. Желтоватый свет двух висячих ламп плохо освещал большую низкую комнату, наполненную табачным дымом и людьми, и фантастические тени скоплялись в разных углах и блуждали на лицах посетителей, то появлявшихся в кругу света, то исчезавших в полумраке.

Это был кабачок или трактир О’Брайна, куда собирались каждый вечер жители Скалистых Ручьев и окрестных ферм. Тут можно было видеть прилично одетых граждан, принадлежавших к коммерческому кругу. Но в большинстве это были жители прерии, люди с отдаленных ферм и ранчо, загорелые, бронзовые лица которых и орудия труда, которые они принесли с собой, указывали, что они были рабочими, искавшими здесь развлечения и отдыха после своей тяжелой работы. Было также несколько метисов, тощих, в полуварварских костюмах. Но все эти посетители держались более скромно, не кричали и не изрыгали проклятий и ругательств, подобно тем гражданам Скалистых Ручьев, которые больше всего теряли с появлением инспектора Файльса и имели основание бояться его.

Дерти О’Брайн с суровым и циничным видом стоял за прилавком и обслуживал каждого посетителя с обычным спокойствием и быстротой, которые не могло бы нарушить даже присутствие полиции. У себя, в кабачке, он был самодержцем, и все должны были ему повиноваться беспрекословно. Поданный в стакане напиток должен был выпиваться тут же, и пустой стакан также быстро передаваться через прилавок, а помощник хозяина поспешно уносил его в смежную комнату, где были спрятаны бочонки со спиртными напитками в потайном подвале, закрытом дерном, и куда был сделан потайной вход, в стене комнаты. Все напитки наливались в этой комнате, и при первой же тревоге тайник мог быть закрыт тотчас же и все следы незаконной торговли быстро уничтожены. На полках ничего больше не оставалось, а позади прилавка стояла на виду бочка с четырехпроцентным пивом, ради продажи которого правительство и разрешало существование в области таких трактиров. Дерти О’Брайн прекрасно знал закон и поймать его в продаже спиртных напитков, а следовательно, в нарушении закона, было бы возможно лишь в том случае, если бы в его кабачок явился провокатор. Но вряд ли нашелся бы такой смельчак, который рискнул бы явиться с такой целью в столь опасное место, как Скалистые Ручьи.

Все посетители кабачка были взволнованы известием о прибытии Файльса и его сотрудников в Скалистые Ручьи. Создавалось новое положение, которое надо было обсудить. Низкая комната наполнилась гулом возбужденных голосов, но Дерти О’Брайн не принимал никакого участия в горячих спорах. Понемногу шум улегся, и около полуночи большинство постоянных посетителей разошлись и остались только несколько человек, обычно поздно засиживавшихся в таком учреждении, несмотря на испорченный воздух, пропитанный табачным дымом и спиртными испарениями.

У обоих окон играли в карты, и среди играющих находились оба работника Кэт. Три человека, почтмейстер Аллан Дэй, торговец мануфактурными товарами Билли Унгвин и почтенный наружности пожилой человек, известный под именем Святого Дика, стояли у прилавка и разговаривали с хозяином о новом положении дел в Скалистых Ручьях, созданном появлением полиции.

Кроме этих людей в кабачке оставался Чарли Брайант. Он пришел рано и с единственной целью узнать, как относятся в поселении к приезду полиции, и услыхать, что говорят о Стэнли Файльсе и его предполагаемых действиях. Имея перед собой такую цель, Чарли в течение некоторого времени не пил ничего, но ему трудно было устоять от соблазна и случилось так, как и предполагал О’Брайн, — после первого же стакана Чарли не мог уже удержаться и продолжал пить. Он молча сидел на краю угольного ящика, приставленного к стене в конце прилавка и, казалось, слушал без всякого интереса разговоры, происходившиекругом. Дерти О’Брайн наблюдал за ним, и ему очень хотелось втянуть его в разговор, услышать, что он скажет по поводу последних событий. Но Чарли упорно молчал. Тогда О’Брайн решил прямо обратиться к нему, предложив ему выпить с ним стаканчик виски. Чарли молча согласился и так же молча выпил и поставил на прилавок пустой стакан. Его глаза были по-прежнему угрюмо устремлены на играющих в покер.

Билли Унгвин многозначительно подмигнул О’Брайну и прошептал:

— Странный субъект, всегда пьет в одиночестве.

— Несомненный признак привычного пьяницы, — заметил Аллан Дэй, также вполголоса.

О’Брайн молча улыбнулся. В это время Ник Девере, сидящий за картами, обратился к нему с вопросом:

— Слушайте, Дерти, вы не знаете, где же, в сущности, находится Файльс? Тут все так много говорили о нем, а никто из нас еще не видел его. Такие пустые разговоры вызывают у меня тошноту. — Он энергично сплюнул, чтобы доказать свое отвращение к полиции.

— Файльс объезжает местность кругом, — хладнокровно ответил О’Брайн. — Я видел его здесь. После этого он поехал к востоку. Один из парней видел, что он взял с собой сержанта Мак Бэна и двух полицейских солдат. Удовлетворяет это вас? — саркастически прибавил он.

— Да… пока я сам не увидел его, — сердито сказал Ник, беря колоду в руки и начиная сдавать.

— Ну, успокойтесь, вы скоро увидите его, очень скоро! — ответил с усмешкой О’Брайн. Стоящие у прилавка тоже улыбнулись. — Я думаю, что вам придется видеть его даже больше, чем это было бы для вас желательно… Вероятно, многим вид его будет даже неприятен. — Он бросил взгляд в сторону Чарли и подмигнул стоящим у прилавка.

Пит повернулся к О’Брайну и сказал со злобным видом:

— Полагаю, что мы не одни будем видеть его здесь, если возникнут затруднения. Не думаю, чтобы нашлось тут много людей, которые пожелали бы видеть зимой, у своего очага, полицейского инспектора.

— Не пожелали бы видеть его и летом! До зимы еще далеко, — заметил смеясь Святой Дик.

— Кому нужны здесь красные полицейские мундиры? — сердито возразил третий игрок, Сторми Лонгтон, перемешивая карты. — Если Файльс, со своими полицейскими солдатами, начнет вмешиваться, то вокруг Скалистых Ручьев будут летать свинцовые пули. Полагаю, такой свинцовый дождь свалится сюда с неба. Тут есть безумцы, которые думают, что когда дело может дойти до стрельбы, то лучше играть начистоту. Я с этим не согласен и когда сталкиваюсь с полицейскими или подобной сволочью, то честность прячу в карман.

О’Брайн беззвучно засмеялся.

— Файльс и его свора зададут хорошую баню здешним молодцам, — сказал он со свойственной ему резкостью, — говорю вам это прямо. Файльс задался целью изловить всех мошенников, укрывающихся здесь. Ведь только потому, что эта область очень обширна, они и могли до сих пор избегать тюрьмы. Разве вы слепы, что не видите, как стоят вещи? Если б я мог подавать советы, то сказал бы всем мошенникам, чтобы они удирали отсюда как можно скорее, если не хотят нарядиться в арестантский халат. Полицейские красные мундиры теперь просто только осматривают местность, и когда покончат с этим, то начнут очищать страну, подкопаются под крепкую скалу, какую представляют из себя здесь все нарушители закона. Во главе отряда, занимающегося этим, стоит Файльс. Это не шутка. Те, которые укрываются здесь, должны остерегаться… Но поставщики виски находятся в лучшем положении, — сказал он немного погодя, бросив взгляд в сторону Чарли, — хотя полиция разыскивает теперь только их. Но полиция не может арестовать их только по подозрению. Она должна изловить их на месте преступления, с поличным. Она не может захватить контрабандиста через пять минут после того, как он успел спрятать свои товар в безопасное место, хотя бы и знала наверняка, что он привез его. Если полиция найдет тайник, то единственное, что она может сделать, это вылить виски, а того, кто привез его, тронуть она не может. Вот тут-то Файльс и будет побежден. Во всяком случае, — прибавил он, насмешливо усмехаясь, — я бы предпочел быть таким поставщиком виски, чем каким-нибудь преступником, по следам которого идет Файльс.

— Но теперь Файльс занят выслеживанием поставщиков виски, — заметил Святой Дик, задумчиво поглядев на Чарли.

За карточным столом раздался смех.

— А ты доволен этим? — спросил чей-то грубый голос.

Святой Дик со злостью сплюнул.

— Я был бы больше доволен, Пит Клэнси, если б мне удалось натравить Файльса на след кого-нибудь из этих поставщиков виски, — сказал он. — Может быть, после этого он оставил бы в покое Скалистые Ручьи.

— Тут немало занятых этим делом в нашем городе, — вмешался О’Брайн, — и я не думаю, чтобы тот, кто сделался бы доносчиком, не поплатился за это, а тем более, если б он донес на предводителя шайки. Вспомните задержание поезда в «Белом Пункте». Было ли когда-нибудь более блестящее дело? Говорю вам, тот, кто руководит этой шайкой, очень умен. Он в десять раз хитрее Стенли Файльса. Подумайте только: Файльс сидел в Эмберлее и ждал этот груз, а вы теперь пьете здесь это виски, да и в городе пьют его. Да, предводитель шайки — просто молодчина!

— Ну, а я все-таки рад, что не принадлежу к этой шайке, — заметил Билли Унгвин, собираясь уходить. — Пойдем, Аллен, — обратился он к почтмейстеру. — Ведь уже поздно, далеко за полночь…

О’Брайн улыбнулся.

— Старуха ждет? — сказал он.

Билли добродушно кивнул, и они вышли, коротко попрощавшись с хозяином. Когда они ушли, то Святой Дик подошел к прилавку и, облокотившись на него, спросил конфиденциально хозяина:

— Как вы думаете, кто предводитель шайки?

О’Брайн покачал головой.

— Не знаю, — ответил он. — Мне известно только то, что я могу получить все количество виски, которое мне нужно здесь, в этом городке. Когда деньги уплачены, то виски доставляется в указанное место. Предводитель шайки не имеет сношений ни с кем из покупателей. Он необыкновенно умный и хитрый парень. Он все время находится здесь, среди нас, но мы не знаем его.

— Никто никогда не видел его, кроме его шайки, — улыбаясь прошептал Святой Дик. — И я думаю, что никто из его парней не выдаст его.

— Мне кажется, я однажды видел его, — проговорил О’Брайн. Он сказал это громко, и его пытливый взгляд снова скользнул по Чарли, который продолжал упорно молчать. В этот момент игра в карты прекратилась, и игроки в покер собрались возле прилавка.

— Как же он выглядит? — спросил Ник с усмешкой.

— Наверное, он жестокий человек, — заметил Пит Клэнси.

О’Брайн холодно посмотрел на обоих. Он не любил метисов, они всегда возбуждали в нем худшие стороны его, в общем, далеко не покладистой натуры.

— Ну, я не уверен в этом, — сказал он хладнокровно. — Если это так, то скажу, что в его наружности нет ничего грубого. Он скорее похож на воспитанного человека, что, однако, не мешает ему быть очень искусным в своем деле. Шайка его состоит из негодяев самого низкого сорта, с которыми я бы не согласился выпить из одного стакана. Этот стакан я должен был бы предварительно хорошенько вымыть, вот так! — прибавил он, беря стакан, из которого пил Пит, и усердно выполаскивая его.

Его манера и действия были явно оскорбительны, но ни Пит, ни Ник не решились останавливаться на этом. Задеть О’Брайна никто из них не осмеливался. Пит счел за лучшее не обращать внимания на его оскорбительные выходки. Зевнув равнодушно, он сказал, что ему и Нику надо завтра рано утром ехать косить и поэтому им обоим следует отправиться домой, так как уже поздно. Надо хорошенько выспаться.

Когда дверь закрылась за ним и за Святым Диком, который ушел последним, О’Брайн нагнулся через прилавок и обратился к Чарли, который продолжал сидеть сгорбившись.

— Я собираюсь закрывать, Чарли, — сказал он.

Чарли оглянулся кругом и, заметив, что уже никого не осталось в комнате, быстро вскочил. Вид у него был растерянный, но скоро его замешательство прошло, и он взглянул в глаза О’Брайна, вероятно, самого умного и хитрого человека в Скалистых Ручьях.

— Вы чувствуете себя лучше? — спросил О’Брайн. — Выпьете еще последний стаканчик?

— О, да! — воскликнул Чарли с какой-то идиотской улыбкой.

О’Брайн налил стаканчик себе и ему и наблюдал, с какой жадностью Чарли проглотил напиток. О’Брайн пил медленно. Это был лишь второй стакан, который он выпил в этот день.

— Знаете ли, ром и виски у меня на исходе, — сказал он, беря пустой стакан Чарли. — Мне нужно и то и другое поскорее.

Он стал преднамеренно долго вытирать стаканы, словно ожидая, что скажет Чарли, но тот молчал, только в его глазах мелькнуло что-то вроде улыбки, значение которой трудно было понять.

— Я положил ордер и доллары на прежнем месте. На старом месте! — подчеркнул он улыбаясь.

— Да… на том же старом месте, — повторил Чарли с полупьяной улыбкой.

— Мне необходимо получить это. Я бы предпочел положить все в своей житнице, чем в обычном месте. Я написал это в своем ордере. Так лучше… принимая во внимание Файльса.

Чарли кивнул головой.

— Ну, конечно, — коротко согласился он

О’Брайн улыбнулся очень любезно. Для него поставщики спирта имели громадное значение, и поэтому он старался всячески расположить к себе Чарли и ухаживал за ним.

— Да, — хихикнул он, — в коре старого дерева бывало спрятано немало моих долларов за это время. Хорошо, что с деревом связана легенда. Если б не это, то его бы наверное срубили для постройки новой церкви. Это было бы неприятно. Нам пришлось бы искать другой почтовый ящик для наших ордеров и долларов.

Чарли покачал головой.

— Я не думаю, чтобы они решились срубить это дерево, — сказал он. — Народ тут очень суеверный.

О’Брайн перестал улыбаться и конфиденциально проговорил:

— Вас не беспокоит нисколько, что Файльс тут бродит кругом?

Чарли с минуту не отвечал ничего. О’Брайн заметил, что выражение его лица сразу изменилось и кулаки сжались. Он понял, что одного упоминания имени Файльса было достаточно, чтобы вызвать у Чарли приступ сильнейшего раздражения. Но Чарли совладал со своими чувствами и ответил коротко и холодно.

— Имейте в виду, что я сумею постоять за себя…

Не прибавив больше ни слова, он вышел из трактира.

Глава XV ПРОМАХИ БИЛЛЯ

Билль Брайант переменил намерение и не пошел в трактир О’Брайна, как хотел сначала. Надо сказать, что его неожиданный визит к сестрам Сетон внушил ему отвращение к исследованию нечистых закоулков этой прекрасной долины. Поэтому он пошел по дороге к дому брата, надеясь застать его уже там. Он шел и думал об обеих девушках, с которыми только что познакомился. Старшая, несмотря на свою красоту и большие черные, смелые глаза, не принадлежала к тому типу женщин, который привлекал его. Она была слишком самостоятельна, решительного и независимого характера. Ее сестра Эллен, наоборот, показалась ему необыкновенно очаровательной. Ему понравились ее живость, веселость и непоследовательность. Он говорил себе, что жизнь и без того слишком серьезна и незачем еще увеличивать эту серьезность своим отношением.

Размышляя дальше на эту тему, он решил, что Эллен была бы прекрасной женой для такого человека, как он, в особенности теперь, после того, как она уже привыкла к жизни в этой долине. Он представлял ее себе верхом, на горячей лошади прерии, едущей рядом с ним по равнине или кругом изгородей. Ему казалось даже, что он слышит ее веселую болтовню, когда осматривает работы в ранчо, которые быстро продвигаются вперед. Жизнь в ней бьет ключом, и она сможет со свойственным ей юмором взглянуть на такие вещи, к которым ее сестра, обладающая более трезвым умом, отнесется чересчур серьезно.

Погруженный в свои мечты, Билль и не заметил, как подошел к дому. Нигде не было видно огня, и он напрасно искал своего брата. Его, очевидно, не было дома. Но Билль не ограничился только поисками его в доме — он стал его искать везде, в самых неподходящих закоулках, заглянул в коррали, в сараи, хлев и даже птичник. Наконец он вернулся на веранду и задумался о том, где еще искать его брата. Пожалуй, было бы благоразумнее лечь в постель и подождать до утра. Ведь Чарли прожил уже пять лет в долине! Однако Билль не мог успокоиться и в конце концов решил идти в кабак О’Брайна, как намеревался сделать раньше.

Билль не знал дороги и поэтому блуждал довольно долго, пока наконец не пришел туда, куда хотел. В кабаке уже никого не было. О’Брайн потушил одну лампу и собирался потушить другую, когда дверь распахнулась и вошел Билль. На мгновение О’Брайн окинул своим проницательным взором посетителя, и его тонкие губы искривились насмешливой улыбкой.

— Что вам нужно здесь? — резко спросил он.

Билль засмеялся.

— Я, кажется, пришел не вовремя, — сказал он. — Очень жалею, что побеспокоил вас. Я думал, может быть, мой брат здесь? Я Билль Брайант и ищу своего брата Чарли.

Большие голубые глаза Билля с любопытством блуждали по комнате, он в первый раз был в таком кабаке на западе и потому был заинтересован.

Между тем О’Брайн оглядел его с головы до ног и улыбаясь сказал:

— Вы брат Чарли, а? Я уже слышал, что вы должны были приехать. Ну вот, если вы ищете Чарли, то вам надо искать его подальше. Он ушел отсюда полчаса тому назад. Но если вы не обладаете кошачьим зрением и не представляете из себя ходячей подзорной трубы, то вам лучше подождать до рассвета, чтобы найти его. Тут немало есть людей, которые хотели бы отыскать его ночью, но они не обладают даром ясновидения. Впрочем, так как вы его брат, то я скажу вам, что скорее всего вы можете найти его около старой сосны. И точно так же, принимая во внимание, что вы его брат, я посоветовал бы вам держать язык за зубами, пока вы не найдете его.

Обращение О’Брайна, однако, понравилось простоватому жителю востока. Билль улыбнулся ему и рассыпался в благодарностях.

— Я поищу его там! — вскричал он. — Скажите, это та самая сосна, которая стоит на откосе? Я видел ее, когда ехал сюда.

— Да здесь есть только одна большая сосна.

— Ну, хорошо. — Билль кивнул головой. — Однако что же он там может делать?

— Может делать? — повторил О’Брайн, улыбаясь. — Я не думаю, что он там имеет свидание с какой-нибудь дамой или беседует с Файльсом и его командой. Чарли Брайант — владелец ранчо и, может быть, он разыскивает отбившийся скот с зелеными спинами.

— Как это с «зелеными спинами»? Какие же это животные? — воскликнул с удивлением Билль.

О’Брайн расхохотался, и Билль уже не сомневался в том, что он не совсем нормальный человек.

— Это совсем особенный скот, специально выведенный и здесь довольно редкий. Он получается из Оттавы. Его выводят в Штатах… Ну, а теперь прощайте.

Биллю ничего не оставалось, как уйти, так как О’Брайн собрался без церемоний потушить последнюю лампу. Однако, перейдя к дверям, он вдруг догадался, что О’Брайн насмехается над ним, над его неопытностью. О, это наверное! В первый момент Билль хотел рассердиться, но потом его природное добродушие взяло верх, и он, уже на пороге, крикнул О’Брайну, смеясь:

— Понимаю! Вы говорите о долларах, не так ли? Они ведь имеют зеленый цвет. Чарли пошел собирать их… у своих должников. А я думал в первую минуту, что вы в самом деле говорите о скоте. Наверное, вы смеялись надо мной, а?

О’Брайн утвердительно кивнул, сказав:

— Это правда.

Билль закрыл дверь, и О’Брайн потушил лампу.

Очутившись в темноте, Билль быстрыми шагами пошел по дороге. Вспоминая, что говорил ему хозяин кабака, Биллю становилось все более и более ясно, что О’Брайн попросту насмехался над ним. Эта мысль так рассердила его, что ему даже захотелось вернуться назад, чтобы проучить нахала. Но благоразумие взяло верх, и он решил, что не стоит обращать на это внимание. Без сомнения, он сам был виноват, что О’Брайн так обращался с ним. Как это ни странно, но обыкновенно он ухитрялся внушать людям убеждение, что он простофиля. Но он не дурак, о, ни в каком отношении! И вот он сумеет доказать это в Скалистых Ручьях, докажет и мистеру О’Брайну. Зеленый скот? — скажите пожалуйста! Воспоминание об этом было ему особенно неприятно.

Но пока он взбирался на холм, к старой сосне, его пыл поостыл, и мысли его снова вернулись к брату. Он вспомнил, что Чарли пошел собирать деньги, и вдруг у него словно открылись глаза. Ему показалось чрезвычайно странным, что Чарли вздумал это делать ночью и в окрестностях большой сосны. Все это было очень нелепо. Но, может быть, там, по соседству с деревом кто-нибудь живет? Он не мог припомнить, чтобы видел там, по соседству, дом. А впрочем… Там есть маленькая бревенчатая постройка, недалеко от новой церкви. Да, он видел ее… Пожалуй, О’Брайн говорил ему правду. Зачем только он не сказал ему прямо, а заставлял догадываться?.. Конечно, он пойдет к этому дому…

Вдруг он увидел впереди, сквозь листву желтый, золотистый свет и весело рассмеялся. Ведь это была полная луна, появившаяся на горизонте. В первую минуту он не понял этого. Но до чего была красива теперь долина, освещенная этим волшебным светом…

Внезапно Билль остановился как вкопанный. Он видел огромную сосну, освещенную луной, и фигуру какого-то человека, стоящего возле нее. Неужели это Чарли? Да, это был он. Тут не было никакого сомнения. Ошибиться он не мог. Его тонкая фигура была ясно видна, и он даже мог различить его черные волосы на этом расстоянии.

— Чарли! — крикнул Билль.

И вдруг фигура исчезла, точно по волшебству. Билль остолбенел от изумления. Что это было?.. Затем он услыхал какой-то шорох в кустах, треск ломающихся ветвей совсем поблизости и стук тяжелых копыт. В следующую минуту из чащи кустарника словно вынырнули два всадника и соскочили с лошадей.

— Черт возьми! Чего это вы кричите в такой час ночи?

Билль с удивлением увидал перед собой инспектора Файльса и рядом с ним другого человека в форме, с тремя золотыми нашивками на рукаве. Это был сержант Мак Бэн.

Билль тотчас же узнал Файльса, но все-таки рассердился и резко ответил:

— Полагаю, что это свободная страна, а? Если я хочу звать кого-нибудь, то это не касается вас, черт побери! Что вам за дело до этого? Я видел своего брата и позвал его, вот и все.

Глаза Билля сверкали гневом, но Файльс тотчас же заговорил примирительным тоном:

— Мне очень жаль, мистер Брайант. Я не узнал вас в темноте. Думал, что вы были в трактире. А тут, значит, был ваш брат?

Гнев Билля тотчас же смягчился под влиянием извинительного тона полицейского офицера.

— Ну да, конечно, это был мой брат, — сказал Билль. — Я искал его несколько часов. Видите ли, О’Брайн говорил мне, что он пошел в эту сторону, и когда я увидел его у сосны, то…

Он вдруг вспомнил предостережение О’Брайна и внезапно умолк. У него было неловкое чувство, что он, пожалуй, сказал слишком много, больше, чем следовало. Но Файльс настаивал, чтобы он продолжал говорить.

— А вы-то что здесь делаете? — обратился к нему Билль, поняв, что он сделал какой-то промах и не желал повторять его. — Ищете здесь заблудившихся, отбившихся от стада?

— Я всегда их разыскиваю, — отвечал Файльс и громко засмеялся. — И вот что забавно. Я тут следил за одним молодцом, и вдруг это оказывается ваш брат! Вы уверены в этом?

Билль кивнул головой, продолжая чувствовать себя очень неловко.

— Я рад, что вы его видели здесь, — продолжал Файльс. — Нам, следовательно, нечего дальше терять время. Едем назад, Мак Бэн. Надвигается гроза. Надо торопиться, — прибавил он, обращаясь к Биллю и указывая на темную тучу, закрывшую луну.

— Вы едете домой? — спросил Билль, когда Файльс садился на лошадь.

— Конечно.

— Я тоже, — сказал Билль.

— Советую вам поторопиться. Здесь у нас бывают очень сильные грозы, — прибавил Файльс.

— Мне отсюда недалеко, но если, как вы говорите, гроза близко, то я пойду кратчайшей дорогой, через кусты. Это будет скорее, — ответил Билль.

Пробираясь в кустах, он оглянулся и увидел, что оба полицейских и не думали двигаться с места, а продолжали стоять и наблюдать за ним. Очевидно, они вовсе не находили нужным торопиться.

Однако Билль чувствовал некоторое беспокойство. Какая-то тайна окружала его. Но он не любил никаких тайн, ничего скрытного, и это смущало его. Ему самому нечего было скрывать, все его поступки были на виду и не боялись света.

Но он не покончил еще с промахами в этот вечер и сделал новую ошибку, покинув дорожку и углубившись в кусты . Спустя пять минут после того, как он расстался с полицейскими, он уже пробирался в полной темноте, сквозь густую чащу. Луна давно закрылась тучами, и небо почернело. Не было видно ни одной звездочки, и скоро полил теплый летний дождь.

Глава XVI НОЧНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ

Через полчаса Билль уже вымок до костей, так как дождь лил потоками, и он потерял всякое направление, совершенно не зная, в какую сторону идти. Гроза разразилась не на шутку, гром гремел почти не переставая и оглушал его, а после ослепительных вспышек молнии темнота как будто становилась еще непроницаемее. Он шел наугад, продираясь в кустах, и только его физическая выносливость поддерживала его. Но он совсем не знал, куда он идет. И вдруг, когда особенно яркая молния осветила всю долину от края до края, ему показалось, что он увидел дорожку как раз посредине чащи, где он стоял. Он бросился в ту сторону, продираясь сквозь кусты, ломая ветви, попадающиеся ему на дороге, и напрягая всю свою огромную физическую силу, чтобы пробиться вперед. И вдруг ему показалось, что почва ускользает из-под его ног и перед ним открывается бездна. Он схватился за листву, чтобы удержаться, но тяжесть его грузного тела оказалась слишком велика, листья выскользнули из его рук, и он упал с громким всплеском в речку. Оказалось, что он старался проложить путь сквозь листву, нависшую над рекой, и неожиданно погрузился в нее. Однако он не растерялся ни на минуту, выбрался из густой растительности, нависшей над рекой и, как хороший пловец, выплыл на середину реки. Он утешал себя мыслью, что, по крайней мере, теперь он знает, где он находится.

Через пять минут Билль уже вылез из воды на противоположный берег. Прежде всего ему надо было определить, где он находится. Решив, что он выбрался не на ту сторону реки, которая была нужна ему, он вспомнил о пешеходном мостике против дома Сетонов. Следовательно, его дальнейшей задачей было отыскать этот мостик.

К счастью для него, гроза прекратилась, тучи быстро исчезали на небе, и Билль решил, что лучше подождать, пока совсем прояснится и покажется луна, чем снова брести наугад в темноте. А покамест он занялся тем, что стал выжимать воду из своей одежды.

Через десять минут его терпение было вознаграждено: луна осветила реку и приблизительно в ста ярдах он увидал призрачные очертания пешеходного мостика. Не теряя времени, он пошел в ту сторону так скоро, как только позволяла ему его вымокшая насквозь одежда. Но он был так рад, что наконец выбрался на дорогу, что даже начал насвистывать какую-то веселую песенку под аккомпанемент чмокающего звука сапог, наполненных водой.

Подойдя к мостику, он остановился. Дом Сетонов был ярко освещен луной, так что можно было разглядеть все подробности. Билль был поражен. Он увидел открытое окно, и на окне сидела какая-то женщина.

Кто это была, Кэт или Эллен? Билль решил удостовериться и с сильно бьющимся сердцем немедленно направился к дому. Он всегда повиновался первому побуждению и лишь редко обдумывал свои поступки, когда дело касалось его склонностей. Когда он подошел близко к дому, то услыхал низкий бархатный голос Кэт, звавший его по имени.

— Это вы, мистер Брайант? — спросила она с удивлением.

Билль быстро приблизился.

— Полагаю, что это я, то есть то, что осталось от меня не унесенное рекой, — отвечал он со смехом. — Судьба играет со мной удивительные шутки, доставляя мне столько приятных минут и в то же время награждая меня столькими неприятностями. Это большое счастье, что я увидел вас, освещенную лунным светом в эту ночь. А между тем только что судьба сыграла со мной коварную шутку, сбросив меня в поток и заставив вплавь выбираться на этот берег, когда есть мост, по которому я мог бы пройти. Теперь я только испорчу ту чудную картину ночи, которой вы только что любовались. Вид мой после невольного купанья в реке далеко не блестящий.

Кэт искренне расхохоталась, увидя его. Действительно, вид у него был довольно комичный, и вода ручьями стекала с него.

— Надо иметь мужество, чтобы так весело относиться к подобным злоключениям, — сказала она. — Ну, а я люблю мужество во всем. Гроза заставила меня встать с постели, одеться и выйти. Я никогда не могла противостоять желанию любоваться грозой. Но почему вы очутились здесь? Расскажите мне о реке и о том, как вы попали в нее.

Билль опять весело рассмеялся при одном воспоминании о своем приключении.

— Я возвращался домой и по дороге встретил этого полисмена Файльса. Он меня предостерег, что надвигается гроза, и это было очень мило с его стороны, потому что я-то не заметил ее приближения. Я хотел поскорее добраться к дому Чарли и потому искал кратчайшей дороги. Но никогда не ищите ее второпях, как я это сделал. Я заблудился во время грозы, а судьба вообще бывает коварной, и тут она тоже сыграла со мной коварную штуку. Я думал, что пробираюсь сквозь чащу, а между тем это оказались просто густые заросли листвы, нависшие над рекой, и я, совершенно неожиданно для себя, очутился в воде. Но до некоторой степени я должен быть благодарен судьбе за то, что попал в реку. Я знал, где она находится, и, следовательно, мог выбраться на дорогу, хотя и в очень плачевном виде. Во всяком случае я не могу не чувствовать, что судьба посмеялась надо мной.

— Может быть, это случилось потому, что вам, как чужестранцу, не следовало оставаться так долго в незнакомых местах, — заметила Кэт, улыбаясь.

Это замечание, однако, произвело на Билля совсем не то впечатление, на которое она рассчитывала. Веселость Билля вдруг испарилась, и он снова почувствовал вокруг себя атмосферу тайны, которая угнетала его.

— Я… я искал Чарли, — сказал он запинаясь. — Я искал его с той минуты, как ушел отсюда.

Кэт перестала улыбаться, и лицо ее выразило беспокойство.

— Чарли нет дома? — резко спросила она. — А Файльс… где же вы встретили инспектора Файльса?

Темные глаза Кэт были полны тревоги, и ее голос потерял свою мягкость. Но Билль чувствовал, что эта девушка обладает твердым характером.

— Я… я не знаю, где находится Чарли теперь, — несколько беспомощно ответил Билль. — А Файльса я встретил у Большой Сосны.

— У Большой Сосны? — повторила Кэт, и повторение этих слов приобрело для Билля какое-то зловещее значение.

— Слушайте, мисс Сетон, — проговорил он вдруг с каким-то отчаянием. — Я смущен… смущен до смерти! Я совершенно растерялся, ничего не понимаю. Я чувствую какую-то тайну. Может быть, вы в состоянии помочь мне. Я думаю, что могу говорить с вами открыто и мне не надо слушать предостережения.

— Кто же предостерегал вас? — спросила Кэт.

— Кто?.. О’Брайн! Видите ли, я зашел в кабак, когда не нашел Чарли в ранчо, и спросил хозяина, был ли у него Чарли? О’Брайн собирался уже запирать, когда я пришел. Он сказал мне, что Чарли был, но уже ушел. Он сказал мне, где я, вероятно, могу найти его. Сказал, что он находится где-нибудь около Большой

Сосны и еще сказал, что он, должно быть, собирает там деньги… Ну вот я и пошел туда. Сначала мне это не казалось странным. Только когда я подошел ближе и взошла луна, я увидал издали Чарли, около Большой Сосны. Тут я почуял какую-то тайну. Это чувство овладело мной, когда я крикнул ему и он тотчас же исчез, как призрак. Но…

— Вы позвали его? — резко спросила Кэт.

— Да. Но я даже не имел времени подумать об этом, потому что сейчас же какие-то два всадника неожиданно вынырнули из-за кустов, возле меня. Один из них был Файльс. Другого я не знал. На рукаве у него были галуны.

— Это был сержант Мак Бэн, — спокойно заметила Кэт.

— Вы знаете его?

Она пожала плечами.

— Мы все здесь знаем его, — ответила она.

— Файльс выругал меня за то, что я крикнул. Сказал, что он выслеживал тут одного молодца и не хотел потерять его из вида. Я рассердился и сказал ему, что считаю себя вправе звать моего брата во всякое время. Тогда он вдруг изменил свое обращение, извинился передо мной и спросил меня, уверен ли я, что то был мой брат? Когда я ответил утвердительно, то он поблагодарил меня, сказав, что я избавляю его от лишнего беспокойства и ему незачем больше разыскивать этого человека, раз это мой брат. Затем он сказал мне, чтобы я поторопился вернуться, так как надвигается гроза. Тогда я отправился по кратчайшей дороге и в конце концов попал в реку. Ну вот, кого же он подстерегал и за кого принял Чарли? Вообще, что все это значит? Зачем О’Брайн советовал мне быть осторожным? Тут есть что-то загадочное. Может быть, вы сможете объяснить мне и помочь разрешить эту загадку?

Билль ждал, уверенный, что получит объяснение тайны, но Кэт молчала. Когда она наконец заговорила, то в ее тоне слышался упрек.

— Я жалею, что вы не послушались предостережения О’Брайна. Может быть, вы причинили большую беду сегодня ночью. Я еще не могу сказать, в какой степени, — сказала Кэт.

— Беду? — спросил изумленный Билль.

— Да… беду, большую беду! — повторила она. -

Разве вы не знаете, за кем гоняется Файльс? Он ищут здесь контрабандистов спирта. Разве вы не знаете, почему О’Брайн предостерегал вас? А потому что он думает, как и почти все здесь, — а также и Файльс, — что ваш брат Чарли стоит во главе их. Вы говорите: тайна. Тут совсем нет никакой тайны, а есть только опасность, опасность для вашего брата Чарли, когда Файльс следует за ним по пятам. Вы не знаете Файльса. Но мы, в долине, знаем его. Вся его карьера зависит от того, сможет ли он наложить руку на контрабандистов. И если он в состоянии будет обвинить в этом Чарли, то, конечно, сделает это.

Молодая девушка, в страшном волнении, спрыгнула с подоконника и стала ходить по мокрой земле.

— Чарли! Хотя он ваш брат, но я скажу вам, что он самый невозможный человек на свете, — снова заговорила она. — Все его поступки, его поведение только укрепляет уверенность, что он нарушитель закона. Бог мой, как он пьет! Он всегда шатается по ночам, а товарищи его известны, как контрабандисты. Люди, относительно которых полиция и все знают, что у них не хватит ума придумать и привести в исполнение такие смелые планы, под самым носом властей. Каков же результат всего этого? Полиция ищет вдохновителя. А Чарли умен, необыкновенно умен! Все его действия подозрительны. Он точно ищет неприятностей, и он добьется их.

Сильнейший страх овладел Биллем. За себя он никогда не боялся, но тут дело касалось его брата. Он запустил пальцы в свои мокрые белокурые волосы, что всегда было у него признаком полной растерянности.

— Слушайте, — вскричал он голосом, полным отчаяния, — Чарли не может быть контрабандистом, клянусь в этом! Он просто слабый, беспомощный ребенок, с сердцем таким большим, как дом. Чарли — мошенник? Скажите, мисс Сетон, вы-то верите этому?

— Да, я знаю, что это не так, — тихо проговорила Кэт. — Но какая в этом польза? Скажите это людям, там, в долине, и они рассмеются вам в лицо. Скажите это Файльсу… — Она горько засмеялась. — Друг мой, — продолжала она с волнением, — только одно может спасти Чарли от этого пятна и от Файльса — это если бы он уехал отсюда! Пусть он покинет долину! Другого пути нет. А между тем, никакая сила не заставит его сделать это, разве только полицейский отряд увезет его отсюда… в тюрьму!

Она вернулась на свое прежнее место, на подоконнике, и, совладав со своим волнением, заговорила с какой-то особенной, чисто материнской нежностью.

— Я люблю Чарли больше, чем какое бы то ни было другое существо на свете, за исключением Эллен. Но не заблуждайтесь. Я нисколько не влюблена в него. Для меня он дорогой, очень дорогой, заблуждающийся больной брат. Он не может или не хочет сам помочь себе. Что же можем сделать мы, чтобы спасти его? Ах, я так рада, что вы приехали сюда! Это сняло огромную тяжесть с моей души. Но что… что мы можем сделать?

— Да, я хотел бы знать, что мы можем сделать? — проговорил Билль, снова запустив пальцы в свои волосы. Потом вдруг он словно встрепенулся и воскликнул: — Мы сами попытаемся выследить эту шайку, чтобы изловить ее.

Кэт устремила неподвижный взгляд вдаль, в ту сторону долины, где находился дом Чарли Брайанта, но восклицание Билля заставило ее обернуться.

— Я не думала об этом, — сказала она.

— Ну, конечно. Вам это не могло прийти в голову, — вскричал он с величайшим энтузиазмом. — Вы ведь не занимались выслеживанием. Это будет мое дело. Вы же будете только мыслить за меня, работать головой. Мы разделим труд. Это будет очень легко. Вот увидите!

— Да, я думаю, это будет легко, — заметила Кэт.

— О, вы не знаете! Я ведь очень упорен в таком деле. Я — охотник, выслеживающий дичь. А ведь кучка этих поставщиков виски не может быть очень велика, — прибавил он конфиденциально.

Кэт внезапно встала и, подойдя к нему, ласково положила свою загорелую руку на его плечо.

— Вы славный, честный человек, с прекрасной душой, — произнесла она нежно, — и, как большинство таких людей, во всякое время готовы действовать… действовать сначала, а потом уже размышлять об этом. Вы сказали, что я должна думать за вас. Ну так вот, я буду думать теперь. Я ведь знаю эту страну, знаю этих людей. Задача полиции искать контрабандистов спирта, контрабандисты же ничего не могут сделать против полиции. А мы, что же мы можем сделать, вы, со своей честностью и неопытностью, и я, со своей женской беспомощностью. Поверьте мне, что люди, занимающиеся этим делом, — отчаянные существа и скорее готовы отдать свою жизнь, чем идти в тюрьму. Жизнь их врага, как и их собственная, не имеет никакой цены в их глазах. Они не придают ей значения. Торговля эта выгодна, хотя она противозаконна, — прибавила она со вздохом. — Жизнь тех, кто занимается этим, полна сильных ощущений, вызываемых борьбой против закона. Это одна из причин, почему Чарли не мог бы вести такую жизнь. Нет, мистер Брайант, мы с вами не можем делать то, что вы предлагаете. Мы должны думать о Чарли, и когда наступит время, — будем действовать. Файльс ведь честный исполнитель долга и необыкновенно способный человек, но, к сожалению, он — полицейский офицер. Спасая Чарли от него, мы окажем ему хорошую услугу, потому что помешаем ему — в сущности, хорошему человеку — поступить дурно и несправедливо с другим хорошим человеком. Удовольствуемся этим. Хотите ли вы помогать мне?

— Конечно! — вскричал Билль, протягивая ей свою большую руку. — Я буду служить вам. Силы у меня достаточно, и я не боюсь борьбы. Мое слабое место — это моя голова. Но с вами мы сделаем то, что нужно, и спасем Чарли. Да, умная женщина — это самое великое, что существует на свете!..

Кэт вздрогнула от силы его пожатия, сдавившего ей руку, и улыбаясь взглянула на него, желая ему спокойной ночи.

Глава XVII БИЛЛЬ ЗАГЛЯДЫВАЕТ В ГЛУБИНУ

Но сюрпризы этой ночи еще не кончились для Билля. Он, хотя и совершенно вымокший, все-таки добрался в конце концов до своего дома и нашел там брата, который ждал его.

Чарли все еще находился под влиянием опьянения, но было ясно, что к этому присоединилось еще и какое-то сильное волнение, испытанное им. Даже от внимания Билля не ускользнула перемена в нем, хотя он и не понимал ее значения, но почему-то она заставила его подумать о своих промахах и горько пожалеть о них.

— Чарли, дружище, — вскричал он, входя в маленькую комнату. — Ведь я тебя искал по всей долине, затем я увидал тебя около Старой Сосны, крикнул тебе, но ты исчез, как призрак. Потом я упал в реку, и со мной были еще другие приключения и вообще… эта долина просто убивает меня!

Простодушие огромного Билля было так велико, что он не замечал сердитого выражения лица Чарли, его сдвинутых бровей и мрачного огня в глазах. Гнев все более разгорался в душе Чарли под влиянием рассказа брата о своих ночных приключениях.

— Ты всегда был дураком! — крикнул Чарли, нагнувшись вперед в кресле, в котором он сидел. — Я сказал тебе, что мне надо выйти и если б у тебя было хоть немного здравого смысла, то ты бы понял, что я вовсе не нуждаюсь в такой мокрой няньке, как ты. Зачем понадобилось тебе, черт возьми, выслеживать меня, точно ты полицейский? Впрочем, — прибавил он со злобным смехом, — ты ведь явился в компании Файльса. Быть может, ты от него получил полицейскую заразу…

Билль смотрел на него широко-раскрытыми глазами от удивления, но несправедливые упреки Чарли задели его, и он готов был уже с негодованием ответить ему. Однако привязанность к брату одержала верх.

— Успокойся, Чарли, — сказал он, садясь на край стола возле него. — Я не могу быть «мокрой» нянькой ни для кого и, разумеется, не имел ни малейшего желания вмешиваться в твои дела. Я очень огорчен, что рассердил тебя. Мне просто хотелось только рассказать тебе о моих приключениях, и потому я искал тебя. Но я не шпион.

Чарли встал с кресла, слегка пошатываясь. Эти явные признаки опьянения глубоко огорчили добряка Билля. Впрочем, тут не было для него ничего нового. Он все это видел много, много раз в прежние годы, когда его брат напивался. Но в последние годы он надеялся на то, что брат его исправился под влиянием новых условий жизни. Теперь же все его надежды померкли. Кэт Сетон предупреждала его, но ее предупреждение не произвело на него никакого впечатления, как то, что он увидел теперь. Зачем, зачем сделал это Чарли именно сегодня, в первый же вечер, который они проводили вместе в этом новом мире? Билль просто готов был заплакать от огорчения и разочарования. Когда он смотрел на его шатающуюся походку, то ему вдруг захотелось схватить его за плечи своими сильными руками и крепко встряхнуть, чтобы вытрясти из него хмель. Но он не успел привести в исполнение свое намерение, потому что Чарли как будто несколько протрезвился и сказал хриплым голосом:

— Мне не надо твоих оправданий, Билль. Я не стою их. Ты не можешь шпионить за моей душой… И не в этом дело…

Он остановился, и заметно было, что он делает усилие, чтобы собрать свои мысли и говорить последовательно. Потом вдруг спросил:

— Ты видел меня у Сосны?..

Билль кивнул головой. Ему больше не хотелось говорить ничего. Ему вдруг опротивело здесь, и он пожалел, что приехал в эту долину. На мгновение его оптимизм совершенно испарился. То, что говорила ему Кэт, и то, что он сам увидел, уничтожило радость свидания с братом. Слова «нарушитель закона», «пьяница» вертелись в его мозгу и заслоняли все остальное.

Чарли снова уселся на прежнее место. Все его движения носили какой-то автоматический характер.

— Да, я был там, — проговорил он немного погодя. Он провел рукой по лбу, как бы желая смахнуть паутину, окутавшую его мысли. — Отчего же… отчего ты не пришел и не заговорил со мной? Я ходил… кругом.

Билль опять раскрыл глаза от удивления.

— Я звал тебя, — отвечал он. — Когда ты услышал мой зов, то… исчез.

Чарли снова провел рукой по лбу.

— Я… я забыл. Это ты звал, а? Видишь ли, я не знал, что это ты, — сказал он.

Билль был в полном недоумении. Что все это означало?

— Ты не узнал мой голос? — спросил он. — Впрочем, там были Файльс и другой полисмен.

Чарли вдруг выпрямился и крепко сжал ручки своего кресла.

— Полиция была там с тобой? — спросил он дрожащим голосом. — Что же они делали там… с тобой вместе?

Туман, обволакивавший мысли Чарли, как будто испарился окончательно, и его вопросы были заданы трезвым голосом. Билль был ошеломлен. Несмотря на все, сказанное Кэт, на ее уверения, что Файльс и вся долина считают Чарли главой шайки, тайно ввозящей спирт, Билль все же не понимал до этой минуты, какое значение имело присутствие Файльса по соседству Большой Сосны. Только теперь вдруг стало ясно, что Файльс вовсе не подстерегал там Чарли и то, что Билль подтвердил ему, что это был Чарли, действительно было огромной ошибкой. Как он был глуп, что не понял этого! Кэт была права. Он нанес огромный вред брату.

Билль страшно взволновался и заговорил очень быстро, забывая положение брата, и забывая все, кроме той опасности, которая угрожала теперь.

— Слушай, Чарли! — вскричал он. — Я расскажу тебе подробно все, что случилось после того, как я ушел отсюда. Я думаю, что тебе нужно это знать для собственной безопасности.

Чарли слушал его рассказ с закрытыми глазами. Когда Биль окончил, он открыл глаза и взглянул на него. Билль увидел, что глаза его уже не были мутными, как раньше, и, по-видимому, опьянение у него окончательно прошло.

— Спасибо, Билль, — сказал он брату. — Я рад, что ты все рассказал мне. А теперь я пойду спать. Бесполезно обсуждать все это, так как нельзя прийти ни к какому решению. Но я хочу сказать еще кое-что, прежде чем мы расстанемся. Я рад, чрезвычайно рад, что ты приехал ко мне, и могу это сказать тебе. Я готов без оговорок присоединиться ко всем твоим планам. Но в моей жизни есть такие вещи, которые я должен выполнить один, и о них я не хочу говорить. Может быть, часто мои поступки будут казаться тебе очень странными. Но я хочу так поступать и буду. Это не относится к моему пьянству. Ты найдешь также, что я ночной бродяга. Но опять-таки, мои ночные странствования — только мое дело. Ты услышишь, что люди говорят про меня разные вещи. Ты увидишь, что Файльс обнаруживает большую деятельность. Захочешь ли ты их слушать или нет — это твое дело. Я же скажу тебе, что ты не должен сражаться вместо меня. Я сам это сделаю. Понимаешь? Ты можешь принимать участие в моей жизни сколько захочешь, но только не в этом, эту сторону я оставлю себе. Одно я скажу теперь: Файльсу никогда не удастся засадить меня в тюрьму. Я обещаю тебе это, потому что знаю, что именно это беспокоит тебя больше всего, дружище. Ну, а теперь, спокойной ночи.

Он вышел из комнаты так скоро, что не дал Биллю сказать ни слова. Билль не успел даже пожелать ему спокойной ночи и остался один со своими мучительными мыслями, совершенно ошеломленный всем случившимся. Он забыл о своей мокрой одежде, забыл обо всем, кроме того, что терзало теперь его душу. Было ужасно думать, что Чарли не только пьяница, но и мошенник, стоящий во главе шайки, тайно ввозящей виски на запрещенную территорию. Он был нарушителем закона»! Его ждала тюрьма. Это был конец его испорченной жизни, так много обещавшей вначале. Что сделалось с добрым, великодушным Чарли, которым Билль всегда так восхищался в прежние дни и так горячо любил? Он сталнарушителем закона» и… двери тюрьмы уже раскрыты для него!

Глава XVIII В ПОЛИЦЕЙСКОМ ЛАГЕРЕ

Утро было чудесное. Долина точно купалась в золоте, пронизанном мириадами оттенков зелени. Насколько хватало глаза, все сверкало и сияло кругом в солнечных лучах, и Скачущий Ручей блестел, пролагая себе извилистую дорогу в центре этого великолепного цветущего сада.

Стэнли Файльс стоял в дверях бревенчатой хижины, где была устроена временная квартира полиции, в пяти милях от деревни Скалистые Ручьи, на западной границе долины. «Настоящий рай», — думал он, блуждая взорами по живописной местности, расстилающейся перед его глазами. Но он не мог отдаваться всей душой созерцанию красот природы. Его мысли постоянно возвращались к тем задачам, которые стояли перед ним. Он находился здесь, чтобы исправить свои прежние ошибки или свои неудачи и не мог возвращаться к своим начальникам, не достигнув цели. Он был пленником своего обещания, своего слова. Он должен был победить или… погибнуть. Если он уедет из долины, не выполнив своего дела, то его карьера будет кончена.

Но была и другая причина, удерживающая его в долине. Его мысли были постоянно заняты Кэт Сетон. Что бы он ни делал, посылал ли он депеши своему начальству, отдавал ли приказания своим солдатам, — он все-таки думал о Кэт. Даже события прошлой ночи не могли отвлечь его мыслей от нее.

Файльс отошел от двери, когда пришел Мак Бэн, и, подойдя к столу, обмакнул перо в чернильницу, собираясь что-то писать. Файльс закурил свою трубочку и, выпуская клубы дыма, сказал:

— Знаете ли, сержант, меня занимают две вещи, касающиеся этого дерева. Мы с вами видели достаточно прошлой ночью. Несомненно, это дерево играет большую роль у контрабандистов спирта. Но все же не могу понять, в чем тут дело. Предположим, что это дерево каким-нибудь таинственным образом служит способом общения. Но зачем это нужно? Отчего, черт возьми, если всякому известно, кто предводитель шайки, они не сносятся с ним непосредственно?

Файльс смотрел на угрюмое лицо Мак Бэна и ждал, что он скажет. Он доверял его проницательности и его уму, и ему интересно было узнать, какие факты он наблюдал.

— Три раза за последние две недели я видел ту же самую фигуру в тени дерева, поздно ночью, — сказал сержант. — Не нужно было особенной догадливости, чтобы определить, кто бы это мог быть. Если мы будем исходить из того предположения, что народ в деревне прав и что Чарли Брайант тот человек, который нам нужен, то его поступки становятся очень подозрительными и в особенности его действия около дерева прошлой ночью, принимая во внимание, какой большой груз был привезен сюда недавно. Но все-таки мне кажется, что с этим деревом связано нечто другое. Я выследил Чарли по соседству со старым молитвенным домом и оттуда к этому дереву. Я наблюдал это три раза и, наверное, прошлой ночью снова увидел бы, если б эта проклятая собака, его нежный братец, не помешал всему.

Файльс молча выслушал его. Серьезность Мак Бэ-на имела в глазах Файльса большое значение, но все же для такого человека, как Файльс, нужны были более ясные доказательства или неоспоримая вероятность. Откашлявшись, сержант продолжал:

— Перейдем теперь к другим выводам, сэр. Каждый мужчина и каждая женщина здесь считают, что Чарли Брайант руководит шайкой, и даже могут назвать по имени тех, кто образует эту шайку. Вот список этих лиц: Пит Клэнси и Ник Девере, наемные работники у мисс Кэт. Затем тут есть Кид Бланей, служащий у самого Брайанта, и Сторми Лонгтон, игрок и убийца. Другой участник — это Макаддо, останавливающий поезда, и какой-то субъект, которого называют «Святой Дик». Вот шайка, с Брайантом во главе, но тут мо1ут быть еще и другие. Я узнал косвенным путем эти имена от жителей деревни. Но ни одна душа в деревне не видела их за этой работой. Никто не видал, чтобы они покупали или продавали, или переносили виски, кроме того количества, которое они покупают и выпивают в кабаке. Эта шайка не совершила ни одного поступка, который мог бы выдать ее, и нет ни одного мужчины и ни одной женщины, которые решились бы предать их. Они только болтают, когда напьются… Мошенники здесь крепко спаяны друг с другом, вы это сами знаете. Они доверяют каждому, кто замешан в каком-нибудь преступлении, потому что все они замешаны, но не решатся довериться ни одному человеку, которому не угрожает тюрьма. Что же они делают? Чтобы отвести глаза полиции, они окружают себя тайной. В данном случае, Большая Сосна находится в центре их тайны. Нам она может служить путеводной нитью и дать возможность захватить их с поличным, то есть — с грузом. Вот что я знаю и в чем я уверен, сэр, а вы должны указать нам путь к достижению этого. Я следовал вашим указаниям и сделал все, что только может сделать человек. Я организовал надзор над всей деревней и одному из фермеров за пределами этой долины поручил наблюдать и исследовать. Мы уперлись в стенку и не сдвинемся, пока они не доставят сюда новый груз. Судя по тому, как потребляется здесь виски, я полагаю, что это будет скоро. Может быть, у нас останется еще неделя, чтобы разработать наши планы. Я наблюдал за каждым членом этой шайки, и у меня отмечено тут все, что они делали с того времени, как мы упустили груз на железной дороге. Может быть, вы хотите прочесть мои заметки?

— Это хорошо, Мак Бэн, — сказал Файльс, беря от него тетрадь. — Я думаю, что нам удастся на этот раз, если мы узнаем вовремя, когда будет отправляться сюда груз. Надзиратель Язон находится в сношениях со всеми местными полицейскими силами на востоке, и его тотчас же уведомят об этом. Когда мы получим известие, то остальное будет нетрудно сделать. Скалистые Ручьи имеют только три дороги и это небольшое местечко. У меня уже придуман план действий, когда мы получим известие, а теперь пока мы должны постараться открыть, где находится их тайник. Узнав это, мы будем выжидать. Я прочту ваши заметки и пойду в деревню. Мне хочется посмотреть потом, как работает мистер Брайант в своем ранчо.

Кэт отправилась на постройку новой церкви и с интересом наблюдала за производившейся работой.

— Отлично, — сказала она, стоявшему около нее Билли Унгвину. — Я вижу, что Чарли сделал красивый рисунок, и он хорошо выполняется нашими молодцами. Новая церковь будет настоящим произведением искусства, и здешний народ будет вправе гордиться им.

— О, да! — засмеялся Билль Унгвин. — Народ будет гордиться, будет кричать об этом везде. В трактире будут говорить об этом и хвастаться своей работой, а женщины будут восторгаться работой своих мужей и восхвалять их. Да, да. Они будут гордиться своей церковью, но не думаю, чтобы церковь могла гордиться ими. Не так ли, Аллан? — обратился он к своему соседу.

Но Аллан не высказал особого интереса к его замечаниям.

— Думаю, что так, — ответил он равнодушно. — Но мне некогда было заниматься этими вопросами. Я слишком занят почтой. Одно только могу сказать, что эта церковь не архитектурное произведение. Может быть, это искусство, но не архитектора, о нет!

И он начал подробно и критически разбирать постройку церкви с точки зрения архитектуры и в особенности восстал против употребления на постройку красной сосны. Красный цвет слишком резкий и побуждает к волнениям, говорил он, белый же цвет успокаивает души и направляет их к добру. Вот почему он рекомендовал бы употреблять для постройки белый клен.

— Но, конечно, — снисходительно заметил он, — церковь принесет уже ту пользу, что она заставит несколько больше сдерживаться наше населения от нанесения кому-нибудь личного ущерба или вреда.

Билли Унгвин и Аллан Дэй вступили в горячий спор по поводу достоинств того или другого дерева.

— У нас нет сосен здесь, — говорил Дэй, — но целые леса кленовых деревьев.

— Как нет? — вскричал Билли Унгвин. — Разве у нас не растет здесь самая большая сосна в мире?

— Вы хотели бы срубить старое дерево? — спросила изумленная Кэт.

— В своем ли вы уме? — резко спросил Дэй. — Срубить старую сосну? Кто же решится сделать это? У кого хватит храбрости?

— Нужна только хорошая пила, а не храбрость, — возразил Билли Унгвин.

— Ого! А индейская легенда? Вы не найдете в деревне ни одного молодца, который решился бы коснуться этого дерева пилой. Вы говорите вздор.

— Вздор? — воскликнул Билли Унгвин, покраснев от гнева. — Хорошо же, я не пильщик, но говорю вам, если эта сосна понадобится для постройки, то я свалю ее. Я сделаю это, хотя бы мне угрожала смерть.

— Это случится наверное, — многозначительно заметил Дэй.

Кэт не нравился такой оборот разговора, и она постаралась переменить его.

— Нет, нет! — воскликнула она с несколько насильственным смехом. — Хуже всего, когда вы, мужчины, начинаете спорить. Вы обыкновенно злобствуете при этом так же, как и женщины. Не все ли равно, искусство или архитектура? Мы все гордимся этой хорошенькой маленькой церковью. Этим все сказано… А теперь я должна уйти. У меня заседание комитета.

Она простилась с ними и, пробираясь по бревнам, перескакивала с балки на балку. Занятая сохранением равновесия, она не заметила Файльса, стоящего тут же и смотревшего на нее. Она так была поражена неожиданностью, когда наконец увидела его, что, наверное свалилась бы между балками, если б ее не удержали две сильные руки.

— Я очень огорчен, мисс Кэт, что напугал вас, — сказал он серьезно. — Я думал, вы знаете, что я здесь.

Кэт постаралась как можно скорее высвободиться из его рук. Она почти грубо оттолкнула его и, вероятно, ни с кем из жителей деревни она не стала бы так обращаться. Но тут она рассердилась, сама не зная почему, и слова благодарности, сказанные ею Файльсу за то, что он поддержал ее, звучали чересчур холодно. Однако ее раздражение скоро улеглось, и она уже спокойно заговорила с ним.

— Я слышала, что вы поселяетесь в Скалистых Ручьях? — сказала она. — Все волнуются по этому поводу.

— Думаю, что волноваться еще нечего. Это придёт позднее, может быть… для некоторых, — ответил Файльс. — Я тут пробуду некоторое время.

Кэт оглядывалась кругом. Она искала предлога, как бы отделаться от него.

— Вы идете туда? — спросил он, указывая на деревню.

— Да. У меня заседание комитета. Я и то опоздала, — ответила она.

— Тогда, может быть, вы позволите идти с вами? — сказал он очень почтительным тоном.

Кэт была смущена. Файльс возбуждал в ней самые противоречивые чувства. Его присутствие раздражало ее, и она отчасти боялась его, но в то же время он ей все-таки нравился. Но в этом она ни за что не созналась бы даже самой себе.

— А как же ваша лошадь? Ведь вы приехали верхом? — возразила она.

— О, о ней нечего заботиться! — ответил он. — Она сама пойдет за мной. Вы знаете, я мог бы идти целые мили, и она бы никогда не покинула меня.

Они шли некоторое время молча. Наконец Кэт снова заговорила:

— Я думаю, что здесь наступит горячее время теперь, когда вы приехали сюда. Многие почувствуют себя не совсем спокойно благодаря вашему пребыванию здесь и старанию положить предел нарушениям закона.

Она улыбалась, говоря это, и с легкой иронией взглянула на своего собеседника, лицо которого было очень серьезно. Он думал о Чарли Брайанте и о дружбе Кэт с этим молодым человеком. Эти мысли были ему неприятны, но он постарался как можно хладнокровнее и спокойнее ответить ей:

— В этой долине есть люди, для которых мое присутствие не составляет разницы, — сказал он. — Ну, а другие… их лучше избегать. Я нахожусь здесь, чтобы исполнить известную работу, и не уеду, пока не выполню ее. Это мой долг, моя обязанность. Если люди по своей доброй воле не хотят исполнять закон, то мы должны заставить их подчиниться или же они подвергнутся наказанию. В этом заключается наша работа везде, мы боремся с нарушителями закона во всех областях и в конце концов достигаем цели всегда.

«Вот как он старается идеализировать свою полицейскую деятельность?» — подумала Кэт, украдкой поглядывая на его красивый, правильный профиль. Его серьезное, мужественное лицо нравилось ей, он, вероятно, честный и даже гуманный человек. Он был бы ей симпатичен, если б… если б не его профессия! — Полиция нужна, но только для борьбы с настоящими преступниками. А он считает себя обязанным защищать даже несправедливый закон и карать его нарушителей…

— Вы не услышите хороших вещей о полиции в этой долине, — сказала она, — и у нас существуют, быть может, другие взгляды на полезность вашей деятельности. Вы приехали сюда, когда у нас тут мир и спокойствие, и вы ищете тут не настоящих преступников, а нарушителей закона трезвости, контрабандистов, поставляющих спирт. Но за этот спирт они заплатили, а не похитили его. Вам нужно поймать с поличным, с грузом спирта, не так ли? Вы имеете время теперь осмотреться, прислушаться к толкам в деревне и составить себе мнение, которое, может быть, будет совершенно неправильным и приведет вас на ложный след. Вы будете гоняться за призраком вследствие сложившейся у вас идеи под влиянием разговоров в деревне. Может быть, вы уже делаете это теперь. Нарушители закона, который вы поддерживаете, действуют на свой собственный риск и не боятся наказания, которое ожидает их в случае неудачи. Но я знаю, как обманчива бывает внешность, и если, ища виновника, вы причините, хотя бы нечаянно, большой вред невинному, то это разобьет мое сердце…

Кэт посмотрела на запад, где на вершине холма среди зелени виднелся дом Чарли. Даже на таком расстоянии можно было различить две фигуры, стоящие на веранде. И она, и Файльс, который тоже смотрел в эту сторону, знали, кто это был.

— Вы думаете о Чарли Брайанте, — проговорил наконец Файльс после небольшой паузы. — Вы его имеете в виду, предостерегая меня.

— Может быть, — отвечала Кэт, смело глядя на него.

— Но отчего?

— Отчего? — воскликнула она с жаром, не давая ему договорить. — Оттого что Чарли больное, слабое существо, заслуживающее сострадания и помощи более сильного человека. Оттого что он кроткий, страдающий человек, который благодаря своей слабости презирается и осуждается большинством тех, кто достаточно силен, чтобы противостоять соблазну и мог бы помочь ему. А главное оттого, что, несмотря на все недостатки, он — честный человек.

Файльс помолчал с минуту, глядя на домик на вершине холма, потом спросил:

— И это все?

— Нет, не все! — вскричала Кэт с той порывистостью, которая иногда увлекала ее. — Не все! В течение пяти лет я старалась помочь ему избавиться от когтей демона, который держит его. И я знаю, как бесплодны были мои усилия. Но, мистер Файльс, я люблю Чарли, люблю его, как будто бы он был моим братом или даже моим сыном. Я готова была сделать все на свете, чтобы спасти его, и откровенно говорю вам, если полиция будет стараться обвинить его в каком-нибудь преступлении, совершенном в долине, то я буду бороться всеми средствами — правильными или неправильными — все равно! — и не допущу ее достигнуть своих целей.

Кэт вся раскраснелась от волнения, охватившего ее, глаза ее сверкали. Это был смелый вызов, брошенный ею закону и его исполнителю. Но Файльс не думал об этом, он любовался ее красотой, ее мужеством и машинально повторил ее слова: «как брата или даже как сына…»

— Да… да… — с волнением подтвердила Кэт и остановилась, с трудом переводя дыхание. Она взглянула на своего спутника, и ей вдруг стало ясно, что он думал только о ее последних словах, о том, как она относится к другому человеку. Только это одно имело, по-видимому, значение в его глазах.

— Прощайте! — сказала она коротко и протянула ему руку. Стэнли Файльс пожал ее и молча пошел своей дорогой, сопровождаемый своей верной лошадью, которая шла за ним мерным шагом.

Глава XIX БИЛЛЬ ДЕЛАЕТ ОТКРЫТИЕ

Энтузиазм Билля, так же как и его оптимизм, потерпели большой ущерб за короткое время пребывания его в долине. Ему трудно было оправиться после тех ударов, которые были нанесены его надеждам, и он не мог восстановить своего душевного равновесия.

На третий день после его ночной прогулки и невольного купания в реке он опять сидел утром в одиночестве, так как Чарли после довольно продолжительного угрюмого молчания объявил, что у него неотложная работа и он должен уйти на целый день. А Кид Бланей, его работник, покормив и напоив своих лошадей, тоже ушел под тем же предлогом.

Билль остался один и чувствовал, что ему надо воспользоваться своим одиночеством, чтобы хорошенько обдумать все, что так неожиданно обрушилось на него и так сильно угнетало его душу. То, что случилось прошлой ночью, уже не оставляло больше сомнений в том, что Чарли — нарушитель закона, преступник. Полиция подозревает его, и все уверены в этом, за исключением Кэт Сетон. Чарли сам почти сознался ему, и теперь тайна уже исчезла. Все стало ясно Биллю, несмотря на горячее заступничество Кэт, отрицавшей вину Чарли. Несомненно, Чарли был участником в контрабандной торговле спиртом и был главой шайки. Ранчо служило ему только прикрытием для отвода глаз. Его преступление, если оно было в действительности, зависело только от успешного нарушения закона. Для такого простосердечного человека, как Билль, было ужасно убедиться в том, что его брат, которому он был так предан, — не более как самый обыкновенный мошенник, преследуемый законом.

Накануне вечером он сделал открытие, которое окончательно сразило его. Он видел, как брат его доставил хозяину кабака запас контрабандного спирта. Случилось это так. После тех приключений, которые ему пришлось испытать в первую ночь своего приезда, Билль решил быть осторожнее. Чарли уехал верхом тотчас же после ужина, а Биллю захотелось воспользоваться его отсутствием, чтобы повидать сестер Сетон. Они обе, в особенности Эллен, были в его глазах тем солнечным лучом, который освещал эту мрачную долину и делал возможным пребывание в ней.

Обе сестры, по-видимому, были обрадованы его приходом, и Билль никогда в жизни не проводил более приятного вечера, чем тот день, особенно когда Кэт оставляла его вдвоем с Эллен, такой веселой и жизнерадостной. Тяжелые мысли и подозрения, так угнетавшие его весь день, исчезли, и к нему как будто вернулось душевное спокойствие. Оно бы не нарушилось, если б ему не пришло в голову, когда он ушел от сестер, зайти в трактир О’Брайна, чтобы выпить пива, продажа которого была разрешена законом.

Билль быстро пошел по дороге в деревню, мечтая о прелестной девушке, которая совершенно очаровала его своим остроумием и веселым нравом. Но, задумавшись, он повернул не туда, куда нужно, и подошел к трактиру не с той стороны, где находился вход. Увидав в заднем окошке желтоватый свет, он догадался, что по ошибке попал на дорогу, по которой подъезжали к нему телеги, подвозившие какой-нибудь груз. Желая обойти кругом, он наткнулся на низкую проволочную изгородь, окружающую постройки позади главного здания. Освещенное окно находилось прямо против него, когда вдруг он заметил вблизи какое-то движение и услышал голоса, говорившие шепотом.

Он притаился. Луна еще не взошла и было темно. Туманные очертания строений заднего двора едва виднелись среди окружающего мрака, и только свет лампы, падающий из окна, давал возможность кое-что различить поблизости.

Вдруг Билль увидел фигуру человека, худого и высокого, на которого упал луч света. Он нес что-то на плече, и Билль без труда различил, что это был небольшой бочонок. Тотчас же за этим человеком шел другой, тоже высокий и худощавый, также с бочонком на плече. Билль в тот же момент догадался, что он был свидетелем доставки контрабандистами спирта хозяину кабака, и с величайшим интересом наблюдал то, что совершалось перед его глазами. Он не узнал никого из этих людей, и в душе его вспыхнула надежда, что Кэт права, и Чарли не имеет дела с ними.

Вскоре контрабандисты исчезли в темном отверстии дверей сарая. Билль слышал их хриплый шепот, но не уловил ни одного слова. Он решил подождать, пока они выйдут из сарая, он хотел окончательно убедиться, что Чарли не с ними. И вот из сарая вышел третий человек. Он был гораздо меньше ростом и гораздо тоньше. Его лица и волос нельзя было разглядеть под его широкополой шляпой, но его темная фигура и широкие штаны для верховой езды были ясно видны. Сердце Билля вдруг сильно забилось. Он узнал в тусклом свете ту самую фигуру человека, которую видел прошлой ночью у Большой Сосны. Ошибки тут не могло быть. Хотя он не мог видеть лица этого человека, но ему достаточно было видеть фигуру. Он был теперь уверен, что то был его брат и что Кэт была неправа, а все, подозревавшие Чарли, были правы. Да, Чарли был контрабандистом, за которым гонялась полиция.

Разумеется, Билль больше не хотел идти в трактир, где он мог бы встретиться с братом. Он вышел опять на дорогу никем не замеченный и пошел домой. Чарли еще не вернулся.

Сидя утром в одиночестве, он раздумывал, как ему поступить. Надо было либо отказаться от брата и предоставить его собственной участи, либо не покидать его и быть всегда готовым поддержать и защитить его, если понадобится. Все сделать, чтобы спасти Чарли от самого себя.

Однако Билль ничего не мог придумать, как ни ломал себе голову. В его сердце любовь к брату боролась с возмущением против него. Он не знал, на что решиться, и бросал беспомощные взгляды кругом, словно ища какого-нибудь выхода. И вдруг он нечаянно взглянул вдаль, по ту сторону реки, где на холме среди зелени, виднелся дом, и увидал фигуру женщины, выходящую из дверей. Это была Эллен. Он узнал ее, и у него тотчас же появилась блестящая мысль обратиться к ней за советом. Билль пришел в восторг от этой идеи. В самом деле, как это раньше не пришло ему в голову. Ведь она была чрезвычайно умна, проницательна и развита. Она много читает. Да, да он пойдет к ней, и она поможет ему разрешить мучительный вопрос. Ее здравый смысл подскажет ей, что тут надо делать.

Не раздумывая больше, Билль тотчас же пошел быстрыми шагами по дороге к деревне, чтобы встретить ее там. Она должна перейти мостик, а потом, конечно, повернет в сторону новой строящейся церкви. Она всегда так делает, по ее собственным словам, когда идет в деревню. Ну, вот он пойдет ей навстречу кратчайшим путем, мимо Большой Сосны. Оттуда уже дорога идет прямо к строящейся церкви, и он, следовательно, не мог заблудиться.

Билль был доволен. Он благополучно достиг Большой Сосны, но тут ему вдруг пришла в голову другая мысль. Он шел слишком быстро, и Эллен еще не могла дойти до церкви. Билль выругал себя за свою всегдашнюю поспешность. Ему ничего другого не оставалось теперь, как ждать еще некоторое время здесь, где он находился, или спуститься по дороге вниз к церкви и подождать ее прихода там. Но тогда будет всём, и ей самой понятно, что он ее дожидается. Он чувствовал, что это было бы бестактностью с его стороны. Она могла бы счесть это за дерзость, а он так дорожил ее хорошим мнением. Тут он вспомнил ее негодование после их первой встречи и невольно рассмеялся. Но она была права… она думала, что он шпионит за ней. Ну, а теперь он не сделает той ошибки, и лучше подождет здесь на месте.

Вдруг он услышал какое-то движение в кустах, возле себя, затем громкое шуршание крыльев, и большая птица вылетела оттуда, неся в когтях маленькую птичку. В этот момент Билль пожалел, что его ружье осталось в багаже, — ему бы хотелось убить этого воздушного пирата, наверное, похитившего птичью матку. Он раздвинул кусты, чтобы посмотреть, нет ли там гнезда с птенчиками. Но заросли кустарника были такие густые, что он ничего не мог найти. Потеряв четверть часа на бесплодные поиски, он решил вернуться, но снова услышал шорох в кустах, и что-то серовато-голубое пролетело мимо и упало возле корней. Билль тотчас же бросился туда и схватил этот предмет, который оказался комком смятой бумаги. Выбравшись из кустов, он вдруг увидел перед собой смеющееся лицо Эллен.

— Мистер Брайант, что с вами? — воскликнула девушка. — Вы гоняетесь за призраком, что ли? Или, по привычке, отыскиваете кратчайший путь? Вы меня напугали до смерти, право.

Билль в смущении смотрел на веселое лицо Эллен и, проведя рукой по вспотевшему лбу, наконец проговорил, запинаясь:

— Вы, наверное, не так испугались, как я… Я увидал ястреба. Этот разбойник вылетел из чащи, неся в когтях небольшую птицу… Я подумал, что там, в кустах, должно быть гнездо и осиротевших птенцов некому кормить теперь… Ну вот я продрался сквозь кусты, чтобы найти их…

Эллен с изумлением посмотрела на этого огромного мужчину, такого наивного и мягкосердечного. Что за удивительный человек, обладающий такой мужественной наружностью и силой и таким нежным, добрым сердцем?

— Что же вы нашли гнездо? — спросила она.

— Нет… я нашел только это, — отвечал он с каким-то виноватым видом, разглаживая смятую бумажку в своих руках.

Эллен громко расхохоталась, глядя на его смущенный вид.

— Ах, я так ненавижу ястребов! А здесь их такое множество в нашей долине! — вскричала она. — Впрочем, в долине много и других гадких вещей.

Эти слова напомнили Биллю о его первоначальном намерении, но он уже не знал, как приступить к такому разговору.

— Ну, скажите мне, мистер Брайант, что привело вас сюда, когда вы, по-настоящему, должны были бы находиться в ранчо и знакомиться с делом? — спросила она.

— Конечно, вы можете насмехаться надо мной, — ответил он добродушно. — Ну, а если я скажу вам, зачем я очутился на этой дороге, то, пожалуй, вы еще хуже станете смеяться?

Тут он внезапно заметил в руках у нее какие-то вещи и без церемонии завладел ими, воскликнув:

— Я это понесу вам. Что это? Ящик с красками и палитра! Я не воображал, что вы рисуете, — прибавил он с каким-то благоговейным ужасом.

— Рисую? Просто мажу, хотите вы сказать, — возразила она. — Чарли действительно хотел развить в моей тупой голове талант к рисованию. Но так как ничего не выходило, то ему пришлось бросить эту затею. Не думаю, чтобы он надеялся сделать из меня художницу, получающую премии… Однако мне все же хотелось бы продать мою мазню самым худшим пьяницам в деревне.

— Я куплю все ваши рисунки. Назовите только вашу цену, — вскричал Билль с жаром, испуганный перспективой такой продажи. — Я… я хотел бы иметь коллекцию произведений искусства.

Эллен вдруг с гневом посмотрела на него.

— Как вы смеете смеяться надо мной? — сказала она сердито. — Мне бы следовало самой заплатить вам, чтобы вы взяли такой рисунок. Но теперь вы не увидите его. Скажите пожалуйста — произведения искусства! Да как вы осмеливаетесь говорить это мне?.. Ну, чего вы здесь стоите и мнете в руках эту старую бумажку. Давайте ее сюда. Может быть, это чье-нибудь любовное письмо… — прибавила она.

— Она такая грязная и смятая — эта бумажка, — ответил Билль тоном извинения.

— Для меня это ничего не значит, — объявила Эллен. — Любопытство женщины не устоит перед грязью.

Она завладела бумажкой и вдруг с величайшим изумлением воскликнула:

— Это… это вовсе не любовное письмо! Слушайте, что тут написано. «Прошу доставить десять галлонов виски и двадцать рому, положите в ясли сарая. Деньги прилагаю. О’Б.»

Эллен поглядела на Билля, и лицо ее сразу стало серьезным.

— Что это?., ордер О’Брайна… на поставку спирта! — проговорил он с торжествующим видом человека, сделавшего важное открытие.

— Но как этот ордер попал сюда? — воскликнула Эллен.

— Вероятно, кто-нибудь потерял его, — заметил Билль.

Эллен ничего не отвечала и продолжала рассматривать бумажку, которую держала в руках. Она отошла в сторону и облокотилась на толстый ствол огромной сосны. Это заставило Билля снова взглянуть на дерево, и тотчас же напомнило ему многое, что было связано с ним. Ведь около него он увидел Чарли в первую ночь своего приезда в долину! Там, возле этой сосны, полиция подстерегала Чарли, и там он вдруг исчез, когда Билль позвал его. Затем он вспомнил, что говорил ему О’Брайн. Он предупреждал его, что Чарли мог отправиться за долларами в район Большой Сосны. Конечно, он имел в виду свой ордер и вложенные туда деньги. Чарли нашел там этот ордер и деньги, но, услышав зов брата, он бросил ордер.

Так думал Билль, и эта мысль так взволновала его, что он, сам не зная почему, вдруг протянул руку и, взяв ордер из рук девушки, разорвал его на кусочки.

— Зачем… зачем вы это сделали? — вскричала Эллен, не ожидавшая этого.

— Я сам не знаю, — проговорил Билль с непринужденной улыбкой и пожимая плечами. — Этот ордер уже выполнен. — Он с горечью улыбнулся и прибавил: — Я видел вчера ночью, как спирт был доставлен О’Брайну. Я видел контрабандистов за работой. Чарли был с ними… Скажите, где вы рисуете? Здесь?

Эллен взглянула ему прямо в лицо. Щеки ее побледнели, в глазах ее появилось напряженное, серьезное выражение. Она хотела улыбнуться, но ей это не удавалось. Билль, следовательно, знает все. И он видел то, чего никто еще не видел в долине, видел Чарли за работой. Эллен поняла, что этот большой сильный человек получил такой жестокий удар, от которого ему трудно теперь оправиться, и она почувствовала самую горячую симпатию к нему. Ей захотелось как-нибудь его утешить. Она села у подножия дерева и указала ему рукой на место возле себя.

— Сядьте тут, — сказала она, — и мы поговорим. Ведь вы пришли сюда сегодня утром, потому что вам хотелось найти кого-нибудь, с кем бы вы могли поговорить по душам об этом, не так ли?

Билль тотчас же повиновался и опустился на траву возле нее.

— Вы угадали, — сказал он, — но не совсем. Я именно хотел найти вас, чтобы поговорить с вами. Я видел, как вы вышли из дома, и вообразил, что вы пойдете на постройку церкви. Я собирался идти туда, вам навстречу… Да, я хотел видеть вас. Вы знаете, с какими надеждами я приехал сюда. И вот, уже через три дня по приезде, я узнал, что рука закона протягивается, чтобы схватить моего брата. И я не знаю, что мне делать. Я нуждаюсь в совете и думаю, что вы можете помочь мне.

Он сидел, обхватив руками колени и вперив свои большие голубые глаза вдаль. Эллен смотрела на него. Она была тронута до глубины души его обращением к ней и ей страстно хотелось взять его большую, сильную руку и крепко пожать ее своими обеими руками. Ей хотелось сказать ему, что она понимает его горе, что она жаждет разделить его с ним, облегчить тяжесть, которая навалилась на него. Но она ничего подобного не сделала. Она молчала и ждала, чтобы он заговорил первый.

— Видите ли, — сказал он наконец после минутного раздумья. — Мне кажется, мы можем думать об этом двояко: один путь указывает нам наша голова, другой — наше сердце. И я не знаю, на что решиться.

Эллен кивнула головой.

— Я думаю, что знаю, какой бы путь я избрала, — спокойно заметила она.

Лицо Билля сразу просияло.

— Я был уверен в этом! — вскричал он. — Но я… я не знаю. Я люблю Чарли.

— Что же подсказывает вам ваш разум? — резко спросила Эллен.

— Мой разум?.. Он говорит, что мне следует как можно скорее уехать отсюда на восток, откуда я приехал и… оставаться там, — ответил Билль.

— И предоставить Чарли своей участи? — быстро возразила девушка.

— Да.

— Ну, а что же говорит вам ваше сердце?

— О, оно говорит мне, что я должен оставаться здесь и защищать Чарли до последней капли крови!

Внезапное сильное волнение овладело Эллен, и она отвернулась, чтобы он не прочел этого на ее лице.

— Голова более разумна, — проговорила она, но без особого убеждения.

— Тогда пусть будет проклята голова! — вскричал он с жаром, вскакивая с места и становясь перед ней. — И… и вы указали мне путь. Я знаю теперь, что я должен идти к вам, когда буду находиться в затруднении. Вы укажите мне, что я должен делать… Я останусь здесь, и проклятому полицейскому не поздоровится, если он осмелится наложить руку на Чарли… Пусть Чарли будет кем угодно! Мне это все равно. Если он будет нуждаться в помощи, то я буду возле него, чтобы помочь ему. Говорю вам: если Чарли отправят в тюрьму, то я пойду с ним. Если они повесят его, то повесят и меня. Так чувствует ваша сестра, так чувствую и я. Вот почему…

— Я тоже чувствую это! — радостно прервала его Эллен. — О вы, великий братец Билль, вы самый лучший человек на свете!.. Я подарю вам свою мазню. А теперь пойдем посмотрим на строящуюся новую церковь, посредством которой здешние благочестивые жители надеются заслужить спасение своих душ.

Глава XX ДВА СОПЕРНИКА

Чарли Брайант ехал верхом по очень неровной местности в верхней части долины, за несколько миль до деревни. Дороги тут не было никакой, только тропинки, проложенные скотом в густых зарослях кустарника, по которым затруднительно было ехать.

Но Чарли Брайант не торопился и ехал медленно. Он был мрачен и задумчив и совершенно не замечал окружающей красоты и живописных видов, открывающихся перед ним при каждом повороте тропинки. Он был слишком погружен в свои грустные размышления и поэтому не замечал ничего. Он думал о Кэт

Сетон. Она почти никогда не покидала его мыслей, и сердце его болезненно сжималось, когда он думал о ней. Он понимал всю безнадежность своей страсти. Разве она могла любить его так, как он желал бы этого, как он ее любит? Чарли не обманывал себя. Он сознавал свою слабость, отсутствие воли и свой ужасный порок — пьянство. Он не мог бороться с ним. Отчего он не такой, как Билль, крепкий человек, со здоровой душой и сердцем? Никаких слабостей у Билля нет. Также не существует для него и соблазна. Он едва ли даже понимает, что это такое?

Чарли проклинал свою судьбу, ненавидел самого себя. Кэт питала к нему нежную привязанность, такую, какую питают к какому-нибудь «любимому животному. Она жалела его, но любить не могла! Он знал это. Но все же это было лучше, чем если бы она совсем отвернулась от него, исчезла из его жизни. Он погиб бы тогда, и потому должен был довольствоваться теми крохами, которые перепадали ему. Счастье существовало не для него. Он это знал и должен был примириться со своей горькой судьбой. И он готов был к этому, пока он знал, что нет никого, кто бы мог стоять у него на дороге, никого, кто завладел бы сердцем Кэт! Если бы это случилось и он был бы вычеркнут из ее жизни окончательно, то перенести это ему было бы невозможно. При одной мысли об этом дикая ревность охватывала его и рассудок у него мутился. Он мог переносить все, что уготовила ему жизнь, но только не это, только не это… А сегодня утром, как и накануне, он видел со своей веранды Кэт и Стэнли Файльса, идущих рядом, и кроме того, не раз слышал от нее хорошие отзывы о полицейском офицере. Кэт сожалела только, что он избрал такую профессию, она считала его умным и честным. Чарли не имел никаких оснований думать, что Файльс неравнодушен к Кэт или она к нему, но подозрительность его была так велика в этом отношении, что он готов был бы заподозрить даже Билля в том, что он питает нежные чувства к Кэт, если б не то, что Билль слишком явно увлекался Эллен и не давал брату никакого повода для ревности. А Файльс, несмотря ни на что, возбуждал ревность в сильнейшей степени, и порой он так сильно его ненавидел, что готов был бы убить его. Это было бы нетрудно сделать, и многие, гораздо лучшие люди, чем он, — говорил он себе с горечью, — убивали того, в ком подозревали своего соперника. Но Чарли знал, что он не мог бы выполнить такое намерение, что, несмотря на горечь, наполнявшую его душу, он больше всего желал бы счастья Кэт. В его характере, нравственно слабом и лишенном всего, что рассматривается, как доказательство истинно мужественной натуры, было много великодушия и доброты и ради счастья единственной женщины, которую он любил, он готов был пожертвовать собственной жизнью.

Под влиянием таких мучительных мыслей им снова овладело уныние, еще более подрывавшее его нравственную силу. Он хотел было стряхнуть с себя грусть, вернуть хотя бы некоторую душевную бодрость и дать своим мыслям другое направление. Он почувствовал истинное облегчение, когда его лошадь выехала наконец из густой чащи кустарников на небольшую просеку. В середине этой просеки стоял корраль. Но Чарли проехал его и остановился у очень старой бревенчатой хижины. Место было очень уединенное, находилось за рубежом его владений и было обитаемо только в те времена, когда в долине жили лишь индейцы и метисы. Чарли случайно открыл это убежище и воспользовался им, чтобы устроить там склад таких предметов, которые не часто требуются в ранчо.

Внутри корраля стоял обыкновенный фургон и рядом с ним сельскохозяйственные орудия, главным образом для сенокоса. Очевидно, старый корраль служил именно для этой цели. Чарли мельком взглянул на все эти предметы и прямо направился к хижине, которая казалась давно заброшенной и необитаемой. Стены ее были низкие, и тяжелая, плоская крыша была покатая. Когда Чарли приблизился, то с карнизов крыши с шумом слетели птицы. У дверей Чарли простоял минуту в нерешительности, а затем с силой толкнул дверь, петли которой затрещали, словно протестуя против его вторжения. Он распахнул дверь, и внутри снова послышалось хлопанье крыльев, и птицы с громким криком вылетели оттуда на яркий солнечный свет.

Хижина была очень старая, воздух в ней был затхлый и пропитан плесенью. Пол был покрыт густым слоем гуано. Никакой мебели в хижине не было, но между тем все-таки можно было догадаться, что когда-то, в отдаленные времена, она была обиталищем человека. Круглое отверстие в крыше указывало, что тут некогда стоял очаг, а ржавые гвозди, торчащие из стен, вероятно, служили для развешивания на них утвари и разных вещей. Стены же были обшиты досками, почти до самой крыши. Когда-то эта хижина служила убежищем для человека, который, может быть, скрывался здесь, в этой дикой, пустынной местности, от преследования закона.

Чарли прошел в самый дальний конец комнаты и, взяв верхний край обшивки, с силой потянул его к себе, открыв небольшое углубление, проделанное в старых бревнах. Это было нечто вроде шкафа, и там висела разная мужская одежда. Кроме того, тут же висели два пояса с кобурами и револьверами.

Осмотрев все эти предметы, как бы желая убедиться, что все тут на месте, Чарли вынул револьверы из кобуры и исследовал их, они были заряжены. Затем, положив все на прежнее место, он закрыл доски. Теперь никто не мог бы догадаться, что там находится тайник.

Сделав это, Чарли повернулся к двери. Он услыхал тихое ржание своей лошади, привязанной снаружи — очевидно, к хижине приближался какой-то всадник. Чарли быстро вышел и, тщательно заперев за собой дверь хижины, направился к корралю. Как только он вошел туда, то торопливость у него исчезла. Он подошел к фургону и, достав оттуда жестянку с салом и инструмент для смазывания, принялся осматривать колеса и смазывать их. Он, казалось, был до такой степени поглощен своей работой, что даже не обратил внимание на громкое ржание своей лошади и на ответное ржание другой. Этот конский дуэт не заставил его даже поднять головы, и только когда чей-то голос спросил:

— Готовитесь к поездке? — он обернулся и увидал Стенли Файльса, подъехавшего к изгороди.

— Не совсем, — ответил Чарли. — А у вас есть какое-то дело? — в свою очередь, спросил он полицейского офицера, улыбаясь и с легкой насмешкой в голосе.

— Никакого особенного дела нет. Я просто знакомлюсь с географией местности, — ответил Файльс.

— Я сказал бы, что это составляет особенность… полицейской службы, — заметил Чарли.

Файльс с любопытством рассматривал его. Это был совсем особенный образчик «мошенника прерии», таких Файльс еще не встречал и инстинктивно чувствовал, что тут было нечто другое, чем простое нарушение закона. С ним будет труднее справиться, чем с обыкновенными, дикими и неграмотными плутами прерии, с которыми он всегда имел дело.

— Да, — возразил Файльс, — нам еще надо учиться многому.

— Конечно, — сказал Чарли и прибавил, указывая на косилку: — Скажите, вы бы ничего не имели против, чтобы помочь мне?

— С удовольствием, — отвечал Файльс, соскакивая с седла и входя в корраль. Его зоркий глаз сразу окинул все подробности и остановился на тонкой фигуре человека, стоявшего у фургона. Чарли Брайант был одет в свободные шаровары для верховой езды, но куртки на нем не было, и Файльс обратил внимание, что у него не было никакого оружия.

— Это ведь работа для двух человек, — заметил Файльс весело. — А вы хотели это сделать один?

Чарли улыбнулся самым простодушным образом.

— Вовсе нет, — возразил он. — Завтра придет Кит или, может быть, мой брат Билль.

— Ага, брат Билль! Он ведь участник дела, — сказал Файльс, принимаясь за установку косилки. Дело оказалось легче, чем можно было предполагать сначала, и вдвоем они быстро справились.

— Это ваш фургон? — спросил Файльс, как бы мимоходом, между тем как его зоркие глаза подмечали все.

— Да, — кивнул Чарли. — Люди порой заимствуют его у меня. Видите ли, он мне бывает особенно нужен только во время сенокоса.

— Я думаю, что вы действительно не часто нуждаетесь в нем здесь, в этом странном месте. Это старая станция для скота?

В словах Файльса не заключалось вопроса, но они были сказаны им, чтобы получить на них ответ. Чарли заговорил так просто, как будто ему совершенно нечего было скрывать.

— Да тут было нечто вроде станций. Король метисов Фишер имел тут корраль. Есть еще и другие вокруг долины, но я не знаю где. Король Фишер царствовал в Скалистых Ручьях, в том здании, которым теперь население деревни пользуется как молитвенным домом. Ну, он был негодяй самого худшего сорта и там внизу, на дороге из прерии, он поставил столб с надписью: «Это дорога короля Фишера. Идите по другой дороге». Думаю, что многие избегали этой дороги. Однако нашелся один смельчак, который пошел по ней, и это было концом царствования Фишера. Эти тайные коррали всегда были прибежищем негодяев.

— Да, — сказал Файльс, улыбнувшись.

Чарли засмеялся и, указав на хижину за корралем, прибавил:

— Хотел бы я знать, что там делалось в былые времена. Теперь птицы гнездятся в крыше хижины, но я думаю, что они не осмелились приближаться к ней, по крайней мере на целые три мили. Говорят, что король Фишер был кровожадным безумцем. Если это так, то здешнее место могло бы многое порассказать.

Чарли, продолжая работу и равнодушно разговаривая с полицейским офицером, в то же время с волнением думал о том, что он видел его в обществе Кэт. Но он улыбался Файльсу и отвечал ему таким же веселым тоном и с таким же простодушием, с каким он отнесся к его приходу. Он прекрасно понимал, зачем Файльс пришел сюда, но это было ему безразлично.

— Где же вы будете косить теперь? — спросил Файльс.

Чарли отвечал не поднимая головы:

— В полумили, внизу, потечению потока. Тут нет других пригодных мест с западной стороны долины.

— Вот поэтому вы и держите здесь этот фургон?

— Ну, конечно. Это сохраняет лошадей. Они завтра утром придут сюда и останутся до нашего ухода отсюда.

Чарли спокойно рассказал это, кончая работу возле колеса, и затем, поднявшись, резко спросил:

— А вы где же пребываете со своими людьми?

— Тут в окрестностях, — уклончиво ответил Файльс.

— Понимаю. Высматриваете добычу? — Он улыбнулся, глядя прямо в красивое, энергичное лицо офицера. — Необходимость исследовать окрестности, если вы хотите хорошенько вычистить долину. Вам понадобится для этого очень большая метла.

— У нас есть метла, и я думаю, мы сделаем эту работу, — возразил Файльс. — Обыкновенно мы выполняем то, за что беремся.

— Да, я думаю, что вы сделаете ее.

Чарли как-то задумчиво поглядел на него и прибавил:

— Мне надо идти. Нам по дороге?

— Нет, — отвечал Файльс. — Я осмотрю немного окрестности.

— Ах, да! Я и забыл про метлу, — засмеялся Чарли.

— Большинство людей так делают… пока не наткнутся на нее, — сказал Файльс.

— Ну, я надеюсь, что она не попадется мне на дороге, — засмеялся Чарли. — Мне бы не хотелось упасть.

— Надеюсь, вам не придется, — ответил полицейский офицер таким же веселым тоном. Уходя, он обратил внимание на прекрасную лошадь Чарли. — Это скаковая лошадь, — сказал он, с восхищением смотря на нее.

— О, да! Я могу вам показать ее качества, если вы хотите устроить состязание со мной на своей лошади, — предложил Чарли.

— На моей? Мой «Питер» — самый быстрый конь к западу от Виннипега. Он наверное сумеет гнаться за вами — когда придет время.

Скрытый смысл, заключающийся в этих словах, не ускользнул от Чарли.

— Мы, значит, подождем, когда наступит время для этого, — сказал он улыбаясь.

— Конечно, — ответил Файльс, глядя ему прямо в глаза.

— Ну, а пока прощайте… Ваш вызов я буду помнить. Спасибо за вашу помощь мне. Вы еще остаетесь здесь?

— Да… немного, — сказал Файльс и Чарли повернул лошадь и быстро поскакал, с видом человека, который ни о чем на свете не заботится. Но на самом деле в его душе боролись надежда и страх. Он думал о том, может ли быть открыта тайна этого места Стэнли Файльсом. Такой ли он хитрый сыщик, каким его считают, или он просто умный человек, опирающийся на сильную власть… Только время разрешит этот вопрос!

Глава XXI ВЕСТИ ИЗ ГЛАВНОЙ КВАРТИРЫ

Стэнли Файльс и сержант Мак Бэн ехали рядом и разговаривали вполголоса. Никто не мог бы думать, судя по выражению их лиц, что разговор их носил сколько-нибудь серьезный характер.

— Вы не заметили ничего особенного в том месте, где находился старый Корраль? — спросил сержант.

— Ничего, — отвечал Файльс. — Я удостоверился, что Чарли Брайант действительно косит там сено. Он получил разрешение и обыкновенно собирает до пятидесяти тонн. Может быть, он держит там эту крытую телегу ради удобства? Я не знаю. Но даже если это не так, я все же не могу уяснить себе, зачем она там находится?

— Мы можем стеречь это место, — заметил сержант.

— Это лучше, чем пускаться в разные предположения, но это было бы ошибкой, — возразил Файльс.

— Почему?

— Почему, любезный друг? — резко ответил Файльс. — Не думаете ли вы, что мы можем провести такого мошенника, как он, если будем наблюдать за ним? Притом же…

Файльс оборвал свою речь, потому что увидал вдали идущую по дороге Кэт Сетон. Когда она скрылась из вида, он снова заговорил.

— Я извлек все сведения, которые мне были нужны из этого места. Вы видели эту крытую телегу и узнали ее. Это была та самая телега, в которой они увезли свой последний груз. Правил телегой Пит Клэнси, принадлежащий к шайке Чарли Брайанта. Я думаю, что пока нам этого достаточно. Мы знаем, куда увезен последний груз спирта. Остальная работа будет у нас в будущем. Сегодня ночью прибудет патруль из Эмберлея. Он будет служить хорошим подкреплением для нас. А теперь я хочу поехать навстречу местной почте. Конверты этой почты часто могут доставить хороший материал, кто привык пользоваться им.

— Вы умеете извлекать сведения из одного только адреса на конверте, лучше чем кто-нибудь другой, сэр.

Я всегда удивлялся вашему искусству, — заметил сержант.

Файльс пожал плечами, но комплимент сержанта, видимо, доставил ему удовольствие.

— Это дается практикой, — сказал он, — конечно, с примесью некоторой доли воображения. Хорошая память на почерки и почтовые марки, вот и все!.. Посмотрите, кто это там едет по дороге?

— По-видимому, это кто-то из нашего отряда, — ответил сержант, всматриваясь в даль. — Может быть, он везет телеграмму?

— Если начальник посылает мне таким путем сведения, которые я жду, то он просто сумасшедший, — с раздражением проговорил Файльс. — Я просил шифрованной почты.

— Мистер Язон никогда не понимал, что нужно тем, кто работает, — заметил сержант таким же недовольным тоном. — Если этот парень везет нам депешу, то конечно, уже вся долина знает об этом.

— Нам надо перехватить его по дороге, чтобы он не успел отвезти ее на почту для доставки нам, — сказал Файльс и, пришпорив лошадь, поскакал вниз по направлению к почте. Сержант не отставал от него. Они оба остановились на дороге, дожидаясь посланного. Очевидно, его появление было уже замечено в деревне. И точно, как по волшебству, мужчины и женщины собрались около трактира и дальше по дороге. Всех интересовало прибытие всадника с депешами. Может быть, он везет какое-нибудь важное известие, касающееся новых действий местных властей. Неудивительно поэтому, что многие с напряженным вниманием следили за приближением всадника к деревне. Но он, увидав двух полицейских офицеров, остановившихся не доезжая почты, прямо направился к ним. Соскочив с седла, он поклонился инспектору и засунул руку во внутренний карман, очевидно, желая что-то достать оттуда. Файльс понял и тотчас же коротко предупредил его:

— Не здесь! Скажите только одно: это вести с востока?

— Да, сэр. Я так думаю, — отвечал посланный. — Мистер Язон сказал мне, что я должен увидать вас сегодня же и что вы ждете этого письма, чтобы начать действовать. Он не велел мне также ни с кем разговаривать, тюка я не вручу вам в руки депеши.

Он сказал, что я должен остаться в вашем распоряжении.

— Черт возьми! Ведь мы каждый день получали оттуда письма по почте, — воскликнул Файльс.

— Мистер Язон предупредил меня, что я должен быть очень осторожен и что эту депешу он не может доверить почте.

— Ага! Ну, а теперь садитесь опять на лошадь и поезжайте по той же дороге, по которой вы приехали в долину. Затем поверните на запад, и вы доедете до нашей стоянки, в пяти милях отсюда. Это на одной заброшенной ферме. Туда нет другой дороги, кроме тропинки, проложенной скотом. Вам придется объехать кругом, прежде чем вы найдете это место. Избегайте вопросов и в особенности, — ответов на них.

— Слушаю, сэр, — отвечал посланный и тотчас же повернул назад.

Все это совершилось так быстро, что зоркие жители долины, наблюдавшие эту сцену, не испытали никаких подозрений. Передачи какой-либо депеши не было, и этот человек очень быстро поехал назад по той же дороге, по которой приехал. Очевидно, ничего серьезного тут не было, — рассуждали жители. — Возможно, что это был один из дозорных отдаленной станции.

— Я думаю, что нам предстоит дело, — сказал Файльс сержанту. Тень улыбки промелькнула на его лице.

— Похоже на то, сэр, — отвечал сержант.

— Я поеду и сам посмотрю почту, — продолжал Файльс, — а вы отправляйтесь назад в лагерь и прочитайте это письмо. Конечно, подождите меня, прежде чем начнете какие-либо действия. Посмотрите, на месте ли патруль? Я приеду позднее.

Почтмейстер Аллан Дэй привык к таким посещениям полицейского, как и вообще все другие местные почтмейстеры. Это был шпионаж, который не признавался открыто, но тем не менее был широко распространен во всех подозрительных округах. На это никогда не спрашивалось официального разрешения или согласия.

Файльс приходил в почтовую контору обыкновенно в тот момент, когда сортировали дневную почту, и она была разложена на прилавке так, что обыскивающий взгляд мог рассмотреть ее. И теперь было то же самое. Файльс провел некоторое время в конторе, взял свою почту и почту своих подчиненных, весело поболтал с почтмейстером и ушел. Однако в эти короткие минуты он увидел все, что ему было нужно. Впрочем, ничего особенно интересного для него тут не нашлось.

Выходя из дверей конторы, он увидел Кэт. Она улыбнулась ему, когда он посторонился, чтобы пропустить ее.

— Однако вы рано приходите за своей почтой, мистер Файльс? — заметила она. — Впрочем, ваша почта, конечно, очень важна и не допускает промедления.

— Такова наша профессия, мисс Сетон. Мы всегда получаем приказания, которые должны быть выполнены в ту же минуту, как только мы их получим.

— Вы по-прежнему стараетесь разрешить проблему, которая в действительности не существует?

Она посмотрела на него с насмешливым вызовом в глазах.

— Да, — отвечал он, — такие проблемы должны быть разрешены, несмотря на утверждение, что они не существуют.

— Мне очень жаль, — сказала она, вздохнув, и лицо ее стало серьезным. — К вам приезжал курьер сегодня? Я видел его, когда он ехал по дороге. Все видели его.

— У нас есть там патруль, — отвечал Файльс.

Кэт улыбалась.

— Патруль из Эмберлея?

В ее глазах снова появился какой-то иронический вызов.

— Вы слишком хорошо осведомлены, — сказал Файльс.

— Не так, как бы я желала, — возразила она и вдруг весело засмеялась, напомнив свою жизнерадостную сестру Эллен. — Есть множество вещей, которые я хотела бы знать, — прибавила она. — Например, мне хотелось бы знать, почему наше правительство издает законы, которые никому не нужны, и тратит народные деньги на то, чтобы принудить народ выполнять их? Я бы хотела знать, почему вам доставляет какое-то злобное наслаждение превращать таким образом честных людей в преступников? И кроме того, мне хотелось бы знать, почему вы и ваши люди так стараетесь обвинить некоторых людей в преступлении, которого они никогда не совершали? Во всяком случае, их надо поймать с поличным, прежде чем присуждать к наказанию. — Ах, у меня кружится голова, когда я обо всем этом думаю!

Улыбка внезапно исчезла с ее лица, и глаза ее приняли суровое выражение.

— Помните, — прибавила она, — я против вас, пока вы против меня! Я говорила вам это. А теперь прощайте. Я иду за своей почтой.

Невеселые мысли осаждали Файльса, когда он ехал назад в свой лагерь. Он думал о Кэт. Что за странная девушка! С каким изумительным великодушием она защищает Чарли! Не есть ли это какая-нибудь особенная женская извращенность, заставляющая ее цепляться за такое жалкое существо, за явного злодея? Была ли она на самом деле слепа, не видела его поведения или же намеренно закрывала свои глаза, чтобы не видеть этого. Она не была влюблена в Чарли Брайанта — в этом Стэнли Файльс был уверен. Она ведь сама сказала это Файльсу, и глаза ее смотрели на него так открыто и искренне, что он не мог сомневаться в ее правдивости. Все, что он видел и знал о ней, указывало, что она была женщина с сильным характером и волей и, как у большинства таких людей, у нее было стремление поддерживать слабовольных и заблуждающихся.

Поглощенный этими мыслями, Файльс и не заметил, как проехал весь путь к отдаленному лагерю, где находились подчиненные, и грубый голос Мак Бэна вывел его из задумчивости.

— Я еще не открывал писем, сэр, — говорил он, — но расспросил Джонса. — Мне кажется, все идет как следует.

— А где же депеша? — спросил поспешно Файльс.

Сержант достал длинный официальный конверт и

подал его инспектору. Тот быстро разорвал его и, поспешно пробежав глазами, передал его назад сержанту.

— Прекрасно! — воскликнул он. — Груз отправлен из форта Аллертон на американской стороне. Назначение: Скалистые Ручьи. Это большой груз виски. Ну, нам предстоит работа!

Глава XXII ЛЮБОВЬ И ДОЛГ

В другое время Стэнли Файльс обрадовался бы чрезвычайно перспективе начать активную борьбу с нарушителями закона и наконец поймать их на месте преступления. Выжидательное состояние всегда тяготило его деятельную натуру. Но теперь в его душе произошел какой-то раскол. Он не мог, как прежде, думать о предстоящей работе и об успехе, окружающем его и открывающем ему блестящую карьеру, к которой были направлены все его честолюбивые мечтания. Его мысли, как-то невольно, снова обращались к Кэт Сетон, и он видел ее как живую перед своими глазами, ее красивое лицо, стройную фигуру и серьезный пронизывающий взгляд, который она бросала на него, когда говорила с ним о Чарли. И в первый раз его планы оказывались как-то связанными с ней. Чарли Брайант переставал быть в его глазах лишь простым нарушителем закона. Если он направит всю свою официальную деятельность против него и очистит округ от контрабандистов спирта, то этим восстановит против себя единственную женщину, которая ему нравится. Он навсегда лишит себя возможности завоевать ее симпатию. Женщина, оскорбленная в своих самых нежных чувствах, конечно, не простит ему его проступка.

Файльс чувствовал, что перед ним возникает трудная дилемма. Интерес, который Кэт принимала в Чарли, грозил разрушить его планы. Конечно, все ее уверения в невинности Чарли нелепы, и у Файльса не существовало никаких сомнений в его преступных действиях. Но в то же время он не сомневался в честности и искренности заявлений Кэт. Эта мысль сводила его с ума. Он ясно видел свой долг перед собой. Его карьера была поставлена на карту. Перед ним не было другого пути. Он должен идти вперед во что бы то ни стало.

Что, если эта умная, смелая женщина угадала его расположение к ней и решила воспользоваться этим, чтобы спасти своего возлюбленного от угрожающей ему участи, прикрываясь материнским и сестринским чувством к нему? Ведь такие вещи бывают. Тогда он, Файльс, станет простым орудием в ее руках, жалким обманутым дураком, не более!..

Нет, он должен видеть Кэт, должен увидеться с ней сейчас же, чтобы разрешить свои сомнения!..

Кэт Сетон сидела в тени, с северной стороны своего маленького домика, когда Стэнли Файльс проехал вниз, по южному склону долины, направляясь к пешеходному мостику. Она только отправила Билля разыскивать Эллен, чтобы привести ее домой. В сущности же это был только предлог, чтобы удалить его, так как она не чувствовала особенного желания, чтобы Эллен скорее вернулась. У Кэт было очень много дел по хозяйству своей фермы, но она все утро провела со своими наемными рабочими, а потом написала несколько писем. Только покончив со всем этим, она могла наконец взять свою корзину с шитьем и усесться отдохнуть в тени дома.

Топот копыт заставил ее поднять голову, и она увидела приближающегося всадника. Она тотчас же узнала его, но не высказала ни удивления, ни особенного интереса и оставалась по-прежнему спокойной, но между тем она чувствовала, что между ними должна произойти открытая, серьезная борьба. Кэт твердо решила выиграть ее и не допустить одного честного человека нанести вред другому честному человеку.

Файльс остановил лошадь. Нагнувшись вперед и опершись обеими руками на луку седла, он смотрел на Кэт.

— Что может быть прелестнее картины молодой девушки, сидящей в тени и занятой шитьем… каких-то белых вещей? — сказал он вместо всякого приветствия.

Кэт взглянула на него улыбаясь и затем тотчас же снова опустила голову и перевела взгляд на свою работу.

— Наверное, ничто не может произвести такой беспорядок в мыслях, как внезапное появление мужчины в тот момент, когда мозг девушки поглощен трудной задачей согласовать то, что никак нельзя согласовать, — ответила Кэт, продолжая улыбаться.

— Вы меня имеете в виду?

— Тут ведь никого нет другого.

— Может быть, я могу вам помочь? — предложил он, указывая на тесемки, которые она старалась распутать.

— Помочь? — засмеялась она. — Я думаю, вы еще больше запутаете их. Так обыкновенно бывает, когда двое берутся за одно дело. Я всю жизнь старалась согласовать такие вещи, которые не согласуются, и если вы хотите добиться успеха, то делайте это сами по себе.

Ее глаза улыбались, но Стэнли Файльс заметил в них вызов, как всегда, когда она говорила с ним.

— Это недурно, когда полиция становится такой деятельной и… вы находитесь во главе ее в этом округе, — проговорила она, глядя на него.

— Я должен еще раз заметить, что вы прекрасно осведомлены, — возразил Файльс, улыбаясь.

— А я еще раз отвечу вам, что я далеко не так осведомлена, как бы желала.

С минуту оба молчали. Кэт, по-видимому, была опять всецело поглощена своей работой.

— А могу я вас спросить, — сказал наконец Файльс, — откуда вы знаете, что мы стали очень деятельны?

— Видите ли, — чистосердечно расхохоталась Кэт, — у меня служат два самых отъявленных бездельника здесь, и они, по-видимому, считают более чем необходимым для себя следить за всеми вашими движениями.

— Конечно, я думаю, что они шпионят за всем решительно… ради выгоды самого вождя.

— Вот как? — Кэт всплеснула руками. — Вы полагаете, что у них есть вождь?

— Что же, мы опять начинаем свой старый спор? — сказал Файльс с раздражением. — Известно, что когда они не заняты работой на вашей ферме, они помогают Чарли Брайанту осуществлять свои планы доставки спирта в эту запрещенную область. Они его два сообщника.

— И потому, что эти два парня известны среди жителей деревни, вы продолжаете свой поход против другого человека, которого вы надеетесь захватить на месте преступления? — резко возразила Кэт.

— Мне достаточно личного убеждения, чтобы продолжить свой поход, — сказал с ударением Файльс.

Вы правильно заметили, что мы усилили свою деятельность.

— Да, я знаю, — ответила Кэт со вздохом, и ее блуждающий взгляд остановился на западных границах долины. — В вашем лагере замечается большое возбуждение, так же как и в лагере у Зимнего Перекрестка. А те старания, с которыми вы маскируете все свои движения, известны всем и каждому. Тут за самим охотником учреждена охота. Я говорю об этом без всякого раздражения. Я рада, что это так, потому что я… должна знать!

— Раз мы с вами противники, то это вполне понятно, — заметил Файльс.

— Да, мы противники, пока вы против Чарли, — подтвердила Кэт. — Но мы противники только в официальном отношении. О, вы так упрямы! — вскричала она с притворным отчаянием. — Ваши замыслы в этой долине нисколько не беспокоили бы меня, если б не то, что в интересах Чарли я желаю их разрушить. Вы получили какие-то известия вчера. Может быть, они касаются груза, который должен прибыть сюда, и который вы собираетесь захватить вместе… с Чарли. Я не намерена выдавать вам никого и не буду говорить вам то, что знаю и даже должна знать, живя в этой долине. Но вы обречены, решительно обречены, терпеть жестокую неудачу, если рассчитываете на успех посредством ареста Чарли Брайанта!

Несмотря на веселый тон Кэт, ее слова все же произвели впечатление на полицейского инспектора, и лицо его стало почти суровым. Вызов Кэт лишил его спокойной уверенности и самообладания, и он резко спросил ее:

— Что для вас этот человек? — Его челюсти как-то сжались, когда он почти бросил ей в лицо этот вопрос.

— Вы не имеете права… спрашивать меня об этом! — вскричала она.

— Не имею права?.. Все допускается в любви и… на войне! Между нами теперь война! — воскликнул он.

— Да… война, — сказала Кэт, — может быть, вы правы… Я сказала вам, что такое для меня Чарли, и сказала вам истину. Я пытаюсь защитить невинного человека. Для меня он не более, как брат или сын. Я делаю это потому, что он сам, вследствие своего особенного болезненного состояния, не может позаботиться о себе. Вы видите, ему все равно! Его безопасность, его собственное благосостояние ровно ничего не значат для него. Вот по этой причине, потому что ему безразлично, как о нем думают, его и считают бездельником и негодяем. А я говорю вам, что это неправда!..

— Это не я упрям, — холодно возразил Файльс. — Это вы упрямы, мисс Кэт. Что, если я скажу вам, что у меня есть неопровержимые улики против него, уничтожит ли это вашу веру в него?

— Это, может быть, лишь случайное стечение обстоятельств, не более как ложные улики. Ведь известно, что такие случайные обстоятельства наполняли тюрьмы неправильным образом, — с горечью заметила она.

— Но если б не случайные обстоятельства, то у нас было бы на тысячу процентов больше злодеев на воле, чем теперь, — сухо возразил Файльс.

— Это только одно предположение! — воскликнула Кэт.

— Но оно не уничтожает факта…

Они сидели друг против друга с безмолвно вызывающим видом. Кэт улыбалась, но глаза ее блестели под влиянием сильного волнения.

— Я не привык сражаться с женщинами, — проговорил Файльс.

— Какое это имеет значение, если женщина может сражаться? — вскричала Кэт с жаром. — Рыцарские чувства? Но ведь это пережиток веков, тех времен, когда существовало так много нелепых понятий, наполнявших человеческие умы. Я… я люблю сражаться, люблю борьбу…

Файльс глубоко вздохнул.

— В этом нет ничего хорошего, — сказал он каким-то безнадежным тоном. — Вы должны держаться своих верований, а я своих… На одно только я надеюсь, мисс Кэт, что когда я покончу с этим делом, то горе, которое мне придется вам причинить этим, простится мне со временем.

Кэт отвернулась от него, и взоры ее снова обратились вдаль, туда, где виднелся дом Чарли среди зелени.

— Может быть, — сказала она тихо, — но вам не представится случая причинить вред Чарли.

Несколько мгновений спустя она наивно спросила, как бы невзначай:

— А когда прибудет груз?

— Когда? — вскричал он. — Тогда, когда этот бездельник будет готов встретить его… Не стоит спорить, мисс Кэт. Я не могу остановиться или… или я забуду, что вы женщина!.. Признаю, что вы обошли меня, но молодому Брайанту это не удалось. Я…

Он вдруг оборвался на полуслове и, несмотря на свою досаду, рассмеялся. Кэт тоже весело засмеялась над его вспышкой.

— Но он все-таки обойдет вас! — крикнула она Файльсу вслед, когда он повернул лошадь. — Прощайте, мистер Файльс… А теперь я примусь за свое прерванное дело..

В то время, как между полицейским инспектором и Кэт Сетон происходила эта словесная стычка, Чарли расхаживал со своим братом Биллем по веранде, обсуждая действия полиции и шансы предстоящей борьбы.

— Да, насколько я могу судить по некоторым признакам, скоро тут должны начаться большие волнения, — сказал Чарли, засунув свои смуглые руки в карманы своих штанов. Голос его был серьезен и слегка дрожал. — Целая масса полиции пригнана теперь в долину. Полицейские разместились лагерем и воображают, что мы этого не знаем! Я удивляюсь, что они думают делать тут? Они, конечно, рассчитывают захватить большой груз спирта и думают захватить с ним меня. Скажу тебе, Билль, что для людей, упражнявшихся в выслеживании, они просто болваны. Все их методы такие топорные, неуклюжие! Я бы посмеялся над ними, если б не чувствовал тошноту от одного их присутствия.

Билль, усевшись верхом в кресло, как-то беспокойно завертелся.

— Если б тут не было контрабандистов спирта, то не было бы и полиции, — заметил он с ударением.

Чарли с любопытством посмотрел на него.

— Нет, конечно, — согласился он. — Но если б тут не было контрабандистов спирта, то не было бы здесь поселения, то не было бы и нас. Кэт и ее сестра тоже не были бы здесь. Ничего бы здесь не было, кроме Большой Сосны, которая существовала бы вечно. Этот поселок существует только благодаря запретительному закону. Файльс может иметь хорошую репутацию, но он неловок, в высшей степени неловок!.. Хотел бы я заглянуть на несколько дней вперед.

— Он пронюхал груз, который прибывает сюда, не так ли? — сказал Билль.

Чарли снова с любопытством посмотрел на него и наконец осторожно ответил:

— Да… кажется…

Билль, блуждая взором по долине, увидел всадника, подъехавшего к дому Сетонов.

— Это, кажется, Файльс, — сказал он.

— Да, это он! — вскричал Чарли с подавленным бешенством.

Билль снова заерзал в кресле.

— Что ему там нужно? — спросил он просто, чтобы сказать что-нибудь.

— Что ему там нужно? — злобно захохотал Чарли. — Да, ему нужно то, чего ему никогда не получить… пока я жив!

Билль видел, что брат его едва сдерживал свое бешенство. Неужели он боялся, что Файльс может выведать у Кэт что-нибудь касающееся Чарли? Наверное это так!

— Ну, он немного получит от нее! — сказал Билль, желая его утешить.

— Немного? — воскликнул Чарли. — Ничего не получит, ничего! Файльс тут имеет дело с самой умной, самой смелой женщиной, которую я когда-либо встречал в своей жизни. Я думаю теперь, как необыкновенно для человека, идущего по неровной дороге, споткнуться и разбиться. Чем больше он уверен в твердости своего шага, тем опаснее бывает его падение… Он рассчитывает на свое счастье, на случайность, и вот!.. Билль, ты понимаешь? Я изранен, изранен до смерти и совершенно обезумел! Я не могу стоять здесь и смотреть, как этот человек говорит с Кэт. Я не страшусь ни человека, ни дьявола, но я не могу выносить этого зрелища! Я должен бежать…

Он в сильнейшем волнении сбежал с веранды вниз.

Билль бросился за ним.

— Что ты задумал? Куда ты идешь? — крикнул он, хватая брата за плечо своей огромной рукой. Чарли повернул к нему свое пылающее лицо и сверкающие гневом глаза.

— Не смей хватать меня подобным образом, Билль! — воскликнул Чарли угрожающим тоном. — Я этого не позволю никому… Но я скажу тебе, если ты хочешь знать: я иду к О’Брайну, и сам дьявол не остановит меня!..

Глава XXIII ГРОЗОВЫЕ ТУЧИ

Брат Билль в тот же вечер поехал к Сетонам. Он чувствовал себя очень несчастным и совершенно лишился своей прежней жизнерадостности и бодрого оптимизма. Он знал, что Чарли угрожает опасность и что он сам сознает это, но не делает ни малейшей попытки оградить себя. Но он видел также, что Чарли страшится чего-то, страшится настолько, что теряет даже всякий контроль над собой. Это было ему непонятно. Он знал, что Чарли отправился в кабак О’Брайна, чтобы утопить в спирте чувства, раздирающие его душу. Но он был бессилен удержать его и только чувствовал, что начинает ненавидеть полицию, Файльса почти так же, как ненавидит их Чарли. Он знал, что если условия не изменятся, то он потеряет власть над собой и наделает таких вещей, от которых не поздоровится некоторым. Но он знал также и то, что ради Эллен Сетон, он готов был перенести и всякие неприятности, и всякое беспокойство.

Он получил наконец сегодня свой багаж неизвестно откуда, и теперь, собираясь к Сетонам, принарядился в свой городской костюм, в свою красную панаму, крахмальную рубашку и новый галстук. Он чувствовал, что ему надо наконец преобразиться, снять свой тропический костюм и предстать перед Эллен в совершенно новом виде.

Молодая девушка ждала его. Она представляла очаровательную картину, сидя в своем светлом, легком платье, в старом соломенном кресле, в тени дома. Рядом стояло другое такое же кресло, точно ожидавшее посетителя. Все грустные мысли отлетели от него, как только он увидел Эллен, и он не смог скрыть своего восторга. Эллен весело смеялась, кокетничая и подшучивая над ним. Однако она все-таки заметила, что он был чем-то озабочен, и сказала ему:

— Расскажите мне, в чем дело? Я хочу знать, что вас беспокоит.

Огромный Билль взглянул на нее сбоку каким-то нерешительным взглядом.

— Я не знаю, с чего начать, — проговорил он. — Так много мыслей теснится у меня в голове.

— Если не знаете с чего начать, — сказала Эллен наставительным тоном, — то говорите первую мысль, пришедшую вам в голову. Смелее!

— В самом деле? — воскликнул обрадованный Билль. — Вы думаете, так будет лучше?

— Разумеется.

— Ну, тогда я скажу прямо: хотите вы выйти за меня замуж? — выпалил он.

Молодая девушка бросила на него быстрый взгляд и, откинувшись в кресле, громко расхохоталась.

— Ведь мы же говорили о ваших затруднениях, о беспокойстве! — протестовала она.

— Ну да: о затруднениях, о беспокойстве. А разве мало беспокойства в моем шаге? Ведь это же корень всего! Я схожу с ума от вас. И каждый раз, когда я начинаю думать о Чарли и полиции… и о всех этих мошенниках в долине, вы всегда являетесь мне, примешиваетесь ко всем моим мыслям, так что в конце концов я забываю, где я и что мне нужно делать. Скажите, испытывали ли вы когда-нибудь подобное? Сходили ли вы когда-нибудь с ума по кому-нибудь? Знаете ли вы, что это значит? В голове у вас все мешается. Вы сидите и мечтаете о разных безумных вещах, не имеющих никакого смысла. Затем вы начинаете слагать стихи о луне и цветах. Все кажется вам пустяковым в сравнении с тем, что наполняет вашу душу. Это настоящее безумие! Вы начинаете ненавидеть каждого мужчину, который подходит к женщине, завладевшей вашими мыслями. Вы начинаете ненавидеть ее, потому что вам кажется, что она смеется над вами, ненавидите себя и весь мир! И вот!.. Скажите, хотите вы выйти за меня замуж?

Эллен продолжала хохотать, как безумная, и никак не могла остановиться. Но Билль терпеливо ждал. И когда она немного успокоилась, он повторил свой вопрос.

— Хотите вы выйти за меня замуж?

— Но, что это такое?.. — воскликнула Эллен.

Он не дал ей продолжать, упорно повторяя одно и то же. Лицо его покраснело, и он заговорил с нею властным тоном. Эллен вдруг присмирела. Его властный тон вызвал у нее какой-то восхитительный трепет. Она кивнула головой и проговорила:

— Конечно, я хочу. У меня явилось это намерение в первый же момент, как я увидела ваше смешное лицо с огромными глупыми голубыми глазами, когда вы ехали со Стэнли…

— Как? Вы согласны? Эллен, в самом деле согласны выйти за меня замуж?

Этот смешной, огромный человек пришел в такой дикий восторг, что не мог удержаться, вскочил с места и, обхватив девушку своими большими, сильными руками, поднял ее, как ребенка, держа ее на руках, осыпая ее лицо и шею бешеными поцелуями. Но Эллен и не думала противиться его неистовым ласкам, она чувствовала себя бесконечно счастливой в его медвежьих объятиях. Однако к ней скоро вернулось сознание неуместности такой любовной сцены и того, что он держит ее на руках, словно младенца. Поэтому она постаралась поскорее высвободиться из его огромных лап. Он наконец поставил ее на ноги, громко смеясь и с восторгом глядя на ее раскрасневшееся личико.

— О! — воскликнул он. — Вы будете моей женой? Вы — девушка, по которой я схожу с ума?.. Пусть Файльс и все остальные провалятся сквозь землю, мне теперь все равно!..

Эллен пригладила свои растрепавшиеся волосы, поправила платье, которое он смял своими объятиями, и проговорила, смеясь веселым, счастливым смехом:

— Да, я слыхала немало смешных и странных, предложений от здешних молодых людей, в особенности, когда они были пьяны. Но чтобы трезвый, воспитанный человек поступал подобным образом, как поступили вы, — это, я думаю, не бывало никогда! О, Билль, Билль! Вы сделали безумную вещь. Ведь я была охотником, а вы дичью. Я приехала сюда на запад, чтобы найти мужа и нашла его. Я хотела выйти за вас замуж. Я стремилась к этому с первой же встречи с вами…

— Ого! — вскричал Билль, захлебываясь от восторга. — Какая же польза была бы жениться на девушке, которая не имеет желания выходить за вас замуж?

— Но девушка все же не должна была бы показывать своего желания… с самого начала!

— О, нет! Я не хочу никакого притворства, никогда! Я хочу взять девушку, которая достаточно честна, чтобы полюбить меня и сказать мне это прямо.

— Билль, но как вы смеете? Как вы смеете утверждать, что я вас полюбила и сказала вам об этом? У меня теперь нет намерения выходить за вас замуж… Билль… вы просто смешны! Сидите же смирно и будем говорить о другом… о том, что вас так беспокоит.

По веселому, радостному лицу Билля пробежала тень. Он послушно уселся на свое место, но кресло все-таки оказалось так близко к Эллен, насколько это допускала его крупная фигура.

— Чарли… Чарли и полиция — вот что тревожит меня! — сказал он унылым тоном. — И Кэт также!.. Я не знаю… Скажите, Гэль, что должно произойти? Файльс теперь горячо взялся за дело и преследует Чарли, а Чарли и в ус себе не дует! Но он боится чего-то, безумно боится… А потом — Кэт! Он видел Кэт, разговаривающую с Файльсом, и после этого совсем обезумел. А теперь он отправился к О’Брайну, и я даже не смею думать, зачем он туда пошел. Говорю вам, — он такой странный! Я совсем не понимаю, что делается с ним. Я недостаточно умен. Я бы, конечно, смог удержать его дома своими руками, но какая польза была бы от этого? Он с ума сходит от любви к Кэт и от пьянства. Он готов решительно на все, лишь бы не подчиняться закону. Вот что я хотел сказать вам, когда пришел сюда, и что хотел бы решить, прежде чем женюсь.

Несколько минут Эллен ничего не отвечала. То, что говорил ей Билль и как раз в такой момент, когда она чисто по-детски обрадовалась мысли, что этот большой человек любит ее и хочет на ней жениться, совершенно лишило ее возможности хладнокровно рассуждать и понять все значение его слов. Когда наконец к ней вернулась способность говорить, то взгляд ее стал настолько серьезным, что Билль даже был изумлен. Он еще никогда не видел у нее подобного выражения.

— Это ужасно, — прошептала она, — поистине ужасно!

Билль даже привскочил.

— Ужасно?.. Да, это ужасно, если подумать, что он мой брат, а… Кэт — ваша сестра. Я не осмеливаюсь заглядывать вперед. Я не могу смотреть на то, куда все это может привести. В этом-то все и есть. Ах, я хотел бы, чтобы во мне было меньше мяса, а больше мозга! — закончил он каким-то безнадежным голосом.

У Эллен пропало всякое желание смеяться. Билль возложил теперь ответственность на нее, и в сердце у нее возникло какое-то особенное, нежное, материнское чувство по отношению к этому огромному мужчине и горячее желание поддержать его, помочь ему. И теперь она могла отнестись к нему и к его словам серьезно.

— Может быть, это хорошо, что вы все это узнали, и в особенности хорошо, что вы такой… такой сильный и так готовы помочь. Вы не можете видеть будущее. И я не могу. Может быть, никто этого не может, кроме… Файльса. Но я скажу вам, что мы можем сделать. Мы должны быть постоянно наготове протянуть руку помощи в надлежащий момент и удержать от падения или же помешать падению…

— Да, да, именно это мы должны сделать! — воскликнул Билль, просияв. — Я рад, что я такой большой и сильный. Вы будете думать и говорить мне, что я должен делать. И мы вдвоем помешаем падению…

— Но мы не должны только стоять и смотреть и ничего не делать. Мы должны идти по следам Файльса, — возразила Эллен. — Мы должны держаться возле Чарли, близко от него, и когда увидим, что ему грозит падение, то должны протянуть руку, чтобы помочь ему. И возможно, что мы будем в состоянии спасти Чарли помимо него самого. Кэт не должна пострадать из-за него… Я не знаю, как это случилось, что он с ума сходит по ней, а она… ей нравится другой.

— Может быть, Файльс? — отважился сказать Билль.

Эллен улыбнулась.

— Я вижу, что вы становитесь догадливы. Пожалуй, скоро вы будете думать за нас двоих…

Чарли Брайант стоял у прилавка в кабачке О’Брайна. Глаза у него были налиты кровью, а лицо покрыто страшной бледностью, в то время как он слушал сообщения О’Брайна. В кабачке не было никого, и О’Брайн мог воспользоваться этим удобным случаем, чтобы откровенно поговорить с Чарли.

— Да, я был очень рад, что прошлой ночью мне благополучно доставили бочонки, — сказал он, снова наполняя стакан Чарли. — Некоторое время тут придется соблюдать осторожность. Предстоит серьезное дело, и если вы согласны последовать моему совету, то будете пока сидеть смирно, совсем смирно.

— Вы имеете в виду Файльса… как всегда, — хриплым голосом проговорил Чарли. — К черту его и всех его проклятых полицейских!

О’Брайн быстро окинул взглядом своего полупьяного посетителя и слегка презрительно заметил:

— Это звучит несколько хвастливо. Но горячность ни к чему хорошему не ведет. Чтобы тягаться с Файльсом, надо иметь светлую голову и действовать обдуманно.

— Мне нет надобности хвастать, — ответил Чарли, взглянув на О’Брайна своими налитыми кровью глазами, и, подняв дрожащей рукой стакан, быстро осушил его.

О’Брайн облокотился обеими руками на прилавок и, пристально глядя на нежное, бледное лицо Чарли, воскликнул:

— Видите ли, большею частью хвастает и пытается пустить пыль в глаза тот, кто бывает напуган или прижат к стенке, как крыса, не находящая выхода. В моих интересах, конечно, чтобы Файльс скорее убрался из Скалистых Ручьев. Теперь выслушайте меня. Я достаточно умудрен в этой игре, иначе не могло быть. Ваши два негодяя, Пит и Ник, были здесь утром, и я слышал их разговор. Затем я заставил их рассказать все мне. Они выследили все движения Файльса. Это хитрые негодяи, и я чувствую, что они слишком хитры для вас. Если вещи пойдут своим путем, то вы будете в безопасности. Но вы должны иметь в виду, что могут возникнуть затруднения… Я предупреждал вас насчет этих двух парней, — продолжал О’Брайн, так как Чарли молча курил, не прерывая его. — Но это мимоходом. Видите ли, Файльс все разведал. Парни знают об этом и, в свою очередь, узнали, что он затевает. Файльс знает, что завтра ночью вам будет доставлен большой груз спирта. Единственное, что он не мог узнать до сих пор, это — где вы его прячете? Как бы то ни было, но он имеет уже в своем распоряжении большие отряды полиции, и Скалистые Ручьи будут окружены целой цепью патрулей завтра ночью. Каждому дана инструкция. Как только он даст сигнал, значит, он определил местонахождение груза. Тогда все соберутся туда, и ваша шайка будет окружена. Понимаете? Вы будете захвачены с поличным. Я думаю, что вы все это отлично знаете. Но вот в чем дело. Я всегда наблюдаю за людьми и выведываю от них то, что хочу знать. Так я сделал и с этими парнями. Они напуганы и выдадут вас Файльсу, как только дело примет худой оборот, в этом вы можете быть уверены. И вот тут замешаны и мои интересы.

Если О’Брайн ждал, что его слова произведут впечатление на Чарли, то ему пришлось испытать разочарование. Выражение лица Чарли нисколько не изменилось.

— Это все? — спросил он равнодушно.

— А разве этого мало? — сказал он почти угрожающим тоном. — Слушайте, я ведь делаю это не ради шутки. Люди здесь могут строить церковь для облегчения своих душ и выставлять напоказ свое благочестие. Но для меня это не имеет значения. Моей душе нужны доллары. Я говорю вам это, потому что вы ведете такую игру, которая доставляет мне эти доллары. Если ваша игра будет проиграна, то я ухожу с дороги, но пока вы ведете ее успешно, я остаюсь в Скалистых Ручьях. Весь мир не кончается для меня в этой долине, и в противном случае — я покину вас. Помните это!

Чарли вдруг вскочил и ударил кулаком по прилавку так, что стаканы зазвенели.

— Файльс? — вскричал он. — Всюду Файльс? Неужели я никогда не перестану слышать это ненавистное имя?.. Вы думаете, что знаете? Но вы ничего не знаете, ничего!..

И прежде, чем О’Брайн опомнился, Чарли выскочил из кабака.

Глава XXIV ДУША ЧЕЛОВЕКА

Стемнело. На западе бледная полоса света постепенно потухала, поглощаемая бархатистым сумраком летней ночи. Луны не было, но усыпанный звездами небесный свод бросал мерцающий свет на долину, лежащую в тени. Между деревьями мелькал местами желтоватый свет ламп, зажженных в домах, наполовину скрытых в зелени.

Из густой группы деревьев, растущих высоко на северном склоне долины, вышел какой-то человек и начал спускаться вниз. Его движения были медленные, усталые и даже слегка боязливые, точно он пробирался тайком. Несколько минут он простоял неподвижно, глядя на фигуру женщины, быстро двигающейся по крутой тропинке, ведущей к старому молитвенному дому. Очертания ее фигуры были неясно видны в мерцающем звездном свете, но она приближалась, и он различал ее голос, напевающий какую-то старинную знакомую песенку. Очевидно, она не думала, что кто-нибудь может следить за нею и что ее движения представляют для кого-нибудь интерес.

Дойдя до молитвенного дома, она остановилась, и человек наблюдавший за нею, услыхал стук ключа, вставляемого в замок. Пение прекратилось. В следующий момент он услышал скрип отворяемой двери, и женская фигура исчезла внутри здания. Следивший за ней мужчина вышел из-за кустов на дорогу и пошел к молитвенному дому, стараясь идти сбоку по траве, чтобы заглушить свои шаги.

Усталость как будто совсем прошла у него, и он с напряженным вниманием смотрел на старое здание, пережившее столько странных превращений судьбы, пока не сделалось наконец домом молитвенных собраний. Старые, покрытые штукатуркой стены этого дома были толщиной в фут, и длинная тростниковая крыша тоже была очень толста и тяжела. Здание это было пережитком тех времен, когда люди и звери сражались на общей арене на жизнь и смерть.

Достигнув этого здания, человек осторожно продвигался вокруг стен, пока не пришел к окну. Оно было закрыто и задернуто занавеской. Он отошел к другому окну, которое было открыто наполовину, и хотя занавеска была опущена, но оставалась щель, через которую видна была полоса света. Человек прижался лицом к этому отверстию и тихо, почти шепотом, позвал:

— Кэт!.. Кэт!.. Это я, Чарли! Я… я ждал вас. Мне надо поговорить с вами.

И в ответ послышались быстрые шаги по полу комнаты, занавеска на окне была отдернута, и в следующий момент Кэт появилась по другую сторону окна. Ее красивые глаза, освещенные тусклым светом лампы, вопросительно смотрели на него, и грудь ее тяжело дышала. Но заметив его бледность и налитые кровью глаза, она все же ласково улыбнулась ему.

— Вы до смерти напутали меня, — сказала она. — Скажите, зачем вы ждали меня здесь?

Чарли потупил глаза и пробормотал:

— Я… я думал, что вы здесь будете вечером!.. Мне надо было поговорить с вами… наедине. Могу я обойти кругом к двери?

После минутного колебания Кэт ответила:

— Да, если вы непременно должны видеть меня здесь.

Чарли не стал дожидаться. Дверь находилась на другой стороне дома, против деревни, лежащей внизу. Когда он открыл дверь, то внутри, здания оказалась темнота.

— Сквозной ветер потушил лампу, — сказала Кэт. — Есть у вас спички?

Чарли запер дверь и зажег лампу,Кэт поставила ее на постамент, и комната осветилась. Белые, неровные выбеленные стены обнаруживали первобытное мастерство. Окна были маленькие с деревянными рамами и помещались в нишах толстых стен, напоминая амбразуры средневековой крепости. Длинная покатая крыша поддерживалась тяжелыми, необтесанными балками. Раньше они образовывали нечто вроде чердака, но потом он был уничтожен для того, чтобы увеличить пространство для воздуха, так как на молитвенных собраниях скоплялось довольного много народа. В дальнем углу комнаты находилось два пюпитра, нечто вроде алтаря и за одним из пюпитров дешевый гармониум. По стенам были развешены картонные плакаты с разными религиозными изречениями, а внизу стояли ряды деревянных скамеек для удобства конгрегации.

Чарли, никогда не бывавший здесь, окинул все одним взглядом и затем впился глазами в улыбающееся лицо Кэт. Он думал в эту минуту, что никто на свете не может сравниться с нею по красоте и привлекательности.

— Я должен был прийти сюда, — вскричал он, — должен был отыскать вас! Мне надо поговорить с вами… сказать вам..

Глаза ее, устремленные на него, приняли несколько суровое выражение.

— Разве нужно было приводить себя в такое возбужденное состояние, чтобы прийти сюда и поговорить со мной? — сказала она тоном упрека. — О, Чарли, Чарли, когда же все это кончится? Зачем вы пьянствуете? Все это так безнадежно! Отчего вы не можете взять себя в руки? Сколько раз вы говорили мне, что желаете освободиться от этого проклятия, и между тем с головой погружаетесь в него, как только вас что-нибудь расстроит. Ну скажите мне теперь, в чем дело? Не забудьте, что завтра воскресенье и это помещение надо привести в порядок для предстоящего собрания конгрегации. Я и так опоздала. Меня задержали.

— Я знаю, — смущенно проговорил он, опуская голову. — Знаю, что не имел права мешать вам здесь. Но поймите, что я чувствую теперь, когда тень закона так угрожающе повисла над долиной. Я все время думал о вас, думал о том, как много вы значите в моей жизни. Мне надо было говорить с вами, и я воспользовался случаем. Кто знает, что будет завтра!..

— Завтра? — повторила она. — Почему вы говорите это?

— Выслушайте меня, Кэт, — заговорил он в сильном волнении. — Может быть, вы уже знаете это. Завтра Файльс должен нанести решающий удар. Завтра деревня будет окружена цепью полицейских патрулей, которые будут стеречь все входы и выходы в ожидании прибытия груза виски. Файльс рассчитывает таким образом поймать меня с поличным.

— Вас? — воскликнула Кэт, сверкнув глазами.

— Ну да, так он думает!

Они пристально посмотрели друг другу в глаза. Чарли снова заговорил:

— Планы Файльса вряд ли смутят… кого-нибудь. Бояться законного захвата нечего. Надо бояться измены.

— Измены… Вы боитесь измены?.. — вскричала она. — Это самое отвратительное, что только может быть на свете?.. Я бы способна была собственными руками убить изменника.

— Меня предупреждали об этом. Поэтому я пришел к вам сегодня. Кто знает, каков будет исход завтра, если действительно существует измена?

— Но на кого вы думаете? — спросила она.

— Пит Клэнси и Ник Девере, ваши два работника. Но я в этом не уверен.

— Чарли, мой дорогой мальчик, — сказала она, протягивая ему руки, — вам нечего бояться измены завтра. Предоставьте Пита и Ника мне. Я сумею справиться с ними. Обещаю вам, что Файльс ничего тут не выиграет. А обо мне вы не думайте и будете спокойны.

— Я не могу не думать о вас, Кэт. Я буду думать до конца, — пролепетал он, уходя.

Было уже поздно, когда Кэт вернулась домой. Открыв входную дверь дома, погруженного в темноту, она несколько мгновений постояла на пороге, прислушиваясь, потом, на цыпочках сняв башмаки, прошла в спальню сестры, спавшей крепким, здоровым сном молодого существа, далекого в, эти минуты от буйной жизни того маленького мира, среди которого она находилась. Постояв несколько минут над спящей сестрой, Кэт осторожно вышла из комнаты и, приняв какое-то решение, быстро пошла через задний ход наружу. Оставаясь в тени дома, она увидела две фигуры снаружи небольшого сарая и тотчас же узнала своих двух работников, собиравшихся ехать верхом. Она предоставила им спокойно уехать, и тогда сама пошла в сарай и вывела оттуда свою лошадь, которая, услыхав ее приближение, приветствовала ее тихим ржанием. Оседлать ее было делом нескольких минут, и Кэт выехала на дорогу, освещенную луной, вслед за своими двумя работниками, которые уехали отсюда раньше.

Глава XXV ПОРВАННАЯ ЦЕПЬ

В старом молитвенном доме уже давно кончилась служба, и странствующий пастор, выполнив свой религиозный долг, давно уехал. Прихожане тоже разошлись с чувством нравственного удовлетворения, так как и они считали свой долг выполненным и могли уже со спокойной совестью заниматься своими обычными делами. Некоторые из жителей сидели на маленьких верандах своих домов, курили и разговаривали вполголоса. Другие же улеглись в свои постели, с кажущимся равнодушием ко всему, довольные, что по крайней мере в этот момент их дома представляли для них безопасную гавань. Однако в Скалистых Ручьях все знали, что готовится что-то и чья-нибудь жизнь будет поставлена на карту в эту ночь. Было действительно удивительно, как быстро распространялись в селении известия, никем, впрочем, не высказанные громко. Все чуяли приближение битвы, борьбы против закона. Долина должна будет пережить исторический момент в эту ночь — это сознавалось всеми, потому тот мир и спокойствие, которые царили теперь в долине, были особенно знаменательны.

В течение целого дня ни Файльс и никто из его полицейских не показывались в Скалистых Ручьях. Никто из них не присутствовал на богослужении, и они как будто совсем исчезли из окрестностей долины.

С наступлением ночи большое количество всадников выехало на дорогу из долины Скачущего Ручья. Всадники ехали по двое, очевидно, следуя полученным инструкциям и направляясь к своим постам. Пост инспектора Файльса находился в таком месте, откуда можно было наблюдать за дорогой в форт Аллертон. Она пролегала через большие волнистые поверхности прерии, и ничто не могло пройти незамеченным по этой дороге, разве только если наступит гроза и тогда все скроется из вида. Файльс, ехавший на своем Питере, наблюдал за тучами, разгуливавшими по небу, как вдруг услыхал выстрел, раздавшийся вдали, по направлению к востоку. Вслед за тем послышался другой выстрел и наконец третий. Это был условный сигнал.

Так и есть! Они, значит, направлялись по южной дороге, в участке Мак Бэна.

Файльс пришпорил лошадь, и Питер помчался. Три выстрела? Файльс надеялся, что он успеет доехать прежде, чем раздастся четвертый выстрел.

Четыре всадника направлялись к роще, откуда были произведены выстрелы. Каждый из них слышал их и, выполняя условленный тактический маневр, ждал с волнением четвертого выстрела, который должен был известить об открытии контрабанды.

Файльс первый прискакал к роще, но в тот же самый момент огромная лошадь Мак Бэна сделала прыжок в сторону, Файльс искал глазами на окраинах рощи патруль, давший сигнал.

— Он должен быть на юго-восточной стороне, — крикнул ему Мак Бэн, повернув лошадь в ту сторону. Файльс поскакал за ним. Они не успели проехать и двести ярдов, как он увидел, что Мак Бэн соскочил с седла и опустился на колени перед какой-то фигурой, распростертой на земле. Файльс тотчас же последовал его примеру.

На земле лежал человек, со связанными руками и ногами и в рот ему был засунут тяжелый кляп. В ту же минуту подъехали еще два полицейских, и слышен был лошадиный топот. Это скакали по дороге другие полицейские, спешившие к тому месту, откуда раздались выстрелы.

Файльсу довольно было одного взгляда на лежащего на земле человека, чтобы понять все: он снова потерпел поражение!

— Это вы подали сигнал тревоги? — спросил он полицейского, когда его развязали и Мак Бэн вынул у него кляп изо рта.

— Нет, сэр, — отвечал полицейский. — Меня потащили…

— Живее, Мак Бэн! — крикнул Файльс. — Они нас провели! Следуйте за мной. Они на дороге в форт Аллертон, я в этом уверен.

Питер скакал впереди. Достигнув этой дороги, Файльс и Мак Бэн соскочили с лошадей и принялись осматривать песчаную почву. Двое полицейских присоединились к ним.

— Мы побиты, Мак Бэн, — сказал Файльс. — Они сыграли с нами шутку. Минут пять тому назад тут проехала телега. Посмотрите на следы.

Файльс приподнялся. Глаза его сверкали гневом. В это время он увидел всадника, который остановился на дороге и молча смотрел на группу полицейских. Никто не слыхал его приближения. Файльс в сопровождении Мак Бэна прямо направился к нему. Взглянув на него, он почувствовал приступ бешенства, который с трудом смог сдержать.

— Что вы здесь делаете, мистер Брайант? — спросил он резко.

Чарли Брайант нагнулся вперед на луку седла. Его темные глаза улыбались, но улыбка была не из приятных.

— Что я делаю? — спокойно спросил Чарли. — Я просто смотрю и удивляюсь, что вы здесь делаете, господа!

— Это не ответ на мой вопрос, — сказал Файльс, едва сдерживая свое раздражение.

— Разве нет? — возразил Чарли с дерзкой улыбкой. — Но знайте, что вы никакого другого ответа не получите от свободного гражданина. Я имею такое же право смотреть здесь на эскапады полиции, как вы — разрешать их. Однако я устал и хочу ехать домой. Прощайте.

Он погнал лошадь и быстро поскакал вниз по дороге, но за ним последовал полицейский, которому было приказано не упускать его из вида до рассвета.

Глава XXVI НАСТРОЕНИЕ В СКАЛИСТЫХ РУЧЬЯХ

Новости, распространившиеся рано поутру, перевернули все вверх дном в деревне, все дела остановились, и только кабак О’Брайна кишел посетителями, с жаром обсуждавшими события прошлой ночи. Такое настроение отразилось и на церковном строительном комитете, и миссис Джон Дэй, президентша, была в сильнейшем негодовании, так как собрание не могло состояться вследствие отсутствия кворума. «Это настоящий скандал! — говорила она всем и каждому, — действия горсточки негодяев, контрабандистов спирта, препятствуют здесь успеху возвышенного дела, в котором заинтересованы сердца всех благородных граждан!»

В самом деле затруднения миссис Дэй были очень велики в этот день. Распространение известия о новом поражении полиции привело мужскую половину населения в такое состояние, когда ее охватило неудержимое желание отпраздновать в веселой попойке это событие и поглотить большие количества контрабандного напитка. Женская же часть населения предпочитала сидеть на пороге своих домов и громко обмениваться мнениями со своими соседками.

Разумеется, атмосфера деревни в это утро сделалась бы совершенно невыносимой для инспектора Файльса, если бы он позволил себе замечать насмешливые взгляды и улыбки мужчин, мимо которых ему случилось проходить. Но он уже давно приучил себя игнорировать общественное мнение и чувства. Для него имело значение только мнение его начальников, и этого одного было достаточно, чтобы причинить ему сильнейшее беспокойство ввиду его жестокого поражения прошлой ночью. Все его мысли были теперь направлены на то, каким способом он мог бы утешить гнев своего начальства и примирить его с собой.

Церковный комитет должен был собраться в десять часов в доме миссис Джон Дэй, но прошел час, а еще никто из членов не явился, за исключением почетного секретаря Кэт Сетон, которая пришла в назначенный час. Но миссис Джон Дэй приняла энергичные меры. Она пошла сама, вместе с некоторыми другими женщинами, чтобы извлечь из заведения О’Брайна Билли Унгвина и Аллен Дэя. Таким образом, ей удалось собрать к одиннадцати часам более или менее действительный кворум и запереть наконец дверь своей приемной.

Величественно заняв свое место, она открыла собрание речью, в которой говорила о пагубе, приносимой запрещенной продажей спиртных напитков. «Я никогда не видела ничего подобного! — восклицала она. — Мужчины здесь пьют по всякому поводу. Если бывают крестины, они пьют, свадьба — тоже пьют, они пьют на похоронах, и если им придется предстать на Страшный Суд, то они прежде всего попросят виски!»

Когда она перешла наконец к сути дела и стала развивать свои планы с мельчайшими подробностями, то ее выслушали рассеянно и без всяких возражений. Единственные мужчины, присутствовавшие в комнате, Аллен Дэй и Билли Унгвин, думали только о том, как бы поскорее кончилось собрание, и они могли уйти и заняться более интересным времяпрепровождением. Однако они тотчас же оживились, когда был поднят вопрос о старой сосне, которую предложено было срубить. Это было единственное дерево в Скалистых Ручьях, пригодное для центрального столба, который должен был поддерживать крышу. Билли Унгвин поддерживал это предложение, но Кэт Сетон решительно высказалась против.

— Не надо трогать старую сосну, — сказала она горячо. — Это навлечет несчастье на Скалистые Ручьи. Не забудьте старую индейскую легенду. С падением этого дерева связано проклятие.

Присутствовавшие в собрании женщины, за исключением президентши, выразили одобрение словам Кэт, но она не была обрадована этим. Она знала свою президентшу, которая всегда слушала мужчин, но если кто-нибудь из женщин попробовал бы высказать свои собственные мысли, то она тотчас же оказалась бы в оппозиции. И теперь, конечно, она с большим жаром возражала Кэт и предложила поставить вопрос на голосование. Она сделала драматическую паузу и затем, подняв руку, закончила прения словами:

— Те, кто стоит за мое предложение, пусть поднимут руку!

Тотчас же все правые руки поднялись, за исключением рук: Кэт и Аллен Дэя. Миссис Дэй окинула собрание торжествующим взором и воскликнула: «Принято!» Затем обратившись к Кэт Сетон, как к секретарю, сказала:

— Потрудитесь занести эту резолюцию в протокол заседания.

Билли Унгвин и Аллен Дэй тотчас же ушли, как только заседание закрылось. Они не скрывали своего намерения вернуться в кабак. Ушла и Кэт, которой не хотелось оставаться и вступать в разговор с миссис Дэй. Ее огорчил исход собрания. Она знала, что вопрос о сосне должен заинтересовать всех жителей деревни. Они должны будут высказаться, и в душе ее все-таки теплилась надежда, что суеверие возьмет верх и старая вековая сосна уцелеет.

Аллен Дэй, идя в кабак со своим приятелем, увидал едущих по дороге инспектора Файльса и сержанта Мак Бэна. Это ему напомнило о почтовой конторе, и он, покинув Билли Унгвина, свернул туда и как раз пришел вовремя, чтобы принять телеграмму из Эм-берлея и передать ее, вместе с почтой, полицейскому офицеру.

Телеграмма, которую он передал Файльсу, была из главной полицейской квартиры и отличалась краткостью, но получила особенное значение ввиду событий прошлой ночи. Она гласила:

«Фургон вернулся в форт Аллертон пустой. Жду доклада Язон».

Аллен Дэй был доволен и, подавая телеграмму Файльсу вместе с толстым почтовым пакетом, с любопытством следил за выражением его лица. Файльс был мрачен и неприступен, сержант молчалив и угрюм.

— Это из главной квартиры, от надзирателя Язона, — сказал Аллен Дэй, украдкой наблюдая за полицейским офицером. Но он обманулся в своих ожиданиях. Файльс спокойно улыбнулся и сказал, принимая телеграмму:

— Благодарю. Я ожидал ее.

Он повернулся и вышел в сопровождении Мак Бэна. Но за дверью выражение лица его изменилось. Он протянул телеграмму сержанту и с жаром воскликнул:

— Мы проиграли игру. Мы потерпели поражение. И это не первое наше поражение. Надо ли мне объяснять вам? Мы можем теперь же снять все отличия, соответствующие нашему рангу. Вот что мы можем теперь сделать! Язон пощады не знает и имеет чертовски мало причин для этого.

Однако сержант, по-видимому, не вполне разделял чувства своего начальника. Он был более равнодушен к своему рангу, и это выразилось в его словах:

— Я нисколько не забочусь о своем ранге, сэр, — сказал он. — Мы были обмануты и разбиты, как два младенца, в игре, на которую тратили свою жизнь. И вот это меня угнетает. Вы заметили выражение лиц, сэр, когда мы шли сюда. Мы видели пять или шесть женщин по дороге, сидевших у дверей своих жалких хижин, и они усмехались, глядя на нас. Мы прошли мимо четырех мужчин, и их насмешливое приветствие могло свести с ума. Даже проклятые ребятишки гримасничали как обезьяны нам в лицо. Да, они провели нас и насмеялись над нами! Я ненавижу их!

Файльс ничего не ответил на эту вспышку. Он смотрел в этот момент на маленькую группу людей, стоявших внизу на деревенской дороге. Он узнал Кэт и Эллен Сетон и с ними был брат Чарли, Билль. Файльс догадывался, о чем они разговаривали. Конечно, они говорили о его поражении! Ведь теперь все говорят об этом. И большинство, наверное, радуется этому. Он чувствовал, как в душе его поднимается горечь.

— Мы были обмануты, — сказал он наконец, обращаясь к сержанту — обмануты, но не разбиты. Нет, не разбиты! Только бы Язон оставил нас здесь и продолжал доверять нам. Я надеюсь убедить его. Я расскажу ему, как все произошло, и постараюсь уговорить его не отзывать нас отсюда. Мы должны продолжить свое дело. Он может потребовать моей отставки, может поступить как ему вздумается, но должен предоставить мне кончить мое дело. Я должен сломить эту шайку.

— Я согласен с вами, сэр, — ответил Мак Бэн, и глаза его сверкнули.

— Мы должны добиться победы или… покинуть эту проклятую страну! — воскликнул Файльс. — Ах, я готов дать тысячу долларов, чтобы только узнать, как они проведали наши сигналы! Ведь эти выстрелы, которые ввели нас в заблуждение, были выпущены кем-то из их шайки. Как они могли узнать про это? Конечно, без шпионства тут не обошлось… Однако вам надо вернуться в лагерь и написать рапорт о событиях прошлой ночи. Вы дадите его мне, и я приложу к нему частное письмо к Язону… Я приду позднее.

— Вы, конечно, будете настаивать, сэр, чтобы вас не отзывали отсюда? — сказал сержант. — Нам необходимо еще раз попытать удачи. Может быть, в следующий раз им не удастся нас обмануть.

Файльс не спеша поехал по дороге вниз, по направлению к группе разговаривающих, среди которых находилась Кэт Сетон. Когда он подъехал ближе, то они прекратили разговор, и Файльс не мог удержаться, здороваясь с ними, от полунасмешливого замечания, в котором сквозила легкая досада:

— Не надо быть очень проницательным, чтобы узнать, о чем вы говорили, — сказал он.

Кэт серьезно посмотрела на него и спросила:

— Что же вы подумали?

— Вы перестали говорить, когда увидели, что я еду по дороге, — ответил он, пожимая плечами и смеясь. — Во всяком случае этого можно было ожидать. Парни нас провели прошлой ночью. Это была очень ловкая штука. Впрочем, — прибавил он, подумав, — мы получили хороший урок, которым воспользуемся, когда придет время.

Кэт ничего не ответила, но в ее взгляде, когда она смотрела на Файльса, была как будто тень сожаления. Билль и Эллен не разделяли этого чувства относительно полицейского офицера и радовались его неудаче.

— Я должен сказать вам, — серьезно заговорил Файльс, — что эта шайка, доставляющая сюда виски, зашла прошлой ночью в своих противозаконных действиях дальше, чем, может быть, даже думает. Ведь было произведено вооруженное нападение на полицию, а это уже нечто совсем другое, более серьезное чем простой ввоз запрещенного спирта. Понимаете ли вы? Полиция всегда бывает довольна, когда мошенники решаются на подобный шаг. За это они сильные расплачиваются… когда наступит время.

Билль ничего не отвечал. Он внезапно почувствовал дрожь, словно от прикосновения холодной стали полицейских методов, и целый ряд тяжелых картин пронесся перед его мысленными взорами. Эллен чутьем угадала это и поспешила к нему на помощь.

— Но кто же укажет того, кто сделал это? — спросила она.

— Те, кто пожелает спасти свою шкуру, — отвечал Файльс, улыбаясь.

На этот раз и Эллен стало страшно. Поражение полиции прошлой ночью было лишь призрачным успехом для тех, кто занимался ввозом виски в эту запретную территорию. Она подумала о Чарли и невольно содрогнулась при мысли о том, что заключалось в словах Файльса. Отвернувшись от него, она обратилась к Биллю.

— Уйдем отсюда! — вскричала она. — Я ненавижу все это и хочу, чтобы все скорее кончилось. Я просто делаюсь больна от всех этих разговоров…

Она быстро пошла вперед, и Билль, как верный сторожевой пес, последовал за ней. Файльс. только посмотрел им вслед серьезными, угрюмыми глазами и обратился к Кэт.

— Лучже скажите мне прямо, что я потерпел поражение, как вы это предсказывали мне, — проговорил он.

— Да, — ответила она. — Но я испытываю смешанные чувства в отношении вашего… поражения.

— Это не поражение, а только задержка, — прервал ее Файльс.

— Пусть будет задержка, — сказала она. — Я рада… я в восторге от этого, потому что все ваши подозрения обращены на Чарли. Но мне все же жаль и вас, потому что я знаю, как сурова полицейская дисциплина. В глазах властей вы дважды потерпели поражение. Но зачем, зачем вы предубеждены против Чарли? Зачем вы прислушивались к местным сплетням? Если б не это, я могла бы быть на вашей стороне и из любви к спорту сочувствовала бы вам, хотя…

— Хотя… — вопросительно повторил Файльс, когда она остановилась.

— Вы знаете, как я смотрю на деятельность полиции в этом отношении, на вашу защиту никому не нужных и не справедливых законов, — сказала она.

— Не будем возобновлять старый спор о том, что справедливо и что несправедливо, — возразил Файльс. — Я знаю слишком хорошо цену, которую должен буду заплатить за свое поражение, и откровенно говорю вам, — но только вам, — что моя полицейская карьера здесь кончится. Престиж силы нельзя поддерживать ошибками, а этот престиж очень дорог для меня. Поэтому я не могу бросить все и уйти, признав свое поражение. Но я уйду, одержав победу… В полиции я служить не буду…

Кэт молчала. Тогда он снова заговорил:

— Я знаю, что мы с вами противники, — сказал он тихо, — но как это ни странно, а я хотел бы вашей дружбы.

— Это нелепо! — вскричала Кэт. — Ведь мы же враги!

— Мне это не кажется нелепым. Мы, быть может, не будем противниками… со временем.

— Со временем? — Кэт рассмеялась. — А теперь?.. Скажите мне относительно вооруженного нападения на полицию. Вы говорите, что это составляет разницу? В чем же заключается эта разница?

— В степени наказания, между двенадцатью и двадцатью годами тюремного заключения… для виновников, — отвечал Файльс.

— Двадцать лет! — воскликнула Кэт в ужасе.

— А знаете ли вы, какие логические последствия вытекают из этого? — спросил он.

— Нет, — отвечала Кэт.

— А те, что в следующем столкновении с нами, произойдет стрельба. Они будут стрелять, чтобы спасти себя, если мы начнем теснить их. И тогда к списку их преступлений прибавится убийство. Это нормальный исход для тех, кто идет против закона.

Глава XXVII В ТАЙНОМ КОРРАЛЕ

Чарли Брайант погонял своего коня, заставляя его нестись вскачь по узкой, извилистой и неровной тропинке, проложенной скотом на верхних окраинах долины. Он не обращал внимания ни на что, ни на шипы кустарников, рвущие его одежду, ни на огромные, узловатые корни, покрывающие землю, о которые спотыкалась лошадь, ни на свешивающиеся над тропинкой ветви. Мысли его были поглощены одним только желанием скорее достигнуть цели. Наконец его лошадь выскочила на просеку, где находился тайный корраль. Чарли одним прыжком соскочил на землю и остановился прислушиваясь. Привязав лошадь к одному из столбов изгороди, он поспешил к хижине с плоской крышей, этой таинственной реликвии прошлого века.

Распахнув скрипящую дверь, он подождал, пока стая птиц, приютившихся в хижине, не пролетела мимо него. Тогда он вошел внутрь и опять остановился. В глазах его появилось какое-то мучительное выражение ожидания и страха. Оправившись, он быстро прошел в дальний угол комнаты, туда, где находился в стене тайник. Затем он вынул из внутреннего кармана сафьяновый бумажник, в виде записной книжки, отделанной серебром и украшенной монограммой. Несколько мгновений он как будто был в нерешительности, но затем быстро открыл тайник, все еще заключавший в себе странный ассортимент одежды, и, достав оттуда темную куртку, засунул футляр в ее внутренний карман. Сделав это, он снова быстро задвинул на место доски и закрыл тайник.

Вдруг он услышал какой-то подозрительный звук. Его рука тотчас же схватила револьвер и направила его на дверь.

— Чарли! — раздался голос у окна.

Револьвер немедленно был опущен в карман, но

Чарли с бешенством крикнул:

— Ты, Билль? Каким чертом ты здесь очутился?..

Но Билль не обратил внимания на разъяренный голос брата и крикнул в сильнейшем волнении:

— Выходи скорей!., скорей!

— Зачем? — сердито спросил Чарли, направляясь к двери.

— Затем, что Файльс едет позади меня. Я видел его издали.

Чарли вышел и, плотно закрыв двери, обошел кругом здания. Билль отошел от окна к своей лошади, стоявшей возле лошади его брата. Чарли следовал за ним. Они не говорили ни слова, пока не сели на лошадей. Тогда Биль спросил:

— Что это за место?.. И что за шкаф там в стене? Я видел, как ты закрыл его.

Глаза Чарли сверкнули гневом.

— Это тебя не касается, — сказал он шипящим голосом. — Я здесь не для того, чтобы отвечать на какие-нибудь вопросы с твоей стороны, пока ты не объяснишь мне свое поведение. Почему ты имел дерзость следить за мной и откуда ты знаешь, где можно меня найти?

Билль с трудом подавил в себе вспышку гнева и негодующие слова, готовые сорваться у него с языка. Он предпринял розыски брата после зрелого размышления и совещания с Эллен. Но то, что Файльс находился здесь где-то поблизости, заставило его сдержать свой гнев, и он, насколько возможно спокойно, ответил брату:

— Ты думаешь, что я из простого любопытства последовал за тобой. Но ведь мы носим одно имя, и оно может быть опозорено. Ты знаешь это. Впрочем, я нахожусь здесь, чтобы рассказать тебе, что я слышал сегодня утром, и что касается событий прошлой ночи. Файльс говорит, что вся шайка и ее вождь обвиняются теперь в вооруженном нападении на полицию и наказанием должно быть двадцать лет тюремного заключения.

— И все-таки, откуда ты знаешь, где меня можно найти? — прервал его Чарли, и голос его был полон сдержанного гнева.

— Я не знал, — горячо протестовал Билль. — Один мальчуган сказал мне, что ты поехал наверх, но не сказал куда. Я поехал наугад и попал на следы твоей лошади. Они привели меня сюда. Удовлетворяет это тебя?

— Нисколько! — Голос Чарли по-прежнему дрожал от ярости. — Ты видел эту хижину и этот шкаф. Если б ты не был моим братом, я бы убил тебя. Там моя тайна. И если кто-нибудь узнает это от тебя… я забуду, что ты мой брат и поступлю с тобой, как будто ты — Файльс!

Билль снова с трудом сдержал приступ гнева, но когда самообладание вернулось к нему, то он рассмеялся. Однако смех его не был веселым.

— Ах, Чарли! — вскричал он, протягивая к нему свои огромные сильные руки. — Ведь я бы мог схватить тебя этими руками и свернуть тебе твою безумную, упрямую голову! Но твои глупые слова нисколько меня не путают. Неужели ты думаешь, что я хочу отправить тебя в тюрьму? Разве я не пришел сюда, чтобы предупредить тебя об опасности? Дружище, ты обезумел от пьянства! Я здесь, чтобы помогать тебе, помогать, понимаешь…

Чарли холодно посмотрел на него.

— Когда ты уедешь из моего ранчо? — спросил он.

Билли был поражен. Он с силой опустил свой большой кулак на твердый край седла и яростно крикнул:

— Тогда, когда я захочу! Понимаешь? Я знаю, зачем я остаюсь здесь. Если Файльс загонит тебя в тюрьму, то пусть загонит и меня туда же. Я не так ловок, как ты, в этих мошеннических делах, но я твердо решил, что человеку, который наложит на тебя руку, не поздоровится. Я ненавижу тебя и в то же время люблю тебя. Я не могу вынести мысли, что ты двадцать лет будешь сидеть в тюрьме. Если Файльс вздумает тащить тебя туда, то ты будешь последним человеком, которого он сможет когда-либо захватить.

Чарли глубоко вздохнул. Он обвел глазами старый корраль со стоящей в нем крытой телегой и сенокосилку возле него, которая оставалась стоять как прежде, затем он молча взглянул на хижину, около которой снова стали собираться птицы.

— Я бы хотел, чтобы ты не был таким простофилей, Билль, — вдруг сказал он, и тон его стал более ласковым. — Разве ты не видишь, что я должен сыграть свою игру до конца? Я иду своим путем. Ты ведь ничего не знаешь, ни крошечки! Ты знаешь только, что Файльс стремится меня изловить. Пускай, если он сможет это сделать. Желаю ему удачи. Но ему это не удастся. Он будет побежден даже еще раньше, чем выступит в поход. Мне не нужна помощь ни от кого. Умоляю, оставь меня одного!

— Что же, ты хочешь, чтобы он отправил тебя в тюрьму? — воскликнул Билль с негодованием.

— Если он сможет… — Чарли улыбнулся, и улыбка его была полна доверия.

Билль взмахнул руками.

— Ты смеешься надо мной! — воскликнул он.

— Так же, как и над Файльсом… Но выслушай меня, — сказал Чарли серьезно. — Может быть, я негодяй? Может быть, я такой, каким ты и другие считают меня? Пусть так! Но я не изменник. Ты видел эту хижину и этот тайник. Мысль эта терзает меня. Если б это увидел кто-нибудь другой, то не остался бы жив. Забудь же то, что ты видел, забудь! Если тебе это приснится, то ты подумай, что это кошмар, и повернись на другую сторону. Билль, я торжественно клянусь тебе, что убью каждого, кто заговорит об этом или осмелится заглянуть внутрь! А теперь мы уйдем отсюда.

Чарли вскочил в седло и протянул брату свою руку.

— Ты понял меня? — спросил он.

Билль кивнул и, взяв руку брата, торжественно пожал ее.

— Твои слова будут исполнены, — сказал он, — но твоя угроза стрелять не пугает меня нисколько.

Прошло несколько минут. Когда замер последний звук лошадиных копыт и на таинственной просеке снова воцарилась тишина, то в кустах раздался шорох, и какой-то человек просунул голову и плечи сквозь ветви кустарника и оглянулся кругом. Это был Файльс. Через несколько минут он выбрался из чащи и пошел к хижине. Обойдя ее кругом, он открыл двери, из которых опять, навстречу ему, выпорхнули птицы. Тщательно и подробно осмотрев внутренность хижины, он вышел наружу разочарованный. Ничего подозрительного в ней он не нашел.

Несколько минут он простоял в нерешительности, затем свистнул, и умная морда Питера появилась из-за кустов. Файльс вскочил в седло и уехал…

Глава XXVIII ПАРИ

Сильное возбуждение, вызванное в Скалистых Ручьях последней неудачей полиции в ее погоне за контрабандистами спирта, постепенно улеглось. Симпатии населения были на стороне контрабандистов. В сущности, это ведь была простая торговля и велась она во всей стране, только на этой территории благодаря насильственному запретительному закону, введенному обществами трезвости, эта торговля превратилась в преступление. Такие взгляды открыто высказывались в кабаке О’Брайна.

— Я думаю, когда ребята разделаются с полицией, то этот запретительный закон будет отменен, — говорил О’Брайн одному из своих постоянных посетителей, уверенный в его сочувствии. — Как выдумаете, Сторми Лонгтон? Ловкие молодцы, что и говорить! Будет о чем порассказать жителям долины впоследствии…

Он весело засмеялся, подавая своему гостю стаканчик запрещенного напитка.

Это было на второй день после знаменательной ночи. Кэт возвращалась домой после бурного церковного митинга в очень удрученном настроении. Она была утомлена физически и нравственно. Взойдя на мостик, она долго стояла, опершись на перила, и смотрела вдаль на старую сосну, участь которой была решена в этот день. Кэт не удалось отстоять ее. Это огромное вековое дерево, стоявшее в течение стольких десятков лет, точно на страже, у входа в долину, должно было пасть под ударами топора! Эта мысль не давала покоя молодой девушке, и, несмотря на ее здравый практический ум, какой-то странный суеверный страх прокрадывался в ее душу…

— Вы заключили мир с… с вашим начальством? — спросила Кэт.

Стэнли Файльс стоял вместе с нею в тени дома, и Кэт ласково поглаживала бархатистую морду лошади, которую Файльс держал за повод. Он не обратил внимания на легкий оттенок иронии, который слышался в тоне ее вопроса, и просто ответил:

— Я надеюсь… но не знаю наверное.

— Вы послали свой рапорт и теперь ждете… приговора?

— Да, как те преступники, которых я приводил в суд, — сказал он с горечью.

— Ну, а какие у вас шансы на оправдательный приговор?

— Почти такие же, как у осужденного преступника.

Насмешка исчезла из глаз Кэт.

— Но ведь вы же не наделали ошибок и не пренебрегали своими обязанностями? — сказала она.

— Нет. Но я был побит.

— Разве нет никакой надежды исправить дело? — спросила Кэт, и в голосе ее прозвучала даже нотка сочувствия.

Файльс пожал плечами.

— Может быть… если б я мог предложить что-нибудь определенное в будущем, мог бы восстановить свою прежнюю репутацию, — сказал он.

— А вы не можете? — спросила она, серьезно глядя ему в глаза.

— Видите ли, несколько недель тому назад я сделал одну ошибку… грубую ошибку. Перед самым моим носом были похищены бочонки с виски, а я стоял и смотрел, как дурак, ничего не подозревая. Эти бочонки предназначались для этого места. После того я просил начальника, чтобы он предоставил мне свободу действий и разрешил поселиться здесь, чтобы изловить контрабандистов на месте преступления. Но… но я преследовал тут двойную цель. Я не только имел в виду свою карьеру, я… я имел в виду вас. Вы жили тут, и это привлекало меня сюда. Помните нашу первую встречу? С тех пор я только мечтал о том, чтобы попасть сюда и… видеться с вами. Мое желание исполнилось. Но что хорошего? Я был побежден здесь теми, кого сам хотел победить, а вас я сделал своим заклятым противником…

Он помолчал с минуту, Кэт ничего не отвечала и, отвернувшись, продолжала машинально гладить голову Питера.

— Я приехал сюда, — продолжал он слегка дрожащим от сдержанного волнения голосом, — потому что… потому что я полюбил вас, полюбил с первого взгляда. Я никогда не думал, что это может случиться со мной. Любовь не играла никогда никакой роли в моей жизни. Я был только честолюбцем. А теперь я стал мечтать, мечтать об успехе, о достижении почетного положения в нашей стране, ради вас, чтобы иметь право добиваться вашей руки, чтобы вы могли занять, как моя жена, достойное вас место. И вот — эти воздушные замки рухнули. Я не только потерпел неудачу по службе, но и вы стали моим врагом…

— Не врагом, только противником, — поправила Кэт тихим голосом.

— Разница тут небольшая, — заметил он с горечью, — разве я могу надеяться на что-нибудь теперь?.. О, Кэт, Кэт! — воскликнул он страстно. — Если б вы могли полюбить меня, если б вы вышли за меня замуж, все остальное не имело бы никакого значения в моих глазах. Мне было бы все равно, какой ответ я получу на свой рапорт. Я не дорожу своей должностью. Я избрал эту профессию, потому что мне казалось, что я могу скорее подняться таким путем по служебной лестнице и занять потом почетную должность на общественной службе. Но теперь у меня на многое открылись глаза. Каков бы ни был исход, выйду ли я победителем или снова потерплю поражение, я не останусь служить в полиции. Мое самолюбие не позволяет мне уйти теперь, сейчас же… побитым! И потом… это своего рода спорт. Я должен во что бы то ни стало овладеть предводителем шайки контрабандистов и, если это Чарли Брайант, то доказать вам, что вы не правы. Между ним и мною стоите вы, Кэт… Скажите, вы не могли бы полюбить меня, Кэт? Не могли бы, вместе со мной, начать новую жизнь? У меня есть сбережения, достаточные для начала. И с вами рука об руку я не боюсь неудачи. Вы укажете мне другую дорогу, скажете, кем бы вы хотели видеть меня? И я достигну успеха, как бы это ни было трудно… Но вы молчите? Вы не можете любить меня? Этот человек, Чарли Брайант, стоит между нами. Вы любите его?

— Я уже говорил вам, что я не люблю его так, как вы думаете, — сказала Кэт, пристально глядя ему в глаза.

— Ну так отчего же, отчего?.. — спросил он.

— Человек, которого я могу полюбить и за которого могу выйти замуж, не должен стараться навредить Чарли Брайанту, — ответила она.

— Опять Чарли Брайант! — с отчаянием воскликнул Файльс.

Кэт вдруг засмеялась и, обратившись к лошади, которая ласкалась к ней, проговорила:

— О, Питер, Питер, должна ли я сказать ему, что я знаю многое в этой долине, чего не знает и никогда не узнает полиция при всей своей хитрости? Должна ли я сказать ему, что он сделал бы гораздо правильнее, если бы перестал приписывать Чарли преступления, в которых тот неповинен? В долине нашли убежище действительно настоящие преступники, грабители и убийцы, и они живут в безопасности, полиция их не трогает. Она гоняется только за теми, кто нарушает нелепый закон, насильственно введенный на этой территории и нисколько не содействующий уменьшению пьянства.

— Пусть так! — возразил Файльс. — Не мое дело обсуждать законы. Я должен только следить за их выполнением. Нарушители закона — преступники и должны понести наказание.

— Если будут пойманы с поличным, в таком только случае? — сказала Кэт с ударением.

— Разумеется.

— А до тех пор оставьте Чарли в покое. Отзовите своих людей, чтобы они не ходили за ним по пятам, не выслеживали его, как охотничьи собаки дичь.

— Но я уверен, что он глава шайки. Все улики против него. Хотите держать со мной пари?

— О чем?

— А о том, что он вождь контрабандистов.

— Какие же ваши условия? — спросила она.

— Если вождем контрабандистов, захваченным мной, окажется Чарли Брайант, то вы должны будете выйти за меня замуж… в наказание за свою веру в него и недоверие ко мне.

— Хорошо, — согласилась Кэт, глядя ему прямо в глаза.

— Вы соглашаетесь на мое условие, потому что вы верите, что он не попадется мне в руки и вы таким образом избегнете необходимости выполнить условие нашего пари, — проговорил он угрюмо. — Но помните, Кэт, я вас люблю и готов поставить на карту свою жизнь, чтобы достигнуть цели… А теперь я вам скажу следующее, — прибавил он. — Я получил известие, что сюда отправляется груз. Вероятно, он прибудет в понедельник, приблизительно через неделю. Груз идет с востока. Конечно, в деревню его привезут ночью. Но как это будет сделано — я не знаю! В последний раз попытаю счастья.

Она ничего не сказала и только протянула ему руку на прощанье.

Глава XXIX ИЗМЕНА

Файльс переживал самое тревожное время своей жизни в течение тех нескольких дней, которые последовали за его последним разговором с Кэт. Эта неделя должна была решить его участь. Он еще не получил ответа от Язона, не знал, примет ли он во внимание его прежние заслуги, или без всяких объяснений просто отзовет его из Скалистых Ручьев. А между тем он хотел остаться, хотел еще раз столкнуться с контрабандистами и, главное, захватить их вождя. Он был глубоко убежден, что это был Чарли Брайант, но для Файльса победа и его арест уже не являлись вопросом самолюбия. Все равно он бросает свою службу! Но ему надо было выиграть пари, и это являлось для него вопросом жизни.

Несколько раз в течение этих дней он искал случая увидеться с Кэт, но это ему не удавалось. Ее никогда не было дома, когда он приходил, и он нигде не встречал ее. Она избегала его, это было очевидно.

В субботу он вдруг вспомнил, что Кэт вечером всегда приходит в молитвенный дом, чтобы привести его в порядок для воскресного богослужения. Отлично. Он отправится туда, как бы невзначай, и застанет ее. На этот раз судьба ему благоприятствовала, и он увидел в одном из окон здания свет. Значит, Кэт была там. Не доезжая двадцати ярдов до места, он слез с лошади и пошел пешком. Подойдя к двери, он услышал звук, как от падения чего-то тяжелого, и несколько минут не решался поднять задвижку. Он хотел сделать это очень осторожно, но тем не менее старое ржавое железо заскрипело. Тогда он сразу рванул старую дверь и вошел.

Он увидел Кэт, стоящую на коленях в дальнем углу комнаты и, по-видимому, старающуюся, при свете небольшой керосиновой лампы, поставленной на полу, разостлать на место циновку, которая была свернута. Услышав, как скрипнула дверь, она с удивлением подняла глаз, но, увидев Файльса, тотчас же снова принялась за свою работу.

— Я буду чрезвычайно рада, когда окончится постройка новой церкви и богослужение прекратится в этом здании. Тут так грязно, — сказала она.

Файльс сделал несколько шагов к ней, но циновка была уже достлана на полу, и Кэт медленно поднялась на ноги.

— Сколько дней я ищу вас! — воскликнул он. — Но вы исчезаете, как блуждающий огонек… Вы нисколько не удивляетесь, что я явился сюда? Я хотел вам сказать, что я остаюсь здесь до понедельника.

— До понедельника? — повторила она задумчиво и потом прибавила: — Я уезжаю отсюда.

— Как? — воскликнул Файльс. — Почему вы уезжаете? Вы должны подождать решения пари!

— Нет, — отвечала она. — Если я проиграю, я заплачу, как истый спортсмен. Но выдерживать это напряжение нервов больше не могу. Меня мучает предчувствие несчастья.

— Не оттого ли, что ваш комитет постановил срубить старую сосну?

— Не знаю… Но мне очень больно, что это вековое дерево, стоявшее, как страж, у входа в долину, падет под ударом топора. Я уезжаю, чтобы не видеть этого.

— Единственное несчастье, которое вы боитесь, касается молодого Брайанта. А между тем вы утверждаете, что он не имеет отношения к этим делам!

— Да, — ответила она решительно, — утверждаю…

Они вышли вдвоем из молитвенного дома, и Кэт заперла двери на замок. Затем она протянула руку Файльсу. Он нежно пожал ее и робко спросил:

— Отчего вы меня избегаете последнее время?

— Отчего? — ответила она, улыбаясь и глядя ему прямо в лицо. — Вы забываете, что мы с вами антагонисты… до решения пари…

Файльс отъехал довольно далеко от деревни и был уже на полпути от лагеря, когда увидел впереди ка-кого-то одинокого всадника. Время было уже позднее, и поэтому Файльс невольно схватился за свой револьвер, всматриваясь в темноту. Всадник остановился на дороге и как будто подождал его. Когда Файльс подъехал к нему, он сказал ему:

— Не трудитесь выставлять револьвер, инспектор. Ведь если бы я хотел вас застрелить, то мог бы это сделать раньше. Во всяком случае, я не собираюсь грабить на большойдороге. Но я поджидал вас, потому что у меня есть дело к вам.

Файльс подъехал ближе и, нагнувшись вперед, заглянул в лицо говорившему:

— А, Пит Клэнси! — воскликнул он, узнав его. — Мой револьвер не будет стрелять, пока я этого не захочу. Во всяком случае, он более действителен, чем ваш. Спрячьте ваш револьвер в кобуру и отдайте мне.

— Стрелять в красные мундиры полицейских невыгодно, — с грубым смехом ответил Пит, исполняя приказание.

— Ну а теперь говорите, зачем вы здесь поджидали меня?

Пит смущенно засмеялся.

— А потому, что мне до смерти надоело поступать против закона, — ответил он, подавая револьвер

Файльсу. — Может быть, он мне больше не понадобится, — прибавил он.

— Конечно, — сказал Файльс, — если вы хотите покинуть дело, которым занимаетесь и… заслужить награду. Теперь скажите, чем вы занимались.

— Я возил виски сюда, — ответил Пит. — Но теперь на меня подействовала постройка новой церкви, и так как я благочестив, то не могу больше заниматься этим противозаконным делом и не могу допустить, чтобы другие этим занимались. Я хочу заняться законной торговлей.

— Это хорошо, — заметил Файльс, глядя на него в упор. — У вас есть покупатель и у вас есть что продать?

— У меня есть что продать, и я думаю, что моим покупателем будете вы.

— Я покупаю только то, что мне нужно. Ну, а что вы продаете? — спросил Файльс.

— Я могу вам сказать то, что вам очень нужно знать. И я скажу вам, если вы оставите меня в стороне и я не буду замешан в этом деле. Видите ли, я хочу перейти границу и не желаю видеть внутренность никакой тюрьмы и не хочу идти в суд. Я хочу как можно скорее удрать отсюда. Если вы обещаете устроить мне это, то я скажу вам, как будет доставлен сюда груз виски. Я знаю это, потому что я должен участвовать в его доставке. Дайте мне и моим товарищам обещание, что мы можем свободно бежать отсюда и никто нас не будет преследовать, и тогда я все скажу вам. Дайте мне ваше честное слово и обещание во имя правительства!

— Кто же начальник шайки? — спросил Файльс.

— Тот, кого вы поймаете в понедельник ночью с пятьюдесятью галлонами виски, — отвечал Пит со злобной усмешкой.

— Скажите, зачем вам так хочется упрятать его в тюрьму?

— Зачем? Не все ли вам равно? У меня тут свои счеты, — вскричал Пит с яростью. — Ведь вы хотели бы отомстить, если б вас ударили? Ну, и я всегда плачу такие долги, когда представится случай. Я бываю должен только деньги.

— Ну, говорите! — воскликнул Файльс с нетерпением. Ему хотелось поскорее кончить с этим человеком. — Я заплачу цену, которую вы потребуете. Моего слова достаточно.

— Тогда слушайте! — глаза Пита сверкнули злобой. — Груз будет отправлен по реке в понедельник около полуночи, а по дороге, одновременно, поедет воз с сеном и с ним будет большая часть шайки. Они рассчитывают, что, увидев большой воз в такой час, вы станете его обыскивать, чтобы найти виски. А в это время груз поплывет в лодке, и в этой лодке будет только один человек, — тот, кого вы так тщетно подстерегали все эти месяцы!

— Если все, что вы говорите, окажется правдой, то вы получите награду, которая полагается за такую услугу, и вам будет дана возможность перебраться безопасно через границу. Но если вы солгали… то берегитесь!

И прежде, чем Пит успел ответить, Файльс пришпорил лошадь и ускакал.

На другой день было воскресенье, и Файльс рано выехал, надеясь увидеть Кэт, которая, как он знал, всегда бывала в этот день в молитвенном доме, но, к своему разочарованию, он встретил по дороге только Эллен в сопровождении Билля и невольно улыбнулся, заметив, как прифрантился Билль, чтобы быть проводником молодой девушки.

Эллен сказала Файльсу, что Кэт не придет в молитвенный дом.

— Она собирается уезжать сегодня в Миртль и у нее очень много дел перед отъездом, — прибавила Эллен. — Знаете, Пит Клэнси скрылся, и у Кэт остался только один работник Ник.

— Куда же ушел Пит? — спросил Файльс.

— Видите ли, — засмеялась Эллен, — Билль побил его. Пит был пьян и очень нахален. Он стал лезть ко мне с любезностями, обнял меня. Я стала отбиваться и закричала. А в это время подошел Билль. Ну, вы понимаете, что потом было? Пит полез с ним в драку. Но у Билля силища громадная, и, конечно, Питу порядочно досталось от его кулаков. Он и бежал после того.

— Ага, вот оно что! — проговорил Файльс, которому стало понятно поведение Пита и его намеки. Он мстил Биллю в лице его брата.

Распрощавшись с Эллен, он решил все-таки повидаться с Кэт и поехал назад к пешеходному мостику, против ее дома. Кэт он застал снаружи.

— Я приехал сюда по двум причинам, — сказал он ей. — Во-первых, многое может случиться в понедельник, и поэтому я хотел повидаться с вами до вашего отъезда. Я должен сказать вам, что я получил сведения, которые были мне нужны. Это была удача для меня, хотя и отвратительного свойства.

— Отвратительного? — повторила она с изумлением.

— Ну да! Как это ни странно для меня, как полицейского, но я, пожалуй, могу восхищаться лояльным мошенником и даже дружески отнестись к нему. Но изменник, доносчик отвратителен мне до последней степени, хотя нам, в нашей профессии и приходится пользоваться услугами этих гадин. Так вот, один из шайки стал изменником и сообщил мне весь план их компании. Я знаю теперь все, что нужно мне.

— Все? — спросила Кэт, с плохо скрытым волнением в голосе. — Значит, вы знаете, что Чарли неповинен?.. Вы знаете, как вы были не правы, а я была права, когда спорила с вами? Говорите же мне скорее все, что вы узнали!

— К сожалению, этот человек не сказал мне, кто предводитель шайки. Он сообщил мне только их план действий, но для меня этого вполне достаточно. Я поймаю предводителя.

— Ах, это очень жаль! Если б он сказал вам, то все бы разъяснилось. Вы бы не стали больше подозревать невинного человека и ваш план кампании изменился бы совершенно. А так…

— Но я более, чем уверен, что иду теперь по горячим следам, и не сомневаюсь в успехе.

Кэт пристально посмотрела на него и спросила:

— Могу я узнать подробности?

— Конечно! — воскликнул Файльс. — Я не хочу скрывать от вас ничего. Этот человек рассказал мне, что груз виски будет отправлен по реке в небольшой лодке и только один человек будет в лодке — предводитель шайки. А в это время большой воз с сеном будет ехать по дороге, и его будет сопровождать большинство шайки. Они рассчитывают на то, что мы будем обыскивать воз и это нас задержит, лодка же успеет проскользнуть и доставить груз куда нужно. Не правда ли, ловко придумано? И я должен сознаться, — прибавил он с сожалением, — что если б не измена, то этот план бы удался. Ну, а теперь, конечно, дело другое. Мы прежде всего обратим внимание на лодку.

— О, да, да! — вскричала Кэт с искренним восхищением. — Действительно, это ловкие, умные мошенники. — Но, разумеется, вы должны прежде всего завладеть лодкой. Каково будет их разочарование, когда вы не обратите внимание на воз? Они обманутся в своих расчетах. Вот-то будет потеха!..

Отношение Кэт к этому делу и высказанное ею удовольствие по поводу поражения контрабандистов привело в восторг Файльса. Значит, сочувствие Кэт на его стороне. Если б только тут не был замешан Чарли Брайант.

Вдруг Кэт перестала смеяться и с тревогой сказала:

— Но этот доносчик… они его убьют?

— О, не бойтесь за него! — засмеялся Файльс. — Он переберется через границу раньше, чем они поймут, в чем дело, а потом они будут обезврежены в наших руках.

— Я это упустила из виду, — заметила Кэт. — Я… я презираю доносчиков…

— Как и каждый честный человек, — серьезно ответил Файльс. — Я скорее подам руку убийце.

— Боже мой! — воскликнула Кэт. — Я бы хотела, чтобы поскорее миновал этот день. Мне кажется, что я стою на краю пропасти и готова упасть в нее. Мне представляется все каким-то кошмаром. Я чувствую, что никогда больше не захочу видеть эту долину. Но теперь я отступить не могу…

Файльс видел сильное волнение Кэт и приписывал это ее боязни за Чарли. — Завтра в ночь все будет решено. Вы или посмеетесь надо мной… или… выйдете за меня замуж! Помните наше пари? Оно имеет огромное значение для нас обоих и… в особенности для меня. Вы будете рады, если я проиграю, и это понятно. А я? Если я выиграю, то выиграю только вас, но не вашу любовь. И поэтому наше пари представляется мне какой-то нелепой, безумной игрой. Я раскаиваюсь, что затеял его. Мне нужна ваша любовь… а не вы! И я отказываюсь от выигрыша…

Кэт ничего не ответила. Файльс, помолчав, продолжал:

— Знаете ли, Кэт, по мере того, как проходили дни и приближался кризис, я все менее чувствовал себя полицейским. Я начинал ненавидеть свою деятельность. Прежде я не задумывался над ней и только исполнял свой долг, подчинялся предписаниям начальства. Я и теперь исполняю его, но после того буду свободным и выберу деятельность, которая мне будет больше по душе. Лишь бы вы, Кэт, вы не презирали меня! Я отказываюсь от пари… Прощайте!

— Прощайте… желаю вам счастья… — прошептала она.

Глава XXX НЕОЖИДАННОСТЬ

Чарли Брайант очнулся к вечеру от своего опьянения. Он лежал на дороге около кустов, голову у него разламывало от боли, и его мучила сильная жажда. Он присел на земле, но некоторое время никак не мог сообразить, где он находится и что с ним случилось. Наконец он вспомнил, что он был в кабаке О’Брайна и покинул его совершенно пьяным. Он вскочил на лошадь и, должно быть, ехал до тех пор, пока не свалился на землю и заснул там, где упал.

Какой же день сегодня? Понедельник? Ему смутно вспомнилось что-то касающееся понедельника. Он чувствовал себя очень дурно, но мало-помалу мысли его стали проясняться. Он с трудом поднялся на ноги, подошел к своей лошади, щипавшей траву у кустов, и распутал поводья, поправил седло, съехавшее на бок, и вскочил в. него, предоставив лошади выбрать дорогу.

Лошадь быстро побежала по тропинке, проложенной скотом в чаще кустарника, но Чарли, занятый приведением в порядок своих мыслей, не замечал этого. Вдруг его лошадь закинула голову и поджала уши, в тот же момент Чарли различил невдалеке тихое ржание. Он тотчас же соскочил с седла, привязал лошадь в кустарниках и пошел дальше пешком. Перед ним был тайный корраль, позади которого находилась старая хижина. Он углубился в кусты и, дойдя до просеки, увидал двух лошадей, привязанных к загородке корраля. Одну он узнал тотчас же: это была лошадь Файльса, а чья была другая — это уже не имело значения. Он остановился и стал прислушиваться, опустив руку в карман, где у него лежал револьвер. Скоро до него донеслись голоса. Два человека подходили к хижине: это были инспектор Файльс и Пит Клэнси. Они разговаривали.

Слепое бешенство овладело Чарли, и он с трудом удержался, чтоб не выхватить револьвер и не выстрелить. Но благоразумие взяло верх. Надо было прежде узнать, о чем они говорят. Чарли стал прислушиваться. Для него с самого начала стало ясно, что тут была измена, а теперь он узнал, что Пит выдал Файльсу тайну старого корраля и хижины, поскольку она была известна ему самому.

— Кто же он такой? — допытывался Файльс, требовавший, чтобы Пит назвал вождя шайки.

Чарли затаил дыхание. Но Пит, злобно усмехнувшись, сказал:

— Вы сами увидите кто, когда захватите его в лодке. Я указал вам путь, как овладеть им, и этого с вас довольно. Вы ничего не можете сделать мне потому, что я действовал по закону, я выполнил условие. Теперь ваше дело.

Чарли вздохнул с облегчением, но все-таки ярость его против изменника разгоралась все сильнее и сильнее. Файльс вскочил на лошадь и выехал на тропинку. Первым побуждением Чарли было пристрелить его. Это было нетрудно сделать и, пожалуй, было бы лучшим средством уничтожить последствия измены. Но он вовремя подумал, что наверное Файльс передал другим своим помощникам рассказ Пита, и они могли заменить его. Одно было верно, что сегодня ночью нельзя доставить сюда запретный товар. Надо было как-нибудь предупредить опасность.

Чарли наблюдал за Питом, который отвязал свою лошадь и отвел ее на некоторое расстояние от ограды корраля. Затем он тщательно запер дверь хижины и уничтожил свои следы и полицейского инспектора. Тогда Чарли вышел из кустов и громко крикнул:

— Проклятый изменник!..

Пит тотчас же повернулся и стал стрелять в Чарли. Одна пуля прострелила его шляпу, другая — рукав, но прежде, чем он успел пустить третью пулю, Чарли выстрелил в него, и он сразу свалился.

С полминуты Чарли смотрел на убитого, распростертого на земле, потом толкнул ногой мертвое тело и быстрыми шагами направился к хижине. Он вошел в нее и открыл секретный шкаф. Он был совершенно пуст.

Было уже около полуночи, когда Чарли вернулся домой и разбудил своего брата. Билль испугался, когда увидел его. Чарли был смертельно бледен и, видимо, он был сильно расстроен, так как едва мог говорить.

— Билль, — простонал он, — Пит Клэнси, которого ты отколотил, сделался изменником и я… я застрелил его! Сегодня ночью привезут груз виски, и Файльсу все известно… Они все будут захвачены, все, до одного человека!..

— Ты… ты убил Пита? — вскричал Билль, которого поразило только это одно из рассказа Чарли.

— Да! Да! — воскликнул Чарли с нетерпением. — Я бы убил каждого за измену. Но не в этом дело: Главное — другие! Я должен поехать и задержать груз. Бог мой, уже полночь! Если полиция…

— Но, ты Чарли? — вскричал Билль. — Ведь они схватят тебя и… повесят за убийство Пита!

— Ах, не все ли мне равно, что они со мной сделают? Я не о себе думал, когда пришел сюда. Теперь полночь. Я еще могу предупредить других. Билль, ты предлагал мне свою помощь. Так поедем со мной. Полиция будет пытаться остановить нас, но если нас будет двое, один может пробиться и вовремя предупредить опасность…

Билль не колебался ни минуты. Его большие голубые глаза засверкали. Чарли, безумный, но так горячо любимый брат в опасности!..

— Дай мне револьвер и едем! — крикнул он. — Пусть только кто-нибудь посмеет наложить на тебя руки, Файльс или Мак Вэн, или даже сам дьявол!..

Через минуту они скакали, как безумные через деревню, не думая о том, что могут перебудить всех жителей.

Одинокая небольшая лодка медленно двигалась по реке, освещенная временами луной, которая то показывалась, то снова скрывалась в тучах, гонимых по небу легким ночным ветерком. В лодке сидел только один гребец, ловко действовавший веслом. Берега речки, извивавшейся серебристой лентой по долине, казались пустынными, но зоркие глаза гребца заметили несколько человек, прятавшихся в кустах, и на губах его появилась легкая саркастическая улыбка, когда он взглянул на тяжелый груз, лежавший в лодке, у его ног. На берегу были полицейские, человек десять или двенадцать, а он был один.

Раздался повелительный окрик:

— Задержать лодку! Притянуть ее к берегу! Надо осмотреть груз…

Гребца без церемонии вытащили из лодки.

— Как вас зовут? — грозно спросил сержант.

— Святой Дик! — ответил с усмешкой гребец.

В это время луна скрылась за тучами, и он не мог разглядеть лица захваченного человека. Был ли это тот, кого они ждали? Несмотря на темноту, он все же разглядел седые волосы и насмешливые глаза. Черты лица были ему знакомы. Несколько минут сержант колебался, потом сказал авторитетным тоном.

— Вы арестованы!

— Но… — пробовал протестовать арестованный. Сержант велел ему замолчать.

Один из полицейских подошел к пленнику и надел ему наручники. Пленник продолжал ухмыляться. Сержант вышел из себя и грозно спросил:

— Сколько?

Полицейский, осматривавший лодку, подошел к нему и вполголоса сказал, стараясь, чтобы пленник не расслышал его ответа:

— Нисколько, сержант! Лодка тяжело нагружена камнями для…

Злорадный смех прервал его слова. Пленник, протянув руки сержанту, сказал, указывая на наручники:

— Вы бы велели это снять. Они вам могут пригодиться для кого-нибудь другого.

Сержант повернулся к своим людям.

— Освободите его и живо садитесь на лошадей… Бог мой, они опять провели нас!..

Все ускакали за фургоном, который уже успел проехать дальше. Согласно показаниям Пита, запретный груз должен был находиться в лодке, а не в фургоне. Надо было нагнать его во что бы то ни стало.

Полицейские начали стрелять, фургон остановился. Оттуда тоже раздались ответные выстрелы, и несколько человек выскочили и побежали в лес. Но когда преследователи настигли фургон, он оказался пуст.

Файльс, остававшийся с двумя полицейскими на дороге, несколько дальше, слышал выстрелы и очень волновался, дожидаясь сержанта с его отрядом полицейских. Наконец он увидел их издали и тотчас же поскакал к ним навстречу.

— Вы захватили лодку? — крикнул он сержанту.

— Да… Но там ничего не было. Она была нагружена камнями.

Проклятие сорвалось с губ Файльса. Он опять остался в дураках…

— Поедем дальше… вперед… Груз должен находиться где-нибудь тут… недалеко. Мы должны найти его.

Он погнал свою лошадь вскачь по дороге.

Небольшая телега, запряженная парой прекрасных лошадей, как раз в это время проехала открытое пространство прерии и углубилась в лес. Молодой возница в темной куртке и широкополой шляпе, скрывающей его юное, красивое лицо, правил осторожно не торопясь и прислушиваясь. Он выбирал дорогу между кустами, которая скрывала бы его от посторонних глаз. Но дорога была пустынная, и казалось, в ночной темноте никто не мог бы увидеть его. Но он был неспокоен. Ему казалось, что он слышал отдаленные выстрелы.

«О, сумасшедшие! — подумал он, судорожно дернув вожжи и заставив лошадей пуститься вскачь. — Вооруженное сопротивление против полиции — ведь это же безумие! Это уже не простая контрабанда, не простая насмешка над нелепым законом! Это…»

Но мысли его были прерваны. Он ясно услыхал лошадиный топот. Погоня?.. Надо скорее, как можно скорее достигнуть тайника и там оставить груз! Дальше ехать нельзя. Но если ему удастся:, то он и товарищи будут спасены. Он не знал, что случилось и отчего произошла перестрелка. Однако погоня приближалась, и он понял, что ему больше ничего не остается, как бросить груз и спасаться бегством. Ему казалось, что двери тюрьмы уже открываются перед ним. Он соскочил с телеги, которую оставил в густой чаще, и бросился к оседланной лошади, привязанной сзади, вскочил на нее й помчался по траве, по направлению к деревне.

Тропинка пролегала по склону холма, постепенно уходя вниз, и кончалась в широкой лощине, на дне которой было почти высохшее болото и покрытый тростником и зарослями кустарника ручей. Отсюда тропинка круто поднималась вверх и терялась в лесной чаще, за которой снова расстилалось широкое пространство прерии.

По этой тропинке быстро скакали два всадника, один высокий и плотный, другой тонкий и небольшого роста. Это были Чарли и Билль. Оба молчали и только напряженно прислушивались ко всем звукам, раздававшимся в ночной темноте. Лошади бежали по откосу с головокружительной быстротой, и на полдороге Чарли, обернувшись к своему брату, крикнул глухим, хриплым голосом, указывая вниз:

— Кто-то едет?.. Мчится?.. Смотри!.. Безумец!., разве он не знает, что там топь?.. Болото!.. Его лошадь провалится!..

— Надо бы крикнуть… предупредить! — сказал Билль.

— Поздно!.. О, боже мой!.. Скачем туда… Бедняга!.. Как он свалится. Торопись! — крикнул Чарли.

Они погнали своих лошадей. Надо было поспешить на помощь неизвестному всаднику, который на всем скаку свалился на край болота. Чарли первый подскочил к нему. Лошадь, запутавшаяся в зарослях и свалившаяся вместе с всадником, делала неимоверные усилия, чтобы подняться на ноги, но всадник лежал неподвижно там, где упал.

Когда Билль соскочил на землю, Чарли крикнул ему, чтобы он схватил лошадь упавшего всадника, а сам опустился на колени возле него. Пораженный, Билль вдруг услыхал стон, смешанный с рыданиями.

— Кэт!.. Кэт!.. Зачем вы это сделали?.. Зачем?.. О, боже, она умерла!.. Это не может быть?.. Кэт, дорогая, любимая, скажите мне хоть одно слово! — Чарли рыдал и обнимал молодую девушку, лежавшую на земле. В этот момент Билль испуганным голосом позвал его:

— Чарли! Чарли!.. Я слышу погоню… Скачущих лошадей!..

Чарли растерянно поглядел на брата, но затем сразу сообразил, в чем дело и, подняв бесчувственную девушку, переодетую мужчиной, крикнул брату:

— Скорее, Билль!.. Возьми ее с собой на лошадь. Ты сильный. Положи ее спереди на седло и возьми мою лошадь с собой.

В тот момент, когда Чарли приподнял ее с земли, Кэт открыла глаза. Она была жива и только ошеломлена падением.

— Это полиция! — шептала она. — Там стреляли… Они гонятся за мной… О!..

Чарли взглянул последний раз в лицо Кэт, поднимая ее и передавая на руки брату, уже сидевшему в седле:

— Скачи, Билль, не теряя ни минуты… Поезжай вдоль берега болота, прямо в чащу леса. Там спрячься и жди, когда дорога очистится. А тогда отвези ее к ней домой… Предоставь мне полицию и обо мне не заботься. Думай только о ней, она для меня все на свете…

Билль больше ни о чем не спрашивал. Он теперь знал, что от него требовалось, и тотчас же поскакал к югу, в том направлении, которое ему указал Чарли. Когда он исчез из вида в лесной чаще, Чарли повернулся к оставшейся лошади Кэт и вскочил в седло. Его решение было принято, он должен был спасти Кэт, и поэтому ему надо было обмануть полицию, увлечь ее за собой. Он подождал, и когда услышал топот и увидал призрачные, скачущие тени на вершине холма, он пустил свою лошадь вскачь и помчался наверх. По дороге он два раза выстрелил из револьвера. Он знал, что не может попасть в полицейских, но ему это и не было нужно. Он только хотел, посредством этих выстрелов, не оставить у них никаких сомнений, что он именно был тот, кого они искали столько времени.

Файльс и Мак Бэн тоже начали стрелять. Они пристрелили лошадь Чарли, когда она еще не достигла вершины холма. Лошадь свалилась на всем скаку, вместе с всадником, который остался лежать неподвижно. Лошадь билась в предсмертных судорогах, и полицейский солдат, прибежавший на место происшествия, пристрелил ее, чтобы она не мучилась. Подошел Файльс и опустился на колени возле тела Чарли.

— Он мертв, — сказал он, поднимаясь, — но он не был ранен, нет! Я не вижу следа раны у него. Должно быть, ой сломал себе шею при этом ужасном падении на всем скаку… Бедняга! — прибавил он. — Это был безумец, но умный и удивительно смелый парень… Вы уверены, что он умер, капрал!

— Да, — отвечал тот. — Он умер, это несомненно.

— Мне жаль… Жаль его, капрал! — повторил Файльс.

— Мы исполнили свой долг, но…

Едва забрезжил рассвет на другой день утром, как уже вся долина Скачущего Ручья пришла в движение, но не вследствие событий прошлой ночи, хотя эти события и были таковы, что могли вызвать волнения. Была ведь перестрелка с полицией ночью, но груз спирта не был захвачен, ловкие контрабандисты и на этот раз провели полицию и подсунули ей груз камня вместо бочонков виски.

Однако не это обстоятельство заставило жителей деревни так рано покинуть свои постели. Изо всех труб уже струился дымок и хозяйки торопились варить кофе и готовить завтрак для своих мужей. Везде слышалась оживленная речь. В домах открывались двери, и на пороге появлялись люди, мужчины и женщины, весело здоровавшиеся с соседями. Выбегали дети с луками и стрелами, и улица наполнялась оживленными голосами. Все как будто спешили куда-то.

На нижних окраинах деревни, по направлению к восточному течению речки, находился квартал, обитаемый представителями так называемой местной аристократии. Там был дом миссис Джон Дэй, занимающей выдающееся положение в Скалистых Ручьях и руководящей всеми общественными делами в этом поселении. Она вышла в это утро из своего дома в сопровождении всей своей свиты из нескольких дам и пары мужчин, членов церковного комитета, и вместе с ними величественно направилась туда, где уже толпа поджидала ее появления.

Достаточно было взглянуть на всех этих людей, чтобы догадаться о важности предстоящего события. Все взоры были обращены в ту сторону, где над входом в долину возвышалась одинокая гигантская древняя сосна. Теперь она выделялась еще рельефнее, потому что кругом нее были срублены все кусты и мелкие поросли. Она стояла, словно преступник, приготовленный к казни и ожидающий ее. Пилы и топоры, которые должны были нанести этому гиганту растительного царства смертельный удар, были уже готовы, и палачи, то есть пильщики и дровосеки, ожидали только сигнала. Огромный ствол, обнаженный от растительности, был окружен длинными и толстыми канатами, концы которых расходились на четыре стороны и были прикреплены к другим большим деревьям, растущим на краю просеки. Кроме того, к нижней части ствола была прикреплена толстая цепь и к ее концу, подальше от края падения дерева, были привязаны две пары сильных ломовых лошадей, которым надлежало тащить дерево дальше, когда оно начнет валиться.

Наконец церемония началась. Миссис Дэй, в качестве председательницы церковного комитета, голосовавшего за то, чтобы эта древняя сосна была срублена, обратилась ко всем собравшимся с напыщенной речью. Она вся сияла торжеством. Постройка церкви была ее апофеозом, и она чувствовала себя более чем когда-либо на высоте власти и влиянии в Скалистых Ручьях. Она была победительницей.

Когда она кончила говорить, то ее речь, которую, однако, почти никто не слушал со вниманием, была, как и все подобные торжественные речи, покрыта бурными аплодисментами. Миссис Джон Дэй была довольна. Она подала сигнал, и началось второе действие, раздался лязг пилы и стук топора. Напряжение толпы увеличилось.

Верхушка могучего дерева покачнулась, канаты, удерживавшие его падение, вдруг оборвались, и раздался ужасный оглушительный треск. Дерево как бы повернулось вокруг своей оси и с последним могучим ударом, похожим на выстрел из огромного орудия, свалилось со страшным треском и грохотом во всю длину на крышу молитвенного дома у подножия холма.

Толпа оцепенела от ужаса. Древнее дерево, срубленное на постройку новой церкви, как будто мстило за себя, разрушив старое место молитвы. После ужасающего грохота наступила какая-то зловещая тишина, длившаяся несколько мгновений. Наконец люди постепенно стали приходить в себя, и группа мужчин и женщин бросилась к месту происшествия, чтобы увидеть размеры разрушения. Упавший великан растительного царства лежал большей частью своей колоссальной вершины далеко за крайним концом разрушенного здания. Только несколько обнаженных нижних ветвей прикрывали дом. Но он был совершенно разрушен. Прочные стены, выдержавшие столько бурь, простоявшие столько десятилетий, вдруг рассыпались, точно они были сделаны из песка. Старая, крепкая бревенчатая крыша была обращена в щепки, рассыпавшиеся кругом, словно спички из спичечной коробки. Но среди груды обломков, которую представляло теперь здание, глазам любопытных зрителей открылось необыкновенное зрелище. Пол был разрушен, и под ним оказался большой погреб, о существовании которого никто и не подозревал. Но этот погреб не был простой реликвией прошлых веков, а служил современным целям: он был наполнен бочонками с виски. Тут было их больше сотни, одни из них были уже пусты, другие были полны. Это был тайный погреб контрабандистов.

— Какова штука? — воскликнул О’Брайн, находящийся в числе зрителей. — Нашелся ли бы здесь хоть один полицейский, который вздумал искать запретный напиток в молитвенном доме? Никогда на свете! Здесь он был в такой же безопасности, как если бы хранился в казначействе Соединенных Штатов. Ну, что за молодцы!.. — и О’Брайн потирал себе руки от удовольствия.

В толпе произошло движение. До этой минуты ни один полицейский не показывался на месте происшествия, теперь же приехал Файльс. Он соскочил с лошади, увидав толпу, и направился к ней.

— Что случилось? — спросил он.

— Неожиданное приключение, — ответил ему О’Брайн, стоявший у разрушенной стены. — Пытались разрушить заколдованное древнее дерево, а разрушили «Прачечную душ», то есть молельню. Пойдите, поглядите, инспектор. Я думаю, вам интересно будет посмотреть, как тут мирно уживались рядом виски и религия.

— Что такое? — строго спросил Файльс, пристально взглянув на говорившего.

— А то, что погреба тут полны бочонками превосходного виски. Впрочем, некоторые из них уже пусты. Меня огорчило, если б вы вылили это виски, — прибавил с усмешкой О’Брайн. — Да, пока жители тут распевали псалмы наверху, ради спасения своих душ в будущем мире, под их ногами, внизу, было спрятано то, в чем они искали утешения в этом мире… Вот как, инспектор!..

Файльс как-то странно посмотрел на него и, пройдя назад к своей лошади, уехал.

Глава XXXI ИСПОВЕДЬ

Прошло девять дней после последних знаменательных событий, и волнение в долине Скачущего Ручья мало-помалу улеглось. Файльс донес своему начальству о находке склада контрабандистов и смерти вождя шайки, которым продолжал считаться Чарли Брайант. Начальство было удовлетворено, и полиция была отозвана из Скалистых Ручьев. Предполагалось, что контрабандисты после таких чувствительных потерь не скоро будут в состоянии возобновить свою деятельность. Таким образом в Скалистых Ручьях спокойствие постепенно восстановилось, толки прекратились, и только в кабачке О’Брайна по-прежнему собирались обычные посетители, пока еще оставались прежние запасы виски.

Кэт вернулась домой, но она была так расстроена всем пережитым ею в ту памятную ночь, что Эллен просто пришла в отчаяние. Она не узнавала свою мужественную сестру, которая всегда служила ей поддержкой. Теперь Кэт сама нуждалась в поддержке, и Эллен совершенно растерялась, не зная, что с ней творится, когда Кэт, рыдая, объявила ей:

— Не подходи ко мне, Эллен! Оставь меня одну… Я недостойна жить… Я — убийца!.. Я убила его… Какое страшное наказание за мою самонадеянность и легкомыслие! Я не вынесу этого…

Эллен не знала, что ей делать, и выбежала из комнаты, ломая руки. К довершению огорчения, Билль тоже уехал из Скалистых Ручьев и до сих пор не возвращался. Отчего он оставался так долго в отсутствии? Что это означало? Какое новое горе ожидало ее?

Кэт сидела все такая же безмолвная и удрученная, какой она была в первый день своего возвращения домой. Она почти не разговаривала с сестрой, не хотела никого видеть и не выходила на улицу. Она чувствовала себя усталой нравственно и физически, и Эллен, поглядывая на нее, недоумевала, что привело ее в такое состояние и почему она обвиняет себя и называет убийцей Чарли. Каждый день Эллен со вздохом повторяла: — Ах, если б приехал Билль! Куда он девался? Отчего он не дает о себе никаких вестей?..

Дни проходили за днями, унылые, однообразные, не внося никакой перемены в жизнь сестер.

Однажды Кэт только что покончила с уборкой посуды после ужина и убрала ее в буфет, как вдруг Эллен, раскачивавшаяся в старом качальном кресле, сказала ей:

— Кэт, дорогая я очень устала!.. Мы обе устали, устали до смерти! Но, но помочь этому невозможно! Мы, конечно, должны продолжать свое дело и никого нет теперь, кто бы помогал нам… Слушай, Кэт, я думаю, мы больше никогда не увидим ни Пита, ни Ника. Скажи мне, придется ли нам самим работать на нашем участке? Посмотри на меня! — Она улыбнулась, и оттенок прежней живости мелькнул в ее красивых глазах. — Разве ты не замечаешь, что я уже давно не надевала ни одного из своих хорошеньких нарядных платьев?.. С того самого дня!.. Я теперь превратилась в бродяжку.

Тень улыбки скользнула по печальному лицу Кэт, и она сказала:

— Может быть, нам можно будет нанять работников в скором времени. Я надеюсь… Конечно, мы вряд ли увидим Ника. А что касается Пита… то полиция нашла его убитым.

— Ты мне не говорила этого! — вскричала Эллен.

— Зачем было расстраивать тебя еще больше? — ответила Кэт. — Скажи мне, когда вернется Билль?

— Я не знаю. Он написал мне только одно письмо, в котором сообщал, что как только покончит с делами Чарли, то непременно телеграфирует мне о дне приезда. Он находится в Эмберлее. Но письмо было написано им уже много дней тому назад… Кэт, — прибавила она после минутного молчания, — ведь я никогда не расспрашивала тебя ни о чем. Но я хотела бы знать, как ты вернулась в тот день и почему? Я тебя ждала только на другой день.

— Я вернулась верхом… вернулась… потому что должна была вернуться!..

— Но почему?

— Не расспрашивай меня, Эллен.

— Ты всегда защищала Чарли, ты верила в него. И ты уехала из-за него. Ты хотела помочь ему, спасти его. Но ты знала все время, что он поступал против закона. О, Кэт, и я знала это… я все время знала это!

— Эллен, клянусь, я говорила правду. Чарли был честнейший, благороднейший человек, несмотря на все внешние признаки, и он умер самой благородной героической смертью!

Она замолчала потому, что слезы, хлынувшие из ее глаз, не дали ей говорить.

Прошло четыре недели. Солнце уже склонилось к закату, когда Эллен, покончив с домашними делами, вышла на дорогу и, остановившись у пограничного столба, стала смотреть вдаль. Она так поступала ежедневно, но всегда возвращалась разочарованная, дорога оставалась пустынной по-прежнему. Но сегодня она увидала вдали всадника, который быстро ехал по дороге. Это мог быть только Билль!.. Сердце Эллен запрыгало от радости. Но когда всадник стал приближаться, то Эллен увидала, что она ошиблась. Он не был такой большой и крупный, как Билль. Кто бы это мог быть?

И вдруг она узнала его. Это был Файльс. Он на всем скаку остановил своего Питера, когда подъехал к ней.

— Как, мисс Эллен, вы здесь? — вскричал он с удивлением.

— Я жду Билля, — ответила она.

— Билль едет за мной, — сказал он. — Он выехал из Эмберлея раньше меня, но так как я думал, что он не захочет моей компании, то и поехал другой дорогой и даже опередил его. Но он должен быть здесь очень скоро… Да вот и он! Смотрите… там на дороге!

Эллен взглянула на дорогу и тотчас же побежала навстречу скачущему всаднику.

Кэт Сетон стояла у окна, повернувшись спиной к двери, и поэтому не видела, когда вошел в комнату Файльс. Она обернулась, когда он назвал ее по имени.

— Зачем… зачем вы приехали сюда? — вскричала она. — Я так старалась забыть все, что было, а вы явились, чтобы напомнить мне все то ужасно тяжелое, что чуть не свело меня с ума! Будьте же милосердны! Я хочу забыть… забыть!

— Кэт! — воскликнул он, и лицо его покрылось легкой краской. — Неужели вы думаете, что я хочу напомнить вам о нашем безумном пари? Я сам хочу забыть об этом. Это была игра, в которой на карту была поставлена человеческая жизнь, и мне больно думать об этом…

— Ну так зачем же вы приехали сюда? — спросила она.

— Я приехал… потому что люблю вас, Кэт! — проговорил он с чувством. — Я приехал, чтобы молить вас о прощении. Если бы вы могли подать мне хотя бы тень надежды, что я моту искупить свою вину и что вы… вы иначе отнесетесь ко мне!..

— Кто говорит о вине? Вина на моей стороне, — прервала она с горячностью. — Это причина смерти Чарли. Ах, вы не понимаете!.. Спросите Билля. Он тоже участвовал в этой жертве, хотя и не понимал всего, не понимал всей величины самопожертвования и благородства своего брата… Как я моту жить с этим бременем на душе?..

Слезы хлынули у нее из глаз, и она не могла больше говорить.

— Кэт, любимая, дорогая, расскажите мне все, облегчите душу! — молил он, ласково беря ее руку и поглаживая ее. — Ведь я люблю вас, Кэт, люблю вас больше всего на свете! И я ваш друг, помните это!

— Вы ужаснетесь, если я скажу вам, — прошептала она.

— Что бы вы ни рассказывали мне, это не составит никакой разницы для меня, — сказал он твердо. — Я не перестану любить вас… Говорите мне только то, что хотите сказать ради облегчения своей души. Я ведь не судья вам. Повторяю, я ваш друг и хочу быть вашей поддержкой в жизни! Дайте мне вашу руку, Кэт, взгляните на меня!

Кэт подняла на него свои заплаканные глаза и проговорила:

— Я руководила здесь контрабандой виски целых пять лет… Я была вождем контрабандистов, а не Чарли. Разве мое признание не приводит вас в ужас?

— Нет, — отвечал Файльс. — Я не ужасаюсь, но поражаюсь вашей изумительной смелостью и отвагой.

— Это так просто, — возразила Кэт. — Никакой особенной отваги не было нужно, только немного изобретательности, находчивости да присутствие духа. Сам этот глупый закон таков, что облегчает действия против него. Ведь вы же не можете никого арестовать по подозрению, вам надо захватить с поличным, а при известной ловкости… Я находила этот закон нелепым, не видела от него никакой пользы (вы должны согласиться, что это так!) — поэтому меня возмущали люди, которые, подобно вам, преследовали тех, кто нарушал его, и карал, как настоящих преступников. А между тем, разве это были преступники? Чьи права они нарушали? Не будь этого закона, они были бы мирными торговцами, и больше ничего… Мы были окружены нарушителями закона, и участие в этой контрабанде доставляло мне такое же удовольствие, как спорт. Мне нравился риск и сопряженные с ним сильные ощущения, нравилось придумывать хитрые уловки, чтобы провести полицию, и пять лет это мне удавалось. И теперь все сошло бы благополучно, если б не измена… Торговля была беззаконная, но доход, приносимый ею, был вполне законный, такой, какой она приносила каждому в других штатах, где не было запретной территории. Эллен ничего об этом не знала, не знает и до сих пор, и я желала бы, чтоб она никогда не узнала. Я выработала план во всех деталях и представила его контрабандистам. Мы обсудили его, и они все примкнули ко мне. Им нравилось, что ими будет руководить женщина, и они безусловно повиновались мне. Мой рост и моя фигура помогали мне в этом, и когда я участвовала в набегах и перевозке бочонков виски, то никому и в голову бы не пришло принять меня за переодетую женщину. Мое же имя и моя личность служили для нас наилучшей защитой. Кэт Сетон никто не мог бы заподозрить! Но я стояла во главе организации и несла на себе всю ответственность. Я закупала груз за границей, остальные были только моими помощниками и абсолютно повиновались моим приказаниям. Я держала их в руках…

Кэт сделала паузу и затем, вздохнув, продолжала тихим голосом:

— Я начала свою исповедь и закончу ее, потому… потому что я тоже люблю вас и хочу, чтобы вы увидели меня в истинном свете… Чарли приехал сюда, и очень скоро положение усложнилось. Он приехал, чтобы заняться хозяйством в ранчо. Отец отказался от него и отправил в изгнание. Мне стало жаль его, и я пробовала отвлечь его от пьянства. Я полюбила его как мать или как старшая сестра. Он был такое доброе, кроткое и благородное создание! Но, к несчастью, он смотрел на меня другими глазами и просил меня выйти за него замуж. Я отказала: он запил сильнее прежнего и заболел. Конечно, я ухаживала за ним, и в конце концов он поправился… Я снова принялась за прежнюю работу. И вот Чарли узнал мою тайну. Как это ему удалось, я не знаю, но однажды он сказал мне, что нашел случайно в лесу таинственный старый корраль, скрытый в верхних границах долины. Об этом коррале никто не знает, и он мог бы служить превосходным тайным убежищем. Он уговорил меня пойти с ним и посмотреть, что это такое. Я согласилась. Он показал мне корраль, хижину, потайной шкаф и, глядя мне прямо в глаза: сказал: «Не правда ли, какое чудесное место? Если бы я был крупным контрабандистом виски, то непременно воспользовался бы им. Я здесь прятал бы свой костюм, в который я бы переодевался, и никогда полиция не нашла бы его. Если уж бороться с законом, то надо предвидеть все случайности. Я бы занимался контрабандой в широких размерах и прятал бы товар в погребах молитвенного дома. Никто о них не знает. Я случайно открыл их. Ни одна душа не подозревает их существования!» И он стал развивать мне целую схему, как бы он поступил, если бы был контрабандистом виски. Я поняла, что ему моя тайна известна.

— Вы расспросили его? — спросил Файльс несколько. глухим голосом.

— Нет, я была не в состоянии, — отвечала она. — Но я знала, что с этой минуты Чарли постоянно следил за мной. Я усвоила себе его схему, предложила комитету взять на себя заботу о молитвенном доме и содержании его в порядке. Таким образом я могла бывать в молитвенном доме, не возбуждая ни в ком подозрения, и там у нас был склад, как это теперь вам известно…

Она опять сделала паузу. Он молчал и ждал продолжения.

— Но вот явились вы, и тогда начались затруднения. Однако мне нравилось бороться с ними и… побеждать вас. Я привыкла к опасностям. Мне было приятно водить полицию за нос. Помните, «Белый Пункт»? Как и во всех других случаях, я выработала план и привела его в исполнение. Я лично находилась при этом. Мы временно припрятали груз, и затем переправили его в погреба молитвенного дома. А позднее? Вы помните, ту ночь, когда вы встретили Билля у Старой Сосны? Это дерево служило для меня почтовым ящиком. Мои заказчики вкладывали туда деньги и ордера в одну из трещин коры. Видите ли, я никогда не входила в личные отношения с ними! Это не его, а меня вы видели тогда! Я как раз пришла, чтобы взять ордер О’Брайна. Билль тоже видел меня и принял меня за Чарли. В эту ночь я была потрясена открытием, что я, переодетая мужчиной, становлюсь как бы двойником Чарли! Поймите мое отчаяние! Для меня стало ясно, что за мои поступки должен будет ответить Чарли. Вот что было ужасно. От этого и возникла уверенность, что Чарли был вождем шайки, и в его пристрастии к спиртным напиткам видели подтверждение этого подозрения. Ведь и вы тоже были введены в заблуждение, и его собственный брат верил в его виновность! Это побудило меня принять решение защищать его до последней крайности, тем более что я была уверена в душе, что он будет всячески стараться навлечь на себя подозрение, чтобы отвлечь его от меня. А когда вы предприняли свой поход против него, то я пришла к отчаянному решению. Я совершала безумно смелые поступки, доставляя сюда один груз за другим. Мне надо было во что бы то ни стало уронить вас в глазах начальства, погубить вашу карьеру. У меня не было другого выбора…

— Я понимаю вас, — глухо проговорил Файльс, глядя восхищенными глазами на ее печальное лицо.

— Вы помните груз из форта Аллертон? Это мои два работника, находившиеся под моей командой, связали вашего патрульного, засунули ему в рот кляп и дали выстрел, который должен был служить сигналом. Это Пит, ставший потом изменником, сообщил мне ваши планы. Он шпионил за вами в вашем лагере. Но тут чуть не случилась со мной беда: я потеряла свой бумажник, в котором находилосьмного инкриминирующих меня документов. Я узнала о своей потере лишь тогда, когда вернулась в хижину, где в потайном шкафу хранилась моя одежда, в которую я переодевалась, как я испугалась, сделав такое открытие! Я боялась, что этот бумажник найдут ваши полицейские. Но мой ангел-хранитель Чарли оберегал меня. Он тайно следил за мной, нашел мой бумажник и тотчас же водворил его на прежнее место, во внутренний карман моей куртки в потайном шкафу.

— Он нашел его ночью, на тропинке. Я видел его тогда, — заметил Файльс.

— Хотите ли вы знать остальное? Надо ли это? Я продолжала свою бессердечную игру с вами, но вы меня сводили с ума своим упорством, своими подозрениями относительно Чарли. И я решила идти до конца. Я была на дороге в понедельник ночью, вместе с грузом. Бросив телегу в чаще, вскочив на оседланную лошадь, я надеялась спаслись. Но счастье изменило мне… может быть потому, что я потеряла голову! Я увидала двух всадников, едущих в противоположном направлении, и, думая, что это полицейские, повернула лошадь к югу и помчалась вниз по склону холма. Я надеялась перескочить ручей и таким образом очутиться по ту сторону границы. Но я упустила из виду топь. Когда я поняла эту опасность и дернула лошадь назад, то она оступилась и упала вместе со мной… Когда я открыла глаза, то увидела Чарли, склонившегося надо мной. Я сказала ему, что случилось. Он поднял меня, передал на руки своему брату, и я снова лишилась чувств. Когда я пришла в себя, Билль отвез меня домой. Эллен, не желая оставаться одна, без меня, тотчас после моего отъезда переселилась к одной знакомой даме, поэтому она и не видела, как я вернулась. Я ничего не рассказывала ей… Но я знаю, что сделал Чарли!..

— Он сел на вашу лошадь и увлек нас за собой! — воскликнул Файльс. — О, Кэт! Он настоящий герой! Ведь он сделал это сознательно!..

Но Кэт уже не слушала его. Она горько рыдала, закрыв лицо руками. Ей казалось, что сердце ее разорвётся от горя. Она чувствовала себя тяжкой преступницей, но не потому, что она поступала против закона, а оттого, что из-за нее погиб такой честный человек! «Этой вины мне не искупить никогда!» — шептала она сквозь рыдания.

Файльс встал и, подойдя к стулу, где сидела Кэт, нежно обнял ее голову и, прижав ее к своей груди, поцеловал ее пышные темные волосы.

— Кэт! — взволнованно прошептал он. — Я люблю вас, дорогая, люблю после вашей исповеди, как любил раньше. Люблю за вашу отвагу, за ваше мужество и ум. Вы такая женщина, за которую можно умереть… А я хочу жить для вас!.. Кэт, я бросил свою службу, я больше не вернусь к своей прежней деятельности… Мое честолюбие сгубило Чарли. Вы не должны себя винить. Если б не мое упорство, не желание отличиться, ничего бы этого не случилось!.. Нам обоим надо забыть эту мрачную страницу нашей жизни… Мы уедем отсюда, мы начнем новую жизнь… Моя любимая, верите ли вы мне? Согласны ли вы идти со мной рука об руку, искать забвения прошлого и создать новую жизнь? Взгляните на меня!..

Кэт подняла на него свои заплаканные глаза, и в ее засиявшем взоре он прочел ответ…

ЧЕРТОВО БОЛОТО Глава I
БАЛ В КЛУБЕ ПОЛО

Это было собрание, блестящее во всех отношениях. Зал был декорирован с величайшим искусством, все присутствовавшие были безупречно одеты. Цвет лица у них был темный или светлый, смотря по происхождению, но все отличались безукоризненными манерами. Тут собрались все представители богатства и моды фермерского светского общества в западной Канаде.

Это был годовой бал клуба поло, и в глазах жителей Кал форда он имел первостепенное общественное значение.

— Дорогая моя миссис Аббот, я совершенно не в состоянии судить об этом! — сказал Джон Аллондаль, один из самых уважаемых фермеров округа, в ответ на какое-то замечание, сделанное ему его собеседницей. Он облокотился на спинку кресла, в котором сидела старая леди и, улыбаясь, смотрел на группу молодежи, стоявшей в противоположном конце комнаты. — Джеки одна из тех молодых девушек, которые обладают настолько сильным характером, что обыкновенный мужчина не может подчинить их своему влиянию… да, я знаю, что вы хотите сказать, — прибавил он, заметив ее изумленный взгляд. — Это правда, я ее дядя и опекун, но, тем не менее, я не могу и помышлять о том, чтобы вмешиваться в ее дела и руководить ее поведением. Она всегда поступит по-своему.

— Тогда я могу только сказать на это, что ваша племянница несчастная девушка, — возразила миссис Аббот с некоторой язвительностью. — Сколько ей лет?

— Двадцать два, — последовал ответ.

Джон Аллондэль, или Джон «Покер», как его называли в поселке Фосс Ривер вследствие его пристрастия к игре в покер, продолжал смотреть с улыбкой на группу молодых людей, но вдруг на его лице появилось выражение не то беспокойства, не то страха. Слова его собеседницы невольно заставили его вспомнить о той ответственности, которая лежала на нем.

— Двадцать два, — повторила миссис Аббот, — и нет около нее ни одного родного человека, кроме дяди, доброго, но совершенно не могущего нести на себе ответственности. Да, эту девочку приходится жалеть, Джон!

Старый Джон глубоко вздохнул. Он нисколько не обиделся на резкие слова миссис Аббот, но лицо его омрачилось, и внимательный наблюдатель мог бы подметить легкое подергивание его правой бронзовой щеки, как раз под глазом, в ту минуту, когда он снова взглянул на группу молодых людей, с бронзовыми лицами, щегольски одетых, которые окружали красивую молодую девушку. Она была брюнетка, с темным цветом лица несколько восточного типа, с черными, как вороново крыло, волосами, свернутыми большим узлом на затылке. Черты ее лица не обладали правильностью, присущею восточному типу, а большие, темно-серые глаза как будто даже совсем опровергали ее восточное происхождение. Они были очень красивые и смелые, точно скрывавшие в своей глубине целый мир добра и зла.

Заиграла музыка, и девушка вышла из группы своих поклонников под руку с высоким, светловолосым молодым человеком и завертелась среди танцующих пар.

— С кем это она танцует теперь? — спросила миссис Аббот. — Я не заметила, как она вышла с ним, потому что смотрела на мистера Лаблаша, который стоял в одиночестве, в дверях. У него был такой вид, точно ему кто-то нанес только что большую обиду. Поглядите, как он смотрит на танцующих!

— Джеки танцует с Биллем, которого здесь называют лордом. Ведь вы же знаете его? — отвечал Джон рассеянно. — Да, вы правы, Лаблаш выглядит далеко не весело. Я думаю, что как раз теперь стоило бы предложить ему сыграть партию в покер, в курительной комнате!

— Ничего подобного! — воскликнула миссис Аббот, с настойчивостью старого друга. — Подождите, я ведь еще не кончила своего разговора с вами. Я хочу сказать вам, что нахожу в высшей степени странным обычай, существующий у вас — жителей прерии, — давать друг другу какие-то прозвища. Зачем, например, почтенного Вильяма Беннингфорда вы величаете лордом, а вашу премилую племянницу, у которой есть такое красивое имя, как Джонкина, все мужчины, на расстоянии ста миль в окружности от Калфорда, называют попросту «Джеки». Мне все это кажется и нелепым, и в высшей степени вульгарным!

— Может быть, вы правы, дорогая моя, но изменить обычаи прерии вы не в состоянии. Заставить жителя прерии называть других людей их собственными законными именами так же трудно, как изменить течение нашей реки Фосс Ривер ранней весной, когда она разливается широким потоком. Например, слышали ли вы когда-нибудь, чтобы ко мне обращались иначе, чем с именем «Джона Покера?»

Миссис Аббот взглянула на него с усмешкой.

— Ну, в вашем прозвище, Джон, есть все-таки известный смысл, — возразила она. — Человек, который проводит все свое время в очаровательной, но унижающей игре, называемой покером, не заслуживает лучшего прозвища.

Джон Аллондэль. прищелкнул языком. Он всегда таким образом выражал свое раздражение. Выпрямившись, он оглядел комнату, словно отыскивая кого-то. Джон был высокий, хорошо сложенный человек, очень бодрый, несмотря на то, что ему было далеко за пятьдесят лет и у него были седые волосы и лысина на макушке головы. Тридцать лет фермерской жизни не изменили его осанки и манер, приобретенных им раньше. Свободная жизнь в прерии отражалась в свежести его лица и непринужденности его обращения. Во всяком случае, несмотря на его возраст, его наружность была настолько внушительной, что он не мог пройти незамеченным.

Миссис Аббот была женой доктора в поселке Фосс Ривер и знала Джона Аллондэль с первых дней его появления в этой местности. Его ферма впоследствии стала известна под названием «Фосс Ривер Ганс», она занимала одно из первых мест, и Джон считался среди скотоводов самым значительным и опытным. С миссис Аббот его связывала тесная дружба, хотя они представляли прямую противоположность друг другу по своему характеру и склонностям. Она обладала практическим здравым смыслом и в высокой степени развитым чувством долга, он же был всецело под властью импульсов и одной весьма вредной склонности, а именно пристрастия к картам и вину. Упрямство заменяло ему силу воли.

Музыка прекратилась, и вдоль стен снова появились ряды отдыхающих танцоров, разгоряченных и тяжело дышащих, обмахивающихся веерами и платками. Но лица у всех были веселые и оживленные. Джон Аллондэль, взглянув на них, вдруг увидал того, кого искал, и тотчас же, извинившись перед Миссис Аббот, прошел через залу, как раз в тот момент, когда его племянница, под руку с Беннингфор-дом, подошла к миссис Аббот, с нескрываемым восхищением посмотревшей на раскрасневшееся личико молодой девушки.

— Ну что, Джокина, ты довольна вечером? — ласково спросила ее миссис Аббот.

— О да, тетя Маргарет! — воскликнула Джеки. Она всегда называла ее тетей, и хотя и не была в родстве с нею, но очень любила ее.

— Ты так много танцевала и, должно быть, устала, мое дитя. Посиди тут возле меня, — сказала миссис Аббот, указывая на стул.

Джеки уселась, а Беннингфорд стал позади нее и начал обмахивать ее веером.

— Знаете, тетя, — воскликнула Джеки, — я ведь задалась целью протанцевать все танцы, которые помечены в программе. Не пропустить ни одного! Поэтому я думаю, что не должна тратить времени на отдых и на свою кормежку, не правда ли?

Миссис Аббот взглянула с забавным испугом на молодую девушку, глаза которой блестели под влиянием сильного возбуждения.

— Мое дорогое дитя, зачем ты так грубо выражаешься? Это просто ужасно!

Беннингфорд улыбнулся, прикрываясь веером.

— Ах, тетечка, извините! Я всегда забываю, — сказала молодая девушка, тоже улыбаясь. — Я никак не могу отделаться от привычек прерии… Знаете, сегодня вечером старый Лаблаш чуть не довел меня до бешенства. Я невольно опустила руку, ища в кармане свой револьвер, забыв о том, что я в бальном платье. Я была почти разочарована, ощутив под рукой только мягкий шелк… Да, я думаю, что не гожусь для городской жизни. Я — девушка прерий, вскормлена их воздухом и цивилизованная невозможно… Билль, перестаньте махать веером.

Билль чуть-чуть усмехнулся и тотчас же, сложив веер, слегка поклонился. Он имел вид хорошо воспитанного человека.

— Бесполезно заставлять Джеки подчиняться требованиям общества и его предписаниям. Джеки — свободное дитя прерий, — заметил он миссис Аббот несколько утомленным голосом. — Вы знаете, я предложил ей мороженого, а она ответила, что льду достаточно у них на ферме в это время года и прохлаждаться еще больше ей не нужно!

Говоря это, Билль пожал плечами и весело рассмеялся.

— Еще бы! — воскликнула девушка. — Разве я за этим приехала сюда? Я хочу танцевать!.. Однако, тетечка, где же дядя? Куда он ушел? Он так быстро удалился, когда увидел нас, точно не хотел с нами встретиться.

— Я думаю, ему захотелось сыграть партию в покер, дорогая моя, поэтому он…

— Это значит, что он пошел к этому отвратительному человеку, к Лаблашу! — с раздражением заметила Джеки.

Ее прелестное личико покрылось краской гнева, но в глазах светилась тревога.

— Если он должен непременно играть в карты, то пусть играл бы с кем-нибудь другим, а не с Лаблашем, — добавила она.

Билль оглядел комнату и тотчас же заметил, что Лаблаш тоже исчез из нее.

— Видите ли, Лаблаш выиграл много денег со всех нас. Естественно, что вашему дяде захотелось отыграться, — возразил Беннингфорд спокойно, как бы оправдывая Джона Аллондэля.

— Да, я знаю. Ну, а вы? Разве вы тоже хотите отыграться? — резко спросила девушка.

Беннингфорд пожал плечами.

— До сих пор я не имел этого удовольствия, — ответил он.

— И насколько я знаю Лаблаша, вы никогда не отыграетесь у него, — вмешалась миссис Аббот. — Он нелегко расстается с деньгами. Во дни наших дедов всякая смелая игра считалась принадлежностью джентльмена, и если б вы с Джоном жили тогда, то добивались бы престола.

— Или попали бы на большую дорогу, — возразил Беннингфорд. — Но вы знаете, что и там надо было оставаться джентльменом.

Он усмехнулся со своей обычной ленивой манерой. Его смелые, проницательные серые глаза были полузакрыты веками, точно ему лень было приподнять их. Он был красив, но усталое, скучающее выражение его было в резком контрасте со всей его мужественной наружностью. Миссис Аббот внимательно следила за ним и думала, что маска равнодушия и апатии, которую он всегда носит на своем лице, скрывает его истинную натуру. Джеки тоже, вероятно, имела о нем собственное мнение, и как бы то ни было, но в ее дружеских чувствах к нему нечего было сомневаться, а он никогда и не пытался скрывать своего восхищения ею.

Женщина часто бывает гораздо наблюдательнее, чем это обыкновенно думают, и может правильнее судить о людях. Мужчина большею частью судит о человеке на основании тех его умственных качеств и особенностей темперамента, которые бросаются в глаза. Женщина же прежде всего ищет то неопределенное, что скрывается в глубине души человека и служит основой его поступков. Возможно, что Джеки и миссис Аббот увидали за маской скуки и равнодушия на лице Беннингфорда нечто заслуживающее их внимания, и каждая по-своему питала расположение к этому молодому фермеру, очевидно, выросшему среди другой обстановки.

— Хорошо вам здесь сидеть и читать наставления и порицать наши поступки, — сказал Беннингфорд. — Но мужчине нужно что-нибудь возбуждающее. Жизнь становится бременем для человека, который ведет надоедливо однообразное существование в ранчо. В течение первых лет он с этим мирится и даже находит некоторое развлечение в изучении фермерского дела, в занятии скотоводством и наблюдении за стадами. Все это может быть занимательно в течение некоторого времени. Обуздание диких лошадей, охота доставляют мужчине те сильные ощущения, в которых он нуждается. Но в конце концов все это приедается, теряет свою прелесть, он начинает скучать. В прерии ничего другого не остается, как только пить и играть в карты. Первое для меня невозможно. Пьянство унижает, расслабляет человека. Оно действует только на известные чувства и не доставляет ему тех сильных ощущений, в которых он так нуждается, чтобы жизнь в прерии стала сносной для него. И вот мы садимся за зеленый стол и снова начинаем жить…

— Вздор! — решительно заявила миссис Аббот.

— Билль, вы заставляете меня смеяться! — воскликнула Джеки, с улыбкой взглядывая на него. — Все ваши аргументы так характерны для вас! Я же думаю, что не что иное, как простая беспечность и лень заставляют вас просиживать все ночи за карточным столом и отдавать свои доллары этому… этому Лаблашу! Сколько вы проиграли ему за эту неделю?

Беннингфорд с хитрой улыбкой посмотрел на нее.

— Я купил за хорошую цену семь вечеров сильных ощущений, — отвечал он.

— А это означает?

Молодая девушка с некоторой тревогой заглянула ему в глаза.

— Я получил удовольствие, — сказал он.

— Да… но какой ценой?

— Ах, вот идет ваш партнер для следующего танца, — сказал Беннингфорд, продолжая улыбаться. — Музыка уже началась.

К ним подходил широкоплечий человек, цвет лица которого указывал на жизнь в прерии.

— Алло, Пиклье! — приветствовал его Беннингфорд, поворачиваясь к нему и игнорируя вопрос Джеки. — Ведь вы, кажется, говорили, что не будете на балу?

— Да, я не хотел сначала, — отвечал тот, которому дали прозвище «Пиклье» (Пикули). — Но мисс Джеки обещала мне два танца, — продолжал он с сильным ирландским акцентом. — Это решило дело. Как вы поживаете, миссис Аббот?.. Ну что же, мисс Джеки, ведь уже полтанца прошло!

Девушка встала и, положив руку на плечо своего кавалера, все-таки обернулась к Беннингфорду и еще раз спросила:

— Сколько?

Беннингфорд пренебрежительно пожал плечами и ответил с прежней усталой улыбкой:

— Три тысячи долларов.

Джеки понеслась в вихре вальса. Несколько времени миссис Аббот и Беннингфорд следили глазами за ее стройной фигурой, мелькавшей среди групп других танцоров, потом миссис Аббот повернулась, вздохнув, к своему собеседнику. Она с какой-то особой нежностью смотрела на него, и ее доброе сморщенное лицо имело печальное выражение.

— А вы разве не будете танцевать? — спросила она.

— Нет, — рассеянно ответил он. — Я думаю, что с меня довольно.

— Тогда сядьте вот тут и постарайтесь развеселить старушку.

Беннингфорд улыбнулся, садясь возле нее, и шутливо проговорил:

— Я думаю, что вы не нуждаетесь в этом, тетя Маргарет. В числе ваших многих очаровательных качеств ваша веселость занимает не последнее место… Не правда ли, Джеки очень мила сегодня?

— Сегодня? Она мила всегда!

— Да… конечно… Но Джеки становится еще прелестнее, когда бывает так оживлена, как сегодня. Даже трудно представить себе это, когда знаешь ее так, как знаем мы! Она увлекается танцами, точно девочка, только что выпущенная из школы.

— Но отчего же ей и не увлекаться танцами? Ведь так мало веселья в ее жизни! Она сирота, ей только двадцать два года, и вся забота о ранчо ее дяди лежит всецело на ней. Она живет в настоящем осином гнезде, окруженная плутами и…

— Игроками, — добавил спокойно Беннингфорд.

— Да, игроками! — подтвердила тетя Маргарет вызывающим тоном. — И каково ей чувствовать, что, несмотря на всю ее борьбу и усилия и без всякой вины с ее стороны, ферма должна неизбежно перейти в руки человека, которого она ненавидит и презирает.

— …Но который, очевидно, влюблен в нее, — подхватил Беннингфорд, как-то странно кривя губы.

— Ну, какие удовольствия имеет бедняжка? — воскликнула миссис Аббот с раздражением. — Право же, как ни люблю я Джона, а порой я готова была бы поколотить его?..

— Бедный старый Джон! — проговорил Беннингфорд. Его насмешливый тон не понравился миссис Аббот, но она не могла долго сердиться на тех, кого она любила.

— Джон «Покер» ведь любит свою племянницу. Нет ничего такого, чего бы он не сделал для нее, если бы был в силах, — сказал Беннингфорд, видя, что его собеседница молчит.

— Тогда пусть он бросит покер. Ведь это же разрывает ее сердце! — сказала с досадой миссис Аббот.

Глаза старой леди все еще сверкали гневом. Но Беннингфорд ничего не отвечал в течение нескольких минут, и лоб у него слегка наморщился. Наконец он заговорил с большой решительностью:

— Невозможно, моя дорогая леди, совершенно невозможно! Можете вы помешать Фосс Риверу замерзать зимой? Можно разве заставить Джеки не употреблять жаргона прерий? Может ли Лаблаш перестать наживать деньги? Ничего не может изменить положения вещей в Фосс Ривере, и Джон будет продолжать играть в покер, даже на краю гроба.

— Мне кажется, что вы сами поощряете его к этому, — сказала миссис Аббот, все еще недовольным тоном.

— Может быть, — лениво согласился Беннингфорд. Его забавляло негодование старой леди и трогала горячность, с которой она защищала интересы Джеки.

В этот момент какой-то пожилой человек, пробираясь среди танцующих, подошел к миссис Аббот.

— Уже поздно, Маргарет, — сказал он. — Говорят, поднялся сильный ветер, и наши наблюдатели погоды предсказывают снежную бурю.

— Это меня нисколько не удивит, — заметил Беннингфорд. — Уже два дня тому назад появились зловещие признаки… Пойду, узнаю, что скажет Джеки, и тогда разыщу старого Джона.

— Да, да, пожалуйста! Только бы нас не захватила снежная буря! — воскликнула боязливо миссис Аббот. — Если я чего-нибудь боюсь на свете, так это именно этих ужасных снежных ураганов. А ведь нам надо проехать тридцать пять миль!

Доктор Аббот улыбнулся своей жене, успокаивая ее, но его лицо все же выражало некоторую тревогу, когда он повернулся к Беннингфорду, говоря:

— Поторопитесь, дружище. А я пойду посмотрю, где наши сани. Вы можете немного преувеличить опасность, чтобы уговорить их, — прибавил он вполголоса, — но во всяком случае мы должны сейчас же выехать. Буря несомненно приближается.

Через несколько минут Беннингфорд вместе с Джеки отправился в курительную комнату, где играли в карты, но по дороге, на лестнице, они встретили Джона Аллондэля. Он возвращался в бальный зал.

— А мы шли за тобой, дядя! — воскликнула Джеки. — Нам сказали, что поднялся сильный ветер.

— Как раз я и шел сказать тебе это, дорогая моя, — сказал Джон. — Нам надо сейчас же отправляться. Где тетя Маргарет?

— Она готова, — отвечал спокойно Беннингфорд. — Хорошая была игра?

Бронзовое лицо старого Джона расплылось в довольную улыбку.

— Очень недурно, дружок, очень недурно! — проговорил он веселым тоном. — Освободил Лаблаша от пятисот долларов! У меня была хорошая карта на руках.

Старый Джон, по-видимому, совсем позабыл в эту минуту о своих недавних крупных проигрышах, так обрадовал его выигрыш каких-то жалких пятисот долларов в этот вечер.

Но Джеки была довольна, и даже у равнодушного Беннингфорда вырвался вздох облегчения.

— Ну, милый дядюшка, едем же скорее! — заторопила старика Джеки. — Я думаю, что ни у кого нет желания быть застигнутым ураганом. Пожалуйста, Билль, проводите меня в гардеробную.

Глава II СНЕЖНЫЙ УРАГАН И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ

В общем Канада может похвастаться самым здоровым климатом на свете, несмотря на две крайности: жару и холод. Но все же зимой ее поражает временами бедствие в виде страшного снежного урагана, налетающего с востока, мчащегося к западу и несущего с собой смерть и разрушение.

Чтобы понять тот панический страх и поспешность, с которой жители поселка Фосс Ривера покинули бальный зал и бросились разыскивать свои сани, надо было бы прожить хоть одну зиму в западной Канаде. Читатель, сидящий в теплой уютной комнате и никогда не испытавший канадской зимы, даже представить себе не может страшного снежного урагана, одно упоминание о котором наводит ужас, в особенности на женщин, проживших большую часть своей жизни у Скалистых гор в Канаде. Это не простая буря, — тут идет борьба на жизнь и смерть во время безжалостного урагана, самая ужасная, какая только бывает на свете. Откуда приносится эта буря и почему — никто сказать не может. Метеорологи стараются объяснить причины ее появления, но все приводимые ими доказательства нисколько не убедительны для жителя прерий, и это потому, что буря налетает не сверху и не из какого-нибудь определенного направления. И она бывает только зимой. Ветер дует со всех концов сразу. Снег не падает сверху, а движется какая-то серая, тусклая стена, которая поднимается над снежной поверхностью земли, окружает со всех сторон ослепленного путника. Вытянув свою руку при дневном свете, он не может разглядеть даже кончиков своих толстых меховых перчаток. Резкий холод, в соединении с беспощадной силой ветра, окончательно лишает путника возможности бороться и двигаться вперед. Он погиб и медленно и постепенно замерзает в снежной пустыне.

Когда сани, в которых сидели жители Фосс Ривера, выехали за пределы Калфорда, то ни у кого из сидящих уже не оставалось никаких сомнений, что буря надвигается. Сильные порывы ветра поднимали целые вихри снежной пыли, крутящейся в воздухе и образующей сероватый туман, сквозь который с трудом пробивался лунный свет. Мельчайшие снежные кристаллы, бросаемые вихрем в лицо и коловшие его, как бесчисленные иглы, — все это были верные предвестники приближающегося урагана.

Беннингфорд и Джеки занимали переднее место в санях. Беннингфорд правил быстро мчавшейся упряжкой вороных лошадок, составлявших гордость их владельца, Джона Аллондэля. Сани были открытые, как все канадские сани. Миссис Аббот и доктор сидели спиной к Джеки и Беннингфорду, а Джон Аллондэль занимал в одиночестве заднее сиденье, прямо лицом к ветру. Надо было проехать эти тридцать пять миль, отделяющие Калфорд от Фосс Ривера, прежде чем окончательно разыграется ураган, и поэтому Беннингфорд гнал лошадей изо всех сил.

Фигуры путников едва можно было различить, так плотно они были закутаны в меха. Большие бобровые шапки почти скрывали их лица, и Джеки, сидевшую молча возле своего спутника, можно было бы принять за безжизненную кучу меха, до такой степени она исчезала в складках своего широкого мехового плаща. Единственным признаком жизни было то, что она изредка поворачивала голову, чтобы посмотреть, как быстро настигает их буря,

Беннингфорд, между тем, казался равнодушным. Его глаза были неподвижно устремлены на дорогу, а руки, в тяжелых меховых рукавицах, крепко держали вожжи. Но лошадей не надо было понукать. Это были горячие кони. Ноздри у них раздувались, с шумом втягивая резкий ночной воздух, и они мчались как вихрь, что действовало ободряющим образом на сидящих в санях. В другую погоду эти прекрасные вороные кони пробежали бы все расстояние в три часа.

Колокольчики саней мелодично звенели под аккомпанемент стука лошадиных копыт на твердой снежной почве. Лошади взбирались по длинному подъему, который должен был вывести их из долины, где лежал Калфорд.

Джеки выглянула из складок меха, закрывавшего ее шею и уши, и сказала Беннингфорду:

— Она (буря) настигает нас…

— Да, я знаю, — ответил он спокойно.

Беннингфорд понимал, что она говорила о буре. Он крепко стиснул губы, что было у него всегда доказательством сильного волнения.

— Я думаю, что нам не удрать от нее, — проговорила Джеки с убеждением.

— Да, — согласился Беннингфорд.

— Не лучше ли нам повернуть на дорогу в форт Нортон? — прибавила Джеки. — Старый Джо был бы рад оказать нам приют…

Беннингфорд ничего не отвечал. Он только слегка хлопнул вожжами, и лошади помчались с удвоенной скоростью. Но ветер, предвещавший приближение урагана, становился все сильнее и сильнее. Луна скрывалась за густой завесой тумана, и снег, который несся тучей, ударял, как мельчайший песок, в лицо путников.

— Я думаю, что еще час мы можем выдержать, Билль, — сказала девушка. — Потом будет трудно. Как вы думаете, можем мы доехать до Нортона в этот промежуток времени? Ведь это добрых шестнадцать миль!

— Я попытаюсь, — был короткий ответ.

С минуту они молчали. Беннингфорд вдруг нагнул голову вперед. Ночь становилась чернее, ц он лишь с трудом мог держать глаза открытыми под бушующими ударами хлеставшего в лицо снега.

— Что это? — вдруг спросила Джеки. Присущий ей, как жительнице прерий, инстинкт заставил ее насторожиться.

— Кто-то едет впереди нас, — отвечал Беннингфорд. — Дорога сильно испорчена во многих местах. Держитесь крепче, я хочу настигнуть их.

Он хлестнул бичом по лошадям, и через минуту лошади уже мчались по опасной дороге. Скорость езды все увеличивалась. Ветер завывал, и разговор стал невозможен. Можно было обмениваться только короткими, отрывистыми фразами. Сани достигли уже возвышенной ровной поверхности прерий, где перед ними расстилалось широкое открытое пространство.

— Холодно? — почти крикнул Беннингфорд, обращаясь к Джеки.

— Нет, — последовал спокойный ответ.

— Прямой спуск… Я предоставляю им свободу…

Он говорил о лошадях. Дорога была хорошо известна, и Джеки и они никакого страха не чувствовали.

— Пустите их! — сказала Джеки.

Лошади понеслись вскачь. Угрюмый, серый мрак покрывал все кругом, и только фонари саней слегка освещали дорогу. Это была ужасная ночь, и с каждой минутой она становилась страшнее. Вдруг Беннингфорд снова заговорил:

— Я бы хотел, чтобы других не было, с нами, Джеки!

— Почему?

— Потому что я мог бы пустить лошадей еще быстрее…

Он не успел договорить. Сани подскочили и чуть-чуть не перевернулись. Кончать свою фразу ему не пришлось.

— Да, я поняла, Билль, — проговорила Джеки. — Не надо слишком много предоставлять случаю. Убавьте немного скорость. Они ведь не так молоды, как мы… не лошади, а те другие!..

Беннингфорд засмеялся. Джеки была спокойна. Слово страх было ей совершенно неизвестно. Такого рода поездка не была для нее новостью. Все это она уже испытывала не раз. Однако возможно, что полное отсутствие всякой тревоги зависело у нее оттого, что она хорошо знала человека, держащего концы вожжей в своих руках. Беннингфорд славился во всем округе как самый бесстрашный и самый искусный возница. Он скрывал под покровом беспечности и равнодушия непоколебимую силу воли и энергию, о которой догадывались лишь очень немногие.

Некоторое время оба молчали. Минуты быстро летели, так что незаметно прошли полчаса. Кругом была уже непроницаемая тьма. Ветер рвал со всех сторон, и сани были как будто центром его яростной атаки. Облака снега, поднимающиеся снизу, ослепляли и становились с каждой минутой гуще, так что являлись уже серьезным препятствием для бегущих лошадей. Еще несколько минут — и люда, сидящие впереди, должны будут признать, что дальнейшее движение невозможно. Беннингфорд правил, руководствуясь лишь своим инстинктом жителя прерии, так как рассмотреть дорогу было невозможно. Он даже не видел голов своих лошадей, не только дорожных столбов.

— Мы проехали школьный дом, — сказала наконец Джеки.

— Да, я знаю, — отвечал Беннингфорд.

Странный это был инстинкт, присущий мужчинам и женщинам в прерии! Ни тот, ни другая не видели никакого школьного дома, ни даже никаких признаков, указывающих его местонахождение. Но оба с достоверностью знали, что проехали его.

— Полмили до Троут Крика. Две мили до Нортона. Сможем ли мы их проехать, Билль?

Слова эти были произнесены спокойно, но в этом вопросе заключался великий смысл. Потерять дорогу теперь было бы бесконечно опаснее, чем заблудиться в песчаных пустынях Африки. Этот резкий ветер и ослепляющий снег несли с собой смерть. Стоило только сбиться с пути, и в два-три часа все было бы кончено!

— Да, — коротко ответил Беннингфорд. Он еще крепче сжал губы и то и дело снимал ледяные кристаллики со своих ресниц. Лошадей он уже совсем не мог разглядеть.

Сани катились по крутому склону, и оба знали, что они спускаются к ручью. У самого ручья они остановились и это была первая остановка с того момента, как они покинули Калфорд, Джеки и Беннингфорд соскочили с саней, и каждый из них знал, без всяких слов, что надо делать. Джеки, взяв вожжи, прошла кругом лошадей, а Беннингфорд стал искать дорогу, которая тут сворачивала вверх по течению ручья, по направлению к Нортону. Через минуту он вернулся.

— Лошади в порядке? — спросил он.

— Совершенно.

— Ну, влезайте!

Он и не подумал помочь девушке взлезть в сани. Никакой европейской вежливости и услужливости не было и в помине. Они просто обменялись словами, как два человека, понимающие, в чем дело. Ведь оба были детищами прерии!

Беннингфорд сдержал лошадей и заставил их идти шагом до поворота, и когда наконец выехали на настоящую дорогу, то предоставил лошадям свободу, и они опять понеслись.

— Все благополучно, Джеки, — сказал он, когда лошади рванули вперед.

Через несколько минут сани уже подъезжали к Нортону, но было так темно и снежный туман был такой густой, что только двое сидящих впереди могли благодаря своей изощренной наблюдательности и острому зрению разгадать очертания дома.

Джон Аллондэль и доктор помогли старой леди вылезти из саней в то время, как Джеки и Беннингфорд сдерживали лошадей. Несмотря на холод, пар поднимался от лошадей. В ответ на громкий стук в ворота в окнах показался свет, и «солдат» Джо Нортон открыл наконец двери.

Несколько мгновений он простоял в дверях с некоторым сомнением, вглядываясь в бурную ночную темноту. Поднятый в руке фонарь освещал его старое сморщенное лицо, когда он с удивлением посмотрел на посетителей.

— Эй, Джо, впусти же нас! — воскликнул Аллондэль. — Мы почти до смерти замерзли…

— Ах, это вы!.. Идите, идите скорее! — вскричал старик, узнавший наконец голос Джона Аллондэля. — И вы путешествуете в такую страшную ночь?.. О господи!.. Входите же в дом!.. Молчать, Хуски! — крикнул он большой овчарке, которая неистово лаяла и бросалась.

— Погоди, Джо, — сказал Джон Аллондэль. — Проводи раньше наших дам в дом, а мы должны позаботиться о лошадях.

— Не беспокойся, дядя, — вмешалась Джеки. — Мы уже их распрягли. Билль отвел лошадей прямо в конюшню.

Все вошли в комнату, и старый Нортон тотчас же подбросил угли в печь и принялся раздувать их. В то время, как он занимался этим, Джон Аллондэль взял фонарь и отправился в конюшню, чтобы помочь Беннингфорду. Когда огонь запылал, Джо Нортон вернулся к своим гостям.

— Боже мой, когда я только подумаю, что вы, миссис Аббот, и вы, мисс Джеки, были в пути в такую страшную погоду! — воскликнул он. — Я сейчас позову свою старуху… Эй, Молли! — крикнул он в дверь. — Иди сюда скорее! Помоги этим дамам. Они укрылись тут от бури. Счастье, что они добрались сюда в этакую ночь!..

— О нет, не беспокойте ее, Джо! — воскликнула миссис Аббот. — Ведь час уже очень поздний! Мы тут отлично устроимся возле печки.

— Конечно, конечно! — весело проговорил старик. — Но я-то не могу на это согласиться. Если кто-нибудь из вас замерз, то неужели он уляжется в снег, чтобы оттаять!.. — И он рассмеялся.

— Но, кажется, никто из нас еще не замерз. Мы ведь старые воробьи! — сказала Джеки, тоже смеясь. — А вот и миссис Нортон!..

Снова начались горячие приветствия, и обеих дам почти насильно увели в единственную плохонькую спальню, которой Мог похвастаться Нортон.

Между тем Джон Аллондэль и Беннингфорд вернулись в дом, и, пока миссис Аббот и Джеки снимали свою меховую одежду, пропитанную тающим снегом, жена Нортона принялась готовить простой, но обильный и горячий ужин в своей кухне. На дальнем северо-западе Канады гостеприимство было обязательным.

Когда ужин был готов, путешественники уселись за стол. Никто не чувствовал голода, — ведь было уже три часа утра! — но все знали, что отказываться от ужина было нельзя, так как это огорчило бы старых добрых хозяев и они подумали бы, что их радушное гостеприимство было недостаточно выражено.

— Что заставило вас пускаться в такую ночь? — Спросил старый Нортон, угощая мужчин горячим пуншем с виски. — Наверное вы не поехали бы в Фосс Ривер в такую бурю?

— Мы думали, что успеем добраться до места раньше, чем разразится буря, — сказал доктор Аббот. — Нам не хотелось застрять в городе и сидеть точно в клетке два или три дня. Вы ведь знаете, каковы эти ураганы! Вам тоже придется терпеть нас здесь по крайней мере сорок восемь часов!

— Буря все усиливается, доктор, — заметила Джеки, принимаясь за горячий суп. Лицо у нее горело от ветра и снега, но она казалась еще красивее, и ночное путешествие, по-видимому, не причинило ей никакого вреда.

— Да, буря усиливается, — пробормотал старый Нортон, — усиливается…

— Она достаточно сильна, чтобы заставить и еще кого-то другого искать убежища в вашем гостеприимном доме, Джо, — перебил его Беннингфорд. — Я слышу звон колокольчиков сквозь завывание ветра. Звон их слишком нам знаком.

Все прислушались.

— Это, наверное… — сказал Джон Аллондэль и запнулся.

— Наверное, Лаблаш! — подхватила Джеки. — Я готова побиться об заклад!

В маленькой уютной кухне воцарилось молчание. Судя по выражению лиц сидящих за столом, у всех в эту минуту мелькнула одна и та же мысль.

Лаблаш, — если это был он, — не мог рассчитывать на такой же радушный прием, какой был оказан первым посетителям. Нортон первый нарушил молчание.

— Черт бы его побрал! — воскликнул он. — Извините меня, но, право же, я иногда не могу совладать со своими чувствами. Я не люблю Лаблаша… Я даже просто ненавижу его!..

Лицо его выразило сильнейшую досаду. Он вскочил и направился к дверям, чтобы выполнить долг гостеприимства, обязательный в прерии для всех.

Когда двери за ним закрылись, доктор Аббот заметил смеясь:

— Лаблаш, по-видимому, не пользуется здесь популярностью.

Все промолчали. Наконец Джон Аллондэль сказал, обращаясь к мужчинам:

— Мы должны пойти и помочь ему управиться с лошадьми.

Он просто высказал свое мнение. Беннингфорд кивнул головой, и тотчас же они втроем направились к выходу.

Когда они скрылись за дверью, Джеки обратилась к миссис Аббот и миссис Нортон.

— Если это Лаблаш, то я ухожу спать! — сказала она решительно.

— Ведь это будет не совсем вежливо и… неразумно, — заметила миссис Аббот.

— О, милая тетя, не говорите мне ни о вежливости, ни о благоразумии! А вы что скажете, миссис Нортон?

— Как хотите, мисс Джеки. Я проведу вас, — отвечала старушка.

— Прекрасно. Пусть мужчины занимают его! — воскликнула Джеки.

Снаружи уже слышался голос Лаблаша. У него был слегка хриплый, гортанный голос, режущий ухо. Миссис Аббот переглянулась со старухой Нортон, и та кивнула ей головой, улыбаясь. Затем она пошла вслед за Джеки по лестнице, которая вела из кухни в верхние комнаты, а через минуту дверь открылась, и вошел Лаблаш вместе с другими.

— Они пошли спать, — сказала миссис Нортон Джону Аллондэлю.

— Устали, должно быть, — сухо заметил Лаблаш.

— Я думаю, что для этого есть основания, — возразил резко Джон Аллондэль. Ему не понравился тон Лаблаша.

Лаблаш спокойно улыбнулся, но его острые, бегающие глаза недружелюбно взглянули на Джона. Он был почти такого же роста, как Джон Аллондэль, но старый Джон был крепкого, мускулистого сложения, а Лаблаш был очень толст, с одутловатым желтым лицом и толстыми обвислыми щеками. Самой характерной чертой в его лице была массивная челюсть и очень небольшой рот с тонкими губами. Выражение лица у него было желчное, недовольное. Вернер Лаблаш был самым богатым человеком в поселении Фосс Ривер. У него были большие склады и магазин, в котором он продавал разные товары и сельскохозяйственные машины всем поселенцам в округе. Он отпускал товар в кредит, но налагал громадные проценты и в залог требовал разное имущество. Кроме того, он был представителем многих калфордских частных банков, в сущности же, как уверяли, он был собственником. Он давал деньги взаймы под огромные проценты и хорошее обеспечение. Если должник не мог уплатить в срок, то он охотно отсрочивал вексель, насчитывая проценты на проценты. В конце концов обыкновенно все имущество неисправного должника переходило к нему в руки, и таким образом он сделался самым крупным владельцем в округе. Фермы, хлебные поля, луга и скот становились его собственностью, а разоренные им фермеры либо совсем исчезали из этой местности, либо сами становились простыми рабочими на чужих фермах. Фермеры ненавидели Лаблаша, но отделаться от него не могли и вследствие своей задолженности все находились в цепких лапах этого ростовщика.

Лаблаш отлично понял, почему Джеки так быстро удалилась, Она не хотела встречаться с ним, но Лаблаш решил не обращать, на это внимания. Ее дядя был у него в руках, а это главное. Деньги ведь сила!

— Не хотите ли поужинать, мистер Лаблаш? — спросил его старый Нортон.

— Поужинать?.. Нет, благодарю, Нортон. Но если у вас найдется стаканчик чего-нибудь горячего, то я выпью с удовольствием, — сказал Лаблаш.

— Это у нас найдется, — отвечал старик. — Виски или ром? — спросил старик.

— Виски, дружище, виски! — заявил Лаблаш и тотчас же повернулся к Джону Аллондэлю. — Этакая дьявольская ночь, Джон! Я ведь выехал раньше вас. Думал, что вовремя доеду в Фосс Ривер. Но я совершенно потерял дорогу на другой стороне ручья. Я думаю, ураган несется оттуда…

Он уселся в кресло возле печки, другие мужчины тоже сели.

— Мы не стали и пытаться. Билль прямо повез нас сюда, — заметил Джон Аллондэль. — Наверное, он предвидел ураган.

— Я знаю ураган, — равнодушно проговорил Беннингфорд.

Лаблаш прихлебывал виски. Все молча уставились на огонь. Старушка Нортон убрала со стола и затем обратилась к присутствующим.

— Я думаю, джентльмены, вы извините меня, если я пойду наверх спать? Старый Джо позаботится о вас. Спокойной ночи.

Она вышла. Мужчины молчали еще несколько минут и даже как будто задремали. Потом вдруг Лаблаш поставил стакан на стол и поглядел на часы.

— Четыре часа, джентльмены, — сказал он. — Я думаю, Джо, что для нас не найдется кровати, а?..

Старый Нортон покачал головой.

— А не сыграть ли нам партийку в карты? Джон… Доктор, как вы думаете? Это сократит время, — добавил Лаблаш.

Лицо Джона просветлело. Игра в карты была его страстью, и Лаблаш знал это. Джон Аллондэль вопросительно поглядел на своих товарищей. Доктор Аббот улыбнулся в ответ, а Беннингфорд равнодушно пожал плечами.

— Вот и прекрасно! — воскликнул, оживляясь,

Джон Аллондэль. — Мы можем воспользоваться кухонным столом. Идите сюда, друзья!

— А я пойду спать. Спокойной ночи, джентльмены, — сказал старый Нортон, довольный, что ему не надо дежурить ночью.

Четверо мужчин уселись за стол.

— Наверное, у доктора найдутся карты, — сказал старый Беннингфорд, — обыкновенно он всегда берет их с собой.

— Человек, который путешествует на Западе без карт, или совсем не знает своей страны, или подвержен предрассудкам, — возразил доктор, вынимая из кармана две колоды карт.

Игра началась. Ни одного лишнего слова больше не было сказано, и лица всех приняли серьезное, словно застывшее выражение. Внимание было сосредоточено на картах. Деньги не выкладывались на стол, а передавались только узкие полоски бумаги, на которых записывались цифры, но каждая такая полоска представляла целое небольшое состояние. Ставки постепенно увеличивались, однако лица играющих сохраняли прежнее сосредоточенное выражение и никакого волнения ни у кого не было заметно. Сначала счастье былопеременчиво, но затем оно окончательно перешло к Лаблашу. Самый крупный проигрыш выпал на долю Джона Аллондэля, но он никак не мог остановиться и продолжал играть, надеясь отыграться и все увеличивая ставку. Заметив это, Беннингфорд вдруг поднялся со стула и проговорил своим обычным спокойно-равнодушным тоном:

— Благодарю вас, джентльмены. Мои потери достаточны для этой ночи, и я прекращаю игру. Уже светает, и буря, по-видимому, начинает ослабевать.

Он повернулся и, взглянув на лестницу, увидал стоящую там Джеки. Как давно она была там — он не знал. Однако он был уверен, что она слышала его слова. Джон Аллондэль тоже увидел девушку.

— Джеки, что это значит, что ты так рано встала? Ты слишком устала и не могла спать? — спросил он ласково.

— Нет, дядя. Я спала крепко, а когда проснулась, то заметила, что ветер стал быстро спадать, — ответила она. — Это временное затишье, и скоро ветер задует с прежней силой. Но нам надо воспользоваться паузой, так как для нас это единственный шанс попасть на ферму.

Джеки была очень наблюдательна. Она видела конец игры и слышала слова Беннингфорда, но ни одним словом не выдала, что ей все известно, и только внутренне сердилась на себя, что ушла спать, а не осталась с дядей. Однако по лицу ее ничего нельзя было заметить.

Беннингфорд поспешил выйти. Он избегал взгляда ее проницательных серых глаз, которые смотрели на него с серьезным выражением. Зная, как она боится за дядю, он думал о том, как она будет встревожена, когда узнает об его огромном проигрыше. Поэтому он и поторопился уйти под предлогом взглянуть на погоду.

— У тебя такой усталый вид, дядя, — сказала нежно Джеки, подходя к Аллондэлю и совершенно игнорируя Лаблаша. — Должно быть, ты совсем не спал?

Джон Аллондэль как-то смущенно засмеялся..

— Спал ли, дитя? — проговорил он. — Мы, старые вороны прерии, не так нуждаемся в этом. Только хорошеньким личикам нужен сон, и я был уверен, что ты еще лежишь в постели!

— Мисс Джеки всегда настороже в борьбе со стихиями. Она, по-видимому, понимает в. этом деле больше, чем мы, — заметил с ударением Лаблаш.

Джеки вынуждена была обратить на него внимание, хотя и сделала это с видимой неохотой.

— Ах, так и вы тоже искали убежища под гостеприимной кровлей старого Нортона? — заметила она. — Вы совершенно правы, мистер Лаблаш. Мы, живущие в прерии, должны быть постоянно настороже. Никому неизвестно, что принесет следующая минута!

Девушка все еще была в бальном платье, и тусклые рыбьи глаза Лаблаша замечали ее красоту. Старый ростовщик с упоением смотрел на ее нежные круглые плечики и шейку, выглядывавшие из-под выреза платья, и, тяжело дыша, он чуть-чуть причмокивал губами, словно в ожидании какого-то лакомого блюда. Он думал в ту минуту, что это лакомство все-таки достанется ему, потому что у него была сила — деньги!

Джеки с отвращением отвернулась от него. Дядя тоже следил за нею с нежностью и тревогой. Она была дочерью его умершего брата, круглой сиротой, и Джон

Аллондэль, одинокий старик, горячо привязался к ней. Теперь его мучила мысль об огромном проигрыше Лаблашу, и его лицо подергивалось, когда он вспоминал об этом, и мысленно упрекал себя за свою страсть к игре.

Он встал и подошел к печке, так как заметно дрожал.

— Мне кажется, что вы, господа, не позаботились подложить углей в печку, — сказала Джеки, заметив движение дяди, но она не сделала ни малейшего намека на то, что они играли в карты. Она боялась узнать истину. — Да, да, огонь совсем погас! — прибавила она, садясь на пол у печки и выгребая из нее золу.

Вдруг она повернулась к ростовщику и сказала:

— Принесите мне скорее дров и керосину. Надо растопить снова. Мужчинам никогда нельзя доверять!..

Джеки не питала никакого почтения к общественному положению и богатству, и когда она приказывала, то мало нашлось бы мужчин прерии, которые не поспешили бы исполнить ее приказание. Лаблаш тоже не осмелился ослушаться. Он тяжело приподнял свое грузное тело и медленно двинулся по направлению к чулану, где лежал запас дров и угля.

— Ну поторопитесь! — крикнула ему вслед Джеки. — Мы наверное бы замерзли, если бы должны были зависеть от вас!

Лаблаш, самый жесткий и беззастенчивый ростовщик во всем округе, повиновался повелительному голосу девушки, как побитая овчарка, и, пыхтя, поспешил исполнить ее приказание. Даже Аллондэль помимо своей воли, не мог удержаться от улыбки при виде монументальной фигуры Лаблаша, когда он с трудом потащился за дровами.

Беннингфорд, вернувшись, увидал эту картину и сразу оценил положение вещей.

— Я напоил, накормил и взнуздал лошадей, — сказал он. — Слушайте, доктор, — обратился он к Абботу. — Идите поднимите свою жену с постели. Надо будет отправляться в путь.

— Она сейчас сойдет вниз, — заявила Джеки, взглянув на него через плечо. — Вы, доктор, принесите-ка сюда котелок с водой, а вы, Билль, посмотрите, не найдется ли где-нибудь куска ветчины или какой-нибудь другой пищи. Дядя, ты иди сюда и сядь у печки. Я вижу, что ты озяб.

Все эти люди, которые еще лишь несколько минут тому назад сидели за картами, поглощавшими все их внимание, и проигрывали, не морщась, целые состояния, теперь словно забыли об этом в своей поспешности угодить молодой девушке, которая со всеми ними, молодыми и старыми, обращалась совершенно одинаково, хотя доктор Аббот и Беннингфорд пользовались ее расположением, а Лаблаша она терпеть не могла. Только с дядей она обращалась иначе. Она горячо любила его, несмотря на все его недостатки и прегрешения, и с тоской видела, что он опускается все ниже и ниже. Игра и вино делали свое дело. Но на свете у нее никого не было, кроме него.

Глава III НА ФЕРМАХ ФОСС РИВЕРА

Весна наступила, и прерия, сменив свой зимний наряд, покрылась зеленым ковром. Все поснимали свои меховые одежды, мужчины облачились в матросские куртки, а меховые шапки заменили соломенными шляпами с большими полями.

Лошади в прерии уже не сбивались в кучу, чтобы защищать себя от холода, и не поворачивались задом к ветру. Они спокойно паслись на траве, которую предоставил в их распоряжение тающий снег. Стада рогатого скота тоже разгуливали в прерии, где с каждым днем увеличивалось количество корма. На северо-западе Канады весна сразу вступает в свои права, и ужасная, суровая зима без всякого сопротивления уступает ей место. Там, где еще неделю тому назад ничего не было видно, кроме унылых пространств снега и льда, уже везде появилась отава, и снег исчез с необыкновенной быстротой. Коричневая, прошлогодняя трава окрасилась ярко изумрудным цветом свежих пробивающихся листочков. Обнаженные деревья приобрели тот желтовато-красноватый оттенок, который служит предвестником лопания почек и появления молодых листьев. Под влиянием теплых лучей солнца растаял ледяной покров речек, и они разливались шумным потоком.

В поселении Фосс Ривер с наступлением весны все оживилось. Жизнь закипела. Поселок был центром, куда стекались все погонщики стад из самых отдаленных ранчо. Под командой своего «капитана», человека, избранного на основании его опыта и знания прерии, они делали свои приготовления для обыскивания прерии к востоку, западу, северу и югу, до самых границ равнин, простирающихся к восточному подножию Скалистых гор. Скот разбрелся осенью во всех направлениях, и его надо было отыскать и пригнать в Фосс Ривер, где он будет передан законным владельцам. Это было только начало работы, а затем надо было приступить к накладыванию новых клейм на телят и возобновлению тех, которые сгладились в течение долгих зимних месяцев. Этот осмотр скота и клеймение составляют немалый труд для тех, у кого стада насчитываются десятками тысяч.

В ранчо Джона Аллондэля тоже жизнь закипела, но никакой суматохи не было заметно. Под управлением Джеки все шло в таком порядке, который должен был изумлять всякого наблюдателя, не посвященного в жизнь прерии. Тысячи вещей надо было сделать, и все должно было быть закончено к тому времени, когда все стада рогатого скота будут собраны в поселении.

Прошел месяц после бала в Калфорде, когда Джеки красовалась в нарядном бальном платье. Теперь она была уже совсем в другом наряде. Она возвращалась с осмотра проволочных заграждений на пастбищах верхом на своей любимой лошадке, которая называлась «Негром», и ничто в ее наружности не напоминало светскую девушку, танцевавшую с таким увлечением на балу. Видно было, что она с детства привыкла ездить верхом по-мужски и управлять лошадьми твердой рукой. На ней была синяя, полинявшая от частой стирки юбка из толстой бумажной материи и кожаная куртка, опоясанная ремнем с патронташем, на котором висела кобура тяжелого пистолета. Это было оружие, с которым она никогда не расставалась, когда выезжала с фермы. Широкополая шляпа была привязана у нее на голове лентой сзади, под волосами, как это было в моде в прерии, и ее густые волнистые волосы свободно рассыпались кудрями по плечам, развеваемые легким весенним ветерком, когда она ехала галопом вверх по дороге на холм, где находилась ферма.

Вороной конь прямо подскакал к конюшне, но Джеки решительно свернула его в сторону дома. Около веранды она заставила его сразу остановиться. Горячая, упрямая лошадь хорошо, однако, знала свою хозяйку и чувствовала ее крепкую руку. Те штуки, которые своенравное животное могло выкидывать с другими, оно не решалось применять здесь. Очевидно, Джеки научила его повиновению.

Девушка спрыгнула на землю и привязала лошадь к столбу. Несколько мгновений она простояла на большой веранде, занимавшей весь передний фасад одноэтажного дома, напоминающего видом бунгало, с высокой наклонной крышей. Шесть больших французских окон выходили на веранду. На запад вид был совершенно открыт. Загородки для скота и все хозяйственные постройки помещались позади дома.

Джеки только что собиралась войти в дом, когда вдруг заметила, что лошадь навострила уши и повернула голову в ту сторону, где виднелись мерцающие вершины отдаленных гор. Движения Негра тотчас же привлекли внимание Джеки. Она тут же повиновалась инстинкту, свойственному жителям прерии, заставляющему их больше доверять глазам и ушам своей лошади, нежели самим себе. Лошадь устремила неподвижный взор вдаль, через равнину, местами еще покрытую тающим снегом, гладкую, как бильярдная доска, ровная полоса земли тянулась на десять миль от подножия холма, на котором был построен дом, и лошадь смотрела туда, где она оканчивалась.

Джеки заслонила рукой глаза, чтобы защитить их от солнца, и стала смотреть в ту же сторону. Сначала она ничего не могла рассмотреть вследствие блеска снежных пятен на солнце. Затем, когда ее глаза привыкли к этому сверканию, она различила на далеком расстоянии какое-то животное, которое спокойно двигалось от одного клочка земли, покрытого травой, обнажившейся от снега, к другому, очевидно, отыскивая там корм.

— Лошадь? — прошептала она с изумлением. — Но чья?

Она не могла найти ответа на этот вопрос, но в одном была уверена, что хозяин лошади никогда не сможет ее достать, потому что она паслась на далекой окраине громадного бездонного болота, известного под именем Чертова болота, которое простирается здесь на сорок миль к югу и северу и даже в самом узком месте достигает глубины в десять миль. Но оно выглядело таким невинным и безопасным в этот момент, когда Джеки смотрела на него вдаль. А между тем это болото было проклятием для всего фермерского округа, так как ежегодно сотни скота погибали в его бездонной глубине.

Джеки вернулась в комнату, чтобы принести оттуда полевой бинокль. Ей непременно хотелось рассмотреть эту лошадь. Вооружившись им, она направилась вдоль веранды, к самому дальнему окну, выходящему из кабинета ее дяди, и, проходя мимо него, услыхала голоса, заставившие ее остановиться. Ее хорошенькое смуглое личико вдруг покраснело и брови наморщились. У нее не было желания подслушивать, но она узнала голос Лаблаша и услыхала свое имя. Удержаться было трудно. Окно было открыто, и она прислушалась. Густой, хриплый бас Лаблаша говорил:

— Она девушка хорошая, но мне сдается, что вы слишком эгоистично смотрите на ее будущее, Джон?

Джон Аллондэль искренно рассмеялся.

— Эгоистично, говорите вы? Может быть, но мне это никогда не приходило в голову. Действительно, я старею и долго, вероятно, не протяну. А ей двадцать два года… Двадцать три года прошло с тех пор, как мой брат Дик женился на этой метисской женщине, на Джози… Да, я думаю, вы правы. Джеки надо поскорее выдать замуж.

Услышав это, Джеки мрачно усмехнулась. Она догадывалась, о чем шла речь.

— Да, ее надо выдать замуж, — подтвердил Лаблаш. — Но я надеюсь, что вы не выдадите ее замуж за какого-нибудь ветрогона, безрассудного молодого человека… вроде, например…

— Вроде почтенного Беннингфорда, вероятно, вы хотите сказать?

Джеки подметила какой-то резкий оттенок в тоне, которым были сказаны эти слова Джоном Аллондэлем.

— Ну что ж, если уж вы назвали это имя, за неимением лучшего образца, то пусть это будет он, — прохрипел Лаблаш.

— Да, да, я так и думал, — засмеялся старый Джон. — Большинство воображают, что Джеки после моей смерти будет богата, а это не так!

— Не так! — подтвердил с ударением Лаблаш.

В его словах чувствовался затаенный смысл.

— А все-таки я думаю, что ей надо самой предоставить найти себе мужа, — сказал Джон. — Джеки девушка с головой. И голова у нее гораздо лучше, чем та, которая находится у меня на плечах. Когда она выберет себе мужа и придет сказать мне это, то получит мое благословение, а также то, что я могу ей дать. Я вовсе не хочу вмешиваться в ее сердечные дела. Ни за что на свете! Ведь она для меня все равно что собственный ребенок! Если она захочет иметь луну и если для этого ничего другого ей не нужно, кроме моего согласия, то она его получит!

— А между тем вы готовы допустить, чтобы она, которую вы любите, как собственного ребенка, работала ради куска хлеба, как поденщица, и жила бы с каким-нибудь него…

— Стоп, Лаблаш! — крикнул Джон, и Джеки услышала, как он стукнул кулаком по столу. — Вы позволяете себе совать нос в мои дела и ради нашего старого знакомства я не оборвал вас сразу. Но теперь позвольте мне сказать вам, что это не ваше дело. Джеки нельзя принуждать ни к чему. Что она делает, то делает по своей доброй воле.

В эту минуту Джеки быстро подошла к окну. Она больше не хотела слушать.

— Ах, дядя, — сказала она, нежно улыбаясь старику. — Вы, должно быть, хотели видеть меня? Я слышала мое имя, когда шла мимо… Мне нужен полевой бинокль. Его нет здесь?

Тут она повернулась к Лаблашу и сделала вид, как будто только что увидела его.

— Как, мистер Лаблаш, и вы здесь? — И притом так рано? Как могут идти дела в вашем магазине, в этом храме богатства и огромных доходов во время вашего отсутствия? Что станется с бедными ветрогонами, легкомысленными людьми, как они будут жить, если вы им не будете помогать за громадные проценты и хорошее обеспечение?

И не дожидаясь ответа озадаченного и разозленного Лаблаша, она схватила бинокль и выбежала из комнаты.

Джон Аллондэль сначала тоже был ошеломлен ее выходкой, но затем громко расхохотался в глаза ростовщику. Джеки слышала этот смех и радостно улыбнулась, выбегая на дальний конец веранды. Но затем она тотчас же сосредоточила все свое внимание на отдаленной фигуре животного, которое видела на горизонте.

Ей был хорошо знаком великолепный ландшафт, который открывался перед нею. Снежные пики Скалистых гор вздымались на всем пространстве к северу и к югу, громоздясь друг возле друга и образуя словно гигантские укрепления, предназначенные защищать волнистые зеленые пастбища прерий от непрерывных атак бурного Великого океана. Однако Джеки на этот раз даже как будто не замечала величественной картины, расстилавшейся перед ее глазами. Ее взоры, это правда, были прикованы к ровной поверхности болота за рощей тонких, стройных сосен, образующих аллею, идущую к дому. Но она не видела ничего этого. В ее душе вставало вновь воспоминание, заслоненное двумя годами деятельной жизни, о том периоде, когда в течение короткого времени она заботилась о благополучии другого человека, а не только о своем дяде и когда в ней снова заговорила ее темная туземная кровь, которая обильно текла в ее жилах, и обнаружилась ее туземная природа, скрывавшаяся под поверхностным слоем европейского воспитания. Она думала о человеке, который в течение нескольких коротких лет играл тайную роль в ее жизни и она позволила своему чувству привязанности к нему диктовать свои поступки. Она вспомнила Питера Ретифа, красивого, смелого разбойника, наводившего ужас на всю округу, угонявшего скот и не боявшегося ни бога, ни черта. Этот заклятый враг законности и порядка никогда, впрочем, не обидел ни одной женщины, ни бедняка, но богатые скотопромышленники трепетали при одном упоминании его имени. Пылкая метисская кровь, которая текла в жилах Джеки, волновалась, когда она слышала рассказы о его бесстрашных действиях, о его мужестве и безумной дерзости, а также о его замечательной доброте и мягкости его натуры. С тех пор прошло два года, и она знала, что он находился в числе бесчисленных жертв страшного болота.

Но что же воскресило воспоминание о нем в ее душе, когда ее мысли были так далеки от прошлого? То была лошадь, спокойно пасущаяся на краю ужасного болота, в направлении к отдаленным холмам, где, как она знала, было когда-то жилище этого бесстрашного разбойника!..

Нить ее воспоминаний внезапно была прервана голосом ее дяди, и из груди ее невольно вырвался вздох. Она, впрочем, не пошевелилась, так как знала, что Лаблаш был с ним, а этого человека она ненавидела той страстной ненавистью, на какую только были способны потомки туземной расы.

— Мне очень жаль, Джон, что мы с вами не сходимся в этом пункте, — говорил Лаблаш своим хриплым голосом, когда они оба остановились на другом конце веранды. — Но я твердо решил это. Ведь эта земля пересекает мой участок и отрезает меня от западной железной дороги, так что я вынужден вести свои стада кружным путем, почти в пятнадцать миль, чтобы нагрузить их на суда. Если он окажется настолько благоразумным, что не станет противиться проходу скота через свою землю, то я не скажу ничего. Иначе я заставлю его продать свой участок.

— Если вы сможете это сделать! — возразил Джон Аллондэль, — но я должен заметить, что вам придется очень закалить свое оружие, чтобы заставить старика Джо Нортона продать свою лучшую полевую землю в этой стране.

В этот момент три человека показались на дороге. Это были ковбои, принадлежащие к ферме. Они обошли дом сзади и приблизились к Джеки со спокойной уверенностью людей, которые были столько же товарищами, сколько и слугами своей хозяйки. Все трое, впрочем, почтительно прикоснулись к краям своих широкополых войлочных шляп, выражая ей этим свое уважение. Они были одинаково одеты в кожаные рубашки и штаны, и у каждого сбоку висел револьвер.

Девушка тотчас же повернулась к ним и коротко спросила:

— Что скажете?

Один из них, худой, высокий метис, очень темного цвета, выступил вперед. Очевидно, он был выбран депутатом. Прежде всего он выплюнул большую струю темного табачного сока и тогда уже заговорил на западном, жаргоне, как-то странно откинув назад голову.

— Вот что, мисс, — воскликнул он высоким носовым голосом, — толковать много нечего! Этот Сим Лори, которого люди Доногю выбрали «капитаном», чтобы руководить объездом прерии, никуда не годится! Он даже ни разу на лошадь не садился с тех пор, как он здесь! Я готов поклясться, что он не умеет сидеть в седле как следует. С какой стати его прислали сюда? Это несправедливо заставлять нас работать под его начальством!

Он сразу оборвал свою речь и подчеркнул свои слова новым энергичным плевком, окрашенным табачным соком.

Глаза Джеки сверкнули гневом.

— Слушай, Силас! Иди сейчас же, оседлай своего пони…

— Разве это правильно, мисс? — прервал он ее.

— И скачи так быстро, как только могут нести ноги твоего пони, — продолжала Джеки, не обратив внимания на его слова, — скачи прямо к Джиму Доногю, передай ему поклон от Джона Аллондэля и скажи, что если они не пришлют способного человека, — так как им было предоставлено избрать «капитана», — то Джон Аллондэль пожалуется на них ассоциации. Они принимают нас за олухов, что ли? Сим Лори, — в самом деле! Я знаю, что он негоден даже сгребать сено!

Люди разошлись довольные. Им нравилось, что хозяйка всегда быстро решает всякое дело, а Силас в особенности был в восторге, что его старый неприятель Сим Лоли получает щелчок. Когда люди ушли, к Джеки подошел дядя.

— Что такое говорилось тут о Симе Лори? — спросил он племянницу.

— Они прислали его сюда руководить объездом, — отвечала она.

— Ну, так что ж?

— Я сказала, что он не годится.

— Так прямо и сказала? — улыбнулся дядя.

— Да, дядя, — тоже улыбнулась девушка. — Их надо было удовлетворить. Я послала от твоего имени сказать это Джиму Доногю.

Старик покачал головой, хотя по-прежнему снисходительно улыбался.

— Ты меня впутаешь в серьезные неприятности своей стремительностью, Джеки, — заметил он. — Но… ты, вероятно, лучше знаешь, что надо!

Последние слова были очень характерны для него. Он предоставил полное неограниченное управление своим ранчо двадцатидвухлетней девушке и во всем полагался на ее суждение. Немного странно было видеть это, так как он был еще бодрым человеком, и при виде его можно было только удивляться, что он так легко отказался от всякой власти и авторитета, возложив всю ответственность и все заботы на свою племянницу. Но Джеки без всяких сомнений приняла на себя управлений всем. Между нею и дядей существовала глубокая симпатия. Иногда Джеки, взглянув на его красивое старческое лицо и заметив его подергивающуюся щеку и губы, прикрытые седыми усами, отворачивалась со воздухом и с еще большим усердием и горячностью принималась за свой труд управления хозяйством ранчо. Она не выдавала своих мыслей и того, что прочла в милом, старческом лице, которое так было ей дорого. Все это она скрывала в глубине своей души. В ранчо Фосс Ривер она была абсолютной госпожой и знала это. Старый Джон только сохранял свою репутацию, ум и характер его ослабели, и он медленно и постепенно опускался все ниже и ниже, поддаваясь своей роковой страсти игрока.

Девушка положила свою руку на плечо старика.

— Дядя, — сказала она, — о чем говорил с тобой Лаблаш тогда, когда я пришла за биноклем?

Взор Джона Аллондэля был устремлен на густую сосновую рощу, окружавшую дом. Он встрепенулся, но взор его имел блуждающее выражение.

— Мы говорили о разных вещах, — сказал Он уклончиво.

— Я знаю, дорогой, но… — она нагнула голову, снимая с руки кожаную рукавицу, — вы ведь говорили обо мне, не правда ли?

Она взглянула ему прямо в лицо своими большими темно-серыми глазами. Старик отвернулся. Он чувствовал, что глаза читают в его душе.

— Ну, он говорил только, что я не должен допускать твоего общения с некоторыми людьми… — сказал он нерешительно.

— Почему? — Вопрос прозвучал резко, как пистолетный выстрел.

— Потому что он полагает, что ты должна думать о замужестве…

— Ну так что же?

— Он, по-видимому, думает, что ты вследствие своей порывистости и неопытности можешь сделать ошибку и… полюбить…

— И полюбить неподходящего человека! О да, я знаю. С его точки зрения, если я и выйду замуж когда-нибудь, то непременно за неподходящего человека!

Джеки залилась веселым смехом.

Некоторое время они стояли рядом и молчали, каждый занятый своими собственными мыслями. Шум скота из загородок позади дома долетал к ним. С крыши не переставая капала вода от тающего снега, и эти капли со стуком ударялись о высохший грунт.

— Дядя, — вдруг заговорила он, — тебе никогда не приходило в голову, что этот толстый ростовщик хочет на мне жениться?

Этот вопрос до такой степени поразил старика, что он круто повернулся к своей племяннице и взглянул на нее с изумлением.

— Жениться на тебе, Джеки? — повторил он. — Клянусь, мне это никогда не приходило в голову!

— Я и не предполагаю этого, — сказала она, и в ее голосе слышался оттенок горечи.

— А ты все-таки думаешь, что он хочет жениться на тебе?

— Я совершенно не знаю этого. Может быть, я ошибаюсь, дядя. Мое воображение могло увлечь меня. Но правда, я иногда думаю, что он хочет на мне жениться!

Они снова замолчали. Затем старик заговорил:

— Джеки, знаешь, то, что ты сказала, раскрыло мне глаза на некоторые вещи, которые я не совсем понимал до сих пор. Он пришел ко мне и, без всякой с моей стороны просьбы, стал подробно изъяснять мне положение Беннингфорда и…

— Постарался возбудить тебя против него! Бедняга Билль! А что же он говорил о его положений?

Глаза девушки сверкнули подавленной страстью, но она постаралась отвернуться от дяди.

— Он сказал мне, что на все имущество Беннингфорда и на его землю существуют крупные закладные и что даже, если завтра реализует их, то ему останется очень мало или совсем ничего. Все должно отойти к одной из банкирских фирм в Калфорде. Короче говоря: Беннингфорд проиграл свою ферму!

— И это он сказал тебе, милый дядя! — Девушка на мгновение остановилась и поглядела вдаль на огромное болото. Затем, со свойственной ей внезапностью, она опять повернулась к старику и спросила:

— Дядя, скажи мне правду, должен ли ты что-нибудь Лаблашу? Держит ли он тебя в руках?

Ее голос дышал тревогой. Джон Аллондэль не сразу ответил, и на его лице отразилось страдание. Затем он заговорил медленно, как будто слова с трудом срывались у него с уст.

— Да… я… я должен ему… но…

— Проиграл в покер?

Джеки медленно отвернулась, и глаза ее стали смотреть вдаль, пока они не остановились на отдаленной, пасущейся лошади. Какое-то странное волнение овладело ею, и она беспокойно размахивала перчатками, которые держала в руках. Потом она медленно опустила правую руку и притронулась к рукоятке револьвера, висевшего у нее на боку. Губы у нее пересохли, а ее серые смелые глаза были устремлены в пространство.

— Сколько? — спросила она наконец, прерывая тяжелое молчание. Но прежде, чем он собрался ответить ей, она сказала: — Я думаю, что цифра тут не имеет значения. Лаблашу надо уплатить. Надеюсь, что счет его процентов не превысит того, что мы можем заплатить, если нам придется. — Бедный, милый Билль!.. — прошептала она.

Глава IV ЗАТЕРЯВШАЯСЯ ЛОШАДЬ ПО ТУ СТОРОНУ БОЛОТА

Поселок Фосс Ривер расположился в одной из тех неглубоких впадин, которыми изобилует канадский северо-запад. Эти впадины едва ли можно назвать долинами, хотя другого термина для них не придумано.

Эта часть великой страны более дикая и менее населенная. Земледелие составляет в ней лишь побочное занятие, и главной отраслью промышленности является скотоводство. Почва постепенно поднимается к лабиринту холмов, представляющих предгорья, за которыми уже возвышаются мощные утесы Скалистого хребта. Это та область, где можно услышать самые романтические истории о похитителях скота. Хотя цивилизация уже вступила туда, но она еще не успела достаточно созреть. Вот в такой именно стране и лежит поселок Фосс Ривер.

Сам поселок ничем не отличается от дюжины других таких же поселений. В стороне от всех других зданий там обыкновенно стоит школьный дом, гордый своим классическим назначением, затем — церковь или, вернее, часовня, где каждая из сект совершает свои богослужения, кабак, где открыто продаются за стойкой четырехпроцентное пиво и запрещенные напитки, виски самого худшего сорта. Игра в покер продолжается там с утра до вечера и с вечера до утра. Разумеется, в поселке есть кузнец, колесный мастер, булочник и плотник, есть доктор, который в то же время является и аптекарем, есть магазин, в котором можно купить разные товары по очень высокой цене и в кредит. Кроме того, поодаль за городской чертой находится поселение метисов, которое до сих пор является в глазах поселенцев необходимым злом и служит в то же время постоянным тернием для северо-западной конной американской полиции.

Магазин Лаблаша находился в самом центре поселения перед рыночной площадью, представляющей большое свободное пространство, где продавцы разных продуктов ставили свои повозки. Магазин помещался в большом, массивном здании, значительно отличающемся своим внешним видом от всех окружающих построек, и это одно уже указывало, какое важное положение занимает его владелец в округе.

Магазин и склады Лаблаша были главным деловым центром на 50 миль в окружности. Почти все здание было занято товарами и только позади помещалась маленькая канцелярия, где можно было получить ответы на всевозможные деловые предложения, затем там же находились и комнаты хозяина: приемная, столовая и курительная комната, словом — все, что было ему нужно, за исключением спальни, которая занимала маленький уголок, отделенный тонкой дощатой перегородкой.

Несмотря на все свое богатство, Лаблаш очень мало тратил денег на себя. У него мало было потребностей, за исключением табаку и пищи, относительно которых он себя не ограничивал. Обед ему доставляли из трактира, а табак он брал из своего склада, так как оптовая цена его была дешевле. Никто не знал, какой он был национальности, потому что Лаблаш никогда не говорил о ней. Его происхождение никому не было известно, он умалчивал о нем. Но население Фосс Ривера относилось к нему подозрительно, одни называли его просто странным человеком, некоторые же отзывались о нем непочтительно.

Вернер Лаблаш знал Джона Аллондэля уже несколько лет. Впрочем, в Фосс Ривере не было ни одного человека, которого он бы не знал давно. Джон Аллондэль всегда охотно отзывался на его приглашение сыграть с ним в покер, но отношения их этим ограничивались. Особенной близости между ними не было. Лаблаш был этим недоволен и часто думал о старом Джоне и его домашнем хозяйстве, которое очень интересовало его. А когда, после множества дел, подведя итоги своему дневному доходу, он усаживался в покойное кресло и его грузное тело отдыхало после дневных трудов, то взгляд его рыбьих, тусклых глаз обращался в окно, откуда был виден дом Джона Аллондэля, стоявший на откосе, составляющем южную границу поселка Фосс Ривер.

Несколько дней спустя после его разговора с Джоном, ростовщик, сидя в своем кресле и по обыкновению устремив взор в окно, увидал всадника, который медленно въезжал на откос по направлению к дому Аллондэля. Ничего необыкновенного тут не было, но когда Лаблаш увидал это, то его рыбьи глаза засверкали гневом. Он узнал Беннингфорда.

— Что ему надо? — прошипел он сквозь зубы и так быстро вскочил с кресла, как это трудно было ожидать от его грузной фигуры. Сопя, он схватил со стола бинокль и стал смотреть на дом, стоящий на холме. То, что он увидал, могло служить ответом на его собственный вопрос.

Джеки разговаривала с Беннингфордом, сидящим верхом на лошади, а она стояла на веранде, одетая как всегда в свой обычный рабочий костюм. Через несколько минут Беннингфорд соскочил с лошади, и они вошли в дом.

Лаблаш положил на место бинокль и отвернулся от окна. Впрочем, он уже больше ничего не мог увидеть. Однако в кресло он не сел, а простоял несколько минут в раздумье. Затем он быстро подошел к маленькому сейфу, стоящему в углу его комнаты, и достал оттуда какую-то книгу, на обложке которой была надпись: «секретно». Он раскрыл ее на столе и, нагнувшись, начал перелистывать ее страницы, исписанные цифрами. Найдя отчет Джона Аллондэля, он внимательно рассматривал его. Цифры тут были крупные, и баланс был выведен в шесть значков. Старый ростовщик как-то удовлетворенно хрюкнул и раскрыл другой счет.

— Хорошо, — проговорил он. — Неотразимо, как день последнего суда! — проворчал он, и рот его искривился жестокой улыбкой.

Это был счет Беннингфорда.

— Двадцать тысяч долларов, гм, — пробормотал он, и на лице его выразилось удовольствие. — Его земля стоит пятьдесят тысяч долларов, имущество — другие тридцать тысяч. Я получил по первой закладной тридцать пять тысяч для Калфордского банка… — Он многозначительно улыбнулся.

— Эта запродажная в двадцать тысяч сделана на мое имя, — прошептал он. — Общая сумма пятьдесят пять тысяч. Но этого еще мало, приятель!..

Он захлопнул книгу и положил ее опять на прежнее место. Затем он подошел к окну и посмотрел. Лошадь Беннингфорда стояла на прежнем месте.

— Надо поскорее покончить с этим молодчиком! — прошипел он, и в словах его заключалось целое море ненависти и жестокости.

Вернер Лаблаш мог иметь все, что только могло доставить ему его огромное богатство. Он прекрасно знал, что может переехать в любой крупный центр, если захочет, и его деньги доставят ему и положение и влияние в обществе. Он был уверен, что может купить себе жену, какую захочет. Он глубоко верил, что деньги — это сила, и его раздражало отношение к нему Джеки, в глазах которой все его богатство ничего не значило. Девушка при всяком удобном случае так явно показывала ему свое пренебрежение, что это в особенности подстрекало его упорное желание завладеть ею и разжигало его страсть. Она должна будет покориться, решил он, покориться во что бы то ни стало! Он сломит ее упрямство и сделает ее своей женой. Так решил он. Никто не посмеет стать ему поперек дороги!..

Он отошел от окна назад, к своему письменному столу.

В то время, как он размышлял о том, как вернее достигнуть ему своей цели, Джеки как раз вела очень интересный разговор с человеком, против которого он строил козни.

Она сидела за столом в своей хорошенькой приемной в доме своего дяди. Перед нею лежали раскрытые конторские книги, которыми она занималась, когда увидала в окно подъезжавшего Беннингфорда. Выйдя к нему на веранду, она пригласила его войти в дом, опять села на прежнее место и, улыбаясь, заговорила с гостем.

Беннингфорд был одет в простой костюм для верховой езды, но его светлые волосы были тщательно причесаны, и его наружность даже в такой одежде носила на себе отпечаток изящества.

— Так вы говорите, Билль, что ваш приятель Пат Набоб собирается отправиться в горы искать золото? Имеет он какое-нибудь понятие об изысканиях?

— Я думаю, да. У него есть какой-то опыт в этом отношении.

Джеки вдруг стала серьезной. Она встала и подошла к окну, откуда открывался прекрасный вид на далекие вершины Скалистых гор, поднимавшихся над широким ровным пространством великого болота. Не глядя на Беннингфорда, она внезапно задала ему вопрос:

— Слушайте, Билль, наверное, у него есть какая-нибудь другая причина, чтобы решиться на такое безумное предприятие? Что это такое? Ведь вы же не можете уверять меня, что он задумал это из любви к приключениям? Скажите мне правду!

— Если вы хотите знать причину, то спросите его сами, Джеки, — ответил Беннингфорд, пожимая плечами. — Я ведь могу только делать предположения.

— И я могу, — сказала Джеки, внезапно поворачиваясь к нему. — Я скажу вам, Билль, почему он уходит в горы, и вы можете побиться об заклад на свой последний цент, что я права! Причина тут — Лаблаш. Он всегда бывает причиной, заставляющей людей покидать Фосс Ривер. Это настоящий кровопийца.

Беннингфорд молча кивнул. Он редко бывал экспансивен и к тому же ему нечего было добавить к словам девушки, так как в душе он соглашался с ней. Несколько минут Джеки пристально смотрела на его высокую, тонкую фигуру, прислонившуюся к печке.

— Зачем вы рассказали мне об этом? — наконец спросила она.

— Я думал, что вы захотите знать это. Ведь вы расположены к нему?..

— Да… но, Билль… вы сами задумываете уйти с ним?

Беннингфорд смущенно засмеялся. Эта девушка была замечательно проницательна!

— Я ведь не говорил этого, — возразил он.

— Вы не говорили, но вы об этом думали. Слушайте, Билль, скажите мне все!

Беннингфорд откашлялся, и затем, повернувшись к печке, нагнулся и стал загребать в ней горячую золу, открыв отдушину.

— Холодно, — проговорил он не совсем кстати.

— Да, но не в этом дело. Говорите все, — настойчиво повторила она.

Беннингфорд посмотрел на нее своим обычным спокойным взглядом и лениво проговорил:

— Я не думал о горах.

— А о чем же?

— О Юконе.

— А!

Это восклицание вырвалось у нее помимо воли. Они снова замолчали. Потом она опять спросила:

— Отчего?

— Ну уж, если вы хотите непременно знать, то я скажу вам, что не в состоянии буду продержаться это лето, если… если мне не улыбнется счастье!

— Вы не можете продержаться в финансовом отношении?

— Да.

— Тоже Лаблаш?

— Да, Лаблаш и Калфордский банк.

— Это одно и то же… — сказала она с уверенностью.

— Да, одно и то же… Для уплаты процентов по моим закладным мне надо продать весь мой лучший скот и все-таки я не могу заплатить Лаблашу другие долги, срок которым истекает через две недели.

Он вытащил свой кисет с табаком и стал скручивать папироску с самым равнодушным видом, как будто все эти затруднения нисколько его не касались.

— Если я теперь реализую все свое имущество в ранчо, то мне, конечно, останется. Если же я буду продолжать, то к концу лета ничего не сохранится.

— Вы хотите сказать, что еще глубже влезете в долги? — заметила она.

Он лениво усмехнулся, закуривая папироску.

— Конечно. Я задолжаю еще больше, — сказал он беспечно равнодушным тоном.

— Лаблашу удивительно везет в карты!

— Да, — коротко согласился он.

Джеки опять вернулась к столу и начала рассеянно перелистывать конторскую книгу, но по лицу ее было видно, что ее мучили какие-то неприятные мысли. Вдруг она подняла голову и заметила пристальный взгляд Беннингфорда, смотревшего на нее. Они были очень дружны и как-то угадывали мысли друг друга. Джеки, со свойственной ей непосредственностью, тотчас же высказала это.

— Никто, по-видимому, никогда не выигрывает у Лаблаша, Билль. Я полагаю, что покер доставляет ему определенный доход. Удивительное счастье!

— Некоторые люди называют это «счастьем», — сказал он с ударением.

— А вы как это называете? — резко спросила она.

Но он не отвечал. Подойдя к окну, он стал задумчиво смотреть в него. В этот день он пришел к Джеки с определенным намерением. Он хотел сказать ей то, что, рано или поздно, она должна была знать. Надо было, так или иначе, кончить эти «товарищеские» отношения, существовавшие между ним и смелой девушкой прерии. Он любил ее› но скрывал это и никто бы не поверил, что всегда спокойный, беспечно равнодушный Билль Беннингфорд способен был испытывать серьезное чувство. Даже никто из его близких друзей не подозревал этого. Но теперь наступил такой момент, когда он чувствовал необходимость выяснить их взаимные отношения. Рассказ про Пата Набоба был только предлогом. По дороге к дому Аллондэля

Беннингфорд думал о том, что он скажет Джеки, но когда увидал ее, то почувствовал, что не может произнести слов любви. Это было трудно, почти невозможно. Джеки была не такая девушка, к которой можно было бы легко подойти со своими чувствами. «Она так чертовски рассудительна», — подумал он. Бесполезно было бы стараться угадать ее чувства. Эта девушка никогда не обнаруживала их, и потому судить о них было невозможно. Она всегда была одинаково приветлива и была хорошим товарищем для него, но и только! Была ли у нее какая-нибудь более нежная привязанность к нему? Беннингфорд не решался судить об этом. Она была слишком поглощена той огромной ответственностью, которая лежала на ней, должна была заботиться о ранчо своего дяди, чтобы спасти его от гибели. Все ее мысли были направлены на это, и она не позволяла себе отвлекаться в сторону от этой цели. Она была горячо привязана к своему дяде и с тоской видела все его недостатки и слабости. Ее жизнь была посвящена ему, и она твердо решила не думать о себе, пока он был жив. Ничего не должно было мешать ей исполнять свой долг!

Так думал Билль, и слова, которые он собирался произнести, остались невысказанными. Оба молчали несколько минут. Беннингфорд задумчиво смотрел в окно, потом вдруг проговорил:

— Там, на той стороне болота пасется лошадь. Чья она?

Джеки моментально очутилась возле него. Это движение было так неожиданно и внезапно, что он невольно с удивлением взглянул на нее. Ее волнение было ему непонятно. Она схватила бинокль и быстро поднесла его к своим глазам…

Она смотрела долго и внимательно. Лицо ее было серьезно, и когда она снова повернулась к Беннинг-форду, то в ее прекрасных серых глазах появилось какое-то странное, непривычное выражение.

— Билль, я уже видала эту лошадь раньше. Четыре дня тому назад. С тех пор я напрасно старалась увидеть ее опять, а теперь она снова появилась. Я отправлюсь за ней и приведу ее сюда.

—. Что? Как? — воскликнул он с величайшим удивлением.

Джеки снова стала смотреть на болото.

— Я хочу пойти прямо туда сегодня вечером, — сказала она спокойно.

— Через болото?.. Невозможно!..

Обычно равнодушные спокойные глаза Беннингфорда заблестели.

— Нисколько, Билль, — беспечно улыбнулась она, — Я ведь знаю тропу.

— Но, я думаю, что был только один человек, который знал эту мифическую тропу и… он умер!

— Да, Билль, только один человек знал это.

— Следовательно, старые рассказы…

Он не договорил своей мысли. На лице его появилось странное выражение, казалось, он испытывал какую-то душевную муку. Но девушка, точно угадывая его мысли, весело расхохоталась.

— Оставьте эти вздорные рассказы! — воскликнула она. — Я пойду туда сегодня, после чаю… А вы пойдете со мной?

Беннингфорд взглянул на часы, стрелки показывали половину первого. Он молчал с минуту, потом проговорил:

— Я буду с вами в четыре часа, если… если вы все расскажете мне про…

— При Питера Ретифа? — подхватила она. — Ода, Билль, я все расскажу вам, когда мы пойдем. А до тех пор, что вы будете делать?

— Я пойду в трактир, там встречу Пиклье и ненавистного вам Педро Манча. Втроем мы поищем четвертого партнера.

— Чтобы играть в покер?

— Да, в покер, — с ударением ответил Беннингфорд.

— Мне очень жаль, Билль, — сказала она. — Но все-таки, будьте здесь ровно в четыре часа, и я все расскажу вам. Слышите, я даю слово вам!

Беннингфорд всегда жаждал сильных ощущений. Без этого жизнь казалась ему невыносимо скучной и вялой. Он искал этих ощущений по всему свету, пока не зажил жизнью фермера. На западе Канады он нашел то, что искал. Тут былаохота в горах, преследование «гризли» и других зверей, самая дикая и самая увлекательная охота в мире, полная опасностей и сильных ощущений. Тут была погоня и ловля диких, бешеных лошадей и укрощение их. Были, наконец, объезды прерии, ловля скота, который разбрелся во все стороны. Все это было полно самых возбуждающих моментов. А, кроме того, существовал еще и неизбежный покер, эта любимейшая из всех карточных игр, которая всегда была источником сильных ощущений для всех игроков. И западная Канада понравилась Беннингфорду больше всякой другой страны, поэтому, обратив в деньги остаток своей части наследства в Англии, как младшего сына, он сделался канадским фермером.

Канада щедро вознаградила его искания, и в ней он нашел, кроме сильных ощущений, которые были нужны ему, любовь и дружбу, такую, какую, пожалуй, не мог бы найти в многолюдных и шумных городах цивилизованных стран. А теперь вдобавок явилось и это удивительное предложение от девушки, которую он любил!

Болото, страшное, беспощадное, внушавшее ужас как белым, так и туземцам, расстилалось у подножия гор. Оно пугало и вместе манило его своей неприступностью. А между тем существовала тайная тропа, по которой можно было пройти через него, эту тропу знал только один человек, которого уже не было на свете… и знала девушка, которую он любил.

Эта мысль так сильно волновала Беннингфорда, что он почти бессознательно вскочил в седло, даже не заложив ноги в стремена, и поскакал в сторону поселка. Он думал о том, что принесет ему этот день…

— К черту карты! — пробормотал он, проехав вскачь мимо трактира, где, как он говорил Джеки, он должен был встретить приятелей и сыграть с ними в покер. И первый раз в жизни мысль о картах была ему неприятна.

Глава V ТЕМНЫЕ ПУТИ

Трактир или кабак в Фосс Ривер, представлявший грязный вертеп с затхлой атмосферой, был не хуже и не лучше других подобных же заведений на северо-западе Канады, где сходились игроки в карты.

Он помещался в большом деревянном здании, стоящем напротив магазина Лаблаша, на противоположном конце рыночной площади. Внутри трактира было мрачно, и спертый воздух был пропитан табачным дымом и запахом спирта. Буфет был большой, и в одном конце комнаты стояло пианино, на котором играли для танцев и пения ночные посетители, развеселившиеся, когда отвратительное виски уже сделало свое дело. К буфетной примыкала большая столовая, а с другой стороны коридора находилось несколько маленьких комнат, предназначенных для игроков в покер.

Беннингфорд медленно ехал по направлению к трактиру, как человек, для которого время потеряло свою цену, и мысли его были далеки от этого места. Он был бы даже рад, если бы что-нибудь помешало проектируемой игре. В этот момент покер потерял уже всякую привлекательность в его глазах.

Вообще Беннингфорд не знал никаких колебаний и в жизни всегда прямо шел к намеченной цели. Его небрежно холодные манеры скрывали очень решительную натуру, и на его обычно бесстрастном лице появлялось порой очень смелое выражение. Он прикрывал маской спокойного равнодушия свой истинный характер, так как был из тех людей, которые лучше всего познаются лишь при каких-нибудь критических обстоятельствах. В другое время он не мог серьезно относиться к жизни. Деньги имели так же мало значения в его глазах, как и все остальное. Игра в карты была для него только времяпрепровождением. Никаких религиозных принципов у него не было, он уважал честность и истину, потому что считал их чистыми. Для него было не важно, в каком обществе он находился. Он спокойно сел бы играть с тремя известными убийцами в этом вертепе, и играл бы честно и прилично с этими бандитами, ожидая, что и они будут с ним поступать точно так же. Но только в кармане у него лежал бы заряженный револьвер…

Подъезжая к трактиру, он увидал двух человек, которые направлялись туда же. Это были доктор и Джон Аллондэль. Беннингфорд тотчас же подъехал к ним.

— Алло, Билль, куда едете? — крикнул Джон Аллондэль, увидев его. — Не присоединитесь ли к нам в ароматном приюте Смита? Паук уже ткет там свою паутину, в которую рассчитывает поймать нас.

Беннингфорд покачал головой.

— Кто же этот паук — Лаблаш? — спросил он.

— Да. Мы уже давно не играли с ним. Слишком были заняты объездом прерии. Не присоединитесь ли все-таки к нам?

— Никак не могу, — ответил Беннингфорд. — Меня ждут Манча и Пиклье, которым я обещал дать отыграться, так как прошлую ночь я облегчил их на несколько десятков долларов.

— Этот Лаблаш слишком часто выигрывает, — заметил спокойно Беннингфорд.

— Ерунда, — возразил добродушно Джон Аллондэль. — Вы вечно язвите по поводу его неизменного счастья. Но мы скоро сломим его!

— Да, мы уже раньше рассчитывали на это, — возразил Беннингфорд с ударением, и губы его как-то странно искривились.

— Как долго вы намерены играть? — спросил он равнодушно.

— Весь вечер, конечно, — отвечал Джон Аллондэль с особенным удовольствием. — А вы?

— Только до четырех часов. Я отправлюсь к вам в дом пить чай вместо вас.

Старик ничего не сказал на это. Билль слез с лошади и привязал ее к столбу. Они вошли в буфет, полный посетителями. Большинство тут были ковбои или люди, служащие на различных фермах по соседству. Со всех сторон раздались приветствия, когда вошел старый Джон, но он мало обратил внимания на сидящих в буфете. Его уже охватила страсть к игре, и как пьяница стремится к напитку, так и он жаждал поскорее ощутить в руках глянцевитую поверхность карт.

Беннингфорд остановился, чтобы обменяться несколькими словами с некоторыми из сидящих, но его спутники прямо подошли к стойке. Хозяин Смит, седой старик, с окрашенным табачным соком седыми усами и бородой и хитрыми, узкими глазами, наливал виски двум метисам довольно подозрительного вида. Можно было быть уверенным, что у каждого из присутствующих здесь был при себе либо длинный нож в ножнах, либо револьвер. Все фермеры были вооружены револьверами, а все метисы носили ножи.

Джон Аллондэль пользовался здесь исключительным почетом, может быть, еще и потому, что он играл в крупную игру. Когда он подошел к стойке, то метисы посторонились, чтобы дать ему место.

— Лаблаш здесь? — спросил Джон Аллондэль нетерпеливо.

— Я думаю, — отвечал Смит высоким носовым голосом, подвигая два стаканчика виски ожидающим метисам. — Он здесь был полчаса тому назад. Прошел мимо, мистер. Вероятно, вы найдете его в номере втором.

По акценту, с которым говорил Смит, можно было с уверенностью сказать, что он был уроженцем Соединенных Штатов.

— Прекрасно. Идем же доктор. Нет, Смит, благодарю вас, отказался Джон Аллондэль, когда хозяин взялся за бутылку с белой головкой, собираясь раскупорить ее. — Мы выпьем потом… В номере втором, сказали вы?

Он прошел вместе с доктором позади буфета и скрылся в коридоре.

— Поделят, я думаю, доллары сегодня ночью, — кивнул Смит головой в сторону двери, куда скрылись доктор и Джон Аллондэль. — Что прикажете — шотландское виски или хлебное? — спросил он Беннингфорда, подошедшего к стойке с тремя мужчинами. То были Манча, Пиклье и отставленный объездной капитан» Сим Лори.

— Конечно, шотландское виски, старый язычник! — сказал, снисходительно смеясь, Беннингфорд. — Не можете же вы ожидать, что мы будем пить вашу огненную воду? Если бы это был добропорядочный напиток у вас, тогда другое дело! Мы хотим сыграть партию. Есть комната?

— Я полагаю, номер второй, — отвечал хозяин. — Все остальные битком набиты. Покер теперь в большом ходу. Все объездчики получили авансы, ну вот они и дуются в карты. Вы согласны?

Они кивнули головой и подлили воды в поданное им виски.

— Там, в номере втором, мистер Аллондэль и Лаблаш, в комнате с двумя другими. Больше никого, — продолжал хозяин. — Я думаю, там вы найдете место. Нужны вам билетики? Нет! Прекрасно. Будете играть на чистые деньги? Хорошо.

Выпив виски, они вчетвером пошли вслед за другими по. коридору, где царило большое оживление. Джон Аллондэль и его компаньоны уже начали игру в номере втором, когда вошли туда Беннингфорд и его приятели. Они очень мало обратили внимания на вошедших, так как были заняты игрой. Молчание прерывалось лишь односложными возгласами, имеющими отношение к игре. Прошел таким образом целый час. За столом, где играли Лаблаш и Джон Аллондэль, старому ростовщику везло по-прежнему. На другом столе Беннингфорд проигрывал. Выиграл его партнер Педро Манча, мексиканец с темным прошлым, про которого никому не было известно, как и чем он живет, и который всегда был там, где была игра. И теперь перед ним была кучка долговых расписок, большею частью подписанных Беннингфордом. В комнате слышался только скрип карандашей на листках блокнота, и кучки расписок все увеличивались перед мексиканцем и Лаблашем.

Наконец Беннингфорд взглянул на свои часы и, пользуясь привилегией проигравшего человека, поднялся с места и объявил, что прекращает игру.

— Я ухожу, Педро, — сказал он, лениво улыбаясь. — Сегодня вы слишком для меня горячи.

Смуглый мексиканец тоже улыбнулся в ответ, обнаружив двойной ряд белых безукоризненных зубов.

— Ну, хорошо. Вы потом отыграетесь. Наверное вы захотите получить назад некоторые из этих бумажек, — сказал он, вкладывая в свою карманную записную книжку расписки Беннингфорда.

— Да, я надеюсь избавить вас от некоторых из них потом, — небрежно ответил Беннингфорд. Он повернулся к другому столу и стоял, наблюдая игру за спиной Лаблаша.

Существует неписаный закон для игроков во всех публичных местах на западе американского континента. Посторонний наблюдатель не должен стоять непосредственно позади играющего, поэтому Беннингфорд отодвинулся несколько вправо от Лаблаша.

Ростовщик сдавал карты. Беннингфорд как-то машинально следил за его движениями, потом вдруг нечто привлекло его внимание. Если бы он интересовался игрой, как прежде, и следил бы за ней с обычным вниманием, то, разумеется, ничего бы особенного не заметил.

Лаблаш писал что-то на своем блокноте с очень широкой полированной серебряной оправой в месте прикрепления продырявленных листочков. Беннингфорд знал, что ростовщик всегда носил с собой этот блокнот, но отчего именно в эту минуту блокнот остановил на себе его внимание — этого Беннингфорд не мог сказать. Выражение его лица оставалось по-прежнему равнодушным, тем не менее на мгновение в его глазах сверкнул злобный огонек, когда он с прежним беспечным видом закурил папироску.

Лицо Джона Аллондэля было серьезно, но нервное подергивание щеки и мрачный огонь, горевший в его глазах, указывали, что в душе его была тревога. Беннингфорд ясно видел это и с досадой кусал мундштук своей папироски.

Наступила очередь Лаблаша сдавать карты. Ростовщик был левшой. Он держал колоду в правой руке и сдавал левой медленно и неуклюже. Но каждая карта, вынимаемая из колоды Лаблашем, прежде, чем упасть на стол, отражалась на полированной серебряной поверхности блокнота. Беннингфорд ясно видел это. Все было сделано очень искусно, и Лаблашу помогало еще то обстоятельство, что плоскость блокнота была наклонной в его сторону. Отражение появлялось лишь на одно мгновение, но этого было достаточно, и ростовщик, обладавший хорошей памятью, знал таким образом каждую карту, вынутую им из колоды.

Теперь для Беннингфорда уже не оставалось сомнения: Лаблаш был шулер. Впрочем, он давно подозревал в этом ростовщика, но не имел никаких доказательств до этой минуты. Стоя там, где он стоял, Беннингфорд также видел отражение каждой карты. Но он ничего не сказал о своем открытии и, закурив другую папироску, он с прежним равнодушным видом, как будто это его не касалось, направился к двери.

— Что передать от вас Джеки? — спросил он Джона Аллондэля равнодушным тоном. — Когда она должна ждать вас домой?

Лаблаш бросил на него быстрый недоброжелательный взгляд, но ничего не сказал. Старик Аллондэль поднял голову. Лицо его сильно осунулось.

— К ужину, я полагаю, — проговорил он хриплым от долгого молчания голосом. — Скажите по дороге

Смиту, чтобы он прислал мне сюда бутылку с белой головкой и несколько стаканов!

— Хорошо, — отвечал Беннингфорд, выходя. — Покер без виски невкусен, — пробормотал он, — но покер вместе с виски — это уже начало конца. Впрочем, мы еще посмотрим?.. Бедный, бедный Джон!..

Глава VI ЧЕРТОВО БОЛОТО

Около четырех часов Беннингфорд вышел из трактира. Он всегда был пунктуален, но теперь запаздывал, потому что ехал шагом. Ему хотелось раньше все хорошенько обдумать, прежде чем встретиться с Джеки.

Перед ним была трудная проблема, которую еще предстояло решить: как поступить с Лаблашем? Может быть, это было счастьем для Беннингфорда, что он вообще не был склонен действовать под влиянием минуты. И теперь он знал, как принято на этом диком западе поступать с шулерами: закон для каждого человека в таком случае заключался в кобуре его собственного револьвера. Но Беннингфорд понял тотчас, что нельзя было разделаться с Лаблашем посредством такого обычного способа, и револьверный выстрел только воспрепятствовал бы ему достигнуть своих целей. Джон Аллондэль не мог бы вернуть своих больших потерь, да и он сам не вернул бы таким путем своей потерянной собственности. Поэтому он мысленно похвалил себя за свою сдержанность и не поддался своему первому побуждению разоблачить игру ростовщика.

Однако случай этот все-таки был очень сложным, и Беннингфорд не знал в эту минуту, как разрешить эту проблему. Лаблаша надо заставить отдать то, чем он завладел посредством обмана, но как это сделать? Джон Аллондэль должен перестать играть с ним, но как этого достигнуть?.. Все это были вопросы, которые разрешить было очень трудно.

Беннингфорд чувствовал, что он не может дольше сохранять прежнюю маску равнодушия и беспечности, которую до сих пор носил. Он был взволнован до глубины души. Он почувствовал с внезапной силой, что у него есть долг, который он должен выполнить — долг перед той, которую он любил. Лаблаш последовательно грабил его самого до сих пор, пусть так! Но он окончательно разоряет Джона Аллондэля и губит его, пользуясь его несчастной страстью. Как положить этому конец?..

Он упорно задавал себе этот вопрос, но ответа не мог найти. На его тонком лице выражалось сильное замешательство, а обычно сонный равнодушный взгляд загорался гневом, когда он смотрел на залитую солнцем прерию. Не находя ответа, он даже подумал, что, пожалуй, было бы лучше, если бы он повиновался тогда своему непосредственному побуждению.

Он ехал шагом, продолжая размышлять на эту тему. Подъехав к веранде, он также не спеша слез с лошади и привязал ее к столбу. Когда он вошел в комнату через большое открытое окно, служившее и дверью, то увидал, что на столе приготовлен чай, а Джеки сидит перед печкой.

— Поздненько, Билль, поздненько! — встретила она его упреком. — Как видно, ваша лошадь не очень быстроногое животное, если судить по тому, как вы взбирались на холм!..

Лицо Беннингфорда сразу приняло прежнее добродушное выражение.

— Очень счастлив, что вы меня дождались, Джеки! Я ценю эту честь, — ответил он, стараясь сохранить прежний шутливый тон.

— Ничего подобного! — возразила Джеки. — Я поджидала не вас, а дядю. С почтой получено письмо из Калфорда. Даусон, торговец скотом западной железнодорожной компании, хочет повидаться с ним. Дело в том, что правительство закупает скот большими количествами, и ему поручено закупить тридцать тысяч голов первоклассных быков… Ну, идите скорее, чай готов.

Беннингфорд сел за стол. Джеки налила ему чаю. Она была одета для верховой езды.

— Где же Даусон теперь? — спросил Беннингфорд.

— В Калфорде. Надеюсь, что он подождет дядю.

Лицо Беннингфорда вдруг прояснилось.

— Сегодня четверг, — сказал он. — Почтовый дилижанс отправляется назад в шесть часов. Пошлите тотчас же кого-нибудь в трактир, и ваш дядя сможет сегодня же вечером уехать в город.

Говоря это, Беннингфорд встретился взглядом с серьезными глазами девушки, смотревшей на него в упор, и в этом молчаливом обмене взглядов был особенно глубокий смысл. Вместо всякого ответа Джеки встала и позвонила. На зов явился старый слуга.

— Пошлите тотчас же кого-нибудь в поселок разыскать дядю, — распорядилась она. — Скажите ему, чтобы он тотчас же ехал сюда. Его ждет здесь очень важное письмо. — Билль, что произошло? — повернулась она к Беннингфорду, когда слуга вышел.

— Очень многое, — ответил он. — Мы не должны засиживаться за чаем, Джеки, и нам надо уйти обоим прежде, чем вернется ваш дядя. Может быть, он даже не захочет поехать в город сегодня ночью, но во всяком случае, я не хочу, чтобы он расспрашивал меня о чем-нибудь прежде, чем я не поговорю с вами. Он опять проиграл Лаблашу.

— А! — воскликнула она. — Я не хочу ничего есть, и, как только вы будете готовы, Билль, мы отправимся.

Беннингфорд быстро выпил чай и тотчас же поднялся. Джеки последовала его примеру.

В этой девушке чувствовалась какая-то внутренняя сила. В ней на замечалось никакой слабости, свойственной ее полу. Но она была не лишена чисто женственной прелести, и, пожалуй, именно такая смесь мужской самостоятельности и независимости с женственной мягкостью придавала ей особенное очарование. Беннингфорд знал, что на ее слова, на ее дружбу он мог положиться.

Лицо Джеки выражало твердую решимость, когда она надела рукавицы и села на лошадь. Никаких вопросов больше она не задавала своему спутнику, дожидаясь, что он и без этого последует за ней. Они оба достаточно хорошо знали и понимали друг друга.

Через несколько минут они уже медленно ехали по сосновой аллее, спускающейся от дома, но повернули не в сторону поселка, на большую дорогу, а дальше вниз, по направлению к обширной плоской равнине, от которой начиналось огромное Чертово болото. В конце аллеи они прямо свернули к юго-востоку, оставив позади себя городское поселение. Трава только что начала пробиваться в прерии, и почва была мягкая, а в свежем весеннем воздухе еще ощущался легкий зимний холодок, и лучи солнца не могли уничтожить его.

Джеки ехала впереди, и когда они выехали из зарослей кустарника, а дом и поселение остались позади, то она погнала лошадь быстрее. Они ехали молча. Далекое страшное болото с правой стороны выглядело совсем невинным в тени снеговых вершин. Ранчо оставалось позади, в углублении долины Фосс Ривера, слева расстилалась огромная прерия, поднимавшаяся постепенно вверх, к более возвышенному уровню окружающей местности.

Они проехали таким образом около мили, затем Джеки остановила лошадь около группы травянистого кустарника.

— Готовы ли вы рискнуть, Билль? — спросила она, когда он остановился рядом с нею. — Тропинка шириной не более четырех футов. Ваша лошадь не пуглива?

— Нет, — отвечал он. — Поезжайте вперед. Где вы можете проехать, то и я могу, конечно, я не испугаюсь. Но я не вижу никакой дорожки!

— Конечно, вы ее не видите! — возразила Джеки. — Никогда еще природа так бережно не охраняла своей тайны, как в этом месте, где существует лишь одна-единственная тропинка через ужасную ловушку для людей, устроенную ею в виде этого болота. Вы не можете видеть тропинки, но я читаю здесь, как в открытой книге. Знаете, Билль, очень много весьма опытных жителей прерии разыскивали эту тропинку, но… (в тоне ее голоса слышался легкий оттенок торжества) никто никогда не мог ее найти! Поезжайте же за мной. Мой старый Негр знает эту тропинку. Много раз он проезжал по ее мягкой, колеблющейся почве. Моя славная, старая лошадка! — Она ласково потрепала ее черную шею, и затем, повернув ее голову по направлению к отдельным холмам, погнала ее легким взглядом вперед.

Далеко за болотом блестели, словно сахарные головы, осыпанные брильянтовою пылью, белоснежные остроконечные вершины гор, освещенных вечерним солнцем. Облака были так высоки и воздух был так прозрачен, что можно было ясно видеть все очертания могучего горного хребта. Эти величественные природные укрепления, служащие как бы оплотом прерии, расстилающейся у их подножия, представляют в ясную погоду великолепное зрелище, от которого трудно оторвать глаза. Плоское и гладкое, как бильярдная доска, безмолвное, таинственное болото, уже зазеленевшее, тоже было привлекательно для глаз. Тому, кто не знал опасности, оно казалось прекрасным пастбищем, но опытный глаз мог бы решить, что оно слишком зелено для пастбища и слишком соблазнительно.

Могла ли человеческая злоба придумать когда-нибудь более страшную и искусную западню для людей и животных? Подумайте только на одну минуту о бездонной пропасти, наполненной жидкой черной грязью, которая поглощает все, что попадает в нее! Вспомните ужас зыбучих песков, которые засасывают свою несчастную жертву и в своей ненасытной алчности втягивают ее в свои бездонные, страшные недра, откуда уже нет спасения. Тонкая, плотная кора, подобно глазури, покрывающей торт, скрывает под своей поверхностью мягкую губчатую массу, образующую губительное болото. Эта кора покрывается роскошной, соблазнительной травой великолепного изумрудного цвета. Она плотная, и кажется сухой, но все же слишком тонка и не может выдержать тяжести даже небольшой собаки. Горе тому, кто решится вступить на эту обманчивую твердую поверхность! Одно мгновение — и эта кора уступает под его тяжестью, и тогда уже никакие человеческие силы не могут спасти несчастную жертву своей неосторожности. Она погружается все глубже и глубже и быстро исчезает в бездонной глубине болота…

Но девушка ехала вперед, не задумываясь ни на одну минуту об опасностях, которые окружали ее. Слова ее спутника, сказавшего, что он не видит никакой дорожки, были правильны, потому что дороги действительно не было видно. Но Джеки знала свой урок очень твердо, потому что училась у того, кто знал прерию так, как знает бедуин свою пустыню. Тропинка была тут, перед нею, и она с изумительной уверенностью вступила на нее.

Путники ехали молча, не обмениваясь ни одним словом. Каждый был погружен в свои мысли. По временам луговая курочка вспархивала перед ними и летела с шуршанием через болото, призывая криком за собой свою подругу. Кругом непрерывно квакали лягушки, и жужжали вездесущие москиты, жаждущие человеческой крови.

Лошади шли шагом, низко опустив голову к почве, фыркая носом и навострив уши. Они как будто сами сознавали опасность пути и ступали с большой осторожностью.

Так прошло полчаса. Молчание, казалось, наполняло окружающий воздух трепетом опасности, и напряженное состояние ехавших усиливалось с каждой минутой. Наконец девушка подобрала вожжи и заставила свою послушную лошадь ехать галопом.

— За мной, Билль, тропинка теперь стала крепче и шире. Худшая часть будет дальше, — сказала она, обернувшись через плечо к своему спутнику.

Беннингфорд поехал за ней, ни о чем не спрашивая.

Солнце уже касалось отдаленных вершин, и тени протянулись над восточной прерией. Холод становился ощутительнее по мере того, как солнце медленно опускалось к закату.

Они проехали уже две трети пути, и Джеки, подняв руку, остановила свою лошадь. Беннингфорд тоже остановился позади нее.

— Тропинка здесь разветвляется на три части, — сказала девушка, внимательно смотря вниз на свежую зеленую траву. Две тропинки представляют тупик и дальше сразу обрываются. Мы должны избежать их, иначе мы покончим здесь свою земную карьеру. Нам надо ехать по этой тропинке, — прибавила она, поворачивая лошадь влево. — Смотрите зорко под ноги и держитесь следов Негра.

Беннингфорд безмолвно повиновался. Он не чувствовал никакого страха, но изумлялся в душе спокойствию и хладнокровию молодой девушки. Ее стройная грациозная фигура, сидящая на лошади перед ним, совершенно поглощала его мысли. Он невольно любовался ее уверенными движениями. Он знал ее давно. Она выросла на его глазах и превратилась в женщину, но хотя ее воспитание и окружающая обстановка приучили ее к независимости и мужеству, которое редко встречается среди женщин, Беннингфорд все-таки не думал, что она обладает такой смелой и бесстрашной натурой, какую она выказала теперь. И снова его мысли вернулись к тем сплетням, которые распространялись о ней в поселке, и мужественная фигура красивого разбойника пронеслась в его воображении. Сердце у него болезненно сжалось. Но он овладел собой. Ведь он услышит от нее в конце пути ее объяснения, которые она обещала дать ему.

Наконец страшная тропинка кончилась, они переехали болото. Девушка подозвала к себе своего спутника.

— Опасность миновала, — сказала она, — болото осталось позади. — Она взглянула на солнце и проговорила: — Теперь отправимся за лошадью.

— Вы обещали мне рассказать все про Питера Ретифа, — напомнил он.

— Я расскажу в свое время, — ответила она, улыбаясь ему в лицо. — Лошадь должна находиться на расстоянии мили отсюда, у подножия холмов. Едем же скорее. — Они погнали лошадей рядом по влажной, весенней траве, еще не успевшей просохнуть после недавно растаявшего снега. Беннингфорду доставляло удовольствие ехать возле нее, и он старался сдерживать свое нетерпеливое желание поскорее узнать ее историю.

Они проехали некоторое расстояние, потом он вдруг остановил лошадь на всем скаку.

— Что случилось? — воскликнула девушка и инстинктивно вперила глаза в землю. Беннингфорд указал ей на другую сторону дороги.

— Смотрите! — сказал он.

Джеки взглянула и тотчас же вскрикнула:

— Это лошадиные следы!

Она моментально соскочила на землю и стала тщательно рассматривать следы с тем знанием, которое приобретается опытом.

— Ну что? — спросил ее Беннингфорд, когда она вернулась к своей лошади.

— Это недавние следы. Лошадь была подкована, — прибавила она таким выразительным тоном, который показался ему несколько странным. — Она потеряла подковы, и остался лишь тонкий ободок на передней ноге. Мы должны выследить ее.

Они разделились и поехали по обе стороны следов, стараясь, чтобы они оставались между ними. Следы были совершенно свежие и хорошо заметны на мягком грунте, поэтому они могли ехать довольно быстро, не опасаясь потерять их. Следы шли от края болота вверх по незначительному склону, но затем они выехали на тропинку, очевидно, протоптанную скотом, и тут следы смешались со множеством других следов, старых и свежих. Девушка ехала, внимательно присматриваясь к следам, потом вдруг она подняла свое нежное загорелое личико к своему спутнику и, с блестящими глазами, указывая на тропинку, погнала лошадь галопом.

— За мной! — крикнула она Беннингфорду. — Я теперь знаю. Прямо к холмам!

Беннингфорд готов был следовать за ней беспрекословно, но ее возбуждение было ему непонятно. Ведь, в сущности, они искали только какую-то забредшую сюда лошадь. Но девушка скакала теперь сломя голову. Черные кудри ее волос, выбившиеся из-под широкополой шляпы, развевались по ветру веером. Джеки мчалась, не замечая ничего кругом, совершенно равнодушная ко всему, кроме безумного преследования какого-то невидимого коня. Беннингфорд также мчался за ней, все более и более изумляясь.

Они въехали на какую-то возвышенность, откуда на целые мили кругом виднелся лабиринт холмов, которые теснились друг к другу, словно бесчисленные ульи, стоявшие на беспредельной равнине. Они спустились и через глубокую ложбину поскакали на другую крутую возвышенность. По мере того как они переезжали один холм за другим, местность становилась более суровой и неровной. Трава местами исчезала совсем. Беннингфорд употреблял все усилия, чтобы не потерять из вида девушку в этом бесконечном лабиринте холмов, но когда он наконец остановился на вершине высокого конусообразного холма, чтобы посмотреть, где она скачет, то, к ужасу своему, убедился, что ее нигде не было видно!

С минуту он простоял на этой вершине, всматриваясь в окружающую местность с той особенной внимательностью, развивающейся у людей, жизнь которых проходит в таких странах, где жилища человека попадаются редко и где его усилия кажутся ничтожными в сравнении с гигантской работой природы. Беннингфорд нигде не видел никаких признаков всадницы, а между тем он знал, что она не может быть далеко. Инстинкт подсказывал ему, что он должен поискать след ее лошади. Он был уверен, что она проезжала по этой дороге. Когда он размышлял об этом, то вдруг увидал ее впереди на гребне отдаленного холма. Она остановилась там на мгновение и, оглянувшись на него, сделала ему знак следовать за нею. Она была, видимо, очень возбуждена чем-то. Беннингфорд поспешно повиновался ей.

Он погнал лошадь, которая стремительно помчалась по крутому спуску вниз, в долину, на дне которой оказалась твердая, утоптанная дорога, и почти бессознательно поскакал по ней. Дорога, поднимаясь, шла кругом подножия холма, где он увидел Джеки. Он проскочил мимо поворота и тут, изогнувшись назад, сразу осадил лошадь, дернув ее с такой силой, что она почти села на задние ноги.

Он остановился, как ему показалось сначала, на самом краю пропасти, но в действительности это был крутой откос, по которому безопасно спускаться вниз могли только дикие лошади и быки, да и то медленным шагом. Беннингфорд был совершенно ошеломлен в первый момент, заметив, какая опасность грозила ему, но тут он услыхал позади голос Джеки и, оглянувшись, увидал, что она спускается с холма.

— Слушайте, Билль! — крикнула она, подъезжая к нему. — Лошадь там, внизу. Она спокойно щиплет траву.

Джеки была сильно взволнована, и ее рука, указывавшая ему направление, дрожала, как лист. Беннингфорд не мог понять, что происходит с нею. Он взглянул вниз. Внезапно остановившись на краю спуска, он ничего не мог заметить, но теперь, вглядываясь, он различил глубокую долину, темную и уходящую вдаль. С того места, где он стоял, он не мог разглядеть ее размеров, однако все же видел достаточно, чтобы понять, что перед ним находится один из тех обширных тайников природы, которые встречаются там, где нагромоздились величайшие в мире горные хребты. На дальнем краю этой мрачной долины поднималась отвесная скала, точно стена, отбрасывающая тень на нежно-зеленую лужайку, лежащую на самом дне глубокой впадины. Темные, суровые сосны группами росли в ущелье, придавая какую-то мрачную таинственность этому месту, погруженному в сумрак, несмотря на дневной свет.

Прошло несколько минут прежде, чем Беннингфорд в состоянии был различить внизу маленький движущийся предмет, который привел девушку в такое сильное возбуждение. Это была лошадь золотисто-каштановой масти, спокойно пощипывавшая траву на краю ручейка, протекающего на дне этой таинственной долины.

— Ага, это каштановая лошадь! — сказал Беннингфорд спокойно бесстрастным голосом. — Но мы напрасно гнались за ней, так как достать ее не можем.

Девушка бросила на него негодующий изумленный взгляд, и ее настроение сразу изменилось, и она даже расхохоталась, вспомнив, что Беннингфорд не знал ровно ничего, не знал и тайны этой долины, которая ей была давно известна. Тут для нее заключается целый мир волнующих воспоминаний о чрезвычайно смелых и рискованных приключениях и поступках, полных опасности. Как только она впервые увидела эту лошадь из окна своего дома, ее охватило странное волнение. Она вспомнила человека, которого когда-то знала и который теперь мертв! Но она думала, что и его лошадь тоже погибла вместе с ним. И вот теперь тайна раскрыта. Она проследила это животное до его прежнего старинного убежища, и то, что было только подозрением, внезапно превратилось в ошеломляющую действительность.

— Ах да, я забыла, что вы этого не знаете! — сказала она, обращаясь к Беннингфорду. — Это ведь Золотой Орел. Посмотрите внимательнее и вы увидите остатки седла у него на теле. Подумать только, что прошло уже два года!

Но Беннингфорд, все еще ничего не понимая, с недоумением глядел на нее.

— Золотой Орел? — повторил он. — Золотой Орел?..

Он как будто слышал где-то это имя, но не мог припомнить.

— Да, да, — нетерпеливо возразила девушка. — Золотой Орел, лошадь Питера Ретифа! Прекраснейшее животное, какое когда-либо паслось в прерии! Смотрите, он стережет прежнее тайное убежище своего хозяина! Он верен памяти умершего!..

— Ах, оно тут… тайное убежище Питера Ретифа? — воскликнул Беннингфорд, с интересом поглядывая в долину. Но в душе его снова поднялось какое-то смутное, неприятное чувство.

— Да, да! — с волнением подтвердила девушка. — Следуйте непосредственно за мной, и мы прямо спустимся вниз. Билль, мы должны взять эту лошадь!

Одно мгновение он сомневался, что это возможно выполнить, но затем во взоре его зажглась решимость, и он поехал по следам Джеки. Величие окружающей природы, уединение, таинственность и все, что было связано в словах девушки с этим местом, подействовало на него и отогнало прочь другие мучительные мысли.

Спуск был опасный, и узкая, извилистая тропинка требовала большого внимания, так как малейший неосторожный шаг мог иметь роковые последствия. Но они спустились благополучно на дно долины, и тут их глазам представилась изумительная картина. Огромная узкая и глубокая долина тянулась далеко, как только хватал глаз. Она лежала глубоко в горах, и по бокам ее высились скалы, большею частью обрывистые и недоступные. Это было удивительное место, скрытое и трудно доступное, лежавшее у подножия холмов, образующих тут целый лабиринт. Нельзя было даже подозревать о существовании такой долины здесь. Ее охраняли дикие неприступные утесы и густые сосновые заросли. Незнающий и неопытный человек должен был бы неминуемо заблудиться в этом лабиринте и никогда бы не выбрался из него. Но там было превосходное пастбище и чудесное тайное убежище, защищенное от холода и бурь и снабженное водой. Что же удивительного, что знаменитый разбойник Питер Ретиф тут устроил свое жилище и склад своего награбленного добра!

Спустившись в долину, Джеки и ее спутник тотчас же принялись ловить великолепную лошадь, применяя обычный метод, употребляемый в прерии для ловли диких лошадей. Но поймать ее было нелегко.

Золотой Орел одичал и быстро скакал кругом, так что ловцам трудно было накинуть на него лассо. Они гнали его друг к другу, надеясь закинуть на него веревку, но это им никак не удавалось. Но совершенно внезапно он вдруг переменил направление и прямо поскакал галопом в сторону огромного углубления. У девушки вырвался радостный крик, когда она увидела это. Золотой Орел прямо мчался к отверстию маленькой пещеры, которая была покрыта снаружи досками, и в этой деревянной обшивке сделаны были дверь и окно. Было очевидно, что пещера эта служила или жилищем, или конюшней. Тот же самый инстинкт, который побудил лошадь вернуться сюда, заставил ее также в течение двух лет оставаться единственным обитателем таинственной долины. Девушка поняла это и увлекла туда своего спутника. Поймать лошадь было уже нетрудно в этом месте, хотя Золотой Орел с диким вызывающим ржанием прыгнул, чтобы вырваться на волю. Но лассо уже взвилось в воздухе, и один из них опустился на его красивую гордую шею. Это было лассо, брошенное Джеки.

Золотой Орел, после двух лет свободы, сразу присмирел. Он понял, что должен вернуться к плену…

Глава VII В ЛОГОВИЩЕ РАЗБОЙНИКА

Джеки крепко держала лошадь, которая, почувствовав затянутую петлю на своей шее, как-то сразу успокоилась. Беннингфорд тотчас же соскочил с седла и, подбежав к примитивному жилищу, распахнул настежь ветхую дверь, сколоченную из досок. Заржавевшие петли заскрипели, точно жалуясь на то, что их потревожили.

Внутренность жилища была очень характерна для его хозяина — метиса, не предъявляющего больших требований к окружающей обстановке. Одна часть пещеры служила для хранения фуража, другая, далеко сзади, очевидно, предназначалась для конюшни, и только у окна стояла сколоченная из досок кровать.

Беннингфорд укрепил дверь, чтобы она не закрылась опять, и пошел к Джеки. Он хотел освободить ее от усилий, которые она должна была употребить для удерживания горячей лошади. Беннингфорду было уже нетрудно принудить Золотого Орла к покорности, ему не раз случалось укрощать диких жеребцов. Но Золотой Орел не был диким и, скоро поняв, что у него есть теперь господин, опустил свою гордую голову и послушно пошел в свою прежнюю конюшню, куда повел его Беннингфорд.

Джеки спрыгнула с седла, когда Беннингфорд, отведя Золотого Орла, присоединился к ней.

— Все хорошо? — спросила она его, указывая глазами на вход в пещеру.

— Он достаточно присмирел, — отвечал Беннингфорд прежним спокойным тоном и посмотрел на часы. Затем он взглянул на небо и сел на край большого камня, лежащего возле входа в пещеру.

— У нас остается два с половиной часа до наступления темноты, значит, мы имеем в распоряжении час для разговора, — медленно добавил, он и стал спокойно и методически скручивать папироску. Очевидно, он хотел дать Джеки время оправиться, прежде чем она начнет свою исповедь. Но он ошибался, думая, что ее волнует то, что она должна рассказать. Первые же слова, сказанные ею, указали ему на его ошибку.

Она колебалась лишь одно мгновение и затем, со свойственной ей прямотой и решительностью, проговорила:

— Это логовище разбойника, а он… он был мой сводный брат!..

Значит, все толки и сплетни были вздором!.. У Беннингфорда невольно вырвался вздох облегчения. Он понял, что она говорит о Питере Ретифе, но не сказал ни слова и не задал никакого вопроса.

— Мать была вдовой, когда вышла замуж за моего отца. У нее был сын… Моя мать был метиска… — сказала Джеки.

Наступило молчание, полное глубокого значения для обоих. На мгновение какая-то черная тень скользнула по долине. То была стая диких гусей, возвращавшихся на север после того, как весеннее солнце растопило снег, и воды и пищи для них было вдоволь. Крик гусей и кваканье лягушек у берега ручья нарушили тишину.

Через минуту Джеки снова заговорила:

— Мать и Питер поселились в Фосс Ривере в разное время. Они никогда там не встречались, и никто в становище метисов не знал об их родстве. Мать жила отдельно, в своей собственной хижине, а Питер где-то странствовал. Он был брошен на произвол судьбы, и от этого все произошло… Подумайте, ведь я узнала об этом только пять лет тому назад! Он был гораздо старше меня, но он был мой брат! Бедный, бедный Питер!

Она смотрела вдаль своими большими, печальными глазами. Беннингфорд не произносил ни слова, но сердце его было полно нежности. Ему хотелось обнять ее, успокоить, однако он не пошевелился, и она продолжала:

— Не стоит припоминать действия Питера. Вам они и так хорошо известны. Он был очень хитер и ловок, Питер!.. Он был храбрый и мужественный. По-своему он был героем…

Она с каким-то чувством удовлетворения произнесла эти слова. Щеки ее разгорелись и глаза заблестели, когда она стала припоминать подвиги Питера. Ее полуиндейская кровь заговорила в ней.

— Но, разумеется, ему бы не удалось так долго обманывать этих койотов шерифов и избегать цепких лап полицейских без моей помощи. Знаете ли, Билль, я чувствовала, что живу эти три года! Да, я жила тогда!!!

Она порывисто нагнулась к нему и заглянула ему в лицо своими блестящими глазами.

— Вы понимаете, Билль? Я чувствовала, что в жилах моих бьется кровь. Риск, опасности привлекали меня. Я ничего не боялась… Я научилась тогда управлять стадом быков. В прерии немного найдется мужчин, которые могут соперничать со мной в этом отношении. Вы знаете это, и все это знают! Питер научил меня этому. Бедный, бедный Питер!.. Он научил меня стрелять быстро и метко… Да, я многому научилась в эти три года, и, мне кажется, это было не напрасно. Эти годы научили меня самостоятельности, научили, как надо заботиться о дяде. Я жила изо дня в день раньше, не думая ни о чем. Может быть, то, что я говорю вам, огорчает вас, Билль! Но я не могу изменить этого. Питер был мой брат, а «кровь гуще воды». И ведь в моих жилах течет такая же кровь. Не могла же я допустить, чтобы эти подлые койоты, кровожадные прислужники Закона, охотились бы за ним, как за дичью! Сами-то они были не лучше! Я не хотела, чтобы его тело повисло в петле и служило бы пищей воронам. Ведь мы были детьми одной матери! И вот я помогала Питеру ускользать от рук закона, от казни, и если в конце концов он пал жертвой этого страшного болота, то такова была его судьба! Я не могла спасти его от этого…

Она задумчиво поглядела вдаль и добавила:

— Мне кажется, будь Питер жив, я бы делала для него то же самое!..

Беннингфорд молчал. Глаза у него были полузакрыты, и он выглядел равнодушным, но мысли вихрем кружились у него в голове. История, рассказанная ему девушкой, послужила толчком для дикого плана, который бессознательно зародился в его деятельном мозгу. Когда же он, подняв голову, взглянул на Джеки, его поразило какое-то упрямое выражение, которое он увидал на ее лице. Она почему-то напомнила ему в эту минуту тех женщин в истории, в различные времена, которые своими деяниями расшатывали основы империй. Тлеющий огонь скрывался в глубине ее глаз, и только ее туземная кровь могла объяснить это. Мрачная тень лежала на ее прекрасном лице, точно предвестник душевной трагедии. Джеки была страстной натурой, одинаково способной как сильно любить, так и сильно ненавидеть.

Она уселась на землю, и ее беспечная поза указывала, что она привыкла к такому месту отдохновения. Ее нарядные сапожки для верховой езды выглядывали из-под края юбки из грубой туземной материи. Широкополая мягкая фетровая шляпа съехала у нее на затылок, и кудри ее волос, падая на лоб и спускаясь по бокам, образовали как бы рамку ее прелестного личика, яркие краски которого напоминали рисунки Ван-Дейка.

Беннингфорд встал.

— Скажите мне, знал ваш дядя что-нибудь об этом? — спросил он, глядя на стаю диких уток, с шумом опустившихся в болото, поросшее тростником, и с таким же шумом поднявшихся оттуда и улетевших.

— Ни одна душа на свете ничего не знала! Разве вы то что-нибудь подозревали?

Беннингфорд отрицательно покачал головой.

— Ничего решительно, — отвечал он. — Я знал о Питере только то, что знали все. Иногда только я удивлялся, что ни мое стадо, ни стадо дяди Джона не подвергались опасности. Да и его выбор своих жертв порой изумлял меня. Точно он мстил кому-нибудь… Но я не подозревал правды. Скажите, метисы знали что-нибудь о родстве Питера с вашей матерью?

— Нет, только я одна знала рб этом. Это было тайной.

— А!

Девушка с любопытством взглянула в лицо своего спутника. Тон еговосклицания поразил ее. Она не понимала, к чему клонятся его вопросы, но ничего не могла прочесть на его лице, оно было непроницаемо. Беннингфорд молчал, и в душу ее закралась тревога. Она не знала, как он отнесся к ее истории, к ней самой? Она боялась, что он отвернется от нее с презрением. Несмотря на свою смелость, на мужскую твердость характера и независимость, она все же была только женщиной, и при том была способна на сильную привязанность и глубокое чувство. Мужские черты, присущие ее характеру, были лишь результатом окружающих условий ее повседневной жизни и обстановки.

Но Беннингфорд совсем не имел таких мыслей. Может быть, 24 часа тому назад ее рассказ заставил бы его содрогнуться. Теперь было совсем другое. В нем проснулась такая же дикая отвага, какая была у нее. Он уже слишком окунулся в жизнь прерии, чтобы возмущаться поведением мужественной девушки, принявшей такое горячее участие в своем кровном родственнике. При других обстоятельствах, может быть, он и сам бы превратился в такого же злодея, как Ретиф? Во всяком случае, смелость, отвага этого человека, его презрение к опасности невольно привлекали его. Он грабил богатых скотопромышленников, обиравших бедных, невежественных метисов, своих братьев по крови, но при этом он сам рисковал собственною жизнью. А Лаблаш? Лаблаш — грабитель, ростовщик и шулер, но он находится под покровительством законов!..

— Как далеко простирается эта долина? — внезапно обратился он к Джеки и, поднявшись на камень, поглядел в южную сторону, где конец таинственного ущелья терялся вдали.

— Мы полагали, что она имеет в длину триста миль, — отвечала Джеки. — Она прямо врезается в недра гор, а затем выходит в предгорья в тридцати милях к югу от границы. Она кончается в Монтане.

— Питер уводил по этой дороге свой скот? Он делал это один? — спросил Билль, снова садясь на камень.

— Да, один, — отвечала девушка, удивляясь его вопросам. — Моя помощь оканчивалась здесь. Питер откармливал здесь свое стадо, и затем угонял его в Монтану. Там никто не знал, откуда он являлся. Это место так удивительно хорошо скрыто, что никому не удавалось проникнуть сюда. Тут одна только дорога и та ведет через Чертово болото. Зимой, конечно, сюда можно пройти отовсюду, но ни один человек в здравом уме не решится в этакое время года пускаться в подобное путешествие в предгорья. В другое же время можно пройти только по секретной тропе. Да, это место самой природой предназначено для подобных дел. Долина представляет превосходную скрытую естественную дорогу.

— Удивительно! — Беннингфорд даже позволил себе улыбнуться, говоря это. — Про Питера говорили, что он имел кучу денег, — сказал он.

— Да, я думаю, что он зарыл тут кучу долларов. Он прятал тут свои деньги, в этой долине. — Джеки тоже улыбнулась при взгляде на его бесстрастное лицо, но тотчас же снова стала серьезной.

— Тайна эта умерла вместе с ним, она глубоко погребена в этом гнилом болоте, — прибавила она.

— А вы уверены, что он там погиб, в этом болоте?

Вопрос его прозвучал так настойчиво, как будто он придавал особенно важное значение этому факту.

Джеки, несколько пораженная его настойчивостью, отвечала не сразу.

— Да, он там погиб, — сказала она наконец, — но это никогда не было вполне установлено. Большинство все-таки продолжает думать, что он просто-напросто скрылся из этой страны. Я же нашла его шляпу возле тропинки, и кора болота у этого места была проломлена… Да, я уверена, что он провалился туда. Будь он жив, я бы знала об этом…

— Но как же случилось, что Золотой Орел остался жив? Наверное, Питер никогда не переходил болота пешком?

Девушка была как будто озадачена этим вопросом. Но тем не менее ее уверенность в том, что Питер погиб в болоте, не поколебалась.

— Нет, — сказала она несколько нерешительно. — Обыкновенно он не ходил пешком. Но… он иногда выпивал!..

— Понимаю! — заметил Беннингфорд.

— Однажды даже я спасла его, потому что он собирался идти по ложному пути в том месте, где тропинка разветвляется… Он тогда выпил… Да, — повторила она с уверенностью, — он тут погиб.

Беннингфорд был удовлетворен ее ответами. Он внезапно поднялся с места. Крик диких уток вдали заставил его на мгновение повернуть голову. Но взгляд его уже был не таким бесстрастным, как раньше. На лице его появилось выражение твердой решимости, когда он снова посмотрел на фигуру девушки, продолжавшей сидеть скорчившись на земле. Что-то в ее взгляде заставило его опустить глаза.

— Этот, ваш брат, был высокий и худощавый? — внезапно спросил он.

Она кивнула головой.

— Я видел его издали, — продолжал он. — Если я хорошо припоминаю его, у него было темное лицо и впалые щеки?

— Да, — ответила Джеки, с любопытством взглядывая на него.

Он снова отвернулся и стал смотреть туда, где утки весело плескались в воде. Зимний холодок, остававшийся в воздухе, почти уничтожал бальзамическое веяние весны. Это было указанием, что час был уже поздний и надо было торопиться.

— Теперь выслушайте меня, — проговорил он каким-то особенно твердым голосом, обращаясь к девушке. — Сегодня я потерял все, что еще оставалось у меня от моего маленького ранчо, все! Нет, на этот раз не Лаблаш, другой ваш приятель, Педро Манча, обыграл меня? — поторопился он предупредить ее слова, слегка улыбнувшись. — Я же открыл источник удивительного, феноменального счастья Лаблаша. Он систематически обокрал нас обоих, вашего дядю и меня.

Девушка вскочила на ноги, в сильном волнении.

— О, как я ненавижу его! — вскричала она.

— Да, мы оба разорены, ваш дядя и я, — продолжал он. — И притом он обманным образом обыграл нас, как обыгрывал и других. Я не знаю в точности, сколько проиграл ему ваш дядя, но думаю, что втрое больше, чем я.

— А я знаю его потери! — воскликнула девушка. — У Лаблаша в руках закладные на наше имущество, на сумму в двести тысяч долларов. Сколько бы я ни старалась, я не могу выкупить их. Что ожидает впереди моего старика дядю? Гибель всего…

Слезы готовы были хлынуть у нее из глаз, но силою воли она сдержала их.

— Разве мы не можем бороться с этим кровопийцей? — сказала она дрожащим голосом. — Ведь он высасывает деньги своими огромными процентами! Разве закон не может вступиться за всех, кого он обирает?

— Закон? — Беннингфорд горько улыбнулся. — Закон будет всегда на его стороне, особенно здесь, в прерии. Лаблаш слишком богат, а деньги — сила. Мы сами должны вступиться за свои права. Лаблаша надо заставить отдать назад то, чем он завладел посредством обмана и вымогательства.

— Да, да! — вскричала девушка со страстью. — Пусть за каждый похищенный доллар он уплатит десять!

— Надо его убрать отсюда, — сказал Беннингфорд.

— Да, да! Он должен поплатиться за все зло, которое сделал. Метисы его ненавидят так же, как и я, — сказала Джеки, и глаза ее разгорелись страстным гневом. — Они работают у него, а когда наступает расплата, то оказывается, что им получать нечего. Штрафы, вычеты денег за товар, забранный у него в магазине, который он отпускает им в кредит за огромные проценты, все это едва покрывается их заработком. В результате они работают у него почти даром, а заступиться за них некому. Никто из здешнего начальства не возьмет сторону метисов против белого! Но как, как отомстить ему за все?..

Беннингфорд улыбнулся, видя ее страстность, но эта улыбка уже не была беспечной и веселой, как прежде. В нем проснулась скрытая, безумная отвага, которая могла сделать из него либо героя, либо великого злодея. В эту минуту он перешел границу, отделяющую его от тех идей и традиций, в которых он был воспитан, и в нем проснулись дикие инстинкты. Борьба, происходившая в его душе, отразилась и на его лице. Девушка с напряженным вниманием следила за игрой его физиономии, обнаруживавшей такие стороны его характера, которые всегда были скрыты глубоко.

— Как отомстить? — повторил он ее слова, как будто они обращены к нему. — Он должен за все заплатить, за все! Если я буду жив и останусь на свободе, он должен будет заплатить за все!

Он подробно рассказал Джеки, как он убедился наконец в обмане Лаблаша.

— И вы не показали вида, не уличили его в обмане? — спросила Джеки. — Он ничего не подозревает?

— Ничего, — ответил Беннингфорд.

— Вы были правы, какая была бы польза стрелять? Вы бы ответили за это и только. Мой дядя все равно должен был бы платить по закладным.

— Доказать его мошенничество было бы невозможно, — сказал Беннингфорд и, подходя ближе к девушке, прибавил: — Надо употребить другой способ, быть может, очень рискованный. Но прежде всего, Джеки, я ничего не могу сделать без вашей помощи. Согласны ли вы разделить эту задачу со мной? Я люблю вас, Джеки, и я хочу, чтобы вы дали мне право защищать вашего дядю!

Он протянул к ней руку. В это время они услышали тихое ржание Золотого Орла в конюшне, и им обоим показалось, что он одобряет их. Джеки молчала, и Беннингфорд продолжал:

— Джеки, я разоренный человек. У меня ничего не осталось. Но знайте, что я люблю вас и готов пожертвовать для вас жизнью!..

Голос его понизился почти до шепота, и в нем звучала глубокая нежность. Он любил эту девушку, сироту, сильную и мужественную, которая так энергично выдерживала жизненную борьбу, одна с самых юных лет. Он восхищался ею и, вероятно, бессознательно полюбил ее с того момента, как узнал ее. На одно мгновение он почувствовал угрызение совести, что хочет ее увлечь за собой на скользкий и опасный путь мщения. Однако было уже поздно останавливаться. Раз вступив на эту дорогу, он должен идти по ней и дальше, и ему казалось вполне естественным и понятным, что они свяжут свою судьбу вместе и пойдут рядом в будущем. Разве она не была также охвачена жаждой мщения? Она ненавидела человека, приносящего столько зла его дяде и ее родичам по крови — метисам!..

Он терпеливо ждал ее ответа. Вдруг она встала, заглянула ему в лицо и ласково положила руки на его плечи.

— Вы в самом деле любите меня? — спросила она со свойственной ей прямотой. — Я счастлива, Билль! Я тоже люблю вас. Скажите, вы не думаете обо мне слишком дурно, оттого… оттого, что я сестра Питера Ретифа?..

Она улыбалась, но в глазах ее были слезы, в тех самых выразительных глазах, которые только что горели огнем мести. Голос ее слегка дрожал, когда она задала ему этот вопрос. Ведь, в сущности, она была все-таки примитивная натура!..

— Как я могу думать о вас дурно, моя любимая? — возразил он, нагибаясь к ней и целуя ее руки, которые держал в своих руках. — Моя собственная жизнь была мало похожа на райский сад до грехопадения. И я не думаю, чтобы будущее, окружающее меня, даже если я избегну человеческих законов, будет более почтенным. Ваше прошлое принадлежит вам, и я не имею права критиковать и осуждать его. А теперь мы объединимся для общего дела. Мы вооружаемся против того, чья власть в этой части страны почти абсолютна. Лаблаш здесь представитель капитала, который держит в своих руках все и пользуется безнаказанностью. Когда мы отнимем от него его собственность, то будем считать, что мы расквитались с ним.

— Да, Билль, и в тот день я стану вашей женой! — произнесла она торжественно.

Беннингфорд обнял ее, и они скрепили свое соглашение долгим поцелуем.

Снова послышалось ржание. Это Золотой Орел негодовал на свое насильственное заключение. Джеки и Беннингфорд улыбнулись друг другу. Они не говорили о чувствах, да это и не было нужно, потому что они понимали друг друга без слов. Он сообщил ей удивительный отважный план, который зародился у него в голове в этой таинственной долине под влиянием окружающей обстановки. Она слушала его с величайшим вниманием, глаза ее сверкали, и она упивалась его словами. Он не развивал перед нею картин привлекательного будущего и не скрывал опасностей, которые ожидают их обоих. Но этот странный план, созданный воображением Беннингфорда, соответствовал дикой природе прерии, с которой он теперь сливался. А Джеки ведь была детищем этих равнин и гор, была вскормлена и воспитана ими! И в этой тихой, уединенной, залитой вечерним светом долине они оба условились идти рядом, действовать рука об руку и, пренебрегая законами людей, творить правосудие, согласно законам прерии. Око за око, зуб за зуб — таков первобытный закон прерии, который все еще продолжал существовать в этой полудикой стране, тем более, что ее туземное население слишком часто страдало от несправедливости своих цивилизованных властителей. И Джеки, с глазами, сверкающими гневом, говорила Беннингфорду:

— Метисы должны сами защищать свои права, мстить поработителям! Ваши законы оказывают покровительство преимущественно лишь сильным и богатым. Лаблаш подтверждает это своим примером. Разве мы можем, на основании ваших законов, преследовать его?..

Дух прерии всецело овладел Беннингфордом. Риск и опасность всегда привлекали его, а теперь, кроме того, возле него была девушка, которую он любил…

— Мы оставим Золотого Орла здесь, — сказала Джеки, садясь на свою лошадь.

— Я сейчас позабочусь о нем, — отвечал Беннингфорд.

— Начало темнеть, и надо было поскорее возвращаться. В долине уже протянулись вечерние тени. Но ут и еще продолжали весело плескаться в ручье, а концерт лягушек стал еще громче с наступлением вечера.

Джеки и Беннингфорд быстро ехали по знакомой уже дороге. Достигнув вершины холма, они оглянулись на долину, где только что заключили договор, связавший их судьбу…

Внизу расстилалось роковое болото.

Глава VIII СДЕЛКА

Лаблаш сидел в удобном плетеном кресле в своей маленькой конторе позади дома. Он предпочитал такие кресла вследствие их прочности, так как другая мебель обыкновенно недолго выдерживала тяжесть его грузного туловища. Притом же плетеные кресла были гораздо дешевле других, и это также имело значение в глазах скупого Лаблаша.

Он положил ноги на решетку маленькой печки и задумавшись смотрел на огонь. Большие, дешевые американские стенные часы громко тикали, нарушая этим резким звуком тишину, господствовавшую в маленькой комнате. Лаблаш временами поворачивал к ним свою огромную голову и с нетерпением смотрел на стрелки. Очевидно, он поджидал кого-то и что-то сильно беспокоило его, потому что он наконец не выдержал и медленно поднялся из глубины своего покойного кресла, которое затрещало от движения его тела.

Подходя к окну, он открыл ставни и, вытерев своей толстой, мягкой рукой запотевшие стекла, стал смотреть в темноту. Ночь была очень темная, и он ничего не мог разглядеть. Час тому назад он покинул трактир, в котором играл в покер с Джоном Аллондэлем, и теперь ему хотелось спать, но он ждал кое-кого и поэтому не мог лечь.

Он повернулся к своему покойному креслу, которое опять жалобно запело под его тяжестью. Минуты проходили за минутами. Лаблаш не знал, что ему делать, и от нетерпения грыз свои ногти.

Наконец в окно послышался стук. Он медленно поднялся и осторожно открыл дверь, впустив в комнату смуглого, неопрятного мексиканца. Это был Педро Манча. Они не поздоровались и не сказали ни слова друг другу. Лаблаш запер двери, но не пригласил сесть своего посетителя, а только, окинув его своим холодным, жестким взглядом, заметил:

— Ну?.. Вы, я вижу, изрядно выпили!..

В последних словах слышалось утверждение. Лаблаш хорошо знал мексиканца, и поэтому ясно прочел на его лице и в его диких глазах, что тот был пьян, хотя и держался твердо на ногах.

— Ну так что ж? — равнодушно ответил тот. — Вам-то что за дело до этого, мистер? Вы хотите, чтобы я сделал для вас грязную работу? А когда она сделана, то вы становитесь в позу проповедника трезвости и других добродетелей. Но я пришел сюда не за тем, чтобы слушать ваши нравоучения. Перейдем к делу.

Наружность Педро была не из приятных. Его черные глаза сверкали безумием и жестокостью, а худое лицо было украшено рубцами, свидетельствовавшими о его бурном прошлом. Он явился сюда в числе других искателей приключений худшего сорта, которые стекались со всех сторон в эту местность, где для наживы и разных темных дел открывалось обширное поприще.

Оба, Лаблаш и мексиканец, несколько мгновений молча смотрели друг на друга, но Лаблаш чувствовал, что он не может его напугать. Педро был из тех людей, которые готовы продать свои услуги каждому, лишь бы цена была подходящая. Но он также легко готов был изменить своему работодателю, если ему дадут больше. Лаблаш это знал, и потому, имея дело с таким человеком, ничего не предоставлял на волю случая, а все тщательно обдумывал и предусматривал. Впрочем, он предпочитал большею частью сам обделывать свои грязные делишки, а уж если ему приходилось прибегать к помощи других, то он знал, что не надо скупиться. Педро был полезен ему, потому что он вертелся среди людей, принадлежащих к лучшему обществу Фосс Ривера. На какие средства он жил, — никто этого не знал, но он сорил деньгами, кутил и вел большую игру и никто не подозревал, что источником всего этого был Лаблаш. Всем было хорошо известно, что ростовщик неохотно расставался с деньгами.

— Прекрасно, — сказал Лаблаш. — Я вовсе не намерен наблюдать за вашей нравственностью. Но я знаю, на что вы способны, когда наполните себя виски!

Мексиканец грубо рассмеялся.

— То, что вы про меня знаете, мистер, не составит большого тома, — сказал он.

— Я хочу знать только, на какую сумму вы обчистили достопочтенного сэра? — резко спросил Лаблаш.

— Вы сказали мне, чтобы я выпотрошил его. Но времени было мало. Он не хотел долго играть, — ответил мексиканец.

— Знаю. Но я хочу знать, сколько?

Тон Лаблаша был решительный, не допускающий никаких возражений. Манча понял, что увиливать нельзя.

— А сколько вы собирались уплатить мне за это? — спросил Манча.

— Я знаю, что вы получили не деньги, а долговые расписки, — сказал Лаблаш. — Сумма, которую он проиграл вам, не стоит той бумаги, на которой он написал вам расписку. Вы не будете в состоянии обратить ее в деньги. Он никогда не сможет вам уплатить.

Лаблаш проговорил это с таким хладнокровием и уверенностью, что произвел впечатление на мексиканца, который почувствовал некоторое беспокойство. Пожалуй, его расчеты на выгодную сделку не оправдаются.

— Однако я думаю, что вы были бы не прочь подержать эти бумажки в своих руках, — заметил Манча.

Лаблаш с кажущимся равнодушием пожал плечами. Но в душе он был уверен, что эти расписки все же будут в его руках. Помолчав с минуту, он сказал спокойно:

— Что вы хотите получить за эти расписки? Я готов купить их у вас, но за подходящую цену.

— Слушайте, Беннингфорд дал мне расписки на семь тысяч долларов, — ответил Манча.

Это было неожиданностью для Лаблаша. Но он ничем не выдал своего удивления.

— Вы хорошо поработали, Педро, — одобрительно заметил Лаблаш, в первый раз удостоив назвать мексиканца по имени. Он почувствовал невольное уважение к нему, как к человеку, который оказался способным в такой короткий срок обчистить на такую сумму карман своего партнера. — Я готов предложить вам выгодную для вас сделку: две тысячи долларов чистоганом за эти расписки. Согласны? А?..

— Ого? Две тысячи за семь тысяч? Нет, меня вы не подденете! Ищите другого дурака!

Мексиканец решительно засмеялся, пряча расписки в карман. Лаблаш, тяжело ступая, подошел к письменному столу. Взяв оттуда записную книжку, он отыскал в ней одну страницу и сказал, обращаясь к Педро Манча:

— Вы можете оставить у себя эти расписки. Но я хочу, чтобы вы поняли свое положение. Во сколько вы оцениваете Беннингфорда и его ранчо?

Манча назвал цифру гораздо ниже действительной стоимости.

— Нет, — возразил Лаблаш, — он стоит больше. Его ранчо стоит пятьдесят тысяч. Я не желаю вас обойти, мой друг, но мы ведем деловой разговор. Вот его счет, посмотрите сами. Он мне должен пятьдесят тысяч по первой закладной и двадцать тысяч по запродажной. Общая сумма: пятьдесят пять тысяч, да еще просроченные проценты за двенадцать месяцев. А теперь я скажу вам, если вы отказываетесь отдать мне расписки за ту цену, которую я предлагаю вам, то я продам все его имущество за свой долг, и вы тогда ничего с него не получите.

Ростовщик холодно улыбнулся, говоря это. Он, конечно, не упомянул ни одним словом о том, что у Беннингфорда остается еще кое-что для покрытия долга. Лаблаш вообще лучше кого бы то ни было знал финансовые дела каждого из живущих в поселке, мексиканец же имел в виду только ранчо Беннингфорда. Слова Лаблаша смутили его, но он все-таки возразил, хитро улыбаясь:

— Однако я вижу, что вы очень спешите завладеть этими расписками! Если они ничего не стоят, то почему же вы готовы уплатить за них две тысячи?

Несколько минут они молча смотрели в глаза друг другу. Каждый старался угадать мысли другого. Наконец ростовщик заговорил, и в его голосе слышалась такая страстная ненависть, которая даже удивила мексиканца.

— Я плачу потому, что я хочу раздавить его, как змею! — сказал он. — Я хочу держать его в руках посредством этого долга и я готов заплатить за это две тысячи. Я прогоню его отсюда.

Такое объяснение было понятно мексиканцу. Ненависть была чувством, хорошо знакомым ему, и на это именно и рассчитывал Лаблаш. Он не только умел играть карманами, но и чувствами тех, с кем устраивал сделку. И Манча поддался на эту удочку. К Беннингфорду он был совершенно равнодушен, но злоба, ненависть всегда могли найти в нем поддержку, так как отвечали худшим сторонам его природы. Притом же ведь лучше было получить две тысячи, чем не получить ничего!

— Ну, берите расписки, — сказал он Лаблашу. — Цена низкая, но что же делать? Приходится вам уступить. Посмотрим, как вы с ним разделаетесь!

Лаблаш потянулся к сейфу. Он открыл его, не спуская, однако, глаз со своего посетителя: вообще он не доверял никому, а тем более таким, как Педро

Манча, который следил за ним жадными глазами в то время, как он отсчитывал банковые билеты. Лаблаш читал у него в мыслях, и потому держал наготове заряженный револьвер. Педро Манча, вероятно, знал это.

Когда обмен был совершен и Лаблаш получил желаемые расписки, то он повелительно указал мексиканцу на дверь.

— Наша сделка кончена, — сказал он. — Теперь ступайте!

— Вы слишком торопитесь отделаться от меня, — возразил недовольным тоном Манча. — Могли бы быть повежливее!.. Чем вы лучше меня?..

— Я жду! — повторил Лаблаш повелительным тоном.

Что-то в тоне его голоса заставило мексиканца попятиться к двери, открыть ее и выйти. Лаблаш, не выпуская из рук револьвера, отошел вбок и захлопнул дверь, затем тотчас же запер ее и задвинул засов. Обойдя кругом стен комнаты, он подошел к окну и закрыл железные ставни. Все это он проделал очень быстро и, вернувшись к камельку, опустился в кресло, тяжело дыша.

— Хорошо, что я понимаю мексиканскую натуру! — проговорил он, потирая свои мясистые жирные руки. — Недурненькое дельце! Две тысячи за семь тысяч! Достопочтенному Беннингфорду придется раскошелиться. Он уплатит мне все, до последнего цента… до последнего цента!..

Лаблаш был уверен в успехе. Но молодая девушка перехитрила его…

Глава IX РАЗМЫШЛЕНИЯ ТЕТИ МАРГАРЕТ

Было почти темно, когда Джеки вернулась в ранчо. Она рассталась с Беннингфордом на краю болота, и оттуда он прямо поехал к себе. Джеки, вернувшись домой, прежде всего подумала о письме, которое она оставила дяде. Она посмотрела кругом в комнате, но письма нигде не нашла. Остановившись у печки, она стала задумчиво смотреть в огонь, постукивая пальцами в перчатке по спинке кресла, стоявшего перед огнем. Она не сняла ни шляпы, ни перчаток.

Выражение ее смуглого, строгого лица беспрестанно менялось, очевидно, отражая на себе течение ее мыслей. Когда она смотрела на игру огня, то ее большие, темно-серые глаза вдруг становились серьезными. В глубине их точно таилась какая-то тревога, затем порою все ее лицо внезапно освещалось нежной улыбкой, которая опять сменялась выражением холодной, упорной ненависти и какой-то затаенной печали. Губы ее были все время сжаты, и брови слегка сморщены, что ясно указывало на душевную борьбу, происходившую в ней.

Наконец она встала и, подойдя к столу, позвонила. На звонок тотчас же открылась дверь, и вошла служанка.

— Дядя был дома, Мэми? — спросила она коротко.

— Нет, мисс, — также коротко отвечала служанка.

Это была девушка с довольно умным лицом, на котором, однако, ничего прочесть было нельзя, так как, очевидно, она привыкла скрывать свои мысли от взоров посторонних наблюдателей. Ее жесткие черные волосы и темный цвет кожи указывали на ее полуиндейское происхождение. Джеки недаром говорила, что «кровь гуще воды», поэтому все ее слуги были из лагеря метисов.

— Моя записка была передана дяде? — спросила она, как будто совершенно спокойно, но в душе все же с тревогой ждала ответа.

— О да, мисс, Силас сам отдал ему письмо. Хозяин был в обществе мистера Лаблаша и доктора, — осторожно добавила Мэми.

— Что же он ответил, когда Силас сказал ему, что тут есть письмо для него?

Он послал Силас за этим письмом, мисс.

— Дядя не сказал, когда он вернется?

— Нет, мисс…

Мэми держалась за дверную ручку, как будто не решаясь говорить.

— Ну что? — нетерпеливо спросила Джеки, заметив, что девушка что-то не договаривала.

— Силас, — сказала девушка тоном осуждения и недоверия, — вы знаете, мисс, какие у него бывают странные понятия, у Силаса! Он говорил…

Девушка смутилась, заметив на себе пристальный взгляд своей госпожи.

— Говорите же, Мэми! — нетерпеливо воскликнула девушка с каким-то испугом.

— Он сказал только, что хозяин был как будто не совсем… не совсем здоров!

— А! Я понимаю… Вы можете идти, — прибавила Джеки, заметив, что девушка продолжает стоять у дверей.

Когда служанка вышла, Джеки снова вернулась к печке и задумавшись смотрела на огонь. Душа ее была полна тревоги, ясно отражавшейся на ее побледневшем личике. Как ни была смела и мужественна эта девушка прерии, но она чувствовала свое бессилие бороться с действительностью. Смутные опасения, постоянно мучившие ее, внезапно приобрели реальный характер. Она питала к своему дяде почти материнскую привязанность. Это была любовь сильной решительной натуры к слабому, нуждающемуся в поддержке человеку, любовь, к которой примешивалось и чувство глубокой благодарности к доброму старику, давшему бедной осиротевшей девочке приют и окружившему ее лаской и привязанностью. Благодаря ему она была счастлива в детстве и юности, счастлива до настоящего времени. А теперь? Теперь она видела, что ее добрый, славный дядя, все более и более поддается своей всепоглощающей страсти к азартной игре и, чувствуя, что катится вниз, что губит себя и будущность своей племянницы, бедный слабый старик старается найти утешение в вине. Он стал напиваться все чаще и чаще, и Джеки ясно видела своими любящими глазами несомненные признаки нравственного падения. Она со страхом наблюдала за ним. Мужественная и решительная, она могла смотреть в глаза опасности, стойко перенести грозящее ей полное разорение, но это было больше, чем она в состоянии была вынести. Видеть такой упадок человека, который был для нее больше, чем родной отец, было слишком ужасно!..

Две крупные слезы, навернувшиеся на ее прекрасных, сумрачных глазах, медленно скатились по ее щекам. Она склонилась под этим ударом судьбы, точно молодая ива под действием налетевшего урагана.

Однако это был лишь временный припадок малодушия. Ее мужество, вскормленное дикими условиями жизни в прерии, восторжествовало над чисто женской слабостью, и она встрепенулась. Своими руками, с которых она так и не снимала перчаток, она вытерла слезы. Нет, она не должна плакать, она должна действовать! Ведь она заключила торжественный договор с человеком, которого любила и который любил ее! Она должна встряхнуться и начать действовать без промедления…

Она оглядела комнату, точно стараясь убедить себя, что кругом нее все оставалось по-прежнему. Но ей казалось, будто ее старая жизнь исчезла и она вступает в какую-то новую жизнь, чуждую ей, начинает новое поприще, в котором она не видела будущего, а только настоящее. Она чувствовала себя как человек, который надолго прощается со своей прежней счастливой жизнью. Выражение ее лица указывало, что это доставляет ей страдание. С тяжелым видом она вышла из комнаты и покинула дом. Ее охватило холодным ночным воздухом. Она шла, погруженная в глубокую думу, не обращая внимания на привычные звуки, раздающиеся с фермы, мычание коров, кваканье лягушек, скрип ворот. Она думала о той работе, которая предстояла ей в будущем, и ночной мрак словно прокрадывался ей в душу, наполняя ее печальным предчувствием грозящего бедствия.

До дома доктора Аббота было лишь небольшое расстояние, и ночная темнота не могла служить препятствием для Джеки. Она шла быстрыми, легкими шагами, имея перед собой вполне определенную цель.

Миссис Аббот была дома. Маленькая гостиная в доме доктора была удивительно уютна и комфортабельна, хотя убранство ее было простое и без всяких претензий. Печь находилась в центре, и тепло, которое она распространяла в комнате, так приятно подействовало на Джеки после холодного ночного воздуха. Миссис Аббот сидела у печки и попеременно то бралась за книгу, лежащую на коленях, то снова принималась за шитье. Она ждала возвращения своего мужа к ужину, зная по опыту, что ей надо запастись терпением для этого, и чтение, и шитье помогали ей скоротать время.

— Ну, милая тетя Маргарет, — сказала, входя, Джеки, вполне уверенная в радушном приеме, — я пришла, чтобы поболтать с вами. Дома никого нет, — она кивнула в сторону ранчо.

— Я очень рада, милое дитя! — воскликнула миссис Аббот, вставая ей навстречу, ласково обнимая ее и целуя ее в обе щеки. — Иди, садись сюда, к печке. Но сними сначала эту противную шляпу. Говоря по правде, я никогда не могла понять, зачем ты носишь ее! Видишь ли, когда я была невестой…

— Знаю, знаю, что вы хотите сказать! — перебила ее девушка, улыбаясь, несмотря на свою душевную боль. Ей было хорошо известно, что эта милая славная старушка вся жила в прошлом и любила рассказывать свои воспоминания о днях своей молодости людям, которые ей были симпатичны. Джеки много раз с участием выслушивала ее, но на этот раз она не была расположена к этому, так как пришла, чтобы поговорить о серьезных вещах, зная, что когда тетя Маргарет захочет, то может давать очень хорошие практические советы. И теперь тетя Маргарет тотчас же заметила, что, несмотря на старание Джеки казаться веселой, что-то было неладное с ней.

— Ах, Джеки, дитя мое! — воскликнула она. — Я вижу по твоему лицу, что ты чем-то озабочена. Что это, милая моя?

Джеки села в удобное кресло, пододвинутое миссис Аббот к огню, а старушка снова уселась на свой стул с прямой спинкой, на котором она всегда любила сидеть. Положив в сторону книжку, она взяла из корзинки работу, однако шить не принималась. Но когда она вела серьезный разговор, то любила, чтобы ее руки были в это время заняты какой-нибудь работой. А по лицу Джеки она видела, что разговор будет серьезный.

— Где доктор? — спросила Джеки без всякого предисловия. Впрочем, она знала, где он находится, и спросила только, чтобы начать разговор.

Старая леди невольно выпрямилась. Она угадывала причину прихода Джеки. Взглянув на нее поверх своего золотого пенсне, которое она только что водрузила на свой широкий, но все еще красивый нос, она ответила:

— Он в трактире, играет в покер. А в чем дело, милая?

Ее вопрос был сказан очень невинным тоном, но он ни на минуту не обманул Джеки. Девушка печально улыбнулась, глядя на огонь. Зачем ей было скрывать свои чувства от тети Маргарет? Однако Джеки было все-таки неприятно говорить о слабостях своего дяди даже ей, и она медлила.

— С кем же он играет? — снова спросила Джеки, подняв на тетю Маргарет свои печальные серые глаза.

— С твоим дядей и Лаблашем, — был ответ.

Проницательные глаза старой леди внимательно всматривались в лицо девушки. Но Джеки не подала вида, что замечает это.

— Не пошлете ли вы за ним, тетя Маргарет? — спокойно сказала Джеки. — Только не надо ему говорить, что я здесь, — прибавила она, подумав.

— Хорошо, моя милая, — ответила старушка, быстро поднимаясь. — Подожди минутку, я сейчас напишу ему несколько слов. Кивис еще не ушел в свой вигвам. Я оставила его вычистить ножи. Он может пойти. Индейцы гораздо лучше исполняют такие поручения, чем наши слуги.

Миссис Аббот быстро вышла из комнаты с запиской в руках, но через минуту вернулась. Придвинув свой стул к Джеки, она положила свою белую нежную руку на руки девушки, сложенные у нее на коленях.

— Скажи мне, милая, скажи мне все! — ласково проговорила старая леди. — Я ведь знаю, что это касается твоего дяди.

Доброе сердце старой леди выражалось и в тоне ее голоса, и во взгляде. Ей было трудно противостоять, но Джеки и не старалась.

На одно мгновение лицо девушки выразило сильнейшее отчаяние. Она пришла с решительным намерением откровенно поговорить с женщиной, которую любовно называла «тетя Маргарет», но когда дошло до дела, то почувствовала, что ей очень трудно высказать то, что она хотела сказать. Она не знала, как приступить к этому разговору, и наконец, собрав все свое мужество, произнесла:

— Тетечка, скажите… вы замечали в последнее время… какой дядя стал странный? Вы видели, как часто… теперь… он был сам не свой.

— Это виски! — напрямик заявила старая леди. — Да, я видела это. Обыкновенно всегда можно заметить на нем действие отвратительного напитка, когда он побывает в кабаке Смита… Я очень рада, милая, что ты заговорила об этом. Мне не хотелось самой начинать этот разговор. Твой дядя на опасной дороге!

— Да, это путь, который постепенно ведет к падению, — сказала Джеки с печальной улыбкой. Потом, вдруг вскочив на ноги, она проговорила с тоской в голосе. — Скажите, тетечка, разве нет никакого средства спасти его? Удержать его? Что же это такое? Покер и виски разрушают его душу и тело… Прибегает ли он к виски вследствие своих проигрышей, или же его безумная страсть к игре является результатом виски?..

— Ни то, ни другое, моя милая. Виной всему Лаблаш.

Сказав это, миссис Аббот нагнулась над чулком, который начала штопать. Ее взор был прикован к работе.

— Лаблаш! Лаблаш! — с отчаянием воскликнула девушка. — Везде он, куда бы я ни оглянулась! Сколько несчастий он причиняет! Скольких он разорил, погубил! Этот человек — язва нашего фермерского мира! Он высасывает из него все соки, разъедает его! И все, все находятся у него в руках, зажатых им в кулак!..

— За исключением одной молодой девушки, которая не хочет его признавать, — с улыбкой заметила миссис Аббот.

Джеки была поражена. Тетя Маргарет случайно сказала это, а между тем в ее словах как будто заключался какой-то тайный смысл.

— Тетечка, объяснитесь! — взмолилась Джеки.

— Что же тут объяснять? — спокойно ответила миссис Аббот. — Ты одна во всем Фосс Ривере не скрываешь своей ненависти и презрения к нему. Он действительно держит всех в руках благодаря своему богатству и игре. Эта ужасная страсть лишает людей способности рассуждать, а здесь, в Фосс Ривере, благодаря отсутствию других интересов и развлечений она свирепствует, как эпидемия. Лаблашу это выгодно, и он поддерживает ее. Он ведет свою линию и постепенно все прибирает к своим рукам, становится важной, влиятельной персоной. Кто может противодействовать ему? Он будет Некоронованным королем» Фосс Ривера. Но ему нужна королева. А кто же здесь, в Фосс Ривере, мог бы занять это место?.. И вот его выбор пал на тебя. А ты его презираешь!.. Но он не такой человек, чтобы отказаться от своей цели. Так или иначе, честными или бесчестными путями, но он постарается ее достигнуть. Он отомстит тебе за твое презрение и заставит тебя выйти за него замуж. Он не остановится ни перед чем…

— Что вы говорите, тетя! — вскричала Джеки. — Как же дядя?..

— Подожди и ты поймешь это, — продолжала миссис Аббот. — Я была удивлена, что выбор Лаблаша пал на тебя и что тебя, простое дитя прерии, полудикарку, он наметил, как будущую королеву Фосс Ривера. Вероятно, у него были на то очень веские соображения. Лаблаш не такой человек, чтобы делать что-нибудь без основательных причин и личной выгоды. Конечно, твоя молодость и красота играют тут роль, но этого было бы мало для такого старого плута. Впрочем, я не берусь разгадывать его побуждений. Скажу тебе только, что не выказывай ты так упорно своего презрения на каждом шагу, он оставил бы твоего дядю в покое. Но Лаблаш обыкновенно добивается того, что ему нужно…

— В делах, — возразила угрюмо Джеки.

— В делах… и во всем. Он, разумеется, не станет рисковать получить от тебя отказ. Он добьется твоего согласия другими путями, и в этом ему поможет твой дядя. Не удивляйся и выслушай. Твой дядя, этот старый безумец, всю жизнь свою увлекался покером, а теперь больше, чем когда-либо. И он постоянно играет с Лаблашем, которому феноменально везет в карты. Доктор говорил мне, что твой дядя никогда не выигрывал в карты больше одного раза в месяц, все равно, с кем бы он ни играл. Ты знаешь, — да и мы все знаем, — что все эти годы он всегда занимал деньги у этой монументальной каракатицы Лаблаша для покрытия своих проигрышей. И вы можете быть уверены, что Лаблаш позаботился обеспечить себе получение денег по этим займам. Твой дядя считается очень богатым, но доктор уверяет, что если Лаблаш потребует уплаты по закладным с процентами, то очень мало останется от богатства Джона Аллондэля. В эту зиму он особённо много наделал долгов и все — Лаблашу!

— Ну, а как же доктор? Ведь он тоже играет с ним? — спросила Джеки.

Миссис Аббот пожала плечами.

— Доктор осторожен и сам может позаботиться о себе, — сказала она. — Кроме того, Лаблашу нет никакого интереса обирать его. А над твоим дядей Лаблаш занес меч, и его просьба будет равняться приказанию. Джон не посмеет отказать ему.

— А, понимаю! — воскликнула Джеки. — Но он строил свои расчеты без меня. Можете быть уверены, что я не выйду замуж за Лаблаша и не позволю ему разорить дядю. Но теперь я желаю только одного, чтобы как-нибудь удержать дядю от виски. Это главное, что меня тревожит… больше всего!..

— Я боюсь, милая, что очень трудно остановить его теперь. Он во власти Лаблаша. И он продолжает играть, надеясь отыграться и покрыть свои потери, и после каждого проигрыша напивается, чтобы заглушить свою тревогу. Виной всему слабость его характера, и эта слабость его губит. У него не хватает силы воли, чтобы остановиться, и он катится вниз… Ах, Джеки, я боюсь, что тебе придется, ради спасения дяди от полного разорения, побороть свое презрение к Лаблашу.

Миссис Аббот очень любила Джеки, но она все же никогда не понимала ее, не учитывала ее происхождения и того, что в жилах ее текла индейская кровь. Джеки была способна испытывать страстную ненависть и страстную любовь, способна мстить, но компромисс был не в ее характере. Глаза ее загорелись мрачным огнем, и она заговорила каким-то особенно жестоким, суровым тоном, который заставил тетю Маргарет содрогнуться, такое слышалось в нем ожесточение.

— Никогда, тетя Маргарет, клянусь всем на свете, я не пойду на такую сделку! Говорю вам: Лаблаш должен поплатиться за все свои гнусности. И тот день, когда дядя разорится окончательно, грязные мозги Лаблаша разлетятся в воздухе…

— Дитя, дитя, что ты такое говоришь! — испуганно всплеснула руками миссис Аббот. — Выбрось такие дурные мысли из своей головы! Лаблаш негодяй, но…

Она вдруг прервала свою речь и обернулась к двери, которая открылась, чтобы впустить веселого доктора.

— Ах, — сказала она, внезапно изменив обращение и разговор прежним беспечным тоном. — Я уже думала, что вы, мужчины, там заночуете за карточным

столом! Джеки была так мила, что пришла разделить мое одиночество.

— Добрый вечер, Джеки, — поздоровался он с нею. — Да, пожалуй, мы бы там остались на всю ночь, если бы не твое послание, Маргарет, и не Джон…

Он вдруг запнулся и как-то странно поглядел на Джеки, согнувшуюся в кресле и пристально глядевшую на огонь.

— Зачем, собственно, я был нужен тебе? — спросил доктор, обращаясь к жене.

Джеки внезапно встала и взялась за шляпу.

— Тетя Маргарет послала за вами по моей просьбе, доктор, — сказала она. — Я хотела видеть дядю.

— А! — вырвалось невольно у доктора.

— Спокойной ночи, дорогие мои, — сказала Джеки, стараясь казаться веселой. — Я думаю, дядя уже вернулся домой?..

— Да, он вышел вместе со мной из трактира, — ответил доктор Аббот, провожая Джеки. — Вы, я думаю, по дороге нагоните его.

Молодая девушка обняла старую леди и поцеловала ее. Доктор несколько мгновений стоял на пороге и смотрел вслед удаляющейся Джеки.

— Бедное дитя… бедное дитя! — прошептал он. — Да, она застанет его дома. Я сам проводил его туда, но…

Он умолк, выразительно пожав плечами.

Глава X НАЧАЛО КАМПАНИИ

Условия жизни в прерии содействовали развитию привычки раннего вставания. Весной, даже раньше, чем блестящее дневное светило прольет свои первые лучи на спящий мир, в прерии уже пробуждается жизнь. С вершины небольшого холма можно видеть так далеко, как только хватает взор, обширные пространства колыхающейся травы, волнующийся простор зеленых равнин, а за ними полосы темных сосновых лесов и еще далее — сверкающие снежные вершины гор. Это такая картина, от которой трудно было оторвать глаза, и Беннингфорд, вставший с рассветом, стоя на маленькой веранде своего маленького домика, любовался ею, с наслаждением вдыхая свежий, ароматный утренний воздух. Он дожидался кофе, который приготовлял для него слуга метис, так как лишь очень немногие из живших в пустынях запада могут обходиться без этого возбуждающего и подкрепляющего напитка. Беннингфорд не был особенно поэтической натурой, но все же восхищался красотами страны, которая стала для него второй родиной. Он называл ее «божественной страной» и говорил, что только те, кто жил в ней, могут понять ее очарование. Прерия сделалась частью его существования, он как бы сливался с нею, и в особенности любил наблюдать разнообразную игру красок, когда солнце, поднимаясь на восточном горизонте, освещало ее своими лучами.

Домик Беннингфорда стоял на самом возвышенном пункте холма, откуда открывался обширный вид на равнину. У подножия холма находились хозяйственные постройки и коррали (загородки для скота), так что дом, стоящий на возвышении, несмотря на своюмалую величину, господствовал над всем.

Билль Беннингфорд был так погружен в размышления в это утро, что не заметил, как из-за угла дома показался метис, который нес большую жестяную кружку горячего кофе, откуда поднимался пар. Только когда метис взошел на веранду, Беннингфорд очнулся от своих мыслей и, взяв кружку из рук слуги, спросил его:

— Что работники уже отправились?

— Я полагаю, — коротко отвечал метис. — Они уже позавтракали, — прибавил он.

— Скажи им, когда они кончат свою работу в поле, чтобы пришли сюда, надо исправить навесы. Я уеду в Фосс Ривер и, может быть, не вернусь вечером. Поэтому я и отдаю это распоряжение.

Метис только кивнул головой. Этот человек, служивший поваром у Беннингфорда, отличался молчаливостью и был неисправимым мизантропом.

Выпив кофе, Беннингфорд отдал пустую кружку повару и, спустившись с веранды, быстрыми шагами пошел к подножию холма, к навесам и загородкам для скота. Огромный сарай стоял довольно далеко от того места, где сгоняли скот. Ранчо Беннингфорда лежало на расстоянии нескольких миль от поселка. Лес был позади дома, а впереди дома открывался широкий вид на равнины. Положение было превосходное, и если бы это ранчо находилось в хороших руках, то, без сомнения, оно стал бы образцовым учреждением, не хуже того, которым управляла Джеки. Но Билль Беннингфорд не думал об этом и не заботился о наживе. Он не пренебрегал своими владениями, но не делал никаких попыток ни к расширению, ни к улучшению.

Когда он приблизился к навесам, то из загородок уже стали медленно выходить молочные коровы. Маленький пастух старался подгонять их своим пронзительным криком, но это мало действовало, и они не ускоряли шага. К нему присоединилась овчарка, громкий лай которой будил эхо в свежем утреннем воздухе и далеко разносился по равнинам.

Подходя к большому сараю, Беннингфорд увидал двух рабочих, которые спокойно покуривали после завтрака. Но большинство еще не выходило из кухни. Несколько дальше два человека чистили свои седла и уздечки, а третий вытирал свой револьвер. Беннингфорд поздоровался с ними и прошел в конюшню. Стойла еще не были вычищены, но лошади уже были накормлены. Отдав свои распоряжения одному из находившихся там рабочих, Беннингфорд медленно направился к дому. Обыкновенно он оставался и принимал участие в работах, но в это утро его все это мало интересовало. Только одна мысль упорно вертелась у него в голове: он знал, что ему недолго уже владеть всем этим.

На половине дороги к дому он обернулся и посмотрел на юг. На довольно значительном расстоянии от холма он увидал ехавший быстро экипаж. Это была телега, специально приспособленная для легких перевозок в прерии. Телега находилась еще далеко, и он не мог рассмотреть, кто сидел в ней, но лошади показались ему знакомыми. Впрочем, он не очень был заинтересован этим и продолжал идти прежним размеренным шагом. Взойдя на веранду, он удобно уселся в кресло, закурил папиросу и стал спокойно смотреть на извилистую дорогу, по которой телега приближалась к дому.

Беннингфорд вообще никогда не выказывал ни нетерпения, ни торопливости и не расходовал своей энергии без нужды. Он был наблюдателен, несмотря на свое кажущееся равнодушие ко всему, и мысль у него деятельно работала.

Это любопытство, — если только ему можно было приписывать подобные чувства, — должно было скоро удовлетвориться, потому что как только лошади, запряженные в телегу, выехали на дорогу, поднимающуюся на гору, где стоял дом Беннингфорда, то он уже без труда узнал огромную, грузную фигуру Лаблаша. Двое работников тотчас же бросились к лошадям, когда телега остановилась у веранды, и Лаблаш вылез из экипажа с такой легкостью, какая только была возможна при тяжеловесности его тела.

Нельзя сказать, чтобы Беннингфорд особенно радушно встретил его, но свое радушие он выказывал только своим друзьям. Лаблашу он кивнул головой, не вставая, и сказал:

— Здравствуйте. Вы долго пробудете?

Вопрос этот мог показаться грубым, но Лаблаш понял, что Беннингфорд имел тут в виду лошадей, относительно которых надо было распорядиться.

— Может быть, с час, — проговорил Лаблаш, тяжело дыша вследствие усилий, которые он должен был сделать, вылезая из экипажа.

— Хорошо, — ответил Беннингфорд. — Уведите лошадок, ребята, — сказал он рабочим. — Снимите упряжь и разотрите их хорошенько. Не давайте им корму и воды раньше, чем они остынут!.. Быстрые лошадки, — прибавил он, обращаясь к Лаблашу, который смотрел, как уводили лошадей вниз, в сарай. — Не хотите ли позавтракать?

— Нет, я позавтракал еще до рассвета, благодарю, — отвечал Лаблаш. — Я приехал поговорить с вами о деле. Можем мы войти в дом?

— О, конечно!

Слова эти были коротко произнесены, но в них заключалась особенная выразительность. Беннингфорд встал, смахнул пыль со своих кожаных штанов и пропустил в дверь Лаблаша, бросив взгляд на его широкую спину, когда тот проходил мимо него. Однако по выражению лица Беннингфорда можно было заметить, что мысли у него были не из особенно приятных. Разумеется, ему не мог доставить удовольствие предстоящий разговор с ростовщиком о делах.

Они вошли в приемную, убранство которой и меблировка были очень простые. Письменный стол и перед ним кресло, еще пара старых плетеных стульев, маленький стол, на котором стоял прибор для завтрака, — вот и все. Единственным украшением комнаты была коллекция ружей да охотничьи трофеи в виде голов и шкур антилоп. Ясно было, что хозяин был вполне равнодушен к комфорту. Беннингфорд был очень смелым и увлекающимся спортсменом, и только это интересовало его.

— Садитесь, — сказал Беннингфорд, но Лаблаш несколько подозрительно взглянул на указанное ему кресло и выбрал стул, который показался ему более прочным и способным вынести тяжесть его драгоценного тела. Он сел с тяжелым вздохом, звук которого напомнил шипение пара, вырвавшегося из предохранительного клапана. Беннингфорд присел на угол стола.

Лаблаш украдкой поглядел на него и затем уставил взгляд в окно. Беннингфорд не начинал разговора, и лицо его было совершенно спокойно. Он хотел, чтобы ростовщик заговорил первый, но Лаблашу как раз этого не хотелось, и он молчал, не спуская пристального взгляда с прерии. Однако упорное молчание Беннингфорда все-таки заставило Лаблаша заговорить.

— Ваше ранчо… и все, что вы имеете, включены в первую закладную, — сказал он, с трудом переводя дыхание.

— Не все! — быстро возразил молодой человек. В словах Лаблаша он услышал своего рода вызов, на который и поторопился ответить.

Лаблаш энергично пожал своими мясистыми жирными плечами и небрежно заметил:

— Это все равно, что помечено в закладной, то и идет в уплату по долговым обязательствам. Практически это одно и то же. Вы должны Педро Манча, и вот по поводу этого последнего долга я и пришел к вам.

— А! — произнес Беннингфорд.

Он спокойно закурил папиросу. У него уже явилось подозрение относительно того, что имел в виду Лаблаш, но он не знал всего.

— Педро Манча потребует от вас уплаты. Вы же должны проценты Калфордскому ссудному банку. Вы не в состоянии уплатить то и другое.

Лаблаш не спускал с него глаз, внутренне очень довольный. Беннингфорд продолжал сидеть, раскачивая ногу, и задумчиво смотрел на кончик своей папироски. Его нисколько не беспокоила его задолженность, но он старался понять, куда ведет Лаблаш. Конечно, Лаблаш не затем явился, чтобы изложить эти факты. Выпустив струю дыма, Беннингфорд вздохнул, точно хотел этим показать, что он сознает свое трудное положение.

— Да… да… это совершенно справедливо, — проговорил он.

Его равнодушные глаза были устремлены в пространство, но на самом деле он украдкой наблюдал рыхлую, как тесто, фигуру Лаблаша.

— Как же вы предполагаете поступить? — спросил Лаблаш.

Беннингфорд пожал плечами.

— Долги чести должны уплачиваться прежде всего, — ответил он спокойно. — Манча должен получить полностью свой долг, я позабочусь об уплате ему. Что же касается остального, то я не сомневаюсь, что вы при вашей опытности в делах сумеете быстро решить, как надо действовать вам и Калфордскому ссудному банку.

Лаблаш был несколько озадачен хладнокровием и индифферентностью Беннингфорда и не знал, как себя держать с ним. Он ехал сюда с намерением припереть его к стене или во всяком случае заключить с ним торг. Но оказалось, что с Беннингфордом не так-то легко было сладить.

— Вашим кредиторам открывается только один путь, — проговорил он, неловко ерзая на стуле. — Это суровая мера и чрезвычайно неприятная, но…

— Пожалуйста, не оправдывайтесь, мистер Лаблаш, — прервал его Беннингфорд, несмешливо улыбаясь. — Я отлично знаю вашу нежную чувствительность. Надесь, однако, что вы исполните свою… свою неприятную обязанность, не утомляя меня изложением подробностей относительно того, как это будет сделано. Я заплачу сразу свой долг Манча, а затем вы уже займитесь своим делом.

Беннингфорд поднялся со своего места и пошел по направлению к двери. Значение его поступка было ясно, но Лаблаш еще не имел намерения уходить. Он повернулся на своем кресле, чтобы видеть лицо Беннингфорда.

— Подождите… э!.. Беннингфорд!.. Вы немного торопитесь. Я хотел только что сказать, когда вы прервали меня, что у меня есть одно предложение, которое я намерен сделать вам, и это может разрешить ваши затруднения. Я согласен, что такое предложение не совсем обыкновенное, — прибавил он с многозначительной улыбкой, — но все же думаю, что Калфордский банк найдет выгодным для себя отложить взыскание.

Истинная цель этого раннего утреннего визита должна была наконец обнаружиться. Беннингфорд это понял и потому, закурив новую папироску, вернулся на прежнее место. Вкрадчивая манера его непрошеного гостя таила в себе какую-то опасность, и Беннингфорд приготовился отразить ее. Но Лаблаш, по-видимому, тоже понимал, что с ним надо обращаться осторожно, и потому он изменил свой обычный метод, который употреблял в отношении своих жертв.

— Какое же это «необычное» предложение, которое вы собираетесь сделать мне? — спросил Беннингфорд несколько высокомерным тоном. Он не заботился о продаже своего имущества, так как знал, что она неизбежна. Лаблаш, конечно, заметил тон его вопроса, но не подал вида. У него была определенная цель, и потому он сдерживал свой гнев, так как это могло помешать успеху его плана.

— Просто одно маленькое деловое соглашение, которое должно удовлетворить требованиям всех сторон, — сказал Лаблаш спокойно. — В настоящее время вы выплачиваете десять процентов на главную сумму в тридцать пять тысяч долларов долга Калфордскому банку. Ваш долг мне двадцать тысяч долларов включает и сумму процентов, по десяти процентов в год, в течение десяти лет. Прекрасно. Но ваше ранчо может дать больший доход, чем оно дает вам в настоящее время. С вашего позволения, Калфордский банк назначит сюда опытного управляющего, которому будет выплачиваться жалованье из доходов. Вся остальная сумма, за исключением тысячи пятисот долларов, которые составляют ваш ежегодный доход, будет выплачиваться вашим кредиторам. Таким образом ваши главные долги, по тщательному исчислению, должны быть ликвидированы в течение семи лет. Принимая во внимание, что срок займов сокращается на три года, Калфордский банк согласится сделать скидку пяти процентов. Позвольте мне уверить вас, что это вовсе не какая-нибудь филантропическая схема, а лишь результат чисто практических соображений. Ваши же выгоды тут очевидны. Вы имеете обеспеченный доход в течение этого времени, а ваше ранчо, под влиянием хорошего управляющего, значительно улучшится. Через семь лет ваша собственность вернется к вам, но она станет гораздо более ценной, чем теперь. Таким образом вы будете только в выигрыше от подобной комбинации. Мы же, с своей стороны, получим и свои деньги и проценты полностью, и у нас не будет неприятного сознания, что мы вас довели до нищеты.

Лаблаш, этот ростовщик и мошенник, теперь добродушно улыбался, произнося эти слова и поглядывая на своего собеседника. Беннингфорд тоже смотрел на него и думал, что Лаблаш замышляет какую-нибудь еще более подлую проделку с ним. Слова ростовщика казались такими добродушными. Он старательно позолотил пилюлю, которую собирался заставить Беннингфорда проглотить. Какая же была у него скрытая цель? Это надо было выяснить!..

— То, что вы говорите, звучит очень хорошо. Но наверное это не все. Что же вы требуете взамен от меня? — спросил Беннингфорд.

Лаблаш все время тщательно следил за впечатлением, которое должны были произвести его слова, и размышлял о том, был ли Беннингфорд действительно умен выше среднего уровня, или же он был только дурак и больше ничего? Потому он не сразу ответил на его вопрос, а вынул табакерку и, понюхав табаку, чихнул и с трубным звуком высморкался в большой красный платок.

— Единственно, что требуется от вас, это — чтобы вы покинули эту страну на ближайшие два года, — произнес он медленно и с ударением.

Беннингфорд понял все. Это было для него внезапным откровением, но он не удивился. Порой у него и раньше возникали какие-то смутные подозрения, но он не останавливался на них. Теперь было ясно, чего добивался ростовщик и зачем он так оплетал Джона Аллондэля, стараясь окончательно погубить его. У Беннингфорда явилось страстное желание застрелить этого человека, сидящего перед ним. Но он силою воли подавил в себе это стремление, и вдруг ему стало смешно, когда он снова поглядел на ростовщика, на эту гору сала, и представил себе рядом с ним прекрасную дикарку Джеки. Он не мог удержаться и разразился насмешливым хохотом.

Лаблаш, не спускавший с него своих рыбьих глаз, начал краснеть от прилива гнева. Он как будто хотел вскочить, но только нагнулся вперед, оставаясь сидеть в кресле.

— Ну что? — спросил он каким-то свистящим голосом.

Беннингфорд пустил ему прямо в лицо струю дыма и с гневно сверкающимй глазами указал ему на дверь.

— Убирайтесь вон… сейчас же! — крикнул он.

Лаблаш тяжело поднялся, но в дверях он обернулся и, с лицом, искаженным яростью, проговорил:

— Ваш долг Манча передан мне. Вы должны уплатить без промедления!..

Он едва успел произнести эти слова, как послышался в ответ выстрел, и пуля ударилась в рамку двери. Лаблаш быстро выскочил и поспешил туда, где стояли его лошади, не дожидаясь, чтобы они подъехали. Вслед ему послышался громкий, насмешливый хохот Беннингфорда.

Глава XI ЛАБЛАШ ОТКРЫВАЕТ ВОЕННЫЕ ДЕЙСТВИЯ

Прошел только месяц, и ранняя весна с чисто тропической внезапностью сменилась золотистым летом. Такая быстрая смена времени года составляет одно из многих преимуществ климата этой прекрасной страны, где природа не прибегает к полумерам и не отличается капризами. Весна прогоняет зиму, жестокую, свирепую зиму, в течение нескольких часов. Достаточно одной только ночи, и, в свою очередь, нежное влияние весны пересиливается с такой же быстротой пышным расцветом лета.

Фосс Ривер сиял теперь самыми яркими и разнообразными красками, сосновые леса заменили свою мрачную зимнюю одежду более светлой, веселой окраской и, залитые сверкающими солнечными лучами, лишились своего угрюмого вида. Они манили к себе своей прохладной и приятной тенью. Уровень воды в реке стоял очень высоко. Таяние снегов на далеких горных вершинах превратило ее в бурный поток холодной, как лед, воды, грозящей залить берега, разрушив все препятствия.

Но самое магическое превращение в первый же месяц лета произошло со стадами скота, которые были пригнаны весной из самых отдаленных мест прерии, куда они разбрелись. Все животные были тогда очень худы, истощены и почти умирали с голода. Но достаточно было двух недель после того, как прерия покрылась сочной весенней травой, и стада сразу изменили свой внешний вид. Все обитатели Фосс Ривера ценили блага, которые приносило лето, но никто так не радовался этому, как Джеки Аллондэль. Но очень немногие так усиленно трудились, как она! Она, почти единолично, справлялась с чрезвычайно трудной задачей управления огромным хозяйством ранчо, входя во все мелочи организации, и вряд ли кто-нибудь другой мог соперничать с нею в знании скотоводства и фермерского дела. Но она выросла в прерии, сроднилась с ранчо, и теперь имела только одну цель: спасти ранчо от гибели и своего дядю от окончательного разорения.

Силас, метис, главный надсмотрщик ее дяди, так говорил всем, кто выражал удивление, что такая молодая девушка может одна управлять всем хозяйством ранчо.

— Мисси Джеки? — восклицал он, выражая свой восторг перед ее способностями со свойственной его расе образностью. — Она сдвинет с места горы, если надо будет задержать ураган, и будет играть ледниками, как мячиками!..

Но в этом году молодая хозяйка ранчо далеко не так весело и не с таким оживлением, как прежде, занималась своей работой. Правда, она так же тщательно, так же прилежно делала свое дело, но на ее юном лице лежала тень мучительной заботы, не дававшей ей покоя ни днем, ни ночью. В этом году не одно только управление хозяйством ранчо поглощало ее мысли.

Ее дядя особенно нуждался в ее попечении. А сознание, что, как бы она ни трудилась, она все же не в состоянии будет внести чрезмерные проценты по закладным, которые должен платить ее дядя ненавистному Лаблашу, подрывало ее энергию. Кроме того, и мысли о том условии, которое было заключено с Биллем Беннингфордом в таинственной долине за Чертовым болотом, и о намерениях ростовщика, касающихся Билля, тоже сильно беспокоили ее и не давали ей сосредоточиться на работе. Билль рассказал ей о той сцене, которая произошла между ним и ростовщиком в ранчо и когда она узнала об условии, поставленном ему Лаблашем, то ей тотчас же пришли на память слова тети Маргарет. «Вот что имел в виду этот старый плут и мошенник!» — думала она с негодованием. Она знала, что для Билля Беннингфорда катастрофа уже наступила, и это чрезвычайно мучило ее. Возле нее не было никого, с кем бы она могла поделиться всеми своими тревогами и мыслями. У тети Маргарет она находила и поддержку, и сочувствие, но и ей она не могла открыть тайны, тяготевшей над ее молодой душой.

Однако она не встретила сначала таких больших затруднений, как могла ожидать, в своем стремлении заставить дядю выполнять свой долг хозяина ранчо. Несмотря на все свои недостатки и слабости, Джон Аллондэль все же был настоящим фермером и сознавал свои обязанности. Он знал, что как только зима кончится, каждый фермер должен приниматься за свой труд и работать не меньше, чем работали прежде негры-рабы. Если он не будет этого делать, его ранчо погибнет. Это был железный закон, которому все в прерии должны были повиноваться, и Джон Алллондэль, владелец огромного фермерского хозяйства, повиновался ему. Только по вечерам, когда под влиянием физической усталости ослабевала сила фермерской привычки, а утомленная дневной работой Джеки ослабляла свою бдительность, Джон Аллондэль тянулся к бутылке, чтобы приободрить себя, и после того, запасшись мужеством, спешил в трактир, чтобы, как он выражался, развлечься и поболтать полчаса с приятелями. Но эти «полчаса» обыкновенно растягивались на всю ночь, и он возвращался домой только на рассвете.

Таково было положение дел в ранчо Аллондэля, когда Лаблаш привел в исполнение свою угрозу относительно Беннингфорда. Поселение Фосс Ривер вернулось к своей обычной спокойной жизни. Скот, который разбрелся в прерии, был уже собран загонщиками, и все работники вернулись на свои места в различные ранчо. Маленький цоселок погрузился в свое обычное дремотное состояние, которое должно было продолжаться до тех пор, пока не начнут стекаться сюда фермеры для израсходования своих доходов. Но это наступило гораздо позднее, а до тех пор Фосс Ривер мирно спал.

Ночью, перед продажей ранчо Беннингфорда, он и Джеки поехали кататься верхом. Они ездили так уже несколько вечеров в последнее время. Старый Джон был слишком поглощен собственными делами, и эти вечерние поездки не беспокоили его, хотя он все же замечал, что Билль Беннингфорд сделался очень частым посетителем его дома. Но он не говорил ничего. Если Джеки нравится это, то он не будет вмешиваться. Она не могла поступать дурно!..

Небольшой поселок был слишком тупо равнодушен ко всему, и ничто не выводило его из его сонного состояния в этот период времени. Только один Лаблаш бодрствовал и продолжал свою подпольную работу, которая должна была проложить ему путь к завладению всем Фосс Ривером. Замечал он также и вечерние верховые прогулки Джеки и Билля Беннингфорда. Но не знал он только, что они имеют известную цель и оканчиваются всегда в известном месте, когда стемнеет.

Прогаллопировав по прерии в различных направлениях, они останавливались с наступлением темноты возле группы ив и зарослей тростника, где начиналась тайная тропинка через страшное Чертово болото. Солнце уже опустилось за далекие горные вершины, когда Джеки и Билль подъехали к этому месту вечером, накануне дня продажи ранчо Беннингфорда. Когда они сошли с лошадей, то вечерний сумрак уже спустился над обширным пространством болота. Девушка стояла на самом краю, устремив взгляд на смертоносную равнину, а Билль с каким-то особенным выражением наблюдал за нею.

— Ну что ж? — проговорил он наконец, чтобы прервать молчание, которое начинало тяготить его.

— Да, Билль, тропинка расширилась. Дождь долго продолжался, но солнце сделало то, что нужно нам, — медленно проговорила она, как человек, обдумывающий каждое слово, прежде чем произнести свое решение. — Это хорошее предзнаменование. Следуйте теперь за мной.

Она взяла под уздцы свою лошадь, и верное животное бесстрашно ступило на тропинку, идущую через болото. Девушка шла по ней зигзагами, переходя с одного края на другой. По этой тайной тропинке, которая была не более шести футов шириной в начале весны, теперь могли проехать рядом десять всадников. Дойдя до известного пункта, Джеки повернула назад и сказала:

— Нам незачем идти дальше, Билль. Если можно пройти здесь, то нет опасности и дальше. Тропинка местами расширяется, но нигде не становится более узкой.

— Скажите мне, — заговорил Беннингфорд, озабоченный тем, чтобы никакие мелочи не были упущены, — не будут ли. заметны наши следы?

Джеки рассмеялась. Она сделала несколько шагов, вдавливая свои изящные сапожки в почку до тех пор, пока в ее следы не стала просачиваться вода. Тогда она обернулась к своему спутнику и сказала:

— Подождите минуту и вы увидите.

Они стояли молча среди увеличивающейся темноты. Кругом них жужжали разные ночные насекомые, но внимание Беннингфорда было сосредоточено на отпечатках следов Джеки. Он видел, как вода наполняла их, и затем почва медленно впитывала ее, как губка, пока не исчезли все отпечатки, точно ничего тут и не было раньше. Когда почва приняла свой прежний вид, Джеки взглянула на своего спутника.

— Вы удовлетворены, Билль? — спросила она. — Знайте же, что ни человек, ни животное, прошедшие через эту тропинку, не могут оставить следов, которые продержались бы более одной минуты. Даже густая трава, растущая здесь, как бы ее ни смяли ногами, необыкновенно быстро опять выпрямляется, не оставляя никаких следов. Мне кажется, это место было. сотворено дьяволом и для дьявольских дел. Недаром же оно называется Чертовым болотом!

Беннингфорд еще раз бросил взгляд назад на потемневшее болото и затем, повернувшись к Джеки, сказал:

— Я вижу, дорогая моя. Но теперь нам надо торопиться. Становится поздно…

Они опять сели на лошадей и скоро скрылись в сгустившемся мраке, въезжая на дорогу, ведущую к поселку.

На следующий день состоялась продажа ранчо Беннингфорда, и его имущество перешло в другие руки. Он сам присутствовал при продаже, но вид у него был такой равнодушный, как будто это его совершенно не касалось. В сущности он действительно не испытывал никакого болезненного чувства от того, что терял свою собственность. Вряд ли это особенно огорчало его. Но его равнодушие и беспечный вид изумляли разношерстное собрание покупателей, явившихся на распродажу его имущества. Многие даже обменивались по этому поводу удивленными замечаниями.

Однако на самом деле Беннингфорд вовсе не относился так безучастно к тому, что происходило. Один представитель Лаблаша явился для закупки скота. Беннингфорд знал это, и только этот покупщик и интересовал его главным образом. Скот продавался с молотка последним, и три четверти всего количества было куплено Лаблашем.

Беннингфорд ждал только этого, и когда продажа состоялась, то он с прежним равнодушным видом закурил другую папироску и направился туда, где была привязана его лошадь, взятая им из конюшни Аллондэля. Он вскочил в седло и шагом выехал на дорогу. Уезжая, он еще раз повернулся и посмотрел на дом, стоящий на холме. Он знал, что навсегда покидает то место, где так долго был хозяином. Он видел небольшую группу людей, которые все еще продолжали стоять на веранде, где оставался также аукционист и рядом с ним его клерк, занятый продажей, видел и других людей, которые ходили туда и сюда и собирали свои покупки перед уходом. Но ничто тут не затрагивало его каким-нибудь особенным образом. Он знал, что все уже миновало. Этот маленький дом на холме, позади которого возвышался лес, а впереди расстилалась прерия, небольшая веранда, откуда он любил наблюдать восход солнца над прерией, больше не увидят его никогда! Он знал это, но не в его характере было сожалеть о прошлых безумствах.

Мысль о будущем заставила его мягко улыбнуться. В самом деле он не походил на человека, удрученного своей судьбой. За последние дни, когда рушилось его благосостояние, он очень изменился. С потерей собственности исчезли и его напускное равнодушие ко всему, его беспечное отношение к последствиям и холодность. Конечно, он не проявил никакой внезапной активности, никакого пылкого энтузиазма, но, несомненно, в нем проснулся интерес ко многим вещам и лицам, которых он прежде не замечал. Какая-то скрытая работа происходила в нем, какое-то решение зрело в его душе, и это мог бы подметить каждый, кто хотел бы наблюдать за ним. Но поселок Фосс Ривер был тупо равнодушен ко всему и интересовался только теми, кто достигал богатства и успеха. Потерпевших неудачу, павших, было слишком много, и поэтому о них никто не думал и не заботился о том, что их ожидало. Тонкая перемена, которая произошла в Беннингфорде, не вызывала никаких комментарий. Может быть, ее замечали только Лаблаш да проницательная жена доктора, но ни тот, ни другая не были склонны к болтливости на этот счет.

Как бы то ни было, но для Беннингфорда жизнь получила смысл лишь после того, как он убедился в подлости Лаблаша и открыл его проделки. До этой минуты он так же равнодушно относился к нему, как и ко всему, что происходило в Фосс Ривере. Он никогда не обнаруживал своих ощущений и не задумывался над теми обвинениями, которые предъявлялись ростовщику. Джеки заставила его взглянуть на это другими глазами, понять, что он действительно был тем пауком, который оплел своей паутиной Фосс Ривер и высасывал соки из простодушных фермеров и метисов. И в душе Беннингфорда вспыхнула такая жажда деятельности, какой он никогда еще не испытывал. Денег у него не было, своих владений он лишился, но у него было то, чего он не имел раньше, — у него была цель. Джеки дала ему право защищать ее. Он должен был отомстить Лаблашу за все и за всех, и наградой будет ее любовь. При мысли об этой мести он испытывал такое удовлетворение, какое никогда не оставляло ему его прежнее богатство и возможность сорить деньгами. Природа наделила его характером, способным на всякие дела, и, быть может, при других обстоятельствах он выдвинулся бы на первый план в жизненной борьбе. Но он рано начал вести жизнь искателя приключений, не неся никакой ответственности ни перед кем, тратил без оглядки все силы своего ума и сердца и, вступив на наклонную плоскость, покатился по ней почти без сопротивления. Знакомство с Джеки послужило поворотным пунктом в его жизни. Эта девушка неудержимо влекла его к себе именно теми качествами, которых у него не хватало, — силой своего характера и твердостью воли. Но она разожгла в его душе жажду мести Лаблашу, который не только ограбил его самым бессовестным образом, но хотел завладеть девушкой, которую он любил. И глаза Беннингфорда, всегда бесстрастные и спокойные, загорались недобрым огнем. Лаблаш хотел заставить его уступить свое место, удалиться. Но этому не бывать! Этот подлый ростовщик должен ответить за все свои преступления!..

Такие мысли кружились в его голове, когда он навсегда простился со своим ранчо на холме и повернул лошадь на дорогу, которая вела в ложбину, где расположен был лагерь метисов, находившийся на некотором расстоянии от поселка Фосс Ривер.

Глава XII ПЕРВЫЙ УДАР

Лучи заката медленно угасали на западном небе, и ночь надвигалась. Невольное чувство жуткого одиночества всегда охватывало каждого, кому приходилось проводить ночь в открытой прерии, и это гнетущее чувство еще усиливалось непрерывным жужжанием ночных насекомых и кваканьем лягушек. Вся прерия была наполнена этими звуками, увеличивающими впечатление дикости окружающей природы. Это впечатление не уменьшалось даже огнем разведенного костра. Его свет только сгущал окружающий мрак, и после ужина огонь костра обыкновенно поддерживается лишь для того, чтобы отражать неистовую атаку москитов и вселять страх перед человеком в хищниках прерии койотах, жалобный вой которых будил ночное эхо и отгонял сон от глаз усталых путешественников.

Ковбои лишь в редких случаях разбивают свой лагерь среди холмов или по соседству с зарослями кустарников. Они не любят, чтобы поле зрения было у них ограничено. В особенности они избегают близости соснового леса, который служит убежищем свирепого громадного лесного волка, столь же страшного, как и знаменитый гризли, обитатель Скалистых гор.

На возвышенном месте прерии, у верхнего течения Дождливой реки, притока широкой и быстрой Фосс Ривер, в пятнадцати милях от поселения, возле догорающего костра лежали двое мужчин и разговаривали. Доносившееся к ним по временам мычание коровы указывало, что неподалеку находилось стадо. Мужчины курили, завернувшись в коричневые одеяла и подложив седла под головы вместо подушек. Они улеглись так, чтобы дым от костра проносился над ними и прогонял назойливых москитов, не дававших им покоя.

— Я думаю, завтра, к обеду мы доставим их на место, — сказал вполголоса один из мужчин. Его замечание как будто было сказано самому себе, а не относилось к товарищу, лежащему около него. Через минуту он громче и с раздражением проговорил: — Эти проклятые москиты приводят меня в бешенство!..

— Кури больше, товарищ, — возразил другой, — они не любят дыма. Может быть, кожа у тебя нежнее. Мне кажется, москиты предпочитают более молодых… Как ты думаешь?

— Думаю, что так, — отвечал первый. — Впрочем, я ведь здесь недавно, в прерии, я еще не привык к таким вещам…

Он с силой затянулся из своей трубки так, что все его лицо заволокло дымом, и затем прибавил с легкой усмешкой:

— Я слышал, что не следует умываться. Тогда москиты не так кусают. Вот тебе они не особенно надоедают.

Старший ковбой как-то беспокойно зашевелился, но ничего не ответил на это насмешливое замечание. Оба молчали.

Воцарившаяся тишина была нарушена голосом человека, доносившимся издалека. Кто-то пел старинную, хорошо известную мелодию, и звуки довольно музыкального голоса достигали костра.

Старший ковбой встрепенулся. Он приподнялся и подбросил в огонь сухие сучья так, что костер снова запылал ярким пламенем. Голос певца, сторожившего стадо, раздавался в тишине ночи и действовал успокоительным образом на животных, как бы убаюкивая их.

— Джим Боулей так сладко поет, — проговорил старик. — Вон даже звери слушают его. Скажи, Нат, — обратился он к товарищу, — сколько времени теперь? Я думаю, около десяти.

Нат сел и достал из кармана большие серебряные часы.

— Полчаса осталось, товарищ, — ответил он и принялся снова набивать свою трубку, отрезая ножом куски черного табака от большой пачки. Вдруг он остановился и прислушался.

— Эй, Джек, что это такое? — воскликнул он.

— Что? — переспросил старый Джек, собираясь снова лечь.

— А вот послушай!

Оба присели на корточках и повернулись в сторону ветра. Они обладали тонким слухом, изощренным жизнью в прерии. Ночь была очень темная, так как луна еще не показывалась. Они слушали очень внимательно. В прерии, как и в других диких местах, глаза и уши имеют одинаковое значение. Но все усилия Джека проникнуть взглядом сквозь мрак, окружающий его, были тщетны. Он не мог расслышать никаких других звуков, кроме голоса поющего Джима Боулея и равномерного стука копыт его лошади, на которой он объезжал кругом дремлющее стадо.

Небо было покрыто облаками, и лишь кое-где блестели звезды, точно брильянты в темной оправе. Они проливали слишком мало света, чтобы можно было разглядеть что-нибудь в окружающей тьме. Старик снова улегся на прежнее место и несколько пренебрежительно заметил своему товарищу:

— Пустое, мой юный приятель. Животные спокойны, а Джим Боулей не зевает. Может быть, ты слышал вой койота. Эти звери всегда бродят, когда чуют стадо поблизости или такого неженку, как ты.

— Ты сам койот, Джек Бонд, — возразил Нат сердито. — Видно, что ты становишься стар. И глаза и уши у тебя устарели, эх ты, умник, как я погляжу!

Нат вскочил на ноги и пошел к тому месту, где были привязаны лошади обоих. Они стояли, навострив уши и подняв головы кверху, в сторону гор. Вся их поза указывала, что они чем-то встревожены. Когда Нат подошел ближе, они повернули к нему головы и заржали, выражая удовольствие по поводу его присутствия, но затем снова уставились глазами в ночной мрак. Лошади обладают удивительным инстинктом, но еще более удивительны у этих степных лошадей зрение и слух.

Нат погладил свою лошадь и стал возле нее, прислушиваясь. Была ли это его фантазия, или действительно он услышал слабый звук скачущей галопом лошади. По крайней мере он был уверен, что слышал его.

Он вернулся к костру, но не лег, а сидел молча и курил, угрюмый и недовольный. Он был новичок в прерии, и его сердили постоянные намеки на его неопытность. Положим, ничего не было особенного в том, что какая-то лошадь скакала где-то в отдалении прерии, но важно было то, что именно его уши уловили этот звук, несмотря на его неопытность. Его товарищ упрямо отрицал это, потому что слух у него был не такой острый и он ничего не слышал.

Пока он сидел у костра и, задумавшись, смотрел на огонь, Джек громко захрапел. Но Нат предпочитал его храп его насмешливому голосу. Тихонько поднявшись, он взял свое седло и пошел к своей лошади. Оседлав и взнуздав ее, он вскочил в седло и поехал к стаду. Он знал, что должен сменить сторожа.

Джим Боулей радостно приветствовал его, довольный, что кончилось его дежурство и что он может теперь лечь и отдохнуть. Сторожить стадо ночью трудно, так как животные легко поддаются панике и разбегаются по прерии, а тогда приходится порою тратить целую неделю, чтобы собрать стадо.

Как раз в тот момент, когда Джим Боулей собрался ехать к лагерю, Нат задал ему вопрос, уже несколько времени вертевшийся у него на языке.

— Слушай, товарищ, ты не слыхал только что топота лошади? — спросил он.

— Как не слыхал? — быстро ответил тот. — Ведь только глухой мул не услыхал бы этого! Кто-то проехал там, внизу, за этим кряжем, на юго-запад. Должно быть, очень торопился. Почему ты спрашиваешь, товарищ?

— О, так себе! Только знаешь ли, Джим, что Джек Бонд именно такой глухой мул, о котором ты говорил. Он любит только насмехаться над молодыми, старый хрыч! Будто они ничего не смыслят. Я сказал ему, что слышал топот, а он ответил, что я неженка и мне все чудится разное в прерии.

— Джек старый ворчун, больше ничего. Не обращай на него внимания, товарищ. Теперь вот что: присматривай главным образом за молодыми телками там, на дальней стороне рощи. Они неспокойны, ищут молодой травы. Когда взойдет луна, ты будешь лучше видеть. Прощай, товарищ.

Джим поехал по направлению к костру, а Нат начал объезжать огромное стадо. Оно было такое большое, что надо было по крайней мере трех человек, чтобы стеречь его, но Лаблаш, собственник этого стада, экономил на своих служащих и всегда взваливал на них как можно больше работы, находя, что один рабочий может делать работу за троих.

Стадо, которое должен был стеречь Нат, было то самое, которое Лаблаш приобрел на распродаже имущества Беннингфорда. Лаблаш приказал своим рабочим пригнать это стадо в его ранчо, чтобы там наложить на животных его собственное клеймо.

Когда молодой Нат вступил на дежурство, на горизонте уже показался золотой круг восходящей луны и облака на небе стали быстро светлеть. Скоро вся прерия была уже залита серебряным светом, придающим всему своеобразное очарование. Ковбой Нат, объезжая стадо, несколько залюбовался этой картиной. Стадо было спокойно, и это облегчало чувство ответственности ковбоя.

На некотором расстоянии от того места, вблизи которого он должен был проехать, находилась груда обломков скал, окруженная искривленными деревьями и густыми порослями мелкого кустарника. Животные расположились на отдых как раз у этого места. Лошадь Ната шла спокойным шагом, как будто во сне, и лишь изредка слегка ускоряла его. Но вдруг она остановилась без всякой видимой причины, прижав уши и с шумом втягивая ночной воздух ноздрями, словно под влиянием какой-то тревоги. Затем послышался какой-то тихий, продолжительный свист. Он раздался с другой стороны скал и, по мнению Ната, представлял какой-то сигнал.

Самым естественным поступком со стороны Ната было бы ждать, что будет дальше, если вообще что-нибудь должно было произойти. Но Нат был смелым и предприимчивым юношей, несмотря на свою неопытность! Отчасти его подстрекало то, что Джек Бонд постоянно подсмеивался над ним, как над новичком. Нат, конечно, знал, что так свистеть мог только человек, и тотчас у него явилось желание узнать, кто это был. Притом же, если он его откроет, то докажет этим тонкость своего слуха и тогда сам посмеется над Джеком, который ничего не слышал.

Более опытный ковбой прерии, разумеется, прежде всего осмотрел бы свой револьвер и вспомнил бы о грабителях скота, которые часто орудуют в этих местах, но Нат все же был новичок и поэтому он без малейшего колебания пришпорил свою лошадку и поскакал крутом скал на теневую сторону. Он убедился в своей ошибке слишком поздно. Едва он успел въехать в тень, как что-то просвистело в воздухе, опутало передние ноги лошади, и в следующий же момент он свалился с седла. Ошеломленный, он упал на землю, но вскоре увидел, что над ним склонились три человека, с темными лицами, и спустя мгновение в рот ему был всунут кляп и ему связали руки и ноги. Затем три человека, сделавшие это, так же бесшумно исчезли и все кругом стало спокойно, как прежде.

На возвышенном месте, где горел костер, двое старших ковбоев продолжали мирно похрапывать. Яркий красный свет не мешал им спать, и они не предчувствовали никакой беды. Мало-помалу костер начал потухать и превратился в груду белого тлеющего пепла. Ночной холод стал чувствительнее, и один из спящих беспокойно зашевелился и спрятал голову под одеяло.

В это время на откосе показались три человека. Они подвигались осторожными, крадущимися шагами, как люди, не желающие быть открытыми. Впереди шел высокий, очень смуглый человек, с длинными черными волосами, падающими на плечи прямыми грубыми космами. Это был, по-видимому, метис, и одежда его указывала на то, что он принадлежал к бедному классу. На нем был пояс с патронташем, с которого свешивалась кобура тяжелого шестизарядного револьвера и длинный нож в ножнах. Его спутники были одеты и снаряжены так же, как он, и все втроем они представляли собою группу настоящих разбойников прерии. Шаг за шагом они подвигались к спящим, каждую минуту останавливаясь и прислушиваясь. Вдруг Джим Боулей приподнялся и сел. Он еще не совсем проснулся, но его движение послужило сигналом. Послышались быстрые шаги, и в то же мгновение изумленный ковбой увидал наставленное на него дуло большого револьвера.

— Руки вверх! — крикнул предводитель метисов.

Один из его спутников поступил точно так же с проснувшимся Джеком Бондом. Оба ковбоя повиновались приказаниям без малейшего сопротивления. Грубо разбуженные, в первую минуту они от изумления потеряли способность говорить и не вполне сознавали, что случилось с ними. Только вид револьвера заставил их очнуться, и они инстинктивно подчинились закону необходимости. Кто были нападающие — это уже не имело значения. Они отняли у ковбоев оружие, связали им руки, и предводитель приказал им встать. Голос у него был резкий, и он говорил с акцентом жителей американского запада.

Пленникам было приказано идти, и неизбежный револьвер, дуло которого они видели перед собой, вынуждал их к повиновению. Они были молча отведены туда, где лежал первый связанный пленник, и затем их всех троих крепко привязали к отдельным деревьям посредством их собственных лассо.

— Слушайте, — обратился к ним высокий метис, когда ноги у них были прикреплены к дереву и они не могли двинуться, — вы можете не бояться, стрелять в вас не будем. Вы тут останетесь до рассвета, а может быть, и позднее. Кляп помешает вам кричать, что, я думаю, вы наверное сделали бы, так как тут как раз проходит дорога белых людей. Слушай же, приятель, заткни-ка лучше глотку, — обратился он к Джиму Боулею, который хотел что-то сказать, — не то мой револьвер вмешается в разговор.

Эта угроза подействовала, и бедняга Джим закрыл рот. Он молча, но с большим вниманием разглядывал лицо высокого метиса. Что-то очень знакомое было в чертах его лица, но Джим никак не мог вспомнить, где его видел и когда. Второй разбойник прикрепил кляп ко рту Джека Бонда, а третий пошел к лошадям, и, когда он подвел их, то при ярком лунном свете Джим Боулей увидал великолепного коня золотисто-каштановой масти. Ошибки не могло быть, и Джим тотчас же узнал эту лошадь. Он был не новичком в прерии, уже несколько лет жил в этой местности, и хотя никогда не имел сношений с владельцем этой чудной лошади, но видал ее не раз и знал о ее подвигах.

Метис подошел к нему с импровизированным кляпом, но Джим, даже ради спасения своей жизни, не мог бы противостоять искушению, которое овладело им, не мог удержаться, чтобы невскрикнуть:

— Что это? Ты человек или дух? Это Питер Ретиф… клянусь!..

Больше он ничего не мог выговорить, так как рот его был заткнут платком, наложенным рукой разбойника. Но глаза Джима оставались широко открытыми, и в них выражалось величайшее изумление. Он не спускал их с темного, сурового лица высокого метиса, который казался ему в эту минуту воплощением самого дьявола. Услышав свое имя, метис бросил на него взгляд, и по губам его пробежала презрительная усмешка, хотя Джиму казалось, что его лицо выражает кровожадную жадность.

Справившись с пленниками, все трое сели молча на лошадей и уехали. Тут злополучные ковбои увидали, к своему ужасу, что метисы с величайшей ловкостью овладели стадом и быстро погнали его перед собой. Стадо повиновалось искусной руке знаменитого разбойника, точно между ним и животными существовала какая-то странная симпатия. Великолепный золотисто-каштановый конь скакал то спереди, то сзади стада, точно хорошо выдрессированная овчарка, и стадо шло в желаемом направлении, как будто без всякого руководства. Это было искусство ковбоев, доведенное до высокой степени совершенства, и Джим Боулей, несмотря на стягивавшие его веревки, невольно восхищался изумительной ловкостью разбойников.

Через пять минут стадо уже исчезло из вида, и лишь отдаленный гул копыт достигал слуха пленников. Затем все смолкло, и серебристый свет освещал мирную равнину, ночная тишина которой нарушалась только жужжанием насекомых да изредка печальным криком койота. Костер потух. Связанные пленники по временам тихо стонали.

Глава XIII ПЕРЕПОЛОХ

— Тысяча голов скота, Джон! Тысяча штук уведены перед самым нашим носом! Черт возьми, это невыносимо! — вскричал Лаблаш. — Около тридцати пяти тысяч долларов потеряны в одно мгновение. Зачем же мы платим столько денег полиции, если возможны подобные вещи. Это возмутительно! Ведь таким образом никто не в состоянии оставлять в прерии свои стада! Для страны это будет разорением. Кто говорил, что этот негодяй Ретиф умер, что он утонул в великом болоте? Это все выдумки, говорю вам! Этот человек так же жив, как мы с вами… Тридцать пять тысяч долларов! Это черт знает что!.. Это позор для страны!..

Лаблаш нагнулся вперед, сидя в кресле, и тяжело облокотился руками на письменный стол Джона Аллондэля. Они оба сидели в конторе Аллондэля, куда Лаблаш тотчас же поспешил, узнав о дерзком набеге, совершенном накануне ночью на его стадо. Голос Лаблаша стал хриплым от волнения, и он просто задыхался от бешенства. Старый Джон с недоумением смотрел на ростовщика, не вполне еще соображая, что случилось, так как утром голова у него была не совсем свежая после выпитого накануне виски. Притом же внезапное появление Лаблаша и его необыкновенный рассказ еще усилили хаос в его мыслях.

— Ужасно!.. Ужасно!.. — вот все, что он в состоянии был пробормотать в ответ. Затем, несколько потянувшись, он проговорил нерешительно: — Что же мы можем сделать?

Лицо Джона Аллондэля нервно подергивалось. Глаза его, некогда блестящие и смелые, теперь стали мутными и красными. Вообще, он имел вид человека совершенно больного. Какая разница с тем, каким он был на балу поло в Калфорде, год тому назад! Причина такой быстрой перемены была ясна каждому. Все говорили о неумеренном употреблении виски.

Лаблаш вертелся около него, не делая, никаких попыток скрыть свое бешенство. Его природная свирепость обнаруживалась вполне. Он был совершенно пунцовый от ярости. Поклоняясь всю жизнь только деньгам, он получил теперь удар в самое чувствительное место.

— Что делать?.. Что мы должны сделать? — воскликнул Лаблаш. — Что должны сделать все фермеры Альберты? Сражаться, человече, сражаться! Прогнать этого негодяя в его логовище! Выследить его! Гнать его из одного леса в другой, пока мы не захватим его и не разорвем в клочья!.. Неужели же мы будем смирно сидеть, пока он терроризирует всю страну? Допустить, чтобы он похищал у нас скот и угонял бы его неизвестно куда? О, нет! мы не должны успокоиться, пока он не закачается на виселице на конце собственного лассо!

— Да… да… — отвечал Джон, лицо которого слабо подергивалось. — Вы совершенно правы, мы должны изловить этого негодяя. Но мы знаем, как было раньше… то есть, я хочу сказать, раньше, чем распространился слух о его смерти. Проследить этого человека было невозможно. От тотчас исчезал в воздухе… Что же вы предлагаете теперь?

— Да, но это было два года тому назад, — возразил Лаблаш. — Теперь другое. Тысяча голов скота не может так легко исчезнуть. Какие-нибудь следы должны же оставаться. К тому же негодяй ненамного опередил нас, потому что я уже отправил сегодня утром посланного в форт Сторми Клоуд, и оттуда нам тотчас же пришлют сержанта и четверых солдат. Я ожидаю их сюда каждую минуту. Нам обоим, как мировым судьям, надлежит подать пример поселенцам, и нам будет оказана самая искренняя помощь. Вы понимаете, Джон, — прибавил ростовщик тоном предостережения, — хотя я тут являюсь главным пострадавшим от набега этого негодяя лицом, но, тем не менее, это столько же ваша обязанность, как и моя, взять дело преследования в свои руки.

Когда первый приступ бешенства прошел у Лаблаша, он снова принял облик делового человека, истинного янки, и стал спокойнее обсуждать обстоятельства этого удивительного происшествия. Но глаза его при этом злобно блестели, и выражение его одутловатого лица ясно указывало, что может ожидать несчастного грабителя, если он попадет в его власть.

Джон Аллондэль делал большие усилия, чтобы привести в порядок свои мысли и понять, что произошло. Он старался внимательно выслушать рассказ ростовщика, но на него произвело сильное впечатление главным образом то, что Ретиф, этот глава грабителей скота, наводивший страх на весь округ своими дерзкими набегами, появился вновь, хотя все были уверены, что он давно погиб! Наконец мысли его как будто просветлели, он встал и, облокотившись на стол, заговорил решительным тоном, несколько напоминавшим прежнего бодрого и энергичного фермера:

— Я не верю этому, Лаблаш. Это какая-то дьявольская выдумка, имеющая целью скрыть настоящего виновника. Питер Ретиф глубоко погребен в этом отвратительном болоте и воскреснуть оттуда он не может. Никто не заставит меня поверить этому. Ретиф? Да я готов скорее поверить, что это сам сатана явился и увел стадо. Ба! Где этот ковбой, который рассказал вам эту сказку? Вас хотели одурачить.

Лаблаш с любопытством поглядел на старого фермера. На один момент слова Джона Аллондэля поколебали его уверенность, но когда он припомнил неприкрашенный рассказ ковбоя, то эта уверенность опять вернулась к нему.

— Никто меня не одурачил, Джон. Вы сами услышите этот рассказ, как только сюда явится полиция. Тогда вы сами сможете судить, насколько он правдоподобен.

Как раз в эту минуту в открытое окно донесся топот копыт. Лаблаш выглянул на веранду.

— Ага! — воскликнул он. — Он уже здесь. Я рад, что они прислали сержанта Хоррокса. Это как раз такой человек, какой нужен здесь. Прекрасно. Хорроке знаток прерии, — прибавил Лаблаш, потирая свои толстые руки.

Джон Аллондэль встал и, пойдя навстречу полицейскому офицеру, проводил его в свою контору. Сержант был невысокого роста, тонкий, с какими-то кошачьими ухватками. Лицо у него было темно-бронзового цвета, с острыми чертами, орлиным носом и тонкими губами, скрывавшимися под густыми черными усами. Глаза у него были тоже черные, взгляд очень подвижной. Он производил впечатление человека весьма пригодного для такой работы, которая требовала хладнокровия и не столько ума, сколько быстрой сообразительности.

— Доброе утро, Хоррокс, — сказал Лаблаш. — Тут есть для вас прекрасное дельце. Вы оставили своих людей в поселке?

— Да. Я решил прямо ехать туда, чтобы услышать от вас все подробности дела, — отвечал сержант. — Судя по вашему письму, вы тут главный пострадавший.

— Именно! — воскликнул Лаблаш, снова воспылав гневом. — Тысяча голов скота, ценностью в тридцать пять тысяч долларов!.. Но подождите минутку, мы пошлем за ковбоем, который принес это известие, — прибавил он несколько более спокойным тоном.

Слуга был послан тотчас же, и через несколько минут явился Джим Боулей. Джеки, вернувшаяся из корралей, вошла одновременно с ним. Как только она увидала у дома полицейскую лошадь, то сейчас же догадалась, что случилось. Когда Лаблаш увидел ее, на лице его выразилось неудовольствие, а сержант взглянул на нее с удивлением. Он не привык, чтобы на его разбирательствах присутствовали женщины. Однако Джон Аллондэль сразу предупредил все возражения, которые могли быть сделаны его посетителями. Обратившись к сержанту, он сказал:

— Сержант, это моя племянница Джеки. Все дела прерии касаются ее так же близко, как и меня. Послушаем сперва, что рассказывает этот человек.

Хоррокс поклонился девушке, притронувшись к краю своей шляпы. Он уже не мог протестовать против ее присутствия.

Джеки сияла красотой в это утро, несмотря на свой невзрачный рабочий костюм, в котором она ездила верхом. Свежий утренний воздух усилил румянец ее щек и блеск ее больших темно-серых глаз, окаймленных густыми ресницами. Хоррокс, несмотря на свой безмолвный протест против ее присутствия, все-таки не мог не залюбоваться этой прелестной дочерью прерии.

Джим Боулей начал свой простой, безыскусственный рассказ, который произвел впечатление на слушателей своей правдивостью. Он говорил только то, что знал, и не старался выгородить ни себя, ни своих товарищей. Сержант и старый фермер Джон Аллондэль слушали его с большим вниманием. Лаблаш старался отыскать какие-либо противоречия в его рассказе, но ничего не мог найти. Джеки, слушая со вниманием, не переставала следить за выражением лица Лаблаша. Однако серьезность положения сознавалась всеми, и необычайная смелость набега, видимо, поразила полицейского и Джона Аллондэля, вызвав у них изумленное восклицание. Когда ковбой кончил свой рассказ, то несколько минут господствовало молчание. Хоррокс первый нарушил его.

— А как же вы освободились? — спросил он ковбоев.

— Семья меннонитов, путешествовавшая ночью, проезжала мимо этого места через час после рассвета, — отвечал ковбой. — Они остановились лагерем за четверть мили от рощи, где мы были привязаны. Эта роща была самая близкая и их стоянке, и они пришли в нее искать топливо для своего костра, тогда и увидели нас, всех троих. У Ната была переломлена ключица… Грабители не забрали лошадей, поэтому я мог прямо прискакать сюда…

— Вы видели этих меннонитов? — спросил полицейский Лаблаша.

— Нет еще, — угрюмо ответил Лаблаш. — Но они сюда придут.

Значение этого вопроса не ускользнуло от ковбоя, и он обиженно воскликнул:

— Слушайте, мистер, — я ведь не какой-нибудь обманщик и пришел сюда не сказки рассказывать. То, что я сказал, святая истина. Нас захватил и связал Питер Ретиф, — это так же верно, как то, что я живой человек! Духи не разгуливают в прерии и не похищают скота, как я полагаю! Во всяком случае, этот дух был очень сильный, и моя челюсть чувствовала это, когда он вложил мне кляп в рот. Вы можете быть уверены, что он опять вернется, чтобы наверстать потерянное время…

— Хорошо, мы допускаем, что этот грабитель будет тот, о ком вы говорите, — прервал Хоррокс, строго взглянув на злополучного ковбоя. — Теперь скажите, вы искали следы стада?

— Вы понимаете, что я поторопился приехать сюда и не оставался для этого, — отвечал ковбой, — но найти их будет легко.

— Хорошо. И вы узнали этого человека только после того, как увидели его лошадь?

Полицейский офицер задавал свои вопросы суровым тоном, как судья, делающий перекрестный допрос свидетелей.

— Я не могу этого сказать с точностью, — ответил Джим нерешительно. Он в первый раз поколебался. — Его вид показался мне знакомым, но я не узнал его тотчас же. Я вспомнил его имя, когда увидал Золотого Орла. Никакой хорошо опытный житель прерии не может ошибаться относительно животных. О, нет, сэр?..

— Значит, вы признали этого человека только потому, что узнали его лошадь? Это утверждение довольно сомнительное.

— У меня нет никаких сомнений на этот счет, сержант. Если же вы не верите…

Полицейский офицер повернулся к другим.

— Если вы больше ничего не желаете спросить у этого человека, то я с ним покончу… пока. — Он вынул свои часы и, взглянув на них, обращаясь к Лаблашу, прибавил: — С вашего позволения, я возьму с собой этого человека через час, и он покажет мне место, где это произошло.

Лаблаш отдал соответствующие приказания ковбою, и тот удалился.

Когда он вышел, то глаза всех вопросительно взглянули на сержанта.

— Ну, что? — несколько нетерпеливо спросил Лаблаш.

Хоррокс пожал плечами.

— Со своей точки зрения этот человек говорил правду, — решительно ответил сержант. — Притом же у нас никогда не было явных доказательств, что Ретиф погиб. Но, насколько я понял, ко времени его исчезновения ему было небезопасно оставаться здесь. Может быть, этот ковбой прав. Во всяком случае, я не удивляюсь тому, что мистер Ретиф на этот раз зашел слишком далеко в своей дерзости. Ведь тысячу голов скота скрыть не так легко, и вообще нелегко справиться с таким огромным стадом. И передвигаться быстро оно не может. Что же касается отыскания следов, то это будет детская игра, — прибавил он, пожав плечами.

— Надеюсь, что. так будет, как вы предполагаете, — сказал с ударением Джон Аллондэль. — Но то, что вы предполагаете, было уже испробовано нами раньше. Во всяком случае, я уверен, что дело находится в хороших руках.

Хоррокс как-то безразлично отнесся к любезным словам Джона Аллондэля и, видимо, о чем-то раздумывал. Лаблаш с трудом поднялся и, поддерживая свое грузное тело, опершись рукой на стол, проговорил:

— Я хочу напомнить вам, сержант, что это дело не только касается меня, как частного лица, но и как официального представителя, как мирового судьи. К той награде, которую я могу обещать от имени правительства, я прибавлю еще тысячу долларов, если будет возвращен скот, и другую тысячу долларов, если будет пойман злодей. Я решил не жалеть никаких издержек для того, чтобы этот дьявол был наконец схвачен и понес заслуженное наказание. Вы можете получить от меня на все ваши экстренные расходы. Поймайте его во что бы то ни стало!

— Я сделаю все, что могу, мистер Лаблаш, — отвечал Хоррокс. — А теперь позвольте мне удалиться. Я хочу отправиться в поселок и отдать некоторые приказания своим людям. Доброе утро, мисс Аллондэль, до свиданья, джентльмены! Вы услышите обо мне сегодня вечером.

Сержант удалился с гордым видом, как подобало официальному лицу. Впрочем, он имел право гордиться, так как приобрел известность своей ловкостью в поимке всяких нарушителей закона и быстрой расправой с ними. Он не церемонился с ними, но знал, что и они не дадут ему пощады, если овладеют им. Поэтому он действовал быстро и не раздумывая. Его обвиняли, что он часто стрелял, даже не разобрав дела. Но несомненно, что его оружие действовало проворнее, чем у всякого злоумышленника, и потому он был о себе высокого мнения. Начальство тоже высоко ценило его заслуги.

На этот раз, однако, он имел дело с очень ловким человеком. Он это сознавал и сам, но все же не предполагал, что изловить злодея будет так трудно.

Лаблаш тоже вскоре ушел, и в ранчо остались только Джон Аллондэль и его племянница.

Старика фермера, видимо, утомило умственное напряжение во время разговора с Лаблашем и допроса ковбоя, и Джеки, наблюдая за ним, с огорчением замечала, как он опустился за последнее время. Она была лишь безмолвным свидетелем происходившей сцены, и никто из участвовавших в ней не обращал на нее никакого внимания. Теперь же, когда все ушли, бедный старик бросил на нее беспомощный взгляд. Его доверие куму своей племянницы было так велико, что он считал непогрешимыми ее суждения, несмотря на ее молодость и пылкий нрав. Теперь он также с ожиданием смотрел на нее, и Джеки не замедлила ответить на его немой вопрос. Ее слова звучали глубокой уверенностью.

— Пусть вор ловит вора, — сказала она. — Я не думаю, дядя Джон, что Хоррокс подходящий для этого дела человек, хотя глаза у него хитрые. Он не страшен для таких, как Ретиф, и единственный человек, которого Ретиф мог бы бояться, это Лаблаш. Лаблаш, этот некоронованный монарх Фосс Ривера, чрезвычайно хитер, а тут только и может помочь хитрость. А Хоррокс? Ну скажите, разве вы можете застрелить зверя из детского ружья? — прибавила она с презрением.

— Так-то так, — сказал старый Джон с усталым видом. — Но знаешь ли, дитя, я не могу не испытывать какого-то странного удовольствия, что именно Лаблаш был жертвой Ретифа. Но ведь никому неизвестно, кто пострадает в следующий раз!.. Я.думаю, нам все же нужно воспользоваться защитой полиции.

Джеки отошла к окну и смотрела в него. Она спокойно улыбалась, когда снова взглянула на дядю и сказала:

— Я не думаю, чтобы Ретиф стал нас тревожить… во всяком случае, он этого не делал раньше. Притом же я не думаю, чтобы он был обыкновенным грабителем…

Она снова повернулась к окну и, заглянув в окно, воскликнула:

— Алло!.. Это, кажется, Билль едет там, по аллее…

Действительно, через несколько минут Билль Беннингфорд со своим обычным беспечно равнодушным видом, не торопясь входил в комнату. Продажа его ранчо, по-видимому, не повлияла на его философский темперамент. Разве только это немного отразилось на его наружном виде, так как он не носил обычного фермерского кожаного костюма и мокасинных башмаков, и его коричневые кожаные сапоги были хорошо вычищены. Но на голове у него была такая же широкополая шляпа, какую все носят в прерии. Он курил папиросу, когда поднимался к дому, но тотчас же бросил ее перед тем, как войти в комнату.

— Здравствуйте, Джон, — сказал он. — Как поживаете, Джеки? Мне нечего спрашивать вас, слышали ли вы новости. Я видел сержанта Хоррокса и этого старого Шейлока Лаблаша выходящими отсюда. Хорошее дельце, не так ли? Весь скот Лаблаша уведен. Каково?..

На его лице выражалось глубокое негодование, как будто Лаблаш был его лучшим приятелем. Джеки улыбалась, глядя на него, но у старика Джона был огорченный вид.

— Вы правы, Билль, — сказал он. — Ловко сделано, очень ловко. Но я все же не могу не пожалеть этого беднягу, если он попадется в руки Лаблаша!.. Извините меня, голубчик, но я должен идти в конюшни. У нас там есть парочка пони, которых мы приучаем к упряжке.

Он вышел. Оставшиеся двое несколько времени смотрели на его удалявшуюся крупную фигуру. Но он шел медленно и согнувшись, точно дряхлый старик. Прежняя бодрость как будто совсем покинула его, и за последние два месяца он состарился точно на десять лет. Джеки глубоко вздохнула, закрывая дверь, и глаза ее печально посмотрели на Беннингфорда. Его лицо тоже стало серьезным.

— Ну, как? — спросила она, с тревогой глядя на него.

Она сделала несколько шагов по комнате и оперлась своими загорелыми руками на спинку кресла. Ее лицо было бледно, но глаза горели, точно под влиянием сильного возбуждения. Вместо ответа Беннингфорд подошел к французскому окну, выходившему на веранду, и запер его, убедившись сначала, что там не было никого. Сосновая аллея была пуста, и высокие деревья, окаймляющие дорогу к дому, тихо шевелили ветвями под дуновением легкого ветерка.

Небо было ослепительно голубое, и кругом царили спокойствие и мир летнего дня.

Беннингфорд подошел к девушке, и лицо его осветилось торжеством. Он протянул к ней руки, и она тотчас же дала ему свои бронзовые ручки. Он молча обнял ее, но вслед за тем немного отодвинулся от нее и, глядя на нее блестящими глазами, проговорил:

— Стадо в полной безопасности. Это было грандиозное дело, дорогая моя. Никогда бы им не пройти по этой тропинке без вашей помощи! Милая девочка, ведь я совсем ребенок по сравнению с вами, с вашим уменьем обращаться со стадом!.. А теперь скажите, какие тут новости?

Джеки нежно улыбнулась ему. Она не могла не удивляться безумной смелости того самого человека, которого многие считали беспечным лентяем, равнодушным ко всему на свете. Но она знала, — и, как ей казалось, всегда это знала, — что он обладал сильным характером и твердой волей, скрывавшимися под его беспечной наружностью. Она ни на одну минуту не пожалела о том, что обстоятельства заставили его употребить свои способности для такого дела. В ее жилах текло слишком много индейской крови, и она не задумывалась о последствиях. Нечто похожее на то чувство, которое побуждало ее некогда помогать Ретифу, теперь внушало ей восхищение поступками Беннингфорда.

— Хоррокс не пожалеет ни трудов, ни расходов, чтобы выследить… Ретифа!.. — тихо засмеялась она. — Лаблаш платит за все. Они отправились искать следы скота. Хоррокса опасаться нечего, но нам надо наблюдать за Лаблашем, Действовать будет он. Хоррокс будет только марионеткой в его руках, не больше.

Беннингфорд с минуту подумал и потом сказал:

— Да, это хорошее известие… самое лучшее. Пусть Хоррокс ищет следы. Он на этот счет мастер. Лучшая ищейка. Но я уже принял все предосторожности. Искать следов напрасно. Бесполезная трата времени!

— Я это знаю по прошлому опыту, Билль, — заметила Джеки. — Ну, а теперь, когда кампания уже началась, какой будет следующий ход?

Прелестное личико Джеки покрылось ярким румянцем, глаза у нее блестели, и вся она была порыв и страсть. Она была удивительно красива в эту минуту, и ее лицо напоминало картину старых мастеров Ван-Дейковской школы. Беннингфорд смотрел на нее жадными глазами, и мысль о Лаблаше, о том, что этот гнусный ростовщик осмелился поднять на нее глаза, намеренно разорял ее дядю, чтобы отнять у нее последнее убежище и тогда навязать ей свою волю, приводило его в бешенство и наполняло жгучей ненавистью его сердце до такой степени, что это лишало его обычной холодной рассудительности… Но он всё-таки овладел собой и отвечал таким же беспечным тоном, как всегда.

— От результата следующего шага будет зависеть многое. Это должен быть решительный, сокрушающий удар, и поэтому он требует тщательной подготовки… Хорошо, что население лагеря метисов состоит из друзей Ретифа.

— Да… и из моих друзей, — заметила девушка, и затем медленно, точно под влиянием внезапной тревоги, прибавила:

— Билль, будьте… будьте осторожны! Ведь у меня нет никого на свете, кроме… кроме вас и дяди… Знаете, я бы хотела, чтобы это кончилось скорее. Могут произойти осложнения. Кто попадется, — я не знаю. Но вот уже чувствуется тревога. Какие-то тени носятся кругом… Смотрите, Билль, не возбуждайте подозрений Лаблаша. Я боюсь за вас… Я не могу лишиться вас, Билль!..

Голос ее дрожал от волнения. Высокая, стройная фигура ее молодого собеседника приблизилась к ней, и его сильные руки крепко обняли ее. Он нагнулся к ней и страстно поцеловал ее в губы.

— Милая, дорогая моя девочка, не падай духом! — прошептал он. — Это война, война на жизнь и смерть, если это необходимо. Но, что бы ни случилось со мной, вы все же будете освобождены от цепких лап старого Шейлока. Да, да, Джеки, я буду осторожен. Мы играем в большую игру, но вы можете довериться мне!..

Глава XIV СРЕДИ МЕТИСОВ

Лаблаш не был человеком изменчивых настроений. Он. обладал слишком твердым характером и в жизни имел только одну цель — богатство. Он стремился наживать и копить деньги и иметь в руках такое богатство, которое доставило бы ему власть. Он твердо верил, что только деньги дают эту власть. Во всех своих делах он всегда сохранял, — по крайней мере наружно, — полное спокойствие и хладнокровие и никогда не дозволял чувству гнева настолько овладеть собой, чтобы это могло помешать ему в достижении своих целей. Все его поступки были всегда строго обдуманы, и хотя в его чувствах происходили подчас резкие перемены, но он никогда им не поддавался и не делал ни одного ложного шага. Но последний случай перевернул его всего, и слепое, безграничное бешенство овладело им настолько, что он позабыл всякую осторожность и сдержанность. Тридцать пять тысяч долларов были самым бесцеремонным образом похищены у него, и это, конечно, было жестоким ударом, способным вывести его из равновесия.

Мысли усиленно работали в его массивной голове, когда он возвращался от Джона Аллондэля. Некоторое удовлетворение доставило ему то, что полицейская власть так быстро и охотно пошла ему навстречу. Это было приятное чувство человека, сознающего, что закон поддерживает его, и в своем чрезмерном самомнении считающего, что закон именно и существует для таких людей, как он, и для подавления тех, кто мешает жить богатому человеку. Он знал, что Хоррокс считался способным полицейским и что при существующих обстоятельствах он не мог бы найти со стороны власти лучшей поддержки. Разумеется, он хотел вернуть свою собственность во что бы то ни стало, но он не склонен был полагаться на других ни в чем и всегда сам работал для достижения цели. Так было и теперь. Он не стал сидеть сложа руки и ждать результата, а решил не успокаиваться до тех пор, пока его похищенная собственность не будет ему возвращена.

Он задумчиво шел по гладкой пыльной дороге и наконец пришел на рыночную площадь. В поселке царствовало спокойствие, и на рыночной площади только разгуливали или лежали, греясь на солнце, собаки да несколько верховых лошадей стояли понурив голову на привязи у столбов. У дома Лаблаша стояла запряженная телега. Изредка в сонном воздухе со стороны дремлющего поселка слышался стук кузнечного молота. Вообще, несмотря на дерзкий набег, который произошел в ту ночь, в Фосс Ривере не замечалось никакого волнения.

Войдя в свою контору, Лаблаш сразу повалился в свое огромное плетеное кресло, которое даже затрещало от его тяжести. Он не был в расположении заниматься делами и долго смотрел задумчиво в окно. Но какие бы мрачные мысли ни шевелились в мозгу Лаблаша, его лицо оставалось по-прежнему непроницаемым, точно каменная маска.

Так прошло полчаса, и вдруг какая-то высокая фигура, медленно идущая по дороге к поселку, привлекла его внимание. Он тотчас же встрепенулся, схватил бинокль и стал смотреть на одинокого путника. «Черт побери этого проклятого англичанина!» — воскликнул с раздражением старый ростовщик, узнав Беннингфорда, который спокойно шел по направлению к поселку. Лаблаш надеялся, что после распродажи своего имущества Беннингфорд из Фосс Ривера исчезнет. Он ненавидел англичанина всеми силами своей души, хотя Беннингфорд ничем не обнаруживал своего враждебного к нему отношения, кроме того единственного случая, когда он выстрелом прогнал его из своего дома. Но Лаблаш смутно чувствовал, что Беннингфорд угадывает его замыслы, видит его проделки и стоит у него поперек дороги. Он как-то инстинктивно боялся Беннингфорда. С тех пор как Беннингфорда постигло несчастье, он как-то больше сблизился с Аллондэлями и часто удерживал старого Джона от посещения кабака Смита и игры в покер. Это нарушало все расчеты ростовщика, раздражало его и разжигало его ненависть к Беннингфорду.

Между тем Хоррокс, известный среди своих товарищей под именем «хорька», энергично принялся за отыскание следов пропавшего стада. Люди, находившиеся под его начальством, знали, что отдыхать им не придется! Как он и предполагал, найти следы похищенного скота было очень легко. Даже новичок мог бы заметить их без всякого труда, а Хоррокс и его подчиненные далеко не были новичками. Еще до наступления вечера они проследили отпечатки копыт до самого края великого болота, и Хоррокс уже предвидел быстрый успех дела. Конечно, он скоро отыщет пропавший скот. Но задача эта казалась гораздо легче, чем была на самом деле. На краю болота следы стали запутанными, и опытные искатели следов лишь с большим трудом, благодаря своему изощренному инстинкту, напали снова на настоящий след и проследили его на краю болота на расстоянии полутора мили. Затем стадо как будто погнали назад, по его собственным следам, и притом с большей быстротой. Следы снова спутались, но Хоррокс скоро выяснил, что стадо несколько раз прогоняли взад и вперед, по краю великого болота с целью избежать дальнейшего преследования. Это было проделано так много раз, что оказалось совершенно невозможно выследить стадо дальше, и солнце уже садилось, когда Хоррокс наконец сошел с лошади и остановился на краю болота.

Следы ясно виднелись перед ним на расстоянии полутора мили, но куда потом погнали животных, на это не было никаких указаний. Великое болото не выдавало тайны. Оно было по-прежнему зеленое и гладкое, на нем не было видно никаких следов, кроме тех, очень запутанных, которые тянулись по краю опасной трясины.

Хоррокс должен был признаться, что во всем этом деле была мастерская рука и, как опытный житель прерии, он отдал должное своему врагу. Но именно то, что тут перед ним был чрезвычайно искусный грабитель, еще более разожгло пыл Хоррокса и его желание во что бы то ни стало разрешить эту трудную проблему. Конечно, слава и почести и другие блага будут ему обеспечены.

Полицейские солдаты, сопровождавшие его, дожидались его инструкций, и так как он молча стоял на краю болота, погруженный в размышления, то они стали громко высказывать свои соображения.

— Хорошо сделано, сержант! — спокойно заметил один из них. — Я не удивляюсь, что этот парень мог так долго и безнаказанно действовать в этом округе и ускользал от всех, кто был послан изловить его. Да, да, он очень умен, этот Питер Ретиф!

Хоррокс смотрел на великое болото, расстилавшееся перед ним. Благодаря случайности они как раз остановились у зарослей ивняка, где начиналась тайная тропинка через болото. Сержант как будто не слыхал замечания своего спутника и не ответил на него, а высказал только свою собственную мысль.

— Это совершенно ясно, — сказал он, кивнув головой по направлению отдаленных гор за болотом. — Скот отправился туда. Но кто же решится последовать за ним. Слушайте, — обратился он к своим спутникам, где-нибудь тут, вдоль берега, на расстоянии полутора мили, где видны следы, должна находиться тропинка или по крайней мере более твердый грунт, по которому можно пройти это чертово болото. Наверное, это так и есть. Скот не может исчезнуть, как призрак. Разве только!.. Но не может же человек похитить скот, чтобы потопить его в болоте?

— Животные перешли это опасное болото, ребята. Мы можем сцапать нашего приятеля Ретифа, но никогда не увидим этого стада!

— Это все так же, как было раньше, сержант, — сказал один из солдат. — Мне пришлось тогда участвовать в розысках, и я должен сказать, что всякий раз, идя по следам Ретифа, мы останавливались на этом месте. Дальше мы никогда не могли идти. Это болото — такой орешек, который раскусить трудно. Я думаю, что метис просто смеется над нами. Если тут действительно есть тропинка, которая известна только ему, а не нам, как вы сказали, то кто же последует за ним?..

Солдат подошел к краю трясины и ступил ногой на ее поверхность. Кора, покрывающая ее, быстро подалась под сапогом. Черная вязкая масса поднялась кверху и тотчас же всосала сапог, который быстро исчез в ней. Он с силой вытащил сапог, и трепет ужаса охватил его. Болото внушало всем какой-то суеверный страх.

— Я думаю, что никто не пойдет вслед за животными, сержант. По крайней мере, я не пойду ни за что!..

Хоррокс наблюдал, как его подчиненный вытащил свою ногу из болота. Он понимал, что ни один человек, ни одно животное, не смогут перейти его, если не знают тайной тропинки. Что такая тропинка или даже несколько тропинок должны существовать, он был в этом уверен, так как слышал много раз рассказы о том, как преступники, в прежние времена, ускользали от преследования закона таким путем. Но сам он не знал таких путей и, конечно, не имел намерения бесполезно жертвовать своей жизнью, чтобы вырвать у болота его тайну.

Повернув свою лошадь, сержант вскочил в седло, сказав своим спутникам: «Бесполезно тут оставаться, ребята. На сегодня довольно, и вы можете вернуться в поселок. У меня же тут есть еще одно маленькое дельце. Если кто-нибудь из вас увидит Лаблаша, то скажите ему, что я у него буду часа через два».

Четверо солдат поехали по дороге в поселок, а Хоррокс повернул в другую сторону. Хотя его лошадь пробыла под седлом почти восемь часов, но усталости у нее не было заметно, и она бежала очень быстро. Сержант был превосходным наездником, как настоящий житель прерии. В прерии каждый смотрит на свою лошадь, как на товарища и даже больше заботится о ней, чем о себе. Зато, в случае необходимости, он требует напряжения всех сил от лошади, в награду за свой уход и заботливость, и обычно не бывает обманут. Лошадь — такое животное, которое чувствует и понимает человека. На Западе существует старинная поговорка, что «хороший наездник достоин уважения». Среди жителей прерии распространено мнение, что человек, который любит свою лошадь, не может быть вполне дурным человеком.

Хоррокс не поехал в поселок, оставив его далеко к западу, а повернул свою лошадь в сторону лагеря метисов. Там жил один бывший правительственный разведчик, которого он знал раньше. Это был человек, готовый продать кому угодно сведения, которые ему удалось добыть, и сержант хотел теперь повидать его, чтобы купить у него то, что тот мог продать, конечно, если эти сведения стоили покупки. Этим желанием и объяснялась поездка сержанта в лагерь.

Вечерние тени уже протянулись в прерии, когда он увидал вдали убогие лачуги и полуразрушенные шалаши метисов. У Фосс Ривера собралась довольно большая колония этих кочевников Запада. Это место считалось гнездом преступлений и проклятием для страны, но столь суровый приговор не дает понятия о той нищете, которая господствует среди этих несчастных. Выехав на небольшой холм, Хоррокс увидал внизу то, что можно было принять с первого взгляда за небольшую деревню. Группа маленьких полуразвалившихся лачуг числом около пятидесяти была рассеяна по зеленой равнине, поражая взоры путешественника своей грязью и разбросанностью. Тут же находилось и соответствующее число изорванных палаток и неряшливо построенных шалашей. Неумытые и большею частью голые ребятишки возились около жилищ вместе с голодными собаками из породы овчарок, с взъерошенной шерстью. Над этой деревней стоял едкий запах дыма очагов, которые топили навозом, а в воздухе носились мириады москитов, осаждавших жирный скот, пасшийся около деревни.

Такая картина, представляющая контраст между красотой волнистой зеленой прерии и грязью и убогостью человеческих жилищ, должна поражать каждого, кто впервые видит это. Но Хоррокс привык к подобным зрелищам, так как ему часто, по обязанности, приходилось бывать в еще худших лагерях метисов, чем этот. Он с полнейшим равнодушием взирал на все, считая, что подобные вещи являются необходимым злом.

Он остановился и сошел с лошади у первой лачуги и тотчас же сделался предметом внимания стаи лающих собак и гурьбы полуголых и испуганных ребятишек, в возрасте от двух до двенадцати лет. Шум, произведенный собаками, нарушил покой обитателей, и вскоре Хоррокс заметил, что за ним внимательно наблюдают из темных отверстий дверей и окон.

Но такой прием нисколько не удивил Хоррокса. Он знал, что метисы боятся полиции и что визит полицейского в деревню обыкновенно ведет за собою арест кого-нибудь из жителей, причем они никогда не знали, кто будет жертвой карающего закона и какие будут последствия этого. Вообще, в каждой метисской семье можно было найти одного или нескольких нарушителей закона, и весьма часто они подлежали высшей каре — смертной казни.

Однако Хоррокс не обратил внимания на холодный прием, сделанный ему, привязал лошадь к дереву и пошел к хижине, невзирая на злобный лай собак. Дети быстро разбежались при его приближении. Он остановился у двери и крикнул:

— Алло! Там есть кто-нибудь?

Минута молчания, и до него донесся шепот из глубины хижины.

— Эй! — крикнул он еще раз. — Выходите же, кто-нибудь!..

Большая взъерошенная собака подошла к нему и стала обнюхивать его ноги, но он отшвырнул ее от себя пинком. Сердитый тон его вторичного вызова оказал свое действие, и какая-то фигура осторожно подошла к двери.

— Что надо? — спросил густой, гортанный голос, и в отверстии дверей показался какой-то огромный человек.

Полицейский офицер бросил на него острый взгляд. Сумерки уже настолько сгустились, что трудно было разглядеть черты лица этого человека, однако Хоррокс все же установил его личность. Это был метис отталкивающей наружности. Вообще, он не внушал к себе доверия, и его бегающие глаза избегали смотреть в лицо полицейского.

— Это ты, Густав? — сказал Хоррокс довольно любезным тоном. Он явно хотел привлечь на свою сторону этого субъекта. — Я искал Готье. У меня есть для него хорошее дельце. Ты не знаешь, где он?

— Ух! — проворчал Густав, однако с видимым облегчением. Он питал величайший страх перед сержантом, но, узнав, что он явился не для того, чтобы арестовать кого-нибудь, Густав тотчас же сделался более сообщительным.

— Вижу, — сказал он, — вы пришли не для допроса, а? — и, указав большим пальцем в пространство, прибавил: — Он там, Готье… в своей лачуге. Он только что взял себе другую скво.

— Другую скво? — Сержант слегка свистнул. — Ведь это, кажется, у него шестая скво, насколько мне известно? Он слишком часто женится, этот человек!.. Сколько он заплатил за новую, на этот раз?

— Двух бычков и овцу, — отвечал Густав, улыбаясь.

— А! Но я удивляюсь, откуда он достал их?.. Хорошо, я пойду и посмотрю, как он живет. Готье ловкий парень, но он наверное угодит в тюрьму, если будет продолжать покупать себе жен за такую цену. Скажите мне, где его хижина?

— Вон там, позади. Вы ее увидите. Он как раз вымазал ее известкой снаружи. Его новая скво любит белый цвет.

Метис, очевидно, желал поскорее отделаться от своего посетителя. Несмотря на уверение сержанта, что он не имел в виду никаких арестов, Густав все-таки никогда не чувствовал себя спокойно в его присутствии и обрадовался, когда Хоррокс отправился искать хижину Готье.

Найти ее было нетрудно. Даже среди окружающей темноты хижина бывшего шпиона выделялась своей белизной. Теперь собаки и дети как будто признали право полицейского офицера ходить по лагерю и не мешали ему. Он пробирался между хижинами и палатками, не теряя из виду белую хижину Готье, но сознавал в то же время, что в этот ночной час его собственная жизнь подвергается опасности. Однако надо отдать справедливость канадской полиции, что она не отличается трусостью, так же, как и полицейские патрули в трущобах Лондона. Впрочем, убийства полицейских в лагере метисов встречаются очень редко.

Хоррокс увидел Готье сидящим на пороге своей хижины и дожидающимся его. Сержант нисколько не удивился, что Готье уже знал о его прибытии в лагерь. Пока он разговаривал с Густавом, Готье уже уведомили о том, что его разыскивает полицейский.

— Здравствуйте, сержант. Какие новости вы принесли? — вежливо спросил его Готье, смуглый, довольно интеллигентного вида метис, лет сорока. Выражение лица у него было не такое грубое, как у других, но глаза были хитрые. Он был невысокого роста, но крепкого сложения.

— Я именно пришел, чтобы вас расспросить, Готье, — отвечал сержант. — Я думаю, что вы можете сообщить мне сведения, которые мне нужны. Скажите, мы можем тут спокойно говорить? — прибавил он, оглянувшись кругом.

Не видно было ни одной души поблизости, кроме одного играющего ребенка. Удивительно, как было тихо в лагере, но сержант не был обманут этим спокойствием. Он прекрасно знал, что сотни глаз следят за ним из разных темных закоулков.

— Нельзя говорить здесь, — сказал серьезно Готье, и в его словах подразумевалось многое. — Ваш приход сегодня ночью не доставляет никому удовольствия.

Это горькое лекарство, которое надо проглотить. Впрочем, — прибавил он, и в глазах его появилось хитрое выражение, — я совсем не знаю, что мог бы я сообщить вам?

Хоррокс тихо засмеялся.

— Ну, да, да, я знаю. Только бояться вам нечего! — И, понизив голос, проговорил шепотом: — У меня есть в кармане сверток банковых билетов…

— А! Но только тут разговаривать нельзя, — ответил также шепотом Готье. — Они убьют меня, если у них явится подозрение. Есть многое, что можно рассказать. Но где могли бы мы поговорить без помехи? Они не будут выпускать меня из виду здесь, только я-то хитрее их!

Он явно старался быть искренним, но в его хитрых глазах сквозила жадность. Хоррокс тихо прошептал ему:

— Правильно. Я через час буду в лавке Лаблаша, и мы должны с вами увидеться сегодня же вечером. — Затем, возвысив голос, он сказал громко, чтобы все слышали: — Будьте осторожны и думайте о том, что вы делаете. Эта постоянная покупка жен и уплата за них скотом, относительно которого вам трудно будет доказать, что он составляет вашу собственность, доведет вас до больших неприятностей. Помните, что я предостерегал вас, — прибавил он строго.

Он сказал это, уходя, но Готье отлично понял его.

Хоррокс вернулся не той дорогой, по которой приехал, а отправился кругом через лагерь. Он никогда не упускал ни одного удобного случая, когда хотел узнать что-нибудь полезное. Он не надеялся ни на что определенное, объезжая лагерь, но хотел непременно получить какие-нибудь сведения о Ретифе, уверенный, что в лагере знают о нем все. Хоррокс полагался на случай, который поможет ему открыть что-нибудь.

Но самый искусный из сыщиков все-таки часто попадает впросак, стараясь открыть преступника. Так было и с Хорроксом. Те сведения, которые он искал, были навязаны ему, так как составляли часть искусно придуманного плана. Патриархи лагеря отрядили Готье доставить известные сведения Лаблашу, но когда Готье увидел Хоррокса, то решил со свойственной ему хитростью заставить его уплатить за то, что он обязан был сообщить. Но обстоятельства так сложились, что сержант получил эти сведения даром.

Он почти кругом объехал лагерь. Хотя он и привык к этому, но все же зловоние во многих местах вызывало у него тошноту. Поэтому он остановился возле одной из лачуг в конце деревни и, вынув свою трубку, начал набивать ее, чтобы посредством табачного дыма побороть преследующий его противный запах. Вдруг он услышал голоса разговаривающих и по привычке стал прислушиваться. Говорили в лачуге, притом довольно громко, с резким индейским акцентом и характерной краткостью в выражениях. Хоррокс тотчас же узнал жаргон французских метисов и на мгновение усомнился, стоит ли слушать их. Но его внимание было привлечено следующими словами:

— Да, — послышался чей-то грубый голос. — Он славный парень, этот Ретиф. Когда у него много, то он тратит щедро. Он не грабит бедных метисов, а только белых богачей. Питер умен — очень.

Другой голос, более глухой и глубокий, подхватил эту похвалу:

— Питер знает, как тратить свои деньги. Он тратит их среди своих приятелей. Это хорошо. Подумай, сколько виски он купит!..

Чей-то голос вмещался в разговор, и Хоррокс напряг слух, чтобы уловить слова, так как это был голос женщины, и она говорила неясно:

— Он сказал, что заплатит за все… за все, что мы сможем съесть и выпить. А «пуски» состоится вечером послезавтра. Он сам будет на этом празднике и будет танцевать «Джигу Красной реки». Питер великий танцор и превзойдет всех остальных.

Первый говоривший рассмеялся:

— Ну, у него должен быть большой мешок, если он захочет платить за все. Впрочем, за бочонком виски не надо идти далеко, а что касается пищи, то он пригонит для нас несколько быков из стада, которое отнял у старого Лаблаша. О, Питер всегда держал свое слово! Он сказал, что будет платить за все, и он будет платить!.. Когда он придет, чтобы заняться приготовлением к празднику?..

— Он не придет. Он оставил деньги Баптисту. Тот позаботится обо всем. Питер не хочет доставлять благоприятный случай «хорьку» изловить его.

— Да. Но ведь танец тоже будет представлять опасность для него! Что, если «хорек» услышит?

— Он не услышит, и к тому же Питер будет предупрежден, если проклятая полиция явится. Не бойтесь за Питера. Он смелый!..

Голоса умолкли. Хоррокс подождал несколько времени, но когда они снова заговорили, то предмет разговора переменился, и сержант решил, что ему ждать больше нечего. Вряд ли он мог бы услышать еще что-нибудь интересное для него. Он поспешно вскочил опять в седло и уехал, очень довольный успехом своего посещения лагеря.

Он узнал многое, и ему еще предстояло выслушать донесение Готье. Ему казалось, что он уже держит в руках знаменитого разбойника, и, пришпорив лошадь, он быстро поскакал к поселку. Может быть, ему следовало бы не слишком доверять подслушанному разговору. Его знание метисов должно было предостеречь его. Но он весь был охвачен страстным желанием скорейшей победы, так как в этом деле была поставлена на карту его блестящая репутация ловкого сыщика. Этим и объясняется, что на этот раз он забыл осторожность.

Глава XV ГОТЬЕ ВЫЗЫВАЕТ НЕСОГЛАСИЕ

— Садитесь и расскажите мне все, даже… самое худшее!

Голос Лаблаша звучал строго, когда он произнес эти слова. Хоррокс только что вернулся после своей поездки в лагерь метисов и пришел в контору ростовщика. Утомленный и удрученный вид полицейского офицера был причиной того, что Лаблаш встретил его так сурово.

— Найдется у вас что-нибудь поесть, — быстро ответил Хоррокс, оставив без внимания повелительную фразу Лаблаша. — Я умираю от голода. Ничего не имел во рту с самого раннего утра! Я не могу разговаривать на голодный желудок.

Лаблаш позвонил, и тотчас же вошел один из его клерков, занятых в это время в магазине. Клерки, служившие у ростовщика, всегда работали с раннего утра до поздней ночи. Вообще он умел заставлять работать своих служащих и был сторонником «потогонной системы».

— Идите тотчас же в трактир, Меркгэм, и скажите, чтобы они прислали сюда ужин для одного человека. Что-нибудь питательное, — сказал Лаблаш, и клерк поспешил исполнить приказание своего хозяина.

Лаблаш снова обратился к своему посетителю.

— Они сейчас пришлют ужин, — сказал он, — а вон там осталось еще немного виски в бутылке, — прибавил он, указывая на маленький шкафчик со стеклянной дверцей. — Налейте себе. Это вас подкрепит.

Хоррокс живо повиновался, и действительно стаканчик живительной влаги приободрил его. Затем он уселся напротив ростовщика и сказал:

— Мои новости вовсе на так уж плохи, как вы думаете, хотя, конечно, они могли бы быть лучше. Но все же я доволен результатом своей дневной работы.

— Это значит, я полагаю, что вы нашли ключ к разрешению загадки? — спросил Лаблаш, тяжелый взгляд которого загорелся.

— Едва ли больше этого, — ответил Хоррокс с некоторым раздумьем. — Мои сведения больше касаются человека, нежели стада. Я думаю, что мы наложим руки на этого… Ретифа.

— Прекрасно… прекрасно, — пробормотал ростовщик, наклоняя свою массивную голову. — Найдите этого человека, и мы вернем скот.

— Ну, я не так уверен в этом, — возразил сержант. — Однако увидим…

На лице Лаблаша выразилось легкое разочарование. Ему казалось, что поимка Ретифа должна быть связана с возвращением стада, но он не сделал никакого замечания и ждал, чтобы Хоррокс продолжал свой рассказ. Вообще, Лаблаш не спешил выводить свои заключения, но никогда ничье мнение не могло повлиять на него, если вывод его уже был сделан.

Разговор, впрочем, был прерван приходом человека, который принес ужин. Когда он ушел, сержант принялся за еду и одновременно продолжал свой рассказ. Лаблаш смотрел на него и слушал с большим вниманием, не упуская из его рассказа ни одного, хотя бы самого ничтожного факта. Он воздерживался от каких-либо замечаний и не прерывал рассказчика, лишь изредка стараясь выяснить значение некоторых пунктов, которые показались ему не совсем понятными. Но в общем рассказ произвел на него сильное впечатление. Однако его поразила не столько ловкость полицейского офицера, сколько то обстоятельство, что дальнейшие следы стада терялись на краю болота. Он был уверен, что на слова Хоррокса можно вполне положиться, но, несмотря на всю его ловкость, как сыщика, Лаблаш не считал его способным к особенно тонким выводам. Поэтому Лаблаш и сосредоточил свое внимание на окрестностях великого болота.

— Это все же странно, — сказал он, когда Хоррокс перестал говорить, — что раньше после всех грабительских набегов Ретифа мы всегда могли находить следы уведенного скота именно у этого пункта. Конечно, как вы сказали, не может быть никакого сомнения, что животные были переправлены через болото. Все, следовательно, связано с открытием тайной тропы через него. Это главная задача, которая стоит перед нами. Но как мы откроем эту тайну?

— Это невозможно, — ответил Хоррокс просто, но решительно.

— Вздор! — проговорил Лаблаш, тяжело переводя дух. — Ретиф знает эту тропу, а вместе с ним знают ее и другие. Один человек не мог переправить такое большое стадо. Я совершенно уверен, что среди метисов это не составляет никакой тайны.

— Значит, вы полагаете, что мы должны прежде всего иметь в виду это предположение?

— Разумеется.

— А разве вы не считаете, что возможная поимка Ретифа имела бы сама по себе важное значение в нашем деле?

— Без сомнения, это будет иметь значение, но в данный момент это не так важно. Если мы откроем способ, посредством которого он может укрывать стадо, и узнаем его тайное убежище, то мы можем прекратить грабежи и всю свою энергию направить на то, чтобы захватить его. Вы понимаете, что я хочу сказать. Я прежде думал так же, как и вы, что главное — поймать его. Но теперь мне кажется, что надо прежде всего найти эту тропинку.

Лаблаш говорил решительным тоном, стремясь внушить полицейскому сержанту веру в безошибочность своего суждения. Но сержант не поддавался.

— Хорошо, — сказал он после минутного размышления. — Однако я все же не могу с вами согласиться. Составляет ли это тайну, или нет, но я убежден, что мы скорее можем открыть самую глубокую из государственных тайн, нежели сделать какой-нибудь правильный вывод из тех сведений, которые получим от метисов, предположив даже, что они знают что-нибудь. Впрочем, сейчас должен прийти сюда Готье. Послушаем, что он нам скажет.

— Я думаю, что мы от него что-нибудь узнаем.

Лаблаш произнес это таким тоном, в котором явно выразилось его неудовольствие. Он вообще терпеть не мог, если его мнения оспаривались. Затем вдруг он точно вспомнил что-то, и выражение его лица стало сосредоточенным. Хоррокс с некоторым удивлением взглянул на него, но не сказал ничего. Через минуту Лаблаш заговорил медленно, как бы после некоторого раздумья:

— Два года тому назад, когда Ретиф делал, что хотел, в этой области, тут ходили разные рассказы по поводу его отношений к одной леди в этом поселении.

— Мисс Аллондэль? Да, я что-то слышал об этом.

— Именно… Ну, некоторые говорили, что она… гм!.. была очень пристрастна к нему… Некоторые утверждали или думали, что они были сродни, хотя и отдаленно. Впрочем, все были того мнения, что она знает об этом человеке гораздо больше, чем считает нужным говорить. Все это были простые сплетни… конечно. В таких маленьких местечках всегда распространяются всякие сплетни. Но я все же должен сознаться, что, по моему мнению, сплетни часто — если не всегда — основываются на некоторых фактах…

Он на мгновение замолчал. Однако его не смущало то, что он бросал своими словами тень на ту девушку, которую даже хотел бы сделать своей женой. Если дело касалось его денежного мешка, то все отходило на задний план, и ничто не было для него священным.

— Но, быть может, вам неизвестно, — снова заговорил он, набивая свою трубку, — что… э… что эта девушка… дочь метиски?

— Я не имел понятия об этом?! — воскликнул полицейский офицер, глаза которого загорелись любопытством.

— В ее жилах течет метисская кровь, — продолжал Лаблаш, — и, кроме того, то уважение, которым она пользуется у этих… лукавых жителей лагеря, внушает мне мысль, что… при надлежащем уменье… э… соответствующем обращении…

— То есть вы подразумеваете, что мы можем через нее добыть те сведения, которые нам нужны? — прервал его Хоррокс.

Лаблаш слегка улыбнулся, но взгляд его по-прежнему был холоден.

— Вы предупреждаете меня, — сказал он. — Это дело очень деликатного свойства. Выяснить то, что-делала мисс Аллондэль в прошлом, будет нелегко, даже если предположить, что в этих сплетнях была правда… Но, пожалуй, будет лучше, если вы предоставите мне этот информационный источник, — прибавил он, пораздумав.

Лаблаш преследовал определенную цель своими коварными словами. Он хотел внушить полицейскому офицеру подозрение, что один из членов семьи Аллондэля оказывал покровительство грабителю. Если в дальнейшем это понадобится для успехов плана Лаблаша, то он может воспользоваться этим подозрением и укрепить его. А теперь он знал, что может руководить действиями сержанта, как ему вздумается.

Холодное спокойствие и превосходство ростовщика оказало желаемое действие на сержанта, и он попался в расставленные ему сети.

— Прошу извинения, мистер Лаблаш, — сказал он, — но вы мне указали один источник для информации, и я, как полицейский офицер, обязан его исследовать. Как вы сами это допускаете, старые рассказы о тайных любовных отношениях могут иметь в основе действительные факты. Если признать это, то разве не могут тут открыться большие возможности? Будь мне поручено дело Ретифа во время его прежних набегов, я, наверное, воспользовался бы этим важным источником.

— Тише, тише, человече! — резко остановил его Лаблаш. — Я знаю, что вы очень ретивый исполнитель долга, но один ложный шаг в этом направлении, и вы подольете только масла в огонь. Девушка эта очень ловка и умна. Стоит ей только догадаться о вашей цели, и… все кончено. Западня захлопнется. Метисы будут предупреждены, и мы будем еще дальше от успеха, чем когда-либо раньше. Нет, нет, вы уже предоставьте мне иметь дело с Джеки Аллондэль. Ах!..

Это внезапное восклицание было вызвано внезапным появлением в окне какого-то темного лица. Лаблаш быстро вскочил и, прежде чем Хоррокс сообразил, в чем дело, ростовщик схватился за револьвер. Однако в то же мгновение он опустил его и сказал полицейскому:

— Это, должно быть, ваш метис. В первую минуту я подумал, что это кто-то другой. Всегда лучше в таких случаях прежде стрелять, а потом спрашивать. Порою у меня бывают странные посетители.

Полицейский засмеялся, подходя к двери. Он забыл свое раздражение, вызванное обращением с ним ростовщика, когда увидел, как быстро вскочил с места этот огромный жирный человек. Такое проворство чрезвычайно удивило его. Если б он сам не видел этого, то ни за что бы не поверил, что такая масса жира может так быстро двигаться в случае крайности.

В окно действительно заглянул Готье, и когда Хоррокс открыл дверь, он тотчас же, крадучись, вошел в комнату.

— Я ускользнул от них, хозяин, — сказал он, оглядываясь с некоторой тревогой: — За мной следили… Добрый вечер, сэр, — повернулся он к Лаблашу с подобострастной вежливостью, — это дело опасное, которое мы затеваем.

Лаблаш не удостоил ответом метиса и не желал принимать никакого участия в разговоре с ним. Он хотел только слушать и наблюдать.

Хоррокс тотчас же принял тон начальника и строго сказал метису:

— Не болтай лишнего, а перейди к делу. Можешь ли ты сообщить что-нибудь о Ретифе? Выкладывай скорее!

— Это зависит, хозяин, — ответил метис. — Скорее, говорите вы? Но дело-то стоит денег. Сколько вы положите?

Он сразу переменил тон, и никакой заискивающей вежливости в его тоне больше не было, когда он заговорил с полицейским офицером. Он хотел только продать ему сведения, — если только таковые у него были, — как можно дороже… Хоррокс знал, что это самый плохой тип метиса, какой только можно встретить среди этого народа, но по этой причине власти и употребляли его для своих целей, руководствуясь поговоркой сыщиков: «чем хуже метис, тем лучший шпион». Поэтому Готье считался превосходным шпионом, совершенно беззастенчивым и жадным. Он продавал свои сведения и всегда находил щедрых покупателей среди властей. Но, обладая таким же деловым инстинктом, как Лаблаш, он привык сначала торговаться и, лишь сговорившись о цене, выкладывать свои сведения.

— Слушай, — сказал Хоррокс, — я не играю втемную. Я должен знать, какие новости ты принес. Можешь ты наложить руки на Ретифа или сказать нам, где находится стадо?

— Вот чего вы захотели! — возразил с дерзким видом метис. — Если б я мог дать вам эти сведения, то вам пришлось бы глубоко запустить руку в свой карман. Но я могу указать хороший след, и за это хочу получить пятьдесят долларов. Это небольшая плата за беспокойство и опасность, которой я подвергаюсь. Согласны? А? Пятьдесят и ни одного цента меньше!

— Мистер Лаблаш может заплатить вам, если найдет это нужным, — ответил Хоррокс. — Но пока я не буду знать, чего стоят ваши сведения, до тех пор я вам не дам и пятидесяти центов. У нас бывали сделки с вами, Готье, но не всегда мы были довольны вами. Вы можете поверить, что я хорошо заплачу за такие сведения, которые будут этого стоить. Но знайте, что я ничего не дам вам вперед, а если вы не скажете нам все, что вам известно, то вы отправитесь в Калфорд и посидите некоторое время в заключении, на хлебе и воде.

Лицо метиса вытянулось. Он знал, что Хоррокс шутить не любит и что он сдержит свое слово. Следовательно, упрямство ни к чему не поведет и надо покориться. Лаблаш молчал, но он видел метиса насквозь.

— Слушайте, сержант, — угрюмо ответил Готье, — вы всегда были суровы к метисам, и вам это хорошо известно. И за это наверное поплатитесь когда-нибудь. Но я буду играть в открытую. Не я стал бы обманывать человека вашего сорта, но только мне хотелось знать, что вы меня не обидите… Ну, хорошо, я расскажу вам все, и вы убедитесь сами, что это стоит пятидесяти долларов.

Хоррокс присел на край письменного стола и приготовился слушать. Лаблаш не спускал своего мутного взгляда с метиса, но на его собственном лице не шевельнулся ни один мускул во время рассказа Готье. На этот раз хитрый метис наткнулся на человека еще более хитрого, чем он, который сразу раскусил его. Готье рассказал лишь то, что Хоррокс уже слышал в бытность свою в лагере, только несколько разукрасил рассказ своей фантазией. Казалось, что метис произносит лишь хорошо заученный урок. Однако Хоррокс судил иначе, увидев в рассказе метиса подтверждение того, что он слышал собственными ушами. Поэтому, когда метис кончил свой рассказ, сержант стал расспрашивать его:

— «Пуски»? Это пляска метиса, сопровождающаяся пьяной оргией?

— Вероятно, — был короткий ответ.

— А приходят ли на этот праздник метисы из других лагерей?

— Не могу сказать. Но думаю, что это возможно.

— Но какая цель у Ретифа? Почему он будет платить за все издержки на этот праздник, когда ему известно, что белые разыскивают его?

— Может быть, это просто насмешка, издевательство Питера. Он ведь смелый человек. Он любит щелкать полицию… — И Готье подкрепил свои слова наглядным образом. Он чувствовал, что Хорроксу это было неприятно.

— Если это так, то, значит, Питер просто дурак, — заметил сержант.

— Я думаю, вы неправы. Питер самый умный и хитрый злодей.

— Увидим. Ну, а как относительно болота? Стадо ведь перешло через него? Через тайную тропинку?

— Да.

— Кто же знает ее?

— Питер.

— Только он один?

Метис немного смутился. Он украдкой взглянул на своих слушателей и, заметив, что оба вопросительно смотрят на него, почувствовал себя неловко.

— Я думаю, что есть другие, — сказал он нерешительно. — Это старая тайна среди метисов… Я слыхал, что некоторые из белых знают ее.

Лаблаш и Хоррокс обменялись быстрым взглядом.

— Кто же это? — спросил Хоррокс.

— Не могу сказать.

— Но на кого думаете?

— Нет, хозяин, я не могу никого назвать. Если бы я знал, то мог бы получить хорошие деньги за эти сведения. Я старался узнать…

— Теперь вот что. Существует мнение, что Ретиф утонул в болоте. Где же он был все это время?

Метис усмехнулся, но затем его лицо стало серьезным. Этот перекрестный допрос стал уже тревожить его, и он призвал на помощь свое воображение.

— Питер утонул так же, как я, — сказал он. — Он надул вас… нас и всех, уверив в этом… Хи! Хи!.. Но он хитер. Он отправился в Монтану. Когда в штатах стало уже слишком душно для него, он прямо пришел сюда. Он явился в лагерь недели две тому назад… или больше.

Хоррокс молчал. Затем он повернулся к Лаблашу и сказал:

— Хотите его спросить что-нибудь?

Лаблаш отрицательно покачал головой. Тогда Хоррокс обратился к метису.

— Я думаю, это все. Вот ваши пятьдесят долларов. — Хоррокс вынул из кармана сверток банковых билетов и дал ему. — Смотрите, только не напивайтесь до потери рассудка и не начните стрелять, — предостерег он его. — А теперь ступайте. Если узнаете что-нибудь, я заплачу вам.

Метис взял деньги и торопливо засунул их в карман, словно боясь, что ему прикажут вернуть их. Однако в дверях он остановился и проговорил с видом тревоги:

— Скажите, сержант, вы не будете пытаться арестовать его во время «Пуски»?

— Это мое дело. А что такое?

Метис пожал плечами.

— Вы тогда покормите собой койотов. Это наверное! — ответил он. — Они сдерут с вас шкуру…

— Убирайтесь! — повелительно сказал Хоррокс.

Метис поспешил удалиться без каких-либо новых зловещих предсказаний. Он слишком хорошо знал Хоррокса.

Когда дверь за Готье закрылась и сержант убедился в его окончательном уходе, он снова обратился к Лаблашу.

— Ну, что? — спросил он.

— Ничего, — ответил Лаблаш.

— Как вы относитесь к этому известию?

— Бесполезная трата пятидесяти долларов, — заметил равнодушно Лаблаш.

— Он ведь рассказал вам лишь то, что вы уже знали, а остальное прибавил из собственного воображения, — сказал Лаблаш. — Я готов поклясться, что Ретиф не появлялся в лагере метисов за последние две недели… Этот метис рассказывал вам тщательно придуманную сказку… Я думаю, что вам надо еще кой-чему поучиться в вашем деле, Хоррокс! Вы недостаточно проницательны.

Хоррокс вспыхнул, и его смелые глаза гневно сверкнули. Лаблаш больно задел его самолюбие, и сержанту стоило немало труда сохранить свое спокойствие.

— К сожалению, мое официальное положение не позволяет затевать с вами ссору, — проговорил он, еле сдерживаясь, — иначе я тотчас же призвал бы вас к ответу за ваши оскорбительные замечания на мой счет. В данный момент я оставляю их без внимания, и только позволю себе заявить вам, что я, на основании своего опыта, доверяю рассказу этого человека. Готье, в прошлом, продавал мне не раз ценные сведения, и я убежден, что хотя он и большой негодяй, но все же не решится направить нас на ложный след…

— Даже и в том случае не решится, если его будут поддерживать Ретиф и весь лагерь метисов? Вы удивляете меня.

Хоррокс стиснул зубы. Насмешливый тон Лаблаша раздражал его до последней степени.

— Даже и. тогда он не решится на это, — резко ответил он. — Я посещу «Пуски» и произведу арест. Я лучше знаю этих людей, чем вы это думаете. Полагаю, что ваша осторожность не позволит вам присутствовать при аресте?

На этот раз Хоррокс говорил насмешливо, но Лаблаш не шевельнулся. Только по лицу его скользнула тень улыбки.

— Моя осторожность не позволит мне идти на «Пуски». Но я боюсь, что никакого ареста там не будет.

— Так позвольте мне пожелать вам спокойной ночи. Больше нет надобности отнимать у вас драгоценное время…

Лаблаш даже не счел нужным выказать какое-нибудь внимание полицейскому офицеру. Он решил, что Хоррокс дурак, а если у него слагалось подобное мнение о человеке, то он не считал даже нужным скрывать его, в особенности если этот человек занимал подчиненное положение.

Когда полицейский офицер ушёл, Лаблаш тяжело поднялся и подошел к столу. Часы пробили три четверти девятого. Лаблаш остановился и в глубоком раздумье смотрел на них. Он был убежден, что только что слышанный им рассказ Готье был сплошной выдумкой для того, чтобы скрыть какую-то цель. Но какую — этого он никак не мог разгадать. Он нисколько не тревожился за жизнь Хоррокса. Сержант носил правительственный мундир, и как бы ни были метисы непокорны законам, тем не менее они не посмеют сопротивляться полиции. Разве только Ретиф будет среди них. Но, решив в своем уме, что Ретиф там не может быть, Лаблаш никак не мог представить себе дальнейшего развития событий. Несмотря на свое внешнее спокойствие, он чувствовал какую-то внутреннюю тревогу и потому испуганно вздрогнул, когда услышал стук в дверь. Он даже схватил оружие, прежде чем открыть дверь. Но испуг его был напрасен. Этим поздним посетителем был Джон Аллондэль…

Глава XVI В НОЧЬ ПЕРЕД «ПУСКИ»

Два дня, оставшиеся до празднества в метисском лагере, прошли очень быстро для всех, кто был заинтересован в нем. Для других же они тянулись очень медленно. Но во всяком случае, когда этот день наступил, в душе многих жителей Фосс Ривера и окрестностей проснулись надежды и страх.

Самым равнодушным к этому из всех жителей Фосс Ривера был, без сомнения, Беннингфорд, который продолжал расхаживать по деревне с прежним веселым и беспечным видом, как будто с ним не случилось никакой неприятности. Лишившись своего дома и имущества, он поселился в одной из пустых хижин в окрестности рыночной площади. По-видимому, он не хотел еще покидать Фосс Ривер, стараясь растянуть еще на некоторое время те доллары, которые у него оставались. Лаблаш, несмотря на все старания отнять у него все, вынужден был все-таки отдать ему остаток от продажи, после покрытия его долга. Этого было едва достаточно, чтобы просуществовать кое-как месяцев шесть, но Беннингфорд, по-видимому, не тужил об этом, и никто при взгляде на него не мог бы подозревать, что это человек, совершенно разорившийся, будущее которого было очень сомнительно.

Однако Лаблаш, составивший уже себе определенное мнение насчет празднества и глупости Хоррокса, мало интересовался им. Но те, кто знал, что замышляет Хоррокс, были очень взволнованы предстоящими событиями. Все надеялись на успех, но все, в то же время боялись и сомневались, основываясь на прежнем опыте в отношении Ретифа. Ведь все прекрасно помнили, какие ловушки и западни устраивались в прежние дни, чтобы изловить этого отчаянного разбойника. Однако все хитрости и уловки оказались напрасными. Хоррокса все считали очень ловким человеком, но даже самые лучшие и искусные канадские полицейские, посланные с целью изловить Ретифа, все-таки терпели неудачу. Ретиф был неуловим.

В числе людей, разделявших такие пессимистические взгляды, была и миссис Аббот, она даже больше всех сомневалась в успехе этого предприятия. Она знала все подробности предполагаемого ареста Ретифа, как знала вообще все, что делается в Фосс Ривере. Она обладала большой наблюдательностью, и ей довольно было задать несколько вопросов, чтобы знать все, что ей хотелось знать. Вообще, от нее ничто не ускользало, и она так же интересовалась подробностями политического кризиса в какой-нибудь отдаленной части американского континента, как и тем, сколько было выпито в кабаке Смита, когда там собирались игроки в покер. Однако ее мозг, как и руки, всегда оставался деятельным, и однообразная жизнь в Фосс Ривере не действовала на нее усыпляющим образом. Пожалуй, можно было сказать, что, когда весь поселок погружался в дремотное состояние, она одна оставалась бодрствующей, и каждый нуждающийся в добром совете и участии мог найти у нее и то и другое.

Тщательно взвесив все обстоятельства дела, она отнеслась недоверчиво к планам Хоррокса, но тем не менее испытывала сильное волнение, когда наступил решительный день. Кто же мог знать, как он кончится?

Однако в доме Аллондэлей не было заметно никакого возбуждения. Джеки так же спокойно и деловито, как всегда, занималась своими домашними обязанностями. Она не высказывала никаких признаков волнения и никакого особенного интереса к предстоящим событиям. Свои мысли она глубоко скрывала, и в этом сказывалась ее метисская натура, не позволявшая ей обнаруживать свои ощущения и душевные переживания. Впрочем, ее дядя Джон поглощал теперь все ее внимание. Она видела, что он опускается все больше и больше, и не в силах была остановить его падение. Виски и карты делали свое разрушительное дело. Старый Джон уже ни о чем другом не мог думать, хотя в светлые промежутки он испытывал душевные страдания, но остановиться не мог и опять-таки прибегал к усиленным возлияниям, чтобы заглушить свою душевную муку.

Хоррокс, после своей ссоры с Лаблишем, поселился в ранчо Аллондэля и там устроил свою главную квартиру, избегая, насколько возможно, совещаний с Лаблашем. Старый Джон и его племянница Джеки оказали радушное гостеприимство сержанту. Особенно Джеки была приветлива с ним. Она заботилась об его удобствах, и Хоррокс оценил это. Он говорил при ней о своих планах, не подозревая того, какие мысли шевелились у нее в голове при этом.

Когда летний день стал уже склоняться к вечеру, в доме Аллондэля появилась миссис Аббот. Она пришла очень разгоряченная и возбужденная, явно решившись не уходить, пока не услышит того, что ей нужно было знать. Затем туда же пришел и Билль Беннингфорд, но он был мало разговорчив, как всегда, несмотря на то, что был даже весел. Впрочем, он вообще считал, что болтливость не ведет ни к чему хорошему, и не любил длинных разговоров.

Тотчас же вслед за Беннингфордом пришли доктор и Пат Набоб с одним владельцем отдаленного ранчо. Может быть, всех этих лиц привлекло ожидание чего-то особенного в этот день. Общество в уютной гостиной Аллондэлей увеличивалось по мере приближения вечера, и так как наступало время ужина, то Джеки, со свойственным ей радушием, пригласила всех занять места за ее обильным столом. Вообще, никто из приходивших в ранчо Аллондэлей не отпускался домой без угощения. Обычай гостеприимства был так распространен в прерии, что это считалось величайшим оскорблением для хозяина, если кто-нибудь уходил из его ранчо, не разделив с ним трапезы.

В восемь часов вечера Джеки вошла и объявила всем собравшимся, что ужин подан:

— Пожалуйте к столу, — сказала она любезно. — Подкрепитесь пищей. Кто знает, что принесет эта ночь! Во всяком случае, я думаю, что мы должны выпить за здоровье нашего друга сержанта Хоррокса и за его успех. Каков бы ни был результат его работы сегодня ночью, мы должны все же позаботиться о том, чтобы поддержать его бодрость. Вон там, на столе, стоят напитки, друзья. Наполните свои стаканы до краев и провозгласите тост за сержанта Хоррокса!

В словах девушки сквозила неуверенность в успехе рискованного предприятия сержанта, и многие из присутствовавших разделяли ее взгляд, и все с большим воодушевлением провозгласили тост за здоровье и успех Хоррокса. Первыми подняли свои стаканы Джеки и Билль Беннингфорд.

После тоста и выпитого вина у всех развязались языки, и ужин прошел очень весело. Хоррокс должен был выступить в десять часов, и времени для веселой беседы оставалось достаточно. Напитки, конечно, способствовали всеобщему оживлению, но самой оживленной из всех была Джеки. Она радовалась, что ее дядя находился в одном из редких моментов своего просветления и весело разговаривал с присутствовавшими. Против обыкновения, он на этот раз ел очень умеренно. Билль Беннингфорд сидел за столом между Джеки и миссис Аббот, и тетя Маргарет находила, что еще никогда у нее не бывало такого милого и остроумного собеседника. А Джеки была душой общества. Она руководила разговором, и в то же время, как заботливая и любезная хозяйка, следила за тем, чтобы каждый получил то, что нужно, и к каждому обращалась с приветливым словом. Ее веселая оживленная болтовня поддерживала общее повышенное настроение, и даже у самых закоренелых скептиков, не верящих в удачу полицейского офицера, все-таки начинала шевелиться в душе какая-то надежда. Даже Хоррокс поддавался влиянию заразительного воодушевления молодой девушки.

— Ну, сержант Хоррокс, желаю вам успеха! — воскликнула она, весело улыбаясь и накладывая ему на тарелку большую порцию вкусно приготовленного жареного рябчика. — Возьмите в плен этого темнокожего разбойника, и мы вам поднесем права почетного гражданина нашего поселка в раскрашенном адресе, заключенном в золотом футляре. Кажется, таков обычай в цивилизованных странах, а мне кажется, что мы все же цивилизованы до некоторой степени и можем позволить себе это. Слушайте, Билль, вы единственный из присутствующих здесь, не так давно приехавший из Англии, скажите нам, в чем заключаются там привилегии почетного гражданина?

Билль Беннингфорд был несколько смущен ее обращением к нему. Все смотрели на него в ожидании ответа.

— Привилегии? — повторил он. — Гм?.. Ну, что же, это значит: банкеты… вы знаете… суп из черепахи, устрицы… всякие изысканные кушанья… расстройство пищеварения… лучшее шампанское из погреба мэра города. Полиция не смеет вас арестовать, если вы напьетесь… словом, всякая свобода и преимущества в этом роде…

— Ха! ха! Вот так почет, — засмеялся доктор.

— Хотел бы я, чтоб мне кто-нибудь подарил такую привилегию, — жалобно произнес Пат Набоб.

— Это хорошая вещь, но нам она не очень подходит, по крайней мере в Канаде, — заметил Хоррокс в качестве представителя закона. — Во всяком случае, единственным развлечением полиции является возня с пьяными.

— Да, а для некоторых таким развлечением служит процесс уменьшения количества пива путем его поглощения, — заметил спокойно доктор.

Все рассмеялись.

Когда хохот улегся, тетя Маргарет, сидевшая возле Джеки, неодобрительно покачала головой. Ей не нравилось это всеобщее легкомысленное веселье. Она находила дело Ретифа очень серьезным, особенно для сержанта Хоррокса. Ей хотелось узнать все подробности его плана. Она уже знала о его приготовлениях, но ей хотелось получить сведения из первого источника. Поэтому она и обратилась к Хорроксу. Однако она не спросила его прямо о том, что ей хотелось знать, а как бы вскользь заметила:

— Я не совсем понимаю. Выходит, как будто вы отправляетесь один в лагерь метисов, где надеетесь найти этого Ретифа, сержант Хоррокс?..

Лицо Хоррокса стало серьезным и, когда он взглянул на миссис Аббот, в его черных, блестящих глазах не было заметно ни малейшей улыбки. Вообще, он не отличался веселым нравом, и его деятельность не располагала его к сентиментальности.

— Я вовсе не склонен к безумным поступкам, сударыня, — ответил он. — Я все же до некоторой степени ценю свою жизнь.

Но тетю Маргарет не смутил резкий тон его ответа, и она продолжала. настойчиво добиваться определенного ответа.

— Значит, вы берете своих людей с собой? У вас их четверо, и они все имеют вид расторопных парней. Я люблю видеть таких, как они, и верю в ваш успех. Ведь они, то есть метисы, народ опасный!

— Не столь опасный, как это принято думать, — презрительно возразил Хоррокс. — Я не предвижу никаких особенно больших затруднений.

— Надеюсь, что все так будет, как вы предполагаете, — сказала миссис Аббот, но в голосе ее слышалось сомнение.

Хоррокс только пожал плечами.

Несколько мгновений господствовало молчание. Его прервал голос Джона Аллондэля.

— Итак, Хоррокс, мы точно будем следовать вашим инструкциям, — сказал он. — В три часа утра, если вы не вернетесь или мы не получим от вас никаких известий, я забираю своих людей из ранчо и отправляюсь вас разыскивать. И горе этим черным дьяволам, если с вами случится что-нибудь дурное!.. Кстати, где же ваши люди?

— Они соберутся здесь к десяти часам. Мы оставили своих лошадей в конюшнях Лаблаша. Мы пойдем пешком к поселку, — отвечал полицейский офицер.

— Это благоразумно, — сказал доктор.

— Полагаю, что лошади были бы только затруднением в подобном случае, — заметила Джеки.

— Да, они могли бы служить прекрасной мишенью для метисских ружей, — прибавил Беннингфорд самым спокойным и любезным тоном. Его смелые проницательные глаза были прямо устремлены на полицейского офицера. Джеки украдкой наблюдала за ним, и в глазах ее чуть-чуть мелькала усмешка.

— Как мне хотелось бы быть там! — сказала она просто, когда Беннингфорд замолчал. — Ужасное несчастье, что я родилась девочкой! Скажите, сержант, могу я явиться помехой, если пойду туда?

Хоррокс серьезно посмотрел на нее, но в его взгляде все же промелькнуло некоторое восхищение ее смелостью. То, что было ему известно про нее, могло служить препятствием ее появлению на празднестве метисов. Но, разумеется, он не мог ей сказать этого. Все-таки ее отвага нравилась ему.

— Там может быть для вас большая опасность, мисс Джеки, — сказал он. — Я же буду так занят, что не буду в состоянии охранять вас, и притом…

Он вдруг запнулся, вспомнив старые рассказы, которые ходили про эту девушку. Может быть, он проговорился? Что, если эти рассказы справедливы?.. Холод пробежал по его спине при этой мысли. В таком случае, этим людям известны его планы!.. Он с большим вниманием взглянул прямо в лицо прекрасной девушки и внезапно успокоился. Нет, это не может быть правдой! Она не может иметь ничего общего с этими негодяями-метисами!..

Но Джеки подхватила его слова.

— Вы сказали: притом… В чем же дело? — спросила она, улыбаясь ему.

Хоррокс пожал плечами.

— Притом, когда метисы напьются, они не отвечают за себя, — сказал он.

— Это решает дело, — заявил Джон Аллондэль с насильственной улыбкой. — Ему не нравился тон Джеки. Зная ее хорошо, он боялся, что она все-таки захочет непременно быть там и видеть арест Ретифа.

Однако улыбка дяди только подстрекнула девушку. Слегка закинув голову, она сказала:

— Я не знаю…

Но дальнейший разговор на эту тему был невозможен, потому что как раз в этот момент явились полицейские солдаты. Хоррокс посмотрел на часы и увидал, что было уже почти десять часов. Время было отправляться в путь, и все, точно по взаимному уговору, сразу поднялись со своих мест. Во время суеты, происходившей при всеобщем прощании и отъезде, Джеки незаметно исчезла. Когда она вернулась, в комнате оставались только доктор и его жена, вместе с Беннингфордом, который уже приготовился уходить. Джон Аллондэль на веранде провожал Хоррокса.

Когда Джеки спустилась сверху из своей комнаты, миссис Аббот бросились в глаза патронташ и большая кобура револьвера у нее на поясе. Кроме того, она была одета как для верховой езды. По ее лицу можно было прочесть ее решение.

— Джеки, дорогая! — воскликнула в испуге миссис Аббот. — Что ты хочешь делать? Куда ты отправляешься?..

— Я хочу посмотреть на эту забаву… Думаю, что там можно будет повеселиться, — ответила она спокойно.

— Но!..

— Никаких «но» тут быть не может, тетя Маргарет! — решительно ответила Джеки. — Я думаю, вы меня знаете…

Миссис Аббот замолчала, но в глазах ее светилась тревога, когда она смотрела вслед удаляющейся девушке.

Глава XVII «ПУСКИ»

«Пуски» — это пляска метисов, таково буквально значение этого слова. Эта пляска обыкновенно превращается в настоящую оргию, во время которой разнуздываются страсти под влиянием опьянения и выступает наружу дикая природа этих полуиндейцев. Убийства и всякие преступления нередко являлись результатом этих оргий, но позднее, когда метисы несколько цивилизовались, такие явления сделались редкостью. Сохранились и прежние танцы индейцев: танец «Солнца», «Джига Красной реки», и хороший музыкант считался самым важным человеком на празднестве, так как музыка этой индейской пляски составляла тайну, известную лишь немногим.

Когда Хоррокс со своими солдатами отправился на празднество, то они все сняли свои мундиры и переоделись в убогую одежду метисов. Они даже выкрасили свои лица в медно-красный цвет, чтобы больше походить на индейцев. Смелые наездники прерии представляли собой группу каких-то оборванцев, когда пустились в путь с намерением захватить дерзкого разбойника. Все это были отважные люди, много раз бывавшие на волосок от смерти. Страх был им незнаком. Они знали, что их предводитель также отличался смелостью, часто даже превышавшей благоразумие, но до сих пор счастье всегда покровительствовало ему, и они охотнее следовали за ним и работали под его начальством, нежели под руководством его более осторожных товарищей по службе.

В лагере метисов была большая суета. Метисы вообще не отличаются подвижностью и скорее склонны к лени, но на этот раз женщины и мужчины были одинаково возбуждены и заняты приготовлениями к празднеству. Разумеется, самою важною принадлежностью праздника являлся бочонок виски. Казначей лагеря Баптист должен был позаботиться о том, чтобы в этом напитке не чувствовалось недостатка. Но так как метисы не были прихотливы насчет качества напитка, то виски, которое поставлял им белый кабатчик из поселка, было самого плохого сорта и было настоящей отравой, вызывавшей быстрое опьянение.

Празднество было устроено в огромном ветхом сарае. Сквозь щели крыши видны были яркие звезды, сверкавшие на темно-синем летнем небе. Устроители праздника, озабоченные недостатком места, удалили несколько лошадиных стойл, которые были в сарае, и остались только ясли да запах конского навоза. Ясли были выкрашены красной краской, а грубые загородки, отделявшие стойла, и доски, покрывавшие их, были превращены в сиденья. Затем надо было украсить столбы и балки здания, и для этого были употреблены лоскутки бумажных тканей яркого цвета. Такие ткани имелись в большом выборе в магазине Лаблаша. Веселые молодые метисские женщины покупали их у него для своей праздничной одежды, и, разумеется, Лаблаш выручал на этом хороший барыш. Фестоны из разноцветной бумажной материи, розетки и флаги — все это употреблено было для украшения зала, и это пестрое убранство придавало ему издали вид лавки, торгующей старым тряпьем.

Ряды коптящих масляных фонариков висели на заржавевших проволоках, прикрепленных к полусгнившим балкам в центре, а в маленьких оконных отверстиях, где отсутствовали стекла, стояли черные пустые бутылки со вставленными в них сальными свечами.

Один угол в этом здании был специально отведен для музыканта. Там было устроено нечто вроде эстрады с балдахином из пестрой ткани, что указывало, какое важное значение придавалось музыканту на этом празднике.

В десять часов сарай был освещен, и появились первые танцоры. Тут собрались различные типы туземцев, в самых разнообразных и пестрых одеждах. Были тут и молоденькие девушки, и беззубые старухи. Были такие лица, которые, в своей дикой прелести, могли бы соперничать с белыми красавицами восточных штатов. Но были и уродливые лица, испорченные болезнью. Среди мужчин также попадались великолепные образцы физической красоты, и, как бы в противовес им, такие, которые представляли собою ходячие развалины. Но все были одинаково веселы и возбуждены, даже те мужчины и женщины, которые от старости, ревматизма и пьянства едва передвигали члены.

Помещение быстро наполнялось, и в воздухе стоял гул от множества голосов. Говорили на разных языках, но преобладали все-таки французские метисы, говорившие на своем испорченном наречии с живостью и болтливостью, свойственною их расе.

Баптист, отлично понимая свою публику, разносил всем жестяные кружки с виски, и, когда все получили свою долю, необходимую для возбуждения бодрости, он дал знак скрипачу-музыканту. Раздались жалобные звуки скрипки. Музыкант заиграл какой-то вальс, и все тотчас же стали парами. Танцы начались.

Пары закружились посредине, а те, кто физически не в состоянии был танцевать, заняли места вдоль стен. Скоро воздух наполнился пылью, которую поднимали танцующие, и, вместе с копотью от фонарей и свечей, а также от испарений множества тел, он сделался настолько тяжелым, что непривычным людям становилось дурно и они выбегали наружу, чтобы вдохнуть в себя чистый воздух прерии.

Но визгливые звуки скрипки опять влекли их внутрь здания. Музыка очаровывала этот полудикий народ, и все, кто хотели танцевать, продолжали танцевать до изнеможения. После первого танца следовало опять угощение виски, а затем праздничный индейский танец. Все были довольны, все широко улыбались, и ноги в мокасинах громко случали по земляному полу. Всюду раздавался хохот, выкрики, но танец не прекращался. Несчастный музыкант изнемогал, но он знал, что не должен прекращать игры ни на минуту, иначе раздадутся гневные протесты и ему придется плохо. И он продолжал извлекать визгливые звуки из своего инструмента, пока у него еще двигались пальцы и смотрели старые глаза.

Питер Ретиф не появлялся. Хоррокс был на своем посту и наблюдал из разбитого окна всю сцену. Люди его были тут же, скрытые в кустах, растущих вокруг сарая. Хоррокс, со свойственной ему энергией и презрением к опасности, взял на себя задачу высматривания окрестностей. Он был полон надежды и уверенности вуспехе.

Та сцена, которую он видел, не представляла для него ничего нового. По обязанностям службы ему часто приходилось бывать в пределах поселений метисов, и он думал, что прекрасно изучил этот народ.

Время шло. Режущие звуки скрипки затихали, пока танцоры получали новое угощение и новую порцию виски. Но затем дикая пляска возобновлялась с новой энергией. Танцевали все с большим увлечением. Приближалась полночь, но о Ретифе не было ни слуху ни духу. Хоррокс начинал испытывать беспокойство.

Вдруг скрипка умолкла, и полицейский офицер увидел, что все взоры обратились ко входу в сарай. Сердце его забилось сильнее. Конечно, это внезапное прекращение музыки и танцев могло означать только прибытие Ретифа.

Сержант нагнулся вперед, чтобы лучше видеть, но в первый момент он не мог рассмотреть, кто вошел, потому что люди столпились у входа и заслонили ему вид. Он услышал только тонкие восклицания и хлопанье в ладоши. Ретиф!..

Толпа наконец расступилась, и Хоррокс увидел тонкую, стройную фигуру девушки, которая прошла в центр сарая. Она была в кожаной куртке и короткой юбке. При виде ее у сержанта вырвалось проклятие: это была Джеки Аллондэль…

Он внимательно наблюдал за нею. Ее прекрасное личико, грациозная фигура и блестящие глаза были каким-то светлым явлением в этом дымном сарае, наполненном запахом скверного виски, человеческих испарений и копоти. Но Джеки словно не замечала этого, и Хоррокс удивлялся, с каким спокойствием и фамильярностью она обращалась со всем этим народом. Видно было, что она пользовалась у этих людей каким-то особенным уважением, и, вспомнив рассказы, связывавшие ее имя с именем Ретифа, Хоррокс почувствовал против нее сильнейшее раздражение. Он старался объяснить себе ее появление, но никак не мог.

Метисы снова вернулись к танцам, и празднество продолжалось, как и раньше, без всякой помехи. Хоррокс следил за всеми движениями Джеки. Он видел, как она остановилась возле какой-то беззубой старухи и заговорила с ней. Хоррокс решил, что она думает только о Ретифе и спрашивает о нем. Но Хоррокс был бы очень удивлен, конечно, если бы знал, что вопросы девушки касались не Ретифа, а его самого, что она хотела знать, где он находится. Наконец она села на скамейку, и ее внимание, по-видимому, было поглощено танцами.

Начинался главный вечерний танец «Джига Красной реки», и мужчины, и женщины приготовились к нему, напрягая все свои силы, каждый старался превзойти своего соседа разнообразием своих танцевальных фигур и своей выносливостью. Это было настоящим испытанием, которое все приготовились выдержать или умереть. «Джига Красной реки» носила характер национального состязания. Кто выдерживал дольше всех, считался главою всех танцоров округа, и это звание было очень почетно у метисов.

Звуки скрипки, сначала медленные, затем становились все быстрее и быстрее. Не принимавшие участия в танцах, сидевшие у стен, стучали в такт ногами и хлопали руками. Темп все ускорялся, но ни один из танцоров не останавливался ни на минуту. Это был безумный вихрь бешеной пляски, от которого у посторонних наблюдателей кружилась голова.

Хоррокс, несмотря на свою озабоченность, был. увлечен этим зрелищем помимо воли. Минуты летели за минутами, и танец быстро приближался к концу. Но постепенно ряды танцующих начали редеть, одна пара за другой удалялась, едва переводя дух, но другие оставались, решаясь выдержать до конца. Одна из женщин упала от изнеможения. Ее оттащили из круга танцующих и оставили лежать. Никто не обратил на это внимания. В конце концов остались только три пары танцующих, продолжавшие состязание, и полицейский офицер, сам не сознавая этого, заинтересовался тем, кто из них выйдет победителем.

«Наверное, эта девушка с коричневым лицом и в ярко-красном платье выйдет победительницей, — думал Хоррокс. — Она или ее партнер, молодой метис… Но вот и еще одна пара выбыла из строя! Держись, девушка, держись! — воскликнул он громко, невольно поддаваясь увлечению. — Другие долго не продержатся. Еще немного»…

В этот момент кто-то схватил его за руку, и он в испуге обернулся. Он почувствовал на своей щеке чье-то тяжелое дыхание и быстро выхватил свой револьвер.

— Тише, сержант, тише!.. Только не стреляйте! — услышал он голос одного из своих солдат. — . Слушайте, Ретиф там, в поселке. Только что сюда явился посланный и сообщил, что Ретиф забрал всех наших лошадей из конюшни Лаблаша и что с Лаблашем случилась беда. Пойдите кругом, вон к тем кустам, там находится посланный Лаблаша. Это один из его клерков.

Полицейский офицер, ошеломленный этим известием, позволил себя увести без единого слова. Он не мог прийти в себя от неожиданности. Двое других из его отряда не знали, что случилось, и по-прежнему сидели в кустах. Когда он пришел к этому месту, то увидал клерка, который рассказывал одному из солдат о том, что случилось. На вопрос Хоррокса он ответил:

— Ну, да, это правда! Я уже спал, но меня разбудили страшный шум и возня, происходившие в конторе. Я как раз лежал в комнате над нею. Конечно, я тотчас же вскочил, оделся и сбежал вниз, думая, что, может быть, с хозяином сделался припадок или что-нибудь в этом роде. Когда я спустился, в конторе уже было темно и тихо. Я засветил огонь и осторожно вошел в контору. Я думал, что найду хозяина распростертым на полу, но вместо того увидал, что мебель вся сдвинута и комната пуста. Не прошло и двух минут, как я заметил этот листок бумаги. Он лежал на письменном столе. Почерк хозяина не оставляет сомнений. Вы можете сами видеть. Вот эта записка…

Он протянул Хорроксу листок бумаги, и тот при свете зажженной спички прочел, очевидно, написанные впопыхах, следующие строки, смысл которых был, однако, вполне ясен для Хоррокса:

«Ретиф здесь. Я в плену. Не теряйте ни минуты времени! Лаблаш».

Прочтя это, Хоррокс обратился к клерку, который продолжал свой рассказ:

— Я немедленно бросился к конюшням, — сказал он, — рассчитывая поскакать к Джону Аллондэлю. Но конюшни оказались открыты и совершенно пустыми. Ни одной лошади там не осталось, исчезла также телега хозяина. Увидев это, я бросился бегом, во всю прыть, в ранчо Фосс Ривера. Старый Джон еще не спал, но он был пьян. Однако от него я все-таки узнал, где вы находитесь, и бросился сюда. Плохое дело, сержант, очень плохое! Я боюсь, что они повесят Лаблаша. Ведь его не любит здешний народ, вы знаете!..

Бедняга клерк был бледен и весь дрожал от волнения. В искренности его рассказа Хоррокс не сомневался, но нельзя сказать, чтобы он был слишком огорчен участью Лаблаша. Он был только сильно раздосадован. Ретиф провел его, провел, как самого неопытного новичка. Его, полицейского офицера с большим опытом и блестящей репутацией. Это было трудно перенести. Он вспомнил предостережение Лаблаша, и это было ему всего неприятнее. Ростовщик оказался гораздо проницательнее, поняв, что расставляется ловушка, а Хоррокс очертя голову попал в нее. Эта мысль глубоко уязвляла его самолюбие и мешала ему спокойно обсудить положение. Он понимал теперь, что Готье провел его, и мысленно упрекал себя в том, что поверил его выдумке и даже заплатил за нее. Очевидно, все, что он слышал в лагере и что рассказал ему Готье, было заранее придумано Ретифом, а Хоррокс, точно глупая рыбешка, схватил брошенную ему приманку. Хитрый Лаблаш раскусил интригу, а он попался! Эта мысль просто сводила с ума полицейского офицера.

Однако он все же сознавал, что надо сделать что-нибудь для спасения Лаблаша, хотя его участь и не внушала ему особой жалости. Но тут он вдруг вспомнил о присутствии Джеки Аллондэль на празднестве, и чувство, напоминающее мстительность, вдруг овладело им. Теперь он был уверен, что между этой девушкой и тем, что случилось, существовала какая-то связь и что ей известны действия Ретифа.

Приказав своим людям, чтобы они не двигались с места, он вернулся на прежнюю позицию у окна и стал искать глазами знакомую фигуру молодой девушки. Танцы прекратились, но Джеки нигде не было видно, и Хоррокс с чувством большого разочарования вернулся к своим спутникам. Ничего больше не оставалось, как поскорее вернуться в поселок и достать там свежих лошадей.

Не успел он отойти от окна, как в ночном воздухе раздались несколько выстрелов. Он понял, что на его солдат произведено было нападение, и бросился в том направлении, откуда слышались выстрелы, вытаскивая на ходу револьвер. Не успел он пробежать и трех шагов, как выстрелы прекратились. Наступила тишина. Но вдруг его тонкий слух уловил как будто свист лассо в воздухе. Он поднял руки, чтобы схватить петлю, и почувствовал, что на руки ему что-то опустилось. Он попытался сбросить это, и в следующую минуту веревка крепко опутала ему шею. Он упал навзничь, задыхаясь…

Глава XVIII НОЧНОЙ ПОСЕТИТЕЛЬ

Лаблаш сидел один в конторе. На этот раз он чувствовал себя гораздо более одиноким, чем когда-либо в жизни, во всяком случае Он особенно ощущал это.

Несмотря на все свое большое богатство, он не имел ни одного друга в Фосс Ривере и даже Калфорде, и он знал, что никто не заступится за него. Он имел огромный круг деловых знакомств, множество людей занимали у него деньги и платили ему огромные проценты, но разве он мог рассчитывать на их помощь? Они даже будут рады, если с ним случится беда. Разумеется, он винил в своем одиночестве и отсутствии друзей не самого себя, а других людей. Он даже возмущался неблагодарностью тех, кого он выручал, давая деньги в долг, забывая о процентах, получаемых с них, о закладных и о том, что все их имущество мало-помалу переходило к нему в руки… Чтобы отвлечь себя от неприятных мыслей, он стал считать свои доходы. Мысль о богатстве, которое было у него в руках, всегда доставляла ему удовольствие. Ему было пятьдесят лет. У него была только одна цель в жизни: наживать деньги. Богатство доставляло власть, и он действительно мечтал о том, чтобы овладеть Фосс Ривером. Он стал стремиться к этому, как только поселился в Фосс Ривере. Это место казалось ему наиболее удобным для осуществления его честолюбивых планов. В восточных штатах, в больших многолюдных городах его богатство оказалось бы слишком незначительным, и он бы не мог занять того влиятельного положения, которое он занимал в поселке, где все окрестные владельцы находились от него в зависимости и заискивали с ним. Только один Беннингфорд держал себя независимо. Лаблаш чувствовал как-то инстинктивно, что Беннингфорд презирает его, несмотря на его богатство и власть. И он решил во что бы то ни стало сломить гордыню Беннингфорда, разорить его в пух и прах, заставить его убраться из Фосс Ривера… Разорить ему удалось, но Беннингфорд, точно насмехаясь над богачом, остается в Фосс Ривере.

Мало-помалу его мысли приняли другой оборот. Он вспомнил, что в эту ночь происходило празднество в лагере метисов. Это была ночь «Пуски». Лаблаш насмешливо улыбнулся, вспомнив сержанта Хоррокса и его наивное доверие к рассказу шпиона Готье. Разве можно доверять метису? Лаблаш гордился тем, что еще ни одному метису не удавалось обмануть его. О, он их хорошо знает, этих негодяев!.. И действительно, он умел выжимать из них соки, покупать их труд за половинную плату и обсчитывать их при расчете.

Он снова вспомнил о Хорроксе и с удовольствием подумал о том, как он посмеется над ним, когда увидит его. Он был уверен в том, что Ретиф, конечно, не будет на Пуски, и Хоррокс окажется в дураках.

В стеклянную дверь, отделявшую контору от магазина, послышался легкий стук. Это был один из его клерков.

— Уже больше десяти часов. Могу я закрыть магазин? — спросил он.

— Да, закрывайте. Кто сегодня дежурный? — ответил Лаблаш.

— Роджерс, сэр. Он еще не вернулся, но придет до полночи.

— А! Наверное, он в кабаке? Ну, что ж делать, — сухо заметил Лаблаш. — Закройте дверь на засов. Я не лягу, пока он не придет. А что вы оба будете делать?

— Мы ляжем спать, сэр.

— Хорошо. Доброй ночи.

— Доброй ночи, сэр.

Дверь за клерком закрылась, потом Лаблаш услышал стук тяжелого засова и шаги обоих клерков, поднимавшихся по лестнице наверх, в свою комнату. Это были уже старые служащие. Работать им приходилось очень много и получали они мало, но все-таки они дорожили своим местом у Лаблаша, потому что она было постоянное. В прерии же никогда нельзя было рассчитывать на работу в течение круглого года. Лаблаш умел извлекать выгоду из такого положения вещей и держал в тисках своих служащих, не смевших и заикнуться о повышении заработной платы.

По уходе клерков Лаблаш уселся в свое широкое кресло и закурил трубку. Кругом была тишина. Он достал из письменного стола свою записную книжку и стал писать какие-то цифры. Затем он захлопнул ее, и на лице его выразилось удовольствие. Ясно, что подведенный им итог вполне удовлетворил его. Он потерял стадо, которое приобрел при продаже ранчо Беннигфорда, но ведь в сущности он не заплатил за него ни копейки и получил его даром в счет карточного долга. Лаблаш даже улыбнулся при этой мысли. Конечно, это было досадно, но его богатство не потерпело большого ущерба. Потерю эту он наверстает другим путем.

Вскоре он услышал какой-то шум и стук открываемой двери.

«Это, вероятно, Роджерс вернулся», — подумал он и опять погрузился в свои расчеты и размышления, однако бессознательно прислушиваясь к шагам клерка. Вдруг стеклянная дверь открылась. Комната был наполнена табачным дымом, и он не сразу увидел, кто вошел. Думая, что это Роджерс, и недовольный, что он входит без зова, он сердито спросил:

— Что вам надо, Роджерс? — и вдруг, повернувшись, увидел наставленное на него дуло револьвера. Он невольно сделал движение, но чей-то строгий голос приказал ему:

— Не шевелись, приятель! Иначе заговорит мой револьвер. Я ведь не постесняюсь покрыть пол твоими внутренностями…

Лаблаш не двинулся с места. Он увидел перед собой высокую, тонкую фигуру метиса. Его черные прямые волосы свободно спускались на плечи, лицо было темное, с тонким орлиным носом и блестящими глазами.

Он говорил с сильным западным акцентом, но тон у него был повелительный, как у человека, привыкшего командовать. Он не высказывал, однако, ни малейшей торопливости.

— Мы не встречались с тобой раньше, хозяин!.. Не были знакомы, — сказал он. — Но это все равно. Меня зовут Ретиф, Питер Ретиф. А ты, вероятно, Лаблаш? Я пришел познакомиться с тобою, хотя, может быть, тебе не очень это нравится, а?..

Лаблаш не был трусом. Кроме того, он решил, что Ретиф явился, чтобы заключить с ним какой-то торг. Кровь бросилась ему в голову от бешенства, и он с трудом совладал с собою.

— Ты взял надо мной верх, — с усилием проговорил он, — но помни, что ты ответишь за все и пожалеешь об этом, когда веревка обовьется вокруг твоей шеи. Ну, говори скорее, что тебе надо? Что ты намерен делать, негодяй?..

Метис засмеялся.

— Я бы мог ответить тебе, как ты того заслуживаешь, — отвечал он. — Лучше придержи свой язык. Негодяем быть лучше, чем койотом, а койот все же не такой презренный, как хорек. К тебе же подходит это название… Однако оставим это. То, что мне надо, я возьму сам. Сиди смирно, пока я позову своих товарищей. Там есть твое прекрасное ранчо, в южной стороне, не так ли? Ты туда отправишься вместе с нами. У нас есть там маленькое дело, слышишь?

Он не спускал дула револьвера, и Лаблаш не смел пошевельнуться, несмотря на ярость, наполнявшую его душу. Ведь его одурачил тот самый человек, за поимку которого он готов был дорого заплатить. Это было всего обиднее. Лаблаш не думал, чтобы его жизни могла угрожать опасность. Убить его вряд ли Ретиф решится. Много денег он также не держал у себя дома…

Такие мысли проносились в голове Лаблаша в то время, как Ретиф, не опуская револьвера и не спуская глаз с Лаблаша, осторожно попятился к входной двери и другой рукой нащупал замок. Он открыл его, и тотчас же в комнату вошли еще два метиса, с такими же темными лицами и так же одетые, как он, в живописный костюм разбойников прерии. Ростовщик, несмотря на свою вынужденную неподвижность, все же не упускал из виду ни одной подробности и старался запомнить наружность пришельцев, полагая, что это может ему пригодиться в будущем. Что будет дальше — он не знал, но полагал, что его может спасти только безусловное повиновение. Малейшее движение с его стороны — и он погиб. Он украдкой поглядывал на свой револьвер, который, однако, лежал слишком далеко он него.

Когда вошедшие два человека заперли за собой дверь, Ретиф обратился к ним:

— Ну, ребята, давайте сюда веревку. Свяжите ему ноги.

Один из них вынул старое лассо, и в одну минуту ноги Лаблаша были связаны.

— Связать руки? — спросил другой метис.

— Нет. Он должен написать кое-что, — отвечал Ретиф.

Лаблаш, конечно, тотчас же подумал, что его заставят подписать чек. Но Ретиф, по-видимому, не имел этого в виду, очевидно, считая чек бесполезной бумажкой. Он подошел к письменному столу. Его взгляд тотчас же заметил револьвер Лаблаша, лежавший на столе, и хотя Лаблаш не мог достать его, тем не менее, на всякий случай, Ретиф взял его и положил к себе в карман. Затем он вынул из ящика листок бумаги небольшого формата и, обратившись к своим товарищам, сказал спокойно:

— Ну, ребята, помогите этому старому денежному мешку подняться.

Замечательно, что он все время действовал с величайшим хладнокровием, не спеша, как будто вполне уверенный, что ему самому не угрожает никакой опасности быть открытым и что он совершает справедливое дело.

Когда Лаблаша поставили на ноги и подвели к столу, Ретиф взял перо и, протянув ему, коротко приказал:

— Пиши!

Лаблаш с минуту колебался, но Ретиф угрожающим жестом поднял свой револьвер. Скрежеща зубами, ростовщик взял перо и написал под диктовку:

«Ретиф здесь. Я в плену. Не теряйте ни минуты времени»!

— Теперь подпиши, — приказал Ретиф, когда Лаблаш написал записку.

Лаблаш повиновался и затем отшвырнул перо.

— Что же дальше? — спросил он хриплым голосом.

— Что дальше? — Ретиф пожал плечами. — Может быть, эти полицейские простофили уже улеглись, а может быть, один из них и побежит сюда. Когда они увидят, что тебя нет, они станут искать. Я хочу, чтобы они отправились за нами. Они будут очень удивлены! А теперь, ребята, — обратился он к своим товарищам, — свяжите ему руки и развяжите ноги. Затем положите его в телегу. Я думаю, лошадь не свезет верхом такую тяжелую тушу. Поспешите, ребята! Мы и так довольно долго оставались здесь…

Метисы тотчас же бросились исполнять его приказание, но Лаблаш, несмотря на связанные ноги, с изумительным проворством, на какое он был способен в минуты крайнего напряжения и бешенства, схватил свой тяжелый стул и бросил его прямо в одного из метисов… Однако Ретиф не выстрелил в него, и это придало Лаблашу уверенность. Он повернулся, чтобы нанести удар Ретифу, но в ту же минуту почувствовал на себе его тяжелую руку. Связанные ноги мешали ему, и он, потеряв равновесие, тяжело повалился на пол. В тот же момент метисы бросились на него. Его собственный носовой платок послужил вместо кляпа, его руки были связаны, и метисы подняли его с пола и понесли, сгибаясь под тяжестью его тела. Телега Лаблаша уже дожидалась у дверей, и его бросили в нее. Ретиф влез на козлы, а другой метис держал лежавшего в ней Лаблаша. Еще несколько темных фигур вскочили на дожидавшихся тут же лошадей, и все ускакали с головоломной быстротой.

Сверкающие на небе звезды давали достаточно света, и Ретиф мог не опасаться сбиться с дороги в темноте. Хорошо откормленные, крепкие лошади ростовщика бежали быстро. Ретиф гнал их изо всех сил. В одно мгновение они проехали поселок. Сонные обитатели Фосс Ривера слышали неистовый топот лошадей, но не обратили на это внимания.

Лаблаш знал, куда они отправляются. Они скакали к югу, и целью их была его богатая ферма.

Глава XIX НОЧЬ УЖАСОВ

Эта ночная скачка был настоящим кошмаром для злополучного пленника. Он лежал на дне телеги, и тело его колотилось о доски и перекладины при всех толчках. К физическим страданиям присоединялось еще сознание своего унижения и бессилия. Он торжествовал свою победу над глупым Хорроксом, а сам?..

Телега повернула в открытую прерию, но лошади не уменьшали скорости. Рядом с Лаблашем сидел, скорчившись, дюжий метис, не спускавший с него глаз, и Лаблаш не смел пошевелиться. Телега быстро проезжала милю за милей. Его ранчо было уже близко. Разные тревожные мысли вертелись в голове Лаблаша. Он уже мысленно видел себя висящим и раскачивающимся в воздухе. Ведь если они хотели только забрать его скот в ранчо, то могли бы это сделать и без него. Зачем тащить его с собой? Что они замышляли? Ужасное предчувствие прокрадывалось ему в душу…

Ранчо Лаблаша стояло уединенно, и к нему прилегали обширные пространства лугов, которые он приобрел за бесценок у правительства. Телега остановилась. Лаблаша подняли из нее и поставили на ноги. У него вынули изо рта платок, и первое, что его поразило, это необычайное спокойствие и тишина, царившие вокруг. Он не знал, как объяснить себе это. Неужели его рабочие и надсмотрщик спали?.. Что будут делать метисы?..

Скоро его сомнения рассеялись. Ретиф отдал какие-то приказания своим людям, и Лаблаш в первый раз заметил, что число метисов увеличилось. Очевидно, они были уже здесь, когда подъехала телега, и должны были помогать Ретифу выполнить свой план.

Получив приказания от своего предводителя, метисы разошлись по разным направлениям, и Лаблаш остался один. Когда они настолько удалились, что уже не могли слышать ни одного слова, Ретиф подошел к своему пленнику и заговорил добродушным тоном:

— Теперь, Лаблаш, тебе будет доставлено некоторое развлечение. Я вовсе не жестокий человек и обращаюсь с людьми хорошо… Я сейчас подкачу сюда эту бочку, и ты можешь сесть на нее. И я даже развяжу тебе руки…

Лаблаш не удостоил его ответом, но тот как ни в чем не бывало продолжал:

— Ага, ты сердишься, я вижу!.. Но я держу свое слово…

Подкатив бочку и поставив ее, он сказал:

— Садись.

Лаблаш не двинулся с места.

— Садись! — приказал метис повелительным тоном, и Лаблаш сел на бочку.

— Ты понимаешь, я не могу обращать внимание на твои капризы, — сказал Ретиф. — Теперь давай я сниму с тебя браслеты.

Он сел рядом со своим пленником и развязал веревки, связывавшие его руки. Затем он спокойно достал револьвер и положил его себе на колени. Лаблаш почувствовал себя свободным, но он не знал, что будет дальше.

Несколько минут оба молчали и смотрели на коррали и другие постройки перед ними. Дальше, на возвышенном месте, стояло большое прекрасное здание, построенное целиком из красной сосны. Для прерии это был настоящий дворец. Лаблаш выстроил его с целью поселиться в нем потом, когда цель его будет достигнута, и он будет благодаря своему богатству и влиянию полновластным хозяином округа. У подножия холма находились огромные сараи и житницы. Между ними стояли другие здания, меньшей величины, где были помещения для рабочих фермы. Дальше виднелось низкое здание, конюшни и стойла для породистых лошадей. У Лаблаша было шесть таких чистокровных лошадок, вывезенных из Англии и стоивших целый капитал.

Загородки для скота, коррали, были построены из прекрасных сосновых бревен, привезенных из горных лесов. В этих корралях могли свободно поместиться пять тысяч голов скота. Вообще, все это место, со всеми постройками и имуществом, заключало в себе огромное богатство.

Лаблаш заметил, что коррали были совершенно пусты. Он хотел спросить Ретифа, что это значит, но удержался, не желая доставить ему удовольствие сообщить что-нибудь неприятное.

Однако Ретиф вовсе не имел намерения оставить ростовщика в покое. Заметив, куда он смотрит, Ретиф сказал:

— Прекрасное местечко, не так ли? Стоит кучу долларов, я думаю.

Лаблаш молчал.

— Я слышал, несколько дней тому назад, что ребята говорили о двадцати тысяч голов скота здесь. Может быть, они позаимствовали их здесь, — прибавил он равнодушно.

— Ах, негодяй!.. — прошипел Лаблаш с бешенством. Если бы можно было убить взглядом, то, наверное, Ретиф свалился бы мертвым к его ногам.

— А? Что? Вы, должно быть, почувствовали себя дурно? — спросил метис насмешливым тоном.

Ростовщик подавил свою ярость и постарался говорить хладнокровно.

— Мой скот находится на месте, — проговорил он. — Вы не могли бы угнать отсюда двадцать тысяч голов скота. Я бы услышал об этом. Нельзя сделать этого в одну ночь.

— Разумеется, — ответил Ретиф, насмешливо улыбаясь. — Рабочие и надсмотрщик заперты в своих хижинах. Они спокойно отнеслись к необходимости пробыть взаперти день или два. Как раз столько, сколько нужно было моим ребятам, чтобы справиться с этим делом. Мы работали целых три дня.

Лаблаш понял все и на этот раз не мог сдержаться.

— Человек ты или дьявол? — прохрипел он в бессильной ярости. — Как ты можешь похищать такое огромное стадо? Вы их переправляете через болото, я знаю, но как… как?.. Двадцать тысяч!.. Боже мой!.. Вы же будете висеть за это! Весь этот округ будет преследовать вас. Я не такой человек, чтобы сидеть спокойно и переносить это. Если я захочу, то за вами будут охотиться с собаками и переловят вас. Вы не посмеете показаться здесь.

— Тише, хозяин, тише, — невозмутимо остановил его метис. — Лучше для вас говорить спокойнее… Сидите смирно, и вы увидите интересное зрелище. Это у вас хорошенькая хижина, — прибавил он, указывая на дом ростовщика. — Что, если я пущу туда, в одно из окон, порцию свинца?

У Лаблаша мелькнула мысль, что он имеет дело с Сумасшедшим, однако он промолчал. Метис поднял свой револьвер и выстрелил. За громким выстрелом последовала мгновенная тишина. Тогда он повернулся к Лаблашу и сказал:

— Я не слыхал звона разбитого стекла. Может быть, я не попал. — Он улыбнулся. — Ай, что это? — вдруг вскричал он, указывая на дом. — Может быть, какой-нибудь путник зажег фейерверк?.. Ого, это может быть опасно, Лаблаш. Твой дом может загореться.

Лаблаш не отвечал. Он смотрел расширенными от ужаса глазами. Точно в ответ на выстрел показался огонь у стены дома. Это горела огромная куча сена. Пламя вырывалось со страшной быстротой, и огненные языки лизали стены дома. Лаблаш понимал, что это значило. Дом должен был быть разрушен, и Ретиф подал сигнал. Ростовщик соскользнул со своего места, забывая о своих связанных ногах, и бросился на Ретифа. Но в тот же момент Ретиф схватил его за плечо и, несмотря на его грузное тело, с силой усадил его опять на бочку, поднеся в то же время револьвер к его лицу.

— Сиди, негодяй! — крикнул Ретиф. — Если ты пошевелишься, то взлетишь на воздух. — Потом вдруг, переменив тон, он сказал с злобной насмешкой: — А как хорошо горят красные сосны, Лаблаш! Наверное, огонь будет виден в поселке. Разве это не красота, Лаблаш?.. Что это, ты как будто недоволен?.. Посмотри, они теперь подожгли с другой стороны!.. Гори, гори, красота!.. Взгляните, какой чудный фейерверк устроен в вашу честь! Ведь он стоит десятки тысяч долларов, а? Разве вы не можете этим гордиться?

Лаблаш не мог выговорить ни слова от ужаса. Метис следил за ним, как тигр, наблюдающий за своей добычей. Он понимал страдания своей жертвы, однако не чувствовал к нему никакой жалости.

Крыша горевшего здания с грохотом обрушилась, и яркое, ослепительное пламя вырвалось кверху, затем оно постепенно стало уменьшаться. Ретиф как будто устал глядеть на угасающее пламя и снова обернулся к своему пленнику.

— Пожалуй, достаточно на сегодня, — сказал он. — Не можем же мы оставаться тут всю ночь. Надо и отдохнуть. Это зрелище должно согреть твое сердце. — И он снова злобно усмехнулся. — Ребята вывели всех твоих чистокровных лошадей. Я думаю, однако, что тут в сараях еще много всякого материала и орудий. Но это на другой раз…

Он повернулся к своему безмолвному пленнику и быстро разрядил свой револьвер. В ответ на это появились пять новых фейерверков, загорелись коррали и сараи затем, и скоро все это место представляло собою один гигантский костер. Ранчо пылало все целиком, за исключением одной маленькой хижины. Это было такое зрелище, которое невозможно было забыть. Лаблаш громко застонал. Никакие физические муки не могли быть для него более невыносимыми, и Ретиф выказал тут удивительное понимание натуры ростовщика. Знал ли он, что Лаблаш вследствие своей скаредности, все откладывал и не страховал своего имущества? Теперь он жестоко поплатился за это и очень много потерял от пожара ранчо и увода своего скота. Он боялся даже подвести мысленно итог всем своим потерям.

Потом Ретиф снова обратился к Лаблашу:

— Я слышал, что ты очень гордился своим богатством. Скажи, сколько времени ты потратил на то, чтобы выстроить все эти здания? Я думаю, гораздо больше, чем сколько понадобилось, чтобы их уничтожить… Когда же ты думаешь снова отстроиться?.. Почему же они не подожгли вон ту хижину? — заметил он, указав на одну постройку, оставшуюся нетронутой. — Ах да, я и забыл: там находятся твои люди! Это хорошо, со стороны ребят, что они подумали о них. Я думаю, что это хорошие ребята, и они не хотят убивать рабочих прерии. Но, конечно, они не с таким вниманием относятся к грудам бесполезного мяса… — прибавил он, бросая искоса взгляд на своего соседа.

Лаблаш тяжело дышал. Он видел, что Ретиф, в довершение всего, еще издевается над ним, но говорить он не мог и чувствовал, что всякие слова будут напрасны. Теперь он только ждал конца, и душу его наполнял безумный ужас. Он боялся сидящего возле него человека так, как никого еще не боялся в жизни, и знал, что ему пощады не будет…

Ретиф поднялся. Время шло, а у него было еще другое дело, которое надо было кончить до наступления рассвета. Он приложил руку к губам и издал звук, напоминающий крик койота. Тотчас же, со всех сторон, послышались в ответ такие же крики, и скоро все метисы собрались около своего предводителя.

— Приведите лошадей, ребята! — сказал он им и, указывая на Лаблаша, прибавил: — Я думаю, с него довольно этого представления. Пора нам отправляться. — Затем, повернувшись к Лаблашу и снова заряжая свой револьвер, он сказал очень серьезным, суровым голосом:

— Лаблаш, знай, что это ночное дело — только начало. Пока ты будешь жить в Фосс Ривере, я не оставлю тебя в покое и буду уводить твой скот. Ты мне грозил, что будешь преследовать меня, но я думаю, что это придется испытать тебе самому. Ты опять услышишь обо мне. Я вовсе не посягаю на твою жизнь. Это было бы слишком легко, но я не дам тебе наживаться и копить деньги. Слышишь? Ты тут многих ограбил, многих погубил. Теперь пришел твой черед. Ты должен заплатить за все. Конечно, у тебя еще осталось много денег в банке и много закладных на здешние фермы. Я буду ждать. Как только ты закупишь на них скот, он будет уведен. Помни это. Мы постараемся сделать так, чтобы ты больше не мог вредить здесь никому. А теперь за дело. Тут еще осталось несколько быков, которых надо увести. Я пойду присмотреть за этим. Один из моих ребят наденет тебе на руки браслеты, посадит тебя здесь и привяжет, чтобы ты мог спокойно ждать, пока не придет кто-нибудь и не освободит тебя. Итак, прощай, приятель, и помни, что Фосс Ривер может быть для тебя самым горячим местом, кроме ада.

Несколько метисов привели лошадей, и, когда Ретиф кончил говорить, он вскочил на прекрасную золотисто-каштановую лошадь. Это был знаменитый «Золотой Орел». Бросив последний взгляд на связанного пленника, он ускакал, а вслед за ним и остальные метисы. Лаблаш остался один смотреть на догорающие головни.

В прерии восстановилась тишина…

Глава XX ХОРРОКС УЗНАЕТ ТАЙНУ ЧЕРТОВА БОЛОТА

Лассо, свалившее на землю Хоррокса, чуть не удушило его. Он барахтался, стараясь освободиться, и от этого петля затягивалась все сильнее и сильнее. В висках у него стучало, глаза налились кровью, и сознание уже готово было покинуть его, но в ту же минуту он почувствовал, что кто-то его освобождает от петли. Когда сознание окончательно вернулось к нему, то он заметил, что лежит на земле, обезоруженный, глаза и рот у него завязаны большим шарфом, а руки связаны за спиной. Затем чей-то грубый голос приказал ему встать, и он тотчас же безмолвно повиновался. Прежняя гордость как будто оставила его вместе с падением на землю. Теперь он чувствовал только глубочайшее огорчение и стоял, вертя головой из стороны в сторону и стараясь что-нибудь увидеть сквозь повязку на глазах. Он знал, где находился, но готов был отдать все свое полугодовое жалованье, чтобы увидеть, кто были напавшие на него.

Тот же самый грубый голос, что приказал ему встать, теперь велел ему идти. Чья-то тяжелая рука крепко схватила его руки и повела вперед. Конечно, идти, ничего не видя, было очень неприятно, и это вызывало у Хоррокса странное ощущение, как будто он падает. Спустя несколько шагов его остановили, и он почувствовал, что его поднимают сзади и куда-то сажают. Он скоро увидал, что его посадили в телегу.

Затем два человека вскочили туда же, и он почувствовал, что сидит между ними.

Надо отдать справедливость Хорроксу, что он испытывал не столько страх, сколько досаду на себя, что он мог попасть в такую ловушку и метисы перехитрили его. Он не мог примириться с мыслью, что Лаблаш оказался проницательнее его и не поверил рассказу Готье. А он, Хоррокс, считал себя умнее ростовщика! Теперь он старался мысленно оправдать свое легковерие тем, что в прежнее время Готье доказывал ему не раз весьма ценные услуги… Он не мог постигнуть цели этого путешествия. Куда его везут, зачем? Конечно, Ретиф был изобретателем этого дьявольского плана, все подробности которого были, как видно, тщательно обдуманы и выполнены повинующимися ему людьми. Полицейский был уверен, что у этого ловкого разбойника была ввиду какая-то особенная цель, но как он ни ломал себе голову, сидя в телеге с завязанными глазами, он ничего не мог понять. Все это было слишком сложно для простого убийства…

Через несколько времени Хоррокс догадался, что телега ехала возле каких-то деревьев, так как он слышал шелест листьев, которые шевелил легкий ночной ветерок. Вдруг телега остановилась. Его бесцеремонно подняли и поставили на землю и так же бесцеремонно потащили вперед, пока он не почувствовал под ногами неровную почву, пни и кочки. Наконец его заставили остановиться и повернули лицом вперед. После этого он был развязан, и четыре сильных руки схватили его за руки и потащили задом, пока он не наткнулся на какое-то дерево, тогда ему снова связали руки и привязали сзади к стволу дерева.

Разбойники находились позади его, и он их не видел. Затем чья-то рука сзади быстро сорвала с его глаз повязку. Но прежде, чем он успел повернуть голову, он услышал треск в кустах и через минуту после этого скрип быстро уезжающей телеги…

Хоррокс остался один. Когда прошла первая минута ошеломления и он мог оглянуться, он увидел, к своему величайшему изумлению, что перед ним расстилается большое пространство болота и что он находится как раз на том самом месте на краю болота, до которого он дошел, выслеживая похищенное стадо, и где следы скота окончательно терялись.

Эта неожиданность так поразила его, что он даже позабыл обо всем остальном и только смотрел на обманчивое зеленое пространство и изумлялся. Зачем они это сделали? Какая странная фантазия пришла в голову разбойнику привязать своего пленника именно в этом месте? Но эту тайну он не мог разгадать никак и никогда еще в жизни не испытывал такой сумятицы в голове. Он не мог привести в порядок своих мыслей.

Он попробовал было ослабить веревки, привязывавшие его руки к дереву, но это оказалось невозможным, и все его усилия приводили лишь к тому, что веревки сильнее врезывались в его тело и он чувствовал боль. Метисы хорошо знали свое дело. Ему больше ничего не оставалось, как терпеливо ждать, что будет дальше. Он был уверен, что разбойник привязал его здесь с какой-нибудь определенной целью.

Мало-помалу он покорился неизбежному. Но сколько времени продолжалось такое состояние, — он не знал. Время потеряло для него всякое значение. Он был доволен, что разбойники сняли с его глаз повязку и он мог видеть, что происходит вокруг. Оставаться с завязанными глазами было слишком ужасно.

Он оглядывался кругом, но все было тихо в прерии, и постепенно его внимание остановилось на страшном, безмолвном болоте, и он вспомнил, что где-то тут, поблизости, находится тайная тропинка, которая пересекает его. Но он не видел решительно никаких признаков, указывающих, что тут есть какой-нибудь переход. Как он ни напрягал свое зрение, он только видел слегка колыхавшуюся высокую траву, и зеленая поверхность болота казалась ровной и непрерывной на многие мили. Лишь изредка, когда пролетал ветер, на ней показывалась рябь. Пряный аромат травы наполнял воздух, а вверху расстилалось темно-синее небо, усыпанное сверкающими звездами. Хоррокс мог различить призрачные очертания отдельных горных вершин, слышал крики ночных птиц и койотов. Но все это было слишком хорошо известно ему, как обитателю прерии, и не могло интересовать его. Тропинка, тайная тропинка через болото, вот что поглощало его мысли! Где она? Как ее найти?.. Если б он открыл ее, то загладил бы все ошибки, сделанные им. И, думая об этом, он даже забывал о своем беспомощном положении, и только боль в руках от веревок заставляла его вспоминать об этом, и он начинал беспокойно двигаться. Мало-помалу мысли его начинали путаться. По временам шум листьев, раздававшийся над его головой, заставлял его прислушиваться, и знакомые звуки, на которые он сначала не обращал внимания, вдруг стали казаться ему особенно резкими. Он невольно вслушивался в однообразный прерывистый вой хищников прерии, и ему казалось, что он все усиливается и становится все более и более жалобным и ужасным. Вся прерия, казалось, была наполнена звуками, которые росли и умножались.

Несмотря на свое неудобное положение, на душившую тревогу, он мало-помалу все же начал дремать. Природа брала свое. Голова пленника опустилась вперед, и глаза его сомкнулись помимо воли.

Но вдруг он встрепенулся, и сонливость исчезла у него в один миг. Он совершенно ясно различил какой-то отдаленный мерный шум, точно грохот, который постепенно усиливался, словно приближаясь. Прошла минута, другая — звуки стали отчетливее. Хоррокс прислушивался с величайшим напряжением. Наконец на лице его выразилась радость.

— Это стадо, — прошептал он, — стадо, которое приближается сюда с большой быстротой…

Он сразу оживился, не откроется ли ему теперь давно желанная тайна? Стадо быстро двигается сюда, ночью, по соседству с болотом. Что это означает? Конечно, тут может быть только одно объяснение. Это стадо уведено, и похититель его не кто иной, как метис Ретиф.

Затем мысль, что он намеренно приведен сюда, на край болота и привязан, подействовала на него словно душ холодной воды. Разумеется, ему не могут дозволить видеть, как проходит стадо через болото, чтобы потом отпустить его на свободу. Какова бы ни была безумная дерзость Ретифа, он все же на это не решится, думал Хоррокс. Тут что-то кроется. Какой-нибудь особенно коварный замысел. И в душу полицейского офицера невольно прокрадывался ужас.

Звуки приближались, становились яснее, и Хоррокс, словно зачарованный, смотрел в ту сторону, откуда они неслись. Ему даже казалось в неопределенном сумеречном свете, что он различает силуэты животных на горизонте. Он был привязан на опушке рощи, и перед ним лежало открытое пространство прерии вдоль края болота к северу и югу.

Однако ему только показалось, что он видит отдаленные силуэты животных, потому что стадо было гораздо ближе, чем он предполагал. Шум скоро превратился в непрерывный гул, и он увидел огромную движущуюся массу на слабо освещенной поверхности прерии. Очевидно, стадо было очень большое, но как он ни напрягал своего зрения, но все-таки не мог определить количества животных. Оно было очень велико. Он мог видеть также нескольких пастухов, но узнать никого не мог.

Но его ожидал еще другой сюрприз. Он так был поглощен созерцанием приближающегося стада, что ни разу не повернул головы в другую сторону. Но вдруг он услышал продолжительное мычание с противоположной стороны и тотчас же повернулся туда. К своему великому изумлению, он увидал, всего на расстоянии каких-нибудь пятидесяти ярдов, одинокого всадника, который вел за собой на веревке пару быков, привязанных за рога. Появление этого всадника казалось просто загадочным. Лошадь его спокойно щипала траву, а он сам сидел, опершись локтями на луку седла и, видимо, отдыхая. Но он тоже устремил взор в том направлении, откуда двигался скот. Хоррокс старался разглядеть его, но в таком сумеречном свете нельзя было ясно видеть. Он заметил только, что лошадь была очень темной масти, и всадник был маленького роста, с длинными волосами, которые рассыпались по плечам из-под широкополой войлочной шляпы. Всего больше поражало несоответствие между величиной лошади и маленьким ростом всадника, который, сидя, выпрямившись в седле, казался мальчиком лет пятнадцати-шестнадцати.

Наблюдения Хоррокса за этим странным всадником были прерваны чрезвычайно быстрым приближением стада. Одинокий всадник тотчас же подобрал поводья и отъехал подальше от края болота. Скот бежал по направлению этого места, мимо рощи, где был привязан полицейский офицер, увидавший тогда четырех всадников, сопровождавших стадо. Один из них сидел верхом на великолепной лошади каштановой масти, которая тотчас же привлекла внимание пленника. Он слыхал о «Золотом Орле» и теперь был уверен, что всадник был знаменитый Ретиф на своем не менее знаменитом коне. Стадо пронеслось мимо Хоррокса, и он был поражен его величиной.

Спустя некоторое время он услышал голоса. Скот погнали назад по прежним следам, но уже не с такой быстротой, как раньше, это повторялось несколько раз, и каждый раз быстрота бега уменьшалась, так что, когда стадо прогнали в шестой раз мимо Хоррокса, то животные уже подвигались медленным шагом и порой останавливались, чтобы пощипать траву. Хоррокс с величайшим интересом наблюдал за тем, с каким необыкновенным искусством люди управляли таким многочисленным стадом, и, заинтересованный этим зрелищем, забывал и свое положение, и свою тревогу.

После того как стадо в шестой раз прошло по одной и той же дороге, наступил самый странный момент этого странного зрелища. На сцену выступил загадочный всадник, который вел двух быков. Хоррокс почти забыл о нем, увлекшись своими наблюдениями за стадом. Никаких инструкций и приказаний не отдавалось. Все совершалось в полной тишине. По-видимому, долгая практикадовела до совершенства их искусство управления стадом. Всадник подъехал к самому краю болота, как раз напротив места, где был привязан Хоррокс, который смотрел затаив дыхание и испытывая сильное волнение. Погонщики погнали утомленное стадо к быкам, которых вел на привязи за собой юный всадник. Хоррокс увидел, что он бесстрашно направил свою лошадь прямо на обманчивую поверхность болота. Послушное стадо спокойно последовало за быками. Никакой торопливости, никакой ненужной суматохи не было заметно, быки являлись вожаками стада, которое шло за ними. Куда шли эти пленные вожаки, туда следовали за ними утомленные животные, по двое и по трое в ряд. Четыре всадника оставались до конца, и когда последний бычок вступил на поверхность страшного болота, они тотчас же присоединились к безмолвной процессии, которая мерно двигалась по направлению к отдаленному берегу.

Хоррокс напряг все свое внимание и инстинкт и знание прерии, чтобы не упустить ни одной подробности. Он старался запомнить, насколько был в состоянии, направление тропинки через болото, твердо решив в душе, если представится к этому возможность, воспользоваться своим открытием и самому пройти по этой дороге. Он подумал, что Ретиф, в своей чрезмерной самоуверенности, пренебрегал предосторожностями и, открыв таким образом свою тайну, сам вымостил дорогу к своему поражению.

Когда скот и погонщики уже исчезли из вида, Хоррокс еще некоторое время продолжал смотреть им вслед на уединенную тропинку, и ему казалось, что он уже запомнил ее. Тогда он вернулся к своему собственному положению и к мыслям о том, что ожидает его в будущем.

Долгая, мучительная и полная неожиданностей для него ночь прошла, и время близилось к рассвету. Но ночные сюрпризы еще не миновали. Когда восток чуть-чуть заалел, Хоррокс увидал двух всадников, которые возвращались через болото. Он скоро узнал в одном из них предводителя, а в другом юного наездника, который вел скот через болото. Они ехали быстро, но когда достигли берега, то полицейский офицер увидел, к своему неудовольствию, что юный наездник отделился и поскакал в другую сторону, а предводитель разбойников прямо направился туда, где были скалы и деревья. Хоррокс полагал, что мальчик, так хорошо знакомый с этой таинственной тропинкой, мог бы сказать много существенного.

Предводитель остановил свою лошадь в нескольких шагах от пленника, и Хоррокс имел полную возможность рассмотреть его. Помимо своей воли, он почувствовал какое-то странное восхищение смелостью и горделивым видом метиса.

По-видимому, метис не торопился говорить. По его лицу мелькала какая-то тень улыбки, когда он взглянул на связанного пленника. Затем он посмотрел на восток и, снова повернувшись к Хорроксу, сказал:

— Здравствуйте!..

Такое приветствие с его стороны, конечно, звучало несколько странно, Хоррокс ничего не ответил, и метис насмешливо засмеялся и, перегнувшись вперед через луку своего седла, сказал:

— Я думаю, вы удовлетворили свое любопытство до некоторой степени… Скажите, ребята не слишком сурово обошлись с вами? Я приказал им быть помягче.

Хоррокс увидел себя вынужденным отвечать ему.

— Не так сурово, как будут обращаться с тобою, когда ты попадешь в руки закона, — сказал он строго.

— Ну, с вашей стороны это, пожалуй, нелюбезно, — заметил, смеясь, метис. — Однако закон еще не поймал меня… Лучше поговорим об этой тропинке через болото. Не правда ли, какая прекрасная дорожка?

Метис весело засмеялся, видимо, довольный своей шуткой.

В душе Хоррокса закипело раздражение. Метис как будто издевался над ним. Надо было кончить этот разговор!

— Как долго вы намерены держать меня здесь? — воскликнул он с досадой. — Я думаю, что вы имеете в виду убить меня. Так уж лучше перестаньте издеваться й кончайте разом. Люди вашего сорта обыкновенно не церемонятся так долго подобными вещами.

Но Ретиф, по-видимому, нисколько не был задет его словами.

— Убийство? — ответил он. — Но как вы думаете, человече, зачем бы я привел вас сюда, если бы имел в виду убийство? С вами можно было бы давно расправиться. Нет, я хотел показать вам то, что вы так сильно желали узнать. А теперь я отпущу вас, чтобы вы и эта жирная свинья Лаблаш могли бы потрепать языком насчет событий этой ночи. Вот почему я и пришел сюда теперь…

С этими словами метис объехал позади дерева, к которому был привязан полицейский офицер, и, перегнувшись с седла, быстро перерезал верёвки, связывавшие пленнику руки. Почувствовав себя на свободе, Хоррокс быстро вышел на открытое место и взглянул в сторону своего освободителя. Он увидел как раз перед собой дуло револьвера, но не двинулся с места.

— Теперь, приятель, я вот что должен сказать вам, — спокойно проговорил Ретиф. — Я чрезвычайно уважаю вас. Вы не такой теленок, как многие из вашей братии. В вас есть кое-что. Вы достаточно смелы. Смелость очень хорошая вещь… при случае. Но теперь вам не это нужно. Слушайте, я дам вам хороший совет. Отправляйтесь прямо в ранчо Лаблаша. Вы там его найдете… в очень неудобном положении, это правда. Вы его освободите, а также и работников его в ранчо.

А когда вы это сделаете, то отправляйтесь немедленно назад к себе, в Сторми Клоуд, где находится ваше местожительство. Если же вам когда-нибудь повстречается на дороге Ретиф, то переезжайте сейчас же на другую сторону. Это вам повелевает здравый смысл. Если вы будете руководствоваться этим правилом, то никогда никакой беды с вами не приключится. Но я клянусь вам, если когда-нибудь мы с вами столкнемся, то или вы, или я останемся на месте. Лучше вам избегать этого. Прощайте, приятель! Скоро будет день, и я не хочу ждать здесь, пока взойдет солнце. Не забывайте же моего совета. Я ничего от вас не требую взамен, но повторяю, что это хороший совет, в самом деле очень хороший. Прощайте!

Он повернул лошадь кругом, и прежде, чем Хоррокс опомнился, и лошадь и всадник исчезли из вида.

Ошеломленный всем, что ему пришлось видеть и испытать, Хоррокс машинально вышел на дорогу и медленно пошел по направлению к поселку Фосс Ривер, размышляя о загадочности поведения разбойника.

Глава XXI НА ДРУГОЙ ДЕНЬ

Настало утро, и солнце осветило Фосс Ривер. Против обыкновения там была большая сумятица. Обитатели поселка, не заинтересованные непосредственно в аресте Ретифа и скептически относившиеся к успеху такого смелого предприятия, все же с нетерпением ждали, какие новости принесет утро. Даже не дождавшись утреннего кофе, они уже на рассвете отправились за новостями.

К числу таких нетерпеливых жителей принадлежал доктор Аббот. Хотя его жена и не была столь любопытна и охотно пролежала бы дольше в постели, но она не считала нужным удерживать его. «Пусть он отправляется, — подумала она, приготовляя ему кофе. — Он все узнает и сообщит мне…»

Доктор встал рано и вышел за дверь, дрожа в своем легком летнем одеянии под холодным утренним ветерком. Рыночная площадь против его дома, была еще почти пуста. Он посмотрел вокруг, не увидит ли кого-нибудь из знакомых, и заметил, что дверь хижины, которую занимал Билль Беннингфорд, была открыта. Но хижина находилась все же настолько далеко от дома Аббота, что доктор не мог разглядеть, встал ли уже ее ленивый хозяин.

Местный торговец мясом уже принялся за уборку небольшого навеса, который служил ему лавкой, но никаких других признаков жизни на рыночной площади еще не было видно. Пораздумав, доктор решил пойти через площадь к мяснику, чтобы поболтать с ним и подождать, не подойдет ли кто-нибудь другой. Подходя к мяснику, он увидал какого-то человека, который приближался через площадь С южной стороны. Остановившись, чтобы посмотреть, кто это был, он узнал Томпсона, одного из клерков, служивших в магазине Лаблаша, и решил идти к нему навстречу, полагая, что он сможет сообщить ему что-нибудь интересное.

— Доброе утро, Томпсон, — сказал доктор, с удивлением взглянув на бледное, растерянное лицо клерка. — Что с вами случилось? Вы выглядите совсем больным. Слыхали вы, как прошел арест сегодня ночью?

Доктор всегда шел прямо к цели, и теперь он задал свой вопрос клерку без всяких оговорок. Но клерк устало провел рукой по лбу и проговорил каким-то сонным голосом:

— Арест, доктор? Да, это был хорошенький арест!.. Я всю ночь пробыл в прерии… Разве вы ничего не слыхали о хозяине?.. Господи! Я не знаю, что будет со всеми нами! Разве вы думаете, что мы здесь находимся в безопасности?..

— В безопасности? Что вы хотите этим сказать? — воскликнул доктор, заметив, что клерк боязливо оглядывается. — Что с вами случилось? Что случилось с Лаблашем?..

В это время на площади появились и другие люди, и доктор увидал Беннингфорда, который прямо направлялся к нему. Беннингфорд имел бодрый вид человека, хорошо отдохнувшего за ночь, и по обыкновению был безупречно одет в серый щегольской костюм.

— Что случилось с Лаблашем? — повторил клерк жалобным голосом. — Хорошенькую вещь устроили Хоррокс со своей компанией себе и нам…

Беннингфорд присоединился к группе, окружавшей клерка, и все с величайшим интересом слушали его рассказ. И какой это был рассказ! Яркий, залитый кровью, и, конечно, он наполнил ужасом сердца слушателей.

Клерк описал с большим увлечением похищение Лаблаша из его дома и увод полицейских лошадей. Он подробно остановился на ужасах, которые были совершены в метисском лагере, рассказал, как на его глазах убивали полицию и как Ретиф захватил Хоррокса. Клерк слышал собственными ушами, что Ретиф заявил о своем намерении повесить полицейского офицера. Все слушатели, собравшиеся около клерка, были потрясены его ужасным рассказом, и только один Беннингфорд оставался невозмутимым. Если бы кто-нибудь внимательно наблюдал за ним в эту минуту, то мог бы, пожалуй, заметить тень улыбки на его лице. Эта улыбка даже прямо расплылась по его лицу, когда хитрый доктор, выслушав рассказ клерка, прямо спросил его:

— Ну, а вы-то, как могли вы все это видеть и слышать?

Однако Томпсон не растерялся и рассказал, как Джон Аллондэль послал его отыскать Хоррокса и сообщить ему о том, что произошло с Лаблашем, и он вовремя пришел в лагерь, чтобы видеть все эти ужасы, как он сам спас свою жизнь бегством, под прикрытием темноты, и как, преследуемый кровожадным метисом, он скрывался в прерии и только, когда рассвело, кружным путем вернулся в поселок.

— Я скажу вам, доктор, что это такое, — объявил он с важным видом. — Метисы открыто взбунтовались и под начальством этого дьявола Ретифа хотят всех нас, белых, изгнать из этой страны. Это повторение восстания Риля. Если мы не получим в самом скором времени помощи от правительства, то с нами будет покончено. Я в этом уверен, — прибавил он внушительно, окидывая торжествующим взглядом толпу, которая к этому времени собралась около него.

— Ерунда, друг мой! — сказал решительно доктор. — Вы не можете судить здраво в эту минуту, потому что вы напуганы, а у страха глаза велики.

Пойдем-ка лучше в кабачок Смита, и там вы подкрепитесь. Вам это нужно. Пойдем с нами, Билль, — обратился он к Беннингфорду, — мне тоже нужно немного подкрепиться.

Все трое прошли через толпу, продолжавшую стоять на площади и объятую ужасом от рассказа Томпсона. Толки о происшедшем ночью не прекращались, и скоро все жители поселка знали об этом. Рассказ Томпсона передавался из уст в уста, причем, конечно, краски сгущались, и страх, в ожидании дальнейших событий, все разрастался.

Джон Аллондэль уже сидел в кабаке, когда туда пришел доктор со своими спутниками. Старый Смит чистил буфет, тщетно стараясь проветрить комнату и освежить воздух, пропитанный тошнотворным запахом застоявшегося табачного дыма и виски. Джон Аллондэль, облокотившись на стойку, выпивал уже четвертый стаканчик. По утрам обыкновенно он испытывал усиленную жажду и неудержимую потребность опохмелиться после своего ночного пьянства. Это была настоящая болезнь, и старик быстро катился вниз. Беннингфорд и доктор сразу заметили его состояние. Дружески поздоровавшись с ним, доктор спросил его:

— Ну, слыхали вы, Джон, что делается в Фосс Ривере? Ретиф, по-видимому, наделал дел!

— Я знаю достаточно, — проворчал старик. — Не спал всю ночь… Я вижу там Томпсона. Ну, что же сделал Хоррокс, когда вы рассказали ему про Лаблаша? — обратился он к клерку.

Беннингфорд и доктор обменялись взглядом. Томпсон, обрадовавшись новому слушателю, повторил свою историю. Джон Аллондэль внимательно выслушал его, а когда он кончил, то старик презрительно фыркнул и, взглянув на своих приятелей, громко засмеялся.

Клерк обиделся.

— Извините меня, мистер Аллондэль, — проговорил он, — но если вы не верите моим словам…

— Не верю вашим словам? — прервал его Джон Аллондэль. — Я нисколько в них не сомневаюсь, но… я ведь сам провел большую часть ночи в лагере метисов.

— И вы были там, когда Хоррокс был захвачен?

— Нет, — отвечал Джон. — После того как вы были у меня и отправились в лагерь, я был очень встревожен, и потому, собрав своих рабочих, приготовился идти за вами вслед. Но как раз тогда я встретил Джеки. Я был уверен, что она хотела видеть «Пуски»! Ведь вы знаете, — обратился он к доктору и Беннингфорду, — что она питает большое расположение к метисам. Ну вот, она сказала мне, что пока она была там, все было спокойно. Она не видала там ни Ретифа, ни Хоррокса и вообще никого из их людей. Когда я сообщил ей, что случилось в магазине Лаблаша, то она сказала мне, что я был прав, отправившись сюда. Мы обыскали с нею весь лагерь и, думаю, пробыли там около трех часов. Но там все было спокойно. Метисы продолжали танцевать и пить, однако ни малейших признаков Хоррокса не было заметно нигде.

— Я думаю, что он исчез раньше, чем вы явились туда, сэр, — заметил клерк.

— А нашли вы трупы убитых полицейских? — спросил его доктор с невинным видом.

— Ни малейших признаков чего-нибудь подобного! — засмеялся Джон Аллондэль. — Там не было ни одного мертвого полицейского и, главное, не было никаких следов стрельбы.

Все трое обратились к клерку, который счел нужным подтвердить:

— Была стрельба, сэр, говорю вам! Вы услышите об этом сегодня, наверное.

Беннингфорд с неудовольствием отвернулся к окну. Этот клерк положительно надоел ему.

— Нет, дружок, нет! — возражал Джон Аллондэль. — Я думаю, вы ошибаетесь. Я бы, конечно, нашел там какие-нибудь следы, если бы там стреляли. Но ничего подобного не было. Я вовсе не говорю, что вы лжете, но думаю, что вам это показалось под влиянием сильного волнения, в котором вы находились в то время.

Старый Джон рассмеялся. В этот момент Беннигфорд позвал всех посмотреть в окно, выходившее на площадь, как раз напротив магазина Лаблаша. Хозяин кабака тоже присоединился к ним.

— Смотрите! — сказал Билль, улыбаясь.

Как раз в этот момент к складу Лаблаша подъехала телега, и два человека слезли с нее. Тотчас же толпа окружила приехавших. Ошибиться, кто эти люди, было невозможно, и доктор тотчас же с изумлением воскликнул:

— Лаблаш!..

— И Хоррокс, — спокойно прибавил Беннингфорд.

— Видите, его не повесили, — сказал Джон Аллондэль, обращаясь к Томпсону, но клерка уже и след простыл. Для него это был слишком большой удар, и он чувствовал, что будет самое лучшее, если он поскорее скроется у себя в складе, среди тюков с товарами и огромных конторских книг.

— У этого юноши весьма пылкое воображение, — заметил Беннингфорд и направился к двери.

— Куда же вы идете? — спросил Джон Аллондэль.

— Хочу сварить себе что-нибудь к завтраку, — ответил Беннингфорд.

— Нет, нет! — воскликнул Джон. — Вы должны идти в ранчо со мной. Но раньше зайдем в магазин к Лаблашу и послушаем, что он говорит. А потом пойдем поедим…

— Потом?.. — ответил Беннингфорд, пожимая плечами. — С Лаблашем у меня не очень хорошие отношения…

Однако, несмотря на это, ему все же хотелось пойти в ранчо и увидеть Джеки. Джон Аллондэль, словно угадывая его желание, взял его под руку и потащил с собой. Доктор тоже пошел за ними, заинтересованный этим происшествием.

Беннингфорд знал, что Лаблаш должен будет принять его в компании с доктором и Джоном Ал-лондэлем, поэтому он и пошел с ними. Конечно, он хотел услышать рассказ Лаблаша. Но тут его постигло большое разочарование. Лаблаш, очевидно, уже выработал план действий.

У двери склада тоже была толпа любопытных, собравшихся туда, когда вернулись главные действующие лица ночной драмы. Доктор со своими спутниками обошли кругом, позади дома, где находился отдельный вход в контору. Лаблаш был там, вместе с Хорроксом, и они услышали хриплый голос ростовщика, ответивший: «войдите» на их стук в дверь.

Лаблаш был удивлен, когда увидал, кто были его посетители. Он мог ожидать прихода доктора и Джона Аллондэля, но, разумеется, не ждал к себе Беннингфорда. В первый момент он даже хотел резко ответить ему, но затем, очевидно, раздумал. В сущности присутствие Беннингфорда не могло помешать ему, а если он резко поступит с ним, то это поведет к ссоре с Джоном Аллондэлем, отнюдь для него нежелательной. Поэтому он решил отнестись снисходительно к вторжению Беннингфорда.

Лаблаш сидел в своем большом кресле, а Хоррокс стоял у стола. Никто из них не пошевелился, когда вошли посетители. Тяжелые переживания прошлой ночи были ясно видны у них на лице. Взгляд обоих был какой-то растерянный, волосы растрепаны и платье сильно помято. Лаблаш в особенности выглядел неумытым и грязным. Хоррокс был несколько бодрее. Он как будто принял какое-то решение.

Джон Аллондэль под влиянием виски не счел нужным церемониться. Он прямо приступил к расспросам.

— Ну, что же случилось с вами ночью, Лаблаш? Вид у вас очень неважный, — сказал он. — Я тотчас же подумал, что это Ретиф подшутил над вами, когда услышал об этом.

— А? Кто же вам рассказал про… про меня?

— Ваш клерк.

— Роджерс?

— Нет, Томпсон.

— А вы видели Роджерса?

— Нет. А кто-нибудь из вас видел его? — спросил он других.

Никто не видал его. Джон Аллондэль снова обратился к Лаблашу:

— Ну, что же случилось с Роджерсом?

— О, ничего! Я только не видел его с тех пор, как вернулся, вот и все!

— Хорошо. Расскажите же нам теперь, что было прошлой ночью? — настаивал Джон Аллондэль. — Это надо выяснить. Я уже подумывал о комитете надзора. Ничего другого мы сделать не можем.

Лаблаш покачал головой, и в этом движении выразилась какая-то безнадежность, как это показалось доктору и Беннингфорду.

— Мне нечего рассказывать, и Хорроксу — также. То, что случилось ночью, касается только нас одних, — возразил Лаблаш. — Вы, может быть, услышите об этом позднее, но теперь говорить об этом не следует. Ни к чему хорошему это не приведет, а скорее даже причинит вред. Что же касается вашего комитета, то вы можете назначить его, если хотите, только я не думаю, чтобы он принес какую-нибудь пользу.

Эти слова рассердили Джона Аллондэля, и так как он был в возбужденном состоянии вследствие выпитого изрядного количества виски, то уже готов был затеять ссору с ростовщиком, но в это время в дверь постучали. Это был Томпсон. Он пришел сказать, что солдаты вернулись и хотят видеть сержанта и с ними также пришел Роджерс. Хоррокс тотчас же вышел к ним, и, прежде чем Джон Аллондэль успел выговорить слово, Лаблаш повернулся к нему и сказал:

— Слушайте, Джон, в настоящее время мои уста запечатаны. Это желание Хоррокса. У него есть один план, который он хочет спокойно выполнить. Результат и успех плана зависят от молчания. У Ретифа, по-видимому, всюду находятся источники, откуда он может черпать свои сведения. Ведь у степи есть уши, человече! А теперь я попросил бы вас оставить меня. Мне… мне надо вымыться и почиститься.

Досада Джона Аллондэля испарилась. Действительно, Лаблаш имел вид больной и растерянный, и доброе сердце старого фермера уже наполнилось жалостью к своему партнеру и собутыльнику. Надо было оставить его в покое, и Джон встал уже, чтобы уйти, но Лаблаш снова заговорил с ним:

— Я увижусь с вами позднее, Джон, и, быть может, тогда смогу вам рассказать больше. Но, вероятно, вам интересно будет узнать, что Хоррокс открыл тропинку через болото и… он намерен перейти ее. А теперь прощайте. Прощайте и вы, доктор.

— Хорошо, я никуда не уйду из ранчо. Пойдем, Билль. Джеки, я думаю, ожидает нас к завтраку.

Когда они вышли за дверь, доктор Аббот проговорил:

— Он хочет перейти болото, ого! Конечно, если он действительно открыл тропинку, то это самое лучшее, что он может сделать. Он хитрый человек, этот Хоррокс!..

— Он безумец!

Беннингфорд произнес эти слова так энергично, что оба его спутника с удивлением взглянули на него и еще более удивились серьезному выражению его лица. Доктор Аббот подумал, что он еще никогда не видел на лице «беспечного» Беннингфорда подобного выражения.

— Почему вы это говорите? — спросил он.

— А потому что ни один человек, говорю вам, за исключением… за исключением Ретифа, не знает этой тропинки, — решительно сказал Беннингфорд. — Предположим даже, что Хоррокс открыл, где находится эта тропинка, но если он вздумает пройти по ней, то исход его безумной попытки может быть только один. Его надо остановить во что бы то ни стало. Это простое самоубийство, ничего больше!..

Что-то в словах Беннингфорда заставило вздрогнуть его слушателей. Доктор молча повернул к себе домой, а Беннингфорд с Джоном направились в ранчо через прерию. Но разговор больше не возобновлялся.

Джеки ждала дядю на веранде и обрадовалась, увидав, кого он привел с собой.

— Как хорошо, что вы пришли, Билль! — сказала она, протягивая ему руку.

— И какой у вас хороший, бодрый вид!..

Они улыбнулись друг другу, но никто, даже такой внимательный наблюдатель, как тетя Маргарет, ничего не прочли бы во взгляде, которым они обменялись при этом. Джеки сияла. Ее прелестное смуглое личико слегка раскраснелось, глаза блестели, и никаких следов усталости на ее лице не было заметно, как будто она хорошо отдохнула за ночь. Ее посещение лагеря метисов и другие ночные приключения не оставили в ее внешнем облике никакого следа.

— Я привел этого молодца сюда, чтобы покормить его, — сказал старый Джон племяннице. Я думаю, мы сейчас же примемся за еду. Я тоже чувствую изрядный голод.

Завтрак прошел очень оживленно. Разговор, конечно, главным образом, касался событий ночи, однако Джеки и Беннингфорд, по-видимому, не разделяли того интереса, который проявлял к этому делу старый Джон. Он распространялся преимущественно о том, какие меры надо предпринять, чтобы изловить этого негодяя Ретифа, и излагал свой взгляд на это.

Молодые люди молча слушали его разглагольствования, и это отсутствие интереса с их стороны, конечно, могло бы обратить на себя внимание Джона, будь он совершенно трезв. Но он был так поглощен своими довольно нелепыми планами, что ничего не замечал. После завтрака он опять пошел в поселок, сказав, что непременно должен повидать Лаблаша, так как вряд ли он сам придет к нему.

Джеки и Билль Беннингфорд вышли на веранду и смотрели вслед старику, который шел колеблющимися шагами к поселку.

— Билль, — сказала молодая девушка, когда ее дядя отошел довольно далеко. — Что нового?

— Две интересные новости: одна очень хорошая, а другая очень плохая, — отвечал Беннингфорд.

— Какие же?

— Первая, что на нас не падает ни малейшего подозрения. Вторая касается Хоррокса. Этот сумасшедший человек собирается идти через болото.

Джеки с минуту не отвечала, но ее большие серые глаза расширились от ужаса, и она посмотрела в сторону болота.

— Билль, неужели нельзя ничего сделать, чтобы остановить его? — воскликнула она, бросая на Беннингфорда умоляющий взгляд. — Ведь он честный человек, только сумасшедший.

— В том-то и дело, дорогая. Он очень упрям и высокого мнения о своем знании и опытности. Если бы только я мог подозревать, что ему придет в голову подобная безумная мысль, я бы не показал ему тропинку нынче ночью… У меня сердце сжимается, как только я подумаю об этом!..

— Билль, не говорите так громко!.. Не может Ли кто-нибудь разубедить его?.. Лаблаш или… или дядя?..

Беннингфорд покачал головой.

— Хоррокс не такой человек, которого можно было бы уговорить отказаться от его намерения, — сказал он. — А Лаблаш даже и не стал бы его отговаривать, слишком уж ему хочется изловить Ретифа. Будет ли погублена чья-нибудь жизнь ради этого — ему это безразлично! Ну, а ваш дядя, Джеки… не думаю, чтобы он годился для этого. Ему не справиться с подобной задачей… Мы ничего не можем сделать, Джеки, — прибавил он с грустью. — Раз уж мы зашли так далеко, то должны идти до конца. Ослабевать нельзя… Подумайте об этом, Джеки. В его гибели мы неповинны. Удержать его мы не можем…

Они оба молчали несколько мгновений. Беннингфорд закурил папироску и стоял, облокотившись на перила веранды.

— Джеки, — сказал он наконец, — мне кажется, что дело близится к концу, но каков будет конец, — кто может предсказать? Одно несомненно: рано или поздно нам придется бежать от людей, а когда это случится… Ну что ж, это означает стрельбу, и тогда…

Он с раздражением бросил недокуренную папиросу.

— Да, Билль, я знаю, что вы хотите сказать, — заметила Джеки, когда он оборвал свою фразу. — Стрелять значит убивать, а убийство значит виселица. Вы правы. Но прежде, чем мы украсим собой какое-нибудь дерево, я убью эту гадину Лаблаша из собственного револьвера. Мы начали игру и должны ее кончить…

— И мы кончим ее, дорогая. Вы знаете, сколько уведено скота? Двадцать тысяч голов. Это все скот Лаблаша. Стадо находится в ущелье разбойника. На нашу долю по разделе приходится десять тысяч. Это как раз покрывает то, что Лаблаш незаконным образом отнял у меня. Я только возвращаю свое имущество и больше ничего не хочу…

Он замолчал, но через минуту заговорил опять о Хорроксе.

— Ах, если б можно было его остановить! Жаль человека, но, помимо того, его неудача ускорит события. Если он утонет, — а это случится наверное, — то вся эта область придет в сильнейшее волнение. Поднимется общий крик. Все здешние жители примут участие в поимке разбойника. Но я не хочу быть повешенным!.. Я никогда не дамся им живьем.

Он быстрыми шагами заходил по веранде. Всегда спокойный и сохранявший беспечно равнодушный вид, он на мгновение потерял свое самообладание. Джеки почувствовала, как у нее болезненно сжалось сердце. Ведь это она увлекла его на этот опасный путь, она, в своей слепой ненависти к Лаблашу…

— Если дело дойдет до этого, Билль, — сказала она, стараясь говорить спокойно, — то вы не будете один. Я не оставлю вас…

— Нет, нет, милая девочка! — воскликнул он с жаром. — Никто не заподозрит вашего участия. Это только мое дело. У вас есть дядя…

— Да, я люблю своего дядю, — возразила она, — я очень люблю его и жалею, и я всегда работала для него. Но теперь я научилась еще другому, я научилась любить вас… Дядя Джон отошел на второй план, я чувствую это. Да, Билль! И это все, что я хотела сказать. Если вы погибнете, то и я погибну вместе с вами…

Беннингфорд с удивлением и восторгом смотрел на нее. Глаза ее сверкали, но лицо было серьезно и выражало смелость. Да, эта девушка не отступит ни перед чем! Душа ее не знает слабости. Но он не успел сказать ей ни слова, потому что Джеки быстро повернулась и исчезла в дверях. Она не хотела, чтобы он видел ее волнение.

— Милая, милая девушка! — прошептал он. — Мы не погибнем… не должны погибнуть. Во всяком случае я не допущу этого…

Он постоял с минуту. Джеки не возвращалась. Тогда он спустился с веранды и пошел назад в поселок.

Глава XXII ХИТРОСТЬ ЛАБЛАША

Лаблаш остался один. Хоррокс ушел от него с целью выполнить свой смелый план отправиться через болото, чтобы открыть убежище Ретифа. Лаблаш ждал с величайшим нетерпением возвращения полицейского офицера или каких-либо известий от него. Но вечер наступил, а Хоррокс не появлялся. Весь день его мучил страх, который, по мере приближения вечера, превратился почти в панический ужас. Настроение у него было очень подавленное, и нервы сильно расстроены. Он боялся, но сам не мог определить, чего он боялся.

Нравственные муки, которым подверг его Ретиф в эту ночь, сделали свое дело и подорвали мужество Лаблаша. Он понял, что Ретиф преследовал только его одного. Он похитил у него двадцать тысяч голов скота, сжег его прекрасное ранчо, по-видимому, просто ради забавы, как это показалось Лаблашу. Но что еще метисы могут отнять у него? Его склады? Ну да. Это единственная собственность, которая у него осталась в Фосс Ривере. А затем? Ничего другого нет у него за исключением… может быть… его жизни…

Лаблаш беспокойно заерзал в кресле при этой мысли, и в его бесцветных рыбьих глазах выразился безграничный ужас. Конечно, такова должна быть конечная цель Ретифа… В конце концов, он не мог дольше выдержать и поднялся с кресла. Еще не было пяти часов, но он уже приказал своим удивленным клеркам закрыть магазин. Затем он тщательно исследовал и запер другую дверь, которая вела в его контору. Но усидеть на месте он не мог и то и дело вскакивал, подходил к дверям или осматривал разные вещи в своей комнате. По-видимому, все его мысли сосредоточились только на одном: на появлении Ретифа.

Подойдя к окну, он поднял ставни и посмотрел на дорогу в ранчо Аллондэля и вдруг увидел всадника, который быстро ехал по направлению к поселку. Его появление приковало внимание Лаблаша, и он не мог оторвать от него глаз. Всадник подъехал к рыночной площади и затем повернул к складам Лаблаша. Лаблаш узнал одного из солдат Хоррокса и сразу воспрял духом. Но когда тот подъехал и Лаблаш увидел выражение его лица, надежда сразу исчезла и он стал бояться услышать самые худшие вести.

Стук лошадиных копыт прекратился у дверей, и Лаблаш, тяжело ступая, открыл их. Он остановился на пороге и должен был услышать ужасную весть.

— Он потонул, сэр, — произнес солдат дрожащим голосом, — потонул на наших глазах. Мы пробовали, но не могли спасти его. Он непременно хотел идти, сэр. Мы старались отговорить его. Ничто не помогло. Он хотел идти… Но он отошел не более пятьдесят ярдов от берега и сразу пошел ко дну… В две минуты он уже исчез из вида… И он не произнес ни единого слова, не издал ни единого звука. Я отправляюсь прямо отсюда в Сторми Клоуд, чтобы доложить начальству и получить инструкции. Могу я что-нибудь сделать для вас, сэр?..

Итак, худшее осуществилось. На мгновение Лаблаш лишился способности говорить. Его последняя надежда, последняя ограда между ним и его худшим врагом Ретифом пошатнулась. Он совсем не думал в эту минуту об ужасной гибели полицейского офицера, а думал только о себе, о том, как должна отразиться смерть Хоррокса на его личных интересах. В конце концов, так как солдат ждал его ответа, он пробормотал несколько слов, сам не зная, что он говорил:

— Сделать тут ничего нельзя… Да… нет… да… лучше ступайте к Аллондэлю, — прибавил он нерешительно. — Они пошлют спасательный отряд.

Солдат уехал, а Лаблаш тщательно запер за ним дверь, опустил ставни и, хотя в комнате еще было совершенно светло, он зажег лампу.

Усевшись снова в свое широкое соломенное кресло, он глубоко задумался. Эта последняя катастрофа сразила его. Что будет теперь с поселком? Что будет с ним самим? Хоррокса нет, солдаты уехали или остались, во всяком случае, без руководителя. Разве Ретиф не может теперь свободно действовать, пока поселок будет ждать прибытия нового полицейского отряда?

Лаблаш разразился бессильными проклятиями. Он нисколько не заботился о других. Ретиф объявил войну ему и добивается завладеть его богатством:, — богатством, которое он копил и наживал путем ростовщичества и других неблаговидных способов. Деньги были его кумиром, ради них он жил и только им поклонялся. Вспомнив, что он потерял в этот короткий промежуток времени, он заскрежетал зубами в бессильной ярости.

Однако постепенно к нему стало возвращаться некоторое душевное равновесие. Да, он потерял очень много, но он все еще был очень богат. Сотни тысяч долларов лежали у него в ценных и вполне верных бумагах, различных европейских центрах. Подумав об этом, он стал несколько спокойнее.

Приподнявшись, он потянулся к шкафчику и достал оттуда бутылку виски. Он чувствовал потребность в этом возбуждающем напитке и, налив стаканчик, залпом выпил его. Его кресло заскрипело, и он вздрогнул. Испуг выразился на его мертвенно-бледном лице. Он со страхом оглянулся, но вдруг понял, в чем дело, и успокоился. Виски оказывало свое действие. Мысли вихрем кружились у него в голове, вращаясь только около одного пункта: его собственной безопасности. Он должен был во что бы то ни стало оградить свою жизнь и свою собственность, но, пока Ретиф на свободе, для него нет безопасности в Фосс Ривере. Он должен покинуть этот поселок, реализовать свой капитал, заключающийся в закладных на имущество фермеров. Если они разорятся от этого — то что же делать? С какой стати он будет страдать из-за них и жить здесь в вечном страхе! Он поедет в Калфорд и оттуда сделает распоряжение о реализации капитала по закладным и процентам. Пусть продается имущество фермеров…

Эта мысль придала ему бодрость. Он вдруг встал и решил идти к Джону Аллондэлю. С ним тоже надо покончить. И его имущество придется продать, чтобы взыскать по закладным и просроченные проценты. Это составит кругленькую сумму. А векселя? И по ним он должен будет заплатить…

— Да, да, не надо медлить! — сказал он себе, беря шляпу и заглянув в темнеющее окно. — Пожалуй, когда я буду возвращаться, станет уже совсем темно. Надо вооружиться. — И вместо одного он засунул два револьвера в карманы…

Лаблаш, выходя из дома в этот вечер, был уже совсем не тот человек, который в течение стольких лет держал в руках судьбы Фосс Ривера благодаря своему богатству и влиянию. Он точно сразу состарился на несколько лет. Ночь ужаса сделала свое дело…

Джон Аллондэль сидел в одиночестве, когда пришел Лаблаш. Он по обыкновению прибегал к виски, чтобы рассеять печальные мысли, навеянные на него трагической смертью Хоррокса. Он очень обрадовался приходу Лаблаша, с которым у него всегда связывалось представление об игре в покер. Покер и виски, виски и покер — это было все, что наполняло жизнь Джона Аллондэля. Лаблаш заметил, что он был пьян, и это доставило ему некоторое удовольствие. Но и Лаблаш тоже был не совсем трезв, и выпитое виски возбуждало все его темные инстинкты. Джон Аллондэль с трудом поднялся, чтобы приветствовать гостя.

— Бедный Хоррокс, — сказал старый Джон, снова усаживаясь в кресло. — Он погиб жертвой своего долга, мало найдется людей, которые обладают такой твердостью духа.

Лаблаш зло усмехнулся. Он хотел сказать: «это не твердость духа, а глупость», но удержался. У него созрел в голове один план, и он не хотел сердить старого Джона противоречием. Поэтому он постарался выразить сожаление по поводу гибели Хоррокса.

— Я жалею теперь, что совершенно разошелся с ним, когда он явился к нам, — сказал Лаблаш. — Его смерть — это катастрофа для нас. — Джон.

Старый пьяненький Джон готов был заплакать, но Лаблаш постарался перевести разговор на другую тему. В конце концов, он пришел ведь не затем, чтобы выслушивать его сетования о гибели полицейского офицера…

— Кого пришлют сюда на место несчастного Хоррокса, как вы думаете? — спросил Лаблаш.

— Не знаю. Думаю, что пришлют способного человека. Я просил, чтобы прислали сюда побольше людей.

— Прекрасно, прекрасно, Джон, — одобрил Лаблаш. — А что говорит на это Джеки?

Старик зевнул и налил виски себе и своему гостю.

— А ведь я не видал ее с самого завтрака… По-видимому, она очень огорчена.

— Да, Джон, мне ничего другого не остается, как покинуть эту страну, — сказал Лаблаш. — Я не смею здесь оставаться. Я боюсь, что Ретиф скоро покусится на мою жизнь.

Он вздохнул и посмотрел на старого Джона, явно ожидая от него сочувствия. Но у старика мозг был слишком затуманен винными парами, и он плохо соображал. Он не сказал ни слова и только смотрел во все глаза на Лаблаша.

— Да, — повторил Лаблаш, снова вздыхая, — я потому и пришел к вам, Джон, что вы мой старый друг и ни с кем в Фосс Ривере я не жил в таком полном согласии, как с вами. Вам первому я должен был сообщить о своем решении. Притом же вы в этом заинтересованы больше всего.

— Я? — с недоумением спросил Джон.

— Ну да. Конечно, вы наиболее заинтересованы. Я хочу сказать: с денежной стороны. Ведь если я ликвидирую все свои дела, то вам придется платить по всем долговым закладным и просроченные проценты.

— Но… но… — пролепетал Джон, совершенно растерявшийся.

— Видите ли, Джон, ликвидируя свои дела, я не могу поступать, как совершенно свободный человек. Мои дела связаны с делами Калфордского ссудного банка. Срок одной из ваших закладных, самой крупной, давно истек. Он не был возобновлен, и проценты просрочены. Эта закладная была сделана мною совместно с Калфордским банком, и если я удалюсь от дел, она должна быть выкуплена. Я, как ваш друг, не хотел беспокоить вас требованием уплаты, но банк церемониться не будет, затем еще есть долг чести. Вы должны будете все это урегулировать.

— Я не могу! — воскликнул старый Джон с отчаянием в голосе. Он как будто даже отрезвился в эту минуту.

Лаблаш пожал плечами.

— Очень жалею. Но что же делать? — сказал он.

— Но, Лаблаш, ведь вы же не станете теснить меня… Я… я не знаю… Ведь это будет полное разорение, — проговорил хриплым голосом Джон Аллондэль.

— Да, полное разорение для вас, и нищета для вашей племянницы, — подтвердил Лаблаш. — Но я хочу помочь вам. Ваше имущество все равно находится в моих руках. Оно перейдет ко мне, как только Калфордский банк начнет взыскание по векселям и закладным. Я… я могу задержать это, если вы согласитесь на мое предложение. Скажите вашей племяннице, что она должна выйти замуж за меня.

— Джеки! — воскликнул он с негодованием. — Вы с ума сошли, Лаблаш! Ведь вы годитесь ей в отцы.

— Что же из этого? Вместо молодости у меня есть богатство.

— Спросите сами ее согласия, — сказал Джон.

— Она не даст его добровольно. Но она выйдет за меня замуж, если вы ей свяжете.

— Но я не могу сказать ей этого.

— В таком случае нам не о чем говорить, — возразил холодно Лаблаш. — Калфордский банк приступит к делу.

Лаблаш и сам не мог бы объяснить, почему именно теперь у него явилось такое упорное желание получить вместе с имуществом Джона Аллондэля и его племянницу Джеки. Страсть к Джеки давно была его единственной слабостью, которую он тщательно скрывал от других. Он знал, что добровольно он ее не получит. Тут ему могли прийти на помощь только пьянство старика Аллондэля и его несчастная страсть к карточной игре. Между тем, надо, было торопиться и кончить эту сделку как можно скорее, чтобы уехать из Фосс Ривера и спастись от Ретифа. Последняя мысль в особенности не давала ни минуты покоя старому ростовщику.

Сидя с Джоном и склоняя его в пользу своей идеи, Лаблаш старательно подливал ему виски в стакан. Старик все больше и больше пьянел, но продолжал упорствовать. Он не хотел оказывать никакого давления на племянницу. Пусть Лаблаш сам поговорит с Джеки!.. Но Лаблаш отлично понимал, что Джон слабый, бесхарактерный человек, и что в конце концов его упорство будет побеждено. Однако времени оставалось мало, и потому на помощь виски надо было призвать другую страсть Джона Аллондэля.

— Мы, я вижу, не можем договориться с вами, Джон, — сказал Лаблаш. — Пусть карты решат наш спор. Если я проиграю, — то верну вам долговые обязательства и отказываюсь от Джеки. Если же я выиграю, то ваш долг останется, и вы скажете вашей племяннице, что она должна выйти за меня замуж. Иначе и вы и она пойдете по миру.

Джон молчал. В душе его происходила сильная борьба. Голова его была затуманена виски. Прежняя страсть к игре пробуждалась в нем, и Лаблаш, внимательно следивший за ним, тотчас же заметил это.

— Я могу выиграть! Я должен выиграть! — говорил себе старик, стараясь подавить в себе последние протесты разума. — Тогда все решится, вернется мое имущество, и Джеки… Джеки…

— Я согласен, — пролепетал он слабым голосом. — Я буду играть с вами.

На лбу у Джона Аллондэля выступили крупные капли пота. О, он непременно выиграет! Ему хотелось даже сейчас же, не откладывая, сыграть эту решительную партию.

Но он все-таки понимал, что должен быть трезвым для этой последней игры. Впрочем, в одном отношении желания обоих совпадали: оба не хотели и боялись отсрочки. Надо было скорее решить дело.

— Время и место, Лаблаш? Говорите скорее! — с усилием произнес он.

— Это я люблю, Джон, — ответил Лаблаш, перебирая своими жирными пальцами золотую цепочку своих часов. — Дела надо решать быстро.

Он на минуту задумался, потом сказал:

— Надо выбрать такое место для игры, где бы никто не мог помешать нам… Я думаю, что лучше всего годится для этой цели временная постройка на вашем лугу… Там ведь есть жилая комната. Раньше там у вас жил человек, теперь же она стоит без употребления… Да, да, это превосходная мысль. Мы может пойти туда… А время…

— Завтра, это должно быть завтра, Лаблаш! Я не могу ждать больше… проговорил Джон хриплым голосом. — Когда стемнеет… когда никто нас не сможет увидеть, мы пойдем туда, Лаблаш. Никто не должен знать… ни одна душа…

— Прекрасно, значит, завтра, Джон. В одиннадцать часов ночи. Без промедления, — ответил Лаблаш.

Джон приподнялся и дрожащей рукой налил виски в стакан.

— Выпьем в последний раз, — сказал он, протягивая стакан Лаблашу. — Помните: молчание!

Лаблаш утвердительно кивнул головой и медленно поднес стакан ко рту. Оба молча выпили.

Ночь был темная, и, выходя из ранчо, Лаблаш снова почувствовал себя во власти страха. Он боялся Ретифа.

Глава XXIII ПОСЛЕДНЯЯ ИГРА

Когда Лаблаш ушел, старый Джон продолжал сидеть над бутылкой виски. Он пил всю ночь, стараясь заглушить гнетущие мысли, и только на рассвете с трудом добрался до своей кровати и одетый бросился на нее. Он проснулся поздно, голова у него трещала, но он был трезв. Выпив приготовленный для него на кухне кофе и приняв холодный душ, он почувствовал себя несколько бодрее и вышел из дома. Он не хотел встречаться с Джеки и старался избегать ее. Однако его странное поведение не ускользнуло от ее внимания.

— Кто-нибудь был у дяди вчера вечером, когда меня не было дома? — спросила она слугу.

— Был только мистер Лаблаш. Он просидел долго, — отвечал слуга.

— Онпришел вместе с мистером Аллондэлем?

— Нет, мисс. Мистер Аллондэль не выходил из дома. По крайней мере я не видел этого. Мистер Лаблаш, должно быть, прямо прошел в кабинет к мистеру Аллондэлю, потому что я не видел, когда он пришел. Только потом, проходя мимо дверей, я услышал его голос. Они условились насчет встречи в одиннадцать часов вечера, — прибавил он.

«Что-то случилось. Лаблаш что-то замышляет», — подумала Джеки и тотчас же послала своего слугу Силаса к Беннингфорду с запиской следующего содержания:

«Можете вы прийти ко мне после обеда? Я буду дома».

В Фосс Ривере еще не вошло в привычку, как в цивилизованных городах, обедать поздно: фермеры встают рано, отправляются на работу и к двенадцати часам все уже сходятся к обеду.

Джон вернулся после обзора сельскохозяйственных работ, который долго не проходил. Он предпочел бы даже совсем не идти домой, чтобы не встречаться с племянницей. Притом же хозяин кабака Смит уговаривал его остаться обедать, но Джон удержался от соблазна на этот раз, и, собрав весь свой остаток мужества, с сокрушенным сердцем отправился домой.

Джеки наблюдала в окно, как он шел, пошатываясь, по дороге, и готова была плакать от горя. Но она не показала ему и вида, когда он пришел, а встретила его так же радостно и весело, как всегда, стараясь своим оживленным разговором разогнать мрачные тучи на его лице. Он слушал ее и машинально ел все, что она накладывала ему на тарелку, но она видела, что его мысли были далеко. Наконец она не выдержала и спросила:

— Дядя, зачем Лаблаш приходил к вам вчера ночью?

Этот внезапный вопрос привел его в замешательство.

— Я… он… мы говорили о делах, дитя… о делах… — проговорил он, заикаясь.

Он сделал попытку подняться с кресла, чтобы уйти, но она его удержала.

— Дядя, я хочу поговорить с вами, — сказала она.

Холодный пот выступил на лбу у старика, и его

щека начала нервно подергиваться. Но Джеки была неумолима.

— Мне ведь редко удается теперь говорить с вами, — продолжала она. — И теперь я хотела бы знать, о чем вы беседовали с Лаблашем. Ведь не может быть, чтобы он весь вечер говорил о Ретифе. Скажите, что он намерен делать, чтобы поймать Ретифа?

— Я… я не знаю, — пробормотал старик в смущении. — Наконец, ты не имеешь права спрашивать меня.

— Дядя, милый, вы не можете отказать мне. Скажите, вы с ним условились встретиться сегодня ночью? Имеет это отношение к Ретифу? Я должна знать. Прошу, умоляю вас!.. Зачем эта встреча? Где она произойдет?

Старик был приперт к стене. Он не мог устоять против просьбы племянницы и не знал, как вывернуться. В конце концов он сказал, что хочет сыграть в последний раз в карты с Лаблашем, который уезжает. Джеки уже не стоило большого труда выведать, где состоится эта встреча. Но зачем она произойдет ночью, в уединенной постройке, на отгороженном пастбище, это было ей непонятно н внушало ей страх. Но больше она ничего не могла добиться от дяди. Он упорно молчал, н, видимо, ее приставания мучили и раздражали его. Тогда она увела его в спальню и уложила на кровать, видя, что он действительно нуждается в отдыхе.

— Пусть будет что будет, — сказала она со вздохом и решила остаться дома и ждать прихода Билля Беннингфорда. Они условились не встречаться без крайней необходимости, но теперь, очевидно, такая необходимость наступила.

Когда Беннингфорд пришел, Джеки рассказала ему о посещении Лаблаша, о странном поведении старика дяди и об условленном свидании на отгороженном пастбище.

— Лаблаш что-то затевает, — сказала она. — Я боюсь, что дело близится к концу.

Билль небрежно развалился в кресле и сказал:

— Что вы хотите сказать? Я не понимаю. Можно курить?

Вопрос этот был, конечно, лишний, и Джеки невольно улыбнулась. Но ей нравился небрежный тон Билля. В его беспечности таилась большая сила.

— Нас выслеживают, я в этом уверена, — сказала Джеки. — Опасность может быть близка, и я хочу быть с вами!..

Он нежно взглянул на нее, нагнулся к ней и поцеловал ее.

— Милая!.. Вы для этого призвали меня, чтобы сказать мне это?..

— Да…

Он еще раз поцеловал ее и быстро вышел, но по сосновой аллее, которая вела от дома вниз, на дорогу к поселку, он шел уже спокойным шагом прогуливающегося человека. Дойдя до поселка, он повернул от него в сторону и скоро скрылся за возвышенным берегом болота. Когда его нельзя уже было видеть из последних домов Фосс Ривера, он прибавил шагу и быстро пошел по направлению к лагерю метисов.

Фосс Ривер словно вымер в этот час дня, и он не встретил никого. В прерии господствовала тишина, даже птиц не было слышно. Дойдя до маленькой рощицы, он растянулся в тени. Отсюда он мог видеть лагерь метисов и их разбросанные жилища. Достав из кармана маленькое зажигательное стекло, он употребил его, как гелиограф, для световых сигналов. Через несколько минут он увидал такой же ответный сигнал и тогда снова спрятал зажигательное стекло в карман, а сам улегся в тени и стал курить, не спуская, однако, глаз с лагеря. Его тонкий слух уловил звук шагов, которые приближались, и он скоро увидел коренастую фигуру метиса Готье, шедшего в сопровождении собаки довольно грозного вида. Она заворчала, увидев человека, но Готье прикрикнул на нее.

Они поздоровались, и Беннингфорд сказал:

— Пусть шестеро молодцов будут наготове сегодня ночью. Может быть, они понадобятся мне. И скажи Баптисту, чтобы он пошел через болото и привел Золотого Орла к моей хижине около половины десятого вечера. Скажи ему, чтобы он не запаздывал. Молчание, понимаешь?..

Беннингфорд знал, что все приказания будут в точности исполнены. Метисы повиновались ему, как повиновались раньше Ретифу. Он щедро платил за услуги, и, кроме того, его отчаянная смелость внушала им уважение. Насколько они ненавидели Лаблаша, настолько Беннингфорд казался им вождем и героем. В грабеже же, вообще, они не видели ничего дурного, и если воздерживались от него, то лишь из страха наказания.

После ухода метисов Беннингфорд сидел еще некоторое время в тени деревьев и задумчиво глядел в сторону лагеря. Он мысленно сделал обзор своим силам и пытался приподнять завесу, скрывавшую будущее. Дело приближалось к развязке, он это чувствовал, но каковы будут результаты для него и для девушки, которую он любил? Кто выйдет победителем из этой борьбы, он или Лаблаш?.. Джеки сказала, что не покинет его. Они убегут вместе в последнюю минуту. А старый Джон? Ведь он погибнет без нее…

Беннингфорд тряхнул головой, словно отгоняя эти мучительные мысли, и быстро вскочил с места. Нет, лучше не думать об этом! Все равно он не может изменить течение вещей. Он наказал Лаблаша, и теперь его роль кончается. Он должен скрыться. Он должен это сделать и ради безопасности любимой девушки… Однако нужно знать, что затевает Лаблаш. Сегодняшняя ночь покажет это… Ретиф должен быть там, на месте, чтобы действовать, если понадобится.

Оглянувшись вокруг и убедившись, что никого не было поблизости, он вышел из рощи и пошел через прерию на дорогу к поселку, решив не думать о будущем. Обстоятельства укажут, что надо делать.

Весь этот день он провел, как обыкновенно, ничего не делая: слонялся по рыночной площади, посетил кабак Смита и беседовал о действиях Ретифа с мясником, кузнецом и доктором Абботом. Когда день начал склоняться к вечеру, он присоединился к другим, таким же праздным людям и сидел вместе с ними, греясь в последних лучах заката.

Фосс Ривер был еще небольшим поселком и не имел важного делового значения, поэтому большие города Запада не очень интересовались им. Если бы в Фосс Ривере случилось землетрясение, то об этом лишь очень не скоро появились бы какие-нибудь коротенькие заметки в западной прессе. Поэтому о набегах Ретифа и о трагической смерти полицейского офицера, погибшего в Чертовом болоте, тоже ничего еще не было известно. Но в Фосс Ривере привыкли к этому невниманию, и жители поселка не были встревожены тем, что на смену полицейскому отряду, ушедшему после гибели Хоррокса, еще никто не являлся. Вообще, жители Фосс Ривера научились во всем полагаться только на самих себя. О Хорроксе жалели, но говорили, что он выказал себя глупцом. В самом деле, он умел только отыскивать следы, хорошо был знаком с прерией, но совершенно не годился для столь трудной задачи, как поимка разбойника, подобного Ретифу. Поэтому наиболее молодые члены поселка решили сами организовать комитет общественной безопасности, в то время как старики находили, что лучше подождать прихода полицейского отряда.

Таково было положение дел в Фосс Ривере, когда Беннингфорд, с наступлением темноты, вернулся в свою хижину и занялся приготовлением своего скромного ужина, с таким спокойствием, как будто он нисколько не заботился о предстоящих событиях. В десять часов вечера он ушел в свою спальню и тщательно запер дверь и закрыл ставни. Затем он вытащил из-под кровати маленький дорожный сундучок. Открыв его, он достал оттуда несколько предметов одежды и маленькую картонку. Он снял то платье, которое было на нем, и надел то, что достал из картонки: пару молескиновых штанов, пару таких же башмаков, кожаную куртку и поношенную широкополую шляпу. Оттуда же он вынул жестяную баночку с какой-то серой жирной мазью и черный парик с длинными жесткими волосами. Подойдя к зеркалу, он тщательно натер себе этой мазью лицо, грудь, плечи и руки. Кожа его тотчас же приняла медно-красный оттенок, как у индейцев. Он тщательно прикрепил парик к своим собственным светлым волосам и надвинул на голову шляпу. Превращение было полное, и из зеркала выглянуло на него суровое лицо с орлиным носом, лицо разбойника Ретифа.

Беннингфорд сложил в сундучок снятую одежду и запер его. В этот момент его слух уловил какой-то звук. Кто-то подходил к хижине. Он посмотрел на часы: было без двух минут десять. Он стал ждать. Действительно, вскоре он услышал легкий стук палки о выступ наружной стены хижины. Тогда он надел пояс, на котором висел револьвер, и, потушив свет, открыл заднюю дверь, выходившую прямо из его спальни наружу. Тогда он увидел лошадь, которую держал метис.

— Это ты, Баптист? — спросил Беннингфорд.

— Да. Я привел лошадь. Куда вы поедете?

— Туда, — Беннингфорд махнул рукой в сторону ранчо Аллондэля. — К пастбищу старого Джона. Там, во временном сарае, где складывались инструменты, должны встретиться сегодня ночью Лаблаш с Джоном. Зачем — я не знаю. Но я должен там быть.

— Может быть, вам понадобится помощь, — сказал метис после минутного раздумья. — Во всяком случае, я там буду вместе с несколькими нашими молодцами. Но мы не будем вмешиваться, если все сойдет гладко.

— Хорошо, — ответил Беннингфорд и вскочил в седло. Золотой Орел поплясал на месте несколько мгновений и наконец ускакал.

На этот раз Беннингфорд не принял больших предосторожностей. Впрочем, ему были хорошо знакомы привычки Фосс Ривера.

Доктор Аббот как раз в это время выходил из дверей кабака и хотел идти к Беннингфорду, хижина которого находилась на расстоянии не более ста ярдов от этого места. Он хотел посмотреть, дома ли Билль, и соблазнить его на партию в карты. С тех пор, как Билль изменил картам и больше не участвовал в игре, покер был не так оживлен, как раньше. С Джоном доктор не очень любил играть, потому что последнее время старик был всегда пьян.

Доктор увидел издали смутные очертания всадника, который выехал из-за хижины Беннингфорда. Его это заинтересовало, и он поспешил туда. Хижина оказалась запертой, и света в ней не было видно. Тогда он обошел ее кругом и столкнулся лицом к лицу с Баптистом. Баптист поздоровался с ним, так как они знали друг друга раньше. Доктор хотел заговорить с ним, но не успел оглянуться, как Баптист уже исчез.

«Что за история» — подумал доктор и повернул домой. Охота играть в покер у него сразу прошла.

Отгороженное пастбище, где Джон Аллондэль должен был встретиться с Лаблашем, находилось на расстоянии четверти мили от его дома, но надо было пройти всю длину луга, чтобы достигнуть сарая. Это было тоже еще полмили, потому что луг был узкий и длинный и шел по краю откоса, снабжавшего ферму сеном. Пастбище же находилось на отлогой стороне склона, а на верху этого гребня тянулась естественная изгородь из сосен на протяжении около двух миль.

Сарай был построен здесь для удобства косарей и хранения разных необходимых орудий. На одном конце сарая была устроена жилая комната, названная так, пожалуй, только из вежливости. В сущности, она отличалась от остального помещения лишь тем, что в ней было окно, ветхая дверь и маленькая железная печка, которая, впрочем, теперь была разрушена, и обломки ее валялись на полу. Кроме этого, там была грубая на деревянных козлах кровать, без всякой подстилки, стол, сделанный из ящиков, и два стула, один из которых был со сломанной спинкой.

Комната была тускло освещена желтым светом маленькой керосиновой лампы, которая тотчас начинала коптить, когда на нее падала струя воздуха из щелей в стенах.

Было уже больше одиннадцати часов. Лаблаш и Джон Аллондэль сидели за столом, и лица их при этом унылом освещении казались мертвенно-бледными. Тем не менее Лаблаш имел бодрый, веселый вид, в то время как его партнер, старый Джон, казался еще более осунувшимся, состарившимся, и руки его дрожали больше прежнего. Лаблаш пришел сюда с твердым намерением выиграть во что бы то ни стало и заранее предвкушал свое торжество, что и заставило его позабыть на время свои страхи.

Взглянув на маленькое окно, он сказал, отдуваясь:

— Едва ли нам могут помешать. Но лучше ничего не оставлять на волю случая. Может быть, вернее было бы завесить это окно? Ведь свет в этом помещении представляет нечто необычное.

— Ну да, закройте его, если хотите, хотя тут вряд ли кто-нибудь может пройти, — нетерпеливо ответил Джон.

Лаблаш поискал чем завесить окно, но так как в комнате не было ничего подходящего, он снял свой огромный шарф и употребил его вместо занавески. Окно было закрыто, и свет снаружи едва можно было заметить. Успокоившись на этот счет, он тяжело опустился на стул, который зловеще затрещал под его грузным телом.

Джеки ожидала Беннингфорда у ворот, ведущих на пастбище. Ее лошадь Негр была привязана к столбу ограды, внутри пастбища, на расстоянии нескольких ярдов.

Ни один звук не нарушал тишины ночи. Со своего места Джеки видела сначала свет в окне сарая, но он скоро исчез, так как окно было закрыто. Однако она знала, что Лаблаш и ее дядя находятся там, и ее начало одолевать нетерпение. Она то и дело всматривалась в темноту, в отдаленный конец поля по направлению к поселку, напрягая свой слух, чтобы уловить звук приближающихся шагов Беннингфорда. Минуты летели, и ее нетерпение все возрастало. Она боялась, что случилось что-нибудь помешавшее ему явиться.

Сердце ее екнуло, когда она вдруг увидала неясные очертания фигуры всадника наверху откоса. Ей довольно было одного взгляда, чтобы узнать его. Она быстро вернулась к лошади и отвязала ее от столба.

Билль Беннингфорд подъехал, соскочил с седла и провел Золотого Орла под уздцы через ворота на луг. Ни он, ни Джеки не обменялись приветствиями. Очевидно, мысли их были заняты другим.

— Пойдем? — спросила Джеки, сделав знак головой в сторону сарая.

— Лучше пойдем пешком. Давно вы здесь? — спросил Беннингфорд.

— Я думаю, около четверти часа, — отвечала она.

— Ну, так идем скорее.

Они пошли, ведя за собой лошадей.

— Я не вижу света, — сказал Билль.

— Окно закрыто… вероятно. Что вы намерены делать, Билль?

Он засмеялся.

— Очень многое. Смотря по обстоятельствам. Вы должны оставаться снаружи, Джеки, и смотреть за лошадьми.

— Может быть.

Он круто повернулся к ней.

— Как это — может быть? — спросил он.

— Ну да, — отвечала Джеки. — Разве можно знать что-либо заранее в нашем положении.

Они замолчали. Через несколько времени, когда половина расстояния была пройдена, Джеки вдруг спросила:

— Будет ли Золотой Орел стоять, если ему спутать ноги?

— Зачем?

— Это будет лучше, я думаю. Мы будем тогда свободнее.

— Пожалуй, — ответил Билль, но после минутного размышления прибавил: — Я бы предпочел, чтобы вы не шли дальше, милая девочка. Может произойти стрельба…

— Ну так что ж? Я люблю стрельбу. Я умею стрелять… Но что это? — вдруг сказала она, повернувшись в сторону ветра и прислушиваясь.

Билль тоже прислушался.

— Ах, это мои ребята! Баптист сказал, что они придут, — ответил он.

Слышен был лишь очень слабый шорох травы, но острый слух Джеки уловил его.

Несколько минут они еще прислушивались. Затем Беннингфорд обратился к Джеки:

— Пойдем. Лошади стреножены. Мои молодцы не будут показываться. Я думаю, они находятся здесь только для того, чтобы сторожить меня.

Они пошли к сараю. Оба молчали, погруженные в свои размышления, но никто из них не знал, что их ожидает. Они подошли уже на четверть мили к сараю и могли смутно различить его очертания в окутывающем мраке. Свет лампы был виден через красный шарф, растянутый в окне. И вдруг они услыхали раздраженный, громкий голос Джона и сразу остановились, пораженные. Если его голос они могли услышать на таком расстоянии, значит, он должен был кричать. Внезапный страх охватил их. Беннингфорд первый бросился вперед, шепнув Джеки, чтобы она подождала его. На мгновение она остановилась, но потом, повинуясь инстинкту, бросилась за ним. Тотчас за этим раздался звук выстрела.

— Билль, там убивают! — проговорила она, задыхаясь.

— Да, — отвечал он и побежал вперед.

Убийство? Но кто же был жертвой? Сразу наступила тишина, и голосов не было слышно. Билль подумал о девушке, оставшейся позади него. Если Лаблаш убил Джона Аллондэля, то ему не будет пощады. Когда Билль подбежал к зданию, там уже царила зловещая тишина. Позади себя он слышал поспешные шаги Джеки, слышал движение метисов, но никаких других звуков не было слышно. Он подошел к окну и попытался заглянуть в него. И вдруг свет погас… Он уже знал, что это значит, и побежал к двери.

Джеки подходила. Он видел ее в темноте и ждал ее приближения.

Внезапно дверь открылась, и какая-то огромная фигура вышла наружу. Это был Лаблаш. Билль узнал его даже в темноте. Лаблаша выдало бы его громкое астматическое дыхание, если бы не было никаких других признаков, которые помогли бы распознать его в окружающем мраке.

Ростовщик остановился, не замечая притаившихся в темноте фигур. Потом он начал осторожно спускаться по ступенькам. Четыре ступеньки — только и всего, но в этот момент его кто-то сзади схватил за горло. Короткая, отчаянная борьба, и толстый ростовщик, задыхаясь, свалился назад, а Беннингфорд, словно тигр, вцепился ему в горло.

В этот момент он услышал шелест юбки вблизи. Эта была Джеки. Она нагнулась и вытащила из кармана ростовщика револьвер. Тогда Билль отпустил его и стоял над ним, тяжело дыша.

Лаблаш, с трудом переводя дыхание и с вытаращенными от ужаса глазами, услышал повелительный голос, приказывающий ему встать. В этом голосе не было ни следа акцента, с которым говорил Ретиф.

Лаблаш уставился глазами на дуло револьвера, но не пошевелился и не вымолвил ни слова. Джеки вошла внутрь здания, где было совершенно темно. Она хотела зажечь лампу и узнать истину.

— Встаньте! — еще раз холодно скомандовал Беннингфорд.

Ростовщик повиновался. Взглянув на высокую худую фигуру своего противника, он пробормотал с ужасом:

«Ретиф!..»

Свет зажженной лампы показался в отверстии дверей. Билль, указав туда, произнес таким же повелительным голосом:

— Идите туда!

— Нет!.. Нет!.. Только не туда, — с ужасом пробормотал Лаблаш.

— Идите туда! — повторил Билль, направляя на него свой револьвер.

Согнувшись, Лаблаш исполнил приказание. Беннингфорд последовал за ним в убогое помещение и быстрым взглядом окинул его. Он увидел Джеки, которая стояла на коленях возле распростертого тела своего дяди. Но она не плакала. Ее лицо словно окаменело, и неподвижный взгляд уставился на седую голову Аллондэля и его закатившиеся раскрытые глаза.

Лаблаш посмотрел на Джеки, пораженный ее присутствием и тщетно стараясь понять связь, существующую между нею и Ретифом.

Беннингфорд запер дверь и обратился к Джеки.

— Он умер? — спросил он каким-то торжественным тоном.

— Он мертв… мертв! — отвечала Джеки слегка дрожащим голосом, но взгляд ее был также неподвижно устремлен на убитого.

В это время дверь тихо отворилась. Никто в первую минуту не заметил этого. В комнату вошли несколько темных фигур.

Лаблаш стоял неподвижно. Он не смотрел на мертвого, но не спускал глаз со своего живого врага, стараясь угадать, что он замышляет. Сам ли он расправится с ним, или передаст его в руки правосудия? Суда Лаблаш не особенно боялся. У него нашлись бы оправдания, и, кроме того, — его богатство было для него мощной защитой. Но Джеки!.. Ее роль была для него загадкой.

В это время Беннингфорд снял шарф со своей шеи и стал вытирать краску с лица. Лаблаш увидел, что из-под нее выглядывает белая кожа, и, прежде, чем Билль снял свой парик, ростовщик понял истину.

— Беннингфорд!

— Да, это я, — ответил Беннингфорд, пристально глядя на задрожавшего ростовщика.

Джеки поднялась с пола.

— Вы ответите за эту смерть, — произнесла она звенящим голосом, обращаясь к Лаблашу. — В прерии есть правосудие, суровое, честное, неподкупное. Мы…

В этот момент вперед выступил Баптист, за которым стояли его товарищи, и Лаблаш, при одном взгляде на их темные, жестокие лица, понял, что он погиб. Он их презирал всегда. Метисы были отверженные, парии в его глазах. Теперь он находился в их руках и знал, что ему не будет пощады.

Баптист подошел к Джеки, и его взгляд сразу смягчился, когда он посмотрел на нее.

— Не вы, мисс, должны мстить за убитого и не белый человек! — сказал он торжественно. — Нет! Прерия — страна краснокожих. И мы должны судить его по нашим законам… Вы — одна из наших, — прибавил он. — Вы всегда были с нами, но в вас все же есть частица белой крови. Мы будем судить его, как судили наши предки. И весь наш народ будет знать это, и наши потомки будут рассказывать об этом. Смерть наказывается смертью. Этот убитый белый человек всегда был нашим другом. Он не обижал метисов. А убийца всегда был нашим врагом. Закон прерии справедлив и неумолим.

Баптист нагнулся и поднял кусок известки, валявшийся на полу.

— Надо выполнить формальности, — сказал он.

Но тут вмешался Беннингфорд.

— Подожди! — сказал он, положив руку на плечо метиса.

Баптист повернулся.

— Кто сказал: подожди! — вскричал он свирепо. — Тише, белый человек, тише! Посмей только нас остановить, тогда…

Джеки бросилась между ними.

— Билль, оставьте!

Джеки лучше знала этих людей, к расе которых отчасти сама принадлежала. Ведь это было бы все равно, как если бы Беннингфорд захотел вырвать у тигра его добычу! Он отошел, и убийцу тотчас же бесшумно окружили другие метисы.

Лаблаша подвели к стене, и Баптист подал ему кусок известки.

— Пиши! — сказал он, указывая на стену.

Лаблаш боязливо оглянулся. Он хотел что-то сказать, но не мог выговорить ни слова.

— Пиши! — еще раз приказал Баптист. — Пиши то, что я скажу тебе.

Лаблаш взял в руки известку.

— Пиши: я убил Джона Аллондэля, — продиктовал Баптист.

Лаблаш написал.

— Теперь подпиши свое имя.

Лаблаш исполнил это. Джеки и Билль стояли в стороне, не понимая, что это значит, но вмешиваться не посмели.

— Теперь, — произнес торжественным тоном Баптист, — состоится казнь. Уведите его! — приказал он своим товарищам.

Джеки подошла к нему и взяла его за руку.

— Что ты задумал? — спросила она в испуге.

— Чертово болото! — ответил метис.

Глава XXIV ЧЕРНАЯ ПАСТЬ

Вернемся к тому, что произошло в уединенном домике.

Когда Лаблаш завесил окно, оба партнера с величайшей серьезностью приступили к игре в покер. Странная это была игра, в которой на карту была поставлена судьба молодой девушки, ничего не подозревавшей об этом. И окружающая обстановка подчеркивала ее необычность.

Каждый рассчитывал выиграть, и оба старались изо всех сил. Лаблаш был уверен в себе. Старый Джон нервничал. В отношении карточной игры он был безукоризненно честен. Лаблаш же полагался на свое умение не столько играть, сколько манипулировать с картами. Он предпочитал свой обычный метод — метод «отражения», как он мысленно называл, но на этот раз старый Джон почему-то запротестовал против того, чтобы он держал на столе свою знаменитую записную книжку с серебряной покрышкой. К тому же этот метод давал только одно преимущество: знание карт своего партнера. А теперь Лаблашу нужен был более верный, хотя и менее деликатный способ подтасовки. И он без колебания прибегнул к этому средству.

Но он не рассчитал одного. Джон Аллондэль, против обыкновения, был трезв. Дорого бы дал Лаблаш за бутылку виски на столе, но он слишком поздно вспомнил об этом. После нескольких проигрышей старый Джон стал подозревать неладное. Его раздражала медлительность и кажущаяся неловкость Лаблаша, когда тот тасовал карты, и с каждым новым проигрышем гнев его возрастал. Он напряженно наблюдал за движениями толстых рук противника, подумывая о том, не прервать ли ему игру и не решиться ли ему на прямой разрыв с ростовщиком, не заботясь о последствиях. Лаблаш заметил неестественный блеск в его глазах и инстинктивно нащупал у себя в кармане револьвер. Но он все еще не думал, что старый Джон подозревал его, и приписывал его раздражение естественному беспокойству за исход игры.

Два раза подряд Лаблаш из осторожности проигрывал фермеру, но теперь, когда снова пришла его очередь сдавать карты, он должен был выиграть. И вот это случилось. Лаблаш небрежно стасовал колоду, Джон Аллондэль также с намеренной небрежностью снял ее, Лаблаш начал сдавать, и тогда старый Джон поднялся с места и, перегнувшись через стол, положил руку на первую карту, которую ростовщик сдал самому себе.

— Туз треф! — крикнул фермер, сверкая глазами. Он перевернул карту. Действительно, это был туз треф. Джон Аллондэль заметил эту карту внизу колоды, когда Лаблаш кончил тасовать.

— Обманщик! — загремел он, дрожа от негодования. — Так вот каким способом ты меня ограбил.

Наступила страшная пауза. Лицо Джона Аллондэля было искажено злобой. Лаблаш вскочил с места и, услышав щелканье курка револьвера, снова опустил руку в свой карман.

— Но это в последний раз, — продолжал Джон. — Тебе нужен закон прерий, и — тысяча чертей! — ты его увидишь.

Он быстро повернулся, и в один момент грянули два выстрела. Маленькая комната загудела и наполнилась дымом. Затем наступила мертвая тишина.

Лаблаш стоял неподвижно, мигая своими желтыми глазами. В течение нескольких мгновений Джон Аллондэль качался на ногах, и затем вдруг медленно опустился на пол, как выпотрошенный мешок. Он не проронил ни звука. Его все еще дымящийся револьвер выпал из его бессильной руки.

Маленькие, лишенные ресниц глаза ростовщика хладнокровно следили за его падением. Лаблаш знал, что такое неписаный закон прерии. И он знал также, что за минуту перед тем он сам был на волоске от смерти. Несмотря на свою толщину, он оказался быстрее своего противника.

Прошло еще несколько мгновений, в течение которых Лаблаш быстро сделал оценку тому, что произошло. Несомненно, это было худшее, что могло с ним случиться. Стрельба и самоуправство — обычные вещи в прерии, но все-таки… Он осмотрел свой револьвер, вынул пустой патрон, заменил его новым, тщательно вычистил дуло и после этого спрятал револьвер в карман. Он не проявлял особой поспешности и волнения. Только его астматическое дыхание было, пожалуй, более громким, чем обычно. Затем он собрал со стола карты, вытер стену, на которой были написаны известкой цифры вьюшек, и тогда осторожно толкнул ногой тело своего партнера, распростертое на полу. Не получив ответа, Лаблаш опустился на колени и положил руку на его сердце. Джон Аллондэль был мертв.

Только теперь впервые Лаблаш проявил признаки волнения. Он почувствовал какой-то странный суеверный страх, заставивший его оглянуться, точно за его спиной кто-то стоял. Это было совершенно непроизвольное движение, и его рыбьи глаза с ужасом уставились в полутьму.

Вслед за тем он быстро поднялся, чувствуя потребность поскорее уйти из этой комнаты. Еще раз оглядевшись вокруг, он потушил лампу, снял с окна свой шарф и, крадучись в темноте, отворил дверь и вышел наружу.

Группа метисов, окружавшая Лаблаша, двинулась вниз по склону холма, к берегу болота. Джеки и Беннингфорд сели верхом на своих лошадей и медленно ехали сзади. Теперь они уже ничего не могли сделать. Правосудие должно было совершиться так, как хотели этого метисы. Их нисколько не смущал вопрос о том, имеют ли они право быть судьями убийцы и его палачами. Они считали, что древний закон прерии, закон их предков дает на это право… Но Беннингфорд смотрел иначе на это дело. Он чувствовал, что ему следовало бы вмешаться и допросить Лаблаша. Ведь никто не знал, что произошло в сарае. Он и Джеки слышали только гневный голос Джона Аллондэля. Но Беннингфорд ясно сознавал, что его вмешательство будет бесполезно и может повести только к худшему. Пусть совершится правосудие прерии!

Джеки была потрясена. Правда, Лаблаш был жестокий человек, он ограбил и убил ее дядю, но как бы ни было отвратительно его преступление, то, что предстояло ему, было слишком ужасно. Джеки с содроганием думала об этом. Она понимала суд Линча. Но казнить можно быстро, без мучений. Достаточно одной пули… И она пробовала воздействовать на Баптиста, удержать его. Пусть правосудие совершится, но без излишних страданий… Все было напрасно! Лаблаш слишком долго угнетал их, слишком долго господствовал над ними. Метисы не могли забыть его притеснений и вымогательств. И в его лице они мстили всем белым поработителям. Весь запас ненависти, который накопился в их душе в течение многих лет, теперь вылился наружу. Все эти годы, в Фосс Ривере, они вынуждены были взирать на Лаблаша, как на своего повелителя. Судьба их была в его руках. Разве он не был самым важным и самым богатым человеком в округе? Когда он поднимал палец, — они должны были работать, а платил он им собачьей похлебкой. Если у них не было денег, он без церемонии выгонял их, голодных, из своих огромных магазинов. Когда их дети и женщины хворали, он отказывал им во всем, в лекарствах, в пище, пока они не принесут ему денег… Они даже не пользовались правами и привилегиями человека в своей собственной стране. Метисы были париями, отверженными. Белые, захватившие их земли, смотрели на них свысока. Они изгнали их и завладели прерией, их родиной, ввели свои правила и законы. Люди, подобные Лаблашу, распоряжались ими, как рабами или скотом… Баптист и его собратья помнили это. Теперь пришел их черед. Лаблаш должен заплатить, за все…

Безмолвная, зловещая процессия медленно подвигалась и вступила на топкую дорожку через болото. Теперь для Лаблаша не было спасения.

Наконец метисы остановились в том месте, где тропинка разветвлялась. Джеки и Билль, не слезая с лошадей, смотрели с берега на эту сцену, и Джеки, несмотря на свою ненависть к Лаблашу, чувствовала, как холодный ужас охватывал ее душу. Она схватила за руки Беннингфорда.

— Билль, что они хотят делать?..

Он ничего не ответил. Да это и не было нужно.

— Развяжите ему руки! — послышался голос Баптиста.

Лаблаша развязали.

При неверном свете звезд можно было разглядеть только темную поверхность болота по обе стороны тропинки. Вдали и впереди смутно виднелись очертания гор. А кругом и позади стоящих на тропинке — ничего, кроме страшной, беспощадной западни. Джеки прожила всю свою жизнь возле Чертова болота, но никогда оно не внушало ей такого страха, как в эту минуту.

Баптист снова скомандовал, обращаясь к Лаблашу:

— Приготовься к смерти!..

Джеки остановила лошадь и, нагнувшись вперед, почти легла на ее шею. Сердце ее громко стучало в груди. Опять раздался голос Баптиста. По-видимому, только он один командовал здесь.

— Мы даем тебе одну возможность спасти твою жизнь.

Он сказал это и засмеялся зловещим смехом.

— Эта возможность существует у собаки, когда она бежит по этой тропинке. Но для таких, как ты, это слишком хорошо. Так вот, смотри на эти холмы, там вдали… Видишь три высоких пика? Они выше всех остальных. Один из них находится прямо перед тобой, один направо и один налево. Тропинка здесь разветвляется на три, и каждая тропинка ведет к одному из этих пиков. Но только одна тропинка пересекает Чертово болото, понимаешь? Две другие обрываются и тогда… Ты понимаешь?

Ужасное значение этих слов было ясно. Джеки закрыла глаза.

— Теперь слушай, негодяй! — продолжал Баптист. — Это твой единственный шанс. Выбери сам тропинку и иди по ней, иди до конца! Если ты не пойдешь, то мы тут же опустим тебя вниз головой в Чертово болото. Если же ты выберешь правильную тропинку, то пройдешь болото и спасешь свою проклятую шкуру. Хорошая эта шутка, не правда ли? Может быть, это тебе удастся… Только, я думаю, что едва ли. Ну, воспользуйся же тем, что тебе дают, и помни, что тебя ожидает смерть во всяком случае, если ты откажешься идти.

Лаблаш поднял голову и посмотрел на горы вдали, на смутные очертания трех пиков. Их все-таки можно было ясно различить, и он почувствовал некоторую надежду. Но когда он взглянул на окружавшее его темное пространство болота, то ужас охватил его. Он не в состоянии был сделать свой выбор, но знал, что должен его сделать во что бы то ни стало.

— Выбирай же! — сказал Баптист.

Лаблаш опять поднял глаза на холмы, но его взгляд затуманился, и он уже не мог ясно различить их.

— Я не могу! — с трудом проговорил он.

— Выбирай! — раздался повелительный голос Баптиста.

Лаблаш дрожал. Ему казалось, что черная, слизкая пасть болота уже раскрывается перед ним и готова поглотить его.

— Пощадите! — прохрипел он.

— Какую тропинку? Говори! — повторил Баптист.

Лаблаш осторожно сделал шаг вперед, пробуя ногой почву. Затем он остановился снова и посмотрел на горы.

— Правую, — с трудом выговорил он.

— Тогда иди! — приказал Баптист.

Лаблаш медленно двинулся вперед, не спуская глаз с остроконечной верхушки горы, которая должна была служить для него путеводителем. Метисы шли сзади. Сначала грунт казался твердым, но с каждым шагом его страх увеличивался. Он ощупывал ногой почву, поросшую травой, но это не давало ему никаких указаний, выдержит ли тонкая кора, покрывающая тропинку, тяжесть его тела?..

Он прошел около десяти ярдов. Со лба у него струился пот. Он задыхался. Но почва все еще была твердая под его ногами. Однако надежда угасала в его душе, и внезапно его охватило сомнение. Может быть, он пошел по неверной дороге. Он ведь шел наугад и знал, что возврата назад нет. И все сильнее укреплялось у него убеждение, что он вступил не на ту тропинку, которая ведет через болото. Надо было избрать среднюю тропинку.

Он ступил ногой и вдруг почувствовал, что почва колеблется под ним. С подавленным криком он отдернул ногу, повернулся и попробовал ногой другое место. Оно казалось крепким, но под тяжестью его тела заколебалось. О, как он хотел бы вернуться назад! Пока он чувствовал под ногами твердую почву, тем не менее страх его все возрастал. Пот ручьями лился с его лица. Он провел рукой по глазам и попробовал еще раз определить положение. Он взглянул на три остроконечные возвышенности, которые различал вдали. А вот правый пик… Да, это он! Лаблаш сделал еще шаг вперед. Тропинка держалась. Тогда он сделал другой шаг, и нога его провалилась. Он с криком выдернул ее и, пошатнувшись, тяжело упал. Почва заколебалась. Он лежал неподвижно и тихо стонал. Повелительный голос Баптиста заставил его подняться.

— Иди, негодяй!.. Иди на смерть… — крикнул баптист.

Лаблаш сел и огляделся. Голова у него кружилась. Смерть подстерегала его со всех сторон. Но он все-таки поднялся. Ему казалось, что почва колеблется. Нет, это его расстроенные нервы обманывают его. Почва держится крепко. Он сделал еще шаг — и нога его опять провалилась. С воплем он бросился назад и схватился за землю.

Снова раздался повелительный голос Баптиста.

Он опять поднялся на ноги. От страха у него помутился рассудок. Почва казалась крепкой, и он вдруг засмеялся ужасным, диким смехом. Еще шаг, другой… Он остановился, чтобы перевести дух, и забормотал:

— Вперед… вперед! Иначе они схватят меня. Тропинка?.. Она правильная… Я обманул их. — Он смело шагнул вперед. Его нога погрузилась во что-то мягкое, но он словно не замечал этого… Еще один шаг — и нога его снова погрузилась в черную грязь. Тогда он вдруг понял. Повернувшись, он попробовал почву с другой стороны, и нога его опять провалилась. Он вытащил ее и стоял с дрожащими коленями, боясь двинуться. Но повелительный голос Баптиста заставил его идти. В паническом страхе он пошел вперед. Почва колебалась под ним, однако все еще держала его. Но вдруг нога его быстро погрузилась в топкую грязь, которая с каким-то зловещим чмоканьем окружила его лодыжку. Он вскрикнул и с величайшим усилием высвободил ногу, но только затем, чтобы провалиться в другом месте. Стараясь освободить свои ноги из вязкой болотистой почвы, он с каждым новым усилием погружался все глубже. Тогда он растянулся во всю длину на поверхности болота. Он громко кричал, но уже никто не отвечал ему. Он чувствовал, как под его телом оседает кора на поверхности болота, и цеплялся за траву, чтобы удержаться, но трава с корнями оставалась у него в руках. Его грузное тело погрузилось уже на половину, и болото, точно какое-то голодное чудовище, раскрыв свою пасть, медленно проглатывало его, обволакивая своей черной слюной. Раздавались булькающие звуки, болото как будто ожило и всасывало свою жертву. Медленно исчезли его ноги, и черная тина дошла уже до его груди. Его руки были широко раскинуты, и они оказывали некоторое сопротивление чудовищу. Но это была только временная задержка.

Лаблаш издавал хриплые крики и судорожно бился, но болото не выпускало его. Наконец крик его перешел в глухое бульканье, так как рот его наполнился черным илом. Потом постепенно скрылась его голова. Трепещущие руки еще оставались некоторое время на поверхности, затем и они исчезли. Наступила тишина.

Трагедия кончилась. Метисы молча вернулись в лагерь, торопясь быть в безопасности. Последним ушел Баптист, который опасался, как бы Лаблаш не ускользнул.

Джеки и Билль, чувствуя свое полное бессилие, молча ехали рядом по дороге. Джеки не в состоянии была говорить после всего того, что было пережито ею. Наконец Беннингфорд остановил свою лошадь и обратился к ней с вопросом:

— Куда же теперь, по какой дороге?..

Она не сразу ответила. Взглянув на горы вдали, она вздрогнула. Может быть, это было действие холодного ночного ветра. Затем она повернула голову и посмотрела назад, в сторону Фосс Ривера. Горизонт уже окрасился первыми лучами утренней зари.

Она глубоко вздохнула, как утомленный ребенок, и беспомощно огляделась вокруг. Беннингфорд никогда не думал, что ее сильная натура может быть до такой степени потрясена. Он ласково притронулся к ее руке и снова спросил:

— Куда же?

Она еще раз посмотрела на Фоес Ривер и затем указала на отдаленные холмы.

— Вот туда! — ответила она дрожащим голосом. — Я не могу вернуться в Фосс Ривер…

— Хорошо. Едем, — ответил Беннингфорд.

Но они не сразу двинулись в путь. И он и она долго еще смотрели на Фосс Ривер в розовом свете утренней зари, навсегда прощаясь с ним. Наконец Билль повернулся к Джеки и спросил:

— Вы помните?…

— Да… Помню, — отвечала она.

Беннингфорд притронулся шпорами к бокам своей лошади. Золотой Орел насторожил уши, повернув голову к противоположному берегу болота, туда, где была его стоянка в уединенной долине. Ему нечего было указывать дорогу, он знал, что возвращается домой…

Силас первый принес доктору Абботу известие об исчезновении старого Джона и его племянницы Джеки. Тотчас же поднялся шум и крики. Фосс Ривер пришел в сильнейшее волнение.

Труп Джона Аллондэля был найден доктором с помощью Силаса. Они вдвоем отправились на розыски. Силас предложил зайти на отгороженное пастбище и заглянуть в стоящий там сарай. Доктор даже не помнил, что там находилась временная постройка.

И вот они нашли там, в этом здании, тело Джона Аллондэля, и доктор увидел признание Лаблаша, написанное на стене. Он прочел его, но не сказал ни слова Силасу, который был неграмотный, а только послал его за помощью. Когда Силас ушел, доктор нагнулся и поднял с пола черный парик Билля Беннингфорда. Он несколько минут смотрел на него с недоумением, а потом сложил его и положил в свой карман.

— Ага! — прошептал он. — Я, кажется, начинаю понимать кое-что. Да… да. Дома я сожгу эту вещь…

Силас вернулся с людьми, и тело Джона Аллондэля было унесено в дом. Его тихо похоронили на маленьком кладбище, и только его слуги и доктор с женой проводили его до могилы.

История исчезновения Лаблаша, Джеки и Билля Беннингфорда так и осталась неизвестной для жителей Фосс Ривера. Только один доктор Аббот мог бы рассказать кое-что. Но если он знал или подозревал многое, он все же предпочитал молчать. Знала об этом, вероятно, одна тетя Маргарет. Но и она не была болтлива.

Поломав голову над этой загадкой и поволновавшись, жители Фосс Ривера успокоились. Можно было удивляться, как скоро все было забыто. Ретиф больше не появлялся, и о нем сохранились только легенды. Джеки и Билль Беннингфорд исчезли бесследно. О Лаблаше еще говорили некоторое время, но и о нем перестали вспоминать после ликвидации его дел Калфордским банком.

Чертово болото хранило свою тайну.

Майкл Панке Выживший: роман о мести

© Майгурова И., перевод на русский язык, 2015

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

* * *

Моим родителям

Мэрилин и Бутчу Панке

Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу [Божию],

Ибо написано: «Мне отмщение, Аз воздам, глаголет Господь».

Рим. 12:19

1 сентября 1823 года

Его бросают на произвол судьбы – раненый понял это по взгляду парнишки, который упорно смотрел в землю и по сторонам, не в силах встретиться с ним глазами.

Тому, второму, парнишка прекословил который день. (Неужто пролетели целые дни?) Все это времяраненого одолевали лихорадка и боль; он толком не понимал, что из слышанных разговоров явь, а что горячечный бред.

Он глянул на громаду скалы, нависшей над поляной. С краю склона торчала корявая сосна, умудрившаяся вырасти на голом камне, и, хотя раненый видел ее не впервые, до него только сейчас дошло, что ствол и ветви образуют крест. Что ж, видимо, ему судьба умереть здесь, на поляне рядом с ручьем.

Странно, что обстановка его так мало волнует. Интересно, что он решил бы на месте тех двоих? Если они останутся, а снизу по ручью нагрянут враги – погибнут все трое. Пошел бы он на смерть ради них… если им все равно умирать?

– А точно сюда идут? – Парень явно не владел собой: привычный тенорок на последних словах вдруг сорвался в мальчишеский фальцет.

Тот, второй, в шапке из волчьей шкуры, метнулся к решетке у костра и принялся запихивать в кожаный мешок полоски вяленой оленины.

– Хочешь остаться и проверить? – рявкнул он.

Раненый хотел было заговорить, но горло привычно ожгло болью, и, как ни пытался он произнести единственное вожделенное слово, изо рта вырывался хрип.

Обладатель волчьей шапки, спешно собирая немногие пожитки, даже не повернул головы, оглянулся только парнишка.

– Он что-то хочет сказать!

Парень опустился на колено рядом с раненым – тот, не в силах говорить, повел в сторону здоровой рукой.

– Винтовку! Просит свою винтовку!

Второй в несколько уверенных шагов пересек поляну и грубо огрел парнишку по спине.

– Займись делом, прах тебя побери!

Подступив к раненому, человек в волчьей шапке оглядел его вещи: охотничью сумку, нож в украшенных бусинами ножнах, топорик, винтовку и рожок для пороха. Раненый, не в силах двинуться, беспомощно следил, как человек вытащил из охотничьей сумки огниво и переложил его в карман кожаной куртки; рожок с порохом он повесил на плечо, а топорик засунул за широкий кожаный пояс.

– Что ты делаешь? – воскликнул парнишка.

Тот, в шапке, нагнулся за ножом и перебросил его парню.

– Держи.

Парень поймал оружие на лету и с ужасом воззрился на ножны.

Оставалась винтовка.

Обладатель волчьей шапки взял ее в руки и проверил заряд.

– Не обижайся, старина Гласс. Тебе она без надобности.

Парень застыл на месте.

– Бросить? Безоружного?

Мужчина в волчьей шапке лишь смерил его взглядом и, шагнув прочь, скрылся среди деревьев.

Лежащий неотступно смотрел на парнишку, замершего с ножом в руках. С его ножом… Парень поднял глаза, будто хотел заговорить, потом резко повернулся и исчез за соснами.

Раненый напряженно вглядывался в просвет между стволами, где скрылись бывшие приятели. Клокочущая в груди ярость охватила его целиком – как пламя сосновую ветку. Хотелось одного: задушить их на месте.

Зреющий в груди крик рванулся было наружу, однако горло лишь полыхнуло болью, не выдав ни звука. Раненый приподнялся на левом локте – правая рука хоть и могла сгибаться, но опоры не давала. Шею и спину немедленно пронзило болью, натянулась кожа на грубых швах. Он глянул на ногу, туго обмотанную кровавыми лоскутами от старой рубахи: согнуть бедро не выйдет, ногой не двинешь.

Собрав остаток сил, он с трудом перекатился на живот. С треском лопнул шов на свежей ране, спину залило теплой кровью, однако боли он почти не чувствовал – все затопила ярость.

Хью Гласс пополз вперед.

Часть I

Глава 1

21 августа 1823 года

– Моя лодка придет из Сент-Луиса со дня на день, мсье Эшли, – терпеливо, но настойчиво повторил француз. – Я охотно продам пушной компании Скалистых гор все ее содержимое, но не могу распоряжаться тем, чего у меня нет.

Уильям Генри Эшли грохнул жестяной кружкой о грубый дощатый стол. Хотя под аккуратно подстриженной седой бородкой играли желваки, они вряд ли сулили очередную вспышку: Эшли понимал, что сейчас ему противостоит самый презренный из врагов – ожидание.

Француз с невероятным именем Кайова Бразо не сводил глаз с собеседника и тревожился все больше. Визит Эшли в факторию – редкостная удача: надежное знакомство с такой фигурой обеспечило бы его предприятию длительный успех. Эшли знали в Сент-Луисе как крупного дельца и политика, который мечтал расширить торговлю на запад и имел для этого средства. Как называл их Эшли – «чужие деньги». Шальные деньги. Способные пригодиться не в этой, так другой рисковой затее.

Кайова сощурил глаза за толстыми линзами; даже при слабом зрении он великолепно разбирался в человеческих лицах.

– Если позволите, мсье Эшли. Пока вы ждете мою лодку, могу предложить небольшое утешение.

Эшли ничем не выказал заинтересованности, однако продолжать тираду тоже не спешил.

– Мне нужно выписать провиант из Сент-Луиса. Завтра мой курьер отправляется вниз по реке на каноэ. Он может передать весточку вашим партнерам – ободрить их, прежде чем расползется слух о неудаче полковника Ливенворта.

Эшли перевел дух и обреченно отхлебнул кисловатого эля. Выбора нет, от ожидания все равно не уйти. А совет француза не лишен мудрости: инвесторов и вправду лучше успокоить прежде, чем молва о битве хлынет на улицы Сент-Луиса.

Кайова, почуяв готовность собеседника, немедленно выложил перед Эшли перо с чернильницей и бумагу и вновь наполнил элем кружку. Он явно рад был откланяться.

– Не буду вас отвлекать, мсье.

Тусклый огонек сальной свечи горел в комнате Эшли глубоко за полночь. Вице-губернатор писал письмо.

Форт Бразо на реке Миссури,

21 августа 1823 года

Джеймсу Д. Пиркенсу, эсквайру,

фирма «Пиркенс и сыновья».

Сент-Луис

Уважаемый мистер Пиркенс!

К сожалению, я вынужден исполнить неприятную обязанность и изложить вам события последних двух недель – события, способные круто поменять (хотя и не нарушить) наши планы, связанные с Верхней Миссури.

Как вам, вероятно, известно к этому часу, отряд нашей пушной компании был атакован индейцами племени арикара после благополучной закупки у них шестидесяти лошадей. Арикара напали без малейшего повода с нашей стороны, убили шестнадцать человек, ранили около дюжины и угнали обратно коней, «проданных» нам накануне.

Нападение принудило меня отступить вниз по реке и безотлагательно обратиться за помощью к полковнику Ливенворту и регулярной армии, поскольку арикара своим нападением открыто попрали законное право граждан Соединенных Штатов беспрепятственно пересекать реку Миссури. Я также попросил о содействии наш собственный отряд (под командованием капитана Эндрю Генри), который подошел к нам из форта Юнион, подвергаясь немалому риску.

К девятому августа мы имели против арикара сводное войско из семисот человек, включавшее двести солдат Ливенворта (с двумя гаубицами) и сорок наемников пушной компании Скалистых гор. Мы также нашли союзников, пусть и временных, в лице четырехсот воинов племени сиу, чья вражда с арикара уходит корнями в исторические разногласия, природа которых мне неизвестна.

Объединенных сил нам с лихвой хватило бы, чтобы выдержать бой, отомстить арикара за предательство и вновь открыть Миссури для нашего дела. Крушением планов мы обязаны исключительно нерешительности полковника Ливенворта.

Обстоятельства этого бесславного похода я сообщу по возвращении в Сент-Луис, сейчас достаточно сказать, что неоднократные отказы полковника атаковать малочисленного врага позволили всему племени арикара уйти из наших рук. В результате Миссури перекрыта: между фортом Бразо и поселениями племени манданов укрепились три сотни арикарских воинов, намеренных пресекать любые наши попытки выйти к верховьям Миссури.

Полковник Ливенворт вернулся в гарнизон форта Аткинсон, где, несомненно, проведет зиму перед уютным камином, тщательно взвешивая возможности. Я не намерен его ждать. Наше предприятие, как вам известно, не может терпеть задержку в восемь месяцев.

Эшли перечитал написанное. Тон вышел слишком жестким: письмо дышало гневом, однако не передавало главного – бодрого настроя, нерушимой веры Эшли в собственные силы, в способность добиться успеха. Бог привел его в сад неиссякаемых щедрот, в благословенный край, где счастье ждет любого, кому хватит мужества его добиться. Собственных недостатков Эшли не скрывал – он воспринимал их как помеху, которую надлежало одолевать умелым сочетанием достоинств. Он знал, что неудачи неминуемы, но не собирался мириться с поражением.

Нынешний удар судьбы нужно обратить себе на пользу: пока конкуренты дремлют – мы должны действовать. Поскольку Миссури перекрыта, я решил послать на запад две группы другим путем. Капитана Генри я отправил по реке Гранд – подойти как можно ближе к верховьям и вернуться в форт Юнион. Вторая группа под руководством Джедидайи Смита двинется вверх по реке Платте и выйдет к водам Большого Бассейна.

Вы, несомненно, не меньше моего огорчены задержкой. Мы потеряли время – тем решительнее предстоит действовать. Я велел Генри и Смиту не возвращаться весной в Сент-Луис: мы выйдем к ним сами, в условленном месте заберем добытую пушнину и пополним их припасы. Таким образом мы сэкономим четыре месяца и хотя бы частично наверстаем время. Покамест же я предлагаю набрать в Сент-Луисе новый отряд трапперов и весной отправить его за добычей. Командовать буду я сам.

Свечной огарок зашипел, рассыпав кругом клочья черного дыма. Эшли, очнувшись, поднял голову – час поздний, усталость давала себя знать. Окунув перо в чернила, он решительно и спешно застрочил по бумаге, заканчивая письмо.

Прошу как можно скорее передать нашим партнерам – в самых решительных выражениях, – что я совершенно уверен в успехе задуманного. Провидение открыло нам путь к неисчислимым богатствам, нам остается лишь явить все свое мужество и взять то, что нам причитается.

Ваш преданный слуга,

Уильям Г. Эшли

Двумя днями позже, 16 августа 1823 года, из Сент-Луиса прибыла лодка Кайовы Бразо. В тот же день Уильям Эшли, снабдив людей необходимыми припасами, отправил свой отряд на запад. Ближайшую встречу назначили на лето 1824 года, место договорились определить через курьеров.

Уильям Генри Эшли вряд ли понимал, что изобрел схему, которая станет символом целой эпохи.

Глава 2

23 августа 1823 года

Одиннадцать человек сгрудились в лагере, не зажигая костра. Крутой берег реки Гранд давал сносное прибежище, зато дальше простиралась равнина, не сулящая никакой защиты: разведи огонь – и тебя увидят за много миль. А для трапперов, не желающих нарваться на очередную вылазку индейцев, скрытность была главнее всего.

До темноты оставался час, охотники занимались кто чем: чистили винтовки, латали мокасины, ужинали. Парнишка, рухнувший на землю в первую же минуту привала, спал в потрепанной одежде в стороне, раскинув длинные руки и ноги.

Охотники, разделившись на кучки по трое-четверо, сидели на корточках под кромкой берегового обрыва, жались спинами к камням или кустам в поисках призрачной защиты.

Обычный для лагеря гомон успел слегка притихнуть после боя на Миссури, а потом и вовсе умолк после второго налета индейцев три ночи назад. Переговаривались редко и безрадостно, приглушенными голосами – памятуя о погибших товарищах, чьи тела остались позади, и о таящихся впереди опасностях.

– Как думаешь, Хью, сильно он мучился? Три дня из головы не идет. Неужели мучился?

Хью Гласс глянул на говорившего – Уильяма Андерсона и, помолчав, ответил:

– Да нет, вряд ли.

– Он ведь старший. Из всех братьев старший. Уезжаем мы из Кентукки – а наши-то ему твердят, чтоб за мной приглядывал. Чтоб он, понимаешь, за мной. А мне ни слова не сказали. Никому и в голову не пришло.

– Уилл, ты для брата сделал что мог. Горько, но правда: когда в него угодило ядро – он уже не дышал.

– Надо было тогда и схоронить, – раздался из прибрежной тени новый голос. – А не таскать за собой лишних два дня.

Говоривший привстал на корточках, в густеющей тьме лица было не разглядеть – лишь темная борода да белый шрам в форме рыболовного крючка, выгнутый книзу от угла губ. Шрам не зарастал щетиной, и оттого лицо казалось застывшим в вечной ухмылке. Бородач водил ножом по точильному камню, медленный скрежет вторил словам.

– Заткнись, Фицджеральд! Иначе вырву тебе язык, клянусь могилой брата!

– Могилой? Там есть что назвать могилой?

Сидящие поблизости встрепенулись – таких издевок никто не ожидал, даже от Фицджеральда.

Бородач почуял внимание публики и приободрился.

– Груда камешков, всего-то навсего! Думаешь, он там лежит и гниет? Лично я сильно сомневаюсь. – Фицджеральд на миг умолк, взвешивая слова. В воздухе разносился только скрежет ножа по бруску. – Может, конечно, камни кого и отпугнут. Да только я скажу – койоты уже тащат куски его тела по всей…

Андерсон бросился на Фицджеральда – тот, вскакивая, занес ногу и встретил противника ударом в пах.

Андерсона согнуло вдвое, будто кто-то дернул за невидимую веревку и притянул голову к ногам. Бородач двинул его коленом в лицо – и тот беспомощно рухнул спиной на землю.

Фицджеральд, двигаясь на удивление легко для своего роста, метнулся вперед, надавил коленом на грудь задыхающегося, окровавленного противника и приставил наточенный нож к его горлу.

– Хочешь к братцу?

Нож впился в кожу, по шее поползла тонкая струйка крови.

– Фицджеральд! – окликнул его Гласс ровным, властным голосом. – Прекрати.

Бородач, готовый ответить Глассу вызовом, поднял взгляд – и с удовольствием увидел, что их обступила вся компания: свидетели унижения Андерсона. Значит, лучше не портить дело и оставить нынешнюю победу за собой. А с Глассом можно разобраться и позже.

Фицджеральд отвел лезвие и сунул клинок в поясные ножны с бусинами.

– Не начинай дел, которые неспособен закончить, Андерсон. В следующий раз я их закончу за тебя.

Капитан Эндрю Генри, протолкавшись сквозь круг зрителей, схватил Фицджеральда за шиворот и с размаху откинул назад, шлепнув спиной о береговые камни.

– Еще одна драка, Фицджеральд, и ты идешь на все четыре стороны. – Генри кивнул за лагерь, на дальний горизонт. – Если некуда девать силы – можешь охотиться в одиночку.

Капитан оглядел остальных.

– Завтра переход в сорок миль, – напомнил он. – Не спать сейчас – только терять драгоценное время. Кто сторожит первым?

Никто не вызвался. Генри глянул на спящего парня – того не разбудила даже драка. Капитан решительно шагнул к простертому на земле телу.

– Вставай, Бриджер, – велел он.

Парнишка вскочил, очумелый спросонья, и тут же схватился за ружье – старое и ржавое, выданное ему в счет будущего заработка вместе с пожелтелым рогом для пороха и горстью кремней.

– Станешь в сотне ярдов ниже по течению, где-нибудь на пригорке. Хряк, то же самое вверх по реке. Фицджеральд, Андерсон – пойдете во вторую вахту.

Фицджеральд, стоявший в карауле прошлой ночью, чуть было не полез возражать, однако передумал и отошел к краю лагеря. Парень, все еще одурелый со сна, неуверенно зашагал по прибрежным камням и вскоре исчез в иссиня-черной тьме, спустившейся на лагерь.

Хряком в отряде звали Финеуса Гилмора – вечно грязного верзилу, выросшего на нищей ферме в Кентукки. Прозвище говорило само за себя. Воняло от Хряка немыслимо: рядом с ним любой начинал озираться в поисках источника смрада – настолько нечеловеческой казалась вонь. Даже трапперы, сами не очень-то пристрастные к чистоте, старались держать Хряка с подветренной стороны.

Хряк тяжело поднялся на ноги, перекинул через плечо винтовку и побрел вверх по реке.

Не прошло и часа, как угасли последние отблески дневного света. При виде озабоченного капитана Генри, пробирающегося между телами после обхода часовых, до Гласса вдруг дошло, что во всем лагере только они двое и не спят. Капитан, опершись на винтовку, опустился на землю рядом с Глассом – дать отдых если не тревожной душе, то хотя бы усталым ногам.

– Завтра отправлю тебя на разведку с Черным Харрисом.

Гласс, начавший было засыпать, вскинул глаза на капитана.

– Ближе к вечеру, – пояснил тот. – Надо бы найти какую-никакую дичь, рискнем развести огонь. Изрядно мы отстали, Хью, – добавил он тише.

Капитан Генри явно был настроен поговорить, и Гласс потянулся за винтовкой. Поспать не удастся – значит, самое время заняться оружием: при сегодняшней переправе винтовку зацепило волной, он как раз ждал случая смазать замок.

– К началу декабря совсем похолодает, – продолжал капитан. – Неделю-другую придется заготавливать мясо. Если к октябрю не дойдем до Йеллоустоуна, на осеннюю охоту нечего и надеяться.

Как ни угнетали капитана скрытые сомнения, осанка его оставалась по-прежнему уверенной. Кожаная бахрома куртки подчеркивала широко развернутые плечи и мощную грудь – наследие прежней профессии (некогда Генри был шахтером в Сент-Дженевьевском округе штата Миссури). Узкие бедра перехватывал толстый ремень с парой пистолетов и большим ножом. Штаны – до колена кожаные, ниже колена шерстяные – выдавали в нем опытного лесного охотника: кожа служила отличной защитой, но при переправе намокала и становилась тяжелой, шерсть же быстро сохла и даже влажная хранила тепло.

Отряд ему достался пестрый, зато хотя бы льстило обращение «капитан». Звание, конечно, было не настоящим: отряд трапперов – не военная единица, чинов здесь не водилось. И все же Генри единственный из всех исходил вдоль и поперек Тройную Развилку, а в здешних местах опыт ценили превыше всего.

Капитан помолчал, дожидаясь ответа Гласса. Тот поднял глаза от винтовки – всего на миг: он как раз отвинтил гнутую защитную пластину над парой спусковых крючков и, прежде чем взглянуть на Генри, покрепче зажал в ладони оба винта, чтобы не уронить в темноте.

Взгляда оказалось достаточно, и Генри продолжил.

– Я тебе рассказывал о Друйяре?

– Нет, капитан.

– Знаешь, кто это?

– Жорж Друйяр из той самой экспедиции?

Генри кивнул.

– Да, он ходил с Льюисом и Кларком. Одни из лучших во всем отряде. Разведчик, охотник. В 1809-м пришел в группу, которую я вел – то есть он-то сам и вел: из сотенного отряда бывали у Тройной Развилки только он да Колтер. Бобры там кишат – что твои москиты, даже силки не нужны: лупишь палкой – и готово. Да только с черноногими не задалось: пары недель не прошло, как пятерых наших убили. Тут уж не до вылазок, пришлось укрепиться лагерем. Друйяр с нами неделю помыкался и говорит: хватит, мол. Назавтра ушел. А через неделю вернулся с двумя десятками шкур.

Гласс внимал не отрываясь. В Сент-Луисе про Друйяра знали все, но историю из первых уст Гласс слышал впервые.

– И второй раз то же: уходит – и возвращается с мешком шкур. А как в третий раз собрался, тут и говорит: третья попытка, мол, счастливая. Уехал, а через полчаса – два выстрела: его винтовка и его же пистолет. Второй пулей, видно, убил лошадь, чтоб позади нее залечь. Так мы его и нашли – рядом с лошадью, а между ними два десятка стрел. Черноногие такой знак оставили, чтоб мы знали. И голову ему отрезали, не церемонились.

Капитан вновь примолк, не сводя глаз с палки, которой водил по земле.

– Забыть его не могу, – добавил он.

Гласс собрался было сказать что-нибудь утешительное, но капитан опередил.

– Как думаешь, долго еще эта река течет к западу?

Гласс напряженно вгляделся в темноту, пытаясь поймать взгляд Генри.

– Наверстаем, капитан. Пока двинемся вдоль Гранд. Все же знают, что Йеллоустоун на северо-западе.

На деле Гласс уже давно засомневался в капитане – неудачи льнули к тому и пропитывали насквозь, как запах походных костров.

– Ты прав, – кивнул капитан и повторил, будто убеждая сам себя: – Конечно, прав.

Как ни беспорядочен был опыт капитана Генри, Скалистые горы он знал лучше любого из смертных. Гласс же, исходивший немало равнин, в верховья Миссури еще не поднимался. Однако уверенный голос Гласса придавал капитану изрядно сил. Говорили, будто Гласс в юности служил матросом, даже побывал в пиратском плену у Жана Лафита и много лет странствовал по морям – может, из-за той привычки к простору так манили его теперь бескрайние равнины между Сент-Луисом и Скалистыми горами.

– Счастье, если черноногие не вырезали весь форт Юнион. Я там оставил не самых лучших…

Генри привычно пустился обсуждать текущие заботы – одну за другой в ночной тишине. Гласс знал, что капитану нужен лишь внимательный слушатель: редкого взгляда или кивка будет достаточно, можно заняться оружием.

На винтовку Гласс в свое время денег не пожалел (хотя прочих дорогих вещей у него не водилось), и сейчас, под речи капитана, смазывал спусковой механизм с той же нежностью, какую другие приберегают для жены или детей. Винтовка Анштадта – так называемая кентуккская кремневая – была сделана, как и любое хорошее оружие того времени, немецкими оружейниками в Пенсильвании; у основания восьмигранного ствола красовалось имя производителя и место изготовления: Якоб Анштадт – Кутцтаун, Пенсильвания. В отличие от традиционных кентуккских винтовок с длинными, вплоть до пятидесятидюймовых, стволами у этой ствол был всего тридцать шесть дюймов. Гласс такую выбирал специально: чем короче – тем легче, да и в седле с ней управляться удобнее. А мастерски сделанная винтовая нарезка и курок, срабатывающий от слабого нажатия, делали выстрел убийственно точным даже при недлинном стволе. С полным зарядом в двести гран дымного пороха пуля калибра.53 летела из такой винтовки чуть не на двести ярдов.

За годы странствий по западным равнинам Гласс не раз убеждался, что хорошая винтовка часто решает выбор между жизнью и смертью, и надежное оружие было у трапперов не в диковину. От ружей товарищей его винтовку отличала не столько добротность, сколько изысканная красота – из-за которой другие частенько просили подержать винтовку в руках.

Твердое ореховое ложе, несмотря на тонкий изящный изгиб у шейки, надежно сглаживало отдачу от выстрела. Приклад (с одной стороны выдвижная панель, с другой – резная пластина) был плавно выточен по форме плеча, из-за чего ружье легко ложилось в руки и казалось продолжением тела. Под темно-коричневой, почти черной тонировкой фактура дерева была почти незаметна, и только вблизи внимательному глазу открывались тонкие нити волокон там, где лак истончился от частых прикосновений.

В довершение эффекта все металлические части, обычно медные, здесь были серебряными: обивка приклада, отделка выдвижной панели, защитный обод вокруг спусковых крючков и сами крючки. И никаких бесполезных заклепок на ложе, сделанных ради пустого украшения: Гласс никогда не понимал, какую красоту находят в них другие, и не стал бы портить ими собственное оружие.

Дочистив винтовку и удовлетворенно кивнув, Гласс вернул на место пластину, ограждающую спусковые крючки, и закрепил ее винтами. Потом насыпал свежего пороха на полку – теперь оружие готово к выстрелу.

Гласс вдруг заметил, что вокруг стоит тишина: капитан давно смолк и теперь спал, распростершись на земле в середине лагеря, тело его чуть подрагивало во сне. По другую сторону от Гласса, ближе к краю огороженного пространства, лежал Андерсон, привалившийся спиной к принесенному рекой пню. Кроме успокаивающего плеска волн, вокруг не слышалось ни звука.

Выстрел грянул внезапно – кремневое ружье громыхнуло ниже по течению, где стоял на часах тот юнец, Джим Бриджер. Сонные охотники в тревоге вскочили, беспорядочно пытаясь со сна найти кто оружие, кто укрытие. От реки к лагерю приближалась темная фигура. Андерсон, стоя рядом с Глассом, одним движением взвел курок и поднял ружье к плечу, Гласс вскинул свою кентуккскую винтовку. Стремительная фигура обозначилась четче – всего в полусотне ярдов от лагеря. Андерсон, прицелившись, на миг замер, и в ту же секунду Гласс толкнул его под руку винтовкой. Выстрел пришелся в небо.

При звуке выстрела фигура остановилась, и трапперы разглядели широко раскрытые глаза и вздымающуюся грудь Бриджера.

– Я… мне… я… – только и выговорил он, заикаясь от страха.

– Что стряслось, Бриджер? – крикнул капитан, вглядываясь в темноту за спиной парня. Трапперы уже выстроились в защитный полукруг спиной к крутому берегу: курки взведены, колено уперто в землю для надежности выстрела.

– Виноват, капитан! Я не хотел стрелять! В кустах зашелестело, я вскочил… Наверное, курок соскользнул… Оно само выстрелило…

– Заснул, не иначе. – Фицджеральд вернул курок в прежнее положение и поднялся с колена. – Теперь все индейцы на пять миль вокруг знают, где нас искать.

Бриджер дернулся было заговорить, но от стыда и раскаяния слова застряли в горле – он так и замер с открытым ртом, в ужасе глядя на окруживших его охотников.

Гласс шагнул вперед и потянул гладкоствол из рук Бриджера. Взведя курок, он нажал на спуск и большим пальцем перехватил кремень раньше, чем тот успел ударить по кресалу. Повторив трюк еще раз, он обернулся к Генри.

– Это не оружие, капитан. Дай ему нормальную винтовку, меньше будет случайностей в карауле.

Кое-кто из трапперов согласно кивнул. Капитан перевел взгляд с Гласса на Бриджера и распорядился:

– Андерсон, Фицджеральд, ваша очередь.

Те повиновались и, как велено, стали один выше по течению над лагерем, другой ниже.

Правда, стражу можно было и не выставлять: в считаные часы, оставшиеся до рассвета, никто в отряде не сомкнул глаз.

Глава 3

24 августа 1823 года

Хью Гласс смотрел на мягкую землю, по которой ветвились глубокие расходящиеся следы – четкие, как буквы на белой бумаге. Следы двумя дорожками тянулись от реки, где олень пил воду, к прибрежному ивняку. Бобры когда-то прогрызли здесь тропу, и теперь все окрестное зверье ходило по ней на водопой, оставляя рядом со следами кучки помета. Гласс наклонился и тронул катышки величиной с горошину, еще теплые.

Он взглянул на запад, где солнце еще висело высоко над плато, ограничивающим здешний горизонт. Закат еще не скоро, но капитану с отрядом идти сюда добрый час, а место для лагеря отличное: река слегка изгибается вдоль длинного каменистого берега, тополя за ивняком дадут хворост для костра и заодно скроют огонь от чужих взглядов. Ивовые прутья пойдут на решетки для копчения, а уж торчащие среди ивняка сливовые деревья придутся как нельзя кстати: сливы и часть мяса можно пустить на пеммикан. Гласс окинул взглядом реку: куда, интересно, подевался Черный Харрис?..

Среди привычных тягот, составляющих ежедневный быт трапперов, добывание еды было первостепенной и нескончаемой заботой – в этом состояли разом и достоинства, и недостатки трапперской жизни. С тех пор как отряд высадился из лодок на берегу Миссури и двинулся пешком вверх по Гранд, запасы еды на себе не таскали. Кое у кого имелся чай или сахар, большинство же обходилось мешочком соли для заготовки мяса. Дичь здесь водилась в изобилии – питайся свежениной хоть каждый день. Однако охоты без стрельбы не бывает, а звук выстрела разносился на много миль: трапперов легко выследит любой, кто окажется в пределах слышимости.

С тех самых пор, как отряд свернул прочь от Миссури, трапперы держались одного пути – вдоль Гранд. Сложился даже привычный распорядок: каждый день двое отправлялись в разведку впереди остальных – убедиться, что поблизости нет индейцев, найти место для лагеря и добыть еды. Каждые несколько дней подстреливали оленя или детеныша бизона, потом готовили лагерь к ночному привалу – выпускали кровь из добытой туши, собирали дрова и разжигали два-три небольших костра в узких прямоугольных ямах. Меньше костер – меньше дыма, зато больше места для копчения, да и согреться проще. А возможный враг, увидев ночью несколько костров вместо одного, сочтет отряд крупным и поостережется нападать.

Затеплив костры, разведчики освежуют дичь. Отборные куски оставят для еды, остальное порежут на тонкие полоски, натрут солью и развесят над огнем на грубых решетках, сооруженных из ивовых ветвей. Вяленое мясо, конечно, выйдет не таким, как в постоянном лагере, – то могло бы храниться и месяцами. Но и здешних, наспех заготовленных припасов хватит на несколько дней, до следующей добычи.

Гласс шагнул из ивняка на поляну, высматривая оленя – тот не мог уйти далеко.

На медвежат он наткнулся раньше, чем успел заметить медведицу. Два пушистых комка ковыляли в его сторону – пятимесячные, весеннего помета, весом в сотню фунтов каждый. Покусывая друг друга и взлаивая, как щенки за игрой, они комично катились прямо к нему, и Гласс, от неожиданности застыв на месте, не подумал глянуть в дальний конец поляны – не успел даже сообразить, что медвежата не бывают без присмотра.

И вдруг до него дошло. Желудок куда-то ухнул мигом раньше, чем от края поляны донесся первый раскатистый рык. Медвежата тут же замерли в пяти шагах от Гласса, однако тому было не до них: он не сводил глаз с кустов за поляной.

Даже по звукам было ясно, что медведица огромна: трещали кусты, которые она сметала с пути, как траву, да и сам рык – густой и низкий, как громовой раскат или гул от падающего дерева, – мог исходить только от массивной туши.

Рык грянул громче: медведица выбралась на поляну, черные глаза уставились на Гласса. Стоя на четвереньках и склонив голову, она принюхалась к чужому запаху. Гласс разглядел и сильное тело, сжатое, как пружина, и готовое к броску, и мускулистые передние лапы, переходящие в мощные плечи, и серебристый загривок.

Гризли.

Гласс лихорадочно пытался сообразить, что делать. Инстинкт толкал бежать назад через ивняк и дальше к реке: если нырнуть поглубже, течение вынесет в безопасное место. Однако медведица слишком близко, едва ли в сотне футов. Взобраться на дерево и застрелить зверя с высоты? Взгляд Гласса заметался по поляне. Ничего подходящего, деревья только за спиной у зверя, а ивняк не спасет. Выход один – стрелять с места. Остановить гризли пулей из кентуккской винтовки.

Медведица бросилась вперед, яростно рыча на чужака, посмевшего приблизиться к детенышам. Гласс вновь чуть не дернулся бежать, хотя и понимал тщетность попытки: медведица уже стремительно летела через поляну. Он взвел курок и прицелился, невольно дивясь гибкости движений необъятной туши. Очередной инстинкт толкал его стрелять немедленно – однако Гласс уже знал, что медведям бывали нипочем даже полдесятка пуль. А выстрел у него только один.

Медведица неслась прыжками – в голову не прицелишься. За десять шагов от врага она поднялась на задние лапы и теперь, с высоты в полтора человеческих роста, широко замахнулась, готовая разорвать врага ударом когтей. Гласс прицелился прямо в сердце и спустил курок.

Огниво выбило искру, вспыхнул порох, воздух заволокло едким дымом. Пуля ударила в грудь, однако зверь словно не заметил. Гласс бросил винтовку, теперь уже бесполезную, и вытянул нож из поясных ножен, однако медведица занесла мощную лапу – и грозные шестидюймовые когти пропороли ему руку, плечо и шею. Удар опрокинул Гласса навзничь, нож выскользнул из руки. Гласс, в отчаянии скребя ногами по земле, пытался хотя бы отползти к ивняку, однако зверь уже опустился на все четыре лапы и навис сверху.

Гласс согнулся, пытаясь защитить лицо и грудь. Медведица схватила его зубами сзади за шею, подняла в воздух и встряхнула так, что едва выдержал позвоночник. Затрещала лопатка, по спине и затылку проехались когти. Гласс взвыл от боли. Медведица, отпустив его шею, тут же впилась зубами в бедро, встряхнула жертву, вновь подняла в воздух и швырнула наземь так резко, что Гласс, неспособный шевельнуться, остался лежать – в сознании, но совершенно обессиленный.

Лежа на спине, он смотрел вверх на медведицу, стоящую над ним на задних лапах. Страх и боль отступили, нахлынуло жутковатое восхищение мощной животной силой. Медведица издала рык, который отозвался в ушах Гласса далеким эхом. Гласса придавило к земле, влажный запах шкуры перекрыл все чувства. Мысли заметались, в памяти почему-то всплыл желтый пес, облизывающий лицо мальчика на деревянном крыльце.

Залитое солнцем небо почернело, свет померк.

* * *

Черный Харрис услыхал выстрел из-за речной излучины. Понадеявшись, что Глассу удалось добыть оленя, он двинулся вперед скорым, но неслышным шагом: ружейный выстрел мог значить что угодно. При звуке медвежьего рева Харрис перешел на бег, и тут раздался крик Гласса.

У ивняка Харрис увидел следы – и Гласса, и оленя. Склонившись к прогрызенной бобрами тропе, он прислушался, однако уловил только дальний плеск реки. Харрис перехватил у бедра винтовку – большой палец рядом с курком, указательный у спускового крючка – и глянул на пояс, проверяя готовность пистолета. Затем, осторожно ступая мокасинами по тропе, он шагнул в ивняк. Среди тишины раздалось рычание медвежат.

На краю поляны Черный Харрис замер, пытаясь понять открывшуюся картину. Огромная медведица-гризли распростерта на земле животом вниз; глаза открыты, но жизни в них нет. Один медвежонок, поднявшись на задние лапы, тычется в нее носом, безуспешно пытаясь расшевелить. Другой что-то грызет… Человеческую руку!..

Гласс!

Харрис, вскинув винтовку, выстрелил в ближнего детеныша, тот упал безвольным комком. Второй медвежонок заковылял прочь. Харрис, прежде чем шагнуть вперед, принялся перезаряжать ружье.

Капитан Генри при звуке второго выстрела поспешил вверх по реке вместе с отрядом. Первому выстрелу он не удивился: Гласс с Харрисом накануне говорили, что пора бы добыть мяса, и выстрел мог означать, что охота оказалось удачной. Два выстрела подряд тоже капитана не удивили бы: может, на охотников выбежали сразу два зверя, а может, первый из стрелков промахнулся. Однако два выстрела с разницей в несколько минут могли означать что угодно. Капитан надеялся, что охотники просто далеко разошлись. Или, может, первый загонял добычу в сторону второго. Или им повезло наткнуться на стадо бизонов: те порой не разбегались от выстрела, так что охотник успевал перезарядить винтовку и убить второе животное.

– Держись ближе, ребята, – скомандовал капитан. – И проверить оружие.

За последние сто шагов Бриджер уже в третий раз оглядывал новую винтовку, выданную ему Уиллом Андерсоном.

– Брату она уже без надобности, – только и сказал тогда бывалый траппер.

Стоя на поляне, Черный Харрис глянул на медведицу, из-под которой виднелась только рука Гласса, огляделся, отложил ружье и изо всех сил потянул гризли за переднюю лапу, пытаясь сдвинуть тушу. Мало-помалу открылась голова Гласса – окровавленный ком волос и плоти. Ужаснувшись, Харрис принялся освобождать тело дальше, почти не надеясь на благополучный исход.

Подступив к медведице с другой стороны, он взобрался на нее сверху, схватил переднюю лапу и принялся тянуть на себя, упираясь коленями в тушу. Одна попытка, другая – и наконец верхнюю половину туши удалось откинуть в сторону: медведица теперь лежала брюхом вниз, но грудью вверх. Оставалось перевернуть нижнюю часть, и Харрис, схватившись за заднюю лапу, вновь потянул гризли в сторону. Наконец туша откинулась назад. На груди медведицы темнело пятно – кровь из раны, оставленной пулей Гласса.

Черный Харрис склонился над товарищем, толком не зная, что предпринять. Раны были ему не в диковину: из троих соратников он когда-то вытаскивал стрелы и пули, дважды получал пулю сам. Однако таких катастрофических увечий, тем более свежих, он еще не видел. Тело Гласса было разодрано с головы до ног. Кожа с темени оторвана почти целиком, как скальп, и болтается сбоку, лицо разодрано в клочья. Хуже всего пришлось горлу: медвежьи когти тремя глубокими порезами проехались от плеча через всю шею, содрав кожу и мышцы с глотки и перерезав трахею. Еще дюйм – и Глассу рассекло бы шейную вену. Среди крови, сочащейся из раны, вздулся пузырь воздуха – первый увиденный Харрисом знак того, что Гласс еще жив.

Харрис осторожно перевернул товарища на бок и оглядел спину. От хлопковой рубахи ничего не осталось, на шее и плече зияли кровавые раны, правая рука неестественно висела, штаны на задней части бедра пропитались кровью. От лопаток до пояса шли глубокие параллельные борозды, напомнившие Харрису о следах когтей на стволах деревьев, – так медведи метят территорию. Только в этот раз борозды шли не по дереву, а по человеческому телу.

Харрис даже не знал, с чего начать, и едва не радовался тому, что рана на горле явно смертельна. Он оттащил Гласса в тень и уложил спиной на траву. Не обращая внимания на кровавую пену у горла, он сосредоточился на содранном с головы лоскуте: негоже оставлять Гласса без скальпа. Водой из фляги Харрис попытался смыть грязь и принялся укладывать кожу на место: лоскут почти оторвался от черепа, приставить его – что надеть шляпу на лысого. Харрис натянул кожу на кость, прижал посильнее ко лбу и заправил за ухо. Пришить можно позже – если Гласс доживет.

Затрещали кусты, и Харрис выхватил пистолет. На поляну вышел капитан Генри, за ним показались остальные трапперы, хмуро переводящие глаза с Гласса на гризли и с Харриса на убитого медвежонка.

Капитан оглядел поляну, словно сверяя увиденное с опытом прежней жизни, и тряхнул головой, пытаясь сфокусировать внезапно помутившийся взгляд.

– Умер?

– Пока жив. Тело – в клочья, трахея разодрана.

– Медведицу кто убил – он?

Харрис кивнул.

– Лежала поверх него. С пулей в сердце.

– Пуля-то запоздала, – подал голос Фицджеральд.

Капитан опустился на колени рядом с Глассом и ощупал грязными пальцами рану на горле, где с каждым вздохом выступала кровавая пена. Дыхание становилось все натужнее, в груди нарастал хрип.

– Кто-нибудь, дайте чистый лоскут и принесите воды. И виски – на случай, если очнется.

Бриджер, порывшись в сумке, достал шерстяную рубаху и протянул капитану.

– Вот, возьмите.

Капитан помедлил, не решаясь забирать у парня целую рубашку, однако ждать было некогда: он взялся за подол и принялся рвать грубую ткань на полосы. Потом плеснул на горло Глассу воды из фляги – кровь смыло, однако тут же выступила новая. Гласс закашлялся, веки дрогнули, и раненый открыл глаза.

В первый миг он решил, что тонет. Тело вновь сотряс кашель – организм пытался очистить от крови легкие и горло. Капитан перевернул Гласса на бок, выдох-другой – и раненого затошнило, а потом и вырвало. Горло обожгла мучительная боль, и Гласс инстинктивно потянулся к шее; правая рука не повиновалась, зато левой удалось нащупать зияющую рану. Глаза его от ужаса расширились, он взглянул на товарищей, пытаясь найти поддержку, – однако увидел лишь подтверждение своим страхам.

Заговорить не получилось: из горла вырвался надрывный стон. Приподняться на локтях тоже не вышло: капитан пригвоздил его к земле и плеснул виски из фляги прямо на горло. Жгучая резь затмила все чувства, Гласс дернулся всем телом и вновь потерял сознание.

– Надо его перевязать, пока не пришел в себя. Бриджер, давай еще лоскутов.

Парень принялся отрывать полосы от рубахи, остальные молча смотрели, замерев рядом с телом, как носильщики у гроба.

– Не стойте, – одернул их капитан. – Харрис, на разведку. Пройди кругом, оглядись: не привлекли ли кого выстрелы. Кто-нибудь, разожгите костер, да возьмите дров посуше: дым сейчас ни к чему. И разделайте медведицу.

Трапперы разошлись, и капитан обернулся к Глассу. Взяв от Бриджера полосу ткани, он просунул конец под затылок и принялся бинтовать Глассу шею. Поверх первого бинта легли второй и третий, как можно туже. Кровь тут же пропитывала повязку насквозь. Следующим лоскутом капитан забинтовал Глассу голову, пытаясь хоть как-то зафиксировать почти оторванный скальп. Головные раны тоже нещадно кровоточили, так что кровь заливала раненому глаза. Капитан промокнул ему лицо очередным куском ткани, смоченным водой, и отправил Бриджера к реке наполнить флягу.

Когда парень вернулся, они вдвоем с капитаном вновь перекатили Гласса на бок. Пока Бриджер придерживал голову, капитан Генри оглядел спину и промыл водой раны, оставленные медвежьими клыками. Несмотря на глубину, кровоточили они мало, зато пять параллельных борозд – следы от когтей, распоровших кожу и мышцы, – были забиты землей и сочились кровью. От воды кровотечение только усилилось, и капитан решил оставить раны без промывания. Он оторвал два длинных лоскута от рубахи, обернул вокруг тела Гласса и туго стянул. Не помогло: кровь продолжала идти.

– Раны слишком глубокие, – задумчиво бросил капитан. – Надо зашить, иначе умрет от потери крови.

– А горло?

– Тоже зашить. Правда, там сплошное месиво, неизвестно с чего начинать.

Генри вытащил из сумки черные суровые нитки и толстую иглу, с неожиданной для грубых пальцев сноровкой вдел нить в ушко и затянул узел. Бриджер, сведя края самой глубокой раны, широко раскрытыми глазами следил, как Генри вонзил иглу в кожу Гласса, скрепил середину раны четырьмя стежками и завязал концы нити. Потом проделал то же со второй бороздой: как и первую, он не пытался зашить ее целиком, лишь редкими стежками свел края в середине раны, так что кровь слегка притихла. Три остальные борозды, помельче, он решил не трогать.

– А теперь займемся шеей.

Гласса перевернули на спину. Несмотря на тугую повязку, в горле по-прежнему сипело и клокотало, из-под разорванной кожи виднелись ярко-белые хрящи – дыхательное горло и пищевод. По пузырям, вздувающимся на горле, капитан знал, что трахея разорвана, однаконе представлял, как поправить дело. Он приставил ладонь ко рту Гласса, пытаясь уловить дыхание.

– Что будете делать, капитан?

Генри завязал очередной узел на нитке, вдетой в иглу.

– Ртом он тоже дышит. Значит, надо зашить кожу на горле. И надеяться, что остальное само заживет.

Цепляя кожу через каждый дюйм, Генри закрыл рану на горле. Бриджер тем временем расчистил место под ивами и развернул подстилку Гласса. Вместе с капитаном они перенесли раненого и уложили как можно бережнее.

Капитан, взяв винтовку, повернул прочь от поляны и зашагал через ивняк к берегу.

У самой воды он отложил ружье, снял куртку и принялся отмывать руки, покрытые слоем липкой крови. Там, где корка присохла к коже, руки приходилось оттирать речным песком, но даже песок не всегда помогал. В конце концов капитан оставил попытки и, набрав пригоршню воды, прижал ладони к лицу. «Вот и еще один», – мелькнула мысль.

Когда от случайностей походной жизни погибали неопытные новички – удивляться не приходилось. Гибель же опытных путешественников не давала капитану покоя. Как и Друйяр, Гласс прожил на Дальнем западе не один год и был для всех опорой: одно его молчаливое присутствие придавало сил остальным. А теперь его часы сочтены – до утра ему не дожить.

А ведь только вчера капитан рассказывал ему о Друйяре. В 1809-м гибель Друйяра стала началом конца. Отряд Генри оставил укрытие в долине Тройной Развилки и спешно отошел к югу. Черноногих там можно было не опасаться, зато сами Скалистые горы не давали пришельцам пощады: после лютых морозов – голод, потом грабительские налеты индейцев кроу. Когда отряд сошел с гор в 1811-м, будущее пушной торговли оставалось туманным.

Сейчас, спустя больше десяти лет, Генри во главе отряда трапперов вновь охотился за сокровищем Скалистых гор, упорно не желающим даваться в руки. Через неделю после выхода из Сент-Луиса он потерял лодку с товаром на десять тысяч долларов. У водопадов на Миссури двоих из отряда убили черноногие. Потом, у селений арикара, когда Генри поспешил на выручку вице-губернатору Эшли, он стал свидетелем позора полковника Ливенворта и видел, как арикара перекрывают путь к верховьям Миссури. За неделю пешего пути вверх по Гранд троих его людей убили манданы – обычно миролюбивое племя, налетевшее на отряд по ошибке. А теперь Гласс, лучший из его людей, лежит смертельно раненный после стычки с медведицей. За что такое проклятие, за какие грехи?..

* * *

Бриджер, укрыв Гласса одеялом, обернулся к медведице. Четверо трапперов уже разделывали тушу; лучшие куски – печень, сердце, язык, паховину, ребра – отложили для еды, остальное мясо нарежут полосами и натрут солью.

Подойдя к мощной медвежьей лапе, Бриджер вытащил нож и под хмурым взглядом Фицджеральда, занятого разделкой туши, принялся отрезать самый крупный, устрашающих размеров коготь – шесть дюймов длиной, вдвое толще большого пальца. На остром, как бритва, конце застыла кровь Гласса.

– Коготь вздумал заполучить? С чего бы?

– Не себе, Фицджеральд. – Парень подошел к Глассу и положил коготь в его сумку.

Пир в тот вечер затянулся надолго. Трапперам не часто доставалось столько жирного питательного мяса: все знали, что следующей дичи им не видать несколько дней, и старались наесться впрок. Капитан Генри выставил двух часовых: хоть поляну и ограждали деревья, костры могли выдать их врагу.

Трапперы по большей части сидели у огня, поджаривая мясо на ивовых прутьях. Капитан с Бриджером по очереди подходили к раненому. Дважды его застали с открытыми глазами, однако взгляд оставался тусклым и безжизненным – зрачки лишь отражали пламя костра, не выдавая ни малейшего проблеска мысли. Единственный глоток воды дался ему тяжело, тело свело болезненной судорогой.

Огонь поддерживали щедро, чтобы мясу досталось побольше жара и дыма. Перед самым рассветом капитан Генри, в очередной раз подойдя к Глассу, застал его в беспамятстве. Дыхание стало тяжелее, из груди вырывался хрип, будто на каждый вздох раненый тратил все оставшиеся силы.

– Капитан, – позвал Черный Харрис, когда Генри вернулся к костру. – Набрести на медведя – не редкость, со всяким могло статься. Глассу просто не повезло.

Генри только покачал головой: про случайности он знал не понаслышке. Двое посидели в молчании, пока восточный горизонт не начал светлеть, предвещая зарю. Капитан потянулся за винтовкой и рогом для пороха.

– Вернусь к рассвету. Когда проснутся, вели двоим вырыть могилу.

Придя через час, капитан застал едва начатую яму, которую, судя по виду, заканчивать и не собирались. Он взглянул на Харриса.

– Почему не копаем?

– Да как сказать, капитан. Не помер он еще. А при нем рыть могилу – рука не поднимается.

Смерти Хью Гласса ждали до полудня. Бледный от потери крови, в сознание он так и не приходил; дыхание, хоть и по-прежнему тяжкое, упорно не прекращалось.

Капитан Генри, меривший шагами пространство от реки до поляны, отправил Харриса на разведку вверх по течению. К полудню тот вернулся: индейцев он по пути не встретил, зато на звериных тропах по ту сторону реки видел людские и конские следы, а в трех милях выше по течению нашел оставленный лагерь.

Ждать дальше было нельзя.

Капитан велел двоим срубить молодые деревца и соорудить носилки.

– Не лучше ли сделать повозку, капитан? Запрячь мула, пусть тащит?

– Почва не та – тянуть повозку вдоль реки.

– Может, тогда отойти от берега?

– Делайте носилки, черт вас подери, – отмахнулся капитан. Отходить от реки – единственного ориентира в незнакомых краях – он не собирался.

Глава 4

28 августа 1823 года

Трапперы, один за другим добираясь до препятствия, замирали на месте. Река Гранд здесь встречала на пути крутой песчаниковый уступ, завихривалась в глубокий омут и затем разливалась широким потоком, уходящим к противоположному берегу.

Последними у стены появились Бриджер и Хряк с носилками. Ношу поставили на землю, и задыхающийся Хряк в темной от пота рубахе тяжело плюхнулся рядом.

Всякому, кто взглядывал вверх на стену, было ясно, что выходов только два. Один – карабкаться по крутому склону: тяжело, но выполнимо, если упираться ногами и подтягиваться на руках. Два часа назад так шел здесь Черный Харрис – сохранились его следы, рядом торчала сломанная ветка там, где он, вылезая, ухватился за куст. Однако носилки так не поднять, да и мулу не пройти.

Второй выход – переправиться через реку. Пологий берег манил простором, однако путь к нему преграждал омут в пять футов глубиной и стремительное течение; дальше, судя по ряби, начиналась отмель, тянущаяся до противоположного берега. Через омут можно перейти вброд, держа оружие и порох над головой, а если течение собьет с ног – несколько ярдов доплывешь без труда. Затащить мула в реку тоже нетрудно: тот настолько любил воду, что даже заработал прозвище Утка. По вечерам он стоял часами по брюхо в воде, и именно поэтому уцелел при набеге манданов: остальные животные паслись на лугу или спали, мул же торчал посреди реки и успел надежно завязнуть в иле, так что увести его налетчики не смогли – и даже потом трапперы вытаскивали его из воды чуть ли не всем отрядом.

Сейчас, при переправе, помехой был не мул. Помехой был Гласс. Перебираться через омут, держа над головой носилки, – дело безнадежное.

Капитан Генри, перебирая варианты, мысленно проклинал Черного Харриса – тому лишь стоило оставить знак, и отряд переправился бы раньше. Разделять отряд не хотелось даже ненадолго, однако вести всех назад было глупо.

– Фицджеральд, Андерсон, ваша очередь тащить носилки. Возвращаетесь к предыдущему месту переправы. Берно и я – с вами. Остальным – переправиться здесь и ждать.

Фицджеральд метнул в капитана яростный взгляд и что-то пробормотал.

– Тебе есть что сказать, Фицджеральд?

– Я нанимался траппером, капитан. А не тягловой силой.

– Носилки тащат все по очереди, ты не исключение.

– А я молчать не стану. Все боятся, а я выскажу! Вы что, так и намерены тащить этот труп до Йеллоустоуна?

– Я делаю для Гласса то, что сделал бы для тебя и для любого в отряде.

– Чего вам не миновать для нас делать – так это рыть могилы. Кругом индейцы, того и гляди наткнемся. Гласс тут не один, в отряде полно народу!

– Ты тут тоже не один, – прервал его Андерсон. – Капитан, Фицджеральд пусть за меня не говорит. С ним тут многие не согласны, я знаю.

Подойдя к носилкам, Андерсон положил винтовку рядом с Глассом и покосился на Фицджеральда.

– Мне его что, по земле тащить?

К тому времени отряд нес Гласса уже три дня. Береговой песок под ногами переходил в гальку, тополя сменялись высокими гибкими ивами. Приходилось то карабкаться по склону там, где берега при обвале словно стесало топором, то пробираться через следы весеннего паводка – россыпи камней, спутанные ветви и даже целые стволы деревьев, выбеленные солнцем и отполированные волнами и песком. Когда препятствия слишком загромождали путь, отряд переправлялся на другой берег, и тогда намокшая одежда только прибавляла тяжести. Однако трапперы упорно двигались вперед – вверх по течению.

Река – единственный надежный ориентир на равнине, и по ее берегам шел не только отряд капитана Генри. Трапперы то и дело натыкались на следы и недавние кострища, Черный Харрис дважды видел небольшие группы индейских охотников – то ли сиу, то ли арикара, из-за дальности не разобрать. Опасаться стоило обоих племен: после сражения на Миссури арикара оставались врагами, да и сиу, хоть и поддерживали белых в том бою, могли легко изменить бывшим союзникам. Отряд, насчитывающий всего десяток боеспособных трапперов, не отразил бы серьезной атаки, зато оружие, припасы и мул стали бы для индейцев желанной добычей. Засада могла ждать за каждым поворотом, без разведчиков не обойтись, а таких в отряде осталось лишь двое – капитан Генри да Черный Харрис.

«Вот тебе и незаметно проскользнуть», – вздохнул про себя капитан. Как ни необходим был трапперам быстрый переход, отряд едва тянулся со скоростью похоронной процессии.

Гласс то приходил в себя, то вновь забывался; бодрствование мало отличалось от обморока. Временами он отхлебывал воды, но пищу из-за горловых ран глотать не мог. Дважды носилки переворачивались, и Гласс вываливался на землю. Во второй раз лопнули швы на горле – и отряду пришлось пережидать, пока капитан заново сшивал раны на покрасневшей от заражения шее. За остальными ранами никто не следил, да и сделать с ними ничего не вышло бы. Гласс не говорил ни слова: из разодранного горла вырывалось лишь хриплое дыхание.

К вечеру третьего дня отряд остановился у ручья, впадавшего в Гранд: в четверти мили от места слияния с рекой Черный Харрис наткнулся на идеальное место для лагеря – у родника, плотно окруженного соснами. Андерсона и Харриса капитан тут же отправил добыть дичи.

Родник не образовывал чашу, влага просто сочилась из-под земли, а затем собиралась в углублении – чистая ледяная вода, процеженная мхом. Капитан Генри наклонился отпить глоток, не в силах выкинуть из головы мысли о насущном решении, которое давно успело назреть.

За три дня, пока Гласса тащили на носилках, отряд прошел всего сорок миль – вдвое меньше, чем надо. Генри надеялся, что территория арикара осталась позади. Зато следы сиу попадались Харрису все чаще.

Капитана волновало не столько нынешнее местоположение, сколько задержка: если так пойдет и дальше, к берегам Йеллоустоун трапперы выберутся слишком поздно, потратив на путь те две недели, в которые собирались заготавливать мясо на зиму. Капризы осенней погоды непредсказуемы: опоздай к бабьему лету – и застанешь вьюжные ветры ранних снегопадов. И тогда всему отряду грозит голод.

Кроме физического благополучия отряда, капитана подстегивали и дела коммерческие. Успешная охота и удачная торговля с индейцами – и одного-двух трапперов можно будет послать с пушниной вниз по реке.

Капитан представил себе, как ясным февральским утром пирога, нагруженная мехом, прибывает в Сент-Луис, газеты пестрят заголовками об успехе йеллоустоунского предприятия, шумиха привлекает новых инвесторов, и к весне Эшли организует новый отряд… Генри чуть ли не наяву видел себя начальником целой сети трапперских отрядов, промышляющих по всему течению Йеллоустоун. Если набрать надежных людей и запастись товаром для переговоров с индейцами, то можно даже добиться мира с черноногими, и тогда для охоты вновь откроются кишащие бобрами равнины у Тройной Развилки. К следующей зиме шкуры можно будет отправлять в Сент-Луис уже целыми кораблями.

Однако все упиралось в сроки – к цели нужно дойти вовремя и в полной силе: конкуренты не дремлют, соперники подбираются со всех сторон.

На севере британская Северо-Западная компания расставила форты до самых манданских селений на юге. Британцы хозяйничали и на западном побережье, от которого теперь двигались внутрь материка по реке Колумбия – по слухам, английские трапперы дошли до ее притоков Снейк и Грин.

С юга, от Таоса и Санта-Фе, на север продвигались Колумбийская пушная компания, Французская пушная компания и «Стоун – Боствик и компания».

Напористее всего наступали конкуренты с востока, из самого Сент-Луиса. В 1819 году армия США начала так называемую йеллоустоунскую экспедицию, не скрывая главной цели – усиления пушной торговли. Несмотря на малочисленность войск, присутствие армии вселило уверенность в предпринимателей, давно мечтавших заняться пушниной. Миссурийская пушная компания Мануэля Лизы открыла торговлю на реке Платте. Иоганн-Якоб Астор вдохнул жизнь в останки Американской пушной компании (вытесненной англичанами с берегов Колумбии во время войны 1812 года), утвердив главную контору в Сент-Луисе. Из-за ограниченности людских ресурсов и средств конкуренция здесь была немалая.

Генри взглянул на Гласса, лежащего на носилках в тени сосен. Капитан так и не собрался толком пришить лоскут кожи, оторванный от головы, – скальп по-прежнему кое-как держался на черепе за счет засохшей крови, скрепившей лилово-черные клочья кожи по краям, и сейчас, при виде старого товарища, на Генри вновь нахлынула странная смесь жалости и гнева, обиды и раскаяния.

Гласса он не винил: нарваться на гризли – для трапперов не редкость. Еще при отбытии из Сент-Луиса капитан знал, что вернутся не все, и увечья Гласса были всего лишь зримым напоминанием об опасностях, которые подстерегали отряд на каждом шагу. К Глассу, единственному из отряда, капитан относился как к равному, ценя в нем редкое сочетание выдержки, опыта и надежности: прочие – за исключением разве что Черного Харриса – были кто моложе, кто слабее, кто невежественнее. Случившееся с Глассом могло произойти с любым, включая самого капитана.

Генри отвернулся от умирающего. Решение предстояло нелегкое.

Жизнь на диких землях учила – и обязывала – каждого быть независимым и самодостаточным: к западу от Сент-Луиса вспоможений и льгот не водилось. Однако смельчаков, дерзнувших отправиться в западные земли, связывали узы общей ответственности. За неимением писаных правил здесь царил один безоговорочный закон – по сути библейский, – подчиняющий себе личные интересы каждого, и с удалением от обжитых мест важность его только росла. В случае нужды ты был обязан помочь любому – другу, соратнику, первому встречному: жизнь, включая твою собственную, зависела здесь от готовности выручить того, кто нуждается в помощи.

Правда, применительно к Глассу закон все больше казался капитану двусмысленным. Для раненого делали что могли – заботились о ранах, тащили на носилках, терпеливо ждали исхода в надежде хотя бы похоронить по-человечески. И в представлении капитана Генри вся жизнь отряда эти дни была подчинена нуждам одного-единственного человека, ибо таково правило. Выполнять которое больше не было возможности. По крайней мере, здесь и сейчас.

Капитан и раньше сомневался, стоит ли тащить Гласса дальше. При взгляде на чудовищные раны даже мелькнула мысль, не милосерднее ли пустить ему пулю в лоб и прекратить мучения, однако убить не поднялась бы рука. И все же Генри не впервые казалось, что случись ему хоть как-то переговорить с Глассом – тот понял бы, как рискует из-за него отряд. Можно найти раненому укрытие, оставить огонь, оружие, припасы: выживет – доберется до Миссури и присоединится к отряду. Зная Гласса, капитан подозревал, что сумей тот заговорить – попросил бы именно о таком исходе, подвергать опасности весь отряд он не захотел бы.

Оставлять раненого капитан не решался. Гласс толком не приходил в сознание и никаких речей не понял бы, а без его прямого согласия Генри действовать не мог. Гласс – один из его людей, и Генри за него отвечает.

Как и за остальных трапперов в отряде. И за деньги, вложенные в предприятие вице-губернатором Эшли. И за семью в Сент-Луисе, которая больше десяти лет ждала, когда поправятся денежные дела, хотя успех оставался далеким и недостижимым, как Скалистые горы.

В тот вечер отряд собрался у трех небольших костров, на которых коптилось свежее мясо. Сосны вокруг поляны защищали костры от сторонних глаз, закатная прохлада напоминала о том, что на дворе конец августа – до холодов осталось совсем немного.

Капитан, собираясь обратиться к отряду, встал, словно подчеркивая серьезность минуты.

– Нам нельзя задерживаться, время не ждет. Нужны двое добровольцев – остаться с Глассом. Побыть с ним, пока не умрет, похоронить, затем нагнать отряд. Тем, кто останется, пушная компания Скалистых гор заплатит семьдесят долларов, чтобы покрыть риск.

В одном из костров треснула шишка, взметнув ворох искр в ясное ночное небо, – звук только подчеркнул повисшую над поляной тишину. Трапперы разом примолкли, обдумывая предложение капитана. Слова о смерти Гласса, пусть и неминуемой, навевали жуть. Француз по имени Жан Берно перекрестился, остальные по большей части просто не сводили глаз с огня.

Все молчали. Рано или поздно мысли обратились к деньгам. Семьдесят долларов – больше трети годового заработка. Если отбросить чувства и смотреть трезво, то Глассу долго не протянуть. Семьдесят долларов за то, чтобы несколько дней просидеть на поляне, а потом за неделю ускоренным переходом нагнать товарищей? Конечно, оставаться тоже рискованно: отряд в десять человек – боеспособная единица, двое трапперов – нет. Если нагрянут индейцы, никакие доллары не спасут.

– Я останусь с Глассом, капитан.

Все в изумлении повернулись к говорящему, пытаясь сообразить, что побуждает Фицджеральда остаться.

– Не из любви к ближнему, – пояснил тот, видя замешательство товарищей. – Ради денег. И не скрываю. Так что если нужна нянька – выберите кого другого.

Капитан Генри оглядел отряд.

– Кто еще останется?

Черный Харрис бросил ветку в костер.

– Я, капитан.

Харрис, о чьей дружбе с Глассом все знали, не мог вынести мысли, что с раненым останется самый вздорный из отряда. Гласс заслуживал лучшего.

Капитан покачал головой.

– Тебе нельзя, Харрис.

– Как так нельзя?

– Нельзя. Я знаю, ты его друг. И все же извини. Ты нужен отряду как разведчик.

Вновь повисла долгая тишина. Большинство бесцельно смотрели на огонь, мало-помалу всем приходила в голову та же мысль: дело того не стоит. Деньги того не стоят. В конце концов, даже Гласс того не стоит. Не то чтобы его не уважали – его почитали и даже любили. Некоторые, как Андерсон, помнили прежнюю доброту Гласса и чувствовали себя в долгу. Предложи капитан спасти Гласса от беды – Андерсон с готовностью ринулся бы на выручку. Однако здесь не нужно было защищать и спасать. Только дождаться смерти и похоронить. Дело того не стоило.

Генри начал было опасаться, что Гласса так и придется поручить одному Фицджеральду, как вдруг Джим Бриджер неуклюже поднялся на ноги.

– Я останусь.

Фицджеральд издевательски хмыкнул.

– Опомнись, капитан, у него молоко на губах не обсохло! Если он останется – тогда плати мне вдвое, мне же придется охранять обоих!

Бриджер дернулся, будто ему отвесили пощечину, от стыда и гнева кровь бросилась в лицо.

– Капитан, обещаю – я справлюсь!

Генри озадаченно помолчал. Не на такой исход он надеялся, и внутренний голос шептал ему, что оставлять Гласса с Фицджеральдом и Бриджером – все равно что оставлять одного. Бриджер совсем юнец, и хотя за год работы на пушную компанию он показал себя способным и честным, Фицджеральда он не перевесит. Впрочем, – одернул себя капитан, – не в этом ли суть выбора? Он, капитан Генри, за деньги просто перекладывает на других общую ответственность. Свою ответственность. Как ни крути – лучшего выбора нет.

– Решено, – кивнул он. – Выходим на рассвете.

Глава 5

30 августа 1823 года

На второй день после ухода капитана с отрядом, вечером, Фицджеральд отправил Бриджера за дровами. Оставшись наедине с Глассом, лежащим у одного из костерков, он на раненого даже не взглянул.

Над поляной возвышалась скала – как груда глыб, поставленных одна на другую чьей-то исполинской рукой и придавленных к земле. Из расщелины между двумя глыбами торчала одинокая кривая сосна – родня тех, что шли на опорные столбы в жилищах местных индейцев. Семя, из которого она выросла, десятилетия назад попало наверх с пометом воробья, выклевавшего его из сосновой шишки; в расщелине оказалось достаточно земли, увлажняемой дождем, а тепла от нагретой солнцем скалы хватило, чтобы заставить семя прорасти. Без солнечных лучей побег первое время вело в сторону, и лишь потом, выйдя из расщелины наружу, он потянулся к небу. Изогнутый ствол пустил в стороны опушенные иглами ветки, и теперь сосна, пусть и искалеченная, возвышалась над своими стройными сестрами, растущими на плодородной земле.

Без капитана и отряда цель Фицджеральда сводилась к одному: запасти побольше вяленого мяса, чтоб не терять потом времени, когда придет пора нагонять товарищей после смерти раненого. А пока держаться от лагеря подальше.

Хотя поляна и лежала в стороне от реки, соседство с родником Фицджеральду не нравилось: ручей вел прямо к лагерю, да и остатки прежних кострищ указывали, что место часто используют для стоянок. Как знать – может, оно известно всей округе. А если даже и нет, следы десятка человек и мула вели сюда от самой реки: любой охотничий или боевой отряд, оказавшийся на берегу Гранд, неминуемо их заметит.

Фицджеральд хмуро покосился на Гласса. Сразу после ухода трапперов он с прагматичной дотошностью осмотрел раны умирающего: швы на горле, вторично зашитые после падения с носилок, надежно держались, однако вся шея покраснела от заражения. Раны на ноге и руке понемногу заживали, зато воспалились борозды на спине. «Счастье твое, что ты без сознания, – подумал Фицджеральд. – Когда ж ты сдохнешь?»

* * *

Пути, приведшие Джона Фицджеральда на Дикий Запад, вышли изрядно кривыми. Началом им положило спешное бегство из Нового Орлеана в 1815 году, на следующий день после того, как Джон в пьяном угаре зарезал шлюху.

Сын шотландского матроса и дочери луизианского торговца, Фицджеральд вырос в Новом Орлеане. Отец десять лет провел в плаваниях; дома он появлялся раз в год, и каждый раз оставлял жену беременной. Через три месяца после известия о том, что он вместе с кораблем пошел ко дну в Карибском море, мать Фицджеральда вышла замуж за престарелого владельца мелочной лавки, чтобы прокормить детей. Ее практичное решение в основном пошло им на пользу: из восьмерых, доживших до зрелого возраста, двое старших унаследовали лавку после отчима, сыновья нашли честную работу, дочери благополучно вышли замуж. Особняком болтался один Джон.

Злобный нрав и склонность к дракам в нем замечали с раннего детства. Он рано приучился разрешать споры кулаками, и в школьные годы его частенько вышвыривали из класса за то, что он норовил вонзить карандаш в ногу кому-нибудь из одноклассников. Идти в матросы, по примеру отца, он не желал из-за тягот морского ремесла, зато с удовольствием окунулся в грубый хаос портовой жизни, где в годы отрочества и шлифовал свои бойцовские навыки. В семнадцать лет нарвавшись на удар ножом в трактирной драке, он получил кривой, в виде рыболовного крючка, шрам на лице и с тех пор проникся уважением к клинковому оружию. Ножи стали его страстью, за недолгое время он собрал целую коллекцию – от кинжалов до скальпировальных ножей – всевозможных форм и размеров.

В двадцать лет он влюбился в шлюху из портового заведения – молодую француженку Доминик Перро. Несмотря на коммерческую природу их отношений, до него явно не доходил весь смысл профессии. Застав однажды Доминик в постели с жирным капитаном случайного судна, он в ярости зарезал обоих, скрылся от погони, затем стащил восемьдесят четыре доллара из лавки собственных братьев и купил билет на судно, отплывающее по Миссисипи на север.

Следующие пять лет он провел в трактирах Мемфиса, работая барменом в заведении, напыщенно (и незаслуженно) именуемом «Золотой лев». Должность, за которую он получал кров, еду и жалкие гроши, давала ему то, чего он не имел в Новом Орлеане, – право бить и наказывать. Провинившихся он вышвыривал из бара с таким наслаждением, какое удивляло даже бывалую публику; двоих клиентов он чуть не забил до смерти.

Способности к счету, принесшие его братьям успех в торговых делах, имелись и у Джона – и он предпочел применить их к игре. Некоторое время ему нравилось проигрывать в карты скудное барменское жалованье, затем его поманили более крупные ставки. Новые игры требовали больше средств, а желающие одолжить ему денег находились всегда.

Как-то, заняв двести долларов у хозяина соседнего заведения-конкурента, Фицджеральд сорвал крупный куш: четыре дамы против четырех десяток – и тысяча долларов в кармане. После такого выигрыша Джон преисполнился уверенности в собственных игорных талантах и возжаждал большего. Бросив работу в «Золотом льве», он попытался жить на карточные выигрыши, однако удача резко пошла на убыль, и месяц спустя его долг ростовщику по имени Джеффри Робинсон уже насчитывал две тысячи долларов. Несколько недель Фицджеральд прятался, однако двое громил, выследив должника, в драке сломали ему руку и дали неделю на уплату долга.

Фицджеральд в отчаянии уцепился за другого ростовщика – немца Ганса Бангемана – и взял у него денег расплатиться с Робинсоном. Однако при виде денег на него снизошло озарение. Зачем отдавать долг, если можно сбежать из Мемфиса и зажить где-нибудь еще? Дождавшись утра, он купил билет на судно, идущее дальше на север, и в феврале 1822 года прибыл в Сент-Луис.

Прожив в новом городе месяц, Джон узнал, что в питейных заведениях объявились двое, ищущие «картежника со шрамом на лице». Ростовщиков в Мемфисе было не так много, и Робинсону с Бангеманом понадобилось не так много времени, чтобы в полной мере оценить вероломство Фицджеральда. Скинувшись по сотне долларов, кредиторы наняли двух бандитов – найти должника и убить, предварительно взяв с него хотя бы часть долга. Вернуть деньги они не очень надеялись, зато были намерены убить беглеца любой ценой. Храня собственную репутацию, они пустили слух о своем плане по всем трактирам Мемфиса.

Фицджеральд оказался в ловушке: севернее Сент-Луиса обжитых мест на Миссисипи не было, а на юге – в Новом Орлеане и Мемфисе – его ждали.

В тот же день Джон случайно услышал в баре оживленный разговор – завсегдатаи судачили об объявлении в «Миссури репабликан». Схватив газету, он прочел:

«Предприимчивым молодым людям. Податель сего набирает сотню молодых людей, желающих подняться к истокам Миссури, с гарантией дальнейшей работы на один, два или три года. О подробностях справляться у капитана Генри, проживающего у свинцовых приисков в округе Вашингтон. Капитан Генри отправится с отрядом в качестве начальника партии».

И Фицджеральд уцепился за возможность. На последние гроши, оставшиеся от денег Ганса Бангемана, он купил поношенную кожаную куртку, мокасины и ружье. На следующее утро он явился к капитану Генри и заявил о готовности вступить в отряд. Кандидат показался капитану подозрительным с самого начала, но выбор был невелик: в отряд требовалась сотня людей, Фицджеральд подходил физически. Если он успел побывать в ножевых драках – тем лучше. И через месяц Джон уже плыл по Миссури на север.

Хоть он и намеревался сбежать из отряда при первом же случае, к жизни на Диком Западе он успел привыкнуть. И пусть следопыт из него не вышел, талант виртуозно обращаться с оружием не исчерпывался ножами: стрелком он оказался отличным, и в одной только стычке на Миссури убил двоих арикара благодаря истинно снайперскому терпению. Битвы с индейскими племенами, вгонявшие в страх большинство трапперов из отряда Генри, Фицджеральда будоражили, а порой и пьянили.

* * *

Фицджеральд повернулся к Глассу, в глаза бросилась кентуккская винтовка. Поглядев, не возвращается ли Бриджер, он взял ее в руки – приклад удобно лег к плечу, широкий прицел давал хорошую наводку, легкая конструкция позволяла надежно удерживать цель. Фицджеральд вскинул винтовку, переводя ее с места на место, пока дуло не остановилось на Глассе.

Джон уже привык к мысли, что винтовка перейдет к нему после смерти раненого. С капитаном он, правда, еще ничего не обсуждал, но кто больше достоин унаследовать оружие умирающего, чем тот, кто остался воздать ему последние почести? Семьдесят долларов – ничто по сравнению с риском отстать от отряда, и на этот риск Фицджеральд шел не ради денег, а ради винтовки, предмета зависти всех трапперов. Бриджера он конкурентом не считал: тот рад только что полученному ружью Уильяма Андерсона, а после Гласса обойдется и мелкой подачкой – ножом, например.

Мысль, заставившая Фицджеральда остаться с Глассом, с каждым часом становилась все соблазнительнее. Что Глассу лишний день? Не все ли равно? Зато самому Фицджеральду этот день никак не лишний…

Джон положил винтовку. У головы Гласса валялась окровавленная рубаха. Прижать ее к лицу раненого на несколько секунд – и наутро можно в путь… Фицджеральд взглянул на винтовку, отливающую темно-коричневым на фоне подстилки из рыжих сосновых игл, и потянулся за рубахой.

– Он что, очнулся?

Сзади стоял Бриджер с охапкой дров.

Фицджеральд, вздрогнув, не сразу нашелся с ответом.

– Парень, ты спятил? Еще раз так подкрадешься – прирежу!

Бриджер бросил дрова на землю и подошел к Глассу.

– Я думал – может, бульоном его напоить? Ну хоть попытаться?

– Да ты у нас добряк, Бриджер! Влить ему в глотку бульону – и он не сдохнет завтра, а проваляется еще неделю! Сильно тебе это поможет? Думаешь, от глотка супа он встанет как новенький?

– Ты так говоришь, будто хочешь его смерти, – выдавил Бриджер.

– Конечно! Именно этого и хочу! И он тоже! – Фицджеральд выдержал эффектную паузу. – Ты, Бриджер, в школу ходил?

Ответ он знал. Бриджер помотал головой.

– Тогда вот тебе урок арифметики. Отряд, которому не надо тащить Гласса, проходит тридцать миль в день. Допустим, мы пойдем быстрее – сорок миль в день. Сорок минус тридцать – сколько будет?

Парень только молчал.

– Десять, Бриджер. – Для пущей наглядности Фицджеральд издевательски растопырил две пятерни. – Вот столько, детка. Мы их нагоняем только на десять миль в день. А они прошли уже сотню. Значит, нам с тобой десять дней идти одним. Это если он помрет сегодня и если нам не придется плутать, пока найдем отряд. Десять дней чуть ли не на виду у охотников сиу! Неужели не понимаешь? Лишний день торчим здесь – три лишних дня идем в одиночку. Да когда сиу тебя прикончат, ты будешь еще страшнее Гласса! Ты когда-нибудь видел человека, с которого сняли скальп?

Бриджер не ответил, хотя людей со снятым скальпом ему видеть приходилось: после стычки с черноногими у водопадов Миссури капитан Генри привез в лагерь обоих убитых. Они были привязаны лицом вниз к мулу, и когда капитан разрезал веревки, успевшие закоченеть тела рухнули на землю. Трапперы, не в силах отвести глаз, смотрели на изуродованные трупы тех, кто утром сидел с ними у общего костра. С жертв не только сняли скальп – отрезали нос и уши, вырвали глаза, отсекли гениталии. На голых телах отчетливо виднелась граница загара на руках и шее, где грубая и коричневая, как седло, кожа резко переходила в белоснежную – не будь повод таким ужасным, кто-нибудь уж точно отпустил бы шутку, настолько забавно было видеть резкую разницу. С тех пор Бриджер, каждый раз когда мылся, вспоминал тех двоих и не мог отделаться от мысли, как по-детски ненадежна и слаба человеческая кожа под одеждой.

Сейчас, после откровений Фицджеральда, парень отчаянно жаждал возразить, дать отпор – однако не мог ничего сказать. Не потому, что не хватало слов, а потому, что не находил доводов. Обличать Фицджеральда в корысти было бессмысленно – тот ведь сам говорил, что берется за дело ради платы. А ради чего остался сам Бриджер? Явно не ради денег: суммы и без того путались в голове, обычного жалованья уже набралось больше, чем он видел денег за всю жизнь. Бриджер тешил себя надеждой, что остался с Глассом из преданности товарищу. Гласса он бесспорно почитал: тот по-отечески за ним приглядывал, учил трапперским премудростям, ограждал от насмешек. Бриджер знал, что перед Глассом он в долгу, но где граница этого долга?..

Удивление и восхищение в глазах товарищей в тот миг, когда Бриджер вызвался остаться с Глассом, были так непохожи на презрительно-злобные взгляды в ту позорную ночь в карауле. Капитан, уходя с отрядом и оставляя Гласса, похлопал Бриджера по плечу, отчего тот в кои веки почувствовал себя своим среди трапперов. Может, остаться с раненым – для него способ явить собственную полезность, утешить оскорбленное самолюбие? Неужели он, как и Фицджеральд, ищет выгоды в несчастьях ближнего? С одной лишь разницей – Фицджеральд хотя бы честно заявил, что остается ради корысти.

Глава 6

31 августа 1823 года

Наутро третьего дня Бриджер сидел на поляне и который час подряд чинил мокасины. За время странствий обувь продырявилась, отчего ноги успели покрыться ссадинами и синяками, так что время безделья он решил использовать с толком. Кожей он запасся еще до ухода отряда, вырезав кусок из сырой бизоньей шкуры, и теперь сосредоточенно пришивал к мокасинам новые подметки. Стежки выходили не очень равномерными, зато прочными.

Полюбовавшись сделанной работой, он взглянул на Гласса. Над ранами кружили мухи, губы умирающего высохли и потрескались. В очередной раз спросив себя, вправду ли он лучше Фицджеральда, Бриджер зачерпнул воды из родника и поднес жестяную кружку к губам Гласса. Тот, хоть и в забытьи, почуял влагу и начал пить.

Когда он оторвался от кружки, Бриджер с сожалением вздохнул: быть полезным – это, оказывается, приятно. Впрочем, Фицджеральд прав: Глассу прямая дорога в могилу, и помочь ему можно только одним – облегчить последние часы жизни.

Мать Бриджера знала целебные свойства трав и деревьев, и Бриджер за всю жизнь не раз пожалел, что в детстве не спешил разглядывать цветы, листья и кору в корзине, с которой она приходила из леса. Он помнил только простейшее, и сейчас на краю поляны нашел что хотел: сосну с липкой, как патока, смолой на стволе. Заржавленным ножом он наскреб сколько нужно, подошел к Глассу и опустился на колени. Вокруг ран на ноге и руке, куда вонзились зубы медведицы, темнели синяки, однако сама кожа начала заживать – туда-то Бриджер и принялся втирать пальцем смолу, заполняя раны и смазывая кожу вокруг них.

Закончив, он перевернул Гласса на бок и оглядел спину. При падении с носилок швы разошлись, кое-где виднелась свежая кровь, однако спина была пунцовой не от крови, а от воспаления. По длине пяти борозд, оставленных медвежьими когтями, выступил желтый гной, края ран пылали алым, пахло скисшим молоком. Толком не зная, что делать, Бриджер намазал всю спину смолой – за ней дважды пришлось возвращаться к соснам.

Последними он оглядел раны на шее. Швы на них остались в целости; впрочем, Бриджер заподозрил, что кожу капитан сшил только для того, чтобы прикрыть развороченную внутренность горла. Гласс лежал в забытьи, изо рта вырывался клокочущий хрип, как тарахтение сломанного механизма. Парень еще раз наведался к соснам, нашел ствол с отслоившейся корой и снял ножом верхний слой, а затем собрал в шляпу мягкое внутреннее подкорье.

Зачерпнув воды из родника, он поставил жестяную кружку на угли костра, а когда закипело – всыпал туда сосновой коры. Помешивая варево черенком ножа, он дождался, пока смесь стала густой и мягкой, как ил, а потом принялся накладывать припарку на горло раненого, втирая смесь в порезы и размазывая дальше к плечу. В сумке еще оставался лоскут от рубахи, порванной на бинты, – Бриджер накрыл им припарку и, приподняв голову Гласса, завязал тугой узел на затылке.

Бережно опустив голову Гласса на землю, он вдруг заметил, что тот открыл глаза. Взгляд, ясный и сосредоточенный, так не вязался с немощным телом, что парень даже вздрогнул и не мигая уставился на Гласса, который взглядом явно пытался что-то сказать. Только вот что?..

Через минуту Гласс прикрыл веки. В краткий миг, на который к нему вернулось сознание, тело успело откликнуться странными, почти незнакомыми ощущениями: он почувствовал и жжение от сосновой смолы, прикрывшей гнойные раны, и тепло от припарки, смягчившей боль в горле. Стараниями Бриджера организм ожил, в глубинах тела медленно, пока неявно, начали собираться силы для нового, решающего испытания.

Фицджеральд вернулся, когда послеполуденные тени удлиненно стелились по земле, предвещая скорый вечер. На плече он нес наскоро разделанную оленью тушу с рассеченным горлом и вытащенными внутренностями, и когда он бросил ее у одного из костров, туша рухнула тяжело и неуклюже – грациозный олень теперь был всего лишь грудой мяса.

При виде повязок, прикрывших раны Гласса, Джон нахмурился.

– Только теряешь время, – бросил он. – Мне бы плевать, да время теряется и мое тоже.

Кровь бросилась в лицо Бриджеру, однако он промолчал.

– Тебе сколько лет, парень?

– Двадцать.

– Врешь. У тебя даже голос не устоялся, срываешься в писк. Небось и сиську вживую не видел, кроме как у матери.

Парень отвел глаза, внутренне проклиная способность Фицджеральда учуять слабое место.

Тот, упиваясь его смущением, расхохотался.

– Что? Ни разу не был с бабой? Я ведь прав, скажи! А в чем же дело, Бриджер? Не наскреб пары долларов на шлюху в Сент-Луисе?

Фицджеральд уселся на землю, наслаждаясь отдыхом после дневной вылазки.

– Или ты не по девочкам? Может, ты из этих? И мне тогда спать на спине, чтоб ты не навалился ночью?

Бриджер по-прежнему молчал.

– А может, у тебя и члена-то нет?

Бриджер, не помня себя, вскочил, схватил винтовку, взвел курок и уставил дуло в лоб Джону.

– Сукин ты сын, Фицджеральд! Еще одно слово – отстрелю башку!

Фицджеральд замер, не сводя глаз с черного дула, однако через минуту, опомнившись, поднял глаза на парня. От ухмылки шрам у губ проступил резче.

– А ты ничего, Бриджер! Может, даже и отлить можешь не только сидя!

Хохотнув в ответ на собственную шутку, он вытащил нож и принялся свежевать оленя. В наступившей тишине Бриджер вдруг услышал собственное хриплое дыхание, сердце колотилось где-то в горле. Опустив винтовку, он оперся на приклад и сел на землю. Навалилась усталость, он потянул на плечи одеяло.

Через несколько минут до него донесся голос Фицджеральда.

– Эй, парень!

Бриджер не ответил. Джон как ни в чем не бывало потер нос окровавленной рукой.

– Ружьишко-то твое без кремня не выстрелит!

Парень взглянул на винтовку – кремня и вправду не было. Он вновь побагровел, только на этот раз обозлился не столько на Фицджеральда, сколько на себя. Джон, тихонько посмеиваясь, вновь заработал длинным ножом, разделывая тушу.

На деле Бриджеру в тот год исполнилось девятнадцать, однако из-за хрупкого сложения он выглядел моложе. Он родился в 1804-м – в год начала экспедиции Льюиса и Кларка. Их нашумевшее возвращение в 1812-м подвигло его отца двинуться из Вирджинии на запад.

Семья Бриджеров осела на небольшой ферме поблизости от Сент-Луиса. Для восьмилетнего Джима переезд на запад стал одним сплошным приключением: ухабистые дороги, добытое охотой мясо на ужин, сон под открытым небом. На новой ферме мальчишку ждали луга, леса и ручьи – сорок акров неизведанной территории. Он до сих пор живо помнил, с каким восторгом вел отца к самостоятельно обнаруженному роднику, как гордился построенным над родником навесом. Помимо прочего, старший Бриджер увлекался землемерным делом и часто брал Джима в походы, чем еще больше пробудил в сыне интерес к исследованию новых земель.

Детство Джима внезапно кончилось в тринадцать лет, когда мать с отцом и старшие братья в считаные недели умерли от лихорадки. Бриджер остался с младшей сестренкой на руках, и, хотя сестру взяла под крыло престарелая тетка, добывать деньги для семьи пришлось Джиму. Он нанялся к паромщику.

Миссисипи в те времена кишела судами. В растущий на глазах Сент-Луис шли промышленные товары с юга, сверху по течению прибывало сырье с Дикого Запада. Бриджер слушал рассказы о гигантском Новом Орлеане и чужеземных портах за ним. Встречал заросших бородами гребцов, которые вели лодки вверх по течению, полагаясь только на силу собственных мышц и волю к победе. Говорил с погонщиками, возившими товар из Лексингтона и Терре-Хота. Видел будущее речной навигации –изрыгающие дым пароходы, пыхтящие против течения.

Однако воображение Бриджера занимала не Миссисипи, а Миссури. Всего в шести милях от парома, на котором он работал, две великих реки сходились вместе – в сонное обыденное течение Миссисипи вторгался необузданный поток из дальних земель, соединяя старое и новое, знакомое и неизведанное, обжитое и дышащее вольными просторами. Бриджер каждый раз с нетерпением ждал редкого мига, когда пушные торговцы и путешественники привяжут к паромной пристани легкие плоскодонные лодки, а то и разобьют ночной лагерь – и польются рассказы о свирепых индейцах, обильной дичи, вековечных равнинах и возносящихся к небу снежных скалах.

Тоска по западным землям росла в груди Бриджера незаметно для него самого, исподволь маня в дальние края, знакомые лишь по рассказам. И когда случайный проповедник, взгромоздившийся на паром со своим мулом, спросил парня, в чем тот видит собственное предназначение, определенное ему Господом, – Бриджер в тот же миг выпалил: «Отправиться к Скалистым горам». Проповедник, возликовав, принялся склонять его к высокой миссии нести веру диким народам, и, хотя обращать индейцев в христианство Бриджер не собирался, разговор все же засел в памяти. Запад влек Джима не просто новизной – парню казалось, будто среди дальних равнин и диких гор затерялась часть его души, которая теперь, очнувшись, требует воссоединения.

Будущее представало лишь в мечтах, на деле же Бриджер день за днем не выпускал из рук шест, правя хлипким паромом. Туда-сюда, взад-вперед – бессмысленное движение без цели и конца, отклоняющееся от заданного пути не больше чем на милю. Как не походило оно на ту жизнь, о которой он грезил, – жизнь в странствиях по неизведанным землям!..

Через год работы на пароме отчаявшийся Бриджер, в опрометчивой попытке приблизиться к заветной мечте, подался в Сент-Луис и нанялся в подмастерья к кузнецу. Хозяин попался незлобный и даже положил ему скромное жалованье, которое Джим отправлял тетке и сестре, однако главное условие оставалось ясным и четким: пять лет безотлучной работы.

Пусть новое занятие и не приблизило Бриджера к западным землям, зато разговоров о пионерах здесь хватало, так что все пять лет Джиму было где постигать законы диких равнин. Стоило трапперу или переселенцу зайти подковать коня, как Бриджер, отбросив привычную сдержанность, начинал сыпать вопросами – где бывали, что видели? Так он услыхал и о Джоне Колтере, который несколько миль нагишом бежал от сотни черноногих, готовых догнать его и снять скальп, и о торговом успехе легендарных Мануэля Лизы и братьев Шуто. А уж если выпадал случай увидеть героев во плоти – у Бриджера и вовсе захватывало дух. Раз в месяц, когда капитан Эндрю Генри наведывался в кузницу подковать коня, Джим вызывался сделать работу ради одного – переброситься со знаменитым капитаном хотя бы словом, и эти мимолетные встречи соединяли мечты с действительностью, вселяли в него дальнейшую веру в исполнение желаний.

Срок ученичества истекал в день восемнадцатилетия Бриджера, 17 марта 1822 года. Местная актерская труппа приурочила к мартовским идам постановку шекспировского «Юлия Цезаря». Джим, глядя на сцену, почти жалел о потраченных на билет двадцати пяти центах: длинная бессмысленная пьеса, мужчины в дурацких длинных одеждах, да и язык странный. Однако зрелище затягивало, мало-помалу парень втянулся в ритм торжественных фраз, и когда красавец актер раскатисто произнес: «В делах людей бывает миг прилива; он мчит их к счастью, если не упущен»^[111], – Бриджер понял, что эти строки он запомнит навсегда.

Три дня спустя кузнец рассказал Джиму о свежем объявлении в «Миссури репабликан», адресованном «предприимчивым молодым людям». Миг прилива настал.

* * *

Проснувшись на следующее утро, Бриджер удивленно оглядел Фицджеральда, склоненного над Глассом.

– Фицджеральд, ты что?

– Давно у него лихорадка? – спросил тот, не отнимая ладони от лба раненого.

Бриджер метнулся к Глассу и потрогал его лоб – горячий и влажный.

– Я проверял ночью, жара не было.

– Теперь есть. Потеет перед смертью, сукин сын. Отправляется-таки на тот свет.

Бриджер замер на месте, не зная, радоваться или огорчаться. Гласса уже ощутимо трясло, так что Фицджеральд наверняка был прав.

– Слушай меня, парень. Готовимся уходить. Я на разведку вверх по Гранд, ты бери ягоды с мясом и делай пеммикан.

– А Гласс?

– А что Гласс? Ты врачом, что ли, заделался, пока тут сидишь? От нас ему никакой пользы!

– Польза одна – быть с ним, дождаться смерти и похоронить. Таков уговор с капитаном.

– Тогда копай могилу, раз такой умный! Алтарь ему сооруди, не забудь! Но если я приду и мясо не будет готово – отхожу тебя плетью так, что Глассу позавидуешь! – И Фицджеральд, схватив винтовку, зашагал вниз по ручью.

Там, где приток впадал в реку, тонкая струйка ручья широко разливалась по пологому песчаному берегу и лишь потом впадала в стремительную Гранд. Солнечный, типично сентябрьский день близился к жаркому полудню. Фицджеральд издалека вгляделся в беспорядочные следы отряда, различимые даже сейчас, по прошествии четырех дней, потом взглянул вверх по течению, где на голой ветке засохшего дерева сидел орел, словно на часах. Вдруг птицу что-то спугнуло; орел, в два маха поднявшись в воздух, развернулся на крыле и полетел к истоку реки.

Где-то резко заржала лошадь. Фицджеральд глянул было и тут же прищурился: утреннее солнце отражалось в реке, вода сияла, как живой поток сплошного света. За пляшущими сполохами Фицджеральд различил фигуры конных индейцев.

Он тут же рухнул плашмя и прижался к земле, лихорадочно соображая, успели его заметить или нет. Два-три коротких вдоха – и он осторожно пополз к низкорослому ивняку, единственному укрытию. Где-то вновь заржал конь, однако стука копыт не последовало. Фицджеральд проверил винтовку и пистолет – оба заряжены, – снял волчью шапку и поднял голову, пытаясь сквозь ивовые ветви разглядеть другой берег.

Индейцев было пятеро. Четверо стояли неровным полукругом, пятый в середине лупил хлыстом заартачившегося пегого. Возня с конем явно занимала всю четверку, кто-то смеялся.

На одном из индейцев красовался полный воинский головной убор из орлиных перьев, и даже с двухсот ярдов Фицджеральд разглядел ожерелье из медвежьих клыков и шкуру выдры на заплетенных косах. Трое с ружьями, двое с луками, никакой боевой раскраски – наверняка охотники. Племя Фицджеральд не определил и не очень-то старался: всех местных индейцев он загодя считал врагами трапперов. И хотя из ружья его не достанут – слишком далеко, – однако стоит им подойти ближе, и ему несдобровать: одна пуля в винтовке, другая в пистолете, и только если враги застрянут на стремнине, он успеет зарядить в ружье еще одну. Три выстрела на пять мишеней – не тот случай, когда стоит затевать бой.

Прижавшись животом к земле, Фицджеральд пополз под защиту самых высоких ив у ручья. По дороге он не жалел проклятий для прошедшего здесь отряда, следы которого так явно выдавали поляну у родника. Добравшись до более густых ивовых зарослей, он оглянулся: индейцев по-прежнему занимал разыгравшийся пегий конь, однако к месту слияния они подойдут с минуты на минуту – и тогда увидят ручей. И следы, чума их побери. Следы, которые укажут путь к поляне яснее, чем если показать пальцем.

Фицджеральд пробрался от ивняка к соснам и еще раз глянул на охотников: те наконец усмирили упрямого коня, пятеро охотников теперь ехали вверх по течению.

Уходить.

Немедленно.

Фицджеральд припустил вдоль ручья прямой дорогой к лагерю.

– Индейцы, пятеро, идут вверх по Гранд, – выпалил он Бриджеру, который камнем перетирал оленину на пеммикан, и принялся заталкивать вещи в мешок. Вдруг он вскинул голову, напряжение и страх в глазах сменились яростью. – Шевелись! Вот-вот нападут на след!

Бриджер запихнул мясо в сумку, закинул сумку и мешок на плечи и обернулся взять винтовку, прислоненную к дереву рядом с кентуккской винтовкой Гласса, – и только сейчас, при мысли о Глассе, до него дошел смысл происходящего. Дернувшись, как от пощечины, он взглянул на раненого.

Впервые с самого утра тот открыл глаза. Взгляд поначалу оставался туманным, как после глубокого сна, однако с каждым мигом делался более осмысленным, и Бриджер внезапно осознал, что Гласс не хуже его понимает происходящее. Индейцы на реке. Значит…

Каждый нерв в Бриджере звенел от напряжения, однако в глазах Гласса он видел лишь невероятное, нездешнее спокойствие. Понимает? Прощает? Или Джиму только кажется? Под ясным взглядом раненого Бриджер виновато замер, душу пронзило стыдом, как когтями. Что сказал бы Гласс? И что скажет капитан?..

– А точно сюда идут? – срывающимся голосом переспросил Бриджер, ненавидя себя за слабость, за откровенное малодушие в решительную минуту.

– Хочешь остаться и проверить? – Фицджеральд, метнувшись к костру, подхватил остатки мяса с решетки.

Бриджер взглянул на Гласса. Раненый шевелил пересохшими губами, силясь протолкнуть через горло беззвучные слова.

– Он что-то хочет сказать!

Парень опустился на колени, пытаясь разобрать шепот. Гласс медленно поднял руку и протянул дрожащий палец к кентуккской винтовке.

– Винтовку! Просит свою винтовку!

В спину Бриджеру что-то ударило, он полетел лицом на землю. Силясь встать на четвереньки, он взглянул на Фицджеральда – у того злобные черты лица странно сливались с резкими углами волчьей шапки.

– Займись делом, прах тебя побери!

Бриджер, с трудом поднявшись на ноги, обалдело следил за Фицджеральдом, который подошел к Глассу и оглядел его вещи: охотничью сумку, нож в украшенных бусинами ножнах, топорик, винтовку и рожок для пороха.

Наклонившись, Фицджеральд взял сумку, порылся внутри, достал огниво и переложил его в карман кожаной куртки. Рожок с порохом он повесил на плечо, а топорик засунул за широкий кожаный пояс.

Бриджер не сводил с него изумленных глаз.

– Что ты делаешь?

Фицджеральд нагнулся за ножом и перебросил его парню.

– Держи.

Парень поймал оружие на лету и с ужасом воззрился на ножны.

Оставалась винтовка.

Фицджеральд взял ее в руки и проверил заряд.

– Не обижайся, старина Гласс. Тебе-то она без надобности.

Бриджер застыл на месте.

– Бросить? Безоружного?

Фицджеральд лишь смерил его взглядом и шагнул прочь, его тут же скрыли деревья.

Бриджер посмотрел на нож в руке, затем на Гласса, взгляд которого, полыхающий как угли в кузнечной печи, чуть не прожигал его насквозь. Бриджер стоял недвижно, душу раздирали сомнения, надо было на что-то решаться. И вдруг его захлестнула неодолимая, всепоглощающая волна – страх.

Он резко повернулся и побежал в лес.

Глава 7

2 сентября 1823 года, утро

День. Не ночь. Это единственное, что мог определить Гласс, если не двигаться. Высоко ли стоит солнце – он не знал. Он лежал там же, где рухнул вчера: движимый яростью, он добрался лишь до края поляны. Здесь его и свалила лихорадка.

Медведица разодрала тело Гласса снаружи – теперь лихорадка раздирала его изнутри. Опустошенный и измученный, он не мог сдержать дрожи и мечтал об одном: припасть к теплу костра. Однако все огни в лагере успели погаснуть, порушенные остатки костровых ям не давали ни единой струйки дыма. Нет огня – нет и тепла.

Гласс прикинул, сможет ли он добраться хотя бы до ветхого одеяла, лежащего на старом месте, и попробовал собрать силы – тело откликнулось неверным подобием движения.

От усилий что-то дрогнуло в глубине груди, и раненый сжался, чтобы не раскашляться, однако мышцы, измученные прежними попытками, не поддались, кашель сотряс грудь. Хлынула боль – будто кто-то выдирал внутренности через горло или вытаскивал из тела глубоко засевший рыболовный крючок.

Когда боль стихла, Гласс вновь сосредоточился на одеяле: надо согреться, иначе не выжить. Он с усилием поднял голову и огляделся: одеяло лежало футах в двадцати. Перевернувшись с бока на живот, он выставил вперед левую руку, затем согнул левую ногу и оттолкнулся от земли. Так, пользуясь единственной рабочей рукой и здоровой ногой, он пополз через поляну. Двадцать футов тянулись, как двадцать миль, трижды Гласс останавливался отлежаться. Каждый вздох с хрипом раздирал горло, на каждый удар сердца раны на спине отзывались тупой болью. Добравшись наконец до одеяла, раненый завернулся в плотную тяжелую шерсть – и лишь тогда позволил телу расслабиться. И вновь впал в забытье.

Утро тянулось бесконечно. Гласс то приходил в себя, то терял сознание, то плавал в зыбком мареве между сном и явью. Окружающее казалось смутными обрывками картины, разодранной в клочья так, что связь между обрывками уже не восстановить. Приходя в сознание, он мечтал об одном – забыться и не чувствовать боли, но перед желанным забытьем каждый раз его глодала та же мысль: а вдруг он больше не проснется? Неужели так и приходит к людям смерть?

А потом, когда Гласс потерял всякий счет времени, на поляне появилась змея.

Выскользнув из леса на открытое пространство, она на миг замерла у края поляны – уверенный и опасный хищник в поисках добычи. Гласс, в ужасе и восхищении, не мог отвести взгляд. Помедлив, змея вновь скользнула вперед, лениво-грациозное движение набрало силу, она устремилась прямо к Глассу.

Тот дернулся было откатиться в сторону, но змеиная повадка подчиняла волю, не оставляла надежды. В памяти всплыл давний совет: видишь змею – не двигайся. Гласс, и без того оцепенелый, замер. Змея подползла ближе и остановилась в нескольких футах от лица раненого. Гласс смотрел ей в глаза, пытаясь не мигать, однако подражать змеиному взгляду не выходило: черные немигающие глаза глядели безжалостно и неотвратимо, как смерть. Завороженный, он наблюдал за тем, как змея медленно свернулась в кольцо для будущей атаки. Язык то и дело высовывался, пробуя воздух, в центре кольца закачался вперед-назад гремучий хвост, как метроном, отсчитывающий секунды до гибели.

Змея бросилась внезапно – Гласс даже не успел отпрянуть, только заметил мелькнувшую голову с раскрытой пастью. Ядовитые зубы вонзились в руку ниже локтя, Гласс вскрикнул от боли и попытался стряхнуть тварь, однако клыки держали руку прочно, змеиное тело металось в воздухе вслед за рукой. Вдруг клыки ослабли, змея упала плашмя на землю, но тут же свернулась в кольцо и вновь бросилась на жертву. На этот раз вскрикнуть Глассу не пришлось: клыки вонзились в горло.

Раненый открыл глаза. Солнце стояло в зените, лучи светили прямо на поляну. Он осторожно перекатился на бок, убирая тело с солнцепека, и в нескольких шагах увидел гремучую змею, вытянувшуюся на земле во все свои шесть футов. Час назад она проглотила крольчонка, и теперь ее тело распирал уродливый ком – перевариваемая тушка жертвы медленно двигалась от змеиной головы к хвосту.

Гласс в панике глянул на руку – никаких укусов. Робко потянулся к шее, ожидая наткнуться на впившуюся в горло змею, – ничего подобного. Он с облегчением понял, что змея – или, по крайней мере, змеиные укусы – явились ему в бреду, наполняя забытье кошмаром.

Гласс ощупал лицо. На коже застыли крупные капли пота, но жара не было. Лихорадка прошла. Хотелось пить – тело требовало влаги. Раненый дотащился до родника. Разодранное горло по-прежнему принимало только мельчайшие глотки, да и те с болью, но каждая капля ледяной воды бодрила, как долгожданное лекарство, давая силы и очищая тело изнутри.

* * *

Незаурядная жизнь Хью Гласса началась вполне заурядно. Он был первенцем англичанина Уильяма Гласса, каменщика из Филадельфии, и его жены Виктории. Начало века застало Филадельфию в разгаре буйного роста, каменщики без дела не сидели. И хотя богачом Уильям Гласс не стал, на содержание пятерых детей средств хватало с лихвой. Опытный глаз строителя подсказал Уильяму, что главное для будущего благополучия детей – крепкий фундамент. Его-то сооружением Уильям и занялся, справедливо сочтя, что дать детям хорошее образование – в высшей степени достойная цель в жизни.

Глядя на успехи Хью в науках, Уильям всячески увещевал сына выбрать карьеру юриста, однако Хью не питал склонности к парикам, мантиям и пыльным сводам законов. Его страстью была география.

Судоходная компания «Росторн и сыновья» держала контору на той же улице, где жила семья Гласса. В переднем зале красовался огромный глобус – один из немногих в Филадельфии, – и каждый день по пути из школы Хью заходил в контору, раскручивал глобус вокруг оси и глядел на плывущие перед ним горы и моря. Карты на стенах показывали главные судоходные пути – перекинутые через океан тонкие линии, соединяющие Филадельфию с портами всего мира, и Хью, глядя на них, любил воображать города и людей на этих маршрутах: от Бостона до Барселоны, от Стамбула до Китая.

Желая ввести увлечение сына в практическое русло, Уильям предложил ему заняться картографией, однако сидеть на месте и рисовать карты казалось Хью слишком скучным: его тянуло не к изображениям пространства, а к осязаемым землям и морям, и больше всего – к обширным белым пятнам, помеченным надписью «terra incognita». Картографы тех времен рисовали там сказочных зверей и невиданных чудовищ, и Хью терялся в догадках: настоящие они или вымышленные? «Неизвестно», – ответил ему отец, надеясь, что испуг отвратит сына от тяги к путешествиям. План не сработал: в тринадцать лет Хью объявил, что хочет стать морским капитаном.

В 1802 году Хью исполнилось шестнадцать, и Уильям, опасаясь, как бы сын не сбежал из дома, смирился с его желанием и даже обратился к знакомому голландцу – капитану фрегата, принадлежащего конторе «Росторн и сыновья», – с просьбой взять Хью на корабль юнгой. Капитан, бездетный Йозиас ван Аартзен, отнесся к Хью со всей серьезностью и в течение десяти лет, до самой своей смерти в 1812-м, неустанно учил юношу морской премудрости, проведя его по всем ступеням от юнги до старшего помощника капитана.

Англо-американская война 1812 года остановила традиционную торговлю с Великобританией, и контора занялась опасным, но прибыльным делом – блокадной контрабандой. Всю войну, до 1815 года, Хью на своем стремительном фрегате возил ром и сахар из Карибского моря в охваченные войной американские порты, стараясь не попадаться на глаза английским военным кораблям, а по окончании войны контора «Росторн и сыновья», сохранившая карибский бизнес, сделала Хью капитаном небольшого грузового судна.

В лето, когда ему исполнился тридцать один год, Хью Гласс впервые увидел Элизабет ван Аартзен – девятнадцатилетнюю племянницу своего первого капитана. Четвертого июля «Росторн и сыновья» устроили празднование Дня независимости – с танцами и кубинским ромом. Танцевали не парами, а выстроившись в две линии, девушки против мужчин: разговор не затеять, но Хью хватило и тех коротких фраз, которыми он успел обменяться с Элизабет в головокружительном вихре празднества. Незаурядная, сильная, уверенная, Элизабет успела полностью завладеть его мыслями.

На следующий день он зашел к ней домой и с тех пор навещал каждый раз, как бросал якорь в Филадельфии. Элизабет получила хорошее образование и много путешествовала, знала о дальних народах и странах, с ней не нужно было договаривать фраз – молодые люди, обмениваясь шутками и историями из жизни, понимали друг друга с полуслова. Вскоре время, проведенное вне Филадельфии, уже казалось Глассу мучительным: ясный взгляд Элизабет мерещился ему в каждом утреннем луче, бледное лицо – в лунных отблесках на полотнище паруса.

Погожим майским утром 1818 года Хью Гласс вернулся в Филадельфию. В нагрудном кармане мундира лежал миниатюрный бархатный футляр со сверкающей жемчужиной на тонкой золотой цепочке – подарок для Элизабет. Гласс сделал ей предложение, свадьбу назначили на лето.

Через неделю Хью отплыл на Кубу, куда попал в самый разгар местных скандалов с задержкой сотни баррелей рома, и надолго застрял в гаванском порту. Через месяц в Гавану пришло еще одно судно от «Росторна и сыновей», с которым Гласс получил письмо от матери. Она сообщала Хью о смерти отца и молила его вернуться в Филадельфию как можно скорее.

Хью знал, что споры из-за рома могут тянуться месяцами: за это время он успеет сплавать в Филадельфию, уладить дела с отцовским наследством и вернуться на Кубу. А если разбирательства в Гаване закончатся раньше, то старший помощник и без него доведет судно до Филадельфии. И Гласс зарезервировал себе место на испанском торговом судне «Бонита морена», которое через несколько дней отправлялось в Балтимор.

Однако испанскому судну не суждено было миновать форт Макгенри, а Глассу – вновь увидеть Филадельфию. На второй день после отплытия из Гаваны на горизонте показался корабль без флага. Капитан «Бониты морены» попытался было уйти от погони, однако пиратский тендер оказался быстроходнее. Подойдя к испанскому судну, он выстрелил крупной картечью из пяти пушек. Пятерых матросов убило. Испанец спустил паруса.

Капитан ожидал, что дело закончится дележом добычи, однако ошибся. На «Бониту морену» перескочило десятка два пиратов, их вожак – мулат с золотым зубом и золотой цепью – подошел к капитану, с официальным видом стоящему на квартердеке, и, вытащив из-за пояса пистолет, выстрелил капитану в голову.

Команда и пассажиры в ужасе замерли, ожидая решения своей судьбы. Хью Гласс, стоя среди них, не спускал глаз с пиратов и их судна. По обрывкам фраз на беспорядочной смеси креольского, английского и французского Гласс заподозрил в них молодчиков из Баратрийского залива – пехотинцев из войска, которым командовал пират Жан Лафит.

Лафит свирепствовал в Карибском море задолго до англо-американской войны 1812 года. Нападал он по большей части на британские суда, и американцы его не трогали. В 1814-м его ненависть к англичанам нашла законное применение: генерал-майор сэр Эдвард Пакенхэм с шестью тысячами ветеранов битвы при Ватерлоо осадил Новый Орлеан. Генерал Эндрю Джексон, командующий американской армией, оказался лицом к лицу с противником, впятеро превосходящим его по численности, и когда Лафит предложил свои услуги – рекомендательных грамот Джексон не спрашивал. В битве за Новый Орлеан войско Лафита доблестно сражалось против британцев, и по окончании битвы Джексон, опьяненный победой над врагом, ходатайствовал перед президентом Мэдисоном о прощении всех былых провинностей Лафита. Ходатайство было немедленно удовлетворено.

Лафит, не имея ни малейшего намерения оставлять прежнее ремесло, тем не менее оценил выгоду иметь высочайшего покровителя. Мексика воевала с Испанией. На острове Галвестон Лафит основал поселение, которое назвал Кампече, и предложил свои услуги городу Мехико. Мексиканцы выдали Лафиту патент и уполномочили его флот, пока немногочисленный, нападать на любые испанские корабли. Взамен Лафит получил право невозбранно грабить испанцев.

Теперь, на глазах Хью Гласса, этот договор претворялся в жизнь. Двое моряков, подскочивших помочь смертельно раненному капитану, были застрелены на месте. Всех найденных на борту женщин (трех, среди них престарелую вдову) переправили на тендер под скабрезные шутки пиратов. Часть бандитов спустилась в трюм осматривать груз, остальные принялись сортировать пассажиров и команду. Двух стариков и тучного банкира, забрав все ценное, сбросили за борт.

Мулат, переходя с испанского на французский, объяснил пленным морякам нехитрый выбор: желающие отречься от верности Испании могут поступить на службу к Жану Лафиту, нежелающие разделят судьбу капитана. Моряки – всего их набралось около дюжины – выбрали Лафита. Половину из них взяли на тендер, половина присоединилась к пиратской команде на «Боните морене».

Хотя Гласс почти не понимал по-испански, смысл ультиматума он уловил. И когда мулат, не выпуская пистолета, поравнялся с ним, Хью ткнул себя в грудь и сказал по-французски одно слово: «Marin». Моряк.

Мулат молча окинул его оценивающим взглядом и одобрительно ухмыльнулся.

– À bon? Okay monsieur le marin, hissez le foc»^[112].

Гласс, собирая по закоулкам памяти крохи французских слов, лихорадочно пытался сообразить, чего от него требуют. Он не знал, что значит «hissez le foc», зато четко понимал, что от испытания, предложенного мулатом, зависит его жизнь. Судя по всему, мулат пытался проверить, вправду ли Гласс моряк, и тому оставалось одно. Он уверенно шагнул к носу корабля и принялся ставить кливер, чтобы тронуть судно с места.

– Bien fait, monsieur le marin^[113], – кивнул мулат.

Так в августе 1819 года Хью Гласс стал пиратом.

* * *

Гласс оглянулся на проход между деревьями, где исчезли Фицджеральд и Бриджер, и стиснул зубы. Как и в тот день, хотелось броситься в погоню и настичь, только на этот раз раненый понимал, что слишком слаб. Впервые после встречи с медведицей сознание прояснилось, однако вместе с пониманием пришла и тревога.

Гласс попытался выяснить, насколько тяжело он ранен, и левой рукой ощупал шрамы на голове – там, где медвежьи когти содрали кожу с черепа. Он уже успел увидеть отражение в роднике, когда наклонялся попить, и знал, что медведица чуть ли не полностью сняла с него скальп. И хотя внешность его никогда не заботила, сейчас собственное лицо показалось ему совершенно чужим. Если он выживет, на такие шрамы трапперы уж точно будут смотреть почтительно.

Больше всего его волновало горло. Кроме как в зыбком отражении, ран он видеть не мог, разве что осторожно ощупать пальцами. Повязка с припаркой, наложенная Бриджером, отвалилась еще вчера, когда Гласс пытался доползти до воды, и теперь, трогая швы, он мысленно возносил хвалы искусству капитана Генри. Хью смутно помнил склоненное над ним лицо капитана сразу после стычки с медведицей, хотя подробности – как и счет дням – от него ускользали.

Если склонить шею, становились видны следы когтей, ведущие к горлу от плеча, и глубокие борозды на груди и выше локтя. Сосновая смола, которой Бриджер намазал кожу, помогла ранам закрыться. Снаружи они почти зажили, однако из-за боли, засевшей глубоко в мышцах, Гласс по-прежнему не мог поднять правую руку. При мысли о смоле раненый вспомнил о Бриджере, и, хотя благодарность за то, что парень позаботился о его ранах, никуда не делась, перед глазами все же стояла иная картина: Бриджер у края поляны с его ножом в руке, готовый ринуться в чащу.

Хью в очередной раз взглянул на гремучую змею. Чего бы он не дал сейчас, лишь бы вернуть нож! Змея ведь жива – и рано или поздно двинется с места. В голову опять полезли мысли о Фицджеральде и Бриджере, однако Гласс их отогнал. Сейчас было не до того.

Он продолжал оглядывать раны. Глубокие проколы от когтей на правом бедре, в которые Бриджер тоже втер смолу, благополучно заживали, однако распрямить ногу у Гласса не вышло, и он попытался слегка перенести вес тела в сторону и потом опереться на ногу. Тело пронзила мучительная боль – стало ясно, что нагрузки нога не выдержит.

Оставались раны на спине. Дотянувшись за плечо левой рукой, Гласс нащупал пять борозд. Швы перемежались струпьями, поверх застыла липкая смола, кое-где выступила свежая кровь. Борозды начинались ниже поясницы и шли чуть не до самой шеи, углубляясь между лопаток – туда рука Гласса не доставала.

Закончив обследовать раны, Гласс задумался. Выводы были неутешительны. Во-первых, он беззащитен: напади на него звери или люди – он не отобьется. Во-вторых – на поляне оставаться нельзя. Он здесь явно не первый день, а укрытый под соснами родник наверняка знают все окрестные индейцы. Что Гласса до сих пор не нашли – чистое везение, и оно не будет тянуться вечно.

Уходить от Гранд он не хотел, даже несмотря на риск встретить индейцев. Есть река – значит, есть вода, пища и ориентир. Правда, оставался главный вопрос: вверх по течению или вниз? Он один, вокруг вражеская земля и подмоги ждать неоткуда, тело ослабло от лихорадки и голода, ноги не держат. Как ни подмывало Гласса скорее пуститься вслед предателям, он знал, что сейчас их не догнать.

Хотя отступаться от задуманного, даже на время, Глассу претило, выбора не было. Если добраться до форта Бразо – там можно восстановить силы и взять припасов, и уже оттуда всерьез пускаться за врагами. Однако форт Бразо стоял на слиянии Уайт и Миссури, в трехстах пятидесяти милях вниз по реке.

Три с половиной сотни миль – здоровому человеку по хорошей погоде две недели пути. Сколько можно проползти за день, Гласс не знал, но не собирался сидеть на месте. Рука и нога болели, однако воспаления не было, и Гласс решил, что со временем раны заживут. Продвигаться придется ползком, а когда тело окрепнет, идти с костылем. Даже если всего по три мили в день – пусть. Лучше три мили позади, чем впереди. К тому же в пути проще добыть пищу.

* * *

Мулат на захваченном испанском корабле двигался на запад, к заливу Галвестон и пиратской колонии Лафита в Кампече. В сотне миль южнее Нового Орлеана он захватил еще одно испанское торговое судно, подманив его на пушечный выстрел испанским флагом, поднятым на «Боните морене». Новая жертва – «Кастельяна» – подверглась уже знакомым Глассу жестокостям, только на этот раз пираты спешили еще больше: пушечный залп разнес корпус «Кастельяны» ниже ватерлинии, корабль шел ко дну.

Пиратам явно повезло. «Кастельяна» шла из Севильи в Новый Орлеан с грузом ружей: стоит только спасти их с тонущего корабля – и баснословная прибыль Лафиту обеспечена.

С тех пор как в 1819 году началось бурное заселение Техаса, пиратский анклав Жана Лафита на Галвестоне исправно поставлял сюда товары: от реки Рио-Гранде до реки Сабин города множились и росли, без внешнего снабжения было не прожить. Посредников Лафит предпочитал обходить стороной – а точнее, обходиться без них вовсе. У традиционных торговцев не оставалось при таком раскладе никаких шансов, и процветающее Кампече все больше притягивало к себе контрабандистов, работорговцев и мошенников всех мастей, ищущих удобное место для поживы. Неоднозначный статус Техаса, раздираемого между США и Мексикой, защищал Лафита от стороннего вмешательства: его нападения на испанские суда несли выгоду Мексике; Испании не хватало мощи этому противостоять, Америка пока закрывала на все глаза – в конце концов, Лафит был героем битвы за Новый Орлеан, и к тому же американские корабли он не трогал.

Хью Гласс, хоть и не прикованный цепями к кораблю, чувствовал себя не более чем заложником в пиратских делах Жана Лафита. Во время налетов на испанские суда он успел понять, что любая попытка неповиновения закончится для него казнью, и вынужденно смирился с неизбежным, однако в резню не лез и умудрился не замарать рук убийством.

Стоянки в Кампече, во время которых он надеялся было скрыться, не давали никакой возможности для побега. Лафит правил островом единовластно, а на материке за проливом, в Техасе, свирепствовали индейцы каранкава – известные каннибалы. За их землями жили тонкава, команчи, кайова и осажи, тоже не очень-то расположенные к бледнолицым, разве что не склонные их пожирать. Редкие очаги цивилизованной жизни были заселены в основном испанцами, которые вешали за пиратство любого, кто приходил со стороны побережья. Пеструю картину дополняли встречающиеся тут и там мексиканские «бандитос» и техасские «виджиланте» из так называемых комитетов бдительности.

Целое пиратское государство, да еще и бурно растущее, неминуемо рисковало тем, что терпение окружающих стран рано или поздно иссякнет. И когда Соединенные Штаты решили наладить отношения с Испанией, дипломатическим усилиям ощутимо мешали постоянные налеты на испанские суда, зачастую происходившие прямо в территориальных водах США. В ноябре 1820 года президент Мэдисон отправил в Кампече лейтенанта Ларри Кирни и шхуну «Энтерпрайз» во главе американского боевого флота. Лейтенант Кирни предложил Лафиту ясный выбор: уйти с острова или быть разнесенным в куски.

Лафит, при всей его репутации головореза и склонности к бесчинствам, отличался завидной практичностью. Погрузив на корабли всю добычу, какую можно было увезти, он поджег Кампече и бесследно исчез вместе со своим пиратским флотом. Больше о нем не слыхали.

В ту ноябрьскую ночь, стоя среди погруженного в хаос Кампече, Хью Гласс осознал, что прежняя жизнь кончена. С пиратами он уходить не собирался. Более того – море, которое для него всегда означало простор и свободу, теперь сузилось в восприятии до тесного суденышка, плавучей тюрьмы. Пора было искать другие пути.

Багровое зарево пожара окутывало Кампече погребальным великолепием. Вокруг зданий и внутри роились люди, хватающие все мало-мальски ценное. Выпивка, в которой здесь никогда не было недостатка, теперь и вовсе лилась рекой, споры за чужое добро почти неминуемо заканчивались выстрелом, отрывистые ружейные хлопки слышались по всему городу. Пронесся слух, будто американский флот собирается расстрелять остров из пушек, и люди в отчаянии карабкались на отходящие корабли; пираты, угрожая саблями и пистолетами, сбрасывали их в море.

Гласс, толком не зная, куда бежать, вдруг наткнулся на собрата по несчастью – Александр Гринсток, как и он, попал в плен к пиратам во время налета на корабль, они вместе участвовали в последнем налете.

– У меня ялик на южном берегу, – бросил Гринсток. – Может, доберусь до материка.

Опасности, поджидающие на континенте, по сравнению с налетом американцев и пожаром острова, казались не такими уж страшными, и Гласс с Гринстоком начали пробираться через пылающий город. Прямо перед ними по узкой дороге катила повозка, доверху нагруженная бочками и ящиками, на ней сидели трое, увешанные оружием: один нахлестывал лошадь, двое других следили, чтобы никто не покусился на груз. На глазах Гласса и Гринстока колесо запнулось о камень, с повозки слетел ящик. Трое, торопясь успеть к отходящим кораблям, не обратили внимания.

На крышке ящика красовалась надпись «Кутцтаун, Пенсильвания», внутри лежали новехонькие винтовки из оружейной мастерской Анштадта. Не веря своей удаче, Гласс и Гринсток схватили по ружью и бросились обыскивать ближайшие дома. Вскоре, добыв пуль, пороху и драгоценных безделушек на продажу, они пустились дальше.

На то, чтобы на веслах обогнуть остров с востока и пересечь залив, ушла почти вся ночь. Сполохи от горящего города отражались в волнах, весь залив казался охвачен пламенем, на фоне огненных бликов четко выделялись корабли американского флота и удаляющиеся пиратские суда Лафита. Когда ялику оставалась до берега сотня ярдов, на острове прогремел взрыв, гигантским грибом взметнулось пламя над «Мезон руж» – особняком Жана Лафита, где располагался и арсенал. Гласс и Гринсток в последние несколько гребков достигли отмели и спрыгнули в воду. Бредя к берегу, Гласс отчетливо понимал, что оставляет море навсегда.

Не имея ясного плана, друзья пробирались по техасскому берегу наудачу, заботясь скорее не о конечной цели, а о том, как бы избежать передряг по пути. Открытый берег не давал убежища, а уйти внутрь материка не давали тростниковые джунгли и болотистые устья рек, впадающих в залив. Опасаться стоило не только индейцев каранкава, но и испанских войск, и американского флота.

Через неделю пути на горизонте замаячила небольшая сторожевая застава Накодочес. Беглецы не сомневались, что весть об американском налете на Кампече сюда уже долетела, так что любого пришельца, появившегося со стороны Галвестона, неминуемо примут за беглого пирата и повесят без церемоний. Хью Гласс знал, что через Накодочес лежит путь к испанскому анклаву Сан-Фернандо-де-Бехар, и путники, не заходя в селение, решили свернуть в глубь материка, надеясь, что слухи о Кампече туда еще не дошли.

Надежды не оправдались. В Сан-Фернандо-де-Бехар, куда Гласс и Гринсток добрались через шесть дней, их тут же арестовали испанцы. Просидев неделю в тесной тюрьме, беглецы предстали перед местным судьей, майором Хуаном Паласио дель Валье Лерсунди.

Майор Паласио – старый скептик и несостоявшийся конкистадор, вынужденный перебирать бумажки в пыльной дыре на задворках войны, которую Испании не суждено выиграть, – смерил арестантов тяжелым взглядом. Он знал, что проще их повесить. Пришли с побережья, из вещей только винтовки, никаких припасов и одежды – наверняка пираты или шпионы, даром что рассказывают, будто захвачены Лафитом при налете на испанские корабли.

Однако майору Паласио не хотелось никого вешать. Неделю назад он отправил на виселицу молодого солдата-испанца, заснувшего в карауле, и, хотя наказание соответствовало закону военного времени, майор с тех пор не находил себе места и чуть не всю неделю провел в исповедальне у местного падре. Пока арестованные излагали свои злоключения, он метался в мучительных сомнениях. Правду говорят или нет? Как знать? А если не знать, то вправе ли он лишать их жизни?

В конце концов майор Паласио предложил Глассу и Гринстоку сделку: их освобождают, но с одним условием – они вольны идти из Сан-Фернандо только на север. Отпускать их на юг майор боялся: там их могут подобрать испанские патрули, и тогда майору не миновать кары за сочувствие к пиратам.

Техаса беглецы толком не знали, однако Гласс неожиданно для себя пришел в восторг от перспективы бродить по незнакомым землям без снаряжения и даже без компаса.

Друзья двинулись на северо-восток, предполагая, что рано или поздно набредут на Миссисипи, и больше тысячи миль проделали почти без забот. Широкая техасская равнина изобиловала зверьем, попадались дикие стада, так что добыть еды было проще простого, опасаться приходилось только индейцев. Впрочем, Глассу и Гринстоку удалось избежать с ними встречи, и теперь позади остались и каранкава, и команчи, и кайова, и тонкава, и осажи.

Удача изменила путникам только на берегах реки Арканзас. Они только что подстрелили бизона и собрались его освежевать, как вдруг с вершины одинокого холма на них ринулись конники – два десятка индейцев из племени пауни. На голой равнине спрятаться негде: ни деревьев, ни скал. Бежать бесполезно, конные индейцы нагонят пешую жертву без труда. Гринсток, бездумно схватившись за ружье, прицелился и выстрелил – под одним из преследователей упала лошадь. Сам Гринсток через миг уже лежал мертвым, с тремя стрелами в груди, еще одна стрела угодила Глассу в бедро.

Гласс даже не думал вскидывать винтовку, а лишь завороженно, как во сне, глядел на девятнадцать всадников, несущихся к нему во весь опор. Перед глазами мелькнула боевая раскраска на груди переднего коня и черные волосы на фоне неба – и на голову Гласса обрушился каменный набалдашник индейского жезла.

Хью Гласс очнулся в деревне индейцев пауни, привязанный за шею к врытому в землю столбу. Запястья и щиколотки крепко стягивала веревка, свободными оставались только кисти рук. Вокруг, возбужденно перешептываясь, толпились индейские дети.

К Глассу приблизился старый вождь с жестким гребнем волос и внимательно оглядел пленника – не так уж много бледнолицых он видел в жизни. Вождь, известный под именем Скачущий Бизон, что-то сказал, и собравшиеся пауни разразились ликующими воплями. Гласс огляделся: он лежал посреди деревни на краю большого круга, в центре которого уже поставили поленницу для костра – из-за нее-то, видимо, и радовались индейцы. Какая-то старуха прикрикнула на детей, те разбежались. Взрослые принялись готовить ритуальное сожжение.

Гласс, оставшись в одиночестве, попытался оценить шансы. В глазах еще двоилось от удара, четко разглядеть предметы он мог только прищурившись или вовсе закрыв один глаз. Стрелу из ноги индейцы вытащили; наконечник вошел неглубоко, однако задумай Гласс сбежать – даже такая рана будет помехой. Стало быть, он все равно что слеп и почти не может ходить, не то что бегать.

Похлопав себя по груди, Хью обнаружил, что в нагрудном кармане рубахи чудом сохранилась баночка киновари – один из трофеев, захваченных при бегстве из Кампече. Гласс перекатился на бок, чтобы закрыться от лишних взглядов, плюнул в порошок киновари и растер кашицу пальцем. Получившейся краской он натер лицо и шею, тщательно замазав всю кожу от лба до самого ворота рубахи, затем толстым слоем густой краски покрыл ладонь. Баночку он закопал в песок под тем местом, где лежал, а сам перевернулся на живот и уткнул лицо в сгиб руки, закрываясь от зевак.

Так он пролежал до самого вечера, прислушиваясь к суете вокруг поленницы, где готовили его казнь. Наконец лагерь покрыла тьма, а в центре круга, освещая деревенскую площадь, запылал гигантский костер.

Гласс и сам толком не понимал, зачем затеял возню с краской: то ли ради пустого прощального жеста, то ли в надежде на дикарские суеверия, о которых раньше слыхал. Как бы то ни было, усилия оказались не напрасны: киноварь спасла Глассу жизнь.

Когда пришло время вести жертву к костру, двое индейских воинов и вождь обнаружили пленника лежащим на земле, лицом вниз, и приняли это за знак слабости. Скачущий Бизон перерезал веревку вокруг шеи Гласса, и воины наклонились было подхватить его под локти и поднять, как вдруг Хью, не обращая внимания на рану в бедре, вскочил на ноги – лицом к вождю, воинам и всему племени.

Индейцы в ужасе замерли: лицо пленника было кроваво-алым, будто с него содрали кожу, белки глаз в свете костра горели серебром, как лунный диск. Многие раньше не видели бледнолицых, тем более с бородой, и в их глазах пришелец походил на чудовищного зверя из мира духов. Ближайшего воина Гласс ударил пятерней в грудь, так что на коже остался кровавый отпечаток. Толпа ахнула.

Повисла тишина:Гласс смотрел на племя, племя в ужасе не сводило глаз с пришельца. Такого успеха Гласс не ожидал и теперь лихорадочно соображал, что делать дальше: если вдруг кто-то из индейцев опомнится, беды не миновать. Наконец он решил, что громкий голос – лучшее средство для устрашения публики, и принялся выкрикивать первое, что пришло на ум:

– Отче наш, сущий на небесах, да святится имя Твое…

Вождь Скачущий Бизон смотрел на чужака в полном смятении. Бледнолицых он раньше встречал, но нынешний им не чета: то ли шаман, то ли злой дух, да и распев у него такой, что повергает все племя в транс.

– Ибо Твое есть царство и сила, и слава во веки. Аминь.

Бледнолицый наконец замолк и теперь стоял перед толпой, тяжело дыша. Скачущий Бизон оглядел толпу. Индейцы переводили глаза с вождя на безумного духа и обратно, во взглядах читалось осуждение: зачем он привел чужака в племя, что теперь с ними будет?..

Скачущий Бизон понимал, что настрой толпы надо переломить, причем срочно. Подойдя к чужаку вплотную, он снял с себя ожерелье, на котором болталась пара орлиных лап, повесил его на шею Глассу и вопросительно заглянул опасному пришельцу в глаза.

Гласс окинул взглядом площадь: в середине, рядом с костром, стояли в ряд четыре низких сиденья – почетные места для зрителей несостоявшегося ритуального сожжения. Он дохромал до них и сел. Скачущий Бизон отдал короткий приказ, две женщины поспешили за едой и питьем. Второе указание он отдал воину с отпечатком алой пятерни на груди – тот бросился прочь, вернулся с кентуккской винтовкой и положил ее к ногам Гласса.

Там, на равнинах между рекой Арканзас и берегами Платте, Гласс прожил с племенем пауни почти год. Скачущий Бизон, вначале сдержанный и молчаливый, вскоре принял его в семью как сына. За год жизни с индейцами Гласс успел изрядно освоить науку выживания в диких местах, которую начал постигать еще во время бегства из Кампече.

К 1821 году на равнинах между Арканзасом и Платте стали появляться белые путешественники. Тем летом Гласс с охотничьим отрядом в десяток индейцев наткнулся на повозку с двумя бледнолицыми. Велев индейцам подождать, он медленно поехал вперед. Путники оказались посланцами Уильяма Кларка – государственного уполномоченного по делам с индейцами. Кларк приглашал вождей окрестных племен в Сент-Луис, в подтверждение добрых намерений повозка была набита подарками – одеялами, швейными иглами, ножами и чугунными котлами.

Спустя три недели Гласс вместе со Скачущим Бизоном прибыл в Сент-Луис.

Сент-Луис служил границей между двумя мирами, притягивающими Хью Гласса. На востоке маячила прежняя цивилизованная жизнь: Элизабет и ее семья, моряцкая профессия, весь прошлый опыт. С запада манили неизведанные земли, совершеннейшая свобода, новые начинания. Отправив три письма в Филадельфию – адресованные Элизабет, ее матери и компании «Росторн и сыновья», – Гласс устроился конторским служащим в судоходную компанию на Миссисипи и принялся ждать ответов.

Ожидание затянулось надолго. Наконец в начале марта 1822 года пришло письмо от брата. Тот извещал о смерти матери – она пережила отца едва ли на месяц.

Новости этим не кончились. «Еще должен с сожалением сообщить, что твоя возлюбленная Элизабет тоже умерла. В январе она слегла с лихорадкой, и, хотя Элизабет изо всех сил сопротивлялась болезни, ей не суждено было выздороветь». Гласс, побледнев, рухнул в кресло, к горлу подкатил комок. «Надеюсь, тебе утешительно будет знать, что ее похоронили рядом с мамой. Элизабет оставалась тебе верна, даже когда мы все смирились с мыслью, что ты погиб».

Двадцатого марта Гласс, придя в контору судоходной компании, застал там группу мужчин, столпившихся над объявлением в «Миссури репабликан». Уильям Эшли собирал отряд охотников за пушниной для похода к верховьям Миссури.

Через неделю Гласс получил письмо от конторы «Росторн и сыновья»: ему предлагали место капитана на судне, курсирующем между Филадельфией и Ливерпулем. Вечером четырнадцатого апреля он в очередной раз перечитал письмо и, бросив его в огонь, еще долго сидел у камина, глядя, как обращается в пепел последний след его прежней жизни.

На следующее утро Хью Гласс отплыл из Сент-Луиса вместе с капитаном Генри и трапперами пушной компании Скалистых гор. В свои тридцать шесть лет Гласс не причислял себя к молодым и, в противоположность многим юнцам, не считал, что ему нечего терять. Решение отправиться на запад не было ни опрометчивым, ни насильственным – Гласс, как всегда, сделал выбор вполне осознанно. Однако объяснить такое решение он не мог даже самому себе: мотивы он не столько понимал, сколько смутно чувствовал.

В письме брату он написал: «Затеянное предприятие манит меня с невероятной силой, я никогда такого не испытывал. Я уверен, что делаю правильный выбор, хотя не смог бы объяснить причин».

Глава 8

2 сентября 1823 года, после полудня

Гремучая змея по-прежнему лежала на поляне недвижно, в полусонном состоянии переваривая добычу. Хью Гласс, не выпускавший ее из виду с тех пор, как пришел в себя, вдруг вспомнил о еде. Жажду он успел утолить у родника, зато теперь навалился голод, острый и нестерпимый. Сколько дней пролетело без пищи – раненый не помнил. Руки дрожали от слабости, поляна плыла перед глазами.

Хью осторожно пополз к змее, все еще живо памятуя о кошмаре. Остановившись от змеи шагах в двух, он здоровой рукой подобрал камешек размером с орех и запустил им в змею – та не шевельнулась. Тогда Гласс выбрал камень побольше, с кулак, и подполз на расстояние удара. Змея, почуяв неладное, сонно дернулась было к укрытию, однако Гласс успел обрушить камень ей на голову и бил до тех пор, пока змея не издохла.

Теперь предстояло ее распотрошить. Хью оглядел лагерь: сумка лежала у края поляны. Добравшись до нее, он вытряхнул содержимое: ружейную ветошь, бритву, бисерное ожерелье с парой орлиных лап и медвежий коготь длиной в ладонь. Гласс оглядел коготь, на конце которого толстым слоем застыла кровь, и бросил его обратно в сумку, недоумевая, откуда он там взялся. Ветошь теперь сгодится разве что на трут, а вот бритва пойдет в дело. Лезвие, правда, слишком хрупкое и как оружие бритва бесполезна, но другие применения ей найдутся – например, снять кожу со змеи. Кинув бритву в сумку, Гласс перебросил через плечо ремень и пополз обратно к змее.

Над окровавленной змеиной головой уже кружили мухи, однако Гласс предпочел осторожность: он однажды видел, как отрубленная змеиная голова впилась челюстями в нос щенка, решившего на свою беду ее обнюхать. Гласс положил поперек змеиной головы длинную палку и прижал ее левой ногой. Правая рука почти не действовала из-за боли в плече, но кисть двигалась сносно – зажав в пальцах бритву, Гласс перепилил ею шею змеи, а потом той же палкой отбросил голову за поляну.

Ведя бритву от шеи вниз, он начал разрезать змею вдоль брюха. Лезвие быстро тупилось, каждый дюйм давался все труднее. Вскрыв брюхо, он выбросил внутренности и вновь вернулся к шее – на этот раз он срезал бритвой чешуйчатую кожу, обнажая мясо, нестерпимо аппетитное на голодный взгляд.

Вгрызаясь в змеиное тело, он рвал его зубами, будто кукурузный початок, и наконец отодрал кусок мяса – жесткого и упругого, не поддающегося зубам. Гласс проголодался так, что даже не вспомнил о ранах, и по глупости проглотил кусок целиком, не разжевывая. Тот камнем застрял в горле, от боли Гласс подавился, зашелся кашлем и чуть было не задохнулся, однако в конце концов кусок благополучно прошел в желудок.

Наученный первым опытом, Гласс весь остаток дня отковыривал бритвой мелкие куски жилистого мяса, разминал их между двух камней и осторожно проглатывал, запивая родниковой водой. На трапезу ушла уйма сил и времени, и все равно, даже добравшись до хвоста, Гласс остался голоден. А со следующей едой ему и вовсе придется помучиться: вряд ли добыча придет к нему так же легко.

При последних отблесках дневного света он внимательно оглядел кончик змеиного хвоста – трещотку с десятью щитками, по одному на каждый год жизни. Гласс прежде никогда не видел десятилетних гремучих змей и теперь задумался о том, каково ей было десять лет жить и преодолевать опасности, а потом случайно, по глупой ошибке, оказаться беззащитной перед врагом – и вот уже лежать мертвой, сожранной чуть ли не раньше, чем остановилась кровь в жилах. Он отрезал хвост и перебрал щитки, как бусины на четках, а потом бросил хвост в сумку. На память.

Темнело. Гласс завернулся в одеяло и лег спать.

Сон был некрепок и мучителен. Утром Хью проснулся ослабшим от жажды и голода, раны немилосердно болели. Ему предстоял путь, о котором он боялся даже думать – путь до форта Бразо. Триста пятьдесят миль. Хотя бы по миле за один переход. Первой целью Гласс поставил добраться до Гранд: когда трапперы сворачивали от реки к поляне, Гласс был без сознания, но из разговоров Фицджеральда и Бриджера он знал, что река где-то рядом.

Стянув с плеч шерстяное одеяло, раненый отрезал от него бритвой три полосы. Одну он обвязал вокруг левого, здорового колена, которым будет упираться, когда поползет. Двумя другими полосами обмотал кисти рук, оставив пальцы свободными. Свернув остатки одеяла, он затянул концы длинным ремнем сумки и перекинул одеяло с сумкой на спину, зацепив ремень за оба плеча, чтобы не занимать руки.

Напившись в последний раз из родника, Гласс пополз с поляны. Впрочем, он не столько полз, сколько тащил за собой изувеченную половину тела: на правый локоть можно было опираться для устойчивости, но веса он не выдерживал, обездвиженная правая нога бесполезно волоклась по земле. Ногу Гласс пытался сгибать и разгибать, чтобы расслабить мышцы, но все усилия пошли прахом – нога оставалась нечувствительной, как бревно.

Вскоре он приноровился двигаться в приемлемом ритме. Правая рука служила исключительно для равновесия, поэтому основной упор приходился на левую, которую Гласс выставлял вперед, потом сгибал левое колено, затем подтягивался, таща за собой неподвижную правую ногу. Вновь и вновь, ярд за ярдом. Несколько раз он останавливался поправить одеяло и сумку: прерывистое движение ослабляло узлы, и Гласс не сразу приспособился крепить скатку так, чтобы она не спадала.

Вырезанные из одеяла повязки на руках и колене приходилось время от времени затягивать потуже, но держались они прилично. Зато Гласс недооценил трудности с правой ногой, которую приходилось волочить по земле: мокасины надежно закрывали стопу, но оставляли щиколотку открытой, и за первую же сотню ярдов Гласс успел стереть кожу в кровь – пришлось останавливаться, отрезать полосу одеяла и перевязывать ногу.

Путь вдоль ручья до реки Гранд занял почти два часа; руки и ноги болели от непривычных и потому изнуряющих движений. Оглядев старые следы отряда, Гласс покачал головой, не понимая, каким чудом индейцы их не заметили.

Объяснение, о котором он никогда не узнал, стало бы очевидным, случись Глассу переправиться на другой берег: по ту сторону реки, в рябиновой рощице, еще виднелись огромные следы медведя – такие же четкие, как следы пяти индейских коней. Ирония судьбы: индейцев, опасных для Гласса, тоже спугнул гризли. Медведь обнаружил тот же рябинник у реки, что и Фицджеральд, и лакомился ягодами, когда подоспели арикара. Медвежий запах и взбесил пегого коня. Спугнутый видом и запахом пяти всадников, гризли припустил в чащу, всадники повернули за ним, так и не заметив следов отряда на другом берегу.

Гласс, в последние дни не видевший ничего, кроме тесной поляны под соснами, окинул взглядом широкую равнину, на которой лишь изредка попадались пологие холмы и тополиные рощицы. Дорогу к реке ему преграждал густой ивняк – ползти в нем было невозможно, но и от полуденного солнца он не спасал. Капли пота потекли по спине и груди, от соли защипало раны. Гласс наклонился попить из холодного ручья и между глотками взглянул на реку – не пойти ли вверх по течению, в погоню за подлецами? И в очередной раз решил, что пока не время.

Необходимость отсрочки, изводившая Гласса, действовала на него, как холодная вода на раскаленное в горниле железо, – укрепляла, делала несгибаемым. Он поклялся выжить хотя бы для того, чтобы отомстить предателям.

Гласс в тот день полз еще часа три и, насколько он мог определить, проделал около двух миль. По обоим берегам реки Гранд песчаные пляжи переходили в травянистые луговины, те сменялись галечными отмелями – на здоровых ногах можно было бы переходить реку вброд, выбирая путь поудобнее. Однако раненому, вынужденному двигаться только ползком, оставался один северный берег.

Каменистые участки давались труднее всего, на первом же привале Хью обнаружил, что шерстяные полосы порвались в клочья. Обмотки хоть и не давали коже стираться, но от синяков не спасали. К колену и ладоням, налившимся чернотой, больно было притронуться, мышцы на левой руке начало сводить судорогой, от голода кружилась голова. Как и предвидел Гласс, добыча не спешила подворачиваться под руку, оставалось питаться растениями.

Жизнь с индейцами пауни научила Гласса разбираться в степных травах. Теперь в болотистых низинах он находил заросли рогоза высотой по грудь – пушистые коричневые головки на тонких зеленых стеблях. Он выкапывал корневище палкой, снимал кожуру и поедал нежные побеги. Правда, болота изобиловали не только зарослями рогоза, но и комарами: те норовили облепить голову, шею и руки. Пока Гласс, изнывая от недоедания, жадно выкапывал стебли, комаров он почти не замечал, зато стоило ему хоть чуть утолить голод – укусы становились невыносимы, и тогда он проползал еще сотню шагов вдоль реки: вдали от застойных болотистых мест комаров водилось меньше.

Так он полз вниз по течению Гранд уже три дня. Рогозы по-прежнему встречались в изобилии, временами попадался дикий лук, Гласс не брезговал одуванчиками и даже ивовыми листьями. Дважды он нападал на ягодные места и не уходил, пока не насытится, – пальцы после этого еще долго оставались пурпурными от сока.

И все же организму требовалось мясо. За двенадцать дней, что прошли после нападения гризли, раненому перепало несколько глотков бульона еще до ухода Фицджеральда с Бриджером, да еще удалось съесть змею. На ягодах и кореньях можно продержаться день-другой, однако чтобы встать на ноги, нужно что-то более питательное. И хотя со змеей ему повезло, вряд ли стоит ожидать такого же везения в будущем.

Впрочем, сидя на месте везения уж точно не дождешься – и на следующее утро Гласс вновь пополз вперед. Если удача не свалится на него случайно, придется добывать ее самому.

Глава 9

8 сентября 1823 года

Скелет бизона он увидел позже, чем учуял нюхом и слухом – над грудой костей, обтянутых шкурой, тучей кружили мухи. Сухожилия по-прежнему держали скелет, не давая ему распасться, зато мясо давно объели хищники. Над тушей гордо возвышалась массивная голова с изогнутыми рогами, но и ее не оставили без внимания – глаза были выклеваны птицами.

При виде туши Гласс не испытал отвращения – только разочарование: мясо, которое ему так пригодилось бы, растащили другие. По обилию следов вокруг бизона он заключил, что туша лежит здесь дня четыре или пять. Раненый вдруг представил, что и его скелет точно так же валяется где-то в дальнем клочке прерии, объеденный птицами и койотами; в памяти всплыла строка из Писания – «прах ты и в прах возвратишься». Неужели так оно и происходит?

Впрочем, мысли его тут же вернулись к действительности. Хью не раз видел, как индейцы, не имея другой пищи, вываривали шкуру зверя и получали клейкую съедобную массу. Он охотно бы повторил их опыт, только варить здесь было не в чем: ни котла, ни другой подходящей емкости. Тогда Гласс попробовал другое: подняв лежащий рядом с тушей камень размером с голову, он левой рукой неловко запустил им в грудную клетку жертвы. Хрустнуло ребро, Хью взял в руки обломок. Костного мозга, на который он так надеялся, там не оказалось. Значит, нужна кость потолще.

Чуть поодаль лежала передняя нога, обглоданная до самого копыта. Раненый уложил ее на плоский камень и стукнул сверху другим; после нескольких ударов появилась трещина, и наконец кость раскололась.

В середине, как и ожидал Гласс, еще оставался зеленоватый костный мозг. Позже он вспомнил, что запах с самого начала показался странным, но в тот миг голод затмил способность соображать: не обращая внимания на горечь, раненый высосал жидкость из кости, потом обломком ребра расковырял середину и достал остальное. Костный мозг легко глотался, и Гласс, наслаждаясь едой и даже самим процессом ее поглощения, чуть не час провел над тушей, разбивая кости и доставая содержимое.

Здесь его и застал первый спазм. В животе заныло, разом ослабли руки, Гласс рухнул на бок. Голову распирало изнутри, все тело прошиб пот. Вдруг боль собралась в точку, как сфокусированный в линзе луч, кишечник ожгло жаром, к горлу неотвратимо подступила тошнота. Гласса стало рвать – тело сотрясалось от спазмов, поток извергаемой из желудка горечи чуть не раздирал раненое горло.

Так он пролежал два часа. Желудок, даже опустошенный, то и дело сводило спазмами; в промежутках Гласс боялся пошевелиться, чтобы лишним движением не вызвать очередной приступ тошноты и боли.

Переждав первую вспышку, Гласс попытался отползти от туши, где все пропитывал одуряюще сладкий запах, однако голову обожгло болью, вернулась тошнота. Из последних сил раненый добрался до густого ивняка неподалеку, откинулся на бок и провалился то ли в сон, то ли в забытье.

Организм очищался от тухлятины целый день и всю ночь, к боли от прежних ран добавилось изнеможение и охватившая все тело усталость. Силы таяли, как песок в песочных часах: рано или поздно очередная песчинка станет последней, движение остановится. Перед глазами, даже в забытьи, неотступно маячил бизоний скелет – обглоданные останки сильного гордого зверя, гниющие посреди прерии.

Утром на третий день Гласс проснулся голодным: желудок повелительно требовал еды – значит, яд из организма ушел. Накануне Гласс еще пытался проползти дальше вдоль реки, частично из-за надежды добыть пищу, но больше из-за нежелания терять время. За два дня он проделал не больше четверти мили. Отравление стоило ему не только задержки: оно его надломило, истощив и без того слабые силы.

Если не добыть мяса в ближайшие день-два, смерть неминуема. И как бы ни одолевал голод – несвежую дичь есть нельзя, иначе будет как с бизоньей тушей. Мысль о том, чтобы сделать копье или попытаться убить кролика камнем, пришлось отбросить: боль в правом плече не давала даже поднять руку, не то что с силой метнуть копье или камень. А попасть в цель левой рукой – не хватит меткости.

Стало быть, охота отпадала. Оставались ловушки. Будь у Гласса бечевка и нож – выстругать защелку, – с добычей не было бы хлопот, он знал для этого сотни способов. Однако без снаряжения, даже простейшего, пришлось прибегнуть к примитивной западне: подпереть палкой большой камень, который свалится на того, кто тронет подпорку.

Земля под приречными ивами и песчаный берег были сплошь усеяны следами зверья, в высокой траве то и дело встречались примятые участки там, где устраивались на ночь олени. Оленя Гласс добыть не надеялся: крупный камень или дерево на такую высоту ему не поднять. Значит, придется ловить кроликов – те водились здесь в изобилии.

Кроличьи следы Гласс нашел под густым тополем, недавно поваленным бобрами: раскидистые, свисающие до земли ветки служили зверью прибежищем; дорожки следов, ведущих к дереву, были усеяны горошинами помета.

У реки он отыскал три подходящих камня нужной тяжести – плоские, с широкой поверхностью для удара, каждый размером с бочонок для пороха и весом около тридцати фунтов. Действуя одной рукой и здоровой ногой, Гласс почти час перетаскивал их с берега к дереву.

Оставалось найти палки для подпорок, – для этого годились ветки поваленного тополя. Хью выбрал три штуки толщиной в дюйм и длиной с руку и переломил каждую пополам. Первую он ломал вручную, отчего плечо и спину пронзила резкая боль, так что остальные пришлось опереть о ствол тополя и разбить надвое камнем.

Теперь у Гласса были для трех ловушек три палки, разделенные пополам. Оставалось соединить палку в месте разлома и подпереть ею камень – тот будет держаться ненадежно, именно это и требуется для ловушки. А в место разлома вставляется еще одна ветка с приманкой: когда ее заденут или сдвинут, палка распадется на две части и камень свалится, накрывая жертву своим весом.

Для приманок Гласс взял ветки ивы длиной дюймов в шестнадцать и прикрепил к каждой по горсти одуванчиковых листьев, собранных у реки.

Цепь кроличьих следов, усеянных пометом, вела к самой густой части поваленного тополя – здесь-то Гласс и решил ставить первую западню.

Главное при сборке – найти нужное соотношение между шаткостью и надежностью: конструкция не должна рухнуть невпопад под собственным весом (тогда зверь не успеет в нее попасть), но и не должна жестко застрять в открытом состоянии (иначе зверь уйдет невредимым). Задуманное требовало и сил, и точности движений – а Гласс почти изнемог из-за ран. Правая рука не выдерживала вес камня, пришлось опирать его о правую ногу, а в левой зажимать две половины подпорки и вставленную между ними ветку с приманкой. Раз за разом конструкция рассыпалась и камень падал, дважды она выходила слишком жесткой, так что Гласс, боясь, что западня не сработает, сам же ее разрушал.

На отладку ушел почти час. После этого Гласс отыскал подходящие тропы у того же тополя и поставил еще две ловушки. Оставалось только ждать, и он отполз к реке.

Устроившись под обрывистым берегом, он долго боролся с голодом и, когда терпеть не стало сил, съел горьких одуванчиковых корней, собранных тогда же, когда и листья для ловушки. Во рту разлилась горечь – пришлось напиться из реки. Ждать скорой добычи не было смысла: кролики бодрствуют ночью, так что проверку ловушек Гласс оставил на утро.

Он проснулся от острой боли в горле. Рассвет еще не наступил, восток едва подернулся кроваво-алым заревом. Гласс переменил позу, освобождая ноющее плечо; боль ушла, зато по телу прокатилась волна озноба. Раненый потянул на себя изодранное одеяло и получше замотал шею. Так он пролежал час, пока утренняя мгла не начала рассеиваться. Пора было проверять ловушки.

Горечь во рту так и не прошла, и по пути к поваленному тополю Гласс почти не замечал странной гнилостной вони вокруг. Впрочем, и то и другое затмилось в его воображении картиной жарящегося на вертеле кролика – он как наяву чувствовал и запах, и вкус, и упругое мясо на зубах…

С полусотни ярдов взгляду Гласса открывались все три западни: одна стояла нетронутой, две остальные захлопнулись – подпорки подломились, камни лежали на земле плашмя. Гласс спешно пополз вперед.

Шагах в пяти от первой ловушки он заметил на звериной тропе множество новых следов, присыпанных свежим пометом. Прерывисто дыша, он оглядел камень – из ловушки ничего не торчало, но Гласс, не теряя надежды, приподнял и перевернул камень. Сердце ухнуло, Гласс тоскливо вздохнул. Неужели он закрепил подпорку слишком слабо и камень упал сам собой?

Он подполз ко второй западне: спереди под камнем ничего не было, и Гласс, подтянувшись, заглянул на противоположный край.

Мелькнуло черно-белое пятно, послышалось еле слышное шипение – и боль нахлынула прежде, чем Гласс успел осознать происшедшее. В ловушку попался скунс: камень придавил переднюю лапу, однако способность брызгать едкой жидкостью осталась при звере, и теперь глаза ожгло так, будто в них плеснули горящим маслом. Хью перекатился назад, пытаясь хотя бы принять заряд не полностью, и вслепую пополз к реке.

Рухнув в глубокую прибрежную вымоину, он нырнул с головой, надеясь смыть обжигающую жидкость, и открыл под водой глаза – слизистую жгло невыносимо. Зрение вернулось только через полчаса, и то частично, приходилось все время щуриться, а веки и без того опухли и болели. Тошнотворная вонь пропитала все тело и одежду. Гласс вспомнил, как некогда наблюдал за уличным псом – тот неделю валялся в грязи, пытаясь избавиться от докучливого запаха. Как и пес, Хью знал, что вонь выветрится не скоро.

Жжение в глазах чуть ослабло, и Гласс решил наскоро обследовать раны. Проведя рукой по шее, он посмотрел на пальцы – шов не кровоточил, однако дышать и глотать было больно. Говорить он не пробовал несколько дней, и теперь напряг было голосовые связки, однако из горла вырвался только жалкий хриплый писк. Восстановится ли голос – Хью не знал.

Вытянув голову, он оглядел параллельные борозды, тянущиеся от шеи к плечу, – на них еще оставалась сосновая смола, наложенная Бриджером, и порезы явно заживали, хотя плечо по-прежнему болело. Болело и проткнутое медвежьими когтями бедро, раны на котором тоже мало-помалу затягивались. Шрам на голове наверняка выглядел устрашающе, но уже не кровоточил и не причинял боли.

Помимо горла опасения вызывала спина. Ни осмотреть, ни толком ощупать раны Гласс не мог и потому воображал худшее. По странным ощущениям от борозд он заподозрил, что струпья, покрывающие раны, время от времени повторно лопаются, а концы ниток, которыми капитан Генри сшивал края, то и дело царапают кожу.

Однако больше всего раненого ослаблял голод.

Последний оборот событий изрядно надломил Гласса. Лежа без движения на песчаном берегу, он разглядывал желтые цветы на тонких стеблях, похожие на дикий лук. Он знал, что это ядовитый сорт лилий, и даже заподозрил, не по воле ли провидения отравленные цветы попались ему на глаза. Интересно, как действует яд: просто мирно уснешь последним сном? Или будешь корчиться в муках? И что хуже – беспомощно длить агонию в ожидании смерти, как сейчас, или сразу умереть?

Вдруг Гласс заметил движение на противоположном берегу: из ивняка вышла к водопою крупная лань, осторожно огляделась по сторонам и подступила к реке. До нее было шагов тридцать – из кентуккской винтовки Гласс бы не промахнулся. Да только где она, та винтовка…

Впервые за все время Гласс дал волю воспоминаниям об обидчиках, и пока он смотрел на лань, ярость росла с каждой минутой. Его ведь не просто бросили в лагере. Бросить – почти не поступок: ты только убегаешь, не заботясь о том, кого оставляешь. Если бы его просто бросили, он сейчас целился бы в лань из винтовки, а рядом лежал бы нож, которым ее можно потрошить, и огниво, чтобы зажечь костер и приготовить мясо. А вместо этого он валяется на земле мокрый с ног до головы, раненый, с горечью во рту от одуванчиковых корней и вонючий после стычки со скунсом.

Фицджеральд с Бриджером не просто его оставили. Они не просто странники на дороге из Иерусалима в Иерихон, отворачивающие лицо от незнакомца, израненного разбойниками: пусть Гласс не ждал от них самоотверженности доброго самаритянина, но зачем было осложнять его участь?

Они сознательно забрали то немногое, что дало бы ему выжить, и тем самым приблизили его смерть. Убили его вернее, чем вонзая нож в сердце или пуская пулю в лоб. Убили – только он не умер. И не умрет. Здесь, на берегу Гранд, он дал себе клятву выжить назло обидчикам и убить убийц.

Хью Гласс поднялся на локтях и пополз вперед, вниз по течению реки.

Оглядывая ближайшие окрестности, он заметил невдалеке пологую низину, с трех сторон переходящую в широкий сухой склон. Землю покрывали невысокие травы, среди которых торчали кусты полыни. Гласс вдруг вспомнил холмы вдоль реки Арканзас и западню, которую на его глазах однажды соорудили дети племени пауни. Что для индейских детей было игрой, Глассу предстояло совершить всерьез.

Он осторожно пополз в низину и остановился примерно в центре, там нашел острый камень и принялся рыть плотную песчаную почву.

Выкопав яму шириной в четыре дюйма так, что в нее входила рука до середины плеча, он принялся расширять нижнюю половину – по форме получалась широкая бутылка горлышком вверх. Поднятый из ямы грунт Гласс равномерно рассыпал поблизости, чтобы не привлекать внимания к яме, и, тяжело дыша, остановился передохнуть.

Предстояло отыскать большой плоский камень и три поменьше – все нашлись неподалеку. Три мелких камня Гласс поставил так, что они образовали треугольник вокруг ямы, а плоский положил на них сверху – теперь над отверстием нависала крыша, пространство под которой давало видимость убежища.

Подвернувшейся под руку веткой Гласс замаскировал ловушку и медленно пополз прочь. По дороге ему попались мелкие горошины помета – добрый знак. В пятидесяти шагах от ямы он остановился. Колено и ладони саднило от усилий, разболелось бедро, лопнувшие струпья на спине вновь начали кровоточить. Остановка давала временный отдых, и тем яснее Гласс понимал, как сильна внутренняя усталость – непрестанная ноющая боль, рвущаяся изнутри наружу. Нестерпимо хотелось закрыть глаза и провалиться в желанный сон, однако раненый знал: если не поесть – силы иссякнут.

Он вновь поднялся на локтях и пополз, ни на миг не упуская из виду ловушку и стараясь двигаться вокруг нее строго по кругу. Полный оборот занял полчаса, тело молило об отдыхе, однако остановка только помешает делу, и Гласс пополз дальше, постепенно сужая круги. На пути временами попадались кусты, и тогда Гласс не упускал случая пошелестеть ветками, пугая зверье, оказавшееся внутри круга: тому ничего не оставалось, кроме как перебираться все ближе и ближе к западне.

Через час Гласс добрался до ямы, снял плоский камень-крышу и прислушался. Он однажды видел, как индейский мальчишка, поторопившийся сунуть ладонь в дыру, тут же с визгом выдернул ее обратно: на руке болталась гремучая змея. Гласс, запомнивший тот случай навсегда, нашел поблизости подходящую палку с плоским концом и несколько раз опустил ее в яму.

Убедившись, что в ловушке нет никого живого, он сунул туда руку. Одну за одной он достал четырех дохлых мышей и двух сусликов. Как бы ни был примитивен такой способ охоты – Гласс все же остался доволен результатом.

Низина давала хоть какое-то укрытие, и Гласс решил развести костер. Он знал, что огонь можно добыть трением друг о друга двух палочек, но никогда такого не пробовал и подозревал, что высечь искру таким способом если и можно, то после слишком долгих усилий.

Проще было обойтись специальным луком для розжига огня – согнутым древком, концы которого скрепляются бечевой. Кроме него, еще потребуется плоский кусок дерева и круглая палочка толщиной в три четверти дюйма и длиной в восемь дюймов – ее нужно будет вращать с помощью лука тем же движением, каким виолончелист ведет смычок вдоль струн.

Гласс быстро нашел в низине три нужные составляющие из четырех: древко для лука, палочку для розжига и плоский кусок дерева, когда-то выброшенный на берег волной. Оставалась бечева. Подумав, он отрезал бритвой длинный кусок кожи от сумки и связал им концы лука, затем той же бритвой проковырял в плоской дощечке отверстие для стержня – чуть шире диаметром, чем толщина палочки.

Теперь, когда лук был собран, требовалось приготовить трут и топливо для костра. Сохранившуюся в сумке ружейную ветошь Гласс порвал на полоски, затем достал собранные головки рогоза – пушистые и рыхлые, как вата. Выложив растопку в неглубокую ямку, он подсыпал сверху засохшей травы, несколько сухих веток и бизоньего помета, пекшегося на солнце несколько недель.

Пора было заняться луком. Круглое отверстие в плоской дощечке Гласс выстлал трутом, вставил стержень и обернул вокруг него шнур. Придерживая стержень ладонью правой руки, все еще обернутой полосой одеяла, левой он принялся водить лук из стороны в сторону – стержень начал вращаться в отверстии, создавая трение, от которого займется огонь.

Правда, Гласс сразу же понял ошибку: один конец стержня, как и положено, вращался в отверстии дощечки, где и должно появиться пламя, однако второй конец терся о его руку. Гласс вспомнил, что индейцы пауни сверху придерживали стержень второй дощечкой размером с ладонь, – пришлось искать подходящий кусок дерева, а потом бритвой выковыривать в нем отверстие для стержня.

Орудовать левой рукой было непривычно, Гласс не сразу нашел нужный ритм вращения и не сразу приспособился держать стержень так, чтобы он не выскальзывал из отверстий. Труды оказались не напрасны: через несколько минут из нижней дощечки показался дым, трут вспыхнул пламенем. Гласс тут же подложил в занявшийся огонь пух от рогоза, прикрывая пламя рукой. Пух загорелся, и Гласс перенес огонь к растопке в приготовленной ямке. В спину хлестнуло порывом ветра, и Гласс побоялся, как бы пламя не погасло, однако трава и щепки вспыхнули ярким огнем, и вскоре Гласс уже подкладывал в костерок сухой бизоний помет.

Пойманных грызунов Гласс распотрошил и снял с них шкурку – мяса было не так много. И все же, наслаждаясь свежей едой, Гласс радовался тому, что старый способ добыть мяса оказался хоть и медленным, зато простым и действенным.

Догрызая тушку последней зажаренной мыши, Гласс решил на следующий день остановиться раньше и вырыть ловушки в двух разных местах. Мысль о задержке, правда, по-прежнему его угнетала. Интересно, далеко ли он еще проползет, не нарвавшись на арикара? Он ведь на берегах Гранд, а дороги здесь не безлюдны. «Стоп, – одернул он себя. – Не загадывай наперед. Сегодня главное – дожить до завтрашнего утра. Завтра – до следующего».

Жарить было больше нечего, и Гласс перед сном из осторожности погасил костер.

Глава 10

15 сентября 1823 года

Перед Глассом посреди равнины вздымались два крутых холма, в узкий просвет между которыми уходила Гранд. Холмы Гласс помнил с тех пор, как путешествовал вверх по реке с капитаном Генри. Сейчас, когда он полз вдоль Гранд на восток, ландшафт становился все более однородным: даже тополиные рощицы уступали место равнинной траве.

Хью решил заночевать в том же лагере у холмов, где в прошлый раз останавливался Генри с отрядом, – вдруг там сохранилось что-нибудь ценное. А даже если нет – крутой берег под холмом защищает лагерь от непогоды, а с запада находят тучи и часа через два грянет гроза, так что чем быстрее туда доберешься, тем лучше.

По пути к лагерю он заметил выложенный из закопченных камней круг, недавнее кострище. Отряд в тот раз не разводил костров – значит, кто-то шел здесь позже. Хью остановился, снял со спины одеяло и сумку и напился из реки. За спиной укрытием нависал крутой берег, на реке в обе стороны – ни малейшего признака индейцев. Деревьев мало, не спрятаться. В желудке привычно заныло от голода, и Гласс прикинул, не устроить ли еще одну мышиную западню: добыть еды, но рискнуть тем, что его могут заметить. С тех пор как он поужинал мышами и сусликами, прошло уже две недели, и Гласс знал, что он просто барахтается на месте: не тонет, но и не приближается к надежному берегу.

В разгоряченную спину хлестнул холодный ветер, предвестник грозы. Гласс повернул от реки и пополз на верхушку высокого берега – посмотреть, скоро ли дождь.

От вида, открывшегося с гребня, захватило дух. Равнина кишела бизонами на добрую милю – тысячи их паслись за холмом. Один стоял шагах в пятидесяти, массивный и рослый, не меньше семи футов в холке. Косматая коричневая поросль на черном теле подчеркивала голову и плечи – такие мощные, что рога казались почти ненужными. Бизон, недовольный налетевшим вихрем, фыркнул и понюхал воздух. Сзади него самка, перевернувшись на спину, каталась по земле, поднимая клубы пыли, неподалеку мирно паслись еще с десяток самок с детенышами.

Впервые Хью повстречал бизонов еще в Техасе и с тех пор много видел их поодиночке и группами, однако всякий раз его охватывал почти благоговейный трепет – так величественны казались ему и бесчисленные бизоньи стада, и прерия, их породившая.

Сейчас на бизонов смотрел не один Гласс: за крупным самцом, стоящим на краю стада, и ближайшими самками следили восьмеро волков – стая, готовая напасть. Вожак, сидя у куста полыни, давно наблюдал за бизонами и выжидал, когда какая-нибудь группа отобьется от стада и ее можно будет окружить.

Вдруг вожак поднялся. Худое высокое тело на несоразмерных шишковатых ногах выглядело странно неуклюжим. Двое щенков играли у реки, взрослые волки спали – мирные, как дворовые псы. Стая скорее походила на ручных питомцев, чем на хищников, и только движение вожака их преобразило: в стремительном беге стала ясна их смертоносная мощь – не просто сила или гибкость тела, а слитная устремленность, неумолимая безжалостность стаи как цельного организма.

Вожак летел прямо в проход между стадом и отбившейся группой, стая позади него рассредоточилась по сторонам с военной четкостью, как солдаты в бою: даже щенки, судя по виду, осознавали важность дела. Бизоны отступили, вытолкнули в сторону детенышей и, прикрывая их спиной, повернулись к волкам ровным, плечом к плечу, строем. Главное стадо подалось прочь, разрыв становился все шире.

Бизон-великан ринулся на стаю, подцепил кого-то из волков на рог и отбросил на десяток шагов. Волки, грозно рыча, норовили вцепиться зубами в незащищенные бока, и остальные бизоны, подчиняясь инстинкту, бросились к стаду.

Волк-вожак успел вонзить зубы в заднюю ногу детеныша, и тот, сбитый с толку, оторвался от стада и побежал к обрыву над рекой. Стая, тут же почуяв ошибку, устремилась вслед. Детеныш, не разбирая дороги, с ревом летел вперед – и на обрыве свалился с кручи. Он попытался вскочить, однако перебитая нога подкашивалась, и когда он уперся ею в землю – переломилась окончательно, не выдержав веса. Детеныш упал наземь, и стая накинулась на добычу. Вожак, вонзив зубы в мягкое горло, сомкнул челюсти и перервал жертве глотку.

Гласс, лежа в сотне шагов, наблюдал за погоней со смешанным чувством страха и восхищения и радовался, что ветер дует в его сторону: значит, волки его не почуют. Стая принялась за пир – вожак и его волчица, вгрызаясь в мягкое подбрюшье, добывали лучшие куски, насыщались сами и давали поесть волчатам. Остальных они держали на расстоянии: если взрослый волк пытался подобраться к мясу, вожак отгонял его рыком или клацаньем зубов.

Наблюдая за волками и жертвой, Хью лихорадочно соображал. Детеныш родился весной и целое лето пасся на сочной траве прерий – теперь в нем было не меньше полутора сотен фунтов. Полторы сотни фунтов мяса! После двух недель скудного растительного пайка у Хью захватило дух. Поначалу он надеялся, что волки столько не съедят, однако туша таяла на глазах. Насытившиеся вожак с волчицей наконец отошли, таща за собой окорока для волчат, и на скелет набросились остальные четверо волков.

Гласс исходил отчаянием, не зная, что делать. Если сидеть и ждать – волки съедят тушу подчистую, и тогда ему по-прежнему питаться мышами и кореньями: они, конечно, поддерживают необходимые силы, но их добывание нещадно замедляет путь. За все время Гласс проделал миль тридцать, а то и меньше. Такими темпами добраться к форту Бразо до холодов – почти несбыточная мечта, а каждый день, проведенный на открытом берегу Гранд, только усиливает опасность попасться на глаза индейцам.

Организму нужны силы, и мясо – самое нужное средство их восполнить. Хью понимал, что бизонья туша попалась ему на пути не иначе как милостью провидения, оставалось лишь не упустить шанс.

Он окинул взглядом окрестности – не сгодится ли что-нибудь в качестве оружия. Камни, выброшенные рекой деревья, полынь… Сделать дубинку? Против волков она не поможет: размахнуться Глассу не под силу, и к тому же бить придется с колен, так что удар выйдет слишком легким. Полынь?.. Гласс припомнил яркий, хоть и недолговечный огонь, который давали сухие ветки. Может, смастерить факел?

Ничего другого не оставалось. Укрывшись от ветра позади толстого тополя, выброшенного под обрывистый берег паводком, Гласс вырыл в песке неглубокую ямку и принялся добывать огонь.

Он возблагодарил судьбу за то, что лук для розжига и круглый стержень у него уже есть. Правда, в сумке нашелся только один лоскут ружейной ветоши и последний комок рогозового пуха. Хью, еще раз взглянув на стаю, решил: будь что будет.

На растопку пустить было почти нечего: ветки с тополя, лежащего на берегу, уже давно оборвало течением. Впрочем, рядом торчал высохший куст полыни – Гласс поспешно сломил с него несколько ветвей и кинул в ямку.

Аккуратно разложив пух и ветошь, Гласс приладил лук и принялся вращать стержень – вначале медленно, а затем, по мере того как входил в нужный ритм, все быстрее. Через несколько минут в ямке у лежачего тополя уже горел небольшой костер.

Вожак и волчица с щенками тем временем улеглись шагах в двадцати от жертвы – насытившись лучшими кусками, они теперь между делом безмятежно грызли окорока. В драку за мясо они, скорее всего, не полезут. Оставались четверо волков у туши.

Индейцы пауни почитали волка за физическую силу и особенно за хитрость, волчьи шкуры нередко были атрибутом ритуальных действ. И хотя Гласс часто охотился на волков вместе с племенем, он раньше и подумать бы не посмел о том, чтобы без оружия, с одним факелом врываться в середину стаи, пожирающей добычу, и отбирать у них мясо.

Пять веток полынного куста топорщились, как гигантские скрюченные пальцы, от них отходили мелкие отростки, покрытые корой и ломкими голубовато-зелеными листьями. Гласс выбрал куст покрепче и сунул в костер, ветки тут же занялись, и через миг над ними уже ревело пламя высотой в фут. Слишком быстро! Ветка догорит прежде, чем Гласс подползет к волкам, а уж отгонять их и вовсе будет нечем. Значит, надо подстраховаться: не зажигать сразу всю полынь, а тащить охапку как естьи добавлять к горящему факелу по мере надобности.

Хью в очередной раз покосился на волков. Те вдруг показались грозными исполинами, и Хью чуть не отказался от затеи, однако поспешил себя одернуть: пока есть шанс – нельзя его упускать. С горящей веткой в руке и с четырьмя другими про запас он пополз по берегу в сторону волков. В полусотне шагов от него вожак с волчицей оторвались от окороков поглядеть на странное животное, подбирающееся к бизоньей туше, но в их взглядах читалось любопытство, а не вызов. Свою долю мяса они получили, остальное их не очень заботило.

Когда Глассу оставалось шагов двадцать, сменившийся ветер донес запах дыма до четверых волков у туши, и те разом обернулись. Гласс от неожиданности застыл. Волки, издалека казавшиеся ему почти собаками, вблизи совсем не походили на мирных псов. Один из них, белый, поднял окровавленную морду и чуть подался в сторону человека, приопустив плечо – то ли наступая, то ли защищаясь.

Белого одолевали разом два инстинкта: отстоять добычу и спастись от огня. Второй из волков, с оторванным ухом, поравнялся с первым, остальные двое, пользуясь случаем, еще охотнее вгрызлись в тушу. Огонь, охвативший полынь, начал мигать и гаснуть, и белый волк сделал еще шаг к Глассу. Тот вдруг припомнил тошнотворное ощущение от медвежьих когтей, вонзающихся в тело.

Вдруг полыхнула вспышка, и над равниной разнесся низкий рокот грома, – упала капля дождя, пламя факела дрогнуло под порывом ветра. Хью сжался, молясь только об одном – чтобы дождь повременил. Сейчас и без того приходилось спешить: белый нацелился прыгнуть, оставалось лишь уповать на то, что волки не ждут нападения.

Гласс перебросил полынные ветки из правой руки в левую, где догорал предыдущий стебель, и огонь вспыхнул с новой силой. Пук он держал обеими руками, так что на ладони уже было не опереться, – и по правой ноге, на которую пришлась часть веса, сразу же разлилась боль. Шатаясь и едва не падая, Гласс на коленях пополз к волкам, яростно размахивая факелом, как мечом. Он пытался выдавить из горла хоть какой-то звук, однако вместо желанного крика выходил лишь слабый стон.

Гласс махнул факелом в сторону одноухого – тому опалило морду, и зверь, поскуливая, отскочил; белый прыгнул на человека сбоку и ухватил зубами за плечо. Гласс увернулся и выгнул шею, чтобы волк не впился в горло: тот дышал совсем близко, на Гласса веяло запахом крови. Изо всех сил пытаясь удержаться на ногах, Хью хлестнул факелом по волчьему телу – белому опалило живот и пах, волк разжал челюсти и на шаг отступил.

Услышав за спиной рык, Гласс пригнулся, и одноухий, метивший ему в затылок, перелетел через его голову. От толчка Гласс повалился на бок – спину тут же пронзило болью, заныли горло и плечо. Факел с размаху ударился о землю, разбрасывая искры. Хью поспешно схватил ветки, пока огонь не угас, и попытался встать на колени.

Двое волков медленно кружили вокруг жертвы, выжидая подходящего мига. Теперь, отведав огня, они держались настороженно. Вновь мелькнула молния, гром на этот раз ударил ближе – гроза подошла вплотную, дождь мог полить с минуты на минуту, а факел и без дождя уже почти погас.

Белый и одноухий двинулись на жертву: они тоже почуяли, что драка идет к концу. Гласс повел было факелом – волки замедлили шаг, но не остановились. Двое других продолжали обгрызать тушу, не выказывая никакого интереса к драке и к странному существу с огнем в руках. Гласс вдруг заметил кусты сухой полыни, торчащие рядом с тушей. Загорятся ли?..

Не сводя глаз с нападающих, Хью поднес факел к полыни – и та, несколько недель не знавшая дождя, ярко вспыхнула. Гласс поджег еще два куста, и вскоре вокруг туши пылал огонь, а сам Гласс, упершись коленями в тушу, размахивал над головой остатками факела. Ударила молния, грянул гром, от ветра пламя перекинулось на соседние кусты, и даже начавшийся дождь ему не повредил.

Белый волк и его одноухий напарник ошеломленно огляделись. Вожак с волчицей и щенки уже неслись по прерии: им, насытившимся мясом до отвала, оставаться под дождем было ни к чему, и они рванули к недальнему логову. Двое, грызшие тушу, поспешили за ними, с трудом таща за собой кусок бизоньей ноги.

Белый припал было на лапы и замер, как перед нападением, но одноухий вдруг повернул прочь и помчался вслед стае. Белый потоптался на месте, оценивая перемену сил. Свою роль в стае он знал хорошо: его дело – следовать за другими. Не он выбирает жертву – он только помогает ее загнать. Не он пожирает мясо первым – ему достаются объедки. Зверей, подобных нынешнему, он раньше не видел, однако хорошо понимал его место в иерархии силы. И когда над головой грянул очередной раскат грома, белый окинул взглядом бизонью тушу, человека и дымящиеся кусты полыни – и припустил вслед за стаей.

Гласс следил за волками, пока те не скрылись за обрывистым берегом. Вокруг поднимался дым от горящих кустов, пригашенных каплями дождя: еще минута – и Хью будет беззащитен. Глянув на плечо, он подивился собственной везучести: из двух проколов, оставленных волчьими клыками, сочилась кровь, однако раны были неглубокими.

Бизонья туша лежала на земле живым напоминанием о силе и кровожадности волчьей стаи. Острые клыки разодрали все тело, под перегрызенным горлом скопилась лужа крови – багряно-алая на тускло-рыжем песке. Гласс перевернул тушу с бока на спину. Внутренностей, о которых он так мечтал, в бизоне почти не осталось: волки, накинувшиеся на них в первую очередь, выгрызли и печень, и сердце, и легкие. Сбоку торчал обрывок кишечника, и Гласс, вытащив из сумки бритву, запустил левую руку вглубь туши и под самым желудком отрезал двухфутовый кусок кишок. Не в силах сдерживать голод, он тут же вгрызся в сырое мясо.

Хоть волки и успели съесть самые питательные куски, они заодно почти избавили Гласса от необходимости снимать шкуру с жертвы. Гласс подобрался к горлу и бритвой поддел мягкую кожу: детеныш бизона был упитан, мясо на пухлой шее окружал слой белого жира – такой считался у трапперов деликатесом. Отхватывая жир крупными ломтями, Гласс глотал его, почти не жуя; горло на каждом куске чуть не взрывалось от боли, однако голод был сильнее, так что Гласс не замечал ни боли, ни проливного дождя. Наконец, утолив первый голод, он вспомнил об осторожности.

Взобравшись на высокий берег, он огляделся. Разрозненные стада бизонов по-прежнему безмятежно паслись на равнине, однако ни волков, ни индейцев не было. Гроза унеслась так же внезапно, как и налетела, дождь кончился, сквозь тучи проглянули косые лучи послеполуденного солнца, струящие на землю переливчатый свет.

Гласс, облегченно вздохнув, в очередной раз подивился своему счастью. Пусть волки и успели поживиться изрядной долей добычи – на его долю осталась огромная гора мяса. И хотя будущее брезжило, как в тумане, по крайней мере близкая смерть от голода ему теперь не грозила.

* * *

На обрывистом берегу рядом с тушей Гласс провел три дня. В первые часы он даже не разжигал огня и только бессчетно глотал тонкие ломти восхитительно свежего мяса. Наконец, утолив первый голод, он развел низкий костер в укромном месте под самым обрывом: жарить и вялить мясо придется долго, и огонь нужно сделать незаметным.

Решетки для вяления он соорудил из ветвей, наломанных в ивняке неподалеку, а потом час за часом терзал тушу затупленной бритвой, развешивал полоски мяса и подбрасывал топливо в костры. К концу третьего дня вяленого мяса набралось фунтов пятнадцать – по меньшей мере на две недели, даже если по дороге не попадется другой еды.

Волки оставили ему единственный деликатес – язык, и Гласс наслаждался каждым куском, как королевским яством, а потом поджаривал на костре ребра и уцелевшие ножные кости и высасывал из них костный мозг.

За несколько часов, пока Гласс снимал с бизона шкуру тупой бритвой, он не раз припомнил тех двоих, что бросили его безоружным на поляне: на то, чтобы снять шкуру ножом, ушли бы считаные минуты. На приличную обработку меха у него не было ни времени, ни инструментов, однако еще прежде, чем шкура окончательно задубела, он успел вырезать кусок и соорудить грубую сумку для мяса.

На третий день Гласс выбрался на поиски длинной ветки, которая сгодилась бы на костыль. Во время битвы с волками он заметил, что раненая нога ощутимо окрепла, и в последние два дня тщательно ее разрабатывал. Ползти (и чувствовать себя жалким покалеченным псом) ему изрядно надоело, и возможность идти, хоть и с костылем, не могла не радовать. Вскоре нашлась подходящая ветка тополя, на верх которой он навернул очередную полосу, отрезанную от шерстяного одеяла.

Одеяло за время пути уменьшилось до лоскута в фут шириной и два фута длиной, и теперь Гласс бритвой проделал дырку в его середине – для головы. На звание плаща такое сооружение не претендовало, зато хоть как-то закрывало плечи, так что новая сумка не натирала кожу.

Ночь на берегу между холмами выдалась прохладной, как и предыдущие. Над багровыми углями костра вялились последние куски мяса, освещенный сполохами лагерь казался островком уюта посреди безлунной тьмы, и Гласс наслаждался каждой минутой тепла – следующий костер развести будет нечем.

Высосав костный мозг из последнего ребра, Гласс бросил кость в огонь и с удивлением обнаружил, что больше не голоден. За три дня обильного питания израненное тело набралось сил. Правая нога еще болела и плохо сгибалась, но мышцы понемногу оживали; плечо тоже окрепло; рука, хоть и слабая, двигалась гораздо свободнее. К горлу, правда, Гласс по-прежнему боялся прикасаться. На заживающей коже проступали нитки, и Хью подумывал, не разрезать ли их бритвой, и все не решался. Голос его мало волновал, и после попытки кричать на волков он даже не пытался пробовать связки: в ближайшие недели главное выжить, а будет голос или нет – не так важно. Глотать стало не так больно – и то хорошо.

Гласс знал, что бизонья туша прибавила ему шансов на успех, однако предаваться радужным мечтам не спешил: за каждый день выживания предстоит побороться, а в одиночку и без оружия будет не так просто. Между ним и фортом Бразо лежали триста миль открытых равнин. Река на них единственный ориентир, так что идти придется вдоль берега – с риском наткнуться на враждебных индейцев арикара или на племя сиу, настрой которого толком неизвестен.

Гласс решил, что завтра тронется в путь. С костылем он надеялся пройти за день миль десять, а то и пятнадцать, и сейчас стоило поспать, однако Хью медлил, в кои веки наслаждаясь сытостью, покоем и теплом.

Он порылся в старой сумке, вытащил медвежий коготь и, повернув его при тусклом свете костра, в очередной раз подивился виду высохшей крови – своей собственной крови, как он теперь понимал. Достав бритву, он вырезал борозду поперек широкого конца, обвязал по ней коготь индейским шнуром, на котором уже висела пара орлиных лап, и надел ожерелье на шею.

Мысль о том, что коготь, нанесший ему такие страшные раны, теперь болтается на шее мертвой безделушкой, только позабавила. «Талисман на удачу», – улыбнулся Гласс, засыпая.

Глава 11

16 сентября 1823 года

Глядя на реку – или, точнее, на изгиб реки, – Фицджеральд тихо выругался.

– Что, сворачивает на восток? – спросил подошедший Джим Бриджер.

Фицджеральд, не оборачиваясь, двинул Бриджеру по губам, и тот обалдело осел на землю.

– За что?

– Сам вижу, что сворачивает! Понадобится твое ценное мнение – спрошу, а пока заткнись и гляди в оба.

Бриджер, конечно, был прав. Больше сотни миль они шли по реке на север – Фицджеральд даже не знал ее названия, зато был уверен, что любой здешний поток рано или поздно впадает в Миссури. Он даже надеялся, что перед ними сама Йеллоустоун, а значит, до форта Юнион рукой подать. Бриджер же считал, что для Йеллоустоун река слишком забирает на восток.

Впрочем, Джон Фицджеральд в любом случае собирался идти по реке до Миссури. Следопыт из него был никакой, и здешних мест он почти не знал, тем более, что после верховьев Гранд ландшафт не баловал разнообразием: перед глазами до самого горизонта простирались тусклые травянистые равнины с пологими холмами, похожие друг на друга, как близнецы.

Держаться реки – значит не заботиться о направлении, да и питьевая вода всегда под рукой. И все же Фицджеральд не собирался идти на восток – а туда-то и текла река, никуда больше не сворачивая. Время подгоняло, блуждать было некогда: чем дольше болтаешься вдали от своих, тем больше шансов нарваться на врагов.

Пока Джон глазел по сторонам и соображал, Бриджер набрал побольше воздуху и выпалил:

– Нам надо на северо-запад.

Фицджеральда, готового обрушиться на парня с очередной бранью, остановило одно: он и впрямь не знал, куда идти.

– Ты, может, еще и знаешь, где там взять воды? – Он повел рукой в сторону полей, покрытых сухой травой.

– Нет. Но в такую погоду ее много и не понадобится.

Бриджер, видя нерешительность спутника, еще больше уверился в собственной правоте. В отличие от Фицджеральда он с детства прекрасно ориентировался на открытом пространстве – словно некий внутренний компас вел его по землям, указывая нужные места.

– До Миссури отсюда дня два. А может, и до форта не больше, – добавил он.

Джон еле удержался, чтобы не дать парню очередную затрещину, и вновь спросил себя, не пора ли его прикончить. Когда бы не опасности пути, он убил бы Бриджера еще на берегу Гранд, однако лишняя пара рук с винтовкой – весомый повод оставить парня в живых: двое стрелков – не такая уж сила, но в одиночку идти еще опаснее.

– Слушай сюда, умник. Пока мы не нагнали своих, надо бы кое о чем договориться.

Бриджер предчувствовал этот разговор с той минуты, как они с Фицджеральдом бросили Гласса. Он опустил глаза в землю, заранее сгорая от стыда за то, что сейчас произойдет.

– Мы сделали для старины Гласса, что могли, – заявил Фицджеральд. – Торчали при нем дольше, чем рискнул бы любой другой. Семьдесят долларов – не такая цена, чтоб расплачиваться собственным скальпом. – Видя, что Бриджер молчит, он добавил: – Гласс был покойник сразу, как только попал в медвежьи лапы. Его только и оставалось, что закопать.

Парень упорно не поднимал глаз, и Фицджеральд взъярился.

– Знаешь что, Бриджер? – рявкнул он. – Мне плевать, что ты там думаешь! Запомни одно: скажешь кому хоть слово – взрежу тебе глотку от уха до уха!

Глава 12

17 сентября 1823 года

Капитан Эндрю Генри остановился. Впрочем, захватил его не великолепный вид с высокого обрыва над слиянием Миссури и Йеллоустоун, откуда ему и семерым спутникам открылся широкий горизонт, ограниченный плоским плато. На равнине между плато и Миссури волнами вздымались желтоватые пологие холмы; дальний берег, в отличие от ближнего безлесного, топорщился густыми зарослями тополей, пока еще зеленых на фоне подступающей осени.

Остановился Генри не затем, чтобы предаться философическим размышлениям при виде слияния двух рек или унестись мыслями к высокогорным лугам, где брали начало речные воды, чистые, как незамутненный кристалл. И даже практическая выгода от расположения форта, который контролировал торговые пути по обеим рекам, капитана сейчас не занимала.

Интересовало его не то, на что падал взгляд, а наоборот – то, чего взгляд не находил. Лошади. Вокруг кипящего жизнью лагеря у большого костра – ни коня, ни даже завалящего мула. Генри выстрелил в воздух, то ли приветствуя соратников, то ли давая выход отчаянию. Люди в лагере остановились и заозирались, ища стрелявшего, двое пальнули в ответ. Генри и семеро его спутников принялись спускаться в долину, к форту Юнион.

Два месяца назад, уходя из форта к селению арикара на подмогу Эшли, Генри дал два наказа: один – расставить засады по всем окрестным берегам, другой – любой ценой беречь коней. Как выяснилось, удача по-прежнему обходила его стороной.

Хряк снял тяжелую винтовку с правого плеча, в которое она уже чуть не вросла, и хотел было перекинуть на левое – однако и там кожу натерло ремнем от сумки. В конце концов он решил нести винтовку перед собой – но и тут всегдашняя боль в руках немедленно дала о себе знать.

Хряк с тоской вспомнил соломенный тюфяк в бочарной мастерской Сент-Луиса и в который раз спросил себя, какая нелегкая понесла его в отряд капитана Генри.

В первые двадцать лет жизни Хряк ни разу не осилил больше двух миль за один переход. В прошедшие же полтора месяца каждый день пришлось идти по двадцать миль, а порой по тридцать и больше. Позавчера у Хряка окончательно прохудились подметки уже третьей пары мокасин, и теперь ноги мерзли от утреннего инея, кожу саднило от камней. К тому же его угораздило наступить на кактус, а вытащить иглу, как ни старался, не смог, и теперь загноившийся палец дергало болью при каждом шаге.

Кроме того, за всю жизнь ему не приходилось так голодать. Он мечтал о незатейливых радостях – вымакать хлебом мясную подливку, вгрызться зубами в сочную куриную ногу, – и с нежностью вспоминал полные тарелки еды, которые жена бочара выставляла трижды в день. А теперь на завтрак он получал только холодный кусок вяленого мяса, да еще и такой, каким досыта не наешься. Обедали почти на ходу, и тоже вяленым мясом. А с тех пор, как капитан из осторожности запретил стрелять, даже ужин состоял из того же вяленого мяса. А в редкие дни, когда дичь все же добывали, Хряку тоже стоило немалых усилий прожевать жесткое мясо или разломать кость, чтобы высосать мозг. Еда в западных землях давалась тяжело, отнимая сил больше, чем приносила пользы, и Хряк постоянно изнывал от голода.

В животе поминутно урчало, палец ныл на каждом шагу, и Хряк неустанно проклинал тот день, когда решил двинуться на запад. Богатства здешних земель оставались по-прежнему недоступны, ловушек на бобров Хряк не ставил уже полгода. При входе в лагерь стало ясно, что не только коней не хватает: на ивовых растяжках у деревянных стен форта висели несколько бобровых шкур, рядом бизоньи, лосиные и волчьи – совсем не то изобилие, которое трапперы надеялись застать по возвращении.

Вперед выступил Крепыш Билл и протянул руку для приветствия. Капитан Генри на нее даже не взглянул.

– Куда подевались кони?

Крепыш Билл так и застыл с протянутой ладонью, неловко потоптался и наконец убрал руку.

– Черноногие увели, капитан.

– Есть такая штука – часовые. Может, слыхал?

– Часовых выставляли, капитан! Да что толку: индейцы подобрались незнамо как. Налетели и угнали весь табун.

– Погоню отряжали?

Крепыш Билл медленно качнул головой.

– С черноногими особо не повоюешь, капитан.

Напоминание, хоть и осторожное, вышло действенным. Капитан Генри вздохнул.

– Сколько лошадей осталось?

– Семь… То есть пять коней и два мула. Все они на Бобровом ручье – Мерфи туда повел трапперов.

– Что-то не видно богатой добычи.

– Делали, что могли, капитан. Вокруг форта зверья нет, а на дальние расстояния без лошадей никак.

* * *

Джим Бриджер лежал, свернувшись под тонким одеялом. По утрам землю схватывало заморозками, а спать вновь пришлось без костра – и сейчас сырой холод пронизывал тело до костей. Наконец мало-помалу усталость взяла свое, и парень уснул.

Во сне он стоял на краю глубокой пропасти, вокруг разливалась тьма: поздний вечер, лилово-черное небо, едва видимые контуры предметов. Показалась чья-то тень – поначалу неясное пятно, маячащее вдалеке, затем тень начала медленно, но неотвратимо приближаться. Контуры становились все четче, и вскоре Бриджер различил искалеченную фигуру, припадающую на одну ногу. Он хотел было бежать, однако пропасть за спиной преграждала путь.

Фигура маячила уже в десяти шагах, стало видно лицо – неестественное, похожее на маску, изрезанное шрамами по лбу и щекам. Нос и уши торчали не на месте, вокруг лица клубилась спутанная грива волос и борода, так что существо почти не походило на человека.

Призрак подошел еще ближе, горящие глаза уставились на Бриджера с такой ненавистью, что тот от страха не мог отвести взгляд.

Существо кровожадно замахнулось и всадило нож в грудь Джиму – тот, отброшенный ударом, отступил и свалился на землю под неотступным взглядом горящих глаз. Торчащая из груди рукоять казалась смутно знакомой – Бриджер, вглядевшись, узнал серебряную отделку навершия. Нож Гласса!

Джима смерть не пугала, скорее сулила облегчение: уж лучше погибнуть, чем жить с таким грузом на совести.

Ребра вновь заныли от боли, Бриджер открыл глаза. Над ним навис Фицджеральд.

– Вставай, парень. Пора.

Глава 13

5 октября 1823 года

Останки сожженного селения арикара напоминали Глассу скелет, ходить среди них было странно и жутковато. Деревня в полтысячи семей, еще недавно бурлившая жизнью, теперь торчала на обрывистом берегу Миссури, как на погосте, черным памятником самой себе.

От места, где Гранд впадала в Миссури, до селения было восемь миль к северу, до форта Бразо – семьдесят миль к югу, и все же Гласс решил не идти напрямик к форту. Во-первых, вышел запас вяленого мяса, вновь пришлось перейти на коренья и ягоды, а здесь он надеялся раздобыть кукурузы – любую деревню арикара всегда окружали целые кукурузные поля.

Во-вторых – в деревне можно разжиться бревнами для плота, и тогда путь до форта Бразо, вниз по течению Миссури, станет легкой прогулкой. Недостатка в бревнах здесь не будет: медленно бредя по селению, Гласс то и дело натыкался взглядом на столбы от хижин и заборов.

Он остановился у большого строения в центре деревни, которое, видимо, служило местом сбора для жителей. Внутри что-то мелькнуло; Гласс, вздрогнув, отступил, осторожно вгляделся в полутьму и взял на изготовку костыль – несколько дней назад, когда опора стала ему не нужна, он заточил ветку с тонкого конца, и теперь она служила ему копьем.

Мелкий пес, почти щенок, повизгивал где-то внутри жилища. Гласс облегченно вздохнул и перехватил костыль толстым концом вперед: если подманить пса для удара, то день может увенчаться мясным обедом. Щенок, впрочем, не спешил знакомиться с чужаком: юркнув в темноту, он исчез в задней части главной комнаты.

Гласс, рванувшись было за ним, вдруг изумленно остановился: пес запрыгнул на руки дряхлой индианке. Старая скво лежала на тюфяке, свернувшись в тугой клубок, и прижимала пса к груди, как ребенка. Лицом она уткнулась в собачью шерсть, и Гласс в полутьме разглядел лишь седые волосы. Старуха вскрикнула и принялась исступленно причитать, через минуту-другую Гласс различил в ее всхлипах такт и ритм и заподозрил, что она выводит смертную песнь.

Руки и плечи, к которым прильнул пес, были худы и слабы – дряхлая кожа и кости. Когда глаза привыкли к темноте, Гласс разглядел вокруг мусор и грязь; рядом с женщиной стоял глиняный горшок с водой, но никакой еды. По пути к деревне Гласс видел кукурузные поля – урожай по большей части достался диким оленям и налетевшим на деревню индейцам сиу, однако оставшегося хватило бы на пропитание. Может, старуха хромая и не может дойти до поля?..

Гласс вытащил из сумки початок, оборвал листья и протянул старухе – та, не двинувшись, только продолжала причитать, хотя даже щенок, привлеченный запахом, ткнулся мордой в кукурузу и принялся лизать зерна. Гласс, протянув руку, мягко погладил женщину по волосам, и та, прекратив наконец плач, повернула лицо к свету, падавшему из двери.

Гласс ахнул: глаза были совершенно белыми, старуха ничего не видела. Потому-то арикара ее и бросили в ту ночь, когда спасались от пожара.

Осторожно взяв старуху за руку, он вложил ей в ладонь кукурузный початок. Она пробормотала слова, которых Гласс не понял, поднесла початок ко рту и прижала к беззубым деснам. Сладкий сок еще больше пробудил в ней голод, утолить который она не могла – грызть зерна ей было не под силу.

Гласс, понимая, что ее нужно напоить похлебкой, окинул взглядом хижину. Рядом с очагом стоял ржавый чайник, вода в большом глиняном кувшине успела зацвести и теперь нещадно воняла. Вытащив кувшин на улицу, Гласс выплеснул воду и набрал свежей из ручья, который тек через селение.

У ручья он наткнулся на еще одного пса и на этот раз не колебался. Вскоре в очаге уже горел огонь, на вертеле жарилась часть собачьей туши, остальная варилась в чайнике. Бросив в мясной бульон горсть кукурузных зерен, Гласс отправился в очередной поход по деревне. В глинобитных хижинах, уцелевших при пожаре, он отыскал несколько мотков веревки для плота, там же прихватил попавшуюся на глаза жестяную кружку и черпак из бизоньего рога.

Когда он вернулся в главное строение, старуха так и сидела на тюфяке, покрытом шерстяным одеялом, и сосала кукурузный початок. Хью плеснул из чайника похлебки в жестяную кружку и поставил кружку рядом со старухой. Щенок, пугливо принюхиваясь к запаху собрата, жарящегося на вертеле, сжался у ног хозяйки. Старуха тоже почуяла запах мяса и, едва дождавшись, пока похлебка перестанет обжигать, проглотила ее одним глотком. Гласс вновь наполнил кружку, на этот раз добавив мелкие кусочки мяса. Опустошив еще три кружки, женщина наконец насытилась и уснула. Хью обернул ей плечи шерстяным одеялом, а сам пересел к очагу и принялся поедать жареное мясо. У индейцев пауни собачатина считалась деликатесом, собак на мясо забивали так же, как белые режут весной молочного поросенка. Гласс предпочел бы говядину, однако сейчас привередничать не приходилось. вычерпав из бульона кукурузные зерна, он съел и их тоже, оставив бульон и вареное мясо для старой скво.

Вдруг старуха вскрикнула, он метнулся к ней. Она повторяла одно и то же – «хе туве хе… хе туве хе…» – не тем устрашающим тоном, каким распевала смертный напев, а спокойно, будто сообщая что-то важное. Глассу ее слова ничего не говорили, и, толком не зная, что делать, он взял женщину за руку. Она ответила слабым пожатием и поднесла его ладонь к щеке. Посидев так некоторое время, она закрыла глаза и уснула.

Утром Гласс обнаружил ее мертвой.

Чуть не до полудня он сооружал грубую поленницу для погребального костра на высоком месте, откуда видна Миссури. Закончив, он вернулся с большую хижину, обернул женщину одеялом и вынес на руках к поленнице, следом бежал жалобно повизгивающий щенок – вся здешняя похоронная процессия. Плечо Гласса, как и бедро, успело окрепнуть за недели, что минули после битвы с волками, однако, поднимая мертвое тело на поленницу, Гласс поморщился от усилия. К тому, что спину неприятно саднит, он уже привык, и все же странное ощущение его тревожило, и он только радовался, что до форта Бразо осталось всего несколько дней: там-то найдется хоть кто-нибудь сведущий.

Он постоял у поленницы; в памяти кружили отголоски давних обрядов. Он на миг задумался, какие слова звучали над гробом матери и каким напутствием провожали в последний путь Элизабет, представил себе холмик свежей земли рядом с вырытой могилой. Мысль о похоронах всегда вызывала в нем ощущение духоты и холода, ему больше нравились индейские обряды – когда тело умершего возносят высоко над землей, словно бы облегчая путь к небесам.

Пес вдруг зарычал, и Гласс обернулся. Со стороны деревни медленно приближались четверо конных индейцев – по одежде и прическам явные сиу. До них оставалось шагов семьдесят, и Гласс прикинул было, успеет ли добежать до густых деревьев на вершине, однако вспомнил первую встречу с пауни и решил остаться на месте.

Немногим больше месяца назад трапперы и сиу еще совместно сражались против арикара во время той памятной осады. Сиу тогда отказались от битвы, их недовольство тактикой полковника Ливенворта разделяли и в отряде пушной компании Скалистых гор. Сохранили ли сиу то же отношение к трапперам – Гласс не знал, и теперь, перед подъезжающими индейцами, пытался собрать в кулак всю уверенность, какая в нем осталась.

Трое из сиу больше смахивали на подростков, один был старше – лет двадцати пяти. Юнцы осторожно приблизились с ружьями наготове, будто окружая незнакомого зверя. Старший ехал на полкорпуса впереди и держал лондонскую фузею небрежно, дулом поперек конской шеи. На крупе рослого пятнистого жеребца красовалось тавро «U.S.» – конь был из табуна Ливенворта: будь обстоятельства не столь опасными, Гласс углядел бы в несчастьях Ливенворта изрядную долю юмора.

Старший из сиу направил коня ближе и остановился шагах в трех от Гласса. Окинув его взглядом с ног до головы, он перевел глаза на поленницу, пытаясь понять связь между изувеченным и грязным бледнолицым и мертвой скво из племени арикара.

Индеец, перекинув ногу через седло, легко соскочил на землю и подошел к бледнолицему. Под испытующим взглядом черных глаз Хью чуть было не поежился, однако стойко выдержал взгляд.

В отличие от Гласса индейцу – носившему имя Рыжий Конь – уверенности было не занимать. Высокий и широкоплечий, с мощной шеей и грудью, он держался гордо и прямо. В тугих косах торчали три орлиных пера по числу врагов, убитых в бою, тунику на груди украшали две узорные ленты, мастерски сплетенные из сотен игл дикобраза, выкрашенных в алый и темно-синий.

Не сводя глаз с бледнолицего, индеец медленно протянул руку и коснулся ожерелья на шее Гласса. Подержав в пальцах медвежий коготь, он перевел взгляд на шрамы вокруг головы и горла, а затем тронул Гласса за плечо, давая знак повернуться. При виде ран под ветхой рубахой он что-то сказал остальным – те подошли и тут же возбужденно заговорили, отталкивая друг друга и поминутно трогая спину Гласса.

Ран они видели много, однако такое им попалось впервые в жизни. Глубокие параллельные борозды, тянущиеся через всю спину, кишели белесыми червями.

Кто-то из младших, ухитрившись схватить одного пальцами, показал его раненому – и Гласс, вскрикнув от ужаса, принялся сдирать с себя рубаху в тщетной попытке дотянуться до ран на спине, а затем в отчаянии рухнул на четвереньки. От омерзения и бессилия его стошнило.

Устроив Гласса на коне позади одного из младших воинов, индейцы повернули прочь от арикарской деревни. Пес увязался было следом, и один из сиу остановился, подманил щенка ближе и ударил его по голове обухом томагавка. Подхватив тушку под задние лапы, он вскочил на коня и поравнялся с остальными.

Лагерь сиу лежал чуть южнее Гранд. Появление бледнолицего вместе с четырьмя воинами всех взбудоражило, за всадниками потянулась целая процессия.

Рыжий Конь подъехал к низкой хижине, стоящей в стороне от лагеря и расписанной причудливыми рисунками: молнии, бьющие из черных туч, бизоны вокруг солнечного диска, стилизованные человеческие фигуры, танцующие у костра. Рыжий Конь произнес приветствие, и через некоторое время из-за полога хижины показался старый согбенный индеец с глубоко посаженными глазами, почти скрытыми в морщинах. На ярком солнце он сощурился еще больше. Верхнюю часть его лица покрывала черная краска, за правым ухом висел мертвый ворон. Несмотря на октябрьский холод, индеец был одет в одну набедренную повязку, на дряблой груди перемежались черные и красные полосы.

Рыжий Конь сошел с седла и дал Глассу знак спешиться. Тот неловко шагнул вперед – раны болели после непривычной скачки верхом. Тем временем Рыжий Конь уже рассказывал шаману о странном бледнолицем, найденном в сожженном селении: как чужак освободил дух старой скво, как не выказал страха перед четырьмя воинами, хоть и был вооружен только заостренной палкой. Отдельно Рыжий Конь упомянул об ожерелье с медвежьим когтем и о ранах на спине и шее.

Шаман слушал не перебивая, глаза под хмурыми бровями смотрели пристально. Собравшееся племя теснилось ближе, стараясь не упустить ни слова; при упоминании червей, кишевших в ранах на спине, по толпе пролетел шепот.

Когда Рыжий Конь умолк, шаман подошел к бледнолицему. Головой он едва доставал Глассу до подбородка – зато медвежий коготь оказался прямо против глаз. Старый сиу ткнул в него большим пальцем, словно проверяя на подлинность, и тронул скрюченной ладонью розовые шрамы, идущие от правого плеча Гласса к горлу.

Повернув раненого спиной к себе, он рванул ветхую рубаху, ткань легко распалась. Толпа разом подалась вперед, разглядывая раны, о которых только что говорил Рыжий Конь. Послышались возбужденные голоса. У Гласса, который представил себе открывшееся зрелище, желудок подкатил к горлу.

Шаман что-то крикнул, толпа притихла, и он исчез за пологом хижины. Через несколько минут он появился, неся охапку разномастных кувшинчиков и вышитых бусинами мешочков. Он жестом велел Глассу лечь на землю лицом вниз, расстелил рядом с ним красивую белую шкуру и разложил на ней снадобья. Какие – Гласс не знал и не очень-то стремился выяснять: главное – очистить раны и избавиться от паразитов.

Шаман сказал что-то младшему из воинов, тот метнулся прочь и вскоре вернулся с черным котлом, полным воды. Старик тем временем доставал из мешочков снадобья и, принюхиваясь, подсыпал их в самый большой кувшин. Толпа почтительно замерла, в тишине разносился лишь тихий размеренный голос шамана.

Основой лекарства служила бизонья моча, которую взяли из мочевого пузыря крупного быка, добытого на охоте прошлым летом. К ней старик добавил ольховый корень и порох, получилась едкая жидкость, похожая на скипидар.

Шаман дал Глассу короткую, с ладонь, палку; тот не сразу понял, что с ней делать, однако потом сообразил, глубоко вздохнул и закусил палку зубами.

Шаман начал лить жидкость на раны.

Такой боли Гласс еще не знал – в тело словно вливали расплавленное железо. Поначалу кожу жгло участками по мере того, как жидкость попадала в каждую из пяти борозд, однако позже волна боли охватила все тело, сердце бешено билось, все убыстряя бег. Гласс сжал зубами мягкую деревяшку и попытался представить, как очистится тело после процедуры, однако боль не давала думать.

Едкая жидкость подействовала на паразитов как ожидалось: белые черви, извиваясь, десятками полезли наружу, и шаман принялся черпаком лить на раны воду, смывая и червей, и снадобье. Жжение понемногу стихло; Гласс только перевел было дух, как вдруг шаман вновь стал поливать раны жидкостью из большого кувшина.

Так повторилось еще трижды. После того как шаман смыл последние следы снадобья и накрыл раны дымящимися припарками из сосновой и лиственничной коры, Рыжий Конь помог Глассу войти в шаманскую хижину. Женщина из племени принесла раненому жареной оленины прямо с огня, и Гласс приказал себе не замечать боли, пока не поест. Затем он лег на бизонью шкуру и погрузился в глубокий сон.

Двое суток подряд он спал, просыпался и вновь засыпал. В минуты пробуждений он неизменно находил рядом свежую еду и воду. Шаман следил за ранами и уже дважды сменил повязку. После пронизывающей боли от едкого снадобья влажное тепло припарок ощущалось как целительное прикосновение теплой материнской ладони.

Утром третьего дня, в неверном рассветном сумраке, Гласс открыл глаза. Из-за стены слышалось лишь редкое фырканье коней, где-то ворковали голуби. Шаман спал, натянув бизонью шкуру на тощую грудь. При раненом лежала аккуратно сложенная одежда – штаны из оленьей кожи, рядом расшитые бусинами мокасины и простая куртка из кожи лани. Хью медленно встал и оделся.

Пауни считали индейцев сиу смертельными врагами, Гласс даже сражался с отрядом сиу в одной из стычек на канзасской равнине. Теперь вражда казалась странной, к Рыжему Коню и шаману – вот уж истинно добрым самаритянам! – Хью проникся искренней благодарностью.

Шаман пошевелился. Увидев Гласса, сел на постели и что-то произнес, – Гласс по-прежнему не понимал его слов.

Через несколько минут вошел Рыжий Конь. Вдвоем с шаманом они осмотрели раны и перекинулись словом-другим, вроде бы одобрительно. Гласс, указав на спину, вопросительно поднял брови – мол, все в порядке? Рыжий Конь сжал губы и утвердительно кивнул.

Позже в тот день они собрались в хижине Рыжего Коня. Объясняясь знаками, жестами и рисунками на песке, Гласс сумел растолковать, откуда шел и куда направляется. Слова «форт Бразо» Рыжий Конь вроде бы понял – и, когда индеец нарисовал карту, в точности показывающую положение форта на слиянии Миссури с рекой Уайт, Гласс энергично закивал. Рыжий Конь что-то сказал воинам, собравшимся в хижине, но поскольку языка Гласс не понимал, то до самого сна обдумывал, не уйти ли из лагеря в одиночку.

Наутро он проснулся от конского ржания за стеной шаманской хижины: Рыжий Конь с тремя воинами, знакомыми Глассу по деревне арикара, сидели верхом, один из младших держал в поводу пегую лошадь без седока.

Рыжий Конь что-то сказал и махнул рукой в сторону лошади. Когда край солнца оторвался от горизонта, всадники тронулись на юг, к форту Бразо.

Глава 14

5 октября 1823 года

Джима Бриджера чутье не подвело – совет не поворачивать на восток вдоль Малой Миссури, данный им Фицджеральду, оказался верным. Солнечные сполохи на западе еще не померкли, а двое путников уже дали сигнальный выстрел из винтовки, предупреждая своих о приближении к форту Юнион. Капитан Генри выслал им навстречу провожатого.

Трапперы пушной компании Скалистых гор глядели на них с мрачным почтением. Кентуккскую винтовку Гласса Фицджеральд нес гордо, словно знак скорби по павшему товарищу; при виде ее Жан Путрен перекрестился, кое-кто снял шляпу. Хоть никто не надеялся, что Гласс выживет, известие о его смерти встретили горестно.

Рассказ Фицджеральда слушали в бараке, выделенном трапперам для сна. Бриджер не уставал поражаться наглости и искусности, с какими Джон Фицджеральд плел россказни на публику.

– Весь отряд знал, к чему идет. Не буду врать, я не был ему другом, но такого человека есть за что уважать. Закопали мы его поглубже, камнями завалили, чтоб надежнее. Честно сказать, капитан, я спешил, хотелось нагнать отряд, да Бриджер сказал – надо, мол, крест поставить.

Бриджер вскинул глаза, ужаснувшись такому беззастенчивому вранью. Два десятка лиц обернулись в его сторону, кто-то серьезно кивнул, одобряя поступок. «Боже, только не это», – мысленно взмолился Бриджер, не в силах вынести обращенные к нему взгляды. Уважение, о котором он всегда мечтал, теперь жгло его как огнем, – пора было прекратить этот стыд, это нагромождение лжи – его собственной лжи.

Краем глаза он ухватил ледяной взгляд Фицджеральда, но собрался с силами и набрал было воздуху, ища нужные слова, – как вдруг раздался голос капитана Генри.

– Молодец, Бриджер. Я в тебе не сомневался.

Вокруг согласно закивали, и у Джима перехватило горло. Слова остались невысказанными, он виновато опустил глаза.

Глава 15

9 октября 1823 года

Претензии форта Бразо называться фортом были, мягко говоря, не вполне заслуженными. Что бы ни руководило основателем – тщеславное желание присвоить местности фамильное имя или надежда на то, что врагов устрашит сам статус форта, – в любом случае название мало соответствовало действительности.

Весь форт Бразо состоял из бревенчатого дома, грубой пристани и столба для привязывания лошадей. О военном предназначении дома говорили только прорезанные вместо окон бойницы – впрочем, отсутствие окон не столько спасало от вражеских стрел, сколько мешало солнечным лучам попадать внутрь.

Поляну, окружающую форт, усеивали индейские хижины: несколько временных, в которых жили гостящие в форте индейцы, и постоянные – принадлежащие пьяницам из племени янктон-сиу. Любой, кого ночь застанет на реке, мог остаться здесь на ночлег, обычно прямо под открытым небом, а за полдоллара – на соломенном тюфяке в доме.

Внутри помещение делилось на мелочную лавку и салун. Здесь царили скудный свет, застоялая табачная вонь, запах свежих шкур и соленой трески, пьяные разговоры на фоне жужжания мух и храпа, временами доносящегося с чердака, где спали плотогоны.

Тезка форта, Кайова Бразо, оглядел пятерых приближающихся всадников сквозь толстые очки, из-за которых глаза казались огромными, и при виде Рыжего Коня облегченно вздохнул: о настроениях сиу он не знал, и мирное лицо индейца его успокоило.

Уильям Эшли сидел в форте Бразо почти месяц, планируя будущее пушной компании Скалистых гор с учетом последствий неудачного сражения с арикара. В той битве сиу воевали вместе с белыми – или, точнее, оставались их союзниками, пока не устали от бездеятельности полковника Ливенворта и не бросили поле боя прямо посреди осады (успев при этом увести коней и у Эшли, и у армии США). Эшли считал отступление сиу изменой. Кайова относился к их решению сочувственно, однако не спешил возражать основателю пушной компании – Эшли и его трапперы были постоянными клиентами Кайовы и скупали его ассортимент чуть ли не полностью.

Впрочем, жидкий доход форта Бразо зависел по большей части от торговли с местными племенами, и после недавнего отпадения арикара Кайова надеялся сохранить дружбу хотя бы с сиу, презрение которых к полковнику Ливенворту могло, как он опасался, распространиться и на форт вместе с его хозяином. Поэтому прибытие Рыжего Коня с тремя воинами сиу он расценил как добрый знак, особенно когда увидел с ними бледнолицего, которому они явно покровительствовали.

Навстречу гостям тут же потянулись живущие в форте индейцы и проезжие путники – все глазели на белого, лицо и череп которого покрывали страшные рубцы. Бразо что-то спросил у Рыжего Коня на языке сиу, тот начал объяснять. Все, кто понимал язык, пораженно внимали рассказу о том, как Рыжий Конь нашел Гласса одного, без оружия, жестоко изувеченного медведем. Прочим оставалось только дивиться; впрочем, и без слов было ясно, что бледнолицего привели в форт обстоятельства никак не обыденные.

ВыслушавРыжего Коня, Кайова обратился к Глассу:

– Вы кто?

Тот не сразу ответил, и Кайова повторил вопрос на французском:

– Qui êtes-vous?

Гласс сглотнул слюну и осторожно кашлянул, прочищая горло. Он помнил Кайову с тех пор, как трапперы пушной компании Скалистых гор останавливались здесь на постой, однако Кайова обращался к нему как к чужому – и Гласс, который еще не видел себя в зеркале, решил, что шрамы сделали его неузнаваемым.

– Хью Гласс. – Горло болело, слова давались с трудом, вместо голоса выходило жалобное подвывание. – Из отряда Эшли.

– Месье Эшли недавно уехал. Отправил на запад Джеда Стюарта и полтора десятка трапперов, а сам отбыл в Сент-Луис набирать еще отряд.

Кайова помолчал, надеясь, что странный гость что-нибудь объяснит.

Тот медлил, и в толпе нетерпеливо дернулся одноглазый шотландец.

– А кто тебя так?

– Гризли. В верховьях Гранд. – Хью говорил медленно и как можно короче. – Капитан Генри приставил ко мне двоих. Те забрали у меня оружие и сбежали.

– И сиу везли тебя всю дорогу? – не отставал шотландец.

Видя, что Гласс поморщился от боли и приставил к раненому горлу ладонь, Кайова ответил вместо него.

– Рыжий Конь нашел его одного в арикарской деревне. Поправьте меня, если ошибаюсь, месье Гласс, но, насколько я понимаю, вниз по Гранд вы добирались в одиночку.

Гласс кивнул.

Одноглазый шотландец вновь открыл было рот, однако Кайова решительно пресек дальнейшие вопросы.

– Месье Глассу лучше подождать с рассказами. Сейчас ему нужно поесть и выспаться.

Кайова, которому очки придавали вид умного доброго дядюшки, ухватил Гласса за плечо и повел к дому. Усадив его за длинный стол, он что-то сказал жене на языке сиу, и та поставила перед раненым тарелку с целой горой тушеного мяса, зачерпнутого из огромного чугунного котла. За первой порцией последовали вторая и третья.

Кайова сидел напротив, вглядываясь в лицо Гласса, и время от времени отгонял зевак.

Насытившись, Гласс вдруг повернулся к Кайове – до него дошло, что расплатиться ему нечем.

– У меня нет денег.

– Было бы странно, если бы при вас оказались наличные. В моем форте открыт кредит любому из людей Эшли. – Видя, что Гласс понимающе кивнул, Кайова добавил: – Я дам вам снаряжение и отправлю в Сент-Луис с ближайшим судном.

Гласс решительно мотнул головой.

– Мне не надо в Сент-Луис.

– А куда же вы собираетесь? – ошеломленно спросил Кайова.

– В форт Юнион.

– В форт Юнион? Да на дворе октябрь! И идти через территорию арикара! До земель манданов доберетесь только к декабрю, и то если по пути ничего не случится. А оттуда до форта Юнион еще триста миль! Вы собираетесь идти вверх по Миссури посреди зимы?

Гласс не ответил – с больным горлом не поговоришь, да и незачем: в позволении Кайовы он не нуждался. Отхлебнув воды из жестяной кружки, он поблагодарил Кайову за еду и принялся было подниматься по лестнице на спальный чердак, однако на полпути раздумал, вернулся и вышел из дома.

Рыжего Коня он нашел сразу за фортом, в лагере на берегу реки Уайт. Индейцы уже закупили в форте нужные для племени припасы и теперь чистили коней – наутро предстоял обратный путь. Хотя Кайова и его жена-сиу всегда принимали Рыжего Коня радушно, он предпочитал поменьше иметь дело с фортом. Здешние нравы казались ему странными и непристойными: его снедал стыд за грязных индейцев, стоявших лагерем вокруг форта и отдававших своих жен и дочерей на ночь любому чужаку за лишний глоток виски, его ужасала способность сородичей оставить жизнь предков и опуститься до скотского состояния.

Помимо влияния форта на окрестных индейцев его беспокоило и другое. При всем его преклонении перед искусством бледнолицых, умеющих делать все – от винтовок и топоров до тонких тканей и швейных игл, – он не мог унять тайного трепета перед людьми, подчинившими себе могущественные, непонятные ему силы. Рассказы об огромных поселениях на востоке, в которых бледнолицые неисчислимы, как бизоны в диком стаде, он принимал за небылицу и все же не мог не замечать, что с каждым годом белых людей в его местах становится все больше. А тут еще вражда бледнолицых и арикара. Он понимал, что белые хотели наказать арикара – его врагов, которых он ничуть не жалел. И так же четко понимал, что бледнолицые воины оказались глупцами и трусами. Картина складывалась тревожная, и хотя отдельные предвестия не сулили большой грозы, Рыжий Конь все же чувствовал, что разрозненные нити где-то сходятся, сплетаясь в предостережение, смысла которого он пока не понимал.

Когда Гласс вошел в лагерь сиу, Рыжий Конь встал, тусклый свет от костра теперь падал на лица обоих мужчин. Гласс, сколько ни перебирал вариантов, так толком и не придумал, как отплатить индейцам за заботу: предложить денег – Рыжий Конь обидится, подарить сверток табаку или нож – слишком мелко для той благодарности, какую Гласс испытывал к своему спасителю. Поэтому сейчас он просто подошел к Рыжему Коню, снял с себя ожерелье с медвежьим когтем и повесил на шею индейцу.

Рыжий Конь задержал на нем пристальный взгляд – Гласс посмотрел ему в глаза, кивнул и пошел обратно к дому.

На чердаке, заняв большой соломенный тюфяк, уже спали двое путников, однако в углу под карнизом оставался клочок свободного места, застеленный потертой шкурой. Гласс опустился на пол и немедленно уснул.

На следующее утро его разбудили громкие голоса – внизу, в общем зале, кто-то говорил по-французски, беседа перемежалась смехом. С чердака уже все ушли, и Гласс полежал немного в одиночестве, наслаждаясь теплом и ощущением крыши над головой.

Перевернувшись с живота на спину, он в очередной раз отметил, что средство шамана оказалось действенным: пусть спина и не зажила окончательно, зато раны удалось очистить. Он попробовал согнуть-разогнуть руки и ноги, словно проверяя действие только что купленного механизма. Нога уже выдерживала вес тела, хотя хромота еще осталась; рука и плечо, тоже пока ослабшие, двигались уже свободно. Отдача от ружья еще будет причинять боль, однако винтовку держать он уже сможет.

Винтовка. Гласс, конечно, был благодарен Кайове за обещание снабдить его оружием и припасами, однако он желал одного – получить обратно свою кентуккскую винтовку и свести счеты с теми, кто его ограбил. И потому прибытие в форт Бразо – каким бы важным этапом пути оно ни казалось – он воспринимал не как финишную черту, а скорее как точку отсчета нового пути. Организм, конечно, успел оправиться от ран, тело продолжало крепнуть, так что путь обещал быть много легче, чем в последние полтора месяца, – и все же цель по-прежнему оставалась далека.

Внизу открылась дверь, в треснувшем зеркале на стене отразился луч утреннего солнца. Гласс поднялся с пола и медленно подошел к зеркалу.

Отражению он не удивился: он знал, что шрамы его изменят. И все же раны, которые он до этого знал только на ощупь, на вид показались незнакомыми. По щеке, рассекая густую бороду, тянулись три параллельных полосы – как боевая раскраска. Немудрено, что сиу прониклись к нему уважением. Надо лбом вдоль линии волос тянулся розоватый шрам, несколько порезов шли через макушку. Уцелевшие волосы подернулись сединой, борода из каштановой сделалась серой. На следах от когтей, прорезавших горло, выделялись узловатые выступы – места, где завязаны нити от швов.

Гласс приподнял было тонкую кожаную куртку, пытаясь рассмотреть борозды на спине, однако в тусклом зеркале увидел лишь темные длинные полосы и вновь содрогнулся при воспоминании о червях.

Отвернувшись наконец от зеркала, он спустился с чердака в общий зал. У длинного стола толпилось с десяток человек, при виде Гласса разговоры смолкли.

Кайова сразу же переключился на английский (в западных краях, где смешение языков приближалось к вавилонскому, владение чужими наречиями было выгодным).

– Доброе утро, месье Гласс! Мы как раз о вас говорили.

Гласс молча кивнул, и Кайова пояснил:

– Вам повезло. Я, кажется, нашел вам попутчиков для путешествия вверх по реке. – Видя вспыхнувший интерес Гласса, Кайова продолжал: – Познакомьтесь: Антуан Ланжевен.

Низенький длинноусый человек поднялся с места и неожиданно энергично пожал руку Глассу.

– Ланжевен прибыл с верховьев нынче ночью. Как и у вас, месье Гласс, у него есть новости. Месье Ланжевен пришел со стороны манданских селений и говорит, что наши кочующие арикара поставили новую деревню всего в миле к югу от манданов.

Ланжевен что-то сказал по-французски, Гласс не понял.

– Я к этому и веду, Ланжевен, – досадливо отмахнулся Кайова. – Нашему другу не помешает небольшой исторический экскурс. – Он вновь обратился к Глассу: – Наши друзья манданы озабочены тем, что новые соседи окажутся беспокойными и принесут неприятности. И потому поставили условие: арикара живут на землях манданов лишь в случае, если прекратят нападать на белых.

Кайова снял очки, протер их подолом длинной рубахи и вновь водрузил на нос.

– Здесь я должен упомянуть мои собственные обстоятельства. Мой форт зависит от речных перевозок. Мне выгодно, когда вниз и вверх по Миссури путешествуют трапперы и торговцы. Я радовался долгому визиту месье Эшли и его отряда, однако битвы с арикара рано или поздно меня разорят. Я попросил Ланжевена пойти с делегацией в верховья Миссури – отвезти подарки и вернуть добрые отношения с арикара. Если посольство окажется успешным, мы сообщим в Сент-Луис, что Миссури открыта для путешествий. Каноэ Ланжевена вмещает шесть человек и припасы. Это Туссен Шарбонно. – Кайова указал на одного из сидящих за столом. Имя Глассу было известно, и он с интересом воззрился на мужа самой Сакагавеи – индианки из экспедиции Льюиса и Кларка. – Туссен говорит на наречиях манданов, арикара и прочих племен, которые вам могут встретиться. Он служил переводчиком Льюису и Кларку.

– Я говорю и по-английски, – вставил Шарбонно. На фоне речи Кайовы, говорившего без акцента, произношение Шарбонно ощутимо отдавало французским. Гласс перегнулся через стол и пожал ему руку.

Кайова представил остальных.

– Это Эндрю Макдональд, – указал он на давешнего одноглазого шотландца. Гласс заметил, что у того, кроме глаза, не хватает и части носа. Кайова тем временем продолжал: – Умом он не блещет, тупее людей я не встречал, зато грести может целый день без остановки. Мы его зовем Профессор.

Профессор склонил голову, прищурив единственный глаз при звуке собственного имени, однако иронию он явно не уловил.

– И наконец – это Доминик Каттуар. – Кайова указал на путешественника, курящего тонкую глиняную трубку.

Доминик встал, пожал Глассу руку и сказал: «Enchanté»^[114].

– Брат Доминика, Луи Каттуар, тоже едет с вами, если его удастся вытащить из хижины со шлюхами. Мы его зовем «Ла Вьерж» – «девственница».

Мужчины за столом расхохотались.

– А теперь поговорим о вас. Делегация отправляется вверх по течению – значит, путешествовать придется налегке. Нужен охотник, который снабжал бы отряд мясом. Я полагаю, добывать пропитание вы умеете отлично, а уж если дать вам винтовку – тем более.

Гласс кивнул в ответ.

– Отряду нужно лишнее ружье и по другой причине, – продолжал Кайова. – Доминик слыхал, будто вождь арикара по имени Лосиный Язык оторвался от племени, взял с собой отряд воинов и их семьи и повел куда-то между селениями манданов и рекой Гранд. Неизвестно, что именно он задумал, однако он поклялся отомстить за нападение на деревню арикара.

Гласс вспомнил почерневшие от огня останки арикарского селения и вновь кивнул.

– Пойдете с делегацией?

Гласс не очень-то хотел попутчиков: он собирался идти вверх по Миссури в одиночку, пешком, в тот же день – задержка ему была ни к чему. И все же предложение Кайовы имело свои выгоды. Путешествовать отрядом безопаснее, и к тому же люди подобрались опытные: французы-трапперы, которых здесь звали вояжерами, по праву считались лучшими лодочниками. Кроме того, Гласс еще не до конца оправился от ран, и пеший путь выйдет медленным. Идти на веслах вверх по течению – тоже долго, зато ему не придется грести, а это значит, что весь месяц Хью будет не тратить силы, а набирать.

Он приложил ладонь к горлу, смягчая боль.

– Пойду.

Ланжевен что-то сказал Кайове по-французски, тот выслушал и повернулся к Глассу.

– Ланжевен говорит, ему нужен день на починку лодки. Выйдете завтра на рассвете. А пока позавтракайте – и займемся вашей экипировкой.

Кайова держал товар в дальнем конце дома, у стены. Стойкой служила доска, положенная на две пустые бочки. В первую очередь Гласс потянулся к ружьям – здесь их было пять: три заржавленных мушкета старой работы, явно для торговли с индейцами, и две винтовки. На первый взгляд выбор показался очевидным. Одна – длинная кентуккская винтовка классического образца: красивая, умело сделанная, с полированным прикладом орехового дерева. Другая – видавшая виды армейская пехотная винтовка модели 1803 года с расколотым прикладом, который заделали куском сыромятной кожи. Взяв оба ружья, Гласс вышел на крыльцо, сопровождаемый Кайовой: выбор предстоял важный, и осматривать винтовки Гласс собирался на свету, а не в полутемном доме.

– Отличное оружие, – не сводя глаз с кентуккской винтовки в руках Гласса, сказал Кайова. – У немцев еда – редкая гадость, зато ружья они делают отменные.

Гласс, всегда восхищавшийся своей кентуккской, с готовностью согласился. Однако здешняя его не устраивала по двум причинам. Во-первых, она оказалась малого калибра, всего лишь 32. А во‑вторых – из-за большой длины ее было бы тяжело носить и трудно заряжать. Идеальная для богатого охотника-бездельника и любителя пострелять кроликов в Вирджинии, для суровой жизни на западе она не подходила.

Отдав кентуккскую Кайове, Гласс взялся за пехотную – такие были на вооружении у солдат, сопровождавших экспедицию Льюиса и Кларка. В первую очередь Гласс осмотрел починенный приклад: судя по виду, кожу наложили на трещину еще сырой, аккуратно закрепили и дали высохнуть – затвердевая и сжимаясь, она сцепила расколотое дерево намертво, и пусть приклад не блистал красотой, надежности ему было не занимать. Замок и спусковой крючок работали отменно, везде виднелась свежая смазка и ни следа ржавчины. Гласс провел рукой по прикладу, затем по короткому стволу и вложил палец в дуло: оно оказалось калибра 53.

– Нравится большая, да? – спросил Кайова.

Гласс одобрительно кивнул.

– Хороша винтовка, – заметил хозяин форта и мрачно ухмыльнулся: – Для медведя подойдет.

Взяв из рук Кайовы рог для пороха, Гласс отмерил полный заряд в двести гран и всыпал порох в ствол. Пулю он завернул в промасленную ветошь и вложил в дуло, затем шомполом затолкал ее в основание ствола. Насыпав пороха на полку, он до предела взвел курок и оглянулся в поисках цели.

В пятидесяти шагах, у подножия тополя, мирно сидел кролик – Гласс навел на него винтовку и нажал спусковой крючок. Порох на полке вспыхнул, от него взорвался порох в стволе, и воздух заволокло дымом. Гласс поморщился: от резкой отдачи заныло плечо.

Когда дым рассеялся, Кайова медленно подошел к тополю. От кролика не осталось почти ничего, кроме пушистого хвоста – его-то Кайова и бросил к ногам Гласса.

– Я бы сказал, что винтовка не для кроликов.

На этот раз Гласс улыбнулся в ответ.

– Я ее беру.

Они вернулись в дом, и Гласс принялся выбирать остальное. Пистолет калибра.53 под стать винтовке. Форму для отливки пуль, свинец, порох, кремни. Томагавк и большой нож для снятия шкур. Толстый кожаный ремень, на который прицепить оружие. Две красные хлопковые рубахи под кожаную куртку. Дорожный плащ с капюшоном. Шерстяную шапку и рукавицы. Пять фунтов соли и три свертка табака. Иголку и нитки. Веревки. Сумку для новообретенных сокровищ – кожаную, отделанную бахромой и бусинами. И напоследок поясной мешочек, в каком французы-трапперы носят трубку и табак, только Хью собирался в нем держать новое огниво.

Теперь Гласс чувствовал себя богаче всех королей мира: после полутора месяцев нищеты, когда из имущества оставалась одна рубаха на плечах, он наконец готов встретить во всеоружии любые битвы, которые ждут его впереди.

Кайова подсчитал общую сумму – вышло сто двадцать пять долларов. Гласс написал письмо Уильяму Эшли.

10 октября 1823 года

Уважаемый мистер Эшли!

Мое оружие и припасы были украдены двумя членами нашего отряда, с которыми я сведу счеты особо. Мистер Бразо продал мне необходимые вещи в кредит под поручительство пушной компании Скалистых гор. Я взял на себя смелость принять означенные вещи как аванс в счет моего жалованья. Я намерен вернуть свое имущество и обещаю выплатить вам свой долг.

Ваш покорный слуга

Хью Гласс

– Я приложу ваше письмо к счету, – сказал Кайова.

* * *

В тот вечер Гласс обильно поужинал в компании Кайовы и четырех из пяти новых попутчиков: пятый, Луи Ла Вьерж Каттуар, еще не вылез из палатки шлюх. Его брат Доминик поведал, что Ла Вьерж переходил от пьянства к разврату и обратно с самого приезда в форт Бразо. Разговор – когда собеседники не обращались к Глассу – велся на французском. Хью, помнивший отдельные слова и фразы со времен Кампече, понимал речь лишь обрывками.

– Проследи, чтоб твой братец к утру был готов, – сказал Ланжевен. – Его весло нам понадобится.

– Не беспокойся.

– И не забудьте, ради чего идете, – напомнил Кайова. – Не сидите у манданов всю зиму. Я должен быть уверен, что арикара не станут нападать на торговцев, идущих по реке. Если от вас не будет вестей к новому году, то я не успею вовремя предупредить Сент-Луис, и тогда пропали планы на весну.

– Я свое дело знаю, – уверил его Ланжевен. – Добуду для вас сведения, как договорились.

– Кстати о сведениях. – Кайова непринужденно перешел на английский. – Месье Гласс, нам хотелось бы услышать, что же все-таки с вами приключилось.

При этих словах даже в мутном глазу Профессора мелькнул интерес.

Гласс оглядел стол.

– Рассказывать почти нечего, – ответил Гласс, и французы, которым Кайова перевел ответ, рассмеялись.

– При всем уважении, mon ami^[115], ваше лицо само по себе весьма красноречиво, однако нам хотелось бы знать подробности.

Французы в предвкушении развлекательной истории набили длинные трубки, Кайова вытащил из жилетного кармана узорную серебряную табакерку и отправил в нос понюшку табаку.

Хью, по-прежнему стыдясь слабого подвывающего голоса, приложил ладонь к горлу.

– На меня напал крупный гризли на берегу Гранд. Капитан Генри оставил со мной Джона Фицджеральда и Джима Бриджера – похоронить, когда умру. Они меня обокрали и бросили. Я намерен вернуть свое и добиться справедливости.

Кайова перевел, за столом воцарилась долгая тишина. Слушатели ждали.

– И все? – не выдержал наконец Профессор.

– Без обид, месье, но вы не очень-то щедрый raconteur^[116], – заметил Туссен Шарбонно.

Гласс, не ответив, только посмотрел ему в глаза.

– Если не хотите пускаться в подробности о схватке с медведем – ваше право, – вступил в разговор Кайова. – Однако я вас не отпущу без рассказа о Гранд.

Еще в ранние годы своей карьеры Кайова осознал, что в торговом деле сведения ценятся не меньше товаров. В его факторию люди приезжали не только за покупками, но и за новостями. Форт Кайовы стоял на слиянии Миссури и Уайт, так что он хорошо изучил и реку Уайт, и Шайенн, которая находилась дальше к северу. О Гранд он кое-что слышал от индейцев, однако подробностей не знал.

Кайова сказал что-то жене на языке сиу, и та принесла потрепанную книгу, с которой оба обращались как с семейной Библией. На разлохмаченной обложке красовалась длинная надпись. Кайова, поправив очки, начал читать вслух:

– «История экспедиции…

– …под началом капитанов Льюиса и Кларка», – закончил за него Гласс.

Кайова вскинул на него оживленный взгляд.

– À bon! Наш раненый путешественник, оказывается, начитан!

Гласс тоже оживился и на время даже забыл о больном горле.

– «Издатель Пол Аллен. Отпечатано в Филадельфии, 1814 год».

– Значит, вы тоже знаете карту капитана Кларка?

Гласс кивнул. Он помнил возбуждение, сопровождавшее выход долгожданных мемуаров и карты. Как и те карты, что дали пищу его мальчишеским мечтам, «Историю экспедиции» Гласс впервые увидел в филадельфийской конторе «Росторн и сыновья».

Кайова положил книгу корешком на стол, и она распалась на карте Кларка, озаглавленной «Карта похода Льюиса и Кларка через западную часть Северной Америки от Миссисипи до Тихого океана». Перед экспедицией Кларк усиленно учился картографии, и его карта, невиданно точная и подробная, стала для своего времени небывалым достижением. Главные притоки Миссури от Сент-Луиса до Тройной Развилки она показывала в мельчайших деталях.

Ближе к слиянию рек карта становилась более схематичной: там притоки оставались почти неизвестны. Были, впрочем, и исключения. К 1814 году карта включала в себя результаты открытий в бассейне Йеллоустоун, сделанные Друйяром и Колтером, и показывала маршрут Зебулона Пайка через Скалистые горы. Кайова пририсовал туда Платте вместе с примерным расположением северной и южной развилок. На Йеллоустоун был помечен оставленный форт Мануэля Лизы у устья реки Бигхорн.

Гласс жадно вглядывался в изображение – не в карту Кларка, которую знал по долгим бдениям в конторе «Росторн и сыновья» и по более поздним штудиям в Сент-Луисе, – а в подробности, добавленные Кайовой: в карандашные штрихи, результат десятилетнего собирания сведений.

Кайова забросал Гласса вопросами. Сколько дней поднимались по Гранд, пока дошли до верхней развилки? Где в реку впадали ручьи? Какими ориентирами отмечен путь? Есть ли бобры и прочая живность? Сколько леса? Есть ли признаки обитания индейцев? Каких племен? Острый карандаш Кайовы наносил на черте все новые и новые знаки.

Гласс в свою очередь получил сведений не меньше. Хоть он и держал в памяти примерную карту, в преддверии одиночного путешествия новые детали обретали дополнительную важность. Сколько миль отделяют манданские селения от форта Юнион? Каковы главные притоки в местностях выше манданских и сколько между ними миль? Каков ландшафт? Когда замерзает Миссури? Где можно срезать путь между изгибами реки? Он скопировал себе главные участки карты Кларка, сосредоточившись на территории между фортом Юнион и манданскими селениями и прорисовав русло Йеллоустоун и Миссури на сотни миль выше форта Юнион.

Кайова с Глассом засиделись далеко за полночь. Французы давно ушли спать, от тусклого масляного светильника метались по бревенчатым стенам причудливые тени. Изголодавшийся по содержательным разговорам, Кайова не хотел отпускать редкого собеседника, тем более когда узнал о путешествии Гласса от Мексиканского залива до Сент-Луиса, и не отстал от гостя, пока тот не нарисовал на чистом листе примерную карту техасских и канзасских равнин.

– Вы очень пригодились бы в форте, путешественники просто изнывают по таким сведениям.

Гласс покачал головой.

– В самом деле, mon ami. Отчего бы вам не остаться на зиму? Я положу вам жалованье.

Гласс вновь мотнул головой, на этот раз решительнее.

– Меня ждут другие дела.

– Не напрасная ли трата сил для человека ваших способностей? Бродить по Луизиане в разгар зимы… Может, пуститесь в погоню за обидчиками по весне? Если не передумаете.

Сердечность предыдущей беседы разом испарилась, словно из дверей повеяло морозной стужей. Гласс метнул в Кайову яростный взгляд, и тот немедленно пожалел о сказанном.

– Я не просил у вас совета.

– Нет, месье. Конечно, нет.

Гласс, утомленный ночным бдением, добрался до постели всего часа за два до рассвета. Мысли упорно вертелись вокруг предстоящего отъезда, и уснуть ему удалось с трудом.

* * *

Проснулся Гласс от громкой перебранки за стеной – кто-то вопил по-французски, и хотя слов Хью не понимал, общий смысл происходящего был ясен.

Кричал Ла Вьерж Каттуар – Доминик только что пробудил его от пьяного сна. Зная привычки Луи и не надеясь поднять его обычным пинком под ребра, Доминик просто помочился ему на лицо. Оскорбленный Ла Вьерж принялся поносить брата на чем свет стоит; не отступала и скво, с которой ночевал Ла Вьерж. Видавшая в своей хижине изрядно бесчинств и даже многие из них поощрявшая, она не снесла того, что Доминик своей выходкой испортил ее лучшее одеяло, – и теперь ее вопли, похожие на верещание разъяренной сороки, неслись по всему лагерю.

Когда Гласс вышел на крыльцо, Ла Вьерж уже стоял лицом к лицу с братом, совершенно голый, как древнегреческий борец. Хотя ростом и силой он явно превосходил Доминика, три дня непрерывного пьянства вкупе с внезапным и унизительным пробуждением сделали свое дело. Впрочем, мутный взгляд и нетвердый шаг не ослабили его желания ринуться на обидчика. Доминик, прекрасно знающий бойцовские привычки брата, стоял наготове.

Ла Вьерж, набычив голову, рванул вперед, вкладывая всю силу в размах руки, готовой обрушиться на голову Доминика: еще миг – и он проломит брату череп от носа до самого затылка. Однако Доминик как ни в чем не бывало отклонился в сторону, и Луи, пролетев мимо, окончательно потерял равновесие. Доминик, двинув его сзади под колени, сбил брата с ног, и тот рухнул на спину. От удара воздух вышибло из легких, и Ла Вьерж скорчился, судорожно пытаясь вдохнуть. Обретя наконец дыхание, он разразился очередным залпом брани и попробовал встать на ноги, однако Доминик основательно двинул его в солнечное сплетение, и Луи вновь принялся хватать ртом воздух.

– Говорил тебе – утром в путь! Говорил – быть наготове, придурок! Через полчаса отплываем! – Для пущей убедительности Доминик двинул Луи ногой в челюсть, разбив ему губы.

Драка кончилась, зрители начали расходиться. Гласс спустился к реке. Лодка Ланжевена покачивалась у пристани, канат то и дело натягивался от быстрого течения. Лодки такого типа у французов назывались bâtard – «полукровка»: они и вправду составляли нечто среднее между традиционными видами грузовых каноэ: хоть и меньше размером, чем внушительные canots de maître^[117], «полукровки» все же были довольно вместительными и доходили почти до тридцати футов^[118] в длину.

Сплавить лодку вниз по Миссури – дело несложное: Ланжевен и Профессор, пока везли в форт Бразо пушнину, выменянную у манданов, справились и вдвоем. Чтобы провести каноэ с полным грузом вверх по течению, понадобился бы десяток гребцов. И хотя Ланжевен не вез сейчас ничего тяжелого – всего лишь подарки для манданов и арикара, – для четверых гребцов такая задача была нелегка.

Туссен Шарбонно, оседлав бочку, торчал на пристани и жевал яблоко, наблюдая, как Профессор загружает каноэ под бдительным оком Ланжевена. На дне лодки, по всей длине от носа до кормы, лежали два длинных шеста – на них, распределяя вес равномерно по всему каноэ, Профессор складывал груз, аккуратно уложенный в небольшие тюки. По-французски Профессор не говорил (так некоторые шотландцы не знают английского), а Ланжевен почему-то решил, что говорить громче – значит говорить понятнее, однако крики не помогали, и Профессору оставалось ориентироваться только по жестам.

– Bon voyage, mes amis!^[119] – крикнул Кайова. – Не задерживайтесь у манданов!

Гласс посмотрел с лодки на Кайову Бразо, машущего с пристани вслед путникам, и перевел взгляд вперед, вверх по течению. Больше он на форт не оглядывался.

В тот день, 11 октября 1823 года, Гласс начал новый путь после долгого, больше месяца, перерыва на восстановление сил. Как ни необходим был ему отдых, Гласс считал его лишь ненужной задержкой. Теперь настало время двигаться вперед.

Часть II

Глава 16

29 ноября 1823 года

Четыре весла одновременно коснулись речной глади, тонкие лопасти прорезали волну, ушли на глубину в восемнадцать дюймов и с силой оттолкнулись от толщи воды. Каноэ, преодолевая мощное встречное течение, рвануло вперед и вдруг замедлилось на миг: весла вышли из воды, лодку чуть не подхватил обратный речной поток, однако вновь опустились – и каноэ заскользило дальше.

На рассвете, когда путь только начинался, прибрежную воду покрывал тонкий ледок. Сейчас, несколько часов спустя, река текла вольно и плавно, и Гласс, откинувшись на скамье для гребцов, лениво наслаждался лучами солнца и отрадным, полузабытым ощущением плавания по большой воде.

В первый день после выхода из форта Бразо Гласс тоже решил, что будет грести – не зря же он профессиональный моряк. Французы только посмеялись, отчего его решимость лишь окрепла, однако непригодность Гласса стала ясна в первую же минуту. Лодочники делали шестьдесят гребков в минуту – ровно и точно, как швейцарские часы, и Гласс не смог бы с ними равняться, даже будь его плечо совершенно здоровым. Через несколько минут мучений и сбоев ему в затылок шлепнулось что-то мокрое и мягкое.

– Для вас, мистер свиноед! – с чудовищным акцентом объявил Доминик, насмешливо ухмыляясь во весь рот.

Гигантская губка и стала инструментом Гласса – теперь, вместо того чтобы грести, он вычерпывал воду, скапливающуюся на дне каноэ.

Работа была нескончаемой – лодка постоянно текла и вообще напоминала Глассу лоскутное одеяло, поскольку была сделана из кусков бересты, сшитых тонкими сосновыми корнями. Швы, покрытые сосновой смолой, заново осмаливали каждый раз, как появлялась течь. Когда не находилось березовой коры, в дело шли другие материалы – в нескольких местах Глассу попались на глаза заплаты из сыромятной кожи, тоже покрытые по швам смолой. Он поражался хрупкости всей конструкции, разрушить которую мог один-единственный крепкий удар – потому-то Ла Вьерж как рулевой обязан был следить за плывущими навстречу обломками и оберегать лодку от удара. Относительно мирный осенний поток давал путешественникам преимущество: весной, в пик паводка, когда река часто несла по течению даже целые деревья, им пришлось бы труднее.

Впрочем, недостатки лодки оборачивались и достоинствами: хрупкая – значит, легкая, а при ходе против течения это главное. Гласс очень скоро оценил странную нежность вояжеров к лодке – для них это было чем-то вроде любовной привязанности, доверенных отношений между людьми, ведущими лодку, и лодкой, везущей людей: каждый полагался на партнера.

Половину времени лодочники причитали насчет многочисленных неполадок каноэ, остальное время любовно их чинили, по мере сил расцвечивая лодку где затейливым узором, где яркой краской. На носу, например, гордо красовалась нарисованная голова оленя с рогами, воинственно склоненными к воде (а на корме Ла Вьерж намалевал олений зад).

– Впереди место для стоянки, – объявил Ла Вьерж с носа лодки.

Ланжевен, вглядевшись вперед, различил участок, где замедленное течение омывало песчаный пляж. Затем он посмотрел на солнце.

– Отлично, на одну трубку. Allumez^[120].

Курительная трубка была таким неотъемлемым атрибутом культуры франкоязычных трапперов, что ее использовали как меру длины. «Трубка» обозначала стандартное время между перекурами: при ходе вниз по течению «трубка» могла составлять десять миль, на спокойной воде – пять, во время напряженной гребли вверх по Миссури – в лучшем случае две.

Дни шли по одному распорядку. Завтракали в лилово-синих предрассветных сумерках, доедая вчерашнюю дичь и жареный хлеб и греясь обжигающим чаем в жестяных кружках. Как только становилась видна поверхность воды, компания пускалась в путь, не желая терять ни часа. В день делали пять-шесть «трубок». Около полудня останавливались поесть вяленого мяса и сушеных яблок, свежую еду готовили только вечером, после двенадцати часов гребли, когда на закате подходили к берегу. Глассу оставался час до темноты на то, чтобы добыть дичи, и каждый раз французы вожделенно ждали того единственного выстрела, который означал удачную охоту. Вернуться без добычи Глассу выпадало крайне редко.

Сейчас Ла Вьерж спрыгнул по колено в прибрежную воду, осторожно оберегая мягкое дно лодки, выбрался на сушу и канатом привязал каноэ к лежащему на берегу стволу дерева. Ланжевен и Доминик выпрыгнули следом с винтовками наготове, пристально оглядывая границу прибрежного леса. Гласс с Профессором прикрывали из лодки остальных, пока те шли к берегу, затем последовали за ними. Накануне Гласс обнаружил оставленный лагерь с каменными кругами десятка индейских хижин, и стоянка могла и не принадлежать Лосиному Языку с соплеменниками – компаньоны предпочитали держаться начеку.

Достав трубки и табак из поясных сумок, французы пустили по кругу огонь от костерка, разожженного Домиником. Оба брата сели на песок: как баковому гребцу и рулевому, в лодке им приходилось стоять, и теперь они были рады отдохнуть. Остальные, с удовольствием пользуясь случаем размять ноги, предпочитали стоять.

Приближающиеся холода подбирались к ранам Гласса, как грозовые облака в ущелье между горами: каждое утро он просыпался от того, что тело затекло и болит; недвижное сидение целыми днями в лодке только ухудшало дело. И теперь, во время привала, он предпочел пройтись туда и обратно по берегу, восстанавливая ток крови в больном теле.

Подходя к спутникам, он не впервые заметил, что те одеты почти одинаково, чуть ли не в подобие регулярной формы: красные шерстяные шапки с отворачивающимися на уши клапанами и со свисающей с макушки кисточкой (Ла Вьерж украсил свою шапку щегольским страусовым пером), хлопковые рубахи белого, красного или темно-синего цвета, заправленные в штаны и стянутые в талии полосатыми поясами, концы которых свисали по ноге. На поясе висели специальные мешочки для трубки и прочих нужных мелочей. Штаны шились из мягкой кожи лани, и сидеть внутри тесной лодки, поджав ноги, в них было удобно; под коленями их перетягивала лента, добавляющая красочности облику. На ногах французы носили мокасины без чулок.

За исключением Шарбонно, мрачного, как туча, вояжеры никогда не унывали и не упускали случая посмеяться. Молчать они не умели – целые дни проходили в бесконечных шутках о женщинах, речном течении и индейцах, издевки носились в воздухе как пули. Упустить миг для хорошей шутки считалось признаком слабости. Гласс жалел, что мало знает французский – ему нестерпимо хотелось знать, что же такого смешного говорят его неунывающие спутники.

В редкие минуты, когда шутливые перебранки смолкали, кто-нибудь неизменно заводил фривольную песенку, остальные тут же подхватывали, искупая недостаток музыкальности неистощимым задором.

На этот раз традиционная болтовня была прервана непривычно серьезным Ланжевеном.

– Пора выставлять караулы по ночам, – задумчиво сказал он. – Каждую ночь по двое: один после заката, другой до рассвета.

Шарбонно выдохнул длинную струю дыма.

– Еще в форте Бразо предупреждал: я переводчик. В караул не пойду.

– А я не собираюсь лишний раз торчать на страже, пока он дрыхнет, – без обиняков заявил Ла Вьерж.

– Я тоже, – поддержал брата Доминик.

Даже Профессор удивленно поднял брови.

Все выжидательно смотрели на Ланжевена, однако тот не собирался лишними спорами портить удовольствие от трубки.

– Allons-y^[121], – только и сказал он, вставая. – День проходит.

* * *

Через пять дней путники подошли к месту, где в Миссури впадал небольшой ручей, кристально-чистая вода которого, смешиваясь с речной, тут же теряла прозрачность. Ланжевен при виде ручья застыл на месте, не зная, что делать.

– Командуй разбить лагерь, Ланжевен, – предложил Шарбонно. – Надоело пить грязное месиво вместо воды.

– Мне больно с ним соглашаться, – подал голос Ла Вьерж, – но Шарбонно прав. У меня уже понос от грязи.

Ланжевену и самому в кои веки хотелось чистой питьевой воды, смущало его только одно – ручей впадал в Миссури с запада, а на западном берегу, судя по всему, немудрено наткнуться на Лосиного Языка с отрядом. С тех пор как Гласс нашел оставленный индейский лагерь, путешественники строго держались восточного берега, особенно когда выбирали место для ночлега. Ланжевен окинул взглядом реку. Багровое солнце почти опустилось за горизонт, а восточный берег не давал даже намека на пристанище до следующего поворота реки.

– Хорошо. Выбора все равно нет.

Лодку подвели к берегу, Профессор и Ла Вьерж выгрузили тюки, а опустевшее каноэ вытащили на сушу и перевернули на бок – получилось импровизированное заграждение, открытое со стороны воды.

Гласс выбрался на берег, настороженно оглядывая местность. Песчаный пляж тянулся на сотню шагов по течению и заканчивался природной дамбой – грудой валунов, густо заросших ивами и кустарником. Зацепившиеся за них бревна и прочий мусор перегораживали реку и направляли течение прочь от заводи. Там, где песчаный берег кончался, ивняк переходил в тополевые заросли – здесь, в северном течении, они встречались все реже.

– Есть хочется, – заявил Шарбонно с неизменным акцентом. – Ждем ужина, мистер охотник.

– Сегодня проживем без охоты, – ответил Гласс. Шарбонно принялся было возражать, однако Гласс его прервал: – Вяленого мяса навалом, один день можно обойтись без дичи.

– Он прав, – согласился Ланжевен.

Ужинали запасами мяса и сваренной на костре кукурузной кашей. Все жались ближе к огню: хотя зябкий ветер после заката притих, в воздухе веяло холодом, изо рта шел пар. Ясное небо сулило зябкую ночь и утренние заморозки.

Ланжевен, Доминик и Ла Вьерж раскурили глиняные трубки и уселись поудобнее (Гласс после стычки с медведицей не курил – дым раздражал больное горло). Профессор выскребал остатки каши из котелка. Шарбонно уже полчаса где-то бродил.

Доминик напевал себе под нос, будто во сне:

– Отличную песню выбрал, брат, – заметил Ла Вьерж. – Сам-то небось уже год бутонов не рвал? Надо было не меня, а тебя прозвать «девственницей».

– Лучше уж сдыхать от жажды, чем пить из каждой грязной дырки на Миссури!

– Какие у тебя высокие правила! И тонкий вкус.

– Не вижу смысла стыдиться того, что у меня есть вкус. Я, например, в отличие от тебя предпочитаю женщин с зубами.

– Странно. Я никогда их не просил жевать мне еду.

– Да ты ляжешь с любой свиньей в юбке!

– Ах, вот почему ты считаешь себя гордостью семьи? Маман будет горда узнать, что ты спишь только с модными шлюхами Сент-Луиса.

– Маман – нет. Папа́ – возможно.

Братья разразились хохотом, затем важно перекрестились.

– Тише там, – одернул их Ланжевен. – Знаете ведь, как вода разносит звук.

– Что-то ты сегодня не в духе, Ланжевен, – отозвался Ла Вьерж. – Нам и одного Шарбонно хватит – на похоронах и то веселее, чем с ним.

– Будете орать и дальше – похорон нам не миновать.

Однако Ла Вьерж не собирался бросать добрую перебранку.

– Представляешь – у той скво в форте Бразо было три груди!

– А зачем ей три? – подал голос Доминик.

– Воображения у тебя нет, вот что.

– Воображения? Да если б ты меньше воображал, тебе бы сейчас мочиться было легче.

Ла Вьерж замолк, пытаясь придумать ответ, однако от брата он уже устал. Ланжевен сегодня был неразговорчив, Шарбонно пропадал в лесу, с Профессором не поговоришь…

Взгляд Ла Вьержа уткнулся в Гласса. С самого форта Бразо тот почти не раскрывал рта: с ним перекидывались редким словом, обычно по поводу добытой на ужин дичи, а в беседы – и тем более в перепалки, милые сердцу Луи, – с ним никто не вступал.

Ла Вьерж внезапно пожалел, что не искушен в светских беседах Он ничего не знал о Глассе помимо факта стычки с медведем. Что хуже – Гласс о нем тоже ничего не знал, какое упущение! Ла Вьерж решил, что настало время попрактиковаться в английском, знатоком которого он себя считал, и приступил к делу.

– Эй, свиноед! – позвал он, и, когда Гласс поднял голову, продолжил: – Ты откуда?

Внезапное обращение на английском и сам вопрос застали Гласса врасплох, он сглотнул.

– Из Филадельфии.

Ла Вьерж замер, ожидая ответного вопроса. Гласс молчал, и Луи ответил сам:

– А мы с братом из Контрекера.

Гласс молча кивнул. Этого американца так просто не проймешь, решил Луи и продолжал в том же духе:

– Знаешь, как мы стали вояжерами?

Гласс отрицательно качнул головой. Доминик закатил глаза, понимая, что брат заводит привычную канитель.

– Контрекер стоит на реке Святого Лаврентия. Когда-то давно, сто лет назад, в нашей деревне жили только бедные крестьяне. Весь день в поле, земля плохая, погода холодная – урожая не было. Однажды в поле у реки трудилась красавица Изабель, и из воды показался конь – большой и сильный, черный, как ночь. Он стоял в реке и глядел на девушку. Она испугалась и хотела бежать. А конь ударил копытом по воде, из реки выпрыгнула форель и прямо у ног девушки… – Ла Вьерж запнулся, не зная слова, и изобразил руками шлепок. – Изабель видит такой petit cadeau^[122], радуется и несет родителям на обед. Рассказывает своему папа́ и братьям про коня, те смеются и думают, что она шутит. А потом говорят: иди, пусть твой друг подарит еще что-нибудь. Изабель идетна поле, и после этого каждый день видит вороного коня. И каждый день он дает ей подарок. Сегодня яблоко, завтра цветы. Каждый день она рассказывает семье о коне, и каждый день все смеются. А потом однажды конь вышел из воды и подступил к Изабель. Она села на него верхом, и он поскакал к реке. Оба исчезли в волнах, и их никто больше не видел.

Потрескивал костер, отбрасывая за спину Луи пляшущие тени, шепот реки вторил рассказу, будто подтверждая правдивость истории.

– В ту ночь, когда Изабель не пришла домой, ее отец и братья пошли искать ее в поле. Нашли ее следы и следы коня, увидели, что она села на коня и тот унес ее в реку. Обыскали реку вверх и вниз по течению, никого не нашли. На следующий день все мужчины деревни взяли свои каноэ и тоже стали искать. Все поклялись не возвращаться на поля, пока не отыщут бедную Изабель. Но ее так и не нашли. Вот так, месье Гласс, мы и стали вояжерами. По сей день ищем бедную Изабель.

– Где Шарбонно? – спросил вдруг Ланжевен.

– Что значит «где Шарбонно»?! – возмутился Ла Вьерж. – Я тут о пропавшей девице, а ты мне о пропавшем старике?

Ланжевен не ответил, и Ла Вьерж ухмыльнулся:

– Malade comme un chien^[123]. Надо его позвать. – Приставив руки ко рту, Луи повернулся к ивняку и заорал: – Шарбонно, не волнуйся! Мы пришлем Профессора подтереть тебе зад!

Туссен Шарбонно сидел на корточках, голым задом в сторону кустов, – сидел давно, так что начали затекать ноги. С самого форта ему нездоровилось: наверняка виной всему стряпня, которую подавали у Кайовы. От костра неслись издевательские крики Ла Вьержа, которого Шарбонно уже почти ненавидел.

Хрустнула ветка.

Шарбонно подскочил, одной рукой хватаясь за пистолет, другой натягивая кожаные штаны, – ни то ни другое ему не удалось: пистолет упал на землю, штаны свалились до щиколоток. Он вновь попытался схватить пистолет – штаны не пустили, Шарбонно растянулся на земле, стукнувшись коленом о булыжник. Застонав от боли, он скосил глаза. По берегу шел лось.

Шарбонно, выругавшись, вернулся к прерванному занятию, морщась от новой боли в ноге.

К приходу в лагерь раздражение успело перерасти в злобу, и при виде развалившегося на бревне Профессора, в бороде которого застряла каша, он не выдержал.

– Ну и свинья ты, кто так ест?

Ла Вьерж глянул на Профессора поверх трубки.

– Не знаю, Шарбонно. В каше на бороде так хорошо отражается огонь от костра – прямо как северное сияние.

Ланжевен и Доминик расхохотались, Профессор по-прежнему жевал, не обращая внимания на шутки. Шарбонно взъярился еще больше.

– Эй ты, идиот, шотландский олух, ты хоть слышишь, что тебе говорят?

Профессор продолжал невозмутимо жевать кашу, как корова жвачку.

Шарбонно криво улыбнулся – упускать такую возможность он не собирался.

– А что у него с глазом?

Вступать в разговор с Шарбонно никто не спешил, все молчали. Наконец Ланжевен ответил:

– Выбили в драке. В Монреале.

– Жуть. Каждый раз вздрагиваю, как вижу. Таращится на меня этой штукой целый день.

– Слепой глаз не может таращиться, – ответил Ла Вьерж, который успел привыкнуть к Профессору или, по крайней мере, зауважать его умение управляться с веслом. Да и Шарбонно он не жаловал: ворчание старика переводчика успело утомить его раньше, чем лодка миновала первый речной поворот.

– А я говорю – таращится, – не отступался Шарбонно. – Как будто из-за угла подглядывает. И не мигает никогда. Не понимаю, как глаз не пересохнет.

– Даже если глаз и видел бы – на тебя, Шарбонно, и глядеть-то незачем.

– Мог бы и повязкой закрыть. А то дождется – я сам ему глаз замотаю.

– Ну и замотай. Хоть чем-то полезным займешься.

– Я тебе не мальчик на побегушках! – взвился Шарбонно с пеной у рта. – Еще порадуешься мне, когда арикара придут за твоим скальпом! Да я тропы зарубками отмечал вместе с Льюисом и Кларком, когда ты еще пеленки пачкал!

– Заткнись уже! Еще слово про твоих Льюиса и Кларка – и я пущу себе пулю в лоб. А лучше – тебе в лоб! То-то все порадуются.

– Ça suffit!^[124] – не выдержал Ланжевен. – Прекратите. Впору вас обоих застрелить, да только вы мне еще понадобитесь.

Шарбонно торжествующе хохотнул.

– Не расслабляйся, Шарбонно. Нас мало, и бездельничать тут некогда. Будешь делать то же, что и остальные. Можешь начать прямо сегодня – караулишь лагерь с полуночи до рассвета.

На этот раз хохотнул Ла Вьерж. Шарбонно отошел от костра и, бормоча что-то об экспедиции и походах, принялся раскладывать постель под каноэ.

– А почему это он сегодня под лодкой спит? – возмутился Ла Вьерж.

Ланжевен раскрыл было рот для ответа, однако Доминик не дал ему вмешаться.

– Оставь, пусть его.

Глава 17

5 декабря 1823 года

На следующее утро Профессора разбудили сразу две неотложные нужды: нужда согреться и нужда отлить. Толстое шерстяное одеяло закрывало его только до щиколоток, и то если лежать скорчившись на боку. Приподняв голову, он глянул вокруг зрячим глазом и обнаружил, что за ночь на одеяле осел иней.

Хотя первые лучи нового дня уже начали просачиваться из-под восточного горизонта, на небе еще сияла луна. Все, кроме Шарбонно, спали вокруг дымящихся углей костра.

Профессор медленно встал на затекшие от холода ноги и порадовался тому, что хотя бы стих ветер. Он подбросил в костер полено и побрел было к ивняку, но через десяток шагов наткнулся на тело. Шарбонно.

Решив, что переводчик убит прямо в карауле, шотландец поднял крик – как вдруг Шарбонно вскочил, нащупывая винтовку и шаря вокруг дикими глазами, пытаясь сориентироваться. До Профессора дошло, что старик просто уснул на посту, но раздумывать было некогда: нужда гнала его дальше. Он торопливо проскочил мимо Шарбонно к ивняку.

То, что произошло следом, его озадачило. В брюхе что-то странно ухнуло – опустив глаза, он обнаружил торчащую из груди стрелу и успел заподозрить, что Ла Вьерж сыграл с ним дурацкую шутку, однако тут же появилась вторая стрела, за ней третья. Профессор, не в силах отвести зачарованного взгляда от перьев на тонких древках, застыл было на месте, как вдруг ноги отказались его держать, и он понял, что валится навзничь. Он еще успел услышать, как шмякнулось о мерзлую землю тело, и даже в последний миг не переставал удивляться, почему не чувствует боли.

Шарбонно оглянулся на звук падения. Великан-шотландец лежал на спине, из груди торчали три стрелы. Послышался свист, стрела ожгла его собственное плечо. Ругнувшись, Шарбонно бросился на землю и принялся оглядывать ивняк в поисках лучника. Падение спасло ему жизнь: в сорока шагах полыхнули ружейные выстрелы.

На миг стало видно нападающих. Шарбонно различил не меньше восьми ружей и еще сколько-то индейцев с луками. Он взвел курок, прицелился в ближайшего врага и выстрелил. Темная тень рухнула на землю, из ивняка посыпались еще стрелы. Шарбонно, развернувшись на месте, пустился к лагерю, лежащему в двадцати ярдах за спиной.

Ругательства Шарбонно успели пробудить трапперов. После залпов арикара воцарился хаос, стрелы и мушкетные пули сыпались на полусонных путников, как железный град с неба. Вскрикнул Ланжевен – пуля срикошетила о его ребро. Доминику выстрелом снесло часть икры. Гласс, едва открыв глаза, уставился на стрелу, ударившую в песок рядом с его лицом.

Пока трапперы перебирались за стоящую на боку лодку, двое арикарских воинов вышли из-за ив и двинулись к лагерю, издавая пронзительный боевой клич. Гласс и Ла Вьерж успели навести винтовки и почти одновременно выстрелили. Ни договориться, ни хотя бы подумать времени не было, и оба выстрела пришлись в одну мишень – крупного индейца в шлеме с бизоньими рогами. Противник упал с двумя пулями в груди, его товарищ рванулся вперед – размахивая томагавком, он мчался к Ла Вьержу, готовый раскроить ему череп. Луи, перехватив винтовку обеими руками, выставил ее вверх, блокируя удар.

Индейский топор скрестился с дулом винтовки, сила удара опрокинула противников наземь. Арикара вскочил первым – стоя спиной к Глассу, он занес томагавк над Ла Вьержем, однако Гласс стукнул его по затылку прикладом винтовки. Треснул череп, оглушенный индеец рухнул на колени напротив Ла Вьержа, который успел встать и теперь, размахнувшись винтовкой как дубиной, огрел арикара сбоку по голове. Индеец упал, и Гласс с Ла Вьержем вновь нырнули под прикрытие каноэ.

Ланжевен вручил Глассу свою винтовку.

– Я заряжаю – ты стреляй, – только и сказал он, прижимая ладонь к пулевой ране на боку.

Гласс высунулся из-за борта лодки, хладнокровно нашел и поразил цель.

– Рана тяжелая? – спросил он Ланжевена.

– Не очень. Ou se trouve Professeur?^[125]

– У ивняка. Убит, – бесстрастно ответил Шарбонно, поднимаясь для выстрела.

Стрельба со стороны ивняка не прекращалась, грохот ружейных выстрелов смешивался со стуком пуль и стрел, пронзающих тонкую оболочку каноэ.

– Сукин ты сын, Шарбонно! – не выдержал Ла Вьерж. – Дрыхнул небось в карауле?

Старик, сосредоточенно насыпая порох в ствол, не ответил.

– Сейчас-то какая разница? – бросил Доминик. – Спустить каноэ на воду и драпать!

– Слушай меня! – приказал Ланжевен. – Шарбонно, Ла Вьерж, Доминик – вам тащить лодку к воде. Перед этим стреляете, перезаряжаете, кладете винтовки сюда. – Он указал на землю между собой и Глассом. – Мы с Глассом даем последний залп и уходим к вам. Вы прикрываете пистолетами с лодки.

Гласс, понявший все по обстановке и жестам, оглядел напряженные лица соратников. Лучшего выхода никто не видел: с берега надо убираться. Ла Вьерж высунулся из-за борта каноэ с последним выстрелом, Шарбонно и Доминик к нему присоединились. Пока они перезаряжали винтовки, выстрелил Гласс. Арикара всаживали в лодку пулю за пулей, однако вояжеры умудрились – по крайней мере, в этот раз – сдержать напор.

На землю, к ружьям, Доминик бросил два весла:

– Не забудьте взять.

Ла Вьерж положил винтовку между Глассом и Ланжевеном и подхватил лодку под среднюю скамью.

– Пошли!

Шарбонно скользнул к носу каноэ, Доминик к корме.

– На мой счет! – крикнул Ланжевен. – Раз, два, три!

Одним движением подняв над головой лодку, трапперы устремились к кромке воды, до которой оставалось шагов десять. Индейцы разразились криками, огонь вновь усилился, новые воины показались из укрытий.

Гласс и Доминик спустили курки. Без лодки защита оставалась одна – плотнее прижаться к земле. До ивняка было полсотни шагов, и Гласс разглядел мальчишеское лицо арикарского воина – тот, прищурив глаз, натягивал короткий лук. Гласс выстрелил, парня откинуло назад, Хью потянулся за оружием Доминика. Винтовка Ланжевена грохнула огнем, Гласс уже взводил курок на ружье Доминика. Выбрав цель, он нажал спуск – на полке вспыхнуло, однако главный заряд не сработал. Гласс, ругнувшись, принялся вновь насыпать порох на полку, Ланжевен тем временем потянулся за оружием Шарбонно и прицелился было, однако Гласс тронул его за плечо.

– Оставь один выстрел.

Подхватив винтовки и весла, оба бросились к реке.

Впереди них трое трапперов уже добежали до берега и в спешке шлепнули каноэ на воду. Шарбонно бросился в реку позади лодки и принялся карабкаться на борт.

– Опрокинешь! – заорал Ла Вьерж.

Шарбонно, повиснув на краю лодки, дергал ее изо всех сил, однако каноэ устояло; старик, перекинув ноги через борт, растянулся на дне, сквозь пулевые дыры в котором уже просачивалась вода. Рывки Шарбонно оттолкнули лодку от берега, течение подхватило ее и закружило, унося на глубину, причальный канат тянулся следом, как змея. Братья, вокруг которых вспыхивали фонтанчики пуль, увидели вытаращенные глаза Шарбонно.

– Держи канат! – проорал Доминик. Братья нырнули, силясь поймать конец и удержать каноэ, норовящее унестись по течению. Ла Вьерж, ухватив канат обеими руками, уперся ногами в дно и рванул изо всех сил, канат натянулся. Доминик уже спешил на выручку, тяжело загребая ногами по колено в воде, как вдруг споткнулся о подводный камень и застонал, нога подвернулась, он рухнул под воду. Вынырнул он в двух ярдах от Луи.

– Я не удержу! – заорал тот. Доминик потянулся к тугому канату, как вдруг Ла Вьерж разжал руки – и канат скользнул по воде вслед удаляющейся лодке. Доминик рванул было следом, однако заметил странно замершее лицо брата.

– Доминик… – запинаясь, выдавил тот. – Кажется… кажется, в меня попали.

Доминик подскочил к брату – вода вокруг того успела покраснеть от крови, сочащейся из раны в спине.

Гласс с Ланжевеном, подскочившие к реке в тот миг, когда пуля ударила в Ла Вьержа, в ужасе смотрели, как тот дернулся от выстрела, выпустив каноэ, – Доминик, который еще успел бы ухватиться за канат, повернулся к брату.

– Держи лодку! – рявкнул Ланжевен.

Доминик не пошевелился. Ланжевен в отчаянии заорал:

– Шарбонно!

– Я не могу! Не остановить! – крикнул тот. Лодку уже отнесло на полсотни шагов от берега, без весла Шарбонно и вправду не мог ее замедлить. Он, впрочем, и не пытался.

Хью глянул на Ланжевена – тот хотел что-то сказать, как вдруг в затылок ему ударилась мушкетная пуля, Ланжевен замертво упал в воду. Гласс оглянулся на ивняк: к реке выскочило не меньше десятка индейцев. Зажав по винтовке в каждой руке, Гласс бросился к Доминику и Ла Вьержу. От смерти на этот раз придется спасаться вплавь.

Доминик, обхватив брата, пытался поддерживать его голову над водой – по виду Ла Вьержа Гласс даже не понял, жив тот или нет. Ошалевший от горя, Доминик в исступлении вопил что-то на французском.

– Плыви! – крикнул Гласс. Выпустив одну винтовку из рук, он схватил Доминика за ворот и толкнул на глубину. Течение, подхватив всех троих, понесло их вниз по реке, пули сыпались дождем – арикара выстроились уже у самого берега.

Гласс как мог удерживал одной рукой Ла Вьержа, другой – оставшуюся винтовку, а ногами молотил по воде, силясь остаться на плаву. Все трое вскоре добрались до края заводи. Голова Ла Вьержа болталась под водой; Доминик принялся было что-то кричать, однако ему в лицо плеснуло волной с быстрины, та же волна чуть не выбила винтовку из руки Гласса. Доминик свернул было к берегу, и Гласс заорал:

– Рано! Дальше по течению!

Доминик, не слушая, уже встал ногами на дно – глубина оказалась по грудь, – и пошел вброд на мелководье. Гласс оглянулся. Каменная насыпь была не такой уж легкой преградой, под ней возвышался крутой высокий берег, однако индейцы наверняка обойдут их за считаные минуты.

– Мы слишком близко! – крикнул Гласс, Доминик по-прежнему его не слушал. Хью отказался от соблазнительной мысли плыть дальше в одиночку и вцепился в Ла Вьержа, помогая вытащить его на берег и уложить на спину. Тот открыл глаза, тут же закашлялся, ртом хлынула кровь. Гласс, перевернув его на бок, поглядел на рану.

Пуля вошла под левую лопатку и наверняка попала в сердце: Доминик, хоть и молчал, тоже это понял. Гласс проверил винтовку – порох отсырел, стрелять не выйдет. Пистолет вывалился из-за пояса где-то по пути, остался лишь топор. Гласс выжидательно посмотрел на Доминика.

Ла Вьерж шевельнулся, губы тронула слабая улыбка, он что-то пытался сказать. Доминик, взяв его за руку, склонился к брату. Тот едва слышным шепотом выводил песенку.

Доминик узнал слова. Горьким, самым безрадостным тоном Ла Вьерж выводил старую развеселую песню. Доминику на глаза навернулись слезы, он тихо запел вместе с братом:

Гласс оглянулся – в семидесяти ярдах выше по течению появились двое арикара. Наставив винтовки на жертв, они что-то закричали.

Гласс тронул Доминика за плечо, тут же грянули два винтовочных выстрела, пули ударились в берег.

– Доминик, нам нельзя оставаться.

– Я его не брошу.

– Значит, надо втроем уходить по реке.

– Нет. – Доминик резко мотнул головой. – С ним не доплывем.

Гласс вновь обернулся: на каменную насыпь лезли новые индейцы. Времени не было.

– Доминик! Если останемся, все погибнем!

Затрещали выстрелы.

Доминик молчал, лишь гладил ладонью посеревшее лицо брата. Луи умиротворенно смотрел куда-то вперед, в глазах таяли слабые отсветы.

– Я его не брошу.

Еще выстрелы.

Свист, удар – пуля угодила Доминику в плечо. Он вспомнил жуткие рассказы об индейских издевательствах над трупами и взглянул на брата.

– Резать нас на куски? Ну уж нет.

Подхватив брата под руки, он потащил его к реке. Очередная пуля ударила ему в спину.

– Не горюй, братишка, – прошептал он, ныряя в мягкие объятия речных волн. – Отсюда путь – только по течению.

Глава 18

6 декабря 1823 года

Гласс, раздетый догола, жался как можно ближе к костру. Держа руки над огнем, он пытался набрать ладонями побольше тепла – и прижимал горячие ладони к плечам или бедрам. Согреть получалось лишь кожу, и то ненадолго: ледяная вода Миссури успела выстудить тело основательно.

Одежда висела вокруг костра на прутьях, воткнутых в землю. Штаны из оленьей кожи, пропитанные водой, обещали высохнуть не скоро, зато хлопковая рубаха была почти сухой.

От места нападения Гласс успел проплыть почти милю. Пробираясь кроличьей тропой в заросли ежевики, он надеялся, что более крупный зверь сюда не полезет. Здесь, среди спутанных ив и нанесенных рекой бревен, он принялся мрачно подсчитывать раны и убытки.

По сравнению с прошлым разом он оказался почти богачом. Несколько синяков и ссадин от сражения на берегу и бегства по реке, на руке след от пули, содравшей кожу. Старые раны хоть и ныли от холода, но болели не больше прежнего. Значит, нападение арикара он пережил благополучно – разве что оставался ощутимый риск замерзнуть до смерти. Перед глазами временами мелькали Доминик и Ла Вьерж, лежащие вместе на берегу, – Гласс, как мог, гнал эту картину из памяти.

Из вещей главной потерей был пистолет. Намокшую винтовку оставалось только высушить. Нож сохранился, сумка с огнивом тоже. Уцелел и топор – им-то Хью и стругал щепки на растопку. В надежде, что порох не отсырел, Гласс открыл рог, вытряхнул несколько порошинок на землю и поджег – порох вспыхнул, распространяя вокруг запах тухлых яиц.

Большая сумка осталась в прежнем лагере – в ней запасная рубаха, одеяло и рукавицы, там же нарисованная от руки карта с притоками верхней Миссури и ориентирами местности (впрочем, карту было не жаль: Хью все равно знал ее наизусть). По сравнению с прошлым разом Гласс чувствовал себя относительно сносно экипированным.

Он накинул на себя хлопковую рубашку – хоть и влажная, она все-таки защищала от холода больное плечо. Костер он поддерживал целый день: рискуя тем, что дым его выдаст, он все же предпочел тепло. Пытаясь отвлечься от мыслей о холоде, он взялся сушить, чистить и смазывать винтовку (баночка жира сохранилась в сумке). К ночи и одежда, и винтовка были готовы.

Гласс прикинул было, не передвигаться ли только по ночам: поблизости рыскали те же арикара, что напали на лагерь, и сидеть на месте, пусть и в безопасных зарослях, ему не хотелось. Однако брести в безлунные ночи по обрывистому берегу Миссури тоже было опасно. Приходилось ждать утра.

В сумерках Гласс снял просохшие вещи и оделся, затем вырыл неглубокую прямоугольную яму рядом с огнем, палками перетащил в нее два раскаленных камня из костра и прикрыл их тонким слоем земли. Бросив в огонь еще дров, он лег на теплую землю поверх камней. Сухая одежда, тепло, огонь и крайняя усталость сделали свое дело – Хью уснул почти сразу.

* * *

Пустившись в дальнейший путь вверх по Миссури, Гласс поначалу задавался вопросом, что делать с миссией Ланжевена – посланника Кайовы для переговоров с арикара. Поразмыслив, Хью решил, что Ланжевену он в этом не наследник. С Бразо он договаривался на должность охотника при отряде и честно ее исполнял. Можно ли считать отряд Лосиного Языка выразителем воли всех арикара – Хью не знал, да и знать было незачем: даже заручись он обещанием от арикара, в форт Бразо он возвращаться не собирался. Собственные дела были куда срочнее.

Гласс знал, что манданские земли лежат где-то поблизости, и хотя манданы слыли мирным народом, он не знал, изменился ли их настрой после союза с арикара. Кроме того – если арикара живут у манданов, то неизвестно, как те отнеслись к арикарскому нападению на каноэ французов, и выяснять это Гласс не собирался. В десяти милях от манданских земель, вверх по Миссури, стоял небольшой торговый форт Талбот: Гласс рассудил, что лучше направиться к нему напрямую, не заходя к манданам. Оружие у него есть, а остальное – вроде одеяла и рукавиц – подождет до форта.

На второй день после нападения, вечером, Гласс решил, что пора добыть дичи – риск риском, но без еды больше нельзя. Кроме того, шкура пригодится в форте, где на нее можно что-нибудь выменять. Наткнувшись у реки на свежие следы лося, он дошел по ним до тополевой рощи, поляна посреди которой тянулась на полмили вдоль реки. Поляну пересекал ручей, у которого паслись лось с двумя лосихами и тремя упитанными детенышами. Гласс, осторожно пробираясь через поляну, подошел почти на выстрел, как вдруг лосей что-то спугнуло: все шестеро уставились в сторону Гласса. Он вскинул было винтовку, однако понял, что лоси смотрят не на него, а на что-то за его спиной.

Глянув через плечо, он заметил троих конных индейцев – те появились из-за тополей. Даже на расстоянии в четверть мили он различил поставленные гребнем волосы – как носят арикарские воины. Индейцы, указывая на него, пустили коней в галоп, и Гласс лихорадочно заозирался в поисках укрытия. До ближайших деревьев – двести ярдов вперед, не добежишь. От реки он отрезан. Отстреливаться с места – даже если убить одного, перезарядить ружье для второго выстрела он вряд ли успеет, не говоря уже о третьем. В отчаянии Гласс пустился бежать вперед, к деревьям, не обращая внимания на боль в ноге.

Шагов через тридцать он вдруг в ужасе застыл – из-за тополей впереди показался еще один конный индеец. Гласс оглянулся: наступающие арикара покрыли добрую половину расстояния. Новый тем временем поднял ружье к плечу и теперь, прицелившись, выстрелил. Гласс поморщился, готовый принять пулю, однако выстрел пришелся где-то над головой. Он обернулся к преследователям. Один из трех коней упал! Новый индеец выстрелил в арикара! Стрелок уже скакал галопом к Глассу – и тот увидел, что перед ним мандан, хотя по-прежнему не понимал, с чего вдруг мандан пришел на помощь бледнолицему.

Гласс повернулся к арикара – до двоих оставшихся было полторы сотни ярдов. Он взвел курок и вскинул винтовку, пытаясь целиться во всадников, однако те низко прижимались к конским шеям, так что целить пришлось в коней.

Он нажал спуск, лошадь пронзительно заржала, передние ноги подломились, и туша рухнула, подняв облако пыли, всадник перелетел через голову коня и тоже грянулся о землю.

Где-то рядом забили копыта: мандан делал Глассу знаки, чтобы тот садился верхом. Хью вспрыгнул на круп и напоследок оглянулся: последний арикара выстрелил, пуля пролетела мимо. Мандан пустил коня в галоп. Доскакав до деревьев, он натянул поводья, всадники спешились и принялись перезаряжать винтовки.

– Ри, – сказал индеец, называя арикара коротким именем и указывая в их сторону. – Плохие.

Гласс, заталкивая пулю в дуло, кивнул.

– Мандан, – ткнул себе в грудь индеец. – Друг.

Гласс прицелился в арикара, но единственный всадник уже ускакал за пределы выстрела, двое пеших бежали рядом. Потеря двух коней явно отбила у них охоту преследовать жертву.

Мандана звали Манде-Пачу. На Гласса и арикара он наткнулся, преследуя лося, и сразу понял, кто этот человек в шрамах: накануне в манданской деревне появился переводчик Шарбонно, хорошо известный манданам еще по экспедиции Льюиса и Кларка, и рассказал о нападении арикара на вояжеров. Мато-Топе, вождь манданов, затаивший обиду на Лосиного Языка с его отщепенцами, хотел того же, чего и Кайова Бразо – свободной торговли на Миссури. И хотя он понимал, почему Лосиный Язык не жалует бледнолицых, вояжеры в его глазах не заслуживали такой участи, тем более что – по словам Шарбонно – они шли с дарами и предложением мира.

Осложнений именно такого рода Мато-Топе опасался с тех самых пор, как арикара попросили прибежища в землях манданов. Жизнь манданов все больше зависела от торговли с бледнолицыми; после стычки Ливенворта с арикара в верховья Миссури никто не шел, а из-за нового происшествия торговля и вовсе могла замереть.

Весть о том, что Мато-Топе разгневан на Лосиного Языка, распространилась среди манданов мгновенно. Юный Манде-Пачу, только завидев Гласса, тут же решил, что спасение бледнолицего будет в глазах вождя немалой заслугой, а поскольку юноша мечтал завоевать сердце дочери Мато-Топе, то не собирался упускать такую возможность прославиться. В мечтах он уже наслаждался тем, как с торжественным видом въезжает в селение, передает бледнолицего в руки Мато-Топе и на глазах всей деревни рассказывает о его спасении. Впрочем, бледнолицый, по всей видимости, задумал сделать крюк и упрямо повторял два слова – «форт Талбот».

Гласс, сидя позади индейца, разглядывал его с живым интересом – видеть манданов ему еще не приходилось. Юный воин явно гордился прической и уделял волосам немалое время: по спине струился длинный хвост, переплетенный полосами кроличьего меха, волосы с макушки, смазанные жиром, вольно свисали по краям лица и закрывали щеки, на уровне подбородка они были срезаны четкой прямой линией. В середине лба свисал длинный локон, тоже смазанный жиром и тщательно расчесанный. Украшательства этим не ограничивались: в правом ухе болтались три крупных оловянных серьги, шею украшало ожерелье из белоснежных бусин, резко выделяющееся на медно-загорелой коже.

Неохотно везя бледнолицего в форт Талбот (крюк небольшой – всего часа три верхом), Манде-Пачу все же надеялся, что путешествие выйдет полезным. Во-первых, в форте можно разжиться новостями: говорят, здесь тоже не обошлось без набегов арикара. А во‑вторых – вдруг бледнолицые из форта захотят передать послание для Мато-Топе? Быть посланником и доставлять вести – дело почетнее некуда! И если поведать Мато-Топе о спасении бледнолицего и привезти важное послание – то дочь вождя уж точно обратит свой взгляд на храброго Манде-Пачу.

К форту добрались почти к полуночи. Темная громада возникла посреди ночной равнины неожиданно – ни костров, ни огней, бревенчатый вал Гласс разглядел всего за сотню ярдов.

Внезапно мелькнула вспышка, в тот же миг из форта донесся грохот ружейного выстрела. Мушкетная пуля пролетела в считаных дюймах над головой.

Конь от неожиданности взвился на дыбы, мандану пришлось его осадить. Гласс напряг голос и что было силы крикнул:

– Не стрелять! Свои!

– Кто идет? – подозрительно спросили из укрытия.

Гласс разглядел блики на ружейном стволе и темную тень говорящего.

– Я Хью Гласс из пушной компании Скалистых гор. – Гласс дорого бы дал, чтобы голос звучал тверже: из горла, как ни старайся, выходило только слабое подобие звука.

– А что за дикарь?

– Мандан. Спас меня от нападения троих арикара.

Мужчина на башне что-то крикнул, до Гласса донеслись куски разговора. Из-за стены показались еще трое с винтовками, позади тяжелых ворот что-то громыхнуло. Открылось смотровое окошко – путников придирчиво рассматривали. Сердитый незнакомый голос скомандовал:

– Подойди ближе, поглядим.

Манде-Пачу пустил коня вперед и натянул поводья перед самыми воротами.

– Чего так боитесь? – спросил Гласс, слезая с коня.

– Арикара убили нашего. На той неделе, аккурат у ворот, – ответил тот же сердитый голос.

– Мы не арикара.

– В темноте издалека не разглядеть.

В отличие от форта Бразо здешний форт напоминал осажденную крепость. Бревенчатая стена высотой в полтора человеческих роста окружала форт четырехугольником – длинные стороны футов по сто, короткие около семидесяти. На противоположных углах, по диагонали друг от друга, высились две наружные башни, из которых был виден весь форт. Башня, под которой стояли прибывшие, имела грубую крышу – более позднюю, чем сама башня, сооруженную над крупнокалиберным орудием; на второй башне крыша осталась недостроенной. С задней стороны к форту примыкал пустой загон для скота.

Обладатель сердитого голоса все еще разглядывал Гласса через окошко, тот терпеливо ждал.

– А к нам зачем занесло? – спросил наконец сердитый.

– По пути в форт Юнион. Мне нужно кое-что в дорогу.

– Нам нечем делиться.

– Мне не нужно ни еды, ни пороха. Только одеяло и рукавицы, и я пойду дальше.

– А что за них дашь? При тебе ничего нет.

– Я дам расписку на хорошую сумму под поручительство Уильяма Эшли. Весной пушная компания Скалистых гор вышлет еще партию трапперов вниз по реке, они заплатят и не поскупятся. – Повисла долгая пауза, и Гласс добавил: – Компания умеет благодарить тех, кто не бросает ее людей в нужде.

Воцарилась очередная пауза, и окно наконец закрылось, вскоре заскрипели на петлях тяжелые деревянные ворота. Сердитый голос, как выяснилось, принадлежал коротышке начальственного вида – он стоял у ворот с винтовкой в руках и с двумя пистолетами за поясом.

– Заходи один. Краснорожих мне в форте не надо.

Гласс не знал, насколько Манде-Пачу понял оскорбительные слова, и раскрыл было рот что-то сказать, но махнул рукой и шагнул внутрь. Ворота с лязгом закрылись.

Внутри форта высились две обветшалые постройки. Из одной просачивался свет сквозь прожиренные кожи, заменявшие стекла в окнах, вторую ничто не освещало – Гласс заключил, что там устроен склад. Задняя стена обоих зданий служила одновременно и задней стеной форта, фасады выходили в небольшой двор, провонявший навозом от двух убогих мулов, привязанных к столбу, – единственных животных, уцелевших после набега арикара. Здесь же стояли внушительных размеров пресс для шкур и наковальня на тополевом пне, поодаль лежала мелкая кучка дров. Перед воротами застыли пятеро мужчин, к ним присоединился коротышка с сердитым голосом. Тусклый свет высветил шрамы Гласса, он почувствовал на себе любопытные взгляды.

– Заходи, раз пришел.

Гласса провели в тесную комнату для ночлега. Грубый кирпичный камин в дальней стене нещадно дымил, воняло кислятиной, зато было тепло – то ли от огня, то ли от скученных тел.

Коротышка, собравшись что-то сказать, вдруг закашлялся, тело скрючилось от усилия, такой же влажный раздирающий кашель послышался со всех сторон – Глассу, заподозрившему причину, стало неуютно.

Откашлявшись, коротышка напомнил:

– Лишней еды у нас нет.

– Сказано тебе – я не за едой. Назови цену за одеяло и рукавицы – и разойдемся. И нож тоже посчитай. – Гласс указал на нож для снятия шкур, лежащий на углу стола.

Коротышка надулся, как от обиды.

– Мы скаредничать непривычны, мистер. Да только арикара нас тут почитай что в осаде держат. Весь скот увели. На той неделе пятеро подъезжают к воротам – мол, с товаром. Мы открываем, а они давай палить. Напарника моего убили, не поморщились.

Гласс молчал, и коротышка продолжил:

– Сидим тут – ни на охоту не выйти, ни за дровами. Так что не обессудь, делиться нам нечем.

Он вновь глянул на собеседника, ожидая сочувствия, однако Гласс по-прежнему бесстрастно молчал. Повисла пауза.

– Стрелять в белого и мандана – против арикара не поможет, – сказал наконец Гласс.

Стрелок – грязный, без передних зубов – поспешил встрять.

– А что я, разбираться должен? Ночь, шастает индеец вокруг форта – откуда мне знать, что вас двое?

– Научись сначала видеть цель, а потом стрелять.

– Не учи моих людей стрелять, мистер, – вмешался коротышка. – По мне что арикара, что манданы – одна шайка. Да и живут теперь вместе, грабят да воруют. Лучше уж не того застрелить, чем не тому довериться.

Коротышка заводился на глазах, слова лились, как вода сквозь проседающую на глазах запруду.

– Я этот форт строил собственными руками, я! – Он ткнул себя в грудь костлявым пальцем. – И у меня позволение на торговлю от самого губернатора Миссури! Нас отсюда не выжить, пристрелим всякого краснорожего, кто сунется! Перебьем по одному, если надо!

– А торговать с кем будешь? – спросил Гласс.

– Да уж разберемся без тебя! Форт – стратегическая точка: скоро нагрянет армия и наведет порядок. Сам говоришь – трапперы придут на реку!

* * *

Гласс ступил за ворота, в темной ночи за спиной лязгнул засов. Он длинно выдохнул, в морозном воздухе повисло облачко пара и тут же рассеялось от легкого ветра. У реки маячил в седле Манде-Пачу – при звуке закрываемых ворот он тронул коня и подъехал ближе.

Гласс, вытащив новый нож, прорезал дырку в одеяле и просунул в нее голову, получился плащ. Засунув руки в пушистые рукавицы, он глянул на мандана, не зная, что сказать. Чужих ошибок не искупишь, не застревать же по пути на каждом шагу… Своих дел у него не меньше, да и время не ждет.

Хью вложил новый нож в руки мандану и просто сказал:

– Спасибо.

Манде-Пачу взглянул на нож, затем на Гласса, пытаясь в ночной тьме поймать его взгляд. Гласс, повернувшись прочь, зашагал вверх по Миссури.

Глава 19

3 декабря 1823 года

Джон Фицджеральд шагал к тому месту, где предстояло нести караул, – чуть ниже форта Юнион. Хряк исправно стоял там на часах, с каждым выдохом распространяя вокруг себя облака пара, медленно тающие в морозном воздухе.

– Моя очередь, – заявил Фицджеральд почти весело.

– Чего такой радостный? Полюбил вдруг стоять в карауле? – буркнул Хряк и побрел к лагерю, предвкушая целых четыре часа сна перед завтраком.

Фицджеральд закинул в рот изрядный кусок табаку – крепкий аромат дразнил нёбо, успокаивал взбудораженные нервы, и Джон дал себе время насладиться вкусом. Выплюнув наконец табак, он вздохнул полной грудью. Ночной воздух пощипывал легкие, но сейчас Джону холод не мешал: холод – желанный спутник безоблачного неба, а Фицджеральду именно это и нужно. Луна, выросшая до трех четвертей, заливала ярким светом реку и обещала помочь в задуманном.

Выждав полчаса после начала стражи, Фицджеральд осторожно подошел к ивам, где раньше успел спрятать припасенное: мешок бобровых шкур на продажу, двадцать фунтов вяленого мяса, три рога пороха, сотню свинцовых пуль, котелок, два шерстяных одеяла и, разумеется, кентуккскую винтовку. Перетащив добро к воде, он пошел за лодкой.

По берегу он пробирался осторожно, опасаясь, как бы капитан Генри не послал кого-нибудь за ним проследить, – уж кому-кому, а капитану палец в рот не клади. Из-за всегдашнего невезения, преследующего Генри, на отряд по-прежнему сыпались неудачи, так что Фицджеральд временами дивился, почему еще не все перемерли. Коней сохранилось всего три, на дальние угодья не выехать – а вблизи все зверье давно перебили. Многочисленные попытки Генри выторговать лошадей у местных племен (а точнее – вернуть своих же, украденных) неизменно заканчивались провалом. Бизоны не попадались уже несколько недель, отряд питался жилистым антилопьим мясом.

Последней каплей для Фицджеральда стала весть, которую ему шепнул на ухо Крепыш Билл:

– Капитан подумывает идти вверх по Йеллоустоун до Бигхорн – засесть в остатках форта Мануэля Лизы.

Фицджеральд понятия не имел, сколько отсюда до реки Бигхорн, зато хорошо знал, что ему туда не надо. Хотя жизнь на западных окраинах оказалась не такой страшной, как он воображал при отбытии из Сент-Луиса, ему давно опротивели и дурная кормежка, и вечный холод, и скученные ночевки с тремя десятками немытых мужиков, и вечный риск нарваться на индейскую пулю. Он стосковался по вкусу дешевого виски и запаху дешевых духов, а семьдесят долларов золотом – цена за заботу о Глассе – прямо-таки просились на игорный стол. Фицджеральд надеялся, что за полтора года про него забыли и в Сент-Луисе, и южнее, – и намеревался это выяснить как можно раньше.

Два каноэ, выдолбленные каждое из цельного бревна, Фицджеральд обследовал еще несколько дней назад и решил, что меньшее сработано крепче и к тому же им легче управлять на стремнине, особенно в одиночку. Он осторожно перевернул лодку, положил внутрь оба весла и дотащил каноэ до воды.

Предстояло заняться вторым. Замышляя побег, Фицджеральд долго думал, как бы обездвижить вторую лодку, даже собирался проделывать дыру в днище, однако остановился на том, чтобы просто забрать весла. Без весел в погоню не пустятся.

Столкнув каноэ в воду, он прыгнул внутрь и сделал гребок-другой. Лодку подхватило потоком и развернуло по течению. За минуту-другую сплавившись до тайника, Джон пристал к берегу, забросил в лодку краденые припасы и вновь вышел на глубину. Вскоре форт Юнион исчез из виду.

* * *

Капитан Генри сидел в пропахшей плесенью комнате – единственном отдельном помещении форта Юнион. Правда, помимо уединения (редкой роскоши в здешнем быту) комната мало что давала: тепло и свет попадали сюда только из соседнего помещения, через открытую дверь, так что Генри сидел в холоде и темноте.

Что дальше делать, он не знал. Фицджеральд сам по себе – не потеря: Генри не доверял ему с самого знакомства в Сент-Луисе. Без каноэ можно обойтись, это не лошади. Мешок бобровых шкур – утрата досадная, но не смертельная.

Ущерб был не в том, что ушел один из трапперов. А в том, как уход повлиял на остальных. Фицджеральд своим дезертирством всего лишь сказал то, в чем боялись признаться прочие. Пушная компания Скалистых гор потерпела крах. Он, капитан Генри, потерпел крах. Что дальше – неизвестно.

Лязгнул замок дальней двери, по грязному полу застучали частые гулкие шаги, на пороге показался Крепыш Билл.

– Мерфи со своими возвращается, – доложил он.

– Шкуры несут?

– Нет, капитан.

– Ни одной?

– Нет, капитан. Тут такое дело… Даже хуже вышло…

– Говори.

– Коней с ними нет, капитан.

Генри умолк, переваривая новость.

– Все?

Крепыш помялся, не решаясь продолжить, и наконец выговорил:

– Нет, капитан. Андерсон погиб.

Генри промолчал. Крепыш Билл потоптался на месте, ожидая ответа, в конце концов неловко повернулся и исчез за дверью.

Капитан Генри, сидя в холодной полутьме, обдумывал решение.

Отряд должен уйти из форта Юнион.

Глава 20

15 декабря 1823 года

Впадина между холмами напоминала чашу почти идеальной формы. С трех сторон поднимались холмы, ограждающие низину от ветров, влага стекалась от склонов к центру – там высилась рощица боярышниковых деревьев. Их заросли, да еще окруженные со всех сторон холмами, давали отличную защиту.

Низина отстояла от Миссури всего на полсотни шагов. Хью Гласс, скрестив ноги, сидел у небольшого костра, над которым, подвешенная на ивовом пруте, жарилась тушка кролика.

Среди бездельного ожидания Хью вдруг отчетливо услышал, как плещет вода, и удивился: за недели, проведенные на берегах, он привык к шуму реки и обычно его не замечал. Отвлекшись от костра, он посмотрел на реку, размышляя о безмолвной воде и бесшумном ветре, звук от которых не существует сам по себе, а различим лишь тогда, когда поток встречает препятствие.

Он повернулся обратно к огню. Нога привычно болела, он пересел поудобнее. Раны, как всегда, напоминали о том, что до выздоровления еще далеко: обе ноги и плечо ощутимо ныли от холода. Голос, конечно, не восстановится, да и лицо будет вечным напоминанием о стычке с медведем у реки Гранд. Зато раны на спине уже зажили, не болело при глотании горло – чему Хью, глядя на жарящегося кролика, от души порадовался.

Кролика он подстрелил совсем недавно, в сумерках. Индейцев он не встречал уже неделю, и когда увидел на тропе пушистый комок, не стал отказываться от удовольствия поужинать кроличьим мясом.

Фицджеральд, в четверти мили вверх по течению, в ту минуту искал место для ночлега и, заслышав выстрел, выругался и активнее заработал веслом, правя к берегу – чтобы не снесло течением к месту выстрела. Интересно, что это было? Арикара – намного южнее. Неужели племя ассинибойн?..

Через несколько минут он заметил костер и разглядел мужчину, одетого в оленью кожу. Подробнее увидеть не вышло, и Джон решил, что перед ним индеец: белому уж точно в этих местах делать нечего, особенно в декабре. Фицджеральда волновало только одно – много ли рядом других.

Сумерки сгущались, пора было что-то решать: на воде не заночуешь. Если Фицджеральд пристанет к берегу – стрелок обнаружит его утром. Подкрасться к костру и убить стрелка – значит нарваться на его собратьев, если он не один. В конце концов Джон решил дождаться темноты и проскользнуть ниже по реке: костер не даст стрелку (одному или с соплеменниками) разглядеть лодку. А Фицджеральду хватит и лунного света.

Он осторожно вытащил каноэ на берег и стал ждать. Через час на западе угасли последние отблески солнца, костер стал виден ярче, стрелок темной тенью навис над огнем – видно, занялся ужином. Фицджеральд решил, что пора двигаться. Проверив кентуккскую винтовку и оба пистолета, он столкнул лодку с берега и двумя гребками вывел каноэ на стремнину – теперь оставалось только правитьвеслом: грести он пока опасался.

Хью Гласс оглядел кроличье бедро. Сустав держался слабо; Гласс, крутанув ногу, оторвал ее целиком и вонзил зубы в сочное мясо.

Фицджеральд старался направить лодку как можно дальше от берега, однако течение подступало к суше вплотную, костер неумолимо приближался. Джон то поглядывал на реку, то всматривался в человека у костра. Тот сидел спиной, виднелся только плащ, переделанный из шерстяного одеяла, и что-то вроде шерстяной шапки, при виде которой Фицджеральд насторожился: индейцы таких не носят – неужели перед ним белый? В замешательстве он не сразу заметил выросший впереди валун, до которого оставалось ярда три.

Вогнав весло поглубже в воду, он налег на него всем телом, делая гребок посильнее, потом вытащил весло и уперся им в валун. Каноэ повернулось – но недостаточно, бок с громким скрежетом проехался по камню, и Фицджеральд заработал веслом что было силы: теперь таиться не было смысла.

Гласс, услыхав всплеск и последовавший за ним скрежет, схватился за ружье и отпрянул от костра. Не отводя взгляда от реки, он метнулся к берегу и, как только глаза привыкли к темноте, оглядел волны. Послышался плеск весла, в ста шагах мелькнуло каноэ. Вскинув винтовку, он взвел курок и прицелился в спину гребцу, палец скользнул было к спусковому крючку – однако Хью остановился.

Стрелять было незачем. Гребец явно старался уйти подальше и избежать встречи. Да и направлялся он в другую сторону. Кто бы он ни был, угрозы Гласс в нем не видел.

Фицджеральд, изо всех сил работая веслом, не переставал грести до следующего поворота реки и дальше сплавлялся по течению еще милю. Там он вырулил к противоположному берегу и принялся искать место для ночлега. Наконец, перевернув на берегу лодку и разложив под ней постель, он кинул в рот кусок вяленого мяса и вернулся мыслями к костру, по-прежнему недоумевая, что привело в эти места бледнолицего, да еще в декабре.

Прежде чем влезть под одеяло, он тщательно проверил винтовку и пистолеты и положил их рядом с собой. Серебряная отделка винтовки заиграла бликами в бледном лунном свете, заливавшем берег.

* * *

Удача наконец нашла капитана Генри. События, одно другого лучше, сменялись с такой быстротой, что он временами слабо представлял, что делать со свалившимся на него счастьем.

Для начала установилась сказочная погода – ярко-голубое небо сияло безоблачной чистотой две недели подряд, так что двести миль от форта Юнион до заброшенного форта на реке Бигхорн отряд проделал за шесть дней.

С последнего посещения Генри форт совершенно не изменился. Здесь, на слиянии рек Бигхорн и Йеллоустоун, в 1807 году оборотистый торговец по имени Мануэль Лиза основал факторию, назвав ее «Форт Мануэль», – она служила ему отправной точкой как для торговли, так и для исследования обеих рек. Особо хорошие отношения сложились у Лизы с племенами кроу и плоскоголовых, которым купленные у Мануэля винтовки позволили развязать войну с черноногими. Черноногие в свой черед стали считать бледнолицых злейшими врагами.

Ободренный скромным успехом, Лиза в 1809 году основал пушную компанию Сент-Луиса и Миссури, одним из вкладчиков которой стал Эндрю Генри. Ведя сотню трапперов в злосчастный поход к Тройной Развилке, на пути вверх по течению Йеллоустоун Генри остановился в форте Мануэль. Он до сих пор помнил и удобное расположение форта, и обилие дичи, и богатые древесиной леса. Даже зная, что форт двенадцать лет как заброшен, он все же надеялся найти там сносное пристанище.

Состояние форта превзошло его ожидания. Хотя за годы простоя стены успели обветшать, бревна по большей части уцелели – а значит, отряду не придется неделями валить и таскать лес, сооружая укрытие.

Отношения с местными племенами (хотя бы для начала) тоже составляли яркий контраст тому, с чем Генри столкнулся в форте Юнион. Делегация во главе с Аллистером Мерфи, отправленная с щедрыми дарами к соседним племенам – плоскоголовым и кроу, – оказалась успешной: дипломатические усилия прежних хозяев форта принесли свои плоды, к Генри отнеслись как к продолжателю дела предшественников. Оба племени выказали радость по поводу возрождения форта – по крайней мере, пожелали вести торговлю.

У кроу, в частности, в изобилии водились кони, и когда Мерфи сторговал табун в семьдесят две головы, капитан Генри решил разослать партии трапперов к рекам в горах Бигхорн.

Две недели Генри непроизвольно ожидал подвоха и сомневался, вправду ли все так прекрасно, как представляется. Под конец второй недели он с робкой надеждой спросил себя, не переменилась ли наконец фортуна и нет ли повода радостно вздохнуть.

Надежда оказалась зыбкой.

* * *

Хью Гласс стоял перед останками форта Юнион. Даже ворота беспомощно валялись на земле, поскольку капитан Генри, оставляя форт, забрал с собой петли и все металлические части. Из частокола выдраны бревна – должно быть, пущены на дрова теми, кто останавливался в форте после бесславного ухода Генри. Стена одной из ночлежных комнат почернела от огня: форт явно пытались поджечь, хоть и не особо настойчиво. Снег во дворе был истоптан десятками конских следов.

«Я гонюсь за химерой», – только и пронеслось в мозгу Гласса. Сколько дней он шел – и полз – к этой минуте? Когда он столкнулся с медведицей на берегу Гранд? В августе? А сейчас что – декабрь?

По грубой лестнице Гласс забрался на башню и окинул взглядом расстилающуюся внизу долину. В четверти мили от форта темнело грязно-рыжее пятно: десяток антилоп разрывали снег, пытаясь добраться до травы. К реке спускался большой клин гусей. Больше никого из живых здесь не было.

Пытаясь понять, куда мог деться отряд, Гласс провел в форте две ночи, не в силах попросту уйти из того места, к которому так долго стремился. И все же он сознавал, что целью было не место, а люди – два конкретных человека, два акта возмездия.

* * *

От форта Юнион Гласс пошел по Йеллоустоун. Насколько он знал капитана Генри, тот вряд ли рискнет повторять неудачный опыт с верховьями Миссури. Кроме как на Йеллоустоун, двигаться ему было некуда.

На пятый день пути, по-прежнему идя вдоль берега, он взобрался на высокий уступ, возвышающийся над рекой.

От открывшегося вида захватило дух. Перед Глассом высились горы Бигхорн – уходящие в небо скалистые пики, вершины которых утопали в облаках, так что со стороны казалось, будто скалы тянутся ввысь бесконечно. От снежного блеска слезились глаза, и все же Хью не отводил глаз: за двадцать лет жизни на равнинах он не встречал – да и представить не мог – такую величественную красоту.

Когда на вечерних посиделках вокруг костра капитан Генри говорил о немыслимых высотах Скалистых гор, Гласс принимал это за обычное преувеличение ради красного словца. Кроме того, Генри – человек практический – описывал горы лишь как преграду, мешающую пролагать торговые пути к западным землям, его рассказы ни на йоту не передавали той мощи и царственной силы, что открылась сейчас Глассу при виде гор.

Практические соображения капитана Генри он, впрочем, тоже понимал: возить пушнину через такие горы и ущелья – дело немыслимое.

По мере того, как течение Йеллоустоун подводило его все ближе к скалистой гряде, восхищение горами только росло. В отличие от тех, кто вблизи исполинских гор чувствовал себя неуютно и униженно, Гласс не мог не видеть их красоты и величия, над которыми не властно время, и воспринимал их скорее как святыню – символ бессмертия, рядом с которым будничная человеческая суета кажется неуместной.

* * *

Фицджеральд стоял перед грубым бревенчатым валом, над воротами которого маячил коротышка, учинивший ему форменный допрос.

– Я везу послание в Сент-Луис от капитана Генри из пушной компании Скалистых гор. – Джон заученно выдал ответ, придуманный им за те дни, что он провел на реке в каноэ.

– Пушная компания Скалистых гор? – фыркнул коротышка. – Да один из ваших только что ушел. В обратную сторону. Придурок – ездить на одном коне с краснокожим. А коли ты из той же конторы, так заплати по его счету.

При мысли о том, что тот белый на речном берегу мог оказаться из отряда Генри, у Фицджеральда перехватило дыхание.

– Разминулся со мной, не иначе, – как можно небрежнее ответил он. – Звать-то его как?

– А то я помню, – отмахнулся коротышка. – Взял у нас что-то по мелочи и пошел дальше.

– А из себя какой?

– Ну, такую морду попробуй забудь. Весь в шрамах, будто зверь его жевал.

Гласс! Живой! Прах его побери!..

Фицджеральд сменял две бобровых шкуры на вяленое мясо и поспешил обратно на реку. Сплавляться по течению, как раньше, ему теперь казалось мало, он усиленно принялся работать веслом – лишь бы оказаться подальше от этих мест. Куда бы ни шел Гласс – пусть даже «в обратную сторону», как сказал коротышка, – Фицджеральд ни минуты не сомневался в его намерениях.

Глава 21

31 декабря 1823 года

Снег пошел в середине дня. Тучи собирались исподволь, заслоняя солнце неприметно для глаз, на что Генри и его отряд не обратили внимания.

Беспокойство никого не терзало. Во-первых, ремонт уже закончили, и подновленный форт выдержал бы любой налет стихии. А во‑вторых – капитан Генри объявил день праздничным и в качестве сюрприза, вызвавшего небывалый энтузиазм, выставил отряду выпивку.

Генри, хоть и не был удачлив в предприятиях, все же хорошо понимал, что без стимула людям не прожить. Рябиновую брагу на дрожжах он заготовил заранее и на месяц спрятал подальше от глаз. Пойло вышло на редкость горьким: все пили и морщились, но ни один не отказался, и вскоре весь отряд захмелел.

Вторым сюрпризом стала музыка. Генри, сносный скрипач, воодушевился настолько, что впервые за долгие месяцы взял в руки смычок. Звонким мелодиям вторил хмельной хохот, в тесном зале царило безудержное веселье.

Изрядная доля шуток вертелась вокруг Хряка, чья громоздкая туша валялась на полу перед камином: несмотря на вес, пьянел он мгновенно.

– Помер, что ли? – Черный Харрис пнул его в брюхо: нога по самый каблук исчезла в жирных складках, однако Хряк даже не дернулся.

– Ну, если помер… – подал голос тихоня Патрик Робинсон, которому самогон капитана развязал язык. – Если помер, надо достойно похоронить.

– В такой холод? Вот еще! – заявил еще кто-то. – Хватит и савана!

Идею тут же подхватили, откуда-то появились два одеяла, иголка и толстая нитка. Робинсон, привычный к шитью, принялся сшивать полотнища прямо на Хряке. Черный Харрис разразился проникновенной надгробной речью, к которой каждый норовил добавить словечко.

– Он был добр и богобоязнен, – разливался один. – Возвращаем его тебе, господи, девственным, никогда не знавшим… мыла!

– Если сумеешь поднять эту тушу, господи, – вторил ему товарищ, – молим тебя – втащи его в мир иной.

Погребальную церемонию прервала жаркая перепалка, донесшаяся из другого угла. Аллистер Мерфи спорил с Крепышом Биллом, кто из них лучше стреляет из пистолета. Мерфи вызвал Билла на дуэль – и хотя поединок капитан Генри немедленно запретил, он все же дал позволение устроить состязание в меткости.

Первым делом Крепыш Билл предложил стрелять по жестяным кружкам, поставленным на голову противника. Однако даже в подпитии он сообразил, что стоять мишенью перед врагом – опасно: а ну как он застрелит тебя намеренно и спишет на промах? В конце концов решили стрелять по кружке, поставленной на голову Хряка: оба относились к нему дружелюбно и сочли подходящим объектом для проверки меткости. Бесчувственного Хряка, обшитого саваном, усадили спиной к стене и поставили ему на голову кружку.

Трапперы расступились, в середине комнаты образовалось пустое пространство от торца до торца – от стрелков до Хряка. Капитан Генри спрятал в ладони мушкетную пулю, Мерфи угадал правильно и выбрал стрелять первым. Крепыш Билл вытащил из-за пояса пистолет, проверил порох на полке, потоптался и встал боком к цели. Согнув руку в локте под прямым углом, так что ствол уставился в крышу, он с торжественным щелчком взвел курок большим пальцем. Выдержав для значительности паузу, он четкой дугой перевел пистолет на жертву.

И застыл на месте.

При виде бесчувственной туши, торчащей в прицеле, до него вдруг дошло, что будет, если он промахнется. Крепыш Билл ничего не имел против Хряка, тот ему даже нравился. А теперь приходится в него стрелять? По спине скатилась капля пота. С обеих сторон на Крепыша смотрели зрители, под их взглядами дыхание сбилось, рука с неожиданно отяжелевшим пистолетом заходила вверх-вниз. Пытаясь остановить дрожь, он вдохнул и не торопился выдыхать – тут же закружилась голова.

Так немудрено и промахнуться.

В конце концов, положившись на удачу, он нажал на спуск и зажмурился. Пуля угодила в бревно за головой Хряка, в двенадцати дюймах выше кружки. Зрители дружно заржали.

– Отличный выстрел, Крепыш!

Вперед выступил Мерфи.

– Слишком долго думаешь, – бросил он, одним плавным движением поднял пистолет, прицелился и выстрелил. Пуля пробила дно кружки, та ударилась о стену и с лязгом отскочила к ногам Хряка.

Оба выстрела оказались несмертельны, зато вторым удалось Хряка разбудить. Огромный саван задергался, крики в честь меткого выстрела переросли в хохот над трепыхающимся мешком. Ткань вдруг разъехалась под лезвием просунутого изнутри ножа, в узкой прорези появились руки, раздирающие саван. Тут же показалось мясистое лицо Хряка, моргающего от яркого света. Хохот разразился еще громче.

– Хороша картина! Как теленок из матери вылезает!

В такт хохоту застучали выстрелы, трапперы принялись палить в потолок. Дым от черного пороха наполнил комнату, в чаду послышались крики «С Новым годом!».

– Эй, капитан! – крикнул Мерфи. – Надо бы из пушки пальнуть!

Генри не возражал – хотя бы потому, что трапперов надо было хоть как-то выставить на улицу, пока они не разнесли помещение. Громко хохоча и перекидываясь шутками, трапперы высыпали в ночную тьму – и наткнулись на сплошную пелену снега.

Снаружи мело немилосердно, легкий дневной снегопад перерос в бурю, ветер завихривал снег целыми тучами. На земле лежал слой в десяток дюймов, сугробы торчали еще выше. Будь трапперы в здравом рассудке – возблагодарили бы судьбу за то, что непогода налетела не раньше, чем закончился ремонт форта. Однако сейчас все мысли были только о пушке.

Четырехфунтовая гаубица – скорее исполинская винтовка, чем пушка, – предназначалась не для крепостного вала, а для кораблей, однако ей нашлось применение и здесь. Она стояла в углу башни и за счет вращения могла покрыть выстрелами две из четырех стен форта. Дуло достигало трех футов, к нему крепились три цапфы (бесполезные, как выяснилось позже).

Здоровяк по имени Пол Хокер считал себя местным канониром и даже рассказывал, как служил в артиллерии во время англо-американской войны 1812 года. Большинство этому не верили, хотя и соглашались, что команды при заряжении Хокер выкрикивает четко. Сейчас он вместе с подручными уже приставлял лестницу к башне, остальные предпочитали торчать внизу и наблюдать за действом с относительно безопасного расстояния.

– Канониры по местам! – проорал Хокер. Команды он знал, чего нельзя было сказать о пушкарях: те тупо смотрели на него в ожидании пояснений. Хокер ткнул пальцем в первого и тихо подсказал:

– Берешь порох и ветошь.

– Идешь за пальником, – велел он второму. – Подожги от камина.

Выпрямившись и приняв командную позу, он наконец гаркнул:

– Приступить к стрельбе! Заряжай!

По указанию Хокера первый подручный отмерил нужное количество пороха, хранящегося в башне на случай стрельбы. Хокер возвел пушечное жерло к небу, вдвоем они всыпали порох в дуло, сверху всунули кусок ветоши величиной с кулак и прибойником утрамбовали заряд в основании ствола.

Пока ждали пальник, Хокер развернул промасленную тряпку с фитилями – трехдюймовыми отрезками гусиных перьев, начиненными порохом и заклеенными с обоих концов воском. Один из фитилей он воткнул в узкое отверстие в казенной части: когда к фитилю поднесут пальник, воск расплавится и порох в пере воспламенится, а от него займется и главный заряд в основании дула.

Второй пушкарь уже карабкался по лестнице, неся в руке горящий пальник – длинный стержень с отверстием на конце, сквозь которое был пропущен кусок толстой веревки, пропитанной селитрой. Хокер раздул огонь на конце пальника, красные сполохи осветили лицо. С гордым видом, будто только что из военной академии Вест-Пойнта, он проорал:

– Готовьсь!

Собравшиеся под башней трапперы с раскрытыми ртами ждали взрыва. Хокер крикнул сам себе: «Огонь!» – и поджег фитиль. Тот зашипел, послышался слабый хлопок. Зрители, ожидавшие громкого эффектного взрыва, разразились издевательским свистом и улюлюканьем.

– Эй, ты чего? – крикнул кто-то снизу. – Может, пойдешь в сковороду ударишь, громче выйдет?

Хокер, уставясь на пушку, с ужасом понял, что момент задуманного триумфа кончился пшиком и надо что-то делать.

– Пушку разогреваем, все по плану! – крикнул он в толпу и обернулся к подручным. – Канониры, по местам!

Оба пушкаря теперь смотрели на него подозрительно: неудачный выстрел нанес их репутации ощутимый ущерб, что-то будет дальше?

– Шевелитесь, придурки! – прошипел Хокер. – Утроить заряд!

Увеличенный заряд сделает свое дело, все уладится. Может, просто ветоши положили мало. Больший пыж, рассудил Хокер, создаст большее сопротивление, звук будет громче. Хотят выстрела – будет им выстрел!

Тройной заряд всыпали в ствол. Ветоши под рукой не было, и Хокер, скинув кожаную куртку, затолкал ее в дуло. Показалось недостаточно.

– Давайте сюда куртки, – скомандовал он подручным.

Те в ужасе воззрились на командира.

– Хокер, так ведь мороз!

– Давайте куртки, я сказал!

Оба нехотя повиновались, Хокер затолкал куртки в пушку под неумолкающие вопли и свист толпы и с удовольствием отметил, что теперь ствол забит до отказа.

– Готовьсь! – проорал еще раз Хокер, поднося к пушке горящий пальник. – Огонь!

Он коснулся пальником фитиля – и пушка взорвалась. Не выстрелила, а именно взорвалась: куртки и вправду создали дополнительное сопротивление – настолько сильное, что орудие торжественно разлетелось на тысячу мелких осколков.

На один великолепный миг пламя взрыва осветило ночное небо, затем башню заволокло едким дымом. Трапперы бросились на землю, спасаясь от осколков, вонзающихся в стену форта и с шипением утопающих в снегу. Обоих подручных Хокера снесло с башни; падая, один сломал руку, другой пару ребер – от смерти их спас только глубокий снег.

Когда дым над башней рассеяло ветром, все взгляды обратились вверх – народ мечтал видеть смельчака канонира. Капитан Генри крикнул:

– Хокер!

Повисла тишина, ветер разносил над башней остатки дыма. Наконец над верхушкой вала показалась рука, затем вторая, потом голова Хокера – шляпу снесло взрывом, лицо сделалось угольно-черным, из ушей текла кровь. Даже держась руками за вал, он едва стоял на ногах, его мотало из стороны в сторону. Ожидали одного – что он шагнет вперед и умрет на месте, однако он вдохнул поглубже и заорал:

– С Новым годом, сукины вы сыны!

В ответ полетели приветственные вопли.

* * *

Хью Гласс, свалившись в сугроб, в очередной раз подивился, как быстро намело столько снега. Он не в первый раз пожалел, что вышел в непогоду: буран начинался безобидно, из-за легкого снежка не хотелось терять время, сидя в укрытии.

Он огляделся, пытаясь понять, сколько осталось до темноты. Из-за метели горизонт казался близким, дальние горы исчезли из виду, Гласс различал лишь тонкий контур скал и одинокие сосны – даже подножия гор сливались с серо-белыми облаками. Единственным надежным ориентиром оставался берег Йеллоустоун.

Из форта Юнион он вышел пять дней назад. Теперь он знал, что Генри с отрядом выбрал именно этот путь: след тридцати человек различить несложно. Заброшенную факторию Мануэля Лизы на реке Бигхорн он хорошо помнил по картам и подозревал, что Генри решит переждать там зиму. Правда, расстояния Гласс представлял себе плохо и не знал, сколько он прошел.

Вместе со снегопадом грянул и мороз, однако Гласса больше беспокоил ветер, из-за которого холод пронизывал все тело. Замерзли нос и уши, с каждым шагом все больше коченели руки, ослабленное ранами тело болело – пора было искать укрытие, где можно развести огонь, пока пальцы еще могут удержать кремень и кресало.

Противоположный берег вздымался крутым уступом, и если бы пересечь реку – то обрыв отгородил бы от непогоды, да только о переправе через реку можно было не мечтать. А берег, по которому шел Гласс, не давал никакого укрытия – на плоской равнине от ветра не спрячешься. Сквозь снежную завесу, уже подернутую предвечерней мглой, Хью различил рощицу в миле от берега и решил к ней свернуть.

Продираться сквозь метель пришлось чуть ли не полчаса. Земля под ногами то обнажалась под ветром до мерзлой черной корки, то вздымалась сугробами. В мокасины набился снег, кожаные штаны намокли и заледенели, ноги ниже колен покрылись мерзлой коркой.

Почти не чуя ступней, Гласс оглядел рощицу в поисках места поудобнее. Метель усилилась, ветер дул сразу со всех сторон. Наконец Хью нашел поваленный тополь, выдранные из земли корни которого торчали под прямым углом к стволу, давая защиту хотя бы с двух сторон.

Гласс, положив винтовку, взялся искать топливо для костра. Хуже всего пришлось с растопкой – палые листья промокли под снегом, да и сухих прутьев было не найти. Оглядывая поляну в сгущающихся сумерках, Хью вдруг сообразил, что вечер ближе, чем он думал, темнело на глазах.

Сложив найденный хворост рядом с деревом, он вырыл ямку под костер и снял рукавицы, чтобы разложить огонь. Пальцы пришлось отогревать дыханием; тепла хватало ненадолго, руки тут же студил ветер. При попытке добыть огня замерзшие руки дрогнули, кремень ударил по костяшке большого пальца, пришлось пробовать еще раз. Наконец в ямке с растопкой занялось пламя, и Гласс попытался загородить его от ветра – как вдруг очередной вихрь забросил ему в лицо горсть песка и дыма, и пока Гласс тер глаза, огонь успел погаснуть.

Хью в отчаянии принялся высекать искры – те сверкали и сыпались на землю снопами, однако растопки осталось слишком мало, огонь не занимался. Руки ощутимо болели от холода, пальцы ничего не чувствовали, и Гласс решил, что без пороха ему костер не разжечь.

Он добавил веток, подсыпал к растопке порох из рога и вновь ударил кремнем по кресалу.

В ямке вспыхнул огонь; Глассу опалило руки, дохнуло жаром в лицо. Не обращая внимания, он принялся поддерживать пламя, которое теперь металось от ветра из стороны в сторону. Очередной порыв, налетевший на костерок, на миг чуть пригасил костер – Гласс, пересев, расправив плащ, отгородил огонь от ветра и заново раздул угли.

Прошло полчаса. Гласс так и сидел, плащом отгораживая костер от ветра. Заметив, что вихри исчезли, Гласс насторожился: ветер теперь дул прямо в спину, дерево от него уже не защищало, даже наоборот – порывы ветра, отражаясь от ствола, били в костер.

В груди Гласса росла паника, один страх боролся с другим. Без костра не выживешь, но не отгораживать же его плащом вечно! Буря может затянуться надолго – может, на целые дни. Нужно укрытие, любое. От ветра, бьющего в тополь, спрятаться можно по другую сторону дерева, но как не лишиться огня? Развести костер заново – без растопки, в темноте? Другого выхода не оставалось.

Ждать не было смысла. Схватив винтовку и побольше топлива, Гласс перебежал на другую сторону.

Там ветер дул слабее, зато снега было больше. Бросив винтовку и дрова, Гласс расчистил место под угли и ринулся обратно за дерево, отчаянно надеясь, что пламя еще не погасло.

Костер успело занести; Гласс разрыл снег и сунул руки под снежную кашицу, растопленную углями. Шерстяные рукавицы намокли, ладони разом обожгло жаром и холодом, Хью поспешил на другую сторону укрытия. Лицо болело, руки занемели, ног ниже щиколоток он не чувствовал вовсе. Холод все нарастал.

Искать растопку не было времени, и Гласс решил настругать щепок топором, а потом добавить пороху. Вонзив топор в дерево, он вдруг услышал донесшийся издалека глухой хлопок. На винтовочный выстрел непохоже, слишком звучно. Гром? Перед снежной бурей он не в диковину, но в разгар снегопада?..

Гласс прислушался – кроме свиста ветра, никаких звуков. Вновь заныли от холода ладони, и Гласс опомнился: надо разжечь огонь, иначе гибель. Не брести же, в самом деле, в ночи по снегу на непонятный звук.

Настругав щепок, он высыпал на них остатки пороха и взялся было за огниво, как вдруг ночь огласилась невероятным ревом, который несся из долины Йеллоустоун. На этот раз Хью узнал звук. Пушка. Капитан Генри.

Он потянулся за винтовкой. Ветер ударил с новой силой, однако Хью, не обращая внимания, уже зашагал через сугробы в сторону Йеллоустоун, надеясь лишь на одно – что Генри стал лагерем на этом же берегу и через реку переправляться не придется.

* * *

Потеря пушки довела капитана Генри до неистовства. Боевой пользы от орудия почти не было, зато оно хорошо служило для устрашения, а кроме того – если каждому приличному форту полагается пушка, то чем форт Генри хуже?

Впрочем, кроме капитана об орудии никто не жалел – напротив, взрыв только прибавил буйства новогоднему веселью. Радостные трапперы, спасаясь от бури, ввалились обратно под крышу, теперь дом ходил ходуном от криков и топота.

Вдруг наружная дверь распахнулась настежь – будто некая сила, свившись в тугой сгусток, сломала границу между мирами. Через порог хлынул холод, повеяло ледяным дыханием, тепло очага враз истаяло.

– Закрой дверь, придурок! – рявкнул Крепыш Билл, не успев глянуть на дверь.

Все взгляды устремились к порогу.

Снаружи завывал ветер, вокруг замершей в дверях фигуры вихрился снег, будто гость был обрывком бури, заброшенным в хмельную толпу разбушевавшейся стихией.

Джим Бриджер в ужасе воззрился на привидение, со всех сторон залепленное мерзлым снегом, с обледенелой бородой и свисающими с шапки сосульками. Он принял бы вошедшего за призрак самой зимы, когда бы не багровые шрамы на лице и не яростный взгляд, прожигающий душу как раскаленный свинец. Глаза вошедшего шарили по толпе, явно кого-то выискивая.

В зале повисла тишина, трапперы пытались сообразить, что происходит. В отличие от прочих Бриджер все понял сразу: такое видение навещало его не впервые. Виновато сжавшись, он отчаянно желал одного – сбежать, хоть и понимал, что от себя не сбежишь. Призрак с того света вернулся за ним, Джимом Бриджером.

Никто не решался заговорить, висела тягучая тишина. Наконец Черный Харрис выдохнул:

– Боже милостивый, да это ведь Хью Гласс!

Гласс вглядывался в ошеломленные лица. Не найдя Фицджеральда, он нахмурился, зато Бриджера искать не пришлось. Они даже встретились бы взглядом, если бы Бриджер не отвел глаза – совсем как тогда, на поляне. Увидев знакомый нож на поясе парня, Гласс поднял винтовку и взвел курок.

Желание застрелить Бриджера было нестерпимым. После сотни дней пути, проделанного ползком, наконец-то настал час мести, оставалось лишь нажать на спусковой крючок. Однако пуля казалась теперь слишком мелкой и легкой для обуревающей Гласса ярости: как изголодавшийся нищий, усаженный за обильный стол, он хотел насладиться последним мигом перед тем, как утолит давний голод. Гласс опустил дуло и поставил винтовку к стене.

Он подошел к Бриджеру; остальные расступились, давая дорогу.

– Где мой нож, Бриджер?

Гласс стоял прямо перед ним. Бриджер робко встретил его взгляд; слова, как и раньше, не шли на язык.

– Вставай.

Первый удар Гласса угодил в лицо; Бриджер не сопротивлялся, даже не пытался отвернуться. Под кулаком Гласса хрустнул нос, потекла кровь. Минута, о которой тысячу раз мечтал Хью, наконец настала – и он радовался, что не застрелил подлеца, не лишил себя кровавого удовольствия от мести.

Второй удар пришелся Бриджеру в подбородок, парня откинуло назад, к бревенчатой стене, так что он даже не свалился на пол, а остался стоять, распластанный на бревнах.

Гласс подступил ближе, не прекращая сыпать ударами. Лицо Бриджера покрылось кровью, кулак соскальзывал – и Гласс принялся бить в живот, а потом, когда парень свалился на пол, начал пинать его ногами. Бриджер не отвечал на удары и даже не защищался – он тоже ждал этого дня. Он знал, что пришла пора расплаты, и не пытался сопротивляться.

В конце концов из толпы выступил Хряк. Даже сквозь пьяный угар понял смысл кровавого зрелища – стало быть, Фицджеральд с Бриджером наврали насчет Гласса! – и все же Хряку сталь жаль товарища, которого так жестоко убивали. Он схватил Гласса сзади.

Хряка оттащил капитан Генри.

– Вы что, дадите ему убить Бриджера? – завопил Хряк.

– Я не собираюсь вмешиваться, – ответил капитан и добавил, пресекая протесты Хряка: – Тут решать Глассу.

Хью двинул Бриджера очередным пинком, и парень, как ни пытался, не мог сдержать стона. Гласс стоял над распростертым телом, тяжело дыша от усилия, в висках стучала кровь. В глаза опять бросился нож на поясе, Гласс вспомнил поляну и тот миг, когда Бриджер поймал нож, брошенный ему Фицджеральдом. Его, Гласса, нож! Хью, наклонившись к парню, вытащил из ножен длинный клинок, рукоять привычно легла в ладонь. При мысли о том, сколько раз нож выручил бы его в нынешних странствиях, Гласса вновь переполнила ненависть.

Миг, о котором он мечтал так долго, настал.

Миг отмщения, даже более упоительный, чем в мечтах.

Он перехватил нож поудобнее, чувствуя рукой знакомый вес. Оставалось замахнуться.

Он взглянул на Бриджера, так и лежащего у его ног, и вдруг все переменилось, желанная радость померкла. В глазах Бриджера он увидел не злобу – страх. Не протест – смирение.

Да защищайся же ты! – чуть не крикнул Гласс, отчаянно ожидая хоть малого жеста, который оправдал бы убийство.

Ничего.

Гласс, по-прежнему держа в руках нож, не сводил глаз с Бриджера. Память о предательстве затмилась другими картинами: как Джим ухаживал за его ранами, спорил с Фицджеральдом. Перед глазами возникло посеревшее лицо Ла Вьержа, лежащего на берегу Миссури.

Дыхание успокоилось, ноющий висок начал стихать. Хью оглядел комнату, вдруг осознав, что на него смотрят десятки глаз. Он посмотрел на нож в руке и сунул его за пояс. Отвернувшись от Бриджера, он вдруг понял, что замерз, и, подойдя к огню, протянул окровавленные ладони к потрескивающим языкам пламени.

Глава 22

27 февраля 1823 года

Прошла неделя с тех пор, как пароход «Долли Мэдисон» с грузом сахара, рома и сигар прибыл с Кубы в Сент-Луис. Правда, Уильям Г. Эшли, при всей любви к табаку, не очень-то наслаждался прекрасной кубинской сигарой, торчащей в углу рта. Причину он знал. Выходя каждый день на берег, он высматривал там не пароходы с карибскими сувенирами, а пирогу с Дальнего запада, везущую груз пушнины. Вестей от Эндрю Генри и Джедидайи Смита не было уже пять месяцев. Пять месяцев!

Эшли, не присевший за день ни на минуту, мерил шагами просторный кабинет в конторе пушной компании Скалистых гор. Перед картой на стене он остановился. Утыканная булавками, как портновский манекен, она несла на себе следы карандашных правок – Эшли отмечал на ней реки, ручьи, фактории и прочее, что может пригодиться для дела.

Вглядываясь в пути, ведущие к верховьям Миссури, он в который раз силился отогнать дурные мысли при виде тех мест, где потерпел поражение. Вот точка чуть западнее Сент-Луиса, где затонула лодка с грузом на десять тысяч долларов. Рядом булавка – арикарские деревни, где он потерял шестнадцать человек и где даже регулярная армия оказалась бессильна расчистить путь его отряду. Вот изгиб Миссури над манданскими поселениями, где два года назад семьдесят его лошадей достались племени ассинибойн. А дальше, за фортом Юнион, у водопадов Миссури – место, откуда Генри повернул вниз по течению после нападения черноногих.

Эшли взглянул на письмо в руке – требование одного из вкладчиков «представить сведения о текущем положении дел с отрядом, отправленным на Миссури». Да откуда ему, Эшли, знать… Он и сам вложил в экспедицию Эндрю Генри и Джедидайи Смита все свои средства.

Как ни рвался он действовать, что-то предпринимать, прилагать усилия – он ничем не мог помочь, оставалось только ждать. Заем на новую лодку и припасы получен. Лодка ждет на реке, припасы сложены на складе. В отряд записано людей больше, чем требуется: он целые недели провел над списком, выбирая сорок трапперов из сотни желающих. В апреле он сам поведет их к верховьям Миссури. А до апреля еще больше месяца!

Куда именно направиться – он толком не знал. Когда в прошлом августе он снаряжал в экспедицию Генри и Смита, все трое решили сойтись потом где-нибудь на пути, согласовав место через гонцов.

Уильям Эшли вновь обратился к карте и повел пальцем по линии, изображающей реку Гранд. Он даже помнил, как вычерчивал ее карандашом, гадая о направлении. А вдруг он ошибся? Вдруг Гранд не идет напрямую к форту Юнион, а сворачивает? Долго ли Генри с отрядом добирался до форта? Судя по всему – дольше ожидаемого, раз от них до сих пор не пришла пушнина с осенней охоты. Да и живы ли они?

* * *

Капитан Эндрю Генри, Хью Гласс и Черный Харрис сидели у остывающего очага в форте на реке Бигхорн. Генри, выйдя на минуту, вернулся с охапкой дров и положил в огонь свежее полено, которое тут же охватили языки пламени.

– Надо послать гонца в Сент-Луис, – заметил Генри. – Давно пора, я все выжидал, пока мы здесь обоснуемся.

Гласс мгновенно ухватился за удачную возможность.

– Я могу, капитан.

Фицджеральд с кентуккской винтовкой сейчас где-то в низовьях Миссури. Кроме того, месяц в компании Генри не мог не напомнить Глассу о невезении капитана, которое ходило за Генри по пятам.

– Отлично. Возьмешь с собой троих. И лошадей. Я так понимаю – ты согласен, что от Миссури надо держаться подальше?

Гласс кивнул.

– Лучше по реке Паудер до Платте, так короче до форта Аткинсон.

– А почему не по Гранд? – спросил Генри.

– Там больше риск нарваться на арикара. А если повезет, то на Паудер сойдемся с Джедом Смитом.

На следующий день Хряк услыхал от траппера по имени Ред Арчибальд, что Хью Гласс возвращается в Сент-Луис с посланием от капитана к Уильяму Эшли. Отыскав капитана Генри, Хряк вызвался сопровождать Гласса. Не то чтобы ему хотелось покидать спокойную жизнь форта ради опасностей пути, но трапперский быт его порядком измотал. Он мечтал вернуться домой, к прежней жизни в подмастерьях у бочара, к нехитрому уюту.

Вызвался идти и Ред с приятелем, кривоногим англичанином по имени Уильям Чапман. Ред с Чапманом уже давно задумывали дать деру, и клич о гонцах в Сент-Луис пришелся им как нельзя кстати. Капитан Генри даже выплачивал добровольцам надбавку, так что уход с Глассом был со всех сторон выгоден: они бросали отряд, возвращались в цивилизованную жизнь и получали за это деньги. Двоица едва верила своему счастью.

– Помнишь салун в форте Аткинсон? – спросил Ред.

Чапман расхохотался – еще бы ему не помнить место, где он отведал последний глоток приличного виски перед отходом к верховьям Миссури.

* * *

Шума и ругани, царивших в салуне форта Аткинсон, Джон Фицджеральд не слышал – он не сводил глаз с карт, одну за другой поднимая их с заляпанного сукна на карточном столе. Туз (может, наконец, повезет?), пятерка, семерка, четверка… Туз! Отлично! Фицджеральд оглядел стол. Вкрадчивый лейтенант с горой монет бросил на стол три карты и заявил:

– Беру три и ставлю пять долларов.

Маркитант сбросил карты.

– Пас.

Крепкий лодочник кинул одну карту и подвинул пять долларов к середине стола.

Фицджеральд бросил три карты, не переставая в уме подсчитывать шансы. Лодочник – дурак, набирает стрит или флеш. У лейтенанта наверняка пара, но тузов она не побьет.

– Твои пять и пять сверху, – объявил Джон.

– Мои пять и пять сверху – с каких шишей? – спросил лейтенант.

Фицджеральду бросилась кровь в лицо, в виске знакомо застучало. Сотню долларов он уже проиграл – все деньги, какие выручил у маркитанта за бобровые шкуры.

– Ладно, старик, – повернулся он к маркитанту. – Забирай вторую половину того мешка бобров. Цена та же, пять долларов за шкуру.

В торговле маркитант соображал гораздо лучше, чем в покере.

– Цены к вечеру упали, даю три доллара за шкуру.

– Сволочь! – зашипел Фицджеральд.

– Зови как хочешь, – отозвался тот. – А дороже не дам.

Фицджеральд вновь глянул на важничающего лейтенанта и кивнул. Маркитант отсчитал шестьдесят долларов, вытаскивая монеты из кожаного кошеля и ставя стопками перед Джоном. Тот подвинул десять долларов к центру стола.

Раздающий бросил карту лодочнику, по три Фицджеральду и лейтенанту. Фицджеральд взял свои. Семерка, валет… Тройка. Черт побери. С трудом изображая невозмутимость, он вскинул глаза – лейтенант не сводил с него глаз, в углу губ пряталась улыбка.

Ах ты сукин сын…

Фицджеральд двинул на кон все деньги.

– Плюс пятьдесят долларов.

Лодочник присвистнул и бросил карты на стол.

Лейтенант оглядел деньги на кону и перевел взгляд на Фицджеральда.

– Сумма немалая, мистер… как вы сказали? Фицпатрик?

Джон едва сдержался.

– Фицджеральд.

– Ах да, Фицджеральд.

Джон смерил его взглядом. Он не сомневался, что сейчас-то лейтенант и сдастся – нервы не выдержат…

Лейтенант, держа карты одной рукой, побарабанил по столу пальцами другой. Сжал губы, отчего усы обвисли еще ниже. Фицджеральда все бесило – включая взгляд соперника.

– Уравниваю, – объявил лейтенант.

Сердце Фицджеральда ухнуло куда-то в пятки, он стиснул зубы и перевернул оба туза. Лейтенант вздохнул.

– Пара тузов. Что ж, тузы побили бы мою пару, – он швырнул на сукно две тройки, – кабы у меня не нашлось еще одной.

И лейтенант кинул на стол еще тройку.

– Полагаю, ваша игра на сегодня закончена, мистер Фиц-как-вас-там. Разве что добрый маркитант пожелает купить вашу лодчонку.

Лейтенант потянулся за деньгами на кону – и Фицджеральд, выдернув из-за пояса нож, всадил его в руку лейтенанту и пригвоздил ладонь к столу. Схватив бутылку из-под виски, он разбил ее о голову незадачливого лейтенанта и уже нацелился перерезать ему горло осколком – однако двое солдат, схватив Джона сзади, скрутили его и бросили на пол.

Ночь Фицджеральд провел на гауптвахте. Наутро его, закованного в наручники, поставили перед майором, который сидел в полковой столовой, задекорированной под судебный зал.

Майор долго и цветисто разводил выспренние тирады, которых Фицджеральд не понимал, потом полчаса допрашивал пострадавшего – лейтенанта в окровавленной повязке. Затем допросили маркитанта, лодочника и трех свидетелей из бара. Фицджеральд, который и не думал отрицать, что ударил ножом лейтенанта, находил всю процедуру забавной.

Через час майор вызвал Фицджеральда.

– Трибунал находит вас виновным, – объявил майор. – Вам позволено выбрать: пять лет тюрьмы или три года службы в регулярной армии США.

В тот год из форта Аткинсон дезертировала четверть солдат, и майор пользовался любой возможностью пополнить войско.

Для Фицджеральда выбор был прост. Гауптвахту он уже видел, рано или поздно он мог бы сбежать. Однако армейская служба давала куда больше возможностей.

В тот же день Джон Фицджеральд, воздев правую руку, принял присягу в качестве рядового шестого полка армии США. Форт Аткинсон становился его домом до тех пор, пока Фицджеральд не найдет способа дезертировать.

* * *

Привязывая тюк на спину коню, Хью Гласс вдруг заметил Джима Бриджера. После первой встречи парень старательно избегал Гласса, однако сейчас шел прямо к нему через двор. Гласс, оставив тюк в покое, смотрел на твердую походку и решительное лицо парня.

Подойдя к Глассу, тот остановился.

– Хочу, чтобы ты знал. Я виноват, я прошу у тебя прощения. – Парень помедлил и потом добавил: – Я просто хотел тебе сказать, пока ты не уехал.

Гласс не сразу нашелся с ответом. После той стычки с Бриджером он пытался угадать, подойдет к нему парень или нет, и даже репетировал какие-то речи. Однако сейчас, глядя на Джима сверху вниз, он вдруг забыл приготовленные слова. Из души выветрилось все, кроме странной смеси жалости и уважения.

– Не иди ни у кого на поводу, Бриджер, – просто сказал он и отвернулся к коню.

Через час Хью Гласс с тремя спутниками уже ехал из форта в сторону реки Паудер и дальше к Платте.

Глава 23

6 марта 1824 года

Закатные отблески, еще озарявшие вершины гор, таяли на глазах, дневной свет сменялся ночной тьмой. Заходящее солнце уносило с собой дневные звуки и краски: утих шум ветра, на равнине воцарилось безмолвие, яркие четкие цвета сменились размытыми лилово-синими тенями.

Бескрайнее, раскинувшееся до самого горизонта пространство навевало мысли о вечности и божественном промысле: Гласс, глядя на безбрежные западные равнины, чуть ли не физически ощущал присутствие Бога – чего-то неизмеримо великого, неподвластного человеческому пониманию.

Темнота сгущалась, на небе появились звезды – вначале тусклые, затем все более ясные, как маяки. Ориентироваться по звездам его учил в юности старый капитан-голландец, любивший повторять: «когда знаешь звезды, компас не нужен». Хью отыскалБольшую Медведицу, провел линию до Полярной звезды, затем повернулся к восточному горизонту в поисках Ориона – охотника с карающим мечом.

Тишину нарушил голос Реда.

– Хряк, тебе в караул во вторую очередь!

Хряк, вряд ли нуждающийся в напоминаниях, натянул одеяло на голову и закрыл глаза.

На ночлег остановились в лощине, которая рассекала равнину, как гигантская рана: по весне здесь неслись бурные талые воды, летом гремели обильные грозы, и земля не успевала впитывать влагу – здесь вода служила не питанию почвы, а ее разрушению.

Хряк, уверенный, что еще толком и не спал, очнулся от пинка Реда.

– Вставай, твоя смена.

Хряк заворчал и сел. В полуночном небе светлой рекой расстилался Млечный Путь – для Хряка это значило лишь то, что ночь ясная и потому холодная. Встав, он накинул на плечи одеяло и отошел от лагеря.

Из зарослей полыни за сменой караула наблюдали два индейца-шошона – двенадцатилетние Медвежонок и Кролик. Сюда они пришли добыть не славы, а мяса, однако слава – в виде пяти коней – стояла наготове, оставалось только ее взять. Они уже рисовали в мечтах, как въезжают в деревню верхом на лошадях, как горят вокруг костры и готовится празднество в их честь. Воображали, как расскажут о своей хитрости и смекалке. Подростки с трудом верили своему счастью, и возбуждение в них мешалось со страхом.

Друзья упорно ждали предрассветного часа, когда караульный устанет и потеряет бдительность. Услышав наконец звучный храп, они приблизились к коням – те стояли настороже, с навостренными ушами, однако не выказывали тревоги.

Медвежонок осторожно погладил одного по длинной шее и зашептал что-то успокаивающее. Кролик сделал то же, и оба пошли от коня к коню, завоевывая доверие. Наконец Медвежонок вытащил нож и принялся разрезать путы на передних ногах.

Освобождая четвертого коня, подростки услышали, как караульный заворочался, и приготовились уже вскочить верхом и ускакать, однако стражник улегся обратно. Кролик махнул рукой – мол, пора! Медвежонок мотнул головой и подобрался к пятой лошади. Затупившийся клинок с трудом резал сыромятную кожу, время тянулось, и Медвежонок в отчаянии налег на нож. Ремень лопнул, руку отбросило назад, локоть угодил в колено лошади – та громко заржала.

Хряк вскинул винтовку, с дикими глазами ринулся к лошадям и наткнулся на что-то темное. Перед ним стоял мальчишка – сущий кролик: испуганные глаза, тощие руки. Правда, в одной руке торчал нож, в другой – кусок веревки. Хряк не знал, что предпринять: его дело – сторожить коней, а мальчишка, даром что с ножом, выглядел безобидным. В конце концов Хряк просто наставил на него винтовку и заорал: «Стой!»

Медвежонок в ужасе смотрел на врага – бледнолицых он раньше не видел, а этот даже отдаленно не походил на человека: огромный, с медвежьей грудью и буйно заросшим лицом. Великан подступил к Кролику, дико воя и угрожая винтовкой, – и Медвежонок, не раздумывая, бросился на чудовище и вонзил нож ему в грудь.

Хряк уловил глазом только тень – и замер, настигнутый ударом. Оба индейца тоже в страхе застыли перед монстром. Хряк, ослабев, рухнул на колени, и из последних сил нажал на спусковой крючок – грянул выстрел, пуля ушла в небо.

Кролик, схватившись за гриву, взлетел на спину коню и окликнул Медвежонка – тот оторвал наконец взгляд от умирающего чудища и вскочил на круп позади Кролика. Присмирить коня было нечем, и тот чуть не сбросил обоих седоков, однако, почуяв волю, поскакал по лощине. За ним неслись остальные лошади.

Трапперы во главе с Глассом, прибежав на выстрел, успели увидеть только смутные тени коней, исчезающие в ночи. Хряк, все еще стоя на коленях, прижал к груди руки и вдруг рухнул на бок.

Гласс, наклонившись над ним, отвел руки от раны и задрал на Хряке рубашку. Прямо напротив сердца растекалось темное пятно.

– Спаси меня, Гласс, – прошептал Хряк, в глазах которого мольба мешалась со страхом.

Гласс взял широкую руку Хряка и мягко сжал.

– Мне такое не под силу.

Хряк кашлянул, тело содрогнулось, как дерево перед падением. Рука в ладони Гласса разжалась.

Великан, лежа под ясным звездным небом, испустил дух.

Глава 24

7 марта 1824 года

Хью Гласс ударил ножом в землю. Тот вонзился не больше чем на дюйм – дальше лежал мерзлый грунт. Провозившись почти час, Хью услышал над собой голос Реда.

– Хватит мучиться. В такой земле могилу не вырыть.

Гласс, тяжело дыша, выпрямился.

– Помог бы – глядишь, и вырыли бы.

– Я-то помогу, да все равно толку не будет. Сплошной лед.

Чапман даже оторвался от антилопьего ребра.

– Хряку-то яма нужна немаленькая.

– Можно сделать помост, на каких индейцев кладут, – предложил Ред.

– Из чего? – фыркнул Чапман. – Из полыни?

Ред огляделся, словно впервые видя безлесную равнину.

– А кроме того, – продолжал Чапман, – мы его туда и не взгромоздим. Вон какой здоровый.

– А если присыпать камнями?

Все решили, что можно попробовать, однако за полчаса камней нашлось всего десяток, остальные намертво застыли в мерзлой земле.

– Этим даже голову не прикрыть, – посетовал Чапман.

– Ну, тогда хотя бы лицо ему не расклюют, – заметил Ред.

Гласс вдруг повернулся и зашагал прочь от лагеря.

– Куда это он? – спросил Ред и крикнул вслед Глассу. – Эй! Ты куда?

Тот, не оборачиваясь, шел к невысокому плато в четверти мили от стоянки, Ред проводил его взглядом.

– Хоть бы эти шошоны не напали, пока его нет.

– Угу, – согласно кивнул Чапман. – Разводи костер. Еще антилопы пожарим.

Хью вернулся через час.

– Там камень торчит козырьком, – сообщил он. – Место есть, Хряк поместится.

– Пещера? – переспросил Ред.

– Ну, это навроде как в склепе хоронить, – поразмыслив, сказал Чапман.

Гласс окинул взглядом обоих.

– Лучшего нам не придумать. Гасите костер и пошли.

Тащить Хряка пришлось на одеяле – носилки соорудить было не из чего. По пути менялись: двое тащили убитого, третий нес все четыре винтовки. До горы шли полчаса, то и дело натыкаясь на кактусы и юкки, усеивающие равнину. Дважды одеяло вырывалось из рук, окоченевшее тело падало на землю жалким окоченевшим тюком.

У горы Хряка уложили на спину, накрыли одеялом и отправились собирать камни (здесь-то их было в изобилии) – выгородить пещеру. Пласт песчаника нависал над пространством в пять футов длиной и фута два высотой; Гласс прикладом Хряковой винтовки расчистил место – здесь когда-то ночевало зверье, хотя свежих следов не было.

Груду камней сложили высокую – больше, чем нужно, – непроизвольно оттягивая прощание. Наконец Гласс кинул очередной камень и сказал: «Хватит».

Все трое, подхватив тело Хряка, втащили его в импровизированный склеп и уложили.

Говорить выпало Глассу. Он обнажил голову; остальные торопливо сдернули шляпы, будто устыдившись напоминания. Хью судорожно пытался вспомнить стих о «сени смертной», но слова не шли в голову, и в конце концов он прочитал «Отче наш». Хотя Ред с Чапманом молитв давно уже не читали, они вставляли слово-другое там, где подсказывала память.

Произнеся все положенное, Гласс распорядился:

– Винтовку Хряка несем по очереди. Ред, тебе больше всех пригодится его нож. Чапман – возьмешь рог для пороха.

Чапман торжественно принял рог; Ред, с улыбкой повертев нож в руках, довольно признал:

– Хорош клинок!

Гласс снял с шеи Хряка кошель и высыпал содержимое на землю. Огниво, несколько мушкетных пуль, ветошь – и тонкий изящный браслет, немыслимый в огромных руках Хряка. Чья память? Матери? Возлюбленной? Теперь уже не узнать. От тайны, которая так и останется неразгаданной, повеяло печалью, Гласс вдруг задумался о том, что останется в мире от него самого.

Огниво, пули и ветошь он переложил к себе в сумку. Браслет сверкнул на солнце, Ред протянул было руку – Гласс его остановил.

– Ему-то вещица без надобности, – пояснил Ред.

– Тебе тоже.

Гласс положил браслет обратно в кошель и, приподняв голову Хряка, надел кошель ему на шею.

На то, чтобы закончить дело, ушел еще час. Ноги Хряка подогнули, чтобы не высовывались, сверху тело еле прикрыли одеялом – потолок нависал слишком низко, не дотянешься, так что Глассу пришлось повозиться, пока он прикрывал лицо. Затем навалили камней, закрывая вход. Гласс положил последний камень, взял винтовку и зашагал прочь. Ред с Чапманом, в последний раз поглядев на сооруженную ими каменную стену, поспешили за ним.

* * *

По реке Паудер, вдоль горных склонов, шли еще два дня, до поворота реки к западу. Оттуда двинулись по ручью, текущему к югу, на солончаковые равнины – самый жуткий участок пути. Когда ручей пересох, путь по-прежнему держали к югу, к низкой плоской горе, перед которой текла мелкая река – Северная Платте.

В день, когда путники достигли Платте, поднялся ветер, повеяло холодом, к полудню из туч посыпались крупные хлопья снега. Гласс, надолго запомнивший буран на Йеллоустоун, решил не рисковать, и трапперы остановились у ближайшей тополевой рощи. Ред с Чапманом соорудили грубый, но прочный навес, Гласс тем временем подстрелил и разделал оленя.

К вечеру буря разыгралась вовсю – исполинские тополя скрипели под натиском воющего ветра, сугробы мокрого снега росли на глазах. Укрытие надежно выдерживало непогоду. Завернувшись в одеяла, трапперы поддерживали перед навесом большой костер, от горы углей шло тепло. Ветер начал стихать перед зарей, к рассвету буря кончилась, солнце засияло над снежной равниной так, что приходилось щуриться от искрящихся бликов.

Оставив Реда и Чапмана сворачивать лагерь, Гласс прошел вперед. Тонкая корка наста не выдерживала вес, ноги проваливались, сугробы местами доходили чуть не до пояса. Гласс знал, что под мартовским солнцем снег растает через день-два, однако пока путь сильно замедлится, без коней придется туго. Может, задержаться и сделать запас вяленого мяса, чтобы потом не терять время на добывание еды? Или лучше уйти? На берегах Платте охотились шошоны, шайены, пауни, арапахо и сиу – кто-то из них, возможно, и не враг, однако гибель Хряка показала, что надеяться на индейскую дружбу не стоит.

Выйдя на вершину холма, Гласс от неожиданности замер: в ста шагах внизу паслось стадо в полсотни бизонов, все еще плотно скученное, как в бурю. Вожак, заметив человека, немедленно ринулся прочь, пытаясь увести стадо.

Хью, упав на колено, вскинул винтовку и выстрелил в жирную самку – та споткнулась, но устояла: для такого расстояния пороху было маловато. Всыпав двойной заряд, Гласс прицелился в ту же самку, на этот раз выстрел оказался смертельным.

Забив в ствол очередную пулю, Хью вновь глянул на стадо и поразился, насколько медленно оно движется, – вожак, бредя в мокром снегу, проваливался по грудь.

Гласс даже пожалел, что лишние самка или детеныш отряду не пригодятся: подстрелить их было бы легче легкого. И вдруг, озаренный удачной мыслью, он решился. Подойдя к стаду шагов на сорок, он прицелился в самого крупного быка и выстрелил, перезарядил винтовку и убил следующего. Позади грянули еще два выстрела – на снег рухнул детеныш. Ред за спиной у Гласса издал победительный клич.

– Стрелять самцов! – крикнул Гласс.

– Почему? – спросил Чапман, подошедший к нему вместе с Редом. – Теленок вкуснее.

– Ради шкур, – объяснил Гласс. – Сделаем лодку.

Через пять минут в долине лежали одиннадцать туш – гораздо больше, чем нужно, просто Ред с Чапманом не могли остановиться – добыча сама просилась в руки.

Гласс вычистил ствол после стрельбы, зарядил винтовку и только потом приблизился к ближайшему бизону.

– Чапман, ступай на холм, оглядись. Шуму от нас много, не услыхал бы кто. Ред, пускай в дело новый нож.

В глазах самца уже таяла жизнь, кровь разлилась вокруг лужей. Шагнув к лежащей рядом самке, Хью ножом перерезал ей горло – ее пустят на мясо, надо выпустить кровь.

– Ред, иди сюда шкуру снимать – вдвоем удобнее.

Тушу перевернули на бок, Гласс вспорол брюхо и принялся отделять ее от мяса, пока Ред поддерживал кожу на весу. Перевернув шкуру вниз мехом, трапперы взялись за мясо – вырезав язык, печень и паховину, бросили их на шкуру и перешли к самцам.

Вернувшегося Чапмана Гласс тоже приставил к делу.

– Из каждой шкуры вырезай квадрат – самый большой, какой можно, не мельчи.

Ред, измазавший руки в крови по самые плечи, только вздохнул: одно дело – доблестно застрелить бизона, другое – долго и скучно его свежевать.

– Может, лучше плот? – тоскливо спросил он. – У реки деревья – бери не хочу.

– Платте мелководна, зимой особенно.

Помимо того, что после удачной охоты лодки было из чего сооружать, в них была еще одна выгода: кожаные лодки давали малую осадку, всего до девяти дюймов. Платте сейчас сильно обмелела, а до весеннего таяния оставались еще целые месяцы.

Около полудня Гласс отправил Реда в лагерь – разжигать костры для вяления мяса; с собой Ред тащил шкуру самки с наваленными на нее отборными кусками. У самцов вырезали только языки – главная выгода была в шкурах.

– Зажарь на ужин печень и пару языков! – крикнул вслед другу Чапман.

Снять с бизонов шкуры – только первый этап. Из каждой предстояло вырезать квадрат, и Гласс с Чапманом промучились дотемна. Ножи на толстых кожах быстро тупились, их приходилось то и дело точить. Дотащить шкуры удалось только в три приема, последнюю раскладывали на поляне у лагеря уже при свете новорожденного месяца, сияющего над Северной Платте.

К чести Реда, свое дело он выполнил добросовестно: в прямоугольных ямах горели три костра, порезанное на полосы мясо висело на ивовых прутьях, запах дразнил ноздри. Гласс с Чапманом принялись набивать рот мясом (Ред успел насытиться еще до их прихода), пир затянулся на несколько часов. Радовала не только еда, но и стихший ветер, и бесснежное небо. Даже не верилось, что всего днем раньше здесь бушевала буря.

– А ты кожаные лодки делал? – спросил Гласса Ред.

Тот кивнул.

– У пауни научился. На реке Арканзас. Мастерить долго, но умений не надо: сделать каркас из веток и обтянуть кожей. Как миска, только большая.

– И что, неужели в них плавают?

– Кожа, когда сухая, сама натягивается туго, как на барабане. Главное – заделывать швы каждое утро.

Лодки соорудили только через неделю. Гласс решил, что две маленьких лучше, чем одна большая: при необходимости можно уместиться и в одну, а маленькая лодка может плыть даже на мелководье, где глубина не больше фута.

В первый день вытаскивали жилы из бизоньих туш и сооружали каркасы. Верхнюю кромку борта сделали из тополевой ветви, согнутой в кольцо, нижние кольца делали более узкими, их соединяли вертикальными опорами из прочных ивовых прутьев, связывая стыки жилами.

Дольше всего возились со шкурами – плотно сшивать их жилами, проделывая дырки ножом, было делом утомительным. В результате получились два гигантских квадрата, состоящий каждый из четырех шкур, две в длину и две в ширину. В центр каждого квадрата поместили каркас из ветвей и завернули края через верхний борт, мехом на внутреннюю сторону. Излишки срезали, шкуру закрепили на каркасе жилами и перевернули лодки, давая шкурам высохнуть.

Ради замазки для швов пришлось вновь идти на равнину, где лежали туши.

– Ну и вонь, – только и вымолвил Ред.

Снег успел растаять под солнцем, туши начали гнить, сороки и вороны кружили над изобилием мяса – Гласс даже боялся, что туча птиц выдаст присутствие трапперов, однако поделать ничего не мог: оставалось лишь доделывать лодки и уплывать.

Срезанный с туш жир и наструганные топором куски копыт принесли в лагерь, смешали вонючую массу с водой и золой и, медленно подогревая на углях, довели варево до однородности – получилась липкая жижа. Котелок был небольшим, и варево пришлось готовить чуть не десяток раз, пока не набралось нужное количество. Липкой массой щедро замазали швы и выставили лодки сохнуть под мартовским солнцем и плотным сухим ветром.

Гласс, оглядев результат, остался доволен работой, и на следующее утро трапперы уже плыли по реке – в одном каноэ Гласс с припасами, в другом Ред и Чапман. Лодки оказались крепкими и устойчивыми, и через несколько миль, приноровившись к ходу и научившись управляться с шестами, путники на полной скорости пустились вниз по Платте.

После снежной бури они просидели на месте целую неделю, не двинувшись ни на шаг, зато теперь до форта Аткинсон оставалось всего пятьсот миль по течению, так что упущенное время наверстается с лихвой. Если делать по двадцать пять миль в день, к форту Аткинсон путешественники попадут через три недели – главное, чтоб не было непогоды.

Гласс подозревал, что мимо форта Аткинсон Фицджеральд не пройдет, и уж точно не останется незамеченным: не так много белых приходят зимой от верховьев Миссури, и не у каждого из них кривой, как рыболовный крючок, шрам вокруг губ. Интересно, каких историй наплел Фицджеральд, объясняя свое появление? Впрочем, россказни Гласса не волновали. Чутье опытного охотника подсказывало ему, что его добыча – впереди, все ближе и ближе, и встречи с Глассом Фицджеральду не миновать. Просто потому, что Гласс не отступится, пока не найдет предателя.

Глава 25

28 марта 1824 года

Платте исправно несла путешественников вниз по течению – два дня на восток, вдоль низких горных склонов, затем к югу. Впереди замаячила снежная вершина, возвышающаяся над хребтом, как голова над плечами, и путникам показалось, что течение выносит прямо к ней, однако река вновь свернула, на этот раз к юго-востоку.

Путь был спокойным. Ветер, хоть и налетал временами спереди, в основном дул в корму, подгоняя лодки; вяленого мяса было вдоволь. Ночевали под перевернутыми каноэ, утром тратили час на швы, обрабатывая их припасенной замазкой, а в остальном каждую минуту светлого времени проводили в пути, без усилий сплавляясь по течению, которое со временем должно было вынести путников прямо к форту Аткинсон.

Утром пятого дня, когда Гласс покрывал швы замазкой, в лагерь принесся запыхавшийся Ред.

– За холмом индеец! Конный воин!

– Он тебя видел?

Ред замотал головой.

– Вряд ли. Там ручей, он вроде как проверял ловушки.

– Племя какое? – спросил Гласс.

– Похож на арикара.

– Черт! – буркнул Чапман. – Каким ветром их занесло на Платте?

Гласс прикинул, не мог ли Ред обознаться. Вряд ли арикара ушли так далеко от Миссури, скорее всего это шайен или пауни.

– Пошли посмотрим, – решил он и специально для Реда добавил: – Без меня не стрелять, я первый.

Добравшись на четвереньках до вершины холма, они увидели спину всадника, скачущего вдоль Платте, однако с расстояния в полмили не смогли различить принадлежность – даже масть коня угадывалась с трудом.

– И что теперь? – спросил Ред. – Он ведь не один, и лагерь наверняка у реки.

Гласс метнул в Реда раздраженный взгляд, хотя и понимал, что сердится зря: способность замечать неладное и полная неспособность предлагать хоть какой-то выход наличествовали у Реда в полной мере, и сейчас он наверняка был прав. Ручьи, встреченные по пути, слишком мелки, любые индейцы будут жаться к Платте – а значит, мимо них придется плыть. Впрочем, выбора все равно не оставалось.

– Деваться некуда, – решил Гласс. – Когда выйдем на открытое течение – поставим часового на верх холма, следить.

Ред что-то недовольно забормотал.

– Со своей лодкой я управлюсь, – осадил его Гласс. – А вы двое ступайте куда хотите. Я иду вниз по реке.

Он зашагал к лодкам; Ред и Чапман, поглядев вслед удаляющемуся индейцу, последовали за Глассом.

* * *

Еще через два безмятежных дня Гласс подсчитал, что отряд успел проплыть полторы сотни миль. Приближаясь в сумерках к очередному повороту реки, он подумал было, не устроить ли здесь лагерь – поворот предстоял непростой, и лучше бы проходить его при дневном свете. Однако подходящего места на берегу не нашлось, и отряд двинулся дальше.

Два холма по берегам сдавливали реку – поток сужался, становился глубже и стремительнее. На северном берегу упавший тополь частично перегораживал течение, вокруг него вились обрывки ветвей и прочий мусор. Гласс шел впереди, вторая лодка в десяти ярдах за ним.

Заметив, что течение подносит его прямо к дереву, Гласс опустил шест в воду – тот не достал до дна. Течение ускорилось, торчащие впереди ветки грозили при касании проткнуть лодку – Хью, поднявшись на колено, уперся шестом в голый участок ствола и налег изо всех сил, толкая неповоротливую лодку в сторону от течения. Задняя часть каноэ приподнялась, поток пронес его мимо дерева.

Гласс оглянулся – Ред и Чапман, пытаясь обогнуть тополь, беспорядочно толкали лодку шестами; Ред, поднимая свой, чуть не двинул Чапмана в лицо.

– Смотри куда тычешь, идиот! – взвыл Чапман.

Течение уже подносило их к дереву, и он уперся шестом в тополь. Ред наконец вытащил свой и ткнул им наугад в мусор. Течение несло их прямо под полупритопленную верхушку тополя, торчащая ветка зацепилась за рубашку Реда – прорвав ткань, ветка отскочила и ударила в глаз Чапману. Тот взвыл, бросил шест и закрыл руками лицо.

Гласс вдруг заметил, как перекосилось лицо Реда – глядя на что-то впереди, за спиной Гласса, он в ужасе вытаращил глаза, бросил шест и схватил винтовку. Гласс повернулся вперед.

Ниже по течению, на южном берегу Платте, стояли два десятка индейских хижин, до них оставалось ярдов пятьдесят. Дети, играющие у воды, при виде круглых лодок разразились криком, двое воинов у костра вскочили на ноги.

Ред был прав, – с опозданием понял Гласс. Арикара!

Течение несло лодки прямо на лагерь. Индейцы, похватав ружья, уже бежали к берегу, раздался выстрел. Гласс, оттолкнувшись в последний раз шестом, взялся за винтовку.

Ред выстрелил, индеец свалился с высокого берега.

– Что там творится-то? – завопил Чапман, пытаясь разглядеть хоть что-то здоровым глазом.

Ред, открыв рот для ответа, вдруг дернулся, живот обожгло как огнем. Он глянул вниз: через дыру в рубашке лилась кровь.

– Чапман! В меня попали!

Ред в панике вскочил, раздирая рубашку, – и его вдруг отбросило назад: еще две стрелы разом вонзились в грудь. Уже падая, он зацепился ногами за лодку – борт под его весом отогнулся, вода хлынула внутрь, каноэ перевернулось.

Чапман, по-прежнему полуслепой, оказался под водой. Здоровым глазом он успел увидеть, как тело Реда уносит течением, а по воде шлейфом разливается кровь. Заслышав рядом плеск от шагов, он понял, что к нему подбираются и что выныривать нельзя. Дыхание кончалось, нужен был хоть глоток воздуху, и Чапман, выставив лицо над водой, сделал вдох – последний в жизни. Он не успел открыть глаза, так что занесенный над ним топор он даже не увидел.

Гласс прицелился в ближайшего индейца и выстрелил. Откуда-то раздался вопль – огромный индеец, стоя у самой воды, метнул копье. Гласс, хватая винтовку Хряка, пригнулся, копье угодило в борт лодки и застряло на противоположной стороне. Высунувшись из-за борта, Гласс выстрелил в индейца, тот упал замертво.

На крутом берегу плечом к плечу стояли трое арикара с ружьями, до них оставалось ярдов двадцать. Гласс, спасаясь от неминуемой пули, нырнул – в тот же миг прогремели выстрелы.

Он схватил было винтовку покрепче, однако тут же выпустил. Плыть по течению нет смысла: тело сразу занемело от ледяной воды, да и индейцы наверняка пустятся в конную погоню: пока он будет плыть по извивам реки, его нагонят по суше напрямик. Единственный шанс – не выныривать как можно дольше и добраться до противоположного берега, а там найти укрытие.

Прямо перед лицом чиркнула стрела, рядом пули бороздили воду – индейцы видели Гласса и не собирались его упускать. Он попытался нырнуть глубже, однако воздуху и так не хватало, и он рванулся к поверхности.

Тут же застучали выстрелы, и Гласс, хватая ртом желанный воздух, даже поморщился, почти ожидая пулю в голову. Глянув на близкий берег, он успел порадоваться: хотя впереди шагов на сорок тянулся песчаный пляж – открытое место, на котором Гласса неминуемо пристрелят, – дальше берег переходил в низину, заросшую зеленью. Туда-то и надо плыть.

Гласс нырнул поглубже. Вокруг по-прежнему сыпались пули и стрелы, однако до берега оставалось все меньше – тридцать ярдов, двадцать, десять… Ноги коснулись каменистого дна, однако Гласс не спешил выныривать: без воздуха можно потерпеть, главное не попасть под выстрел. Добравшись до отмели, он встал и, набрав наконец воздуху, ринулся в заросли. Что-то ударило в ногу – он не обращал внимания и лишь забирался все глубже в густой прибрежный ивняк.

Очутившись наконец в относительной безопасности, он оглянулся. Четверо всадников пустили коней через реку, у воды стояли полдесятка арикара, указывая на ивы. Чуть выше по течению индейцы тащили на берег тело Чапмана.

Гласс, повернувшись идти, дернулся от боли в ноге – из икры торчала стрела. Кость осталась целой, и Гласс, стиснув зубы, резко вырвал стрелу, отбросил в сторону и принялся пробираться дальше.

Ему повезло. Четверо конных индейцев, готовые переправиться вслед за Глассом, пустили коней в реку, однако молодая норовистая кобыла, шедшая первой, заартачилась: сколько ее ни хлестали, она только ржала и вскидывала голову, раз за разом сворачивая обратно к берегу. Остальные кони, которым тоже не хотелось соваться в ледяную воду, с готовностью подхватили ее пример – в итоге четверо коней бестолково толкались у берега, сбросив двух всадников в речной поток. Пока лошадей заталкивали обратно в реку – драгоценное время прошло, Гласс скрылся из виду.

Продравшись через ивняк, он вдруг оказался на высоком песчаном берегу, под которым лежал узкий проток. Вода, целыми днями скрытая от солнца обрывом, успела замерзнуть, поверхность припорошило снегом. На дальнем берегу торчала густая роща. К ней-то и направился Гласс.

Съехав по склону, он ступил на лед. Нога, примяв тонкий снег, тут же скользнула по гладкой поверхности, Гласс шлепнулся на спину и от неожиданности замер, глядя в закатное небо, и вдруг услышал далекое ржание. Отлеживаться было некогда. Осторожно ступая, он перешел через узкий проток и влез на обрывистый берег. Уже пробираясь через заросли, он услышал позади стук копыт.

Четверо арикарских всадников остановились на песчаном берегу, глядя вниз: даже в сумерках следы на поверхности протока ясно указывали направление. Первый индеец пустил коня на лед – конь, не найдя опоры, засучил копытами по скользкой поверхности и в конце концов рухнул, заодно переломив ногу всаднику. Остальные трое усвоили урок: спешившись, они пошли дальше пешком.

След Гласса исчезал в густых кустах по ту сторону протока – очевидный при свете дня, в сумерках он был неразличим, хотя Гласс, спеша уйти от погони, не очень-то заботился о сломанных ветках и даже отпечатках ног. Темнота сгущалась; исчезли, растворившись во мраке, даже тени.

По воплю рухнувшего на лед всадника Гласс понял, что враги близко и что от преследователей его отделяет только полсотни ярдов зарослей. А в темноте, когда все равно ничего не видно, главное – не шуметь.

Рядом маячил большой раскидистый тополь. Гласс, уцепившись за нижние ветки, подтянулся и влез на развилку, стараясь дышать как можно тише. Устроившись поудобнее, он проверил ножны: рукоять ножа торчала на месте, рядом болтался мешочек с огнивом, на шее уцелел рог с порохом. Винтовка, правда, осталась на дне Платте, однако порох мог пригодиться для костра. При мысли об огне Хью вдруг понял, как замерз: промокшая одежда не грела, холод с реки пробирал до костей, тело била дрожь.

Хрустнула ветка. На поляне стоял долговязый индеец, оглядывая землю в поисках следов. Даже в темноте Гласс разглядел на шее белое ожерелье из лосиных зубов и бронзовые браслеты на запястьях. Сжав в руках мушкет, арикара шагнул к тополю, и Гласс, пытаясь унять бешено забившееся сердце, взмолился, чтобы врагу не пришло в голову глянуть вверх.

У ствола индеец остановился, теперь его голова маячила под Глассом десятью футами ниже. Воин оглядел землю, кусты вокруг поляны. Инстинкт подсказывал Глассу сидеть неподвижно и ждать, пока долговязый уйдет, однако, наблюдая за врагом, он начал прикидывать, не получится ли напасть на индейца и забрать ружье.

Нащупав на поясе нож, Гласс осторожно потащил его из ножен, заодно планируя удар: если быстро перерезать врагу горло, тот рухнет, не успев издать ни звука. Медленным, неслышным движением Гласс начал приподниматься, готовясь прыгнуть, как вдруг от края поляны послышался шепот – из кустов выступил второй воин, с крепким копьем в руках. Гласс застыл на месте: для прыжка он успел выбраться из защищенного места, теперь его скрывала только темнота.

Индеец внизу, глядя на товарища, покачал головой, указал на землю, на кусты и что-то прошептал. Второй, с копьем, подошел к тополю – Гласс застыл, боясь даже дышать. В конце концов, договорившись о направлении, индейцы разошлись в разные стороны от поляны.

Гласс просидел на тополе еще часа два, прислушиваясь к звукам погони и раздумывая, что делать дальше. В конце концов один из арикара прошел обратно через поляну, по-видимому, направляясь к реке.

Гласс, выждав время, слез. Суставы занемели, ног он почти не чувствовал, так что первые минуты не мог толком шагнуть.

Ночь он теперь переживет, зато на рассвете арикара вернутся. При свете дня на дереве не отсидишься и следов не скроешь, нужно уходить.

Пробираясь сквозь темные заросли, Гласс старался не отклоняться от русла Платте. Ночь выдалась облачной; луна не давала света, зато не было и мороза.

Часа через три Хью набрел на мелкий ручеек и радостно шагнул в воду – она-то и скроет следы. Правда, несколько следов он оставил намеренно, направив их так, чтобы они вывели преследователей в противоположную сторону от Платте.

Вверх по ручью, не выходя из воды, он прошел шагов сто, пока не набрел на каменистый берег, который скроет следы. Выбравшись из потока, он зашагал по камням к зарослям приземистых деревьев.

Заросли оказались боярышником, в тонких, покрытых шипами ветвях которого так любили гнездиться птицы. Гласс, помогая себе ножом, отодрал лохматый клочок от красной хлопковой рубахи и насадил на шип – индейцы такой след точно не пропустят. После этого осторожно, не оставляя следов, Гласс вернулся к ручью и пошел обратно, вниз по течению.

Ручей лениво вился по равнине и в конце впадал в Платте. Гласс то и дело оскальзывался на камнях и падал в воду, сырая одежда не давала согреться, он старался не думать о холоде. В Платте он вошел на совершенно занемевших ногах и, дрожа, остановился по колено в воде, набираясь смелости перед следующим этапом.

Вглядевшись в дальний берег, он различил смутные контуры ивняка и нескольких тополей и в очередной раз напомнил себе, что вылезти на берег надо так, чтобы не оставить следов. Он ступил дальше в реку, с каждым шагом дыша все более отрывисто – ледяная вода, подступая выше, поднималась уже до пояса. В темноте было не разглядеть границы отмели, и Гласс вдруг, оступившись, очутился в реке по шею. Едва дыша от холода, он проплыл до противоположного берега, по мелководью добрел до кромки воды и нашел подходящую каменную насыпь, на которой не останется следов. Дальше она переходила в ивовые заросли.

Осторожно пробираясь через ивняк и тополевую рощу за ним, Гласс надеялся, что индейцев обманет его приманка, оставленная на ручье: от бледнолицего вряд ли ждут, что он вернется на Платте. И все же он на каждом шагу осторожничал, стараясь не оставлять следов: если его обнаружат, ему не выжить.

Из тополевых зарослей он вышел под утро. В предрассветном сумраке маячило впереди крупное плато, тянущееся вдоль реки до самого горизонта, до него оставалась миля-две. А там – затеряться среди скал, найти укрытие, добыть огня, согреться и высушить одежду. А когда опасность отступит – вернуться на Платте и продолжать путь к форту Аткинсон.

Идя к дальнему плато, полускрытому зыбким сумраком наступающего дня, Гласс вспомнил Реда и Чапмана. Его кольнуло раскаяние, однако он предпочел не задумываться. Сейчас было не до того.

Глава 26

14 апреля 1824 года

Лейтенант Джонатан Джейкобс воздел руку и гаркнул, отдавая приказ. Колонна из двадцати всадников остановилась, подняв тучу пыли. Лейтенант потрепал коня по взмыленному боку и отхлебнул воды из фляги, старательно изображая безразличие, хотя торчать на равнине вдалеке от форта Аткинсон он изрядно трусил.

А в данную минуту – трусил особенно: навстречу несся галопом разведчик, а это могло означать что угодно. С тех пор, как сошел снег, пауни вместе с бродячим отрядом арикара сновали вверх-вниз по всей Платте, и сейчас лейтенант боялся любой вести.

Разведчик, седой Хиггинс, чуть не врезался в строй и натянул поводья у самых конских морд.

– Там человек! Сюда идет, через холм перебирается.

– Индеец?

– Не знаю, лейтенант, я близко не подъезжал.

Джейкобс чуть было не дернулся отправить с Хиггинсом сержанта с двумя солдатами, однако нехотя решил, что ехать надо самому.

У края возвышенности одного солдата оставили с конями, сами поползли вперед. Глазам открылась широкая долина Платте; в полумиле маячила одинокая фигура – кто-то спускался с ближайшего взгорья над речным берегом.

Лейтенант Джейкобс направил на путника бинокль. Одет в оленью кожу, лица не видно, зато ясно видна большая борода.

– Чтоб мне провалиться! – удивился лейтенант. – Белый. Откуда он тут взялся?

– Не из наших, – вставил Хиггинс. – Дезертиры – те идут в Сент-Луис.

Незнакомец шел спокойно, опасности ему не грозили и выручать его было не нужно. Видно, потому лейтенант Джейкобс и решил проявить благородство.

– Вперед. Посмотрим, что за человек.

* * *

Майор Роберт Констебл – хоть и поневоле – был представителем уже четвертого поколения Констеблов, выбравших военную карьеру. Его прадед, офицер Его Величества Двенадцатого пехотного полка, сражался с французами и индейцами, дед – верный фамильному занятию, если не суверену, воевал с британцами как офицер армии Вашингтона. Отцу не повезло: для американской революции он оказался слишком юн, для англо-американской войны 1812 года – слишком стар. Не имея шансов снискать воинской славы, он сделал все, чтобы дать такой шанс сыну. Юный Роберт мечтал о юриспруденции и уже мысленно примерял на себя судейскую мантию, однако отец решил, что крючкотвор в семье не нужен, и с помощью знакомого сенатора устроил сына в Вест-Пойнт. За двенадцать унылых лет Роберт Констебл шаг за шагом поднялся до звания майора; жена еще десять лет назад утомилась ездить с ним по гарнизонам и обосновалась в Бостоне (поближе к любовнику, знаменитому судье). Когда генерал Аткинсон и полковник Ливенворт отбыли зимовать на восток, майор Констебл принял временное командование фортом.

Вверенные ему силы включали триста пехотинцев (половина – недавние иммигранты, половина – недавние арестанты), сотню кавалеристов (и всего полсотни коней) и дюжину ржавых пушек. Он считал себя полновластным повелителем форта и не упускал случая выместить на подчиненных застарелое недовольство своей участью.

Майор Констебл, сидя за огромным столом, смотрел на введенного к нему потрепанного траппера, которого спас лейтенант Джейкобс.

– Мы нашли его на Платте, сэр, – выдохнул Джейкобс. – Он выжил после нападения арикара на северной развилке.

Лейтенант Джейкобс, лучась от осознания собственного героизма, ожидал неминуемых похвал и почестей. Майор Констебл едва удостоил его взглядом.

– Можете идти.

– Идти, сэр?

– Идти. – Глядя на лейтенанта, недоуменно застывшего на месте, Констебл отмахнулся от него, как от комара, и рявкнул: – Пошел прочь!

Повернувшись к Глассу, он спросил:

– Вы кто?

– Хью Гласс, – ответил тот искалеченным, под стать лицу, голосом.

– И зачем вы околачивались на Платте?

– Я везу послание для пушной компании Скалистых гор.

Упоминание пушной компании пробудило в майоре интерес. Будущее форта Аткинсон – а значит, и самого майора – зависело от коммерческого успеха пушной торговли: в краю необитаемых пустынь и непроходимых скал коммерция оставалась единственным стоящим делом.

– Из форта Юнион?

– Форт Юнион оставлен. Капитан Генри перебазировался в старую факторию Мануэля Лизы на реке Бигхорн.

Майор подался вперед. Всю зиму он добросовестно отправлял отчеты в Сент-Луис – обыденные донесения о дизентерии в полку или нехватке коней, – и вот наконец стоящая новость! Спасен траппер! Оставлен форт Юнион! Основан новый форт на Бигхорн!

– Велите принести горячий обед для мистера Гласса, – бросил он адъютанту.

Целый час майор забрасывал Гласса вопросами о форте Юнион и форте на Бигхорн, о видах на коммерческий успех предприятия.

Гласс старательно избегал упоминаний о собственных делах, погнавших его прочь от западных земель, и лишь под конец задал вопрос.

– Не был ли тут один с верховьев Миссури? С кривым шрамом у губ? – Гласс очертил пальцем воображаемый шрам в виде рыболовного крючка.

Майор Констебл пристально вгляделся в лицо Гласса.

– Не был…

Гласс подавил разочарованный вздох.

– Не был, а есть, – добавил майор. – Драка в салуне, приговорен на выбор к тюрьме или армейской службе, выбрал армию.

Гласс постарался не дрогнуть лицом и не выдать ликования.

– Насколько я понимаю, вы его знаете?

– Знаю, – кивнул Гласс.

– Он дезертировал из пушной компании Скалистых гор? Сбежал?

– Он много откуда сбежал. Он еще и вор.

– Это серьезное заявление, мистер Гласс, – изрек Констебл, в котором проснулись судейские амбиции.

– Заявление? Я здесь не для того, чтобы подавать жалобу. Мое дело – посчитаться с тем, кто меня ограбил.

Констебл глубоко вздохнул.

– Здесь вам не дикие земли, мистер Гласс, – начал он тягуче, будто объяснял очевидные вещи ребенку. – И я бы вам посоветовал выражаться уважительнее. Я майор армии Соединенных Штатов Америки и командующий фортом. Я считаю ваши слова серьезным обвинением и добьюсь должного расследования. Разумеется, вы должны будете представить свидетельство…

– Свидетельство? Да у него моя винтовка!

– Мистер Гласс! – раздраженно одернул его майор. – Если рядовой Фицджеральд совершил кражу вашего имущества, он будет наказан по законам военного времени.

– Здесь это легко, да, майор? – не сдержал презрения Гласс.

– Мистер Гласс! – взревел майор. Бесцельное торчание в захолустном форте раздражало его само по себе, и сносить оскорбления он не собирался. – Предупреждаю в последний раз. Восстанавливать здесь справедливость – не ваша забота, а моя! – Он повернулся к адъютанту. – Где сейчас рядовой Фицджеральд?

– Пятый отряд, сэр. В данное время на лесных работах, вернется сегодня вечером.

– Арестовать по прибытии в форт. Обыскать жилье в поисках винтовки. Если найдется – изъять. Привести рядового в зал суда завтра в восемь утра. Мистер Гласс, вам тоже явиться. Только вымойтесь для начала.

Залом судебных заседаний майору служила полковая столовая. Солдаты внесли стол из его кабинета и поставили на импровизированный помост – майор предпочитал взирать на публику с возвышения, подобающего судье. Позади стола майор поставил два флага, дабы никто не усомнился в законности зала как места для отправления правосудия.

Зал, хоть и не блиставший великолепием, был просторным: когда выносили обеденные столы, он вмещал добрую сотню зрителей, и майор на время суда обычно отменял все наряды, кроме самых необходимых. Развлечений в форте было немного, и судебные действа обычно собирали полный зал. Нынешний случай вызвал и вовсе бурное оживление, слух о покрытом шрамами траппере, явившемся из западных земель с вопиющими обвинениями, распространился по форту мгновенно.

Хью Гласс, сидя на скамье неподалеку от судейского стола, неотрывно глядел на вход.

– Смир-р-рно!

Зал встал. Двери распахнулись, в зал вошел майор Констебл, его сопровождал лейтенант Невилл К. Аскитцен. Констебл, царственно оглядев публику, прошествовал к своему месту, Аскитцен семенил рядом. Усевшись, майор дал знак, и лейтенант позволил публике сесть.

– Введите обвиняемого, – велел майор Констебл. Двери вновь распахнулись, на пороге возник Фицджеральд: на руках кандалы, по обе стороны стражники. Публика, вытягивая шеи, смотрела, как Фицджеральда провели вперед, за перегородку, поставленную справа от майора перпендикулярно судейскому столу – как раз напротив Гласса, который сидел от майора по левую руку.

Глаза Хью впились в Фицджеральда, как бурав в мягкую древесину. Фицджеральд – стриженый, без бороды, в темно-синем мундире вместо кожаной одежды – выглядел так респектабельно, что Гласса передернуло.

Хью показалось на миг, что все вокруг происходит не взаправду: ему хотелось кинуться на Фицджеральда, вцепиться в горло, задушить. Он удержался лишь усилием воли. Глаза их на миг встретились, Фицджеральд мимоходом кивнул – вежливо, как дальнему знакомому.

Майор Констебл откашлялся и приступил к процедуре.

– Заседание военного суда объявляется открытым. Рядовой Фицджеральд, вы имеете законное право встретиться с обвинителем лицом к лицу и ознакомиться с предъявляемым обвинением. Лейтенант, зачитайте обвинение.

Лейтенант Аскитцен развернул бумагу и торжественно огласил:

– Слушание по обвинению, выдвинутому мистером Глассом из пушной компании Скалистых гор против Джона Фицджеральда, рядового армии США, шестой полк,пятый отряд. Мистер Гласс утверждает, что рядовой Фицджеральд, в бытность его траппером пушной компании Скалистых гор, похитил у мистера Гласса винтовку, нож и другое личное имущество. Если обвинение будет признано справедливым, мистера Фицджеральда ожидает приговор военного суда и тюремное заключение сроком на десять лет.

По толпе пронесся шепот; майор Констебл ударил молоточком по столу, прекращая шум.

– Потерпевший, пройдите к суду.

Гласс, не поняв, вскинул глаза на майора, тот метнул в него раздраженный взгляд и жестом велел стать перед столом.

Лейтенант Аскитцен уже ждал его с Библией.

– Поднимите правую руку, – велел он Глассу. – Клянетесь ли вы говорить правду и только правду?

Гласс кивнул и сказал «да» ненавистным тихим голосом, с которым ничего не мог поделать.

– Мистер Гласс, слышали ли вы обвинения? – спросил Констебл.

– Да.

– Они верны?

– Да.

– Желаете ли вы сделать заявление для суда?

Гласс помедлил. Официальность процедуры сбивала его с толку, он не ожидал увидеть в зале сотню зрителей. И если Констебл командует фортом – то что ему до счетов между Глассом и Фицджеральдом? Это их личное дело, а не развлечение для чванливого офицера и сотни солдат.

– Мистер Гласс, желаете ли вы обратиться к суду?

– Я вчера вам рассказал, как все вышло. На реке Гранд на меня напал гризли, Фицджеральда и парня по имени Бриджер оставили за мной ухаживать. Они меня бросили. За это я их не виню. Но они меня еще и ограбили. Взяли винтовку, нож, даже огниво. Взяли то, что мне помогло бы выжить.

– Вы утверждаете, что это ваше оружие? – Майор достал из-за стола кентуккскую винтовку.

– Да, это моя винтовка.

– Можете ли вы назвать особые приметы?

Глассу кровь бросилась в лицо: с какой стати его допрашивают?.. Он перевел дух, пытаясь успокоиться.

– На стволе выгравировано имя изготовителя: Якоб Анштадт, Кутцтаун, Пенсильвания.

Майор, водрузив на нос очки, оглядел ствол винтовки и прочел вслух:

– Якоб Анштадт, Кутцтаун, Пенсильвания.

По залу вновь пробежал шепот.

– Желаете ли что-нибудь добавить, мистер Гласс?

Гласс отрицательно качнул головой.

– Можете идти.

Гласс вернулся на свое место напротив Фицджеральда.

Майор продолжал:

– Лейтенант Аскитцен, приведите обвиняемого к присяге.

Аскитцен подошел к перегородке, за которой сидел Фицджеральд. Тот поднял руку к Библии, кандалы жалобно звякнули, полился звучный голос, произносящий торжественные слова.

Майор Констебл откинулся на стуле.

– Рядовой Фицджеральд, вы слышали обвинения, выдвинутые мистером Глассом. Что вы можете ответить?

– Благодарю за возможность защитить себя, ваша чес… то есть майор Констебл. – Умело ввернутая оговорка явно польстила майору, Фицджеральд продолжил: – Вы, вероятно, ожидаете, что я назову Хью Гласса лжецом, однако я не собираюсь этого делать.

Констебл, не скрывая любопытства, подался вперед. Гласс силился угадать, что задумал Фицджеральд.

– Я знаю Хью Гласса как прекрасного человека, которого уважают в отряде. Подозреваю, что Хью Гласс в самом деле верит в истинность того, что рассказал. Дело в том, сэр, что он верит и в истинность многих событий, которые никогда не происходили. Перед тем как мы его оставили, он двое суток бредил, а в тот день у него был сильный приступ лихорадки – даже предсмертный пот, как мы решили. Он стонал и кричал, наверное, от боли. И мне было жаль, что помочь ему больше нечем.

– А чем вы ему помогли?

– Я не лекарь, сэр, но я старался как мог. Я сделал припарки на горло и на спину. Сварил бульон и попробовал напоить им Хью – горло у него было разодрано, он не мог глотать и говорить.

Для Гласса это было уже слишком. Собрав всю силу голоса, он вставил:

– Врать тебе не привыкать, Фицджеральд.

– Мистер Гласс! – негодующе возгласил Констебл. – Судья здесь – я! И допрашивать свидетелей – мое дело! Замолчите, или я вменю вам неуважение к суду! Продолжайте, рядовой, – повернулся он к Фицджеральду.

– Он не виноват, что не знает правды, сэр. – Фицджеральд бросил на Гласса сострадательный взгляд. – Пока мы за ним ухаживали, он был то в бреду, то в бесчувствии.

– Что ж, это все прекрасно и похвально, но отрицаете ли вы, что вы его бросили? Ограбили?

– Позвольте рассказать, сэр. Мы четыре дня стояли лагерем у ручья рядом с Гранд. В тот день я оставил Бриджера с Хью, а сам пошел к реке охотиться, меня не было все утро. В миле от лагеря я чуть не наткнулся на военный отряд арикара.

Публика, по большей части состоящая из ветеранов печально знаменитого сражения с арикара, оживленно зашевелилась.

– Арикара сначала меня не заметили, и я повернул к лагерю, но у самого ручья меня увидели и поскакали следом, так что в лагерь мне пришлось мчаться изо всех сил. Там я сказал Бриджеру, что за мной скачут арикара и что надо отстреливаться. Тут Бриджер и сказал мне, что Гласс умер.

– Сукин ты сын! – не выдержал Гласс, рванувшись к Фицджеральду. Двое солдат с винтовками заступили ему путь.

– Мистер Гласс! – взревел Констебл, стуча молотком по столу. – Сидите на месте и молчите, иначе будете арестованы!

Майор, силясь вернуть себе важный вид, умолк и принялся поправлять воротник мундира. Успокоившись, он вновь обратился к Фицджеральду.

– Как мы видим, мистер Гласс был жив. Вы его осмотрели?

– Я понимаю, почему Хью злится, сэр. Зря я поверил Бриджеру. Но Гласс был бледный, как привидение, и не двигался. Арикара уже подходили по ручью, Бриджер кричал и торопил меня уходить, я был уверен, что Гласс умер – вот мы и побежали.

– Но сначала забрали его винтовку.

– Это не я, это Бриджер. Он сказал, что только идиот оставит ружье и нож индейцам. А спорить с ним было некогда.

– Однако винтовка теперь ваша.

– Да, сэр, так и есть. Когда мы вернулись в форт Юнион, у капитана Генри не нашлось наличных заплатить нам за то, что остались с Глассом. И капитан попросил меня принять винтовку в счет уплаты. И конечно, майор, я рад случаю вернуть ее Хью.

– А огниво?

– Мы не брали, сэр. Наверное, индейцы.

– А почему они не убили мистера Гласса? Не сняли скальп?

– Должно быть, приняли его за покойника. Как и мы. Не в обиду Хью будь сказано, но скальпа на нем не много-то и оставалось. Медведь его ободрал так, что индейцы, видно, и возиться не захотели.

– Рядовой, вы служите здесь уже полгода. Почему вы раньше не рассказали правду?

Фицджеральд выдержал тщательно отмеренную паузу, закусил губу и опустил голову. В конце концов, подняв глаза, он тихо произнес:

– Как сказать, сэр… Наверное, от стыда.

Гласс не верил своим глазам. Нет, не из-за Фицджеральда – для него-то предательство любимое дело. Гласс не понимал, как майор может верить таким россказням. А ведь Констебл слушал Фицджеральда внимательно, даже кивал в такт словам, как крыса под дудку крысолова.

– Я до вчерашнего дня не знал, что Хью Гласс выжил, – продолжал Фицджеральд. – Мучился мыслью, что не смог его похоронить. А ведь достойных похорон заслуживает любой, даже в диких земл…

Гласс не выдержал. Сунув руку под плащ, он вытащил спрятанный на поясе пистолет и выстрелил. Пуля ушла чуть в сторону, удар пришелся в плечо. Фицджеральд закричал, Гласса в тот же миг схватили с двух сторон под руки, он вырывался. В зале воцарился хаос, Гласс еще услышал крик Аскитцена, краем глаза уловил золотой блеск майорских погон – тут же в затылок ударило что-то тяжелое, и мир померк.

Глава 27

28 апреля 1824 года

Гласс очнулся лицом вниз на грубом деревянном полу. Голова раскалывалась от боли, вокруг царил мрак, пахло плесенью. Он попытался перевернуться и стукнулся о стену. Из узкого отверстия в двери сочился свет.

Гауптвахта форта Аткинсон состояла из большой арестантской, где держали пьяниц и прочих обычных нарушителей, и двух деревянных камер. Судя по звукам, в арестантской сейчас сидели трое или четверо.

Глассу вдруг показалось, что стены камеры сдвигаются, как в бочке; он вспомнил сырую клеть на судне и скученную корабельную жизнь, которую когда-то успел возненавидеть. На лбу выступил пот, дышать стало тяжело. Он попытался взять себя в руки, воскресить в памяти простор и свободу – открытые равнины, колыхающееся море трав до самого горизонта, ограниченного только дальними горами.

Счет дням он вел по мелким событиям, составляющим жизнь гауптвахты: утренняя смена караула, хлеб и вода в полдень, смена караула на закате.

Через две недели внешняя дверь заскрипела, впуская поток свежего воздуха.

– Сидеть смирно, вонючие придурки, пока я вам головы не поотрывал! – раздался прокуренный голос, владелец которого шел прямо к камере Гласса.

Звякнули ключи, громыхнул замок. Дверь открылась.

Гласс сощурился от света. На пороге стоял сержант с желтыми шевронами.

– Майор Констебл отдал приказ. Можете уходить. То есть не можете, а должны. Если завтра после полудня вас найдут в форте – откроют дело о краже пистолета и продырявливании рядового Фицджеральда.

После двух недель в темной камере солнечный свет слепил глаза, и когда рядом раздался знакомый голос – «Бонжур, месье Гласс!» – Хью не сразу разглядел полное веснушчатое лицо Кайовы Бразо.

– Какими судьбами вы здесь, Кайова?

– Возвращаюсь из Сент-Луиса, везу лодку с товаром.

– Это вы меня освободили?

– Да. Я немного знаю майора Констебла. А у вас, судя по всему, неприятности.

– Неприятность только в том, что пистолет не пристрелян и пуля ушла вбок.

– Пистолет все равно не ваш. А это, полагаю, принадлежит вам. – Кайова вручил Глассу винтовку.

Кентуккская. Анштадт! Схватив винтовку, Гласс ощутил знакомую тяжесть в руках, оглядел спусковые крючки, заметил свежие царапины на стволе и мелкие буквы у основания приклада – «Дж. Ф.».

Он сжал зубы от ярости.

– А что с Фицджеральдом?

– Майор Констебл вернул его в строй.

– Без наказания?

– Штраф в размере двухмесячного жалованья.

– Двухмесячное жалованье!..

– Ну, у него еще новая дыра в плече. Зато к вам вернулась винтовка.

Кайова испытующе посмотрел на Гласса, вполне понимая все его порывы.

– На всякий случай. Я бы на вашем месте не пытался пускать в дело винтовку на территории этого форта. Майор Констебл очень горд своими юридическими полномочиями и мечтает вменить вам попытку убийства. Он согласился вас выпустить только потому, что я его убедил, будто вы протеже месье Уильяма Эшли.

Они шли по плацу, весенний ветер трепал полковое знамя. Кайова повернулся к Глассу.

– Вы напрасно держитесь дурных мыслей, мой друг.

Гласс остановился и взглянул прямо в лицо французу. Тот пояснил:

– Сочувствую, что вам не выпало встретиться с Фицджеральдом. Однако вы, должно быть, понимаете, что в жизни многие дела остаются незавершенными.

– Не все так просто, Кайова.

– Разумеется. Кто говорит, что все просто? Однако вот что я вам скажу. Не все концы удается связать, не все можно завершить. Играйте с теми картами, какие вам раздали. Не застревайте на недостигнутом.

Они постояли в тишине, нарушаемой лишь звуком трепещущего на ветру знамени.

– Поедемте со мной в форт Бразо, – не отступал Кайова. – Если все пойдет гладко, я сделаю вас партнером.

Гласс покачал головой.

– Спасибо за щедрое предложение, Кайова, но я не из тех, кто сидит на одном месте.

– Тогда что же? Каков ваш план?

– Мне нужно доставить известие в Сент-Луис, для Эшли. Что дальше – не знаю. – Гласс помолчал и добавил: – А кроме того, у меня еще есть дело в здешнем форте.

После долгого молчания Кайова тихо сказал:

– Il n’est pire sourd que celui qui ne veut pas entendre. Знаете, что это значит?

Гласс помотал головой.

– Это значит «самые глухие – те, кто не хочет слушать». Неужели вы подались в западные земли только для того, чтобы бегать за мелким вором? Ради минутного наслаждения местью? Вы стоите большего!

Гласс не ответил, и Кайова вздохнул.

– Что ж, если мечтаете умереть на гауптвахте – ваше дело.

Француз повернулся и направился прочь с плаца. Гласс, поколебавшись минуту, последовал за ним.

– Пойдемте выпьем виски, – крикнул через плечо Кайова. – Вы мне расскажете о реках. О Паудер и Платте.

* * *

Кайова ссудил Гласса деньгами на припасы и на ночлег в местном аналоге гостиницы – в доме маркитанта, на чердаке. Виски обычно навевало на Гласса сонливость, однако сегодня сон не шел, в голове вертелся путаный клубок мыслей. Найти ответ на вопрос Кайовы все никак не удавалось.

Взяв винтовку, Гласс вышел на плац. Стояла ясная безлунная ночь, на небе сияли мириады звезд. По грубой лестнице Гласс взобрался к частоколу, окружающему форт, и огляделся.

За спиной лежала территория форта, вдоль плаца тянулись казармы. Где-то там сейчас Фицджеральд. Глас вспомнил сотни миль, испытания, опасности – все для того, чтобы найти предателя. А теперь жертва мирно спит в нескольких шагах от него. Неужели уйти и оставить все как есть?

Гласс, отвернувшись от форта, посмотрел за вал, на текущую рядом Миссури.

На речной воде плясали звезды – как след небес на земле. Подняв голову к небу, Гласс принялся высматривать любимые ориентиры – Большую Медведицу и Малую, вечную и неподвижную Полярную звезду. Оглянувшись в поисках Ориона, охотника с разящим мечом, Хью наткнулся на лучистую Вегу, рядом с ней различил созвездие Лебедя. Перекрещенные линии походили на крест, и Гласс вспомнил: Лебедя часто называли Северным Крестом. Стоя в ясной ночи на крепостном валу, Гласс слушал плеск Миссури и думал, откуда берут начало реки и горы, дивился звездному свету и бескрайним небесам, простертым над ним, Глассом, – одиноким странником в мире.

Спустившись наконец с вала, он вернулся к себе. Сон пришел мгновенно.

Глава 28

7 мая 1824 года

Джим Бриджер занес было руку постучать в дверь капитана Генри – и остановился. Капитан не выходил из комнаты уже неделю, с тех самых пор, как индейцы кроу выкрали обратно своих же коней. Даже успешная охота Аллистера Мерфи не заставила капитана нарушить затвор.

Бриджер, поглубже вздохнув, постучал. Внутри что-то зашелестело и вновь воцарилась тишина.

– Капитан!

Тишина. Бриджер, выждав еще немного, отворил дверь.

Генри сидел на корточках над импровизированным столом – доской, положенной на две бочки. Обернутое вокруг плеч одеяло делало его похожим на старика продавца, жмущегося к очагу в мелочной лавке. В одной руке капитан держал перо, в другой лист бумаги, испещренный колонками цифр. Тут и там мелькали кляксы, будто перо, наткнувшись на препятствие, замирало и истекало на бумагу, как кровью, каплей чернил. Пачки бумаги усеивали стол, громоздились на полу.

Бриджер тщетно ждал, пока капитан заговорит или хотя бы взглянет – тот не отрывался от бумаг. Наконец Генри поднял голову. Серое от бессонницы лицо, безумный взгляд красных глаз – Бриджер мигом припомнил слухи, будто капитан тронулся рассудком.

– Ты, Бриджер, в цифрах понимаешь?

– Нет, сэр.

– Я тоже. Все надеялся, что я просто не знаю, с какой стороны подступиться. – Капитан вновь воззрился на лист бумаги. – Сижу вот, пересчитываю, и оно каждый раз сходится все к тому же. Так что дело не в арифметике. А в том, что мне не нравится результат.

– Понимаю, капитан.

– Что тут понимать – мы идем ко дну. Долги – тридцать тысяч долларов. Без коней не разошлешь охотничьи партии, без охоты не наберешь денег на новых коней. И выменять не на что.

– Мерфи вернулся с Бигхорн, привез два тюка.

Капитан, вспомнив былой опыт, вздохнул.

– Это капля в море, Джим. Два тюка шкур нас не спасут. И даже двадцать.

Разговор шел не так, как задумывал Бриджер. Впрочем, парень недели набирался храбрости поговорить с капитаном и теперь решил не отступать.

– Мерфи говорит, вы посылаете отряд в горы, искать Джеда Смита?

Капитан молчал, однако Бриджер не сдавался.

– Пошлите меня с ними.

Генри взглянул на парня: в глазах Бриджера сияла надежда, как заря вешнего дня. Капитан даже и не помнил, когда в нем самом в последний раз просыпалась хоть толика оптимизма. Да уже и не хотел вспоминать.

– Джим, поверь моему опыту. Я ходил за те горы. Они не то, чем кажутся, они как крашеный фасад на дешевом борделе. Я знаю, о чем ты мечтаешь. В тех горах тебе ничего не найти.

Джим не знал, что ответить. Капитан ведет себя странно – может, и вправду помешался? Впрочем, Бриджеру было не до капитанских странностей, и единственное, во что он свято верил, ни на йоту не сомневаясь, – что капитан Генри ошибается.

Вновь повисла долгая тишина, неловкость росла, и все же Бриджер поклялся себе не отступаться.

В конце концов капитан поднял глаза.

– Делай, как знаешь, Бриджер, выбор за тобой. Раз хочешь – я тебя отпущу.

Бриджер вышел во двор, щурясь от яркого утреннего солнца и почти не чувствуя, как пощипывает лицо легкий мороз – отголосок уходящей зимы. Холод еще не отступил, еще будут кружить метели, и все же весна уже заявила свои права.

Джим взобрался на вал и, опершись локтями о стену, устремил взгляд на горы Бигхорн, в очередной раз дивясь глубине каньона, прорезавшего горы до самого дна. Бесконечность путей манила его к горам, к вершинам, к неизведанным землям.

Он поднял глаза к горизонту, изрезанному снежными пиками, девственно-белыми на фоне синего неба. Взойти на них – значит дотронуться до горизонта. А за ним откроется новый.

Исторический комментарий

Читателю, вероятно интересно знать, насколько описанные в романе события соответствуют исторической действительности. Эпоха пушной торговли оставила нам туманную смесь фактов и легенд, и история Хью Гласса, несомненно, тоже отчасти мифологизирована. Мой роман – произведение беллетристики. При этом в описании главных событий я старался быть верным исторической правде.

Не подлежит сомнению историчность следующего: Хью Гласс, работая на пушную компанию Скалистых гор, осенью 1823 года столкнулся с медведем гризли и был сильно изувечен; его бросили товарищи (в частности, двое, оставленные о нем позаботиться); он выжил и отправился мстить виновным. Наиболее полно исследовал жизнь Гласса Джон Майерс Майерс в увлекательном биографическом труде «Сага о Хью Глассе»^[126]. Майерсу удается исторически обосновать даже такие невероятные подробности жизни Гласса, как пребывание в плену у пирата Жана Лафита и жизнь в племени пауни.

Историки не сходятся во мнении, был ли Джим Бриджер одним из тех двоих, кого оставили ухаживать за Глассом; большинство исследователей считает, что был. (Историк Сесил Алтер в биографии Бриджера, написанной в 1925 году, горячо утверждает обратное.) Имеются убедительные свидетельства, что в форте на реке Бигхорн Гласс встретился с Бриджером и простил его.

В нескольких местах я позволил себе литературную и историческую вольность. Есть достоверные сведения, что в форте Аткинсон Глассу удалось настичь Фицджеральда, который в то время носил мундир армии США, однако рассказы об этой встрече очень фрагментарны. Описанная мной судебная процедура, личность майора Констебла и ранение Фицджеральда в плечо – плод моего вымысла. По некоторым данным, Хью Гласс покинул отряд Антуана Ланжевена еще до нападения арикара на вояжеров. (Туссен Шарбонно, по всей видимости, был с Ланжевеном и выжил при нападении, однако дальнейшие обстоятельства неясны.) Профессор, Доминик Каттуар и Ла Вьерж Каттуар в действительности не существовали.

Форт Талбот и его обитатели – мой вымысел. Прочие географические указания я старался делать насколько можно более точными. Нападение индейцев арикара на Гласса и его спутников в 1824 году – реальное событие, происшедшее, судя по источникам, на слиянии Северной Платте и реки, позднее получившей имя Ларами. Одиннадцатью годами позже на этом месте основан форт Уильям – предшественник форта Ларами.

Читатели, интересующиеся периодом пушной торговли, могут обратиться к историческим исследованиям, в первую очередь к классическому труду Хирама Читтендена «Американская пушная торговля на Дальнем западе» и более поздней работе Роберта М. Атли «Жизнь среди бурь и опасностей»^[127].

После событий, описанных в романе, многие из героев прожили примечательную жизнь, полную событий – трагических и героических. Особо заметные личности перечислены ниже.

* * *

Капитан Эндрю Генри. Летом 1824 года Генри и его трапперы вышли к месту встречи (на территории нынешнего Вайоминга) с Джедом Смитом и его отрядом. Смит остался охотиться, Генри повез в Сент-Луис общую добычу. Пушнина, добытая отрядом Генри, не покрывала долгов компании, однако капитан считал, что количество добычи оправдывает немедленное возвращение на запад. Ему удалось достать денег на новую экспедицию, которая под командованием самого Генри вышла из Сент-Луиса 21 октября 1824 года. Мы не знаем причин, по которым капитан вскорости вернулся обратно. Если бы он не отказался от своей доли в капитале пушной компании Скалистых гор, то через год разбогател бы, как другие вкладчики компании, однако вечная неудачливость Генри сослужила службу и здесь: он продал свою долю за незначительную сумму. Для спокойной жизни этих денег было бы достаточно, однако Генри занялся поручительским бизнесом, и после отказа нескольких дебиторов от уплаты долга он прогорел. Эндрю Генри умер в нищете в 1832 году.

* * *

Уильям Г. Эшли. Примечательно, как различна судьба двух партнеров по одному предприятию. Эшли, так же преследуемый растущими долгами, хранил уверенность в том, что пушная торговля окажется прибыльным делом. Потерпев неудачу в выборах на пост губернатора в 1824 году, он повел отряд трапперов к южной развилке Платте. Он стал первым белым человеком, решившимся плыть по реке Грин; попытка чуть не закончилась катастрофой поблизости от устья реки, ныне известной как река Эшли.

Имея при себе малое количество добытых шкур, неспособное оправдать поход, Эшли встретил на пути группу канадских трапперов из компании Гудзонова залива, и в результате неких действий к нему перешли сотни тюков с бобровыми шкурами. Кое-кто полагает, что американцы ограбили гудзонцев, по более правдоподобным свидетельствам, Эшли дал хорошую цену и перекупил шкуры. Как бы то ни было, осенью 1825 года в Сент-Луисе он продал мехов на сумму более двухсот тысяч долларов, чем обеспечил себе безбедную жизнь.

Во время сбора 1826 года Эшли продал свою долю Джедидайе Смиту, Дэвиду Джексону и Уильяму Саблетту и ушел из дела. Он остался в истории как изобретатель системы, при которой трапперские отряды соединяются для передачи товара в назначенной точке сбора, и как успешный пушной делец, с его именем связаны биографии нескольких легендарных трапперов.

В 1831 году Эшли был избран в конгресс от штата Миссури вместо Спенсера Поттиса (убитого на дуэли), затем дважды выигрывал перевыборы и в 1837 году ушел из политики. Уильям Эшли умер в 1838 году.

* * *

Джим Бриджер. Осенью 1824 года Джим Бриджер перешел Скалистые горы и первым из белых коснулся вод Большого Соленого озера. К 1830 году он стал одним из владельцев пушной компании Скалистых гор и застал закат пушной эры в 1840-х. С крахом пушной торговли Бриджер оседлал следующую волну освоения запада. В 1838 году он выстроил форт (на территории нынешнего Вайоминга); «форт Бриджер» стал важным торговым пунктом на Орегонской тропе, а впоследствии служил военной крепостью и пунктом почтовой службы «Пони-экспресс». В 1850–1860-х Бриджер часто служил проводником поселенцам, исследовательским партиям и отрядам армии США.

Джим Бриджер умер 17 июля 1878 года неподалеку от Вестпорта, Миссури. За многочисленные заслуги и обширную деятельность в качестве траппера, исследователя и проводника его часто называют «королем трапперов». Его именем названы многие горы, реки и города западного края.

* * *

Джон Фицджеральд. О Джоне Фицджеральде известно мало. Он реальное лицо, и его обычно считают одним из тех двоих, кто бросил Хью Гласса. По слухам, он дезертировал из пушной компании Скалистых гор и в форте Аткинсон вступил в регулярную армию. Прочие факты его жизни – мой вымысел.

* * *

Хью Гласс. Из форта Аткинсон Гласс, судя по всему, отправился вниз по реке до Сент-Луиса, где передал послание Уильяму Эшли. В Сент-Луисе он присоединился к группе торговцев, отправляющихся в Санта-Фе, и провел год траппером на реке Хело. Около 1825 года Гласс находился в Таосе, пушном центре юго-западного края.

Засушливые реки юго-запада быстро оскудели добычей, и Гласс вновь направился на север, по пути охотясь на реках Колорадо, Грин и Снейк, и в конце концов добрался до главного русла Миссури. В 1828 году так называемые вольные трапперы выбрали Гласса своим представителем в переговорах об ограничении монополии пушной компании Скалистых гор. Добравшись на западе до реки Колумбия, Гласс занялся охотой на восточных склонах Скалистых гор.

В 1833 году он зимовал на заставе, именуемой «форт Касс», рядом со старым фортом Эндрю Генри на слиянии рек Йеллоустоун и Бигхорн. Февральским утром Гласс с двумя трапперами отправился на охоту; на льду Йеллоустоун на них напал отряд арикара в тридцать воинов, Гласс и оба спутника погибли.

Благодарности

Мои друзья и семья (а также несколько посторонних, но очень доброжелательных людей) щедро жертвовали своим временем ради того, чтобы прочесть первые наброски книги, поделиться замечаниями и ободрить автора. Шон Дарра, Лиз и Джон Фельдман, Тимоти Панке, Питер Шер, Ким Тилли, Брент и Шерил Гаррет, Мэрилин и Бутч Панке, Рэнди Миллер, Келли Макманус, Марк Глик, Билл и Мэри Стронг, Микки Кантор, Андре Соломита, Эв Эрлих, Джен Каплан, Милдред Хокер, Монте Силк, Кэрол и Тед Кинни, Иан Дэвис, Дэвид Купарка, Дэвид Марчик, Джей Зиглер, Обри Мосс, Майк Бридж, Нэнси Гудман, Дженнифер Иган, Эми и Майк Макманамен, Линда Стиллман и Джэклин Кандифф – спасибо вам!

Благодарю также группу замечательных учителей из Торрингтона, Вайоминг, – вот они: Этель Джеймс, Бетти Спортсман, Эди Смит, Роджер Кларк, Крейг Содаро, Рэнди Адамс и Боб Латта.

Отдельное спасибо потрясающей Тире Беннет из «Janklow & Nesbit», усилия которой помогли улучшить текст (все недостатки книги остаются на моей совести), и ее талантливой помощнице Светлане Кац, которая, помимо прочего, придумала книге название. Я также благодарю Байана Сиберелла из «Creative Artists Agency» за его содействие в Голливуде, а также Филипу Тернеру и Венди Карр из «Carroll & Graf».

Самая главная благодарность – моей семье. Спасибо Софи за помощь в экспериментах с западнями. Спасибо Бо за ошеломляющую имитацию гризли. И спасибо Трейси за постоянную поддержку и терпеливое внимание при многочисленных перечитываниях романа.

Майк Резник Доктор и стрелок

Как всегда посвящается Кэрол, а заодно — Ральфу Робертсу: писателю, редактору, издателю, продюсеру, антрепренеру, компьютерному гуру.

1

Холидей как раз заканчивал обедать стейком в «Священной корове», когда на стол легла большая тень. Подняв взгляд, дантист увидел перед собой коренастого мужчину в элегантном костюме.

— Это вы печально известный Док Холидей? — спросил незнакомец.

Убедившись, что тот безоружен, Холидей ответил:

— Да.

— А я, — незнакомец протянул руку, — печально известный Оскар Уайльд. Разрешите составить вам компанию?

Холидей пожал плечами.

— Как вам угодно.

— Я не видел вас на лекции прошлым вечером, — заметил Уайльд, присев напротив.

— Вот и славно.

— Славно? — Уайльд выгнул бровь.

— Значит, вы еще не страдаете галлюцинациями.

Уайльд рассмеялся, запрокинув голову.

— Так и знал, что вы мне понравитесь!

— Польщен, — ответил Холидей. — Я мало кому нравлюсь, — дантист указал на ополовиненную бутылку виски. — Угощайтесь.

— Благодарю, всенепременно. — Уайльд налил себе выпить. — Слышал, что из стрелков вы — единственный, кто так или иначе знаком с моими произведениями.

— Джонни Ринго точно с ними знаком… То есть был знаком. Он мертв… Надеюсь. Еще вас мог читать Джон Уэсли Хардин. Он последние несколько лет сидит за решеткой и учится на адвоката, чтобы по освобождении начать практику. Не грех, думаю, предположить, что он умеет читать. Хотя, — помолчав, добавил Холидей, — встречал я адвокатов, которые читать не умеют.

Уайльд снова рассмеялся.

— В пятницу будет еще лекция. Могу я рассчитывать, что вы придете?

— Нет, — покачал головой Холидей, — я буду играть в карты в «Монархе», это в доме 320 по Харрисон-стрит.

— Уверен, можно прерваться на часок, прийти в театр и послушать меня.

— А вы прервете лекцию, чтобы взглянуть, как я играю?

— Я лекциями зарабатываю на жизнь, — возразил Уайльд.

— А я — азартными играми.

— Туше.

— Надеюсь, это вы меня не к черту послали? — ответил Холидей.

Подошел официант и спросил, что будет заказывать мистер Уайльд.

— То же, что и мой друг, — ответил писатель.

— И бутылку виски? — уточнил официант.

— Нет, напитком я угощусь у друга, — улыбнулся Уайльд.

— В разумных пределах, — предупредил Холидей. Сказав это, он, как ни странно, не улыбнулся.

Уайльд поерзал, пытаясь поудобнее устроить толстый зад на жестком деревянном стуле.

— Итак, что делает в Лидвилле печально известный Док Холидей?

— Старается быть не столь известным.

— Я серьезно, — намекнул Уайльд. — Дуэлей не предвидится?

— Надеюсь, нет.

— Уверен, вы шутите.

— Взгляните на меня, — раздраженно произнес Холидей. — Я умираю: чахотка меня истощила, я и ста тридцати фунтов не вешу. Зубоврачебную практику продолжать не могу, потому что дантисту не положено харкать кровью в лицо пациентам, — он пристально посмотрел на Уайльда. — В Лидвилле есть хороший санаторий — когда окончательно сдам, переберусь туда.

Холидей перевел дыхание.

— Я приехал сюда умирать, мистер Уайльд.

— Простите, — извинился англичанин, — не знал.

— Черт, вы, наверное, один такой.

— Я ничего не слышал о местном санатории, — признался Уайльд.

Холидей закашлялся в платок.

— Говорят, есть и другие, не хуже. Сюда я приехал, поверив россказням, будто местный воздух на высоте десяти тысяч футов очень чистый. Так-то оно так, — скривился Холидей, — да вот только никто не удосужился предупредить: воздух здесь такой разреженный, что даже птицы не летают, а ходят по земле.

Уайльд кивнул и улыбнулся.

— Как-нибудь я украду у вас эту фразу.

— Дарю. Могу и заразой поделиться.

— Вы меня восхищаете, — сказал Уайльд и, достав из кармана тонкую сигару, закурил. — Как-нибудь обязательно напишу о вас пьесу.

— Для британского читателя? — спросил Холидей. — Хотите потратить впустую время и деньги — лучше приходите в «Монарх».

— Вы хозяин заведения?

— Владею им на паях.

— Тогда почему не назвать его «У Дока Холидея»? И сделать большую яркую вывеску?

— Моей смерти желают с полсотни человек, — ответил Холидей. — Зачем облегчать им задачу?

— А вы, — Уайльд подался к нему через стол, — правда совершили все убийства, что вам приписывают?

— Вряд ли.

— Не могу понять, — приглядевшись к Холидею, заметил Уайльд, — шутите вы или нет.

— Если верить слухам, — с улыбкой произнес Холидей, — то я в один день убил двух человек, которых разделяло пять штатов. Сплетники, поди, думают, что я разъезжаю по стране на Аристиде.

— Аристид? — переспросил Уайльд.

— Фаворит первого Кентуккийского дерби. Мой друг Бэт Мастерсон уверяет: скоро эти скачки прославятся.

— Бэт Мастерсон? Что стрелок может знать о скачках?

— Наш брат, мистер Уайльд, отстрелом людей себя не ограничивает. Я, например, дантист, Мастерсон — спортивный обозреватель, а Хардин готовится стать адвокатом. — Холидей насмешливо фыркнул. — Людей убивать он вряд ли перестанет, зато при нем всегда будет надежный юрист.

— А как насчет Билли Кида, о котором столько разговоров? — спросил Уайльд.

— Я, например, о нем не говорил.

— Нет-нет… Чем он еще занимается?

Холидей пожал плечами.

— Ему, я слышал, едва ли двадцать лет отроду. Вряд ли он успел обзавестись профессией.

— Вы имели в виду, что он успел только научиться убивать?

— Убийство можно считать профессией, если вам за него платят, — ответил Холидей. — Мне ни разу не заплатили ни пенни. Почти никто из нас не получал платы. Если убиваешь задаром — по доброй воле или по обстоятельствам, — то это уже не ремесло, а форма искусства.

— Или же хобби, — предположил Уайльд. — Вот вы, например, убиваете по обстоятельствам или охотно?

— Вас послушать, мистер Уайльд, так я ничем больше не занимаюсь, — ответил Холидей таким тоном, что Уайльд не понял: иронизирует собеседник, злится или просто отвечает на вопрос. — Я ведь еще сплю, ем и, бывает, успеваю вырвать зуб-другой. Скажу лишь, — сделав паузу, продолжил он, — что я ни разу не убил того, кто пули не заслуживал.

— Если ищете тех, кто заслуживает пули, пообщайтесь с мисс Энтони, — предложил Уайльд. — Вчера за ужином она призналась, что ей угрожают. Гневных писем в ее адрес хватило бы на небольшую книгу.

— Хотите верьте, мистер Уайльд, хотите — нет, однако большую часть жизни я конфликтов старался избегать. Впрочем, — помолчав, произнес Холидей, — мисс Энтони, скорее всего, сгущает краски.

— Ей правда угрожают, — убежденно произнес Уайльд. — Она показывала письма: по большей части составленные людьми неграмотными, но опасными.

— Если ей причинят вред или хотя бы покусятся на ее жизнь, у нас тут развернется вторая «Лисистрата», — улыбнулся Холидей.

— Вы знаете историю Лисистраты? — удивленно спросил Уайльд.

— Я получил классическое образование, мистер Уайльд, — ответил Холидей. — Я даже «Нигилистов» прочел.

— Серьезно? — воскликнул Уайльд, раздуваясь от гордости. — Что думаете о них?

— Мне показалось, что автор небезнадежен.

— Не… без… на… де… жен? — Уайльд спал с лица.

— Вы молоды, вам еще писать и писать, — сказал Холидей. — Я же — умирающий человек, которого трудно впечатлить.

— Жаль, что вы не доживете до того дня, когда Соединенные Штаты распространятся до самого Тихоокеанского побережья.

— Ни один из моих современников может не дожить до сего грандиозного события, — ответил Холидей. — Все зависит от Тома Эдисона.

— Томаса Алвы Эдисона? — уточнил Уайльд. — Изобретателя? — Холидей кивнул, и Уайльд спросил: — Он-то здесь при чем?

— Приехав в город, вы заметили электрическое освещение на улицах? — спросил Холидей. — Если вы прибыли дилижансом, то наверняка это был экипаж компании «Бант лайн», латунный пуленепробиваемый экипаж на двигателе Эдисона.

— Я приехал поездом, — ответил Уайльд, — а про уличное освещение знал. Знал, что Эдисон открыл контору — или точнее лабораторию — в Лидвилле. Однако какое это имеет отношение к продвижению на Запад?

— Территория Соединенных Штатов заканчивается у реки Миссисипи. Правительство и радо бы расширить границы страны, однако продвижение сдерживает магия индейских шаманов, особенно происки одной парочки — Римского Носа и Джеронимо. Да, по эту сторону Миссисипи есть городки и ранчо, но нас тут скорее терпят. Эдисон — наш величайший ум, и потому правительство платит ему за то, чтобы он исследовал магию и нашел средство противодействия ей.

— Он ведь еще год назад работал в Тумстоуне, да? — спросил Уайльд.

— Да. Он и сейчас туда время от времени мотается.

— Зато сейчас он в Лидвилле.

— Верно, — кивнул Холидей. — Серебряные шахты в Тумстоуне почти истощились, а сюда Эдисон привез новое изобретение, которое добывает серебро с такой скоростью, какую не развить и команде из десяти шахтеров.

— Вы тоже были в Тумстоуне год назад? — Холидей снова кивнул. — И вот вы тоже в Лидвилле, — Уайльд посмотрел на него, сдвинув брови к переносице. — Это не совпадение! — просияв, воскликнул он.

— Я не добываю серебро, а Эдисон не играет в карты.

— Вы не ответили на мой вопрос.

— Как вы догадались? — Холидей, закончив есть, встал из-за стола и положил рядом с тарелкой серебряный доллар. — Передайте официанту: сдачу он может оставить себе на чай.

— Думаю, чуть позже я загляну в «Монарх», — сказал Уайльд. — Хотелось бы увидеть вас в мирном деле. Может, даже спущу доллар-другой в фараон.

— Как пожелаете.

У двери Холидей застегнул пальто и вышел в прохладную колорадскую ночь. «Священная корова» располагалась на Третьей улице, в трех кварталах от салуна «Монарх», и он решил срезать полквартала — пройти переулком. Там его поджидала гигантская змея, футов десять в длину. Холидей сразу догадался, кто это, и потому терпеливо ждал, пока гад поднимется на хвосте и обернется воином апачей в одежде из оленьих шкур.

— Гоятлай передает тебе привет, белоглазый.

— У меня глаза налиты кровью, — ответил Холидей. — Что нужно Джеронимо?

— Гоятлай напоминает, что в Тумстоуне вы заключили сделку.

— Ну, заключили, — признал Холидей. — Однако то дело закончилось, и я так понимаю, мы снова в опасности. Что на сей раз?

— Ничего.

— Так мне просто запомнить, что в Тумстоуне мы заключили уговор на пару дней?

Последние слова он произносил уже в пустоту.

2

Сначала Холидей собирался в «Монарх», но после встречи с оборотнем изменил курс и направился к крупному зданию, облицованному сверхпрочной латунью, что стояло рядом с магазином Шейла. Холидей остановился у входа и, глянув на электрическую вывеску «Промышленное предприятие “Бантлайн”», подумал: «Бантлайн, должно быть, переживает, что все в округе зовут предприятие лабораторией Эдисона». У парадной двери на земле растянулся шелудивый пес. Холидей долго смотрел, как он грызет кость, однако животное так и не обернулось очередным посланником Джеронимо. Оно лишь с любопытством взглянуло на дантиста и вернулось к лакомству.

Подходя к двери, в неуязвимой поверхности которой отражался свет вывески, Холидей краем глаза приглядывал за собакой. И простой пес — даже не оборотень — может испугаться и цапнуть за ногу. Впрочем, этот решил, что кость — куда вкуснее, чем полуживой дантист и картежник.

— Друг или враг? — спросил голос, не принадлежащий ни Томасу Эдисону, ни Неду Бантлайну.

— Смотря кто спрашивает, — настороженно ответил Холидей, пальцами поглаживая рукоять револьвера.

— Я — одно из охранных устройств, созданное и установленное владельцами данного сооружения, — произнес голос.

— Тогда я друг.

— Подойди ближе, друг, я должно тебя опознать, — на двери блеснула и засветилась неприметная доселе линза.

— Том, черт подери, у меня от холода яйца звенят! — прорычал Холидей. — Хочешь, чтобы я тут до рассвета торчал?

Эдисон в ответ от души рассмеялся и приказал двери открыться.

— Добрый вечер, Док, — поприветствовал Холидея вышедший на порог изобретатель. — Я проверял новейшее дополнение к системе безопасности. Проходи, — улыбаясь, пригласил он друга.

Холидей обошел пса и за Эдисоном проследовал в кабинет — обшитую деревом комнату, где всюду: на столе, на верстаках — лежали книги и записки; записки же висели, приколотые к стене, валялись, смятые, на полу.

— Том, а где твоя рука? — резко встав, спросил Холидей.

Эдисон взглянул на культю, что осталась от родной конечности.

— Нед забрал ее на доработку.

— Она и так вращается, режет металл, взвешивает материалы не тяжелее унции, способна поднять всех Эрпов разом и может, наверное, револьвер выхватить быстрее меня. Чего еще тебе не хватает?

— Она хорошо проводит электрический ток, а это в некоторых экспериментах грозит мне смертью. Я замучился снимать и надевать протез всякий раз, когда работаю с положительными и отрицательными зарядами, вот Нед и решил уменьшить его проводимость.

— Сегодня я повстречал одного британца. Думаю, тебя надо с ним познакомить. Он бы с радостью воспел тебя в пьесе. Ну, — цинично усмехнулся Холидей, — руку твою точно воспел бы.

— Мистер Уайльд?

— Я уже думал спросить, как ты догадался… и вспомнил, что в Лидвилле сейчас других писателей нет.

— Я бы сказал, драматургов, — уточнил Эдисон. — Мисс Энтони написала парочку сильных статей. Я надеюсь познакомиться и с ней, и с мистером Уайльдом, пока они в городе.

— Хочешь поболтать с мистером Уайльдом — приходи в «Монарх». Он скоро туда наведается.

— Не выйдет, — печально произнес Эдисон и поднял культю. — Через час у меня… как бы это сказать… примерка.

— Смотри сам, — пожал плечами Холидей.

Эдисон прошел к себе за стол и, присев, указал Холидею на стул с мягкой обивкой. Холидей устроился напротив Эдисона.

— Итак, дружище, чем обязан столь лестному визиту?

— Ты, случайно, не связывался с Джеронимо или его воинами? — спросил Холидей. — Перед отъездом ничего им не обещал? Не оскорбил кого из них?

— Не обещал и, надеюсь, не оскорбил, — нахмурившись, ответил Эдисон. — Если ты помнишь, это ведь Римский Нос нанял Курчавого Билла Броциуса убить меня, и Броциус отстрелил мне руку. Апачи здесь ни при чем, Нос — из южных шайенов.

— Вот и хорошо, — сказал Холидей.

— Хорошо?

— По пути сюда я встретил посланника Джеронимо. Выходит, шаман апачей знает, что я здесь, и следовательно, в курсе, что вы с Недом тоже в Лидвилле.

— Чего он хотел?

— Будь я проклят, если знаю.

— Так воин Джеронимо просто подошел к тебе и сказал: «Привет, Док», — а после удалился? — иронично спросил Эдисон.

— По сути, да, — задумчиво произнес Холидей. — Он напомнил, что в Тумстоуне мы с Джеронимо заключили сделку, которая в итоге так ине выгорела. Не успел я спросить, чего старая сволочь желает на сей раз, как воин испарился. Надоели мне эти шаманы со своей магией, — скривился Холидей, — никак не привыкну к ней. Дождутся, что натравлю на них нашу армию.

— Пустые угрозы, — заметил Эдисон. — Именно магия шаманов не дает Соединенным Штатам продвинуться за Миссисипи, и за поиски средства борьбы с этой магией мне платит правительство.

— Джеронимо знает, потому я и пришел к тебе. Хочу предупредить: он пронюхал, что ты здесь.

— Ну, об этом он знал и вчера, и еще неделю назад. Предположим, у него есть иные причины обратиться к тебе.

— Обращался бы он другими способами, — раздраженно пожаловался Холидей. — Терпеть не могу, когда у меня на глазах огромные змеи превращаются в краснокожих бандитов.

— Пожелай Джеронимо твоей смерти, ты уже был бы мертв, — сказал Эдисон. — На твоем месте я бы подождал, пока он не изъявит свою шаманскую волю. Ты ведь не собираешься покидать город?

Холидей покачал головой.

— Я здесь до истечения срока.

— Какого срока? — не понял Эдисон.

— До конца дней моих, — печально пояснил Холидей. — Нет бы им построить клятый санаторий пониже на пару тысяч футов. От простой ходьбы я задыхаюсь, высунув язык, как собака после хорошей пробежки.

— Говорят, в паре сотен миль к югу от Аризоны строят еще один санаторий, — сказал Эдисон. — Можешь перебраться туда.

— В Аризоне найдется чертова уйма народу, которая с радостью избавит санаторий от хлопот с моими похоронами, — криво усмехнулся Холидей. — Нет уж, я отложил двадцать пять тысяч долларов на собственное содержание. Даже если выкладывать по пять тысяч в год, санаторий лишится меня раньше, чем я останусь без денег.

— Экий ты оптимист, — саркастично проговорил Эдисон.

— Нет, я стараюсь быть реалистом. Когда долго ждешь смерти, реализма с каждым днем прибавляется, — Холидей оглянулся на дверь. — Думаю, мне пора. Никто не вспомнит чахоточного стрелка, так что мне надо впечатлить прославленного мистера Уайльда — пускай впишет меня в книгу или пьесу.

Помолчав, он улыбнулся.

— Зайду к Кейт и заберу сбережения — ими-то и впечатлю британца.

— Сначала давай определимся насчет цели твоего визита, — остановил его Эдисон. — Ты пришел только с тем, чтобы сказать: Джеронимо знает о моем приезде в Лидвилл… или, если точнее, ты думаешь, что знает?

— Верно, — ответил Холидей. — А еще угоститься выпивкой, если ты не забыл правила гостеприимства.

Хохотнув, Эдисон достал из ящика стола бутылку виски, которую Холидей тут же выхватил у него из рук.

— Зачем стакан марать? — он приложился к горлышку, потом еще раз и, закупорив бутылку, отдал ее Эдисону. — Неду привет.

— Ты, может, еще встретишь его сегодня, — ответил Эдисон. — Он чинит одного из роботов Кейт. Закончит с ним — точнее с ней — около полуночи.

— Отличная у него работа — испытывать металлических шлюх, — заметил Холидей.

— Ты же знаешь, сам он их не испытывает.

— Ему же хуже, — ответил Холидей. — Как бы там ни было, я все равно его не увижу. Заберу деньги — и сразу в «Монарх», где проторчу до рассвета.

Дантист вышел за дверь, которая автоматически закрылась за ним, и направился к заведению Кейт Элдер. Пес поднялся с земли и поплелся следом.

— Ты точно не от Джеронимо? — спросил у собаки Холидей.

Собака ничего не сказала, и он удивился даже больше, чем удивился бы, ответь она утвердительно. Холидей прошел два квартала, остановившись по пути три раза — чтобы перевести дыхание и заодно покрыть крепким словцом разреженный воздух.

Наконец, он добрался до двухэтажного каркасного дома, одного из немногих сооружений, чьи владельцы отказались от вездесущей бантлайновской облицовки, и взошел по трем ступенькам на широкую веранду. В салоне четыре полураздетые девицы и два робота беседовали с тремя клиентами из числа горожан. Девушки — обманчиво юной наружности — улыбнулись Холидею и кивнули ему, а роботы — наружности преувеличенно женской — даже не обратили на него внимания, продолжая запрограммированный флирт с клиентами. Миновав гостиную, Холидей прошел по длинному коридору и открыл дверь в кабинет.

Кейт — пышногрудая женщина слегка за тридцать, с крупным носом, что обеспечил ей прозвище Большеносая Кейт, — сидела за столом. Ее голову нимбом обрамляла картина объятой страстью Леды и не менее распаленного лебедя^[128].

— Рановато ты, — сухо заметила хозяйка борделя. — Что, перестрелял всех клиентов? Или салун сгорел дотла?

— Мечтай, мечтай, — съязвил в ответ Холидей, направляясь к сейфу в углу. Он присел перед несгораемым шкафом и набрал комбинацию.

— Ты что это делаешь? — заподозрив неладное, спросила Кейт.

— Иду выгуливать сбережения, а то залежались, — ответил Холидей, когда замок щелкнул, и дверца сейфа открылась.

— Не смей трогать деньги! — прикрикнула на него Кейт.

— Не глупи, — ответил Холидей, доставая сбережения. — Чьи это деньги, в конце-то концов?

— Вдруг тебя подстрелят и ограбят?

— Тогда, любовь моя, огласят завещание, и ты искусаешь себе локти, — насмешливо произнес Холидей. — Знаешь, тяжело сочувствовать владелице самого крупного в округе борделя.

— Я думала, деньги нужны тебе, чтобы запереться в лечебном доме и подохнуть.

— Ты у меня мастерица деликатно высказаться, — ответил Холидей. — Говорю же: я беру деньги на время, только чтобы впечатлить одного человека, который, вполне возможно, увековечит память обо мне.

— Я думала, это уже сделали бульварные романы.

— Понимаешь, есть бессмертие, а есть бессмертие, — криво усмехнулся Холидей. — Не успеешь проснуться, как мы с денежками вернемся.

— Тебе же лучше будет, — угрожающе предупредила Кейт. — Если потеряешь деньги, если тебя ограбят или убьют, то клянчи, не клянчи — от меня и пенни не получишь.

— Кейт, светоч жизни моей, обещаю: если меня убьют, я точно не прибегу к тебе за деньгами, — ответил Холидей.

— Я не шучу, Док, — как никогда серьезно проговорила Кейт. — Останешься без денег, и можешь сразу пойти куда-нибудь на конюшни или в сарай, чтобы там выкашлять легкие.

Холидей закрыл сейф, провел ногтем по ребру денежной стопки, будто это была колода карт, и спрятал ее в карман жилетки. Поцеловал Кейт в щеку.

— И я тебя люблю, мой ангел, — сказал он, не в силах сдержать улыбку.

Кейт метнула в него яростный взгляд.

— Как так, интересно, вышло, что мы вместе? — почти с тоской в голосе произнесла она.

— Ответ очень прост.

— Да? — с искренним любопытством спросила Кейт.

Холидей улыбнулся.

— Кому еще мы нужны в этом мире, как не друг другу?

Прихватив трость, он покинул кабинет. Выходя из борделя, Холидей огляделся в поисках шелудивого пса и, нигде его не заметив, поразмышлял, добрый ли то знак или дурное предзнаменование. Так и не разобравшись, пожал плечами и отправился в «Монарх».

3

На подходе к салуну Холидей заметил идущую навстречу нарядно одетую женщину с летним зонтиком. Подойдя ближе, он узнал в ней Сюзан Энтони — по афишам, что висели по всему городу. Когда они почти пересеклись, Холидей снял шляпу и низко поклонился.

— Вы украшение сегодняшнего вечера, мисс Энтони, — сказал он.

— Я вас знаю? — с любопытством спросила она.

— Нет, мисс Энтони, — ответил Холидей. — Зато я знаю вас. Точнее, знаю о вас.

— Если мы не знакомы, тогда к чему такие почести, поклоны?

Холидей пожал плечами.

— Почему бы и нет?

— Ну что ж, тогда будем официально знакомы, — сказала она, протягивая руку. — Приятно познакомиться, мистер…

— Доктор, — поправил ее Холидей, пожимая ей руку. — Джон Генри Холидей.

— …доктор Холидей.

— Док Холидей, — уточнил он. — К чему формальности?

Выпучив глаза, мисс Энтони отдернула руку, будто коснулась гремучей змеи.

— Тот самый, пресловутый Док Холидей?

— А есть другие доки холидеи? — насмешливо спросил дантист. Суфражистка не ответила, и он продолжил: — Разрешите угостить вас выпивкой, мисс Энтони?

— Конечно же, нет! — искренне возмущенно ответила она.

— Я бы предложил партейку в пятикарточный стад, но это, по-моему, не совсем уместно.

— Я все про вас знаю, Док Холидей! — зло сказала мисс Энтони. — Надеялась не встретить вас, пока идет мое турне… Вы страшный человек!

— Вы правы, а еще я замечательный дантист… то есть был им, — смущенно улыбнулся Холидей.

— Не стану я разговаривать с ужасным душегубом!

— Вот тут вы не правы: я не ужасный, я лучший душегуб, какого только можно встретить, — ответил Холидей. — Точно не хотите пропустить бокальчик за мой счет?

— Вы пьяница и убийца! — огрызнулась она. — Воплощаете все то, против чего я выступаю. Мы с вами враги!

— Если ваши враги — сплошь пьяницы и стрелки, то вам меня не проклинать надо, а благодарить, — улыбаясь, бросил Холидей. — Я ваших врагов изничтожил столько, что вы и не догадываетесь.

— Убийца! — вскричала она.

— Я, — резко сменив тон, заявил Холидей, — еще ни разу не убил человека просто так, хладнокровно. И еще я не называю половину человечества своими врагами, пока не присмотрюсь к каждому ее представителю по отдельности, — он сделал короткую паузу. — Прошу простить, я оговорился: к каждой ее представительнице по отдельности.

Мисс Энтони пронзила Холидея испепеляющим взглядом.

— Ну что ж, рад встрече, мисс Энтони, однако с, вашего позволения, вы загораживаете мне вход на рабочее место, — закончил Холидей и мотнул головой в сторону пружинных дверей салуна.

Не говоря больше ни слова, суфражистка прошла мимо.

Холидей глянул на свое отражение в витрине салуна.

— Все как всегда, старый лис, — саркастично сказал он себе и прошел внутрь казино.

Робот-бармен за стойкой — подарок Бантлайна — кивнул в знак приветствия и вернулся к обязанностям. Новейший фонограф Эдисона, запитанный от той же сети, что и верхнее освещение, играл венский вальс — музыка для данного заведения казалась весьма неуместной. В зале имелся большой стол с медной рулеткой, дюжина столов поменьше для покера и блэкджека, а в углу — стол для игры в фараон. Как-то Холидей задумался: не устроить ли сцену и не пригасить ли танцовщиц, но после отказался от затеи. Клиенты, решил он, не смогут одновременно играть и следить за девочками, а уж если выбирать меж двух развлечений, то понятно, какое из них предпочитал сам Холидей.

— Здорово, Док, — растягивая слова, поздоровался высокий плотный мужчина во фраке и большом стетсоне.

— Привет, Джек, — ответил Холидей. — Смотрю, ты нагрел для меня местечко.

— А заодно и руки, на простаках, — ответил Техас Джек Омохундро.

Холидей присел за стол рядом с ним и еще тремя игроками.

— Оскар Уайльд не приходил?

— Вообще не слыхал о таком, — ответил Омохундро.

Один из игроков рассмеялся.

— Ты по пути сюда из «Гранд Отеля» видел, наверное, штук двадцать его афиш.

— Да кто на них смотрит, на эти афиши? — пожал плечами Омохундро.

— Уайльд — джентльмен из Англии, — подсказал другой игрок. — Приехал сюда с лекциями. Я вчера ходил в театр, послушал… Умно говорит, но половина его слов у меня в одно ухо влетает, в другое вылетает.

— Как он выглядит?

— Ему не помешало бы сбросить сотню фунтов, — ответил Холидей. — Еще и волосы у него длинные, как у моей Кейт.

— Чур меня, — сказал Омохундро. — Не видал такого, тьфу-тьфу-тьфу.

Холидей жестом попросил бармена подать на стол бутылку.

— Сколько стаканов? — спросил робот механическим голосом.

— Один. Думаю, остальные господа за столом сами решат, чем отравиться.

— Вынужден сообщить, что в «Монархе» не подают ядов, — произнес бармен, и ответом ему был многоголосый смех.

Холидей поморщился.

— Говорили Нед и Том, что с этими железками общаться надо прямо и буквально. Думаю, господа, за ядом сходить можно в магазин к Морту Шейлу. Если же угодно лучшей выпивки — то мы удовлетворим ваши запросы. С напитками и проигрыш не так обиден.

— А выигрыш куда как слаще, — добавил Омохундро, тасуя карты. — Делаем взнос, сэры, играем в пятикарточный стад.

— По сколько вносим? — спросил Холидей.

— Десять долларов.

— Поддерживаю, — Холидей положил на середину стола десятку.

Первые две сдачи он проиграл, с третьей выиграл, с четвертой снова проиграл.

— Не твоя ночь, Док, — заметил Омохундро, сгребая к себе куш. — Словами не передать, как меня это радует.

Холидей наполнил стакан, выпил, налил еще.

— Ты, несомненно, поразишься, Джек, узнав, что мне случалось проигрывать и три сдачи кряду.

Почувствовав, что за спиной стоит некто очень крупный, Холидей обернулся и увидел Оскара Уайльда.

— Добро пожаловать в «Монарх», — поприветствовал писателя Холидей. — Двигайте стул, и я научу вас играть.

— В покер? — спросил Уайльд, присаживаясь слева от Холидея.

Тот кивнул.

— Правила знаете?

— Было дело, интересовался ими, — ответил Уайльд.

— Во что, кстати, играют в Англии? — спросил Омохундро.

— В вист, — сказал Уайльд.

— Свист? — переспросил Омохундро и, не сдержав улыбки, заметил: — Док у нас посвистеть мастер!

— Ты про мои байки? — возмутился дантист. — Запомни: байки травить — не значит свистеть. В моем исполнении все байки — правда.

— Хотелось бы послушать рассказ о ваших приключениях, — сказал Уайльд, доставая перо и блокнот.

— Если будете записывать, то ничего не расскажу, — предупредил Холидей. — Из моих уст вы услышите голую правду, а вот на бумаге выйдет… свист.

— Как пожелаете. — Уайльд убрал блокнот в карман. — Расскажите, что произошло у кораля «О-Кей».

— Чертова уйма бульварных романов описывает ту перестрелку.

— Тогда как насчет Джонни Ринго?

— Джонни Ринго был мне другом.

— А я читал, — нахмурился Уайльд, — что вы его убили.

— Убил, — согласился Холидей, выпивая и наполняя стакан заново.

— Но…

— Он был мне и врагом тоже.

— Странные отношения, — заметил британец.

— Да, непростые.

— Ну, если отношения были непростые, что тогда сказать о самом Ринго! — расхохотался Омохундро.

— А что такого? — обернулся к нему Уайльд.

— А то, что мертвого убить тоже… непросто.

— Не понимаю.

— Шаман воскресил Ринго из мертвых и послал убить Эдисона и Дока.

— У меня на родине таких существ именуют зомби, — сообщил Уайльд. — Как их убить?

— Трудно, — ответил Холидей. — Так, мы играем, или я пересаживаюсь за другой стол?

Омохундро принялся сдавать карты.

— На этот раз покер с обменом, — объявил он. — Время взноса.

Один из игроков потянулся за картами и увидел нацеленное ему в лицо дуло револьвера.

— Ничего не забыл? — произнес Холидей.

— В чем дело? — засуетился игрок.

— Сначала плати — потом смотри карты.

Игрок бросил на стол десять долларов, дождался, пока Холидей уберет оружие в кобуру, и поднял карты.

— Я пас, — сразу сказал он, кладя руку обратно. Встал из-за стола и ушел.

— Вот распугаешь всех клиентов, и придется нам самим делать карты, лишь бы как-то заработать на жизнь, — предупредил Омохундро.

Холидей опорожнил стакан.

— Тот малый знал правила, — ответил он наконец.

— Меня вы тоже напугали, — признался Уайльд.

— Док не спустил курок, — напомнил Омохундро. — Так что не сравнивайте это с вашими британскими войнами, где людям сносит бошки.

— Мистер Уайльд — писатель, а не солдат, — заметил Холидей. — Смею предположить, что он ни разу не видел, как убивают человека.

— Зато писал о смерти, — улыбнулся в ответ Уайльд.

— Читать, поди, приятней, чем видеть все вживую? — предположил Омохундро.

— По крайней мере в книгах нет грязи, — добавил Холидей.

— Не возражаете, если я задам пару вопросов? — спросил Уайльд, глядя, как Холидей кладет пятьдесят долларов в банк.

— Валяйте.

— Каков был Клэй Эллисон?

— Ни разу не встречался с ним.

— А Бен Томсон?

— Его я тоже не видел.

Уайльд насупился.

— А я-то думал…

— Запад — чертовски просторные земли, мистер Уайльд, — сказал Холидей. — Не верьте бульварным романам: нашу страну населяют не только револьверные герои — которых мы, кстати, так не величаем.

— Как же вы их называете?

— Стрелками.

— Сколько карт, Док?

— Две, будь добр, — ответил Холидей, подвигая Омохундро через стол две карты рубашкой кверху.

— Я точно знаю, что вы знакомы с Эрпами, — продолжал Уайльд. — Они-то из себя какие?

— Морган был приятный малый с чудесным чувством юмора. Будь у меня брат, я бы хотел, чтобы он походил на Моргана Эрпа.

— А Верджил?

— Они с Уайеттом одного поля ягоды, — ответил Холидей. — Неулыбчивые, суровые мужики. Их слово крепче стали, и они ничего не боятся.

— С тобой им точно было нечего бояться, — заметил Омохундро и обернулся к Уайльду. — Док выполнял за них грязную работу, как Ринго — за Клэнтонов.

— Расскажите подробнее, — оживился писатель.

— Твой ход, Док, — сказал один из игроков.

— Сколько?

— Две сотни, если ты еще в игре.

Холидей достал пачку банкнот, отслюнявил две стодолларовые купюры сверху и небрежно кинул их на середину стола.

— Две сотни долларов! — восхищенно проговорил Уайльд. — Если перевести эту сумму в фунты, выйдет больше моего аванса за «Нигилистов».

— Вот что значит быть везучим картежником, — ответил Холидей. — Знаете, сколько мне пришлось бы выдрать зубов на двести долларов?

— Еще полтинник сверху, Док, — объявил Омохундро.

Холидей достал из пачки полсотни долларов.

— Может, для начала взгляните на карты, что вам достались? — предложил Уайльд.

— Если поднимут еще раз — то так и быть, взгляну, — ответил Холидей. Заметив, что бутылка опустела, он щелкнул пальцами, привлекая внимание бармена. — Еще бутылку нам на стол.

— Поскольку вы владелец заведения, с вас плата не взимается, — сообщил робот, поднося виски.

— Чертовски щедро с твоей стороны, — саркастично заметил Холидей.

— Благодарю, сэр.

— Зови уже меня Док.

— Благодарю, сэр Док.

— Вот как пожалуюсь на тебя Тому, — пригрозил Холидей и указал ему на стойку. — Иди давай, зарабатывай деньги.

— Я не зарабатываю денег, сэр Док, — ответил робот. — Я подаю напитки.

— Подловил.

— Я вас не ловил, сэр Док.

— А, черт с тобой.

— Вскрываемся, — сказал один из игроков.

— Три дамы, — показал свои карты Омохундро.

— Дьявол, — ругнулся тот, кто призвал вскрыться. — Мои две пары биты.

Омохундро обернулся к Холидею.

— Что там у тебя, Док?

— Давай посмотрим, — ответил Холидей, кладя на стол пару тузов и валета. Затем перевернул две закрытые карты: восьмерку и шестерку.

— Пожалуй, следовало сначала взглянуть на них, — признал он, наливая себе выпить.

Игра продолжалась до полуночи, потом двое игроков покинули стол, и Холидей с Омохундро остались ждать новых. Внезапно раздалось громкое: «Иииих-ха!», — и из-за стола в дальнем конце зала поднялся мужчина в приличном костюме. Он оглядел толпу, увидел, что в салуне осталось человек двадцать, и объявил: гуляют все, за его счет.

— Ну, началось, — ухмыляясь, сказал Омохундро Уайльду.

— Простите, сэр, — отозвался бармен, — это салун-казино, а не променад. Хотите прогуляться — прошу на улицу.

Уайльд хихикнул.

— Хорошо, — ответил победитель, — напитки всем присутствующим. — Он прошел к бару и с размаху опустил на стойку банкноту. Тут его взгляд упал на Холидея и компанию. — Вы, сэры, еще играете?

— Хотите присоединиться? — спросил Холидей.

— Меня зовут Уилсон, — представился мужчина, присаживаясь за стол. — Генри Уилсон. Продаю наряды, корсеты и туфли для дам, по городам и весям.

— Джон Генри Холидей, — представился Холидей, — а это Джек Омохундро.

— Наслышан о вас обоих, — признался Уилсон и улыбнулся, заметив Уайльда. — Вчера был на вашей лекции. Вы отличный оратор, сэр.

— Благодарю, — сказал британец. — Писатель из меня еще лучше. Надеюсь, перед отъездом из Лидвилла вы купите мои книги?

— Почему бы и нет? — ответил Уилсон. — Ездить в дилижансе из города в город стало намного скучнее, теперь, когда мистер Бантлайн запустил эти свои безлошадные экипажи.

— Почему? — спросил Уайльд. — Вы ведь добираетесь до пункта назначения гораздо быстрее.

— Да, но больше не приходится останавливаться, чтобы отдохнуть и напоить лошадей, так что на станцию по пути не заедешь.

— Он дело говорит, — согласился Омохундро.

— Что ж, господа, похоже, мне сегодня везет, — сообщил Уилсон. — Во что играете?

— Последний час — в покер с обменом, — ответил Омохундро.

— Подходит, — сказал Уилсон. — Сколько составляет взнос?

— Ну, раз уж вам сегодня везет, — заговорил Холидей, — пусть будет сотня.

— Это целая куча корсетов и исподнего, — задумчиво проговорил коммивояжер и, пожав, плечами, ответил: — А, к черту! Все равно играю на чужие деньги. Если не повезет, то свои заберу, вернусь в отель, лягу спать, и мне приснится, будто я обыграл самого Дока Холидея.

— Мне нравится ваш настрой, сэр, — сказал дантист. Заметив, что и вторая бутылка опустела, он попросил бармена принести новую.

— Ты бы полегче, Док, — предостерег его Омохундро. — Это уже третья за вечер.

Холидей пожал плечами.

— Жажда замучила.

— Но…

— Хватит, — отрезал Холидей таким тоном, что Омохундро сразу понял: тема закрыта.

Разыграли четыре сдачи. Две выиграл Уилсон, еще две — Омохундро.

— Поднимем-ка сумму взноса до двух сотен, — предложил Холидей. — Пора мне отыграть свои деньжата.

— Не возражаю, — ответил Уилсон.

— Я тоже, — поддержал Омохундро.

Уайльд поближе присмотрелся к Холидею. От дантиста уже разило винокурней, он с трудом поднимал карты со стола и не мог их толком держать. Глядя на сдачу, он часто моргал, не в силах сосредоточить взгляд. Омохундро начал с сотни долларов, Холидей с парой восьмерок поднял ставку, Уилсон спасовал, и Холидей, вытащив третью восьмерку, победил.

Пришла его очередь сдавать. Он кое-как перетасовал колоду, выпил еще стаканчик, чтобы не тряслись руки, швырнул деньги на середину стола и сдал. Пока Холидей веером раскладывал на руках сдачу, Уайльд заглянул ему через плечо: пара королей, валет, тройка и двойка.

Уилсон бросил на стол тысячу долларов. Омохундро раз глянул на банк и спасовал. Холидей же вынул из кармана стопку денег и отсчитал тысячу.

— Сколько вам карт, сэр? — спросил он Уилсона.

— Ни одной.

— Крупье берет две, — сказал дантист, сбросив двойку и тройку. Медленно присовокупил новые две карты к остальным; вытянуть удалось третьего короля и шестерку.

Уилсон пересчитал деньги в куче, что лежала перед ним, и все сдвинул в центр стола.

— Шесть тысяч триста долларов, — объявил он.

Уайльд ждал, что Холидей сдастся, но тот лишь достал из кармана пачку денег и положил ее рядом с банком.

— Принимаю и поднимаю.

— На сколько? — спросил Уилсон.

— На все, — пожав плечами, промямлил дантист.

Омохундро пересчитал деньги в банке и сказал Уилсону:

— Чтобы вскрыть Дока, вам нужно заплатить одиннадцать тысяч сто пятьдесят долларов.

— У меня столько нет.

— Я не приму отказа от продавца корсетов, — сказал Холидей.

— Сейчас все сделаем, — заверил его Омохундро и обратился к посетителям: — Взгляните на руку Уилсона. Кто хочет в долю?

Прошло минут десять, и наконец нужная сумма набралась. Уилсон вскрылся: четыре дамы и туз.

— Неплохая попытка, — пробормотал Холидей, выкладывая на стол свои карты. — У меня четыре короля.

— О чем это вы? — возмутился Уилсон. — Тут три короля и валет.

— Нет, это вы о чем?! — вскинулся Холидей. Он шатко поднялся из-за стола, уперся в крышку руками и едва не ткнулся в карты носом. Зло поморгал, еще раз присмотрелся. — Черт, будь я проклят! — невнятно выругался он и рухнул на пол.

4

Когда Холидей очнулся, в салуне уже никого, кроме бармена, не было. Прошло несколько минут, прежде чем Холидей вспомнил исход партии, и еще немного — прежде чем осознал, что он теперь без гроша за душой. Все деньги, отложенные на санаторий, он проиграл, не сумев спьяну отличить валета от короля. Тогда Холидей поднялся на нетвердые ноги, немного подождал, чтобы снова не упасть, и вышел в ночь. На Харрисон-стрит тоже было пусто; один лишь койот бесстыже смотрел на него.

Холидей достал револьвер и прицелился.

— Бесполезно, — предупредил койот.

Пока Холидей пытался свести глаза в кучу, он обернулся давешним воином-апачем.

— Гоятлай знал, что придет эта ночь, — сказал оборотень.

— Ну и флаг ему в руки, — пробормотал Холидей. — Джеронимо прислал тебя поглумиться?

Воин мотнул головой.

— Гоятлай хотел напомнить, что однажды вы работали вместе.

— Так ведь ты уже напоминал. Что теперь у него на уме?

— Скоро узнаешь.

— Черт бы тебя взял! — прорычал Холидей. — Я не в том настроении, чтобы загадки разгадывать. Продул все до пенни! Либо говори, чего Джеронимо хочет, либо убирайся к дьяволу!

— Гоятлай собирается поручить тебе важное дело, — ответил воин. — Только в одиночку у тебя ничего не получится.

— Что же я такого должен сделать?!

— Узнаешь, когда время придет.

— И когда оно придет?

— Скоро, — пообещал оборотень, снова став койотом, и скрылся в ночи.

5

— Ты проиграл все?! — взревела Кейт Элдер.

— Все сбережения, — ответил Холидей. — Осталось где-то сотни две долларов.

Он стоял перед ее столом и отчаянно старался не раскачиваться из стороны в сторону.

— Ты, случаем, не пошутить вздумал?

Холидей хотел уже мотнуть головой, но вовремя одумался. Черепушка и без того раскалывалась.

— Нет.

— И что теперь?

— Буду искать другое место, где бы загнуться, — иронично улыбнулся Холидей.

— Я тебя и так могу пристрелить, прямо здесь, — предложила Кейт.

— Скажи это кто другой, я бы решил, что он шутит, — ответил Холидей. — Мне надо присесть, Кейт, — подумав, сообщил он и развалился в кресле.

— Значит, в карты без денег ты играть не можешь, а зубником ты вот уже несколько месяцев как не работаешь, — сказала Кейт. — Ты придумал, как станешь зарабатывать деньги? Можешь оставаться здесь, я тебя не гоню, однако если захочешь свежий номер газеты или чего-нибудь выпить — то как думаешь расплачиваться?

— Вот пойду и заработаю.

— Сказано же тебе: играть ты теперь не можешь, зубы рвать тоже — ты харкаешь кровью на пациентов.

— Есть третий вариант, — возразил Холидей.

— Ради тебя же надеюсь, что он и впрямь есть, — Кейт грозно посмотрела на него и тут же, остыв, предложила: — Пошли на кухню, приготовлю тебе яичницу.

— С тех пор, как мы перебрались в Колорадо, ты мне ни разу не готовила, — напомнил Холидей. — Неужто я вызываю такую жалость?

— Готовить будет Аннабель.

— Я знаком с ней? — попытался припомнить Холидей.

— Опять же, ради тебя надеюсь, что нет. Это робот твоего дружка, — в дверях бордель-маман обернулась. — Ну так что?

— Дай минутку, пока мир не перестанет вращаться, — попросил Холидей. — Там и догоню тебя.

— Смотри… — пробормотала Кейт и отправилась по коридору на кухню.

Холидей долгое время просидел совершенно неподвижно, затем встал на ноги. Комната вроде как перестала кружиться, и Холидей — уверенный, что его не стошнит, — вышел из кабинета.

Аннабель — латунный робот с пышной грудью, осиной талией и невыразительным лицом — готовила болтунью. Холидей присел за стол.

— Благодарю, — сказал он, когда Аннабель выложила яичницу на тарелку.

— О, детка, ты самый лучший, — ответила робот. — Хочешь, повторим?

— Было бы очень неплохо, — язвительно заметила Кейт, — если бы твои приятели немного разнообразили словарный запас моих девочек. Дали им больше трех фраз.

— Уверен, если закажешь им латунную кухарку, они тебя послушают, — ответил Холидей.

— Выглядит аппетитно, — заметила Кейт, указав на яичницу, и обернулась к Аннабель. — Мне тоже приготовь.

— Ну, — присаживаясь напротив Холидея, начала она, — и как ты намерен вернуть деньги?

У меня в запасе еще есть таланты.

Кейт пригляделась к выражению у него на лице.

— Хочешь стать наемным стрелком?

Холидей покачал головой.

— Ни разу в жизни ни к кому не нанимался, не собираюсь наниматься и теперь, когда жизнь моя так близка к концу.

— Тогда что ты намерен делать? — озадаченно спросила Кейт.

— Я слышал, Уайетт Эрп приехал в Денвер. Завтра утром отправлюсь туда же, на безлошадном дилижансе…

— Утром? — недоверчиво переспросила Кейт.

— В смысле, когда проснусь и встану, — уточнил Холидей. — Если верить последним слухам, Уайетт все еще законник. Он должен знать, за чью голову назначена самая высокая награда. Вдруг получится выследить крупную банду, тогда мы ее изведем, а куш поделим.

— Опять этот твой Уайетт, — презрительно проворчала Кейт. — Уичита, Додж, Тумстоун и вот теперь Денвер… Что тебе в нем?

— Он мой друг, — ответил Холидей.

— Подумаешь!

— У человека вроде меня друзей немного, вот я и держусь тех, что есть.

— Ты не заметил, что это ты всегда помогаешь Уайетту, а не наоборот?

— Довольно, Кейт.

Тон, которым он это произнес, убедил Кейт молчать.

Они закончили трапезу в тишине, потом отправились в спальню, где Холидей рухнул на кровать и тихо проспал одиннадцать часов кряду.

6

Путешествовать самоходными экипажами «Бант лайн» Холидей ненавидел. Эдисон вроде оснастил их приборами, которые назвал прожекторами, дабы те освещали путь, однако видеть яму или даже труп буйвола на дороге — не значит объехать его. Лошадь бы сама догадалась обойти преграду, тогда как безопасность самоходного дилижанса зависела целиком и полностью от возницы, а сегодняшнему попутчику Холидей не больно-то доверял. Наверняка дантист знал только то, что экипаж неуязвим для стрел и пуль апачей. Краснокожие дважды нападали на них по пути: стрелы и пули просто-напросто отскакивали от обшивки. «В былые деньки, — кисло думал Холидей, — то есть еще года два назад, апачи, напав на дилижанс, убили бы лошадей, и пассажирам пришел бы конец». Дилижансы «Бант лайн» передвигались за счет электродвигателя на батарее, спроектированного Эдисоном и собранного Бантлайном; бояться стоило не нападения апачей, а сломанной оси или шеи (на такой-то дороге и с таким-то возницей).

Скоро совсем стемнело. Холидей зажег внутренний свет, запитанный от батареи, и продолжил читать бульварный роман, купленный по дороге к станции дилижанса. Это была броская история в манере «всех убью, один останусь», героем которой сделали не кого-нибудь, а самого Холидея. Дурацкий сюжет повествовал о том, как он в одиночку перестрелял банду из двадцати двух человек — что было довольно забавно, при наличии у него всего двух шестизарядных револьверов. Затем, правда, Холидей наткнулся на иллюстрацию: он палил по врагам из двух многоствольных револьверов, каждый из которых имел заряд в две дюжины патронов. Еще в Тумстоуне Холидей примерялся к такому, однако нашел его слишком тяжелым для больного человека, то есть себя. Похоже, никто не сообщил об этом иллюстратору: тот изобразил героя с виду здоровым человеком, наделив его лишними пятьюдесятью фунтами веса.

Затем Холидей прочел раздел о беглых бандитах: автор писал о том, где прячется Джон Уэсли Хардин. Ну-ну… Хардин сидел за решеткой, готовясь получить степень в юриспруденции, тогда как в журнале говорилось, будто он сейчас где-то в Мексике, убивает всякого, кто осмелится приблизиться к его имению.

Дальше шел раздел «Крупные побеги из тюрем»; писали об отчаянном «подвиге» Генри Маккарти — он же Билли Кид, — сбежавшего из тюрьмы округа Линкольн. Кид сбежал среди бела дня, убив при этом двух помощников шерифа. Жаль, в журнале не поместили фотографию — вместо рисунка, автор которого явно ни разу не бывал по сию сторону Миссисипи и не ведал о местных моде и лошадиной упряжи. Кид сделал себе довольно громкое имя, Холидею не терпелось увидеть его настоящее лицо.

Наконец, дантист прочел кошмарную статью «Самые быстрые стрелки». Ха, как будто скорость что-то значит. Холидей лично знавал шестерых самых быстрых стрелков Запада, и все они пали молодыми от пуль самых метких стрелков.

Закончив читать, Холидей убрал журнал в сторону, положил на колени небольшой чемодан и принялся раскладывать пасьянс. Он так увлекся, что не заметил, как дилижанс замедлил ход.

— До Денвера десять минут! — известил его возница через переговорный рожок.

— Спасибо, — ответил Холидей, собирая карты и пряча колоду в карман. — Вряд ли кто еще захочет сюда из Лидвилла съездить.

— Мисс Энтони и мистер Уайльд выступают сегодня, — ответил возница. — Завтра, говорят, народ еще повалит. — Помолчав, он спросил: — Знаете, где остановитесь, Док?

— Еще нет.

— Загляните в «Самородок», — посоветовал возница. — Я сам всегда у них останавливаюсь. Чисто и недорого.

— Звучит заманчиво, — сказал Холидей.

— Как приедем — подождите минут пять, и я вас провожу. Надо сдать экипаж сменщику, который вернется в Лидвилл.

Холидей достал из кармана хронометр на золотой цепочке и проверил время.

— Отлично. Человек, к которому я приехал, не ляжет спать еще часа три-четыре.

— Он картежник вроде вас?

Холидей мотнул головой, хотя и знал, что возница его не видит.

— Не картежник и совсем не похож на меня, — ответил дантист.

У окраины города дилижанс совсем сбавил ход и наконец остановился у небольшой постройки, станции «Бант лайн». Холидей, выйдя из салона, подождал, пока спустится из кабины возница. Затем в экипаж забрались две дамы и мужчина; сменщик поставил на двигатель новую батарею и, забравшись в кабину, развернул дилижанс.

Холидей вселился в гостиницу «Самородок», оставил багаж в номере и отправился в салун-казино «Гринбэк». Заведение было куда больше «Монарха», и нужного человека Холидей приметил не сразу.

Сорок игровых столов обслуживало три официантки — они разносили напитки и сигары. Холидей подозвал одну из них.

— Могу я попросить вас об услуге? — сказал он и в ответ на выжидательный взгляд произнес: — Видите того долговязого господина за столиком в углу? Он в вышитой серебристой жилетке.

— Да, и что?

Холидей сунул в руку девушке серебряный доллар.

— Передайте ему, пожалуйста, что в баре его ждет дантист.

Официантка взглянула на Холидея как на психа, однако сообщение передала, и очень скоро долговязый господин присоединился к Холидею.

— Как ты, Док, старый черт? — спросил он. — Я думал, ты осел в Лидвилле.

— Привет, Уайетт, — ответил Холидей. — Я и правда думал там осесть, но обстоятельства изменились.

— Что, — улыбнулся Уайетт Эрп, — Кейт тебя снова вышвырнула на улицу?

Холидей поморщился.

— На улицу она меня выкидывает не чаще одного раза в неделю. Правда, потом вспоминает, что со мной в борделе намного спокойней.

— Что же привело тебя в Денвер?

— Ты.

— Это комплемент? — спросил Эрп. — Или мне скорее искать выход?

— Я приехал за твоей головой, Уайетт, и ее содержимым.

— Не нравится мне, как ты это сказал.

— Угости меня стаканчиком виски, и если повезет, мы закончим прежде, чем я попрошу добавки.

Эрп жестом попросил бармена подать два стакана и обернулся к Холидею.

— Ну хорошо, — сказал он. — Выкладывай, что на сей раз?

— Давай присядем там, где нас не подслушают, — предложил Холидей и отправился к свободному столику у окна.

— Ну дрянь, — поморщился Эрп, пригубив виски. — Доводилось мне пробовать коровью мочу лучшего качества.

— Скорее, — поправил его Холидей, — она была моложе.

— Вот дьявол! — рассмеялся Эрп. — Как же мне тебя не хватало, Док! Нет, правда, что мне для тебя сделать?

— Я играл в покер и продул отложенные на санаторий деньги, — признался Холидей. — Не знаю, сколько еще здоровье позволит обходиться без посторонней помощи. Мне очень быстро нужно раздобыть кругленькую сумму, подстраховаться.

— Вряд ли в Денвере шериф набирает помощников, — ответил Эрп.

— Я говорю: мне нужны деньги, а не подачки. Еще месяц или два назад ты служил маршалом. Скажи, за чью голову дают самую крупную награду?

— Ты в охотники за головами решил податься? — выгнул бровь Эрп.

— Чему удивляешься? — спросил Холидей. — Я ведь с оружием, можно сказать, на ты.

— Док, говорят, охотник за головами в поисках добычи покрывает миль сто, — предупредил Эрп. — Думаешь, тебе такие переезды под силу?

— Скоро мне будет не под силу даже ложку ко рту поднести.

— Ну хорошо, — сдался Эрп. — Из последних объявлений: за Боба Олинджера, живого или мертвого, дают семьсот пятьдесят долларов.

— Он разве не помощник шерифа?

— Так и есть.

— Тогда с чего на него открыли охоту? — спросил Холидей.

— На твоей памяти помощники шерифов никого не убивали? — вопросом на вопрос ответил Эрп.

— Так, ладно, кто еще?

— Есть Черный Джек Китчум и Эль Тигре Сейнс, по пять сотен за каждого.

Холидей покачал головой.

— Я потрачу пять сотен, пока буду их выслеживать. Нет ли кого, за чью голову дают настоящий куш?

— Джонни Ринго ты уже убил.

— Разок.

— Джон Уэсли Хардин в тюрьме.

— А что с пареньком, про которого столько разговоров? — спросил Холидей. — У него еще куча прозвищ.

— Нечего тебе с ним связываться, Док, — мрачно ответил Эрп.

— Сколько за него дают? — не пожелал уступить Холидей.

— Забудь. Он — это ты, только намного моложе и абсолютно здоровый.

— Черт тебя дери, Уайетт! — не выдержал Холидей.

Тяжело вздохнув, Эрп посмотрел в глаза старому другу.

— Десять тысяч.

— Десять тысяч, — впечатленный, повторил Холидей. — Выходит, слухи о нем — не такие уж и слухи.

— Кид убил не то пятнадцать, не то двадцать человек, — сказал Эрп. — Если бы он жил по другую сторону Миссисипи, его по малолетству даже на выборы не пустили бы. Забудь о нем, Док.

— Думаю, Кид хорош, раз стоит десять тысяч.

— Док, он запросто убил двух хороших людей — то есть хороших стрелков, — когда бежал из тюрьмы в Линкольне. Я их обоих помню, и знаешь что? Вряд ли ты сам управился бы с ними двумя одновременно.

— Раз уж ты так обо мне печешься, идем на охоту вместе. Куш поделим, — предложил Холидей.

Эрп покачал головой.

— Награду назначил губернатор Лью Уоллес.

— Ну, он себе может это позволить. «Бен-Гур» расходится как горячие пирожки.

— Бен кто?

— Да, да, да, — тяжело вздохнул Холидей, — из нас двоих я один интересуюсь литературой.

— Короче, — продолжал Эрп, — этого малыша Кида ищет половина чертовой Территории. И никто поймать не может.

— Награды за его голову мне хватит на два года в санатории.

— Ты же хотел запереться в нем на четыре.

— Предчувствую, что за время охоты я потрачу половину запаса здоровья, — ответил Холидей. — Едем же. Только не говори, что пять тысяч тебе ни к чему. По пути еще можем зацепить Олинджера и остальных, за кого дают награды.

— Я больше не законник, Док, — напомнил Эрп.

— А я им никогда и не был, — парировал Холидей. — Что с того?

— Еще как был, — возразил Эрп. — Верджил назначил тебя помощником по пути к коралю «О-Кей».

— Я думал, это было незаконно.

— Еще как законно!

— Ты уходишь от темы. Поехали со мной в Нью-Мексико.

— Я женатый человек, Док.

— И что?

— Джози запрещает мне искать неприятности на свою голову, — нехотя признался Эрп. — Мы планируем отправиться на Аляску и добывать там золото.

— Выйдешь на пару со мной против Кида и за десять секунд заработаешь больше, чем если будешь два года горбатиться на прииске, — пообещал Холидей. — Джози у тебя третья супруга, Уайетт, а ты и первых двух не слушал. Что изменилось?

— Все изменилось. Джози — другая.

— Джози — еврейка, — уточнил Холидей. — Происходит из древнего рода палачей — достаточно вспомнить, как иудеи поступил с Иисусом. Ей ли возражать против убийства Кида!

— А ну полегче, Док, — осадил его Эрп.

— По-твоему, жиды не убийцы?! Как-нибудь найди время прочесть Библию.

— Предупреждаю, Док…

— Чахоточному больному ты, значит, перечить можешь, а проклятой жидовке — нет? — возмутился Холидей.

— Ну все, — сказал Эрп, поднимаясь из-за столика. — С этой минуты мы больше не друзья.

— Ну вот, зачем я все это наговорил? — пробормотал Холидей, когда Эрп вышел из салуна. — Проклятье… Джози — единственная знакомая мне еврейка и она очень даже ничего, — он взял стакан и посмотрел в него на свет. — Когда-нибудь придется мне от тебя отказаться. Жаль, ты — единственное, что помогает скрасить невыносимую жизнь.

Он допил виски, покинул «Гринбэк» и по пути в гостиницу заглянул на станцию «Бант лайн». Купил билет на утренний рейс до Нью-Мексико, а заодно — свежий выпуск бульварного чтива, где главная история повествовала о Билли Киде.

7

Дилижанс «Бант лайн» остановился на границе Территории Нью-Мексико, и Холидей перебрался в обычный, запряженный лошадьми, экипаж. Ехать в нем оказалось жестче; внезапно налетели мухи и появилась вонь, да и риск нападения индейцев сделался куда серьезнее. Окружающий пейзаж стал бедней: тут и там изредка виднелись кактусы. Казалось, что здесь слишком сухо даже для змей и пауков; порой попадались выбеленные солнцем кости скотины. Холидей глядел в окно и гадал: зачем краснокожие так яростно отстаивают эти земли, а Соединенные Штаты — их добиваются?

Проехав двадцать миль в глубь Территории, остановились на станции — отдохнуть и напоить лошадей. Холидей выбрался из экипажа размять ноги… однако, заметив на станции бар, решил: черт с ней, с разминкой.

— Что пить будете? — спросил станционный смотритель, работающий одновременно и за бармена, и за билетера.

— Виски.

— Если желаете, могу приготовить чего-нибудь поинтереснее.

Холидей покачал головой.

— Что-то мне уже неинтересно.

— Как скажете, — пожал плечами смотритель. — Спорить с Доком Холидеем не собираюсь.

— Мы знакомы? — уставился на него дантист.

— Не имел чести встречать вас прежде.

— Тогда откуда…

— Пришла телеграмма, — ответил смотритель, достал бланк и прочел вслух: — «Следующим экипажем приедетДок Холидей. Оказать ему всякий почет и ни в коем разе не возмущать».

— Они там что, решили, будто я на завтрак убиваю по человеку? — вслух подумал Холидей и осушил стакан.

— Если скажете, что это неправда, я поверю, — пообещал смотритель. — Черт, я поверю, даже если вы скажете, что коровы летают, а свиньи ссут пивом.

Холидей не сдержал ухмылки.

— Давайте я просто скажу, что виски у вас дьявольски хорош, и попрошу налить еще.

— Это пожалуйста, за счет заведения, — сказал смотритель и заново наполнил стакан.

— Очень щедро с вашей стороны, — заметил Холидей. — Обязательно укажу вас в своем завещании.

— Гм, поговаривают, что вы бессмертный.

«Будь это правда, я бы посмеялся — особенно сейчас, когда в кармане хоть шаром покати», — подумал Холидей, однако вслух произнес:

— О, все люди смертны.

Станционный смотритель уперся руками в стойку и подался вперед.

— Скольких вы убили, Док?

— Одного или двух, — ответил Холидей.

— А говорят, что двадцать пять.

— Должно быть, один из этих проклятых братьев Маклори ожил, — насмешливо произнес Холидей. — Последний раз я слышал, что мой счет — двадцать шесть.

— Так вы убили двадцать шесть человек?

Холидей покачал головой.

— Не верьте всему, что слышите.

— Хорошо-хорошо, — опасливо ответил смотритель. Понял, что позволяет себе лишнего. — Пусть это будет ваш секрет.

— Мой и кучки писак, которые даже считать не умеют, — согласился дантист и вышел из бара.

Он поправил шляпу, чтобы палящее солнце не слепило глаз, и расстегнул пиджак. Жара стояла невыносимая даже для Нью-Мексико. Прямо как в Аризоне. Горячий ветер гнал по плоской земле песок и полынь. В тени под дилижансом устроилась змея и, видно, даже не думала оттуда выползать. Утолившие жажду кони истекали по2том.

— Добро пожаловать в Нью-Мексико, — сказал возница, заметив кислую мину на лице Холидея. — Жарковато, поди?

Холидей вдохнул полной грудью.

— Зато воздух плотней, чем в Лидвилле.

— Ничего, тем, кого вы убили, сейчас жарче.

— Только первым четырем из пяти тысяч, — вымученно улыбнулся Холидей и подумал: «Дожили, в глазах людей я кровожадный безумец!»

— Знаете, у нас тут хватает тех, по ком пуля плачет, — заметил возница. — Одного точно надо бы порешить.

— Серьезно? — стараясь не выдать любопытства, спросил Холидей.

— Я так думаю, — слегка неуверенно добавил возница. — Ходит слух, будто этот тип убил человек двадцать, если не тридцать. Еще говорят, что он паренек милый, вежливый и даже не глупый.

— Это вы о ком?

— О Билли Бонни. Всего пару месяцев назад он бежал из тюрьмы, застрелил при этом не то восемь, не то девять помощников шерифа. А то и двенадцать.

— Не припомню слухов о головорезе по фамилии Бонни, — признался Холидей в надежде, что возница раскроет детали.

— Тогда, может, слышали о малыше Билли Киде?

— Только о нем повсюду и слышу.

— Ума не приложу, как он позволяет звать себя малышом? — вслух подумал возница.

— Как по мне, он выбрал такую профессию, что состариться не успеет, — сказал Холидей. — Можете еще что-нибудь рассказать о малыше Киде?

— Говорят, у него подружка мексиканка, — ответил возница, — и он левша. Последнее, правда, не проверишь — те, кто видит Кида в действии, долго не живут.

— Логично.

На станцию тем временем въехала телега, с которой слезла женщина лет за пятьдесят. Она заплатила извозчику, подошла к дилижансу и, показав билет, забралась в салон.

— Ну, думаю, пора трогать, — сказал возница. — Ее-то мы и ждали. Прошу на борт, Док.

Холидей забрался в салон и сел напротив дамы.

— Меня зовут Шарлотта Брэнсон, — представилась она, протягивая руку в перчатке.

— Джон Холидей, к вашим услугам, мэм.

— Я слышала, — нахмурившись, сказала дама, — как возница обратился к вам «Док».

— Так и есть, мэм, я дантист.

— Вы Док Холидей, верно?

— Да, так меня называют, мэм, — ответил Холидей, касаясь полей шляпы.

— Хочу сразу вас уведомить: я вас ни капельки не боюсь, — заявила Шарлотта Брэнсон.

— Вы меня пугаете, мэм.

Дама хихикнула.

— Я просто уверена, что мы с вами замечательно поладим, Док… можно, я вас буду так называть?

— Почему бы и нет? — пожал плечами Холидей.

— Ну, как мы скоротаем время, Док? — продолжила Шарлотта Брэнсон. — У вас при себе имеется колода карт или вы станете потчевать меня байками о перестрелке в корале «О-Кей»?

— Как насчет канасты, мисс Брэнсон? — предложил Холидей.

— Я миссис Брэнсон, но вы зовите меня Шарлотта.

— Быть посему, Шарлотта. Так как насчет легкой партии в канасту?

— А как насчет сыграть в блэкджек, по доллару за кон? — перебила его предложение Шарлотта.

Холидей не сдержал улыбки.

— Вы правы, Шарлотта, мы с вами замечательно поладим, — помолчав, он решил добавить: — Да, и когда в следующий раз услышите байки о перестрелке, скажите сплетнику, что она состоялась не в корале, а в переулке близ него. Если спросят, кто вам это сказал, прямо отвечайте: Док Холидей.

— Всенепременно, — пообещала Шарлотта. — Кстати, Айк Клэнтон и правда был такой урод, каким его расписывают?

— О, Айк был куда страшнее, — ответил Холидей и, положив себе на колени чемодан, начал сдавать карты.

Они играли и рассказывали друг другу истории, пока часа через три дилижанс не въехал на очередную станцию. К тому времени Холидей разбогател на семь долларов.

— Ну что ж, по-моему, я держалась не так уж и плохо, — подвела итог Шарлотта.

— В Тумстоуне, да и не только, поговаривают, будто бандит по имени Джонни С Одной Двойкой — лучший картежник на всем Западе, — Холидей улыбнулся. — Однако даже с ним приходилось не так туго.

— Я польщена, — просияла Шарлотта. — Обеднела на семь долларов, но польщена.

— Позвольте потратить часть выигрыша на то, чтобы угостить вас выпивкой, — предложил Холидей.

— Бокальчик, не больше, — ответила Шарлотта, когда Холидей выбрался из салона и подал ей руку. — Все никак не привыкну к этому… как вы его зовете?.. к пойлу?

— Лично для меня виски — напиток, — ответил Холидей, подставляя даме локоть.

— Добро пожаловать, — приветствовал их станционный смотритель. — Чем могу помочь вам и вашей миссус?

— Эта миссус — из Штатов, — сказал Холидей. — Есть у вас что-нибудь с восточного берега Миссисипи?

— Можно сказать, что есть, — ответил смотритель. — Напиток из Сент-Луиса годится?

Холидей вопросительно взглянул на Шарлотту, и та кивнула.

— Сойдет, — сказал Холидей, а когда смотритель пустился на поиски нужной бутылки, спросил: — Путь выдался долгий. Где у вас отхожее место?

— На заднем дворе.

Холидей обернулся к Шарлотте.

— Дамы — вперед.

— Я воздержусь, Док, не хочется.

— Тогда с вашего позволения…

Холидей вышел в дверь и, обогнув станцию, заметил нужник. Он уже направился к будочке, но тут его внимание привлек суслик — зверек стоял столбиком в нескольких футах от нужника и, не мигая, глядел на Холидея.

Дантист достал из кармана платок и взмахнул им.

— Пшел! — прорычал Холидей и хотел уже пнуть суслика… но тот обернулся старым знакомым.

— Ну, что еще? — раздраженно произнес Холидей.

— Гоятлай знает, что ты задумал, — сообщил апач.

— Он только это просил передать?

— Нет, — ответил оборотень. — Гоятлай прислал сообщить: один ты ни за что не победишь Генри Маккарти, известного как малыш Билли Кид.

— Это мы еще посмотрим, — ответил Холидей.

— С твоей стороны будет мудро внять словам Гоятлая. Маккарти, известного как малыш Билли Кид, защищают.

— Банда?

Воин покачал головой.

— Шаман?

Воин кивнул.

— Может, оно и так, — с сомнением произнес Холидей, — только я не для того проделал долгий путь, чтобы развернуться и отправиться восвояси.

— Гоятлай не ждет, что ты вернешься в Лидвилл.

— Если я прямо поинтересуюсь, он ответит? — спросил Холидей. — Какого хрена ему от меня надо?!

— Нужна услуга.

— С какой стати мне услуживать ему? Джеронимо — враг Соединенных Штатов.

По лицу оборотня скользнула тень улыбки.

— Разве тебе не все равно?

— В принципе, да, — пожал плечами Холидей, — все равно. Однако вопрос остается: с какой стати мне услуживать Джеронимо?

— В благодарность он окажет услугу тебе.

— Поможет мне с Кидом?

— Да.

— Джеронимо поможет мне его убить?

Воин мотнул головой.

— Убьешь его ты — если, конечно, сможешь. А сможешь ли, не знает ни Гоятлай, ни кто-то другой.

— Тогда как он мне отплатит?

— Сделает так, что ты сразишься с Маккарти, известным как малыш Билли Кид, когда тот будет без защиты.

— Тоже мне услуга, — нахмурился Холидей. — Билли Кида еще победить надо.

— Сейчас ты его точно не одолеешь.

— Ну хорошо. Чего Джеронимо желает взамен?

— Он сам тебе скажет.

— Разве сейчас со мной не он беседует? — не выдержал Холидей.

— Гоятлай все скажет тебе сам, — спокойно повторил воин.

— Когда?

— Скоро.

— Черт возьми, отчего не сейчас? — прорычал Холидей, но перед ним на земле снова сидел суслик. — Том Эдисон недавно изобрел телефон. Вот бы ты мне просто позвонил, — пробормотал Холидей. — Такими темпами я в каждом животном скоро начну видеть твоих воинов.

Холидей уединился в нужнике, а когда вышел, то суслика и след простыл.

— Не знала, что вы любитель животных, Док, — заметила Шарлотта, когда Холидей вновь присоединился к ней.

— Мне бывает их жалко, но приручать зверей — увольте, — ответил тот. — А что?

— Я выглянула в окно и увидела, как вы разговариваете с сусликом.

— И долго я с ним разговаривал? — спросил Холидей.

— Минуты две.

— Больше вы ничего не видели?

— А должна была?

Холидей хмуро пожал плечами.

— Черт его знает…

8

Экипаж въехал в Линкольн, городок, который, казалось, сливается с пейзажем — такой же бурый, неприметный и сухой. Ни одно здание, даже церковь или суд, не превышали высоты в три этажа; если не считать пары отелей, то почти все домишки представляли собой приземистые одноэтажные постройки с плоскими крышами. «Бант лайн» не провела маршрут до Линкольна, и потому конные экипажи оставались для местных главным средством сообщения с окружающим миром. Правда, здесь было чересчур жарко, чтобы оставлять животных у коновязи, и по пути к центру города дилижанс миновал несколько конюшен.

Холидей открыл дверцу экипажа и по мере сил помог Шарлотте выбраться на немощеную улицу. Попутчица, разумеется, оказалась тяжела для него — как и всякая прочая женщина ростом выше пяти футов, — однако Холидей справился.

Когда дилижанс отъехал, Холидей оглядел отель: три окна в трещинах, обшивка местами отвалилась и кое-как прибита на место; со дня постройки гостиницу никто не красил, и солнце с пылью спокойно делали свое дело.

— «Гранд Отель», — прочел Холидей вывеску и поморщился. — Интересно, есть ли к западу от Миссисипи хоть один город, владельцы «Гранд Отеля» в котором вообще знают, что такое «гранд»?

— Неужто за фасадом сурового стрелка скрывается аристократ с юга? — насмешливо спросила Шарлотта.

— Скрывается, и очень хорошо, — саркастично ответил Холидей. — Война тому способствовала.

— Простите, — извинилась Шарлотта, — не хотела вас обидеть.

— Я и не обиделся, — ответил Холидей и огляделся. — Можем весь день тут простоять и запылиться, а можем пройти внутрь.

Шарлотта согласно кивнула, и Холидей, подхватив свой чемодан правой рукой, левой думал уже взяться за багаж попутчицы, однако та опередила его: сама подняла вещи и направилась к входу в гостиницу; Холидей не успел даже возразить.

— Номера сдаете? — спросил он, подходя к стойке.

— Только этим и занимаемся, — учтиво ответил престарелый портье. — Вам и миссус один на двоих?

— Нам раздельные номера, — поправил его Холидей и, видя удивленный взгляд старика, пояснил: — Она, конечно, миссус, но не моя.

Портье обернулся к шкафчику с ключами.

— Номер 206 для дамы, и 215 — для господина, — сказал он. — Как долго планируете оставаться у нас?

— Я на десять дней, — быстро ответила Шарлотта.

— Я — пока еще не знаю, — сказал Холидей.

Портье пристально присмотрелся к нему и спросил:

— Вы ведь — это он, да?

— Вряд ли, — совершенно безразличным тоном ответил Холидей.

— Нет, это точно вы, — убежденно закивал головой старик. — Вы Док Холидей, приехали кого-то убить.

— Я дантист и картежник, — сказал Холидей.

— Вы Док Холидей, и вы здесь по делу, — не унимался портье.

— Мое дело — рвать зубы и играть в карты.

— Кого убить намерены? — спросил старик, будто не слышал ответов Холидея. — Должно быть, президента банка или, может, даже мэра? — понизив голос до шепота, он поинтересовался: — Вы заодно с малышом?

— С каким еще малышом? — сдерживая любопытство, спросил Холидей.

— Как с каким? С Билли Бонни, конечно же! — воскликнул портье. — С Билли Кидом! Он наша местная знаменитость! — старик глянул на парадную дверь, будто кто-то мог внезапно войти и услышать его. — Вы с ним в сговоре, так? — заговорщицким тоном произнес он.

— Умника вроде вас не проведешь, — сказал Холидей. — Да, мы с Кидом партнеры. Где мне его найти?

— Черт, он ведь ваш партнер, — засмеявшись, ответил портье.

— Я в городе новенький, а Кида о моем приезде надо известить.

— Маршал с помощниками обыскались его, несколько месяцев кряду не могут найти. Так откуда же мне знать, где сейчас Кид!

— Ну и ладно. — Холидей с деланным равнодушием пожал плечами. — Просто пустите слух, что я в городе, и мне надо обсудить с ним кое-какие дела.

— Всенепременно, — пообещал портье, — хотя Кид может объявиться только через месяц, если не позднее. За него назначена такая награда… двенадцать тысяч долларов. Сыщется немало охотников, даже среди тех, кто зовется его друзьями. Эти будут только рады всадить Киду пулю промеж голубых глаз.

— Благодарю, — сказал Холидей, бросая на стойку четвертак. — А теперь пора, думаю, мне и леди отправиться по номерам, разобрать вещи и освежиться.

Шарлотта вновь опередила Холидея и сама понесла багаж. Холидей вздохнул, попытавшись представить, как бы он справился с двумя чемоданами, если бы оказался проворней. Вместе с попутчицей они поднялись на второй этаж и там, пока Шарлотта открывала дверь номера, Холидей достал хронометр.

— Половина третьего, — сказал он. — Может, поужинаем вместе?

— Почту за честь, Док, — ответила Шарлотта. — В котором часу?

— В семь вечера.

Шарлотта кивнула.

— Встретимся в вестибюле… то есть местном его подобии.

Коснувшись полей шляпы, Холидей двинулся в сторону своего номера. Отпер дверь и вошел в комнату, небольшую, чистую и довольно уютную: маленький шкаф, узкая односпальная кровать, накрытая прохудившимся покрывалом; рядом — тумбочка, обеденный стол, видавший лучшие дни и служащий одновременно столом письменным, деревянный стул. В углу помещался рукомойник. Выглянув в окно, Холидей насчитал на заднем дворе четыре нужника.

Он положил чемодан на кровать и открыл его, думая развесить одежду в шкафу, но потом решил, что неплохо бы для начала проветрить комнату. Открыл окно, и на карниз тут же приземлилась птичка. Она с любопытством уставилась на Холидея.

Тот вернулся к чемодану и, закрыв его, убрал под кровать. Обернувшись к окну, застал там апача — оборотень сидел на подоконнике.

— Гоятлай желает тебя видеть, — сообщил индеец.

— Так птица — это ты, — сказал Холидей, удивленный тем, что все еще удивляется манере оборотня появляться и исчезать.

— Прямо сейчас, — поторопил вестник.

Холидей глянул ему за плечо.

— Джеронимо во дворе?

— Если его увидят, то сразу убьют.

— Так он в отеле?

Воин покачал головой.

— Мне велено проводить тебя к Гоятлаю.

— Ну хорошо, — пожал плечами Холидей. — Пошли, пора бы уже нам разобраться…

Он шагнул было к двери, однако воин остановил его:

— Не туда!

— А куда… — договорить дантисту не дали.

Его внезапно окружила непроницаемая тьма. Холидей вроде стоял на месте, но чувствовал, будто движется. Он совершенно точно не летел, потому что в лицо не било встречным ветром. Он попытался понять, тепло ему или холодно, сухо или мокро, однако чувства словно отказали. Холидей пришел к выводу, что он очутился где-то в другом месте… и вскоре, буквально через несколько секунд, все закончилось.

Он понимал, что из номера отеля его забрали, и вместе с тем — даже не понаслышке зная о силе индейских шаманов — никак не думал оказаться там, куда его перенесли. Он стоял посреди огромной долины: сплошные кактусы да перекати-поле, если не считать горстки вигвамов. У костра подле ближайшего из шатров сидел сам Джеронимо, в окружении смутных призрачных теней, что извивались подобно питонам. За прошедшее время шаман нисколько не изменился: все такой же плотный, мускулистый, широкий в лице и теле, он по-прежнему не улыбался.

— Гоятлай приветствует тебя, — сказал оборотень. Оказалось, он стоит рядом с Холидеем.

— Гоятлай и сам может ко мне обратиться, — напомнил дантист.

— Гоятлай говорит через меня.

— Почему? Он ведь понимает каждое мое слово. Только не надо врать, будто Джеронимо не знает нашей речи.

— Он не станет говорить на языке врагов.

Холидей заглянул Джеронимо в глаза.

— Если я твой враг, то что я тогда здесь делаю, и с какой стати мне оказывать тебе услуги?

Джеронимо молча смотрел на него, и через минуту стало ясно: ни он, ни Холидей первым глаз не отведет.

— Я буду говорить с тобой, — сказал наконец Джеронимо и поднялся с земли.

— Вот и славно, — ответил Холидей. — Просто помни, что я тебе не враг.

— Среди вашего рода есть лишь один, кто мне не враг, белоглазый, — сказал Джеронимо. — Он сейчас по другую сторону большой реки, которую твой народ не смеет пересечь. Ты — всего лишь убийца.

— Ты поэтому призвал меня? — спросил Холидей. — Уверен, в твоем племени хватает охотников.

— Бывает охота, с которой лучше всех справится всем известный Холидей.

— Приятно слышать этот комплимент, каковым ты его, несомненно, считаешь, однако я — не наемный стрелок.

— Нет, — согласился Джеронимо, — но свой талант продаешь.

— Изволь-ка пояснить.

— Услуга за услугу, — ответил Джеронимо. — Мы с тобой уже заключали договор, ты и я, год назад в месте, что зовется Тумстоун.

— Юристы называют такие договоры квипрокво, недоразумение, — заметил Холидей. — С какой стати мне оказывать тебе услугу? Ведь не за красивые же глазки?

— Я знаю, зачем ты приехал, Холидей, — ответил Джеронимо. — Ты дурак и пьяница, проиграл все деньги, да еще и умираешь.

— Спасибо за сочувствие, — ядовито перебил его Холидей; где-то вдали взвыл койот.

— Тебе нужны деньги, чтобы умереть в мире, и вот ты решил заработать их убийством того, кто известен тебе лишь по прозвищу Билли Кид.

— Он мне совсем не известен.

— Не передергивай, — резко сказал Джеронимо. — Ты здесь ради награды, что белоглазые назначили за убийство Маккарти, известного как Билли Кид.

— Ладно-ладно, — уступил Холидей, — я приехал убить его.

— Тебе это не под силу.

— И ты, надеюсь, скажешь почему?

— Его защищают.

— То же мне успел сказать твой гонец, — произнес Холидей. — Кто покровительствует Киду и зачем?

— Кида защищает Вокини из южных шайенов, — ответил Джеронимо.

— Римский Нос? — удивленно переспросил Холидей. — Признаться, я считал, что вы работаете на пару. Вы, два самых могущественных шамана на континенте, чья магия остановила продвижение Соединенных Штатов.

— В этом деле мы союзники, — заверил его Джеронимо, — но Маккарти, известный как Билли Кид, действует под опекой Вокини.

— Почему? Они заключили сделку?

— Нет, Маккарти, известный как Билли Кид, даже не знает, что он под защитой.

— Ладно, повторю: почему? зачем? — спросил Холидей, не в силах уловить смысл.

— Вокини ненавидит белоглазых. Маккарти, известный как Билли Кид, убивает белоглазых, а еще он не убил никого из нашего рода. И до тех пор, пока не убьет, будет оставаться под покровительством.

— Ты можешь лишить его защиты?

Джеронимо покачал головой.

— Я не сильнее Вокини.

— Тогда зачем все это мне рассказываешь? — поразился Холидей.

— Я вряд ли сумею одолеть Вокини, а если и смог бы, то не убил бы его. Не хватало еще помочь белоглазым. Зато, — сделав паузу, добавил Джеронимо, — постараюсь ослабить заклятие, дабы ты мог убить Маккарти, известного как Билли Кид. Если, конечно, ты сможешь его убить.

— Обнадежил, называется, — проворчал Холидей. — Я — больной умирающий человек, и мне предстоит бой против паренька, увеличивающего счет мертвецов быстрее Джона Уэсли Хардина, а ты не то что не гарантируешь победы, так еще и не уверен, сможешь ли сдержать Римского Носа, ибо он, видите ли, по силе равен тебе. Может, Нос чуток сильней тебя? Уж поверь мне, опытному стрелку: почти всегда этот самый чуток решает все.

— Правду говоришь, — согласился Джеронимо, — но на сделку пойдешь все равно. С моей поддержкой у тебя есть только шанс проиграть, а без нее ты проиграть просто обречен.

Пристально посмотрев на шамана, Холидей ответил:

— Убедил. Значит, это твоя услуга мне. Чего же ты ждешь от меня? Кого надо убить?

— Никого убивать не надо, — ответил Джеронимо.

— Никого? — удивился Холидей.

— Если на то не будет нужды.

— Ну, и что дальше, не томи, — ухмыльнулся Холидей.

— В дне пути отсюда… — начал было Джеронимо.

— Я даже не знаю, где мы! — перебил его Холидей.

— Узнаешь, — пообещал Джеронимо. — Так вот, в дне пути отсюда есть долина, очень похожая на эту. Было время, когда они, две долины, были сестрами, ведь их обеих создала одна рука.

— Теперь что-то изменилось? — предположил Холидей.

— Через другую долину проходит путь, и на пути стоит дом, в котором люди ожидают поезда.

— Понятно, в долине построили железнодорожный вокзал. Что дальше?

— Уничтожь вокзал, — велел Джеронимо; в этот момент над головой у него пролетело три летучие мыши. Черт, откуда они, в такой-то пустыне? Да и мыши ли это?

— Зачем? — спросил Холидей.

— Вокзал оскверняет кладбище нашего племени.

— Ты ведь шаман, — напомнил Холидей. — Почему сам не разрушишь?

— Не могу, — хмуро признал Джеронимо.

— Что, Римский Нос и тут поработал?

— Не знаю. Он клянется, что ни при чем, и мы теперь союзники. Хотя прежде мы враждовали, и кладбище — наше, так что Вокини оно безразлично. Он не стал бы его защищать, не стал бы и осквернять. Однако на станцию наложили заклятие.

— У апачей, надо думать, есть и другие враги? — спросил Холидей.

— Их — что песчинок в пустынном вихре, — ответил Джеронимо.

— Так, и сейчас ты расскажешь, что такого особенного в этой станции, или в тех, кто ее защищает? Ты ведь уже пытался ее уничтожить?

— Мы пробовали сжечь ее, но она не горит. Мы захватили три пушки у ваших конников, мы знаем, как из них стрелять — палили по станции, но в ней даже окна не разбились. Наши стрелы отскакивают от ее стражей. Мы стреляем в них из ружей, но пули отскакивают от них, а сами люди даже не морщатся.

Холидей немного помолчал и наконец заглянул в холодные немигающие глаза Джеронимо.

— Давай проверим, все ли я верно понял, — сказал он. — Мне только нужно уничтожить неуязвимый для пуль, стрел, ядер и огня вокзал, а взамен смертельно больной человек на равных сразится с величайшим на Западе убийцей? Ты это мне предлагаешь?

— Все так.

— Дай-ка минуту, надо подумать, — сказал, глядя под ноги, Холидей.

Джеронимо кивнул.

Холидей немного постоял, поразмыслил, затем снова взглянул на шамана.

— А, была не была, — сказал он. — Если Кид убьет меня, то деньги уже не понадобятся.

— Значит, по рукам, — подытожил Джеронимо.

— По рукам, — ответил Холидей, — но прежде, чем напасть на станцию, я пошлю в Лидвилл за парой друзей.

Он глянул на Джеронимо, ожидая согласия или отказа, и тут заметил, что вновь очутился в номере отеля. За окном улетала прочь маленькая птичка.

9

Холидей как раз вернулся с телеграфа и наткнулся в вестибюле «Гранд Отеля» на Шарлотту Брэнсон.

— Я уж было начала беспокоиться за вас, — вместо приветствия произнесла она.

— Ну зачем же, пустое! — заверил ее Холидей. — Пока я ему нужен, он меня не убьет.

— Кто? — резко спросила Шарлотта.

— Прошу прощения, — запоздало осекся Холидей. — Это я заговариваться начал…

— Так кто вас не убьет? — не отставала попутчица.

— Да кто угодно, — Холидей неловко попытался изобразить беззаботность. — Я сильно задержался?

— Где-то на полчаса. С вами все хорошо?

— По мне заметно? — вопросом на вопрос ответил Холидей.

Шарлотта посмотрела на него и улыбнулась.

— Я начинаю понимать, почему вы так часто стреляетесь на дуэлях, — сказала она. — С вами поговоришь — взбесишься.

— Тогда предлагаю выяснить, не взбеситесь ли вы со мной за одним столиком? — он предложил Шарлотте взять его под руку. — Пройдемся, поищем рестораны?

— У нас их тут всего четыре, — сообщил портье.

— Какой рекомендуете?

— «Серебряный стейк», — ответил старик.

— От одного названия уже зубы сводит, — заметил Холидей, и Шарлотта рассмеялась.

— Поверьте на слово, — заверил его портье, — это заведение — лучшее.

— Чем же оно лучшее?

— Хозяин — мой кузен.

— Полагаю, такой рекомендацией пренебречь просто нельзя, — сказал дантист и, обернувшись к Шарлотте, спросил: — Так мы идем?

— Где этот ресторан? — спросила она у портье.

— Через два квартала направо отсюда.

Они покинули отель и прошлись по дощатому тротуару, затем пересекли немощеную улицу, через квартал повторили маневр и, наконец, достигли «Серебряного стейка».

— Судя по названию, этому заведению самое место в Тумстоуне, — заметил Холидей.

— Правда? — спросила Шарлотта. — Отчего же?

— Тот город построили близ серебряных шахт, — ответил Холидей. — Когда я покидал Тумстоун, шахты практически истощились, а теперь, наверное, почти заброшены.

— Вы, смотрю, всю страну исколесили, Док?

— Всю свою взрослую жизнь я ищу местечко с подходящим климатом, и где меня не пытаются убить, — он виновато улыбнулся. — Поиски продолжаются.

— Присматриваетесь к Линкольну?

Холидей покачал головой.

— Я тут по делу.

— А где были до этого?

— В Лидвилле, что в штате Колорадо.

— Когда закончите с делами тут, вернетесь в Лидвилл?

Холидей пожал плечами и вздохнул.

— Не знаю. Там есть одно лечебное учреждение, в которое мне надо… — тут он умолк.

— Но…

— …в Лидвилле такой разреженный воздух, что даже птицы не летают, а ходят по земле.

— Тогда вам и правда стоит подумать о том, чтобы остаться на равнинах Аризоны.

Холидей улыбнулся.

— Это противоречит моим основным планам.

— Основным планам? — смущенно насупилась Шарлотта.

— Отыскать местечко, где не так много людей хочет меня убить.

— Дело, конечно, не мое, Док, — сказала Шарлотта, — однако Линкольн славен далеко не своими игорными домами. По пути к центру города мы миновали зубоврачебный кабинет, так что, полагаю, вы прибыли сюда не зубы лечить. Цели ваши связаны вот с этим, — указала она на револьвер в кобуре у Холидея.

— Не исключено, — признал дантист.

— Так в чем же дело?

— Я умираю, вот и хочу собрать немного денег, дабы окончить дни под присмотром опытных врачей. Без сапог, — не сдержав улыбки, добавил он.

— Черт вас подери! — пожаловалась Шарлотта. — Нужно вам так откровенничать?! Какое теперь удовольствие от ужина?

— Тогда потребуем возмещение затрат у того, кто рекомендовал нам это место.

К ним вышел официант.

— Простите, Док, — заметно нервничая, проговорил он. — Вы ведь тот самый Док Холидей, верно?

— Это что-то меняет? — кивнув, спросил Холидей.

— Нет-нет, все хорошо, сэр, — заверил его официант. — Администрация, то есть мой патрон хочет угостить вас и вашу спутницу фирменным блюдом… если разрешите вывесить табличку с извещением, что вы здесь ужинали.

— Передай патрону, что условия приняты, — ответил Холидей.

— Благодарю, сэр! — сказал официант и умчался на кухню.

— С вами такое часто случается? — спросила Шарлотта.

— Время от времени, — улыбнулся дантист. — Это они еще дешево отделались.

— В каком смысле?

— Если задержусь в городе еще дня на два-три, гробовщик предложит десять долларов за то, чтобы я дал письменное разрешение похоронить меня. Или же он заплатит двадцать пять долларов — если не все пятьдесят, — если разрешить на первые несколько дней выставить меня в витрине конторы.

— Какой ужас! — воскликнула Шарлотта.

— Ужас, — насмешливо объяснил Холидей, — в том, что если я не соглашусь на показ своего трупа, гробовщик все равно выставит его в витрине.

— Вот вы кто для него — всего лишь труп для показа?

Холидей кивнул.

— И еще начинка для гроба.

— Не понимаю, как можно жить так?

— Как можно умирать так? — кисло ответил Холидей.

Подали стейки.

— Ну что ж, вам, видно, меняться поздно, — сказала Шарлотта. — Может, еще попотчуете меня байками о стрелках, которых знаете или знавали? Тогда я не замечу, что стейк пережарен.

— Могу рассказать о Уайетте Эрпе и его братьях, — предложил Холидей. — Или о Курчавом Билле Броциусе. Или о Бэте Мастерсоне.

— О них обо всех я слышала, — сказала Шарлотта. — Дикого Билла Хиккока знаете?

— Нет. Жаль признавать, но я не имел удовольствия быть с ним знакомым. Зато я знал Клэя Эллисона, Бена Томсона и братьев Маклори.

— Говорят, Маклори вы убили, — сказала Шарлотта. — Всех.

— Их было-то двое.

— Да вы ходячая легенда, герой романов, — рассмеялась она. — Кто вам запомнился больше других?

— Джонни Ринго, — без раздумий ответил Холидей.

— Интересный, поди, человек?

— Самый интересный, — кивнул Холидей, — из тех, кого я встречал. И самый лучший друг.

— Он еще жив? — спросила Шарлотта.

— Нет.

— Кто же его убил?

— Я, — признался Холидей.

10

Телега остановилась на вершине холма, и трое взглянули на железнодорожную станцию посреди пустынной долины.

— С виду в ней ничего примечательного или необычного, — сказал Эдисон, настраивая полярность защитных очков, чтобы солнце не слепило глаз.

— Стены ее не обшиты сверхпрочной латунью, — добавил Бантлайн.

— Джеронимо говорит, дело не только в самой станции и путях, — сказал Холидей. — Даже люди на вокзале неуязвимы для пуль и огня.

— Все без исключения? — уточнил Эдисон. — Если мне случится ждать на этой станции поезда, то стану ли я неуязвим?

Холидей пожал плечами.

— Думаю, что да. Я пока не придумал, как это выяснить. Если ошибаюсь, можно во время проверки убить кучу народа.

— Разумный довод, — признал Эдисон.

Бантлайн ткнул его локтем в бок.

— Ветер задувает с запада, — сообщил он.

— Это плохо?

— Не исключено. На его пути почти не лежит препятствий, зато есть горы песка.

Со дна телеги Бантлайн достал матерчатую сумку, из которой извлек три круглых металлических предмета, каждый по дюйму в диаметре. Два он выдал Эдисону и Холидею, третий приберег для себя.

— Это что еще за черт? — спросил Холидей, повертев диск в руках. — Тут сотня дырок, а о применении остается лишь гадать. Оно даже никуда не втыкается, не то что остальные изобретения Тома.

— Конкретно эти устройства работают на этом, — сказал Эдисон и вынул из кармана батарейку.

— Работают? Но как? — подозрительно спросил Холидей.

— Фильтруют воздух во время песчаной бури, так что нам не придется искать укрытие, — объяснил Эдисон. — Возьми прибор в рот — вот так, — и дыши только ртом, пока буря не закончится.

Бантлайн указал на очки, что висели на шее у Холидея.

— Не забудь надеть и эти штуковины, Док, не то, к чертям, ослепнешь.

Пока Холидей возился с фильтром и очками, Бантлайн спрыгнул с телеги и накинул на голову лошади очередное непонятное устройство, собранное наполовину из сетки и наполовину из стекла.

— Теперь лошадь тоже не задохнется и не ослепнет, — сообщил механик, забираясь назад в телегу.

Холидей причмокнул, и животное потянуло телегу дальше, вниз по склону холма — к станции.

— Путей из-под песка почти невидно, — заметил дантист. — Их вообще расчищают?

— Ветер наносит песок, он и сметает его, — ответил Эдисон. — К тому же поезда в этой местности, помимо решетки для скота, оснащены особыми щетками — ими расчищают пути перед колесами.

— Твое изобретение? — спросил Холидей.

Эдисон покачал головой.

— Мистера Гловера из Чикаго. Хотя статьи в газетах утверждают обратное, — изобретатель кое-как улыбнулся с фильтром во рту, — за последние десять лет не я один одарил страну техническими новшествами.

Когда до станции оставалось ярдов сто, ветер стих — столь же внезапно, как и налетел. Холидей поспешил вынуть фильтр изо рта и спрятать его в карман.

— Как же неудобно разговаривать с этой штуковиной в зубах.

— Меня заботит другое, — признался Эдисон, — как не дышать через нос.

— С виду местечко заброшенное, — заметил Бантлайн.

— Ничего удивительного, — ответил Холидей. — Тут ходит один поезд, раз в два дня. В следующий раз он пройдет здесь завтра.

— Куда ходит эта железная колымага? — поинтересовался Бантлайн.

— Насколько я знаю, пути связывают Тумстоун и еще пять городов в Аризоне, потом тянутся до Калифорнии.

— Где конечная станция?

— Черт его знает, — пожал плечами Холидей. — Я ни разу не катался на этом поезде и в Калифорнии ни разу не был.

Он натянул поводья, останавливая лошадь, и все трое неловко слезли с телеги. Эдисон вернул фильтр Бантлайну, и тот убрал прибор в сумку.

— А с этим что? — указал Холидей на очки Эдисона и Бантлайна.

— Мы их пока снимать не станем, — ответил изобретатель.

— Ветер вроде успокоился, и бури больше не предвидится, — заметил Холидей. — К тому же вы сейчас войдете в здание.

— Док, — сказал Бантлайн, — видишь маленькую кнопочку на оправе? Она у левого виска.

— Видеть не вижу, но могу нащупать.

— Нажми ее.

Холидей послушно нажал кнопочку, и тут же перед глазами все расплылось и помутнело.

— Какого черта? — испугался он.

— Ты превратил оба стекла в линзы. Если нажмешь кнопку у правого виска, они превратятся в бинокли. Не особенно мощные, но куда сильнее твоих собственных глаз.

— Мы не знаем, что искать, — добавил Эдисон, — так что очки пригодятся, пока будем обшаривать станцию в поисках хоть чего-то необычного.

— А если не помогут, — сообщил Бантлайн, — у нас есть другие методы.

Втроем они направились к зданию вокзала. В будке билетного киоска стоял бородатый мужчина среднего возраста, одетый в форменную куртку. На лавочке сидел, почитывая бульварный роман, юноша, у которого еще толком не пробилась щетина на лице.

— Все еще метет? — спросил начальник станции.

— Буря только затихла, — ответил Холидей.

Билетер присмотрелся к троице новоприбывших.

— Первый раз такие чудные очки вижу, — признался он наконец.

— Последний писк нью-йоркской моды, — съязвил Холидей.

— Нью-Йорк? — спросил юноша, оторвавшись от чтива. — Знавал я одного ньюйоркца.

— Спорю, он всякий раз тоскует по родине, когда попадает в песчаную бурю, — сказал начальник станции.

— Не знаю, — ответил юноша, — я у него не спрашивал.

Эдисон обернулся к Холидею.

— Мы с Недом все тут тщательно осмотрим.

— Я вам помогу, — предложил Холидей.

— Ты не знаешь, что искать, — улыбнулся Эдисон.

— Так ведь и вы не знаете, — напомнил Холидей.

— Твоя правда, — признал изобретатель, — но мы поймем, когда заметим что-то необычное.

— Пойди выпей чего-нибудь, Док, — посоветовал Бантлайн. — Мы здесь ненадолго.

Стянув очки и повесив их на шею, Холидей подошел к начальнику станции.

— Полагаю, у вас такие услуги оказывают?

Начальник кивнул.

— Пока ждешь поезда, сто раз упаришься, — он достал из-под стойки бутылку и стакан, налил Холидею выпить.

Холидей положил на стойку гривенник и осмотрелся, прикидывая, на какую лавку присесть… и заметил, что парнишка во все глаза, не моргая, таращится на него.

— Что-то не так, малец? — спросил Холидей.

— Вы ведь — это он, да? — спросил парнишка. Продолжая благоговейно взирать на Холидея, он встал. — Те двое называли вас Доком.

— Ну, я ведь и впрямь доктор. Точнее, дантист.

— Дантист! — воскликнул юноша. — Так вы Док Холидей!

Холидей коснулся полей шляпы.

— К твоим услугам.

— Док Холидей! — взволнованно повторил паренек. — Поверить не могу! — Он показал бульварный роман. — Я про вас целый год читал!

— Что, и тут про меня написано?

— Нет, здесь о братьях Янгер, — паренек неожиданно и очень густо покраснел. — Где же мои манеры! Я Генри Антрим.

Холидей пожал ему руку.

— Черт возьми, теперь могу похвастаться, что жал руку Доку Холидею!

— Присоединяйся к Доку Холидею и выпей с ним, — пригасил паренька дантист. — Я угощаю.

— Что, правда? — спросил Антрим. — Это вроде как мне полагается вас угостить.

— Когда-нибудь, Генри, когда будешь при деньгах, окажешь мне ответную услугу.

— С чего вы взяли, будто у меня нет денег? — слегка возмутился Антрим.

— Поезд проедет через эту станцию только завтра, — ответил Холидей, — и ждешь ты его здесь по одной причине: нечем заплатить за номер в гостинице.

— Если честно, — виновато улыбнулся юноша, — я бы и впрямь не смог угостить вас выпивкой, но приличия ради предложил…

— Не одолжишь мне этот роман на минутку, Генри? — Холидей протянул руку за книгой. Получив ее, он обернулся к начальнику станции: — У вас не найдется пера и чернил?

Когда начальник станции предоставил просимое, Холидей расписался на обложке и вернул книгу парнишке.

— Вот, держи, — сказал он. — Погоди еще годик-другой, пока я не помру, затем продашь роман с подлинным автографом Дока Холидея за полдоллара или за целый доллар, если повезет.

Антрим прижал книжку к груди.

— Я с ней никогда не расстанусь. Никогда!

Холидей улыбнулся.

— Никогда — срок долгий. Вот подрастешь, и кто-нибудь предложит тебе обменять книжечку на какую-нибудь непристойную открытку. Ты, поди, о них слышал, и даже в руках держал. Ухватишься за шанс и…

— Я? Нет! — заверил его Антрим.

— Что ж, отрадно иметь столь преданного поклонника, — признался Холидей. — Ну, так как насчет выпить?

— С радостью, — ответил Антрим и, подойдя к билетной кассе, подождал, пока начальник станции нальет ему. Отпил из стакана и весь скривился.

— Крепковато для тебя? — спросил Холидей.

— Крепковато!.. — прошептал Антрим, хватая ртом воздух.

— Ничего, привыкнешь.

В этот момент вернулся Бантлайн.

— Ну как? — поинтересовался Холидей.

Механик покачал головой.

— Как по мне, здесь нет ничего необычного. Кое-где даже термиты завелись.

Вскоре вернулся и Эдисон.

— Тебе точно указали на эту станцию? — спросил он.

— Точно.

— Очень странно, — пробормотал Эдисон и огляделся по сторонам. — Ну, здесь хотя бы пусто, уже хорошо. — Подойдя к начальнику станции, он сказал: — Хочу заплатить вам за окно. Сколько с меня?

— С окнами у нас полный порядок.

— Пока — да. Так сколько?

Начальник поскреб в затылке.

— Если считать с работой по установке, то полтора доллара.

— По рукам. — Эдисон обернулся к Холидею. — Док, — сказал он и ткнул пальцем в сторону окна, — выстрели туда, чтобы стекло, к чертям, разнесло.

Холидей в одно движение выхватил револьвер и пальнул по окну.

Ничего не произошло.

Бантлайн подошел к раме и присмотрелся к стеклу.

— Ни следа.

Антрим, напуганный выстрелом, боязливо огляделся.

— Где пуля? Я не слышал и не видел, чтобы она срикошетила.

Несколько минут искали пулю. Тщетно.

— Это же магия! — воскликнул Антрим.

— Точно так, — подтвердил Эдисон и, воодушевленный, прямо-таки засветился. — Док, подойди вон к той деревянной стене на шесть футов и пальни в нее.

Холидей послушно отошел к стене и выстрелил. Результат был тот же самый: в стене ни отметины, а пуля исчезла.

— Потрясающе! — вдохновенно произнес Эдисон. — Просто чудесно! Возвращаемся в город, — обратился он к компаньонам, — снимем номера в гостинице.

Он подошел к начальнику станции и поинтересовался:

— На завтрашний поезд найдутся свободные места?

— Найдутся, — ответил начальник. — Они всегда есть.

— Вот и хорошо. Нам нужно два билета до Тумстоуна.

— Три, — уточнил Холидей, и Эдисон вопросительно взглянул на него. — Я втянул вас в это дело, и чем скорее разберемся с ним, тем лучше.

— Значит, до завтра, Док? — спросил Антрим.

— Увидимся, парень, — кивнул Холидей.

— А можно… мы с вами… займем соседние места?

— Ну конечно, — ответил Холидей. — Ты сам куда едешь?

— Не знаю, — пожал плечами паренек. — Докуда денег хватит.

— Ну, завтра свидимся, — попрощался с ним Холидей.

Он присоединился к компаньонам, и втроем они покинули станцию.

— За вокзалом стоит лошадь, — сообщил Бантлайн, когда они по одному забрались на телегу. — Однако, прежде чем стрелять в нее, надо убедиться, что она принадлежит начальнику станции.

— Это неважно, — ответил Холидей. — Джеронимо сказал, что защищено само место, и потому не имеет значения, кто ты: работник станции, клиент или… лошадь.

— Да, и нельзя просто так подойти к лошади и ударить ее, — сказал Эдисон. — Если мы не выстрелим в нее, а просто ударим, то просто спугнем бедное глупое создание. Черт подери, вот это удача! Спасибо, что вызвал нас, Док!

— Что удачного ты нашел в месте, где ни пули, ни ядра, ни огонь не берут ни стен, ни людей, ни вообще ничего? — удивленно спросил Холидей, щелкая кнутом.

— Ты разве не понял? — радостно произнес Эдисон. — Это же магия!

— Я понял, что тут действует магия, — ответил Холидей. — И что с того?

— Правительство отправило меня сюда, дабы я изыскал способ противостоять магии шаманов, которая сдерживает продвижение Соединенных Штатов у реки Миссисипи, —ответил Эдисон. — Здесь действует такая магия, с которой не справилась бы и целая армия Уильяма Текумсе Шермана. Если я сумею разрушить вокзал, то мы наконец приблизимся к тому, чтобы одолеть магию всех шаманов.

— Об этом я не подумал, — признался Холидей. — Вот потому, наверное, ты гений, а я — простой стрелок.

— Разбирать вещи смысла нет, — сказал Эдисон Бантлайну. — Завтра же вернемся на станцию.

— Верно, — согласился Бантлайн.

— Спрошу из чистого любопытства: зачем ехать в Тумстоун? — поинтересовался Холидей, между делом подумав: действителен ли еще ордер на его арест.

— Там мой первый завод, — ответил Бантлайн. — Как только Том придумает нужное устройство, я его соберу. Тумстоунский завод не просто лучше оборудован, он еще и ближе к станции, чем лидвиллский.

— Завод по-прежнему работает? — полюбопытствовал Холидей.

— С чего бы ему закрываться? — спросил в ответ Бантлайн. — Правительство оплачивает расходы, да и приглядывает за предприятием твой друг Генри Уиггинс.

— Док? — обратился к Холидею Эдисон.

— Да-да?

— Мы на полпути из долины. Видишь вон там суслика?

— Отлично вижу.

— Подстрели его. Проверим, далеко ли распространяется действие защитной магии.

Холидей выхватил револьвер и прицелился в суслика, не торопясь спустить курок. Суслик с любопытством смотрел на него в ответ.

— В чем дело? — спросил Эдисон.

— Я, кажется, знаю этого суслика, — ответил Холидей. — Вот и жду, когда он предупредит, чтобы я не стрелял.

Наконец, когда зверек не соизволил превратиться в апача, Холидей спустил курок. Суслик бухнулся на спину, судорожно дернулся и замер.

— Значит, мы за пределами действия магии, — сделал вывод Эдисон. — Отлично.

Они продолжили путь через долину, а Холидей обернулся и посмотрел на бездыханное тельце суслика. Странно, но, в отличие от множества загубленных людских жизней, убийство безобидного зверька заставило его ощутить себя последней сволочью.

11

— Ну что, умники, наговорились? — спросил Эдисон.

Они с Бантлайном и Холидеем сошли с поезда и отправились к конечной станции монорельсовой дороги в сотне футов от перрона. Станция была новая и чистая: всюду сверхпрочная латунь, от которой в Тумстоуне уже было некуда деться, внутри вокзала — бар и ресторан. Холидей улыбнулся.

— Бедный парень проспал почти всю дорогу. На заговоренной станции скамьи тверды что твой камень, он на них и глаз сомкнуть не мог.

— Что-то я его не вижу, — заметил Бантлайн.

— Спит еще, наверное, — ответил Холидей. — Я дал ему четвертак — сходить в вагон-ресторан. Если мальчик не проснется до того, как поезд отчалит, его занесет в самую Калифорнию, — дантист огляделся по сторонам. — А, все равно такой невинный деревенский паренек потерялся бы в городе вроде Тумстоуна.

Говоря это, он указал на монорельсовые вагончики в форме пули. Состав как раз подъезжал к станции.

— Вот моя гордость и отрада, — сообщил Бантлайн, с любовью глядя на латунные вагоны. — Лучшее, что я создал до отъезда в Колорадо. Монорельсовая дорога огибает весь город и проходит точно посередине Тумстоуна, мимо «Ориентала».

— Это заведение повидало всякое, пока тут были ты и Эрпы, — добавил Эдисон. — Сегодня оно, поди, простаивает.

Вагончики остановились, их крышки приветливо откинулись.

— Садитесь, — пригласил друзей Бантлайн. — В ногах правды нет. Давайте, по одному в вагончик.

— Надо было сделать их попросторней, — заметил Холидей, закидывая на сиденье чемодан.

Бантлайн пожал плечами.

— Почти никто не любит ездить в компании незнакомцев, особенно в такой местности, как эта. Однако если выбор — ехать одному или топать пешком, то выбирают одиночное путешествие. Так зачем устраивать в вагоне два места, если одно всегда пустует?

— Где думаете остановиться? — спросил Холидей.

— Ты не забыл? У нас в Тумстоуне два соединенных дома, — напомнил Бантлайн.

— Ну, в борделе Кейт мне больше не место, — сказал Холидей. — Она его перед отъездом продала. Поселюсь-ка в отеле «Америкэн», там жила Джози Маркус, пока не вышла за Уайетта. Местечко вроде неплохое. По крайней мере, бар у них приличный.

— Ни в коем случае! — возразил Эдисон. — Ты будешь жить у меня, как гость.

— Моя гостевая комната получше будет, — заметил Бантлайн. — И потом, у меня предусмотрен, — механик подался вперед, готовый привести решающий аргумент, — санузел.

Холидей покачал головой.

— Спасибо вам обоим за приглашение, но вы встаете, когда я только спать ложусь, да и виски у вас вряд ли водится в изобилии.

— Тогда приходи к нам позже, — сказал Эдисон. — Так мы будем знать, что ты еще жив, а ты поймешь, когда мы закончим работу.

Втроем они расселись по вагончикам; крышки закрылись, и состав поехал вкруг Тумстоуна. Холидей почти забыл, что Эдисон и Бантлайн изменили город до неузнаваемости: через каждые десять ярдов — уличный фонарь, почти все здания построены из непробиваемой латуни Бантлайна. С появлением самоходных экипажей лошади стали ненужной роскошью, Холидей заметил всего пару скакунов у одной коновязи. У многих мужчин из кобуры выглядывала рукоять нового двуствольного револьвера.

Через несколько минут состав выехал на Фремонт-стрит и вскоре остановился — не на станции, правда; крышки не спешили откидываться. Глянув в окно, Холидей увидел кораль «О-Кей», там с полудюжины прилавков продавались сувениры: от фальшивых значков маршалов до игрушечных револьверов и бульварных романов, авторы которых божились, что сами видели легендарную перестрелку.

— Черт, мы ведь даже не в корале стрелялись! — зло пробормотал Холидей. — Бой был в переулке у фотосалона, — он вытащил из кармана флягу и выпил. — Черт знает что, святыню из этой помойки сделали! — прорычал он, а тем временем монорельс двинулся дальше.

Через несколько минут состав затормозил у отеля. Холидей, прихватив багаж, покинул вагончик и отправился к «Америкэн».

— Свободные номера есть? — спросил он у портье.

— Для вас всегда найдется, мистер Холидей, — раболепно ответил тот.

— Док.

— Вы к нам надолго, Док?

— Понятия не имею.

— Номер 112, — сообщил портье, выдавая ключ.

Холидей покачал головой.

— Только не первый этаж. Если кто вздумает пристрелить меня во сне через окно, то пусть для начала хотя бы на дерево влезет.

Портье посмотрел в шкафчике для ключей.

— Номер 327.

Холидей снова мотнул головой.

— Я больной человек и сил у меня немного. Выше второго этажа мне не подняться.

— Тогда двести десятый, — выдавив улыбку, ответил портье.

— Чудно, — сказал Холидей. — Пусть отнесут мой багаж в номер. Ключ я заберу позже.

— Э-э… сэр… — нерешительно произнес портье.

— Док.

— Док, — поправился работник гостиницы. — Мне, право, неловко, но…

— Говорите, не робейте, — поторопил его Холидей.

— В городе у вас еще остались враги. Если кто-то придет и спросит вас…

— Если придет Генри Уиггинс, отправьте его ко мне в номер или просто передайте, куда я ушел, — ответил Холидей. — То же с Томом Эдисоном и Недом Бантлайном. Если меня спросит кто-то иной, — продолжил дантист, показав золотой доллар, — вы обо мне даже не слышали.

— Да, сэр.

— А пока я думаю наведаться в ваш ресторан, проверить, действительно ли он все так же хорош, — сказал Холидей и бросил монету портье.

Пересек вестибюль, вошел в ресторан и, как ему показалось, увидел знакомое лицо. Лицо, правда, скрывалось за облаком сигарного дыма.

— Док? — произнес человек за столиком, когда Холидей подошел ближе. — Вы?

— Привет, Генри, — отозвался Холидей и протянул коммивояжеру руку.

— Что б мне лопнуть! — воскликнул Генри Уиггинс, жилистый человечек в дорогом костюме ручного пошива. — Вот уж не чаял снова вас здесь увидеть.

— А я думал, вы отправились продавать приборчики, оружие и роботов по всему фронтиру, — заметил в ответ Холидей.

— Я тут временно, — сказал Уиггинс, присаживаясь обратно за столик. — Я ведь не управляющий, я продавец. Просто ваши друзья попросили об услуге… — он умолк и пристально посмотрел на Холидея. — Черт возьми, как же приятно вас снова увидеть! Какими судьбами, Док? Как вас сюда занесло?

— Занесли меня сюда оба ваших работодателя.

— Так они здесь?

— Уверен, скоро вы с ними встретитесь. А пока — не против, если я помогу вам раздавить бутылку? — спросил Холидей и кивнул в сторону виски.

— Ради бога, — ответил Уиггинс, указав на инициалы «Г.У.» на ярлыке. — Это чтобы бармены знали: бутылка моя. Пить, как вы, я не умею: на одну такую бутылку уходит ночи три-четыре.

— Так вы же разбавляете виски едой! — заметил Холидей, наполняя себе стакан. — Ну, как идут дела с тех пор, как мы с Уайеттом покинули Тумстоун?

— Джонни Биэн — все та же мразь, так и не простил Уайетта за Джози. Джон Клам по-прежнему ратует за закон и порядок через свою газету. Ковбоев почти не осталось: кто мертв, кто ушел из банды. Серебряные шахты почти все истощились. Сказать по правде, тут становится скучновато. Правда, — шепотом добавил он, — с тоской и серостью, я думаю, этот городишко как-нибудь справится.

— Тоска — это еще не беда, — согласился Холидей.

— Жизнь вернется в город, если Фин Клэнтон или еще кто из старых знакомых узнают о вашем приезде.

— Лучше бы Фину Клэнтону не дергаться — дольше проживет. Он что, заново научился ходить? Я же прострелил ему колено.

— Не знаю, он безвылазно сидит на ранчо, — ответил Уиггинс. — Ума не приложу, чем он там занимается. Красть коней в Мексике и продавать их здесь уже невыгодно — теперь, когда самоходные экипажи Тома и Неда убили почти всякую нужду в живых конях.

— Фин вообще туго соображает, — сказал Холидей.

— Вы остановились тут, в «Америкэн»?

— Да. А вы где живете?

— В этом отеле для меня дороговато. Экономлю каждый цент, предпочитаю тратить деньги в «Тигрице».

— Первый раз слышу это название, — признался Холидей, осушив стакан и налив себе еще. — Это игорный дом или таверна?

— Ни то, ни другое, — с улыбкой ответил Уиггинс. — Так теперь называется бывший бордель Кейт.

— Да вы что!

Уиггинс кивнул.

— Металлические цыпочки никуда не делись, как и живые. Нынешний владелец оформил заведение по-своему: новые кровати, отличный виски и красные бархатные обои, как в лучших публичных домах Нового Орлеана.

— Знаете, — произнес Холидей, — давненько я в этот бордель не наведывался. Может, загляну туда вместе с вами.

— Да, и пока Кейт в Колорадо, опробуете наконец металлическую девочку, — ухмыльнулся Уиггинс.

— Вы прямо читаете мои мысли, — тоже ухмыльнулся Холидей.

— А, черт, Док, если хотите, можем прямо сейчас отправиться в «Тигрицу».

Холидей покачал головой.

— Сперва доешьте свой обед и дайте мне допить мой. Этот бордель простоял три года, так что часа за два он никуда не денется.

И так, пока Уиггинс ел, а Холидей пил, они обменялись новостями за последний год. Холидей удивился, как хорошо приспособился его друг к жизни и работе на фронтире. Уиггинс же поразился тому, как сильно похудел с последней встречи Холидей, и что он вообще до сих пор жив. Отметил, что волосы у стрелка быстро седеют несмотря на ранние — слегка за тридцать — годы. Чудо, говорил коммивояжер, сколько в этом истощенном теле жизни!

Наконец, они закончили и отправились на Пятую улицу.

— Сколько здесь живу, — признавался Уиггинс, — никак не привыкну к тому, что все огни зажигаются одновременно. В Сент-Луисе и прочих городах, где я жил, улицы освещались газовыми фонарями, и каждую лампу приходилось зажигать в отдельности. По отдельности же их гасили утром. Зато здесь Джонни Биэн дергает за рубильник, и город мигом озаряется.

— Я рад, что он хоть как-то отрабатывает жалованье, — только и сказал Холидей.

Через пару минут они заметили впереди бордель, а приблизившись на сотню футов, услышали доносящиеся изнутри шум и смех.

— Похоже, там вовсю кутят, — сказал Уиггинс.

— Чего бы им не веселиться? — ответил Холидей, шагая дальше и жалея, что не прихватил с собой трости.

Внезапно грянул выстрел, и оба друга замерли.

— Палят внутри, — заметил Уиггинс.

— И, похоже, пуля нашла цель, — добавил Холидей. — Ответных выстрелов не слышно.

— Может, это кто-нибудь от переизбытка счастья схватился за оружие? — с надеждой в голосе произнес Уиггинс. — В таких местах мужчины сильно распаляются.

— Может, и так, — неуверенно ответил Холидей.

Они взошли по трем ступенькам на широкую веранду. Уиггинс не торопился входить первым, и тогда Холидей сам открыл дверь. У порога его встретило два начищенных робота. Металлические девочки сразу взяли дантиста под руки и провели в гостиную.

— Добро пожаловать в «Тигрицу», — сказала, подходя к нему, живая шлюха. — Меня зовут Доркас. Разрешите показать вам, что у нас да как?

— Нет нужды, — отказался Холидей. — Я знаю, что здесь да как.

— Что-то я вас не припомню, сэр, — озадаченно уставилась на него шлюха.

— Вот и умница, дольше проживешь.

— Ты его не знаешь? — раздался голос из противоположного конца комнаты. — Ну, даешь! Это всем известный Док Холидей!

Обернувшись, дантист увидел попутчика, с которым прибыл на поезде в Тумстоун: тот сидел в кресле, а живые и металлические шлюхи, и шлюхи-киборги ласкали ему плечи и шею.

— Генри? — удивился Холидей. — Генри Антрим?

— Привет, Док, — задорно отозвался парнишка. — Я так и знал, что рано или поздно ты сюда наведаешься.

— Я думал, у тебя нет денег на еду, — напомнил Холидей.

Парнишка мельком улыбнулся.

— Я разве ем?

— Ну что ж, приятного тебе времяпрепровождения, — сказал Холидей.

— И тебе, Док.

Холидей протянул ему раскрытую ладонь.

— Ты чего это? — спросил Антрим.

— Гони назад мой четвертак.

— Прости, Док, но я уже потратил его — и не только его — на этих милых дам.

— Даю тебе срок до завтра, — предупредил Холидей.

— Боюсь, тебя ждет разочарование, — ответил Антрим. — Кстати, должен сообщить кое-что еще, Док.

— Что же?

— На самом деле меня зовут не Генри Антрим. То есть меня так не всегда зовут. И я не нищ, и не невинен. Просто решил тебя немного разыграть.

— Как же твое настоящее имя? — насторожился Холидей.

— О, имен у меня много. Одно из них — Генри Маккарти. Есть еще Уильям Бонни, — паренек улыбнулся от уха до уха. — Третье назови сам.

— Гм, пожалуй, что и назову.

— Док, вместе — ты и я — можем держать этот город в кулаке, — сказал малыш Кид. — Разделим тут все поровну, и даже этих цыпочек. Что скажешь?

— Что скажу? — ответил Холидей. — Оставь четвертак себе.

Билли Кид нахмурился.

— О чем ты?

— Это мой взнос тебе на похороны, — сказал Холидей и выхватил револьвер. Он выстрелил в Кида четыре раза: дважды — в лоб и дважды — в грудь. Шлюхи с криками бросились врассыпную.

Дым рассеялся, и Кид насмешливо произнес:

— Знаешь, Вокини прямо ничего не сказал, но я верил, что он за мной приглядывает. После этой твоей выходки, думаю, город мы поделим из расчета шестьдесят к сорока. Или же, — он лениво достал револьвер и прицелился Холидею в грудь, — я оставлю за собой все сто процентов.

Кид спустил курок, и грянул оглушительный выстрел.

12

— Ни следа, — сообщил Эдисон, хмуро осматривая Холидея. — Даже царапины не осталось.

— Ты что-нибудь почувствовал? — спросил Бантлайн.

Холидей покачал головой.

— Я тощ как жердь. Даже если пуля срикошетила бы от меня, я отлетел бы к стене.

Он, голый по пояс, стоял посреди лаборатории Эдисона. Изобретатель и механик тщательно осмотрели костлявый торс дантиста. В кабинете имелся старый исцарапанный стол, верстак, обожженный химикатами и электричеством, два стула и книги — книги были везде: на полках, подоконниках, они стопками громоздились у стены… Всюду на полу валялись скомканные листы с заметками.

— Пуля не срикошетила? — спросил Эдисон.

— Вряд ли, — ответил Холидей. — В борделе собралось прилично народу — кого-нибудь да задело бы.

— От Кида твои пули тоже не отскочили?

— Нет. Он их вроде как… не знаю даже… всосал, что ли.

— Так, хорошо, можешь надеть рубашку и сюртук, — произнес Эдисон.

Бантлайн нажал кнопку на столе.

— Бесси, три пива, пожалуйста.

— Бесси? — удивился Холидей.

— Это одна из тех роботов-проституток, которых я год назад смастерил для твоей подружки, — пояснил Бантлайн. — Когда вы с Кейт отчалили из города, я забрал ее — то есть его — из борделя и перепрограммировал, сделал себе прислугу.

— Проблема, что и говорить, занятная, — вслух подумал Эдисон.

— Я неуязвим, — заметил Холидей. — Должен быть способ применить мое новое качество для нашей же выгоды.

— Думаешь?

— Я просто уверен.

— Ну-ка подойди и вытяни руку.

Ничего не подозревая, Холидей приблизился к Эдисону, а тот взял с верстака булавку и кольнул друга в палец.

— Ай, черт! — прорычал Холидей. — Больно же!

— Выходит, не так уж ты неуязвим, — улыбнулся Эдисон.

— Ты знал, что мне будет больно?! — накинулся на изобретателя Холидей. — Хотя пули Кида от меня рикошетят?

— Скажем так, предчувствовал, — заявил тот в свое оправдание. — И, кстати, пули не срикошетили от тебя, так же как они не прошли сквозь тебя, не расплющились о тебя. Они просто исчезли.

— Я чего-то не понимаю, Том? — сказал Бантлайн. — Как ты узнал, что можешь уколоть Дока в руку?

— Включи воображение, Нед, — ответил Эдисон. — Зачем мы здесь вообще? Док не сумел никак повредить станцию в заговоренной долине: ее стены неуязвимы для пуль, ядер, огня да и, пожалуй, для всего, чем только можно в нее запустить. Опять-таки, почему? На ней лежит заклятие шамана, и если учесть уровень защиты, это, скорее всего, дело рук Римского Носа. Насколько нам известно, лишь он и Джеронимо владеют магией подобной силы.

— Это понятно, — ответил Бантлайн, — но как — как?! — ты узнал, что можешь поранить Дока, если ему даже пули Кида нипочем?

— Док, — обернулся к Холидею Эдисон, — почему ты согласился разрушить заговоренную железнодорожную станцию?

— Билли Кида опекает некий шаман, — ответил Холидей, — а Джеронимо не позволит мне сразиться с ним на равных, пока я первым не выполню условия договора. Баш на баш, так сказать.

— Ну и?

— Я так ничего и не понял, — признался Бантлайн.

— Думай, Нед, думай!

В этот момент вошла Бесси: в бесформенной одежде, прикрывающей экзотические изгибы латунного тела, с тремя бокалами пива на подносе. Оставив напитки на столе, робот вернулась в дом Бантлайна через бронированный тоннель.

— Кида защищает Римский Нос или другой шаман, равный Носу по силе. Джеронимо просит Дока разрушить станцию, защищенную от апачей, но не факт, что от Дока. Джеронимо знал: Кид где-то поблизости и отправится с нами в Тумстоун, если туда поедем мы трое. Не мог не знать, с его-то талантами. Дальше, Кид — чертовски опасный убийца, о нем все знают, рано или поздно Док должен был схлестнуться с ним… Черт подери, да Джеронимо просто обязан был знать, что они вдвоем поедут в Тумстоун! Ну, — не сдерживая улыбки, произнес Эдисон, — теперь-то все ясно?

— Док под опекой Джеронимо, — нахмурившись, произнес Бантлайн. — Это очевидно, но при этом все равно непонятно, как ты сумел уколоть Дока.

Эдисон улыбнулся еще шире.

— Просто я — не малыш Билли Кид.

— Чтоб тебя, Том! — в сердцах воскликнул Холидей. — Я разобрался в происходящем не лучше Неда!

— Подумай хорошенько, Док, — посоветовал Эдисон. — Ты здесь, потому что не можешь разрушить станцию, пока мы не найдем способ помочь тебе. Все ордера на твой арест аннулированы, с тебя сняли все обвинения, связанные с перестрелкой у кораля «О-Кей». Ковбои либо мертвы, либо разбежались, и единственный, кто затаил на тебя злобу — Фин Клэнтон, калека, который не вылазит с ранчо… Так кто действительно может навредить тебе в Тумстоуне? Один только Билли Кид.

Холидей и Бантлайн, все еще ничего не понимая, продолжали тупо пялиться на Эдисона.

— Док, ты ведь сражаешься не во славу племени апачей. Точно так же Киду плевать на дела южных шайенов, — продолжил изобретатель. — Есть причина, по которой тебе дарована неуязвимость, и заключается она в том, что Джеронимо не может разрушить станцию без твоей — или нашей с Недом — помощи. Зато он оберегает тебя от козней Римского Носа, точнее, от пуль Кида, ставшего — по неизвестным пока причинам — подопечным Римского Носа. Если Джеронимо защитит тебя от всего на свете, зачем тебе тогда выполнять условия сделки? И как ему тогда избавиться от тебя, если ты в одностороннем порядке разорвешь договор?

— Он может просто снять заклятие неуязвимости или что он там на меня наложил, — ответил Холидей.

— Нет, не может.

— С чего ты взял? — удивился Холидей.

— Эмпирическим путем выяснил.

— Как прикажешь тебя понимать?

— Если я не прав, то Джеронимо защитил тебя от всех напастей, не только от магии Римского Носа, однако тогда я не сумел бы уколоть тебя в палец. Похоже, что обратное подтверждает мою правоту. А значит, — улыбнулся он, — если выйдешь против кого-то кроме Кида, постарайся выстрелить первым.

— В гробу я этого Джеронимо видал! — рассердился Холидей. — Шило на мыло я не менять не намерен. Джеронимо просит уничтожить станцию, что оскверняет его племенное кладбище, в обмен на возможность пристрелить малыша Билли. Но сделать так, чтобы ни один из нас не мог убить другого — это же надувательство. Мне деньги нужны за голову мальца, а не шанс вытянуть револьвер и не схлопотать при этом пулю. Пошла эта станция к такой-то матери!

Эдисон тяжело вздохнул и покачал головой.

— Ты не так смотришь на вопрос, Док.

— Чего же я не замечаю?

— Тебе придется разрушить станцию, равно как и нам — изыскать способ помочь тебе. Едва Джеронимо поймет, что ты не желаешь исполнять свою часть сделки, он перестанет защищать тебя от Билли Кида. Вряд ли ты тогда захочешь дуэли с этим неуязвимым юношей.

— Дьявол! — пробормотал Холидей. — Я об этом не думал.

— То есть нам предстоит и дальше искать выход, — подвел итог Бантлайн. — Ничего не изменилось.

— Вот тут ты не прав, — возразил Эдисон.

— Да? Почему?

— Мы еще не знаем, защищен Кид от одного только Дока или от всех. Если учесть, что покровительство Римский Нос начал оказывать ему до приезда Дока в Нью-Мексико, можно предположить, что защищен малец от всех. Заодно мы выяснили, что Док защищен только от Кида. Значит, — обернулся он к Холидею, — если малыш Билли тебя серьезно невзлюбил, ему надо лишь заплатить какому-нибудь конфедерату, и тот выстрелит тебе в спину.

— Как-то все это запутанно, — проворчал Холидей. — Идея просто отправиться на юг, отыскать Билли Кида и убить его нравилась мне куда больше.

— Надо еще кое-что обдумать, — сказал Эдисон.

— Еще кое-что?! — возмутился Холидей.

— Я не знаю, какую сделку заключил — если заключил вообще — Кид с Римским Носом, — ответил Эдисон. — Однако, раз уж Римский Нос знает, кто мы и чего ради обследовали станцию, нам с Недом может грозить смертельная опасность.

— Сомневаюсь, — возразил Холидей. — Он мог сто раз убить вас по пути сюда, в поезде.

— Будем надеяться, что ты прав, потому что, если Кид и правда неуязвим для любых атак, остановить его мы не сумеем.

— Таким он стал совсем недавно, — заметил Бантлайн. — Черт возьми, он ведь из тюрьмы бежал всего пару месяцев как!

— Резонно, — согласился Холидей. — Год назад Римский Нос и Джеронимо заключили союз.

— Как бы там ни было, — произнес Эдисон, — ломать над этим голову сейчас бесполезно. Надо искать решение насущной проблемы.

— Вот бы прихватить со станции кусок стены, окна или хоть чего-то, с чем — или над чем — можно поработать, — посетовал Бантлайн.

— Если можно было бы отхватить от станции хоть кусок, мы бы не вернулись в Тумстоун и не ломали сейчас голову над тем, как сравнять вокзал с землей, — сделал простой вывод Эдисон.

— У меня есть мысль, — поделился Бантлайн, — хотя вряд ли Джеронимо одобрит…

— Нет-нет, ты говори.

— Можно пустить в ход «Латунного крота». Подкопаемся под станцию и рельсы, и все обвалится. Хотя, — поморщился Бантлайн, — мы заодно можем осквернить непосредственно захоронения, а ведь над ними Джеронимо и трясется.

— Вопросов нет, способ дельный. — Эдисон обернулся к Холидею. — Вряд ли ты обратишься с таким предложением к шаману?

— Это он ко мне обращается. Я понятия не имею, как на него выйти.

— Разве его лагерь не стоит в полудне пути отсюда?

Холидей мотнул головой.

— Стоял, чуть больше года назад, однако мне тогда не показалось, что апачи собираются пускать корни. Вряд ли лагерь Джеронимо и сейчас на прежнем месте. Черт, вся Территория Аризона — в его руках, он может обосноваться где угодно. Нас тут терпят, и если когда-нибудь индейцы научатся применять серебро или разводить скот, то белого человека выпрут, назад за Миссисипи.

— Если только Том не найдет способ противодействовать магии, — уточнил Бантлайн.

— Ты прав: если, — поймал его на слове Эдисон.

Холидей направился к двери.

— За пиво спасибо, но за догадки и выводы убить вас мало. Еще пару часов назад я чувствовал себя куда счастливей.

— Да уж, правда — она такая, — мрачно улыбнулся Эдисон. — Ты сейчас играть в карты?

— Если бы карты были мне по карману, я бы не подался в охотники за головами, — ответил Холидей.

— Тогда спокойной ночи, — пожелал ему Бантлайн.

— Спать я даже не думал.

— Ни спать, ни в карты играть… куда же ты, назад в «Тигрицу»?

Холидей пожал плечами.

— Там видно будет.

— То есть?

— Пойду искать мистера Маккарти-Бонни-Антрима-или-кто-он-там, — ответил Холидей. — Когда еще смотреть врагу в лицо, как не в момент, когда ни ты, ни он не можете убить друг друга?

Сказав это, он вышел в теплую аризонскую ночь.

13

Холидей заглянул в «Тигрицу» и, не застав там Кида, отправился в «Ориентал», которым до отъезда из города владели Эрпы. Холидей будто вернулся домой: входя через пружинные двери, он почти ожидал застать за одним из столиков Уайетта и Верджила, а у стойки бара — Айка Клэнтона, кого-нибудь из братьев Маклори или даже Курчавого Билла Броциуса. Холидей тихонько улыбнулся, осознав иронию судьбы: из них из всех в живых остался один только Уайетт, хотя ведь прошел всего год с небольшим.

Холидей кивнул незнакомому бармену, взял стакан и бутылку и, расплатившись, отошел к свободному столику. Сел, налил себе выпить и достал колоду карт. Потягивая виски, принялся раскладывать пасьянс и краем глаза поглядывать на вход: Холидей отнюдь не забыл, что он неуязвим только для пуль Билли Кида. Мельком он прикинул в уме рост и комплекцию парнишки — тот был ниже Холидея — и подумал: удалось бы его побить в кулачном бою? Внезапно Холидея скрутило в приступе кашля, и он поспешил прикрыть рот платком. Минуты полторы спустя приступ прошел. Взглянув на пропитанный кровью платок, дантист признался сам себе: побить не удалось бы и десятилетнего мальчишку.

Он уже раскладывал карты по третьему кругу и допивал второй стакан виски, когда рядом кто-то произнес:

— Десятка черных к королеве красных, — Холидей до того увлекся пасьянсом, что перестал обращать внимание на тех, кто приходит и уходит. Оторвавшись от карт, он поднял взгляд и увидел напротив себя Кида.

— Черные десятки кроют красных валетов, а не королев, — ответил Холидей.

— Ты Док Холидей, а я — Билли Кид. Мы сами решаем, кто кого кроет.

— Не стану спорить, — весело произнес Холидей.

— Тогда чего не ходишь?

— Говоря словами самого известного бандита на Западе, я — Док Холидей, — улыбнулся дантист, — и сам решаю, когда и куда мне ходить.

— Что б мне лопнуть! — от души расхохотался Кид. — Ты мне сразу понравился, Док! Я ведь могу называть тебя Док, а?

Холидей пожал плечами.

— Так меня и зовут. Точнее, — улыбнулся он, — только так меня и зовут. А ты, смотрю, коллекционируешь имена.

— Среди моих прозвищ есть и настоящее имя, есть имя отчима, а прочие я выдумал, даже глазом не моргнув. Но Билли Кид — это я, — он ухмыльнулся. — Пока чуток не повзрослею.

— Кстати, сколько тебе годков?

— Двадцать один.

— Ну что ж, ты взял неплохой старт, — заметил Холидей. — Если молва не лжет, и ты правда так хорош, то, может, дотянешь до тридцати. А теперь хватит стоять над душой, присаживайся.

— Что так сразу до тридцати-то? — спросил Кид, присаживаясь напротив Холидея.

— Обычно дольше стрелки не живут.

— Тебе-то самому сколько?

— Тридцать два.

— Выходит, ты врешь.

Холидей покачал головой.

— Бандит у нас ты, а я — дантист, больной чахоткой.

Малыш Билли снова рассмеялся.

— Скольких ты порешил, Док?

— Уверен, меньше, чем приписывает мне молва.

— Сорок? Пятьдесят?

— Это скорее про Джона Уэсли Хардина.

— Сколько же тогда?

— Намного меньше, — ответил Холидей. — Я не убивал никого, кто не заслуживал смерти.

— Как и я, — сказал Билли Кид. — Если уж совсем по чести, я убивал лишь тех, кто пытался убить меня.

— В том числе и помощников шерифа, что везли тебя в суд?

На губах Кида мелькнула сконфуженная улыбка.

— Ладно, почти все убитые мною пытались убить меня.

— Скажи-ка вот что: за каким дьяволом ты вообще сюда приехал? — спросил Холидей. — Как я понял, ты из Нью-Йорка. Далековато же ты забрался от дома.

— Про дом я ни черта не помню, — ответил Кид. — Когда мне было три или четыре года, мы перебрались в Канзас. Потом отец преставился, и мамаша вышла замуж второй раз. Отчим перевез нас в Нью-Мексико.

— Для твоей же пользы, наверное, — заметил Холидей. — Попробовал бы ты убить столько народу в Нью-Йорке. Кто б тебе позволил…

— Мне и не позволяют, — огрызнулся Кид. — Я просто беру и убиваю. Хотя… нет, не так, — хмуро покачал он головой. — Я ведь не убийца и не безумец. Черт, я до пятнадцати лет никого не убивал, а половина из тех, кого все же застрелил, участвовали в войне за округ Линкольн.

— Слышал о такой, — сказал Холидей. — Говорят, она жестокой выдалась. А еще говорят, ты сражался совершенно бесстрашно и здорово стрелял.

— Не так здорово, как должен был… или скорее, не в тех, в кого должен был, — заметил Кид. — Я грохнул шерифа и его помощника. Сами виноваты, — пожал он плечами, — что ввязались в ту войну.

— Не скромничай, — ободрил его Холидей. — Почти все знаменитые стрелки не столько метки, сколько везучи. Если кто и правда мог попасть в намеченную цель, так это Дикий Билл Хиккок, Джон Уэсли Хардин и Джонни Ринго. Из них двое погибли молодыми, третий сейчас в кутузке.

— Хочешь сказать, по-настоящему меткие стрелки — те трое да мы с тобой, — поправил его Кид.

— Вчера вечером мы стреляли друг в друга практически в упор, — напомнил Холидей. — Ты разве мертв? Ранен? На тебе хоть царапина осталась?

— Нас обоих защищают шаманы, — сказал Кид. — Сам знаешь. Ну, или, — помолчав, добавил он, — сейчас точно узнал. Я вот давно догадался.

— Вчера еще ты не догадывался, — возразил Холидей. — Когда в меня целился.

— Но подозревал. Не забывай: ты выстрелил первым — и мне ничего не сделалось.

— Кто же твой опекун, если можно так выразиться? — спросил Холидей. — Римский Нос, я полагаю?

Кид покачал головой.

— Один дедок по имени Вокини.

— Так он и есть Римский Нос, — сообщил Холидей. — Шаман из племени южных шайенов. Говорят, они с Джеронимо — шаманом апачей — два самых могущественных колдуна. Я видел, на что они способны.

— Джеронимо? — переспросил Кид. — Я думал, он военный вождь апачей.

— Полководец он, конечно, знатный, однако главная его работа — быть шаманом. Лучший вождь апачей — Витторио, хотя если бы Джеронимо перешел в вожди на полную ставку, то, думаю, уделал бы его.

— Век живи, век учись, — признал малыш Билли. — Итак, чего от тебя хочет Джеронимо? Не может не хотеть, иначе бы не сделал так, что пули от тебя отскакивают.

— Они и не отскакивают. Просто исчезают. Взгляни на свою одежду — дырок нет.

Кид пожал плечами.

— Да пусть и так.

— Джеронимо просит об ответной услуге.

— Уж точно о том, чего сам сделать не может.

— Да, — кивнул Холидей.

— То есть плата за услугу — твоя неузи-зви-смость? Или как там оно правильно произносится?

— Неуязвимость.

— Вот ведь словечко. Значит, таковы условия?

Холидей некоторое время молча смотрел на Кида и думал: «Выходит, ты еще ни о чем не догадался?»

— Да, все верно, — вслух сказал он. — А вы о чем договорились с Римским Носом?

— Серьезно? Думаю, он просто хочет, чтобы я убил как можно больше белых.

— Конкретно он ничего не просил?

— Кокетно?

— Прямо, — подсказал Холидей, решив, что слова «явственно» Кид точно не знает.

— Прямо — нет, — ответил тот. — По мне, так сделка честная. Я сейчас скотоводством занимаюсь.

— Скотину уводишь?

— Я что, похож на фермера? — хохотнул Кид. — В общем, работа порой становится очень опасная, и шаман, похоже, защищает меня — чтобы я мог и дальше убивать белых. Особенно законников, — внезапно помрачнев, добавил он. — У меня как раз появилось одно имечко в списке, в самом верху. Я первый раз отправлюсь на охоту, ведь обычно люди сами вызывают меня на дуэль или выслеживают, пока я работаю — либо солдатом, либо ковбоем.

«Солдат, ковбой… Мне нравится твоя аргументация, хотя сам ты вряд ли знаешь, что такое аргументы», — подумал Холидей.

— Кто же твоя цель? — просто из вежливости спросил он вслух. На самом деле Холидею было неинтересно, поскольку почти никого в Нью-Мексико он не знал.

— Бывший приятель, — ответил Кид, — который сделался законником. Воспользовался моим доверием, арестовал. Я ведь мог застрелить его, пока он не надел мне на руки браслеты… Больше, — снова помрачнев, пообещал Кид, — такой ошибки я не повторю, можешь не сомневаться.

— Имя у товарища есть?

— Пэт Гаррет, — ответил Кид и добавил с презрением: — Шериф.

— Я где-то слышал — или прочел, — будто Лью Уоллес даровал тебе прощение.

— Губернатор? — спросил Кид. — Да, даровал — после того, как я заложил других убийц. Они мне были никто.

— Если тебя простили, зачем тогда этот Гаррет тебя арестовал? — спросил Холидей.

— Я к тому времени успел пристрелить еще парочку законников, — беззаботно ответил Кид. — Ты разве не читал об этом? В зале суда, когда мне выносили приговор, были репортеры из газет.

— Читал? О том, что тебе вынесли приговор?

— Я сказал: мне выносили приговор.

— Должно быть, упустил, — признался Холидей.

— Судья говорил тогда: «Уильям Бонни, ты приговариваешься к смерти через повешенье, и будешь болтаться в петле, пока не умрешь, умрешь, умрешь!» — Кид усмехнулся. — А я ответил ему: «Судья, шел бы ты к черту, черту, черту!»

— Смотрю, у вас с ним вышла занимательная, пускай и чуточку неуместная, беседа, — заметил Холидей.

— Ты разве сам не отвечал судье, когда тот оглашал твой приговор?

— Боюсь дискредитировать себя в твоих глазах, но меня никогда и ни за что не судили.

— Нравится тебе сорить умными словечками, да? — не без восторга произнес Кид. — Готов спорить, ты много учился.

— Я же доктор. То есть дантист.

— Завидую, — признал паренек. — Про меня пишут дешевые романчики, но я даже не могу и первой страницы осилить, — насупился он. — И меня никогда не рисуют на обложке!

— Всем нам приходится мириться с разочарованиями, — сказал Холидей. — Ты хотя бы доживаешь до конца истории.

— Зато другие вот читают книжки и потом мне пересказывают. Какая-то сволочь в прошлом месяце написала, будто Гаррет вызвал меня на дуэль и застрелил средь бела дня. Думаю, — серьезно произнес Кид, — за это я порешу обоих: и автора, и Гаррета.

— То-то Вокини порадуется, — сухо отметил Холидей. — В восторг придет.

— Ну, так зачем ты приехал? Кого убить хочешь? — спросил Кид и жестом велел бармену подать еще стакан. — Надеюсь, не возражаешь, если я отравлюсь твоим пойлом?

— Нисколечко, — ответил Холидей и налил собеседнику выпить. — Что до цели моего приезда, то я жил в Тумстоуне больше года.

— Да, все слыхали про перестрелку. — Кид подался к нему через стол. — Что, правда пролились реки крови?

— Стрелялось девять человек. Трое погибли, двое бежали, троих ранило.

— И с Уайетта Эрпа сняли все обвинения! — напомнил Кид. — Я слышал, да.

Помолчав, он спросил:

— Все девять человек были в том переулке?

Холидей кивнул.

— Если верить «Тумстоун эпитаф» — репортер которой произвел потом замеры, — стороны стояли друг от друга на расстоянии девятнадцати футов, не больше.

— Тесновато, поди, было?

— Да уж, — ответил Холидей. — Один из братьев Маклори даже лошадь привел.

— Жаль, меня там не было, — печально произнес Кид. — Сто лет пройдет, а про вашу перестрелку еще будут рассказывать.

— Сомневаюсь. Бой длился не дольше полуминуты, а дыму было столько, что никто почти ничего не видел.

— Зато про войну в округе Линкольн никто даже не вспомнит.

— Еще как вспомнит, — возразил Холидей. — Это была война, в ее названии есть имя Линкольна, и в ней участвовал сам Билли Кид. Что еще нужно для вечной славы?

— Ты правда так думаешь? — страстно спросил Кид.

— Правда.

— Нравишься ты мне, Док Холидей! — воскликнул паренек и осушил стакан. — Мы станем большими друзьями.

— Куда ж мы денемся? Пристрелить друг друга точно не можем, при всем желании.

«Пока Том не решит вопрос со станцией».

— Давай добьем бутылку и пойдем разомнемся в «Тигрице», — предложил Кид.

— Вряд ли нас пустят, после вчерашнего-то, — улыбнулся Холидей. — Мы половину клиентов распугали.

— Кто нас остановит? — сказал Кид.

— Весомый довод, — согласился Холидей. Допил виски и встал из-за столика.

— Сказать по правде, Док, — произнес Кид, — я очень даже рад, что не могу убить тебя.

— А уж я-то как рад, — ответил Холидей, чуть покачнувшись. Голова закружилась, и он закашлялся в окровавленный платок.

«Пока не поздно, я все же придумаю, как тебя убить, малыш Билли. Иначе ослабну так, что не смогу вернуться в Лидвилл».

14

Холидей шел по немощеной дороге мимо пустых коновязей. «Вот запустит Нед еще парочку дилижансов, и придется Тумстоуну убрать к чертям все эти конюшни, — думал он. — А, чего мелочиться — глядишь, и улицы замостят». Обогнув угол, он вышел к домам Эдисона и Бантлайна: с виду самым обыкновенным, только соединенным латунным тоннелем. С прошлого визита в Тумстоун Холидей помнил, что на самом деле эти два жилища отнюдь не так просты: это самые неприступные в округе Кочис крепости.

Холидей подошел к дому Эдисона и хотел уже постучаться. Однако система безопасности опознала его, и дверь открылась.

— Привет, Док, — донесся из лаборатории голос Эдисона. — Я в мастерской.

Холидей прошел в фойе, затем — через заваленный книгами коридор — в мастерскую, где не было почти никаких химикалий и пробирок, только латунные электроприборы.

— Есть подвижки? — спросил дантист.

— Хотелось бы знать, — ответил Эдисон.

— Ты же Томас Алва Эдисон, — напомнил Холидей. — Как ты можешь не знать?

— Все не так просто, Док, — сказал изобретатель, оторвавшись от блокнота, в котором с огромной скоростью что-то строчил. — Я могу быть близок к тому, чтобы найти решение, а могу следовать совершенно не тем путем. Нельзя ничего понять заранее, пока не проверишь догадку на опыте. Например, я знаю, что «Латунный крот» может пробурить три сотни футов каменной породы, но не знаю, сумеет ли он сделать подкоп длиной хотя бы в одну восьмую дюйма под заговоренную станцию.

Он показал странный прибор в форме цилиндра, с кнопкой на одном конце и крохотным отверстием на другой.

— При помощи вот этого устройства я могу расплавить все, кроме разве что сверхпрочной латуни, хотя даже в ней, наверное, получится прожечь небольшую дырку, пока не сядет батарея. Однако если Джеронимо и ты правы, и станция действительно неуязвима, то я не знаю, сумею ли прожечь хотя бы маленькую дырочку в стенах вокзала или в рельсах со шпалами. Смогу ли навредить при помощи этого прибора людям, ожидающим поезд.

— В Денвере я слышал выражение: убить двух зайцев одним выстрелом. Может, и у нас так получится? — предложил Холидей.

— Готов выслушать твои предложения.

— Я уверен, что сумею заманить сюда Кида — познакомиться с великим Эдисоном. Как только он окажется в лаборатории, посмотрим, нет ли у тебя чего, способного его убить.

— Думаешь, если с первой попытки у нас не выйдет, Кид соизволит подождать следующей?

— Не думаю. Уверен.

— Это же бессмысленно, — недоуменно произнес Эдисон.

— Кид знает, что ему ничто не грозит. Стоит тебе доказать это первой попыткой, и он останется — чего ему бояться?

— Во-первых, Кид, скорее всего, нас убьет, — сказал Эдисон. — То есть меня. Прости, я забыл, что тебя он убить не может. И потом, если удастся его поранить или даже убить, то я ничего не добьюсь.

— Черта с два! — возразил Холидей. — Сумеешь убить Кида — сумеешь и станцию разрушить.

— Почему?

— На них обоих распространяется заклятие Римского Носа. Средство, убившее Кида, уничтожит и вокзал.

— Ты точно знаешь, что и Кида, и станцию защищает Римский Нос? — спросил Эдисон. — Ты сам говорил: Джеронимо не знает, кто заколдовал станцию. Это может быть и Римский Нос, и совсем другой шаман. Если верно последнее, то здесь и заклинания действуют разные.

Холидей нахмурился, обдумывая слова изобретателя.

— Про это я не подумал, — признался он наконец. — Постой… если сумеем убить Кида, мне не придется разрушать станцию. Заберу награду и отправлюсь себе умирать в санаторий.

— Джеронимо тебя там без труда найдет, как и в прошлые разы, — предупредил Эдисон. — Я убежден: если мы убьем Кида и оставим в покое станцию, Джеронимо позаботится, чтобы ты не умер быстро и безболезненно. Ты, может, и до санатория не доберешься.

— Черт! — выругался Холидей. — Не понос, так золотуха!

— Если уж человек, которому под силу сдерживать Соединенные Штаты по ту сторону реки Миссисипи, просит об одолжении, то услуга по определению не может быть ординарной.

— Гм, теперьмне открылась вся важность и ответственность задания, — проворчал Холидей. — Его вообще возможно выполнить?

— Решить можно любую проблему, — ответил Эдисон. — Просто некоторые задачи требуют больше времени и усилий.

— Любую проблему, говоришь? — недоверчиво переспросил Холидей.

— Любую, — с нажимом повторил Эдисон. — Знаю, в это трудно поверить, но настанет день, и мы полетим на Луну, к другим планетам и даже звездам. Будем заменять старые, отслужившие свое и больные органы вроде сердца и легких новыми, — он устремил вдаль мечтательный взгляд. — Мы искореним всякую болезнь и даже создадим мыслящие машины.

Часто-часто заморгав, Эдисон вернулся в настоящее.

— Так что да, мы придумаем, как побороть заклятье и разрушить станцию, даже не пытаясь перед тем — скорее всего, безуспешно — убить Кида.

— Гений у нас ты, — пожал плечами Холидей. — Я же просто дантист и картежник.

В это время Нед Бантлайн прошел по бронированному тоннелю, пересек спальню Эдисона, в которой так же громоздились горы книг и инструментов, и вошел в лабораторию.

— Привет, Док, — сказал он. — Я видел, как ты пришел. Помнишь, — обратился он к Эдисону, — я говорил про одну смесь? Так вот, я немного поработал с ней, и вроде кое-чего добился. По крайней мере, бабахнет будь здоров.

— Если хочешь, продолжай работу в этом направлении, — ответил Эдисон, — однако вряд ли нам поможет взрыв, даже очень мощный. Не забывай: и пушечные ядра не оставляют ни малейшего следа на стенах станции, — он покачал головой. — Я просто убежден: обойти заклятие поможет нечто, с чем Римский Нос — или другой шаман, причастный к делу — еще не сталкивался.

— Такого взрыва ни Нос, ни кто другой еще не видел, — пообещал Бантлайн. — В теории, по крайней мере.

— Сила взрыва, может, и другая, но природа его та же, с ней Римский Нос имел дело. Если даже небольшой взрыв не в силах повредить станции, то крупный тоже ей ничего не сделает. Так мне кажется.

— Что же у тебя на уме? — спросил механик.

— Я не вполне уверен, — начал Эдисон, — однако Римский Нос, скорее всего, прежде не сталкивался с электрическими разрядами.

— К чему ты намерен их применить? — спросил Холидей. — Если радиус действия заклятья составляет примерно полмили, то где центр?

— Не знаю, — ответил Эдисон. — Пока. Сперва, — хмуро произнес он, — надо разработать оружие. Такое, с каким Римский Нос не просто не сталкивался, а такое, что он даже вообразить не в состоянии. Тогда и позаботимся, к чему его применить. Впрочем, — подумав, продолжил изобретатель, — «оружие» — не то слово. Мне — то есть нам — нужно устройство.

— Хрен редьки не слаще.

— Это иной случай, — не сдавался Эдисон. — Если все пройдет как надо, то мое устройство никому не причинит вреда. Нам ведь только и нужно, что разрушить заклятие, делающее вокзал атакоустойчивым.

Холидей невольно улыбнулся.

— В чем дело? — спросил Бантлайн.

— Вот и новое словечко для Кида, — ответил дантист. — Не успеет он запомнить «неуязвимый», как я ошарашу его «атакоустойчивым».

— Немного же тебе для счастья надо.

— Я не могу застрелить Кида, он не может застрелить меня, — напомнил Холидей. — Буду изводить врага мирными средствами.

— Каков он, кстати? — спросил механик.

Холидей пожал плечами.

— Вполне себе милый парнишка.

— Для сумасшедшего убийцы, — добавил Эдисон.

— Знавал я сумасшедших убийц и очень даже близко, — ответил Холидей. — Малыш Билли не из их числа.

— Славы он добился большей, чем прочие, хотя еще даже толком не бреется, — произнес Бантлайн.

— В своем деле он хорош. Не знаю, с чего у него все началось… Как-нибудь спрошу, в ближайшее время. Впрочем, какая разница? Я собираюсь убить Кида, так что не надо бы к нему сильно привыкать.

— Тебе и Джонни Ринго нравился, — напомнил Бантлайн.

— Ринго намеревался убить меня. Кид убивать меня не хочет.

— Ты вроде говорил, что вам с Ринго суждено было сойтись в дуэли, что вы оба искали противника высшего сорта… — вспомнил Эдисон. — Разве Кид для тебя не высшего сорта противник?

— Обстоятельства изменились, — ответил Холидей. — С Ринго у нас и правда вышло соперничество. Он бился за Клэнтонов, я — за Эрпов. Кида мне надо убить по одной-единственной причине: чтобы окончить дни в удобстве колорадского санатория.

Он криво усмехнулся.

— Ситуация, по правде говоря, неплохая: если выживу, то остаток жизни буду получать лучший медицинский уход; проиграю — умру через две секунды, зато хотя бы не выкашляю остатки легких в полной нищете.

— То есть тебе радостно? — нахмурился Эдисон.

— Радостно? Нет. Но могло быть хуже.

— Помнишь, что я говорил пару минут назад? — спросил Эдисон. — Люди научатся лечить всякую болезнь, даже чахотку.

— Я и не сомневаюсь в твоих словах, — ответил Холидей. — Только я не доживу до счастливых времен, когда чахотку победят.

Эдисон некоторое время смотрел на него молча, потом произнес:

— Да, ты почти на сто процентов прав.

— А знаешь, — сказал Холидей, — эта беседа натолкнула меня на одну мысль.

— Серьезно?

— Что бы вы с Недом там ни изобрели, кто-то должен будет доставить устройство на станцию и включить его. Если оно сработает как нужно, будь уверен: Римский Нос взбесится так, что мама не горюй. Он почти наверняка захочет отыграться на том, кто включил устройство. Ты и Нед слишком важны для государства, и есть все шансы, что Джеронимо меня прикроет — не из любви ко мне, а так, лишь бы расквитаться с Римским Носом за помощь в осквернении кладбища. Поэтому, — закончил он, — устройство на станцию понесу я.

— Тут мы тебя опередили, Док, — сказал Эдисон.

— Неужели? — удивился Бантлайн.

— У нас, — кивнул изобретатель, — имеется идеальный доставщик, и если Римский Нос разбушуется, никто не пострадает.

— Ты про что это?

— Эта малышка знает, что она расходный материал, и нисколько не огорчится, — Эдисон нажал кнопку на пульте, и в лабораторию вошла грудастая латунная женщина с осиной талией.

— Бесси! — хором воскликнули Бантлайн и Холидей.

— Господа? — ответила робот.

— Она способна на большее, не просто ублажать ковбоев и готовить нам ужин, — сказал Эдисон. — Вы не согласны?

— Сдается мне, — произнес Холидей, — что гением быть — это вам не просто так.

15

Ночь Холидей провел ужасно: полупьяного, его поминутно скручивало в приступах кровавого кашля, и потому он обрадовался, когда в окно заглянул первый лучик рассвета. Холидей решил, что хуже ему не станет, и пора бы немного взбодриться.

Где-то посреди ночи он думал: не вернуться ли в Линкольн, ведь здесь, в Тумстоуне, без денег на игру в карты, он попусту тратит время. Хотя… в Линкольне без денег тоже делать особенно нечего. Все равно Холидей там никого не знал, а тут хотя бы мог ежедневно справляться, как дела у Эдисона и Бантлайна. К тому же в Тумстоуне имелся еще один друг — Генри Уиггинс, и можно было общаться с Кидом, проверять его на слабости.

Разумеется, признался себе Холидей, дела потребуют сил… а подъем с кровати в то утро показался ему не просто тяжелым, но крайне трудновыполнимым трюком. Наконец, допив остатки вчерашнего виски, Холидей все же встал. В отеле на каждом этаже располагалось по две больших уборных — одна для мужчин, вторая — для женщин. Освежившись, Холидей почувствовал, что готов к новому дню.

Провел рукой по щеке и решил, что неплохо бы побриться. Однако тут у него заурчало в животе, и Холидей подумал: побриться можно и позже, сперва надо позавтракать.

Прихватив трость — без которой прекрасно обходился последнее время, но сегодня чувствовал, что никак не обойдется, — Холидей спустился на первый этаж и прошел в ресторан. Присел за столик и, просмотрев меню, понял: от одной мысли о еде — такой желанной и необходимой всего пару минут назад — его воротит, поэтому просто заказал виски. Когда пойло принесли, он взглянул на бутылку и, сдерживая рвотный позыв, отодвинул подальше.

— Это мне? — спросили рядом. — Как мило.

К столику подошел Кид.

— Вот, проходил мимо, — сказал он, присаживаясь напротив, — и увидел в окно тебя. Дай, думаю, зайду. Какой-то ты вареный сегодня.

— Если бы, — буркнул Холидей.

— Мне пить еще рановато, — признался Кид, откупоривая бутылку и наливая себе виски на дюйм, — но… хрен с ним.

Заметив его, официант принес второй стакан.

— Вы точно не хотите ничего откушать, доктор Холидей? — спросил он.

— Док, — раздраженно поправил его дантист.

— А вы, сэр? — спросил официант у Кида.

— Мне с полдюжины яиц, — попросил тот. — Съем чего-нибудь, раз уж мой друг отказывается.

— Как вам их приготовить?

— Быстро и без вопросов.

Официант испуганно посмотрел на Кида, кивнул и спешно ретировался на кухню.

— Ну, так и чем же ты занимался? — полюбопытствовал Кид.

— Пил, кашлял, спал… все как обычно, — ответил Холидей. — А ты?

— Главным образом восхищался тем, что в городе наворотили твои дружки: электрическое освещение по ночам, дилижансы без коней и латунь, всюду латунь!

— Да уж, над городом они основательно потрудились, — согласился Холидей.

— Самое лучшее, что они сотворили — металлические шлюхи! — восторженно сказал Кид. — Знаешь, — доверительно произнес он, — шлюхи вроде обо всем слышали и все перепробовали, однако есть вещи, о которых я просить раньше стеснялся. Другое дело — машина! В «Тигрице» я от души поразвлекся!

— Очень рад за тебя, — ответил Холидей, думая про себя: когда уже чертова комната перестанет вращаться?!

— Говорят, ты раньше прямо жил в том борделе, — продолжал Кид. — Это правда?

— Правда.

— Ты занимался этим с тремя металлическими шлюхами за раз?

— И с одной не делал этого.

— Почему? — пораженно уставился на него Кид.

— Тебе вообще сказали, почему я жил в борделе?

— Из-за маман?

Холидей едва заметно кивнул.

— Кейт Элдер.

— Большеносая Кейт. Наслышан о ней. Говорят, она вытащила тебя из тюряги.

— Один раз, несколько лет назад, — уточнил Холидей. — Тогда же Кейт решила, что поступив так, обязала меня к этакой матримониальной верности.

— Опять мудреное словцо? — скривился Кид.

— Кейт решила, что раз уж она добровольно спасла меня из заключения, то я больше не имею права касаться другой женщины, даже металлической, — Холидей пожал плечами. — Вот я и не касался.

— Ты же Док Холидей! — напомнил Кид.

— Зато она — Кейт Элдер. Она могла бы выбить дурь из нас обоих, одновременно.

— Баба? — презрительно фыркнул Кид.

— В Тумстоуне хрупкие цветочки не выживают.

— Хорошо, что я в детстве не равнялся на тебя.

— Так ты еще и не вырос, — заметил Холидей. — Чисто из любопытства спрошу: кто был твоим героем?

— Джордж Армстронг Кастер.

— Он вроде вляпался в неприятности в Литтл-Бигхорн пару лет назад?

— Ушел с оружием в руках, — ответил Кид.

— Ты ведь этого сам не видел, да?

— И так знаю, что это правда, — гневно заявил Кид. — Сиу пленных не берут. А кто, — пристально взглянул он на Холидея, — был твоим героем?

— Гиппократ.

— Это человек или водяное животное? — спросил Кид и самодовольно усмехнулся.

— Так, европеец, — ответил Холидей. — Опережая следующий вопрос, скажу: он не больно-то умел стрелять.

— Какой же он тогда герой?

«Гиппократ хотя бы не разорял деревни сиу», — подумал Холидей, а вслух произнес:

— Ты в городе надолго?

— Не знаю, — ответил Кид. — На днях думаю вернуться в округ Линкольн. У меня там друзья остались… И, — помрачнев, добавил он, — тот, по ком пули плачут, Пэт Гаррет. Ты сам не думаешь туда вернуться или был в Линкольне проездом?

— Местечко показалось мне вполне милым, — сказал Холидей. — Думаю, как-нибудь на днях загляну туда еще разок.

— Если приедешь — буду рад показать тебе там все.

— Ловлю на слове.

Официант тем временем принес большое блюдо жареных яиц. У Холидея, ожидавшего, что от одного только вида яичницы и ее запаха его начнет мутить, голод разыгрался пуще прежнего. Дантист забрал примерно треть яиц к себе на тарелку.

— Не возражаешь, если я доем остальное? — спросил Кид.

— Угощайся, — ответил Холидей. — Ты ведь у нас молодой растущий организм.

— Знаешь, ты — единственный, кто может дразнить меня, не получив при этом пулю в лоб.

— Я так и так ее не получу, — улыбнулся Холидей.

— Точно, — рассмеялся Кид, — я и забыл. Но ты меня понял.

— Ну да, понял: ты убиваешь людей за то, что они тебя дразнят.

— К людям надо относиться с уважением, — заявил Кид. — Ты доказал это в корале «О-Кей».

— При чем здесь уважение? Не понимаю…

— А-а, значит, я был прав, — сказал Кид. — Ты сдерживался до последнего.

— В каком смысле? — озадаченно нахмурился Холидей.

— Вчера я наведался в переулок, где все произошло. Осмотрелся и сразу все понял.

— Зато я тебя по-прежнему не понимаю.

— В таком узком месте промахнуться трудно: пять человек, пять выстрелов, самое большее пять секунд — и все. Я думаю, ты держался в стороне, пока не понял, что Эрпов вот-вот перестреляют.

— Думаешь, ты смог бы всех пятерых положить за пять секунд?

— Отчего нет? — спросил Кид. — Говорю тебе: с такого расстояния не промахнуться.

— От выстрелов было много дыма, — сказал Холидей. — Один из братьев Маклори укрылся за лошадью, Айк Клэнтон бежал прочь во весь опор. Они не стояли на месте как мишени, они сами стреляли в нас. Верджа и Моргана достало в первые пять или шесть секунд.

— Если ты бы стрелял с самого начала, спас бы их.

— Их не убили, только ранили.

— Жаль, меня там не было, — повторил Кид.

— Почему?

— Это ведь самая знаменитая перестрелка. Хотелось бы стать ее частью.

— Билли Клэнтон и братья Маклори стали ее частью. Вряд ли они с тобой согласились бы.

Кид расхохотался в голос.

— Мне по душе твое чувство юмора, Док!

— Да я вроде не шучу…

— Оттого еще смешнее, — сказал Кид, и Холидей задумался: что же тогда, по мнению этого юноши, можно считать смешным?

Когда они доели яичницу, Холидей налил себе полстакана виски, посмотрел, много ли еще осталось огненной воды, и попросил официанта пометить бутылку — чтобы он, Холидей, мог допить ее за обедом. Потом, бросив на стол пригоршню монет и подхватив трость, вместе с Кидом вышел в жаркое аризонское утро.

— Какие планы на день? — спросил Кид.

— Еще не думал, — ответил Холидей, надвинув шляпу на глаза, дабы уберечь их от ослепительного света. — Давненько я не вставал по утрам, забыл, чем люди до обеда занимаются.

— У меня предложение…

— Для похода в «Тигрицу» еще чертовски рано, — заметил Холидей. — Ступай туда один и передай от меня девочкам привет.

— Нет, — мотнул головой Кид, — я не то имел в виду.

— Какое облегчение…

— Давай пойдем к коралю, и ты покажешь, как все происходило на самом деле.

— Тебе может показаться, будто мы долго телились, но все закончилось в полминуты, — ответил Холидей. — Показывать особо нечего.

— Знаешь, сколько дешевых романов написано про ваш бой!..

— …и все принадлежат перу авторов с Востока, которые к Тумстоуну и на пять сотен миль не приближались, — ответил Холидей.

— Сейчас ты скажешь, что никакой перестрелки не было и в помине, что все придумали газетчики.

— Перестрелка была, — возразил Холидей. — Я просто не понимаю, отчего о ней до сих пор судачат.

— Почему бы тебе просто не показать мне тот переулок, а я уже сам для себя все решу? — спросил Кид.

— Черт с тобой, — махнул рукой Холидей, — переулок в пяти кварталах отсюда, а ты, я смотрю, не успокоишься, пока мы туда не сходим.

— Спасибо, Док.

Через пару кварталов они вышли на Фремонт-стрит.

— Тут я их и встретил, — сказал Холидей, указав тростью в конец улицы.

— Кого — их?

— Эрпов: все трое в черном, Верджил — с дробовиком, который одолжил мне вместо трости. Не то чтобы он рассчитывал, будто ружье мне пригодится, просто не хотел выходить с этой железкой против Клэнтонов и Маклори. Я так и не понял, — невольно улыбнувшись, добавил Холидей, — какими соображениями руководствовался Вердж. В общем, я присоединился к Эрпам, и вместе мы отправились к фотосалону Флая.

— Ты хотел сказать — к коралю «О-Кей»?

— Что в лоб, что по лбу, — пожал плечами дантист. — Если уж говорить совсем точно, Клэнтоны и Маклори не были ни там, ни там. Они ждали в переулке, что примыкал сзади к коралю, между фотосалоном и пробирной конторой, — тут он снова улыбнулся. — Теперь понятно, откуда такое название, «Перестрелка в корале “О-Кей”»… «Перестрелка в переулке близ фотосалона» просто-напросто не звучит.

У места боя собралась небольшая толпа; экскурсовод, повествуя о том, как все происходило, показывал, где стоял каждый из участников перестрелки, а его напарник продавал сувениры с лотка у входа в переулок.

— Провалиться мне на месте, если это не один из выживших, — произнес гид. — Смотрите, люди! Это же легендарный Док Холидей!

Прозвучали вежливые аплодисменты, кто-то восторженно крикнул, и Холидей коснулся полей шляпы.

— Я как раз хотел рассказать подробности перестрелки, — сказал зазывала, — но, думаю, у вас получится лучше.

— Нет, давайте вы сами, — отмахнулся Холидей. — Вы эти подробности запомнили лучше меня. Я во время перестрелки был слегка занят.

— Почту за честь, — ответил гид. — Итак, если верить свидетелям, Уайетт Эрп стоял здесь, Верджил — здесь, Морган — вот тут, а Док, вооруженный дробовиком — вон там.

Он отошел в сторону и показал, где расположились в тот день Клэнтоны, Маклори и Билли Клэйборн, а Кид тем временем встал на место, которое перед началом боя занимал Док. Прицелился из пальца в экскурсовода и быстро разрядил воображаемый барабан, потом вернулся к Холидею.

— Пять секунд, от силы, — тихо произнес он.

«Сейчас посмотрим, так ли ты хорош на самом деле», — подумал Холидей и подозвал гида.

— Мой юный друг, — сказал он, — чемпион родео по стрельбе, меткач. Думаю, если хорошенько поприветствовать его, он с радостью продемонстрирует свое мастерство.

— Непременно, — с энтузиазмом ответил зазывала. — Как бы вы хотели устроить выступление?

— Дайте мне пять мишеней, — попросил Холидей, — по одной на место каждого из Ковбоев.

Напарник гида расставил фигурки Уайетта Эрпа и Холидея по переулку: две на высоте, две на земле и одну на небольшом бочонке.

— Отлично, — сказал Холидей, отступая на шаг. — А теперь великолепный Генри Антрим встанет на мое место.

«Проверим, сможешь ли ты поразить хотя бы три мишени».

Кид стоял вальяжно и даже не думал доставать револьвер — должно быть, не допер, ждал, пока кто-нибудь крикнет: «Огонь!» или выстрелит. Однако в следующий миг он выхватил оружие — да так быстро, что глаз не уловил движения, — и молниеносно поразил все пять мишеней. Крутанул револьвер на пальце и снова спрятал в кобуру.

— Поразительно! — воскликнул гид, собирая осколки статуэток. — Он во всех попал!

Кид поклонился аплодирующей толпе и снова подошел к Холидею. Вместе они вернулись на Фремонт-стрит.

— Ну как, я тебе не уступаю? — спросил он.

— Ты чертовски хорош, сам видишь.

— Но сравнюсь ли я с тобой? — не унимался Кид.

— Есть лишь один способ выяснить, — ответил дантист, — вот только Римский Нос и Джеронимо лишили нас этой радости.

— Как-нибудь еще выясним, — пообещал Кид.

— Как-нибудь…

Следующий квартал они прошли в молчании, потом Кид заговорил снова.

— Я был неправ.

— Насчет чего? — спросил Холидей.

— Понадобилось всего четыре секунды.

«И я, дурак, жду, пока Том и Нед изыщут способ, как взорвать станцию, снова сделать меня уязвимым для твоих пуль, — губы Холидея скривились в горькой усмешке. — Не предложить ли свои услуги Римскому Носу?»

16

— Привет, Док, — поздоровался Генри Уиггинс, входя в салун «Ориентал» и направляясь к столику Холидея. — Так и знал, что встречу вас здесь.

— Вам разве не положено заниматься, так сказать, финансовой стороной дел Тома и Неда? — спросил Холидей.

Уиггинс покачал головой.

— Они сейчас работают над чем-то крупным и сказали, что я буду их отвлекать. Вот уж не знаю: радоваться или обижаться.

— Наслаждайтесь вынужденным отпуском. Если повезет, долго он не продлится, — Холидей указал на бутылку виски. — Угощайтесь.

— Не понимаю, как вы это пьете, — проворчал Уиггинс.

— Гм, не пейте, коли не нравится.

— О, если время от времени прихлебывать по граммулечке, вреда, я думаю, не будет. Однако вы закладываете за воротник, будто завтра для вас не наступит.

— Для некоторых из нас это выражение вполне даже меткое, — ответил Холидей.

— Док, черт вас дери, не смейте так говорить! — пожаловался Уиггинс. — Год назад, когда мы только познакомились, вы тоже умирали. Так вот же вы, сидите тут, живой. Просто хватит издеваться над своим телом…

— Это чахотка над ним издевается, — ответил Холидей. — Виски помогает ее терпеть.

— Ну ладно, — тяжело вздохнул Уиггинс, — я сдаюсь.

— Ценю вашу заботу, Генри, — поблагодарил его Холидей. — Нет, правда, я ценю. Почти все окружающие либо желают мне смерти, либо им вообще плевать на меня. Вы же хотите, чтобы я жил.

Уиггинс достал тонкую сигару.

— Не возражаете, если я закурю?

— Не вопрос. Просто выдыхайте дым в сторону от меня, — Холидей отпил из стакана. — Ну, как поживаете?

— Как я уже сказал, это лучшая работа, что у меня когда-либо была, — признался Уиггинс. — Я неплохо жил, продавая дамские корсеты, и совсем неплохо поживал, когда приторговывал лауданумом и прочими лекарствами, однако все это не идет ни в какое сравнение со сбытом изобретений Тома и Неда.

— Всем так нужны электрические лампочки и фонографы? — спросил Холидей.

Уиггинс кивнул.

— А знаете, на чем я делаю настоящие деньги? На металлических дамах!

— Неудивительно, — ответил Холидей, отворачиваясь, когда Уиггинс, забывшись, выдул дым ему в лицо. — В этих краях на десять мужиков одна женщина.

— Знаете, что самое невероятное? Четверть покупателей — на самом деле покупательницы!

— Здесь развелось много либо дегенераток, либо исключительно некрасивых мужиков.

— Справедливо последнее: жены приобретают металлических женщин, лишь бы не отношаться с мужем.

— Занятное слово: отношаться, — вслух подумал Холидей. — Должно быть, металлические любовницы чертовски дороги. Если уж семья может себе одну такую позволить, значит, у мужа на стороне имеется живая любовница, а то и не одна.

— Вполне возможно, — согласился Уиггинс, — однако мужья, если имеют любовницу, а то и двух, не склонны делиться этой истиной с женами.

— Резонно, — признал Холидей. — Кейт — не одна такая, кто способен убить в припадке ревности и гнева, — он отпил еще виски. — Что ж, рад вашим финансовым успехам, Генри. Сколько у вас детей?

— Все так же трое. С тех пор, как я устроился работать к Тому и Неду, дома, в общем, пробыл от силы месяц.

— Вам, коммивояжерам, чертовски везет, что по стране не ездят продавцы металлических мужиков.

— Том говорит, что когда-нибудь почти весь труд ляжет на плечи машин.

— Только, надеюсь, не тот труд, которым заняты его металлические цыпочки, — ответил Холидей. — Как далеко вы ездите по делам?

— Я побывал почти во всех крупных населенных пунктах по сию сторону Миссисипи, — сказал Уиггинс. — По пути мне попадалось столько всего интересного, столько занимательных людей. Я видел могилу Джесси Джеймса^[129]. Видел, как выпивают за одним столом Коул Янгер и Клэй Эллисон. Видел могилу Билла Хиккока и стол, за которым его пристрелили во время карточной партии.

— Генри, — улыбнулся Холидей, — вы рассуждаете, как житель Востока, начитавшийся бульварных романов.

— Очень надеюсь, что это суждение верно, — улыбнулся в ответ Уиггинс. — Зато когда-нибудь расскажу детям, что видел всех бандитов Запада — а еще перестрелку у кораля «О-Кей».

— Кстати, о птичках: вы видели этого нового сорвиголову?

— Сам хотел у вас о нем спросить, — признался Уиггинс. — Он называет себя Генри Антрим, однако люди говорят, что на самом деле это малыш Билли Кид.

— Произошла подмена понятий, — поправил его Холидей. — Его называют малыш Билли Кид, тогда как настоящее его имя Генри Антрим. Или, если вам так угодно, Генри Маккарти.

— Что-то я запутался…

— Маккарти — фамилия его родного отца, Антрим — фамилия отчима. Так он сам говорит.

— Тогда откуда взялось Билли Бонни?

— Шут его знает, — пожал плечами Холидей. — Встречу Кида еще раз — спрошу. Он, кстати, заглядывает в «Ориентал».

— Для человека с такой репутацией, Кид выглядит не больно-то устрашающе, — заметил Уиггинс.

— Пару часов назад он при мне устроил импровизированное представление, — сказал Холидей. — Уж поверьте, этот малыш соответствует своей репутации.

— Вам я верю, без вопросов, — ответил Уиггинс. — Вы первый, с кем я подружился, приехав в Тумстоун, и вы же не давали мне лезть под пули.

— Стреляли тогда часто, не находите? — произнес Холидей.

— Даже очень, — подтвердил Уиггинс и присмотрелся к нему. — Да вы никак тоскуете по тем денькам?

— Тогда, — тяжело вздохнул дантист, — я знал, против кого иду.

— А сейчас? — спросил Уиггинс. — Я думал, вы приехали просто поиграть в карты.

— Ну, вы ведь пока ни разу не видели меня за карточным столом, так?

— Признаться, нет, — согласился Уиггинс. — Тогда зачем вы приехали?

— Все очень непросто…

— Это как-то связано с новым проектом Тома и Неда?

— Связано, — кивнул Холидей.

— Если я могу чем-то помочь…

— Просто оставайтесь мне другом, — ответил Холидей. — У меня и так друзей мало, негоже ими разбрасываться.

— Ну разумеется. Я буду вам верным другом, как Уайетт Эрп.

Холидей поморщился и выпил еще.

— О боже мой! — выпучил глаза Уиггинс. — Дружбы крепче вашей было не сыскать, вы всюду прикрывали друг другу спины. Какого черта, что случилось?!

— Я сболтнул лишнего, — ответил Холидей.

— Странно, что Уайетт обиделся…

— Так ведь не о нем шла речь.

— Тогда о ком…

— Ну хватит, — произнес Холидей. — Закроем тему.

— Как скажете, Док.

— Эй, Док! — окликнули Холидея с другого конца салуна. — У нас освободилось место, не желаете присоединиться?

— Возможно, позже, — ответил Холидей.

— Вы отказались сыграть? — нахмурившись, заметил Уиггинс. — При мне вы ни разу не отказывались от партии в покер или фараон, даже с Айком Клэнтоном и братьями Маклори.

— Считайте, что я остепенился, — иронично ответил Холидей.

— Вы серьезно?

Холидей улыбнулся и покачал головой.

— Или обеднел, — добавил он, криво усмехнувшись.

— Если вы на мели, я одолжу денег, — предложил Уиггинс, доставая бумажник и роясь в его содержимом. — У меня с собой только сто десять долларов, но все они ваши.

— Вы правда готовы отдать мне деньги?

— На то ведь и нужны друзья.

— Я тронут, Генри, — признался Холидей. — Серьезно, тронут, — он подвинул бумажник назад к Уиггинсу и сказал: — Оставьте себе. Купите деткам что-нибудь особенное.

— Вы уверены?

— Полностью, — кивнул Холидей.

Уиггинс неловко поднялся из-за стола.

— Ну что ж, думаю, мне пора идти, — промямлил он. — Неизвестно, когда я понадоблюсь Тому и Неду, а мне надо кое-чего прикупить.

— Берегите себя, — попрощался с ним Холидей.

Уиггинс вышел через пружинные двери, как раз когда в салун вошел Кид — тот кивнул Холидею, однако сразу же направился к покерному столу, где имелось свободное место. Сходу выложил на стол ворох купюр, и ему сдали карты.

Следом в салун вошел бородатый мужчина со значком помощника шерифа. Оглядевшись, он прошел к столику Холидея.

— Не возражаете? — спросил он, присаживаясь.

— Чувствуйте себя как дома, помощник Брекенбридж, — ответил Холидей.

— Черт, зовите меня Билли, — ответил помощник. — Я на эту работу пошел-то лишь потому, что когда в шерифах Джонни Биэн, кто-то должен представлять закон.

— Вот дьявол, — ответил Холидей, — а ведь я сам до сих пор помощник маршала.

— По-моему, ваше помощничество закончилось вместе с перестрелкой, Док, — заметил Брекенбридж. — Ну, или отменилось вместе с обвинениями в убийствах.

— Склонен согласиться, — кивнул Холидей.

— Надеюсь, вы не против, если я тут посижу? — продолжил тем временем Брекенбридж. — Присмотрю вон за тем малышом, Антримом. Говорят, будто он на самом деле Билли Кид.

— Так арестуйте его.

— Мне плевать, что и где он натворил. Лишь бы в Тумстоуне не набедокурил.

— Как по мне, он всякий раз и везде нарушает закон одним-единственным способом, — сказал Холидей.

— Тем он и знаменит. Однако ходит слух, будто Билли Кид еще и скот крадет.

— Тогда не то место он выбрал, — заметил Холидей. — В пустыне мало кто водится и уж точно не домашний скот.

— Черт подери, Док, надеюсь, я ошибаюсь и это — не Кид. Если же это он, пусть поскорей сорвет куш, угостит всех выпивкой и отправиться, довольный, домой. Репутация у него такая, что вы среди нас — единственный, у кого есть шанс выжить.

Брекенбридж просидел в салуне еще минут двадцать, затем встал и вышел, отправился патрулировать улицы. Холидей задержался на полчасика, затем тоже собрался на выход. В дверях его окликнули.

— Постой-ка, Док! — прокричал Кид. Понизив голос, он попросил крупье отдать выигрыш, рассовал купюры по карманам и подошел к Холидею.

— Как поживаешь? — спросил тот без капли интереса.

— Вот, выиграл пятнадцать долларов, — ответил Кид. — Прямо как чувствовал, что повезет. Я заметил, как ты болтал с помощником шерифа, — не сдержав улыбки, произнес он. — Брекенбридж поглядывал на меня, я видел. У него на лбу было написано: все что угодно, только не этот малец! Не этот хладнокровный убийца!

— В такую ночь любой убийца становится теплокровным, — ответил Холидей. — Температура на улице все еще под сотню градусов.

— Не хотелось бы возвращаться в Нью-Йорк или даже в Канзас, — признался Кид. — Жара мне по нраву.

— Вот и славно, — сказал Холидей. — Для тебя в аду, наверное, приберегли отдельную печку.

— Было бы, кстати, неплохо, — ответил Кид. — Все великие стрелки отправляются в преисподнюю.

Над головами у них в сторону церкви пролетела летучая мышь.

— Терпеть не могу этих тварей, — пожаловался Кид.

— Это же просто животное.

— А знаешь, какую я историю слышал? — шепотом сказал Кид.

— Какую?

— Поговаривают, будто Джеронимо обратил Бэта Мастерсона в настоящую летучую мышь.

— Люди много чего болтают, — пожал плечами Холидей.

— Он же был твоим другом, — не унимался Кид. — Ты-то уж должен знать, правда это или нет!

Не успел Холидей ответить, как над ними снова пролетела та же летучая мышь — или ее товарка. Кид в одно движение выхватил револьвер и пальнул по ней. Ночное создание взвизгнуло, принялось выписывать в воздухе кренделя, а после скрылось за магазином Мейсона.

— Лучше тебе поскорее вернуться туда, где ты остановился, — посоветовал Киду Холидей, — не то арестуют за пальбу в пределах города и нарушение общественного покоя.

— Да, ты прав, — ответил Кид. — Тогда до завтра.

Он отправился в северную часть города, а Холидей решил срезать путь до отеля.

Войдя в переулок позади магазина Мейсона, увидел на земле оборотня: раненный в шею, апач корчился на земле. Постепенно его судороги стали слабее, потом он и вовсе затих.

— Я знаю, что ты работаешь с колдуном белоглазых, — произнес за спиной знакомый голос. Обернувшись, Холидей увидел Джеронимо. — Скорее, наши мертвые не могут вознестись на равнины великой охоты — пока оскверняющие погост дом и железная дорога не убраны.

— От меня пока ничего не зависит, — ответил Холидей. — Я ведь понятия не имею, кто и какое заклятие наложил на вокзал.

— Тогда поторопи своего колдуна, — велел Джеронимо. — Мое терпение не безгранично, как и, — он холодно взглянул на Холидея, — твоя защита.

Не успел Холидей ответить, как Джеронимо исчез.

17

Джеронимо ограничил нас конкретными сроками? — спросил Эдисон, когда Холидей заглянул к нему в лабораторию и поделился новостью о последнем разговоре с шаманом. На сей раз изобретатель принимал друга в гостиной, где оба устроились в глубоких кожаных креслах.

— Нет, он сказал только, что теряет терпение.

— Ну что ж, тогда нам, думаю, пора испробовать готовые наработки.

— Здесь или прямо на станции? — спросил Холидей.

— Здесь. Поблизости от лаборатории и цеха Неда. Если станем испытывать средство на самой станции и потерпим неудачу, придется снова возвращаться в Тумстоун, и потеряем два дня.

— Здесь мы не узнаем, сработает ли средство, — заметил Холидей.

— Верно, — согласился Эдисон, — зато выясним, работает ли оно в принципе.

— Когда думаешь испытать его? — спросил Холидей. — И что не менее важно: где?

— Раз Джеронимо теряет терпение, то чем скорее, тем лучше.

— Сегодня ночью?

— Не сегодня — так завтра утром: Нед поздно вернулся домой. Я сообщу ему все, когда проснется. Безопаснее будет провести испытание на одной из заброшенных серебряных шахт, — он взглянул на запястье механической руки. — Будь у меня в девять.

— Что еще за чертовщину ты себе прикрутил? — спросил Холидей.

— Я называю это наручными часами, — ответил Эдисон, протягивая Холидею руку, чтобы тот мог получше разглядеть предмет обсуждения: встроенный в запястье механической руки хронометр в латунном корпусе, размером с золотой доллар. — Еще увидишь, как подобные устройства заменят карманные хронометры, — гордо сообщил он.

— Еще увижу, говоришь? — переспросил Холидей.

— Ну, увидел бы, будь ты здоров.

— Не знаю, — неуверенно произнес дантист. — Мне нравится, когда хронометр на цепочке, чтобы никто не мог его стянуть из кармана. К тому же мало кто захочет носить его вот так, встроенным в руку. Я бы даже сказал, никто не захочет.

— Наручные часы тоже украсть невозможно, разве что вместе с рукой, — ответил Эдисон. — Кстати, не придется встраивать их в запястье: мне так удобнее, потому что рука у меня искусственная. Обычные люди могут носить часы на кожаных ремешках, вроде излюбленных местными ковбоями браслетов. Только значительно тоньше.

— Часы на руке будут отвлекать и даже мешать, если я вдруг потянусь за револьвером.

— Если выхватишь револьвер быстро, — улыбнулся изобретатель, — то даже и не вспомнишь, что на руке у тебя часики.

— Может, и так, — признал Холидей. — Только я все равно останусь при своем карманном хронометре.

— Никто тебя ни к чему не принуждает, — успокоил его Эдисон. — Правда, если вдруг передумаешь, я с радостью сработаю для тебя наручные часы.

— Спасибо за предложение, но в ближайшее время я им не воспользуюсь.

— Как хочешь, — ответил Эдисон. — Если выдвигаемся в девять, то работы предстоит еще много. Где дверь, ты знаешь.

Не успел Холидей ответить, как Эдисон уже принялся остервенело строчить что-то в блокноте. Оказавшись на улице, Холидей подумал, не наведаться ли в «Ориентал», и решил, что не стоит — все равно денег на покер не сыщется. Потом он отказал себе в удовольствии воспользоваться радостями «Тигрицы», потому что иначе не сумел бы завтра вовремя встать, а значит, и не было смысла проходить лишних несколько кварталов. Тяжело опираясь на трость, Холидей прикинул, чем еще можно занять себя на остаток вечера, отверг все варианты и отправился в отель.

Когда он вошел в вестибюль, то застал у полированной барной стойки шерифа Джона Биэна — тот любовался идеальными округлостями обнаженной дамы на холсте в баре. Завидев Холидея, шериф одарил его злобным взглядом.

— Это место деградирует, — пробормотал Биэн. — Пускают кого ни попадя.

— Осторожнее, Джонни, — весело предупредил его Холидей. — Уайетт меня больше не одергивает и не просит быть осмотрительней ради него.

— В гробу я видал твоего Уайетта Эрпа! — Биэн сплюнул на пол.

— Все верно, — улыбнулся Холидей. — Он ведь прямо из-под тебя невесту увел, да?

— Скатертью дорога! — пробормотал Биэн.

— Я бы так же сказал, не сумев удержать при себе женщину.

— Надо было вас обоих пристрелить еще год назад! — прорычал шериф и потянулся к кобуре, но не успел даже взяться за рукоять, как в нос ему уперлось дуло револьвера.

— Ты везучий законник, Джонни Биэн, — произнес Холидей. — Назавтра у меня назначены важные дела. Куда важнее, чем убийство тли. Не хочу провести весь день в суде, приводя веские доводы, почему я избавил город — да и весь мир — от тебя. Поэтому даже не думай хвататься за оружие. Отойди от бара, развернись и топай на улицу.

Биэн напрягся всем телом, его рука скользнула к рукоятке «кольта».

— О, давай-давай, — сказал Холидей. — Очень на это рассчитываю.

Неожиданно шериф расслабился и пошел на выход.

— Вот дьявол! — в сердцах воскликнул бармен. — Я уж думал, будет, что порассказать внукам.

— Скорей всего шериф поджидает меня у двери, с револьвером наготове, — ответил Холидей и не сдержал улыбки. — Он ведь не знает, что я снял у вас номер. Думаю, через часик-другой остынет и просто устанет. Особенно, когда чуть не пристрелит первых человек десять-двадцать, которые покинут ваше заведение.

Бармен расхохотался в голос.

— Черт, нашему городку не хватало вас и Техаса Джека Омохундро! Какого дьявола вы забыли в Колорадо?

— Во-первых, мы бежали туда от ареста, — ответил Холидей. — Затем мне понравился тамошний сухой воздух, а Джеку — картежники, что захаживают в лидвиллские казино.

— Лидвилл, — повторил бармен. — Это название больше подходит нашему городу.

— Нет, Тумстоун подходит лучше, — возразил Холидей. Он взял стакан виски, выпил и через силу поднялся на второй этаж. Там сразу же направился к себе в комнату. Прислонил трость к двери — чтобы не забыть ее утром, снял сапоги, шляпу положил на стол; рубашку и жилетку повесил на спинку стула, поверх них — сложенные брюки; сюртук убрал в гардероб. Кобуру повесил на спинку кровати в изголовье, рукояткой револьвера к себе.

Затем, убедившись, что никто не застигнет его врасплох, зажег ночник и, сев на кровати, принялся читать о последних приключениях Билли Кида — убийцы пятидесяти законников и того же количества соперников среди прочих бандитов.

Проснулся Холидей, когда в окно пробился первый лучик рассветного солнца. Роман лежал, раскрытый, у него на груди: Холидей уснул где-то на шестой странице. Он встал, умылся, оделся и заглянул в уборную. Взглянув на карманный хронометр — который внезапно показался громоздким и неуклюжим, — Холидей прикинул, что есть еще где-то час до отъезда на испытания оружия с Эдисоном, и решил побриться.

Заглянул в цирюльню через дорогу и, подождав, пока брадобрей накроет его салфеткой, осторожно достал револьвер из кобуры. На случай, если мимо будет проходить кто-нибудь из давних местных врагов, увидит его беззащитным и подумает: самое время убить Дока! Когда цирюльник закончил, Холидей спрятал револьвер в кобуру и, заплатив гривенник — по пять центов за услугу и в качестве чаевых, — отправился к дому-лаборатории Эдисона.

Подходя к намеченной цели, заметил у самого дома Бантлайна крупный фургон, запряженный четверкой лошадей.

— Доброго утречка, Док! — крикнул механик, выходя из-за фургона и махая рукой Холидею. — Славный денек, не находишь?

Холидей тихо выругался себе под нос.

— Поверь мне, так и есть, — заверил его Бантлайн. — Том вот-вот присоединится к нам.

— Ты же создал безлошадные экипажи, — напомнил Холидей. — Почему бы нам не поехать к шахте на дилижансе «Бант лайн»?

— В тех местах дорога слишком неровная. Лошади по такой лучше ходят, к тому же мы везем довольно деликатное оборудование.

— Например?

— Набор прототипов.

— Слово-то какое мудреное. — Холидей невольно прыснул. — Когда ты так говоришь, я чувствую себя неучем вроде Кида.

— Прототип — это экспериментальная модель, — пояснил Бантлайн. — Даже если наши прототипы не пригодятся на станции, кое-что может приглянуться армии.

— Наша армия не может перейти Миссисипи, — пожал плечами Холидей, — сам знаешь. Как ей помогут одолеть краснокожих ваши с Томом изобретения?

— Мы дважды воевали с британцами, — ответил Бантлайн. — История показала, что угрозу для нас представляет не Запад, а Восток.

— Ну что ж, довод резонный.

— Ага! — произнес Бантлайн. — Вот и Бесси!

Робот бережно вынесла из дома Эдисона некий предмет.

— Она с нами? — удивился Холидей.

— Нет, — покачал головой механик, — просто принесла нам обед. Мы можем застрять у шахты на день.

Подойдя ближе, Бесси — с плетеной корзинкой в руках — застыла в ожидании дальнейших распоряжений.

— Спасибо, Бесси, — сказал Бантлайн. — Можешь возвращаться к основным обязанностям.

— Благодарю, сэр, — невыразительно ответила Бесси низким женским голосом.

— Генри говорит, он на этих штуках разбогател, — поведал Холидей.

— Богатство — определение относительное, — ответил Бантлайн. — Как по мне, Эндрю Карнеги и Джон Морган — вот кто богат. Что до машин, то я думаю вскоре начать делать их совсем бесполыми. Они ведь много где могут пригодиться, и мне стыдно употреблять их лишь в одной сфере деятельности.

— Адам Смит напомнил бы тебе о природе капитализма, — сказал Холидей. — Тут у нас есть спрос на металлических женщин. Если ты его не удовлетворишь, удовлетворит кто-то другой.

— Ты читал Адама Смита? — удивленно спросил Бантлайн.

— Я, может, и не знаю, что значит «прототипы», но родился-то я не чахоточным стрелком, — ответил Холидей. — Мне повезло получить классическое образование. Пускай даже, — кисло добавил он, — не удалось применить его.

— Ты не устаешь поражать меня, Док.

— Вчера вечером я чуть не поразил Джонни Биэна. Жаль упущенной возможности.

— Если я правильно понимаю, ты его чуть не пристрелил? — полюбопытствовал Бантлайн.

— А что? Биэн — лгун и трус. Он мне, тебе и вообще всем без надобности.

— На случай, если ты забыл, я напомню: мы с Томом приехали сюда из Колорадо по твоему приглашению. Если тебя упрячут за решетку, мы, считай, зря потратили время.

— Я и правда совсем об этом забыл, — призналХолидей. — Старость не в радость.

— Док, тебе едва ли тридцать пять, — возразил Бантлайн.

— Тридцать два, если быть точным, — поправил его Холидей. — Для стрелка это почтенный возраст.

— По профессии ты дантист, стрелок — по обстоятельствам.

— Это уже роли не играет, — ответил Холидей. — Я все равно пережил почти всех.

— Сколько лет Киду? — спросил Бантлайн.

— На глаз не скажешь. Сам он говорит, будто ему двадцать один, и, похоже, не сильно привирает.

Помолчав, Холидей сказал:

— Знаешь, он мог бы дожить до тридцати. Кид довольно неплох. Впрочем, — еще немного помолчав, добавил дантист, — я не уверен, что ему хватит мозгов.

— Они ему вообще нужны?

— У кого они есть, до тридцати доживают, — ответил Холидей. — Хиккок, Эллисон, Ринго, Мастерсон, Уайетт и Верджил, братья Янгер… не все из них, правда, а так, парочка.

— И ты.

— И я.

— Думаешь, и Кид дотянет?

— Мог бы, но рассчитывать на это не хочется. Если он доживет до двадцати двух, значит, ты похоронишь меня здесь или в Линкольне. Я же намерен испустить дух в Колорадо.

— Смотрю, ты по утрам не сильно весел? — заметил механик.

— Ты что! Сегодня один из моих лучших дней, — возразил Холидей.

Наконец из дома показался Эдисон. Изобретатель бодро направился к фургону.

— Все готово? — спросил он.

— Уже пару минут как, — ответил Холидей.

Трое компаньонов забрались на козлы, и Бантлайн взял в руки поводья.

— Чертова скамья, — поерзал Холидей, — не рассчитана на троих.

— Могу остановиться у конюшен, — предложил Бантлайн, — и ты возьмешь напрокат лошадь. Поедешь рядом с нами.

— В тесноте да не в обиде, — ответил Холидей, который терпеть не мог верховую езду.

— Мы везем кучу интересных изобретений, — сообщил Эдисон, когда они повернули на Аллен-стрит. — Будем надеяться, что какое-нибудь да сработает.

Бантлайн подстегнул коней, и они направились в западную часть города.

— Я выбил разрешение использовать шахту «Силвер спун», — продолжал Эдисон. — Она не идеальная, однако неидеально все, чему не покровительствует Римский Нос.

— У меня мысль, — произнес Бантлайн. — Док, попроси Джеронимо воспроизвести заклинание, которое Римский Нос наложил на станцию. Тогда будет проще узнать, действуют ли наши изобретения против шаманской магии.

— Посуди сам, Нед, — ответил за Холидея Эдисон, — если бы Джеронимо мог воспроизвести созданные Римским Носом условия, он с тем же успехом мог бы их устранить. И не нужен был бы ему Док.

Бантлайн кивнул.

— Прости, это я замечтался…

— Ну так спустись на землю, — попросил механика Эдисон и обернулся к Холидею. — В округе нет ничего подобного заговоренной станции, однако еще до конца дня мы будем знать, на что способны наши изобретения. Уверен, хоть одно да сработает.

Холидей обернулся и заглянул в глубь фургона.

— Не вижу, что под брезентом, — произнес он, — однако судя по очертаниям, все устройства там не больше пушки.

— Так и есть, — ответил Эдисон.

— Ну, я тогда не знаю, — неуверенно сказал Холидей. — Мы выяснили, что даже пушечные ядра отскакивают от станции…

— Не путай размер и силу, — посоветовал Эдисон, когда они выехали за город и направились в сторону шахт.

— Да, помню, что гений ты, а я — стрелок, — сказал Холидей, — но чертова долина неуязвима для пушек, огня, пуль и всего прочего. Чтобы подвезти оружие, которое сделает в станции хотя бы маленькую дырочку, понадобится железнодорожный состав.

Эдисон в ответ только улыбнулся.

— Так и будешь молчать? — спросил Холидей.

— Отвечу, когда буду уверен, что никто нас не видит.

Мили через четыре пейзаж, который и без того не отличался буйством красок, совсем побурел. То тут, то там попадались редкие кактусы и кусты; деревьев было мало и росли они разрозненно. Жара стояла такая, что ящерицы, змеи и насекомые предпочитали отсиживаться и отлеживаться в подземных норах. Если на выезде из города каменистая порода проглядывала редко, то здесь она виднелась всюду. Наконец Эдисон кивнул Бантлайну, и тот остановил коней.

— Видишь гребень слева? — спросил Эдисон.

— Конечно, вижу, — ответил Холидей.

— Нед, приготовь устройство, которое мы придумали днем в четверг… то есть в пятницу.

Бантлайн спустился с козел и, обойдя фургон, залез в кузов. Приподнял брезент, нашел, что нужно и вернулся с этим к Эдисону.

— С виду так половина метелкиной ручки, — заметил Холидей. — Только из металла.

— Оно на самом деле больше, — ответил Эдисон, возясь с кнопками и рычажками с одного конца металлической палки. — Три дюйма в диаметре, двадцать четыре в длину, — он указал на выпуклость под рычажками. — Не передашь мне провод, Нед?

Бантлайн протянул ему толстый провод в резиновой оплетке, конец которого Эдисон прикрепил к двум металлическим стержням.

— Другой конец подсоединен к батарее в фургоне? — спросил изобретатель.

— Да, Том.

— Ну хорошо, — произнес Холидей, глядя на устройство, — это большая металлическая ручка от метлы. Какое отношение она имеет к гребню?

— Смотри, — ответил Эдисон и направил устройство на хребет. Понажимал кнопки, выругался, когда ничего не произошло, нажал их в другом порядке. Потом вроде как тихонько загудело; секунд через десять странный звук смолк — но не раньше, чем гребень обратился в каменное крошево и пыль.

— Это сотворила твоя маленькая штучка? — пораженно произнес Холидей.

Эдисон кивнул.

— Хочу назвать ее «Деконструктор».

— Нет, правда, это она обрушила гребень?

— Правда, — ответил Эдисон, довольный собой.

Холидей обернулся к Бантлайну.

— Задай жару коням, Нед! Гони к шахте. Я видал магию Римского Носа в действии, теперь хочу видеть магию того, что вы припасли в кузове!

18

По пути к «Силвер спун» миновали еще с полдюжины других заброшенных шахт. Бантлайн наконец остановил лошадей, и трое компаньонов слезли с козел. Шахта ничем не отличалась от прочих: крупный кусок обнаженной породы с пещерообразным входом, который старатели расширили и укрепили; внутрь вел заброшенный рельсовый путь. Бантлайн с Эдисоном открыли оборудование, сняв с него брезент. Холидей собирался уже помочь им, но тут его одолел приступ кашля.

Эдисон заметил, как друг прячет в карман пропитанный кровью платок.

— Неужто ничего нельзя сделать, Док? — спросил изобретатель. — Не знаю, сколько в человеке крови, но ты теряешь ее пугающими темпами.

— Тело само производит кровь, — заметил Бантлайн.

— Держу пари, что не быстрее, чем Док ее выкашливает, — ответил Эдисон.

— Пари принимаю, — сказал Холидей и саркастично улыбнулся. — Если уж проиграю и помру, то хоть расплачиваться не придется.

— Что ж, — произнес Бантлайн. — Думаю, лучше относиться к себе так, чем хандрить.

— Я, бывает, и хандрю, — ответил Холидей. — Просто никому не говорю об этом.

Он подошел к фургону сзади.

— Ну, и что же у вас тут?

— Все, что нам удалось придумать, спроектировать и собрать за короткое время, — ответил Эдисон, глядя на сияющие в лучах солнца латунные устройства. С виду одни походили на оружие, прочие — ни на что, виденное Холидеем прежде. Он с полминуты глазел на приборы, но так и не смог даже вообразить, для чего они и как функционируют.

— Беда в том, что даже если наше оборудование сработает здесь, это отнюдь не значит, что оно сработает на заговоренной станции. Ну, и наоборот: даже если оно здесь не сработает, оно еще вполне может разрушить вокзал и пути.

— Тогда какого хрена мы здесь делаем? — нахмурился Холидей.

— Проводим полевые испытания, — ответил Эдисон. — Без них мы так и не узнаем, работает ли что-то вообще. До тех пор все эти приборы — мои фантазии, которым Нед придал материальную форму. То, что работает на бумаге или в теории, необязательно функционирует на практике.

— Как насчет вон того? — предложил Холидей, указав на многоствольный пулемет. — Похоже на картечницу Гатлинга.

— Принцип работы у него тот же, — ответил Бантлайн. — Я, правда, его немного улучшил: точность стрельбы выше, скорость вращения стволов — тоже, а вес — ниже. Наш пулемет можно нести на руках несколько миль, в то время как картечницу Гатлинга приходится перевозить в фургонах.

— Все это очень хорошо, — сказал Холидей, — однако, по большому счету, перед нами та же картечница Гатлинга, а мы знаем: станцию пули не берут.

— Прояви веру в партнеров, — улыбнулся Эдисон и обернулся к Бантлайну: — Нед, зарядишь его?

— Сколько патронов? — спросил механик, аккуратно доставая небольшой деревянный ларец.

— О, думаю, дюжины хватит.

Бантлайн приподнял крышку ларца, и Холидей наклонился, желая разглядеть содержимое.

— Обычные патроны, обложенные ватой.

— Не совсем, — все так же улыбаясь, возразил Эдисон.

— Латунный кожух и размер тот же, — сказал Холидей, а Бантлайн тем временем осторожно зарядил первый патрон.

— Можешь взять и рассмотреть один, Док, — разрешил Эдисон. — Только будь очень осторожен — ни в коем случае не урони.

Взяв из ларца патрон, Холидей присмотрелся к нему и тут же нахмурился.

— А это что за черт? — спросил он, указав на головку. — Она же не свинцовая.

— Все верно, — подтвердил Бантлайн.

— Вроде стекло… — продолжал Холидей.

— Наверное, потому, что это и есть стекло, — ответил механик, продолжая заряжать пулемет.

— Если бы вы думали, будто станцию можно обрушить, разбив о нее кусок стекла, мы бы не поперлись в Аризону на испытания, — сказал Холидей. — Чего я не понимаю?

— Наш пулемет выстреливает не свинцовые пули, а особые специально изготовленные шарики, — объяснил Эдисон. — В каждом — небольшое количество нитроглицерина. То самое взрывчатое вещество, которое горняки используют уже лет шесть.

— Думаете, один такой шарик…

— Нет, сомневаюсь, — перебил Холидея изобретатель. — Потому и будем стрелять этими шариками из специально переделанной картечницы Гатлинга. Все двенадцать зарядов ударят в одну точку секунд за шесть, — он многозначительно помолчал. — Может, взрывной силы и хватит, чтобы пробиться сквозь защитное заклятие Римского Носа.

— И нужно было нам выезжать сюда для проверки? — спросил Холидей. — Пока не отстреляемся по станции, наверняка не узнаем.

— Это взрывные патроны, Док. Если их уронить или даже хорошенько встряхнуть, громыхнет так, что мало не покажется.

— И?

— Надо убедиться, что боезапас внутри пулемета не сдетонирует после первого же или второго выстрела.

Холидей обернулся к Бантлайну — тот как раз вставлял в патронник последний заряд.

— Проверять будешь ты?

— Я что, похож на идиота? — хихикнул Бантлайн.

— Ну… Я-то уж точно из этой дуры стрелять не стану, не заставите, — предупредил Холидей.

— Никто не станет из нее стрелять, — успокоил его Эдисон. — По крайней мере, привычным способом.

Бантлайн достал из фургона штатив на длинных латунных ножках и установил его футах в пятидесяти от входа в шахту. Затем отвел лошадей вместе с фургоном на сотню ярдов прочь от «Силвер спун», достал большую катушку с проводом и пошел с нею обратно.

— Другой конец провода подсоединен к батарее и небольшому выключателю в фургоне, — пояснил для Холидея Эдисон. — Сейчас Нед подключит пулемет и нацелит его на вход в шахту.

— Если все сработает, туда больше никто не спустится, — заметил Холидей.

— Ничего, другие наши устройства поправят дело.

Бантлайн тем временем поставил пулемет на штатив и, подключив провод к спусковому механизму, навел стволы на горловину тоннеля.

— Отлично, — сказал он, возвращаясь к фургону. Эдисон и Холидей последовали за ним.

— Док, — обратился к дантисту Эдисон и указал на выключатель на стенке фургона, — не окажешь честь?

— Что мне сделать? — спросил Холидей.

— Просто дерни за рычаг и закрой уши, ибо одно из двух — шахта или пулемет — рванет.

Холидей подошел к выключателю, взялся за него и, обернувшись к шахте, чтобы видеть результат, потянул.

Взрывы последовали один за другим, да так быстро, что прозвучали как один длинный БУМ! Пулемет свалился со стойки, но не раньше, чем расстрелял боезапас.

С минуту из-за пыли и дыма входа в шахту не было видно. Потом задул блуждающий ветерок и разогнал серое облако; трое компаньонов увидели, что некогда широкий вход в «Силвер спун», куда могло пройти пятеро мужчин вряд, завален обломками потолка и стен.

— Что скажете? — спросил Эдисон.

— Сойдет, — ответил Бантлайн.

— А как насчет пушки?

— Я проследил за ней, — ответил механик. — Она упала после одиннадцатого выстрела. Не знаю, куда улетел двенадцатый заряд, но раз пулемет продержался так долго, его можно использовать.

— Не можно, а нужно, — поправил его Эдисон. — Мы все рассуждаем о станции, а ведь предстоит еще избавиться и от путей, и от других построек вроде склада на заднем дворе, куда мы первый раз даже не подумали заглянуть.

— Продавая такое оружие армии, можно разбогатеть, — предложил Холидей.

— Мы и так богаты, — ответил Бантлайн. — И прежде чем продать эту пушку военным, убедимся, что она выполняет предназначенную ей работу. Не забывай: если она бесполезна против заговоренной станции, то бесполезна против любых индейцев под покровительством Римского Носа.

— Зато если работает она, — добавил Эдисон, — и если сработает все, что мы сегодня здесь испытаем, получится, что мы совершили первый большой шаг на пути к победе. Ради нее, по большому счету, я и забросил свой садик в Огайо. Ради победы над магией шаманов!

— Ну хорошо, — сказал Холидей, заглядывая в фургон. — Что еще у вас имеется?

— Взрывчатка и ружья мне никогда особо не нравились, — признался Эдисон. — Мой конек — электричество.

— Твоя картечница Гатлинга работает на электричестве, — заметил Холидей.

— Дистанционный спусковой механизм — это вынужденная мера, мы должны были убедиться, что пулемет не взорвется, — ответил Эдисон. — Зато вот эта малютка… — он достал устройство, состоящее, казалось, из одних спиц и кнопок и полностью собранное из латуни Бантлайна, — …использует электричество не в качестве топлива, но в качестве ударной силы непосредственно.

— Как именно? — спросил Холидей.

— По тому же принципу, что и «Деконструктор», только радиус действия шире.

— А батарея где?

— Подключим к той же, от которой запитали пулемет, — ответил Эдисон. — Она еще не разрядилась.

Внезапно подул ветер, и люди, тщательно прикрыв лица, развернулись к нему спиной. Лошади забеспокоились, и Бантлайн тоже развернул их прочь от ветра, который стих так же быстро, как и налетел.

Пыль улеглась, и люди вновь принялись за работу. Бантлайн отсоединил от пулемета провод и вернулся с ним к Эдисону, который подключил к батарее угловатое латунное устройство.

— У меня вопрос, Нед, — сказал Холидей. — Эта твоя латунь… ее пули не берут, ее нельзя расплавить и даже поцарапать. Так как же ты придаешь ей нужную форму?

Бантлайн весело усмехнулся.

— Последняя стадия производства моей латуни — та самая уникальная закалка, Док. Если сразу придать заготовке окончательные свойства твердости, то никакой иной формы она уже не примет.

Эдисон отнес прибор к заваленному входу в пещеру, опустил его на землю и вернулся к фургону.

— Что, еще раз жахнет? — спросил Холидей.

— Будет тихо как в могиле.

— Тогда зачем вернулся, а не стоишь там и не целишься?

— Я уже нацелил прибор, — ответил Эдисон. — Вон те длинные спицы, загнутые внутрь, генерируют поле. Есть шанс, что металл разогреется слишком сильно, и прибор будет не удержать в руках, или — что вероятнее — образуемый полем жар достигнет такой мощи, что пока я не выясню все непредвиденные заранее побочные действия, благоразумнее — если не сказать безопаснее — наблюдать за работающим устройством с расстояния.

— Оно же ничего не делает, — заметил Холидей.

— Так я его пока не включил, — ответил Эдисон. — Хотел убедиться, что я вне поля вредоносного воздействия… то есть как можно дальше от него. Вот, теперь активирую прибор.

— Говоришь так, будто я знаю, что значит «генерировать поле», — пробурчал Холидей.

— На этот счет не беспокойся, просто смотри. Итак, Нед, — обратился Эдисон к Бантлайну, — посмотрим, на что оно способно.

Бантлайн, который после демонстрации пулемета, отсоединил провод от батареи, снова подключил его к аккумулятору. Не было ни взрыва, ни вспышки света, ни гула — вообще ничего, что указало бы на действие механизма. Холидей уже хотел поделиться этим наблюдением, как вдруг камни и пыль, завалившие вход в шахту, просто взяли и исчезли.

— Сукин ты сын! — воскликнул дантист.

— Неплохо, — произнес Бантлайн.

— Чертовски жаль, что вокруг не громоздятся замки, а мы — не армия завоевателей, — посетовал Холидей.

— Ну что ж, пока все идет как по маслу, — произнес Эдисон. — Однако везение, как правило, долго не длится.

— Почему это? — спросил дантист.

— Все эти устройства — экспериментальные модели, которые мы прежде еще не испытывали, — ответил изобретатель. — Такова уж природа прототипов, что почти все из них оказываются провальными проектами.

— Что опробуем дальше? — спросил Бантлайн.

— Ну, если все получится, то, думаю, самое эффективное из новейших устройств — это «Имплодер».

— «Имплодер»? — переспросил Холидей. — Не «Эксплодер»?

— Так точно.

— Что он делает?

— Я уверен, что все: ты, я, вон те кусты, наш фургон, буквально все на свете — состоит из мельчайших частиц, которые не увидеть даже при помощи увеличительного стекла или микроскопа, — сказал Эдисон. — Между ними есть пространство, как и между планетами. И если взрывом частицы разрывает, то «Имплодер» прессует их. Возьмем тебя для примера: если взрыв достаточно мощный, то тебя разметает акра на три по округе, тогда как «Имплодером» тебя сожмет до размеров яблока.

— Довольно странные теории, — ответил Холидей. — Ты обсуждал это с кем-нибудь еще? То есть с человеком, который способен оспорить твое мнение?

— Я обмолвился об этом принципе в беседе с коллегами, — ответил Эдисон. — Некоторые верят в существование мельчайших частиц, некоторые смеются надо мной. Время покажет, прав я или нет.

— Мы приобретем больший вес, доказав, что Том прав, если «Имплодер» заработает, — добавил Бантлайн.

— Ты сам веришь в эти крохотные частицы? — спросил у него Холидей.

— Не знаю, — ответил механик, — но хочу помочь доказать их существование тем или иным способом.

Он заглянул в фургон и вытащил из кузова устройство — близнец «Деконструктора»: латунное, цилиндрическое, с отверстием на одном конце и выключателем на другом. Подключив «Имплодер» через провод к батарее, Бантлайн передал его Эдисону.

— Отойдите, — предупредил тот и направил устройство на шахту.

— Зачем? — спросил Холидей. — Даже если шахта обрушится — или что там с ней произойдет, — мы не на линии огня.

— Я еще не знаю, какой будет эффект, — признался Эдисон. — В воздух может подняться целая тонна пыли, что особенно вредно для твоих легких. Взорваться может не та часть, в которую я целюсь, а вся шахта, и тогда от горы над ней могут отколоться крупные куски. Начнется камнепад.

— Ну хорошо, — согласился Холидей, отступая на десять шагов.

— Еще дальше, — попросил Эдисон; Бантлайн вместе с Холидеем отошли от шахты и фургона. — Готовы?

— Мне закрыть глаза, чтобы не ослепнуть, или зажать уши, чтобы не оглохнуть? — спросил Холидей.

— Ни вспышек, ни грохота не будет… Если прибор сработает как положено, — ответил Эдисон. — Ну, поехали.

Он нажал кнопку на корпусе «Имплодера». Холидей прикрыл глаза — на случай, если Эдисон ошибся, и вспышка света все-таки полыхнет. Однако ничего не загорелось, не загрохотало.

— Черт! — выругался Эдисон, когда в конечном итоге не произошло совсем ничего.

— Выходит, нет никаких крохотных частичек? — спросил Холидей.

— О, они-то есть, в этом я убежден, — ответил Эдисон. — Просто их либо нельзя сжать, либо мне еще предстоит создать устройство, способное на это.

— Что дальше? — спросил дантист.

— Дальше? — эхом повторил Эдисон. — Зальем горе пивом и продолжим испытания.

Бантлайн запустил руку в плетеную корзинку и достал три бутылки теплого пива. Две передал Эдисону с Холидеем, третью взял себе.

— Как ты вообще связался с Джеронимо, Док? — спросил Эдисон.

— В прошлый раз, когда я был в Тумстоуне, то оказал ему услугу, и он отплатил мне взаимностью, — ответил Холидей и поморщился. — Я уж думал, на том все закончится. Хотя, — помрачнев, продолжил он, — думаю, стоит радоваться второй сделке с Джеронимо. Он знал, что мне нужны деньги, что я возьмусь за самую дорогую охоту, и что Кида оберегает Римский Нос, — Холидей пожал плечами. — Вот мы и заключили новую сделку, пускай выполнить свою часть уговора мне теперь куда как сложнее. Надо было предложить сначала на пару выследить Римского Носа, убить его и уж потом отправиться на охоту за Кидом. Вот только…

— Что — вот только? — спросил Бантлайн.

— Вряд ли Джеронимо желает смерти Римского Носа. Он лишь хочет, чтобы его коллега перестал безобразничать: не защищал, скажем, станции, что оскверняют священную для апачей землю. Думаю, в одиночку Джеронимо не сдержать Соединенные Штаты на том берегу Миссисипи. Для этого ему нужна магическая поддержка Римского Носа.

— Кроме этой парочки, должны быть и другие шаманы, практикующие магию, — заметил Бантлайн.

— Так и есть, — сказал Эдисон.

— Просто эти двое сильнее прочих, — добавил Холидей. — Есть шаманы, которым плевать на белых, они лишь хотят покоя и мира.

— Ты встречал таких?

— Одного, — кивнул Холидей. — Его звали Куэсула, он из племени валапай. Хороший человек.

— С ним ты сделок не заключал? — поинтересовался Эдисон.

— Айк Клэнтон убил его сына. В благодарность за месть Айку Куэсула снял с Бэта Мастерсона проклятие Джеронимо.

— Но ведь Клэнтона убил не ты! — возразил Бантлайн. — Его застрелил Уайетт.

— Думаешь, Куэсула было до этого дело? — ответил Холидей. — Он хотел пролить кровь за кровь и получил желаемое.

— В одном шаманам точно не откажешь, — произнес Эдисон. — Они нам, может, и враги, но люди они благородные, слово держат. Итак, — допив пиво, предложил изобретатель, — вернемся к работе. Поможем тебе, Док, сдержать данное Джеронимо слово… ну, или просто исполнить свою часть уговора.

Следующие пять изобретений либо не работали, либо действовали не так, как надо. Наконец Бантлайн достал из фургона последнее — нечто, что больше всего напоминало латунный фонарь.

— Ну, вот и все, — объявил Эдисон. — Сработает оно или нет, больше мы пока ничего предложить не можем.

— Вы ведь всего несколько дней трудились, — напомнил Холидей. — Если нужно, берите еще время.

— Док, — улыбнувшись, покачал головой Эдисон, — мы не придумали эти устройства за те несколько дней, что пробыли в Тумстоуне. Мы работали над ними больше года.

— Ага, понятно… вот я наивный, — произнес Холидей. Он прихлопнул муху, что ползала у него по шее. — Ну, так что это за вещь и как она действует?

— Это прототип… — начал было Эдисон.

— У нас в фургоне — сплошь прототипы, — перебил его Холидей.

— И то верно, — согласился Эдисон, — однако те, что сработали, пойдут в дело. Этот же, — он поднял фонарь повыше, — миниатюрная версия оригинального изобретения. Если она сработает, и если мои расчеты верны, Нед изготовит модель в восемь — если не десять — раз крупнее.

— Что же она делает? — допытывался Холидей.

— Посылает в цель волну звука такой высокой частоты, что человек его просто не слышит.

— Хочешь сказать, — не сдержав улыбки, произнес Холидей, — этот фонарик кричит на врагов?

— По сути, да, — ответил Эдисон.

— Да ты меня разыгрываешь!

— Ни в коем разе, — успокоил Холидея Эдисон. — Послушай, мы уже знаем, что ни пули, ни ядра вреда станции не причинят. Можно попробовать нитроглицериновые патроны — это самая мощная и необычная взрывчатка, какую я только мог выбрать. И то не уверен, сумеет ли она хоть сколько-нибудь повредить вокзал и пути, поэтому сосредоточился на других типах воздействия, вроде жара, давления и… вот теперь звука. Ты же в курсе, как им можно расколоть стекло. Будь уверен: если в достаточной степени сосредоточить звук на цели, он сможет и дом обрушить. Нам еще предстоит выяснить, сумеет ли это устройство обрушить заговоренную станцию, однако ничего подобного прежде мы не испытывали.

— Ладно, — сдался Холидей. — Ты убедил меня, показывай.

— Нед?

— Батарею мы вроде еще не разрядили, — отозвался Бантлайн. — Хотя для пущей надежности стоит, наверное, подключиться к резервной.

— Да, согласен, — ответил Эдисон. — Неудобно получится, если мы решим, будто прототип не сработал, а на деле окажется, что ему просто не хватило заряда.

Пока Бантлайн подсоединял провод к новой батарее, Эдисон отнес фонарь ко входу в шахту.

— Что должно произойти? — спросил Холидей. — Ты и так уже обратил завал в пыль.

— Я нацелил устройство на боковую стену тоннеля, — ответил Эдисон. — Если получится проделать в ней не дырочку, а дыру, то создадим полноразмерную модель.

— Готово, — объявил Бантлайн.

— Отлично. Вряд ли устройство сильно нагреется, но я все же оберну руки тряпками.

— И то верно, — заметил Бантлайн и полез в вагон за ветошью, которую потом бросил Эдисону.

— Ну вот, — произнес тот, — посмотрим, на что способна эта машинка.

Он щелкнул выключателем на стенке фонаря…

Очнулся Холидей уже на земле. Нед Бантлайн бил его по щекам.

— Какого черта? — пробормотал дантист, пытаясь собрать глаза в кучу.

— Устройство сработало, — сказал Эдисон. Он, весь в пыли, сидел чуть поодаль, скрестив ноги. — К несчастью, однако, его нельзя использовать.

Холидей быстро-быстро поморгал и попытался вспомнить, что произошло.

— А почему мы на земле валяемся?

— Звуковая волна была направлена на шахту. Там она причинила наибольший ущерб… правда, при этом еще и разошлась во все стороны. Мы, впрочем, — глянул на фургон Эдисон, — не единственные жертвы удара. Лошадей тоже оглушило, они минут пять как очнулись. — Изобретатель показал на часы. — Мы потеряли сознание на двадцать минут.

— А я ведь даже ничего не услышал, — признался Холидей.

— Я и говорил, что мы ничего не услышим.

— То есть твой фонарь применить не получится? Никак?

— Он слишком опасен. Не забывай: это только миниатюрная версия прибора. Черт возьми, полноразмерная вырубит всех людей и животных в радиусе полумили.

— То есть в нашем распоряжении три вида оружия.

— Три прототипа, — напомнил Эдисон. — Мощнее их в целом мире пока ничего нет, и принципы, согласно которым они действуют, Римскому Носу неизвестны. Впрочем, пока не испробуем их на станции, непонятно — сработают они против магии или нет.

— Может, мы вообще не с той стороны подошли к вопросу? — вслух подумал Холидей.

— То есть?

— Может, стоит опробовать прототипы на самом Римском Носе?

Эдисон покачал головой.

— Не сработает.

— Почему же?

— Во-первых, мы не знаем, где его искать. Он ведь мог наложить заклятье на станцию с расстояния в сотни миль. Во-вторых, будь Нос легкой добычей, Джеронимо не попросил бы об услуге. В-третьих, надо думать, что шаман шайенов защищен не хуже той станции, раз он сам — источник ее защиты.

— Ну да, верно, — согласился Холидей. — Считай, что я ничего не предлагал…

— Завтра утром поездом возвращаемся в Линкольн, — сказал Эдисон. — Будет лучше, если Кид о наших планах ничего не узнает. Даже если он не займет противную сторону, со станцией и так будет непросто разобраться.

«Да уж, если Кид объявится, стрелять в него будет бесполезно, — подумал Холидей. Достал из кармана фляжку и сделал из нее большой глоток. — Впрочем, не так уж все и плохо: сумеем разрушить станцию — сумеем и малыша Билли одолеть».

Он вдруг непонятно как почувствовал, что Римский Нос читает его мысли…

…и злорадно смеется.

19

Обратная дорога в Нью-Мексико выдалась скучной. Холидей напился и заснул, а Эдисон и Бантлайн просматривали заметки, решали, какие устройства и в каком порядке опробовать в действии, планировали атаку на станцию. Договорились не выгружаться сразу на вокзале, а вместо этого отправиться в Линкольн, там заселиться в отель, собрать оружие и наутро поехать в долину.

Когда поезд, скрежеща колесами, остановился на станции в Линкольне, Холидей проснулся, схватил чемодан и, договорившись с компаньонами о встрече, сошел на перрон. Там он сел в наемный экипаж, поехал в «Гранд Отель», где сразу же проследовал в свой номер, разложил вещи и — убедившись, что на подоконнике не сидит птица, которая вовсе не птица, — спустился в вестибюль.

— С возвращением, Док, — сказал портье. — Чем могу служить?

— Дама, с которой я прибыл, — ответил Холидей, — Шарлотта… забыл фамилию… Она еще у вас?

— Миссис Брэнсон?

— Да-да, Брэнсон, она самая.

— Да, сэр, она еще не освободила номер.

— Не знаете, она у себя?

— Думаю, что у себя.

— Отлично. Мне нужна компания, чтобы пообедать. Не напомните, в каком номере живет миссис Брэнсон?

— Правила запрещают выдавать такого рода сведения, — сказал портье. — Хотя… черт с ними, вы же с миссис Брэнсон друзья.

Вскоре Холидей уже стучался в дверь к Шарлотте.

— Боже мой, Док! — обрадовалась его приятельница. — Я уж думала, вы уехали. Кто-то даже сказал, что вы в Тумстоуне.

— Я там был и вот вернулся. Если нет планов, почту за честь угостить вас обедом.

— Я с радостью, — ответила Шарлотта. — Когда идем?

— Прямо сейчас, если вы голодны.

— Пока еще рановато… — сказав так, Шарлотта не сдержала улыбки, — …а значит, в ресторане не будет народу. Погодите немного, я прихвачу шляпку.

Через пару секунд она присоединилась к нему в коридоре.

— Ну, как у вас дела? — спросил Холидей.

— Замечательно, — ответила Шарлотта. — Хотя, должна признаться, в этом городишке жизнь далеко не бьет ключом.

— Сейчас она бурлит еще меньше, ведь Билли Кид смылся в Тумстоун.

— Вы его видели? — спросила Шарлотта.

— Видел, — кивнул Холидей, — и даже выпивал с ним, и ел с одной тарелки. Впрочем, ваша компания, — улыбнулся он, — мне больше по душе.

— Какой он? Все только и говорят, что о Билли Киде, но выдумки от правды отличить трудно.

— Малыш Билли Кид — это юнец лет двадцати. Наружности довольно привлекательной, особенно для того, кто убил человек двадцать, а то и больше. Я еще ни разу не видел, чтобы кто-нибудь обращался с револьвером так ловко.

— Он при вас кого-нибудь застрелил? — спросила Шарлотта, когда они покинули отель и пошли по дощатому тротуару.

— Нет, — покачал головой Холидей, — но он устроил небольшое представление с демонстрацией скорости и меткости стрельбы.

Свет больно резал глаза, и Холидей постарался держаться тени — что было, в принципе, невозможно, поскольку ни один магазин не имел навеса. В отсутствие прохожих приходилось, впрочем, постоянно лавировать между стульями и скамьями, которые владельцы магазинов выставили у входов в лавки — не то для привлечения клиентов, не то для себя (чтобы сидеть на открытом воздухе, когда солнце пропечет их заведения изнутри).

— У вас очень насыщенная жизнь, — заметила Шарлотта.

— Я бы с легкостью променял насыщенность на здоровье, — ответил Холидей.

— Разве местный климат не пошел вам на пользу?

— Он хорош для астматиков, а не чахоточных.

— Простите…

— Не ваша вина, что я болен и что не могу излечиться, — успокоил приятельницу Холидей. Они тем временем приблизились к первому ресторану. — Как тут, хорошо? — спросил он. — Полагаюсь на ваше суждение, поскольку вы в этом городке едали больше моего.

— В этом кормят неплохо, — ответила Шарлотта, — но через дорогу — лучше.

Холидей посмотрел в указанном направлении и прочел вывеску над входом в ресторан: «У Мейбл Гримзли».

— Миссис Гримзли и владелица, и повар, — пояснила Шарлотта. — Если не ошибаюсь, ее муж погиб на войне, во время атаки Пикетта^[130]. Ей тогда едва исполнилось двадцать, было рановато скрываться от мира за вдовьим трауром, и она отправилась работать в ресторан на соседней улице. Скопив деньжат, уволилась и открыла собственное заведение.

— Тогда зайдем и отведаем ее стряпни, — предложил Холидей, переходя улицу.

Они вошли в ресторан: небольшое помещение на шесть деревянных столиков. В углу стоял камин, который, судя по виду, никогда не разжигали. Вдоль стен висели газовые лампы — однако в окна лился яркий солнечный свет, так что зажигать их тоже никто не спешил. Холидей с Шарлоттой — пока что единственные клиенты — присели за столик и ознакомились со скудным меню. Тогда Холидей взглянул на спутницу.

— Смотрите так, будто хотите о чем-то попросить, Док, — заметила Шарлотта.

— Вопрос не слишком личный: что вы делаете в Линкольне? По пути сюда вы о цели приезда ни словом не обмолвились, как и во время наших кратких моментов наедине. Странно видеть замужнюю женщину, путешествующую по стране в одиночку, и еще более странно видеть, что она останавливается в городе, где у нее никого нет. Или у вас тут кто-то есть?

— В живых — никого, — ответила Шарлотта. — Брат погиб в войне за округ Линкольн. Вполне возможно, его убил Кид — я точно не знаю, а свидетелей не сыскалось. Брат был ковбоем, и дела у него шли довольно успешно. Я привожу их в порядок. Времени, — поморщилась она, — ушло больше, чем я рассчитывала: брат не вел записей, и впечатление — возможно, обманчивое, — будто одна половина города осталась должна ему денег, тогда как сам он задолжал равную сумму другой его половине.

— Мой друг Том Эдисон говорит: придет день, и за всеми нашими делами будут следить машины, — поделился Холидей.

— Томас Алва Эдисон? — впечатленная, переспросила Шарлотта. — Он здесь, в Линкольне?

— Приехал по моей просьбе.

— Вы так близко его знаете?

— Довольно близко, — ответил Холидей.

— Вот это да, — протянула Шарлотта.

Холидей позволил себе роскошь тихонько посмеяться — надеясь при этом не спровоцировать приступ кашля.

— Я пережил бой при корале «О-Кей», схватку с Джонни Ринго, завтракал за одним столом с Билли Кидом дня два-три назад, а вас впечатляет мое знакомство с Томом Эдисоном.

— Перестрелки и револьверных героев никто не запомнит, — ответила Шарлотта.

— С вами не многие согласятся.

— Возможно, зато все будут помнить Томаса Алву Эдисона. В самом деле, минует лет десять-двенадцать, и люди не вспомнят, как они жили до того, как Эдисон изобрел электрическое освещение.

— Возможно, вы правы, — сказал Холидей. — Если честно, то лучше пусть меня забудут, чем станут поминать, как героя перестрелки у какого-то кораля, где я убил двух человек.

Подошел официант, и Холидей с Шарлоттой сделали заказ. Потом появилась блондинка средних лет; остановившись чуть поодаль от столика, она пристально посмотрела на Холидея.

— Док? — спросила наконец она. — Док Холидей?

— К вашим услугам, — ответил дантист.

— Вот дьявол! Официант не ошибся! — женщина приблизилась и протянула руку. — Я Мейбл Гримзли, хозяйка этого заведения.

— Рад познакомиться, миссис Гримзли, — ответил Холидей, стараясь не обращать внимания на то, как яростно хозяйка пожимает и трясет ему руку.

— У меня к вам предложение, Док, — сказала Мейбл. — Я не возьму с вас платы за обед, если разрешите сделать вывеску, что вы у меня откушали.

— Щедрое предложение, и я его принимаю, — ответил Холидей. — Но так ли вы уверены, что подобная реклама привлечет больше клиентов?

— Еще бы! — радостно воскликнула хозяйка. — Может, и не прямо сейчас, зато когда в город приедет Кид и узнает, что вы у меня обедали, он обязательно заглянет: либо предложить вам партнерство, либо — не сочтите за неуважение — убить вас. Люди тотчас набегут посмотреть. В очередь выстроятся! Вот только я не позволю стоять здесь бесплатно и глазеть на этакое дело. Им придется занимать столики и заказывать что-нибудь.

Помолчав немного, она добавила:

— Если вы повремените с убийством Кида — или собственной кончиной, — я сумею выкупить ресторан.

— Очень постараюсь не дать себя убить, — пообещал Холидей.

— Вот и славненько, — ответила Мейбл. — Когда Джаспер — он обслуживает ваш столик — принесет счет, просто порвите квитанцию.

— Буду помнить об этом.

— А если он забудет, — вмешалась Шарлотта, — я сама напомню.

— Договорились! — сказала Мейбл и снова с яростным воодушевлением пожала Холидею руку.

— Готова спорить, вы такие предложения получаете всюду, — произнесла Шарлотта, когда хозяйка вернулась в кухню.

— Они, конечно, льстят, но так же выдают меня врагам, — ответил Холидей.

— Я не удосужилась спросить — ваше пребывание в Линкольне как-то связано с Билли Кидом?

— С чего вы взяли?

— Просто я ума не приложу, какое иное дело могло вас привести в Линкольн. Денег на азартные игры у вас нет, и сами вы сказали, что давеча в Тумстоуне завтракали за одним столиком с Кидом.

— Забавное умозаключение, основанное на абсолютном минимуме доказательств, — уклончиво заметил Холидей.

— Чего я никак не пойму, так это что здесь делает Томас Эдисон. Вы говорили, он приехал по вашей же просьбе.

— Тогда вы точно ошибаетесь насчет моих дел с Кидом.

— То же вы сказали бы, будь я права, — не унималась Шарлотта.

— С чего бы? — спросил Холидей; Джаспер тем временем принес заказ.

— С того, что если вы приехали убить Кида, для вас разумно отрицать этот факт — лишь бы слухи заранее не распространились и не дошли до него. Если же вы намерены объединиться с Кидом, то вам невыгодно, чтобы о ваших целях узнал шериф Гаррет или какой другой законник — чтобы вас не заподозрили в пособничестве известному бандиту.

— Шарлотта, по-моему, вы в жизни не тем занимаетесь, — сказал Холидей.

— Вы не знаете, чем я вообще занимаюсь, Док.

— Зато знаю, чем не занимаетесь, — улыбнулся он. — Не пишете книги с запутанными сюжетами, как мистер По, что живет и творит по ту сторону Миссисипи.

Шарлотта рассмеялась.

— Ну ладно, Док, больше я в ваши дела лезть не намерена. Надеюсь, не обидела вас?

Холидей покачал головой.

— Напротив, вы первый человек — если не считать законников, бандитов и шаманов, — который достаточно долго интересуется мной. Ваше любопытство льстит.

— Ну вот, вы меня в краску вгоняете.

— Отлично, красный — один из моих любимых цветов.

«Если в комплект не входят шкуры и перья».

Принявшись за еду, они решили, что Шарлотта оказалась права: Мейбл Гримзли действительно хорошо готовит. Холидей, который обычно с трудом впихивал в себя небольшую порцию основного блюда, даже заказал кусок пирога. Когда допили кофе, Джаспер принялся приколачивать у входа табличку с надписью, гласящей нечто вроде того, что это — любимый ресторан Дока Холидея в Нью-Мексико. Наконец, оставив пригоршню монет на чай, Холидей и Шарлотта встали из-за столика и вышли под палящее солнце.

По пути назад в отель Шарлотта разглядывала витрины лавок, восхищаясь платьями «с Востока» (точнее, из Далласа или Сент-Луиса). В магазине кожаных изделий в витрине стояли изящные легкие саквояжи из шкуры буйвола, и Холидей сделал себе в уме пометку: перед возвращением в Лидвилл купить здесь сумку взамен старой, потертой.

На подходе к «Гранд Отелю» Шарлотта обратилась к Холидею:

— Спасибо, Док, за очень приятный совместный обед.

— Спасибо вам, — ответил он, изящно поклонившись. — Ваш муж — настоящий счастливчик.

— Ему бы это понравилось, — сказала Шарлотта.

— Понравилось бы?

— Он умер год назад.

— Прискорбно слышать, — произнес Холидей.

Повисла неловкая пауза, затем Шарлотта пожала Холидею руку и, пожелав ему спокойной ночи, отправилась к себе в номер.

Холидей, привыкший до рассвета резаться в карты, все еще не научился распоряжаться уймой освободившегося времени, а потому решил пойти в бар и выпить. Он в гордом одиночестве сидел за столиком и, глядя в пустоту, мысленно сравнивал Шарлотту Брэнсон с Кейт Элдер. Последняя материлась как ковбой, била как профессиональный боксер, вела себя как разъяренный бык и манерами обладала такими, что стрелки по сравнению с ней казались ангелами во плоти. Холидею с ней бывало приятно, бывало отвратно, а порою и вовсе страшно за свою жизнь.

Подумав о Шарлотте, он непроизвольно пробормотал:

— Может быть, лишь может быть…

20

Утром Холидей проснулся и через боль встал с кровати. Кое-как оделся, умылся, опоясался кобурой и наведался в уборную. Вернувшись в номер, надел шляпу и достал из кармана фляжку. Понял, что она пуста, выругался и снова спрятал. Затем спустился на первый этаж; за стойкой стоял новый портье, но ему наверняка передали, кто такой Холидей, потому что служащий гостиницы подобострастно с ним поздоровался.

Холидей передал портье фляжку.

— Наполните, пожалуйста, — попросил он.

— После обеда все будет готово, сэр.

— Я что-нибудь сказал про «после обеда»? — холодным голосом спросил Холидей. Тут к нему присоединился Бантлайн.

— Да-да, сэр, — пролепетал портье. — Сию минуту, сэр. Сейчас вернусь, доктор Холидей, сэр.

Бантлайн улыбнулся, глядя вслед убежавшему за виски малому.

— Не знал, что тебя зовут «сэр».

— Еще раннее утро, — хрипло ответил Холидей. — Избавь меня от пресных шуточек. Кстати, где Эдисон? — оглядевшись, спросил он.

— Сейчас придет.

— Лучше ему поторопиться. Время уже почти семь. Бывали деньки, когда я в семь только возвращался с игры.

Холидей замолчал, и Бантлайн решил не теребить его попусту. Минуты через три вернулся портье и отдал Холидею наполненную фляжку. Тот сразу же отвинтил крышку, сделал большой глоток и бросил портье пять центов.

— Уфф, хорошо, — сказал дантист, обернувшись к Бантлайну. — Я снова человек.

— Может, позавтракаем, пока ждем Тома? — предложил механик.

— Я вот только что перекусил, — показал Холидей фляжку. — А ты, если голоден, иди поешь, не стесняйся.

Бантлайн покачал головой.

— Я прихватил корзину с мясом и буханкой хлеба. Пока мы разговариваем,помощник грузит ее в телегу. Да, и на сей раз я арендовал еще лошадь с седлом. Жутко неудобно, знаешь ли, втроем на козлах ютиться.

— Надеюсь, ты не для меня клячу припас? — спросил Холидей.

— Нет, мы с Томом будем ехать на ней по очереди.

— Да куда же он запропастился? — вслух подумал Холидей, глядя на лестницу.

— Тома нет в номере, — ответил Бантлайн. — Он снаружи, присматривает за тем, как грузят оборудование, проверяет его. Для Тома это дело даже важней, чем для тебя: если сумеем разрушить станцию — неважно, каким орудием, — то конец придет и шаманам.

— Собираетесь направить одну из своих машинок на Джеронимо? — спросил Холидей с улыбкой. — Он просто возьмет и испарится, а через секунду объявится где-нибудь за полсотни миль от вас.

— Надо же с чего-то начинать, — произнес Эдисон, входя в вестибюль. — Мы готовы отправляться?

Холидей утвердительно промычал, и трое компаньонов вышли через заднюю дверь — к запряженному парой лошадей фургону и оседланному мерину. Холидей поморщился от яркого света и, стараясь не обращать внимания на ветер в лицо и пыль, преодолевая боль, забрался на козлы; следом за ним — Эдисон. Бантлайн сел в седло.

— Ну, хорошо, — произнес Эдисон, — трогаем. Если повезет, до места доберемся к закату.

— Почему бы просто не отправиться туда поездом? — прорычал Холидей, страдая от того, как трясется и подпрыгивает на неровностях повозка.

— Если эксперимент завершится успешно, — ответил Эдисон, — а иначе и быть не может, потому что не было бы смысла тогда вообще за него браться, то назад придется идти пешком.

— Об этом я не подумал, — признался Холидей. — Что взять с простого зубодера и картежника…

«…который время от времени убивает людей», — добавил он мысленно.

Они проехали ряд деревянных домов, практически выбеленных беспощадным солнцем, и через несколько минут оказались ни окраине города. Дальше ехали вдоль железнодорожных путей. Делали привал каждые два часа у тенистых водопоев — природных и искусственных, устроенных еще прокладчиками железной дороги и столь нужных в знойном Нью-Мексико.

— Жара такая, что мне даже больше хочется пить, чем напиваться, — заметил Холидей, прислонившись к кривому деревцу. Время было далеко за полдень.

— Так и в Бога недолго поверить, — хохотнув, заметил Бантлайн.

— Думаешь, какой-то из приборов точно сравняет станцию с землей? — спросил Холидей у Эдисона.

— Завтра выясним, — ответил изобретатель.

— У меня вопрос, — сказал Холидей.

— Говори.

— Завтра ты разрушишь — ну, или надеешься разрушить — железнодорожную станцию, то есть физический объект, защищаемый шаманом — Римским Носом или другим краснокожим кудесником. Предположим, у тебя получится.

— Хочется думать, что получится, — сказал Эдисон. — А в чем вопрос?

— Как, черт возьми, это поможет тебе нейтрализовать магию Джеронимо и Римского Носа, что сдерживает нашу армию у берега Миссисипи? Там ведь нет станций, нет плотных барьеров. Как ты, разрушив заговоренный вокзал, сумеешь побороть индейскую магию там, на реке?

— Пока еще никто не знает, как побороть их магию, Док, — ответил Эдисон. — Если мы разрушим станцию, то этим докажем, что ее возможно побороть в принципе, что наука сильнее колдовства. Я проанализирую наш успех, выделю рабочий принцип и, вооруженный полученным знанием, развею сомнения: мы можем соперничать с шаманами.

— Надеюсь, ты прав, — сказал Холидей.

— И я надеюсь, — улыбнулся Эдисон.

— Кое-какого прогресса мы уже добились, — добавил Бантлайн. — Краснокожие нападали на латунные экипажи, стреляли по ним из луков и винтовок, но мы до сих пор не потеряли ни одного пассажира.

Эдисон замотал головой.

— Это благодаря сверхпрочной латуни, Нед, но не нашей способности противодействовать магии. Ни апачи, ни шайены, нападая на дилижансы, ворожить и не пытались.

— Откуда нам знать? — парировал Бантлайн.

Эдисон пожал плечами.

— Тут ты прав, — ответил он, решив не спорить.

Они еще немного отдохнули в скудной тени при водопое, потом забрались в повозку — Эдисон сел на коня — и отправились дальше на запад вдоль путей. К краю священной долины приблизились перед самым закатом.

— В темноте возиться смысла нет, — объявил Эдисон. — К работе приступим на рассвете.

Они достали из фургона спальные принадлежности, развели костер и, приготовив и съев скромный ужин, легли спать.

Холидей проснулся от того, что Эдисон ткнул его в бок мыском сапога. Казалось, спал он всего минут пять или шесть.

— В чем дело? — спросил Холидей, одновременно садясь и выхватывая револьвер.

— Спокойней, Док, — произнес Эдисон. — Время вставать.

Холидей отчаянно поморгал, потом вспомнил, куда и зачем выбрался, поднялся на негнущиеся ноги. Отпил из фляжки виски, затем воды из предложенной Бантлайном фляги.

— Черт! — пробормотал он. — Сегодня даже ярче и жарче вчерашнего. И я не припомню, чтобы здесь было столько пыльных вихрей, — добавил он, указав на метущие по дну долины песчаные воронки.

— Ну, каков наш первый шаг? — спросил Холидей, утирая рот платком.

— Мы могли бы начать прямо отсюда, — сказал Эдисон. — Заколдованная часть путей начинается у спуска в долину, однако, думаю, резоннее начать с самой станции.

— Почему?

— Если хотя бы одно из наших устройств сработает, мы, уничтожив пути, пустим под откос целый поезд с грузом и пассажирами. Если у нас будет получаться, то мы для начала эвакуируем вокзал, а после предупредим машинистов поездов, следующих в обоих направлениях.

— Да, понимаю, смысл есть, — согласился Холидей. — К тому же я тут больше для моральной поддержки. Не знаю даже, каким концом нацеливать на станцию ваши технические штуковины.

Они спустились в долину и поехали в сторону вокзала.

— Ну, хотя бы народу нет, — заметил Бантлайн.

— Если не считать билетера.

— Отведем его в сторонку перед началом эксперимента, — пообещал Эдисон и обратился к Холидею: — Думаю, нам пригодится нечто большее, нежели моральная поддержка: вряд ли начальник станции даст нам разрушить вокзал.

— Беру его на себя, — ответил дантист.

Достигнув станции, они ее обогнули и остановились. Спешились.

— Дайте минуту, — попросил Холидей и отправился ко входу на вокзал.

— Доброго утра, сэр, — поздоровался билетер, новенький. — Могу я вам помочь?

— О, определенно можете, — ответил Холидей. — Колода карт имеется?

— Боюсь, что нет, сэр, — нахмурился билетер.

— Ну что ж, тогда выходите из-за стойки, будем знакомиться, — сказал Холидей, доставая фляжку. — Я, может, даже угощу вас.

— Боюсь, правила запрещают мне близкое общение с клиентами. И уж тем более мне не положено пить на службе.

— А мы никому не скажем.

— Простите, сэр…

Холидей как ни в чем не бывало выхватил револьвер и навел его на билетера.

— Каким тебя простить — живым или мертвым? Выбирай.

— Прошу, сэр, не убивайте! У меня жена и две дочери.

— Какая прелесть, — заметил Холидей. — Давай присядем, и ты расскажешь о семье.

Билетер вышел из-за стойки и присел рядом с Холидеем.

— Руки можешь опустить, — разрешил Док.

Билетер послушно опустил руки.

— Да, и вот, на, глотни немного. — Холидей протянул ему фляжку.

— Спасибо, сэр, — ответил работник станции и отхлебнул виски. — Вам, наверное, нужны мои деньги? — спросил он, возвращая фляжку.

Холидей покачал головой.

— Раз уж у тебя жена и две дочери, тебе деньги нужнее. Как зовут-то, кстати?

— Рэймонд, сэр.

— Так вот, Рэймонд, тут скоро начнут работать два господина. Все в порядке, не волнуйся, это мои друзья и они не желают тебе зла.

— Мне что-то не очень верится, — признался билетер, глядя на револьвер в руке Холидея.

— Ах, ты про это? — глянул на оружие дантист. — Не переживай, с восхода я еще никого не убил.

Дверь открылась, и внутрь заглянул Бантлайн.

— Как дела, Док?

— Замечательно. Мы с другом Рэймондом мило беседуем.

— Ну ладно, Док, я просто хотел предупредить: как услышишь нечто странное — не волнуйся, это мы начали работать.

Бантлайн ушел, а Рэймонд вылупился на Холидея.

— Он называл вас Доком.

— Меня многие так называют, — ответил Холидей.

— Так вы — тот самый Док? — спросил билетер. — Док Холидей?

— К твоим услугам.

Рэймонд сложил ладони вместе и принялся молиться.

— Успокойся ты, Рэймонд. Никто тебе не причинит зла.

— Вы же Док Холидей и навели на меня пушку!

— Надо же мне куда-то целиться, — ответил Холидей. — Ну-ну, остынь. Расскажи лучше о дочках. Как их зовут?

— Вы их тоже убьете? — дрожащим голосом спросил Рэймонд.

— Я никого не убью… если только не перестанешь меня бесить!

— Простите, мистер Док, сэр. Я сильно переживаю, когда говорю о семье с таким прославленным убийцей… Не в обиду будет сказано, сэр.

Холидей презрительно покачал головой.

— Не стоило тебе покидать Бостон.

Глаза у Рэймонда полезли на лоб.

— Как вы узнали?!

— Это я наугад ляпнул, — ответил Холидей и, видя, что Рэймонд так ничего и не понял, пояснил: — Твой акцент тебя выдал. Ну, раз уж мне надо тебя разговорить, а рассказывать о семье ты явно не желаешь, то поведай мне тогда о Билли Киде.

— Ни разу не встречался с ним, сэр.

— Ну что ж, поделись слухами.

— Он безжалостный убийца, — ответил Рэймонд. — Поговаривают, будто ему всего тринадцать лет, но мне что-то не верится.

— Отчего же?

— Тогда ему пришлось бы начать убивать в пятилетнем возрасте.

— Получается, он будет постарше тринадцати, — сделал вывод Холидей.

— Согласен, сэр. Ему самое малое шестнадцать.

Холидей представил себе восьмилетнего бандита и с трудом сдержал улыбку. Он уже хотел сделать язвительное замечание, когда в углу громко загудело.

— Ну как, пошло? — прокричал он, когда гудение стихло.

— Нет, — крикнул в ответ Бантлайн. — Казалось, что получается — ошиблись.

— Что применили?

— «Имплодер». Правда, он не дал результата. Думаю, дальше пустим в ход «Деконструктор».

— Чем они там занимаются? — спросил Рэймонд.

— Бояться нечего. Они всего-то пытаются разрушить это здание.

— Разрушить здание?! — охваченный паникой, Рэймонд вскочил со скамьи.

— По кусочку, не сразу, — уточнил Холидей. — Они нас заранее предупредят, если возникнет опасность.

— Но…

— У тебя точно не припасено колоды карт?

— Зачем вообще уничтожать вокзал?

— Еще слишком рано, и я не собираюсь пускаться в сложные объяснения, — ответил Холидей. — Просто успокойся и постарайся об этом не думать.

Следующие полчаса снаружи бу́хало, выло, жужжало и грохало. Всякий раз, во время пауз, Холидей громким голосом спрашивал у компаньонов, как идут дела. И всякий раз, выслушивая отрицательные ответы, он слышал все меньше надежды в голосах друзей.

Наконец, зашел Бантлайн и сообщил:

— Осталось всего две попытки.

— У тебя нет чувства, что эта станция простоит до скончания времен? — спросил Холидей.

— Спроси еще раз через четверть часа, — мрачно ответил механик.

— Вы даже чуточку ее не повредили?

Бантлайн тяжело вздохнул и, мотнув головой, покинул вокзал.

— Можно задать вопрос, Док, сэр? — спросил озадаченный Рэймонд.

— Валяй.

— Ваши друзья пытаются взорвать станцию, так?

— Нет, — возразил Холидей. — Они ее пытаются разрушить. Им все равно, как они это сделают: взорвут ли, сожгут, расплавят электричеством или еще каким способом.

— Они уже час возятся, — нахмурился Рэймонд, — и даже чуточку ее не повредили?

— Похоже на то.

— Не хочу никого оскорбить, Док, сэр, — произнес Рэймонд, — но что за дураков вы выбрали в товарищи? Этот вокзал построен из дерева, а они не могут сжечь его. За целый час даже щербинки в нем не сделали.

— Вот незадача, да?

— Как они, такие, вообще живут?

— Может быть, когда они здесь закончат, я их запру где-нибудь, — пообещал Холидей.

— Ничего не понимаю.

Холидей достал из-под рубашки висевший на шее нож. Рывок — и тонкая леска порвалась.

— Держи, Рэймонд, — сказал Холидей, вручая клинок удивленному билетеру. — Вырежи свои инициалы на стене.

Рэймонд, все еще под дулом револьвера, взял нож, отошел к стене и безо всякого успеха попытался нацарапать свое имя.

— Не получается, — пораженно произнес он.

— Попробуй в другом месте.

Рэймонд переместился на десять шагов влево, провел ножом по стене, но и тогда у него ничего не вышло. Он обернулся к Холидею и смущенно сказал:

— Стена будто окаменела.

— Попробуй на стойке, — подсказал Холидей. — Она вроде из другого дерева.

Рэймонд последовал совету, однако добился лишь того, что сломал лезвие.

— За ножик я с тебя не спрошу, — пообещал Холидей.

— Я решительно ничего не понимаю, — признался Рэймонд. — Вот здесь, смотрите — стойка немного отошла от стены, и я прибил ее на место. Каких-то десять дней назад.

— Когда запустили поезд? — спросил Холидей.

— То есть в котором часу он здесь вчера прошел?

Холидей мотнул головой.

— Нет, я имею в виду самый первый поезд. Когда вообще поострили станцию?

— С полгода назад, — пожал плечами Рэймонд.

— Теперь понятно.

— Только не мне, — пожаловался билетер.

— Это не территория Джеронимо, — продолжал вслух рассуждать Холидей. — Месяц или два назад он об этой станции даже не подозревал. Тогда-то на нее и наложили заклятье. Ты сумел вогнать в стену гвоздь до этого, а после даже Джеронимо не смог ничего здесь сломать.

— Джеронимо? — переспросил Рэймонд. — Он-то здесь при чем?

— Долго объяснять… — ответил Холидей, но не успел он договорить, как снаружи прогремел мощный взрыв, за которым последовал утробный крик и ругательство из уст Бантлайна. Буквально тут же механик и изобретатель вошли в здание вокзала.

— Я почти готов признать поражение, — горько объявил Эдисон. — Перепробовали почти все, что испытывали у «Силвер спун», но даже не сумели поцарапать чертову стену.

— Ну что ж, — произнес Холидей, вставая со скамьи. — Благодарю за гостеприимство, Рэймонд.

— Мне с трудом верится в произошедшее, — признался билетер.

— Знаешь, во что поверить еще труднее? Все время, что я целился в тебя, — дантист показал ему револьвер, — тебе ничего не грозило.

Рэймонд немо уставился на него.

— Знаю, звучит невероятно, — сказал Холидей, — но ты неуязвим, как и вся станция.

— Хватит глупых шуточек, — попросил Рэймонд. — Я из плоти и крови, как всякий человек.

— В этой долине твои плоть и кровь — не как у всякого человека, — ответил Холидей. — Сломав нож о стойку, ты должен был отхватить себе палец, однако на тебе и царапины не осталось. Пока ты в этой долине, тебе ничего не грозит.

— Не верю, — ответил Рэймонд.

— Желаешь доказательств? — Холидей дважды выстрелил ему в грудь, и Рэймонда отбросило назад. — Вот, получай.

— Чудо! — воскликнул билетер, осмотрев себя и не увидев ни дырок, ни крови.

— Скорее, магия, — поправил его Холидей. — Должен предупредить, Рэймонд: в пределах этой долины мы, скорее всего, неуязвимы, как и ты. Поэтому, если у тебя под стойкой припрятан дробовик, я бы на твоем месте хорошенько подумал, прежде чем пускать его в ход против нас. Рано или поздно ты отправишься домой и, покинув пределы долины, вновь станешь обычным человеком из обычной плоти и крови.

— У меня нет ружья, — ответил Рэймонд. — Да и будь оно, я бы не знал, с какого конца за него браться.

— Тебе же лучше, — сказал Холидей и коснулся полей шляпы. — Было приятно познакомиться. Господа, — обернулся он к Бантлайну и Эдисону, — предлагаю убраться отсюда.

Втроем они вернулись к фургону.

— Ничего? — спросил Холидей.

— Сам смотри, — ответил Эдисон. — Ни следа.

— Добились только того, что привлекли внимание ястреба, — произнес Бантлайн и ткнул пальцем в сторону хищной птицы, что сидела на крыше и следила за ними.

— Это орел, — уточнил Холидей.

— Ястреб, орел… какая разница? — отмахнулся Бантлайн. — Для нас он свидетель поражения.

— Не переживай из-за птицы, — сказал Холидей. — Орлы людей не едят.

— Он меня нервирует. Смотрит так, будто готов нарушить свой рацион и отхватить от меня кусочек.

— Это вряд ли, — заметил Холидей. — Пока мы в долине, не бойся его. Однако, — достал он револьвер, — раз уж птица тебя так беспокоит…

— Ты его тоже не убьешь, — напомнил Эдисон.

— Нет, зато спугну, — ответил Холидей, прицелился в орла и выстрелил.

Схлопотав пулю, птица дернулась, вспорхнула с крыши и перелетала к фургону. Уселась на козлы и снова уставилась на людей.

— Ну хорошо, ранить его не получается, — сказал Эдисон, — но может, хотя бы удастся разозлить и прогнать от повозки?

Он отошел к задней части фургона и вытащил из кузова небольшой остроконечный прибор.

— Это еще что? — спросил Холидей.

— Обыкновенный свисток, — ответил Эдисон. — То есть не совсем обыкновенный, он издает звук гораздо более высокочастотный, нежели собачий свисток. Я не стал его сегодня использовать, потому что он показался… м-м… бесполезным после того, как большая модель такого генератора звука потерпела неудачу. Впрочем, на орла подействует.

— Дуть в него будешь?

Эдисон улыбнулся и покачал головой.

— Просто нажму кнопочку… вот здесь.

Стоило ему нажать кнопку, как орел обернулся пожилым индейцем — вскрикнув, тот замертво рухнул наземь.

— Какого черта… — пробормотал Бантлайн.

Холидей подошел к трупу и ногой перевернул его на спину.

— Это не Римский Нос, — сказал он. — На нем нет тотемов южных шайенов.

— Его зовут Исатаи, — произнес знакомый голос, и все трое, обернувшись, увидели Джеронимо. — Белоглазым он знаком как Белый Орел, шаман команчей. Можешь, — обернулся Гоятлай к Холидею, — исполнять свою часть договора. Когда последние следы станции и путей исчезнут из долины, я выполню свою.

— Так значит, станцию заколдовал не Римский Нос, — сказал Холидей, глядя вместе с друзьями на труп Белого Орла. Потом он обернулся к Джеронимо, но того уже и след простыл.

— А что… Джеронимо и правда был здесь? — пробормотал Бантлайн.

— Следы от мокасин видишь? — ответил Эдисон, указав на землю. — Они не воображаемые.

— Ну хорошо, — произнес Холидей, — время снова браться за работу.

— Согласен, — ответил Эдисон.

— Эй, Рэймонд! — позвал дантист.

Билетер выглянул из-за двери.

— Уходи оттуда. Плакала твоя станция.

— Вы ведь ее даже поцарапать не можете.

— Это в прошлом. Кое-что изменилось.

— Что именно? — насторожился Рэймонд.

Холидей указал на труп шамана.

— Защита пропала.

Когда Рэймонд покинул вокзал, Эдисон включил «Деконструктор», и минуты за две здание превратилось в груду обломков.

— Можно было бы расплавить рельсы, но вряд ли Джеронимо сочтет уговор исполненным, если мы оставим их тут, даже безнадежно сломанными, — произнес Эдисон. — Вернемся в город, вызовем рабочих и перенаправим пути в обход долины.

— Сколько, по-твоему, это займет? — спросил Холидей.

— Я пришлю две бригады: одна будет строить обходной путь, вторая приберется здесь. С работой они быстро управятся, — пообещал изобретатель. — Джеронимо может вернуться с проверкой дня через два-три, самое большее через четыре. Зависит от того, как скоро прибудут работники. Раз уж я сумел победить шамана и его магию, правительство все оплатит.

В Линкольне Эдисон телеграфировал прорабам; был уже вечер, и Холидей, возвращаясь в отель, считал минуты до того момента, когда Кид снова станет обычным — уязвимым — парнишкой.

21

Проснулся Холидей, как всегда, без капли воодушевления, вылез из кровати и, одевшись, спустился в вестибюль. Вышел на улицу, прищурился на ослепительно яркое солнце. Подумал, что неплохо бы позавтракать и заглянул в бумажник: не найдя ничего мельче десятидолларовой купюры, отправился в банк — разменять десятку, чтобы были деньги на обед, бритье и чаевые.

— Добро пожаловать, доктор Холидей, — поздоровался с ним бородатый кассир. — Не правда ли, чудесный денек?

— Если не считать солнечного света и свежего воздуха, — ответил Холидей.

Кассир рассмеялся.

— Чем могу служить, сэр?

Холидей протянул ему десятку.

— Разменяйте, пожалуйста: на пятицентовики, гривенники, четвертаки и золотые доллары.

— В каком соотношении?

— Как вам удобнее. Иначе за ужином придется позволить Шарлотте оставить чаевые.

— Шарлотте, сэр?

— Миссис Брэнсон.

— Боюсь, сэр, — покачал головой кассир, — я этой дамы не знаю.

— Она должна была к вам обратиться, — сказал Холидей. — Шарлотта приехала уладить дела покойного брата.

— Мне жаль, сэр, ни с какой миссис Брэнсон мы дел не имели.

— Еще бы, — поморщился Холидей, — это же фамилия ее мужа. Я не знаю, кто она была в девичестве.

Он в деталях описал ее внешность, однако кассир и тогда ничем не помог.

— Нет, сэр. Я уверен, что запомнил бы ее. Женщины у нас не так часто занимаются делами.

— Есть в городе еще банки? Может, ее брат хранил деньги в другом месте?

Кассир кивнул.

— Сейчас выйдете через главную дверь, свернете налево, и через квартал на той стороне улицы будет еще банк, рядом с магазином тканей, — он достал небольшую брошюру. — Могу дать имя их кассира, если хотите.

— Нет, — покачал головой Холидей, — я просто хотел убить время за беседой, — собрав монеты, он ссыпал их в карман. — Спасибо за помощь.

— Это моя работа, сэр.

— Вы даже не представляете, — мрачно улыбнулся Холидей, — как мало это значит для большинства людей.

Он вышел из банка и, свернув налево, отправился на поиски ресторана. Следуя по деревянному настилу, миновал казино, бордель, мясную лавку, три магазина и наконец, дойдя до угла, пересек улицу. В следующем квартале заглянул в оживленный ресторанчик. Хотел уже войти, но обернулся и через улицу заметил банк.

Подумав немного и поспорив мысленно с самим собой, Холидей все же перешел немощеную улицу и вошел в банк.

— Да, сэр? — произнес клерк. — Могу я вам помочь?

— Хочу спросить: к вам сегодня не заглядывала миссис Брэнсон?

— Миссис Брэнсон? Сдается мне, я с этой дамой не знаком, сэр.

— Шарлотта Брэнсон, — уточнил Холидей. — Она улаживает дела покойного брата.

— Тогда я точно не знаком с ней.

— Значит, я ошибся, — сказал дантист и развернулся к выходу. — Простите, что побеспокоил.

— Не стоит извинений, — ответил ему вслед клерк.

Хмурясь, Холидей пересек улицу и вошел в ресторан. Он пытался осмыслить полученные сведения. Может, он не так понял Шарлотту? Невнимательно ее слушал? Может, она не обращалась в банки по делам брата?

Он мотнул головой. Глупости какие. Если ее брат остался должен, и если остались должны ему, Шарлотте пришлось бы обратиться в банк. «Хотя она могла пойти сразу к управляющему, — решил Холидей, — минуя каких-то там клерков. Вот почему ее нигде не помнят».

Он заказал кофе и яйца. Неплохо было бы выпить виски, но Холидей хотел обмозговать все на свежую голову. В конце концов, он не так уж и много времени провел наедине с Шарлоттой и почти не касался ее, разве что брал под руку. Если она солгала и приехала в Линкольн к любовнику, то лучше это выяснить сразу, пока не завязались отношения.

Молча позавтракав, Холидей отправился по местам, в которые, по идее, могла обратиться Шарлотта, однако в пробирной конторе ее тоже не знали. В дощатом здании, служившем местной мэрией, не нашлось записей о том, чтобы какая-нибудь ферма, ранчо или прииск в последние семь месяцев сменили хозяина. Заглянув в редакцию газеты, Холидей просмотрел некрологи за прошедший год: умерло семнадцать человек, в том числе трое фермеров. Никаких Шарлотт среди наследниц не упоминалось.

Значит, все-таки любовник. Его можно найти, обойдя все отели — которых в городе, кроме «Гранда», имелось шесть штук — и расспросив портье. Знаменитому Доку Холидею никто не откажет. Однако… что дальше? Пристрелить любовника Шарлотты? Сказать ей, чтобы она с ним больше не виделась?

Холидей тяжело вздохнул. Ему все равно недолго осталось. Годик-другой еще можно будет потерпеть Кейт Элдер. Больше ему не прожить. Ссоры, драки — это есть, зато форму не потеряешь. К тому же Кейт никогда не откажет в близости. В прошлом они успели расстаться три — нет, четыре — раза и все равно вместе. Им даже прощения друг у друга просить не надо. Кейт или Холидей объявляется в один прекрасный день после разлуки, и все продолжается, без взаимных упреков, как ни в чем не бывало.

И все же было противно, что Шарлотта солгала. Сказала бы, что приехала к другу, и Холидей сразу бы догадался, в чем дело, не чувствовал себя обманутым и преданным.

Надо выпить, решил Холидей и направился в ближайший салун. Там он прошел к людному бару. В углу стояло одинокое пианино, над которым висело огромное зеркало — футов двадцать длиной, — и вход было видно прекрасно. Вряд ли у Холидея в Линкольне нашлись бы враги, однако спокойнее, когда видишь, кто входит в салун и выходит из него.

— Бутылку и стакан, — сказал он бармену, проходя мимо клиентов к свободному месту у стойки.

— Можно мне к вам присоединиться? — спросил высокий крепкий мужчина: темные волосы, пышные усы, пронзительный взгляд серых глаз; на груди к жилету приколота блестящая звезда; у каждого бедра в кобуре по револьверу.

— Ради бога, — ответил Холидей.

— Благодарю, — сказал незнакомец и пожал Холидею руку. — Гаррет. Пэт Гаррет.

— А, шериф, — припомнил Холидей. — Наслышан о вас. Меня зовут…

— …Док Холидей, знаю-знаю, — подсказал Гаррет. — Много лет о вас слышу, особенно после той перестрелки у кораля «О-Кей». Слухи врут или как?

— Скорее врут, чем или как, — ответил Холидей.

— Говорят, на прошлой неделе вы снова наведались в Тумстоун, — продолжил Гаррет. — И вроде бы встречались с одним моим знакомым.

— Вполне возможно, — сказал Холидей. — Кто этот ваш знакомый?

— Довольно игр, Док. Пока он в Тумстоуне, ему ничто не грозит. По крайней мере, ему не страшен я. Если же он вновь объявится на Территории Нью-Мексико, я должен буду его арестовать или убить.

— Зачем вы мне все это рассказываете?

— Вы Док Холидей, — ответил Гаррет. — В Линкольн вас могло привести лишь одно дело, и потому предупреждаю: если Кид вернется в округ, то он мой.

— До вас доходили слухи, рассказы очевидцев или хотя бы байки о том, что я заделался охотником за головами?

— Если вы не намерены убить его, то значит, хотите к нему присоединиться, а тогда я должен буду и вас убить.

— Этим утром я в дурном настроении, — раздраженно заметил Холидей. — Приходите угрожать мне в другое время. Дольше проживете.

— Я вам не угрожаю, — возразил Гаррет, — я лишь говорю: сейчас вам самое время убраться отсюда в Тумстоун или где вы там обитаете.

— Приятно слышать, — ответил Холидей, глядя Гаррету прямо в глаза, — потому как меня уже запугивали профессионалы. Двое или трое из них еще живы. Калеки, но живые. Так что заткнитесь, пейте виски, и мы сохраним хотя бы видимость приличия.

Гаррет смотрел на него, не отводя взгляда.

— Я не пустозвон, Док.

— Значит, когда грохнетесь о пол, не зазвените, — ответил Холидей. — Предлагаю вам приберечь силы для достославного мистера Бонни и оставить честного дантиста в покое.

— Запомните, — произнес Гаррет, — что между мной и Кидом лучше не вставать. И уж коли вы с ним заодно, вам не жить.

Холидей развернулся и левой рукой отвел от бедра полу сюртука.

— Довольно угроз, — холодно произнес он. — Либо подкрепите слово делом, либо проваливайте.

Гаррет зло посмотрел на Холидея, потом заметил в его глазах что-то, что заставило его охладить пыл. Натянуто рассмеявшись, шериф покинул салун.

— Он ушел? — раздался голос бармена.

— Ушел, — ответил Холидей, и бармен вылез из-за стойки. Прочие клиенты тоже поднялись с пола и вернулись на места.

— Слава богу! — выдохнул бармен. — Это зеркало обошлось мне в три с лишним сотни долларов. Одно попадание — и разбилось бы.

— Дороговато вы отдали за него, — заметил Холидей.

— Надо же как-то отличаться от конкурентов. Вот и пришлось выбирать между зеркалом и Лили Лэнгтри. Зеркало оказалось дешевле.

Холидей улыбнулся.

— Зато клиентов не развлекает.

— Однако, — продолжил бармен, — жаль, что вы не вышли за шерифом и не пристрелили его. Мой бар тогда прославился бы.

— Вот уж сомневаюсь, — возразил Холидей. — Пэта Гаррета никто не вспомнит.

— Может, и так, — подумав, согласился бармен. — Черт, если вы убьете его не на этой неделе, то на следующей, или через месяц его пристрелит Кид.

— Он вернулся в город? — стараясь не выдать любопытства, спросил Холидей.

— Черт его знает, — пожал плечами бармен. — Он ведь приезжает и уезжает, когда ему заблагорассудится.

— Так что же, никто не пытался его убить за вознаграждение?

Бармен усмехнулся.

— Встречаясь с охотниками, Кид обычно подкидывает монетку и выстрелом делает в ней дырку. Большинству этого намека хватает, и они уходят.

— Гаррету тоже хватило? — спросил Холидей.

— Пэт работал вместе с Кидом. Та еще была парочка головорезов. Правда, Пэт не позволял себе убивать законников. Он насмотрелся на смерти друзей и решил сменить сторону, подался в шерифы. Да, они с Билли Кидом друг друга сильно недолюбливают, однако малыш Билли не станет охотиться на Пэта. Вот если они встретятся лицом к лицу, тогда Кид, не думая, схватится за револьвер.

— И убьет шерифа?

— Убьет. Гаррет хорош, поймите меня правильно, однако Кид есть Кид. — Бармен пристально взглянул на Холидея. — Не обижайтесь, Док, но даже вам с ним не тягаться.

— Спасибо, ободрили, — сухо ответил Холидей.

— Док, я же говорю: не обижайтесь, — задергался бармен.

— Не обижаюсь, — успокоил его Холидей. — К счастью, я всего лишь дантист и картежник.

— Значит, — нервно хихикнул бармен, — если Кид заглянет сюда сегодня или завтра, ему передать, что вы искали его?

— Не хочется злить малыша Билли, — ответил Холидей и положил на стойку пару монет. — Вот если он и правда заглянет, угостите его от моего имени.

Холидей покинул салун, побродил по городу, пока не упарился на солнце, и вернулся в отель. Прежде он не заглядывал в бар при «Гранде» — враги стали бы искать его там в первую очередь.

В бар он попал прямо из вестибюля. Оформление здесь было куда утонченней, чем в прочих знакомых Холидею питейных заведениях: занавеси на окнах, мягкие кожаные сиденья на стульях; в полированной стойке можно было разглядеть собственное отражение. Холидей заказал бутылку виски и стакан, устроился напротив портрета Джорджа Армстронга Кастера^[131] и налил себе выпить.

В этот момент в отель вернулся Эдисон. С утра он отлучился по делам и сейчас, проходя по вестибюлю, заметил в баре друга-дантиста.

— Угощайся, — сказал Холидей, подвигая изобретателю бутылку.

— Для меня еще рановато, — ответил тот. Посмотрел некоторое время на бутылку, потом вздохнул и сделал из нее большой глоток.

— Буду честен, — сказал он. — Я ведь был готов опустить руки… Ни одно из устройств не помогло разрушить станцию, не помогло бы и одолеть Джеронимо, чтобы он больше не сдерживал войска Соединенных Штатов по ту сторону Миссисипи… Однако теперь есть зацепка: не знаю, почему ультразвук — так я его назвал — убил Белого Орла, но на Джеронимо он не подействовал. Не знаю, подействует ли он на Римского Носа, однако впервые за два года я добился хоть какого-то результата. Шамана можно остановить, и я, воспрянув духом, готов вернуться к опытам.

— Если кому и под силу сокрушить магию, то лишь тебе, — искренне произнес Холидей.

— Спасибо, Док, — ответил Эдисон. — Когда так долго не видишь успеха, легко впасть в уныние. Особенно если знаешь, что в твоих руках — судьба страны. Ценю твою поддержку.

— Уныние, говоришь? — переспросил Холидей. — Понаблюдай за Кидом в действии, вот тогда поймешь, что такое уныние. Ему магия ни к чему.

Помолчав, Холидей полюбопытствовал:

— Как там, кстати, дела в долине?

— Бригады рабочих доберутся до нее либо сегодня вечером, либо завтра утром. Они ежедневно будут отчитываться мне о проделанной работе, — сообщил Эдисон. — Что же касается Кида, то в действии я его не видел. Зато видел тебя и, думаю, беспокоиться будет не о чем — стоит мне только нейтрализовать магию Римского Носа.

Пока они пили и болтали, в отель вернулась Шарлотта. Направляясь к лестнице, она прошла мимо бара, заметила Холидея с Эдисоном и решила к ним присоединиться.

— Привет, Док, — приветливо улыбнулась она.

— Здравствуйте, Шарлотта, — ответил Холидей. — Разрешите познакомить вас с Томом Эдисоном. Том, познакомься, это Шарлотта Брэнсон.

— Какая честь, мадам, — произнес Эдисон.

— Честь для меня, — возразила Шарлотта. — Встретить величайшего в мире изобретателя!

— Польщен, что вы обо мне такого мнения.

— Присоединитесь к нам? — спросил Холидей.

— Хотелось бы, но у меня куча дел, — ответила Шарлотта. — Через пять минут мне назначена встреча в юридической конторе. Времени осталось только на то, чтобы сменить пыльное платье на чистое.

— Тогда, может, за ужином?

— С радостью.

— В шесть устроит?

— Буду ждать вас в вестибюле, — ответила Шарлотта и вышла в вестибюль, там поднялась по лестнице на второй этаж.

Холидей встал и подошел к бармену.

— Много ли у вас в городе юристов? — тихонько спросил он.

— Не знаю, — пожал плечами бармен. — Человек десять-двенадцать.

— Благодарю, — сказал Холидей и вернулся за столик.

— Я случайно подслушал, о чем ты спрашивал, — сказал Эдисон. — Какое тебе дело?

— Просто стало любопытно.

— Ну что ж, у меня есть выбор: просидеть остаток дня в баре и напиться или отправиться к себе в номер и поработать над новыми задумками.

— Увидимся позже.

Эдисон покинул бар и поднялся к себе в номер. Холидей почти сразу, допив виски, тоже вышел, но не стал возвращаться к себе, а отправился на улицу. Он думал проследить за Шарлоттой и тут же одернул себя: она бы его заметила, да и потом, незачем выдавать свои подозрения и недоверие.

Холидея волновало не то, что Шарлотта видится с любовником, а то, что она ему солгала. Он ведь не имел на нее притязаний, совсем никаких, так зачем эта ложь, эти тайны? Из-за них он хотел проследить за Шарлоттой и выяснить, что же на самом деле происходит.

Впрочем, он знал, что не пойдет за ней. Предательство дамы, которой он восхищался, больно ранило, однако Холидей был честен с собой: Шарлотта ему ничем не обязана. Да, прокатилась с ним до Линкольна, поужинала пару раз — вот и все. «На самом деле, — подумал Холидей, — мне даже лучше спрятаться, пока Шарлотта не вышла, не то она сочтет нужным запутать след и будет часа два плутать по городу».

Холидей укрылся в ближайшем магазине и подождал, пока Шарлотта выйдет из отеля. Она сразу свернула направо, дошла до угла и там снова повернула вправо. Пропала из виду.

Холидей невольно обратился к владельцу лавки, спросил, где можно найти юриста.

— Я, признаться, не разбираюсь, кто из них хорош, кто — нет, но почти все юридические конторы Линкольна расположены в двух-трех кварталах налево отсюда. Большинство на этой стороне улицы, однако есть парочка и с противоположной.

— Благодарю, — сказал Холидей.

Он вернулся в отель, еще час просидел в баре, потом поднялся в номер, смыл пот с лица и шеи и, не сумев заснуть, спустился назад в бар. Проторчал там второй час и отправился в контору шерифа — узнать, не выросла ли награда за голову Кида.

Контора оказалась единственным кирпичным зданием во всем квартале. Подойдя ближе, Холидей заметил три зарешеченных окна: те выходили в переулок и смотрели на лавку сапожника. Опыт подсказывал Холидею, что контору построили дилетанты: зачем располагать окно камеры там, где к нему могут подобраться сообщники арестанта и перепилить решетку?

— Добрый день, — поздоровался Холидей, проходя в контору и касаясь полей шляпы. Его встретил сидевший за стареньким столом помощник шерифа.

— Здрасьте, — ответил он. — Вы Док Холидей, верно?

— Верно.

— Гаррет предупредил, что вы как-нибудь зайдете, заболтаете меня и спросите про награду, — помощник усмехнулся. — За Кида по-прежнему дают десять кусков.

— Я так понимаю, мистера Гаррета нет в городе?

— Ага, прошел слушок, будто Кида видели в сорока милях от города, вот шериф и поехал проверить, — помощник подался вперед. — Ему же лучше будет, если Кида он не найдет.

— Спорить не стану, — согласился Холидей. — Кстати, как вы узнали, что я — это я? То есть Док Холидей?

— Гаррет сказал, что по сравнению с вами и скелет покажется жирным. Он был прав, — посмотрев немного на Холидея и помолчав, помощник открыл ящик стола. — Пожевать не хотите? — предложил он табаку.

Холидей покачал головой.

— Один из немногих пороков, которым я не поддался.

— Я бы предложил выпить, но говорят, вы пьете по всему городу, а сейчас еще даже не вечер.

— Пить — мое хобби, — кисло заметил Холидей. — Я так понимаю, Гаррет следит за мной?

— Ну, вы уже убили не то пятьдесят шесть, не то пятьдесят семь человек.

Холидей улыбнулся. Число-то растет!

— Пожалуй, я приму ваше щедрое предложение.

Помощник шерифа открыл другой ящик стола, достал бутылку и, откупорив ее, сделал большой глоток из горлышка. Передал бутыль Холидею, и тот последовал примеру помощника.

— Надеюсь, Док, это останется между нами? — намекнул он. — Меня могут уволить за распитие спиртного на службе.

— Буду молчать как рыба, — пообещал Холидей. — А пока, — не сдержав улыбки, добавил он, — как рыба выпью.

Он сделал еще глоток.

— Расскажите про перестрелку, — попросил помощник шерифа.

— Про которую именно?

— Да ну, бросьте, Док, вы сами прекрасно знаете.

Следующие несколько минут Холидей пересказывал детали боя при корале «О-Кей», а потом вдруг заметил, что помощник смотрит мимо него — в фасадное окно.

— Ага, еще один, — объявил он, вскакивая на ноги.

В сторону конторы шли два дородных человека — мексиканец и белый — и несли завернутое в плед тело.

— Третья камера, — сказал помощник. — Дверь открыта.

— Что это? — спросил Холидей. — Я думал, Гаррета в городе нет.

— Его и нет. Придется мне выплатить куш за этого, — помощник порылся в стопке листовок и ордеров. — Чарли Сэнфорд, четыреста долларов за живого или мертвого. Неплохо на сегодня.

— Откуда знаете, кому из этой парочки платить?

— Они не охотники за головами, — ответил помощник. — Им просто заплатили, чтобы они доставили в контору тело. На самом деле в городе сейчас только один охотник, если, конечно, вы не решили попытать удачи. Этот тип хорош, чертовски хорош: третий куш за неделю сорвал.

— Впечатляет, — признался Холидей. — Я бы на месте Кида встревожился.

Двое посыльных тем временем покинули контору.

— Я бы попросил познакомить меня с ним, но, думаю, что уже встречался с этим человеком в одном из баров.

— Вот уж сомневаюсь, — возразил помощник.

— Это почему?

— Да потому что вон она, идет сюда.

Дверь открылась, и в контору вошла Шарлотта Брэнсон.

— Здравствуйте, Док, — невозмутимо произнесла она. — Какой сюрприз, не ожидала вас здесь встретить.

— А уж я-то как поражен, — ответил Холидей.

Помощник шерифа тем временем отпер закрытый за замок ящик стола и, отсчитав восемь пятидесятидолларовых купюр, вручил награду Шарлотте.

— Уговор об ужине еще в силе? — спросила та и, улыбнувшись, потрясла в воздухе деньгами. — Сегодня я угощаю.

22

Они заняли столик в углу ресторана.

— Подумать не могла, что мы соперники, — призналась Шарлотта, когда официант принес им ужин на серебряном блюде.

— Мне нужна голова лишь одного человека, — ответил Холидей.

— Я тоже так думала… когда-то.

Холидей огляделся — не подслушивает ли кто. В зале стояло десятка полтора столиков, накрытых скатертями и заставленных приборами, которые, может, и не произвели бы впечатления на людей с восточного берега Миссисипи, однако в Линкольне считались верхом роскошества. Заняты были только три самых дальних столика: никто из завсегдатаев не желал садиться поблизости от ужасного Дока Холидея.

— Простите, но я должен заметить: вы совсем не похожи на охотника за головами, — произнес он.

— Это даже идет мне на пользу.

— Как так? — с любопытством спросил Холидей.

— Я путешествую по городам, не привлекая внимания, тогда как вас на дуэль желает вызвать, наверное, целая армия пустоголовых горячих мальчишек. Убить вас для них — это шанс быстро сделать себе имя, — Шарлотта улыбнулась. — А чтобы застрелить полноватую, седеющую женщину средних лет, много мужества не требуется.

— В конце концов кто-нибудь да окажет сопротивление, — ответил Холидей. — Когда будете кого-то ловить…

— Я не ношу кобуры, Док, — сказала Шарлотта, — и не участвую в дуэлях. Ищу убийц, которых требуют живыми или мертвыми. Живым я никого к шерифу привести не могу, поэтому берусь за тех, кто и мертвым принесет награду. Не даю убийцам шанса, они того не заслуживают. Вы еще могли бы вызвать на поединок Кида или Клэя Эллисона, но мне-то это зачем? Они бандиты, закон требует их живыми или мертвыми. Меня и не просят стреляться с ними посреди улицы.

— Что же вы делаете? — спросил Холидей.

— Жду, пока они останутся одни или сядут играть в покер или фараон, подхожу вплотную сзади и стреляю прямо в ухо. Большинство даже не успевает понять, что случилось.

Холидей пристально посмотрел на Шарлотту.

— Скольких вы уже убили?

— Довольно много.

— Скольких? — повторил он.

— Если считать сегодняшнего, то семерых.

Холидей впечатленно покачал головой.

— Я ведь о вас даже не слышал.

— Если бы услышали, я бы лишилась работы, — с улыбкой ответила Шарлотта. — Если про меня узнают бандиты, у меня и шанса против них не будет.

— Ну что ж, я чертовски впечатлен, — признался Холидей.

— Спасибо, — ответила Шарлотта. — А теперь ешьте, ужин стынет.

— Будет сделано, мэм, — сказал Холидей. — Ужасно не хочется злить жуткого убийцу вроде вас.

Он нарочито активно принялся за стейк.

Шарлотта, глядя на него, рассмеялась. Холидей еще немного подыграл ей, апосле глотнул виски.

— Что побудило вас стать охотницей? — спросил он.

— Не что, а кто. Тот же человек, за которым идете вы.

— Билли Кид?

— Он убил моего мужа.

— Мне жаль это слышать…

— Дуэйн даже не участвовал в войне за округ Линкольн, просто возвращался домой через спорные территории, когда истощилась его шахта в округе Кочис. Малыш принял его за врага и даже не дал объясниться — хладнокровно застрелил, — Шарлотта умолкла, будто заново переживая горе. — Я тогда работала школьной учительницей в паре сотен миль от Линкольна. Узнав о судьбе мужа, решила убить Кида.

Она сама не заметила, как стиснула столовый нож на манер кинжала.

— Я купила револьвер, — она отложила столовый прибор, — и много месяцев упражнялась в стрельбе. Знала, что в открытом поединке даже отдаленно не сравнюсь с Кидом, но была — и остаюсь — готова отдать жизнь во имя мести.

— Неважно, с какого расстояния вы в него выстрелите — с шести футов ли, шести дюймов — постарайтесь прицелиться как следует и спустить курок первой, — посоветовал Холидей. — Второго шанса не будет.

— Когда я уже готова была отомстить, — продолжала Шарлотта, — Кид вдруг исчез: то ли уехал из округа, то ли схоронился где-то. Зато в моем городке жил бандит, объявленный в розыск, и я отправилась к шерифу. Там узнала: за бандита — живого или мертвого — дают пять сотен долларов. Спросила: отчего шериф до сих пор не убил или не арестовал эту сволочь, на что он ответил: законникам награда не положена, а за мизерную плату он жизнью рисковать не намерен.

— Не могу его винить, — улыбнулся Холидей.

— Зато его винила я, — возразила Шарлотта. — Какой смысл держать в городе контору шерифа, если шериф не желает бороться со злом? Пэт Гаррет хотя бы жаждет достать Кида не меньше моего, — она отпила чаю и, решив, что напиток остыл, знаком попросила официанта подать новую чашку. — В общем, я понимала: если преследовать Билли Кида в Нью-Мексико, мне понадобятся деньги. Потом как-то шла мимо магазина и увидела Джону, он сидел в кресле-качалке…

— Джону? — перебил ее Холидей.

— Джона Стоун, — ответила Шарлотта, — тот самый бандит. Он даже ухом не повел, когда я зашла ему за спину, достала револьвер из сумочки и выстрелила прямо в затылок, почти в упор.

— Все, наверное, здорово переполошились? — весело заметил Холидей.

— Все, кроме Джоны, — согласилась Шарлотта. — Прибежал шериф и опознал бандита. Успокоил народ, дескать, у меня были все права застрелить Джону, и пригласил меня к себе в контору — подписать кое-какие бумаги, чтобы он мог по телеграфу запросить награду. Деньги прислали на следующий день, и я, как только в школе мне подыскали замену, уволилась, начала новую карьеру, — Шарлотта улыбнулась. — Застрелила еще троих на севере, потом прошел слушок, будто Кид вернулся в Линкольн, и я отправилась в родной округ. По пути встретила вас.

— Вернувшись сюда, я так понимаю, вы не сидели сложа руки? — заметил Холидей.

— Не сидела, — вновь улыбнулась Шарлотта.

— Если убьете Кида, то закончите карьеру охотницы? Купите небольшой милый домик и осядете? Или вернетесь преподавать в школу?

Шарлотта покачала головой.

— За сегодня я заработала больше, чем принесли бы мне три года работы учителем. К тому же позаботилась о том, чтобы бандит больше никого не убил. Я нашла свое призвание.

Холидей внимательно посмотрел на компаньонку.

— Вы совершаете большую ошибку, — сказал он.

— Это вряд ли.

— Ваша смелость меня восхищает, но происходит она от невежества, — пояснил Холидей. — Пока никто не знает, кто вы и чем занимаетесь, и вам даже каким-то образом удалось убить семерых. Некоторое время еще сможете скрывать свою личность, а может, и нет… Зато когда убьете Кида, о вас услышат все. Тогда самым мудрым решением будет сменить имя и поселиться где-нибудь в Чикаго, Балтиморе или другом городе к востоку от Миссисипи, — он отодвинул тарелку с едва початым стейком и подался вперед. — Вы понимаете, что больше вы не простой наблюдатель? Став охотницей за головами, вы сделали себя мишенью для пары сотен кровожадных убийц. Единственная причина, по которой вы все еще живы, по которой бандиты прямо сейчас не целятся в вас через окно или дверь, это их неведение. Они еще не проведали, кто вы и чем промышляете.

— Так будет и впредь, — ответила Шарлотта.

— Уже поздно, — не уступал Холидей. — О вас знает помощник шерифа, знаю я, и знает, наверное, Гаррет. Знают законники на севере, которые вам платили.

— Они служители закона, — напомнила Шарлотта.

— Думаете, они вас не сдадут, когда какой-нибудь отчаянный бандит приставит им револьвер ко лбу и потребует назвать того, кто получал награду за Кида?

— Над этим надо покумекать, Док, — ответила Шарлотта. — А вы — вы сдали бы меня?

Холидей покачал головой.

— Нет, но я уже ходячий труп, и у меня нет семьи.

— Буду иметь в виду, — снова пообещала Шарлотта, — однако я уже порядком наловчилась в новом ремесле. Не желаете ли десерта? — неожиданно, улыбнувшись, сменила она тему.

— Нет, спасибо.

— Ну, и я воздержусь, — сказала Шарлотта, поднимаясь из-за стола. — Идемте, Док, я кое-что вам покажу.

Оставив на столе золотой доллар, она направилась к двери. Холидей шел рядом за ней.

— Куда мы идем? — спросил он.

— То, что нам нужно, находится в миле за городом. Пешком дойдете? — Шарлотта оглядела его хрупкую фигуру. — Нет, думаю, отправимся в экипаже.

Они заглянули в конюшню через квартал от ресторана, и Шарлотта арендовала кабриолет и лошадь. Она же взяла в руки поводья, когда устроилась с Холидеем на сиденье, и погнала лошадь вперед. Через несколько минут они уже были в полутора милях за пределами города. Когда остановились, Холидей первым выбрался из экипажа и помог вылезти из него Шарлотте.

— Итак, — сказал он, — до заката остался всего час. Что вы мне хотели показать?

— То, что помогает мне не бояться.

Она отошла в сторонку футов на пятьдесят, собрала полдюжины камней и разложила их на земле в ряд, на расстоянии примерно в фут друг от друга. Затем вернулась к Холидею, достала револьвер и, отдав дантисту сумочку, взялась за оружие обеими руками. Прицелилась и сделала шесть выстрелов с интервалом в две секунды. Пять камушков разлетелись на части; земля возле шестого взорвалась фонтанчиком.

Разрумянившись и улыбаясь, Шарлотта обернулась к Холидею.

— Ну как? — спросила она.

— В вас не стреляли, — ответил ее спутник.

— Я всех опередила, не дала и шанса.

— Легко сказать. Метко ли вы стреляете, когда приходится нырять в укрытие?

— Черт подери, Док! Я привезла вас сюда, чтобы вы посмотрели на меня и успокоились. Не надо больше волноваться!

— Я довольно хорош, — ответил Холидей, когда Шарлотта перезаряжала револьвер, — но когда доходит до перестрелки, то за себя беспокоюсь.

— Что-то мне не верится, — заметила Шарлотта.

— Даже если я и не волнуюсь во время боя, то лишь потому, что почти мертв.

Немного подумав, он предложил:

— Занятный был эксперимент. Проведем еще один?

Окинув Холидея подозрительным взглядом, Шарлотта наконец ответила:

— Проведем.

— Не переживайте, — успокоил ее Холидей, — никто в вас стрелять не станет.

Вынув револьвер, он опытным глазом осмотрел местность и пальнул в сторону низенького куста. Оттуда выскочил перепуганный кролик.

— Застрелите его, — велел Холидей.

Шарлотта вскинула оружие, но кролик через каждые два прыжка менял направление, и женщина в конце концов сдалась, опустила револьвер.

— Я не хотела убивать его, — вяло произнесла она.

— Если бы хотели, результат был бы иной? — спросил ее Холидей.

— Я ведь не на удирающих кроликов охочусь, а на мужчин, которые никуда не спешат.

— Запомните, — предупредил Холидей, — если бы Кид не подозревал всех вокруг, если бы никуда не спешил, его давно уже не было бы в живых, и за него не назначили бы такую награду. Если до своей смерти он успеет прикончить сотню человек, то семьдесят пять или восемьдесят из них будут охотниками за головами.

Шарлотта пристально посмотрела на Холидея.

— А может, вы просто хотите напугать меня, чтобы избавиться от конкурента?

Холидей глубоко вздохнул и выдавил улыбку.

— Восхищаюсь вашей отвагой, Шарлотта. Искренне восхищаюсь.

«Смелостью, но не мозгами… и не инстинктом самосохранения. Однако в храбрости вам, миссис Брэнсон, и правда не откажешь, хотя толку от нее при встрече с малышом Билли не будет никакого».

23

Холидей сидел за столом в «Синем павлине», самой большой таверне в городе — как обычно, в компании стакана и бутылки виски. Всего в заведении имелось столов тридцать, и все они были заняты: за одними играли в покер, за другими просто собрались выпить и поболтать приятели. Холидей скучал по игре, по азарту, однако ему не хватило бы денег даже на вступительный взнос, и потому он развлекал себя пасьянсом; приятно было просто подержать колоду в руках.

Он торчал в «Павлине» с заката. Причин засиживаться там не было — как и уходить, если только Эдисону не понадобится помощь. К последнему, кстати, Холидей успел наведаться: спросил, началась ли работа в долине. Работа началась, но до ее завершения оставалось дня два.

— Черная девятка — к красной десятке, — произнес знакомый голос.

— С возвращением, — не поднимая головы, ответил Холидей. — Ты уже разделался с прославленным мистером Гарретом?

— Скоро разделаюсь, — пообещал Кид. — Сесть не пригласишь?

— Располагайся, — сказал Холидей. — Не вижу причин гнать тебя, — добавил он с улыбкой, — все равно, даже при желании, не навредим друг другу.

Кид хихикнул в ответ и подвинул стул.

— Ну, как поживаешь, Док?

— Спасибо, ничего, — ответил Холидей. — Приятно, что спросил.

— Не смейся надо мной, Док, — совершенно спокойно и незлобиво предупредил Кид. — В этом чертовом округе у меня, кроме тебя, и друзей-то нет.

— Если верить слухам, твои друзья не доживают до седых волос, — заметил Холидей. Кид напрягся, а он продолжил: — Не то чтобы ты их сам убиваешь, просто ведешь очень опасную жизнь, и напарники, которые владеют оружием не так хорошо, как ты, обычно долго не живут.

Дослушав его, Кид заметно расслабился.

— Я ведь не собирался становиться бандитом или убийцей, знаешь ли, — сказал он. — Просто так вышло. В конце концов начинаешь делать то, что у тебя получается лучше всего.

— Где ты так выучился стрелять?

Кид пожал плечами.

— Если честно, сам не знаю. В детстве, пока мы жили в Нью-Йорке и в Канзасе, я даже с игрушечными револьверами не играл, не мечтал быть стрелком и, даже получив собственное оружие, не особенно с ним упражнялся. Просто как-то опоясался кобурой, выхватил револьвер и выстрелил — сразу же попал, куда метил. С тех пор всегда попадаю. Револьвер у меня — что палец указательный.

— Таких, как ты, называют прирожденными талантами, — заметил Холидей. — Многие не могут попасть туда, куда пальцем тычут.

— Думаешь? — спросил Кид. — Из твоих уст это звучит как похвала.

— Ну, и покровительство Римского Носа не вредит здоровью, — добавил Холидей.

— Кто говорит о покровительстве? — возмутился Кид.

— Джеронимо.

— Наслышан о нем, хотя лично не встречал.

— Считай, что тебе повезло, — сказал Холидей. — А Римского Носа ты встречал?

— Да, — кивнул Кид, — просто он зовет себя иначе.

— Вокини?

— Точно. Зачем ему такое имя?

— Не все краснокожие говорят по-нашему, — ответил Холидей. — Джеронимо, например, зовется Гоятлай.

— Что ты заладил: Джеронимо то, Джеронимо се?.. — вскинулся Кид. — Он разве не торчит в лагере к югу от Тумстоуна?

— Трудно сказать, — улыбнулся Холидей. — Он как Римский Нос — куда хочет, туда и перемещается.

— Я думал, апачи ненавидят нас, бледнолицых, а ты, смотрю, спокойно общаешься с этим Джеронимо?

— Общался — как и ты с Римским Носом.

— Чего Джеронимо от тебя хотел?

— Что хотел, то уже получил, — ответил Холидей.

— Не знал, что ты наемный стрелок, — признался Кид. — Кого пристрелил для апача?

— Никого.

— Не понимаю, — нахмурился Кид. — Он просил тебя об услуге, так? Что ты для него сделал, и как он тебе отплатил?

— Помнишь вокзал, на котором мы познакомились? Примерно в дне пути отсюда, на запад?

— Ну да, — усмехнулся Кид. — Вот я тебя тогда одурачил!

— Одурачил, это да, — признал Холидей.

— Ну, и что там с этой станцией?

— Ее больше нет.

Кид рассмеялся.

— Джеронимо заплатил тебе, чтобы ты сжег железнодорожный вокзал? Почему он сам этого не сделал?

— Я не то чтобы его сжег, — произнес Холидей, — а сам Джеронимо не мог разрушить вокзал, потому что на постройке лежало защитное заклятие команча по имени Белый Орел.

— Ох и тошнит меня уже от этой магии, словами не сказать! — пожаловался Кид. — Джеронимо — воин. Отчего сам никого не убивает и не жжет станции?

— Он не просто воин, — ответил Холидей. — В первую очередь он шаман. Если бы Джеронимо мог самостоятельно разрушить станцию, то сделал бы это. У него не получилось, вот он и обратился ко мне.

— И ты согласился? Вот так запросто? — спросил Кид, щелкнув пальцами.

— Нет, — покачал головой Холидей, — мы заключили сделку: я ему, он мне. Баш на баш.

— Как он отплатил?

Холидей пристально посмотрел на Кида.

— Прежде я тебя убить не мог. Зато теперь, через пару дней у меня, может, появится шанс.

— Может, — напрягся Кид, — выйдем и прямо сейчас решим дело?

Холидей покачал головой.

— Повторится то же, что случилось в тумстоунском борделе… А пока, — добавил он после небольшой паузы, — у меня есть к тебе деловое предложение.

— Слушаю, — ответил Кид, холодно глядя на Холидея.

— В одном отеле со мной остановилась женщина, — произнес Холидей. — Ее зовут Шарлотта Брэнсон.

— Ни разу о такой не слышал.

— Познакомлю вас при первой возможности, — продолжал Холидей. — Ты к ней внимательно присмотришься и запомнишь в лицо.

— А после?

— Не убивай ее.

— Я что, по-твоему, хожу по улицам и убиваю женщин, когда мне приспичит? — возмутился Кид.

— Нет, я так не думаю. Всего лишь прошу: увидишь миссис Брэнсон — сразу уходи, не попадайся ей на глаза. Разве это так трудно?

— Ну не знаю…

— Это мое тебе предложение, — сказал Холидей. — Ты обещаешь не убивать ее, я обещаю, что не придется выяснять, кто из нас двоих лучший стрелок.

— Да ты к ней неровно дышишь, к этой дамочке? — развеселившись, спросил Кид. — Я слышал, Большеносая Кейт ужасна в гневе.

— Она отсюда за сотни миль, — ответил Холидей. — И вообще, Кейт — уже моя забота. Ну как, мы договорились?

— Во-первых, скажи: с какой стати мне вообще знакомиться с этой Брэнсон?

— У нее на тебя большой зуб.

— Серьезно?

— Ты убил ее мужа, — сказал Холидей.

— Брэнсон, Брэнсон… — нахмурившись, пробормотал Кид. — Не припомню никакого Брэнсона.

— Он случайно угодил на поле битвы линкольнской войны.

— Тогда ему следовало не соваться под пули… Или еще лучше, затесаться в наши ряды.

— Восхищаюсь твоим чувством сострадания.

— В меня тогда тоже стреляли. Я не виноват, что мистер Брэнсон угодил на линию огня.

— Никто тебя и не винит, — ответил Холидей. — Я лишь хочу знать: мы договорились?

— Давай-ка уточним, — задумчиво насупился Кид, — если я не пристрелю женщину, которую в жизни не встречал и которую не узнаю, если ты не ткнешь в нее пальцем, то мы станем друзьями?

— Я и так твой друг, — ответил Холидей, — однако это не помешает мне выследить тебя и пристрелить, если ты убьешь Шарлотту Брэнсон.

— Я спрошу чуток по-другому: если я не убью ее, то нам с тобой не придется стреляться?

— Даю слово.

— Пожмем друг другу руки? — Кид подался через стол к Холидею.

Дантист осторожно протянул руку, и тут за соседним столом, где играли в карты, раздался радостный возглас: кто-то сорвал большой куш. Кид, не обращая на чужую радость внимания, энергично тряс руку Холидею. Было больно, однако Холидей даже не поморщился. Лишь когда Кид отпустил его, размял онемевшие пальцы.

— Хватка у тебя хлипкая, Док, — заметил паренек.

— Когда мне было четырнадцать, говорили, что я жму руку крепко, — ответил Холидей. — Похоже, соврали.

Кид рассмеялся.

— Ты мне нравишься, Док! Сразу понравился! — с этими словами он потянулся к бутылке.

— Я попрошу еще стакан, — сказал Холидей.

— Не надо, — отказался Кид и отпил большой глоток прямо из горла. — Славное пойло. Что это?

— Обычный кентуккийский виски. Должно быть, Аристид или Индус его кое-чем разбавили.

— Это что еще за черти? — насмешливо спросил Кид.

— О них тебе лучше расскажет Бэт Мастерсон, — ответил Холидей. — На самом деле, я о них и узнал-то от Бэта. Аристид стал первым победителем Кентуккийского дерби, основанного лет шесть-семь назад. Индус был самым быстрым скакуном после Американского Затмения.

— Американское? Затмение?

— Свое Затмение было у англичан, вот люди и придумали, как их различать.

— Откуда Мастерсон все это знает? — спросил Кид.

— Он сперва был спортивным обозревателем, потом юристом, — ответил Холидей.

— Вы дружили?

— Время от времени.

— Какой-то ты ветреный, — неодобрительно произнес Кид.

— Мы с Бэтом никогда особенно не были близки, просто ладили неплохо и почти всегда воевали на одной стороне.

— В Канзасе я видел, как играют в бейсбол, — поделился опытом Кид. — Глупый спорт.

Холидей, который во время беседы раскладывал пасьянс, закончил и, собрав карты, перетасовал их. Начал новый кон.

— Может, партейку в блэкджек на двоих? — предложил Кид.

Холидей покачал головой.

— У меня с деньгами туго.

— У великого Дока Холидея туго с деньгами? Не верю!

— Веришь, не веришь, но если я проиграю, придется расплачиваться из наградного фонда за твою голову. Я тебя убью.

Кид буквально взревел от смеха.

— А я через пять минут пошлю за деньгами, — произнес чей-то голос, и Холидей с Кидом обернулись. Возле двери стоял помощник шерифа Гаррета.

— Привет, Док, — поздоровался он.

— Вечер добрый… — начал Холидей. — …так и не спросил вашего имени.

— Нейт, — ответил помощник. — Нейт Кросли.

— Вечер добрый, Нейт, — закончил Холидей.

— Отстань от нас, — велел законнику Кид. — Мы сидим тихо, никого не трогаем.

— Я и не говорил, что вы дебоширите, — ответил Кросли. — Я сказал, что пошлю за деньгами через пять минут после того, как Док тебя порешит.

— А если я его убью? — возмущенно спросил Кид.

— Пошлю за деньгами, когда тебя убьет его подружка. Черт, если не ошибаюсь, она с оружием даже лучше управляется.

Кид резко обернулся к Холидею.

— Женщина, насчет которой мы сговорились… она охотница?

— Бывает, что она охотится, да, — признал Холидей.

— Она приехала по мою душу?

— Я видел ее в деле, — ответил Холидей. — Она тебе не ровня. Увидишь ее — не убивай, просто иди своей дорогой. Убийством пожилой вдовы славы не заработаешь.

— Ну и черт бы с ней, — произнес Кросли. — Дождемся Гаррета, он и убьет Кида. Сэкономим десять тысяч из карманов налогоплательщиков.

— Хватит с меня твоих шуточек! — взорвался Кид. — Думаешь, раз ты законник, то ты лучше других? Черт, да я сам был законником!

— Ты? — переспросил Холидей.

— Даже не сомневайся, — ответил Кид. Шея у него побагровела. — В марте 1878 года я был одним из Регуляторов^[132], самых крутых законников. Круче нас никого не было.

— Слыхал про таких, — заметил Холидей.

— Великие были законники, — саркастично произнес Кросли. — Первым делом порешили шерифа Билла Брэди и его помощника, Хиндмана.

— У меня почти вошло в привычку убивать помощников шерифа! — прорычал Кид.

— Вот вернется Гаррет, потявкай-ка на него, — ответил Кросли. — Босс рассказывал, как задал тебе взбучку…

— Врет!!! — взревел Кид, вскочив на ноги; люди за столиками кто разбежался, кто упал на пол.

— Тогда убей его и оставь этого милого господина в покое, — сказал Холидей.

— Никто не смеет задирать меня, — прорычал Кид.

— Нейт, может, вам уйти и подыскать другое питейное заведение? — предложил Холидей.

— Уйду, когда сочту нужным, — ответил Кросли. — У меня не меньше, чем у других, права оставаться здесь.

— Отлично! — отрезал Кид. — Вот и оставайся!

Кросли даже сообразить ничего не успел, а он уже выхватил револьвер. Бах-бах-бах-бах! Законник упал замертво. Прошло минут пятнадцать, прежде чем рассеялся дым; пахло порохом. Тишина повисла гробовая.

— Есть еще кому что сказать? — прокричал Кид, обращаясь ко всем сразу.

Никто не ответил, и тогда он обернулся к Холидею.

— Как насчет тебя?

Холидей поднял руки над столом.

— У нас уговор. На помощника он не распространялся.

— Хорошо, — все еще злой, ответил Кид. — Пока живи.

Он вышел из таверны, и к телу Кросли — проверить, точно ли он мертв — бросилось несколько человек.

Холидей встал, оправил на себе одежду и, спрятав колоду в карман, вышел. Возвращаясь в отель, он думал: если бы долину к этому моменту очистили, смог бы он тогда противостоять Киду? Рискнул бы жизнью? Ответа Холидей не ведал, в чем откровенно себе и признался.

24

— Я уверен, что прогресс есть, — сказал Эдисон. Он сидел на кожаном диване в вестибюле «Гранд Отеля». Напротив, на мягких стульях устроились Холидей и Бантлайн.

— Беда в том, что проверить это можно лишь на двух людях, — добавил механик, закуривая тонкую сигару.

— Вообще-то, на одном, — поправил его Эдисон.

— Нет, на двух, — не пожелал сдаваться Бантлайн. — На Римском Носе и Джеронимо.

— На одном, — настаивал Эдисон. — Если план сработает, мы раньше времени обезвредим покровителя Дока. Оно нам надо? Долину, — обернулся он к Холидею, — очистят через день-другой, и только тогда вы с Кидом останетесь без защиты.

— Зачем ограничиваться одним или двумя шаманами? — спросил Холидей. — Колдун есть у каждого племени.

— Верно, — ответил Бантлайн, — но за тобой приглядывает один конкретный колдун, а за Кидом — второй. Остальные, может, и участвуют в сдерживании наших войск, однако до вашего противостояния им дела нет.

— Как скоро будет готово то, что вы придумали? — спросил Холидей, прихлебывая из фляжки.

— Не знаю, — пожал плечам Эдисон. — Черт, по-моему, оно уже готово, только нуждается в проверке. Я даже вот что скажу, — внезапно просияв, заявил он, — если я на правильном пути, если мой принцип верен, то Соединенные Штаты распространятся от побережья Атлантического до побережья Тихого океана еще при моей жизни.

— Если эта штуковина сработает на Римском Носе, тебе останется развернуть ее на Джеронимо, и дело сделано, — сказал Холидей.

— Сомневаюсь, — покачал головой Эдисон. — Джеронимо и Римский Нос — самые сильные шаманы, однако помимо них, практически в каждом племени есть и свои врачеватели. Поодиночке они немногого стоят, зато если объединят усилия…

— А они объединят? — спросил Холидей.

— Понятия не имею, — признался Эдисон. — Но этого стоит ожидать.

— Есть лишь один способ проверить, — сказал Бантлайн. — Если получится устранить эту парочку — Римского Носа и Джеронимо, — то можем начинать всей нашей многомиллионной массой форсировать Миссисипи. А нет — так нет.

— Что за принцип вы открыли? — спросил Холидей. — Звуковой? Электрический?

— Одно другому не мешает, — ответил Эдисон. — Нужен невероятно мощный источник тока, чтобы заставить работать ультразвуковой прибор.

— И это только чтобы одолеть Римского Носа и Джеронимо или их посланников, которые всегда исподтишка за нами следят, — добавил Бантлайн. — Если Том окажется прав, представь, какой мощности должна быть волна неслышного звука, чтобы накрыть других шаманов в Колорадо или Монтане, или на Тихоокеанском побережье.

— То есть нам предстоит лишь испытание?

— Верно, — сказал Бантлайн. — Если прибор сработает, мы получим настоящую машину смерти.

— Желаю удачи, — произнес Холидей. Лицо Эдисона светилось воодушевлением, и он испугался, как бы друг-изобретатель не пустился в двухчасовые рассуждения о том, как преобразовать невидимый ток в неслышный звук. Холидей даже почти обрадовался, когда в вестибюль вошел Пэт Гаррет. Шериф направился прямиком к трем друзьям.

— Мне нужно от вас официальное заявление, Док, — сказал он.

— Я тоже рад вас видеть, — ответил Холидей.

— Черт подери, Док! Билли Кид застрелил Нейта Кросли, а вы и пальцем не пошевелили, чтобы остановить убийцу!

— Они даже не договорились выйти на улицу и там выяснить отношения, — ответил Холидей. — Кид выхватил револьвер и уложил Нейта… никто ничего сообразить не успел! Я сам растерялся.

— Почему вы не пытались предотвратить убийство?

— Пытался: велел вашему помощнику заткнуться и не задирать Кида.

— Проклятье! — закричал Гаррет. — Мы с вами единственные люди на всей этой драной Территории, кто мог бы остановить Кида, но вы ни черта не пожелали сделать!

Холидей отогнул лацкан сюртука.

— Значок видите?

— А без значка вы никого убить не можете? — прорычал Гаррет.

— Знаю, в дешевых романах об этом не писали, однако в перестрелке у кораля «О-Кей» я носил значок, — Холидей улыбнулся. — Говорят, вы не всегда носили звезду. Я даже слышал, будто вы с бандитом по прозвищу Билли Кид были товарищами.

— Через полчаса, — краснея от злости, пробормотал шериф, — у меня в конторе!

Он развернулся и вышел из отеля.

— Я, конечно, слышал, что вчера убили помощника шерифа, — признался Бантлайн. — Не знал только, что при этом присутствовал ты, Док.

— Не могу же я все время напиваться в отеле, — как ни в чем не бывало ответил Холидей.

— Кид правда застрелил того бедолагу?

Холидей кивнул.

— Тот дуралей вовремя не сообразил, что кровь у Кида слишком горяча.

— Тебя послушать, так помощник сам виноват, — заметил Бантлайн.

— Если дразнишь пуму, и пума нападает на тебя — кто виноват? — спросил в ответ Холидей.

— Разве пума умеет отличить добро от зла? — вмешался в дискуссию Эдисон.

— Вряд ли, — сказал Холидей.

— Значит, ее надо умертвить, прежде чем она кого-нибудь задерет.

— Думаю, это и есть цель любого законника, — мрачно усмехнулся Холидей.

— Удивительно, — произнес изобретатель, — я третий раз в одном с Кидом городе, а так и не увидел его воочию.

— Было бы на что смотреть, — успокоил его Холидей. — Самый обыкновенный парнишка с необыкновенными способностями.

— Он тебе нравится, Док? — подозрительно спросил Эдисон.

— За последние годы мне кто только из убийц не нравился… Да, с Кидом мы неплохо ладим, хотя трудно симпатизировать тому, кто готов тебя пристрелить в любую минуту, из прихоти.

— Он ведь пока не может убить тебя.

— Симпатизировать ему от этого не легче, — улыбнулся Холидей.

— Еще говорят, что он очень молод и не очень образован, — сказал Бантлайн.

— Раз уж Джонни Ринго мертв, а Джон Уэсли Хардин сидит за решеткой, я остаюсь единственным образованным стрелком на свободе. Кид в большинстве, пенять ему за неграмотность не очень-то умно, — ответил Холидей. — Что до юного возраста… черт, я самый старый из заметных стрелков, хотя мне всего-то тридцать два. Наша профессия не предполагает долгожительства.

— Думаю, в конце концов я его повстречаю, — сказал Эдисон.

Холидей кивнул.

— Если прежде никто его не застрелит.

— Кому это вообще по силам? — спросил Бантлайн. — Кроме тебя?

Холидей пожал плечами.

— Еще дня два, и плакала его неуязвимость. За голову Кида назначена самая большая награда, ему достаточно будет лишь повернуться спиной не к тому человеку. Это может быть даже не стрелок — просто оголодавший доходяга, который рискнет ради денег и славы и которому достанет смелости выстрелить в неподвижную цель с расстояния футов в двадцать.

— Интересно, почему этого прежде не случилось?

— Потому, что цену за голову Кида задрали всего месяц назад, а еще у него превосходные чутье и рефлексы, и последние несколько месяцев пули его не берут. Ну, — поднялся на ноги Холидей, — пора мне в контору к шерифу, пока он не явился за мной с оружием наготове.

— Не посмеет! — фыркнул Бантлайн.

— Год или два назад он еще разбойничал вместе с Кидом, — напомнил Холидей, — а шерифом заделался потому, что хватило ума сообразить: любой, кто ездит с Кидом, рано или поздно погибает. Либо от руки закона, либо от руки самого Кида.

Холидей ненадолго задумался.

— Мне не доводилось убивать шерифа, хотя я бы с радостью пристрелил Джонни Биэна еще там, в Тумстоуне. Местного представителя закона я тоже убивать не намерен, потому что приехал по другим делам, так что пойду-ка я к нему в контору, пока он сам за мной не явился.

Он покинул бар, вышел в вестибюль и уже оттуда — в изнуряющую жару Нью-Мексико. По пути коснулся полей шляпы, приветствуя двух дам, кивнул знакомому владельцу салуна и наконец дошел до конторы Гаррета.

— Вот, держите, — сказал Гаррет, указав на лист бумаги у себя на столе. — Читать и писать, я думаю, умеете?

Холидей ответил красноречивым молчанием.

— Ах да, — сообразил Гаррет, — вы же дантист, значит, умеете. Опишите все, что произошло в таверне, и оставьте подпись, вот здесь внизу. Тогда мне будет, что предъявить в суде, если кто-то перережет вам тощее горло или похитит вас из города.

Холидей подошел к столу и взглянул на лист бумаги.

— Мне нужны перо, чернила и стул.

— Вот вам перо и чернила, — ответил Гаррет, подвинув ему через стол письменные принадлежности. — Стул себе сами возьмите.

Холидей принес стул и, присев, меньше чем за три минуты записал показания. Поставил роспись и вернул листок Гаррету.

— Я вам не больно-то нравлюсь, а? — сказал шериф.

— Не больно-то, — ответил Холидей.

— Надеюсь, вам хватит ума не закорешиться с Кидом?

— Он мне нравится больше вашего, однако я на его сторону не встану.

— Вот и отлично, — обрадовался Гаррет. — С вами обоими мне бы пришлось туговато.

Холидей одарил шерифа холодным взглядом.

— Вы бы не справились с нами и поодиночке, даже в самый свой счастливый день, сами знаете. Так что продолжайте строить из себя бесстрашного шерифа, и рано или поздно кто-нибудь убьет Кида за вас.

— Вы меня в деле не видели!..

— Если вам повезет, то и не увижу, — ответил Холидей, поднимаясь из-за стола. — Показания мои у вас есть, и я возвращаюсь в бар. Буду пить дальше, если вы, конечно, не хотите показать себя в деле прямо сейчас. Тогда предупреждаю: человек я беспощадный, стреляю сразу на поражение.

Они с шерифом некоторое время мерялись силой взгляда, потом Холидей развернулся и вышел из конторы на улицу.

25

Эдисон забарабанил в дверь Холидея. Он принес новости: бригады рабочих не покладая рук трудились день и ночь и вот расчистили долину, убрали мусор и отвели пути.

— Надеюсь, этот черт Джеронимо уже все знает, — пробормотал в ответ Холидей.

— Знает, — долетел с улицы чужой голос. Холидей подошел к окну и увидел, как с карниза снялась и улетела птичка.

— Спасибо, Том, — поблагодарил изобретателя Холидей. Он стал одеваться, и Эдисон покинул номер. Ночью у Холидея случился страшный приступ. Настолько сильный, что платок безнадежно пропитался кровью — никакая стирка не спасла бы его теперь, и потому Холидей при выходе из отеля просто выкинул ставшую бесполезной тряпку. Заменил ее новой, кипенно-белой.

По непонятной причине из-за кашля аппетит не пропал, как это обычно случалось, и Холидей заглянул в ресторан к Мейбл Гримзли, где его проводили за обычный столик. Холидей заказал три яйца, тост и кофе, а пока он ел, в ресторан заглянула Шарлотта Брэнсон. Она тут же направилась к столику Холидея.

— Не возражаете, если присяду?

— Буду только рад, — ответил Холидей. — Простите, что не приветствую стоя, у меня выдалась тяжелая ночка.

— Чахотка?

— Да.

— Должен быть способ вас вылечить! — убежденно сказала Шарлотта.

— Том Эдисон уверяет, что вскоре такой способ появится, — ответил Холидей и кисло улыбнулся. — Правда, прежде надо мной насыплют холмик земли, и он порастет маргаритками.

— Не говорите так! — строго упрекнула его Шарлотта.

— Ну хорошо, — пожал плечами дантист, — пусть будут бархатцы.

— Док, умоляю…

— Новая профессия заставляет вас желать людям смерти, — заметил Холидей. — Мысли о ней не должны вас расстраивать.

— Меня расстраивает мысль о вашей смерти, — ответила Шарлотта. Подавшись вперед, она тихонько произнесла: — Я узнала, где скрывается Билли Кид. После завтрака отправлюсь даровать смерть ему.

— Забудьте о нем, — сказал Холидей. — Я знаю, на что способны вы оба. У вас, Шарлотта, ни шанса.

— Я же не собираюсь вызывать его на дуэль, Док, — улыбнулась Шарлотта.

— Как же вы тогда намерены поступить?

— Представлюсь налоговым чиновником, — ответила она. — Денег просить не буду, скажу, что приехала для оценки. Владелец собственности меня не прогонит.

— А что потом?

— Когда хозяин ранчо успокоится, подберусь к Киду поближе, на расстояние, с которого точно не промажу, и продырявлю ему затылок.

— Вы уверены, что он один, без подельников? — спросил Холидей.

— Я почти уверена, что не один, — ответила Шарлотта. — Он ведь на ранчо укрылся.

Холидей моментально умолк, когда Мейбл лично подала ему завтрак, а Шарлотта воспользовалась возможностью и сделала заказ. Затем, уверенный, что ни Мейбл, ни официанты его не услышат, Холидей продолжил:

— Я отправлюсь с вами.

— Я думала, мы друзья, — негодующе сказала Шарлотта. — Кид — мой.

— Я просто буду вас прикрывать, — успокоил ее Холидей. — И так понятно: на ранчо еще с полдюжины ковбоев, которые и близко вас к Киду не подпустят.

— Док, если вы отправитесь со мной, стрельбы будет много, — ответила Шарлотта. — Если же я поеду одна, выстрел будет всего один — и после все закончится.

— Ваша отвага не делает вам чести, — покачав головой, произнес Холидей. — Она происходит от невежества.

— Проклятье, Док! — зло воскликнула Шарлотта. — Я избавила общество от семерых бандитов, и опасность не грозила мне ни секунды.

— Кид — не простой бандит, — возразил Холидей. — Я знал всего двух человек, которые сравнились бы с ним в скорости и меткости.

— Билл Хиккок и?..

— Нет, не Хиккок. Джонни Ринго, который мертв, и Джон Уэсли Хардин, который гниет в техасской тюрьме. Я — третий.

— От ложной скромности вы точно не умрете.

— Не берусь говорить, кто из нас троих победил бы Кида — и победил бы вообще, — однако точно знаю одно: ни у какого другого известного мне стрелка — включая мою нынешнюю компанию — не было бы и шанса.

— Говорю же, Док: честного поединка не будет. Я дождусь, пока Кид успокоится и ослабит бдительность, а там уже отправлю мистера Бонни в небытие.

— Бдительности он никогда не ослабит.

— Если сегодня возможности убить его не представится, я скажу, что мне надо вернуться в контору и свериться с бумагами, что вернусь через день или два. Вот только мне, — насупилась Шарлотта, — этого сильно не хочется: через день или два Кид может исчезнуть с ранчо, а может, даже с Территории Нью-Мексико.

Холидей кивнул.

— Правильно рассуждаете.

Мейбл Гримзли принесла чай и бисквиты Шарлотте и забрала у Дока пустую тарелку.

— Так я вас убедила? — спросила Шарлотта, когда Мейбл скрылась на кухне.

— В том, что собираетесь провернуть дело самым безопасным для вас способом? Полностью убедили.

— Отлично, наконец мы разобрались и договорились. Чем думаете сегодня заняться?

— Поеду с вами, — ответил Холидей.

— Док!

— То, что вы собираетесь обстряпать задуманное самым безопасным способом, еще не значит, что вы не собираетесь совершить фатальную глупость… раз уж не можете попасть с десяти шагов в бегущего кролика.

— Да как вы не поймете?! Кид будет неподвижен.

— Тогда вам не потребуется прикрытия, и я не стану хвататься за оружие.

— Вы настаиваете? — глубоко вздохнув, сдалась Шарлотта.

— Настаиваю, — мрачно улыбнулся Холидей.

— Полагаю, отговорить вас можно, только пристрелив? Жаль, — невольно улыбнулась она, — что за вашу голову награды не дают. Ну хорошо, — еще раз вздохнула она, — едем вместе, но помните: Кид — мой.

— Конечно-конечно, — ответил Холидей.

— Так вы не возражаете?

— Я возьмусь за Кида, только если — или тогда, — если — или когда — он убьет вас, а этого я допустить не намерен.

— По правде сказать, — ответила Шарлотта, намазав маслом бисквит и откусив от него кусочек, — мне так спокойнее. Если уж кому и доверить прикрывать мне спину, то только Доку Холидею. М-м, — отпив чаю, нахмурилась она, — сахара не хватает.

Холидей сделал знак Мейбл, чтобы та подала сахар, и пригубил кофе.

— Если убьете Кида, то вернетесь домой и оставите охоту за головами? — спросил он.

— В самом начале я так и думала поступить, — призналась Шарлотта. — Но если уж я смогу пристрелить Билли Кида, то с какой стати мне оставлять промысел?

— С такой, что вы лет на пятнадцать старше любого из тех, за кем охотитесь, — объяснил Холидей. — Вам это ни о чем не говорит?

Не дождавшись ответа, Холидей продолжил:

— Шарлотта, никто из тех, кто живет оружием — законно или нет — не дотягивает до седых годов. Лишь немногие счастливчики умудряются дожить до среднего возраста, как бандиты, так и законники.

— Ваш друг Уайетт Эрп уже почти перешагнул заветный порог, — напомнила она.

— У него хорошие образованные друзья.

— Док, — подумав немного, произнесла Шарлотта, — я еще не решила. Подумаю над этим, когда покончу с Кидом.

— Ваша жизнь, — пожал плечами Холидей. — Вам ею и распоряжаться…

— Рада, что вы это признаете.

— …и будет жаль, если она прервется лет на двадцать или тридцать раньше положенного.

— Может, сменим тему? — попросила Шарлотта. — Пожалуйста.

— Будь по-вашему, — согласился Холидей. — Черт, еще ни разу мне не доводилось переспорить женщину. Ну, — допив кофе, спросил он, — и когда мы отправляемся туда, куда отправляемся?

— Прямо сейчас.

— Можете обождать хотя бы с полчасика?

— Вы сказали, что ночка выдалась тяжелой, — озабоченно припомнила Шарлотта. — Вам опять плохо?

— Нет, напротив, мне лучше, — ответил, вставая, Холидей. — Встретимся тут же. Повозка есть?

— Я арендовала кабриолет. Не люблю верховую езду.

— В этом мы с вами похожи, — заметил Холидей. — Ждите, я скоро вернусь.

Он покинул ресторан и направился к обветшалому магазину, в котором Эдисон и Бантлайн устроили временную мастерскую. Несмотря на фасад, здание выглядело уникальным: электрическое освещение над входом и электрический дверной звонок (и уж, конечно, имелась пара-тройка защитных устройств). Холидей хотел постучаться, но тут дверь открылась. На пороге стоял Бантлайн.

— Доброе утро, Док, не рановато ли?

— Утро доброе, Нед. Мне нужна помощь. Можно отнять пару минут вашего с Томом драгоценного времени?

— Это пожалуйста. Проходи.

Бантлайн провел Холидея внутрь; помещение было завалено проводами, батареями и устройствами, о назначении которых оставалось только гадать. Эдисон, склонившись над столом, строчил что-то у себя в блокноте (без которого, похоже, никуда не выходил).

— Привет, Док, — поздоровался изобретатель, оторвавшись от записей. — Чем могу помочь?

— У тебя сохранилась латунная броня, которую вы с Недом изготовили перед боем у кораля «О-Кей»? — спросил дантист.

— Да, — ответил Эдисон, — но это лишь прототип. Дай неделю, и мы состряпаем что-нибудь получше.

— Недели у меня нет. Шарлотта едет за Кидом уже сейчас.

— Шарлотта? — переспросил Бантлайн. — Миссис Брэнсон?

— Она самая, — подтвердил Холидей.

— Какого дьявола?.. — пробормотал себе под нос механик и вдруг улыбнулся. — Только не говори, что она — охотница за головами!

— Ладно, не скажу.

— Это же просто чудесно! Ее никто не заподозрит. Она может подкараулить бандита прямо на улице и пристрелить его! Добыча и понять ничего не успеет.

— Вы двое спелись бы, — кисло заметил Холидей.

— Если Кид приезжает в город, то зачем тебе броня? Пусть он присядет где-нибудь выпить, а уж Шарлотта его и кокнет.

— Доку нужна награда, не забыл? — вмешался Эдисон.

— Черт! — воскликнул Бантлайн. — И правда, совсем из головы вылетело.

— Если Шарлотте нужна голова Кида, пусть забирает, — произнес Холидей. — Я уж как-нибудь иначе заработаю нужную сумму. Беда в том, что Шарлотта не намерена ждать Кида в городе. Она пронюхала, где он прячется, и едет за ним. Это на ранчо, недалеко от города.

— С ума сошла! — произнес Бантлайн. — Стреляться с ним должен ты.

— Первый выстрел — за ней. Я только прикрываю ее.

— Приведи Шарлотту к нам, — попросил Бантлайн. — У нас осталась броня Моргана Эрпа. Думаю, за пару часиков сумеем подогнать ее…

— Начнешь обмерять Шарлотте бедра и грудь, и она тебя пристрелит, — полушутя заметил Холидей. — А вот если увидит броню на мне, тогда, может, еще подумает.

— Хорошо, — согласился Бантлайн. — Давай тогда сначала облачим тебя.

— Мне закрой только ноги и левое плечо, — попросил Холидей. — Снаружи настоящее пекло, броня тяжелая, а до ранчо ехать где-то с час. Мне и так дышать тяжело, не хватало еще, чтобы латунь давила на грудь. Правая рука должна быть легка и свободна.

— Клиент всегда прав, — ответил Бантлайн, роясь в ящиках и коробках, пока не нашел нужную. Открыл ее и достал броню. Латунь сияла как начищенная.

— Жаль, нет для тебя оружия, Док, — произнес Эдисон, помогая Бантлайну надевать броню на Холидея. — «Бантлайн спешиал» был создан для убийства неодушевленного трупа. Он поразил Джонни Ринго, зато против живого человека бесполезен.

— Понимаю, — сказал Холидей, разводя ноги, чтобы на него надели поножи и набедренные пластины. Затем он встал неподвижно, пока Бантлайн застегивал наплечник.

— В Тумстоуне я уже спрашивал, — произнес Бантлайн, — спрошу и сейчас: тебе точно не нужен шлем? Поверх него можно и шляпу надеть.

Холидей покачал головой.

— Ты ведь не со здоровым человеком беседуешь. Не хочу, чтобычто-то мешало озираться по сторонам.

— Тогда, — сказал Бантлайн, отступая на шаг и оглядывая Холидея, — ты готов.

Холидей вышел из мастерской и хотел было прикрыть за собой дверь, но та уже захлопнулась самостоятельно. Дантист вернулся в ресторан Мейбл Гримзли, где его дожидалась Шарлотта.

— Что это на вас такое? — спросила она, разглядывая латунную броню.

— Последний писк нью-йоркской моды, — ответил Холидей. — Не желаете примерить дамскую версию наряда?

Подумав немного, Шарлотта мотнула головой.

— Нет, броня меня выдаст. Какой же оценщик разъезжает в кирасе и поножах?

— Ну, тогда поехали?

Снаружи они немного поспорили, кому ехать на пассажирском сиденье: и Холидей, и Шарлотта так и норовили уступить его друг другу. В конце концов сговорились, что оба сядут на широкие козлы под навесом. Тронувшись, они минуты за три выехали за пределы города и отправились за головой Билли Кида.

26

Холидей не мог не отметить определенной монотонности пейзажа, что простирался на сотни миль, аж до самого Тумстоуна. По такой земле езжай ты хоть верхом на лошади, в дилижансе, на повозке или даже иди пешком — все равно поднимешь клубы пыли. Из растений попадались редкие кактусы да полынь; деревья были не выше десяти футов. Половина колодцев пересохла. Время от времени на пути попадались кролики, изредка птицы или койоты… Холидей, как ни силился, не мог понять: каким образом эта земля умудряется прокормить стада скотины, которым в свою очередь кормить поселенцев. Он достал платок, но — в кои-то веки — не за тем, чтобы откашляться в него кровью, а чтобы утереть пот. Хотел было отхлебнуть виски, но передумал — отпил воды из фляги, предусмотрительно оставленной конюхом под кучерским сиденьем.

Жаль, «Бант лайн» не запустила маршрут до Линкольна. Можно было бы сесть в салон латунного дилижанса на мягкое кресло и прокатиться с ветерком. Однако Холидей ни за что не позволил бы Шарлотте одной ехать в кабриолете. Поэтому старательно не обращал внимания на жару, пыль и мух.

— Ну, вы готовы сказать, куда мы направляемся? — спросил он, когда они проехали мили три.

— На ранчо Джоша Брэди, — ответила Шарлотта. — Судя по добытым мною сведениям, он промышлял конокрадством с самого переезда в округ Линкольн.

— Конокрадством? — нахмурился Холидей. — Мне казалось, Кид промышляет угоном скота.

— Что в лоб, что по лбу, — отмахнулась Шарлотта. — Не понимаю, как он еще банки грабить не начал.

— Если Кид угонит скотину с мексиканского ранчо, — улыбнулся Холидей, — за ним погонится не так уж и много людей. Тут у Кида найдутся подельники, которые помогут убить обворованных скотоводов или прогнать их назад, за границу. Если же он ограбит банк Линкольна — или еще какой другой, — по его душу придут все горожане и скорее всего владельцы большинства окрестных ферм. Даже Киду с такой оравой не справиться.

— Об этом я не подумала, — призналась Шарлотта. — Теперь многое понятно.

— Если собираетесь и дальше охотиться на бандитов, учитесь думать как они, — посоветовал Холидей.

— А как вы этому научились? — спросила Шарлотта.

— Не верьте всему, что пишут в бульварных романах, — ответил Холидей. — Меня никогда ни за что не судили, и я даже некоторое время ходил в помощниках маршала.

— Кейт Элдер как-то раз вытащила вас из тюрьмы, разве нет?

— Было дело.

— Как вы это объясните?

— Меня арестовали и готовились судить. — Холидей улыбнулся. — Как вы уже, наверное, сообразили, процесса не состоялось, вот меня и не судили ни за что.

— По-моему, — расхохоталась Шарлотта, — вы слегка приукрашиваете.

— Может быть, — пожал плечами Док.

— В учебниках истории могут изложить иной взгляд на те события.

— Ни мои, ни ваши подвиги не угодят на страницы учебников, — возразил Холидей. — Мы с вами — обломки кораблекрушения на волнах истории фронтира.

— Кого же тогда, по-вашему, запомнят? — поинтересовалась Шарлотта.

— По эту сторону Миссисипи? Для начала губернатора.

— Лью Уоллеса? — удивленно спросила Шарлотта. — Что он такого сделал? Ну, подкупил Кида во время процесса: даровал свободу в обмен на показания против других преступников.

— Пару лет назад мистер Уоллес написал роман под названием «Бен-Гур». Эта книга переживет всех нас. Перед поездкой на юг я познакомился с одним англичанином, этаким денди, по имени Оскар Уайльд. Замечательный писатель… хотя он, пожалуй, не в счет, потому что в Америке только проездом, совершает турне. Есть еще Джон Клам, написавший кучу обычных и передовых статей — чертовски хороших! — для «Тумстоун эпитаф».

— Надо же, Джон Генри Холидей! — улыбнулась Шарлотта. — Оказывается, вы скрытый элитист!

— Я умирающий человек с револьвером, — ответил он. — То есть могу позволить себе роскошь говорить откровенно.

— Мне не нравятся подобные ваши речи.

— Не хотел вас обидеть, — сказал Холидей. — Мы ведь празднуем рождение как чудо, забывая при этом, что смерть — продолжение все того же процесса. В ней нет ничего особенного.

— Сами-то в это верите?

— А вы — нет?

— Я — нет.

— Любопытно, — произнес Холидей. — Для того, кто убил столько людей, сколько убил их я — да и вы, пожалуй, — странно воспринимать смерть иначе.

— Я просто говорю себе, что стреляю в дурных людей, без которых мир только станет лучше и безопаснее, — ответила Шарлотта.

— Разница между нами в том, что я знал почти всех, кого убил, а вы ни с кем из своих добыч не общались.

— И все же вы ни разу не убили друга.

Холидей вспомнил оживший труп, что год назад бродил по улицам Тумстоуна.

— Ошибаетесь, я убил одного из лучших своих друзей.

— Мне жаль, — сказала Шарлотта.

— Зато мне — нет, — ответил дантист. — Его нужно было убить, он сам хотел смерти — окончательной. Мне, правда, легче от этого не было.

— Вы говорите о Джонни Ринго?

Холидей кивнул.

Внезапно поднялся песчаный вихрь, и в лица Холидею и Шарлотте ударил песок. С минуту они ничего не видели, однако лошадь продолжала идти вперед. Когда же ветер унялся и пыль осела, вдалеке показалось ранчо, а слева от него — три кораля.

— Это оно? — спросил Холидей.

— В коралях лошади, — заметила Шарлотта, — и мне подсказали ехать сюда. Значит, мы на месте, — она глянула на Холидея, нахмурилась и натянула поводья. — Как же мне объяснить ваше присутствие? Я об этом совсем не подумала.

— Кид поймет, что я не убивать его приехал. Пристрелить его была куча возможностей, как здесь, так и в Тумстоуне… Черт, — улыбнулся дантист, — он, поди, все так же считает, что мы не можем друг друга убить.

— Не можете? — переспросила Шарлотта.

— Не беспокойтесь, — ответил Холидей. — Теперь он уязвим, как и мы с вами.

— Все равно нужно придумать, зачем вы приехали со мной.

— Давайте так: я узнал, что вы едете на ферму, и кое-кто мне сказал, что на той же ферме прячется Кид. Я приехал выпить с ним и предупредить: Гаррет в городе и ищет его.

— Кид на такое не купится, если увидит на вас броню.

— Верно подмечено, — согласился Холидей и принялся разоблачаться. — А, все равно никак не привыкну к этим железкам.

Он сложил поножи и наплечник позади сиденья.

— Теперь он мне поверит.

— Думаете? — спросила Шарлотта.

— А что? Я ведь скажу правду: Гаррет и правда ищет Кида, и кое-кто — точнее вы — сказали, что Кид прячется на этой ферме. Думаю, — помолчав, произнес он, — для вас безопаснее будет подобраться к нему, когда мы станем пить, и Кид целиком сосредоточится на мне.

Шарлотта подумала над предложением и согласно кивнула. Затем подстегнула лошадь.

Над ними пролетела и устремилась вперед, ловя потоки горячего воздуха, одинокая птица.

«Было время, — сказал себе Холидей, — когда я посмотрел бы на нее, и подумал: о, птичка. Теперь гадаю: Римский Нос это или Джеронимо».

Подъехав ближе, они разглядели трех человек: двое кормили лошадей сеном, третий стоял на веранде и, опираясь плечом о подпорку навеса, следил за экипажем.

— Будьте осторожны, — тихо произнес Холидей. — Этого тоже разыскивают.

— Как его имя? — спросила Шарлотта.

— Не запомнил. Я ведь не охотник за головами.

«Если речь не о том, кто наверняка укрылся в доме…»

Ковбой на веранде поднял руку: стойте, мол.

— Ближе не подъезжайте, — предупредил он. — Чего надо?

— Это вы мистер Брэди? — спросила Шарлотта.

— Его здесь нет. Я — Люк Беккет. Чем могу помочь?

— Точно, Беккет — так его звали, — прошептал Холидей. — Не спускайте с него глаз.

— Я из окружной налоговой конторы, — не моргнув глазом, соврала Шарлотта. — Мы слышали, что доходы у мистера Брэди повысились, и вот я здесь — для оценки имущества.

В ответ Беккет хрипло рассмеялся.

— Взгляните на дом, леди, и скажите: повысились у мистера Брэди доходы или нет?

— Согласно нашим записям, у вас должно быть всего два кораля, — продолжала сочинять на ходу Шарлотта, — а я вижу целых три.

— И что такого?

— Я просто выполняю свою работу, сэр, — ответила Шарлотта. — Если улучшения в делах у мистера Брэди ограничиваются новым коралем, вряд ли мы повысим для него налог на имущество.

— Он не платит налог на имущество.

— Если и так, то уверена, этот вопрос с мистером Брэди обсудит другой работник нашей конторы. Я же приехала оценить имущество.

— Вы всегда ездите в компании знаменитого убийцы? — спросил Беккет, указав на Холидея.

— Я не люблю верховую езду, — ответил тот за Шарлотту. — Мы с Билли Кидом друзья. Я слышал, он здесь, и вот эта дама, миссис… забыл, как вас там?.. любезно согласилась меня подбросить.

— Кида здесь тоже нет, — сказал Беккет. — Уехал по делам с Брэди.

— Не возражаешь, если я укроюсь от солнца, пока моя попутчица делает свое дело?

Беккет подумал немного и, пожав плечами, сказал:

— Ладно, валяй. Только смотри, не трогай виски Джоша. Он без спросу никому его пить не позволяет.

— Еще утро, — заметил Холидей. — С чего мне угощаться его виски до полудня?

— Про тебя всякое болтают, — ответил Беккет. — Ступай в дом, если хочешь, только пойло не трогай.

— Близко к нему не подойду, даю слово джентльмена, — пообещал Холидей, слезая с козел и помогая спешиться Шарлотте. При этом попытался определить, где она прячет револьвер. «Только бы не в сумочке, — подумал дантист. — Иначе достать не успеет».

— Не знаешь, когда вернется Кид? — спросил Холидей у Беккета, пока Шарлотта отряхивалась от пыли.

— Через день, может, два, — ответил ковбой.

— А, ну ладно. Передай: встретимся с ним позже, в городе, — сказал Холидей, направляясь к дому.

Он уже почти перешагнул порог, когда позади него раздался выстрел. Обернувшись, Холидей увидел Шарлотту, что стояла над трупом Беккета; у последнего в затылке зияла дыра от пули.

— Надеюсь, насчет награды вы не ошиблись, — сказала она, пряча небольшой револьвер в рукав.

— Живо в дом! — резко произнес Холидей, подойдя к Шарлотте.

— Это еще заче…

— В ДОМ! ЖИВО! — повторил он.

— Если думаете, что сможете получить награду…

— Молчите! — отрезал Холидей. Со стороны кораля к ним бежали два ковбоя.

— Простите, Док! — запоздало извинилась Шарлотта. — Я не хотела…

— Прячьтесь. Я не смогу отстреливаться и еще за вами приглядывать.

— Могу помочь.

— Я попытаюсь решить дело мирно. Идите уже, быстро!

Он встал над телом Беккета, а Шарлотта неохотно попятилась к дому.

— Черт возьми! — прорычал один из ковбоев. — Зачем вы его застрелили?

— За его башку дают награду, — ответил Холидей.

— Дьявол, да за нас за всех дают награды! — сообщил второй. — Что с того?

— Ты за это заплатишь! — взревел первый.

— Протри глаза и попытайся меня вспомнить, — осадил его Холидей.

Ковбои, щурясь на яркое солнце и прикрывая глаза руками, вгляделись в его лицо.

— Проклятье! Док Холидей!

— Вот именно, — ответил дантист. — До вас мне дела нет и зла я на вас не держу. Ну так что, еще хотите спросить с меня за убитого?

— Нельзя же вот так приехать и застрелить человека!

— Мне можно. За ваши головы дают награды. Итак, выбирайте: либо уйдете, живые и здоровые, либо я везу в город ваши трупы.

— А, нам-то что? Вот вернется Кид, он тебя и кончит.

— Мудрое решение, — похвалил ковбоя Холидей. — Теперь медленно достали пушки и бросили на землю.

Двое медленно потянулись за револьверами. Тот, что стоял слева от Холидея, решил попытать счастья, резко схватился за рукоять… и получил пулю между глаз. Его приятель, видно, даже не думал рыпаться, однако машинально дернулся, но не успело его оружие покинуть кобуры, как грянул второй выстрел, и мертвый ковбой упал прямо на труп товарища.

— Я определенно рада, что за вас не дают награды! — восхищенно произнесла Шарлотта. Она вышла из дома и встала рядом с Холидеем, пока тот осматривал место бойни.

— Кид не хуже меня, а может, даже лучше, — ответил дантист. — У вас против него ни шанса.

— Это мы еще поглядим.

— Черт подери, Шарлотта! Вам хватило глупости убить Беккета на глазах его приятелей. Как же вы собираетесь подкараулить Кида?

— Уж где бы я еще подкараулила Беккета? — обиженно произнесла Шарлотта.

— Неужто вы думали, что другие два ковбоя продолжат как ни в чем не бывало кормить животных? — не унимался Холидей.

— Я думала, что мы бы с вами на пару уложили обоих.

— А я думал, что вы поднаторели в убийстве ничего не подозревающих людей, когда они стоят или сидят спиной к вам. Эта ваша игрушка бьет точно в цель с расстояния не больше десяти шагов. Что бы вы делали, если бы те двое открыли огонь с того же места, с которого хотели пристрелить меня?

— Признаюсь, об этом я не думала, — смущенно произнесла Шарлотта.

— Вы убили восьмерых, — сказал Холидей. — Все это время вам необычайно везло. Валите-ка лучше из этой профессии, пока живы и здоровы.

— Я ведь не из-за денег ввязалась в охоту, — ответила она. — Награды — это так, приятные мелочи. Я лишь хочу отомстить убийце мужа.

Холидей понял, что не хочет ни в чем убеждать Шарлотту, стоя на жаре подле трех трупов, и решил попробовать еще разок попозже. Он привел лошадь к веранде и попросил Шарлотту помочь погрузить тело Беккета в кабриолет, поскольку один бы не справился. Затем они закинули в повозку и трупы двух других ковбоев.

— Кстати, — сказала Шарлотта по пути в город, — тех двоих убили вы. Если за них и правда положена награда, то деньги ваши, я настаиваю.

— Я не за наградой ехал, — ответил Холидей. — Я компаньона защищал.

— Одно другому не мешает, — возразила Шарлотта. — Бандиты мертвы, и либо награда достается вам, либо не покидает казны государства.

— Ну, если так…

Показав трупы Пэту Гаррету, Холидей узнал, что за каждого из убитых назначено аж по тысяче долларов.

Той же ночью он нагрянул в «Синий павлин» и присоединился к игре в фараон в дальнем углу зала. Две тысячи долларов превратил в восемьдесят семь сотен; когда игра закончилась, и солнце встало из-за горизонта, Холидей подсчитал прибыль и решил: куш сорван немаленький, так что, возможно, с Билли Кидом не придется стреляться вообще.

27

— Вчера вы обращались со мной очень грубо, — напомнила Шарлотта за завтраком у Мейбл Гримзли.

— Вы угодили в опасную ситуацию и отказывались меня слушать, — ответил Холидей.

— Я лишь хотела сказать, что вы были правы, и я это признаю.

— Тогда, может, заодно признаете, что я прав и в другом: вам пора покинуть стезю охотницы. Ну, или хотя бы держаться подальше от Билли Кида.

— Это не просто охота, Док, — сурово проговорила Шарлотта. — Это моя месть.

— Оставьте отмщение Господу, — попросил Холидей.

— Вы бы сами оставили?

— Нет, — признался дантист, — но мне одна дорога, в ад. Для вас, может, еще не все потеряно.

— Я обязана, ради памяти Дуэйна.

— Вашего мужа? — уточнил Холидей, и Шарлотта кивнула. — Вы не думали, а вдруг он хотел, чтобы его вдова жила дальше?

— Я и планирую жить дальше.

Что-то в выражении ее лица подсказало Холидею: спорить, по крайней мере в этот раз, бесполезно. Вздохнув, он принялся за тост.

Подошла Мейбл Гримзли с дымящимся кофейником и заново наполнила им чашки.

— Должна еще раз поблагодарить вас, Док, — сказала хозяйка. — С тех пор, как я повесила в витрине рекламу о том, что вы у меня обедали, клиентов прибавилось вдвое.

Она улыбнулась.

— Вот если бы вы еще попросили вашего друга Уайетта Эрпа заглянуть ко мне…

— Он теперь женатый человек, ищет финансового счастья на севере, — ответил Холидей.

— Тогда, может, попросите заглянуть сюда Кида? Так будет даже лучше.

— Как увижу его — попрошу.

— Благодарю, Док.

— Пока вы не ушли, Мейбл, сколько я вам должен?

— Нисколько, Док.

— Тогда еще раз благодарю.

Мейбл изобразила неуклюжий книксен и, прихватив кофейник, вернулась на кухню.

— Я слышала, фортуна вам вчера улыбнулась, — сказала Шарлотта, помешивая сахар в кофе.

— Предпочитаю думать, что это проявился мой самый большой талант, — с улыбкой ответил Холидей. — Однако вы правы, мне вчера повезло.

— Уж постарайтесь не потратить все сегодня, — попросила Шарлотта, улыбаясь в ответ.

— Я больше не стану играть, — пообещал Холидей. — Мне нужна была определенная сумма денег, дабы провести последние месяцы жизни в санатории. Вчерашнего куша мне хватит. Как-то у меня уже была куча денег, и я все спустил за карточным столом. Больше такой глупости не повторю.

— Значит, возвращаетесь в Лидвилл?

— В конце концов — да.

— В конце концов? — нахмурилась Шарлотта.

— Вместе с Томом и Недом.

— Так вы ждете друзей! — догадалась она. — Я не признавалась, но было время, когда мне думалось, что вы прибыли в Линкольн с намерением лишить меня радости отмщения Билли Киду.

— Ну, зачем же мне его убивать? Теперь-то? — ответил Холидей. — Мы с ним оба знаменитые головорезы, из одного теста леплены.

— Черт возьми, Док, — упрекнула его Шарлотта, — к чему такие речи?

— Какие такие?

— Дескать, вы злодей, завтра вам помирать, и вы отправитесь прямиком в преисподнюю… Знаете, как это расстраивает?

— Не всех, с кем я общаюсь, — ответил Холидей. — Я говорю так потому, что иначе это скажут за меня знакомые. Простите, если расстроил вас.

Шарлотта глубоко вздохнула.

— Что собираетесь делать, Док? С вашими образованием и манерами стоит лечить зубы где-нибудь в Джорджии. Самая подходящая профессия, — улыбнулась она, — если вам нравится причинять людям боль.

Холидей не сдержался и хохотнул.

— Тут вы меня подловили, миссис Брэнсон, мэм.

— Так вы из-за чахотки бросили профессию?

— Вы удивитесь, — кивнул Холидей, — как скоро бегут от вас пациенты, если кашлять на них кровью.

— Зато за покерным столом никто не возражает?

— Когда в середине стола лежит несколько сот долларов, — с улыбкой отвечал Холидей, — никому нет дела до того, что на купюрах кровь.

— Да, наверное, вы правы.

— Давайте лучше сменим тему. Негоже рассуждать о крови и хвори за столом да при дамах.

— Ну, я уже закончила есть, — ответила Шарлотта. — Впрочем, вы правы, сменим тему.

— Поговорим о долгожительстве? — предложил Холидей.

— С какой стати? — с любопытством спросила Шарлотта.

— Если желаете попрактиковать долгожительство, запритесь у себя в номере и не покидайте его несколько дней.

— Почему?

— Прежде вам не доводилось убивать пособников Кида, но вчера мы получили куш за троих его приятелей. Те, кто ошивался у конторы Гаррета, видели, как мы выгружали тела.

— Почему же тогда несколько дней? Почему не месяц или год? Не могу же я прятаться вечно. Да и не хочу!

— Кид приедет в город и начнет расспрашивать о том, кто убил его приятелей. Впрочем, профессия у него такая, что подельники и приятели мрут как мухи, поэтому Кид не потратит на поиски больше дня. К тому же он не разбирается в женщинах, и если никто не ткнет в вас пальцем, поиски ему вскорости опостылят, и он возвратится в обычное свое укрытие, куда-нибудь на ранчо за городом.

Шарлотта подумала над словами Холидея и ответила:

— Четыре дня, не дольше.

— Четырех суток хватит, однако неделя — куда надежней.

— Четыре дня, — не уступала Шарлотта. — Я приехала убить Кида, а не прятаться от него.

— Ну хорошо, — сдался Холидей. — Четыре так четыре.

Он допил кофе и помог Шарлотте встать из-за стола. Затем они отправились назад в «Гранд Отель»; по пути, следуя по деревянному настилу, Шарлотта несколько раз останавливалась у витрин, восхищенно разглядывая привезенные с Востока наряды; в магазине смешанных товаров она купила книгу и кое-какие журналы, сказав: «Если уж придется сидеть четыре дня взаперти, то надо будет себя чем-то занять. Не пялиться же в стенку». Минут через двадцать они уже входили в вестибюль гостиницы.

Когда Шарлотта поднималась на второй этаж, ей повстречался Эдисон: изобретатель учтиво поклонился и уступил дорогу.

Застав в вестибюле Холидея, он поздоровался:

— Доброе утро, Док.

— Здравствуй, Том.

— Слышал, тебе вчера в «Синем павлине» крупно повезло. Надеюсь, удача тебе больше не изменяла?

— Она при мне.

— Вот и славно.

— Можем возвращаться в Лидвилл, — продолжал Холидей. — Денег у меня на санаторий теперь хватит. То есть почти хватит. Впредь буду играть трезвым, пока не наберу недостающей суммы. Или, — он мельком улыбнулся, — просто помру чуть раньше срока.

— Что ж, ты поезжай, а мы с Недом пока задержимся. Поработаем — если не здесь, то на заводе в Тумстоуне.

— Зачем? — спросил Холидей. — Вы же приехали помочь мне. Теперь денег у меня достаточно — или почти достаточно, — и с Кидом я стреляться не собираюсь. Да и собирался бы, ваша помощь мне больше не требуется.

— Док, мы приехали в Нью-Мексико, чтобы разрушить наложенное Римским Носом заклятье, — напомнил Эдисон. — Если ты не забыл, то правительство Соединенных Штатов платит мне именно за это, за средство противодействия магии шаманов. И сейчас, впервые за два года я добился успеха. Джеронимо и Римский Нос где-то поблизости, они используют магию, и именно здесь я должен сразиться с ними. Белого Орла убил ультразвук, но то был лишь один шаман из многих и далеко не самый сильный. Надо остаться и продолжить работу.

— Может, и я тогда на пару недель задержусь? — предложил Холидей. — Местные картежники отвратно играют в фараон, и потом, вам может понадобиться прикрытие.

— Со всем уважением к тебе и твоему неоспоримому таланту, Док, револьвер мало чем поможет в борьбе с теми, кого мне поручено нейтрализовать.

— Пусть так, я все равно задержусь.

«Уговорю Шарлотту сесть в дилижанс и вернуться на север, пока ей не прострелили голову».

— Смотри сам, — ответил Эдисон и направился к выходу. — Я собираюсь на почту: спрошу, не прибыло ли заказанное оборудование.

— Тогда еще увидимся, — сказал Холидей и подошел к стойке. — Сейф имеется? — спросил он у портье.

— Да, сэр.

Холидей достал из кармана вчерашний выигрыш, отсчитал восемь с половиной тысяч долларов и передал их портье.

— И еще расписочку, будьте добры.

— Разумеется, Док, — ответил портье и, пересчитав деньги, выписал квитанцию.

— Если обнаружится недостача, то вы узнаете, как медленно и не спеша я убиваю людей.

— В таких предупреждениях нет нужды, Док, — обиженно — и слегка испуганно — ответил портье.

— Еще как есть, — возразил Холидей. — Вы только проследите, чтобы мне не пришлось выполнять таких обещаний.

Спрятав квитанцию в карман, он вышел под палящее солнце. Постоял немного, прикидывая, в какой из многочисленных кабаков отправиться, и мысленно остановил выбор на «Синем павлине». В конце концов, он обобрал других его клиентов, так что справедливо будет потратить там немного денег.

Холидей пересек сухую пыльную улицу, посторонился, когда мимо проехал экипаж, коснулся полей шляпы и слегка поклонился трем дамам, что шли по деревянному настилу, выстрелил из пальца в сторону пробегавшего мимо мальчишки и схватился за грудь, когда сорванец всадил в него воображаемую пулю. Наконец Холидей дошел до «Павлина»; в столь ранний час зал был заполнен лишь на треть; бармен подавал сэндвичи, виски и пиво.

Не успел Холидей присесть, как за спиной у него раздался знакомый голос:

— Я тебя обыскался.

— Как нашел? — спросил Холидей. — Присаживайся, выпей.

— Я взбешен! — прорычал Кид, садясь напротив.

— Прискорбно слышать, — ответил Холидей и, сообразив, что Киду, должно быть, такая фраза неизвестна, поправился: — Мне жаль.

— Ты трех моих друзей положил!

— Вряд ли вы крепко дружили, — пожал плечами Холидей.

— Ты вообще за каким дьяволом приезжал на ранчо? — закипая, спросил Кид.

Холидей налил ему виски и жестом попросил бармена подать еще стакан.

— Хотел поговорить с тобой, — ответил он.

— О чем?

— Да так, о пустяках. Я без работы и в городе знаю человек трех-четырех.

— Друзей-то моих зачем было грохать? — не унимался Кид. — Я знаю, это был ты. Больше никто бы с тремя за раз не управился. Ты убил хороших парней.

«То есть ты сам сообразил, — догадался Холидей. — Не мог просто так завалиться к Гаррету и спросить, кто получил награду за головы Беккета и тех двоих. Вы ведь с шерифом не то чтобы дружите… Значит, и про Шарлотту не знаешь».

— Буду честен, — соврал Холидей, — твои ребята меня не признали. Решили, будто раз тебя нет, их никто не прикроет, и я постараюсь убить их ради награды. Не успел я ничего объяснить, как они схватились за оружие… Что мне еще оставалось?

Кид долго и пристально смотрел на него. Затем кивнул и произнес:

— Тогда ясно.

— Так мы снова друзья?

— По крайней мере, не враги.

— Надеюсь, ваш с досточтимым мистером Брэди вояж был успешен?

— Ты такими словечками бросаешься, лишь бы выпендриться? — спросил, нахмурившись, Кид. — Я же знаю, ты на Востоке в школу ходил.

— Постараюсь выразиться проще, — ответил Холидей. — Надеюсь, вы с Брэди получили все, за чем ездили?

— Почти. Нам подсказали, где можно раздобыть тридцать голов скота. На месте оказалось, что голов только восемнадцать, — Кид пригубил виски. Бармен тем временем подал чистый стакан Холидею. — Но мы их все равно увели.

— Здесь так сухо и пустынно, — заметил Холидей. — Там, откуда я родом, пятнадцать акров земли могут прокормить пятнадцать голов. Здесь та же территория едва ли прокормит одну тощую корову.

— Непонятно, чего индейцы так цепляются за эту пустыню, и зачем она Штатам? — поддержал его Кид.

— Ты не хочешь вернуться на ту сторону Миссисипи?

Кид покачал головой.

— Раньше только об этом и думал. Потом, в пятнадцать лет убил одного задиру, в шестнадцать убил еще нескольких, и вдруг перестал быть Генри Маккарти или Генри Антримом. Я стал Билли Кидом, за которым охотится чертова уйма народу. Подумалось, что по эту сторону Миссисипи желающих мне смерти меньше, что на Западе мне вряд ли выстрелят в спину.

— Если говорить твоими словами, то выстрела в грудь ты не боишься? — спросил Холидей. Кид не ответил.

— Должно быть, нет, — Холидей налил себе и выпил. — Откуда такое имя: Билли Бонни?

— Нравится, как звучит. Будто в песне какой или стихе. Вот я и решил себя так называть. То есть называл, пока меня не окрестили «малышом», — он улыбнулся. — Лет в тридцать, думаю, это прозвище от меня отстанет.

— Может быть, и отстанет, — согласился Холидей. — Имя-то громкое.

— Я почти неграмотный, но люблю почитывать дешевые книжонки про себя. Видел даже такую, где мы с тобой скорешились.

— Всякое может быть.

— Видел и такую, где мы стрелялись посреди улицы.

— Поразительно, — улыбнулся Холидей. — Стоило Биллу Хиккоку один раз сразиться с кем-то на главной улице города, и вот уже всякий чертов писака, который даже не был по эту сторону Миссисипи, считает, будто мы только и стреляемся, что посреди улицы.

— Ты не спросил, кто кого, — напомнил Кид.

— Ну ладно, кто кого?

— Я тебя.

— Значит, можно не стараться и не выяснять, кто из нас лучше, — снова улыбнулся Холидей.

— Тебе что же, совсем неинтересно?

— Что именно? Роман? Я его даже в руках не держал.

— Нет, кто из нас лучше

Холидей покачал головой.

— Я всегда исходил из предположения, что любой мужик с револьвером не то чтобы непобедим, но пока никем не побежден. Без нужды выяснять, кто лучше, не хотелось.

— Складно рассуждаешь! — рассмеялся Кид.

— Выпью за это, — поднял стакан Холидей.

— Черт! Я говорил это в Тумстоуне, скажу и сейчас: ты мне нравишься, Док!

— Мне от этого легче… и спокойнее, — улыбаясь, ответил Холидей.

— Про тех троих с ранчо можешь забыть. Им поделом досталось, нечего было на Дока Холидея пушку наводить.

— Я рад, что мы пришли к соглашению, — сказал дантист.

— Знаешь, — произнес Кид, — я прочел ту книжонку и задумался.

— Не вызвать ли меня на поединок?

— Нет, — улыбнулся Кид. — О том, чтобы скорешиться с тобой.

— Занятная мысль.

— Обсудим?

Холидей покачал головой.

— Нет.

— Дело во мне? — воинственно спросил Кид.

— Отнюдь. Дело во мне.

— Чахотка? — спросил Кид, и вся его воинственность в момент улетучилась.

Холидей кивнул.

— Мне осталось года два, в лучшем случае — три. Я даже знаю, где умру — сам выбрал себе местечко и комнату с милым видом.

— Не лучше ли умереть быстро, с оружием в руках, прихватив с собой на тот свет парочку врагов? — спросил Кид. — Я бы предпочел уйти так.

— А я бы предпочел вообще не уходить из жизни, — ответил Холидей. — Впрочем, выбирать не приходится.

— Мой выбор всегда за мной, — возразил Кид. — В Сан-Диего есть один банк. Я прежде ни разу банков не грабил, Док, и хочу попробовать. Если победим, станем богаче королей. Проиграем — уйдем в буре огня, ни дня не проведем за решеткой. Про нас станут слагать песни и писать книги еще сотню лет.

— Точно так, наверное, думал Джон Уэсли Хардин, — ответил Холидей. — Он вот уже пять лет гниет в тюрьме, и в ближайшее время никто его отпускать не собирается.

— Его-то, может, и повязали, но меня не повяжут, ни за что, — ответил Кид.

Холидей улыбнулся.

— Когда его наконец повязали, награда составила четыре тысячи долларов. Для охоты на тебя причин в два с половиной раза больше.

— Черт! — воскликнул Кид и раскраснелся от гордости. — Назови хоть кого-нибудь, за чью голову дают столько же, сколько за мою!

— Здесь таких нет, — ответил Холидей, — только не по эту сторону Миссисипи. По ту, однако, был Джон Уилкс Бут, убийца президента Линкольна.

— Окажи услугу, Док.

— Какую?

— Раз ты такой начитанный, выясни, сколько предлагали за голову этого Бута.

— Хорошо.

— У меня на ранчо Брэди еще есть дела на несколько дней: нашли покупателя на скотину и на лошадок. Давай-ка встретимся здесь через неделю, в полдень, и ты расскажешь, что вызнал. Может, я успею обогнать Бута по цене за голову.

— Договорились, — ответил Холидей.

— Проклятье, надо было нам с тобой закорешиться, когда ты еще не подцепил чахотку!

— Когда я был здоров, тебе было что-то около трех лет, — ответил Холидей.

— Несправедливо, что сволочь Гаррет здоров как бык, а ты харкаешь кровью.

— Ничего не попишешь.

— Ну, я-то кое-что могу поправить, — заявил Кид. — С чахоткой не справлюсь, зато доброе здравие Гаррету могу подпортить.

— С этим у меня проблем нет, — ответил Холидей. — Шериф мне не очень нравится.

— Этот сукин сын два года был мне товарищем, потом отвернулся от меня и поклялся вздернуть на виселице, — Кид допил виски и встал из-за стола. — Я возвращаюсь к Брэди. Разузнаешь для меня про Бута, ладно?

— Если такие сведения вообще есть.

— И подумай над моим предложением: на пару со мной погибнуть в перестрелке с законниками, вместо того, чтобы медленно задыхаться в какой-то там больничке.

Кид вышел из таверны, а Холидей, глотнув еще виски, прикинул в уме: погибнуть в сиянии славы — достойная альтернатива смерти, к которой он уже приготовился.

28

Холидей проснулся и, прихватив трость, отправился позавтракать в ресторане Мейбл Гримзли. По пути его нагнал экипаж «Бант лайн»; дверь открылась, и из салона выглянул Эдисон — поманил к себе Холидея.

— Откуда здесь эта штука? — спросил Холидей, указав на самоходный дилижанс.

— Я телеграфировал Генри Уиггинсу в Тумстоун, и он прислал этот экипаж, — ответил Эдисон. — Я намерен почти каждый день выбираться за город и тестировать оборудование, так зачем тратиться на лошадей и коляску?

— Здоровый расчет, — усмехнулся Холидей. — А теперь, если можно, давай начистоту: правительство платит за все, так почему бы не платить и за аренду лошадей с коляской? В чем подлинная причина?

— Ну хорошо, — сдался Эдисон, виновато улыбнувшись. — Сидеть снаружи и подгонять лошадей невероятно жарко. У этой штуковины электрический двигатель, и лошадьми править не приходится. Мне вообще не приходится править повозкой, ведь Нед отрядил мне возницу, — Эдисон указал на кабинку сверху. — Выезжать за город — принципиально важно. Кстати, почему бы нам сейчас вместе не отправиться на испытания? Хочу протестировать кое-что на тебе.

Холидей подозрительно взглянул на изобретателя.

— Есть же возница. На нем и испытывай.

— Не могу.

— Такой ответ не годится, Том, — предупредил Холидей. — Единственное логичное объяснение, которое приходит мне на ум, такое: если ты вдруг убьешь возницу, то не сумеешь сам отвести дилижанс в город, а пешком тебе идти не хочется.

Эдисон засмеялся и покачал головой.

— Я не сумею на нем испытать устройство, потому что он глух.

— Когда ты убил Белого Орла, я тоже ничего не слышал, — напомнил Холидей. — Тем более ты уже знаешь, что устройство работает.

— То, что я собираюсь испытать сегодня, намного мощнее. Радиус действия у него гораздо шире.

— Ты точно нашел верный принцип? — нахмурился Холидей. — На команче свисток сработал, зато Джеронимо он никак не повредил.

— Я добавил кое-каких новых примочек, — ответил Эдисон. — В общем, либо едешь, либо нет. Мне не терпится проверить прибор, и я не могу тебя весь день уговаривать.

— Ну хорошо, — сдался Холидей и полез в салон. — Посмотрим, чем я могу быть полезен тебе.

— Одолжи трость, пожалуйста. Благодарю. Здорово, что ты ее прихватил, — Эдисон трижды постучал набалдашником в потолок, и дилижанс тронулся в путь. — Вот недостаток глухоты возницы, — сказал изобретатель, возвращая Холидею трость, — он не услышит, даже если я проору ему, когда пора остановиться или ехать дальше.

— Прекрасно тебя понимаю, — ответил Холидей.

— Говорят, тебе вчера опять повезло за игорным столом.

— Карта прет, — кивнул Холидей, — я увеличил свой капитал где-то до тринадцати тысяч. Еще неделька, и заработаю себе путевку в Лидвилл, — помолчав немного, он уточнил: — Наверное.

— Наверное? — выгнул бровь Эдисон.

— Мне вчера поступило одно деловое предложение. Размышляю над ним.

— Долгосрочное или краткосрочное?

— Скорее всего, краткосрочное.

— Не поделишься?

— Нет, — покачал головой Холидей, — я пока еще не определился.

— Я видел, как ты заглядываешься на миссис Брэнсон и как меняешься в ее присутствии, — заметил Эдисон. — Жениться не думал?

— Кому охота замуж за умирающего доходягу? — спросил в ответ Холидей.

— Еще я видел, как миссис Брэнсон заглядывается на тебя и меняется в твоем присутствии, — снова улыбнулся Эдисон. — Лучше уж прожить пару лет в счастье, чем не прожить их вообще. Нет, правда, ты подумай.

— Нет, если я не приму делового предложения, то вернусь в Лидвилл и остаток дней своих буду цапаться с Кейт.

— Ну, — пожал плечами Холидей, — если ты этого хочешь…

— Я скажу тебе, чего я не хочу, — ответил Холидей. — Я не хочу жениться на женщине, чтобы она менее чем через год сделалась мне сиделкой.

— Разве Кейт не станет тебе сиделкой, если ты вернешься в Лидвилл?

— Кейт успела прожить со мной пару лет в счастье, а Шарлотта — нет, — напомнил Холидей. — К тому же я, вернувшись в Лидвилл, смогу оплатить работу настоящих сиделок. Я ведь, в первую очередь, за деньгами на сиделок сюда и приехал.

— Ну ладно, — уступил Эдисон. — Твоя жизнь — она твоя. Не мне советовать тебе, как быть.

— Спасибо.

— За что?

— За то, — улыбнулся Холидей, — что избавил меня от необходимости напоминать тебе об этом.

— Прости, — улыбнулся в ответ Эдисон, — я слишком долго работал в одиночестве. Попрошу, наверное, Неда составить мне компанию, хоть и не нуждаюсь пока в его сверхпрочной латуни и золотых руках.

— Так он вроде и не торопится покидать Линкольн.

— О, рано или поздно он уедет, — ответил Эдисон. — Надеюсь, что поздно. Знаешь, чем он на самом деле желает заняться?

— Понятия не имею.

— Хочет стать издателем и продюсером.

— Продюсером? — нахмурился Холидей.

— Человеком, который устраивает представления вроде родео или спектакля, — уточнил Эдисон. — Представляешь? Такой гений и надумал заниматься этим… Того и гляди пригласит тебя и Энни Оукли^[133] в Нью-Йорк, устроит показательные стрельбы.

— Нед? — недоверчиво переспросил Холидей.

— У всякого есть мечта, — ответил Эдисон, — и у Неда она такая. Ты вот о чем мечтаешь?

— У меня желания попроще, — мрачно усмехнулся Холидей. — Откашливать мокроту вместо крови. А у тебя?

— Изыскать способ, как побороть магию шаманов.

Холидей покачал головой.

— Это работа, Том. Как насчет мечты?

— Для меня это одно и то же, — ответил изобретатель. — От моего успеха зависит продвижение на Запад всей нации. Я мечтаю, чтобы меня не запомнили как человека, чей провал обрек страну на прозябание к востоку от Миссисипи.

Холидей пристально посмотрел на него.

— Как-то к югу от границы я обобрал в покер восьмерых мексиканцев, и те погнались за мной. В Додж-Сити я спас Уайетта Эрпа, когда его загнали в угол человек двадцать. Однако твоей ноши не пожелал бы ни за что. Не знаю даже, кто бы еще с таким грузом справился.

— Заставь тебя необходимость, ты бы выдержал, — ответил Эдисон. — Нашел бы выход, если б был единственным, кто вообще может его найти. Вот я и ищу.

Холидей некоторое время молча смотрел на изобретателя, затем произнес:

— В жизни я немногих мог назвать своим другом, и горжусь, что могу называть другом тебя.

— Спасибо, Док. Для меня это много значит.

— Отлично, — сказал Холидей. Он слегка устыдился проснувшейся внезапно сентиментальности. — Давай уже пойдем и посмотрим, как убить Римского Носа и Джеронимо.

Эдисон покачал головой.

— Мы не станем их убивать, Док. Если их уничтожить, завтра же на их место встанут еще два шамана. Нам надо нейтрализовать магию.

— Как бороться с тем, чего не видишь?

— Я осветил Тумстоун засчет того, чего не видно, — ответил Эдисон. — Ты видишь ток, приводящий наш дилижанс в движение?

— Ладно-ладно, — сдался Холидей и пожал плечами. — Я все равно в деле.

— В деле, которое скоро должно закончиться, — заметил Эдисон, выглядывая в окно.

Они проехали еще с пятьсот ярдов, затем Эдисон вновь одолжил у Холидея трость, постучал в потолок… но дилижанс не остановился. Эдисон постучал еще раз, и вот тогда уже самоходный экипаж встал.

— Должно быть, мы ехали по кочкам, — сказал изобретатель, возвращая Холидею трость, — и возница первый раз не почувствовал стука. Или просто неверно истолковал его.

— Когда ты перехватил меня на улице, трости у тебя не было, — заметил Холидей. — Как же ты его тогда тормозил?

— Когда мы только отправились в путь, — улыбнулся Эдисон, — я вручил вознице записку с просьбой остановиться, если он увидит тебя или Неда, — он засмеялся и ткнул себя пальцем в лоб. — Гений, да и только.

Холидей в ответ тоже рассмеялся и тут же закашлялся. Тогда Эдисон покинул салон, оставив друга одного. Через минуту приступ унялся.

— Где твое оружие? — спросил Холидей, выбираясь из экипажа и оглядывая пустой салон.

— Предпочитаю называть его устройством, — ответил изобретатель. Из-под подушки кресла он достал большой ящик, открыл его и, сняв верхний слой мягкой набивки, извлек на свет небольшой металлический предмет, умещавшийся в одной руке. Чем-то он напоминал револьвер, только без спускового крючка, прицела и полноценной рукояти.

Потом Эдисон вытянул из ящика провод и подключил его к устройству. Прибор низко загудел.

— Если этот гул — все, на что оно способно, мы только зря потратили время, — заметил Холидей.

— Нет, работает устройство совершенно бесшумно. Гудение — признак того, что оно запитывается от батареи. Еще минутка — и прибор полностью зарядится.

Как он и сказал, секунд через шестьдесят прибор умолк, и изобретатель отсоединил от него провод.

— Ну ладно, — сказал Холидей, — что оно делает?

— Это нам и предстоит выяснить, — ответил Эдисон.

— Каким образом?

— Сперва, — ухмыльнулся изобретатель, — надо обнаружить Джеронимо и Римского Носа. Они должны следить за нами.

Холидей оглядел песчаную равнину.

— Зрение у меня не хуже, чем у кого бы то ни было, но я не вижу нигде Джеронимо. Римского Носа я не встречал, но думаю, индейца бы приметил.

— Напряги память, Док, — сказал Эдисон и направился к небольшой роще деревьев в четверти мили от дилижанса. — Как на тебя первый раз вышел Джеронимо? Ты говорил, что в переулке в Тумстоуне тебе повстречался гигантский змей, обернувшийся индейским воином.

— Сукин сын! — выругался Холидей. — Джеронимо сам навещал меня в облике птицы: садился на карниз и заглядывал в окно гостиничного номера. В день, когда предложил лишить Кида защиты, если я уничтожу железнодорожную станцию, — он с новым интересом осмотрелся кругом. — Слева вижу двух ящериц, а в пятидесяти ярдах от дилижанса — кролика.

Эдисон покачал головой.

— Нет, это не он.

— Откуда знаешь? — удивился Холидей.

— Оттуда, — весело ответил Эдисон, — что сам его заметил.

— Где?

— Видишь крупную птицу, что сидит на вершине самого дальнего дерева?

— Да.

— Так вот, это он.

— Повторяю: как ты узнал?

— Это же бородатая неясыть.

— Ну, бородатая… ну, неясыть, — произнес Холидей. — Что с того?

— Она обитает на северо-востокеШтатов, в Канаде, — ответил Эдисон.

— Птицы, знаешь ли, перелетают с места на место. Вот и эта решила слетать на юг.

— Слишком далеко на юг она забралась и слишком уж далеко на запад.

— Доводы у тебя не очень, — заметил Холидей.

— Есть и другие, — сказал изобретатель и глянул на часы. — Двенадцатый час, солнце почти в зените.

— Это что-то должно мне сказать?

— Бородатая неясыть — птица ночная, Док. Будь это настоящая сова, она бы ни черта при дневном свете не видела.

Холидей посмотрел на птицу, та посмотрела на него в ответ.

— Ну хорошо, убедил, — сдался дантист. — Как думаешь, кто это? Джеронимо? Римский Нос?

— Не знаю, — ответил Эдисон. — Я даже не уверен, шаман ли это, или посланный им воин в обличье птицы, или птица, глазами которой шаман за нами следит. Самое прекрасное в том, что мне неважно. Главное — тут замешана магия, и нам надо проверить, сумеет ли мое устройство ее нейтрализовать.

— Минутку, — попросил Холидей. — Как ты вообще узнал, что за нами здесь будут следить?

— На примере Белого Орла я доказал, что, в принципе, могу ликвидировать шамана. Будь ты на месте Джеронимо или Римского Носа, разве не стал бы за мной приглядывать?

— А если на тебя нападут?

— Если ничто из принесенного мною сюда сове не навредит, то волноваться не о чем. А если я только раню ее, то сильнее навредить уже не смогу — даже если меня атакуют.

— Ранить — не значит убить, знаешь ли, — подчеркнуто произнес Холидей.

— Черт возьми, Док, — раздраженно отозвался Эдисон, — не могу же я постоянно строчить заметки и выдавать теории. Нужно все проверять на практике. Прости, — отдышавшись, извинился изобретатель, — я сорвался.

— Не переживай, — ответил Холидей. — Я порой забываю, какое на тебя возложено бремя.

Он глянул на устройство в руке у Эдисона.

— Ну, и что мы дальше делаем?

Эдисон резко взглянул на револьвер Холидея, затем на сову. Он не сказал ни слова, но было видно, что изобретатель напряженно, стиснув зубы, думает. Взгляд его метался из стороны в сторону. Затем Эдисон щелкнул пальцами и воскликнул:

— Есть! Гениальная была мысль взять тебя с собой!

Холидей присмотрелся к изобретателю — таким возбужденным и радостным он его еще ни разу не видел. Впрочем, сам Холидей радоваться не спешил.

— Мне точно надо знать подробности?

Некоторое время Эдисон, увлеченный новой мыслью, как будто не слышал его. Потом он словно вернулся с небес на землю.

— Есть загвоздка, Док, — произнес он. — Я могу пустить это в ход, — он поднял устройство, — и разозлить сову, обездвижить ее или убить… или же вообще ничего не добиться. Тогда, имея на руках рабочее — или нерабочее — устройство, мы все равно останемся без требуемых результатов. В конце концов, бородатая неясыть существует, и шансы, что эта сова прилетела сюда из Канады — один к сотне. Покрыла такое расстояние, сменила домашний климат на неблагоприятный местный… И один к тысяче — что она стала бы в разгар дня, в безоблачную погоду следить за нами. Шансы эти ничтожно малы и в то же время их надо учитывать. Вот здесь в игру вступаешь ты.

— Каким образом?

— Подойди к сове на близкое расстояние, с которого точно не промажешь, — в ответ на непонимающий взгляд Холидея Эдисон продолжил: — Выстрели в сову. Если убьешь ее, значит, это просто птица, которой не посчастливилось забраться так далеко от дома. Если же я прав, то пули не причинят ей вреда. И тут уже моя очередь вступать в игру.

Холидей насупился.

— То есть ты рассчитываешь, что я не смогу подстрелить птицу…

— Верно, — подтвердил Эдисон. — Тогда мы убедимся, что сова — плод магии Джеронимо или Римского Носа, а то и совместных усилий этой парочки. Если же я сумею ранить неясыть, убить или еще каким-то образом нейтрализовать действующую здесь магию, мы докажем, что изобретение работает.

— А если ты ранишь сову, но не убьешь?

— Какая разница? Я пойму, что напал на верный след и просто усилю прибор.

— Ушные затычки мне не понадобятся?

Эдисон покачал головой.

— Беззвучный шум не слышен ни людям, ни собакам, ни каким другим животным. Он вообще безвреден для человека и зверей. Он лишь нейтрализует магию.

Холидей пожал плечами.

— Надеюсь, ты прав. Давай уже наконец приступим к опыту.

Эдисон согласно кивнул, и Холидей отправился к роще. Сова следила за его приближением, но даже не думала улетать. Тогда Холидей обошел рощицу кругом, чтобы лучше видеть цель. Как-то неловко было стрелять в существо предположительно — точнее, наверняка — магической природы. Хотелось выхватить револьвер выпустить наскоро три пули и драпать, однако стрелять нужно было прицельно, дабы точно попасть в сову. Холидей приблизился к ней, медленно достал оружие, прицелился и выстрелил. Он слышал, как пуля с глухим «шмяк!» ударила в тело птицы, видел, как взметнулся в воздух пучок перьев, однако неясыть даже не шевельнулась. Ее будто не задело вовсе. Холидей выстрелил еще дважды, с тем же эффектом — то есть неэффективно вообще, — убрал револьвер в кобуру и вернулся к Эдисону.

— Ты точно попал? — спросил изобретатель.

— Абсолютно точно.

— Тогда давай смотреть, верный я нашел принцип или потратил неделю впустую.

С этими словами Эдисон направил устройство на сову.

— Ближе подойти не хочешь? — спросил Холидей.

— Радиус действия у этого прибора — несколько миль, — ответил Эдисон. — В теории.

Большим пальцем он нажал неприметную кнопку. Дантист не услышал ничего, даже низкого гудения, не увидел вспышки; из ствола ничего не вылетело, зато неясыть заверещала, сорвалась с места и хотела было улететь… но вспыхнула огненным шаром. На землю просыпалась горстка пепла.

— Будь я проклят! — выдохнул Холидей.

— Надеюсь, Соединенные Штаты судьба ждет иная, — довольно улыбнулся Эдисон.

— Это был не Джеронимо и не Римский Нос, да?

— Скорее всего, — согласился Эдисон. — Они видели, что я сотворил с Белым Орлом, и должны были раскусить наш замысел, когда ты выстрелил в сову. Они бежали бы, однако шаман… или пусть это будут шаманы, ведь они следят за нами вместе — даже если птицу прислал только один — хотели, наверное, проверить, как далеко я продвинулся в своих изысканиях.

— Ты же понимаешь, что ты теперь для них мишень? — предупредил Холидей.

— В некотором смысле. Правда, шаманы еще не знают, как подействует устройство непосредственно на них, и не догадываются, что у меня имеется в запасе. Может статься, остальные приборы куда опаснее. В общем, пока мне ничего серьезного не угрожает.

— А ты тот еще оптимист.

— Возможно, — ответил Эдисон, — хотя, чисто для исторической справки: с начала войны между наукой и магией это — первый раз, когда наука одержала победу в мелкой перестрелке.

— Будь здесь Белый Орел, он бы с тобой поспорил, — мрачно усмехнулся Холидей.

— Хорошо, второй раз.

Неистово жестикулируя, Эдисон велел вознице ехать назад в город. Когда изобретатель с Холидеем забрались в экипаж, дантист достал фляжку и предложил другу выпить.

— Нет, спасибо. Мне еще надо сделать заметки о сегодняшнем эксперименте, так что голова нужна трезвая.

Холидей, отпив из фляжки, завинтил колпачок и убрал ее в карман.

— Я вот тут подумал, Том…

— Да?

— Что если птица была Джеронимо или Римским Носом?

Эдисон глянул в окно и улыбнулся.

— Очень маловероятно, — убежденно произнес он.

— Ты так уверен…

Эдисон указал на дерево за окном.

— Видишь там на ветке белую птицу?

— Да.

— Полярная сова. Вероятность встретить такую посреди Нью-Мексико, в разгар дня, еще меньше, чем наткнуться на бородатую неясыть.

Холидей помахал сове рукой, и та махнула в ответ крылом — хотя позднее Холидей решил, что ему показалось.

29

Той ночью Холидей проиграл в покер три сотни долларов, затем выиграл пятьдесят в фараон и решил остановиться, пока не потерпел фиаско сродни тому, что постигло его в «Монархе», в ночь, когда Оскар Уайльд пришел посмотреть на его игру. Утром он встал в десять часов. На карнизе за окном сидела птица. Холидей заговорил с ней, но птаха в ответ лишь защебетала и, стоило к ней приблизиться, упорхнула.

Холидей спустился в вестибюль и, не застав там Шарлотты, вышел на улицу. Провел ладонью по щеке и решил, что пора побриться. Отправился в цирюльню.

— Могу вас и подстричь заодно, — предложил брадобрей, намыливая Холидею щеки.

Тот хотел было отказаться, но, взглянув на себя в зеркало, решил, что и правда слегка оброс. Шарлотте определенно будет приятнее ужинать с ним, если он приведет себя в порядок. С такими мыслями Холидей согласился на стрижку.

— Чуть ранее заходил ваш друг, мистер Бантлайн, — сообщил цирюльник, беря в руки ножницы. — Пытался продать мне латунную бритву, — хихикнул он. — Представляете! Латунную бритву!

— На вашем месте я бы купил, — ответил Холидей.

— Вообще-то, мистер Бантлайн пытался втюхать мне две дюжины лезвий. Божился, что они никогда не затупятся.

— Хотите верьте, хотите — нет, он говорил чистую правду.

— Сколько у меня, по-вашему, рук? — усмехнулся цирюльник. — Если эти лезвия никогда не тупятся, что мне делать с двумя дюжинами таких?

— Похоже, — улыбнулся Холидей, — Нед доизобретался до того, что разучился торговать.

— Так он не брехал? — спросил цирюльник. — Лезвия и правда вечны?

— Если Нед сказал, что вечны, значит, они вечны.

— Вы его друг, Док. Передайте мистеру Бантлайну: четыре я еще купить могу.

— Как увижу — передам, — пообещал Холидей.

— Ну ладно, не двигайтесь, сейчас я побрею вас настоящей бритвой.

Минуты через три цирюльник закончил, и Холидей, заплатив гривенник, вышел на улицу. Проведя два года в Тумстоуне и Лидвилле — городах, которые Эдисон буквально открыл заново, — он никак не мог заново привыкнуть к лошадям у коновязей, к кучкам навоза на дороге и газовым лампам, что средь бела дня освещают темные уголки комнат.

Холидей заглянул к Мейбл Гримзли и занял свой обычный столик. Мейбл сразу вышла к нему с чашкой в одной руке и кофейником в другой.

— Ага! — сказала она. — Мой любимый клиент!

— Скорее самый известный и зловещий, — ответил Холидей.

— Это одно и то же, — улыбнулась хозяйка. — Сохраните за собой громкую дурную славу — и останетесь моим любимым клиентом.

— Шарлотта к вам не заглядывала?

— Часа два-три назад. Сказала, что у нее кое-какие дела, но не захотела беспокоить вас. Решила, раз вы накануне играли в карты, то встанете очень поздно.

— Она была права отчасти, — криво усмехнулся Холидей. — В карты я проигрался и продрых только до девяти.

Мейбл засмеялась.

— Говорят, вы за две ночи выиграли несколько тысяч. Не может же вам всегда везти.

— Не может, — согласился Холидей. — Однако мечтать не вредно.

— Что заказывать будете, Док? Как обычно?

Холидей уже думал взять, по привычке, тост и яичницу, однако тут понял, что сильно голоден. Должно быть, накануне ночью не успел нализаться как следует.

— Мне, пожалуй, небольшой стейк.

— Забавно, — улыбнулась Мейбл. — Готова была поклясться, что вы — Док Холидей.

Она ушла на кухню, а он достал из кармана книжку. Холидей все еще читал ее, когда Мейбл принесла завтрак.

— Что у вас там? — спросила хозяйка, указав на книгу.

— Биография президента Линкольна, — ответил Холидей. — Приобрел в магазине смешанных товаров. — Закрыв книгу и отложив ее в сторонку, он спросил: — Как думаете, сколько давали за голову Джона Уилкса Бута?

— Кто он такой? — спросила Мейбл.

— Убийца мистера Линкольна.

Хозяйка задумчиво нахмурилась.

— Сколько дают сейчас за Билли Кида?

— Десять тысяч.

— Ладно, тогда… пятнадцать?

— Сотню тысяч, — улыбнувшись, произнес Холидей.

— За голову одного человека? — поразилась Мейбл. — Черт, даже за Джеронимо дают всего двадцать. Вот что бывает от начитанности, — пожала она плечами, — узнаешь кучу всего бесполезного.

— Вот дочитаю и оставлю эту книгу вам, — пообещал Холидей. — Даже так, берите ее сейчас. Все, что мне было интересно, я вычитал.

Мейбл покачала головой.

— Без обид, Док, но мне хватает Доброй Книги. Каждое утро перед тем, как идти сюда, прочитываю по десять глав.

— Порой десять глав не составляют и половины страницы, — заметил Холидей.

— Неважно, как они длинны, — ответила Мейбл. — Важно, что в них.

— Ваша правда.

— Вы читаете Библию, Док?

— Больше нет, — покачал он головой.

Мейбл понимающе кивнула.

— Полагаю, людям вашей профессии это только мешает.

— Я по профессии дантист.

— Будь вы исключительно дантистом, не ели бы у меня задаром.

Холидей широко улыбнулся.

— Туше.

— Попросила бы не выражаться, — ответила Мейбл. — В общем, хватит уже болтать о наградах и библиях. Ешьте, пока не остыло.

Холидей принялся за стейк. Исходящий от мяса аромат не обманул: на вкус оно оказалось просто замечательно. Доев, Холидей попросил налить еще кофе, а после — жалея, что легкие не дадут закурить — снова раскрыл книгу.

— Вот если бы ваш приятель Том Эдисон провел сюда электрический свет, — заметила Мейбл, прибирая за соседним столиком, — читать стало бы гораздо удобнее.

— Он в эти дни слегка занят, — ответил Холидей, — однако я попрошу его заглянуть к вам и сориентироваться, что ему потребуется и сколько будут стоить его услуги.

— Я бы и с ним могла договориться, — сказала Мейбл. — Бесплатная еда в обмен на свет.

— Так ему и передам.

— Спасибо.

Холидей встал из-за столика и отправился назад в отель. В вестибюле спросил у портье, не возвращалась ли Шарлотта.

— Еще нет, Док, — ответил работник гостиницы. — Как она ушла часа три-три с половиной назад, так я ее больше не видел.

— Она не говорила, куда собирается?

Портье покачал головой.

— Нет. Да и с чего бы ей докладываться?

— Перо с бумагой найдется? — спросил Холидей.

— Разумеется, — ответил портье и достал из-за стойки канцелярские принадлежности. — Вот, держите, Док.

Нацарапав записку из четырех слов: «Поужинаем в шесть? Док», — он отдал ее портье.

— Когда миссис Брэнсон вернется, вручите ей это, пожалуйста.

— Обязательно. Миссис Брэнсон вернется в любую минуту. Багаж с собой она не взяла.

— О чем это вы? — резко, насторожившись, спросил Холидей.

— Пару дней назад вы вдвоем арендовали кабриолет… Так вот, миссис Брэнсон взяла его снова.

— Когда?

— Не знаю. Часов в восемь-восемь с четвертью. Она сидела вон там и, похоже, ждала, когда вы проснетесь, чтобы как обычно отправиться с вами к мисс Гримзли позавтракать. Затем пришел какой-то тип, сказал ей что-то. Миссис Брэнсон дала ему денег, и он сбегал для нее за экипажем.

— Этот тип отправился с ней?

— Нет, — мотнул головой портье, — она уехала одна. Куда — не сказала, — заметив выражение на лице Холидея, он вдруг занервничал и даже слегка испугался. — Что-то не так, Док?

Холидей покачал головой.

— Я просто немного волнуюсь.

— Должно быть, вы не привыкли видеть солнце в восточной части небосклона.

— В Нью-Мексико я вставал до полудня чаще, чем в бытность свою дантистом.

— Вот интересно, — задумчиво потер подбородок портье, — отчего люди пьют и режутся в карты по ночам?

— Не знаю. Отдыхают, наверное.

— Собственно, поэтому же, наверное, днем они не выстраиваются в очередь к проституткам, — согласился портье. — Да вот же он!

— Кто — он? — всполошился Холидей.

— Тот тип, — портье указал на человека, что шел мимо по улице. — Он подходил к миссис Брэнсон утром.

Холидей пулей вылетел в дверь и подбежал к незнакомцу, который выглядел как самый обычный ковбой: синие джинсы, стетсон, поношенные сапоги, однотонная рубашка и шейный платок.

— Прошу прощения, — окликнул его Холидей. — Можно вас на минутку?

— Да, в чем дело? — ответил ковбой. — Вы же Док Холидей, верно?

— Да, это я. Нынче утром вы что-то сообщили миссис Брэнсон, а после подогнали ей экипаж. Что именно вы ей сказали?

— Билли Кид и Джош Брэди снова на ранчо, вот и все. Пару дней назад она заплатила золотой доллар, чтобы я сообщил, когда эти двое вернутся с дела.

— Потом вы сразу подогнали для нее кабриолет? — спросил Холидей.

— Верно.

— Вы сами видели Кида или только слышали, что он вернулся?

— Своими глазами его видел, этим утром, на рассвете. Оседлал коня и примчался в город. Решил, что хоть так могу отработать доллар.

— Благодарю, — сказал Холидей.

— Приятно было познакомиться, — ответил ковбой, собираясь идти дальше. — Когда обзаведусь своими ребятишками, расскажу, как встречал Билли Кида, Коула Янгера и Дока Холидея.

Дантист направился к конюшням, чтобы арендовать там кабриолет, коляску, лошадь — что угодно, лишь бы скорее добраться до ранчо Брэди. Пройти оставалось каких-то пятьдесят шагов, когда его нагнала конная повозка.

— Вы Док Холидей, да? — спросил возница.

— Верно.

— Так и знал. Едем к гробовщику — у меня тело, которое вы можете опознать.

— Нет, покажите его прямо сейчас, — почуяв неладное, попросил Холидей.

— Хорошо, оно в повозке.

Холидей обошел фургон и заглянул в кузов. Там лежало завернутое в пару одеял тело. Это была Шарлотта Брэнсон: пулевое отверстие в правой глазнице и еще два в груди, прямо под сердцем.

Холидей смотрел на нее, стиснув зубы. Вскоре подошел возница и, глянув на труп, спросил:

— Это она? Та леди, с которой вы все время обедали?

— Шарлотта Брэнсон, — кивнул Холидей.

— Я так и передам гробовщику и шерифу Гаррету, но им скорей всего потребуется письменное подтверждение.

— Я буду у гробовщика через пару минут, — глухо ответил Холидей.

— К шерифу когда заглянете?

— Уже иду, — сказал Холидей.

В контору Гаррета он ворвался без стука.

— Чего надо? — не скрывая неприязни, спросил шериф.

— Через несколько минут вам официально сообщат, что Билли Кид убил женщину по имени Шарлотта Брэнсон, — ответил Холидей. — Ее тело только что доставили к гробовщику.

— Твою мать! — прорычал Гаррет, вскочив из-за стола. — Это уже ни в какие ворота… Кид прежде женщин не убивал!

— Сидите тут и не дергайтесь, — низким голосом предупредил Холидей. — Я сам все сделаю.

— Какого хрена? Вы о чем? — возмущенно спросил Гаррет. — Я тут шериф!

— Мы с вами не очень-то любим друг друга, — сказал Холидей, — однако я не хочу убивать вас. Впрочем, если спровоцируете, то застрелю. Повторяю: не дергайтесь и сидите в конторе.

Взгляд Холидея сильно не понравился шерифу, и тот вернулся на место.

— Почему вы не даете мне выполнить работу? — спросил Гаррет.

— Кид — мой! — едва слышно ответил Холидей.

30

Холидей шел к конюшне, чтобы арендовать лошадь, но тут его нагнал Нед Бантлайн.

— Привет, Док! — запыхавшись, поздоровался он.

— Уходи, — резко ответил Холидей. — Я занят.

— Собираешься на ранчо Джоша Брэди, так?

Холидей удивленно взглянул на него.

— Откуда ты знаешь?

— Я был в вестибюле, когда портье передали, мол, вещи миссис Брэнсон можно вынести из номера. Кид убил ее.

— Я покажу ему, как нарушать слово, данное Доку Холидею.

— О чем ты?

— Мы с Кидом заключили сделку: он обещал не убивать Шарлотту.

— Ты собираешься стреляться с Кидом? — спросил Бантлайн.

— Верно.

— Если хочешь уцелеть, то лучше идем со мной.

Холидей ответил вопросительным взглядом.

— Я не шучу, Док. Идем со мной к Тому.

— У меня неоконченное дело.

— Да что тебе стоит?! Всего десять минут! — не отставал Бантлайн. — Ну, двенадцать. Кид никуда не денется.

— Отстань, — ответил Холидей.

— Черт возьми, Док, это важно!!!

Холидей остановился.

— Тебе же лучше, если так.

— Пошли, — сказал Бантлайн и отправился в сторону «Гранд Отеля».

Уже через минуту они вошли в вестибюль и еще через сорок секунд — уже стояли у двери в номер Эдисона. Холидей без стука распахнул дверь.

— Входи, Док, — попросил Эдисон, — и ты, Нед, мне может потребоваться твоя помощь.

Он похлопал Холидея по плечу.

— Жаль, что так вышло с Шарлоттой.

— Кое-кто пожалеет еще сильнее, — мрачно пообещал Холидей, входя в захламленную комнату, которую Эдисон из спальни превратил в лабораторию и склад. Всюду, как и в тумстоунской и лидвиллской мастерских, лежали книги и заметки.

— За этим я тебя и звал.

— Не нужна мне броня, — в лоб заявил Холидей. — Кид ее не носит, и я не надену.

Достав револьвер из кобуры, он добавил:

— Мне только это нужно.

— Ошибаешься, Док, — сказал Эдисон.

— Что такого знаешь ты, чего не знаю я? — резко спросил Холидей и пристально посмотрел на изобретателя.

— Пока мы с Недом завтракали у Бена Таннера, к нам в номера забрались воры. Мы наведались к портье, чтобы сообщить о взломе. Оказалось, кое-кто из постояльцев видел, как через черный ход из отеля выходят Кид и Джош Брэди. Кид нес на плече сумку. Мы с Недом, — хмуро продолжил Эдисон, — быстро провели ревизию и обнаружили, что пропали два прототипа электрических пистолетов.

Холидей нахмурился.

— Они приводятся в действие электричеством? Это Киду не поможет. Я спущу курок быстрее, чем он нажмет кнопку.

— Все не так просто, — покачал головой Эдисон. — Наши пистолеты не только работают от электричества. Они еще и стреляют током.

— Объясни.

— Ты ведь уже знаешь, какую мощь таит в себе электрический ток, — начал Эдисон. — Он может осветить целый город и в то же время спалить тебя самого. Электричество — грозная сила.

— В Тумстоуне и Колорадо я видел, как тебя бьет током, — заметил Холидей. — Ты просто материшься как ковбой, потираешь обожженное место и работаешь дальше.

— Это потому, что я всегда заземлен и не работаю с мощным напряжением, — ответил Эдисон. — Украденные пистолеты стреляют сгустками электричества сродни управляемой шаровой молнии. Если Кид догадается, как пользоваться дополнительными функциями, то и вовсе окружит себя непроницаемым для пуль силовым полем.

— То есть он меня сумеет испепелить, а я не попаду в него, даже если буду стрелять с пяти шагов?

— Сейчас дела обстоят именно так. Впрочем, если дашь мне полчаса, я, думаю, сумею уравнять шансы.

— За Кидом Римский Нос, за мной — Джеронимо. У Кида электрический пистолет и невидимый щит, у меня — все, что у тебя осталось. Мир стал бы намного проще и понятнее, если бы нам с Кидом дали разобраться по-честному.

— Я лишь хочу уравнять ваши силы, — напомнил Эдисон.

— Зачем ты вообще создавал эти дурацкие пистолеты? — спросил Холидей.

— Я разработал их еще до ультразвукового орудия, — ответил Эдисон. — Тогда я думал, что сильный удар током позволит нейтрализовать то, что защищало заговоренные вокзал и пути.

— Ну ладно, — успокоился Холидей. — Чем можешь меня снарядить?

— Позволь сначала снабдить защитой, — сказал Эдисон, открывая ящик комода и вынимая оттуда пару кожаных браслетов. — Сними сюртук и надень вот это, Док.

— Зачем? — нахмурился Холидей. — Чтобы рукава на ветру не хлопали?

— Еще недавно я бы ответил, что да… Надевай.

Холидей подставил руки и лишь тогда заметил, что с изнанки браслеты унизаны тонкими проводками.

— Это еще что за черт? — спросил он.

— Увидишь. Теперь повернись ко мне спиной, мы с Недом тебя подключим, — Эдисон с Бантлайном подсоединили к плечам, бедрам и рукам Холидея металлические провода, что вели к браслетам. — Нед, батарею.

Бантлайн передал ему аккумулятор, который изобретатель подвесил на ремнях к поясу Холидея.

— Подвигай руками, — сказал Эдисон.

Холидей поднял руки над головой, выпростал вперед, затем покрутил ими в воздухе.

— Вроде неплохо, — произнес за спиной Бантлайн. — Провода нигде не отошли.

— Хорошо, — ответил Эдисон. — Подведи выключатель к ременной пряжке.

Бантлайн обошел Холидея кругом, пряча под ремень провод от батареи, на который — дойдя до пряжки, — повесил небольшой выключатель.

— Отлично, — сказал Эдисон. — Док, нажми кнопку. Вот так. Что-нибудь чувствуешь? Не больно?

— Нет.

— Замечательно. Можешь выключить.

— Ну, раз мне этим устройством пользоваться, то может, просветите, что оно собой представляет и как работает? — спросил Холидей.

— Включенное, оно создает защитное электронное поле, — ответил Эдисон, — которое, правда, не остановит пулю или нож, однако, смеем тебя заверить, Кид воспользуется иным оружием. Твое поле в состоянии рассеять выпущенный из украденных пистолетов пучок энергии.

Оглядевшись, Эдисон отошел в сторонку и взял прислоненную к стене короткую толстую трость. То есть нечто похожее на короткую толстую трость.

— Это еще что такое? — выгнул бровь Холидей. — Пистолет, винтовка или, быть может, целая пушка?

— Это и правда пистолет, — ответил Эдисон, поднимая тридцатидюймовую палку.

— На такой точно кобуру не шьют, — заметил Холидей. — А если бы и шили, поди-ка выхвати его… Секунд десять провозишься.

— Его не придется выхватывать, — ответил Эдисон. Бантлайн тем временем начал пришивать к штанине Холидея полоску ткани. — Это, — объяснил Эдисон, — сильные магнитики, они и будут держать пистолет.

— Как же мне тогда стрелять? — раздраженно спросил Холидей. — Тыкать в Кида мыском сапога?

— Забавная мысль, — рассмеялся Эдисон, — однако нет, все не так.

Он указал на небольшую кнопочку над спусковым крючком.

— Видишь? В нужный момент жми на нее, и магниты поменяют полярность.

— Это ты сейчас с кем разговаривал?

— Я сказал: магниты перестанут держать пистолет, они его оттолкнут. Когда захочешь повесить оружие на место, нажми кнопку снова, — он осмотрел штанину Холидея. — Нед, полоска слишком длинная. Отрежь ее повыше колена, иначе Док не сможет ногу согнуть.

Пока Бантлайн возился с тканью, Холидей взял у Эдисона пистолет и присмотрелся к нему.

— Чем он стреляет? — спросил дантист. — Электричеством?

— Пулями, — ответил Эдисон. — В своем роде…

— Он в своем роде стреляет ими? — нахмурился дантист.

Эдисон улыбнулся.

— Нет-нет, оружие стреляет, не сомневайся. Просто снаряды — своего рода пули.

— Какого же рода эти пули? — спросил Холидей, которого объяснения изобретателя начали порядком утомлять.

— Отрицательно заряженные ядрышки из сплава серебра, — ответил Эдисон. — Отрицательный заряд позволит им пробить защитное поле Кида.

— Уверен?

— Ну, на бумаге все работает, — ответил изобретатель. — Практических испытаний твоего оружия и защиты — как и электрических пистолетов — я еще не проводил.

— Ну ладно, — сказал Холидей, нажимая кнопку и вешая пистолет на левую штанину.

— Я думал, ты правша, — сказал Бантлайн.

— Так и есть, — ответил Холидей, — но справа я буду держать вот это, — он похлопал рукой по кобуре с обычным револьвером. — Уж он-то точно работает.

Холидей прошелся по комнате, привыкая к новым ощущениям.

— Так, — произнес он наконец, — давайте повторим: эту кнопку я нажимаю, чтобы включить защитное поле, а эту — чтобы отцепить от штанины пистолет?

— Верно.

— Спусковой крючок, надо думать, работает как у револьвера?

— Даже лучше, — сказал Эдисон. — В патроннике сотня ядрышек. Пока не отпустишь спусковой крючок, пистолет будет стрелять ими со скоростью десять пуль в секунду.

— Ну ладно, — произнес Холидей, направляясь к двери. — Я пошел.

— Еще кое-что, Док, — остановил дантиста Эдисон и надел на него металлический нагрудник с защитой для шеи. — На всякий случай.

— Я думал, мне хватит электронного поля.

— Оно, конечно, работает, но батарею жрет будь здоров. Ее заряда хватит минуты на три, самое большее — на четыре. Поэтому не включай раньше времени.

— Понял, — ответил Холидей и вышел в дверь.

Как ни противно было ехать верхом, Холидей понимал: на телеге или в кабриолете он до ранчо Брэди доберется не так быстро. Поэтому отправился на конюшни и арендовал лошадь с седлом и упряжью.

До цели оставалось проскакать еще четверть мили, когда знакомый голос где-то рядом произнес:

— Ты не представляешь, что тебя ждет в этой Обители Смерти.

31

Холидей обернулся влево, посмотрел вниз. Рядом на земле сидел свирепого вида волчара и смотрел на него сверкающими глазами.

— Кто или что ты за черт?! — громко спросил Холидей.

— Сам знаешь.

— Джеронимо? — волк не ответил, значит, Холидей угадал. — Ну что ж, тогда понятно, отчего лошадь не взбрыкнула — знает, что ты не волк. К тому же, — добавил Холидей, — в этих краях последний раз волка видели лет двадцать назад.

— У Маккарти, известного как Билли Кид, необычайное оружие, — предупредил шаман. — Ты готов?

— Подготовился. — Холидей мрачно посмотрел на волка. — Зачем пришел? Ты же вроде нейтрализовал магию Римского Носа?

— Сила Вокини возросла, и я теперь не могу сдерживать ее с расстояния. Мне надо быть рядом с тобой.

— С Носом делай что угодно, а Кида оставь мне.

— Маккарти, известный как Билли Кид, мне не нужен.

— Вот и славно. А мне не нужен Римский Нос.

— Значит, ты дурак, — сказал волк.

— Меня еще и не так обзывали, — ответил Холидей и подстегнул лошадь.

— Ты готов защищаться от оружия, что было украдено у вашего Эдисона?

— Подготовился.

— Тогда поезжай вперед. Я не вижу Вокини, но чую его присутствие. Найду его и прослежу, чтобы он не мешал.

— Спасибо, — Холидей въехал на вершину холма, с которого открывался вид на ранчо.

— Я делаю это не ради тебя, Холидей, — ответил волк. — Мы заключили договор, а я свое слово держу. Всегда.

— Отдаю тебе должное, — сказал Холидей. — Вы благородные люди, которые чтят уговор… по крайней мере, некоторые из вас. Я рассказывал тебе о Куэсула?

— О том, кто снял мое проклятие с Мастерсона.

— Вот о заклятии я как-то забыл… В общем, да, о том самом Куэсула, что расколдовал Мастерсона.

— Он поступил благородно, и ты отомстил за его сына. Я не держу на вас зла.

— Римским Носом я, конечно, не восхищаюсь и тем не менее повторюсь: среди вас есть благородные мужи, как и среди нас. На ранчо я не стану убивать индейца, только белого паренька.

— Точнее, двух бледнолицых, — уточнил волк и исчез. Холидей оглядел небольшой обветшалый домик, из которого на улицу вышел коренастый лысеющий ковбой. Холидей медленно повел лошадь вниз, к пустынному пятачку, на котором не так давно собственноручно застрелил двух человек.

— Ты что здесь делаешь? — громко спросил хозяин ранчо.

— Это ты, Брэди? — поинтересовался Холидей.

— Да, я! И ты на моей территории!

— Против тебя я ничего не имею, Брэди, — ответил Холидей. — Передай мелкому сучонку, с которым работаешь: я приехал отправить его в преисподнюю.

— На моем ранчо со мной так не разговаривают! — вскипел Брэди.

— Если хочешь прожить еще день, чтобы погавкать на кого-то другого, передай мои слова Киду.

— Слезай с лошади и говори как мужик!

Холидей спешился, и рядом с ним вдруг снова появился волк.

Брэди схватился за револьвер и трижды выстрелил в зверя — впрочем, без толку. Лошади в загонах принялись беспокойно ржать и рыть копытами землю.

— Это мой питомец, — сообщил Холидей, довольный недоуменной реакцией Брэди. — Теперь пришли ко мне мистера Маккарти-Антрима-Бонни и держись от нас подальше.

Брэди выругался и направил ствол на Холидея.

— Вот это ты очень зря, — заметил Холидей, одновременно выхватывая револьвер. Брэди не успел спустить курок и получил пулю. Его отбросило назад, но прежде чем он упал, Холидей выстрелил второй раз — ему в грудь.

— Не зря я со своим оружием приехал, — удовлетворенно кивнул Холидей. — Что ж, этого поганого конокрада никто не хватится. Интересно, за него награда назначена?

— Он просто муравей, — сказал волк. — Тебе нужен паук.

— Этот сейчас высунется, — пообещал дантист. — Мы достаточно растревожили паутину.

Едва он это сказал, как дверь дома распахнулась, и на пропеченный солнцем двор вышел Кид. На бедрах у него висели жуткого вида пистолеты Эдисона, подсоединенные проводами к крупной батарее, что висела у малыша Билли за спиной и выпирала на несколько дюймов в обе стороны. Холидей чуть не забыл включить собственное защитное поле.

— Ты убил моего партнера, — отмахиваясь от мух, произнес Кид.

— Убью любого, кто встанет между нами, — ответил Холидей.

— Почему?

— У нас был уговор. Ты его нарушил.

— Так ты здесь из-за бабы? — презрительно рассмеялся Кид. — Уродливая старушенция. Что тебе в ней?

— Ты обещал не убивать ее, — холодно напомнил дантист. — И солгал.

— Док, она пришла убить меня, черт возьми! — отрезал Кид.

Лошади, которых выстрелы напугали еще больше, теперь метались в коралях.

— Да разве могла она тебя убить?

— Нет, даже при самом фартовом раскладе.

— Ты ведь мог ранить ее в руку или разоружить, попав в револьвер. Таланта тебе хватило бы и на то, и на другое.

— Она подобралась на два фута.

— Тогда ты мог выбить оружие у нее из рук.

Подумав немного, юный бандит кивнул.

— Наверное, да, мог бы. Ну и что? Она же, мать ее так, была охотницей за головами.

— Она была моим другом, а с тобой мы заключили договор — и ты его нарушил. За это умрешь.

— За что именно? За ложь или за убийство? — усмехнулся Кид.

— Выбирай сам.

— Смотрю, ты волка притащил. Хорош питомец.

— Он нам не помешает.

— Зато мой помешает, — осклабился Кид. Он отступил в сторону, и Холидей увидел пуму, глаза которой сверкали как у волка-Джеронимо.

— Ну вот, вся банда в сборе, — произнес малыш Билли и, запрокинув голову, захохотал.

— Больше я ждать не могу, — понизив голос, сказал волку Холидей. — Ты меня прикрываешь?

— Вокини тебе не преграда и Маккарти не защитит, — пообещал волк.

— Хорошо, если ты прав, — произнес Холидей.

Забыв о животных, двое стрелков приготовились к бою. Холидей отключил магнитные захваты, вскинул оружие и выстрелил в Кида. Тот пальнул одновременно с ним… Правда, ничего не произошло: серебряные пули растворились в защитном поле Кида, а пучки энергии из украденных пистолетов рассеялись, едва достигнув щита Холидея.

— Твою мать! — выругался дантист.

— Это не Вокини, — сообщил волк.

Холидей выстрелил еще раз — тоже безрезультатно.

— Ну спасибо, Том, что ни хрена не проверил!

Кид продолжал выпускать пучки электричества — и точно так же безрезультатно.

«Включи мозги, Док, — приказал себе Холидей. — Ты умней Кида, и времени у тебя осталось минуты две».

Взглянув на юнца, он подумал: «Насколько хватит его батареи?»

Перебросив пистолет в левую руку, правой дантист выхватил «кольт» и дважды выстрелил в ту часть батареи, что торчала из-за правого плеча Кида. Затем, для верности, всадил пулю и в левую половину.

Кид пошатнулся, но не растерялся. Выстрелил в Холидея… однако из стволов его пистолетов не вырвалось даже искорки.

Тогда Холидей пальнул ему в голову, однако пуля цели не достигла. «Проклятье! Что же тогда питалось от батареи? Неужто одни пистолеты?»

Он прицелился в Кида из Эдисонова оружия, в то время как противник отбросил ставшие бесполезными электрические пистолеты и потянулся за револьвером.

«У меня меньше минуты. Только бы получилось».

Холидей спустил курок, и на сей раз пули пробили плоть Кида. Тот удивленно всхрипнул, а Холидей выстрелил снова. Он давил на спусковой крючок целых две секунды; Кид дергался, будто марионетка, которую за нити дергают из стороны в сторону.

Когда он упал, Холидей прицелился в пуму.

— Не сегодня, — ответила та и растворилась в воздухе.

Холидей направился к трупу Кида, и тут ему на плечи села огромная хищная птица.

— Мы квиты, — произнес угольно-черный орел. Волка нигде не было видно: Джеронимо либо ушел, либо перевоплотился.

Холидей неуклюже — ведь птица была тяжела, а тело его хрупко — пошел дальше. Кид лежал, выпучив глаза, изрешеченный — иначе не скажешь, — серебряными шариками. Изо рта у него текла кровь.

— Мне ведь необязательно было его убивать, — мрачно произнес Холидей. — Деньги я заработал и в награде больше не нуждался.

— А как же долг чести? — напомнил орел. — Маккарти предал тебя, как Вокини предал меня. Пора мне отомстить Вокини, как ты отомстил Маккарти, что был известен как Билли Кид… пока Вокини не убил меня.

— Как бы там ни было, желаю тебе победы, — сказал Холидей. — Я же забираю деньги и возвращаюсь в Колорадо. Проживу там в мире оставшиеся год-два.

— Это вряд ли, — возразил орел и исчез.

32

К своему удивлению, Холидей обнаружил, что не может оторвать тело Кида от земли и перекинуть его через спину лошади. Он даже не сумел затащить его в дом. Тогда Холидей просто вынес два пледа, в которые завернул оба трупа — Кида и Брэди — и отправился назад в Линкольн. В городе остановился у конторы шерифа, спешился и, оставив лошадь у коновязи, зашел к Гаррету.

Шериф возился с бумажками. Увидев Холидея, он отодвинул в сторонку стопку документов и спросил:

— Ну как? Отыскали его?

— Отыскал.

Гаррет выглянул на улицу через открытую дверь.

— Ваша лошадь?

— Еще на пару часов — да.

— Тогда где тело?

— На ранчо Брэди.

— Вот это вы зря, — заметил Гаррет. — Любой теперь может найти его там и потребовать награды.

— Не потребует. Я уехал с ранчо минут пятнадцать назад. И потом, что и кому может понадобиться на ранчо Брэди?

— К нему могут заехать скупщики краденого скота и лошадей, — подсказал Гаррет. — Ну, а если Кид на ранчо, что вы делаете здесь? Я не могу выписать награду, пока не заверю смерть преступника.

— Вот за этим я и пришел, — ответил Холидей. — Едемте со мной, опознаете труп. Кстати, — вспомнил Холидей, — Брэди в розыск не объявлен?

— Вы и его убили?

— В порядке самообороны.

— Хоть кого-нибудь в наш век убили не в порядке самообороны? — задал риторический вопрос Гаррет.

— Так что там с Брэди? — напомнил Холидей.

— Ордер есть: пять сотен долларов.

— За живого или мертвого?

— За живого или мертвого.

— Тогда давайте возьмем фургон и привезем трупы.

Гаррет встал из-за стола и кивнул.

— Верните лошадь на конюшни. Моя контора заплатит за повозку.

Они вернули лошадь Холидея и, взяв в аренду видавшую лучшие дни телегу, отправились на ранчо Брэди. Ехали молча, пока наконец впереди не показалось хозяйство убитого конокрада. Тогда шериф подстегнул лошадей. Остановились у завернутых в пледы трупов. Шериф спешился и опознал сначала Кида. Закинул труп в телегу и подошел ко второму; опознав в нем Брэди, уложил рядом с подельником.

— Еще есть? — спросил Гаррет.

— Вам этих мало?

— Только за них вам отвалят целое состояние, — заметил Гаррет, похлопав по завернутому в плед трупу. Огляделся. — Смотреть вроде больше не на что. Возвращаемся в город.

На обратном пути они тоже не разговаривали. Потом, где-то через милю шериф не выдержал и спросил:

— Что с деньгами делать будете? — спросил он, прикрыв глаза, когда ветер бросил в лицо песком.

— Пока не знаю, — ответил Холидей. — Я приехал потому, что проигрался в пух и прах, а мне нужны были деньги, дабы лечь в санаторий и там помереть. Однако здесь я успел убить двух конокрадов и сыграть на награду в карты. Мне сильно подфартило, — Холидей пожал плечами. — Пожалуй, стану пить и играть дальше… пока не придет время ложиться в санаторий.

— Так долго не протянете, — предупредил Гаррет. — Всякий выскочка с револьвером по эту сторону Миссисипи захочет сделать себе имя, застрелив убийцу Билли Кида.

— Ну что я могу поделать…

— Кое-что можете, — ответил Гаррет.

— Хотите что-то предложить? — пристально взглянул на шерифа Холидей.

— Я вам не нравлюсь, Док, а вы мне — и того меньше, можете не сомневаться. Однако вы человек слова, да и я партнеров не обманываю. Заключим сделку, в которой верность слову — самое главное?

— Скажите, что это за сделка такая, — ответил Холидей, — и я оглашу свое мнение.

Гаррет остановил лошадей и, обернувшись к Холидею, принялся объяснять:

— Еще до смерти Кида вы говорили, что денег на санаторий вам уже хватит. Давайте я выпишу вам пять сотен за Брэди и отдам тысячу, что причиталась миссис Брэнсон?

— И?

— Вы заберете куш, вернетесь в Колорадо и, может статься, проживете достаточно, чтобы лечь в этот свой санаторий, прежде чем какой-нибудь фанфарон застрелит убийцу Билли Кида.

— Вам-то что с этого? — спросил Холидей. — Вы законник, а законник не может получить награду, он выполняет служебные обязанности.

— Мне и не придется ничего требовать.

— Можно поподробнее?

— Мне предложили кучу денег за книгу о жизни и смерти Билли Кида, — ответил Гаррет и хмуро добавил: — Есть, впрочем, загвоздка: мою книгу издадут, только если убью Кида я сам.

Он немного помолчал.

— Что скажете, Док? Вы никому не говорите, что Кида убил не я, а я никому не говорю, что его убили вы.

— Надо подумать, — ответил Холидей.

Остаток пути они проделали в тишине.

В городе шериф остановил повозку перед похоронной конторой.

— Ну, Док? — спросил он, обернувшись к Холидею.

Дантист кивнул.

— Если узнаю, что вы получили за меня награду — хоть малую часть ее, — то вернусь и убью вас.

— Договорились, — ответил Гаррет. — Если же я узнаю, что вы опровергли хоть слово из моей книги, то сам найду вас и убью.

33

Два дня спустя Холидей снова сидел на козлах телеги, правда, на сей раз — у входа в «Гранд Отель». Он ждал Эдисона и Бантлайна. В телеге лежал гроб с телом Шарлотты Брэнсон. Холидей достал из кармана фляжку и хлебнул виски. В этот момент из отеля вышел Эдисон с большим чемоданом в руке.

— Не знал, что вам нужно столько сменной одежды, чтобы смотаться на кладбище Бут-Хилл, — цинично произнес Холидей, когда на улицу вышел Бантлайн (тоже с чемоданом).

— Нам и не нужно, — ответил Эдисон, — однако в прошлый раз, стоило нам отлучиться ненадолго, и Кид с Брэди украли прототипы электрических пистолетов. В этих чемоданах — все ультразвуковые устройства. Черта с два кто наложит на них свои грязные лапы.

— Толково придумано, — согласился Холидей. —Ладно, складывайте все в телегу, и едем.

— Троим места на козлах не хватит, — заметил Бантлайн, когда Эдисон устроился рядом с Холидеем.

— Если ты не против прокатиться в самой телеге, то не придется возиться с арендой лошади, — сказал Холидей.

— Почему бы нет? — ответил Бантлайн, залезая в телегу и садясь с краю. — Кладбище ведь в полумиле от города?

— Да, — ответил Холидей, подгоняя лошадей.

— Проповедника пригласили? — спросил Эдисон.

Холидей покачал головой.

— Я не знаю, в какую церковь ходила Шарлотта. Она, в общем-то, и не производила впечатления глубоко верующей. Просто похороним ее, поставим памятник и вернемся.

— Памятник?

— Я заказал надгробие, — пояснил Холидей. — По крайней мере лучше, чем у Джулии Булетт.

— Не слышал о такой, — признался Эдисон.

— Она держала бордель в Вирджиния-Сити, что в Неваде. Жертвовала немалую часть дохода местной полиции и пожарной команде, а когда случилась эпидемия холеры, превратила свое заведение в бесплатную лечебницу. Несколько лет назад ее убил пьяный клиент, и местные жены — которые прежде слова против нее не говорили, — возмутились: дескать, бордель-маман не место на кладбище рядом с обычными горожанами. Тогда Джулию похоронили на Бут-Хилл, и единственным надгробием ей послужило медное изголовье кровати.

— Правда?

— Правда, — кивнул Холидей. — У Шарлотты хотя бы будет приличный памятник.

Они молча выехали за город и остановились на небольшом погосте у свежевырытой могилы. Там их дожидалось два землекопа с лопатами. Холидей бросил каждому по золотой монете и указал на гроб в телеге. Землекопы ловко сняли его, отнесли к могиле и спустили туда на веревках. Споро закидали землей, установили надгробие и верхом на лошадях покинули кладбище.

— Может, прочитаешь молитву, Док? — предложил Бантлайн.

— Я их ни одной не знаю, — ответил Холидей.

— Совсем-совсем? — удивился Эдисон.

Холидей покачал головой.

— Совсем.

— Я знаю.

Трое обернулись на голос и увидели Джеронимо.

— Мы же вроде квиты, — нахмурился Холидей.

— Так и есть, — ответил Джеронимо. — Я отдаю дань уважения храброй женщине.

— Возражать не буду, — сказал Холидей, пропуская апача к могиле.

— Зато я возражаю!

Ярдах в пятидесяти от могилы стоял Римский Нос.

— Отойдите, белоглазые, — тихо произнес Джеронимо. — Он бьется со мной, не с вами.

— Я бьюсь со всеми вами! — суровым голосом возразил Римский Нос. — Просто ты для меня особенный враг.

Он ткнул в сторону Джеронимо пальцем, с кончика которого сорвалась шаровая молния.

Взмахом руки Джеронимо отвел ее в сторону, пропел что-то на родном языке, и Римского Носа окружил песчаный вихрь.

— Хочешь сдуть меня насмерть, Гоятлай? — возмутился Римский Нос, выходя из воронки.

— Мое же оружие мне не опасно, — ответил Джеронимо, сотворил в воздухе загадочный знак, и с неба на Римского Носа обрушилось два ястреба. Они явно метили ему когтями в глаза, но тут шайен хлопнул в ладоши, и небесные хищники с криками пропали.

Шаманы еще минуты две насылали друг на друга магических тварей. Эдисон и Бантлайн тем временем собрали вещи и стали потихоньку пятиться к телеге. Холидей, как ни пленило его зрелище, присоединился к друзьям.

— Куда спешим, белоглазые?! — прокричал Римский Нос и, сотворив из воздуха дракона, наслал его на белых.

— Они под моей защитой! — Джеронимо воздел руки к небу, и дракон остановился. Затем шаман произнес что-то низким голосом, и чудовище пошло на Римского Носа.

— Вокини создал его, — произнес Джеронимо, — пусть себе и оставит.

Эдисон открыл чемодан и закопался в его содержимое.

— Проклятье! — пробормотал он. — Не тот!

Холидей заметил среди всего прочего прибор, которым удалось убить Белого Орла, и быстро схватился за него.

— Нам не то нужно, Док, — сказал Эдисон, а Бантлайн уже открыл второй чемодан. — Вот наш билет! — произнес изобретатель, доставая прибор поменьше размером.

— Это им ты превратил бородатую неясыть в огненный шар, да? — спросил Холидей.

— Да!

— Убери.

— О чем ты, Док? — изумился Эдисон. — Оно сработало на сове, сработает и на этих двоих.

— Знаю.

— Тогда почему…

— Джеронимо нас защищает, Том. Его нельзя убивать.

— Тогда что нам делать? Ждать окончания поединка и надеяться, что он победит?

— Повысим его шансы, — ответил Холидей, крепче сжимая в руке ультразвуковое устройство.

Джеронимо и Римский Нос тем временем перешли от магических тварей к огненным дождям, валунам и торнадо, однако ни один из шаманов не мог одолеть противника.

Холидей медленно пошел к месту схватки, стараясь держаться за спиной Джеронимо, как за щитом. Когда до апача оставалось всего несколько футов, Холидей выглянул у него из-за плеча, навел орудие на шайена и выстрелил.

Римского Носа, как Белого Орла, ультразвук не убил, но шаман остолбенел на мгновение и развернулся к Холидею. Ослабил часть духовной защиты, и Джеронимо, уловив момент, запустил ему в лицо огненным шаром. Обезглавленный, Римский Нос рухнул на землю.

— Похоже, — обернулся Джеронимо, — я опять тебе должен, Джон Генри Холидей. Чем на сей раз могу тебе помочь?

— Вряд ли ты избавишь меня от чахотки.

Джеронимо покачал головой.

— Она тебя доконает. Даже магия тут не поможет.

— Это я и боялся услышать, — криво усмехнувшись, ответил Холидей. — Больше мне тебя просить не о чем. Зато, может, есть пожелания у моего друга Тома.

Джеронимо снова покачал головой.

— Он для меня ничего не сделал. И я ничего не сделаю для него.

— Не совсем так, — возразил Холидей. — Это ведь он изобрел штуковину, которой….

Дантист осекся, заметив, что обращается к пустому месту.

— Что будем делать с телом Римского Носа? — спросил Бантлайн.

Холидей пожал плечами.

— Есть желание вырыть могилу?

— Землекопы увезли лопаты с собой, — оглядевшись, ответил Бантлайн.

— Вернемся в город, и я найму кого-нибудь, чтобы закопать шамана, — пообещал Эдисон.

— Разве индейцам положено погребение? — спросил механик.

— Если за этим в ближайшие часа два не явятся, — ответил Эдисон, — то его погребут.

Холидей отошел к могиле Шарлотты и вгляделся в надгробие:

Шарлота Брэнсон

?–1882 гг.

Настоящий друг

и не только.

Помолчав с минуту, он вернулся к телеге.

— Готовы вернуться в город? — спросил друзей дантист.

Эдисон с Бантлайном кивнули, и уже десять минут спустя Холидей собирал чемоданы в номере «Гранд Отеля», готовясь вернуться в Лидвилл, помириться с Кейт Элдер и встречать медленную мучительную смерть, что ждала впереди.

34

Эдисон с Бантлайном вернулись в Тумстоун — забрать кое-какое оборудование, над которым работали, а Холидей дилижансом отправился на север. С собой он догадался прихватить дощечку, на которой теперь раскладывал пасьянс. Игра помогала убить время и не обращать внимания на бесконечные кочки и ухабы. Наконец, часа три спустя экипаж встал.

— В чем дело? — крикнул дантист вознице.

— Меняем лошадей, — ответили ему. — Разомните ноги, выпейте в баре, отлейте… В общем, займитесь чем-нибудь. Через полчаса трогаем дальше.

Холидей выбрался из салона и прогулялся до станции. Там заглянул в бар и взял пива — не вода, конечно, однако сошло промочить горло и смыть пыль с зубов.

— С возвращением, Док, — сказал бармен. — Как прошло в Линкольне?

— В принципе, как я и ожидал, — уклончиво ответил Холидей.

— А та милая леди, с которой вы путешествовали? Полагаю, она осталась в городе?

— Да, — кивнул Холидей, — там и осталась.

Он допил пиво и утер губы рукавом. Решил наведаться в сортир, а когда покидал нужник, то понял, что за ним наблюдают.

— Я-то думал, мы в расчете, — произнес Холидей.

— Так было, пока я не узнал, что изобрел твой друг Эдисон, — ответил Джеронимо. — Ты мог использовать эту машину на мне, но не сделал этого.

— Я не убиваю честных и достойных, — сказал Холидей. — По крайней мере, стараюсь не убивать.

— На кладбище белоглазых ты говорил, что тебе у меня просить нечего.

— С тех пор ничего не изменилось.

— Я долго и усердно думал, — продолжил Джеронимо, — и нашел, что предложить.

— Что же это?

— То самое, что поручили отобрать у нас твоему другу.

— Отлично! — сказал Холидей. — Так ему и передам.

— Нет, — покачал головой шаман, и Холидей нахмурился.

— Тогда я ничего не понимаю…

— Есть лишь один представитель вашего рода, с кем я заключу договор.

— Президент Артур?

— Нет.

— Тогда кто?

— Ты этого человека не знаешь, — ответил Джеронимо, — но скоро о нем услышишь. Он молод, моложе тебя, и еще год не перейдет реки Миссисипи. Однако в нем есть величие, и вот когда он пересечет реку, я стану говорить с ним.

— Если я его не знаю, то как устрою вашу встречу? — спросил Холидей.

— У вас есть общий друг, который — когда время придет — и устроит нам встречу, — ответил Джеронимо и, в кои-то веки улыбнувшись, добавил: — Тот самый друг, которого я год назад превратил в летучую мышь.

— Бэт Мастерсон? — произнес Холидей. — Как же зовут того, с кем ты хочешь говорить?

Ответа не последовало, ибо над прерией задул ветер, и Джеронимо исчез.

Приложение 1

Про Дока Холидея, Билли Кида, Джеронимо, про Пэта Гаррета и так называемый Дикий Запад писали довольно много и очень часто… в альтернативной реальности. В мире, где — представляете! — Соединенные Штаты не остановились у реки Миссисипи, а пересекли континент, от одного океанского побережья до противоположного.

Для тех, кому интересны подобные произведения, привожу список наиболее занимательных книг:

Alexander B. Adams, Geronimo: A Biography, Da Capo Press (1990) [Александр Адамс, «Биография Джеронимо»^[134]];

Stephen Melvil Barrett and Frederick W. Turner, Geronimo: His Own Story, New York: Penguin (1996) [Стивен Мелвилл Баррет и Фредерик Тернер, «Автобиография Джеронимо»];

Bob Boze Bell, The Illustrated Life and Times of Doc Holliday, Tri Star-Boze (1995) [Боб Бозе Белл, «Жизнь и окружение Дока Холидея. Иллюстрированное издание»];

Glenn G. Boyer, Who Was Big Nose Kate? Glenn G. Boyer (1997) [Гленн Бойер, «Кто такая Большеносая Кейт?»];

William M. Breakenridge, Helldorado: Bringing the Law to the Mesquite, Houghton Mifflin (1928) [Уильям Брекенбридж, «Хеллдорадо. Пришествие закона в Мескит»];

Walter Noble Burns, The Saga of Billy the Kid, New York: Konecky & Konecky Associates (1953) [Уолтер Ноубл Бернс, «Сага о Билли Киде»];

E. Richard Churchill, Doc Holliday, Bat Masterson, & Wyatt Earp: Their Colorado Careers, Western Reflections (2001) [Ричард Черчилль, «Док Холидей, Бэт Мастерсон и Уайетт Эрп. Колорадо»];

Pat F. Garrett, The Authentic Life of Billy the Kid, University of Oklahoma Press (1882) [Пэт Гаррет, «Правда о жизни Билли Кида»];

Pat Jahns, The Frontier World of Doc Holliday, Hastings House (1957) [Пэт Йанс, «Док Холидей и мир фронтира»];

W. C. Jameson and Frederic Bean, The Return of the Outlaw Billy the Kid, Plano: Republic of Texas Press (1998) [В.К. Джеймсон и Фредерик Бин, «Возвращение преступника Билли Кида»];

Jim Johnson, Billy the Kid: His Real Name Was…, Outskirts Press (2006) [Джим Джонсон, «Билли Кид. Настоящее имя…»];

Sylvia D. Lynch, Aristocracy’s Outlaw: The Doc Holliday Story, Iris Press (1994) [Сильвия Линч, «История Дока Холидея, аристократа и преступника»];

Paula Mitchell Marks, And Die in the West: The Story of the O.K. Corral Gunfight, William Morrow (1989) [Пола Митчелл Маркс, «Смерть на Диком Западе. История перестрелки у кораля “О-Кей”»];

John Myers Myers, Doc Holliday, Little, Brown (1955) [Джон Майерс Майерс, «Док Холидей»];

Frederick Nolan, The West of Billy the Kid, University of Oklaho-ma Press (1998) [Фредерик Нолан, «Билли Кид и его Дикий Запад»];

The Lincoln County War, Revised Edition, Sunstone Press (2009) [ «Война за округ Линкольн. Дополненное издание»];

Fred E. Pond, Life and Adventures of Ned Buntline, The Camdus Book Shop (1919) [Фред Понд, «Жизнь и приключения Неда Бантлайна»];

Philip J. Rasch, Trailing Billy the Kid, Western Publications (1995) [Филип Раш, «По следам Билли Кида»];

Gary Roberts, Doc Holliday: The Life and Legend, John Wiley & Sons (2006) [Гэри Робертс, «Док Холидей. Правда и вымысел»];

Karen Holliday Tanner, Doc Holliday: A Family Portrait, University of Oklahoma Press (1998) [Карен Холидей Таннер, «Док Холидей. Семейный портрет»];

Paul Trachman, The Old West: The Gunfighters, Time-Life Books (1974) [Пол Тренчман, «Стрелки Дикого Запада»];

Ben T. Traywick, John Henry: The Doc Holliday Story, Red Marie’s (1996) [Бен Трейвик, «Джон Генри. История Дока Холидея»];

Tomstone’s Deadliest Gun: John Henry Holliday, Red Marie’s (1984) [ «Джон Генри Холидей, гроза Тумстоуна»];

John Tuska, Billy the Kid, A Handbook, University of Nebraska Press (1983) [Джон Таска, «Что нужно знать о Билли Киде»];

Robert M. Utley, High Noon In Lincoln, University of New Mexico Press (1987) [Роберт Ютли, «Полдень в Линкольне»];

Billy the Kid: A Short and Violent Life, University of Nebraska Press (1989) [ «Короткая и жестокая жизнь Билли Кида»];

Michael Wallis, Billy the Kid: The Endless Ride, W. W. Norton (2007) [Майкл Уоллис, «Билли Кид. На коне и с револьвером»].

Приложение 2

В «альтернативной вселенной», где Соединенные Штаты распространились до самого Тихоокеанского побережья, сняли ряд фильмов о главных героях этой книги — их сыграли известные актеры. Вот их перечень:

Экранные воплощения Дока Холидея:

Виктор Мэтьюр

Кёрк Дуглас

Джейсон Рабардс-младший

Стейси Кич

Деннис Куэйд

Вэл Килмер

Рэнди Куэйд

Экранные воплощения Билли Кида:

Джонни Мак Браун

Рой Роджерс

Роберт Тейлор

Оди Мёрфи

Пол Ньюман

Майкл Поллард

Крис Кристоферсон

Вэл Килмер

Эмилио Эстевес (дважды)

Экранные воплощения Томаса Алвы Эдисона:

Спенсер Трейси

Микки Руни

Экранные воплощения Неда Бантлайна:

Ллойд Корриган

Томас Митчелл

Экранные воплощения Джеронимо:

Чак Коннорс

Уэс Стьюди

Джей Силверхилз (четырежды)

Монте Блю

Экранные воплощения Пэта Гаррета:

Уоллес Бири

Томас Митчелл

Монте Хейл

Джон Денер

Род Кэмерон (дважды)

Джеймс Коберн

Патрик Уэйн

Уильям Питерсен

Приложение 3

Ниже приводится список героев книги, представленных в альтернативной реальности, где Соединенные Штаты распространились и на Западное побережье.

Док Холидей

Джон Генри Холидей, родился в 1851 году, вырос в Джорджии. Когда ему исполнилось четырнадцать, его мать умерла от туберкулеза; вероятно, тогда же сам Холидей и заразился чахоткой. Окончив колледж, получил сопутствующее классическое образование, стал практикующим дантистом. Из-за болезни был вынужден перебраться на Запад, где климат теплее и суше. Чахотка стоила ему доброй части клиентуры, и недостаток в заработке пришлось возмещать за счет азартных игр. Дабы защищать выигрыш, Холидей и взялся за оружие.

В Додж-Сити спас жизнь Уайетту Эрпу, когда того загнали в угол вооруженные противники, и после крепко подружился с ним. Чуть позже завел бурные — и нерегулярные — отношения с Большеносой Кейт Элдер. Участвуя в перестрелке у кораля «О-Кей», положил обоих братьев Маклори: Тома и Фрэнка. После того, как стреляли в Моргана и Верджила Эрпов, вместе с Уайеттом охотился на Ковбоев. Затем отправился в Колорадо. В 1887 году умер в лечебнице для больных туберкулезом. Его последними словами стали: «Будь я проклят, чудно-то как!» Никто никогда не вел учет его жертвам; различные историки полагают, что Док Холидей убил от двух до двадцати семи человек.

Билли Кид

Родился 23 ноября 1859 года. От отца получил фамилию Маккарти; после переезда в Нью-Мексико взял фамилию отчима — Антрим; подростком иногда представлялся как Уильям Бонни, но в конце концов стал известен под прозвищем Билли Кид. Ростом был пять футов восемь дюймов, весил примерно сто сорок фунтов, глаза имел карие, волосы — каштановые, зубы — кривые. Говорят еще, будто он был левшой.

Первого человека — Болтливого Фрэнка Кэхилла — застрелил 18 августа 1877 года, не в силах больше выносить унижения. Бежав от суда, примкнул к банде Парней, скотокрадов и убийц.

1 марта 1878 года присоединился к группе псевдозаконников Регуляторов. К 9 марта Кид успел прикончить двух законников и одного Регулятора, которого заподозрил в предательстве. За весну и лето 1878 года на Кида и его банду неоднократно устраивали засады, однако Регуляторы всякий раз умудрялись прорваться с боем.

Когда наконец Кида арестовали, он заключил сделку с губернатором Лью Уоллесом: показания в обмен на прощение. Выгодная сделка не помешала ему и в дальнейшем убивать людей. В конце концов, 14 июля 1881 года шериф Пэт Гаррет выследил Кида и убил его.

Позднее два человека заявили, что Гаррет застрелил не того — оба сами назвались Кидами; нашлись и те, кто им верил.

Пэт Гаррет

Родился в 1850 году в Алабаме, вырос в Луизиане и в девятнадцать лет перебрался в Техас. Работал ковбоем и охотником на бизонов, нанимался охранником к фермерам, когда не в меру распространилось скотокрадство.

Ближе к концу войны за округ Линкольн переехал в Нью-Мексико. Работал барменом в салуне и там же познакомился и подружился с Билли Кидом.

В ноябре 1880 года стал шерифом округа Линкольн и в 23 декабря того же года поймал Кида. Последнего суд приговорил к виселице, но Кид сумел бежать, убив при этом двух помощников шерифа. Гаррет снова сумел его выследить и 14 июля 1881 года застрелил из засады.

Убийство Кида стало венцом карьеры Гаррета. Написав книгу о жизни и смерти знаменитого преступника, шериф ждал славы… Очень долго ждал. В 1882 году не сумел переизбраться на пост; в 1884 году баллотировался в сенаторы — и снова проиграл; в 1890 году — на пост шерифа округа Чавес — но и тут не преуспел. В 1901 году президент Теодор Рузвельт назначил Гаррета сборщиком пошлин, однако в 1905 году отказался назначить его на ту же должность второй раз.

В 1908-м Гаррета застрелили — во время ссоры из-за сделки о покупке земли под ранчо.

Томас Алва Эдисон

Родился в 1847 году, в Милане (штат Огайо). Считается величайшим изобретателем своей эпохи. На его счету электрическое освещение, кинетоскоп, угольный микрофон, флюороскоп и множество других изобретений. Умер он в 1931 году.

Нед Бантлайн

Настоящее имя — Эдвард Зэйн Кэррол Джадсон. Родился в 1813 году и прославился как издатель, редактор и писатель (особенно в качестве автора бульварных романов о Диком Западе). Он также заказал «Кольтс мануфэкчуринг компани» револьвер «Бантлайн спешиал». Пытался переманить на Восток Дикого Билла Хиккока, но, потерпев неудачу, переключился на Буффало Билла Коди, который таки отправился за ним на Восток и участвовал в представлении по написанному Бантлайном сценарию. Умер Бантлайн в 1886 году.

Кейт Элдер

Большеносая Кейт родилась в 1850 году в Венгрии. Ребенком переехала в Америку, где в возрасте примерно шестнадцати лет вышла замуж за дантиста и родила ему ребенка. Оба — и супруг, и дитя — погибли от желтой лихорадки. Проституткой начала работать в борделе Бесси Эрп, жены Джеймса Эрпа, самого старшего из знаменитых братьев.

В 1876 году повстречала Уайетта Эрпа и Дока Холидея; с последним у нее завязались отношения. Она даже помогла Доку Холидею бежать из тюрьмы в Форт-Гриффине. Однажды, в 1881-м, ее пристрастием к спиртному воспользовался шериф Джон Биэн: застал ее в изрядном подпитии и вынудил подписаться под ложными показаниями против Дока Холидея: дескать, тот ограбил почтовую карету. Отношения Кейт с дантистом, стрелком и картежником имели характер непостоянный, хотя она поддерживала Холидея до самой смерти последнего. Потом вышла замуж за кузнеца, развелась с ним и жила еще долго. Умерла в 1940 году, в возрасте девяноста лет.

Техас Джек Омохундро

Друг Дока Холидея и Уайетта Эрпа. Позднее получил прозвище Попади в Глаз Омохундро. Участвовал в вендетте Уайетта Эрпа; был обязан жизнью Холидею, который спас его как минимум в одной перестрелке.

Оскар Уайльд

Автор таких классических произведений, как «Портрет Дориана Грея» и «Как важно быть серьезным». Уайльд родился в 1854 году; был любимцем британской интеллигенции, отсидел в тюрьме за неподобающий образ жизни, который сегодня считается чуть ли не нормой поведения. Умер в возрасте сорока шести лет. В 1882 году посетил Лидвилл в ходе американского турне.

Сюзан Энтони

Родилась в 1820 году. Сюзан Энтони стала ведущим борцом за права женщин в девятнадцатом веке. В 1882 году выступала с лекциями в Лидвилле.

Джеронимо

Родился в 1829 году, настоящее имя — Гоятлай. Был шаманом племени чирикауа-апачей. Боролся одновременно против американцев и мексиканцев, пытавшихся захватить территории апачей. Вождем племени никогда не был, зато оставался довольно успешным военным лидером. В 1886 году сдался американским властям и был заключен под стражу, но к 1904 году обрел такую популярность, что даже участвовал в Международной ярмарке, а в 1905-м — в параде, посвященном инаугурации Теодора Рузвельта. Умер в 1909 году, в возрасте восьмидесяти лет.

Приложение 4

Пэт Гаррет о побеге Билли Кида (Записано в 1882 г.):

Вечером 28 апреля 1881 года Олинджер повел заключенных на ужин через дорогу от здания суда, а с Кидом в караулке остался только Белл. О дальнейших событиях известно лишь по рассказу самого Кида и скудным сведениям, полученным от мистера Гайсса, немца, что работал в том же здании. Если учесть все показания, обстоятельства и улики, складывается следующая картина.

Кид попросил Белла сводить его в отхожее место. Когда они возвращались с заднего двора, Белл сильно отстал от Кида, и потому не видел, как тот достиг лестничной площадки между первым и вторым этажами. Кид был очень подвижен: в несколько прыжков бесшумно достиг второго этажа, плечом вскрыл дверь в арсенал (даже запертая, она легко открывалась), схватил там револьвер и вернулся к лестнице. Как раз в этот момент Белл показался на площадке, и Кид в него выстрелил. Раненый, Белл устремился в обратную сторону, но на заднем дворе, не добежав до калитки в ограде, упал и умер. Кид видел его в окно; сняв с тощих запястий кандалы, бросил их на труп и крикнул: «Держи, с…а, это тоже тебе». Затем устремился в мою контору, завладел двустволкой Олинджера. Хорошее, к слову, было ружье, казнозарядное. Олинджер еще утром заряжал его при Киде (двумя патронами, на восемнадцать дробин каждый), приговаривая: «Если в тебя из такого попасть — пиши пропало». С ружьем Кид вернулся в караулку и засел у восточного окна, что выходило во двор.

Олинджер слышал выстрел и вместе с Клементсом побежал к зданию суда. Они вошли во двор, и тут с заднего двора показался Гайсс. «Кид застрелил Белла», — сообщил он. Сверху раздался голос Кида: «Здорово, приятель». Получив заряд картечи в правое плечо, грудь и бок, Олинджер воскликнул: «Да, меня он тоже застрелил!» — и умер.

Кид через караулку вернулся в контору, через нее прошел в зал суда и дальше — на балкон. Оттуда посмотрел на труп Олинджера в углу двора, у калитки. Не спеша прицелился и выстрелил со второго ствола, попав в то же место, что и первый раз. Затем сломал дробовик о перила и бросил на труп со словами: «Держи, с…ка, больше ты меня с этим ружьем пасти не будешь». Потом вернулся в арсенал, где разжился «винчестером» и двумя револьверами. На ногах у него все еще оставались кандалы, и Кид крикнул в окно старику Гайссу, чтобы тот принес ножовку. Гайсс сбегал за инструментом и забросил его в окно второго этажа. Дальше Кид велел ему седлать лошадь, принадлежавшую заместителю судебного секретаря Билли Берту.

Кид перешел к окну с видом на улицу и, сев перед ним, распилил кольцо кандалов на одной ноге. В этот момент из отеля напротив вышел Боб Брукшир. Кид нацелил на него «винчестер» и крикнул: «Ступай назад, парнишка, ступай назад. Я не желаю тебе зла, но за свою жизнь буду биться. Чтоб больше никто из отеля не выходил!»

Гайсс тем временем возился с лошадью: та вырвалась из стойла и бегала по коралю. Правда, наконец ее удалось поймать и отвести к парадному входу. Кид носился по всему зданию суда и выглядывал в окна; выбежал наконец на балкон и, приплясывая, захохотал, будто ему ничего не грозило. Он еще час просидел в здании и только потом вышел во двор. Не успел он, однако, сесть на лошадь, как та вновь взбрыкнула и ускакала прочь. Кид позвал Эндрю Нимли — заключенного, что оказался неподалеку — и велел привести лошадь назад. Нимли вначале не проявил рвения, однако быстрым нетерпеливым жестом Кид заставил его сбегать за животным. Когда заключенный вернулся, Кид заметил: «Если бы ты не послушался, старик, я бы тебя пристрелил». Забравшись наконец в седло, Кид громко, чтобы все слышали, произнес: «Передайте Билли Берту, что лошадь я верну», — и ускакал галопом прочь. На одной ноге у него так и болтались не спиленные до конца кандалы. Вооруженный «винчестером» и двумя револьверами, Кид поехал сначала по дороге на запад, но через четыре мили свернул в сторону Лас-Таблас.

Сейчас уместно вернуться на место трагедии. Пуля вошла в тело Белла под правой рукой и вышла из-под левой. Впрочем, осмотр показал: выстрел был неудачный; чудо, что Кид вообще попал. Пуля срикошетила от стены, вошла в тело Белла и, пройдя его насквозь, застряла в кирпиче. Тому есть и другие доказательства, помимо следа на стене: пуля была оцарапана и помята, в отметины забилась плоть убитого. Позднее Кид рассказывал Питеру Максвеллу, будто Белл дважды выстрелил в него и промахнулся. Сие утверждение — несомненно, ложь. До появления Олинджера прозвучало всего два выстрела; второй — скорее всего, случайный (Кид проверял добытое в арсенале оружие). Олинджера буквально нашпиговали свинцом: в груди, в боку и плече у него засело что-то около тридцати шести дробин.

Событие потрясло и напугало всех обитателей городка Линкольн. Я твердо убежден: Кид мог запросто разъезжать по главной площади до темноты, никто бы не посмел ни выстрелить в него, ни даже попытаться его задержать. Кто-то, возможно, проникся сочувствием, однако большую часть горожан парализовало страхом, едва прошел слух о том, как кровожадный головорез Кид бежал из-под стражи и убил помощников шерифа.

Для меня его побег — чрезвычайно большой провал, ответственность за который лежит и на мне. Он, этот провал — результат вопиющей безалаберности и неряшливости на службе. Я знал, насколько отчаян человек, которого мне предстояло отправить на казнь: он отличался целеустремленностью и в средствах не стеснялся; перед лицом смерти положил бы сотню человек, если бы те стояли между ним и свободой, с той же легкостью, с какой прикончил бы койота. Теперь понимаете, насколько плохо я обеспечил его охрану? Тем не менее в свое оправдание — рискуя свалить вину за побег Кида на плечи мертвых, — скажу: помощники не следовали моим инструкциям и предостережениям.

В тот злополучный день, 28 апреля, я был в Уайт-Оукс: покинул Линкольн накануне, 27 числа прибыл в Лас-Таблас и уже оттуда двинул в Уайт-Оукс. 29 числа мне пришло письмо, в котором Джон Дилэйни, эсквайр, из Форт-Стентона просто передал: Кид бежал, убив двух моих помощников. Тем же днем приехал Билли Никки и сообщил подробности. 30 числа я вернулся в Линкольн, собрал отряд добровольцев и вместе с ними отправился по следу Кида — все без толку. Спустя несколько дней прискакала лошадь Билли Берта — должно быть, Кид отпустил ее или попросил кого-то из дружков отвести животное к черте города и прогнать.

В следующий раз мы услышали о Киде из Лас-Таблас — там он украл коня у Энди Ричардсона. Подъехал к границе Форт-Самнера и, спешившись, вошел в город. Никем не узнанный, украл коня у Монтгомери Белла, что приехал в Самнер по делам. Коня Кид увел без седла и двинул на юг. Белл думал, что его обокрал какой-то мексиканец и, позвав с собой Барни Мейсона и мистера Керингтона, отправился в погоню за вором. У реки Пекос они разделились: Белл поскакал вниз по течению, а его компаньоны — в противоположном направлении. У Мейсона при себе имелась винтовка и револьвер, Керингтон ехал невооруженным. Когда они подъезжали к лагерю мексиканских овчаров, им навстречу вышел Кид. Мейсону он сразу пригрозил расправой. Про оружие тот и не вспомнил, зато не преминул пустить в ход новую пару шпор. То есть бежал. Керингтон же остался и поговорил с Кидом: тот честно признался, что увел коня Белла, потому как надо же было на чем-то покинуть пределы страны. Также Кид просил передать Беллу: если у него получится раздобыть другого скакуна, коня он вернет; если же нет — то заплатит.

Из того же разговора стало известно, что Кид некоторое время жил у одного из овчаров, Пита Максвелла, милях в тридцати пяти к востоку от Самнера, перебирался от одной фермы к другой, не задерживался на одном месте. Два с половиной месяца был в бегах, не удаляясь, впрочем — несмотря на опасность — от мест «боевой славы». Многочисленные друзья, честные и щедрые, давали ему кров, кормили, снабжали местными газетами и, если что, предупреждали об опасности. Однако конец Кида близился.

Приложение 5

Бэт Мастерсон о Доке Холидее (Записано в 1907 г.):

Док Холидей не сделал ничего, чтобы заслужить памятник в Галерее славы, однако стал чрезвычайно ярким героем на западной границе страны во времена, когда вопросы решались не в суде, а посредством револьверов. Вырос Холидей на земле Джорджии, в очень и очень респектабельной семье. Окончил колледж в родном штате, получил диплом дантиста, но по профессии проработал недолго. Похоже, слишком благородная была профессия для человека хилого здоровья и вспыльчивого нрава, а под влиянием выпитого алкоголя — еще и невероятно опасного.

Слабый физически, Док Холидей в кулачном поединке не одолел бы и пятнадцатилетнего мальчишку. Сам он это знал прекрасно и потому в моменты опасности хватался за любое подручное оружие. Человек горячий и импульсивный, пристрастный к выпивке и ссорам, он снискал большую нелюбовь тех, кто его не боялся.

Холидей не обладал лидерскими качествами, благодаря которым среди прочих героев Запада выделялся тот же Уайетт Эрп.

Если что и любил Холидей больше партии в покер, так это ссоры. Он прекрасно вписался в конфликтную обстановку Далласа. Потом он отличился в Джексборо, небольшом захолустном городке близ гарнизона Форт-Ричардсон, на северо-западной границе штата, где цивилизация пребывала еще только в зачаточной форме.

Наслышанный об убийцах, в изобилии обретавшихся на фронтире, доктор не боялся перекинуться в картишки по-крупному даже с самыми опасными людьми. В Джексборо он натворил дел очень скоро после прибытия: ссора вышла с солдатом из гарнизона, получившим увольнительную в город. Когда они с Холидеем сели за стол, солдат раскричался, мол, джорджиец сдал ему паршивые карты. Пришлось Холидею срываться в дорогу; ни к чему было вспыльчивому джорджийцу попадаться в руки военным — те непременно поймали бы его и казнили за убийство товарища. Дорога выдалась долгая и опасная, однако Холидей успел покинуть город до того, как весть о смерти несчастного вояки достигла гарнизона.

От Джексборо до Денвера, что в штате Колорадо, было целых восемьсот миль, и большая часть пути пролегала через северную часть Техаса, известную как Ручка сковородки, и кишащие враждебными индейцами (а заодно и беглыми мексиканскими бандитами) ничейные земли. Впрочем, отважный доктор справился с невзгодами дороги и вскоре достиг Денвера, оставшись при скальпе и неизбывном желании нарваться на очередную ссору. Было лето 1876 года, и хотя Денвер размерами превосходил Даллас, законы в нем и обычаи царили те же. Прожив в городе дня два, доктор понял: перебравшись сюда, он ничего не потерял.

Городок в Скалистых горах понравился ему во всех отношениях, и доктор — решив стяжать славу опасного убийцы, — не стал сидеть сложа руки. Нравы в Денвере царили жестокие, однако в городе действовал строгий закон о запрете на ношение оружия. Холидей, дабы не выделяться, отложил в сторону револьвер… и тут же приобрел жуткого вида нож. Подкованный, он поспешил пустить клинок в дело: жестоко изрезал лицо и шею некоему Баду Райану, мирному и порядочному человеку, с которым опять-таки играл в карты. Бад Райан до сих пор жив и спустя тридцать лет носит отметки, напоминающие о столкновении с кровожадным Холидеем. А тогда вновь пришла пора доктору спасаться бегством. На сей раз он отправился в Додж-Сити, что в штате Техас. Там я с ним и познакомился — хотя о его делах слышал и прежде.

Из Доджа Холидей поехал в Тринидад, что в штате Колорадо, и там спустя всего неделю после прибытия серьезно ранил выстрелом из револьвера юношу по имени Кид Колтон (с которым тоже играл в карты), по совершенно пустячному поводу. Снова пришлось бежать, и Холидей остановился в Лас-Вегасе, что в Нью-Мексико. В то время городок переживал бум, поскольку через него провели железную дорогу. В Лас-Вегасе Холидей вовсю резался в карты и как-то поссорился в салуне с местным выпивохой и транжирой Майком Гордоном. Предложил ему выйти на улицу, и только когда неприятель покинул салун, Холидей застрелил его. Из Лас-Вегаса до Додж-Сити неторным путем — пять сотен миль, и Холидей, спасаясь от погони, преодолел их в седле. В Додж-Сити он ждал до осени 1880 года, пока наконец не приехал Уайетт Эрп и не забрал его на крытой повозке. До тех пор, однако, Холидей жил тише воды, ниже травы, и многие поверили, будто все жертвы доктора сами виноваты, потому как вынуждали Холидея к насилию. Я же уверен: он сам всегда искал ссоры. Холидей душой и телом был предан Уайетту Эрпу, за которого всегда и везде готов был отдать жизнь. Он помог братьям Эрпам в тумстоунской уличной перестрелке с Маклори и Клэнтонами. Именно Док Холидей на пару с Уайеттом Эрпом убил Фрэнка Стилвела на железнодорожной станции в Тасконе — за то, что тот участвовал в покушении на Моргана Эрпа. Отправился с Уайеттом Эрпом в Уэтстон-Спрингс, где Эрп застрелил Курчавого Билла Броциуса. Даже Дамон так не старался для Пифия^[135], как Холидей — для Эрпа.

Когда Уайетт и его отряд избавились почти от всех врагов в Аризоне, Холидей вернулся в Денвер, где его арестовали по приказу властей Аризоны: те обвиняли доктора в соучастии в убийстве Фрэнка Стилвела. Произошло это весной 1882 года. Я тогда был в Денвере и сумел попасть на прием к губернатору Питкину. Выслушав мои доводы относительно дела, он отказался выдать Холидея аризонским властям. Далее ко мне поступила жалоба: якобы Холидей совершил разбойное нападение в Пуэбло, что в Колорадо. Я отвез доктора в Пуэбло, где его поместили под номинальный арест и тут же выпустили. На самом деле обвинение в разбое было выдумано мною же — при помощи этакой уловки я намеревался укрыть Холидея от аризонских властей. Те непременно взялись бы за него снова, едва Питкин сложил с себя полномочия губернатора. Власти Колорадо в тот момент еще ни о чем не догадывались. Ни одно дело, заведенное на Холидея, не доходило до суда, и всякий раз, попадая в тюрьму, он очень скоро выходил на свободу.

Когда через несколько лет Холидей умер в Гленвуд-Спрингс, он все еще проходил по делу о разбойном нападении, которое я сам же и сфабриковал (подослав «доносчика»). Док Холидей, чье настоящее имя было Джон Генри Холидей, свою бурную жизнь провел в трех союзных штатах: в Техасе, Колорадо и Канзасе (но только не в родной Джорджии), и на двух Территориях: Нью-Мексико и Аризона. Если не считать негров, убитых Холидеем в родном городе, в Техасе он застрелил двух человек — в Далласе и Джексборо. В Колорадо одного порезал и изуродовал (Бада Райана в Денвере), другого застрелил (в Тринидаде). В Лас-Вегасе, что в Нью-Мексико, убил одного, а в Аризоне прямо участвовал в нескольких убийствах.

Об авторе

Майк Резник — пятикратный обладатель премии «Хьюго» (на которую номинировался еще тридцать пять раз). Он также удостоился премии «Небьюла» и многих других престижных наград в США, Франции, Японии, Польше, Хорватии и Испании. Входил в шорт-лист номинантов на британские, австралийские и итальянские литературные премии. Согласно статистике журнала «Locus», в области короткой прозы Майк — самый титулованный среди живых и почивших коллег-фантастов. На его счету шестьдесят восемь романов (девять из которых изданы в «Pyr»), более двухсот пятидесяти рассказов, два сценария и сорок антологий. В 2012 году он был приглашен в качестве почетного гостя на Всемирный конвент научной фантастики, проходивший в Чикаго.

Выходит, только в Канзасе Холидей не успел никого убить или покалечить. Вопрос о правоте его поступков, разумеется, остается открытым. Во многих случаях, я убежден, Холидей попадал в неприятности по пьяни, что служит отягчающим обстоятельством. Да, я часто помогал доктору, но делал это не из любви к нему, а из уважения к Уайетту Эрпу, который как раз и питал к Холидею теплые дружеские чувства.

Майк Резник Пистолет для мертвеца

Как всегда посвящается Кэрол, а заодно – моему другу (и прекрасному писателю) Кевину Андерсону.

© Н. Абдуллин, перевод, 2014

© ООО «Издательство АСТ», 2014

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес, 2014

Пролог

«Тумстоун эпитаф», выпуск от 7 сентября 1881 года.

«Ярчайший городок на Западе»

Джон П. Клам, издатель.

Сегодня исполняется ровно год, как Тумстоун стал первым городом – не только в Америке, но и во всем мире, – что озарился искусственным светом. Все благодаря двум гениям: Томасу Алве Эдисону и Неду Бантлайну. Пришло время воздать должное этим двум господам, без которых жизнь в нашем городке не была бы столь яркой.

Нед Бантлайн перебрался к нам из Додж-Сити три года назад и успел изобрести пуленепробиваемую латунь. Большинство местных ранчо обшиты этим замечательным сплавом; в Тумстоуне ежедневно возводятся здания с применением сверхпрочной латуни. Из нее же сработаны дивные фонарные столбы.

А еще сегодня ровно год, как мистер Бантлайн переманил к нам своего друга мистера Эдисона. Томас Эдисон укротил для нас электричество: зажег на улицах Тумстоуна свет и запустил линию транспортного сообщения «Бант лайн». Что особенно замечательно, новые дилижансы мистера Бантлайна неуязвимы для атак разбойников и индейцев.

Пожалуй, самое удивительное изобретение этого тандема – искусственная рука мистера Эдисона. После неудачного покушения раздробленную пулей конечность пришлось ампутировать, и тогда мистер Бантлайн собрал для мистера Эдисона – под его же руководством – механический протез. Как заверяет сам мистер Эдисон, новая рука сильнее, действует лучше и, разумеется, нечувствительна к боли. Мистер Бантлайн развил эту идею в последующих экспериментах, а мистер Эдисон недавно закончил работу над фонографом; в настоящее время он трудится над неким устройством под названием «телефон».

На вопрос, какое изобретение тандем планирует следующим, мистер Бантлайн пожал плечами и ответил: «Для нас открыты все горизонты». Мистер Эдисон, усмехнувшись, добавил: «Тут я с Недом не согласен. Леонардо смотрел куда дальше, в будущее. С чего бы нам ограничивать себя настоящим?»

Что бы нового ни создали эти двое, Тумстоун гордится, что открытие свершится здесь, на его земле. Счастливой первой годовщины, мистер Эдисон!

Бой в салуне «Ориентал»

Прошлой ночью в салуне «Ориентал» произошла очередная потасовка. Выстрелов так и не прозвучало, и по заверениям маршала Верджила Эрпа, Курчавый Билл Броциус и Однорукий Келли следующие двое суток погостят в окружной тюрьме (городскую тюрьму теперь оснащают решетками из латуни мистера Бантлайна).

Дамы протестуют

В контору шерифа Джонни Биэна поступила петиция, подписанная семнадцатью местными дамами, с требованием, чтобы мистер Бантлайн оставил эксперименты определенного (неназванного) рода. Шериф Биэн ответил: мистер Бантлайн не нарушал законов и не собирается уступать требованиям. Однако миссис Элеонор Гримсон заявила: если мистер Бантлайн не прекратит опытов, ее компания устроит пикет перед мастерской.

Клэнтоны уходят от правосудия

На процессе, что продлился менее пятнадцати минут, с арестованных за кражу коней и скота Айка, Фина и Уильяма Клэнтонов сняли все обвинения. Дело закрыли, так как ни один из свидетелей не явился в суд.

Заявки на шахты

На этой неделе открылись три новые серебряные шахты, а также подано еще тринадцать заявок в пробирную контору.

Очередная трагедия

Морган Эрп сообщил: действуя по наводке одного ковбоя, он нашел обгорелые останки крытого фургона у восточной границы округа Кочис. Выживших нет. Предположительно, людей убили, а лошадей увели местные апачи. Поскольку Джеронимо не объявлял войны, действовал, скорее всего, отряд отступников.

Светские новости

Близкая подруга шерифа Биэна, актриса Жозефин Маркус изъявила желание поселиться в Тумстоуне, в то время как весь ее театр на следующей неделе продолжит гастроли и отправится в Калифорнию. Мисс Маркус, насколько нам известно, станет первой горожанкой Тумстоуна, исповедующей иудейскую веру. Добро пожаловать!

1

В салун вошел высокий, стройный мужчина с пышными висячими усами. Взгляд его скользнул мимо крупье за карточными столами, мимо портрета Лили Лэнгтри^[136] и остановился на франтоватом господине, что в одиночестве сидел у стены. Тот улыбнулся и махнул рукой; высокий человек – не обращая внимания на шепотки и косые взгляды посетителей, – подошел к франту.

– Мистер Эрп? – спросил тот, и вошедший кивнул. – Я так рад, что вы согласились прийти.

Уайетт Эрп сел напротив. Налил себе виски из бутылки, что стояла посередине стола; сделал большой глоток и утер губы рукавом черного пиджака.

– Ну хорошо, – произнес он. – Вы посылали за мной, мистер Маккарти, вам и говорить.

Собеседник пожал ему руку.

– Рад познакомиться, – сказал Маккарти. – Слава летит впереди вас, и разумеется, ваш брат известил меня о ваших текущих делах.

– Который брат? – спросил Эрп. – У меня их много.

– Верджил, – ответил Маккарти. – Хороший человек.

– Смотрю, за ним вы не послали.

Маккарти улыбнулся.

– Боюсь, служба в маршалах Тумстоуна отнимает у него все время.

– Он не сидит сложа руки, – не улыбаясь, признал Эрп. – Теперь, полагаю, вы скажете, в чем суть дела,мистер Маккарти?

– Зовите меня Сайлас.

– Сначала я бы хотел узнать, что я здесь делаю.

Маккарти огляделся.

– Может, нам прогуляться? – предложил он. – Не хочется, чтобы нас подслушали.

– Как вам угодно, – пожал плечами Эрп.

Встав из-за стола, они покинули салун и оказались на улице Дэдвуда, что в штате Колорадо.

– Вот это зверюга, – заметил Маккарти, указав на чалого скакуна у коновязи. – Когда я пришел, его здесь не было. Ваш?

Эрп покачал головой.

– В Тумстоуне лошади без надобности.

– Да уж, наслышан.

– Слухами земля полнится.

– Промозгло тут, не находите? – сказал Маккарти, когда они обогнули угол и вышли на боковую улочку.

– Бывало и хуже, – ответил Эрп. Он встал и посмотрел на Маккарти. – По вашей просьбе я проделал длинный путь; я устал, голоден и еще натер мозоль на левой ноге. Будь я проклят, если придется обойти весь город, пока вы не убедитесь, что никто вас не слышит и не читает у вас по губам. Почему бы прямо сейчас не выложить, что у вас на уме?

Маккарти кивнул.

– Пожалуй, вы правы. Доводы у вас резонные, – он последний раз огляделся. – Мистер Эрп, страна нуждается в вашей помощи.

– Я припозднился с рождением и не успел на Гражданскую войну, да и не слышал, чтобы мы где-то вели еще одну, – сказал Эрп.

– Ошибаетесь, – твердо заявил Маккарти.

– С кем же воюем? С Англией? – слегка удивился Эрп. – С Францией? Или Мексикой?

Маккарти покачал головой.

– Я не большой любитель игр в загадки, – предупредил Эрп.

Маккарти долго и пристально смотрел на него, а после сказал:

– Как по-вашему, почему граница Соединенных Штатов лежит вдоль Миссисипи?

Эрп снова пожал плечами.

– По эту сторону реки ловить особенно нечего: горстка золотых и серебряных шахт, кучка ранчо, может, пара сотен поселений и тьма индейцев.

– Вот с индейцами-то мы и воюем.

– Дохлый номер, – убежденно проговорил Эрп. – Ввяжетесь в войну с апачами и остальными краснокожими – проиграете. Эти всех перебьют.

– Смотрю, вас они не тронули, – заметил Маккарти.

– Я с ними не воюю, – ответил Эрп. Достав кисет с табаком, он принялся сворачивать себе папиросу. – Тумстоун – город шахтеров, добывающих серебро, а серебро индейцам неинтересно. У нас нет ничего, что нужно им, у них – ничего, что нужно нам.

– У них есть то, что нужно Соединенным Штатам, – возразил Маккарти, отмахиваясь от мухи.

– Что же? – спросил Эрп, закуривая.

– Западная половина континента, конечно же.

– На кой она вам?

– Судьбой нам уготовано выйти к Тихому океану, – решительно произнес Маккарти.

– Я и прежде слыхивал эту чушь про судьбу и прочее, – сказал Эрп. – Коли нужна земля – почему не купите ее у аборигенов?

– Мы не платили ни за дюйм земли Соединенных Штатов! – отрезал Маккарти. – Не собираемся платить и впредь.

– Если память мне не изменяет, Нью-Йорк вы купили. За двадцать четыре доллара, так?

– Ситуация была совершенно иная, – вскинулся Маккарти. – Правительство Соединенных Штатов не заплатило ни цента, ведь тогда не существовало самих Соединенных Штатов.

– Ну хорошо, судьбой вам предначертано захватить землю от океана до океана, – произнес Эрп. – Хотите отобрать ее у индейцев? Удачи.

– Вот тут-то и понадобитесь вы, мистер Эрп.

Эрп усмехнулся.

– Мне распугать апачей, сиу, шайенов и прочие западные племена, чтобы они оставили вам землю и, поджав хвосты, бежали в Канаду и Мексику?

Маккарти улыбнулся.

– Мы рассчитываем на другое.

– На что?

– Позвольте объяснить. Наша граница лежит у Миссисипи не потому, что мы не смогли побить индейцев. Мы били британцев, сумеем одолеть и местных – племя за племенем, по одному или все разом, на поле брани, – с презрением произнес Маккарти. – С чем нам не справиться, так это с магией шаманов. У нас – винтовки и картечницы Гатлинга, зато у шайенов – Римский Нос, а у апачей – Гоятлай. Те еще колдуны, силы им не занимать!

– Гоятлай? – нахмурился Эрп.

– Вам он известен как Джеронимо, – пояснил Маккарти. – Так вот, эти двое – и десятки менее известных шаманов – пустили в ход колдовство, дабы сдержать нас.

– Ошибаетесь, – сказал Эрп. – Меня, моих братьев и чертову уйму народа они не сдержали.

– Просто вас на Западе терпят, – возразил Маккарти. – Вы не представляете угрозы для местных. Не воюете с ними, не охотитесь на их дичь, и хотя воды в тех землях мало, ее хватает небольшим племенам аборигенов и поселениям белых.

– Они принимают не только белых, – заметил Эрп. – Почти в каждом племени имеется беглый или вольноотпущенный раб, в качестве переводчика. Краснокожим не приходится учить наш язык, а нам – их, – Эрп помолчал и добавил: – Итак, вы объяснили, почему Соединенные Штаты не переходят Миссисипи, но так и не сказали, что требуется от меня. Надеюсь, вы не думаете, будто я в одиночку стану воевать против апачей?

– Разумеется, нет, – ответил Маккарти. – Мы готовимся противостоять их магии.

– Тогда какого дьявола я тащился из Тумстоуна в Дэдвуд? – раздраженно спросил Эрп.

– Вы и ваши братья содержите салун «Ориентал», ведь так?

– Два.

– Два салуна? – удивился Маккарти.

– Два моих брата: Верджил и Морган. Когда дела пойдут в гору, пошлем за Джеймсом и Уорреном.

– Что скажете, если я предложу вам с братьями поработать на меня, не закрывая салуна? Денег получите вдвое больше, чем принесет за это время «Ориентал».

– Спрошу, кого убить: Джеронимо или президента Гарфилда?

Маккарти весело рассмеялся.

– Надеюсь, вам не придется никого убивать.

Повисла небольшая пауза, после которой Эрп произнес:

– Я жду.

– Во-первых, все, что я скажу, должно остаться в тайне. Вы согласны?

– Приятно было познакомиться, мистер Маккарти, – ответил Эрп и развернулся в сторону салуна.

– Погодите! – окликнул его Маккарти.

– Я ничего не обещаю наперед, мистер Маккарти. Я, может, и не открою никому того, что вы скажете, однако не стану обещать этого, пока вы, собственно, не скажете, в чем дело.

Подумав немного, Маккарти наконец согласился:

– Справедливо. Как вам Тумстоун?

– Мне нравится, – озадаченно ответил Эрп. – Там определенно лучше, чем в Додже или Уичито.

– Оно и понятно. Вы знаете, что улицы Нью-Йорка и Бостона до сих пор освещаются газовыми фонарями, а главным транспортным средством там остаются ноги: либо наши две, либо лошадиные две пары.

Эрп пристально посмотрел на Маккарти.

– Это как-то связано с Томом Эдисоном, я прав?

– Он – самый яркий научный ум из всех, что рождались на нашей земле. Еще Бен Франклин доказал: электричество обладает потрясающей силой, но только Томас Эдисон сумел его укротить. Потенциал электричества поистине безграничный. Да, мистер Эрп, в этом деле замешан Томас Эдисон. Как думаете, почему он переехал в Тумстоун? В Нью-Йорке или Балтиморе он мог бы зарабатывать в десять раз больше, – не дожидаясь ответа, Маккарти продолжал: – Мы заплатили ему, чтобы он перебрался в Тумстоун и там, втайне, изучил индейских шаманов, нашел, что можно противопоставить их магии.

– Хотите, чтобы я с братьями взялся его защищать, – подсказал Эрп.

– Совершенно верно. Помимо шерифа Биэна, чья репутация, скажем так, вызывает сомнения, вы в Тумстоуне единственные стражи закона. Именно вы очистили от бандитов Додж-Сити и Уичито. Верджил в Прескотте поработал не хуже.

– Поймите одно, – сказал Эрп, – Верджил – маршал Территории Тумстоун. Государственных маршалов у нас нет. Полномочия у Верджила неопределенные. Должность ему придумали владельцы шахт, потому как срок Биэна истекает только через два года, а самому шерифу никто не верит. Верджил скорее работает на себя, чем на общество.

– Это уже детали, – нетерпеливо отмахнулся Маккарти. – Просто защитите Эдисона!

– От кого?

Маккарти беспомощно пожал плечами.

– Понятия не имеем. Белых на Западе все прибывает и прибывает, местные чуют угрозу. Мы замалчиваем факты, однако разрушено уже пять городов: их сожгли дотла, жителей вырезали. Скоро бум ожидается и в Тумстоуне, благодаря новым серебряным жилам…

– …и новинкам от Эдисона и Бантлайна, – подсказал Эрп.

– Вы правы, – согласился Маккарти. – Мистер Эрп, мы не можем потерять Томаса Эдисона. Он – наша самая большая, если не единственная, надежда исполнить предназначение Америки. Эта земля уготована нам, и ничто не должно стоять у нас на пути.

– То есть вы не знаете, кто планирует – и планирует ли вообще – покушение на Эдисона? – уточнил Эрп.

– До нас доходят кое-какие слухи, – признался Маккарти. – Верить им безоговорочно нельзя, игнорировать их – тоже. Эдисон слишком важен. Ваша работа – его защитить. Покушаться могут индейцы, завистливый конкурент или предприниматель, желающий украсть его работы и нажиться на них. Может быть, наемный убийца, действующий от имени любой из перечисленных сторон. Мы не знаем, кто покусится на Эдисона, знаем только, что угроза реальна. Вам надо ее устранить.

– Проще сказать, чем сделать, мистер Маккарти.

– Знаю, и потому связался с Уильямом Мастерсоном.

Эрп нахмурился и озадаченно повторил:

– Уильям Мастерсон?

– Вы с ним на пару восстановили закон и порядок в Додж-Сити.

– Вы хотели сказать: Бэт Мастерсон, – улыбнулся Эрп.

– Думаю, да, – ответил Маккарти. – Как бы там ни было, он наше предложение принял и в это самое время едет в Тумстоун.

– Славно будет снова с ним поработать, – признал Эрп. – Лучше законника не сыскать.

– Ну, вас таких четверо: вы, ваши братья и Мастерсон. Есть надежда, что перед этакой силой любая угроза спасует.

– Мне пригодится еще человек, – сказал Эрп.

– Еще законник?

Мрачно усмехнувшись, Эрп покачал головой.

– Кто же тогда? Шаман из дружественного нам племени?

– Этот человек колдует при помощи револьвера.

– Он готов ради вас заглянуть в глаза смерти?

– Он смотрит ей в глаза ежеутренне, – сказал Эрп.

– Ежеутренне? – смущенно переспросил Маккарти.

– Когда глядится в зеркало.

2

По пыльной равнине катил обшитый латунью дилижанс. В ином месте на Западе – да и на Востоке – страны его тянула бы за собой четверка лошадей, но здесь, на Территории Тумстоун, им двигал скрытый во чреве повозки двигатель: гудящий агрегат, заряженный электричеством. Возница, устроившись в бронированной кабинке сверху, правил при помощи простого ускорителя и рулевого механизма. С пассажирами он общался через переговорную трубку. Знак на дверце экипажа сообщал всем и каждому, что сие транспортное средство принадлежит компании «Бант лайн», а картечницы Гатлинга на крыше отваживали как индейцев, так и разбойников.

Последнее было весьма кстати, поскольку в самóм экипаже ехал изможденного вида пассажир: пепельный блондин, густые усы, пронзительный взгляд серых, почти бесцветных глаз; дорогой серый сюртук и черные брюки. На тонкой леске у него на шее висел зловещего вида нож; в кармане жилета лежал небольшой револьвер, а в кобуре на поясе – облегченный «кольт» с перламутровой рукояткой. На вид едва живой, ростом этот пассажир был чуть ниже шести футов и весил от силы сто тридцать фунтов, однако все, кто слышал его имя, знали: он – куда страшнее пулеметов Гатлинга.

Рядом с ним на сиденье лежало две сумки: небольшой саквояж «гладстон» и маленький, сильно потертый черный саквояжик. Сквозь полуопущенные веки пассажир смотрел в окно, не обращая внимания на бесконечную трескотню попутчика – плешивого пожилого господина напротив.

Внезапно из рожка раздался голос возницы:

– Слева приближаются апачи. Скорее всего, хотят поупражняться в стрельбе, – сверху из пазов в оконных рамах выехали латунные пластины. – Сейчас вы услышите стук: это пули и стрелы отскакивают от брони экипажа. Индейцы немного позабавятся. Будь у них серьезные намерения, они завалили бы дорогу в узком месте камнями. Беспокоиться не о чем.

– Вы уверены? – спросил лысеющий пассажир.

– Мистер, если бы они знали, кого я везу, то удрали бы, поджав хвосты.

Господин с любопытством уставился на тощего попутчика.

– Он вас имел в виду?

Худой пожал плечами.

– Может быть, – ответил он, растягивая слоги на южный манер, и с тенью улыбки на губах добавил: – Больше-то вроде и некого.

– Разрешите поинтересоваться, кто вы?

– Меня зовут Джон Генри Холидей, – он похлопал по черной сумке. – Практикую зуболечение. Если надо закрыть дупло или выдернуть зуб – обращайтесь. Только сначала доберемся в Тумстоун.

– Джон Генри Холидей, Джон Генри Холидей… – повторял пожилой господин, вздрагивая всякий раз, как в экипаж ударяла пуля. – Имя вроде знакомое, однако вряд ли я… Господи боже мой! – ошеломленно замер он. – Док Холидей!

– К вашим услугам, – кивнул Холидей.

– Надеюсь, я не сказал и не сделал ничего, что оскорбило бы ваши чувства, мистер Холидей, сэр? – обеспокоенно спросил пожилой.

– Можно просто Док.

– Эти индейцы не подозревают о своем счастье! – пылко произнес плешивый, когда по дверце экипажа чиркнула стрела. – Вы когда-нибудь убивали индейцев, мистер Холидей?

– Док, – повторил Холидей.

– Док, – поспешил исправиться пожилой. – Так как, убивали?

– Возможно.

– Не желаете говорить об этом?

– Верно замечено, – ответил Холидей.

Пожилой достал сигару и закурил, стараясь не обращать внимания на боевые вопли апачей: индейцы неслись вслед за экипажем и постреливали из луков и ружей.

– Не возражаете? – спросил он у Холидея.

Тот мотнул головой.

– Где же мои манеры! – пожилой предложил непочатую сигару Холидею. – Не желаете?

– Нет, благодарю.

– Сигары хорошие. Я купил их в Цинциннати, как раз перед отбытием на Запад.

– Я не курю, – сказал Холидей.

– А я думал, в этой части страны курят все.

– Не совсем так, – ответил Холидей. Он поспешно вытащил из кармана носовой платок и откашлялся в него.

– Недобрый знак, – заметил попутчик, увидев на платке капли крови.

– Не то чтобы я с вами не согласен, – язвительно произнес Холидей.

– Дым не мешает вам? Могу убрать сигару.

– В окно вы ее точно не выбросите – пока не минуем территории индейцев. Ежели попытаетесь загасить прямо тут, в салоне, то, скорее всего, подожжете ковер или подушку сиденья. Так что курите и не переживайте.

– Вы уверены?

Холидей взглядом дал понять: да, он уверен и вообще устал от разговора с попутчиком. Тогда плешивый господин принялся оправлять на себе пиджак, отряхивать пыль с рукавов. Затем достал гребень и причесал то немногое, что еще оставалось от волос.

Еще одна пуля засела в бронированной пластинке на окне, еще несколько стрел отскочило от дверцы экипажа, и через мгновение возница сообщил:

– Апачи наигрались и возвращаются домой под юбки к своим скво. Я открою окна, когда последний из них окажется вне пределов полета пули.

Не прошло и минуты, как окна открылись, и пожилой господин выбросил наконец сигару. Затем он поинтересовался, далеко ли еще до пункта назначения.

– Будем в Тумстоуне где-то через полчасика, – ответил возница. – Вот еще одна причина, по которой я понял, что индейцы настроены не серьезно. Хотели бы убить нас, не дали бы подъехать так близко к городу.

Холидей достал из кармана небольшую бутылочку и отпил из нее.

– Мое лекарство, – смущенно улыбнулся он. – Не желаете угоститься, мистер?..

– Уиггинс, – ответил попутчик, принимая у Холидея бутылочку. – Генри Уиггинс. И да, благодарю. – Поднеся сосуд к губам, он произнес: – Не сочтите за оскорбление, мистер… э-э… доктор… Док, это безопасно?

Холидей пожал плечами.

– Ну, я-то ничем не заразился.

Уиггинс уставился в бутылочку и – решив, что вернуть ее просто так для здоровья опаснее, чем распробовать, – сделал небольшой глоточек.

– Прекрасно, – сказал он, возвращая бутылочку владельцу.

– Пойло как пойло, – ответил Холидей.

– Люди говорят, да и в газетах пишут, что вы вернулись на Восток, – сообщил Уиггинс. – Правда, что вы перебили всех тех людей?

– Сомневаюсь.

– У меня в Далласе сестра живет. Пару лет назад она писала о вас. Вы уже тогда были знамениты, – Уиггинс вдруг сделался жутко нервный. – Сестра рассказывала, что как-то ночью вы уехали из города, и чертовски поспешно.

Холидей криво усмехнулся. Уиггинс, ждавший иной реакции, обрадовался, впрочем, и этой.

– Да, пожалуй, можно и так сказать, – хихикнул Холидей.

– Сестра сказала, что вы убили человека, – продолжал Уиггинс.

– Она права.

– И что суд признал вас невиновным, мол, вы просто защищались.

– Обычно я только защищаюсь.

– И что вы покинули город спустя всего несколько часов после того, как вас оправдали.

Холидей снова усмехнулся.

– Случились кое-какие разногласия с властью. Я оставался свободным человеком с чистыми совестью и репутацией, однако шериф решил, будто в Далласе без меня станет спокойнее. Пришел ко мне под вечер и велел убраться из города до восхода солнца. Мое непослушание он и его помощники восприняли бы как личное оскорбление.

– Он права не имел! – возмутился Уиггинс.

– Права там ничего не решали, – ответил Холидей. – На стороне шерифа было семь стволов, и среди них – Коул и Джим Янгеры^[137]. Вот я и решил уехать. Правда, четыре часа спустя – как раз когда я паковал последние инструменты, – шериф снова заявился ко мне в кабинет. Похоже, к другому дантисту в глубокий час ночи он обратиться уже не мог, а зуб болел и нарывал жутким образом, – Холидей усмехнулся. – Тогда я усадил шерифа в кресло, усыпил веселящим газом и вырвал все до единого зубы.

Уиггинс расхохотался, запрокинув голову.

– Мне нравится ваш юмор, Док!

– По мне, так это правосудие, – поправил его Холидей. – Хотя какое правосудие без юмора?

– Надеюсь, вы позволите угостить вас, когда мы будем в городе? – предложил Уиггинс, нашедший наконец компанию Холидея приятной.

– Охотно, – ответил тот. – Боюсь утверждать наверняка, но у меня такое чувство, что миру придет конец, если я хоть раз откажусь от приглашения выпить.

– Где же мне вас найти? – спросил Уиггинс.

– С ночлегом я пока не определился, однако большую часть дня буду, наверное, проводить в салуне «Ориентал».

– Там вас и найду, – пообещал Уиггинс. – Сам я поселюсь в пансионе на Аллен-стрит.

– А чем вы занимаетесь? – спросил Холидей.

– В данный момент я еще не решил.

– Собираетесь попробовать себя на добыче серебра, как большая часть переселенцев?

– Не хотелось бы познать этакий труд, – ответил Уиггинс. – Я коммивояжер, торговал корсетами – по всему Огайо и вдоль Миссисипи, конфетами – в Чикаго и Детройте, клеймами – по всему Техасу, и даже кое-каким оружием от имени мистера Кольта. Говорят, у Томаса Эдисона и Неда Бантлайна полно добра, на которое люди готовы раскошелиться. Вот я и решил взглянуть: не удастся ли наладить торговлю в новых поселениях по сию сторону Миссисипи, вроде Сент-Луиса, Талсы или Далласа.

– Интересно, – совершенно не заинтересованно произнес Холидей.

– Может, мне удастся подобрать что-нибудь пригодное вам, – сказал Уиггинс. – Говорят, Бантлайн изобрел пулемет Гатлинга размером с револьвер.

– Если в перестрелке тебе нужно больше одного ствола, ты труп, – убежденно произнес Холидей.

– Таких вопросов коммерция не решает, однако все только и говорят, что Тумстоун полнится новинками от Бантлайна и Эдисона.

– Говорят, – согласился Холидей. – Зато редко кто из ваших клиентов станет покупать их уличные фонари и экипажи вроде этого.

– Ваша правда, – сказал Уиггинс. – Впрочем, у Эдисона и Бантлайна должно быть кое-что, пригодное обычным гражданам.

– Очень может быть.

– Жаль, что еще не придумали механического шахтера, – продолжал Уиггинс.

– Мне бы хватило и пары механических легких, – ответил Холидей.

– Тогда удачи вам, – пожелал Уиггинс.

– Мне уже повезло в жизни… просто не с легкими.

Остаток пути они провели в молчании.

– Въезжаем в Тумстоун, – известил наконец пассажиров возница.

– Ну, и где же электрические фонари, о которых я так много слышал? – поинтересовался Уиггинс.

– Стоят вдоль улиц. Мы зажигаем их только с наступлением темноты, – ответил возница. – Где вас высадить, господа? Или желаете проехаться до депо?

– Мне на угол Четвертой и Аллен-стрит, – попросил Уиггинс.

– Остановитесь у миссис Освальд?

– Да.

– Берегитесь говяжьего рагу, – хихикнул возница. – Как насчет вас, Док?

– Мне в «Ориентал».

– Будем там через минуту.

– Не забывайте, – напомнил Уиггинс, пожимая руку Холидею, – я обещал угостить вас выпивкой.

Экипаж тем временем сбавил ход и затормозил. Металлическая дверца распахнулась, из-под порожка появились складные латунные ступеньки, и Холидей – которого слегка пошатывало после долго сидения в дороге – покинул салон дилижанса.

– Не поможете ли с багажом? – попросил он, поняв, что большой саквояж один вытащить не сможет.

– С радостью, – ответил Уиггинс, передавая Холидею сумки.

– Я возьму твои пожитки, – произнес глубокий голос, и Холидей обернулся.

– Здравствуй, Уайетт, – сказал он. Дверца у него за спиной закрылась, и металлический экипаж покатил себе дальше по улице.

– Рад снова увидеться, Док, – ответил Эрп. – Проголодался поди? Дорога выдалась длинная.

– Жажда замучила, – сказал Холидей. Уперев руки в боки, он пригляделся к салуну «Ориентал»: крупная добротная постройка, дерево не тронуто сухой гнилью и никакой латунной облицовки – наверное, потому, что кроме самих Эрпов, другой защиты заведению не требовалось. Сквозь пару больших окон было видно, что происходит внутри. – Неплохо ты устроился для законника из небольшого городка.

– Говорят, и ты неплохо живешь, для больного чахоткой дантиста, – ответил Эрп.

– Ты про покер и фараон? Думаю, моя карьера дантиста закончена. Трудно поддерживать ее, когда кашляешь прямо на пациентов.

– Пройдем внутрь, – пригласил его Эрп, направляясь к пружинным дверям. – Верджилу и Моргану не терпится увидеть тебя, а в баре наверняка сыщется что-нибудь от кашля.

– Если не сыщется – только укажи на врагов, и я их обкашляю, – улыбнулся Холидей.

– Кашлянуть будет мало, – мрачно предупредил Эрп.

3

– Что это за чертовщина у тебя на бедре, Уайетт? – спросил Холидей, когда они входили в салун.

– Моя пушка.

– Отродясь не видал, чтобы пушка занимала столько места.

Эрп улыбнулся в ответ и достал оружие из кобуры: сработанное из той же сверхпрочной латуни, что и броня дилижанса, оно имело четыре вращающихся ствола – прямо как у пулемета Гатлинга, только в длину они были всего дюймов шесть.

– Можно? – протянул руку Холидей.

– Да ради бога, – ответил Эрп.

– Стволов до черта, зато патронов маловато, – заметил Холидей, разглядывая оружие.

– Заряд – двенадцать патронов, однако Нед работает над увеличением боезапаса.

– Нед?

– Нед Бантлайн, – уточнил Эрп. – Это он собрал экипаж, которым ты сюда добирался, а еще электрические фонари и кучу других диковин, которые тебе предстоит увидеть.

– Я-то думал, – нахмурился Холидей, – это все работа Томаса Эдисона. По крайней мере, так писали в газетах. Может, нас наняли охранять не того человека?

– Эдисон – гений, что придумывает и проектирует все эти хитрости. Бантлайн – гений, что производит их на свет. Потерять нельзя ни одного из них.

– Хотелось бы с ними увидеться.

– Увидишься, – пообещал Эрп. – Но сначала навестим другую компанию, которая тебя заждалась.

Он повел Холидея через салун; за спинами у них шептались: «Он?»

«Ты смотри, какой тощий. Но это он, Док, точно-точно».

«Скольких он убил?»

«Зачем приехал сюда?»

Двое приятелей, не обращая внимания на пересуды, прошли в заднюю комнату – там за столом сидело еще двое высоких усатых мужчин.

– Привет, Док, – сказал старший. – Хорошо, что приехал.

– Привет, Вердж, – ответил Холидей, пожимая ему руку.

– Убил кого-нибудь сегодня, висельник ты беглый? – спросил младший.

– С обеда – еще никого, Морг, – ответил Холидей с теплотой, которой не проявил по отношению к остальным двум Эрпам.

Морган Эрп поднялся из-за стола и обнял Холидея.

– Черт подери! Как славно вновь тебя увидеть, Док!

– Лучше держаться подальше от этих механических дилижансов, скажу я тебе, – признался Холидей. – У лошадей хватает мозгов объезжать неровности на дороге. Нашему вознице ума явно недоставало.

– А в остальном как, доехал хорошо? – спросил Верджил Эрп.

– В паре миль от города напали индейцы, – сказал Холидей. – Возница заверил, что они только резвились. – Помолчав, он едва заметно усмехнулся: – Надо думать, что стрелами и пулями нас хотели защекотать до смерти.

– Узнаю старину Дока! – рассмеялся Морган. – Ты хоть когда-нибудь огорчаешься?

– Когда проигрываюсь в карты или когда трезв как стеклышко, – ответил Холидей. – Где, черт подери, стул?

Морган вышел в смежную комнату и секунду спустя принес ему стул.

– А в Додже еще и подушки подкладывают, – припомнил Холидей, присаживаясь.

– Дьявол! – выругался Морган. – Сегодня как раз все застирали, вместе с салфетками. Придется тебе немножечко потерпеть, Док.

– Хорошо, хорошо, – сдался Холидей. – Итак, сейчас вы, полагаю, изложите суть дела? Зачем я здесь?

– Надо защитить Тома Эдисона, – сказал Верджил. – Я думал, Уайетт уже сообщил тебе.

– Сообщил. Но от кого мы будем защищать Эдисона?

– Список довольно обширный, – ответил Верджил. – С тех пор, как Том изобрел металлические экипажи и новые револьверы с винтовками, многие индейцы желают ему смерти. Смерти ему желают и местные – за изобретение сверхпрочных тюремных решеток… и, хочешь – верь, хочешь – нет, еще он изобрел замóк без ключа. Прямо как в банковском хранилище. Возможно, конкуренты хотят сжить его со свету, однако есть еще города на Востоке, жители которых с радостью похитили бы его и засадили работать над освещением и прочими удобствами.

– Очевидных кандидатов нет? – догадался Холидей.

– У всех мотивы убедительные.

– Нас четверых может и не хватить для работы.

– Сюда едет Мастерсон, – напомнил Морган. – Уайетт тебе не сказал?

– Бэт не наемный стрелок, – заметил Холидей. – Я думал, он едет помогать маршалам, а не сторожить Эдисона.

– Это, считай, одно и то же, – сказал Верджил.

– Ну, раз уж я здесь, – произнес Холидей, – хотелось бы оглядеться. Надо повидаться с человеком, которого мне предстоит защищать.

– Да, время еще есть.

Холидей встал из-за стола.

– Тогда идемте, пока не стемнело.

– В этом городе нет разницы, ночь на дворе или день, – напомнил Морган.

– Тогда идемте скорее, пока не собрались все картежники, – поправился Холидей. – Если Уайетт подскажет дорогу…

– Я тебя сам отведу, – вызвался Эрп.

– Нет нужды.

– Еще как есть. Не хочу, чтобы печально известный Док Холидей заглянул по ошибке не в тот дом и до смерти перепугал невинного горожанина.

– Кстати, нечего таскать по всему городу скарб, – сказал Морган и спрятал саквояжи Холидея в шкаф. – Приходи, когда подкрепишься и найдешь, где переночевать. Серьезные игроки у нас собираются часов в девять.

– Приду, – пообещал Холидей, выходя вслед за Эрпом из салуна. Уже на улице он обратился к компаньону: – Коней у коновязи не видать. Непривычно как-то…

– Станет еще непривычнее, когда зайдет солнце, и Джонни Биэн дернет за рубильник.

– Джонни Биэн?

– Наш шериф. Том дал Тумстоуну свет, а шериф зажигает фонари и гасит их.

– До меня доходили дурные слухи о нем.

– Все – правдивые, – заверил друга Эрп. – Ладно, пошли. Мастерская в паре кварталов отсюда.

По пути они миновали четыре салуна, лавку зеленщика, пару галантерей (в одной из которых продавали вездесущую латунную облицовку), фотосалон, заколоченную конюшню и заброшенный кораль. Наконец остановились у пары небольших кирпичных строений, соединенных тоннелем из той же сверхпрочной латуни.

– Если не считать латунной трубы, – заметил Холидей, – то вроде ничего неординарного…

– Для короля гениев девятнадцатого века Эдисон и правда очень непритязательный.

– Вон то соседнее здание – Бантлайна?

– Да, – сказал Эрп.

– Так и думал. Тоннель – для безопасного перехода?

– Верно, – кивнул Эрп.

– Над чем сейчас работает Эдисон?

– В его же интересах поскорее разработать что-нибудь против чертовой магии шаманов, – ответил Эрп. – Мне до смерти надоело слышать об этой штуковине, над которой он последний месяц трудится, – флюороскопе.

– Флюороскоп? – переспросил Холидей.

– Машина, что позволит тебе заглянуть прямо под кожу человеку и увидеть все его потроха. Можешь такое вообразить?

– Как по мне, это и есть магия, – ответил Холидей. Пристально глядя на дом, в котором скрывалось этакое чудо, он произнес: – Похоже, у индейцев на колдовство больше нет монополии. Ну что, идем, заглянем в гости?

Эрп постучался в дверь, и на порог вышел мужчина слегка за тридцать. Первое, что бросилось в глаза Холидею – его искусственная рука. После Гражданской войны он повидал много людей с протезами, однако почти все искусственные конечности были деревянные или из слоновой кости. Рука же Эдисона представляла собой сложное сочетание латунных пластинок и подвижных деталей; внутри нее жужжала пара моторчиков, а на конце имелась внушительного вида клешня.

На одном глазу мужчины имелся защитный окуляр, выполняющий заодно роль увеличительного стекла.

– Том, – сказал Эрп, – познакомьтесь с моим старым другом. Тем самым, что будет охранять вас, дабы вы и дальше радовали нас новыми изобретениями. Док Холидей.

– Наслышан о вас, мистер Холидей, – сказал Эдисон.

Холидей осторожно пожал протянутую клешню.

– Уверен, в основном враки, – произнес он. – Кстати, зовите меня просто Док.

– Тогда уж и вы меня – просто Том.

– С радостью.

– Вам обязательно стоит познакомиться с Недом Бантлайном, – сказал Эдисон. – Я ведь только придумываю все эти штуковины, а жизнь им дает он.

– Сразу от вас отправимся к нему, – пообещал Эрп.

– В этом нет необходимости, – сказал Эдисон. – Прошу за мной.

Он провел их в тесный кабинет, где стоял заполненный до отказа книжный шкаф, а рядом с ним на полу громоздились не вместившиеся тома. Тут же располагался деревянный письменный стол, заваленный бумагами; на латунном столе разместилась пестрая коллекция пробирок, мерных бутылочек и флаконов, а еще пара миниатюрных моторов. У деревянного стола стоял единственный табурет, плюс маленький стул – у книжного шкафа, но и тот был завален книгами. Комнату освещала электрическая лампа под потолком.

– Видите вон то небольшое устройство на столе, Уайетт?

– Да.

– Потяните за рычажок на крышке.

Эрп подошел к столу и выполнил указание.

– Вот так?

– Именно.

– Что дальше?

– В кабинете у Неда прозвенел звонок. Нед вот-вот примчится, недоумевая, зачем я его потревожил, – с улыбкой ответил Эдисон. И точно, через пару секунд через другую дверь в кабинет вошел коренастый лысеющий мужчина лет за шестьдесят.

– В чем дело? – спросил он и тут же приметил двоих гостей. – А, Уайетт! Стойте, не говорите, кто ваш друг. Доктор Холидей! Я ваш большой поклонник.

– Док, – поправил его дантист. – Я только что приехал на вашем дилижансе, мистер Бантлайн.

– Гордость моя и отрада, – просиял механик. – Ее не надо кормить, она не сломает ногу, может пройти сотни миль без отдыха, она быстрей любого скакуна и неуязвима для пуль и стрел. Вам было удобно в пути?

Холидей кивнул.

– И безопасно.

Бантлайн просиял, точно гордый за чадо отец.

– Когда-нибудь я пересеку на своем дилижансе континент, – он повернулся к Эрпу: – Должен сказать: мне все чаще угрожают Ковбои.

– Снова Айк? – нахмурился Эрп.

– И братья Маклори, и Курчавый Билл Броциус, – добавил Бантлайн и обратился к Холидею: – Сдается мне, если я запущу массовое производство самоходных экипажей, их делу конец.

– Что у них за дело? – спросил Холидей. – Грузоперевозки?

– Конокрадство, – рассмеялся Бантлайн. – Ковбои похищают коней в Мексике и продают здесь. Я загублю большую часть их рынка, если они не загубят меня прежде.

– Просто укажите на них, – предложил Холидей, – и я улажу проблемку еще прежде, чем вечером присяду за игорный стол.

– Нельзя просто взять и пристрелить их, Док, – возразил Эрп. – Ты теперь на стороне закона и работаешь на правительство.

– Правительство меня не за обаятельную улыбку наняло.

– Я не пропаду, Док, – заверил Холидея Бантлайн. – Как раз работаю над созданием легкой нательной брони. Если получится, то и для вас с Эрпами ее изготовлю.

– Знаете, чего бы мне на самом деле хотелось? – произнес Холидей. – Окуляр, который вы изготовили для Тома. Очень бы пригодилось в зубоврачебном деле.

– О, сущие пустяки, – ответил Бантлайн. – Приходите завтра днем – будет готово. И еще я справлю вам револьвер как у Уайетта.

– Нет уж, благодарю, – смущенно улыбнулся Холидей. – Мне нужен такой, который я могу поднять и навести на врага.

– Ну что ж, если вдруг понадобится новое оружие – обращайтесь напрямую ко мне.

– Я запомню, – пообещал Холидей. – Однако теперь, когда мы перезнакомились, не смею дольше вас задерживать. Я лишь хотел увидеть вас лично. Хорошо, что и вы посмотрели на меня: если заметите, как я околачиваюсь где-то поблизости, то уже не решите, будто я замышляю убить вас или похитить.

Эдисон шагнул к нему и протянул механическую руку.

– Приятно было познакомиться, Док. Заглядывайте в любое время.

– Полностью солидарен с коллегой, – добавил Бантлайн.

– Всю неделю я, думаю, проведу в мастерской, – предупредил Эдисон. – Буду работать над новым изобретением.

– Над той самой штуковиной, что позволит заглянуть внутрь человека? – уточнил Эрп.

– Именно. Она спасет множество жизней.

– Если придумаете, как противостоять магии Римского Носа, спасете еще больше жизней, – подчеркнуто произнес Эрп.

– Я и над этим работаю, – заверил его Эдисон.

– Мы вас сегодня увидим? – обратился Эрп к Бантлайну.

– Навряд ли, – ответил тот. – После ужина, если не ошибаюсь, привезут еще одну барышню.

– Ну, тогда мы откланяемся.

Эрп с Холидеем покинули мастерскую.

– Будь моя воля, я предпочел бы образ жизни Бантлайна, – с улыбкой признался Холидей. – Представь: девиц подвозят тебе прямо в кабинет. Вот бы мне такую работенку.

– Ты все неправильно понял, Док, – улыбнулся Эрп.

– Да? – выгнул бровь Холидей. – Так просвети меня.

– Если я на твой счет не ошибаюсь, ты скоро сам все узнаешь, – продолжая улыбаться, ответил Эрп. – В противном случае Морг больше моего позабавится, объясняя тебе, в чем дело, – помолчав, он спросил: – Вернешься со мной в «Ориентал»?

– Мне еще жилье надо подыскать, – сказал Холидей. – Приду попозже.

– Тогда до встречи, – попрощался с ним Эрп и направился в сторону салуна.

Холидей пошел дальше боковой улочкой, высматривая гостеприимный дом, где можно было бы остановиться.

Таковой он вскоре нашел, хотя ожидал совсем другого.

4

Холидей дошел до конца боковой улочки, свернул у ряда непримечательных лавок с латунной облицовкой, снова повернул и оказался на Фремонт-стрит. В дальнем конце улицы заметил пару вывесок меблированных комнат и уже направился было к ним, когда его окликнули.

– Эй, Док!

Обернувшись, Холидей увидел спешащего к нему Генри Уиггинса.

– Вот уж не думал, что встречу вас так скоро, – признался коммивояжер.

– Городок вроде не велик, – ответил Холидей. – И, насколько я могу судить, в этой его части живут главным образом приезжие.

– Как вам фонари? – спросил Уиггинс. – Светло будто днем.

– Я и прежде фонари видал, но те были масляные. Эти светят ярче, без огня и без запаха гари.

– Кстати, нашли, где остановиться?

Холидей пожал плечами.

– Как раз озаботился поисками.

– На Аллен-стрит есть милый отельчик, – подсказал Уиггинс.

Холидей покачал головой.

– По мне, и меблированная комната ничего. Дешевле выйдет.

– Знаменитость вроде вас может позволить себе номер в отеле.

– Может, – признал Холидей, – но я лучше пущу сэкономленные деньги в игру.

– Говорят, деньги можно потратить не только на азартные игры, – подмигнул ему Уиггинс.

– Да, можно.

– Есть в городе один бордель, уникальный.

– Все бордели называют себя уникальными, – усмехнулся Холидей. – И все они лгут.

– Я слышал, что этот точно не лжет.

– Чего же в нем такого особенного? – спросил Холидей. – Китаянки? Индианки?

– Металлические девицы, – ответил Уиггинс.

– До меня доходили слухи о них. Еще час назад я назвал бы подобные россказни враками, но вот увидел руку Тома Эдисона и… подумал: может, слухи не совсем лживы?

– Тот бордель стоит на Пятой улице, недалеко отсюда, – сообщил Уиггинс. – Я как раз думал заглянуть к ним. Составите мне компанию?

Холидей покачал головой.

– Сперва подыщу себе комнату, потом поужинаю, и, наконец, меня ждут карты в «Ориентале».

– Жаль, жаль, – посетовал Уиггинс. – Неважно, какие девицы обслуживают клиентов – живые или металлические, – главное – кто управляет заведением. Говорят, это конкретное место содержит лучшая бордель-маман на Западе. Понятное дело, ведь она содержала публичные дома всюду от Додж-Сити до Тумстоуна и свое дело знает.

– Поздравьте ее от моего имени и передайте: через денек-другой приду оценить качество услуг.

– Передам, – пообещал Уиггинс, разворачиваясь в сторону Пятой улицы. – У этой бордель-маман странная – если не сказать страшная – фамилия. Хорони. Будто схоронить кого-то призывает…

– Что-что? – переспросил Холидей, да так резко, что Уиггинс замер на полушаге.

– Я сказал: ее зовут Хорони.

– А может, Харони? – уточнил Холидей.

– Может быть, – нахмурился Уиггинс.

– Кейт Харони? Она же Элдер?

– Да, точно! Кейт Элдер!

Холидей догнал Уиггинса.

– Идемте.

– Знаете ее?

– Знаю, – горько улыбнулся Холидей.

Уиггинс внезапно сделался беспокойный; тревога не покидала его всю дорогу до большого двухэтажного каркасного дома.

– Ну, вот мы и на месте, Док, – сказал он, отойдя в сторонку. – Вы – первый.

– Это же вы меня сюда привели, – напомнил Холидей. – Входите.

– Не хотелось бы.

– Вы вдруг оробели перед продажными девками?

– Нет, просто когда я упомянул Кейт Элдер, у вас сделалось такое лицо… – пролепетал Уиггинс. – Я много часов провел с вами в одном экипаже, и сейчас у меня такое чувство, что вы ее хотите убить. Не буду стоять у вас на пути.

– Не собираюсь я ее убивать, – успокоил Уиггинса Холидей.

– Правда? А то я могу прийти позже или поискать иной публичный дом. Грех жаловаться на недостаток борделей в Тумстоуне.

– Так, ладно, – отрезал Холидей. – Никто никого не убьет. Входите первым.

Уиггинс глубоко вздохнул и постучался в огромную дверь. Ему открыла молодая женщина в платье и переднике – должно быть, горничная. Она и проводила гостей внутрь.

Холидей и Уиггинс оказались в изящно оформленном салоне, заставленном стульями с мягкой обивкой; тут же стоял диван с обивкой из шкуры буйвола. В дальнем конце располагался бар, где посетителям прислуживал не то индеец, не то мексиканец с латунным ухом и в здоровенных окулярах (видать, страдал плохим зрением). С полдюжины девушек окружили четырех клиентов; Холидей пригляделся к барышням: две, одетые в корсеты и шелковые чулки, выглядели совершенно обыкновенно. У третьей была искусственная нога из металла и механизмов, навроде протеза Эдисона; у четвертой – искусственные руки и челюсть. До Холидея наконец дошло, о каких таких новых барышнях говорил Бантлайн.

Оставшиеся две «девушки» таковыми вовсе не являлись; то были механизмы, лишь напоминающие женщин, по крайней мере в тех местах, за пользование которыми платят завсегдатаи публичного дома. Ни клочка одежды, идеально круглые груди, широкие бедра, осиные талии; руки и ноги – куда искуснее, чем протезы у живых девушек (хотя и менее практичные); их лица, оснащенные немигающими глазами и вечно надутыми губами, оставались бесстрастны. Срамное место прикрывала металлическая же пластинка, под которой наверняка имелось нечто подобное живому оригиналу.

– Господи, так это правда! – воскликнул Уиггинс.

Он отмахнулся от подошедшей к нему живой девушки.

– Я, может, в жизни больше не увижу металлической цыпочки, – заявил он, – поэтому испробую одну такую в деле, пока есть шанс.

Он указал на одну из металлических женщин, и та довольно грациозно подошла к нему взяла под руку и увела с собой.

– Приглянулось что-нибудь, мистер? – спросила девушка, что подходила к Уиггинсу.

– Мне здесь все нравится, – ответил Холидей. – Однако нужен кое-кто конкретный.

– Скажите, как ее зовут, и я узнаю, скоро ли она освободится.

– Кейт Элдер. Передай, что лучше бы ей освободиться немедленно.

– Кто спрашивает? – удивленно поинтересовалась девушка.

– Ее дантист.

– Так и сказать: ее дантист?

– Да, – подтвердил Холидей.

Девушка покинула салон и почти сразу же вернулась.

– Следуйте за мной, пожалуйста.

Она провела Холидея до самого конца длинного коридора, в котором скрылся Уиггинс, и остановилась перед дверью. Холидей выжидающе посмотрел на девушку.

– Вам сюда, входите, – сказала она. – Вас ожидают.

Холидей вошел в переделанную под кабинет спальню: большой, обшитый латунью стол, кипа чистых полотенец, рукомойник, кувшин и весьма солидного вида сейф. На стенах висели две картины маслом с изображением переплетенных нагих тел. Окна были закрыты, зато комнату освещали две электрические лампы Эдисона – под изящными абажурами, на искусных латунных ножках.

За столом сидела высокая полногрудая женщина неопределенного возраста; ей могло быть как двадцать пять, так и все сорок. Каштановые волосы, серые глаза, довольно крупный нос и волевой подбородок.

– Я все ждала, когда ты объявишься, – сказала Кейт Элдер.

– Ты предала меня, бросила, пока я сидел за решеткой в Джексборо, – горько произнесХолидей. – С чего же ты решила, что я брошусь на твои поиски?

– Я и не ждала тебя. Просто знала, что ты придешь за Уайеттом. Или так: он вляпается в неприятности и позовет тебя на помощь, – Кейт задиристо посмотрела на гостя. – И потом, я уже разок вызволила тебя из тюрьмы, в Форт-Гриффине. Сколько, черт подери, можно?

Холидей молча смотрел на нее.

– Так я права? – спросила наконец Кейт. – Уайетт прислал за тобой?

– Радуйся, Кейт. Я охраняю тех двоих, что снабжают тебя механическими шлюхами.

– Неда и мистера Эдисона?

– Теперь понятно, кто из них твой клиент, – усмехнулся Холидей.

Она долго смотрела на него холодным взглядом.

– К добру ли, к худу ли, но ты здесь, – сказала она. – Нашел, где остановиться?

– Как раз ищу.

Кейт снова замолчала, прикидывая что-то в уме.

– Останешься у меня. Весь второй этаж – в моем распоряжении.

– Что ж, мне доводилось селиться и в менее гостеприимных местах, – заметил Холидей. – Я, кстати, не о тюрьмах. Чахотка, – помолчав, добавил он, – усилилась. Резвиться ночь напролет сил уже не хватает. Я ни за что не признаюсь в этом Уайетту и прочим, но с тобой я всегда был честен.

– Все так плохо?

– То прихватит, то отпустит, – поморщился Холидей. – Чаще, конечно, прихватывает.

– Давай сразу договоримся, – предупредила Кейт, и он взглянул на нее с подозрением. – Я теперь бордель-маман.

– Ты всегда ею была, – напомнил Холидей, – сколько тебя знаю.

– Раньше я и сама торговала телом, теперь – нет.

Холидей нахмурился, пытаясь угадать, к чему она ведет.

– Ладно, была шлюхой – теперь нет. Я же был дантистом – теперь нет.

– Я не сплю с клиентами, – продолжила Кейт, глядя прямо на него, – а ты не спишь с моими девочками. Понятно?

Холидей задумчиво молчал.

– Так ясно тебе или нет? – поторопила его Кейт.

Очнувшись от задумчивости, Холидей пожал плечами.

– Женщины есть женщины, все вы одинаковые.

– Попридержи язык, – угрожающе сказала Кейт. – Не то так и не узнаешь разницы.

– Да и мужики не сильно-то различаются, – добавил Холидей. – Мы все сломя голову торопимся в могилу.

– Больно не радуйся, – предупредила Кейт.

– Тогда налей, что ли, выпить.

Кейт сходила к серванту за бутылкой и стаканом.

– Еще что-нибудь? – соблазнительно спросила она.

– Да.

Кейт самодовольно улыбнулась.

– Воздержание – не твой конек.

Холидей в ответ улыбнулся.

– Где у тебя кухня? Я сегодня еще не ел…

Он едва увернулся от сокрушительного удара в челюсть.

– Четыре минуты, – сказал Холидей, глядя на циферблат воображаемого хронометра. – Так долго мы без драки еще не болтали.

Гнев Кейт растворился во взрыве смеха.

– Черт с тобой, – сказала она, направляясь к двери. – Идем, Док, сделаю тебе стейк.

– Звучит недурно, – ответил дантист. – Возьму с собой это, – приподнял он бокал, – чтобы запить мясо.

– Где твой багаж? – спросила Кейт, ведя его по коридору в кухню.

– В «Ориентале», – ответил Холидей, осматриваясь. На кухне ималась большая дровяная печь с кованой решеткой, колода для рубки мяса, шкафы для посуды и столовых приборов, пара электрических светильников и видавший лучшие дни – да что там, десятилетия! – щербатый деревянный стол в окружении ветхих стульев. – Так себе кухонька, должен заметить.

– Мне хватает, – ответила Кейт, бросая кусок мяса на сковороду. – Почти все мои девочки едят в ресторанах, а некоторые и вовсе не едят. Послать за твоими вещами? – помолчав, спросила она.

– Пупок порвешь таскать их. А в «Ориентал» я еще вернусь.

– Резонно.

– Стоит к кому-нибудь присмотреться в городе?

– Кроме тех, на кого укажет Уайетт? – уточнила Кейт; мясо тем временем зашипело на сковородке. – Наверное, самый лучший игрок в покер у нас – Джонни С Одной Двойкой^[138].

– Слышал о нем.

– Берегись Билла Гремучего Змея Клемента.

– Хороший картежник?

– Отвратный, – сказала Кейт, – и характер у него под стать. Всякий раз, как Билл проигрывает, думает, будто его обжулили.

– Спасибо, – поблагодарил Кейт Холидей. – Запомню.

– Главное запомни, у кого – и с кем – остановился.

– Ни за что не забуду, – пообещал Холидей, между делом подумав: каково это – провести ночь в постели с металлической женщиной?

5

В «Ориентале» Холидей сначала продул, затем отыгрался и – несмотря на пять выпитых стаканов виски – самостоятельно вернулся в заведение Кейт Элдер. Уволок хозяйку в постель, развлекся – насколько позволяло здоровье – с ней, а потом, не изменяя привычке, проспал до двух пополудни.

Встал, оделся и, побрившись, плеснул себе виски из бутылки на прикроватном столике. Выпил, чтобы разогнать кровь, и спустился на первый этаж. Проходя мимо кабинета, заметил пробивающийся из-под двери свет; решил, что повторения вчерашней ночи – ни ссор, ни секса – не надо, и пошел дальше. Безуспешно попытался улыбнуться трем девушкам – двум живым и одной металлической – и вышел наружу. Морщась от яркого света, направился в сторону «Ориентала».

В салуне не застал никого, кроме Эрпов да четверых посетителей за барной стойкой.

Уайетт и Верджил молча кивнули Холидею – опыт научил их не разговаривать с ним, когда он только проснулся и сам не определился с расположением духа.

– Доброго утра, Док, – поздоровался Морган, который в присутствии Холидея всегда становился дерзок и остроумен. – Что-то ты неважно выглядишь.

– Вот поживешь с мое, щенок, – отрезал Холидей, рухнув на деревянный стул, – посмотрим, что от тебя останется.

– Столько не живут, – улыбнулся Морган.

– Вы все мальцы, – сказал седой старик за стойкой. – Я еще не видал стрелка старше тридцати лет, и вряд ли этот порядок вещей изменится в будущем.

– Мы не стрелки, мы владельцы салуна, – ответил Морган.

– Ага, – ехидно произнес старик. – То-то за твоими братьями постоянно охотятся.

Морган с улыбкой оглядел салун.

– Что-то я никого из охотников не вижу.

– Того, кто выстрелит тебе в спину, обычно не видишь, – сказал старик. – И потом, пока рядом Док, к вам близко никто не подойдет.

– Тебя послушать, так я совсем страшный человек, – отозвался Холидей.

– Я правду-матку режу, – ответил старик. – Против тебя в дуэли никто не устоит. Разве что Джонни Ринго, да и тот сейчас за сотню миль отсюда.

– Никогда его не встречал, – признался Холидей.

– Пока он трезвый, – объяснил старик, – то приятней человека не сыскать. Трезвым его, правда, нечасто встретишь. Пьяным же Ринго свирепеет дальше некуда, а с револьвером обращается ничуть не хуже тебя.

– Я слыхал, будто он закончил колледж и читает классическую греческую литературу в оригинале, – припомнил Холидей. – Вот бы с ним познакомиться. Нас таких, кто умеет читать на греческом и латыни, на Западе довольно мало.

– Ну что я могу сказать… Попытайся увидеть его трезвым.

Верджил встал и направился к двери.

– Оставлю тебя на попечение этих ребят, Док, пускай они тебя стращают. Пора мне пройтись по городу. Джонни Биэн, как пить дать, ни за что не соберется патрулировать улицы.

– Я, может, с тобой прогуляюсь, – вызвался Морган. – Пить и играть еще рановато.

– Прикуси язык, – с напускной суровостью сказал Холидей.

– Еще увидимся, Док, – сказал Морган, выходя вслед за старшим братом. – Я иду на север, ты, Вердж, на юг.

– Ты с ними не идешь? – спросил Холидей у Уайетта Эрпа.

– Трое в патруле – это слишком, – ответил тот. – К тому же сегодня днем приезжает Бэт. Я посылал за ним неделю назад, но ему сначала пришлось уладить кое-какие дела.

– Надо думать, талант в землю зарывает? – спросил Холидей.

– Нет, он вообще-то писал статьи для нью-йоркской газеты.

– Ринго, Мастерсон и я: ученый, писатель и дантист, – кисло проговорил Холидей. – Странный в этом году урожай стрелков.

– Еще чудней жить в паре кварталов от человека, производящего электричество, и его приятеля, что производит женщин, – заметил Эрп. – Я так понимаю, прошлой ночью в заведении Кейт ты видел кое-что из работ Неда?

– Ну-ну, Уайетт, – улыбнулся Холидей. – С чего ты взял, будто я ходил к Кейт?

– Во-первых, она жива и держит здесь бордель, – ответил Уайетт. – Во-вторых, прошлым вечером к нам заглянул коммивояжер по имени Генри Уиггинс, который только и трещал, что о вашем походе к Кейт.

– О нашем походе? – удивился Холидей. – Я думал, он вам все уши прожужжит о ночи с металлической шлюхой.

– Он и хотел, – признал Эрп, – но у нас в городе почти все опробовали новых девочек, так что Уиггинс принялся рассказывать о тебе, – он пристально посмотрел на Холидея. – Ты правда выдернул далласкому шерифу зубы?

– Да, если тебе интересно, – ответил Холидей.

– Я-то гадал, почему ты не можешь вернуться в Техас. Вот оно что.

– Так за мной уже весь Техас гоняется?

– Техас тебя видеть не желает. Есть ордер на твой арест, и всюду расклеены плакаты с твоим портретом и подписью «Разыскивается».

– Не скажу, что расстроен, – произнес Холидей. – Даллас не больно-то от остального Техаса отличается: всюду песок и сушь. Впрочем, как и здесь.

– Готов подписаться под каждым твоим словом!

Холидей с Эрпом обернулись и увидели на пороге салуна щеголеватого юношу: аккуратно подстриженные усы, котелок, дорогой пошитый вручную пиджак, шелковый жилет с хронометром на золотой цепочке, темно-серые брюки и изготовленные на заказ кожаные туфли вместо сапог. Юноша едва заметно прихрамывал (три года назад его ранили в бедро), опираясь на лакированную трость с серебряным набалдашником.

– Вы посмотрите, кто наконец явился, – вместо приветствия произнес Эрп.

– Здравствуй, Уайетт, – отозвался Бэт Мастерсон. – Я бы приехал раньше, но «Нью-Йорк морнинг телеграф» никого не ждет, – он кивнул Холидею, – Привет, Док.

– Привет, Бэт, – ответил дантист. – Надо думать, ты сочинял небылицы о том, как собственноручно очистил Додж-Сити?

– Вообще-то, – хихикнул Мастерсон, – писал статью о величайшем стрелке на Западе.

– Может, сменим тему? – предложил Холидей.

– Отчего же? – удивился Мастерсон.

– Оттого, что Джон Уэсли Хардин за решеткой, а если ты писал о Джонни Ринго, я тебя сам пристрелю на месте.

Мастерсон расхохотался, запрокинув голову.

– Говорят, Ринго хорошо управляется с пушкой и еще он хороший малый, когда трезв, поэтому я не хотел, чтобы к нему выстроилась очередь молодых и горячих искателей славы. Так что, – ухмыльнулся он, – решил написать о тебе.

Эрп в голос рассмеялся, да и Холидей позволили себе улыбнуться.

– Итак, – продолжил Мастерсон, – кто злодей и где он прячется?

– Злодеев мы пока не выявили, – ответил Эрп. – В наши обязанности пока входит охранять своих.

– Своих? – переспросил Мастерсон. – Я думал, мы стережем одного Томаса Эдисона.

– И вдобавок Неда Бантлайна, – сказал Эрп.

– Тут как с президентом и конгрессом янки, – пояснил Холидей. – Эдисон предполагает, Бантлайн располагает. То есть Эдисон придумывает, что и как создать, а Бантлайн уже все собирает.

– Кроме президента янки у нас другого нет, Док, – напомнил Мастерсон.

– Вот когда Территория Тумстоун станет штатом, тогда признаю его своим президентом.

– Ты участвовал в Гражданской войне? – спросил один из клиентов в баре.

– Мне тогда было девять лет от роду, – отозвался Холидей. – Сам как думаешь?

– Прости. Я только спросил.

– Черт с тобой, – ответил Холидей. – На сколько я выгляжу?

– На все восемьдесят, – сказал Мастерсон. – Уайетт, отчего ты не сводишь меня к Эдисону и этому Бантлайну? Я приехал защищать их, так что неплохо было узнать, где они живут и как выглядят.

– Ну так идем, – позвал Эрп, направляясь к двери.

– Не возражаете, если я тут посижу? – в утвердительном тоне спросил Холидей.

– Конечно, виски Уайетта в твоем распоряжении, – ответил Мастерсон. – Вернемся, когда ты опьянеешь и будешь готов проиграть нам в покер.

Когда они ушли, Холидей заказал бутылку виски и закурил сигару. Попросил у бармена колоду карт и следующий час провел за пасьянсом и выпивкой. Наконец, Эрп с Мастерсоном вернулись.

– Полагаю, знакомство тебя сильно просветило, – сказал Холидей.

– Не то слово, – ответил Мастерсон. – Эдисон получает всю славу, однако Бантлайн – даже если бы не изобрел ничего, кроме нательной брони, – уже вошел бы в историю. Он изготовил кирасу из сверхпрочной латуни, которая весит от силы пять фунтов, и в ней, смею тебя заверить, ни за что не получишь пулю в живот или сердце.

– В следующий раз, как станешь мне докучать, я выстрелю тебе в голову, – пообещал Холидей и залпом осушил стакан.

– Мне надо снять номер и отнести багаж в отель «Силверстрайк» на Сэффорд-стрит, – сказал Мастерсон. – Кстати, я весь день ничего не ел, так что буду рад перехватить поздний обед или ранний ужин. Потом, думаю, наведаюсь в лагерь Джеронимо и переговорю с ним.

– Ты знаешь его лично? – удивился Холидей.

– Лично – нет, но если хотим защитить Эдисона, хорошо бы выяснить, не Джеронимо ли стоит за покушением, которое стоило Эдисону руки.

– Я с тобой, – вызвался Эрп. – Поедем на лошадях. Апачи эти новые дилижансы Неда не жалуют.

– Не глупи, Уайетт, – осадил его Холидей. – Если за покушением стоит Джеронимо, законнику он в этом ни за что не признается. С тобой, – обратился он к Мастерсону, – отправлюсь я.

– Ты не обязан, Док, – ответил Мастерсон. – Я и один могу съездить.

– Негоже многообещающему журналисту пропадать в расцвете сил, – напомнил Холидей. – Я пригляжу за тобой.

– Я не младше тебя, – ответил Мастерсон.

– Может и так, но мои силы увяли давным-давно. Кстати, – добавил дантист, – остаются семь или восемь владельцев салунов, которые – случись что со мной, – с горя застрелятся, поэтому и ты за мной приглядывай.

– Хорошо, – сдался Мастерсон, поднимаясь из-за стола. У самых дверей салуна он остановился и, обернувшись, спросил у Холидея: – Смысла тянуть с визитом к Джеронимо нет. Встретимся здесь, в девять вечера?

– В девять начнется игра, – ответил Холидей.

– Тогда завтра, на рассвете.

– Я уже давно не встаю на рассвете, – признался Холидей. – Поедем, когда я проснусь.

– И во сколько мне тебя ждать? – спросил Мастерсон.

– Успеешь обед переварить, – с веселой улыбкой подсказал Эрп.

6

Кейт оказалась куда ненасытней, чем обычно, а Холидей – куда более охочим до выпивки. В итоге встал он только в три пополудни и отправился в «Ориентал», где его дожидался Мастерсон. Вдвоем они выехали за пределы города.

– Если верить Уайетту, до места мы доберемся к сумеркам, – сказал журналист.

– Белый флаг прихватил?

– Нет, – удивленно посмотрел на Холидея Мастерсон. – Даже в голову не пришло.

– Тогда будем надеяться, что апачи – дикари и не знают, что нам положено было им озаботиться.

– Индейцы, что встречались мне прежде, отнюдь не производили впечатления дикарей или неучей.

– Местные аборигены тоже не дураки, – согласился Холидей. – Но если собираешься в лагерь Джеронимо без флага и объявления о перемирии, то надейся на лучшее.

Мастерсон от души рассмеялся.

– Будем надеяться, что апачи разделяют твое чувство юмора, – произнес Холидей.

– Ты сам встречался с Джеронимо? – спросил Мастерсон.

Холидей покачал головой.

– Немногие живые белые могут этим похвастаться. Если въедем в лагерь с револьверами в кобурах, он не станет разговаривать – скорее использует нас в качестве учебных мишеней.

– Джеронимо куда известнее того шайена… как бишь его? Римский Нос?

– Римский Нос – просто шаман, а Джеронимо – еще и чертовски хороший полководец. Это, если можно так выразиться, дополнительная стрела у него в колчане.

Мастерсон неуверенно взглянул на Холидея, не в силах понять: шутит компаньон или нет. С Холидеем всегда было так; и тем труднее становилось его раскусить, чем больше спиртного он выпивал.

Они ехали по пустынной равнине часа два, и солнце начало клониться к закату.

– Апачи справа, за кустами, – тихо произнес Мастерсон.

– Я заметил, – ответил Холидей, останавливая лошадь. – Делай как я.

Он расстегнул пояс с кобурой, снял его и повесил на плечо. Поднял руки и чуть пришпорил коня. Мастерсон последовал его примеру.

– Ну, и где они? – спросил он еще через минуту.

– Наверное, отправились в лагерь – узнать у Джеронимо, что с нами делать: убить или привести на разговор.

– Похоже, – скривился Мастерсон, – в этот раз я основательно сглупил.

– Пусть лучше Джеронимо встречает нас с численным перевесом в несколько сотен, – успокоил его Холидей. – Так мы не представляем для него угрозы.

Не успел Мастерсон ответить, как им навстречу выехало с полдюжины всадников апачей, вооруженных винтовками.

– Кто-то сбывает им оружие, – заметил Мастерсон.

– Или апачи убивают и грабят белых, – подсказал Холидей. – То есть они наверняка убивают и грабят белых.

Апачи тем временем окружили Холидея с Мастерсоном.

– Кто вы и с чем пришли на землю Гоятлая? – спросил один на вполне сносном английском.

– Мы желаем говорить с Джеронимо, – ответил Мастерсон.

– Сдайте оружие, и мы отведем вас к Гоятлаю.

Мастерсон и Холидей передали индейцам пояса с револьверами. Один из краснокожих увидел на шее у Холидея нож – пришлось и с ним расстаться, когда индеец требовательно протянул руку.

Апач указал на карман жилетки Холидея, и дантист, тяжело вздохнув, отдал маленький револьвер.

– Теперь мы отведем вас к Гоятлаю.

Они перешли на легкий галоп и уже через милю заметили впереди отсветы костров. Лагерь состоял из полусотни хижин, которые за считанные минуты можно было разобрать и сняться в путь. Подъехав к самой большой хижине, Мастерсон и Холидей – по сигналу проводника – спешились. К ним вышел крупный индеец в одежде из оленьих шкур. Невысокий, без знаков отличия, он тем не менее держался так, что сразу стало ясно: это Джеронимо. Рядом с ним шагал высокий стройный негр.

– Приветствую, – сказал он. – Меня зовут Обидая, перевожу для Джеронимо.

– Смотрю, ты давно при нем, – заметил Холидей.

– Давно, и он обращается со мной лучше вашего.

– Я рабов не держу и не держал.

– Однако вы с юга, правильно? По акценту сразу понятно.

– Из Джорджии.

Обидая внимательно присмотрелся к Холидею.

– Вы тогда были маленький, однако ваша семья держала рабов, разве нет?

– Мы прибыли говорить о настоящем, не о прошлом, – вмешался Мастерсон.

– С Джеронимо, а не с его… переводчиком, – добавил Холидей.

– Гоятлай желает знать, кто перед ним, – сказал Обидая.

– Бэт Мастерсон и Джон Генри Холидей, – ответил дантист.

– Док Холидей?

– Он самый.

Обидая назвал имена бледнолицых Джеронимо, и тот уставился на Холидея. Потом что-то сказал Обидае.

– Гоятлай спрашивает: правда ли ты убил семерых за карточным столом в Мехико?

– Вряд ли, – ответил Холидей.

Обидая перевел его слова, которые никак не тронули Джеронимо. Шаман только спросил что-то еще, и негр перевел:

– Он спрашивает: не Уайетт ли Эрп тебя прислал?

– Вот ведь умный старый хрыч, – признал Холидей.

– Скажи Джеронимо, что мы здесь по собственной инициативе, – ответил Мастерсон. – Уайетт Эрп не знает, что мы здесь без его дозволения, а узнав, разозлится.

Джеронимо пристально вгляделся в лицо Мастерсона, как до того рассматривал Холидея. Потом он заговорил, и негр перевел:

– О тебе Гоятлай тоже наслышан.

– Польщен.

– Гоятлай хочет знать: отчего тебя зовут Бэт?

– Этим прозвищем меня наградили еще в начале карьеры, – ответил Мастерсон. – Я тогда работал с Батистом Брауном, которого все звали Старик Бэт, вот меня довольно скоро и прозвали Малыш Бэт. «Малыш» мне не нравилось, и я оставил просто «Бэт».

Переведя для Джеронимо и выслушав ответ, Обидая сказал:

– Гоятлай говорит, что это глупое имя^[139].

Мастерсон улыбнулся.

– Я не собираюсь спорить с тем, у кого за спиной две сотни воинов. Если не нравится мое имя, пускай тогда зовет меня Уильям или Билл.

– Гоятлай хочет знать, зачем вы здесь.

– Рад, что спросили, – ответил Мастерсон. Обращаясь к Обидае, он тем не менее смотрел в глаза Джеронимо: – У нас в городе есть новенький, с год назад на него устроили засаду. Ранили из винтовки в руку, которую пришлось ампутировать. Мы не знаем, кто стрелял, но этот новенький решил остаться в Тумстоуне и вот желает знать: не грозит ли ему новое покушение, и не держат ли на него зла апачи? На этой земле ничего не происходит без вашего ведома, и я спрашиваю – не как законник, но как друг того человека: его ранил кто-то из ваших? Друга, кстати, зовут Эдисон. – Мастерсон достал из кармана фотографию изобретателя. – Вот как он выглядит.

Джеронимо бесстрастно выслушал перевод, потом взглянул на фото и, снова посмотрев на незваных гостей, заговорил.

– Если друг Эдисона – ты, – перевел Обидая, – то что здесь делает Док Холидей?

– Мистер Мастерсон боится заблудиться во тьме, – ответил за журналиста Холидей. – Я помогу ему вернуться назад в Тумстоун.

Обидая передал его слова Джеронимо и перевел ответ:

– Гоятлай говорит, что ты ему не нравишься.

– В этом он не одинок, – совершенно равнодушно произнес Холидей.

– Томас Эдисон ему тоже не нравится? – спросил Мастерсон.

Обидая перевел вопрос для Джеронимо, и тот коротко ответил.

– Нет, – сказал Обидая, обращаясь к Мастерсону. – Еще Гоятлай говорит, что в вашего друга стрелял не апач.

– Точно? – спросил Мастерсон.

Обидая даже не удостоил этот вопрос перевода.

– Так сказал Гоятлай, – произнес он.

Мастерсон кивнул Джеронимо.

– Благодарю. – Обращаясь уже к Обидае, он сказал: – Это все, что я хотел знать. Думаю, нам пора…

Они с Холидеем уже направились к лошадям, но путь им преградили два апача. Мастерсон улыбнулся и жестом попросил их отойти в сторонку. Апачи не сдвинулись с места.

– Я думал, мы закончили, – пробормотал Мастерсон. – Какого дьявола происходит?

– Скорее всего нас проверяют: такие ли мы безобидные, какими прикидываемся, – ответил Холидей.

– А мы безобидные? – спросил Мастерсон, приглядываясь к индейцам.

– Я – да, – ответил Холидей. – У меня ведь забрали оба ствола и нож. Кого я без них обижу?

– Тогда ведем себя вежливо.

Мастерсон улыбнулся и, коснувшись полей котелка, слегка поклонился. Пошел в обход апачей по широкой дуге. Индейцы снова преградили ему путь.

Мастерсон обернулся к Джеронимо.

– Я так думаю, отзывать вы их не собираетесь?

Обидая куда-то запропастился, и Джеронимо взирал на чужаков совершенно бесстрастно.

– В пустыне по ночам холодно, – сообщил Мастерсон Холидею и взглянул на заходящее солнце. – Не знаю, как ты, но я здесь до утра торчать не намерен.

Он сделал ложный выпад влево и – когда индейцы попались на уловку – побежал вправо. Холидей – сразу за ним.

Сборище апачей дружно расхохоталось над неудачей братьев, один из которых потерял выдержку и с криком бросился на Мастерсона.

Оба рухнули на землю. Мастерсон тут же вскочил на ноги и угостил апача ударом в живот с левой и в челюсть – с правой. Упав, индеец сделал Мастерсону подсечку. Противники покатились, отвешивая друг другу тумаки. В руке у апача, когда тот оказался сверху, блеснул нож. Мастерсон выкрутился, неведомым образом завладел клинком и всадил его в грудь апачу. Тот заорал и забился в конвульсиях. Мастерсон бил ножом снова и снова, пока противник не затих.

– Встань, – тихо произнес Холидей, и Мастерсон быстро поднялся с колен. Джеронимо – вновь сопровождаемый Обидаей – приблизился к нему футов на десять.

– Джеронимо все видел, – обратился Мастерсон к негру. – Ваш человек напал первым.

Шаман ответил ему через Обидаю:

– Вы явились в земли Гоятлая и убили его воина.

– На меня напали! – Мастерсон показал трофейный нож. – Я пришел с миром, но любому удальцу, который вздумает силой удерживать меня, отплачу той же монетой.

Джеронимо снова сказал что-то Обидае, и негр перевел:

– Гоятлай не станет тебя задерживать и позволит уйти. Он велит своим воинам отпустить тебя.

– Славно, – произнес Мастерсон. – Договорились.

– Однако ты пришел в земли апачей и убил одного из нас. За это положена расплата.

Джеронимо посмотрел в ночное небо, где в окружении миллионов звезд висела полная луна. Воздев к ней руки, шаман завел до отупения монотонную песнь; где-то через минуту закончил и, злобно усмехнувшись, снова посмотрел на Мастерсона.

Журналиста вдруг накрыло волной головокружения, и он поспешил встряхнуться. Посмотрел в глаза Обидае.

– Я вооружен, – показал он нож. – Так что лучше не подходите!

– Погоди, сейчас сам бросишь оружие, – невыразительно произнес Обидая, и стоило ему договорить, как Мастерсон выронил нож. Пальцы у него скрючились.

– Что это со мной, черт подери? – пробормотал он.

– Ты убил апача, и Гоятлай вынес тебе приговор, – объявил негр. – Отныне и до конца дней твоих тебя не просто будут звать летучей мышью – быть тебе ею взаправду. С заката и до рассвета ты станешь думать как мышь, питаться как мышь и обитать в ее теле. Гоятлай все сказал.

Мастерсон попытался ответить, но вместо слов с его губ сорвался пронзительный писк. С благоговейным ужасом смотрел он, как его руки превращаются в крылья. Ноги у него почти что исчезли, и одежда упала на землю. Мастерсон взмыл в воздух летучей мышью с размахом крыльев в шесть футов. В крупных клыках у него отражалось пламя костров и свет луны. Кружа над лагерем, он взлетал все выше и выше. Несколько раз он пронзительно вскрикнул и улетел в сторону Тумстоуна.

– Что, не верится, Док Холидей? – весело поинтересовался Обидая.

– Я, когда налакаюсь, и не в такое поверю, – ответил Холидей, глядя вслед улетающему Мастерсону. – Утром он станет прежним?

– Если протянет до утра, – ответил Обидая. – Впрочем, будь уверен, убить его чрезвычайно непросто.

– Спроси Джеронимо, что нужно, чтобы снять проклятье?

– Гоятлай не снимет его.

– А ты все равно спроси.

Обидая обратился к Джеронимо, выслушал краткий ответ и перевел Холидею:

– Гоятлай снимет проклятье, если ты принесешь ему голову Римского Носа.

– Хорошо, что он не попросил чего потруднее, – ядовито заметил Холидей. – Теперь верните оружие, и я вас покину.

– Оружие останется у нас, – возразил Обидая.

– Это окончательно решение?

– Да.

Холидей пожал плечами.

– Тогда, будьте любезны, приведите мою лошадь. Не хотелось бы оказаться в положении мистера Мастерсона.

Обидая кивнул и жестом велел одному из воинов привести лошадь Холидея. Тот забрался в седло и спросил у Джеронимо:

– Мне не помешают покинуть лагерь?

Джеронимо ответил через Обидаю:

– На сей раз – нет. Зато теперь Гоятлай знает, как выглядит знаменитый Док Холидей, и признает тебя, если осмелишься вернуться.

Холидей одарил Джеронимо насквозь фальшивой улыбкой и поскакал в сторону Тумстоуна.

– Я тоже тебя запомнил, – сказал он тихо-тихо. – Посмотрим, кому это знание пригодится скорее.

7

Холидей достиг Тумстоуна, как раз когда закончилась последняя партия в фараон. Дантист отправился в бордель и завалился спать прямо на диване в гостиной. Такая уж была у него репутация, что никто не посмел бы тревожить его сон – разве что Кейт Элдер, но та уже спала у себя в кабинете, высосав кварту виски. Проснулся Холидей на рассвете, когда уходили последние клиенты.

Дантист умирал с голоду, ведь последний раз он ел вчера днем. Ему хватило ума не будить пьяную Кейт; Холидей попросил одну из механических шлюх уведомить хозяйку, что он и правда провел ночь – один – под ее кровом, а после отправился искать, где позавтракать.

Недалеко от «Ориентала» располагалась парочка ресторанов, и Холидей, пытаясь ориентироваться в незнакомом городе, направился к ним. Подходя к «Ориенталу», заметил небольшую толпу.

– Что происходит? – спросил он.

– Сами смотрите, – с улыбкой ответил один человек. – Старик Бэт, похоже, надрался до чертиков.

Протиснувшись через толпу зевак, Холидей увидел на дороге голого Мастерсона.

– С ним все хорошо, – сказал он и попросил двух стоявших рядом мужиков: – Помогите ему встать и проводите в «Ориентал».

– Док? – произнес Мастерсон, продирая глаза. – Что я здесь делаю?

– Объясню в салуне, – сказал Холидей, показывая дорогу. Внутри двое помощников усадили Мастерсона на стул.

– Спасибо, – поблагодарил их дантист. – Кто-нибудь, разбудите Уайетта. Пусть тащит свою задницу сюда.

– Ну, это уж дудки, – отозвался один из мужиков. – Говорят, Уайетт Эрп спит с подружкой Джонни Биэна, актриской с Востока. Не хватало еще разозлить мистера Эрпа.

– Не приведешь его – разозлишь меня. Подумай: от кого из нас тебе скорее достанется?

Мужик глянул в глаза Холидею, судорожно сглотнул и вместе с приятелем выбежал из салуна.

– Что произошло? – спросил Мастерсон.

– Ты и впрямь ничего не помнишь?

Мастерсон покачал головой.

– На меня вроде как набросился боец Джеронимо, мы дрались… я убил его… Потом голышом очнулся перед «Ориенталом», – он ошеломленно мотнул головой. – Ни разу еще так не надирался.

– Ты вчера и капли не выпил, – заверил Холидей журналиста.

– Ты что такое несешь?! – опешил Мастерсон.

– Подождем Уайетта, чтобы мне не пришлось рассказывать дважды, – тут он вспомнил, чего ради вскочил в такую рань. – Ты не голоден? Можем обождать Уайетта в заведении по соседству.

– Я вроде как сыт, – нахмурился Мастерсон. – Чуть не лопаюсь. И потом, я гол как сокол. Надо бы разжиться одеждой.

– Дело говоришь, – заметил Холидей и вышел из салуна. Толпа к тому времени даже не думала рассасываться, и Холидей достал из бумажника пару банкнот. – Надо раздобыть какую-никакую одежду для мистера Мастерсона, – сообщил он. – Здесь двадцать долларов. Тот, кто отправится за покупками, может оставить сдачу себе.

Трое мужчин вызвались добровольцами, и Холидей выбрал из них одного. Хотел уже вернуться в салун, когда в самом конце толпы громко спросили:

– Вы официально представляете закон, Док?

– Советую прикусить язык, сэр, – ответил Холидей.

– Дьявол! Тогда я подожду кого-нибудь из Эрпов.

– А в чем, собственно, дело?

– Этой ночью у меня на ферме быка убили, – ответил вопрошавший. – Не волк, это точно. Он со скотиной так не поступает.

– Серьезно?

Фермер кивнул.

– Горло животине разорвали в клочья. Правда, крови почти нет.

– Любопытно, – уклончиво ответил Холидей.

Вернувшись в салун, он зашел за стойку бара и налил себе виски.

– Не рановато ли, Док? – спросил Мастерсон.

– Я привык мерить завтрак стаканами, – ответил Холидей. – Отвыкать, будь уверен, не собираюсь. Кстати, – спросил он после паузы, – как себя чувствуешь?

– В голове туман.

– Туман?

– Плохо соображаю. Но это скоро пройдет.

Несколько минут они просидели молча, потом вернулся горожанин, которого Холидей отправлял за покупками, и Мастерсон принялся одеваться.

– Шмотки с виду дерьмо, а сидят на мне еще хуже, – пожаловался он.

– Если предпочитаешь ходить голым, верни мои двадцать долларов и ни в чем себе не отказывай, – проворчал Холидей.

– Ладно-ладно, – скривился Мастерсон, – сойдет на пока. Надо сходить в отель за сменой вещей. А где, черт возьми, револьвер и трость?

– У Джеронимо.

– Верно, – кивнул Мастерсон, – я помню, как сдал оружие. – Тут он нахмурился. – Однако трость-то я при себе оставил.

– Она там же, где и лошадь.

– Хорошо, и где лошадь? Возле отеля?

– Тоже у Джеронимо.

– Не хочешь же ты сказать, что я вернулся в город на своих двоих!

– Нет, – покачал головой Холидей, – не на своих двоих, Бэт.

В этот момент в салун вошел Уайетт Эрп.

– Мне тут доложили, что кое-кто напился до беспамятства, – с улыбкой произнес он, – и в чем мать родила пошел гулять по улице.

– Все вопросы – к нему, – Мастерсон ткнул большим пальцем в сторону Холидея. – Я ни черта не помню.

– Слушаю, – с улыбкой обернулся к Холидею Эрп.

– Джеронимо заколдовал Бэта.

– Как именно?

– Мы уже хотели покинуть лагерь апачей, выяснив предварительно, что те не нападали на Эдисона – Джеронимо клянется в этом, – однако нас задержали его молодцы. Одного Бэт укокошил.

– Прямо в лагере? – нахмурился Эрп.

– Выбора не оставалось, – ответил Холидей и, помолчав немного, сказал: – Джеронимо знает английский лучше, чем мы думаем.

– В каком смысле?

– Он понял, что означает прозвище Бэта, – пояснил Холидей. – В наказание за убийство Джеронимо заколдовал его: каждую ночь от заката до рассвета Бэт будет превращаться во всамделешнюю летучую мышь.

– Да ты врешь! – возмутился Мастерсон.

– Я сам все видел, – осадил его Холидей, – и могу доказать. Такой здоровенной мыши я в жизни не видывал: размах крыльев футов шесть или семь. Обратившись, ты и потерял одежду, затем полетел в сторону города. Думаю, даже в обличие мыши ты сохраняешь в себе что-то от человека, и твоя человеческая часть подсказала, куда лететь. Не знаю, где и даже как ты приземлился, нашли тебя уже на рассвете. К тому времени ты снова обернулся собой… разве что остался гол.

– И ты поверишь в эти сказки, Уайетт? – негодующе спросил у маршала Мастерсон.

– Док еще ни разу не соврал мне, – пожал плечами Эрп, – и если уж индейские шаманы умудряются сдерживать белых к востоку от Миссисипи, то почему бы самому могущественному из них не превратить человека в летучую мышь? Знаешь, – обернувшись к дверям, произнес он, – когда я подходил к салуну, один фермер пожаловался, будто что-то задрало у него корову… Волков у нас тут много лет как не водится, да и койот на такое неспособен.

– Бэт говорит, что не голоден, – припомнил Холидей, – и, кстати, ковбой утверждает, что корову обескровили. Не знаю, как выглядят вампиры, но помню, чем они питаются.

– Что за бред! – прорычал Мастерсон.

– Это легко проверить, – предложил Эрп. – Нед Бантлайн как раз оснастил нашу тюрьму решетками из сверхпрочной латуни. Запрем тебя в камере часа за два перед закатом, и если ты останешься собой после захода солнца – отпустим сразу и на месте. Если же нет, то утром освободим, однако станем запирать тебя в клетке всякую ночь, пока не придумаем, как быть. Если ты в обличие вампира проголодаешься, а поблизости не окажется годной скотины, ты можешь наброситься на человека. Тебя придется убить.

– В жизни так не бывает, – пробормотал Мастерсон. – Нализался я, и точка.

Холидей достал из кармана сюртука платок и протянул его Мастерсону.

– Это еще зачем?

– Я подумал, ты захочешь утереть кровь с подбородка, – ответил дантист.

8

– Ты ему веришь? – спросил Эрп.

Они с Холидеем так и сидели в задней комнате в «Ориентале», уминая состряпанные барменом сэндвичи.

– Джеронимо обманывать нас прока нет, Уайетт, – ответил Холидей. – Этот старый дьявол мог посмотреть нам прямо в глаза и сказать: «Да, это я приказал своим людям напасть на Эдисона», – и что бы мы тогда сделали?

– Римский Нос? – вслух подумал Эрп и тут же покачал головой. – Нет, он, черт его задери, слишком далеко отсюда.

– Я бы не спешил списывать его со счетов, – предупредил Холидей.

– Тебе что-то известно?

– Нет, но речь идет о человеке, который не дает Соединенным Штатам перейти Миссисипи, который может спалить город за сотни миль от своего становища… Так почему бы не он, не Римский Нос? Он вроде как самый сильный из шаманов.

– С этой стороны я на вопрос не смотрел, – хмуро согласился Эрп. – И потом, Римскому Носу необязательно было посылать на преступление соплеменника. Он мог сговориться с белым или местным мексиканцем.

– Всякое возможно, – признал Холидей. – Ты не замечал, что после покушения на Эдисона чьи-то дела вдруг резко пошли в гору?

Эрп немного подумал, глядя в пустоту.

– В паре миль от города есть несколько ранчо. Они снабжают нас говядиной, а кое-кто – конями. Так вот, последние могут быть очень недовольны успехом «Бант лайн». Думаю, это зацепка.

– Тогда почему стреляли в Эдисона, а не в Бантлайна?

– Нед изобрел легкую пуленепробиваемую латунь, которой без электричества Тома грош цена. Если убить Неда, кто-нибудь другой займет его место, заново придумает чудо-латунь или железо, но убей Тома – и самоходные экипажи не сдвинутся с места.

– Значит, никто из коневодов не прольет и слезинки, если Эдисон умрет, – заключил Холидей. – Следующим делом надо будет выяснить, у кого из них дела идут лучше, чем следует.

– Что ж, начало расследованию положено, – сказал Эрп.

– Кое-кто не станет говорить с законником, – напомнил Холидей, откладывая в сторону недоеденный бутерброд. – Так что пока я здесь, порасспрашиваю людей.

– Только без стрельбы, Док, – предупредил его Эрп.

– Пристрелить человека – это слишком быстро, – улыбнулся Холидей. – Лучше я тех, кто отпирается, буду сажать в зубоврачебное кресло и работать с ними не спеша.

– Напомни не обращаться к тебе с больным зубом.

Холидей хохотнул и уже хотел выйти из комнаты, но в дверях остановился.

– Уайетт? – обернулся он.

– Да, в чем дело?

– Где Бэт?

– Пошел покупать себе новые шмотки, – ответил Эрп. – Потом, наверное, вернется в отель.

– На твоем месте я бы надолго не упускал его из виду. Он же не верит, что после заката станет вампиром, а тебе тут не нужна кровожадная летучая мышь весом сто семьдесят фунтов.

– Я велел Бэту явиться в тюрьму за полчаса до заката, – сказал Эрп. – Сам запру его в камере и посмотрю: работает ли заклятие.

– Я же сказал – оно действует.

– Подействовало один раз, в лагере Джеронимо. Посмотрим, сработает ли здесь, в Тумстоуне.

– Если верить Джеронимо, оно сработает где угодно, пока жив сам Бэт.

– Ну, раз так, устроим его в камере поудобнее и станем искать способ снять заклятие.

– Там, где удобно человеку, не обязательно будет удобно летучей мыши, одолеваемой жаждой крови, – предупредил Холидей. – Если решетки Бантлайна не сдержат Бэта, будь готов пристрелить его – пока не погиб кто-то из горожан.

– Не перегибай палку, Док, – успокоил его Эрп. – Даже если Бэт раз обратился вампиром – хотя я в это не верю, – то необязательно обратится им снова.

– Может, и так, – глухо проговорил Холидей. – Посмотрим, что ты завтра скажешь.

9

За следующие несколько часов Холидей обошел с полдюжины салунов, безуспешно пытаясь выяснить, кому есть выгода от смерти Эдисона. Наконец он решил вернуться в «Ориентал» и срезал через переулок между Второй и Третьей улицами.

На полпути дорогу ему преградила змея футов пятнадцати в длину: угольно-черная, с рубиново-красными глазами, она смотрела прямо на Холидея. Он опустил ладонь на рукоять револьвера в кобуре и произнес:

– Нечего на меня так пялиться. Вот возьму и прострелю тебе башку.

– Знаешь, кто я? – прошипела змея.

– Нет, – признался Холидей. – Зато знаю, кем ты не являешься, и кто тебя подослал.

Змея собралась кольцами и обернулась воином апачей.

– Гоятлай велел передать тебе кое-что, белоглазый^[140], – сказал он.

– У меня глаза налиты кровью, – ответил Холидей. – Они уже несколько лет как не белые.

– Все вы белоглазые.

– Ладно, все так все. Что тебе велено передать?

– Гоятлай говорит, что ты человек чести, раз не попытался застрелить ни его самого, ни его воинов, когда он навещал прóклятого человека-мышь. Гоятлай вернул ваше оружие и одежду человека-мыши.

– Где наши вещи?

– В повозке без лошадей.

– Поблагодари за меня Джеронимо. Я заберу пожитки, как только узнаю, зачем ты пришел, – он пристально смотрел на краснокожего. – Говорить, где наши вещи, было необязательно. Любой, кто станет разгружать повозку, увидит трость и револьверы Бэта и сразу поймет, чьи они.

Посланник улыбнулся.

– Гоятлай предупреждал, что ты так и скажешь.

– Тогда к делу, – поторопил его Холидей. – Зачем искал меня?

Позади внезапно раздался визгливый смех, и Холидей обернулся: из каркасного дома показались две девицы из местного салуна и ступили в переулок, направляясь куда-то по своим делам. Холидей снова взглянул перед собой, но воина как не бывало – вместо него шелудивый пес обнюхивал кучу мусора.

Девицы, не переставая щебетать и хихикать, прошли мимо. Холидей, уступив дорогу, коснулся полей шляпы. Когда девицы наконец свернули за угол вправо, пес обернулся индейцем.

– Пронесло, – сказал Холидей. – А если бы тебя заметили? Что бы ты делал?

– Я? – переспросил воин. – Ничего.

– Ладно, позволь сказать иначе: что бы сделал Джеронимо?

– Спроси у него самого, – был ответ. – Пожелай он убить свидетеля, то застрелил бы его твоими руками, а ты остался бы объясняться с Уайеттом Эрпом. Гоятлай не лишен чувства юмора.

– Обхохочешься, – произнес Холидей.

– Не одобряешь?

– Одобрять, не одобрять – не для меня, – ответил Холидей. – Давай, что ли, вернемся к делу. Зачем ты меня искал?

– У вас с Гоятлаем общие цели.

– Правда?

– Ты хочешь выяснить, кто стрелял в вашего Эдисона. Он хочет уничтожить этих людей, ибо в их преступлениях винят нас.

– Да, интересы, можно сказать, общие, – согласился Холидей, доставая и закуривая тонкую сигару. Предложил угоститься индейцу, однако тот отказался. Холидей пару раз затянулся, не вдыхая дыма, и закашлялся. – Итак?

– Гоятлай говорит, что некогда в окрестностях города процветало одно дело: коней крали в Мексике и продавали здесь. Теперь оно захирело – благодаря Эдисону.

– Если об этом известно Джеронимо, то должно быть известно и Эрпам, – заметил Холидей. – Отчего они не арестовали конокрадов?

– Коней крали в Мексике, там у законников власти нет.

– Резонно. Кто проворачивал самые крупные сделки?

Последние слова Холидей произнес в пустоту. Обернувшись, он увидел, как в переулок входит изрядно пьяный горожанин.

– Брось, – сказал Холидей. – Этот, когда надерется, видит змей и индейцев повсюду.

Пьяница меж тем плюхнулся на землю футах в двадцати от Холидея и затянул песню.

– Я не могу тут весь деньторчать, – пожаловался Холидей. – Где ты, черт подери?

– Да тут я, тут, – ответил пьяница. – Присядь, споем.

Холидей прождал с минуту и, когда индеец не объявился ни в человеческом, ни в зверином обличье, сообщил, что, дескать, всегда готов к продолжению разговора в любом другом удобном месте, и пошел дальше по переулку, выбрался на Третью улицу.

– Ты что-то рано, – произнес знакомый голос. – Еще даже не полдень.

– Привет, Морг, – ответил Холидей. – У меня к тебе просьба.

– Сколько тебе нужно? – спросил Морган Эрп.

– Моя просьба другого характера.

– Хорошо, я все равно на мели. Спрашивай.

– Кто самый матерый конокрад в округе?

– Семейка Клэнтонов, – ответил Морган. – Старик Клэнтон и его сынки: Айк, Фин и Билли.

– Где они обретаются?

– Милях в двух к юго-западу от города. А что?

– Думаю навестить их и выразить свое почтение.

– Я с тобой.

Холидей покачал головой.

– Свое почтение я лучше выражу подальше от глаз закона.

10

Первую остановку Холидей сделал у дома-мастерской Томаса Эдисона. Постучал в дверь и подождал, пока Эдисон откроет. Наконец изобретатель отоврался от работы и вышел на порог.

– Привет, Док, – сказал он, приглашая Холидея войти. – Чем могу помочь?

– С чего бы начать… Во-первых, важно это или нет, но за покушением, стоившем вам руки, стоит не Джеронимо.

– Если так подумать, то покушение стало самым лучшим событием в моей жизни, – философски изрек Эдисон, сгибая и разгибая металлическую руку. – Поразительно, на что она способна. Нед помог сработать ее так, что вот эта фаланга, например, – он оттопырил напоминающий указательный палец отросток клешни, – работает как электрическое сверло.

– Здорово пригодится, наверное, если придется вскрывать сейфы, – отметил Холидей.

Эдисон хохотнул.

– Меня спонсирует правительство Соединенных Штатов. В деньгах я не нуждаюсь.

– Надо вам как-нибудь попытать счастья в «Ориентале».

Эдисон снова хохотнул.

– Мне хватает ума не играть в азартные игры.

– Это возвращает нас к цели моего визита, – сказал Холидей. – Вам хватит сообразительности, чтобы снабдить меня какой-нибудь электрической волшебной защитой, когда я отправлюсь к Клэнтонам?

– Клэнтоны? Кто это?

– Конокрады. У них ранчо в паре миль от города.

– А броня вам зачем? – спросил Эдисон.

– Есть все основания полагать, что за покушением стоят именно они, – ответил Холидей. – И потом, я в меньшинстве.

– Вы собираетесь противостоять им в одиночку?

– Всякое может случиться. Клэнтоны – главные подозреваемые.

– Думаю, вашу просьбу скорее удовлетворит Нед, – сказал Эдисон и проводил Холидея в кабинет, где нажал кнопку вызова.

– Замечательная штука – это ваше электричество, – заметил Холидей.

– Когда-нибудь оно осветит весь мир, – мечтательно произнес Эдисон.

– Так или иначе.

В кабинет вошел Бантлайн.

– Привет, Док, – поздоровался он. – Полагаю, меня из-за вас вызвали?

– Док собирается на ранчо Клэнтонов… – начал было Эдисон.

– К этим выродкам? – нахмурившись, перебил его механик. – Осторожнее, Док. С ними опасно связываться.

– Кто знает, – произнес Эдисон. – Я обещал Доку, что ты немного уровняешь шансы.

Бантлайн присмотрелся к тощей фигуре Холидея и кивнул.

– Идемте, Док. Посмотрим, что можно подобрать.

По тоннелю между двумя постройками он вывел Холидея из мастерской Эдисона к себе в дом, и дантист первый раз увидел мастерскую Бантлайна: всюду горели электрические огни, которые отражались в латунных изделиях всех форм и размеров, да так ярко, что резало глаз. Тут были револьверы, винтовки, охотничьи ножи, броня, тюремные решетки, ворота, двери и механические устройства, о назначении которых оставалось только гадать. Имелись и кипы испещренных пометками чертежей дилижансов и зданий всякого рода, где только могла пригодиться сверхпрочная латунь.

– А там что? – спросил Холидей, указав на латунную дверь.

– Там я работаю с латунью, – ответил Бантлайн. – Туда никому больше нельзя, даже Тому, – он мельком улыбнулся. – Сам не знаю почему. Том мог бы намного улучшить технологию производства, но она – моя… И раз уж мы не в Соединенных Штатах, я не могу запатентовать ее, вот и делаю все, что в моих силах: работаю скрытно.

– Когда все закончится, может, сработаете мне новые зубоврачебные инструменты? Будет славно, если они перестанут ломаться и их не придется больше менять, – Холидей сильно поморщился. – Если, конечно, кашель уймется, и я смогу вернуться к практике.

– Почту за честь, Док, – ответил Бантлайн. – Черт возьми, Том – не врач, но он гений. Вдруг сумеет найти способ победить чахотку?

– Избавить от нее может лишь то, – ответил Холидей, – что ждет в конце пути каждого из нас, – он осмотрел лабораторию. – Ну, так что вы можете мне предложить?

– Во-первых, – сказал Бантлайн, показывая сияющую металлическую кирасу, – вот эту легкую нательную броню. Голову не защитит, но можете быть спокойны: никакая пуля не пробьет торс, от плеч до пояса.

Холидей недоверчиво оглядел кирасу.

– С виду тяжелая.

– Легче железа, – заверил его Бантлайн.

– Я слабый больной человек, – продолжил Холидей. – Клэнтоны не станут ждать, пока я облачусь в броню на подъезде к ранчо. Так что придется надеть ее сразу, в ней и ехать. Не знаю, – снова поморщился он, – выдержу ли.

– Примерьте хотя бы, – предложил Бантлайн.

Холидей снял сюртук и с помощью Бантлайна надел кирасу.

– Похоже на очень жесткий жилет, – заметил дантист. Он расправил плечи и свесил руки по бокам. Потом резко выхватил револьвер, покрутил на пальце и снова убрал в кобуру. Повторил маневр дважды.

– Ну как? – спросил Бантлайн.

– Пока неплохо, но мне до ранчо скакать минут двадцать, а броня как будто постепенно тяжелеет. Если только… – вслух подумал он.

– Если только что?

– Если только я не отправлюсь к ранчо на самоходном дилижансе и, подъехав, надену броню еще внутри экипажа.

Бантлайн покачал головой.

– Мне жаль, Док, но «Бант лайн» располагает пока только четырьмя экипажами, и все они сейчас в рейсах. Послезавтра один освободится. Вот если обождете…

Холидей покачал головой.

– Нет, я хочу разобраться побыстрее. Помогите снять, пожалуйста.

Бантлайн помог Холидею разоблачиться и убрал броню на место.

– Что-нибудь еще?

Холидей пожал плечами.

– А что у вас есть?

– Я сказал Уайетту, что могу снабдить вас точно таким же револьвером, каким вооружил его, но он передал, будто вы нашли оружие чересчур тяжеловесным. Я поработал над облегченной версией. Погодите немного.

Бантлайн скрылся за латунной дверью и вскоре вернулся с револьвером в руках. Правда, в отличие от четырехдульного револьвера Уайетта, этот был снабжен всего двумя вертикально расположенными стволами.

– Думаю, вам подойдет, – сказал Бантлайн, показывая новинку Холидею. – У револьвера Уайетта стволы вращаются как у пулемета Гатлинга, у этого же они закреплены намертво. Точность огня не снижается, если только не стреляете с большого расстояния, но на то есть винтовки, верно? Заряд – двенадцать патронов, по шесть для каждого ствола, между которыми не надо переключаться. Как только в одном барабане патроны закончатся, в дело вступает второй.

– Можно? – спросил Холидей, протягивая руку за револьвером.

– Для вас и сделано, – ответил Бантлайн.

Холидей бережно взял новое оружие, тщательно изучил его опытным глазом, взвесил на руке, заглянул в оба дула, прицелился в воображаемую цель и наконец, отдав Бантлайну старый ствол, сунул в кобуру новый.

– Надо же, сел, – удивленно произнес дантист.

– Он спроектирован так, чтобы умещаться в любой кобуре под «кольт», – ответил Бантлайн.

Холидей несколько раз вынул револьвер и снова убрал в кобуру.

– Удобно, – сказал он наконец. – Беру.

– Вот и славно, – ответил Бантлайн. Он отошел к стеллажу и вернулся с небольшой коробочкой. – Патроны. Обычные для вашего нового револьвера слишком велики.

Заглянув в коробочку, Холидей спросил:

– Сколько их у вас тут?

– Шестьдесят. Если переживете этот день и решите оставить револьвер себе, то к послезавтра я изготовлю вам тысячу новых патронов.

– Звучит неплохо.

– Можно дать совет?

– Почему бы и нет? – ответил Холидей.

– Семейка Клэнтонов – не подарок, но больше остальных берегитесь Айка. Он самый шустрый. Может, не самый меткий стрелок, зато от него стоит ожидать пули в спину.

– Приму к сведению.

– Было бы лучше, если бы вы все же надели броню.

– В ней неудобно, и чувство такое, что она с каждым часом будет сковывать все сильней.

Бантлайн на минуту задумался, глядя в пол, потом снова посмотрел на Холидея и произнес:

– Думаю, выход есть.

– Вы не успеете переделать броню до моего отъезда, – предупредил Холидей.

– Может, у меня и нет свободного экипажа, зато есть кое-что другое. Идемте.

Он вывел Холидея через заднюю дверь из мастерской на заднюю улочку.

– Вот! – произнес механик. – Что скажете?

Холидей взглянул на богато украшенный вычурный кабриолет, рассчитанный на двух человек: пассажира и возницу. Хрупкие с виду крупные колеса были сработаны из той же сверхпрочной латуни.

– Экипаж не самоходный, – предупредил Бантлайн, – его тянут две лошади. Для одной он слишком тяжел, зато худо-бедно защищает от пуль. Здесь, – он указал на пол, – вы можете хранить броню, которую наденете на подъезде к ранчо.

– Голову даю на отсечение, лучше ехать на этом, чем верхом, – признал Холидей.

– Экипаж мой личный, так что, пожалуйста, наденьте броню. Будет очень неприятно, если завтра в город на нем въедет Айк Клэнтон.

– Я слишком подл, чтобы умереть, – сказал Холидей. – Думал, это все знают. Сейчас пойду на Вторую улицу и возьму там лошадей напрокат, вернусь через несколько минут. Упряжь, я так понимаю, у вас имеется.

– Да.

– Отлично. Сами лошадей запрягать умеете?

– Худо-бедно.

– Просто сам я никогда их не запрягал, – признался Холидей.

– Вы ведь шутите?

– Я дантист и картежник, а не кучер и не возница.

– Да-да, знаю. Говорю же, это мой личный экипаж.

– Хорошо, – произнес Холидей. – Я пошел за лошадьми.

– Может, мне отправиться с вами? – предложил Бантлайн.

– Вполне возможно, будет стрельба, а вы – изобретатель и механик, не стрелок.

– Могу защититься с головы до пят, – ответил Бантлайн. – Надену броню.

– Я не взял с собой Моргана, потому что не хотел расспрашивать Клэнтонов при законнике. Вам по той же причине я отказать не могу, но запомните одно: как только приедем на место, вы будете сами по себе. Я не сумею за вами приглядывать.

– Кто-то должен прикрывать вам спину, – сказал Бантлайн.

– Разве броня этот вопрос не решает?

Бантлайн улыбнулся.

– Голова и ноги все равно останутся без защиты. У меня есть пара латунных чаппарахас^[141], но, думаю, вы найдете их слишком тяжелыми.

Холидей вынул из кобуры новый револьвер.

– Видите вон ту афишу с портретом подружки Джонни Биэна? – сказал он, указав на стену кирпичного здания.

– Жозефин Маркус?

– Она самая.

– Поговаривают, – усмехнулся Бантлайн, – будто она уже подружка Уайетта.

– Да мне, признаться, все равно, – пожал плечами Холидей и отдал револьвер Бантлайну. – Попадите ей в левый глаз.

– Стрелять в пределах города запрещено законом.

– Свáлите все на меня. Если уж собираетесь прикрывать мне спину, хочу быть уверен, что вы не подстрелите меня вместо одного из Клэнтонов.

Бантлайн прицелился и нажал на спусковой крючок.

– Неплохо, – похвалил Холидей, забирая у механика револьвер. – Вы отстрелили ей левую бровь. Благодарю за предложение, однако вы не едете со мной.

– Но…

Холидей развернулся и пошел прочь.

– Вернусь с лошадьми через пять минут. Погрузите броню в повозку.

11

Холидей позволил лошадям идти своим ходом, а сам тем временем попытался приноровиться к новому револьверу – то и дело стрелял в пустынные цветы, проверяя точность прицела. Наконец, он убрал оружие в кобуру, вынул из кармана сюртука небольшую фляжечку и сделал из нее глоток. Солнце висело высоко в небе, и Холидею опротивел вид кактусов вокруг. Он пожалел, что не прихватил шляпу с полями пошире. Хотя какой от нее толк, когда глаза слепит сияние латунной повозки?

Отъехав от города на полторы мили, дантист остановил коней, вылез из повозки и скинул сюртук. Надел броню и тут же, выругавшись, снял: на солнцепеке латунь сделалась невыносимо горячей.

Тогда Холидей коснулся рукояти нового револьвера и с облегчением отметил, что под полой сюртука он не больно-то и нагрелся. Тогда Холидей закинул броню в повозку и, взобравшись на сиденье, подстегнул лошадей.

Минут через десять впереди показался ряд загонов для скота – все с деревянным заграждением (обшивать такие латунью было бы слишком затратно), а следом и фермерский дом с пристройками. Дом был обшит латунью, как и дверь амбара, зато барак и нужник, оставшиеся без облицовки, медленно пожирала плесень. В загонах, рассчитанных на несколько сотен голов, Холидей насчитал с дюжину коней; скотины он нигде не заметил.

Когда он подъехал ближе к дому, наружу выбежало двое фермеров.

– Стой, дальше не езжай, – произнес один, когда Холидей приблизился ярдов на тридцать. – Ты кто такой и зачем приехал?

– Буду счастлив ответить на ваши вопросы, – сказал Холидей, останавливая лошадей, – однако хотелось бы сначала выбраться из повозки. Не возражаете? В ней чертовски неудобно.

– Это ведь изобретение Тома Эдисона, да?

– Нет. Неда Бантлайна.

– Один хрен.

– Я бы не рискнул говорить этого при них, – улыбнулся Холидей, выбираясь из кабриолета. – Можно ли поинтересоваться, с кем именно из семейства Клэнтонов я разговариваю?

– Я Фин Клэнтон.

– Ах да, Финеас. А ты, – обернулся ко второму фермеру Холидей, – должно быть, Айк? Либо Билли?

– Мое имя Боб Пассавой, – ответил тот.

– Пустовато у вас в загонах, – заметил Холидей.

– Завтра заполнятся, – сказал Фин Клэнтон.

– То есть твой отец, братья и остальные работники отлучились из дома?

– Собирают отбившихся от табуна. Завтра же вернутся.

– Ну-ну, – произнес Холидей. – Я по пути сюда из города приметил сотни три-четыре отбившихся коней. Хотел заговорить с ними, да только они ни бельмеса в английском. Все больше по-испански балакают.

– Ладно, – раздраженно прогавкал Клэнтон. – Говори уже, кто ты такой?

– Джон Генри Холидей, к вашим услугам, – ответил дантист, касаясь полей шляпы.

– Док Холидей? – уточнил Клэнтон. – Мы слышали, что ты едешь в город.

– Слышали и не ослышались.

– Тебе что за дело здесь?

– Хочу задать парочку вопросов.

– Что-то нам не хочется с тобой разговаривать, – ответил Клэнтон.

– Можем поговорить прямо здесь и сейчас, – предупредил Холидей. – Или… – он сделал красноречивую паузу.

– Или – что? – спросил Клэнтон.

– Ответите на мои вопросы в следующей жизни. Выбирайте.

– Ты хоть знаешь, кому грозишь? Я – Фин Клэнтон, ей-богу!

– Одним больше, одним меньше, – небрежно проронил Холидей.

– Ты покойник! – зарычал Клэнтон, хватаясь за револьвер.

Холидей оказался намного быстрее: не успел Фин Клэнтон вынуть оружие из кобуры, как получил пулю в колено и еще одну – в плечо.

– Не геройствуй мне тут, – обернулся Холидей к Пассавою.

Тот развел руки в стороны, и Холидей, подойдя ближе, разоружил его. Фин Клэнтон тем временем умудрился достать свой револьвер, но Холидей ударом ноги выбил у него оружие из руки. Револьвер отлетел футов на тридцать и упал возле поилки.

– Мистер Клэнтон дал ясно понять, что разговаривать не намерен, – произнес Холидей и, не обращая внимания на стоны конокрада, приблизился к Пассавою. – А ты как, настроен отвечать на вопросы?

– У тебя нет права заявляться сюда и стрелять по нам, – заявил Пассавой.

– Это право у меня в руке, – ответил Холидей. – Ну так как, поболтаем?

– Тебя прислали Уайетт и Верджил, да?

– А что, есть разница? Неважно, кто меня прислал, ты ответишь на мои вопросы.

– Да что я, по-твоему, могу знать?

– Должен признаться, интеллектом ты меня не поразил, – ответил Холидей. – Однако, подозреваю, ты в курсе, кто и по чьему приказу стрелял в Тома Эдисона.

– Я тут всего шесть недель.

– Да, но ведь люди любят потрепаться, а некоторые – так и прихвастнуть. Подстрелить Тома Эдисона – достойный повод похвастаться, тебе так не кажется?

Клэнтон, попробовав встать, рухнул и снова взвыл от боли.

– Фин, – обратился к нему Холидей, – если снова вмешаешься в наш разговор, я буду с тобой предельно строг.

– Ты мне колено к чертям разворотил! – проскрежетал Клэнтон.

– Боль, наверное, адская, – совершенно безучастно произнес Холидей.

– Мы тебя достанем! – пригрозил Клэнтон.

– Ну еще бы, – ответил Холидей и снова обернулся к Пассавою. – Ты вроде хотел сказать, кто стрелял в Эдисона?

– Я не знаю, кто это был!

– Пораскинь мозгами, – посоветовал Холидей и прицелился ему в ухо. – Я сразу увижу, правильно ты догадался или же нет. Если неправильно, то… у тебя останется второе ухо, чтобы расслышать следующий вопрос. Давай попробуем. Кто ранил Тома Эдисона?

– Не знаю.

Холидей спустил курок, и пуля прожужжала в дюйме от уха Пассавоя.

– Рука у меня нынче не так тверда, как прежде, – виновато произнес Холидей. – Могу ненароком в глаз попасть. Ну так что, попробуем снова?

– Броциус! – не выдержал Пассавой. – Курчавый Билл Броциус!

– Ну вот видишь, – опустил револьвер Холидей. – Не так уж и трудно, а?

– Тебе конец, Пассавой! – проскрипел Клэнтон, не поднимаясь с земли. – Вам обоим конец.

– Ага! – улыбнулся Холидей. – Смотрю, ты вновь решил вернуться в разговор.

– Раздолбись конем!

– Какой у тебя настрой романтический, – сказал Холидей. Подошел к Клэнтону и припал на колено. – Кто велел Курчавому Биллу Броциусу покуситься на Эдисона? Ты вроде как не блещешь умом и не мог сам все продумать.

– Пошел к черту!

– Ну что ж, когда-нибудь он меня приберет, – ответил Холидей, – затащит в ад, и мне там внизу потребуется проводник. Некто угодивший в преисподнюю прежде меня. Ты, например. Будешь отвечать на вопросы?

– Пошел ты!

– Немногословный ты человек, – заметил Холидей, – и любишь повторяться.

Он заглянул Клэнтону в рот.

– Что я вижу! – конокрад злобно посмотрел на дантиста в ответ. – Ну, Финеас Клэнтон, должен сказать, что ты пренебрегаешь гигиеной полости рта. Вот и нажил парочку дупл. Увы, я не прихватил с собой спирта, дабы по меньшей мере извести бактерии, а собственными запасами алкоголя с тобой не поделюсь. Впрочем, можно просто перестрелять мерзавок, – он просунул ствол револьвера Клэнтону в рот. – Придет день, и ты еще спасибо скажешь. Не в этом плане бытия, конечно же, в каком-нибудь ином. А теперь будь так любезен, назови нужное мне имя.

Клэнтон молчал, и тогда Холидей мельком глянул на Пассавоя.

– Отойди. Не то забрызгает, – он снова посмотрел на Клэнтона и взвел курок. – С другой стороны, ты хотя бы не истечешь кровью у порога собственного дома. Последний шанс, Фин. Назовешь имя?

Клэнтон вдруг обмяк и вяло кивнул головой.

– Ну вот, – произнес Холидей, вынимая ствол у него изо рта. – Я знал, что ты человек разумный. Итак, чья это была мысль?

– Римского Носа.

– Далековато он забрался от своих владений, – заметил Холидей.

– Он решил, что Эдисон вот-вот найдет решение.

– Решение? – переспросил Холидей.

– Как побороть шаманскую магию. Нос заключил с нами сделку: если мы убьем Эдисона, он даст нам покровительство.

– Боюсь, – покачал головой Холидей, – он вами сильно недоволен.

– Мы еще доберемся до Эдисона, – пообещал Клэнтон. – Завтра Айк и остальные вернутся из Мексики, и мы убьем заодно тебя и треклятых Эрпов.

– Как вы убили Эдисона? – сказал, поднимаясь, Холидей. – Ну-с, господа, разговор выдался чрезвычайно познавательный. Фин, займись ранами. Не пойдет тебе на пользу лежать тут в грязи.

– Помоги хотя бы снести его в дом, – попросил Пассавой, подойдя к Клэнтону.

– Я больной человек, у меня чахотка, – ответил Холидей. – Неужто по мне скажешь, что я могу поднять здоровяка вроде Фина Клэнтона?

– Нельзя же оставить его здесь.

– Он пытался меня убить, – напомнил Холидей.

– Тогда схожу в дом и поищу, чем промыть раны и остановить кровь.

– Не такое уж и сильное у него кровотечение. На всю жизнь охромеет, но жить будет.

– Я принесу одеяло и закутаю его, отволоку под навес, – сказал Пассавой.

– Он бы для тебя стараться не стал, – предупредил Холидей. – А ты смотри, поступай, как знаешь.

Пассавой отправился в дом, и Холидей взглянул на Клэнтона.

– У меня к тебе предложение, Фин Клэнтон. Мне даром не нужно, чтобы за мной пришли твои братья и банда наемников. Скажешь своим, что мы пришли к пониманию, расстались миром, и я не скажу Курчавому Биллу Броциусу, кто его сдал. Подумай.

Он развернулся и направился к повозке. Уже подходя к ней, услышал за спиной – щелк! – и резко обернулся, одновременно падая на колено и вынимая из кобуры револьвер. В дверях дома стоял Пассавой с дробовиком в руках. Он выстрелил туда, где еще мгновение назад были голова и грудь Холидея. Второго шанса ему не представилось: одна из выпущенных дантистом пуль Бантлайна вошла ему между глаз.

– Сначала Курчавый Билл, теперь этот, – обратился Холидей к Клэнтону. – Надо было нанимать людей посмышленее.

Сказав это, он забрался в кабриолет.

– Ты же не оставишь меня тут на солнце! – проорал Клэнтон.

– Ты у себя дома и скоро будешь за пазухой у семьи, когда эти подонки воротятся, закончив убивать мексиканцев и угонять коней. Чего еще тебе желать?

Холидей подстегнул лошадей и отправился в обратный путь до Тумстоуна.

12

В Тумстоун Холидей возвратился ближе к вечеру. Вернул повозку Неду Бантлайну, а лошадей – в конюшню. Затем отправился в ресторан на Аллен-стрит, что стоял через улицу от театра «Птичья клетка», и заказал стейк. Он как раз доедал ужин, когда в ресторан заглянул проходивший мимо Уайетт Эрп.

– Как прошло? – спросил он, присаживаясь за столик.

– В Эдисона стрелял Курчавый Билл Броциус, – ответил Холидей.

– Проклятье! – выругался Эрп. – Еще позавчера ночью он сидел в тюрьме, арестованный за пьяный дебош. Я только вчера его выпустил.

– Тюрьма ему как дом родной. Еще вернется.

– Кто подрядил на дело Броциуса?

– Веришь, не веришь, но это был Римский Нос.

– Зачем? – нахмурился Эрп. – Он же за сотни миль отсюда.

– Нос решил, что наш друг Том почти нашел средство, как противодействовать магии, вот и заключил сделку с Клэнтонами. Если бы они убрали Эдисона, Нос даровал бы им покровительство и неуязвимость во время работы, которая, как я понял, состоит в угоне скота и коней.

– Вот только Эдисона они не убили.

– А Фин Клэнтон оказался не таким уж неуязвимым, – усмехнулся Холидей.

– Ты ведь не убил его?

– Нет, – сказал Холидей, – но кадриль ему больше не отплясывать. – Помолчав, он добавил: – Правда, убить пришлось его помощника, ковбоя по фамилии Пассавой. Я защищался, хотя уверен, что Фин присягнет, будто я кокнул его хладнокровно.

– Волноваться будем, если Фин вообще предъявит обвинения, – заверил друга Эрп.

Подошел официант забрать пустую тарелку.

– Привет, Уайетт, – поздоровался он с Эрпом. – Она еще пару часов не сможет прийти.

– Знаю, – ответил маршал.

– Это он про твою подружку? – спросил Холидей, подождав, пока официант удалится.

Эрп кивнул.

– Она выступает по соседству и трапезничает почти всегда здесь.

– Если память мне не изменяет, эта Жозефин Маркус собиралась замуж за Джонни Биэна. – Холидей улыбнулся. – Новость я прочел в «Эпитаф», а значит, это правда.

– Ты верно подметил, – сказал Эрп. – Она собиралась замуж за шерифа.

– Ты вроде женат и не раз? – продолжил Холидей.

– Хватит, Док, – попросил его Эрп.

– Ну, эта хотя бы на сцене работает. Кейт у меня если и трудится, то не вставая с постели.

Он помолчал немного.

– Говорят, Джози еврейка. Это правда? Я в жизни видал только трех или четырех евреев.

– Говорю же тебе, хватит, – раздраженно повторил Эрп.

– Ладно, вопрос закрыт, – ответил Холидей.

– Кстати, – выглянул в окно Эрп, – у нас менее двух часов.

– И что потом?

– Закат.

– Ну, закат, – пожал плечами Холидей, – что тут такого?

– А то, что если ты поел, нам пора браться за дело.

– Я думал, игры начинаются в девять, – сказал Холидей.

– Меня сейчас куда больше волнует обращение.

– Обращение?

– Бэт.

– Черт! Я совсем забыл о нем.

– Запрем его в камере и поглядим, что будет.

– Я уже рассказывал, что с ним будет, – напомнил Холидей. – Он превратится в самую здоровенную на свете летучую мышь.

– А еще он загрыз корову, я знаю.

– Ну, и что?

– Он помнит себя? – спросил Эрп. – Он мыслит как человек или вампир? Его можно будет оставить на воле или придется запирать каждую ночь?

– Мне-то почем знать? – ответил Холидей. – Перед тем, как улететь из лагеря прошлой ночью, он не говорил, а все больше пищал. Это длилось всего несколько секунд, из которых Бэт ничего не помнит. Он вообще ничего не помнит, до самого рассвета, когда вновь стал собой.

– Надо показать его Тому Эдисону – вдруг наш гений придумает, как помешать обращению или быстро вернуть Бэту человеческий облик.

– Меня не меньше твоего впечатляют способности Эдисона, – признал Холидей, – однако еще больше меня впечатлило заклинание Джеронимо.

Оставив на столе доллар, Холидей встал и вышел вслед за Эрпом. Вместе они отправились к тюрьме: дверь ее покрывал лист латуни, зато стены были сложены из необожженного кирпича.

– Это вся облицовка? – заметил Холидей.

– Зачем она вообще? – ответил Эрп.

– Я видел преобразившегося Бэта, ты – нет. Кто знает, сдержат ли его саманные стены?

– Под ними обожженный кирпич, – улыбнулся Эрп. – Ни одну из стен тюрьмы не свалит даже упряжка из шести тягловых лошадей.

– Как скажешь, – пожал плечами Холидей и осмотрелся. – Мы ничего не забыли?

– А что?

– Предмет эксперимента.

– Верджил его приведет.

– В одиночку?

– Если Бэт еще человек, то придет добровольно, – ответил Эрп. – Если нет, то в городе все равно летать никто не умеет.

– Резонно, – признал Холидей. – Надеюсь, эти латунные решетки действительно такие прочные, как говорите вы с Бантлайном.

– Они выдержат, – заверил его Эрп. – Мы же за них летучую мышь упрячем, не слона.

Внутри их дожидался Морган.

– Ну, как съездил? – поинтересовался он у Холидея.

– Не то чтобы без приключений.

– Всех убил? – спросил Морган.

– Не то чтобы всех, – уточнил Холидей, – но Фин Клэнтон уже не победит в соревнованиях по бегу, а вот один из его помощников сильно сглупил. Так что даже хорошо, что рядом не было никого со значком шерифа или маршала.

– Вызнал что?

– Покушался на Тома Броциус, затеял все Римский Нос. Он думает, что Эдисон близок к победе.

– Ну, это уже кое-что, – сказал Морган. – Я так понимаю, шаман предложил Клэнтонам покровительство в обмен на убийство Эдисона?

– Да.

– Те есть Нос уже знает о провале, – усмехнулся Морган. – От тебя он Клэнтона не защитил.

– Можешь не сомневаться, ни Римский Нос, ни Клэнтоны попыток не оставят, – пообещал Эрп. – Они думают, что сейчас Том еще ближе к разгадке, чем когда на него покушались, а Док доказал: Клэнтонов можно остановить.

Входная дверь открылась, и в тюрьму прошествовал Бэт Мастерсон в сопровождении Верджила Эрпа.

– Привет, Бэт, – поздоровался Морган. – Я обустроил твою камеру как можно удобнее: у тебя там кровать, новые перины, парочка одеял и даже нужник в углу. Я буду с тобой всю ночь. Если что надо – обращайся.

– С заходом солнца он уже ни о чем не сможет спросить, – предупредил Холидей.

– Сдается мне, нас обоих одурманили, – сказал Мастерсон. – Я в себе изменений не замечаю.

– Скоро все выясним, недолго осталось, – произнес Верджил и осмотрелся. – Разве Эдисон не придет?

– До заката еще полтора часа, Вердж, – сказал Морган. – Успеет явиться.

– Как все пройдет? – спросил Мастерсон.

– Примерно через час мы посадим тебя в камеру, – ответил Верджил. – Если через полчаса после заката ты не обернешься мышью, мы тебя выпустим и будем считать, что события прошлой ночи не повторятся… что бы там Джеронимо с тобой ни сотворил.

– А если повторятся? – поинтересовался Мастерсон.

– Тогда ночь проведешь в камере, и после рассвета – когда снова станешь человеком – мы тебя выпустим.

– Знаете, – произнес Морган, – я тут подумал и решил: удобная для человека камера может оказаться не такой уж удобной для летучей мыши. Вдруг ты, Бэт, захочешь повисеть вниз головой?

– По ночам летучие мыши бодрствуют, – напомнил Эрп.

– А питаются они чем, интересно? – вслух подумал Верджил. – Ну, кроме как кровью скотины.

– Может, хватит рассуждать обо мне так, будто я уже стал мышью? – возмутился Мастерсон. – Не верю я в обращение.

– Я сам все видел, – напомнил Холидей. Об утренней встрече с индейцем-оборотнем он решил никому пока не говорить.

Мастерсон не нашел, что ответить, и на некоторое время в конторе воцарилась тишина. Потом Морган достал колоду карт.

– Может, по-дружески перекинемся в покер, пока ждем?

Никто не ответил.

– Док? – спросил Морган.

– Не хочу разорять Эрпов, – ответил Холидей. – Подожду ночи.

– Кто сказал, что ты обыграешь Эрпов? – отозвался Морган с улыбкой.

– Забудь, Морг, – посоветовал Холидей. – Ты – законник, я – картежник.

Морган уже собирался ответить, но тут в тюрьму вошел Эдисон.

– Привет, Том, – поздоровался с ним Верджил. – Рад, что вы пришли.

– Ни за что бы такое не пропустил, – ответил изобретатель.

– Уж вы-то не верите, что Джеронимо пропел молитву-заклинание и обратил меня в вампира? – умоляюще произнес Мастерсон.

– Не верил бы – не жил бы в Тумстоуне, – ответил Эдисон.

– Как по мне, это глупости несусветные, – заявил Мастерсон.

– Знаете, что на самом деле глупо? – сказал Эдисон. – То, что нацию, числом людей и вооруженной силой превосходящую аборигенов в двадцать раз, эти самые аборигены без единого выстрела остановили у берега Миссисипи и не пускают дальше. Если уж Римский Нос и ему подобные правда на такое способны – а они способны, – то превратить человека в летучую мышь для них детские шалости.

– Ладно, – уступил Мастерсон, – просто чтобы разговор поддержать, спрошу: вот пройдет час или около того, и превращусь я в летучую мышь. Зачем сажать меня в камеру? Разве мыши-вампиры на людей нападают?

– Хватает и того, что ты нападаешь на скот, – ответил Уайетт. – Во-первых, это чужая собственность, во-вторых, если тебя заметит ковбой, он будет вправе застрелить тебя.

– К тому же, – добавил Холидей, – вчера ночью я не успел тебе и слова сказать, как ты упорхнул из лагеря Джеронимо. Еще неизвестно, сколько и чего людского остается в твоих мышиных мозгах. Мы с тобой давненько дружим, и я не хочу думать, будто ты нападешь на меня, если рядом не окажется коровы.

– Как бы там ни было, Том пришел, дабы лично засвидетельствовать обращение и попробовать найти способ ему помешать, – сказал Морган. – Что толку заранее спорить, станешь ты мышью или нет? Скоро сами во всем убедимся.

– Хорошо, хорошо, – пробурчал Мастерсон. – Однако меня все равно не отпускает ощущение, что вы устроили мне розыгрыш. Куда проще поверить в такую версию: вернувшись в город, я надрался до полного беспамятства и забыл, где оставил одежду.

– Жаль, Джеронимо не наложит вампирское заклятие на Фина Клэнтона, – посетовал Холидей. – Улетел бы он тогда куда подальше, с глаз долой.

– Я слышал, что ты ездил к ним на ферму, – сказал Верджил. – Что там произошло?

Холидей в деталях пересказал историю визита к Клэнтонам.

– Выходит, Айк, Билли и старик Клэнтон вернутся завтра и приведут несколько сот мексиканских коней? – подвел итог рассказу Верджил.

– Если верить Фину, – напомнил Холидей. – Если он сумел отползти под навес, и при нем была фляга с водой, он пожалуется на меня своим.

– Тебе могут предъявить обвинение в убийстве, – предупредил Морган. – Джонни Биэн у Клэнтонов в кармане.

– Он шериф, зато Верджил – маршал, – сказал Холидей. – Кто стоит выше в пищевой цепи?

– Тот, у кого стволов больше, – улыбнулся Морган.

Уайетт тем временем глянул в окно.

– Времени осталось не так уж и много, – сказал он. – Бэт, давай проводим тебя в камеру.

Морган отвел Мастерсона в заранее приготовленную камеру и закрыл за ним дверь.

– Эти решетки сработал для нас Бантлайн из сверхпрочной латуни, – сообщил он. – До последнего прутика и петельки. Бэт никак отсюда не вырвется, верно, Том?

– Теоретически, – ответил Эдисон и подошел к камере.

Мастерсон снял сюртук и аккуратно сложил его на стуле подле кровати.

– Итак, – старательно изображая беззаботность, сказал он, – раз уж я у вас на попечении, когда принесут ужин?

– Как только зайдет солнце, и мы узнаем, чтó ты ешь, – ответил Морган.

– Бред какой-то, – сказал Мастерсон. – Со мной все хорошо. Чувствую себя как обычно.

– Скажешь то же через час – и ты волен идти, – произнес Верджил.

– Надеюсь, когда поймете, что Док все выдумал, вы посадите сюда его вместо меня, – пробурчал Мастерсон.

– Мне не привыкать к ночевке в тюрьме, – ответил Холидей. – Хотя эта ночь станет самой удобной.

Потом, не сговариваясь, все разом замолчали. Прошло пять минут, затем еще пять. Солнце начало тонуть за горизонтом, и Верджил включил в конторе электрический свет.

– Это необходимо? – спросил Морган.

– А что такого? – ответил Верджил.

– Он же вроде как во тьме преображается…

– Электрический свет не помеха, – заверил Эрпов Холидей. – Бэт станет мышью после заката. Джеронимо ни словом не обмолвился о том, что должно быть темно.

– Вдруг он не знает про электрический свет? – предположил Морган.

– Еще как знает, – ответил Холидей, припомнив встречу с оборотнем. Джеронимо запросто мог послать в стан врага воина, обращенного кошкой или крысой.

– А если и не знает про электричество, то уж точно знает, какой свет дает костер, – добавил Уайетт.

– Да он просто старый жулик, – сказал Мастерсон. – Я напился и…

Он замер, не договорив.

– В чем дело? – встревожился Морган.

Мастерсон молча уставился на него, и дальше все произошло как ночью накануне: журналист начал превращаться в огромную летучую мышь. Лицо вытянулось, уши заострились и встали торчком, клыки выросли и теперь отражали искусственный свет. Мастерсон вытянул руку в сторону Эдисона, и тот попятился… глядя, как рука становится крылом, а на пальцах вырастают когти. Мастерсон открыл рот, но вместо слов с его губ сорвался пронзительный, оглушительный визг. Одежда бесформенной кучей упала на пол.

– Восхитительно! – произнес Эдисон.

Мастерсон когтями подергал за прутья решетки – и ничего.

Тогда он перелетел к решетке на окне и подергал за нее.

– Говорил ведь: он эти прутья даже не поцарапает, – сказал Верджил.

Мастерсон неуклюже, переваливающейся походкой, приблизился к внешней стене и принялся колотить в нее кулачками.

– Вымещает злобу, – догадался Морган. – Оттого, что не смог погнуть решетки.

– Это вряд ли, – ответил Эдисон, глядя, как Мастерсон ритмично ударяет по стене.

Не успел он договорить, как стена рухнула, и Мастерсон, победно заверещав, улетел в ночь.

– Похоже, – кисло сказал изобретателю Холидей, – вы только что лишились телохранителя.

Ни Эдисон, ни Эрпы ничего не ответили.

– Остается надеяться, что не обрели взамен плотоядного врага.

13

Мастерсона – голого, ошеломленного и сильно замерзшего – нашли на балконе «Гранд Отеля» на Пятой улице. Постоялица – дама средних лет, что приехала навестить родственников, – открыла дверь на балкон и, увидев законника, завопила благим матом. Через несколько минут примчался Верджил Эрп, завернул Мастерсона в плед и отвел в отель.

Холидей проснулся как раз перед полуднем. Велел механической шлюхе приготовить завтрак, а после, поев, отправился в «Ориентал». В баре выпивало несколько человек, стол для игры в фараон пустовал. Уайетт Эрп сидел один за столиком и, попивая кофе, читал утренний выпуск «Тумстоун эпитаф».

– Смею предположить, что Бэта уже нашли, – произнес Холидей, подходя и присаживаясь напротив.

– Нашли, – кивнул Эрп.

– Я сразу это понял. Иначе бы ты сейчас мотался по городу в поисках нашего летучего друга. Как он? Не пострадал?

– Вердж говорит: на Бэте ни царапины. Вот, ждем слухов – может, узнаем, где его мотало ночью.

– У Эдисона мысли есть?

– Пока нет.

– Тогда последний вопрос: кто-нибудь придумал, где его держать, когда он становится мышью?

– Том и Нед как раз над этим работают. Боюсь, придется построить отдельный домик из латуни. Только ее Бэт и не может пробить.

– Тогда им лучше поторопиться.

– Знаю, знаю… – тяжело вздохнул Эрп.

– Вот ведь ирония судьбы: тебя подрядили охранять Эдисона, а твой собственный человек может его убить.

– Ты всегда такой жизнерадостный, когда проснешься?

– Сегодня один из лучших дней для меня, – сказал Холидей и кашлянул в платок.

– Может, Том сумеет помочь тебе с чахоткой? – предложил Эрп.

– Он может только подцепить ее от меня, – ответил Холидей. – Такая уж мне выпала карта по жизни.

– Да, сложно представить тебя благородным господином с юга и практикующим дантистом.

– Ну, не так давно я был и тем, и другим.

В этот момент в салун вошел Генри Уиггинс. Улыбнувшись Холидею, он коснулся полей шляпы; дантист жестом пригласил его к столику.

– Уайетт, познакомься с моим другом Генри Уиггинсом. Генри, это Уайетт Эрп.

– Очень приятно, – Уиггинс пожал Эрпу руку. – Вы не менее знамениты, чем Док.

– Приму за комплимент, – ответил маршал. – Не присоединитесь ли к нам?

– Благодарю, – ответил Уиггинс и обратился к Холидею: – Надеюсь, вам везет в картах?

– Уверен, еще повезет, как только я избавлюсь от помех и засяду наконец за игру, – ответил Холидей. – А как дела у вас? Договорились с Бантлайном?

– Договариваемся. У него есть кое-что, что озолотит нас обоих. Правда, – нахмурился Уиггинс, – сегодня он занят и общаться не может. Они с мистером Эдисоном работают над чем-то новым.

– Над чем – не сказали? – спросил Эрп.

– Нет, – пожал плечами Уиггинс, – но они торопятся поспеть к закату.

– Это радует, – отметил Холидей.

– Что-что? – не понял Уиггинс. – Вы знаете, чем они заняты?

Эрп едва заметно покачал головой.

– Нет, – сказал Холидей Уиггинсу. – Меня радует, что наши гении полны энтузиазма.

– Удивляюсь, зачем Неду создавать еще что-то, кроме металлических шлюх! – сказал Уиггинс. – Бог мой, на них можно сделать состояние! Они неутомимы, их не испугают никакие причуды клиента, да и жена не взревнует к машине…

– Говорите за себя, – мрачно усмехнулся Холидей. – Моя женщина предупредила, что убьет меня, если я только коснусь одной из этих машин.

– Что ж, тогда… ревновать не станет большинство жен.

– Мой друг Генри, – обратился Холидей к Эрпу, – не большой знаток женщин.

– Может, и так, – признал коммивояжер, – зато я вижу, на чем можно сделать деньги.

– Не спорю, – сказал Холидей. – С металлическими шлюхами в комплекте выгодно будет продавать могильные камни. Это избавит горюющих вдов от хлопот, связанных с похоронами.

– Не могу понять, вы шутите или нет, – признался Уиггинс.

– Вы женаты, Генри?

– Да, и горжусь тем, что произвел на свет трех отпрысков.

– Что скажете, если Бантлайн смастерит металлического любовника вашей жене?

– Убью обоих, – не думая, ответил Уиггинс.

– Вам все еще кажется, что я шутил?

– Мужчины – дело другое, – не уступал Уиггинс.

– Ну еще бы, – ехидно произнес Холидей. – Мы крупнее и глупее.

В этот момент в салун ворвался дородный мужчина с усами и тонкой козлиной бородкой.

– Исчезните, Генри, – тихим голосом посоветовал Эрп.

Уиггинса, почуявшего внезапный накал обстановки, дважды просить не пришлось. Вскочив из-за стола, он поспешил отойти в дальний конец бара.

Незнакомец тем временем прошествовал к столику Эрпа и Холидея.

– Вот вы где! – проревел он.

– Док, поздоровайся с Айком Клэнтоном, – беззаботно произнес Эрп.

Клэнтон ткнул в Холидея пальцем.

– Ты покалечил моего братца.

– Нет, ты все не так понял, – ответил Холидей. – Я милостиво позволил твоему братцу жить после того, как он хотел меня укокошить.

– Ты за это заплатишь! – пообещал ему Клэнтон.

– Уже, – спокойно произнес Холидей. – Пули денег стоят. На твоего братца и его дружка я потратил пять центов, хотя они того не стоили.

– Ты еще не знаешь, с кем связался! – отрезал Клэнтон.

– Да нет, знаю, – ответил Холидей. – Вы банда конокрадов, которые сильно разочаровали Римского Носа.

Клэнтон удивленно вытаращился на Холидея.

– О, – произнес дантист, – Фин не рассказывал, как мы с ним по душам поболтали?

– Ты ходячий труп, Холидей!

– Я уже лет восемь или девять как ходячий труп. Придумай угрозу пострашнее.

– Грозить я больше не стану, – сказал Клэнтон. – Ты меня слышал.

– Что ж, я рад, что ты закончил, – произнес Холидей, поднимаясь из-за стола. – Выйдем на улицу и уладим спор, здесь и сейчас?

Клэнтон распахнул полы пальто и развел руки в стороны.

– Я безоружен.

– Считай, на этот раз тебе повезло, – сказал Холидей.

– Пошел вон отсюда, Айк, пока я не арестовал тебя за нарушение порядка, – велел Клэнтону Эрп.

– Он подстрелил моего братца, – напомнил тот. – Его арестуй.

– Док утверждает, что твой брат первым схватился за оружие.

– Лжет!

– Ну, я-то был там, – напомнил Холидей. – А ты?

– Если Фин пожелает оформить жалобу, я с радостью рассмотрю ее, – добавил Эрп.

– Да конечно! – прокричал Клэнтон. – Рассмотришь ты ее! Мызаполним жалобу, но только в конторе шерифа.

– Ваше право, – ответил Эрп. – А теперь убирайся.

– Я не нарушаю закона, – сказал Клэнтон.

– Ты на частной территории, собственником которой являюсь я. И я же хочу, чтобы ты ушел.

Клэнтон направился к выходу, однако у самых дверей обернулся.

– Это лишь начало, Уайетт! – громко предупредил он. – Ты не единственный умеешь нанимать помощников. Как только я узнал, что сотворили с моим братцем, я послал за нашими!

– Это не Уайетт, – мягко поправил его Холидей. – Это я покалечил Фина.

– Тебя мы тоже не забудем, – пообещал Клэнтон.

– Уверен, что не хочешь уладить спор прямо здесь и сейчас? – спросил Холидей.

– Сказано тебе: я безоружен.

– Если не считать револьвера, торчащего у тебя из левого сапога, и дамской пукалки в нагрудном кармане, – весело подметил Холидей.

– Значит, ты у нас такой крутой, да? – произнес Клэнтон, пятясь к дверям. – Посмотрим, как запоешь, когда с тобой сразится Джонни Ринго.

Сказав это, он ушел.

– С Ринго я давно хотел познакомиться, – признался Холидей. – Если верить слухам, у нас с ним много общего.

– Кроме того, что вы оба – стрелки? – спросил Уиггинс со своего места в баре.

– Мы оба закончили колледж, – ответил Холидей. – Было бы неплохо поболтать с ним о литературе. Говорят, у Ринго в седельных сумках всегда сыщется томик греческой или латинской классики в оригинале.

– Больше нет, – возразил один из выпивох в баре.

– Что, он больше не читает? – спросил Холидей.

Выпивоха покачал головой.

– Небо больше не коптит. Пару месяцев назад в Уэйко на него устроили засаду.

– Не слышал об этом, – признался Холидей.

– Да и я не знал, – произнес Эрп. – Впрочем, это легко проверить. Я свяжусь с Уэйко по телеграфу и спрошу.

– Зачем лишние хлопоты? – сказал клиент. – Я был там.

– Видел, как все случилось? – спросил Холидей.

– Ринго вызвал на поединок какой-то тип, и когда они готовились к дуэли, набежало человек десять-двенадцать, приятелей того типа, и они расстреляли Ринго в спину. Он словил тридцать, если не сорок пуль, но, падая, сумел положить троих. Потом рухнул ничком, и у него из спины фонтаном забила кровь в десять, а то и во все пятнадцать струй.

– Думаю, проверить все же не помешает, – сказал Эрп.

Час спустя слух подтвердился: Джонни Ринго погиб от множественных пулевых ранений в городе Уэйко, что в штате Техас.

– Выходит, Ринго нам не страшен, – сказал Эрп, прочитав телеграмму.

Однако с выводом он, разумеется, поспешил.

14

Холидей решил поесть в таверне «Розовый куст» на углу Пятой и Тафнат. Проходя мимо переулка между Аллен и Тафнат, он заметил давешнюю черную змею. Убедившись, что никто его не видит, Холидей вошел в переулок. Змея тотчас же обернулась человеком.

– Гоятлай передает тебе весть, – сказал воин.

– Слушаю.

– После разговора с тобой Айк Клэнтон обратился к Римскому Носу.

– Римский Нос в Тумстоуне? – удивленно спросил Холидей.

– Нет, – ответил индеец. – Как и Гоятлай, он умеет пронзать расстояния.

– Ладно, Айк Клэнтон поговорил с Римским Носом. Что дальше?

– Айк Клэнтон боится тебя.

– И правильно делает, – сказал Холидей.

– У него много воинов, а за тобой всего трое Эрпов. Айк Клэнтон знает, что Гоятлай сотворил с Мастерсоном, знает, что Мастерсон теперь по ночам ему не страшен.

– Либо он не страшен Айку, либо страшен всем нам, – согласился Холидей.

– Зато ты – ты иной, – продолжал оборотень. – Ты должен был умереть от хвори много лет назад. Должен был погибнуть во многих перестрелках. Айк Клэнтон верит, будто ты уже мертв, но тебя держит на этом свете шаман.

– Глупее ничего не слышал, – ответил Холидей.

– Шаману такое под силу, – не согласился воин. – Гоятлаю, например. Римский Нос это знает.

– Ты ведь неспроста заговорил об этом?

Воин кивнул.

– Говоря вашими словами, Римский Нос решил выбить клин клином. Решив, что ты мертв и воскрешен шаманом, он дозволил Айку Клэнтону пополнить свои ряды за счет другого мертвеца. В обмен на то, что Айк Клэнтон не оставит попыток убить вашего Эдисона.

– Что-то мне подсказывает, что я знаю имя мертвеца, – мрачно произнес Холидей.

– Джонни Ринго.

– Полагаю, – кивнул Холидей, – Джеронимо не поделится секретом, как убить ходячий труп?

– Довольно и того, что он предупредил тебя.

– Возникает резонный вопрос, – сказал Холидей, – зачем?

– Гоятлай и Римский Нос – два величайших шамана. Когда-нибудь мы объединимся в одно племя, и будет у нас один шаман.

– Выходит, Джеронимо не мне помогает, – произнес Холидей, – а Римскому Носу вредит.

Оборотень молча смотрел на него в ответ.

– У меня к Джеронимо предложение, – сказал Холидей.

– Гоятлай слушает.

– Я сражусь с Джонни Ринго, если Джеронимо снимет проклятье с Бэта Мастерсона.

– Джонни Ринго придет в Тумстоун убить тебя, – усмехнулся воин. – Гоятлай думает, что ты будешь защищаться, даже если не снять проклятия с твоего друга.

– Передай, что я могу просто свалить из города, – ответил Холидей, однако оборотень уже исчез. Только юркнула в щель между домами кошка.

Холидей добрался до «Розового куста», но к тому времени решил, что не голоден и не так уж хочет пить. Тогда он просто взял бутылку виски и скоротал в ее компании несколько часов, а затем отправился в тюрьму. В конторе за столом сидел Морган Эрп.

– Привет, Док, – поздоровался он. – Слыхал, у тебя состоялся разговор с одним из наших главных конокрадов.

– До сих пор поджилки трясутся, – саркастично улыбнулся Холидей.

– Пока смотришь Айку в глаза, тебе ничего не грозит, – уверенно произнес Морган. – Главное, не поворачивайся к Айку Клэнтону спиной.

– Полагаю, мне придется смотреть в глаза его представителю.

– Представителю? – не понял Морган.

– Джонни Ринго.

– Уайетт телеграфировал в Техас – Ринго мертв.

– Мертвее мертвого, – мрачно усмехнулся Холидей. – И надо признать, теперь его убить будет не так-то просто.

– Может, Том что-нибудь придумает?

– Может, – неуверенно повторил Холидей. – Где Уайетт?

– Приглядывает за салуном, на случай, если Айк вернется в город с подмогой. Клэнтоны знают, что «Ориентал» принадлежит нам, и могут обрушить на него самый яростный удар.

Несколько минут спустя пришли Верджил и Мастерсон, а с ними – Эдисон и Бантлайн. Они проследовали мимо камеры с заколоченной дырой на месте внешней стены, которую накануне обрушил Мастерсон.

– На создание цельнометаллической камеры из латуни уйдет несколько дней, – сообщил Бантлайн. – До тех пор посидите-ка здесь, Бэт.

– Глупо, – ответил Мастерсон. – Из этой камеры я тоже вырвусь. Как вчера…

– Вы все помните? – спросил Эдисон.

– Кое-что – помню. Я будто видел сон или скорее кошмар.

– Что ж, пока не построим камеру, из которой вообще невозможно бежать, воспользуемся временным решением, – сказал Бантлайн.

– Это каким? – спросил Морган. – Что бы вы ни придумали, поторопитесь. Еще каких-то семь или восемь минут, и солнце сядет.

Бантлайн достал пару латунных наручников.

– Вот, это для вас, – сказал он Бэту. – Гарантирую, их вы не сломаете. В крайнем случае, они вам летать не позволят.

Мастерсон вытянул руки, и Бантлайн заковал его.

– А теперь тебе пора в клетку, – сказал Морган и отвел Мастерсона к камере в дальнем конце тюрьмы.

– Знаете, – произнес Холидей, – если Бэт все же проломит стену, то, не в силах улететь и снова проголодавшись, он…

– Черт подери! – опомнился Бантлайн. – Следовало прихватить латунную цепь, чтобы приковать наручники к двери.

– Успеете за ней сбегать? – спросил Верджил.

– Не знаю, – ответил Бантлайн, устремившись к двери. – Попробую.

Эдисон достал из кармана непонятный приборчик.

– Что это? – спросил Морган.

– Так, собрал на скорую руку сегодня днем, – ответил Эдисон. – Не знаю, возымеет ли это устройство эффект. Надеюсь, – подумав, произнес изобретатель, – проверять не придется.

Через несколько минут прибежал Бантлайн. Он принес латунную цепь длиной где-то в тридцать дюймов, с замочками на обоих концах.

– Поторопитесь, – посоветовал Морган. – Меньше минуты осталось.

Бантлайн ринулся к камере Мастерсона. Он успел закрепить цепь на наручниках и уже закрывал замочек на противоположном конце у решетки, когда началось обращение. Пальцы Мастерсона уже сменились когтями, и он схватил Бантлайна за руку. Вампир злобно заверещал и дернул механика на себя. Тот попытался вырваться, но силы были неравны.

Холидей, уверенный, что оборотень выдернет Бантлайну руку из сустава, достал револьвер и прицелился в лапу Бэту.

– Нет! – крикнул Эдисон и протиснулся к камере. Поднес к морде летучей мыши давешний приборчик, и в ту же секунду сверкнула вспышка невероятно яркого света. Летучая мышь завизжала от боли и, отпустив Бантлайна, попятилась.

– Я знал, что такого света он не стерпит, – сказал Эдисон, глядя, как Мастерсон ожесточенно моргает и вертит башкой. – Этот прибор освещает затененные предметы на краткое время, для фотографии.

– Что дальше? – спросил Верджил. Мастерсон все еще не проморгался.

– Если моя догадка неверна, – сказал Эдисон, – вы лишитесь еще одной стены, и нам останется надеяться, что голодный Мастерсон по-прежнему предпочитает бычью кровь человеческой.

– Никакой разницы, – сказал Холидей, когда Мастерсон – как и в предыдущую ночь – принялся колотить по стене кулаками.

– Почему? – спросил Морган.

– Бэт не долетит и до ближайшего ранчо, – пояснил Холидей. – Он все еще в наручниках.

– Дьявол! – ругнулся Верджил, когда Мастерсон без особых усилий разорвал оковы. – Сколько же в нем силы?

Меньше чем за минуту Мастерсон обрушил стену и улетел, поднимаясь все выше и выше. Лунный свет отражался в браслетах наручников.

– Мне надо выпить, – сказал Верджил, утирая пот со лба.

– Думаю, нам всем стоит выпить, – поддержал его Бантлайн. – Я угощаю.

– Слава богу, у Клэнтонов нет ничего под стать этому! – горячо заметил Морган.

– Как знать, как знать, – ответил ему Холидей.

15

Кейт Элдер все еще мирно посапывала, когда Холидей проснулся и встал. Было чуть за полдень. Дантист быстро, по-тихому оделся и на цыпочках вышел из комнаты. Он думал попросить одну из металлических шлюх приготовить завтрак, однако все они как ни странно – в такой ранний час – оказались заняты с клиентами. Разочарованный, Холидей вышел на улицу.

До него доходили лестные отзывы об отеле «Америкэн», что стоял сразу за Фремонт-стрит, вот он и решил заглянуть туда и принять завтрак в жидкой форме. Добрался Холидей до отеля за несколько минут – дважды приходилось останавливаться, чтобы перевести дух, – и уже на месте сделал в уме заметку: одолжить у Мастерсона запасную трость, если у него, конечно, есть запасная, и если сам Бэт уже в городе и вновь обрел человеческий облик.

В отеле Холидей сразу направился в бар. Было рано, и он нигде не заметил девочек, что отрабатывали сразу за троих: танцовщиц, шлюх и официанток, так что заказ принял одинокий бармен. Он подождал, пока Холидей присмотрит себе столик, а после подал ему бутылку и стакан.

– Принеси еще стакан, – сказали от дверей.

Бармен чуть не споткнулся о свои же ноги, когда устремился к бару. Холидей взглянул на вошедшего и сразу понял, в чем дело.

К его столу приближался человек обычного телосложения, однако телосложением вся его обычность заканчивалась: одно ухо держалось на лоскутах гниющей плоти, свет в серых глазах давно погас. Сквозь кожу лица проглядывала белая кость. На правой руке была легкая тонкая перчатка, любимая многими стрелками: теми, кто боялся, что подведет вспотевшая ладонь. На левой руке не хватало указательного пальца, тогда как остальные начисто лишились плоти.

Некогда дорогую сорочку и сюртук украшало с дюжину, если не больше, пулевых отверстий. Кобура с револьвером и пара брюк – как, впрочем, и остальные предметы одежды – обветшали и заплесневели; на сапоги налипло столько грязи, что даже шпоры не звенели.

Однако больше всего ужасала вонь. Заметив, что бармен пялится на него, мертвец обнажил в улыбке два ряда гнилых и выцветших зубов.

– Джонни Ринго, я полагаю? – произнес Холидей.

То, что некогда было Джонни Ринго, кивнуло.

– Я следовал за тобой от самой Тафнат-стрит, – сказал мертвец. – И рад, что ты не совершил моцион. Солнечный свет мне не по нраву.

– Тут мы с тобой похожи, – сказал Холидей, и Ринго присел напротив.

– Мы с тобой еще много в чем похожи, – сказал он.

– Оба читаем классическую литературу, – ответил Холидей. – Готов поспорить, мы единственные на три сотни миль вокруг, кто может этим похвастаться.

– Мы убиваем людей.

– Еще и это, – согласился Холидей.

– Я знал, что однажды мы встретимся.

– И я ждал встречи… пока не услышал, что тебя убили в Уэйко.

– Я что, похож на мертвеца?

– Без сомнений.

Ринго в голос расхохотался.

– В наши дни смерть – еще не конец всему.

– Правда, запах сильно смущает, – наморщил нос Холидей.

– Вот только не надо оскорблений, – ответил Ринго.

– Разве можно оскорбить труп?

– Не выводи меня из себя, Док, – предупредил Ринго. – Если разозлишь, то мы будем стреляться, и уже неважно, кто спустит курок первым. Мертвого не убьешь.

– Таких, как ты, вроде называют «зомби»? – спросил Холидей.

– Мне все равно, – Ринго налил себе выпить. – Как мне этого не хватало.

– Странно, что ты еще чувствуешь вкус.

– Вкуса не чувствую, а вот запах – еще как.

– Внутренние органы не работают, желудок не варит, так что непонятно, как спиртное попадет тебе в кровь – если она у тебя еще циркулирует, – и вряд ли тебе в удовольствие пить.

– Оправдываешь свое прозвище, Док, – сказал Ринго и, опорожнив стакан, налил еще.

Холидей забрал у него бутылку и налил себе.

– Не возражаешь, если я задам пару вопросов?

– Почему бы и нет? – пожал плечами мертвец.

– Тебя и правда зовут Ринго?

– Есть сомнения?

– Я слышал, что твоя фамилия на самом деле Ринггольд или Райнгольд, просто здесь все язык сломали произносить ее, вот и сократили до Ринго.

Мертвец улыбнулся, вновь обнажив гнилые зубы.

– Все не так. В колледже мне выдан диплом на имя Джонни Ринго, на седле – оттиск с тем же именем. Хочешь – можешь глянуть.

– Ты всюду возишь диплом? – выгнул бровь Холидей.

– Все свое вожу с собой.

– С боссом уже встретился?

– С Римским Носом? – уточнил Ринго. – Нет, его не видал… но, по слухам, обязан ему воскрешением.

– Я про Айка Клэнтона.

– А-а, тот еще сукин сын. Скорее пырнет тебя ножом в спину, чем посмотрит в глаза.

– Вполне в духе Айка.

– Другие не многим лучше, – ответил Ринго и на некоторое время задумался. – Другие нисколько не лучше, – поправился он.

– Что бы тебе не поступить на службу к Эрпам? – предложил Холидей.

– За мной прислали Клэнтоны.

– Ты мертв, – напомнил Холидей. – Вряд ли кто-то сможет принудить тебя к тому, чего ты делать не желаешь.

– Они могут накапать Римскому Носу, и тот вернет меня в могилу.

– Это плохо. Ты бы нам здорово пригодился.

Ринго покачал головой.

– Судьба решила иначе.

– Не говори за нее.

– Думаешь, мне есть дело до Клэнтонов, Эрпов или Эдисона? Плевать на них! – труп молча уставился на Холидея мертвыми глазами. – Мне нужен ты.

Холидей вопросительно посмотрел на него в ответ.

– Ты и я – лучшие. Вот мы с тобой встретились, и уже неважно, что я мертв. Я предвкушаю сложнейшее испытание, то есть поединок с тобой. Какую бы сторону ни занял ты, я займу противоположную. Если завтра пойдешь головорезом к Клэнтонам – отправлюсь работать на Эрпов. Двадцать лет назад, если бы ты сражался за Союз, я бы вступил в ряды Конфедерации, и наоборот. Так уж записано в Книге судеб: однажды мы с тобой схлестнемся, – Ринго поднял стакан, словно произнося тост. – В то же время мы с тобой два больших профессионала и вполне можем насладиться компанией друг друга.

– Не знаю, в чем ты профессионал, – ответил Холидей, – а я – дантист.

– Ты убийца, как и я.

– Присмотрись к своему отражению в зеркале и попробуй сказать то же самое снова.

– Роль играют только две вещи, – ответил Ринго и постучал себя по виску. – Это и, – он пошевелил затянутым в перчатку указательным пальцем, – это.

– Ну, раз уж мы решили побеседовать, прежде чем палить друг в друга, то расскажи для начала, как ты стал стрелком.

– Все из-за денег, – ответил Ринго. – У семьи не было ни гроша, сам я разорился, платя за учебу. Впрочем, выяснив, насколько хорошо обращаюсь вот с этим, – он вытащил револьвер, поразив скоростью даже самого Холидея, – понял, чем надо зарабатывать на жизнь. А с тобой как было?

– Тяжело оставаться дантистом, когда кашляешь на пациентов кровью, – пожалился Холидей. – Я стал картежником.

– И стрелком.

– Не из-за денег.

– Я, во всяком случае, не стыжусь быть стрелком, – заявил Ринго.

– Так и мне не стыдно, – парировал Холидей. – Просто этот путь ведет в никуда. Взгляни на Эрпов, Бэта Мастерсона, Клэнтонов и меня: нам еще повезет, если доживем до тридцати пяти. Вот ты, например, не дожил.

– Однако все еще на этом свете.

– Только потому, что Римский Нос заключил сделку с Клэнтонами. Когда ей придет конец, что станет с тобой?

– Ничего. Ты сам сказал: я уже мертв, так что никто мне ничего не сделает.

– Римский Нос вернет тебя в могилу.

Ринго улыбнулся страшной улыбкой и покачал головой.

– У него для меня всегда работенка найдется. Может, когда я тебя пристрелю, он и тебя оживит, и мы в конце концов станем командой?

– Ты пришел убить меня, убить Эдисона или просто прикрываешь Клэнтонов?

– Я пришел убить всякого, на кого мне укажут. Однако, даже если ты не в списке, я возьму тебя в качестве награды.

– Польщен.

– И правильно, – сказал Ринго. – Больше никто не интересен мне сам по себе, разве что Джон Уэсли Хардин, но он в тюряге. Вроде изучает закон, готовится стать юристом. Так что, – улыбнулся мертвец, – может, нас, образованных стрелков, прибудет. Повторюсь: другие меня не интересуют. Вот все говорят про одного малыша…

– Малыша Билли Кида?

– Да, про него. Сопляк он. Много ли народу сумеет положить?

– Хочешь выяснить – отыщи его и потолкуй с ним, а я тут посижу, место для тебя погрею, – предложил Холидей.

Ринго рассмеялся.

– Я знал, что ты мне понравишься, Док Холидей.

– А я знал, что ты интересный собеседник. Так, может, перестанем друг друга запугивать и поговорим?

– Меня это вполне устраивает.

Два самых грозных стрелка на Диком Западе – живой и мертвый – налили себе еще по стаканчику и пустились в обсуждение работ Сократа и Аристотеля.

16

Было чуть за полночь, и в борделе Кейт Элдер царило обычное оживление.

Вошел Нед Бантлайн, и к нему тут же поспешила живая девушка.

– Вот уж не ждала, что вы к нам придете как клиент, – сказала она.

– И не дождетесь, – ответил Бантлайн. – За мной прислала Кейт, – оглядевшись, он заметил: – Что-то я не вижу Дока.

– Он ушел играть в покер и фараон в салун «Ориентал». Я передам Кейт, что вы пришли.

Девушка удалилась, и Бантлайн прошел к небольшому бару.

– Черт подери, я такой здоровенной летучей мыши в жизни не видывал! – воскликнул один клиент, опрокидывая в себя стакан. – Решил было, что мне мерещится, но Люк ее тоже заметил.

– Еще как заметил, – подтвердил Люк. – В ней футов шесть, от носа до кончика хвоста.

– Похоже, вам обоим хватит, – заметила девушка за стойкой.

– О, эти господа и правда видели гигантскую летучую мышь, – сказал Бантлайн.

Все трое обернулись к нему.

– Она и мне встречалась, – признался механик.

– Что это за чертовщина такая? – спросил Люк.

– Эта чертовщина – как раз то, что вы видели: огромная летучая мышь.

– Что же этакая громадина ест? – спросил клиент, что заговорил первым.

Никто ему не ответил, да и Бантлайн решил не просвещать его. Если все узнают, что питается летучая мышь кровью – и довольно скоро перейдет на кровь человеческую, – то на бедолагу начнется охота.

– Мистер Бантлайн, вас готовы принять, – позвала девушка, что встретила механика у входа.

– Благодарю, – ответил он. – Кейт у себя в кабинете?

– Да.

– Я знаю дорогу, – сказал Бантлайн и отправился по коридору в глубь заведения. Отыскав нужную дверь, вошел в кабинет. Кейт Элдер сидела за столом; слева от нее стояла одна из механических шлюх.

– У нас проблема, – сообщила бордель-маман.

– Правда?

– Видите эту латунную девочку? – Бантлайн кивнул. – Вы создали ее чересчур страстной.

– Она не испытывает чувств, – ответил механик. – У нее одни только заданные реакции.

– Сегодня она дважды обхватывала клиента ногами столь крепко, что тот не мог ни шевельнуться, ни вздохнуть. Он кое-как позвал на помощь, мы прибежали… и только втроем сумели освободить его.

– Должно быть, – нахмурился Бантлайн, – дело в бедренных сервомоторах.

– Дело не в бедрах, – напомнила Кейт, – дело в ногах.

Бантлайн покачал головой.

– Вы не понимаете устройства этих самых ног, – он взглянул на столешницу. – Можете освободить мне место?

Кейт убрала со стола.

– Как вы называете эту модель? – поинтересовался механик.

– Лола, – ответила Кейт.

– Лола, приляг на стол, – велел Бантлайн.

Робот подошла и грациозно легла спиной на крышку.

Бантлайн открыл ящик стола, не нашел что искал и открыл другой – достал из него перо.

– Вот, глядите, – сказал он, проводя пером по искусственным гениталиям робота.

– О, детка, лучше тебя у меня никого не было! – проворковала машина и обхватила руками и ногами несуществующего клиента.

– Видали? – произнес Бантлайн. – Все начинается в гениталиях, сигнал передается в бедра и от них – в ноги. Было бы слишком затратно создавать настолько чувствительной ее целиком, но стоит Лоле ощутить прикосновение вот тут, между ног, и у нее срабатывает автоматический механизм, она обхватывает клиента ногами и руками.

Механик просунул руку ей под скрещенные ноги и надавил. Ничего не произошло.

– Вот в чем проблема, – продолжил он. – Стоит надавить на ноги снизу, и они должны раздвинуться.

– Ну хорошо, неполадку вы нашли. Сможете починить сегодня?

Бантлайн покачал головой.

– Придется забрать Лолу к себе в мастерскую и поработать с ней, проверить.

– Много времени это займет? – спросила Кейт.

Бантлайн пожал плечами.

– Самое большее – пара часов. Прямо с утра Лолой и займусь, – он обернулся к роботу. – Лола, можешь встать.

– Ты самый лучший, – проворковала металлическая женщина. – Хочешь еще разок?

– Только не сейчас, – ответил Бантлайн. – Я вымотан.

– Придешь еще раз – спроси меня, – сказала робот.

– Всенепременно, Лола. А теперь отойди к окну и жди.

Робот слезла со стола и, встав у окна, развернулась лицом к Кейт и Бантлайну.

– Знаете, сколько браков спасет это изобретение! – произнес Бантлайн.

– Примерно столько же, сколько и разрушит, – ответила Кейт.

Бантлайн уже собирался ей ответить, но тут из салона донеслись звуки перебранки. Крики становились все яростней и громче, и Кейт наконец выбежала из кабинета посмотреть, в чем дело.

В гостиной она застала такую сцену: двух девочек – из плоти и крови – зажало в углу то, что некогда было Джонни Ринго.

– Что происходит? – строго спросила Кейт.

– Ваше заведение открыто, – сказал Ринго и ощерил гнилые, бесцветные зубы. – У меня есть деньги, и я хочу, чтобы меня обслужили.

– Кейт, ты только глянь! – сказала одна шлюха. – Он же труп!

– Не давай меня ему! – взмолилась другая.

– Мне кажется, решение довольно просто, – сказала Кейт. – Джози! Иди сюда!

Из смежной комнаты в салон вошла металлическая шлюха.

– Джози трахнет труп и не поморщится, – сообщила Кейт.

– Зато я не стану ее трахать, – ответил Ринго. – Клиент всегда прав. У меня есть деньги.

– Зато бордель – мой, – парировала Кейт. – Либо берешь ту, которую дают, либо идешь в другой публичный дом.

– Да ты вообще знаешь, кто я такой!

– Да, – ответила Кейт. – Ты тот, кто сейчас покинет мое заведение. Нам ни ты, ни твои деньги не нужны.

– Меня не колышет, что тебе нужно, а что нет, – сказал Ринго.

– Я даже не пониманию, чего ты приперся. Раз ты мертв, у тебя не встанет.

– Есть разные способы и есть способы разные, – сказал Ринго.

– Я скорее уволюсь, чем дам ему к себе прикоснуться! – завопила одна из шлюх.

«Ну где же Док, когда он мне так нужен?» – подумала Кейт, а вслух сказала:

– Лучше уходи, не то пошлю за маршалом.

– За Уайеттом Эрпом? – ухмыльнулся Ринго. – Заботливо с твоей стороны, но он не в моем вкусе.

– Черт подери, вечно все приходится делать самой! – выругалась Кейт и отошла к бару. Достала из-под стойки двуствольный дробовик и прицелилась в Ринго.

Тот рассмеялся и, расстегнув рубашку, показал свои раны.

– Ты меня не то что не убьешь, даже боли не причинишь.

– Как же ты тогда удовольствие хотел получить? – спросила Кейт. – Убирайся отсюда, пока еще можешь.

– Думаешь, этим, – указал Ринго на дробовик, – меня можно остановить?

– Именно так, – ответила Кейт и прицелилась ему в ноги. – Убить тебя я, может, и не смогу, зато ноги отстрелю точно. Подумай, Джонни Ринго: хочешь ли ты, чтобы остаток вечности тебя возили в коляске?

Ринго долго смотрел на нее страшным взглядом и наконец пошел на выход. В дверях он обернулся.

– Ты еще пожалеешь, Кейт Элдер, – пригрозил он и вышел в ночь.

– Очень жаль, что ему не приглянулись металлические шлюхи, – заметил Бантлайн, подходя к бару. – Можно было отдать его Лоле, и проблема решилась бы.

17

Холидей постучался в дверь к Бантлайну. Он уже думал, что откроет робот, однако дверь, пожелав ему доброго утра, отворилась сама собой. Холидей вошел, миновал фойе и, свернув влево, оказался в совмещенном с лабораторией кабинете.

На верстаке лежала женщина-робот, и Бантлайн возился с ней, разложив рядом набор диковинных инструментов.

– Привет, Док, – поздоровался он. – Дайте минутку, и я ваш.

– Не торопитесь, – ответил Холидей.

– Я уже битый час вожусь с Лолой, а она не реагирует как надо… то есть реагирует чересчур страстно.

Механик коснулся кончиком инструмента ее гениталий, и робот обхватила руками-ногами несуществующего клиента.

– О, детка, лучше тебя у меня никого не было! – проворковала она.

– Что в ней неисправно? – полюбопытствовал Холидей.

– Подойдите ближе, – ответил Бантлайн.

Холидей приблизился к верстаку.

– Значит так, вы заплатили деньги и воспользовались ей, а теперь хотите встать и влезть в штаны.

– Вроде бы все логично.

– Лола обвила вас ногами. Посмотрим, сумеете ли освободиться.

Холидей обеими руками ухватился за ногу робота и потянул. Безрезультатно.

– О, детка, – простонала Лола, – бери меня сколько пожелаешь!

– Видите? – произнес Бантлайн. – Воспользуйся ее услугами вы ли Уайетт, и она продержала бы вас в плену с час, если не весь день. Айк Клэнтон или Джонни Ринго могли бы спокойно подойти и разрядить в вас барабан.

– Так и от секса недолго отречься, – ядовито заметил Холидей. – По крайней мере с металлическими шлюхами.

– Чертовски удручает, – сказал Бантлайн. – Всю жизнь мечтал, чтобы меня вот так привечали женщины, и когда наконец создал женщину, всегда готовую нужным образом обласкать мужчину, меня просят утихомирить в ней страсть. Я снова в проигрыше, – хохотнул он.

– Всем нам нести свой крест.

– Кстати, – заметил Бантлайн, – вы не удивились, когда я упомянул Ринго.

– Я сам его вчера встретил.

– Ваша подружка давеча отвадила его от своих девочек, – сообщил Бантлайн. – При мне.

– Храбрости у моей подружки больше, чем мозгов, – согласился Холидей.

– Этот Ринго просто нечто: мертвее мертвого, смердит так, словно пролежал на солнце несколько дней, заплесневел. И тем не менее ходит и даже разговаривает…

– …а еще убивает, – вставил Холидей.

– Надо думать, – сказал Бантлайн и обернулся к роботу. – Лола, он готов, ты его досуха выжала. Можешь развести ноги.

Робот подчинилась.

– Встань и иди к окну.

Металлическая шлюха встала с верстака и направилась было к окну, но тут взгляд ее блестящих призматических глаз упал на Холидея.

– Привет, здоровяк, – с придыханием проговорила машина. – Может, перепихнемся?

– Как-нибудь в другой раз, – ответил Холидей.

Робот пошла дальше и замерла у самого окна.

– Я так полагаю, вы не шлюх металлических пришли обсуждать? – произнес Бантлайн.

– Нет.

– Тогда – Ринго?

Холидей кивнул.

– Как я уже сказал, мы с ним вчера встречались.

– И раз он мертв, вы решили, что его не убить тем, что у вас есть, да и вообще ни одним известным оружием?

– Верно.

– Нужно поговорить с Томом. Посмотрим, что можно придумать.

– Поторопитесь, – посоветовал Холидей. – Ринго вернули к жизни – то есть к ее подобию – с единственной целью: убить Эдисона и, может статься, заодно и вас.

– Хотелось бы знать, за что. Мы ведь трудимся на благо народа, не ущемляем его. Тóму надо памятники ставить, а не пытаться его убить.

– Не все стремятся жить в будущем, – ответил Холидей. – Сегодня Эдисона хотят убить шаманы и конокрады. Пройдет неделя, и к ним примкнут кузнецы и китобои, что поставляют ворвань для бостонских фонарей. Еще через месяц восстанут шлюхи, голодающие по вине ваших металлических девочек, ведь те работают без устали и денег берут меньше.

Бантлайн тяжело вздохнул.

– Вас послушать…

– Если честно, я удивлен, что Ринго не застрелил вас прошлой ночью, когда у него был шанс.

– Он и не знал, что я в борделе. Я был в кабинете Кейт, когда началась перебранка.

– Он скоро выяснит, где вы живете, – предупредил Холидей.

– Пользы ему это не принесет, – ответил Бантлайн. – Том хорошо укрепил наши два дома. Если уж сюда не могут пробиться ни Джеронимо, ни Римский Нос, то Ринго и подавно не сумеет.

– Укреплены вы, как же, – сказал Холидей. – Я постучал в дверь, и та сама впустила меня, чуть не умоляя войти и располагаться как дома.

– Да, но если перед ней не вы, не Эрпы и не Бэт Мастерсон, то проще будет проникнуть в охраняемую крепость. О, и я еще забыл о Джонни Биэне…

– Он не на нашей стороне, Нед.

– Он шериф. Дверь перед Джонни Биэном не откроется, просто с ним не случится тех ужасов, которые поджидают наших врагов.

– Вдруг к вам постучится обычный горожанин? – спросил Холидей. – Какая-нибудь женщина, пришедшая за пожертвованием для церкви?

– Дверь… то есть дом… в смысле, механизм спросит Тома или меня, как с ней быть.

– А если Айк Клэнтон подошлет сестру, которая притворится, будто собирает пожертвования для церкви?

– У Тома есть устройство, которое подскажет, есть ли при ней бомба или револьвер. Уж поверьте, если мы кого не захотим впускать, то он может хоть двадцать бомб взорвать под нашим домом, на стенах и двери не останется ни царапины.

– Вы могли бы продать такую защиту всем банкам на континенте, – предложил Холидей.

– То же самое сказал ваш друг Генри Уиггинс, – улыбнулся Бантлайн. – Похоже, человек он честный. Можем дать ему шанс проявить себя. Вы, полагаю, можете за него поручиться?

– Поручиться? За него? – Холидей нахмурился. – Мы познакомились в дилижансе по пути в город, с неделю назад, а после я пересекался с ним всего дважды. Один раз – в салуне Эрпов, второй – в борделе, куда он пришел опробовать ваших металлических девочек.

– Ну, хотя бы плохого вы о нем ничего не скажете. Нам с Томом отсюда пока не выбраться. Нужен кто-то, кто будет продавать наши изобретения.

– Вы разбогатеете хотя бы на одних только всегда готовых металлических шлюхах. Брать будут не только бордели: можно сплавлять их уродливым и необузданным холостякам.

– Я об этом не подумал, – признался Бантлайн.

– Отлично. С вас десять процентов – за идею.

– Может, я просто отдам вам Лолу, когда разберусь с ней?

– Так не пойдет, – ответил Холидей. – Если я хотя бы взгляну на Лолу, когда вы ее исправите, то Кейт исправит кое-что во мне.

Он на пальцах изобразил ножницы.

– Кейт – та еще фурия, – сказал Бантлайн. – Все еще не могу поверить, что она встала на пути Джонни Ринго.

– Кейт на все плевать, кроме своего имени.

– А что с ее именем? – нахмурившись, спросил Бантлайн.

– Точнее, дело в ее прозвище.

– Какое у нее прозвище?

– Большеносая Кейт.

– Дьявол! – воскликнул Бантлайн. – В Додж-Сити я слышал о Большеносой Кейт, но здесь даже не подумал связать это имя с Кейт Элдер.

– Вот и забудьте о нем, – посоветовал Холидей. – Дольше проживете.

– Теперь, когда вы упомянули ее прозвище, я стану так сильно стараться забыть о нем, что оно как-нибудь само сорвется у меня с языка.

– Ну, я вас предупредил.

Помолчав, Холидей полюбопытствовал:

– Кстати, Бэта сегодня утром нашли?

– Да, на крыше церкви Святого Павла на Сэффорд-стрит. Совершенно голым, как обычно.

– Как-нибудь он приземлится на очень крутую крышу и, снова став человеком, скатится с нее.

– Знаю, – согласился Бантлайн. – Том работает над проблемой Бэта, однако он буквально разрывается на части.

– Лучше бы Тому поторопиться. В конце концов Бэт останется ночью в пределах города и нападет на человека или лошадь, а тогда ему не миновать пули.

– Нервы у него начинают сдавать, – добавил Бантлайн. – Он не помнит ночных полетов, однако само знание того, что с закатом он обращается кровососущим монстром и ничего не соображает, сводит его с ума. В буквальном смысле. Бэт не помнит даже, как Том ослепил его вспышкой.

– Долго вам еще трудиться над сверхпрочной камерой?

– Еще несколько дней. Только бы латунные стены и правда сумели его удержать… Я прежде такого сильного существа не встречал.

– Было бы здорово наслать Бэта на Джеронимо.

– Шаману, который наложил на человека заклятие, сам проклятый вреда причинить не сумеет.

– Я надеялся, что Джеронимо испугается и снимет чары.

– Насколько я знаю, Джеронимо ничего не боится.

– Может, тогда я отвезу Бэта к ранчо Клэнтонов и выпущу его на закате?

– Рискуете и вы, и ваша лошадь, – ответил Бантлайн, – не меньше Клэнтонов.

– Вы всегда такой оптимист? – спросил Холидей.

– С тех пор, как перебрался в Тумстоун.

18

Холидей открыл незапертую дверь и вошел в номер отеля: свежевыкрашенные стены, кровать, тумбочка, небольшой стол и стул. Кладовой не было, но постояльцу хватало и деревянного шкафа.

Мастерсон сидел на краю кровати, завернувшись в выцветший плед из тонкой оранжевой шерсти, с папиросой в зубах. В пепельнице лежало с дюжину окурков. На тумбочке стояла ополовиненная бутылка виски.

– Как держишься? – спросил Холидей.

– Все хорошо, – ответил Мастерсон.

– Вижу. Вот только дымишь как паровоз, хлещешь самый дешевый виски, какой сумел достать, и тебя трясет так, что пришлось завернуться в плед.

– Черт тебя задери, Док! – огрызнулся Мастерсон. – Вот попревращайся-ка еженощно в кошмарную тварь, попросыпайся неизвестно где, ничего не помня, не зная, кого убил… тогда поговорим!

– Остынь, – произнес Холидей. – Я тебе не враг.

– Вы все враги! Ты человек с утра до вечера и ночью тоже, а я только днем, – журналист затушил окурок и тут же скрутил себе еще папиросу. – Бесполезен и себе, и Уайетту, вообще всем. Единственная причина, по которой я еще не покинул город – это потому, что кто-нибудь из вас точно меня отыщет утром и вернет сюда. А вот что сделают с незнакомцем, который каждое утро просыпается на новом месте, голым? Если бы мозги работали, я бы в обличье мыши убил сначала Джеронимо, затем себя, но я ведь ни черта не соображаю и потом ни черта не помню.

– Мы можем восстановить картину событий, – предложил Холидей. – Каждое утро находят корову или лошадь с разодранным горлом, так что есть шанс определить, где тебя носило.

– Как я за них расплачусь?

– О том, что происходит с тобой на закате, – усмехнулся Холидей, – знают только шестеро или семеро. Никто не придет требовать с тебя денег за животных. И потом, Джон Клам предупредил: если кто потребует возмещения убытков, он сам заплатит.

– Кто это, Джон Клам?

– Редактор «Эпитаф». На случай, если ты еще сам не заметил: город расколот надвое. Одна половина почитает Эрпов, вторая – Джонни Биэна и Ковбоев.

– Ковбоев? – нахмурился Мастерсон. – В округе сотни ковбоев.

– Есть те, что величают себя Ковбоями с большой буквы К. Банда под водительством Курчавого Билла Броциуса и Айка Клэнтона. Та самая, на борьбу с которой нас с тобой и вызвали.

– Я думал, мы приехали защищать Томаса Эдисона и Неда Бантлайна.

– Так и есть, – сказал Холидей. – Впрочем, в конце концов все сводится к тому, что нам предстоит война с Ковбоями. Мы уже выяснили, что в Эдисона стрелял Броциус, – отхлебнув из бутылки, дантист поморщился. – Теперь еще к ним присоединился Джонни Ринго.

– Разве его не пристрелили в Уэйко? – спросил Мастерсон.

– Пристрелили.

– Тогда как?.. – насупился Мастерсон.

– Ты тут не один такой, – ухмыльнулся Холидей, – заколдованный.

– Так он что… этот… как их там … зомби?

Холидей кивнул.

– Опять происки Джеронимо?

– Нет, Римского Носа, – Холидей рассказал о деталях сделки между шаманом и Клэнтонами. – Раз у Броциуса не получилось убить Эдисона, Римский Нос, должно быть, решил, что нужен кто-то пострашнее.

– Ты сам его видел? – Мастерсон так увлекся, что забыл о папиросе в руке; плед сполз у него с плеч.

– Вчера я даже выпивал с Ринго.

– Почему не убил?

– Он и так мертв. И кстати, Ринго мне нравится.

Мастерсон часто-часто заморгал.

– Тебе нравится зомби?

– В разумных пределах. Рано или поздно один из нас убьет другого, а до тех пор мы с ним очень мило болтаем о литературе и философии.

– Как ты намерен убить Ринго? – спросил Мастерсон. – Сам же говоришь: он уже мертв.

– Том и Нед объединили умы, дабы решить для меня эту задачку, – ответил Холидей и, не сдержав улыбки, добавил: – Кейт сама чуть не решила ее.

– Кейт Элдер?

– Других Кейт я не знаю.

– И как же?

– Пока я играл в фараон в «Ориентале», Ринго нанес Кейт визит. Возникло некое недопонимание, потом ссора, и Кейт наставила на Ринго дробовик. Ей хватило ума не угрожать ему смертью. Она пригрозила отстрелить ему ноги, и Ринго отступил… Выходит, зомби можно порвать на части, – Холидей снова улыбнулся. – Вряд ли безголовый Джонни Ринго представляет проблему. Хотя, – улыбка сошла у него с лица, – тогда мне не с кем будет обсудить классическую литературу…

– Вот бы ты натравил меня на него, пока я в шкуре мыши, – сказал Мастерсон.

– Я видел, как ты себя ведешь, – возразил Холидей. – Дрессировать тебя невозможно.

Мастерсона перекосило. Он стиснул кулаки.

– Мне что теперь, до конца жизни страдать, Док?

Холидей пристально посмотрел на него.

– Если честно, не знаю, – произнес он наконец и вскочил на ноги. – Идем.

– Куда это? – спросил журналист.

– Прогуляемся. Этак ты себя с ума сведешь, сидя здесь и выходя только, чтобы явиться в тюрьму или еще куда по требованию Бантлайна. Перехватим завтрак.

– Время уже за полдень, – напомнил Мастерсон.

– Самое то для завтрака, – сказал Холидей. – Я угощаю.

– Я бы и сам угостил тебя, – ответил Мастерсон, вставая и направляясь к двери. – Спасибо, что заглянул, Док. Я тут психовать начал, сидя в четырех стенах.

– Всегда пожалуйста, – ответил Холидей. – Может, после завтрака я отведу тебя к Кейт. Времени хватит за глаза.

Мастерсон истово замотал головой.

– Нельзя, Док.

– С черта ли?

– Вдруг я обращусь летучей мышью прямо на шлюхе?

– У них там есть кошечки, – весело произнес Холидей, – которые будут не против такой мышки.

– Что за чушь!

– Я серьезно.

– Какая шлюха захочет лечь в постель с мужиком, а кончить с мышью?

– Доверься мне.

19

Пробило десять вечера. Кейт Элдер сильно нервничала. По городу ходили сплетни, как к ней в бордель завалилось то, что некогда было Джонни Ринго, и как она его отвадила; люди верили, что зомби еще вернется, и Кейт потеряла семьдесят процентов дневной выручки.

Что еще ее бесило, так это то, что Холидей даже не думал злиться на Ринго. Он просто был уверен: рано или поздно Ринго попробует его убить.

И, наконец, она бесилась оттого, что он до сих пор не поужинал с ней. В карты играть он садился только в девять вечера, а до тех пор торчал в тюрьме – вместо того, чтобы пригласить Кейт в ресторан, – и не торопился ничего объяснять.

Пришел Генри Уиггинс, как раз когда Кейт, таская бутылки спиртного из задней комнаты, обновляла запасы в баре.

– Привет, Генри, – неприветливо поздоровалась она. – Как дела?

– Не буду жаловаться, – ответил коммивояжер. – Док не позволяет, – пошутил он и сам же рассмеялся.

– Обхохочешься, – без тени улыбки сказала Кейт.

– Я пару минут назад был в «Ориентале»: у Дока пруха.

– Вот и славно. Начну брать с него плату за постой.

Уиггинс хохотнул.

– Что смешного? – не поняла Кейт.

– Он предупреждал, что вы так скажете.

– Наш Док – ходячий кладезь острот, – мрачно проговорила Кейт. – Выпьете?

– Да, пожалуй, – ответил Уиггинс. – Я пришел к Лоле, но она, я так понимаю, с клиентом?

– Лола у Неда Бантлайна.

– Странно. Можно же собрать механическую даму и оставить ее при себе вместо того, чтобы продавать вам и платить потом за визиты к ней.

– Вы не так поняли, – покачала головой Кейт. – Нед забрал Лолу к себе в мастерскую, чинит ее.

– Ах вот оно что. Можно надеяться увидеть ее сегодня?

– Нет.

– Что ж, тогда я, пожалуй, выпью и вернусь в «Ориентал».

– Генри, у меня еще четыре металлических шлюхи. Что такого особенного в Лоле?

– Она меня любит.

– Лола – просто машина, – возразила Кейт. – Ей плевать на клиентов.

– Нет, она нежная, – настаивал Уиггинс.

– Что за чушь!

– Нет, не чушь, Лола меня любит. Она не хочет останавливаться, нехочет меня отпускать. Другие металлические шлюхи так себя не ведут.

Кейт тяжело вздохнула.

– Вот поэтому ее сейчас чинят, а других девочек – нет.

– Чинят? – переспросил Уиггинс. – Хотите сказать, Лола перестанет быть прежней?

– Черт подери, надеюсь, что да.

– Вы совершаете большую ошибку, – не сдавался Уиггинс. – Лола особенная.

– Лола опасна, – поправила его Кейт. – Что если бы вместо пяти минут она продержала бы вас час или три?

– Мне бы это польстило.

– Вам стало бы жутко неуютно, вас охватила бы паника.

– Ничего вы не понимаете, – горько произнес Уиггинс.

– Тогда знаете что, – сказала Кейт. – Если Нед не сумеет починить Лолу, я вам ее продам по первоначальной стоимости.

– По рукам! – воскликнул Уиггинс и тут же спал с лица. – Ой, нет, не выйдет.

– Не такая уж она и дорогая.

– Дело не в деньгах, – жалким голосом произнес Уиггинс. – Жена не поймет.

Кейт пожала плечами.

– Мужчины, которых не понимают жены – наши клиенты.

– И я не могу таскать Лолу с собой по городам. Рано или поздно кто-нибудь на нее покусится, а ведь я не стрелок, да и в кулачном бою меня любой побьет.

– Тогда, боюсь, вы обречены приносить доход моему заведению, – сказала Кейт.

Мимо прошла полуметаллическая шлюха: на латунных руках играли блики света, и Уиггинс уставился на нее с нескрываемым восхищением.

– Думаю, бывает и хуже, – сказал он, глядя, как девушка-робот, вернувшаяся от клиента, усаживается на плюшевый диван.

Внезапно распахнулась парадная дверь, и в помещение ввалились трое: все в пыли, будто скакали по пустыне; в поясной кобуре у каждого – по «кольту» сорок пятого калибра.

– Добрый вечер, господа, – поздоровалась Кейт. – Закон запрещает носить оружие в пределах Тумстоуна, так что придется сдать оружие мне. Я подержу его в шкафу, пока вы не соберетесь уходить.

– Ты Большеносая Кейт, так? – спросил один из них.

– Да, это я, – ответила Кейт, уже без тени улыбки, – и цена для вас только что удвоилась.

– Мы прямо-таки злы на тебя, Кейт, – сказал второй.

– О чем это вы? – спросила хозяйка. – Я вас первый раз вижу.

– Да, но ты знаешь нашего друга.

– Какого еще друга?

– Джонни Ринго, – ответил третий. – Мы все работаем на Айка Клэнтона. Ему не понравилось, как ты обошлась с Джонни.

– Да пусть он обосрется, этот ваш Айк, – взъярилась Кейт. – Джонни Ринго угрожал нам и вел себя неподобающим образом.

– Может, и мы тебе погрозим немного, – сказал первый, доставая револьвер.

– Вздумаешь позвать своего Дока, нам же лучше, – произнес второй. – Мы так и так должны с ним схлестнуться.

– Произошло недопонимание, – нервно произнесла Кейт. – Мы можем все уладить.

– Вы гляньте, какая покладистая сделалась, – заметил третий.

– Знаете что, – сказала Кейт. – Каждый из вас может взять девочку, бесплатно – в подарок от заведения. Позже поговорим.

– Эдак ты с крючка не соскочишь.

– Зато торги пройдут намного спокойнее и глаже, – ответила Кейт. – Кто-нибудь из вас уже спал с металлической девочкой?

Все трое покачали головой: нет, мол.

– Тогда позвольте, я их представлю, – сказала Кейт. – Мими! Дорис! Белль! Идите сюда и поздоровайтесь с господами.

Робот, что сидела на диване, поднялась и подошла к Ковбоям; к ней присоединились еще две стройные машины, что вышли из смежных комнат.

– Дамы, – сказала Кейт, – эти господа на сегодня ваши клиенты. Исполняйте все их просьбы, даже самые причудливые. Вам понятно?

Все три робота кивнули.

– Ну не знаю, – начал мяться один Ковбой. – Мне бабы мягкие нравятся.

– Для тебя я стану мягонькой, – пропела Мими.

– Вы и правда сделаете все, что я велю? – спросил второй.

– Все-все-все, – ответила Дорис.

– И кое-что еще, о чем ты даже не мечтал, – добавила Белль.

– Ну, девочки, обнимите их и проводите в комнаты, – велела Кейт.

Все три робота обняли Ковбоев.

– Не надо нежничать, – сказала Кейт. – Это же крутые парни.

Роботы еще сильнее обняли мужчин.

– Крепче! – крикнула Кейт. – Не отпускайте их! Это приказ!

Ковбои принялись с руганью отбиваться, однако машины удерживали их без труда – будто тряпичных кукол.

Кейт тем временем отошла к бару и достала из-за стойки дамский револьвер. Вернулась и всадила каждому из непрошеных гостей по пуле в голову.

– Никто не смеет грозить мне в моем же борделе! – воскликнула она. – Генри, вы свидетель: они достали револьверы и угрожали мне.

– Так и есть, я присягну в суде.

– А вы две? – обернулась Кейт к живой шлюхе и той, что имела металлические руки и челюсть.

Обе согласились с Уиггинсом.

– Клэнтоны не сильно этому обрадуются, – предупредил торговец.

– Я тоже, – пожаловалась Кейт. – Взгляните на ковер. Его теперь замучаешься очищать от крови.

Под наблюдением Кейт все три робота вынесли трупы на задний двор – чтобы с утра их забрали Эрпы, – после вернулись в салон и, опустившись на четвереньки, принялись очищать ковер от кровавых пятен.

– Эта сволочь преспокойно режется в карты и хлещет виски, – пробормотала Кейт, – а я, бедная, беззащитная женщина, вынуждена сама оборонять домашний очаг.

Уиггинс даже слегка удивился тому, что роботы в ответ не засмеялись.

20

Холидей проснулся от того, что кто-то тряс его за плечо. Он не сразу сообразил, где находится, и что будит его Кейт Элдер.

– В чем дело? – сонно пробурчал дантист.

– Уайетт тебя требует. Ждет в салоне.

– Не я ему нужен, а ты – он пришел арестовать тебя за убийство тех троих. Когда я вчера вернулся, металлические девчонки все рассказали.

– Вопрос улажен, – возразила Кейт. – Уиггинс и обычные девочки все объяснили и дали Уайетту показания.

– Который час? – спросил Холидей, перекидывая тощие ноги через край кровати.

– Почти семь.

– Вечера? Черт, совсем не чувствую себя отдохнувшим.

– Утра.

– Утра? – промычал Холидей. – Я же вернулся только в четыре ночи.

– Уайетт – твой друг, – пожала плечами Кейт.

Следующие несколько минут Холидей мычал что-то себе под нос и одевался. Потом спустился в салон, где его ждал Уайетт Эрп.

– Прости, что потревожил в столь ранний час… – начал было Эрп.

– Что стряслось?

– Бэта найти не можем. Прежде он каждое утро объявлялся где-нибудь вблизи «Ориентала» или гостиницы, но сегодня его и след простыл, – Эрп помолчал немного. – Думаю, его ранил какой-нибудь фермер, пока Бэт пил кровь скотины, или же он просто не вспомнил дорогу домой.

– Так, ясно, – сказал Холидей. – Вы с братьями уже поделили территорию поисков?

– Да, и Джон Клам предоставил в помощь половину своего штата.

– Они знают, что творится с Бэтом?

– Нет. О вампире знают только мои братья и Клам.

– И апачи, – добавил Холидей. – Ну, так куда направляемся?

– Куда угодно, только не к Клэнтонам, – ответил Эрп. – Они не в восторге от тебя и Кейт.

– Да уж, наслышан, – худое лицо Холидея осветилось смущенной улыбкой. – Теперь понимаешь, почему я не могу выиграть в споре с ней? Отдай Эдисона под ее защиту, и все мы сможем дружно отправиться в отпуск.

В бордель ворвался запыхавшийся Морган Эрп.

– Нашли! – хватая ртом воздух, выпалил он.

– Где на этот раз? – спросил Уайетт.

– На конюшне у Джебедаи Крэя. Это небольшое стойло на окраине города. Лошади вели себя неспокойно, и Вердж пошел глянуть, в чем дело. Бэт сидел там, в дальнем углу, ошеломленный и как всегда голый. Футах в двадцати от него валялась мертвая лошадь.

– С разодранным горлом? – уточнил Холидей.

– Да, – скривился Морган. – Кровища, мясо… И Бэт, и лошадь – оба красные.

– Отведи его в отель, отмой и одень… – приказал было Уайетт.

– Вердж уже все сделал, – перебил его Морган.

– Тогда веди Бэта к Эдисону. Если уж не можем снять проклятье, то надо хотя бы придумать, как уследить за ним, пока он в облике летучей мыши.

– Дай хоть отдышаться-то, – попросил Морган.

– Знаешь что, – сказал Уайетт, – я сам за ним схожу. Док, раз уж ты проснулся и встал, ступай к Эдисону и жди нас там.

– А мне что делать? – спросил Морган.

– Мы с Верджилом будем патрулировать улицы. Тут на заднем дворе трупы трех Ковбоев, ждут, чтобы гробовщик забрал их.

Морган обернулся к Доку.

– Ты один их все троих убил?

– Нет, – улыбнулся в ответ Холидей. – Тут поработал убийца куда большего таланта.

Морган озадаченно вытаращился на него.

– Потом все расскажу, – пообещал дантист, – а пока мне надо к Эдисону. – Сделав пару шагов, он остановился. – Дьявол! Калеке вроде меня обязательно нужна трость. Сегодня же обзаведусь ею.

Морган придержал для него открытой дверь.

Холидей вышел и отправился к мастерской Эдисона. Мимо как раз проезжал самоходный экипаж: облепленный сплющенными пулями, он тем не менее сумел доставить пассажиров в город целыми и невредимыми. Холидей остановил его взмахом руки и попросил подбросить до жилища Эдисона, идти до которого было три квартала. Через несколько минут он уже прихлебывал кофе в кабинете изобретателя, учтиво притворяясь, будто напиток ему нравится.

Еще чуть позже Уайетт привел Мастерсона.

– Не могу задержаться, – сказал Эрп. – В город только что въехала кучка Ковбоев. Ведут себя пока мирно и таковыми, думаю, останутся, если будут видеть поблизости значки маршалов. Док, ты оставайся с Бэтом, пока Том не закончит. Потом – смотря, который будет час – отведи Бэта либо в отель, либо в тюрьму.

– Как себя чувствуете? – спросил у Бэта Эдисон, когда Эрп покинул мастерскую.

– Без изменений, – ответил журналист. – Не помню, что делал и где был.

– Зато мы знаем, что ты сделал, – сказал Холидей. – Сократил количество лошадей в стойле у Джебедаи Крэя на одну голову.

– Тебе и Уайетту я верю, но… провалиться мне, не помню ни черта.

– Чтобы сработать для вас сверхпрочную камеру, нам все еще нужно несколько дней, – сообщил Эдисон, – так что зайдем к проблеме с другой стороны.

– Можете сделать так, чтобы я не обращался? – безнадежно спросил Мастерсон.

Эдисон покачал головой.

– Нет, – сказал он и тут же добавил: – Пока нет.

– Раз вы не можете надежно запереть меня и не можете помешать обращению, то о чем тогда разговор?

– Мы станем за вами следить.

– Не понимаю.

– Как-нибудь вы очнетесь посреди пустыни и умрете от перегрева еще прежде, чем мы до вас доберемся, или там, где мы вас не услышим, хоть орите во весь голос, – сказал Эдисон. Помолчав, продолжил: – Или как-нибудь утром найдут человека с перегрызенным горлом. Вы станете первейшим подозреваемым, и не будет гарантии, что некто, знакомый с вашей бедой – а таковых с каждым днем становится все больше – не подстроил несчастный случай, дабы ложно обвинить вас.

– Что же вы намерены делать? – спросил Мастерсон.

– Я свое дело сделал, – ответил Эдисон, – теперь очередь за Недом. Посмотрим, сумеет ли он соорудить то, что я задумал.

– Соорудить? – переспросил Мастерсон. – Говорите так, будто мне придется таскать что-то с собой.

– В некотором роде мы и правда навесим на вас кое-что, – согласился Эдисон.

– Тяжелое? Как же вы заставите меня носить это на себе, когда я снова стану мышью?

– Устройство не тяжелее серебряного доллара, – улыбнулся Эдисон. – Как заставить вас носить его – другая задача. Посмотрим, есть ли решение у Неда.

– Где же он?

– Как раз работает над этим проектом. Не желаете ли позавтракать, пока ждем его?

– Я вроде как сыт, – задумчиво произнес журналист.

– Ты и правда сыт, – заметил Холидей. – Благодаря одной из лошадей Крэя.

Мастерсон закрыл глаза.

– Не хочу даже слышать о подробностях.

– Это запросто, – улыбнулся Холидей. – Я подробностей и не знаю.

Прошло еще несколько минут, и к ним присоединился Нед Бантлайн. Из своей мастерской он принес небольшое устройство.

– Здравствуйте, Бэт, – сказал он. – Доброго утра, Док. Рановато вы встали, смотрю.

– Даже не начинайте, – попросил Холидей.

– Ты сумел его собрать? – спросил Эдисон у партнера.

– В теории, все работает, – ответил механик. – Надо испытать в поле.

– Что это за штуковина? – спросил Мастерсон.

– Половина новейшего изобретения Тома, – ответил Бантлайн.

– А где вторая?

– У меня, – из кармана брюк он достал небольшой браслет.

– С инкрустацией? – спросил Холидей. – Похоже на сапфир.

– Не совсем так, – ответил Эдисон. – Это миниатюрная батарея, заряда которой хватает где-то на четырнадцать часов.

– А вот это, – сказал Бантлайн, показывая всем металлическое устройство, – может засечь батарейку в радиусе двух миль. Пока она работает, мы ее отыщем.

– Как браслет удержится на Бэте? – спросил Холидей. – Вы же сами видели: одежда с него махом слетает.

Бантлайн улыбнулся.

– Так это и не браслет, а ошейник. Застегивается сзади. Я помню, какие у вас когти, Бэт, вы в шкуре летучей мыши не сумеете снять ошейник.

– Я не задохнусь? – нахмурившись, спросил Мастерсон.

– Ну, мерку с вас мы не снимали, однако видели вблизи. Гарантирую: ошейник вас не задушит. Еще можете быть уверены: он с вас не соскользнет, и замок вы открыть не сумеете.

– Говорите, его можно засечь на расстоянии в две мили? – уточнил Холидей.

– Две мили – это наверняка. Сигнал, возможно, распространяется и на все три.

– Знаете, в ночь, когда Джеронимо проклял Бэта, он пролетел миль двадцать, – напомнил Холидей.

– Да, и еще я знаю, что с тех пор мертвых животных находят в пределах двух миль от тюрьмы, – ответил Бантлайн.

– Если идея сработает, – сказал Эдисон, – а это мы выясним завтрашним утром, я как угодно сумею изменить настройки. Думаю, за несколько дней получится сделать так, что ошейник будет бить Бэта током всякий раз, когда он приблизится к стаду скота или лошадей… если, конечно, я узнаю, что он к ним приблизился. Скорее всего, понадобится карта с отмеченным на ней расположением всех ранчо и стойл.

– Вряд ли мне понравится удар током, – с сомнением произнес Мастерсон.

– Ну, мы же не казним вас, только предупреждаем, – пояснил Эдисон.

– Пусть даже так…

– На что еще способно это устройство? – спросил Холидей.

– Если удастся собрать побольше таких браслетов и сделать их размером поменьше, то можно будет попытаться спрятать их в седельных сумках Ковбоев – когда они снова нагрянут в город. Так мы сможем отслеживать их. Особенно хотелось бы подкинуть следящее устройство в сумку Курчавому Биллу Броциусу и тому созданию, в которое превратился Джонни Ринго.

– Ничего не выйдет, – предупредил Холидей.

– Вы так уверены? – удивился Эдисон.

– Сами же говорите: заряда батарейке хватает на четырнадцать часов. Допустим, раз вам удастся подкинуть ее в сумку Ковбою, но черта с два у вас получится провернуть фокус дважды.

– Кстати, верно подмечено, – признал Эдисон. – На этой неделе я взвалил на себя чертову уйму дел.

– Что ж, у нас еще есть летун, – сказал Бантлайн.

– Что еще за летун? – спросил Холидей. – Вы ведь не о Бэте говорите?

– Нет, – сказал Эдисон.

– Тогда о ком?

– Я тут поэкспериментировал…

– С полетами?

Эдисон покачал головой.

– Нет, если в небо когда и поднимется что-либо размером с человека, оно должно будет иметь совершенно иную форму и полые кости – которыми Бэт разживается с заката до рассвета.

– Тогда о чем вы говорите? – не унимался Холидей.

– Как бы вам объяснить… Звучит, конечно, глупо, но вы когда-нибудь шарики надували? Или, может быть, видели, как их надувают?

– В детстве у меня их не было, – признался Холидей. – Я их даже не видел. Однако племянница моя время от времени играла с такими.

– Что будет, если из шарика выпустить воздух? – задал наводящий вопрос Эдисон.

– Шарик лопнет.

– Нет, вы имеете в виду прокол. Я же спрашиваю: что будет, если надуть шарик и отпустить его?

– Не знаю, – пожал плечами Холидей.

Эдисон ответил с улыбкой:

– На каждое действие всегда найдется равное противодействие. Сила, с которой воздух покидает шарик через крохотное отверстие, толкает его в противоположном направлении.

– Да, но шарик мечется как бешеный, – возразил Мастерсон.

– Верно, – согласился Эдисон. – Однако что если бы вы могли управлять потоком воздуха? Представляете, можно будет направить шарик в любую угодную вам сторону.

– Ну, разве только так, – сдался Мастерсон.

– Возможности безграничны. Создав флот управляемых шариков и оснастив их камерами с подсветкой вроде той, которой я ослепил Бэта, можно будет следить за всем городом. Однако это – в будущем, когда мы придумаем, как удерживать шарики на лету и манипулировать камерами с земли, – Эдисон немного помолчал. – В нынешних обстоятельствах можно использовать один большой шар, соединенный со следящим браслетом цепью из сверхпрочной латуни. Нам лишь останется засечь его – это будет довольно просто, ведь Бэт по ночам не укрывается в зданиях.

– Вы правда можете это сделать?

– Не сегодня и не завтра, – произнес Эдисон. – Мне еще надо придумать, как удерживать шар в полете в течение восьми – десяти часов. Думаю, решить задачу можно при помощи гелия или водорода, однако Нед вроде нашел неплохую временную меру.

– Вы уверены, что я не сниму ошейник, когда обращусь? – уточнил Мастерсон.

– Абсолютно, – ответил Эдисон.

– Склонен согласиться, – добавил Бантлайн.

– По мне, так стыд и срам, – заметил Холидей.

– О чем это вы? – спросил механик.

– Создание вроде Бэта в самый раз натравить на Джонни Ринго.

– Хорошая мысль, но у Бэта в облике мыши нет оружия.

– Ему хватает сил завалить кобылу весом в двенадцать сотен фунтов, которая так просто сдаваться явно не желает, – заметил Холидей и обратился к Мастерсону: – У тебя на теле остались следы борьбы? Раны, полученные от животных?

– Если и есть, мне о них неизвестно, – ответил Мастерсон.

– Даже Ринго весь в дырках от пуль, – продолжил Холидей. – Может, тебе судьбой предназначено его задрать?

– Забудьте, Док, – сказал Бантлайн. – Если допустить, что Бэт в шкуре вампира способен убить либо вас, либо Ринго, то еще неизвестно, на кого он нападет первым.

– Я не хочу никого убивать, – жалобно произнес Мастерсон. – Я лишь хочу больше не обращаться каждую ночь этим… чудовищем. Вы должны меня вылечить, – умоляюще посмотрел он на Эдисона.

Эдисон и Бантлайн переглянулись, как бы говоря друг другу: «Вылечить? Черт, да мы его даже контролировать не можем».

– Я над этим работаю, – без тени надежды в голосе произнес Эдисон.

21

Пробило одиннадцать ночи. Мастерсон как обычно на закате обратился вампиром и улетел, правда, на сей раз Эдисон и Бантлайн следили за ним… пока Мастерсон не покинул радиуса действия следящего устройства. Тогда Эдисон ушел домой, с твердым намерением проснуться завтра до рассвета и отправиться искать Мастерсона.

В «Ориентал» тем временем заявилось то, что больше никогда не станет человеком, заказало бутылку виски и прошествовало к столу, за которым Док Холидей играл в покер.

– Я тоже играю, – объявил Ринго. Трое других картежников разом глянули на него и покинули стол.

– На тебя за это надо в суд подать, – пожаловался Холидей. – Я почти раздел их.

– Да, но тебе хочется поболтать со мной.

– Не знаю только, выдержу ли вонь, – ответил Холидей и сморщил нос. Он пристально посмотрел на Ринго. – Как ты вообще разговариваешь? Ведь звуки рождаются от того, что воздух проходит через горло, а мертвые не дышат.

– Мне почем знать, – пожал плечам Ринго. – Просто открываю рот, и звуки сами вылетают.

– И вот еще что интересно: как ты усваиваешь виски, когда твой организм уже ничего не усваивает?

– Волшебство.

– Римский Нос свое дело знает, – признал Холидей. – Интересно, Джеронимо на такое способен?

– Говорят, он обработал Мастерсона.

– Вполсилы, – ответил Холидей, тасуя карты.

– Я чертовски хорошо играл в покер, – поведал Ринго. – По-моему.

– Что, память подводит? – полюбопытствовал Холидей.

– Она у меня теперь избирательная, – нахмурился Ринго. – Что-то помню ясно как день, – он помолчал, глядя в пустоту. – Помню до последней мелочи, как меня убили.

– Как это произошло?

– Я вышел из бара в Уэйко, искал ссоры, потому что всегда зверею, когда напьюсь. И тогда увидел, как по улице идет Малкольм Адамс, вызвал его на дуэль. Мы встали лицом к лицу посреди улицы, и пока я ждал, что он вытянет пушку, с полдюжины каких-то удальцов зашли ко мне сзади и нашпиговали свинцом. Меня аж развернуло, и я схлопотал еще с десяток пуль в живот и грудь. Револьвер выхватил, только когда был уже почти мертв, – он замолчал, мысленно переживая тот момент. – То же постигнет и тебя, Док, и твоего дружка Уайетта. Так или иначе, эта участь постигнет всех нас, – он улыбнулся, показав гнилые зубы. – Разница в том, что меня смерть не остановила.

– Ну, если в ближайшее время меня не отправит на тот свет пуля, это сделает чахотка, – ответил Холидей. – Наверное, поэтому я до сих пор жив.

– Не понимаю.

– Мне плевать, жив я или мертв, вот потому и не дергаюсь, не боюсь проиграть. Я жив-то потому, что одной ногой – или легким, если уж на то пошло – в могиле.

– А ты со мной сразись, – предложил Ринго. – Мне вот плевать, если ты даже успеешь первым всадить в меня пятерку пуль.

– О нет, тебе плевать не будет, – пообещал Холидей.

– С чего ты взял?

– С того, что я не стану целиться тебе в голову или в сердце. Ты ведь уже труп, вреда тебе это не причинит.

– Тогда во что ты будешь целиться? – спросил Ринго.

– В глаза.

– Этого я тебе не позволю, Док. Я дошел только до середины сочинений Перикла о Пелопонесской войне.

Холидей улыбнулся.

– Хочешь, скажу, кто победил?

– Если я правильно понимаю историю, то Бог всегда на стороне тех, кто лучше вооружен.

В этот момент в салун вошел Верджил Эрп. Оглядевшись, он заметил Холидея и Ринго и направился к ним.

– Я слышал, что ты вернулся, – сказал он Ринго.

– Вопрос в том, откуда он вернулся, – сказал Холидей.

– Нет, – возразил Верджил. – Вопрос таков: зачем? Чего ради ты здесь, Ринго?

– Ради того, чтобы выпить и обсудить литературу с моим зубным врачом, – ответил Ринго. – Закон этого не запрещает.

– Нет, – признал Верджил, – но завтра же появится закон, запрещающий мертвецам входить в «Ориентал».

– И что ты мне сделаешь в наказание? – расхохотался Ринго. – Повесишь?

– Возможно.

– Меня тебе не убить.

– Нет, но ты вообрази, каково будет следующие лет двадцать связанным болтаться в петле.

Не дожидаясь ответа, Верджил ушел в заднюю комнату.

– Не нравятся мне эти драные Эрпы! – пробормотал Ринго. – Похоже, придется порешить их тоже, сразу как я закончу работу, ради которой вернулся.

– Я тебе этого не позволю.

– Чего? Убить Эдисона или Эрпов?

– Ни того, ни другого.

– Думаешь, и правда сумеешь попасть мне в глаза с расстояния, скажем, в тридцать футов?

– Есть лишь один способ проверить, – ответил Холидей.

– Ты эту цацку, что таскаешь в кобуре, в руке-то удержишь? – спросил Ринго. – С виду так тебя сильным ветром может сдуть.

– Сильным ветром – может быть, – согласился Холидей. – Зато мертвец мне ничего не сделает.

– Наш день еще придет, – пообещал Ринго. – А пока позволь спросить: что думаешь про диалог «О государстве»?

– Цицерона?

– Чей же еще?

– Не дотягивает до «О законе».

– Странно от тебя это слышать.

Следующий час они обсуждали достоинства работ Цицерона и еще один – решая, справедливо ли с ним обошелся Плутарх. Наконец, Холидей встал из-за стола.

– Ты куда это? – спросил Ринго.

– Завтра мне очень рано вставать. Так что пора баиньки.

– Я вот совсем не сплю.

– Завидую, – сказал Холидей. – Если не спишь, то никто и не разбудит тебя, когда ты еще не выспался.

Ринго в голос рассмеялся.

– Ты мне нравишься, Джон Генри Холидей. Будет очень жаль тебя убить.

– Ну так не убивай, – ответил Холидей, направляясь к двери.

– Не могу, – посетовал Ринго. – В могиле холодно и тесно, и хотя о пребывании в ней я почти ничего не помню, скажу, что мне там не понравилось. Пока я был жив, лучше меня стрелка было не сыскать, и если, убивая, я смогу остаться здесь, то так тому и быть.

В самых дверях Холидей обернулся.

– Ты помнишь, каково это – лежать в могиле, мертвым?

– Да, – усмехнулся Ринго. – И поверь, тебе там не понравится.

Холидей как раз успел выйти на улицу, когда его скрутило в приступе кашля. Он прикрыл рот платком, а когда отнял его от губ, то белая ткань была в крови.

«Может, в могиле мне и не понравится, – подумал Холидей, – но хуже, чем здесь и сейчас, уже точно не будет».

22

Прошла еще ночь, и на сей раз после восхода солнца Эдисон и Бантлайн безошибочно отыскали Мастерсона – в переулке за Шестой улицей; Мастерсон как всегда лежал на земле голый и ничего не соображал. Для него прихватили одежду; сразу, как он влез в брюки, рубашку и сапоги, ему помогли добраться до отеля.

Холидей – для своего распорядка дня – проснулся рано, и где-то к полудню пришел в мастерскую к Эдисону, убедиться, что устройство работает. Там же он предложил, что куда безопаснее отправлять по утрам Мастерсона в заведение Кейт Элдер – мол, так они привлекут меньше внимания. И потом, Мастерсон после ночи полетов бывает сильно изможден, а в борделе – как с улыбкой отметил Холидей – недостатка в кроватях никогда не бывает.

– Я имел дело с вашей дамой, – ответил Бантлайн, – и знаю: просто так она ничего нам не предоставит, даже пустую кровать.

– Взаимозачет? Кровать в обмен на поддержание металлических шлюх в рабочем состоянии, – подсказал Холидей.

– То есть мне сказать Кейт, что мы воспользуемся одной из ее комнат? – беспокойно спросил Бантлайн.

– Не переживайте, – успокоил его Холидей.

– Не переживать? – эхом повторил Бантлайн. – Да она меня убьет!

– Вряд ли… А если и убьет, составите компанию Джонни Ринго.

– Черт подери, Док! Она при мне спровадила Джонни Ринго! Такого еще никому не удавалось.

– Ну хорошо, хорошо, – вздохнул Холидей. – Я сам обо всем договорюсь.

– Я лично не в претензии, – ответил Бантлайн. – Хотите пообедать?

– Для обеда, пожалуй, еще рановато… хотя я бы не отказался от позднего завтрака.

– Я, может быть, составлю вам компанию, – вызвался Эдисон.

– В отеле «Америкэн», кажется, неплохой ресторан, – сказал Бантлайн.

– Это на Фремонт-стрит? – уточнил Док. – Там, говорят, подают превосходный омлет.

– В самый раз, – сказал Эдисон. – Еще я бы выпил кофе, а то не спал почти всю ночь.

– Над чем сегодня работаете? – поинтересовался Холидей, когда они втроем направились в сторону отеля.

– Над магией.

– Вы ее тоже практикуете? – удивленно спросил дантист.

Эдисон покачал головой.

– Я лишь пытаюсь понять, как она работает, чтобы научиться ей противодействовать. Последний год я время от времени возвращался к этому вопросу и вот, – он немного помолчал, – похоже, приблизился к разгадке.

– То же думает и Римский Нос, потому и нанял убийцу.

– Вряд ли, – возразил Эдисон. – Покушение состоялось год назад. Похоже, шаман знал о моей репутации и просто не хотел, чтобы я даже приступил к работе.

– Что же вы успели наработать? Что открыли?

– Ничего конкретного. Искоренить магию не получается, и я пока пытаюсь найти средство нейтрализации. Требуется сочетание некоторых новых разработок по химии и физике, электричества и… удачи. В большей степени, конечно, удачи.

– Надеюсь, вы сумеете вернуть Бэта в нормальное состояние, – сказал Холидей. – Днем он сам не свой.

– И вы бы не находили себе места, если бы по ночам обращались гигантской летучей мышью, которая убивает животных, и наутро ничего не помнили.

– Я бывал в Европе, – сказал Бантлайн, – и там слышал легенды о людях, которые тоже обращаются летучими мышами… При этом они, правда, сохраняют рассудок. Их тоже называют вампирами, как и кровососущих летучих мышей.

– Это легенды, – заметил Холидей, – а случай Бэта реальный. В шкуре мыши он помнит о том, как быть Мастерсоном, не больше, чем когда он в своем облике помнит о том, каково быть мышью.

– Знаю, – ответил Бантлайн, – однако легенды не возникают на пустом месте, в них есть крупица истины. Вот я и подумал: не упоминается ли в какой-нибудь легенде, как бороться с заклятием?

– Тут я тебя опередил, Нед, – сказал Эдисон.

– Ты ознакомился с литературой? – спросил Бантлайн.

– Знакомился, последние несколько дней. Беда в том, что в легендах говорится, как убить вампира, и ничего о том, как вернуть ему – временно или навсегда – человеческий облик.

– Ну, и как же убить вампира? – спросил Холидей.

– Надо вогнать ему в сердце деревянный кол, – сказал Эдисон. – Или оставить под прямыми солнечными лучами.

– Бэт успевает преобразиться на рассвете, – напомнил Холидей.

– Док, это же не факты, просто легенды.

– Знаю, – тяжело вздохнул дантист. – Забываюсь, хотя в глубине души все понимаю. Вы ведь не сумеете ему помочь, так?

– Боюсь что-либо говорить заранее. Пока у меня ничего не вышло, однако и времени прошло немного. Знаю, Бэт ваш друг…

– Мы не то чтобы друзья, – поправил Эдисона Холидей. – Просто так получается, что мы с Бэтом всегда деремся на одной стороне.

– На стороне Уайетта Эрпа, насколько я понимаю, – предположил Бантлайн.

– Можно и так сказать, – согласился Холидей.

– Грозные друзья у Уайетта, должен заметить.

– Всех его друзей можно пересчитать по пальцам одной руки, – ответил Холидей, – и даже хорошо, что они умеют за себя постоять.

Наконец они добрались до отеля «Америкэн»; прошли в вестибюль и дальше – в обеденный зал. Эдисон попросил кофе, Бантлайн – стейк, а Холидей – просмотрев меню и решив, что для твердой пищи, даже для омлета еще рановато – взял стакан виски.

– Если и дальше будете пить эту дрянь по утрам, она вас погубит, не хуже пули, – заметил Бантлайн.

– Как скоро? – спросил Холидей.

– Не знаю, – ответил Бантлайн. – Впрочем, на такой диете до старости вы не протянете.

– Может, вы и правы, – сказал Холидей и выпил. – Вот только я бы поставил на чахотку или на пулю от Джонни Ринго или Курчавого Билла Броциуса.

– Кстати, верно, – признал Бантлайн. – Считайте, что я ничего не говорил.

Наконец подали стейк; стакан Холидея и чашку Эдисона наполнили заново. Эдисон поинтересовался у Холидея, что именно сотворил Джеронимо с Мастерсоном.

– Я уже все рассказал в прошлый раз, – ответил дантист. – Джеронимо пропел заклинание и все.

– Нет, – покачал головой Эдисон, – не все, должно быть еще что-то. В противном случае, любой другой апач, запомнивший слова заклинания и последовательность ритуала, сумел бы повторить трюк. Однако Джеронимо – единственный шаман в племени, наделенный такой силой.

– Может, и другие умеют, просто не показывают этого? – предположил Холидей. – В конце концов, им же не обязательно всех подряд превращать в летучих мышей. Бэта заколдовали только потому, что у него прозвище такое – Бэт. Будь у него кличка Булл^[142], его бы наверняка обратили быком.

– Ваша правда, – признал Эдисон.

– Кое-что, впрочем, я упомянуть забыл, – продолжил Холидей. – Ничего не скрывал, просто в голову не приходило, что это важно.

– О чем вы?

– Пару дней назад у меня состоялся разговор с одним из воинов Джеронимо. Первый раз он явился в облике черной змеи – здоровенного гада длиной, наверное, в три человеческих роста. Оставшись наедине со мной, змея обернулась человеком, но стоило приблизиться постороннему, как воин становился то мышью, то котом… совершенно обыкновенным животным.

– Чего он хотел?

– Трудно сказать наверняка, – ответил Холидей, – но, сдается мне, он явился передать, что Джеронимо не воскрешал Джонни Ринго, что это дело рук Римского Носа, и что убить вас – только часть задания Ринго.

– Кто еще ему нужен?

– Я. Римский Нос считает, будто я тоже мертвец, только не ведаю об этом. Знаете, как говорят: клин клином вышибают? Так вот, у нас тут мертвеца мертвецом убивают, – закашлявшись в платок, дантист грустно улыбнулся. – Будь я мертв, избавился бы от этого.

– Где сейчас тот воин? – спросил Эдисон.

Холидей пожал плечами.

– Там, куда его отправил Джеронимо. Он мог вернуться в лагерь, мог остаться здесь, в городе и следить за мной в шкуре пса. А может, он сейчас стал тараканом и внимательно нас слушает.

– Вот бы мне проследить за Джеронимо и Римским Носом, когда они творят магию! – в отчаянии произнес Эдисон. – Должны быть правила и строгая последовательность. Если бы я знал, в чем они состоят, то смог бы воспроизвести обряд или нейтрализовать его действие. Так удручает, что приходится работать в вакууме! Я был счастлив, когда правительство попросило меня отправиться сюда, однако в Тумстоуне я не добился ничего такого, чего не сделал бы в Чикаго или Бостоне.

– Возможно, – улыбнулся Бантлайн, – зато теперь ты живешь по соседству с гением, способным воплотить в жизнь все твои задумки.

– Я не хотел оскорбить тебя, Нед.

– Знаю, Том. Просто порой берет такое…

– …отчаяние, – подсказал Холидей.

– Именно, – согласился Эдисон.

Бантлайн наполовину съел стейк, а Эдисону и Холидею по третьему разу наполнили чашку и стакан, когда вошел Уайетт Эрп и сразу же направился к их столику.

– Здравствуйте, Уайетт, – сказал Эдисон. – Не присоединитесь к нам?

– Нет, благодарю. Мне нужен Док.

– Что такое? – спросил Холидей.

– Ты поедешь со мной на ранчо Бена Каслмана.

– Прямо сейчас?

– Немедленно.

– Что стряслось? – спросил Холидей, вставая из-за стола.

– Ранчо владели Бен с сыном, – ответил Эрп. – Им помогали еще пятеро работников.

– И?

– Только что сообщили, что Джонни Ринго перестрелял всех семерых. Морг в тюрьме, сторожит двух пьянчужек, которых мы задержали вчера ночью, а в «Ориентале» с полдюжины Ковбоев – за ними приглядывает Вердж. И, – мрачно заключил Эрп, – если мне придется встретиться с тем, что осталось от Джонни Ринго, понадобится хотя бы один помощник.

23

Ехать верхом Холидею претило, но, как назло, все четыре самоходных экипажа отправились в рейс, а Эрп не хотел тратить времени на возню с лошадьми и латунной повозкой.

Ранчо Каслмана стояло в трех милях за пределами города. По пути Холидей присматривался к каждому суслику, каждой ящерке, змее и канюку, гадая, правда ли это безвредная тварь или Джеронимо следит за ним (и если да, то зачем?).

– Ты уже подумал, что будешь делать, если сообщение – не обман? – спросил дантист Эрпа, когда они пересекали высохшее русло ручья.

– Пока нет, – признался Эрп. – Вряд ли труп можно запугать арестом, а как его убить, я еще не придумал.

– Лучше тебе сразу определиться, – посоветовал Холидей. – Если Ринго и правда убил семерых ковбоев, он наверняка шляется неподалеку и ждет, чтобы его кто-нибудь увидел, и раз так, то вряд ли побежит при виде нас. Вполне может быть, что он убил людей, лишь бы выманить тебя.

– Эта мысль тоже приходила мне в голову, – признался Эрп.

– Знаешь, тебе, наверное, стоит вернуться в город. С Ринго я потолкую сам.

– Я же маршал.

– Уайетт, ты бы его и живого не победил, сейчас и подавно не одолеешь.

– А ты? – резко спросил Эрп.

– Думаю, смогу, – ответил Холидей. – Что еще важнее, мы с Ринго успели два раза поболтать и почти сдружились. Я смогу найти к нему подход.

– Я не позволю тебе так рисковать из-за меня, Док.

– Давай честно, только между нами, – сказал Холидей. – Ты меня в Тумстоун только за тем и вызвал, чтобы я отвел часть опасности от тебя. Я твой наемник, как Ринго – наемник Клэнтонов.

– Значит, вот как ты это видишь? – угрюмо произнес Эрп.

– Это – правда. Из вас, Эрпов, ни один не устоит против Курчавого Билла, когда он трезв. Вы не устояли бы против Ринго, пока он был жив. Вот она какова, правда, Уайетт.

– Свою войну я сам могу вести.

– Тогда что мы с Бэтом Мастерсоном делаем в Тумстоуне? – спросил Холидей.

– Заканчивай болтать, не то подеремся, – предупредил Эрп.

– Как скажешь, – пожал плечами Холидей.

Следующую милю они проехали молча. Холидею сделалось совсем уже неуютно: не только от того, что он ехал верхом, а еще и потому, что вместо стетсона он надел котелок, и теперь аризонское солнце нещадно жгло ему лоб и глаза.

Наконец впереди показалось ранчо: амбар, пара коралей с лошадьми и дом – один из немногих в округе, что еще не обшили латунью.

– Как-то безлюдно, – заметил Холидей. – Похоже, тебе сообщили правду.

Подъехав ближе к дому, они заметили движение на веранде. Холидей прищурился и прикрыл глаза ладонью от солнца.

– Это тот, о ком я думаю? – произнес он.

– Похоже, что да, – мрачно ответил Эрп.

Джонни Ринго сидел в плетеном кресле и плавно покачивался, глядя на Эрпа и Холидея. Он даже не подумал спрятаться или встать и поприветствовать их.

Эрп тихонько сказал Холидею:

– Смотри, слева.

Холидей обернулся и увидел четыре трупа на земле.

– Еще один у амбара, – сказал Эрп.

– И два у самого дома, – произнес Холидей.

– Итого семеро, – подытожил Эрп.

– Вы посмотрите, кто едет, – сказал Ринго. – Я уж гадал, как скоро явится закон.

– Закон прибыл, – объявил Эрп, – и ты арестован.

– За что? – весело поинтересовался Ринго.

– За семь убийств, и это если мы не найдем тут еще тело, а то и два.

– Трупов семь, ты верно сосчитал, – произнес Ринго. – Однако термин «убийство» здесь неприменим.

– Правда? – спросил Эрп.

– Как тебе «казнь»?

– Может, ты и разницу объяснишь?

– Видите вон тех рыже-чалых коняшек в стойле слева? – указал Ринго.

– Ну, и что? – спросил Эрп.

– Пойдите и взгляните на их клейма, – Эрп метнул в него острый взгляд. – Иди, иди, я никуда не денусь, дождусь тебя.

Эрп подъехал к стойлу и, спешившись, привязал поводья своей лошади к ограде. Вошел в загон и направился к двум рыже-чалым коням.

– Какие на них клейма? – спросил Холидей.

– Бегущая К, – ответил Эрп.

– Клеймо Клэнтонов, – подсказал Ринго. – То же клеймо вы найдете еще на шестерых лошадях, – он улыбнулся. – Так что никакое это не убийство. Говорят, у вас в округе Кочис конокрадов казнят.

– Не на месте и не без суда, – ответил Эрп.

– Они сознались в преступлении, – сообщил Ринго.

– Как же ты выбил у них это признание? – спросил Холидей.

Улыбнувшись, Ринго встал на ноги. Сошел по широким ступеням веранды и левой рукой подобрал с земли три камушка. Ловко подбросил их в воздух и, выхватив револьвер, расколол точными выстрелами.

– Показал им тот же фокус и спросил: хотят они биться или говорить. Они заговорили.

– И после ты убил их.

– Ну, я дал им время достать оружие.

– Зачем было утруждать себя? – спросил Холидей. – Они бы тебе все равно не причинили вреда, даже если бы попали.

– Шанс уцелеть им выпал больший, чем висельнику на эшафоте, – ответил Ринго.

Холидей оглядел тела.

– Не совсем, – сказал он. – Никто не успел схватиться за оружие… Они бы не сделали с тобой того, чем грозила Кейт.

– Они могли выстрелить мне в глаза, – напомнил Ринго.

– Попасть тебе в глаза с расстояния в десять или двенадцать футов может лишь один стрелок, – в свою очередь напомнил ему Холидей.

– Ты? – улыбнулся Ринго.

– Думаю, придет день, и я тебе это докажу.

– Может, нам с тобой померяться силами прямо сейчас?

– Если победишь, – улыбнулся Холидей, – то на тысячу миль вокруг не найдешь никого, с кем можно обсудить категорический императив Канта.

– Ей-богу, – расхохотался Ринго, – ты мне нравишься, Док. Как-нибудь я все же убью тебя, но не раньше, чем наговорюсь с тобой.

– Тогда и я пока не стану лишать тебя зрения, – ответил Холидей.

Эрп снова вступил в разговор:

– Кто-нибудь может подтвердить твои показания? – спросил он у Ринго.

– Том и Фрэнк Маклори все видели, – ответил мертвец. – Найдите их и расспросите – они докажут, что я говорю правду. Однако делать этого не обязательно: вы же видели клейма.

– Подозреваю, что ты сам пригнал сюда коней, – сказал Эрп.

– Зачем бы мне это делать?

– За тем, что половина коней – из Мексики, – ответил Эрп. – То есть Каслман соперничал с Клэнтонами. Теперь он им не конкурент.

– Похоже, придется перебить всех на ранчо Клэнтонов, дабы доказать, что я законопослушный гражданин, который не имеет ничего общего с конокрадами, – произнес Ринго. Затем он обратился к Холидею: – Начало ты уже положил. На Ковбоя всем плевать, но Фин Клэнтон только и твердит, что тебя надо укокошить, и чем медленнее, тем лучше. Надо было тебе избавить его от страданий. Только не говори, будто не мог.

– Мне нравится думать, что он страдает, – ответил Холидей.

– Я знал, что мы с тобой родственные души! – снова рассмеялся Ринго.

– Вот уж сомневаюсь, – возразил Холидей. – Моя душа еще только собирается отправиться в края жаркого и неприветливого климата, а твоя – если таковая вообще имелась – уже отошла в мир иной.

– Умеешь ты ранить чувства, – притворно оскорбился Ринго.

– У мертвых нет чувств, – сказал Эрп.

– А еще мертвые не отбывают срок в тюрьме за убийство конокрадов, – вставил Ринго. – Убить Дока я пока не готов, но с тобой могу попытать удачу.

– Что будет, если я всажу тебе три пули в череп, прежде чем ты успеешь сделать хоть выстрел? – спросил Эрп.

– Я бы и живым этого не допустил, не допущу и мертвым, – ответил Ринго.

Холидей долго и пристально смотрел на мертвеца, затем обратился к Эрпу:

– Пусть будет так, Уайетт: он убил кучку конокрадов, вернемся в город.

– О чем это ты? – не понял Эрп.

– Либо стреляй в него, либо поехали назад.

– Проклятье, Док, ты же видишь: он хладнокровно расстрелял семерых Ковбоев, – отозвался Эрп. – Взгляни, пятеро даже оружия достать не успели.

– Они были бы мертвы, даже если бы Ринго дал им полминуты форы, – возразил Холидей. – Поехали.

Эрп яростно взглянул на него, затем на Ринго. Наконец развернул лошадь ипоехал назад в Тумстоун. Холидей первую милю следовал за ним, отстав ярдов на пятьдесят, потом нагнал и поравнялся.

– Ты заставил меня отступить перед этим… чудовищем, – зло проговорил Эрп.

– Если и так, то скажи спасибо за спасение жизни, – ответил Холидей. – Этим латунным револьверчиком ты не отстрелил бы ему ноги. И потом, ты не такой уж меткий стрелок, чтобы лишить Ринго глаз, прежде чем он всадит пулю в тебя.

– Я и не собирался стрелять в него, – сказал Эрп. – Однако ты выставил меня – нас обоих – слабаками.

– Было бы с чего беспокоиться, – ответил Холидей. – Будет тебе еще шанс, потому я тебя и отозвал.

– Черт тебя дери, – насупился Эрп, – о чем ты толкуешь?

– До меня вдруг дошло, что какое-то время Джонни Ринго будет нам не страшен.

Эрп тупо уставился на Холидея, так и не сумев понять, к чему клонит друг.

– Подумай, Уайетт, – сказал Холидей. – Почему Джонни Ринго вернулся?

– В каком смысле?

– Зачем он вернулся? – выждав несколько секунд, Холидей сам же и ответил: – Убить Тома Эдисона.

– И?

– Он здесь уже три дня, – продолжил объяснять Холидей, – и за это время успел наведаться в бордель, угостить меня выпивкой, убить семерых конкурентов Клэнтонов, но к Эдисону даже не приближался. Тебе это ни о чем не говорит?

– А должно?

– Ринго знает: Римский Нос воскресил его лишь с одной целью – убить Тома Эдисона. После этого он тут же вернется в могилу. Джонни Ринго станет тянуть с выполнением миссии как можно дольше, или сколько ему позволит Римский Нос.

До Эрпа внезапно дошло.

– Сукин сын! – округлив глаза, воскликнул он.

– Вот почему я отозвал тебя. Мы пока еще не готовы к бою с Ринго, зато у нас есть время, – поморщившись, Холидей сделал очевидный вывод: – Он от нас никуда не денется.

24

В дверь громко постучали.

– Встань и посмотри, кто пришел, – сказала Кейт, накрываясь подушкой.

– Бордель твой, значит, это к тебе, – не открывая глаз, ответил Холидей.

– Я совсем голая.

– Если за дверью – мужик, то он будет, наверное, двухтысячным, кто увидел тебя без одежды.

В дверь продолжали колотить. Холидей хрюкнул, когда Кейт лягнула его в поясницу.

– Открой уже чертову дверь! – рявкнула она.

– Ладно, ладно, – прорычал Холидей, вылезая из кровати и надевая штаны. – Если это Клэнтоны пришли отомстить тебе, я любезно приглашу их войти, а сам спущусь в бар – выпью, пока вы тут будете обсуждать дела.

Кейт пробормотала в подушку нечто обидное.

Дантист тем временем открыл дверь. На пороге стоял Томас Эдисон.

– В чем дело?

– Нужна ваша помощь, Док.

– Разве за помощью вы обращаетесь не к Эрпам? – проворчал Холидей, надевая рубашку и застегиваясь. – Ну хорошо, который час?

– Около четверти седьмого.

– Утра? – спросил Холидей.

– Да.

– Черт, знаете, во сколько я лег спать?

– Простите, Док, вы с Эрпами нужны нам позарез.

Холидей опоясался кобурой и забрал с ночного столика револьвер.

– Что происходит? Кто виновник? Сколько их? Где они?

– Дело обстоит иначе, Док.

– Тогда советую все объяснить, пока я не обулся, – пробурчал Холидей.

– Дело в Бэте.

– Если он голышом висит на дереве, позовите добровольцев из пожарной бригады – пусть снимут.

– Он все еще летучая мышь. До рассвета осталось минут двадцать.

– Тогда в чем, дьявол ее задери, проблема?

– Бэт всю ночь провел на ранчо у Клэнтонов.

– Это лишь догадки, – отмахнулся Холидей. – Еще темно, а вы в городе. Откуда вам знать?

Эдисон показал следящее устройство.

– Мы же наблюдаем за ним, не забыли?

– Ну хорошо, Бэт на ранчо у Клэнтонов, и что дальше? Вернуться он сумеет. Каждую ночь возвращается.

– Последние минут двадцать он не двигается с места, – сказал Эдисон.

– Умер?

– Не знаю. Может, убит, может, ранен, а может, просто пьет кровь коней. Как бы там ни было, я думаю, вам и Эрпам следует поехать за ним. Говорят, в бараке у Клэнтонов живет Джонни Ринго. Вы видели, что он творит с конокрадами? Боюсь подумать, что он сделает с коноедом.

– Ринго очень избирателен, – ответил Холидей, ища шляпу и сюртук. Отыскал он их в стенном шкафу.

– Если он мертв, нам надо в этом убедиться, – сказал Эдисон. – Если жив – вернуть в город.

– Вот-вот наступит рассвет. Он уже, поди, летит сюда.

Эдисон снова достал из кармана следящее устройство и изучил показания.

– Нет, он по-прежнему не двигается.

– Я так понимаю, Уайетта, Моргана и Верджила вы уже разбудили?

– Я разбудил Моргана, Верджила и даже наведался к Уайетту, однако Мэтти говорит, что он не ночевал дома. Правда, – нахмурился изобретатель, – Мэтти злоупотребляет лауданумом, вот и не знаю, верить ей или нет.

– В данном случае можете верить, – сказал Холидей. – Уайетта найдете в «Гранд Отеле».

– Он там снимает комнату?

– Можно и так сказать, – задорно улыбаясь, ответил Холидей. – Обратитесь к портье и спросите, в каком номере Жозефин Маркус.

– Э-э… – занервничал Эдисон, – вы его ближайший друг, – нерешительно проговорил он. – Вряд ли мне он…

– О, вы думаете, меня он будет рад видеть, а вас – нет? – уточнил Холидей.

– Не могу же я будить его, когда он… как бы то сказать…

– Ну конечно, – ответил Холидей. – Значит, беспокоить дантиста, когда тот возлежит со своей женщиной можно, а законника – нет?

– Проклятье, Док, надеюсь, вы шутите.

– Да уж, конечно, – проворчал Холидей и, помолчав, спросил: – Я так понял, что отправить за Уайеттом его братьев вы не догадались?

– Я же буквально только что выяснил, где он! – отрезал Эдисон.

– Заткнулись! Оба! – проорала из-под подушки Кейт.

– Идемте, – позвал Эдисона Холидей и вышел в коридор. – Вы еще не знаете, но по части свирепости Кейт может дать тысячу очков форы Уайетту.

Они спустились в салон, где прохлаждались три шлюхи: робот, живая и полуробот.

– Доброго утречка, дамы, – поздоровался Холидей, коснувшись краев шляпы.

– Что-то вы рановато, – заметила шлюха-робот.

– Кейт выгнала? – спросила обычная шлюха.

– Жаль разочаровывать тебя, но я еще вернусь, – ответил Холидей.

– Да мне без разницы. Кейт нас обоих пристрелит, если застукает вместе.

– Ты недооцениваешь ее деловую хватку, дорогуша, – попенял девушке Холидей.

– Серьезно?

– Кейт пристрелит меня одного. Ты еще сможешь приносить ей доход.

– А, ну ежели рассуждать таким образом… Это вполне в духе Кейт.

– Безумно жаль прерывать вас, но мы торопимся, – позвал Эдисон Холидея.

– Спорю, вы и любовью занимаетесь точно так же, – сказала механическая девушка, и Эдисон вопросительно уставился на нее. – Торопливо.

Обычная шлюха расхохоталась, а робот издала звук, лишь отдаленно напоминающий смех – ну, или скрежет несмазанных шестеренок.

– Идемте, Док, – смущенно позвал Эдисон, направляясь к двери.

Холидей вышел вслед за ним и с удивлением обнаружил у крыльца запряженный латунный кабриолет.

– Я знаю, что вы не любите верховую езду, – пояснил Эдисон, когда они с Холидеем забирались на широкое сиденье возницы. Изобретатель подстегнул коней, и через несколько секунд они уже были у «Гранд Отеля».

– Я все улажу, – пообещал Холидей, спускаясь с козел.

– Чем могу служить? – поинтересовался ночной портье, когда он вошел в вестибюль.

– Передайте Уайетту Эрпу, что нужна его помощь.

– Мистер Эрп у нас не живет.

– Еще как живет. В номере Джози Маркус.

Портье сверился с записями в гостевой книге.

– Простите, сэр, но…

Угрожающе щелкнуло, и портье, оторвав взгляд от записей, увидел нацеленные в него парные стволы револьвера.

– Давай-ка еще раз: передай Уайетту Эрпу, чтобы тащил свой зад сюда.

– Но…

– Я большим терпением не отличаюсь, – предупредил Холидей. – Особенно в шесть утра. А ну беги за ним, живо!

Портье буквально вылетел из-за стойки и, не сбавляя темпа, взбежал вверх по лестнице. Минут пять спустя в вестибюль спустился заспанный – не меньше Дока – Уайетт Эрп. Портье плелся за ним на почтительном расстоянии.

– Какого хрена, Док?!

– Его спроси, – Холидей большим пальцем ткнул себе за спину, в сторону Эдисона.

– Привет, Том. Я вас не заметил.

– Доброго утра, Уайетт, – ответил изобретатель. – Мне очень жаль, что пришлось будить вас в этот неурочный час, однако у нас, похоже, беда.

– Похоже? – переспросил Эрп.

– Бэт всю ночь проторчал на ранчо Клэнтонов. У меня такое чувство, что он напал там на лошадь. Если Бэт в ближайшие три или четыре минуты не вернется в город, то до рассвета не успеет. Клэнтонам ничего не стоит убить летучую мышь, а уж когда Бэт станет человеком – им только за радость будет прикончить помощника Эрпа, особенно стрелка с такой репутацией.

– Где Морг и Вердж?

– Ждут на окраине города, – ответил Эдисон. – Я выдал им следящее устройство: ваши братья засекут Бэта, если он полетит в Тумстоун, и найдут его.

– Тогда что же мы стоим? – произнес Эрп. – Вряд ли есть свободный дилижанс Неда?

– Ни одного, – покачал головой изобретатель, – но есть запряженный латунный кабриолет. Где ваш конь?

– В стойле. Мне он вчера был без нужды.

– У тебя скакун, – напомнил Холидей, – а ранчо Клэнтонов в двух милях от города. Лошади в упряжке продержатся дольше.

– Резонно, – согласился Эрп. – Погнали, Док.

– Я с вами, – вызвался Эдисон.

– Нет, вы остаетесь, – остановил его Эрп. – Моя работа – защищать вас. Вы не в состоянии стрелять сами. Уж если Эрп пересекается с Клэнтоном – жди пальбы, непременно.

– Черт, Уайетт! Я должен поехать с вами, надо убедиться, что следящее устройство работает. Я-то сам верю показаниям прибора, но… вдруг они неверные? Я ведь ни разу еще не испытывал устройство в деле! Бэт может быть на пути в Мексику.

– Что скажешь? – спросил Эрп у Холидея.

– Том – мальчик взрослый, – ответил тот. – Может сам за себя решать.

– Проклятье! – прокричал Эдисон и распахнул на себе пиджак. – На мне броня Неда! Так что хватит трепаться! Едем!

Они перестали трепаться и поехали на ранчо Клэнтонов.

25

Они преодолели уже половину пути, когда высоко в воздухе послышалось хлопанье кожистых крыльев. Все трое вскинули головы, и наконец Холидей разглядел где-то на юге то, что искал.

– Вон он!

– Ну что ж, устройство, похоже, работает, Том, – заметил Эрп. – Бэт и правда побывал на ранчо Клэнтонов.

– Отрадно знать, что прибор функционирует, – ответил Эдисон. – Для меня это облегчение, как и то, что Бэт жив после ночи на враждебной территории.

– Я не слышал выстрелов, никто ничего о перестрелке не сообщил, – сказал Эрп. – Наверное, Ковбои до сих пор спят.

– Все, кроме одного, – поправил его Холидей. Эрп вопросительно взглянул на друга. – Вряд ли Ринго может спать.

– Что же он тогда не пристрелил гигантского вампира, когда тот пил кровь коней?

– Во-первых, мы еще не знаем, убил ли Бэт коня, хотя это очень даже вероятно, – ответил Холидей. – Во-вторых, кони принадлежат Клэнтонам, не Ринго. Ему начхать сто раз на собственность Клэнтонов. И в-третьих, то, что он по ночам не спит, еще не значит, что он у них несет вахту в темное время суток. Скорее всего, просто читает… если не пьет виски.

Эрп остановил лошадей и развернул их в сторону города.

– Смысла ехать на ранчо нет: Бэт жив, а если даже загрыз коня, то пусть Клэнтоны докажут его причастность.

– По мне, так справедливо, – согласился Холидей.

– По мне – тоже, – добавил Эдисон.

По пути в Тумстоун почти не разговаривали, а в самом городе Эрп сразу же отвез Эдисона в мастерскую.

– Тебя куда подбросить, Док? До Кейт или в «Ориентал»?

– Почему бы тебе не вернуться к подружке в «Гранд Отель»? – предложил Холидей. – Кабриолет мне пригодится.

– Зачем?

– Потом расскажу, – пообещал Холидей. – Знаешь, тебе стоит жениться на этой актрисе.

– Я и так женат.

– Это ненадолго, – сказал Холидей. – Не пройдет и полугода, как Мэтти загнется от лауданума.

– Она не умеет принимать его, – горько проговорил Эрп.

– Она не умеет быть женой цели номер один для всех бандитов на Западе.

Когда они остановились у «Гранд Отеля», над горизонтом как раз показалось солнце.

– Морг и Вердж подберут Бэта и вернут его в номер отеля, – сказал Эрп.

– Вот и хорошо, – ответил Холидей.

Эрп слез с козел и отправился в гостиницу.

Холидей развернул лошадей и поехал тем же путем, которым они вернулись в город. Минут через пять он покинул пределы Тумстоуна, а через двадцать уже видел впереди ранчо Клэнтонов.

Холидей заметил в одном из загонов Айка и Билли Клэнтонов – вместе с подручными они собрались подле мертвой лошади. Горло животному разорвали в клочья.

– Какого хрена ты приехал? – зло спросил Айк.

– Так, решил заглянуть по-добрососедски, – ответил Холидей.

– Хорош врать! Ты покалечил моего братца!

– Пускай твой братец благодарит свою счастливую звезду за то, что жив остался. Я ведь не обязан был целиться ему в колено или плечо.

– Не уверен, – произнес знакомый голос, и Холидей, обернувшись, увидел Джонни Ринго. Тот отвлек на себя половину мух, круживших над трупом лошади. – Может, ты в другие места и попасть-то не смог?

– Может, и не смог, – пожал плечами Холидей.

– Эй, Айк, – позвал Ринго. – Хочешь убить его?

– Нет, – ответил Клэнтон. – Убьешь его сейчас, и сюда примчатся Эрпы, а с ними – толпа человек в тридцать, если не сорок. Мы еще поквитаемся и с Эрпами, и с этим задохликом, но время и место выберем сами.

– Тебе везет, – сказал Ринго Холидею. – Живешь еще день.

– Благодарность моя просто безмерна, – саркастично произнес Холидей.

– Ты так и не ответил на вопрос, – напомнил Клэнтон. – Какого хрена притащился сюда?

– Думал прикупить у вас лошадь, но та, которая мне глянулась, мертва.

– Мы слышали, что Джеронимо наложил проклятие на твоего дружка Мастерсона. Это он загрыз кобылу.

– Мастерсон друг Уайетту Эрпу, не мне, – подсказал Холидей. – И тут, скорее всего, поработал волк.

– В здешних краях волков лет тридцать не видали, – возразил Клэнтон. – Это сделал Мастерсон, а науськал его Эрп.

– Ты несправедлив к ним обоим, Айк, – упрекнул Клэнтона Холидей.

– Еще как справедлив.

– Вот что я тебе скажу, – произнес Холидей. – Позволь осмотреть кобылу, и если ее правда загрыз вампир – гигантский или еще какой, – я возмещу тебе убыток. Прямо на месте. Ну как, честно?

– Ты что это задумал? – подозрительно спросил Клэнтон.

– К чему такое недоверие? Если я соглашусь, что кобыла пала от клыков вампира, я возмещу тебе ее стоимость. Даже Джонни Ринго согласится, что это выгодная сделка.

Айк шепотом переговорил с братом Билли, потом с молодым Ковбоем по имени Билли Клэйборн и наконец обратился к Холидею:

– По рукам.

Холидей спешился, прошел в загон и, присев подле трупа на корочки, бегло осмотрел его. Когда он снова встал, Клэнтон спросил:

– Ну, что?

– По-моему, тут и впрямь поработал вампир, – ответил Холидей. – Наверное, здоровый был, зараза.

– Так ты заплатишь мне за лошадь?

– Сказал же, заплачу, – он немного подумал. – Знаешь что: я и правда приехал купить у вас лошадь. Сейчас осмотрю остальных лошадок в загоне, и может, мы заключим вторую сделку.

– Ну так смотри, не торопись, – ответил Ринго, покручивая револьвер на пальце. – Все равно, пока не заплатишь за дохлую кобылу, никуда не уедешь.

Следующие пять минут Холидей оценивал животных в загоне. Наконец он отошел и, уперев руки в бока, взглянул на них последний раз.

– Беру гнедого мерина с белым пятном на лбу, – сказал он.

– Отлично, – ответил Клэнтон.

– Ну, сколько я тебе должен?

– Три сотни долларов.

– В конюшне у Финнегана, – насупил брови Холидей, – можно купить отличного полноценного коня за семьдесят пять. Может, сторгуемся до более приемлемой цены?

– Эта – окончательная. Не нравится – проваливай, – ответил Клэнтон.

– Тогда проваливаю, – Холидей достал из кармана бумажник и, отсчитав полторы сотни долларов, протянул их Клэнтону.

– Еще полтинник сверху, – сказал тот.

– С какой стати? – возмутился Холидей.

– Две сотни – за мертвую лошадь. Она стоила куда больше гнедого.

– Откуда ты знаешь? – спросил Холидей. – Она и умерла-то, поди, необъезженной.

– Эй, Док, мы все слышали твое обещание, – с улыбкой напомнил Ринго.

Холидей выругался вполголоса и, отсчитав еще полсотни долларов, отдал всю сумму Клэнтону.

– Одно удовольствие иметь с тобой дело, Док, – сказал Ковбой. – Присылай мышь в любое время.

Все заржали, а Холидей, кипя от гнева, забрался на козлы и, щелкнув хлыстом, направил лошадей обратно в Тумстоун. Животные сразу сорвались на легкий галоп, и Холидей гнал их, пока ранчо не скрылось из виду. Тогда он попридержал животных, вынул из кармана фляжку и с победной ухмылкой сделал из нее глоток.

26

Холидей вошел в «Ориентал» и кивнул бармену. Остановился поздороваться с Генри Уиггинсом, что стал постоянным клиентом в салуне и в борделе Кейт, а после направился в заднюю комнату. Морган и Уайетт Эрпы сидели за столом и попивали кофе.

– Куда ездил? – спросил Уайетт.

– Нанес светский визит Клэнтонам и Джонни Ринго, – Холидей обратился к Моргану: – Вы ведь нашли Бэта?

– Да, – ответил Морган. – В тени, прямо за редакцией «Эпитаф». Устройство привело точно к нему.

– Дьявол, Док! – вскричал Эрп. – Ты за каким лешим поехал к Клэнтонам?

– Платил за лошадь, убитую Бэтом.

– Что-о?! – хором вскричали оба Эрпа.

– Если у службы маршалов есть спонсорский фонд, он должен мне двести долларов. Иначе, боюсь, придется взыскать с Бэта. Лошадь-то убил он.

– Ты вроде не дурак платить за убитую животину, – сказал Морган. – Какого черта ты возместил ущерб?

– Только так я сумел осмотреть мертвое животное и дюжину других, целых, – ответил Холидей.

– Док, ты же лошадиного зада от морды не отличишь, – напомнил Уайетт. – Хочешь, чтобы мы и дальше, как дураки, гадали, чем ты на самом деле занимался, или сам все расскажешь?

– Перо и лист бумаги найдется? – спросил Холидей.

Уайетт сходил до небольшого стола в углу, извлек из ящика перо, чернильницу и лист бумаги. Принес все это Холидею, и тот принялся выводить на бумаге ряд символов.

– Что это? – спросил Уайетт.

– Бегущая К, – ответил Морган. – Клеймо Клэнтонов.

– А это?

– Знак Маклори.

Холидей вывел еще три знака – все оказались местные; затем – искривленное копье с острием на обоих концах.

Уайетт и Морган переглянулись.

– Ты точно видел эту метку, Док?

– Абсолютно точно. Уверен, она не принадлежит никому из белых.

– Это клеймо племени валапай, – подтвердил Уайетт.

– На что я и рассчитывал, – сказал Холидей. – Не то чтобы я прежде слышал о племени валапай, однако надеялся отыскать в стойлах Клэнтонов хотя бы одного коня, угнанного у индейцев.

– Ну хорошо, нашел ты его, – сказал Уайетт. – Что дальше?

– А то, что если у этого племени есть шаман, – ответил Холидей, – у нас появился козырь. – Тут он улыбнулся и добавил: – Уверен, вы не слышали термина «квипрокво», но я покажу, как работает этот принцип.

27

Ехать верхом Холидей отказывался, однако Уайетт убедил его, что отправиться к становищу валапай на экипаже Бантлайна – не самая удачная идея. Индейцы не увидят, кто внутри повозки, и подумают, что на них напали.

Кругом простиралась пустошь, утыканная редкими кактусами и полынью. В пути часто останавливались: два раза поили лошадей, один – ждали почти полчаса, пока пройдет приступ кашля у Дока, и еще раз – когда спешились у небольшого ручья и развели костер, чтобы приготовить обед.

– Знаешь, – сказал Холидей, прислонившись к стволу дерева и отпивая из фляги, пока Эрп наворачивал стейк, – было время, когда я смотрел на койота вроде вон того, – он указал в сторону животного, что сидело в полусотне ярдов от стоянки, готовое кинуться на объедки, – и видел в нем просто койота, – Холидей улыбнулся. – Теперь приходится гадать: может, это Коул Янгер или Клэй Эллисон, а то и вовсе Билли Кид, о котором только и разговоров.

– Если есть в мире справедливость, Кид стал бы гагарой, а не койотом, – ответил Эрп. – Он чокнутый. Сколько ему? Восемнадцать лет? Девятнадцать? Он убил по человеку на каждый год своей жизни.

– Так говорят.

– За него, поди, кучу денег обещают в награду, – продолжил Эрп. – Может, когда закончим здесь, отправишься по его душу?

– Здесь мы закончим, только если кто-то прикончит Эдисона, – ответил Холидей. – Если только ты не решил, будто однажды он бросит изобретать свои штуковины.

– Том? Да он скорее дышать перестанет! Поддерживай в нем дух, и он будет изобретать бесконечно.

– Было бы неплохо, если бы он изобрел что-нибудь, чтобы вернуть на тот свет Джонни Ринго.

– Так он этим занимается, – ответил Эрп. – Просто не напрямую.

– Это как же?

– Эдисон ищет способ, как победить шаманскую магию. Найдет – и конец Джонни Ринго. А до тех пор магия удерживает этот труп на грешной земле.

– Можно и так взглянуть на проблему, – признал Холидей.

– Я тебя не убедил?

– Ринго не хочет снова умирать, то есть возвращаться туда, откуда Римский Нос его выдернул, – ответил Холидей. – Говорю же, если бы ему было плевать, он давно бы застрелил Эдисона.

– Может, ты и прав, – пожал плечами Эрп. Подобрал с земли камень и запустил им в койота – животное лишь увернулось и никуда не убежало.

– Похоже, койот и правда не убийца, – улыбнулся Холидей, – а просто уцелевшая жертва любителей новомодного спорта, которым увлеклись на Востоке.

– Ты про бейсбол?

– Да.

– Видел, как в него играют? – спросил Эрп.

– Нет.

– Зато я видел: в тебя кидают мячиком, но ты не уворачиваешься, а бьешь по нему особенной палкой.

– Думаешь, игра приживется у нас?

– Уже прижилась, – ответил Эрп. – Почти у каждого города есть своя команда: игрокам платят, чтобы они выступали от имени поселения, – Эрп хохотнул. – Глупый способ зарабатывать на жизнь.

– Верно, – с улыбкой ответил Холидей. – Не так умно, как бесплатно выступить против Ринго и Клэнтонов.

– Хуже тебя брюзги не встречал, – закуривая сигару, фыркнул Эрп.

– Для меня это самый лестный комплимент.

Эрп протянул Холидею новую сигару.

– Хочешь?

– Откажусь, пожалуй, не то опять кашель скрутит.

– Почему не спросишь Тома, вдруг он поможет?

– Да что он сделает? Пропустит ток через мои легкие? Не-ет, – поморщился дантист, – это вряд ли.

Эрп оторвал кусочек от стейка и метнул им в койота. Животное отскочило в сторону, осторожно обнюхало мясо и, забыв о всякой осторожности, набросилось на подачку.

– На всякий случай, вдруг это какой-нибудь законник, – пояснил Эрп.

– А если это самый обычный койот, он потащится за нами до самого лагеря валапай.

Эрп вздохнул.

– Наверное, здорово было жить во времена, когда не было этой чертовой магии.

– Магия была всегда. На Западе она не нова, это мы здесь в новинку. – Холидей немного помолчал. – Дьявол, да она нигде не нова! Ты что, про Мерлина не слыхал?

– Марлин? Рыба, что ли?

– Забудь, – ответил Холидей, медленно поднимаясь на ноги. – Едем дальше?

– Едем, – кивнул Эрп.

Законник с дантистом снова сели на лошадей и отправились дальше на север.

– Сколько нам еще ехать? – спросил Холидей.

– Миль двадцать, может, тридцать. Валапай постоянно кочуют с места на место.

– Ты прежде с ними встречался?

– Пару раз. Нам нужен их вождь Куэсула.

– Разве не шаман? – спросил Холидей.

– Так он еще и шаман, – ответил Эрп.

– Вот ему, наверное, повезло – не надо бояться выборов.

– Он бы разбил соперников в пух и прах, – подтвердил Эрп. – Валапай – племя небольшое. Вождь предпочел не объединяться с апачами, он заключил мир с поселениями белых.

– Хорошо, – сказал Холидей. – Терпеть не могу иметь дело с дураками: они не знают, чего хотят, а если чего и попросят, то назавтра же передумают.

– Дураком Куэсула еще никто не называл.

– Если он до сих пор жив и сумел отвадить апачей и шайенов, то, должно быть, умен. Сколько ему лет?

– Мне почем знать? – пожал плечами Эрп.

– Он сед? Зубы еще не выпали?

– Док, на вид ему лет двадцать с небольшим, – ответил Эрп. – Некоторые седобородые старцы утверждают, якобы так он выглядит последние лет шестьдесят-семьдесят.

– У индейцев же вроде борода не растет?

– Надо же мне было как-то описать древних старцев, – вскинулся Эрп. – Сказать по правде, я даже не помню, заметил ли у них бороды. Помню лишь, что они были седы и с головы до пят покрыты морщинами.

– Либо этот твой Куэсула и впрямь владеет магией, либо он самый чванливый индеец, о котором я когда-либо слышал. Ну, или и то, и другое.

– Как бы там ни было, он неплохо умеет сохранять нейтралитет на земле, где нейтралитет не сильно приветствуется.

Сигара у Эрпа погасла, и он отбросил ее в сторону. К окурку тут же подбежал суслик – обнюхал ее и умчался прочь.

– Вот кто никогда свои легкие не выкашляет, – заметил Холидей.

– Вот дьявол, – произнес маршал, поглядев суслику вслед. – Здорово напоминает мне Юриллу.

– Юриллу? – переспросил Док.

– Это моя первая жена. Точно так же виляла бедрами.

– Ты никогда не говорил о ней.

– Она умерла через несколько месяцев после свадьбы.

– Жаль, – сказал Холидей. – А когда ты женился на Мэтти?

– Официально, – поерзал в седле Эрп, – мы не женаты.

– Однако она называет себя Мэтти Эрп.

– Пусть зовет себя как хочет, – ответил Эрп. – Как-то она призналась, что Мэтти – не настоящее ее имя.

Помолчав, Эрп добавил:

– Она работала шлюхой в Канзасе. Мы познакомились, и она отправилась за мной в Тумстоун – прихватив с собой пару пузырьков лауданума.

– Ну, раз тебя не сдерживает закон, ты тем более должен жениться на Джози Маркус.

– Какой из меня семьянин, Док? Мой союз с так называемой Мэтти миссис Эрп означает, что я не желаю никому и ничему отдаваться целиком, – он снова ненадолго замолчал. – Слишком долго я не мог оправиться после смерти Юриллы.

– Так мы с тобой оба сожительствуем со шлюхами, – пожал плечами Холидей. – Так уж получается, что и сожительствовать-то здесь больше не с кем.

– Если только с актрисой.

– Она для тебя слишком хороша, Уайетт, – улыбнулся Холидей. – Так что женись на ней, пока можешь.

– Я над этим подумываю, – признался законник. – Однако всему свое время. Сейчас пора защищать Эдисона, выиграть для него фору в борьбе с индейской магией.

– Кстати, о птичках: в полумиле слева от нас конный индеец, – заметил Холидей.

– Следит за нами. Да, я его вижу. Воины Куэсула будут вести нас до самого его дома.

Эрп оказался прав: каждую милю Холидей замечал вдалеке конного индейца – разведчики следили за чужаками, не приближаясь и не заговаривая. Шаман этот Куэсула или нет, однако он точно знал, где в какой момент находятся Док с Эрпом и когда они приедут в лагерь.

Когда до стоянки оставалось с полмили, им навстречу выехало шесть воинов: двое поехало впереди, по двое с каждой стороны и еще пара – сзади. Индейцы сопровождали Холидея с Эрпом, даже не попросив сдать оружие, не заговорив с ними. По пути миновали несколько небольших вигвамов, и наконец добрались до внушительного жилища Куэсула. Перед вигвамом сидело две женщины: одна ткала плед, другая чинила одежду из шкур. Словно по команде, обе встали и, собрав вещи, укрылись за вигвамом. Холидей с Эрпом спешились.

Почти сразу же им навстречу вышел Куэсула: высокий, стройный, без единой морщинки. Некоторое время он смотрел на Эрпа, потом произнес:

– Тебя я знаю, – почти без акцента произнес он на английском и обернулся к Холидею: – Тебя встретил впервые, однако много слышал о безжалостном убийце Холидее.

Дантист коснулся полей шляпы.

– И я наслышан о Куэсула, – в ответном взгляде вождя он прочел: «Хорош трепаться, иначе не договоримся».

Куэсула снова обернулся к Эрпу.

– Зачем ты пришел на землю валапай?

– Мой друг лучше объяснит суть дела, – ответил Эрп.

– Прошу, объясняй, Холидей, – обратился к Холидею индеец.

– Недалеко от Тумстоуна есть ранчо, принадлежащее семье Клэнтонов.

– Знаю о них, – сказал Куэсула. – Дурные люди.

– Даже очень, – добавил Холидей. Он вынул из кармана жилетки лист бумаги и вручил его Куэсула. На бумаге было изображено клеймо валапай. – Узнаете?

– Наша метка. Сам знаешь.

– В загоне у Клэнтонов я нашел коня с такой меткой.

– Понимаю, зачем вы пришли ко мне, – сказал Куэсула. – Помочь не смогу. Клэнтоны – враги моей крови, но их от меня защищают.

Холидей нахмурился.

– Не объясните, что это значит?

– Год назад Ковбои угнали у нас коней, и мой сын пытался остановить воров. Клэнтоны его убили. Тогда я пробовал им отомстить, но Вокини защитил их от моей магии. Помочь вам не могу.

– Вокини? – переспросил Холидей.

– Бледнолицые называют его Римский Нос.

– Тогда, похоже, мы сможем помочь вам, – сказал Холидей.

– Объясни, – велел Куэсула.

– Клэнтоны укрыты от магии и только от нее. Недавно я подстрелил одного из них и, при поддержке Уайетта, намерен перестрелять остальных.

– Правда? – удивился Куэсула.

– Правда.

– Ты поможешь ему? – обратился к Эрпу шаман.

– Даю слово, – ответил маршал.

– Как я могу вам отплатить? – спросил вождь.

– Я ждал, что вы спросите об этом, – признался Холидей.

– Дочерей у меня нет.

– Не беда. Я со своей-то женщиной едва справляюсь.

– Тогда еще раз спрашиваю: как могу отплатить?

– Поддержите нас магией, – ответил Холидей. – Джеронимо проклял одного из наших, Бэта Мастерсона.

– Слышал о нем, – сказал Куэсула.

– Каждый день с заходом солнца он обращается летучей мышью, – продолжал Холидей. – С рассветом снова становится человеком. Можете снять заклятие?

Куэсула прикрыл глаза и некоторое время стоял неподвижно.

– Да, – наконец ответил он.

– Тогда, я думаю, мы заключаем сделку?

– Сперва, – ответил Куэсула, глядя на протянутую руку, – вы отомстите за меня Клэнтонам. Я сразу узнаю, когда месть свершится, и в тот же день сниму заклятие с вашего друга.

– Вы точно не можете расколдовать его прямо сейчас?

– Могу, но не стану. Мой сын умер много раньше, чем вашего друга прокляли. Я ждал очень долго, тогда как он страдает совсем недавно.

– Похоже, лучше условий нам уже не светит, – обратился Холидей к Эрпу. Вождю валапай он сказал: – Согласен.

Только теперь индеец пожал ему руку.

– Готово, – сказал он. – Есть уговор.

– Отлично, – улыбнулся Холидей. – Я уж испугался на минутку, что мне придется пожизненно лечить вам зубы бесплатно.

– Это вряд ли, – ответил Куэсула.

– Отчего же? – полюбопытствовал Холидей. – У вас в наличии все зубы, есть чему заболеть.

– Тебе не пришлось бы лечить меня пожизненно, – серьезным тоном пояснил Куэсула, – ибо ты умрешь молодым.

28

В Тумстоун вернулись сразу после заката. Бэт к тому времени преобразился, и Холидей с Доком даже увидели, как он летит на юг, прочь из города.

– Знаешь, – сказал Холидей, глядя вслед огромной крылатой твари, – если превращения продлятся еще пару недель, спасать Бэта будет бесполезно. Он и так наполовину с ума сошел.

– Нужно выждать правильный момент, Док, – ответил Эрп. – Я законник, не могу просто так вызвать Клэнтонов на бой и перестрелять их на улице.

– Знаю.

– И что?

– Я-то не маршал, – напомнил Холидей, – и мне не в тягость пострелять бандитов на улице.

– Их слишком много, Док, – покачал головой Эрп. – На ранчо ты видел далеко не всех.

– Кто еще с ними?

– Говорят, Клэнтоны повязаны с Томом и Фрэнком Маклори.

– Отлично, – сказал Холидей. – Я давеча играл с ними в покер, и они мне не понравились.

– Черт подери, Док! – пожаловался Эрп. – Я звал на помощь тебя и Бэта. Теперь, когда Бэт для нас потерян, я не допущу, чтобы тебя нафаршировали пулями.

– По-твоему, я сам это допущу, Уайетт? – спросил Холидей. – Не хочу показаться грубияном, но как часто я спасал твой зад в Додж-Сити? Да и мало ли где еще! Сам ты хоть раз пришел мне на помощь?

Эрп промолчал.

– Айка мне пристрелить не сложней, чем Фина, – продолжал Холидей. – Если Айк прихватит с собой сопливого братишку, мне же лучше.

Он похлопал по кобуре с латунным револьвером.

– У этой крошки два барабана на двенадцать патронов. Убью Клэнтонов, и еще десять выстрелов останется.

– А если с ними будет Джонни Ринго? – спросил Эрп.

– Тогда мы с ним поговорим о Декарте и Спинозе, а Клэнтонов я убью в другой раз – когда они будут без Ринго.

– Декарт и Спиноза? Это что еще за черти?

– Ринго поймет и оценит, – пообещал Холидей.

– Док, если ты правда их пристрелишь, убедись, что есть свидетели, могущие подтвердить, что Клэнтоны напали первыми или хотя бы вытащили оружие. Иначе придется тебя арестовать или сдать значок. В любом случае я, считай, подпишу смертный приговор Тому Эдисону и Неду Бантлайну.

Холидей долго и пристально смотрел на друга и наконец произнес:

– Я прежде не спрашивал, Уайетт, но сейчас ответь: что ты с этого получишь? Какая тебе, к черту, разница, где Штаты проведут границу: у реки или у океана?

Эрп глянул по сторонам, желая убедиться, что кроме Холидея, его никто не слышит.

– Док, ты, может быть, не знаешь, но когда я только начинал зарабатывать деньги, меня арестовали за кражу коней. Причем законно, чин чинарем. Конокрад из меня паршивый. Я играл с тобой в покер всего раз, потому что уже через десять минут понял: я тебе не ровня. Картежник из меня тоже аховый. Я на паях владел канзасским борделем, где работала Мэтти, и он прогорел, – Эрп помолчал и продолжил: – Хорошо у меня получается только быть законником. Если мне суждено оставить след в истории, чтобы люди лет через двадцать вспомнили Уайетта Эрпа, то случится это, лишь если я стану лучшим законником. На твой вопрос отвечу так: клал я с прибором, где будет проходить граница Штатов – у Миссисипи или у берегов Тихого океана, однако мне важно быть тем, кто определит исход предприятия.

Холидей продолжал молча смотреть на Эрпа.

– Чего уставился? – раздраженно спросил тот.

– Уайетт, это была самая длинная твоя речь и притом неплохая. Хорошо, я согласен, не стану вызывать на дуэль Айка Клэнтона, – Холидей мрачно усмехнулся. – Зато если он вызовет меня…

Он многозначительно умолк.

– Поехали, – сказал Эрп, закрывая тему, и подстегнул лошадь. – Есть время поужинать, потом придут транжиры.

Холидея внезапно скрутило, и когда он наконец прокашлялся и отдышался, то сказал Эрпу:

– Езжай, поешь. Мне что-то не хочется.

– Я подожду тебя.

– Нет, – покачал головой Док, – не надо. Я сегодня, пожалуй, обойдусь жидким ужином, – он мельком и вымученно улыбнулся. – Но раз уж ты так переживаешь, я скажу бармену, что выпивка за твой счет.

– Уверен?

– Что ты угощаешь? Абсолютно.

– Будь ты проклят, Док!

– Да, да, уверен, со мной все будет хорошо. Сам ведь знаешь: мне не привыкать.

Эрп присмотрелся к другу в лунном свете. Пожал плечами и, развернув лошадь, направился в сторону отеля «Америкэн».

– Тогда еще увидимся.

– Увидимся, увидимся, – тихо ответил Холидей. Он вернул лошадь в конюшню, заплатил доллар за аренду и гривенник дал груму на чай, потом отправился в «Ориентал». В салуне сразу прошел в заднюю комнату. Там Верджил Эрп потягивал черный кофе.

– Как прошло? – спросил Верджил.

– Вполне недурственно, знаешь ли, – ответил Холидей. – Куэсула может снять проклятье с Бэта.

– Хвала небесам! – обрадовался Верджил. – Бэту с каждым днем все хуже и хуже. Наконец его муки закончатся!

– Не спеши ликовать, – осадил его Холидей.

– Что так?

– Мы заключили сделку: сперва я убиваю Клэнтонов, потом шаман снимает заклятье.

– Вот дерьмо! Док, ты ведь не можешь просто поехать к ним и пристрелить!

– Ты, однако, говоришь прямо как твой брат, – насмешливо заметил Холидей.

– Нельзя ли чем другим отплатить индейцам?

Холидей покачал головой.

– Клэнтоны угнали у валапай коней и убили сына вождя, – он взял со стола бутылку и налил себе стакан виски. – Можно их арестовать и повесить за убийство.

На сей раз Верджил мотнул головой.

– Арестовать человека за убийство на земле валапай, в сорока или пятидесяти милях от города – вне моей власти, – он скривился. – Дьявол, в моей власти лишь охранять покой и порядок на улицах и в салунах этой части города.

– Что ж, грядет день, когда ты не сможешь уйти от боя с Клэнтонами, – сказал Холидей. – Просто убедись, что я буду рядом.

– Если получится, – ответил Верджил. – Такое ведь не планируют.

– Раз уж на то пошло, то если бы не вы, треклятые Эрпы, я бы с радостью запланировал такой бой, – полушутя признался Холидей.

– Я и не сомневаюсь, – без тени веселья ответил Верджил.

– Ты меня дьявольски удручаешь, – сказал Холидей, поднимаясь из-за стола. – Пойду, пожалуй, пообщаюсь с гражданами Тумстоуна, ну или хотя бы с теми, кто заглядывает к вам в салун.

Прихватив ополовиненный стакан, Холидей вышел в главный зал. Глянув на бар, он улыбнулся и очень тихо произнес:

– Спасибо, Господи.

Прошел к бару и встал рядом с Айком Клэнтоном.

– Приветик, Айк, – сказал Холидей. – Когда я вошел, тебя вроде не было.

– Я с Ковбоями сидел за столом в углу, – едва ворочая языком, ответил Клэнтон. – Теперь вот перебрался поближе к пойлу.

– Лучше не налегай на него, – посоветовал Холидей. – Не то зубы сгниют, мозг превратится в кашу, а сам ты лишишься прекрасной фигуры. Впрочем, тебе это уже не грозит.

– Ты же вроде покинул город, болезный, – ответил Клэнтон. – Хотя нет… это было бы слишком хорошо и ладно.

– Я навещал старого друга. Вот, вернулся.

– У тебя друг есть? – удивился Клэнтон. – Странно.

– Индеец по имени Куэсула, – пояснил Холидей. – У него на тебя зуб, Айк.

– Первый раз слышу это имя.

– Может, и так, – согласился Холидей, – зато про племя валапай, спорю, ты знаешь. Мой друг – из этого племени.

– Не встречал таких.

– Что ж, всех ты, наверное, не мог перевстречать, поскольку угнал у них коней. Однако Куэсула твердо убежден, что ты видел одного из них: его сына.

– С чего бы мне его помнить?

– Забываешь тех, кого убил, Айк? – добродушно спросил Холидей. – Я вот всех помню.

– Ты что это, назвал меня убийцей?

– Нет, я назвал тебя Айком. Убийцей тебя называет Куэсула.

– Так вот зачем ты приезжал вчера на ранчо, – догадался Клэнтон. – Искал коней этого племени. Чьими деньгами ты со мной расплатился?

– Вопрос довольно спорный, – возразил Холидей. – Однако на твоем месте, я бы сменил профессию. Если мексиканцы не могут обратиться в суд и доказать, что ты угнал у них коней, то мой друг может.

– Слово краснокожего против моего? – недоверчиво спросил Клэнтон.

– Его и мое, – уточнил Холидей.

– Довольно с меня твоих обвинений, Холидей! – отрезал Клэнтон. – Выйдем и уладим спор на месте?

– Если настаиваешь, – не в силах сдержать улыбки, ответил Холидей.

– Минуточку, – произнес знакомый голос.

Холидей обернулся и увидел идущего к ним Джонни Ринго, как всегда вонючего и страшного.

– Айк, не стоит тебе с ним стреляться, – предупредил Ринго.

– Я не боюсь, – ответил Клэнтон.

– Это потому, что последние два часа ты старательно надирался, – сказал Ринго. – С Доком может состязаться лишь один человек.

– Эдак понятие «человек» становится чуть более растяжимым, – заметил Холидей.

– Айк, ступай домой и проспись, – посоветовал Клэнтону Ринго.

Ковбой опорожнил стакан и обернулся к Холидею.

– Мы с тобой не закончили, – пробубнил он. – На твоем месте я бы теперь опасался ходить в одиночку по темным переулкам.

– Смотрю, ты не читал епископа Беркли, – ответил Холидей, и Ринго рассмеялся.

– Что еще за епископ и что он делает в Тумстоуне?! – пьяно вопросил Клэнтон.

– Он тот, кто выдвинул аргумент в пользу существования Незримого Наблюдателя, – ответил Ринго.

– О чем это ты толкуешь, черт подери?

– О доказательстве существования Бога, – сказал Ринго. – У Беркли оно куда лучше драной первопричины Фомы Аквинского.

– Аргумент гласит, что за нами всегда приглядывают, – добавил Холидей, – особенно когда ты темной ночкой пытаешься выстрелить кому-то в спину.

Клэнтон попытался собрать глаза в кучу, сосредоточиться и, не сумев сделать ни того, ни другого, пошел к пружинным дверям. На полпути наткнулся на стол и рухнул. Ринго подождал, вдруг Клэнтон сам поднимется, а после велел двум Ковбоям подобрать его и отнести домой.

Когда они ушли, он обратился к Холидею.

– Ну, жить тебе еще денек.

– Мне? – насмешливо спросил Холидей и хохотнул. – Он и трезвый-то меня не убьет, а уж мертвецки пьяный – подавно.

– Согласен, – ответил Ринго.

– Ну, и что дальше?

– Я бы занял его место.

– До или после того, как я убил бы его? – уточнил Холидей.

Ринго рассмеялся.

– Без разницы, ты был бы мертв в обоих случаях.

– Занятный, должно быть, опыт – умереть.

– Мягко сказано.

– Помнишь что-нибудь из своего опыта?

– Говорю же: было холодно и тесно.

– Я не про могилу спрашиваю, – покачал головой Холидей. – Я про то, что стало после гибели. Есть она, жизнь после смерти?

– Помню только, что сильно расстроился, утратив кое-что.

– Что же?

– Шанс сразиться с Доком Холидеем, – ответил Ринго. – Я искренне верю, что пришел бы за тобой с того света, даже без помощи Римского Носа.

– Ну что за бой это будет? – сказал Холидей. – Мы оба знаем: пуля тебя не то что не убьет, даже не замедлит.

– Я пойму, что ты попал в меня, – заверил его Ринго. – И если правда попадешь, я это признаю… перед тем, как пристрелить тебя.

– Мне от этого ни тепло, ни холодно.

– Обещаю, в твоем случае будет не просто тепло, а очень жарко, – рассмеялся Ринго. – И очень скоро.

29

Холидей проснулся чуть за полдень. Кейт к тому времени уже встала и ушла по делам. Холидей не спеша оделся и уже думал побриться, но потом решил, что лучше заглянуть к цирюльнику. Отхлебнул из бутылки, которую держал наприкроватном столике, натянул сапоги и прошел по коридору на кухню. Там Кейт пила кофе в компании двух полумеханических шлюх.

– Вы посмотрите, кто встал из постели, – саркастично заметила Кейт. – А ведь еще и часа дня нет.

Холидей фыркнул и присел за стол.

– Налей мне кофе, что ли… пожалуйста.

– Слышала, вчера ночью ты снова пересекся с этим зомби, – сказала Кейт, наполняя ему чашку.

– Он спас Айку Клэнтону жизнь, – ответил Холидей.

– Еще поговаривают, будто он пришел отнять две другие жизни: Тома Эдисона и твою.

Холидей глубоко вздохнул.

– В ближайшие дни все выясним. Хотя будет жаль, мы с Ринго могли бы сдружиться.

– Брось, Док, у тебя один лишь друг, и все об этом знают.

– Я же сказал: мы могли бы подружиться, – поправил ее Холидей.

– С таким-то головорезом?

– О, мы с ним в конце концов схлестнулись бы, но порой так одиноко, когда вокруг на сотню миль нет никого, кто в жизни прочел хотя бы одну книгу.

– Смотри тут, не важничай! – отрезала Кейт. – Я в жизни книжек начиталась.

– Точнее, бульварных романов, – снова поправил ее Холидей. – Я видел один у тебя на прикроватном столике. Очередная небылица о том, как Дикий Билл Хиккок положил за раз двадцать бандитов.

– Это не выдумка, – упрямо заявила Кейт. – Это правда.

– Прямо сейчас я смотрю на единственного в мире человека, который положил за раз двадцать бандитов, – глядя на Кейт, заметил Холидей. – Правда, далеко не тем способом, какой описывает автор.

– Вы должны простить его, – обратилась Кейт к шлюхам. – Он всегда такой хам, пока не вылакает первый за день галлон дешевого виски.

– Если Джонни Ринго снова к тебе заявится, не буду стоять у него на пути, – пообещал Холидей.

– Ты первый-то раз ему не препятствовал, – ответила Кейт. – Тебя вообще рядом не было.

– Интересно, он что-то еще может? – вслух подумала одна из полумеханических шлюх.

– Может что? – уточнил Холидей.

– Ну… сами знаете, – неловко ответила девка.

– Исторический момент, – улыбнулся Холидей. – Ни разу прежде не видел, чтобы шлюха краснела.

– Это потому, что кровь у них в жилах стынет всякий раз, когда они на тебя смотрят, – вмешалась Кейт.

– Вы что, правда так ненавидите друг друга? – спросила другая полумеханическая дама.

– Я вовсе не ненавижу его, – удивленно отозвалась Кейт и ненадолго задумалась. – Мне спокойно, когда он поблизости. Он вроде старой, полюбившейся мебели.

– Она варит знатный кофе и в постели не свинячит, – вставил Холидей.

– Не очень-то похоже на романтические истории, – призналась девушка-киборг.

– Никогда не путай романтические истории с настоящими отношениями, – посоветовал ей Холидей. – Я стрелок с нездоровым пристрастием к выпивке и чахоткой, она – шлюха, которая сбежала из полудюжины городов. Кому еще мы нужны? – натянуто улыбнулся дантист.

– Разве на этом отношения строят? – спросила та же девушка.

– Твои латунные нога и челюсть сохранятся вечно, – сказал Холидей. – Насколько, по-твоему, здесь задержимся мы с Кейт?

– Ну, я собираюсь замуж по любви, – заявила киборг. – Здесь работаю, чтобы заплатить Неду Бантлайну за искусственные части тела и скопить деньжат.

– Я знаю много сорокалетних шлюх, которые начинали девчонками и собирались проработать годик-другой, чтобы накопить деньжат и приданого, – ответил Холидей.

– Хватит к ней придираться, – раздраженно велела Кейт.

– Ничего я к ней не придираюсь, – ответил Холидей. – Мы с ней беседуем.

– Ты чаще всех моих знакомых заканчиваешь беседы кровопролитием, – сказала Кейт. – Оставь девочку в покое.

– Прошу простить, – обратился к девушке Холидей, – если обидел, дорогуша.

– Пустяки, я не обиделась, – ответила та.

– Правда?

– Правда.

– Так может, чуть позже скрепим нашу дружбу? – предложил он.

– Попробуй только, – грозно произнесла Кейт, – и с Джонни Ринго биться будешь на равных.

Холидей пожал плечами и виновато улыбнулся шлюхе.

– Рок против нас, – допив кофе, он встал из-за стола. – Может, на следующей неделе? Вдруг Кейт уже умрет от старости.

Он уже выходил из кухни, когда в дверной косяк врезалась чашка Кейт – ровно там, где за секунду до этого была голова Холидея. Дантист как ни в чем не бывало миновал коридор и вышел на улицу.

Мимо катил самоходный экипаж «Бант лайн». Холидей остановился, пропуская его, потом решил позавтракать, но передумал. Он не был голоден и потому отправился слоняться по улицам. Через некоторое время заслышал звон металла и, отправившись на звук, вскоре вышел к тюрьме: Нед Бантлайн руководил рабочими, которые сооружали новую латунную камеру на месте старой кирпичной, развороченной Бэтом. Они стелили металлическое полотно. «Пройдет еще часа два – прикинул Холидей, – и вся камера будет обшита непробиваемой латунью».

– Привет, Док, – сказал Бантлайн. – Чудесный денек, не находите?

– Мне больше по нраву ночи, – ответил Холидей. – Джеронимо не того обратил в летучую мышь.

– Ну, теперь Бэт всю ночь проведет здесь, – пообещал механик. – Уж это-то я гарантирую.

– Он у меня на глазах разорвал ваши наручники, – напомнил Холидей. – Почему вы так уверены, что стены и решетка из латуни его сдержат?

– Я применил новую формулу, – ответил Бантлайн. – Поэтому мы и тянули три дня: Том нашел способ, как усилить латунь, и теперь ей ничто не страшно.

– Вам же лучше, если это так.

Бантлайн улыбнулся.

– Правительство за все платит.

– Я хочу сказать, что на месте Бэта, освободившись и на сей раз, я бы знал, кого мне искать.

– Меняясь, Бэт ничегошеньки не помнит.

– Уверены?

– Да. Почему спрашиваете?

– Потому, что Джонни Ринго помнит все, включая время, проведенное в могиле, – сказал Холидей. – Смерть – состояние более постоянное, нежели обращение вампиром.

– Я не знаю, как работает заклятие Джеронимо, однако Бэт, меняя форму, уже ничего не помнит: человеком он забывает, что было с ним в обличии мыши, и наоборот.

– Это пока что.

– Пока что, – согласился Бантлайн. – Утром заглядывал Уайетт. Говорит: Бэту недолго быть ночной летающей машиной.

– Как посмотреть, – сказал Холидей.

– Да, он рассказал и об условиях снятия заклятия.

– Уайетт хороший законник и верный друг, – произнес Холидей, – но не способен разглядеть всех тонкостей проблемы.

– Например? – нахмурился Бантлайн.

– Ринго тянет время, ибо знает: убив Эдисона, он сделает работу.

– Это мы заметили.

– Что же он, по-вашему, сделает, узнав, что мы заручились поддержкой шамана?

Бантлайн озадаченно умолк.

– Он начнет охоту на Эдисона, рассчитывая, что Римский Нос в случае успеха как-нибудь снова его воскресит… Однако если мы уговорим Куэсула вернуть Ринго в могилу до того, как он прикончит Эдисона, то Ринго поймет: Римский Нос больше не вызовет его к жизни, сочтя пустышкой.

– Довольно тонкая и хрупкая цепь рассуждений, Док, – заметил Бантлайн.

– Хотите пари? – спросил Холидей. – Спорить придется на жизнь Тома Эдисона.

Бантлайн обернулся к одному из рабочих.

– Вы, парни, без меня часок обойдетесь, верно? – рабочий кивнул. – Идемте, Док.

– Куда?

– К Тому. Его жилище защищено лучше, чем вы думаете.

– Зачем же мне его показывать? – спросил Холидей. – Я не изобретатель.

– Скажете, есть ли в обороне слабое место. Если есть, мы с Томом его устраним.

– Слабых мест у вас много, – ответил Холидей. – Черт, да я подошел к самой двери и постучался. Ринго так близко подпускать нельзя.

– Доберемся до места за пару минут, – ответил Бантлайн, – тогда и укажете на все, что нуждается в исправлении.

Холидей молча пожал плечами. На ходу он который раз напомнил себе, что нужно купить трость. Простые действия вроде ходьбы и дыхания с каждым днем давались ему все трудней. Может, заключить еще один договор с Куэсула? Например, устранить другого врага в обмен на исцеление от чахотки… Болезнь душила Холидея, лишая кислорода, стоило сделать больше десяти шагов.

– Вот мы и на месте, – объявил Бантлайн, когда они дошли, наконец, до спаренных домов. – Постойте минутку.

Холидей только рад был постоять на месте. Бантлайн тем временем постучался к Эдисону; изобретатель открыл механику, и они о чем-то тихо переговорили. Затем Эдисон снова закрылся, а Бантлайн вернулся к Холидею.

– Итак, Док, – сказал он. – Вот дом, вы – Джонни Ринго. Приступайте к работе.

Холидей соображал так: Ринго подойдет к дому прямо. Ему не навредить, так зачем он будет искать обход и подбираться к цели кружными путями, в поисках открытого окна или оставленного без присмотра черного хода? Холидей уже преодолел половину пути к двери, как вдруг ощутил острую боль в ноге и отпрыгнул.

– Это что еще за черт? – выругался он, глядя на землю.

– Вас ударило током, – пояснил Бантлайн. – Дом на расстоянии двадцати футов окружает кольцо под напряжением, оно служит предупредительным рубежом.

– Ринго это не остановит.

– И не должно, – ответил Бантлайн. Он вышел на дорогу, подобрал камень и вернулся с ним к Холидею. – Подходить ближе я вас просить не смею. Для вас это смертельно опасно, – видя недоверие во взгляде Холидея, Бантлайн сказал: – Вот, – и вручил дантисту камень, – бросьте в любую часть дома. Только не выше шести футов.

Холидей запустил камнем в самую середину фасадного окна. Затрещало, зашипело, и камень исчез, не долетев до стекла десяти футов.

– Какого дьявола? – пораженно спросил Холидей.

– Том воздвиг вокруг домов электрический барьер, который назвал силовым полем. Ринго, может, боли и не ощутит, зато в пепел превратится, как пить дать.

– А если нет? – все еще сомневаясь, спросил Холидей.

– В доме его ждет еще больше препятствий, – ответил Бантлайн. – Поверьте, внутри мастерской Том защищен куда лучше, чем если бы вы с Эрпами окружили его с револьверами наголо. Именно поэтому Том постоянно держит внешнее поле отключенным – иначе вы не смогли бы приблизиться к дому, не то что постучать в дверь, – он махнул рукой Эдисону, и тот помахал ему в ответ из окна. – Отлично, поле отключено.

Эдисон вышел на улицу.

– В чем дело? – спросил он. – Нам сегодня ждать нападения?

– Не сегодня, но скоро, – ответил Холидей.

– Броциус, Клэнтон, Ринго?

– Если придут Броциус или Айк Клэнтон, беспокоиться не о чем, – заверил его Холидей. – Нед продемонстрировал ваши штучки для защиты от Ринго.

– Должны сработать, – сказал Эдисон. – К тому же я их постоянно улучшаю.

– Вот интересно… – начал было Холидей.

– Что?

– Рано или поздно мне придется выйти на дуэль против Ринго. Можете собрать мне револьвер, который подействует на него так же, как и силовое поле?

– Не знаю, Док, – неуверенно ответил Эдисон. – Поле – защитное устройство, а вам нужно орудие нападения.

– Более того, – добавил Бантлайн, – вряд ли столь небольшой предмет, как револьвер, способен генерировать защитное поле.

– А, ладно, это была просто мысль вслух, – сказал Холидей.

– Мы с Томом могли бы подумать над этой задачкой, – произнес Бантлайн. – Обещать, впрочем, ничего не стану…

– Думаю, если Ринго меня убьет, я отыщу его в аду и там потребую реванша.

– Вы всегда такой оптимист? – с улыбкой спросил Эдисон.

– Только семь дней в неделю, – ответил Холидей.

30

– С виду хлипковато, – сказал Мастерсон, когда его проводили в новую камеру. – Каменные стены казались прочнее.

– Да, и вы обрушили их меньше чем за минуту, – напомнил Бантлайн. – Обещаю, эти стены вы пробить не сумеете.

– Значит, мне остаток дней к закату являться в тюрьму, – подвел итог Мастерсон. – Может, сразу меня пристрелите?

– Недолго тебе осталось мучиться, – ободрил его стоявший рядом с Бантлайном Холидей.

– Джеронимо передумал? – с надеждой в голосе спросил Мастерсон.

– Нет, но мы заручились поддержкой своего шамана. Заключили с ним сделку: услуга за услугу. Снять с тебя проклятье – наше ему условие.

– А чем расплатишься?

– Услуга плевая, – ответил Холидей. – Мы бы и так это сделали.

– Что именно? – не уступал журналист.

Холидей собирался уже ответить, но тут Мастерсон вздрогнул и начал превращаться в вампира.

– Вон из клетки, живо! – велел Бантлайн, устремившись к выходу.

– На людей он еще не нападал, – напомнил Холидей, следуя за ним. – Думаете, он вообще на это способен?

– Зачем рисковать? – вопросом на вопрос ответил механик и запер дверь камеры. – Вы же видели, каким сильным он становится.

– Вот интересно… – произнес Холидей, пристально наблюдая, как лицо у Мастерсона темнеет и вытягивается, как его руки превращаются в крылья.

– Что? – спросил Бантлайн.

– …можно ли его натравить на кого-нибудь?

– Натравить?

– Указать на Айка Клэнтона и крикнуть: «Куси его!».

– Бэт не поймет вас, да и вообще не вспомнит, что вы его друг, – возразил Бантлайн. – Он вполне может задрать и вас.

– Его можно ранить?

– Он всякий раз возвращается, порезанный или оцарапанный.

– Плохо, – ответил Холидей. – Было бы интересно заманить в эту камеру Джонни Ринго и оставить их наедине с Бэтом.

– Мое мнение таково: Ринго пристрелит Бэта за две секунды. Даже если Бэт захочет сам его убить и успеет накинуться на Ринго прежде, чем тот достанет револьвер, то как можно навредить тому, кто и так мертв?

– Ладно, – сдался Холидей. Преображение Мастерсона тем временем завершилось. – Считайте, что я просто рассуждал вслух…

Мастерсон прошаркал к боковой стене и принялся колотить в нее, как прежде – в каменную стену.

– Ага! – победно воскликнул Бантлайн, когда и через минуту Мастерсон не сумел даже помять стену. – Ни следа.

– Тогда, я полагаю, мне можно откланяться? – спросил Холидей.

– Зайдете в «Ориентал»?

– Попозже, – ответил Холидей. Через контору маршалов он вышел из тюрьмы. Для игр на крупные ставки было еще рановато, и Холидей подумал, не пойти ли к Кейт и не попросить ли ее сготовить ужин. Однако, когда он уходил, Кейт пребывала в паршивом настроении, и потому дантист решил отправиться в «Гранд Отель». Не застав в ресторане Уайетта, он поужинал один, за самым дальним столиком, в углу. Освещение тут оставляло желать лучшего, однако опыт научил простой истине: безопаснее сидеть спиной к стене.

Когда Холидей запивал ужин кофе, в ресторан вошла Жозефин Маркус. Заметив дантиста, она сразу же направилась к его столику.

– Здравствуйте, Док, – сказала она. – Не возражаете против моей компании?

– Я поужинал, но вы все равно присаживайтесь, Джози.

– Не знаете, где Уайетт?

– Приглядывает за Ковбоями, я думаю.

– Или он с Мэтти, – нахмурилась актриса.

– Даже если с ней, то лишь за тем, чтобы подобрать ее где-нибудь и отвезти домой.

Жозефин, поиграв пустой пепельницей, сказала:

– У меня вопрос, Док.

– Отвечу, коли сумею.

– Почему люди вроде вас и Уайетта связываются в конце концов со шлюхами?

– Оглянитесь, Джози, – сказал Холидей. – Тумстоун вроде как не перенаселен целомудренными школьными учительницами.

– Это не ответ. Здесь живут не только шлюхи.

– Не для таких, как мы. Знаете, когда ведешь жизнь вроде нашей, шансов протянуть долго и завести стабильные отношения почти что нет, вот мы и заводим отношения с кем попало.

– Что ж, я намерена завести стабильные отношения с Уайеттом, как только разлучу его с этой кошмарной работой.

– Кроме этой кошмарной работы, Джози, он другой не знает, – предупредил ее Холидей. – Уайетт больше ничего не умеет, так что подумайте хорошенько, прежде чем разлучать его со значком.

– Он человек умный и трудолюбивый, – возразила Жозефин. – Освоит другую профессию. Если уцелеет в Тумстоуне, то проживет еще долго и счастливо.

– В отличие от меня, – кисло произнес Холидей.

– Ой, Док, простите! Не думала вас…

– Все хорошо, Джози. Если бы я не знал, что умираю, давно бы сдох.

– Не совсем вас поняла, Док, – нахмурившись, призналась актриса.

– Пуля окончила бы мои страдания чуть раньше положенного мне срока, – пояснил Холидей. – Я никогда не уклоняюсь от выстрела, не пригибаюсь, не дергаюсь и не боюсь проиграть, – он ядовито усмехнулся. – Потому и не проигрываю.

Актриса долго и пристально смотрела на него, потом ответила:

– Не знаю даже, что сказать.

– Пожелайте мне удачи, – попросил Холидей, вставая из-за стола. – Я собираюсь попытать счастья в «Ориентале».

– Удачи, Док.

– Ну, спасибо, Джози, – поблагодарил ее Холидей и низко поклонился. Проходя мимо официанта, дал ему на чай два доллара. – От меня и леди, – тихо сказал он.

Затем Холидей покинул отель и за несколько минут добрался до «Ориентала». Вошел в салун через пружинные двери, огляделся – крупные игры еще не начались, – и заметив у бара Генри Уиггинса, направился к нему.

– Привет, Док, – сказал Уиггинс. – Выпьете? Я угощаю.

– Эдак ты скоро разоришься, – предупредил его другой клиент, что стоял неподалеку.

– И тебе доброго вечера, Фрэнк, – ответил Холидей. – Генри, познакомьтесь с Фрэнком Маклори. Держите руки в карманах.

В ответ на любопытный взгляд Уиггинса, он сказал:

– Когда имеете дело с Маклори, вам обязательно запустят руки в карманы. Так пусть уж лучше, это будут ваши руки.

– Если имеешь дело с Доком Холидеем, – решил не оставаться в долгу Маклори, – не приходится спрашивать, чья пуля ударит тебе в спину. И так понятно.

– Кто он такой? – заерзал Уиггинс.

– Приятель Клэнтонов, – сказал Холидей. – Большего вам знать не надо, – помолчав, он все же добавил: – Впрочем, кое-что еще знать все же надо.

– Что же?

– Фрэнк здесь не один, иначе бы не осмелился заговорить со мной, – Холидей еще раз осмотрелся. – Видите того страшного Ковбоя в синей рубашке, за столиком у окна? Это Том, брат Фрэнка. Трудно сказать, который из двух братьев тупее, но я бы отдал голос в пользу Фрэнка. Тóму хватило ума притвориться, будто меня здесь нет. Либо же он настолько туп, что забыл, как пройти к бару.

– Болтай-болтай, – ответил Фрэнк Маклори. – Твое время скоро придет.

– Может, выйдем и проверим, чье время придет раньше? – предложил Холидей.

Маклори распахнул пальто и развел руки в стороны.

– Я безоружен.

– Ну, ты же не думаешь, что меня это хоть сколько-то волнует? – ответил Холидей.

– Пошел ты на хрен, Док! – занервничал вдруг Маклори.

Холидей улыбнулся.

– Видите, Генри, какой он переменчивый? Сначала хотел убить меня, теперь хочет на елде покатать.

– Я этого дерьма слушать не собираюсь! – отрезал Маклори и ушел к брату.

Уиггинс следил за перебранкой восхищенным взглядом, готовый пригнуться, если вместо людей заговорят револьверы. Однако никто стрелять не стал, и тогда Уиггинс снова обернулся к Холидею.

– Я уж думал, вот-вот увижу вас в действии, – признался он.

– Может, стоило арендовать стадион и продавать билеты на зрелище? – предложил Холидей. – Победитель разбогател бы.

– Я думал, вы намерены стреляться с Клэнтонами и, может, с Ринго. Расскажите про этих Маклори.

– Слыхали когда-нибудь о Фреде Уайте? – спросил Холидей.

– Нет.

– Он был первым маршалом Тумстоуна. Так вот, его убили Курчавый Билл Броциус и братья Маклори.

– Тогда почему они до сих пор на свободе?

Холидей улыбнулся.

– Одно дело знать, что они кого-то убили, и совсем другое – найти свидетеля обвинения. Ковбои запугивают смертью всякого, кто решается заговорить в суде.

– Я и подумать не мог, что в этом городе так опасно! – воскликнул Уиггинс.

– Большая часть местного населения – законопослушные граждане, которые хотят разбогатеть на серебряных приисках, или за счет тех, кто богатеет на добыче серебра. Ковбоев тут человек сорок или пятьдесят.

– И Ринго, – добавил Уиггинс.

– Еще и Ринго, – кивнул Холидей.

– Что будете с ним делать?

– С Ринго? – уточнил Холидей. – Выпью с ним стаканчика эдак три и познакомлю с работами Чосера.

– Я серьезно, Док.

– Ну так и я тоже, Генри.

Уиггинс молча присмотрелся к Холидею.

– Он вам нравится, я угадал?

– Не особенно, – ответил дантист.

– Тогда зачем тратить время на разговоры с ним?

– Больше не с кем поболтать о литературе, разве что с Джоном Кламом, но тот слишком занят выпуском газеты и не находит свободного времени.

– То есть вам нравится просто говорить с Ринго?

– Это намного проще, чем стреляться с ним.

– Можно ведь поговорить и с Бэтом Мастерсоном, – предложил Уиггинс. – Я слышал, что прежде он был писателем.

– Прежде он был человеком, – ответил Холидей и пожал плечами. – Да мы никогда с ним особенно и не болтали.

– Похоже, вам живется очень одиноко.

Холидей вспомнил утренний разговор с Кейт, затем огляделся, посмотрел на братьев Маклори и… заметил Айка Клэнтона, что вошел в салун в компании Джонни Ринго.

– Серьезно? – спросил Холидей. – Бывает, мне становится очень даже тесно.

31

День был еще в самом разгаре, и Холидей решил поесть в отеле «Америкэн». В ресторане он застал Бантлайна.

– Доброго утра, – сказал Холидей, присаживаясь напротив механика.

– Доброго дня, – поправил его Бантлайн.

– Для меня нет разницы, – пожал плечами Холидей. – Как там Бэт?

– Всю ночь провел в клетке. Сейчас у себя в номере.

– Бедняга, – произнес Холидей. – Ну да ладно, недолго ему осталось терпеть. Мне нужен только повод.

– Кстати, мы с Томом где-то час решали, как быть с револьвером, о котором вы просили, – сказал Бантлайн. – Том все же подумал, как вам помочь.

– Отлично. Не знаю, сколько еще намерен ждать Ринго, – Холидей покачал головой. – Хотелось бы с ним сойтись в поединке, пока он еще был жив.

– Боже правый, зачем?

– Увидеть, кто из нас быстрее, конечно же.

– Что ж, признаю: второй из вас по мастерству не успел бы взгрустнуть по поводу проигрыша, – с улыбкой заметил Бантлайн.

Подошел официант, и Холидей заказал кофе с маффином.

– С такой диетой вы мускулов не нарастите, – заметил Бантлайн.

– Я и не пытаюсь их наращивать, – ответил Холидей, подавив приступ кашля. – Мне бы собственного веса не потерять.

– Ваш друг Генри Уиггинс нахваливал стряпню супруги. Может, когда здесь закончите, вам погостить у них?

– Посмотрим, доживу ли, – сказал Холидей. – Что до Генри, то я уверен, свою жену он любит, правда, не проходило и ночи, чтобы я не видел его в заведении Кейт. Миссис Уиггинс ни за что не купится на его оправдания.

– И как же он намерен оправдываться? – полюбопытствовал Бантлайн.

– Он спит лишь с цельнометаллическими шлюхами, чтобы эмоционально к ним не привязываться. Думаете, миссис Уиггинс поверит в это?

– Ни за что, – улыбнулся Бантлайн.

– Тогда лучше мне не ездить к ним. Мало ли что сболтну ненароком.

– Кстати, домой Генри вернется раньше, чем запланировал, – сообщил Бантлайн. – Том и я решили дать ему разрешение на продажу некоторых наших изобретений.

– Черт, да если он продаст электрические фонари Чикаго и Нью-Йорку, вам уже можно выходить на покой, – сказал Холидей. – Коли желаете больше денег, запустите «Бант лайн» вдоль всего атлантического побережья.

– Собственно, поэтому мы оправляем Генри на западный берег Миссисипи, – усмехнулся Бантлайн. – На Востоке и у меня связи остались.

Холидей отложил маффин на блюдце.

– Не хотите доесть?

– Нет, благодарю.

– Смею заверить вас, на нем не осталось бактерий. Не далее как двадцать минут назад я прополоскал рот виски.

– Как-нибудь в другой раз.

Они побеседовали еще некоторое время, затем встали из-за столика и вышли на улицу. Отправились к дому Бантлайна. По пути заметили шумное столпотворение перед салуном «Ориентал» и решили взглянуть, в чем дело.

Подойдя ближе, увидели Уайетта и Моргана Эрпов – те обнажили револьверы, а перед ними, подняв руки вверх, стоял высокий кудрявый мужчина. Троицу окружала толпа человек в тридцать.

– Забери у него пушку, Морг, – велел Уайетт.

Морган разоружил кудрявого и отошел в сторону.

– Ты сильно прогадал, вернувшись в город, – сказал Уайетт.

– Ты сейчас прогадал еще сильнее, – ответил кудрявый.

– Еще посмотрим.

– Это тот, о ком я думаю? – шепнул дантисту Бантлайн.

– Курчавый Билл Броциус, – подтвердил его догадку Холидей.

– Ты арестован за покушение на жизнь Тома Эдисона, – сообщил Уайетт.

– Десять человек подтвердят, что меня в тот день даже в городе не было, – ответил Броциус. – Я прикрывал Айка Клэнтона, когда тот покупал коней и скот на юге.

– Ты стрелял в Эдисона и за это отправишься в тюрьму.

– Простите, Уайетт, – вмешался Бантлайн, протискиваясь через толпу. – Можно мне высказать предположение?

– В чем дело? – обернулся Эрп.

– Пока вы не закрыли его, разрешите Тому продемонстрировать одно устройство, которое вас наверняка заинтересует.

– Да?

– Да, – кивнул Бантлайн, – мы можем определить, врет человек или нет.

– Ни одна машина на это не способна, – ответил Уайетт.

– Наша – способна. Том закончил ее в прошлом месяце, однако повода испытать не подворачивалось.

– Ну не знаю…

– Я только за, – произнес Броциус. – Если машина покажет, что я говорю правду, ты меня отпустишь?

– Черта с два! – отрезал Эрп.

– Тогда я на проверку не согласен, – заявил Броциус.

– Минутку, Уайетт, – попросил Морган. – Сам ведь знаешь, Айк приведет хоть двадцать человек, которые подтвердят, будто Билл мотался в Китай. У нас свидетелей нет, Джеронимо под присягой не допросишь, так почему бы не опробовать машину? Если она докажет, что Билл врет, то какой смысл днями и неделями кормить его, если суда в конце концов не состоится?

Подумав немного, Уайетт пожал плечами.

– А, черт с ним… Где это ваше устройство, Нед?

– В лаборатории у Тома.

– Оно большое?

– Нет, а что?

– Я бы предпочел провести допрос в тюрьме при свидетелях. Не хватало еще, чтобы Курчавый Билл потом заявил, будто мы выбили из него признание.

– Посмотрел бы я, как ты его из меня выбиваешь, – задиристо произнес Броциус.

– Довольно смелый вызов, – с улыбкой прокомментировал Холидей.

– Принесите машину, – сказал Уайетт Бантлайну, – прямо в тюрьму. И Тома приведите. Это его изобретение, пусть он им и управляет.

– Уже бегу, – ответил Бантлайн и направился в сторону лаборатории.

Уайетт обернулся к Холидею.

– Хочешь пойти с нами?

– Ни за что не пропущу такое представление, – ответил тот.

– Морг, давай веди Броциуса в тюрьму.

Вслед за Броциусом, Холидеем и Эрпами к тюрьме потянулась колонна человек в двадцать. На месте их уже ждали Бантлайн и Эдисон.

– Где ваш прибор и как он работает? – спросил Уайетт.

– Он на столе у вас в конторе, – ответил Эдисон. – Если надо, я могу провести проверку и здесь, на улице.

– Лучше, конечно, здесь, на улице – чем если в контору набьется толпа из двадцати человек.

Изобретатель скрылся в здании и почти тут же вернулся; в руках он держал небольшую коробочку, снабженную переключателями, рычажками и парой электрических проводков. Бантлайн вынес стул, потом сбегал за небольшим столиком.

– Ладно, как оно работает? – спросил Уайетт.

– Один провод я подведу к голове подозреваемого, второй к запястью, – пояснил Эдисон, укладывая прибор на столик.

– Больно не будет? – спросил Броциус, присаживаясь на стул, на который ему указал Бантлайн.

– Нисколько, – ответил Эдисон и обернулся к Уайетту. – Когда мозг работает, в нем возникают электрические импульсы, но все зависит от того, о чем человек думает: всякий раз картина иная. Если субъект говорит правду, машина отреагирует одним образом, если лжет – активность мозга переменится, и пульс зашкалит.

– А если субъект – прирожденный лгун как, скажем, Курчавый Билл? – поинтересовался Холидей.

– Мы для начала попросим его солгать, – улыбнулся Эдисон, – чтобы увидеть отличия показаний прибора, улавливающего ложь, от реакции машины на правду.

Он потянулся с проводом к голове Броциуса.

– Точно не будет больно? – спросил тот.

– Заткнись, крутой парень, – ответил Морган и поднес к его носу дуло револьвера.

Эдисон наконец подсоединил провода.

– Итак, – сказал он, – сейчас я задам несколько вопросов, на которые вы должны ответить честно. Первый: как ваше имя?

– Курчавый Билл Броциус.

– Сколько вам лет?

– Тридцать шесть.

Эдисон пригляделся к небольшим дискам на корпусе машины.

– Хорошо, – сказал он. – Теперь я задам еще два вопроса, и вы должны солгать.

– Кем я должен теперь представиться? – спросил Броциус.

– Если я заранее скажу, вам не придется врать, и это исказит результат. Итак, кто вы?

– Авраам Линкольн.

– Сколько вам лет?

– Одиннадцать.

Эдисон снова взглянул на прибор.

– Хорошо, – снова произнес он. – Разница отлично заметна. Можем приступать к делу. Уайетт, вопросы задавать будете вы?

– Почему бы и нет? – отозвался Эрп и приблизился к Броциусу. – Ты стрелял в Тома Эдисона?

– Нет.

– Ты лжешь?

– Нет.

– Есть кто-нибудь, кто может подтвердить, что ты и близко не подходил к Эдисону в день покушения?

– С дюжину человек.

Уайетт обернулся к Эдисону.

– Ну как?

– На первые два ответа он ответил нечестно, – сказал Эдисон.

– А на третий?

– На третий он ответил правдиво, однако вы плохо сформулировали вопрос. У Броциуса нет свидетелей, которые под присягой подтвердят, где он был в день покушения. Можно мне спросить иначе?

– Валяйте.

– Мистер Броциус, если ваших свидетелей, – сказал Эдисон, – спросить, где вы были в день покушения на меня, они скажут правду?

– Да.

– Вот теперь он лжет, – улыбнулся Эдисон.

– Хрен там! – вскричал Броциус. – Вы кому верите, мне или этой тупой железяке?!

– Хорошо, что спросил, – сказал Уайетт и обернулся к толпе: – Вы все видели и слышали, – затем к Моргану: – Морг, запри его в камере.

– Будет сделано, – ответил Морган и жестом велел Броциусу встать.

– Вы с ума посходили! – негодовал Броциус. – Даже не знаете, работает эта коробочка или нет. На слово верите Эдисону.

– Его слово намного перевешивает твое, – ответил Морган. – Идем.

– Да, Морг, – добавил Уайетт, – постарайся запереть его подальше от цельнометаллической клетки.

– Знаю, – ответил Морган и провел Броциуса в тюрьму.

– Ай да машинка! – заметил Эрп. – Работа судей и адвокатов теперь станет куда проще.

– Надо провести еще множество экспериментов, прежде чем можно будет на основе ее показаний осуждать человека на смерть, – ответил Эдисон.

– К счастью, я ваших волнений не разделяю.

– Знаете, – подсказал Холидей, – я думаю, что машинка могла бы стать куда эффективней, если бы допрашиваемого, всякий раз как он лжет, било током.

– Это побудило бы людей говорить правду, – заметил Эрп.

Эдисон покачал головой.

– Я кое-чего не сказал вам, решив, что к Броциусу это не применимо, но… если человек переживает из-за вопросов, из-за потенциальных последствий ответов, или даже его выводит из себя машина, то и правдивый ответ может сойти за ложь.

– Надеюсь, судье вы этого не скажете? – спросил Эрп.

– Только если он спросит, – ответил Эдисон.

– Как думаете, когда-нибудь это устройство будет работать без проводов? – спросил Холидей.

– Когда-нибудь – может быть. А что?

– Хотелось бы направить его на соперника по покеру. Сразу можно будет увидеть, если тот блефует.

– Будь я проклят! – воскликнул Эрп, взглянув на улицу.

Проследив за его взглядом, Холидей и Эдисон увидели Мастерсона.

– Как себя чувствуешь, Бэт? – спросил Эрп.

– Дерьмово, – ответил тот, – но не могу же я сидеть весь день в номере отеля. Жизнь это нечто большее, чем гостиница днем и латунная камера по ночам.

– Мы собираемся в «Ориентал», – сказал Эрп и посмотрел на небо. – У тебя в запасе три или четыре часа. Идешь с нами?

– Я бы лучше познакомился с тем индейцем, который может расколдовать меня.

– Не получится, – ответил Холидей.

– Это еще почему, черт подери? – удивился Мастерсон.

– До его лагеря ты засветло не доберешься и в пути потеряешь оружие с одеждой. А может, чего доброго, и лошадь убьешь. Наутро окажешься голый и совершенно один на территории индейцев. Поверь, мы заключили сделку с Куэсула: выполним свою часть уговора, и тебя расколдуют.

Мастерсон тяжело вздохнул.

– Ты прав, знаю… Просто не могу больше ждать и терпеть.

– Понимаю, – уже мягче произнес Холидей. – Может, тебе полегчает в заведении Кейт?

Мастерсон покачал головой.

– Я буду смотреть на милые шейки девочек и думать, какую перекушу первой, когда мне осточертеют лошади и коровы, – он поморщился, представив себе кровавую картину. – Пошли уже в «Ориентал». Хочу быть поближе к людям.

– Ну, я бы не стал заходить так далеко и называть Клэнтонов и Маклори людьми, – заметил Холидей. – Впрочем, черт с ними, они, скорей всего, еще дрыхнут.

– Кстати, Джонни Ринго вообще спит? – спросил Эдисон.

В противоположном конце улицы они заметили какое-то движение и обернулись – там стояло то, что некогда было Джонни Ринго. Он усмехнулся и навел на Эдисона оттопыренный палец, изобразил выстрел и навел палец на Холидея.

– Похоже, что нет, – сказал Мастерсон, когда Ринго «выстрелил» в дантиста.

32

Был вечер, и в «Ориентале» царило оживление. В фараон Холидею карта не шла, и он перебрался за стол для игры в покер. Уайетт и Верджил Эрпы сидели за столиком в углу; они не пили, ни с кем не общались, а просто присматривали за порядком. Морган патрулировал Третью улицу и Аллен-стрит, приглядывая за другими игорными и питейными заведениями.

Внезапно в салун ворвался Джон Биэн, огляделся и устремился к столу Эрпов.

– Что все это значит? – возмущенно спросил он.

– Ты о чем? – спросил Уайетт.

– Ты арестовал Билла Броциуса!

– Работа у нас такая – сажать в тюрьму нарушителей закона, – ответил Верджил. – Тебе ли не знать.

– К тому же, – добавил Уайетт, – кто-то должен ее делать.

– Он не совершал преступлений! – прокричал Биэн.

– Сегодня – нет, – согласился Уайетт. – Зато пару месяцев назад он отстрелил Тому Эдисону руку.

– Кто это сказал?

– А вот это, Джонни, – улыбнулся Уайетт, – самое интересное: сам Броциус и признался в покушении.

– Что ты такое несешь?! – проорал Биэн.

– Если точнее, – продолжал Уайетт, – Билл признался при двадцати свидетелях.

Он встал из-за стола и, повысив голос, произнес:

– Здесь присутствуют те, кто сегодня днем стоял у тюрьмы и слышал, как Билл Броциус признался в покушении на Тома Эдисона?

Поднялись трое.

– Ну вот, сам смотри, – сказал Уайетт Биэну.

Шериф отправился допросить троих свидетелей и через пару минут вернулся к столику Эрпов.

– Вы отправили его за решетку только потому, что так велела какая-то кривая машина? – недоуменно спросил он.

– Остынь, Джонни, – сказал Верджил. – Не то удар хватит.

– И вообще, почему Броциус в вашей тюрьме, а не в моей? – не унимался Биэн. – В конце концов, я шериф города.

– Он у нас, чтобы не сбежал, – ответил Эрп.

– Человек отрицает вину, а вы сажаете его из-за показаний чего-то, что изобрела жертва покушения. Так нельзя!

– Еще как можно, – с улыбкой ответил Верджил. – И мы Броциуса посадили.

– Завтра я с утра первым делом отправлюсь к судье, и он еще до полудня выпустит Броциуса, – пообещал Биэн.

– Судья – тот самый, что признал невиновным в конокрадстве Айка Клэнтона? Вряд ли я прислушаюсь к его решению, – ответил Верджил.

– Вы служители народа и правительства, – пролаял Биэн. – Вам нельзя пренебрегать законами.

– Лично я представляю владельцев шахт и прочих предприятий города, которые недовольны шерифом, – заявил Верджил. – Будет тебе, присядь и выпей. Все знают: ты злишься из-за того, что Джози ушла от тебя к Уайетту.

– Людей за конокрадство вешают, – сказал Биэн. – Что, по-твоему, они сделают с мужиком, который у другого мужика украл женщину?

– Я никого не крал, – ответил Уайетт. – Джози пришла ко мне по доброй воле, что вполне понятно, если учесть, кого она бросила.

– При тебе она пристрастится к лаудануму, как и та, которую ты привез с собой в Тумстоун, – пообещал Биэн. – Иначе с тобой бабы жить не могут.

– А ну хватит, – очень тихо, так что слышали его только Верджил и Биэн, сказал Уайетт. – Больше не слова.

Биэн заглянул в глаза Уайетту, и то, что он в них прочел, ему не понравилось. Шериф попятился, и лишь на почтительном расстоянии от столика Эрпов вновь осмелел.

– С утра пойду к судье, – снова пообещал он, а в самых дверях, почти прокричал: – Хочешь ее? Оставь себе! Даже если она не пристрастится к лаудануму, то окончит свои дни в борделе Кейт Элдер!

Сказав это, Биэн ушел.

– Какое счастье знать, что Джонни Биэн присматривает за жителями Тумстоуна, – в полной тишине произнес Холидей, и клиенты захохотали.

Уайетт встал из-за стола и обратился к Верджилу:

– Вернусь через час или около того. Справишься здесь без меня?

– Куда собрался?

– Куплю Мэтти билет на поезд, отправлю к родителям. Утром телеграфирую им, что Мэтти возвращается.

– На это уйдет минут десять, – заметил Верджил.

– Знаю, но ведь потом я отправлюсь в «Гранд» и сделаю предложение Джози.

– Если она согласится, я два раза угощу тебя выпивкой, – пообещал Верджил.

– Согласен, – ответил Уайетт. Подошел к дверям, убедился, что снаружи его не поджидает Биэн, и вышел в ночь.

– Тут с каждой минутой становится все интереснее, – сказал Холидей соседу за столом и подвинул в центр стопку фишек.

– Жирновато для меня, – сказал сосед и бросил карты на стол.

– И для меня, – сказал другой, пасуя.

– Я бы даже сказал, – произнес первый, – что уже поздновато.

– Соглашусь, – поддержал его второй. – Хотелось бы приберечь деньжат, не то и завтрак купить не смогу.

Двое встали и покинули стол, а Холидей крикнул в зал:

– Освободилось два места.

В салун только вошли Фрэнк и Том Маклори – они же и сели за стол.

– Вы посмотрите, кто здесь, – произнес Холидей.

– Мир тесен, – ответил Фрэнк.

– Я бы даже сказал, в нем не протолкнуться, – добавил Холидей. – И все же я польщен: на этой улице еще двенадцать игорных заведений, а вы решили отдать свои денежки мне.

– Ты не больно-то мне нравишься, Холидей, – признался Фрэнк.

– В этом ты не сильно отличаешься от многих, – беззаботно ответил Холидей.

– Правда? Будет интересно с ними познакомиться, – он огляделся. – Где же они?

– В могилах, отсюда до самого Техаса, – ответил Холидей. – А кое-кто и в Колорадо, для ровного счета.

– Нелегко тебе завести друзей, а? – спросил Том.

– Скажем так, я очень щепетилен в этом вопросе, – сказал Холидей, тасуя карты. – Играем в пятикарточный стад, вступительный взнос – полтинник.

– Не многовато ли для взноса? – спросил Фрэнк.

– Тогда начинайте красть коней породой получше, – посоветовал Холидей.

– Мы сюда не оскорбления выслушивать пришли, – закипая, сказал Фрэнк.

– Если желаете прогуляться на улицу, я могу продолжить оскорблять вас там, – предложил Холидей.

Братья Маклори переглянулись.

– Время еще не пришло, – сказал Том.

– Спрошу снова через полчаса, – ответил Холидей.

– Вот и ладно.

Дантист перетасовал колоду и предложил Тому разделить ее, затем начал сдавать – одну карту рубашкой вниз, другую – рубашкой вверх. Фрэнку выпала открытая королева, Тому – король, двум другим игрокам – девятка и тройка, Холидею – восьмерка.

В следующий раз Фрэнку выпал туз, Тому – двойка, двум другим игрокам – валет и четверка, Холидею – пятерка.

– Смотрю, тебе-то картишка не прет, – заметил Том, кладя пятьдесят долларов на стол.

– Как знать, заранее не угадаешь, – ответил Холидей, внося деньги – как и остальные трое за столом.

Холидей снова сдал. Фрэнку досталась еще королева, Тому – вторая двойка; у обоих получилось по паре. Один из незнакомцев получил пятерку и сразу же спасовал, другой получил десятку, а Холидей – шестерку.

Фрэнк поставил двести долларов, Том и незнакомец спасовали, а Холидей поддержал.

Оставалась последняя карта. Фрэнку выпал туз – вышла еще открытая пара, а Холидею – семерка.

– Ты прав, – признал Холидей, глядя на Фрэнка Маклори. – Тебе фартит.

– Знаю, – ответил тот. – Не торопи меня.

– У тебя две пары: королевы и тузы, у доходяги – полный хлам, – произнес Том. – Повышай ставку, он сдастся.

– Он уже должен был спасовать, – нахмурился Фрэнк. – Так нет же, сидит себе, ждет. Стал бы он тянуть, если бы у него в закрытых была восьмерка или пятерка? Да, у меня открыты сильные карты, а у него – пятерка, шестерка, семерка и восьмерка…

В конце концов он поставил четыре сотни долларов.

– Повышаю до тысячи, – сказал Холидей, отсчитывая деньги и кладя их в общую кучу.

– Черт! – выругался Фрэнк. – Я знал, что у него стрит! Ну, – взглянул он на каменное лицо Холидея, – что у тебя там, девятка или четверка?

– Хочешь знать – плати тысячу, – ответил Холидей.

Фрэнк какое-то время в мучительной нерешительности мял карты и наконец сдался.

– Я точно знаю, у него стрит!

Холидей принялся сгребать выигрыш, а Том сказал:

– Ну-ка глянем, есть у него стрит или нет.

Он потянулся к картам Холидея, но тот сорвал с шеи нож и вонзил в стол, прямо между двух пальцев Тома.

– Вскроешь меня, и это будет стоить тебе либо тысячи долларов, либо четырех пальцев, – спокойно предупредил Холидей.

– Ты спятил! – вскрикнул Том, отдергивая руку.

– Правила ты знаешь.

– И не только их, – вставая, сказал Том. – Еще я знаю, что твои дни сочтены!

– Ну, раз ни ты, ни твой братец не умеете считать даже до двух, предлагаю выйти на улицу и решить вопрос прямо сейчас.

Том уже готов был согласиться, однако Фрэнк вскочил из-за стола и вытолкал брата из салуна.

– Мы ответим на вызов, – сказал он, – но время и место выберем сами.

Когда Маклори вышли, к столу подошел Верджил и присел напротив Холидея.

– Ты как, Док? – спросил он.

Холидей выдернул нож из стола и отложил его в сторону.

– Лучше не бывает, – сказал он. – Вот бы эти придурки заглядывали к вампочаще. Так легко деньги мне еще никогда не доставались.

– Не нравится мне эта твоя ухмылка, – сказал Верджил.

– Догадываюсь почему, – ответил Холидей, вскрывая карту – бубновый валет.

33

Утром Уайетт Эрп посадил Мэтти на поезд до Канзаса. Мастерсон, пытаясь ночью сломать стены камеры, сильно ободрал себе руки; пришлось Эрпу и Холидею вести его к врачу.

Когда Мастерсона подлатали, Эрп предложил обоим товарищам угостить их завтраком.

– Я согласен, – ответил Мастерсон. – Чем дальше мы от Броциуса, тем лучше.

– Он тебе угрожал? – спросил Эрп.

– Когда это меня волновали угрозы пьяного Ковбоя? – ответил журналист.

– Тогда в чем дело?

– Он ночь напролет распевал пошлые куплеты, – пожаловался Мастерсон. – Во всю глотку.

– Я думал, ты не помнишь ничего, что происходит с тобой ночью, – сказал Холидей.

– Броциус пел, когда я обратился мышь, и продолжал петь, когда я снова стал собой.

– Что ж, привыкай, – посоветовал Эрп. – Днем предъявим ему обвинения. Плевать, какой низкий назначат за него залог, сам он гроша ломаного не стоит.

– Айк его выкупит?

– Чертовски в этом сомневаюсь. Броциус должен был убить Эдисона, и если бы не облажался, вы бы с Доком сюда не приехали.

– Мне что-то приелось завтракать в «Америкэн» и «Гранде», – пожаловался Холидей. – Поищем другой ресторан.

– Есть неплохое заведение на Шестой улице, – ответил Эрп.

– Название у него есть?

– «У Дельмонико».

– Почему мне кажется, что имя не настоящее? – вслух подумал Холидей.

– Ресторан назвали в честь одноименного заведения в Нью-Йорке, – пояснил Эрп. – Владелец местного «Дельмонико» как-то навещал семью и отобедал в настоящем «Дельмонико». Ему так понравилось, что он решил открыть собственный ресторан с таким же названием.

– Спорю, и цены здесь ниже, – заметил Мастерсон. – В любом шикарном нью-йоркском ресторане можно за блюдо выложить четыре доллара, и это еще без бутылки вина.

Наконец они дошли до «Дельмонико», проследовали внутрь: в зале имелось всего четыре столика; три были заняты клиентами, на крышке четвертого спал рыжий кот. Эрп смахнул его на пол, и кот, возмущенно мяукнув, убежал.

– Что скажете? – спросил Эрп, когда все присели.

– Скажу, что мы в Тумстоуне, – улыбнулся Мастерсон. – Вряд ли где-нибудь в нью-йоркском ресторане застанешь спящего на столе кота.

Бородатый официант – скорее всего, он же повар и владелец – принес три потрепанных меню.

– Итак, – произнес Холидей, изучая единственный лист с перечнем блюд, – мы можем полакомиться бифштексом или стейком из конины. Наверное, когда припасы заканчиваются, хозяин готовит стейк из кошатины.

– Можно заказать стейк-сэндвич, – заметил Мастерсон.

– С хлебом или без, – добавил Холидей.

– Думаю, можно еще и американского омара взять, – продолжал Мастерсон, – если ты, конечно, не против омара, который выглядит и пахнет как стейк.

Они сделали заказ, и через несколько минут официант принес им по стейку.

– Слышал, – обращаясь к Холидею, сказал Эрп, – у тебя вчера случилась небольшая перепалка с братьями Маклори.

– Совсем маленькая, – ответил дантист. – На деле они куда мягче этого мяса.

– Берегись их, – предупредил Эрп. – Обид они не забывают.

– Я облегчил их карманы, – признался Холидей. – Им будет проще нести груз обид.

– Все равно будь осторожен, – Эрп обратился к Мастерсону: – Я забыл проверить: ты не повредил новую латунь Неда? Помял хоть немного?

Мастерсон покачал головой.

– Может кувалдой или кайлом ее и проймешь, но только не плотью, и уж тем более не когтями гигантской летучей мыши.

– Как думаешь, у твоей второй сущности хватит мозгов не вредить себе сегодня?

– Не знаю, Уайетт. Начнем с того, что я вообще не помню, как бился в стены.

– Этого я и боялся, – вздохнул Эрп. – Потому и попросил врача, чтобы он обработал тебе раны чем-нибудь вроде щавеля, а не накладывал бинты. Повязки, скорей всего, сразу спадут во время преображения, а лекарство продолжит действовать.

– Сколько мне еще ждать? – спросил Мастерсон.

– Не знаю, – пожал плечами Эрп. – Пару дней, неделю… Уж всяко меньше месяца.

– Я больше так не могу, Уайетт.

– Мужайся.

– Не знаю, нравится такая жизнь мыши или нет, – продолжал Мастерсон, – я ее мыслей не помню, но все чаще подумываю пустить себе пулю в висок, чтобы все закончилось.

– Почему? – спросил Холидей.

– Ты что, – пораженно уставился на него Мастерсон, – не слушал меня всю эту неделю?!

– Все я слышал. И в первую очередь то, что ты ни черта не помнишь из своих ночных приключений. Если тебя не преследуют тягостные мысли о совершенном, если мрачные образы не задерживаются в голове, то с чего так убиваться?

– Да с того, что пропадает половина моей жизни! – вскричал Мастерсон. – Захочу женщину – взять ее получится только днем. Захочу сыграть в карты – придется искать того, кто станет играть до заката. Мне засветло надо являться в тюрьму. Понимаешь?!

– Это все временно, – напомнил Холидей.

– Да, но что если ты не сумеешь выполнить свою часть сделки с индейцем?

– Тогда мы умрем, и твое положение станет куда завиднее нашего.

– Ничего ты не понимаешь, Док.

– Не понимаю я только, когда ноют и ноют, – ответил Холидей. – Я вот уже десять лет помираю медленной мучительной смертью. Пришлось свыкнуться, а в те дни, когда я чувствую себя обманутым или ущербным, просто держу чувства при себе.

Мастерсон пристально посмотрел на товарища, и выражение лица его смягчилось.

– Прости, Док, я никак не привыкну. Если надо смириться, я смирюсь.

Холидей достал из кармана сюртука флягу и предложил ее Мастерсону.

– На, глотни и считай, что мы помирились.

Мастерсон сделал большой глоток, передал флягу Эрпу. Маршал, отпив немного, вернул флягу Холидею, который допил содержимое.

– Думаю, пора мне размять ноги, прогуляться по городу, – объявил Мастерсон, вставая из-за столика.

– Резонно, – ответил Холидей. – Крылья вон и так каждую ночь разминаешь.

– Прости, детали ускользают, – ответил Мастерсон, – но я смутно помню, как дует в лицо ветер, помню абсолютную свободу… Или, – пожал он плечами, – мне просто кажется, что помню, и я себе что-то воображаю…

– А, к черту, – сказал Эрп. – Идем, я с тобой.

– Если одолжишь мне трость, – вставил Холидей, – то и я составлю тебе компанию.

Мастерсон отдал трость Холидею.

– Идем.

Втроем они вышли из ресторана и минуты через три уже проходили мимо тюрьмы. У входа их встретил Курчавый Билл Броциус.

– Ты что это делаешь на свободе? – недоуменно спросил Эрп.

– Судья не пожелал рассматривать дело, – рассмеялся Броциус. – Я так и знал, что в этом городе еще ценят слово человека превыше слова мелкой электрической штучки. Еще судья учел то, что машинкой управляла предполагаемая жертва. Вы, знаете ли, отнеслись ко мне предвзято.

– Тебе просто повезло, – сказал Эрп.

– Я не держу на тебя зла, Уайетт, – сообщил Броциус. – Черт подери, если хочешь знать правду, я целый месяц не видел такой приличной жрачки, как твоя баланда. Посадишь еще раз – не обижусь.

– Не искушай меня, – пригрозил Эрп.

– До вечера, – попрощался Броциус и пошел прочь.

– Вот дерьмо! – пробормотал Эрп. – Пока не объявился Ринго, Броциус был самым опасным из Ковбоев. Теперь, чего доброго, придется ждать, пока он еще кого пристрелит, чтобы арестовать его по новой.

– Не вини судью, Уайетт, – отозвался Холидей. – Он ведь еще не видел приборчик Тома.

– Зато видел электрическое освещение улиц, самоходные экипажи и…

– Какая разница! – не уступал Холидей. – Пока не издадут закон, признающий свидетельство Тома годным, никто его всерьез не примет.

– Ты-то знаешь, что Броциус лжет! – сказал Эрп.

– У меня целых два свидетеля: Фин Клэнтон, который будет все отрицать, и Том Эдисон – он же жертва. Показания этих двоих Броциуса в тюрьме не удержат.

– Не удержат, – уступил Эрп, – но, будь я проклят, должны были удержать!

– Я вроде должен дышать свободно, а Бэт – круглые сутки оставаться собой, однако ж…

– Ладно, – сдался Эрп. – Можем вернуться в «Ориентал» и скоротать время там, пока не придет пора запирать Бэта в камере.

– «Ориентал» я уже видел, – ответил Мастерсон. – Хотелось бы взглянуть на незнакомые части города.

– Как пожелаешь, – вздохнув, ответил Эрп.

– С меня ходьбы хватит, – сказал Холидей и вернул трость Мастерсону. – Пойду, наверное, вздремну под бочком у Кейт. До вечера, Уайетт, береги себя.

– Не беспокойся, – произнес Эрп. – В Тумстоуне всегда тишь да гладь.

34

В «Ориентал» Холидей пришел в восемь с небольшим. По-крупному пока еще никто не играл. Генри Уиггинс, одиноко сидевший за столиком, махнул Холидею рукой.

– Привет, Док, – поздоровался он. – Я слышал, этого… как его… Курчавого отпустили.

– Недолго ему разгуливать на свободе, скоро вернется за решетку, – ответил Холидей, присаживаясь напротив Уиггинса.

– Возможно, – согласился коммивояжер.

– Наверняка, – убежденно поправил его Холидей. – Он же Ковбой.

– Говорите так, будто ковбой – профессия редкая. Ковбои тут повсюду.

– Здесь это слово произносится и пишется с большой буквы, – пояснил Холидей, – и Ковбои работают на Клэнтонов или Маклори.

– Мне это ни о чем не говорит, – признался Уиггинс.

– А вот еще один, – объявил Док, даже не думая понизить голос. – Ковбоев сразу узнаешь по глупому виду, неуместной заносчивости, неспособности употреблять многосложные слова и по тому, как женщины сторонятся их ласк. Привет, Том.

Один из братьев Маклори одарил его злобным взглядом.

– Думаешь, за спиной Эрпов тебе ничего не грозит? – прорычал он.

– Мне ничего не грозит даже в твоем присутствии, Том, – ответил Холидей. – Я же знаю, ты хочешь убить меня. Когда схватишься за оружие, мне в этом зале меньше всех будет грозить смерть.

– Я бы на это не поставил! – отрезал Маклори.

– О, за столом ты ставки делать мастак, – беззаботно проговорил Холидей. – Поставь на кон жизнь, и мы заключим пари.

– Будешь дальше меня задирать, и я…

Холидей молниеносно выхватил револьвер и нацелил его в лоб Маклори.

– Или что, Том?

– Близок твой последний час, – пообещал Маклори и направился к бару.

– У меня сердце сейчас из груди выскочит! – воскликнул Уиггинс, хватаясь за ребра. – Вы что же, не испугались?

– Чего? – спросил Холидей.

– Смерти, конечно же.

– Я и так умираю, Генри. Подумаешь, процесс немного ускорится.

– Проклятье! Я рад, что вы мой друг!

– Правда? – с искренним любопытством спросил Холидей.

– Ну разумеется, вы мой друг.

– Очень приятно, Генри. Друзей у меня немного. Живых, – добавил Холидей, подумав.

– Я не сильно удивляюсь, особенно если учесть, какой образ жизни вы ведете.

– Ну, и раз уж мы с вами друзья, – ответил Холидей, – позвольте угостить вас выпивкой.

– Если настаиваете, – сказал Уиггинс. – Было бы неосмотрительно отказывать Доку Холидею.

– Вы удивитесь, узнав, как много женщин говорило мне «нет», – недобро усмехнулся дантист.

– Куда больше я удивлен, что вы не пристрелили Маклори на месте.

– Это город Уайетта, и убийство Маклори в «Ориентале» доставит ему неприятности.

Помолчав, он добавил:

– На самом деле убить мне хочется одного человека – Джонни Ринго, однако убить его невозможно.

– Не могу не спросить: почему Ринго? Ведь он вам нравится. Почему не Айк или Маклори, или… тот тип, которого отпустили сегодня?

– Много кто считает Ринго лучшим, – ответил Холидей. – Победи лучшего, и станешь самым лучшим.

– Представляю, какой угрозой вы стали бы для Ковбоев на пару с ним.

Холидей улыбнулся и покачал головой.

– Мы с Ринго никогда не будем на одной стороне. Рано ли поздно нам придется сразиться.

– Пускай даже он зомби?

– Пускай даже он зомби.

– Я вас не понимаю.

– Дело не в славе, – пояснил Холидей, – победитель ее не получит. Дело не в награде – ни за одного из нас ее не назначено, – он снова помолчал. – Это просто состязание.

– Черт, я даже не представляю, как вы намерены убить мертвеца, – признался Уиггинс.

– Я и сам не представляю.

– Даже если вы быстрее вытащите револьвер и всадите ему пулю в лоб или в сердце, он не умрет. И сможет убить вас.

– Останется порадоваться, что я побил его в скорости, – ответил Холидей.

– Недолго, с полсекунды, – заметил Уиггинс.

Холидей улыбнулся.

– Это лучше, чем вообще не выяснить, кто из нас двоих быстрее.

– Вот дьявол! – в сердцах воскликнул Уиггинс. – Всякий раз, когда я думаю, будто понял вас, выходит, что совсем вас не знаю.

– Пусть это не волнует вас, Генри. Лучше выпейте еще.

– Спасибо, – сказал коммивояжер и потянулся за бутылкой. – Думаю, и правда надо выпить.

В этот момент к их столику подошел Уайетт Эрп.

– Доброго вечера, Док. Здравствуйте, мистер Уиггинс.

– Генри, – поправил маршала Уиггинс.

– Выпьешь с нами, Уайетт? – предложил Холидей.

– Может быть, чуть позже, – ответил Эрп. – Мне пора работать.

Холидей огляделся.

– Я что-то не вижу дебоширов.

– Мне сообщили, что Айк Клэнтон напился вусмерть в «Кактусовом цветке» и теперь шляется по улицам, стреляет в окна. Идешь со мной?

– Айк Клэнтон? Еще бы, иду.

– Можно мне с вами? – спросил Уиггинс.

– Нет, не думаю, Генри, – ответил Эрп. – Не хочу отвлекаться на вас, пока буду арестовывать Айка.

– Знаете что, Генри, – сказал Холидей. – Можете пойти с нами, но как только заметим Айка, сразу прячьтесь за мной.

– Хорошо, – согласился коммивояжер.

– И помните: я не такой благородный, как Уайетт. Высунетесь – и я за вас не отвечаю.

– Не высунусь. Черт, у меня ведь даже револьвера нет.

– Так, ладно, – произнес Эрп. – Идемте.

Втроем они покинули «Ориентал».

– «Кактусовый цветок» стоит на Фремонт-стрит, – сказал Эрп, поворачивая налево.

Когда они подходили к Фремонт-стрит, навстречу им попалась толпа перепуганных горожан, спешащих убраться подальше.

– Где Клэнтон? – спросил Эрп.

Один из горожан указал себе за спину.

– Пришло вам самое время спрятаться и не казать носу из-за моей спины, Генри, – напомнил Холидей Уиггинсу.

Они свернули на Фремонт-стрит, и тут же увидели Айка Клэнтона: стоя посреди улицы, тот пьяно покачивался; в руках он держал винтовку.

Эрп пошел прямо на него.

– Я заберу у тебя оружие, Айк.

– Я никого не убил, – ответил Клэнтон. – Покамест…

– Вот и хорошо, пусть так и будет, – сказал Эрп, хватаясь за винтовку и выдергивая ее из рук Клэнтона.

– Мое! – прорычал Клэнтон. – Не отдам.

– Все, хватит.

Клэнтон потянулся за револьвером, однако сделал это медленно и неуклюже. Не успел он нащупать рукоять, как Эрп достал свой «кольт» и саданул им Ковбоя по голове. Тот рухнул на землю без чувств.

– Генри, – позвал Эрп, – хотите принести пользу?

– Ну разумеется, – ответил Уиггинс. – Что мне сделать?

– Берите его за ноги, – сказал Эрп и ухватил Клэнтона за руки. – Отнесем Айка в тюрьму, пусть проспится в камере. Док, заберешь его винтовку и револьвер?

– Да, мне все равно нужна трость, – ответил Холидей. Револьвер он сунул себе в карман, затем, вынув из винтовки патрон, упер ее стволом в землю и пошел вслед за Эрпом и Уиггинсом.

– Потом придется разобрать ее и почистить, – заметил Эрп.

– Бедняжечка Айк, – улыбнулся Холидей.

До тюрьмы добирались пять минут. Эрп отпер контору, потом свободную камеру – туда и бросили все еще бессознательного Ковбоя.

– Когда проснется, голова у него будет болеть просто ужас, – заметил Холидей.

– Она у него и так дурная, – ответил Эрп. – Ничего, впредь будет дважды думать, прежде чем искать на нее неприятности.

– Надейся, – съязвил Холидей.

35

– Док!

Холидей застонал и накрыл голову подушкой.

– Черт тебя дери, Док!

– Убирайся, – промямлил Холидей.

– Вставай!

Приоткрыв один глаз, Холидей заметил стоящую над ним Кейт Элдер.

– Который час?

– Два пополудни.

– Ладно, дай мне пару минут.

– Вставай немедленно!

Холидей сел на краю кровати и часто-часто заморгал.

– Какого черта? Что стряслось?

– В городе какое-то оживление нездоровое.

Холидей глянул себе между ног.

– Вот бы мне здорового оживления…

– Черт подери, Док! – Кейт плеснула ему в лицо водой из стакана.

– Ладно, ладно, встаю, – горько произнес Холидей. – В чем дело?

– Не знаю, – ответила Кейт. – За последний час только и разговоров что об Эрпах: они засели в «Ориентале».

– Кейт, они же владельцы. Ясное дело, что они там засели.

– А в фотосалоне «У Флая», что возле кораля «О-Кей» кучкуются Айк Клэнтон и Ковбои.

– Ага, значит, в город нагрянули Клэнтоны… что с того? Они вечно здесь отираются.

– Каждый мой клиент утверждает, что обе стороны последние несколько часов обмениваются угрозами. Джонни Биэн сейчас с Ковбоями.

– Не делай из мухи слона, Кейт, – попросил Холидей, поднимаясь на ноги. – К черту все, раз уж я встал, неплохо бы одеться.

На него вдруг напал приступ кашля, и пришлось снова сесть. Кейт протянула ему платок, и Холидей чуть позже вернул его.

– Крови больше, чем обычно, – заметила хозяйка, разглядывая алые пятна.

– Прямо даже не знаю, чего ты от меня ждешь. Может, мне в окно кашлять?

Кейт пристально посмотрела на него.

– А я вот не знаю, как мне быть, – сказала она наконец, – поухаживать за тобой или дать по яйцам?

– Можно мне самому выбрать? – спросил Холидей.

– Так, как ты, меня еще никто из себя не выводил, – улыбнулась Кейт и направилась к двери. – Одевайся, я пока приготовлю тебе завтрак.

Когда она вышла, Холидей оделся и опоясался кобурой с револьвером.

Кейт сделала яичницу и сварила кофе. Холидей уже присел за стол, готовый позавтракать, и вдруг нахмурился.

– Что такое? – спросила Кейт.

– Окна открыты.

– И что?

– Слишком тихо. Я даже птиц не слышу.

– Сейчас самый разгар дня, а снаружи – самая тихая улица.

– И все равно это подозрительно.

Он услышал, как открылась парадная дверь, и решил, что это очередной клиент. Однако вскоре к ним на кухню привели Неда Бантлайна; механик принес под мышкой объемный сверток.

– Вы что здесь делаете? – спросил Холидей. – Собрали очередную шлюху?

– Нет, – ответил Бантлайн.

– Тогда в чем дело?

– Назревает беда, и я подумал, что вам пригодится вот это.

Он разложил на столе сверток: в нем оказался комплект нательной брони.

– Как предусмотрительно с вашей стороны, Нед, – заметил Холидей, – но я вашу броню даже поднять не смогу, не то что биться в ней.

– Кое-что надеть придется.

– Может, кирасу?

– И что-нибудь на колени. Не хотите же остаток жизни ездить в коляске.

– Не такой уж и длинный меня ждет остаток жизни, – ответил Холидей.

– Док! – резко одернула его Кейт.

– Ладно, ладно, и на колени тоже.

– Да, и многоствольный револьвер.

– Я из него даже прицелиться не смогу, он слишком тяжелый, – пожаловался Холидей.

– Просто имейте в виду, – сказал Бантлайн и положил револьвер на стол рядом с кирасой и наколенниками.

– Очень надеюсь, что Эрпов вы тоже упаковали.

– Они сами попросили.

– Значит, настроены очень серьезно, – сделал вывод Холидей. – Я что-то ни разу не видел, чтобы они надевали броню. Ну, по крайней мере, все трое сразу. Помогите надеть эту вашу хренотень.

Когда Бантлайн помогал ему с кирасой, Холидей вдруг нахмурился:

– Кейт говорит, что Айк ошивается у фотосалона, хотя должен быть в тюрьме.

– Его пришлось отпустить утром. Наказание за битье окон – ночь в камере.

– Готов спорить, голова у него просто раскалывается.

– Не могу знать, я его сегодня не встречал.

– Джонни Ринго тоже с ним? – спросил дантист, вспомнив о заклятом враге и друге.

– Не знаю. Говорю же: я встречался только с нашими.

Холидей взглянул на многоствольный револьвер.

– Это Ринго не остановит, – произнес он и достал из кобуры двуствольный «кольт» Бантлайна. – Как и это. Придется, – пожал он плечами, – импровизировать.

– Позвольте, я помогу с наколенниками, – предложил механик и, присев, помог Холидею надеть одну поножь.

– По-вашему, это наколенники? – проворчал Холидей. – Они же закрывают голени, до самых лодыжек.

– Заткнись и скажи спасибо, – урезонила его Кейт.

– Пока доплетусь до фотосалона, так устану, что и револьвер выхватить не смогу.

– Броня легче, чем кажется с виду, – заверил его Бантлайн, закрепляя вторую поножь.

– Черт, хорошо коли так, – пробормотал Холидей.

Наконец Бантлайн выпрямился и отошел чуть назад.

– Ну, вот и все! – сказал он. – Вы полностью готовы, мое дело сделано.

– Меня, собственно, о помощи не просили, – произнес Холидей. – Может, просто сесть в переднем ряду, а эта латунь защитит меня от гнуса?

– Заткнись, Док! – сказала Кейт и обратилась к Бантлайну: – Это он вас так благодарит, Нед. Просто Док спросонья невыносим.

– Все хорошо, – ответил механик. – Мы ведь друзья.

Сказав это, он вышел из кухни и, миновав коридор и гостиную, покинул бордель.

– Пора перебираться в другой город, – сказал Холидей. – В этом у меня завелось слишком много друзей. Они как заноза в заднице.

– Езжай куда хочешь, – ответила Кейт. – Мне и тут неплохо живется.

– Ну, ладно, пока на мне этот металлолом, посмотрим, смогу ли я хотя бы до угла дойти.

– Пушку не забудь.

– Мой револьвер при мне, – ответил Холидей. – Он руку не оттянет. Кстати, где эта чертова трость?

Выйдя на улицу, он повернул направо. Оказавшись на Фремонт-стрит, остановился ненадолго и уже хотел идти дальше, как вдруг слева заметил какое-то движение. Это были братья Эрпы: все трое в кирасах и поножах, а Уайетт и Морган к тому же надели защитные очки.

Холидей вышел им навстречу.

– Ступай домой, Док, – посоветовал Уайетт. – Это наш бой, не твой.

– Чертовски неприятно слышать от тебя такое, – ответил Холидей. Вчетвером они прошли еще ярдов тридцать по Фремонт-стрит. Затем дантист спросил: – Ринго здесь? Никто не знает?

– Мы вообще не знаем, кто явился, – ответил Уайетт Эрп. – Айк здесь, это точно.

– Если что, Ринго – мой. Не то чтобы моя пукалка оказалась полезной против него…

Верджил протянул Холидею дробовик.

– Возьми это, а мне отдай трость.

– Честный обмен, что и говорить, – сказал дантист. – В чем, собственно, дело?

– Говорят, Айк похвалялся, как всех нас перебьет, – сказал Верджил. – Он засел рядом с коралем «О-Кей», между фотосалоном и пробирной конторой. С ним Билли Клэнтон и, может, кто-то из Маклори. Ну, плюс еще пара человек. Я дал ему час на то, чтобы убраться из города, а было это в полдень. Насколько мы знаем, из города Айк не убрался, вот и собираемся разоружить его и бросить назад в камеру – за нарушение порядка.

– Правда, мы его не разоружим и не бросим камеру, – сказал Морган. – Айк не сдаст оружие и не пойдет с нами покорно, раз уж с ним толпа Ковбоев.

– Звучит логично, – кивнул Холидей. – Берите на себя Ковбоев, а Ринго – мой.

Помолчав, он спросил:

– Где Бэт?

– Он слишком дерганый, – ответил Уайетт. – Ты же сам видел.

– И не раз, – согласился Холидей. – Бэт был хорош в таких ситуациях.

– Да, был, – согласился Уайетт. – Надеюсь, он станет прежним Бэтом, но сейчас, под заклятием Джеронимо, он мне не нужен.

Когда до цели оставался еще квартал, им навстречу из переулка между фотосалоном и пробирной конторой Макдоналда выбежал Джонни Биэн.

– Все хорошо, – кричал он. – Я их разоружил, беды не будет.

– Сейчас проверим, – ответил Уайетт, не сбавляя хода.

– Они ведь безоружные! – повторил Биэн.

– Значит, ты прав, и беды не будет, – ответил Уайетт.

Еще через минуту они вошли в переулок между фотосалоном и пробирной конторой, что вел прямо к коралю «О-Кей». У загона застали Айка Клэнтона – с забинтованной головой – и его братца Билли, наемного стрелка (юного Билли Клэйборна) и братьев Маклори.

– А где Ринго черти носят? – пробормотал Холидей, когда Эрпы остановились футах в двадцати от Клэнтона.

– Ну что, сукины дети, искали драки? Вы ее получите, – сказал Уайетт.

– Бросьте оружие на землю, и никто не пострадает, – велел Верджил.

Рука Билли Клэнтона метнулась к кобуре, а губы его прошептали: «Хрен вам!»

– Стой! – крикнул Верджил. – Можно без этого! Можно…

Его слова потонули в грохоте пальбы.

Эрпы одновременно достали смастеренные Бантлайном многоствольные револьверы. Билли Клэнтон, Фрэнк Маклори и Билли Клэйборн тоже достали оружие и открыли огонь. Том Маклори укрылся за лошадью и вскинул винтовку. Выстрелил и попал Моргану в плечо – как раз возле края кирасы.

– Где Ринго? – взревел Холидей. Он пальнул из одного ствола в воздух. Лошадь, за которой прятался Том Маклори, шарахнулась в сторону, и тогда дантист выстрелил из второго ствола в Ковбоя, сразив его насмерть. Отбросив бесполезный дробовик, Холидей выхватил револьвер.

Айк побежал на Уайетта, крича на ходу, что он безоружен. Уайетт отпихнул его в сторону, коротко бросив:

– Либо стреляй, либо беги.

Айк побежал.

Билли Клэйборн решил, что за такую работу платят ему слишком мало, и, сделав три выстрела, бросил оружие. Побежал в сторону фотосалона.

Оставались Билли Клэнтон и Фрэнк Маклори. В воздухе повис густой дым, и стрелять приходилось вслепую. Грохот стоял оглушительный. Вот пуля чиркнула по оружейному поясу Холидея. Другая отскочила от брони Моргана, еще две срикошетили от поножей Верджила, третья попала ему в бедро.

Билли Клэнтон, самый младший из Ковбоев, оказался самым отважным и стойким: раненый множество раз, он все еще не падал, потом рухнул на колени и свалился ничком. Однако оружия не выпустил и все еще жал на спусковой крючок.

Морган, лежа на земле, ранил Фрэнка Маклори в живот. Том, решив, что с него хватит, развернулся и побежал в сторону Фремонт-стрит. Холидей последовал за ним; Том резко остановился и, развернувшись, прицелился Холидею в голову.

– Я достал тебя! – крикнул Ковбой.

– Ну уж нет, голубчик, – ответил Холидей и, пригнувшись, выстрелил. Так от его руки пал второй брат Маклори.

Холидей вернулся в переулок, где Уайетт как раз прикончил Билли Клэнтона. Все закончилось так же быстро, как началось. Братья Маклори и один Клэнтон погибли, двое Эрпов получили ранения, Холидею обожгло бедро, и только Уайетт остался невредим.

Дантист снова огляделся и проорал последний раз:

– Где тебя черти носят, Ринго?!

Уайетт наклонился помочь Моргану встать, и Холидей предложил посильную помощь. Верджил все еще стоял, но по ноге у него стекала кровь, и тогда Холидей наложил ему импровизированный жгут – перетянул бедро собственным ремнем.

Когда стало окончательно ясно, что Айк Клэнтон бежал, Билли Клэйборн не думает высовываться из фотосалона, и что бой окончен, примчался Джонни Биэн. Шериф заявил, дескать, все трое Эрпов и заодно Холидей – арестованы.

– Убить его на месте? – обратился Холидей к Уайетту Эрпу.

– Ты сказал, что разоружил их, – напомнил Биэну Эрп. – Солгал нам.

– Они вели себя спокойно, – возразил шериф. – А вы все арестованы за убийство.

– Никто нас не арестует, – ответил Эрп. – Из города мы ни ногой. Если назначат слушание какое или суд, мы останемся здесь. Док, – обернулся он к Холидею, – мне нужно отвести братьев к доктору. Если Биэн попытается остановить нас или арестовать – убей его.

Холидей взглянул на шерифа и улыбнулся.

– С радостью.

Биэн никого не арестовал.

Позднее, когда врач помог с ранами Моргану и Верджилу, Уайетт и Холидей устроились в задней комнате «Ориентала».

– Ну, хотя бы с Маклори разобрались, – сказал Эрп, – и вряд ли Айк в ближайшее время сунет в город свое поганое рыло.

– Это все неважно, – печально ответил Холидей.

– Почему? – удивился Эрп. – Мы только что победили в крупнейшей перестрелке, что когда-либо случалась в этом городе, если не во всем округе Кочис!

– Она банальна, никто ее не запомнит.

– Ты с ума сошел!

– Все осталось по-прежнему, – горько произнес Холидей. – Ринго-то не пришел.

36

Уайетт Эрп и Холидей по очереди несли вахту у дома Верджила, где сам Верджил и Морган отдыхали после краткого визита к врачу. Всего в Тумстоуне выходило три газеты, и каждая тем же днем издала по срочному выпуску с рассказом о перестрелке. Две газеты назвали Эрпов и Холидея зачинщиками и убийцами; и только «Эпитаф» осталась на стороне законников. Статья в ней на первой полосе называлась «Перестрелка у кораля “О-Кей”», хотя бой на самом деле состоялся в переулке, что вел к этому самому коралю. В одной из газет написали, якобы все участники перестрелки, кроме Уайетта Эрпа и Холидея, погибли; в другой – будто полегло три очевидца.

Как только Эрпы и Холидей скрылись с места боя, Джон Биэн обвинил их в сопротивлении аресту и обратился в суд за ордером. Помогать ему с задержанием Эрпов вызвался лишь один человек – Курчавый Билл Броциус, но когда они с шерифом пришли к дому Верджила Эрпа, то застали на веранде Холидея. Броциус спешно сложил с себя полномочия помощника шерифа, и Биэн вернулся к себе в контору несолоно хлебавши.

Ближе к вечеру Эрпов навестил Генри Уиггинс.

– Не возражаете, если я присяду рядом? – спросил он. – Поговорим?

– Устраивайтесь, – ответил Холидей. – Тут, впрочем, может быть небезопасно.

– Я так не думаю, – улыбнулся Уиггинс. – У Биэна нет помощников, Броциус не желает иметь с вами дела, Айк Клэнтон вообще неизвестно где, – коммивояжер поднялся на веранду и присел подле Холидея. – Как там Верджил и Морган?

– Могло быть много хуже, не надень они брони Неда. О них заботятся жены: переодевают и все такое. Дня через два-три у Верджа, думаю, и хромоты не останется.

– А что Морган?

– В нем сделали две дырки: там, куда пуля вошла, и там, откуда вышла. Кость не задета. Броня защитила все важные органы.

– Как сами себя чувствуете? – спросил Уиггинс. – Я слышал, вас тоже зацепило.

– А, и говорить не о чем, – ответил Холидей. – Пуля отскочила от патрона в кобуре, прямо над бедром, – он улыбнулся. – Странно, что патрон не выстрелил. Мне могло отхватить палец на ноге.

– Уайетта не задело совсем?

– Этому чертяке всегда везло больше других.

– И что же дальше?

– Расскажем свою версию событий коронерскому жюри, – ответил Холидей. – Потом, если немного повезет, Том вернется к работе, которой ему положено заниматься.

– Веселые выдались две недельки, – замети Уиггинс. – И я всему был свидетелем.

– Может, вам начать писать бульварные романы? – предложил Холидей.

– Может… если найду свободное время. То, что я видел, куда невероятнее любой из выдуманных историй.

– Если возьметесь за перо, изобразите меня здоровым человеком, который весит сто шестьдесят фунтов.

– Обещаю.

Холидей тревожно осмотрелся.

– Куда это Уайетт запропастился? Он же только за пивом пошел, в конец улицы.

– Зачем? Он мог разжиться им бесплатно в «Ориентале».

– Бесплатно он мог разжиться пивом во многих заведениях, хозяева которых не любили Маклори и Клэнтонов.

Уиггинс некоторое время смотрел на Холидея, потом, занервничав, спросил:

– Вы испугались?

– Чтобы бояться в перестрелке, нужно бояться смерти, – ответил Холидей. – Я и так умираю, и разница лишь в том, умру я быстро или медленно.

– Должен быть способ излечить чахотку.

– Когда-нибудь его откроют, но мне он уже будет без надобности, – улыбнулся Холидей. – На Востоке чахотку называют туберкулезом. Выходит, чем труднее выговорить название хвори, тем ее труднее вылечить.

Из-за угла наконец вышел Уайетт.

– Привет, Генри, – поздоровался он, подходя к дому. Затем обратился к Холидею: – Я заступлю на следующие два часа, однако ночью ты будешь нужен мне здесь. Сегодня никаких игр.

– О, сыграть я все еще смогу, – ответил, поднимаясь на ноги Холидей. – Только не на деньги, а на жизни, – он обернулся к Уиггинсу. – Идемте, Генри.

Уиггинс вместе с Холидеем спустился в веранды и направился в сторону южной части города.

– Уайетт так озабочен здоровьем братьев, что забыл о другом важном деле, – заметил Холидей.

– О каком же?

– Скоро сами узнаете.

Через несколько минут они пришли в тюрьму. В конторе маршалов Мастерсон беседовал с Бантлайном.

– Привет, Док, – поздоровался журналист.

– Здравствуй, Бэт, – ответил Холидей. – Сегодня может быть тот самый день.

– Рассчитываю на это.

– Однако на всякий случай, думаю, вам лучше запереться в камере, – посоветовал Бантлайн. – Если с закатом вы не преобразитесь, я вас отпущу.

– В чем, собственно, дело? – поинтересовался Уиггинс.

– Я и Уайетт заключили сделку с одним шаманом, затаившим злобу на Клэнтонов, – ответил Холидей. – Мы убиваем братьев-Ковбоев, а шаман снимает заклятье с Бэта.

– Вы же не убили Айка, – напомнил Уиггинс.

– Зато прикончили Билли и других двоих Ковбоев, Маклори. Тоже, к слову, братьев. Это вполне себе жест доброй воли.

Бантлайн глянул в окно.

– Вам лучше пройти в камеру, Бэт.

Мастерсон кивнул и прошествовал в цельнометаллическую камеру, где Бантлайн его и запер.

– Теперь ждем, – сказал Холидей.

– Еще минуты две и солнце зайдет, – сообщил Бантлайн. – Тогда все и узнаем.

Прошло две минуты; затем третья, четвертая… Мастерсон по-прежнему оставался в человеческом облике.

– Чтоб меня черти задрали, старый сыч не подвел! – воскликнул Холидей. – Открывайте камеру, Нед.

Бантлайн отпер Бэта.

– Ну, как себя ощущаете? – спросил он.

– Есть хочется, – ответил Мастерсон и как-то странно улыбнулся, обнажив длинные клыки. – И пить.

– Черт! – воскликнул Бантлайн. – Что не так?

– Похоже, Куэсула сообщает: мы убили только одного Клэнтона, вот и он снял заклятье наполовину, – поделился соображениями Холидей. – Лучше бы тебе вернуться в камеру, Бэт.

Он осторожно подтолкнул Мастерсона, однако тот без видимых усилий отшвырнул дантиста в угол. Уиггинс и Бантлайн кинулись на вампира и попытались сдержать его – тоже тщетно.

– Вы мне были друзьями, – прорычал Мастерсон. – Не становитесь врагами.

Холидей выхватил револьвер и пальнул ему в ногу – безрезультатно. Мастерсон медленно обернулся и пригрозил:

– Сделаешь так еще раз, и я тебя убью.

– Хорошо, – ответил Холидей и убрал оружие в кобуру. – Раз уж ты собрался на охоту, пробуй отыскать Джонни Ринго. Думаю, ты один сумеешь с ним справиться.

– Ринго мертв, – ответил вампир и направился к выходу. – Мне нужна живая добыча.

Когда он вышел, Холидей бросился к двери и выглянул наружу. В небе над Тафнат-стрит пролетела гигантская летучая мышь, но вскоре и ее не стало видно.

– Вот спасибо! – пробормотал Холидей. – Мы ведь старались, и Айка скоро достанем. Мог бы оказать больше доверия, черт тебя возьми.

– С кем вы разговариваете? – спросил вышедший на улицу Бантлайн. – Здесь вроде никого… Может, вам говорить громче?

– Мой собеседник в дне пути отсюда, к северу от города, – мрачно ответил Холидей. – Впрочем, он меня прекрасно слышит.

37

– Где-где он был?! – громко переспросил Холидей.

– Прямо здесь, – ответила Кейт.

– С тобой?

– Боже мой, нет! Мне он противен. Ринго взял металлическую девочку.

– Он точно не прятался, – сказал Холидей. – Убить его нельзя, он уже труп. Так почему он не вышел на бой вместе с остальными Ковбоями?

– Ринго тебе записку оставил, – сообщила Кейт.

Она вручила Холидею сложенный лист бумаги, на котором аккуратным убористым почерком было написано:

Надеюсь, ты выжил, ибо ты – мой. Противно думать, что тебя положит какой-нибудь неграмотный олух. И если ты жив, то наверняка недоумеваешь, почему я не пошел с Клэнтонами и Маклори. Ответ прост: я работаю на себя и приказы принимаю только от себя любимого.

До скорого.

Дж. Р.

38

Следующие три недели Ковбои неприятностей чинить не решались, и единственной заботой Холидея и Эрпов оставался Мастерсон. В облике летучей мыши он подчинялся голым животным инстинктам, у него не сохранялось ни человеческой памяти, ни мыслей; всякий раз он улетал подальше от людей и питался кровью скотины. Зато в облике вампира-человека он старался соблюдать закон, однако кровожадная сущность постепенно брала верх. Эрп и Холидей не слышали, чтобы Мастерсон нападал на кого-то из горожан, хотя он вполне мог загрызть какого-нибудь путешественника или работника фермы за пределами города.

Старый Бэт – тот, что был до перестрелки – хотел вести себя примерно, а новый презирал моральный кодекс тех, кто поистине стал для него чужеродным видом.

Холидей навестил Эдисона на следующий день после перестрелки, дабы поинтересоваться, нет ли чего-то, что если не снимет проклятья, то хотя бы не даст Мастерсону приблизиться к борделю Кейт. Эдисон обещал покопаться в европейских легендах, поскольку о людях-вампирах в Америке он еще ни разу не слышал. Наконец, два дня спустя, изобретатель прислал за Холидеем.

– Что нашли? – спросил дантист, входя в кабинет.

– Вряд ли вам понравится, – ответил Эдисон. – Многое из найденного материала – просто мифы и легенды.

– Надо же что-то делать, – не сдавался Холидей.

– Ну хорошо, – тяжело вздохнув, сказал Эдисон. – Во-первых, ступайте к зеленщику и купите у него столько чеснока, чтобы хватило развесить над каждым окном и каждой дверью борделя.

– Чеснока? – выгнул брови Холидей.

– Ничего не гарантирую, – повторил Эдисон. – Я лишь пересказываю то, что удалось выяснить.

– Так, хорошо, чеснок. Что еще?

– Пусть все дамы в заведении наденут крестики, желательно на шею – там, где вампир их обязательно заметит. Если кто-то из дам по некой причине не может надеть крестик, пусть носит его в качестве броши.

– Том, вы шутите? – нахмурился Холидей. – Бэт, сколько я его знаю, даже порога церкви не переступал.

– Не могу заранее обещать, что на него подействует. Могу лишь заверить вас: я не шучу.

– Так, ладно, что еще?

– Если Бэт на вас нападет, то его, теоретически, можно убить – пронзив грудь деревянным колом.

– Другой способ есть? – спросил Холидей. – Я не собираюсь разгуливать по улицам с колом в кармане.

Эдисон беспомощно пожал плечами.

– Пока еще неясно, убьет ли вампира прямой солнечный свет, но больно ему будет очень и очень.

– Что же тогда Джеронимо и Римский Нос не обратят свои племена в вампиров?! – не выдержал Холидей.

– Надо полагать, они об этом подумывают, – сказал Эдисон. – Правда, тогда им придется нападать на врагов ночью. И потом, согласно обнаруженным мною сведениям, Бэт и подобные ему создания в светлое время суток могут чувствовать себя в безопасности, только находясь – опять-таки это непроверенные данные – в гробу, наполненном землей с их родины.

Холидей насупился.

– Землей Канзаса?

– Я просто пересказываю прочитанное и не настаиваю на достоверности узнанного.

– Ладно, что-нибудь еще?

– Теоретически, вампир не может перейти поток воды. К рассвету он должен спрятаться в гробу – хотя эту часть, думаю, можно игнорировать, поскольку у Бэта гроба нет. Еще он не отражается в зеркале и не может без приглашения войти в дом – каковым, наверное, можно считать все, от заведения Кейт до конюшен. Вообще, ограничений для вампиров множество. Будете слушать все?

– Нет, – отказался Холидей, – если еще что расскажете, я точно решу, что вы сочиняете. Ни черта в это не верится, – поморщился он. – Эх, стыдно, конечно, однако чеснока я все же куплю.

– Не забудьте про кресты, – напомнил Эдисон. – Особенно если девушки покидают заведение – скажем, сорвать цветок в саду или выпить чаю на задней веранде.

Холидей кивнул.

– Тогда куплю чеснок и крестики, – он снова насупился. – Кейт это не понравится.

– Визит Бэта ей понравится еще меньше.

– Возможно, – без особого энтузиазма согласился Холидей.

– Я бы хотел провести вечер в борделе – хотя бы первые часы после заката, – дабы убедиться, какие из предложенных мною мер по-настоящему воздействуют на вампира.

– Вы хотели сказать: сработают ли вообще какие-то меры? – с улыбкой уточнил Холидей.

– Вы правы.

– Что ж, до захода солнца еще несколько часов. Предлагаю поступить так: вы заканчиваете все дела на сегодня, а я пока сбегаю за чесноком. Встретимся у Кейт, на закате.

Эдисон кивнул и отошел к двери.

– Звучит неплохо.

Холидей чувствовал себя донельзя глупо, покупая фунты чеснока, пока, наконец, не счел, что запасся им в достаточной мере, и что чеснока хватит обвешать все окна и двери в борделе. Потом заглянул к ювелиру и купил дюжину дешевых ожерелий с крестиками. Вернувшись к Кейт, запряг помогать ему двух металлических шлюх, и минут через двадцать они обвешали чесноком все окна, даже на втором этаже, и двери – включая остекленные на балконе, над кабинетом Кейт.

Эдисон пришел пред закатом и принес странный металлический предмет.

– Что это у вас? – спросил Холидей.

– То же устройство, которым я ослепил Бэта, когда он превратился в мышь, – ответил Эдисон. – Я называю его лампа-вспышка.

– Есть основания полагать, что она сработает против Бэта и в нынешнем его воплощении?

– Не уверен, – пожал плечами Эдисон, – однако сильно подозреваю, что раз уж Бэт скрывается весь день от солнечного света, у него расширены зрачки. Вспышка ослепит его на пять или шесть секунд, и мы успеем скрыться. Ну, или хотя бы выйти за пределы досягаемости вампира.

– Будем надеяться, что вы правы, – сказал Холидей. – Я раздал крестики дамам, даже тем, у кого металлические протезы.

– Не обещаю, что хоть что-то сработает, – предупредил Эдисон. – Помните: все мои рекомендации основаны на мифах и легендах.

– Я и не забывал. Но надо же что-то опробовать.

– Вы уверены, что Бэт придет за девочками? – спросил Эдисон.

Холидей покачал головой.

– Я рассуждаю так: Бэт знает, что здесь его ждет куча мяса, а клиенты свои пояса с оружием снимают и вешают на спинки стульев.

– Что ж, – произнес Эдисон, – резонный довод.

Вдвоем они просидели в салоне часов до восьми, пока наконец клиенты их просто не вытеснили числом на улицу.

– Спокойной ночи, Том, – попрощался с изобретателем Холидей. – Будем надеяться, что-нибудь из предложенного вами сработает. До завтра.

– Не сработает – проведем еще исследования, изыщем другие методы, – ответил Эдисон. – Помните: Бэт – первый на нашем континенте носитель этого проклятия. По крайней мере, первый известный нам.

На том они расстались; Эдисон отправился к себе, а Холидей – в «Ориентал». Не успел он пройти и половины квартала, как с ним поравнялся Мастерсон.

– Кресты мне не помеха, – заявил вампир.

– Я и не сомневался, – ответил Холидей.

– А вот чеснок с окон и дверей сними.

– Не могу.

– Дьявол, это ведь из-за тебя я такой!

– Мы из шкуры вон лезем, чтобы расколдовать тебя, Бэт, – возразил Холидей.

– Зато мне в моей новой шкуре неплохо, так что не утруждайтесь.

– Это пока ты не голоден.

– Я всегда голоден.

– Ты не трогаешь меня и Уайетта.

– Из-за того, кем вы для меня были, а не кем стали, – ответил Мастерсон. У следующего переулка вампир остановился. – На этой улице для меня слишком ярко, – пожаловался он. – За мной не ходи.

Сказав это, вампир скрылся в темноте.

Оглядев улицу, Холидей заметил Верджила Эрпа – тот совершал ночной обход. Холидей окрикнул его и махнул рукой. Эрп махнул в ответ и направился в его сторону.

– Игры еще не начались? – спросил Холидей.

– Только мелкие, – ответил Верджил. – Большие денежки еще не появились. Полагаю, их владельцы пока ужи…

Внезапно раздалось три выстрела. Холидей всмотрелся в темноту, пытаясь разглядеть нападавшего.

– Проклятье! – падая, простонал Верджил. – Меня ранили!

Грянул еще выстрел, и на сей раз Холидей заметил сполох дульной вспышки – стрелок укрылся в темноте промеж домов.

– Ты видел его, Бэт? – прокричал Холидей.

– Да!

– Говоришь, тебя жажда мучит? Сцапай сволочь и хлебни из нее!

Мастерсон побежал направо – туда, откуда стреляли. Холидей наклонился к Верджилу, опустился подле него на колени.

– Я сам во всем виноват, – прошептал тот. – Думал, беда позади, и перестал носить броню.

Крови натекло так много, что Холидей не мог разглядеть рану.

– Куда попали-то?

– В плечо. Вторая пуля раздробила руку.

– Я слышал три выстрела.

– Может, и в тело попали, не знаю… Господи, больно-то как!

Пока Холидей промокал кровь платком, пытаясь понять, где наложить жгут, Верджил потерял сознание. Тем временем раздалось еще два выстрела, а вслед за ними душераздирающий вопль.

Горожане высыпали на улицу из домов и лавок, и уже через несколько минут Верджила – который так и не пришел в сознание, – отнесли к ближайшему доктору.

Не прошло и пяти минут, как улица снова опустела. Наконец из тени на дорогу вышел Мастерсон.

– Ну как? – спросил Холидей.

– Это бы Броциус, – сообщил вампир.

– И?..

Мастерсон встал в пятно света под фонарем, и Холидей видел, что воротник и грудь у него в крови. Кровь пятнала и нижнюю половину лица.

– Дни его бесчинств закончились, – ответил Мастерсон. Чуть подумав, он добавил: – Вообще его дни на этом свете закончились.

39

На следующий день Холидей отправился проведать Верджила Эрпа. На крыльце дома он застал Моргана.

– Привет, Док.

– Привет, Морг, – ответил Холидей. – Как твой брат?

– Похоже, руку он сохранит, – ответил Морган. – Вот только пользоваться ею не сможет.

– Как Элли?

– Она вообще не хотела, чтобы Вердж служил законником.

– Сколько они женаты?

Морган пожал плечами.

– Лет семь, наверное. Знаешь, что Вердж сказал ей, когда доктор предупредил, дескать, рука останется нерабочей?

– Что?

– У него, мол, осталась еще одна рука, чтобы обнимать Элли, а большего ему и не надо. Сильный мужик мой брат!

– Где другой твой братец?

– Скорей всего патрулирует улицы, – ответил Морган. – Где, кстати, Бэт? Хочу сказать ему спасибо.

– Бэт проспит до заката, – сказал Холидей, – и вряд ли твое спасибо для него что-то значит.

– Пускай так…

– Увижу его – передам твои благодарности, – пообещал Холидей и, помолчав, спросил: – Верджил готов принимать посетителей?

– Несколько минут назад он еще спал. Думаю, проведать его уже можно.

– Хорошо, – сказал Холидей, взбираясь по широким ступенькам и проходя в дверь небольшого каркасного дома. Он обошел гостиную в поисках двери в спальню и, наконец отыскав ее, заглянул к больному.

Верджил Эрп лежал на кровати: рука и плечо его скрывались под слоями бинтов; в воздухе витал крепкий дух спиртного.

– Привет, Док, – прошептал Верджил.

– Пахнет как на винокурне, – улыбаясь, заметил Холидей.

– Жаль, что здесь и правда нет самогонного аппарата. Лучше бы спирт выливали в меня, а не на меня.

– Как держишься?

– Неплохо. Надо было нырнуть в сторону, так ведь я не увидел стрелявшего. Уайетт говорит, это был Курчавый Билл.

– Так и есть.

– Морг говорит, ты его достал.

– Не я – Бэт.

– Жаль, – усмехнулся Верджил, – я не видел рожи Броциуса, когда он попытался разрядить барабан в Бэта.

– Да, на это стоило взглянуть, – согласился Холидей.

– Мне бы самому его пристрелить… да вот придется теперь учиться пользоваться левой рукой.

– Хватит, настрелялся ты, Верджил, – сказал Холидей. – Убийства оставь мне и твоим братьям.

– Я ведь только стрелять и умею, Док, – ответил Верджил. – Да, городом вроде Тумстоуна управлять уже не смогу, но где-нибудь на Территории Орегон должен быть небольшой тихий городишко, которому нужен чиновник, знающий закон.

– Хорошо, что тебе хватает ума не надеяться остаться здесь, – похвалил его Холидей. – Как думаешь, когда встанешь на ноги?

– Где-нибудь через пару деньков.

– Не рановато ли? Тебе руку и плечо изувечили – будь здоров.

– Терпеть не могу валяться в кровати. Я поправлюсь скорее, чем думает доктор.

– Может, попросить Неда Бантлайна обшить тебе стены латунью? – предложил Холидей. – Они не то что пулю, стрелу не задержат.

– Никто не желает мне смерти, разве что Айк Клэнтон, а этот боится сунуться в город, – возразил Верджил. – К тому же я не могу позволить себе облицовку. Нам с Элли теперь предстоит экономить каждый пенни.

– Поправочка: никто не желает тебе смерти, разве что Айк Клэнтон и еще тридцать Ковбоев.

– Я выбыл из гонки, Док, – твердо произнес Верджил. – Охотиться теперь станут только за Уайеттом, Моргом и… может быть, за тобой.

Губы Холидея изогнулись в ухмылке.

– Что смешного? – спросил Верджил.

– Джонни Ринго считает меня своей собственностью, – ответил дантист. – Чтобы разобраться со мной лично, он, чего доброго, станет защищать меня от Ковбоев.

– Никогда не понимал твоих шуточек, – признался Верджил.

– Ну ладно, я просто зашел убедиться, что ты не умираешь. Теперь моя душа спокойна. Загляну к тебе завтра.

– Увидимся, Док, – сказал Верджил и прикрыл глаза.

Холидей вышел на веранду.

– Твой братец – крепкая сволочь, – заметил он Моргану.

– Они у меня все такие, – ответил тот. – Вердж, Уайетт, Джеймс. Уоррен из нас самый мелкий, и я не удивлюсь, если он окажется еще и самым крепким.

– Пообедать не хочешь? – предложил Холидей. – Я угощаю.

Морган покачал головой.

– Я, пожалуй, тут еще посижу. Элли ушла за покупками, и кто-то должен приглядывать за Верджем – вдруг ему помощь понадобится.

– Тогда до встречи, – сказал Холидей и отправился в сторону «Гранд Отеля».

– Я сегодня постараюсь заглянуть в «Ориентал», но вечером у Джози премьера нового спектакля. У нас с Уайеттом билеты в первый ряд.

– Надеюсь, это будет сенсация, – сказал Холидей.

Когда он ел в ресторане, то капнул себе на грудь подливой, и потому зашел к Кейт – сменить сорочку. Там выяснил, что в бордель вновь наведывался Джонни Ринго.

– Что, опять снял металлическую шлюху? – спросил Холидей.

Кейт кивнула.

– Сегодня он взял Лолу. Не знаю, нравятся ли ему роботы больше живых девочек, но они – единственные, кто позволяет Ринго себя лапать. Даже полуметаллические девочки не желают его ласк.

– Кто бы мог подумать, мертвец жаждет плотских утех, – произнес Холидей.

– Он жаждет их даже больше, чем моя вторая жена, – произнес у него за спиной знакомый голос. Оказалось, это пришел Нед Бантлайн. В руке он держал потертый саквояж.

– Привет, Нед. Зачем пожаловали? Опробовать наконец одну из ваших ночных бабочек?

– У Мими нога забарахлила, – ответил Бантлайн, – вот я и пришел подправить ее. Надеюсь, – обратился он к Кейт, – теперь у Мими с ногой все будет в порядке. У меня один из счетчиков дал сбой. Если надо будет еще что-то доделать, вызывайте.

– Хотел спросить, – произнес Холидей, – вы не могли бы сделать новую руку Верджу?

– Я ведь не хирург, – ответил Бантлайн. – Каждая из барышень, что работает здесь, пережила ампутацию определенной конечности, и операцию проводил квалифицированный хирург. Если Верджу отнять руку, то я смастерю ему протез, однако Вердж уперся и не желает никакой другой руки, кроме той, что дал ему Господь.

– Господь мог и лучше о нем позаботиться.

– Ну, это как смотреть, – ответил Бантлайн. – Всевышний берег его до таких лет, до которых маршал Тумстоуна вообще не должен был дожить, – направляясь к парадной двери, механик сказал: – Мне надо торопиться назад, пока Том не закончил работу на день. Может, он сумеет разобраться, отчего этот счетчик не желает работать.

– Спасибо, Нед, – поблагодарила его Кейт.

– Я в спальню, – объявил Холидей.

– Не рановато ли баиньки? – спросила хозяйка.

– Я только рубашку сменить, – терпеливо пояснил дантист.

– Только не говори, что и ты собрался на этот новый спектакль!

– Нет уж, – покачал головой Холидей, – в театр я не иду, но какой прок в чистом белье, если я им не пользуюсь?

– А какой мне прок держать бордель, если ты отстреливаешь моих клиентов? – с улыбкой парировала Кейт.

– Так и быть, – направляясь в сторону спальни, сказал Холидей, – Нед пусть живет.

– Нед – не клиент, – заметила Кейт, догнав его.

– Хочешь сказать, он сам не проверяет в деле Лолу, Мими и других? – спросил Холидей. – Я-то думал, он человек умный.

Он снял рубашку и достал новую из ящика комода.

– Нельзя мне смотреть на тебя голого при свете, – сказала Кейт. – Уже забыла, какой ты тощий, и как мне за тебя страшно.

– Когда мы с тобой ложимся в постель, я в худобе нисколько не теряю, – ответил Холидей, надевая чистую рубашку.

– В кровати от твоей… худобы… кое-что отвлекает.

– Тогда выбирай: либо привыкаешь к моему виду, либо я тебя больше не отвлекаю, – предложил Холидей, застегиваясь.

Кейт подошла к нему и поцеловала в щеку.

– Думаю, привыкнуть я еще могу.

Холидей надел сюртук и вышел из спальни. В салоне он поприветствовал двух полуроботов, коснувшись полей шляпы, а после покинул бордель и направился в салун «Ориентал». Он, впрочем, знал, что большие игры начнутся только через несколько часов.

Дантист присел за столик, и бармен сам принес ему бутылку виски и стакан. Через пару минут в салун вошел Генри Уиггинс в компании лощеного коренастого джентльмена.

– Привет, Док!

– Здравствуйте, Генри, – ответил Холидей. – Присаживайтесь. Ваш друг тоже пусть не стесняется.

– Благодарю, – ответил Уиггинс и вместе с компаньоном прошел к его столику. – Док, познакомьтесь, это Камилл Флай.

– Флай? – переспросил Холидей. – Владелец фотосалона?

Флай кивнул.

– Я видел перестрелку прямо из окна своего заведения.

– Заснять успели?

– Увы, нет, – признался Флай. – Все случилось чересчур быстро.

Уиггинс жестом попросил бармена принести еще два стакана.

– Мы сегодня отмечаем начало нового партнерства.

– Я думал, вы собираетесь работать с Бантлайном и Эдисоном, – припомнил Холидей.

– Так и есть, но не могу же я возить по городам металлическую шлюху. Я не стрелок, у меня такую даму… то есть товар украдут, не пройдет и недели. То же случится и с прочими изобретениями. И потом, как я покажу в действии электрический свет, если на месте не будет источника питания? Так вот, Камилл сфотографирует все чудеса, что я намерен продавать, и размножит снимки на иллюстрированные буклеты для потенциальных покупателей. У меня нет денег оплатить заказ, однако Камилл верит в изобретения Неда и Тома, поэтому окажет услугу в обмен на пятнадцать процентов от моих комиссионных с продаж.

– Поздравляю с заключением сделки, – сказал Холидей и поднял стакан.

– Благодарю, – ответил Флай. – Вот если бы удалось сделать хотя бы один приличный кадр перестрелки, я бы заработал на нем такие деньги!.. – он печально покачал головой. – Впрочем, даже знай я заранее, что затевается бой, все равно бы не сумел снять никого из вас – дым стоял очень плотный. Прямо не знаю, как вы попадали в цели.

– В счет идет только первый выстрел, – с улыбкой ответил Холидей. – Дальше палишь на потеху толпе.

– Вы ведь несерьезно?

– О, еще как серьезно.

– Как дела у Верджила? – спросил Уиггинс.

– Живой, – ответил Холидей. – Правда, не сможет уже играть в эту новую игру…

– Бейсбол?

– Он самый. Однако жить будет.

– Рад слышать. Я пытался быть с ним приветливым, но эти Эрпы… Еще не встречал людей столь мрачных, серьезных и неулыбчивых. Морган чуть лучше остальных, и все же…

– Служба у этих людей такая мрачная и серьезная, что им просто не до улыбок, – заметил Холидей.

– Про вас не могу сказать того же.

– Я понимаю, что жизнь – просто шутка небес, а они – нет.

– Интересно, кто-нибудь еще в мире так думает? – произнес Флай.

– Да, один человек мой взгляд на жизнь разделяет, – ответил Холидей.

– Кто же он?

– Джонни Ринго.

Они проговорили еще с час. Потом Уиггинс и Флай отправились ужинать, а Холидей, прихватив остатки виски, ушел в заднюю комнату, где в гордом одиночестве стал раскладывать пасьянс. В десять часов он выглянул в зал и, не увидев никого из крупных игроков, решил прогуляться до «Птичьей клетки» в надежде встретить идущих со спектакля Уайетта и Моргана.

Он вышел на улицу, повернул, дойдя до Аллен-стрит, и уже направился к театру, что стоял на углу Аллен и Шестой улицы, но примерно в квартале от него заметил в окне бильярдной Уайетта и Моргана. Эрпы играли в пул.

Холидей вошел в бильярдную.

– Партия?

– Короткая получилась, – ответил Морган.

– Как Джози?

– Потрясающе, – сказал Уайетт Эрп. – Я потом зайду за ней и мы поужинаем вместе. Правда, она еще час будет переодеваться. Кстати, ей в гримерке даже ванну поставили. Вот как нынче звезд чествуют.

Морган обошел стол и протянул руку.

– Плати давай.

Уайетт кинул ему серебряный доллар.

– Хорошо, – сказал Боб Хэтч, совладелец заведения, худой лысеющий мужчина с большими усами. – Теперь попробуй с чемпионом сыграть.

– Держите мой кий, – предложил ему Уайетт.

– Нет, спасибо, – отказался Хэтч. – У меня свой, – он гордо продемонстрировал кий, – изготовлен на заказ в Чикаго.

Хэтч построил шары и наклонился над столом, готовый разбить их. С первого удара загнал в лузу один шар, потом ударил еще два раза, на четвертый промахнулся и уступил очередь Моргану.

– Готовьтесь расстаться с денежками и короной, – пригрозил ему Морган, глядя на шары и просчитывая удар, затем обошел стол и занял позицию. Он уже нагнулся, готовый бить, стоя спиной к окну, когда прозвучало два выстрела. Морган повалился на сукно; из раны в спине брызнула кровь. Вторая пуля угодила в стену, в дюйме от лица Уайетта.

– Айк Клэнтон! – взревел Уайетт и бросился на улицу.

Хэтч схватился за собственный револьвер и выбежал было за ним, но Холидей его удержал.

– Уайетту ваша помощь не нужна, – сказал дантист. – Скажу даже больше, он ее не желает. Лучше помогите мне с Морганом.

Они перевернули младшего Эрпа на спину, и Холидей жестом попросил подать воды. Попытался напоить Моргана, но тот бессильно уронил голову на бок.

– Он мертв, Док, – сказал Хэтч.

Не нащупав пульса, Холидей даже не стал слушать сердце.

– Твою мать! – пробормотал он.

– Нам точно не надо помочь Уайетту? – спросил один из зевак.

– Это был Айк Клэнтон. Пусть Уайетт сам отомстит.

Через несколько минут раздался выстрел, следом – вопль. Затем еще пять выстрелов с интервалом в десять секунд. Больше никто не кричал; воцарилась тишина.

Перестрелка у кораля «О-Кей» наконец завершилась.

40

Следующим утром Холидей, выходя из заведения Кейт через парадную дверь, прикрыл глаза ладонью от яркого солнца и потому чуть не врезался в Бэта Мастерсона.

– А я тебя тут поджидаю, – улыбаясь, произнес журналист.

– Крови моей ты пить не станешь, – без тени страха ответил Холидей. – Мне едва хватает сил прогнать ее по собственным жилам.

– Я вообще ничьей крови не хочу! – воскликнул Мастерсон. – Взгляни! Самый разгар дня, я стою под солнцем. И вот еще, смотри, – они открыл рот, – клыков нет!

– Вот ведь сын собачий! – произнес Холидей. – Старик Куэсула выполнил уговор.

– Я уже сбегал в «Ориентал» поблагодарить Уайетта, – продолжил Мастерсон. – Жаль, конечно, Морга и Верджа… Особенно Морга.

– Если бы Айк не задержался в городе, чтобы всадить ему в спину пулю, то ускакал бы за пять сотен миль отсюда. И быть бы тебе тогда вампиром до конца дней.

– Все равно жаль.

– Что ж, ты перестал быть летучей мышью и снова сделался прежним, я рад, – ответил Холидей. – Что думаешь делать дальше?

– Причины, по которой я приехал в Тумстоун, больше нет: двое Клэнтонов мертвы, третий калека, погибли братья Маклори. Да, остались недобитые Ковбои, однако у них нет вожака. Еще поговаривают, будто серебряная жила иссякла, так что бандюги скоро переберутся в другое местечко.

– Кто это сказал, что шахты больше не приносят серебра? – спросил Холидей.

– Джон Клам. Буквально этим утром.

– Надеюсь, ты не поделился с ним радостью? – спросил Холидей. – Он ведь даже не знал, что ты был вампиром.

– Вообще-то я искал работу.

– Хочешь писать для «Эпитаф»?

– Нет, – покачал головой Мастерсон, – я просил совета. Хватит с меня Запада. Я ведь прежде был писателем и, думаю, смогу стать им снова. Я спрашивал у Клама, нет ли где вакансий, – тут он довольно улыбнулся. – Теперь еду в Нью-Йорк, работать редактором в «Морнинг телеграф».

– Никогда о такой газете не слышал.

– Спортивное издание. Пишут в основном о скачках, но бывает, и о боксерских матчах и… об этой новомодной забаве, бейсболе.

– Вряд ли они освещают покерные турниры, – вслух подумал Холидей.

– Это потому, что покер – не спорт, Док.

– Ну, это как посмотреть, – кисло парировал Холидей.

– Как бы там ни было, я часа через два отчаливаю: сперва самоходным экипажем «Бант лайн» доберусь до Далласа, оттуда – обычным дилижансом до Сент-Луиса, пересеку реку на пароме и поездом доберусь до Нью-Йорка. К работе мне приступать только через месяц, так что времени на путешествие в избытке.

– Удачи тебе, Бэт, – протянул ему руку Холидей.

– Спасибо, Док. Я бы и тебе пожелал того же, но вы, смотрю, очистили город.

– Почти, – ответил Холидей.

– Остались недобитки?

– Джонни Ринго.

– С виду он, конечно, страшен, однако вроде никому неприятностей не доставил?

Холидей вынул из кармана сплющенный кусок свинца.

– Что это? – спросил Мастерсон.

– Я выковырял это из стены в бильярдной, в ночь, когда убили Морга. – Он передал кусок свинца Мастерсону. – Приглядись.

– Похоже на пулю сорок пятого калибра.

– Так и есть.

– Из чего стрелял Айк? – задумчиво произнес Мастерсон.

– У него был кавалерийский револьвер одинарного действия.

– Такие не заряжаются патронами сорок пятого калибра.

– Точно, – подтвердил Холидей. – Зато «Миротворцы» заряжаются. У Джонни Ринго как раз «Миротворец».

– Так он и в Моргана стрелял?

– Перед тем, как отправиться спать, я зашел к гробовщику. Тот всю ночь готовил к погребению Моргана и Айка, и показал мне пулю, которую вынул из спины Моргана. Она от кавалерийского револьвера. Выходит, что стреляли двое: Айк убил Моргана, и кто-то еще – возможно, Ринго – пальнул в Уайетта.

– Тогда мне, думаю, стоит задержаться еще на пару дней, – заявил Мастерсон.

Холидей покачал головой.

– Ринго не за тобой пришел. Он желает убить меня и Эдисона, именно в таком порядке.

– Тебя первым? Почему?

– Потому, что как только он убьет Эдисона, магия Римского Носа тут же вернет его в царство мертвых. Ринго тянет время, как может.

– Тогда тем более я встану с тобой плечом к плечу, – не сдавался Мастерсон.

– И что сделаешь? – спросил Холидей. – Разрядишь барабан в труп, который в это время будет неспешно целиться в тебя? Забудь, Бэт. Поезжай в Нью-Йорк, найди себе цыпочку-танцовщицу и пиши про скачки. Ты уже за этот месяц натерпелся.

– Ты уверен?

– Уверен.

Мастерсон снова покачал головой.

– Если надумаешь вернуться на Восток, мои двери для тебя всегда открыты.

– Учту на будущее, – ответил Холидей, решив не говорить, что умрет, скорее всего, еще до возвращения на другой берег Миссисипи.

Мастерсон отправился в отель собирать вещи и готовиться к отъезду, а Холидей снова заглянул к гробовщику. Там он застал Эрпа – маршал смотрел на открытый гроб.

Холидей ждал на пороге, пока Эрп его наконец не заметил.

– Здравствуй, Док, – сказал он.

– Здравствуй, Уайетт.

– Спасибо, что зашел. Мне потребуется твоя помощь.

– Правда?

Эрп кивнул.

– Я не могу одновременно охранять порядок в городе и приглядывать за Верджем. Решил отправить брата вместе с Элли к родителям, в Колтон, что в Калифорнии. Сегодняшним поездом. Тело Морга отошлю с ними, чтобы его погребли на родной земле.

– Зачем же поездом? Если опасаешься неприятностей, отправь их самоходным экипажем Неда.

– «Бант лайн» не связан с Калифорнией. Самоходным дилижансам не хватит заряда съездить до Колтона. Поезд – единственный способ.

– Ну хорошо, – согласился Холидей. – От меня что требуется?

– Присмотри за моими, пока не сядут на поезд.

– Если не считать Фина, все Клэнтоны мертвы, Маклори – тоже, а Фин никуда не поедет, – сказал Холидей. – Броциус был, наверное, самым опасным из Ковбоев, но и он мертв. Так кого опасаться?

– Остались еще Фрэнк Стилвел, Индеец Чарли, Пит Спенс, Пони Дил и прочие, – ответил Эрп. – Рано или поздно я их всех перебью, однако прежде Вердж и Морг покинут Тумстоун.

– Где встречаемся и во сколько?

– Здесь же, в три часа. Я бы взял кабриолет Неда, но гроб в него не поместится, так что арендую открытую конную повозку.

– Я приду, – пообещал Холидей. – Можешь на меня рассчитывать.

– Спасибо, Док.

Эрп пришел в три, как и обещал. Вместе с помощниками гробовщика погрузил гроб с телом Морга в повозку – истощенный и больной, Док был не помощник, – и они поехали в сторону железнодорожного вокзала.

Поезд задержался и пришел только в вечерних сумерках. Гроб и вещи Верджила погрузили в багажный вагон. Когда Эрп помогал брату и его супруге подняться по ступенькам в вагон, грянул одиночный выстрел.

– В чем дело? – зло спросил Уайетт, спрыгнув на перрон и достав оружие.

– Ты глянь, – ответил Холидей, сжимая в руке дымящийся «кольт».

Эрп подошел ближе и увидел лежащего на перроне Фрэнка Стилвела: в руке так и не выстреливший револьвер, во лбу – дырка, из которой текла кровь.

– Полагаю, я сократил твою охоту на одного Ковбоя, – сухо произнес Холидей.

– Спасибо, Док, – ответил Эрп. – Не вернешь повозку на конюшню? Думаю, мне лучше проехаться с Верджем и Элли.

– С радостью, – ответил Холидей.

– Я куплю или возьму напрокат лошадь и завтра же вернусь.

– Тогда до встречи.

Холидей подождал на вокзале, пока отъедет поезд, а после решил, что пора бы и ему разобраться с одним неоконченным делом.

41

Холидей встал на пороге дома Эдисона и хотел уже постучаться, но тут дверь открылась сама. Никто, впрочем, не вышел его встретить.

– Входите-входите! – позвал изнутри голос Эдисона, и Холидей прошел в лабораторию.

– Привет, Док, – поздоровался изобретатель. – Что скажете о моем новом детище?

– Вы про дверь?

Эдисон кивнул.

– Я поместил под крыльцо небольшой механизм.

– Под крыльцо? – переспросил Холидей.

– У входа, – уточнил Эдисон. – В общем, когда кто-то поднимается по ступенькам, механизм дает мне сигнал. Я заглядываю в глазок, – он указал на смотровое отверстие, – и если знаю гостя, то жму на кнопку в стене, и дверь открывается.

– А если гость вам неизвестен?

– Дом успеет обвалиться от старости, но дверь так и не откроется, – с улыбкой ответил Эдисон.

– Внутрь не попадет даже Джонни Ринго?

– Если я захочу, Джонни Ринго и близко к двери не подойдет.

– Вот и славно, – сказал Холидей.

– А что? Думаете, он направляется сюда?

Холидей покачал головой.

– Он собирается убить нас обоих и меня в первую очередь. Настало время мне обзавестись таким оружием, которое его не просто пощекочет.

– Мы с Недом думали, что могло бы оказаться полезным…

– Нужно кое-что потяжелее идей.

– Один проект имеется, – сказал Эдисон, – однако нужно провести больше исследований.

– Скажите, какие книги требуются, и я схожу куплю их, – ответил Холидей.

– Мне не справочники нужны, – возразил Эдисон. – Мне нужны сведения.

– Какие именно?

– Разумеется, о Ринго. Вы могли бы помочь.

– Только скажите, что хотите знать.

Эдисон оглядел завалы у себя на столе и, не сумев найти нужной вещи, перешел к шкафу.

– Ага, вот он где! – радостно воскликнул он, доставая небольшой предмет размером с бумажник, только с закругленными углами и выполненный из серого металла. На его поверхности располагалось три диска и маленькая ручка.

– Что это? – спросил Холидей.

– Долго объяснять, – ответил Эдисон, – но думаю, сей прибор даст нам подсказку-другую. Очень на это надеюсь.

Холидей взял у изобретателя странный предмет и повертел его в руках.

– Как им пользоваться?

– Тут ничего сложного, – ответил Эдисон. – Видите этот небольшой бугорок?

– Да.

– Это ключ.

Холидей безуспешно попытался вытащить его.

– Сначала проверните, – с улыбкой подсказал Эдисон.

Холидей провернул бугорок, и тот сам вышел из корпуса прибора.

– Один… нет, два диска вращаются, – заметил Холидей.

– Говорю же, все просто, – сказал Эдисон.

– Что сейчас будет?

– Ничего страшного.

– Ну ладно, – стараясь не выдать разочарования, произнес Холидей, – и что мне с этим делать?

– Включите прибор на расстоянии пятидесяти футов от Ринго.

– А дальше?

– Побудьте рядом с зомби пять-шесть минут и возвращайтесь ко мне.

– Так это не оружие, за которым я пришел?

– Будь это оружие, – посмеялся Эдисон, – я бы уже отправил вас стрелять из него в Ринго.

– Однако этот прибор поможет вам создать оружие?

– Если я прав, то мне он поможет закончить проект, а вот оружие вам создаст Нед.

– Ну хорошо, – пожал плечами Холидей. – Айк и Билли Клэнтоны мертвы, Фин не боец и сидит дома, так что в городе теперь никто не знает, куда Ринго запропастился. Я пущу слух, будто хочу угостить его выпивкой и поболтать о литературе.

– Можно кое-что посоветовать? – предложил Эдисон.

– Слушаю вас.

– Если вы присядете с ним за столик и там активируете прибор, то Ринго все увидит. Он не поймет, в чем назначение устройства, но заподозрит неладное и отберет прибор. При всем уважении, Док, воспрепятствовать ему вы не сможете, – Эдисон немного помолчал. – Впрочем, Нед говорит, что Ринго зачастил к Кейт Элдер и проводит там время в обществе металлических проституток. Раз уж вы поселились в том же заведении, то можете дождаться очередного визита Ринго. Когда он уединится с дамой, встаньте под дверью их комнаты и включите прибор. Стены – не помеха. Выждите пять минут и возвращайтесь ко мне. Не успеет Ринго покинуть заведение Кейт, как мы закончим опыт.

– Просто включить эту машинку, встать на расстоянии пятидесяти футов от Джонни Ринго и выждать пять минут? Все?

– Ах да, когда пройдет пять минут, не забудьте отключить прибор.

– Хорошо, понял, – Холидей вернул ключ в паз, отключив тем самым механизм, и спрятал прибор в карман. – Кстати, спасибо.

– Не благодарите, пока не проверим, сработает моя идея или нет, – ответил Эдисон.

Холидей покинул дом изобретателя и отправился прямиком к Кейт. Войдя в бордель, он миновал салон, не обращая при этом внимания на мужчин и женщин (живых и металлических), и сразу прошел в кабинет к Кейт. Хозяйка сидела за столом, согнувшись над счетной книгой. Оторвавшись от записей, она посмотрела на Холидея.

– Он тут? – спросил дантист.

– Кто?

– Ринго.

– Нет, – нахмурившись, ответила Кейт. – А должен быть?

– Он придет?

– Если и придет, то ни одну из девочек ему не дам.

Холидей нетерпеливо мотнул головой.

– Он, черт подери, вообще сюда собирается?

– Ринго заранее время не резервирует, Док, – сказала Кейт. – Приходит, когда ему вздумается.

– Часто?

– Не знаю… примерно через день.

– Вчера наведывался?

– Да.

– Проклятье! – пробормотал Холидей. – Я буду в нашей комнате. Как только Ринго придет – сию же секунду извести меня. Только не говори ему, что я здесь.

– Какого дьявола, Док, что происходит? – спросила Кейт.

– Делай, как я велю.

– Он ведь может прийти очень не скоро.

– Ничего, подожду.

Холидей встал и вышел из кабинета. Поднялся в спальню, присел в кресло-качалку и, включив электрическую лампу, взял со столика книжку.

Кейт прислала ему ужин, а чуть позднее – новую бутылку виски. Холидей вовсю храпел, когда хозяйка пришла в два ночи, и не проснулся, даже когда она утром встала.

Где-то около одиннадцати утра Кейт растрясла его.

– Что такое? – возмутился Холидей.

– Ты просил сказать, когда придет Ринго.

– Он здесь?

– Дай себе проснуться, Док. Да, Ринго здесь.

– Шлюху выбрал?

– Нет, пока еще пьет в баре, – Кейт нахмурилась. – Надеюсь, он поторопится. Стоило ему войти, как два моих клиента, готовых снять девочек, тут же ушли.

– Значит, я его не упустил, – облегченно вздохнул Холидей.

– Ты ведь его не пристрелишь? – спросила Кейт.

– Пуля его только разозлит, – на полном серьезе сказал Холидей. – Скажешь, когда Ринго выберет себе металлическую девочку и в какую комнату он ее уведет.

– Я решительно не понимаю, что ты затеял, – проворчала Кейт, но тем не менее вышла из спальни, прикрыв за собой дверь.

Минуты через три она вернулась.

– Ну? – нетерпеливо спросил Холидей.

– Он взял Лолу.

– Плевать, кого он снял. Говори, где Ринго.

– Первая комната налево по коридору.

– Спасибо, – ответил Холидей и вышел из спальни. Дойдя до общего зала, он встал у стены, что отделяла его от Ринго, вынул из кармана прибор и включил его; завращались диски на сером металлическом корпусе. Холидей постоял неподвижно пять минут, затем выключил механизм, спрятал его в карман и вышел из борделя. Через несколько минут он уже был у Эдисона.

– Ага! – воскликнул тот. – Позвольте же, позвольте взглянуть!

Он с полминуты возился с прибором и наконец обернулся к Холидею.

– Похоже, кое-что есть.

– Хорошо, что дальше?

– Мы обсудим вопрос с Недом, и если он согласится с моей идеей, то подумаем, как ее применить. Я спроектирую само оружие, а Нед уже соберет его.

– Сколько времени вам потребуется? – спросил Холидей.

– Дня два, наверное.

– Вряд ли у меня столько есть.

– Вопрос не в том, сколько вам ждать, Док, – ответил Эдисон. – Вопрос в том, сработает ли оружие.

– Проверьте – вот и узнаете.

– Боюсь, это оружие, – вздохнул Эдисон, – мы испытать не сумеем.

42

Холидей никогда не нервничал перед боем, однако следующие три дня – в ожидании, пока Эдисон и Бантлайн сработают новое оружие – он весь издергался.

То и дело заглядывал в «Ориентал», навещал Эрпа и даже повадился пить в таверне «Розовый куст». Кейт решила, что секс поможет снять напряжение, и подослала к Холидею двух металлических девушек одновременно, однако спустя час после утех Холидей вновь сделался беспокойным.

Наконец пришло долгожданное известие, которое доставили прямо в бордель:

Док!

Когда сможете, приходите к Неду. Мы вам кое-что продемонстрируем.

Том и Нед.

Холидей за пять минут примчался к лаборатории. Не успел отдышаться, а Бантлайн уже открыл ему дверь.

– Бежать было не обязательно, – улыбнулся механик.

– Как же, как же, – ответил Холидей, проходя в дом. За верстаком в мастерской он увидел Эдисона. – Привет, Том. Ну как, работает?

– Надеюсь, что да, – ответил изобретатель.

– Если вам нужно больше данных или чего там еще – все достану.

Эдисон покачал головой.

– Хватило и того, что вы добыли в первый раз.

– Тогда почему вы все еще не уверены?

– Мы ведь еще не испытали оружие, – ответил Бантлайн.

– Хотите, чтобы я сам его опробовал? Только дайте мне эту пушку, и я отыщу цель.

– Вы забыли, Док? – произнес Эдисон. – Я же говорил: это оружие нельзя испытать.

– Оно стреляет такими дорогущими пулями, что мне нельзя и парочку их потратить для пристрелки? – спросил Холидей.

– Патроны ему не нужны, – ответил Эдисон.

– Как это? Револьвер без патронов? – не понял Холидей.

– Пожалуй, лучше будет объяснить ему все сейчас, – сказал Бантлайн.

– Согласен, – ответил Эдисон.

– Помните, как мы однажды пересеклись у Кейт Элдер? – начал Бантлайн. – Я тогда закончил чинить ногу Мими.

– Да, было дело, – вспомнил дантист.

– Я еще сказал тогда, что у меня счетчик вышел из строя.

– Да-да, что-то такое вы говорили…

– Я рассказал о неполадках Тому, он проверил счетчик, и выяснилось, что прибор работает без сбоев. Тогда мы попытались выяснить, отчего он барахлит в заведении у Кейт.

– Этот счетчик, – вмешался Эдисон, – фиксирует и измеряет электрические импульсы, посылаемые мозгом в различные части тела.

– Электрические импульсы? – эхом повторил Холидей.

– Я уже рассказывал, – напомнил Эдисон, – что наш мозг испускает сигналы.

– Продолжайте.

– Мы с Томом, – снова заговорил механик, – устроили мозговой штурм и попытались выяснить, что не так с прибором, и почему он снова заработал, стоило вернуться в лабораторию. Потом до меня дошло: в тот раз, когда я заходил к Кейт, в заведение наведался Джонни Ринго, а в остальное время его там не было.

– Та-ак, значит, он и тогда у нее развлекался, – произнес Холидей. – И что?

– Подумайте, – ответил Бантлайн. – Он ходит, говорит, стреляет и даже трахается. И при всем при этом он мертв. Настолько мертв, что его мозг не генерирует никаких импульсов.

– Вот почему я вооружил вас для начала тем странным прибором, – сказал Эдисон. – Я догадывался, в чем дело, однако хотел лишний раз убедиться. Прибор и правда вновь вышел из строя. Часа два спустя, когда Ринго покинул бордель, я наведался к Кейт – и показания счетчика были в норме.

– Я понимаю, это должно что-то значить? – спросил Холидей.

– Док, если телом Ринго управляет не его собственный мозг, значит, импульсы исходят от кого-то другого. Кто воскресил Ринго из мертвых?

– Римский Нос? – ответил Холидей.

– Римский Нос, – кивнул Эдисон.

– Так вот, если бы вы, чисто теоретически, убили Римского Носа, Ринго в тот же миг рухнул бы замертво, – пояснил Бантлайн. – Однако Римский Нос за сотни миль отсюда и, насколько мне известно, защищен куда лучше того же Джеронимо.

– Вооружившись этим знанием, – подхватил Эдисон, – нам остается убить Ринго напрямую.

– Разумеется, пули тут бесполезны, – сказал Бантлайн. – Я бы даже поспорил, что и пушечное ядро его не возьмет.

– По той простой причине, – объяснил Эдисон, – что снаряды не поражают тело, которое и без того мертво.

– Тогда как поразить мозг, если он тоже мертв? – спросил Холидей.

Бантлайн прошел в конец стола и вернулся с небольшим ларцом в руках.

– С помощью вот этого, – гордо произнес он, вручая ларец Холидею.

Подняв крышку, дантист обнаружил внутри пистолет, какого прежде не видывал: короткоствольный, диковиной формы и вычурного оформления.

– Где у него, черт возьми, барабан? – спросил Холидей, осматривая пистолет.

– Ему барабан без надобности, – ответил Эдисон.

– А где патроны?

– Я думал, мы уже решили, что Джонни Ринго пулей не возьмешь, – напомнил Бантлайн.

Холидей заглянул в короткий ствол.

– Чем же он стреляет?

– По-моему, термин «стреляет» тут не совсем уместен, – сказал Эдисон.

– Ладно, тогда объясните по-человечески, а то я в этой штуковине сильно сомневаюсь.

– Видите, какая толстая у него рукоятка? Внутри – самая мощная батарея, какую смог изобрести Том, – произнес Бантлайн. – Итак, Римский Нос управляет Джонни Ринго. Не то чтобы шаман говорит его устами или управляет каждым движением, точно какой-нибудь кукловод, однако он в принципе питает мозг Ринго, дает ему жизнь. Понимаете, о чем я? Не запутались?

– Пока нет, – ответил Холидей. – Просто не совсем верю вашим словам. Впрочем, вы говорите, говорите…

– При помощи счетчика, с которым вы ходили к Кейт, мы точно установили, какие импульсы посылает Римский Нос в мозг Джонни Ринго, дабы мертвец действовал независимо. Наш пистолет создает поле, которое прерывает эти импульсы. Римскому Носу оно не навредит, зато Ринго отреагирует как марионетка, которой обрезали нити.

– Вы уверены? – спросил Холидей.

– В теории, оружие работает, – ответил Эдисон. – Однако мы не можем испытать его в действии, в том и загвоздка. По улицам Тумстоуна разгуливает лишь одно существо, управляемое – или оживляемое, если угодно – импульсами нужной частоты. Нам попросту не сыскать пробной цели.

Холидей пристально посмотрел на Эдисона и произнес:

– Не будь вы Том Эдисон, я бы сказал, что вы перепили… либо недопили.

– Вооружиться нашим импульсным пистолетом против Джонни Ринго я вам приказать не могу, – произнес Эдисон. – Могу лишь высказать надежду на то, что он сработает.

– Я сшил кобуру, – сказал Бантлайн, доставая с полки и вручая Холидею чехол для нового оружия. – В обычную «Бантлайн спешиал» не влезет.

– «Бантлайн спешиал»? – переспросил Холидей.

– Я его собрал, мне его и называть, – с вызовом произнес механик. – Хватит и того, что он работает от батареи Эдисона.

– Мне все равно, как вы его называете, – ответил Холидей. – Главное, чтобы сработало.

– Для нас – тоже.

– Как понять, что он… заряжен, что ли?

– Пистолет запитывается около трех минут, – сказал Эдисон. – Заряда самой батареи, если пистолетом активно не пользоваться, хватает минимум на два месяца.

– Пиф-паф, я так понимаю, мы не услышим, – произнес Холидей. – Он шипит, жужжит или что?

– Пистолет работает абсолютно беззвучно, – ответил Бантлайн.

– Как мне тогда узнать, что он вообще сработал?

– Выяснить это можно лишь одним способом: вы будете жить, а Ринго умрет.

– Он и так мертв, черт возьми.

– Хорошо, – вклинился Эдисон, – скажем иначе: вы, живой, останетесь под этим небом, а Ринго, мертвый, вернется в землю. Так лучше?

– Сойдет, – ответил Холидей, опоясываясь новой кобурой. Сунул в нее пистолет Бантлайна, выхватил, вернул на место. Повторил трюк несколько раз. – Баланс оставляет желать лучшего. Придется привыкать.

– Сработает оружие или нет, Док, воспользуетесь вы им однажды. Времени на привыкание не будет.

– Сработает оно или нет, я собираюсь спустить курок и пожелать Ринго смерти.

– Кстати, о спусковом крючке, – вспомнил Бантлайн. – Последний момент…

– Да?

– Спустив курок, палец с крючка не убирайте. Отпустите как при обычном выстреле – и поле исчезнет.

– Спасибо, что не забыли рассказать об этой маленькой, но существенной детали, – саркастически произнес Холидей. – Больше никаких мелочей не осталось?

– Нет, – сказал Эдисон.

– На этом все, – добавил Бантлайн.

– Тогда, я думаю, пора на охоту, – сказал Холидей, направляясь к двери.

– Удачи, – пожелал ему Бантлайн.

– Такое чувство, что она мне очень даже понадобится.

Он вернулся к Кейт в надежде застать там Ринго, но в борделе сказали, что мертвец уже два дня как не показывается. Тогда Холидей решил обойти все салуны в городе – выпивая в каждом, чтобы никого не обидеть, – и поинтересоваться местонахождением Ринго там, однако зомби либо не видели, либо вообще не хотели говорить о нем.

Ближе к вечеру Холидей добрел до «Ориентала».

– Уайетт в задней комнате? – спросил он у бармена.

– Нет, – ответил тот. – Он все больше времени проводит со своей актрисой. Скорее всего покажется после ужина. Не пойму, сколько можно смотреть один и тот же спектакль?

– Значит, придется пить в одиночестве, – сделал вывод Холидей.

– Я бы так не сказал, – произнес за спиной знакомый голос. Холидей обернулся и в самых дверях увидел Джонни Ринго. – Говорят, ты меня весь день ищешь.

– Я подумал, ты захочешь обсудить, кто на самом деле творил за Шекспира, – ответил Холидей и, прихватив бутылку, направился к свободному столику.

– Лично я убежден, что это был сэр Френсис Бэкон, – ответил Ринго, присаживаясь напротив. – Хочешь узнать еще что-нибудь?

– Да. Зачем ты пытался убить Уайетта Эрпа той ночью, когда погиб Морган?

– Я лишь хотел немного остудить его пыл, чтобы Эрп не сразу бросился на улицу, и Айк получил фору, – запросто ответил Ринго. – Ты ведь не думаешь, что я промахнулся, с такого-то расстояния?

– Нет, не думаю.

– Ну, так и зачем же ты искал меня?

– Давненько тебя не было видно. Вот, решил проверить, может, ты вернулся туда, откуда пришел?

– Уж больно там жарко, – расхохотался Ринго. – Так мне кажется. На самом деле я, кроме могилы, ничего не помню.

– Как по мне, предполагаешь ты резонно, – заметил Холидей. – Скольких ты убил?

Ринго пожал плечами.

– Не считаю. Трупам учет ведут только в бульварных романах.

– Ты, – улыбнулся Холидей, – единственныйзнакомый мне стрелок, что не считает трупы. Кроме меня, разумеется.

– Я рассуждаю так, – произнес Ринго, – что половина из убитых мной заслуживала смерти, а вторая все равно готовилась отправиться на тот свет.

– Те, кто посередине, думаю, тоже не в претензии.

– Вот и я того же мнения! – рассмеялся Ринго. – Дьявол, как жаль будет убить тебя!

– Может, у меня получится избавить тебя от сожалений?

– Да брось, Док, сам знаешь: тебе меня не убить.

– Могу попробовать.

– Я заметил, у тебя новый пистолетик, – произнес Ринго. – Пользы от него тоже не будет.

– Возможно, – признал Холидей.

– Тогда побудем друзьями еще пару дней. Потом я облегчу твои муки.

– Гм, я-то как раз по дружбе собирался избавить от мук тебя.

– Ты что, серьезно? – спросил Ринго.

– А я смеюсь?

– Тогда выйдем на улицу и уладим дело прямо сейчас.

– Только после тебя, – сказал Холидей, сделав учтивый жест рукой.

Ринго вышел из салуна, Холидей – вслед за ним. Когда прохожие увидели, кто и с кем собирается стреляться, то улица сразу опустела. Горожане попрятались по магазинам и салунам.

– Долго я ждал этого момента, – произнес Ринго. – А ты, Док, тоже сгорал от нетерпения?

– Разумеется, – ответил Холидей. – Лучшие бьются с лучшими.

– Против меня живого шанс у тебя еще был. Против мертвого – нет.

– Черт! – в сердцах выругался Холидей.

– Что такое?

– Вот бы Флай заснял нас.

Ринго засмеялся… и резко выхватил револьвер. Холидей опередил его на долю секунды: спустил курок и продолжал давить на крючок, готовясь получить пулю от Ринго.

Однако зомби сильно промахнулся. Было видно, что он не владеет телом: его дергало и трясло. Выронив «кольт», Ринго закачался из стороны в сторону; одна за другой у него отказали конечности.

Холидей, по-прежнему давя на спусковой крючок, приблизился к Ринго. Тот упал на колени; руки повисли как плети. Напоследок, перед тем как рухнуть ничком, Ринго улыбнулся противнику.

– Благодарю, мой старый друг, – сказал он.

Холидей оттащил труп в переулок, обложил его ненужными деревяшками и бумагой и поджег, чтобы больше никто не мог его воскресить.

За пять сотен миль от Тумстоуна Римский Нос завопил от ярости и отчаяния.

43

Больше дел у Холидея в Тумстоуне не осталось. Недобитых Ковбоев он решил поручить заботам Эрпа, а сам вместе с Кейт собрал вещи и отправился в Дэдвуд, что в штате Колорадо, где стал совладельцем казино. Кейт открыла новый бордель, и работали в нем девочки на сто процентов из плоти и крови.

«Бантлайн спешиал» предназначался для одной цели и только одной, и потому Холидей, более в нем не нуждаясь, отдал пистолет Джону Кламу. Тот поместил оружие в стеклянный ящик и выставил напоказ в редакции «Эпитаф».

Эрп решил, что и ему неплохо бы обзавестись «Бантлайн спешиал», и обратился за новым оружием к Неду Бантлайну. Механик учел пожелания маршала и уже через неделю создал револьвер стандартного механизма, только с двенадцатидюймовым стволом из сверхпрочной латуни. В точности стрельбы он не отличался от Эрпова «Миротворца», зато позволял беречь кулаки и оглушать врагов ударом ствола по голове – таким, каким Эрп вырубил Айка Клэнтона за день до знаменитой перестрелки. Импульсное оружие Холидей использовал всего раз, и потому в анналах истории Дикого Зада сохранился «Бантлайн спешиал» Уайетта Эрпа.

Эдисон – теперь, когда ему ничто не мешало и не грозило смертью, – сумел полностью сосредоточиться на работе. Бантлайн остался в Тумстоуне помогать ему. Генри Уиггинс продал столько их совместных изобретений, что денег им теперь хватало вдоволь – и жить, и закупать сырье для дальнейших экспериментов.

Несколько месяцев спустя вождь южных шайенов в сопровождении дюжины воинов приехал в лагерь апачей. Джеронимо, окруженный сильнейшими из своих воинов, вышел ему навстречу.

– Я Вокини из южных шайенов, – представился Римский Нос.

– Я Гоятлай из апачей, – ответил Джеронимо.

– Я должен спросить, – произнес Римский Нос, – не ты ли отвечаешь за окончательную смерть воскрешенного Ринго?

– Ничего об этом не знаю, – ответил Джеронимо. – Я же хочу спросить тебя: это ты снял проклятье с человека – летучей мыши?

Римский Нос покачал головой.

– Мне об этом ничего неизвестно.

– Я тебе верю, – сказал Джеронимо и, чуть помолчав, спросил: – С чем пожаловал на земли апачей?

– Пришла пора нам прекратить вражду. Мы так долго воевали порознь, и вот к чему это привело.

– Согласен. Народ белоглазых стоит у большой реки, но даже не думает сдаваться. Мы должны заключить союз, пока еще не поздно, пока врагов не стало слишком много для наших сил и магии.

– Давай же сядем и обсудим, как лучше их уничтожить, – предложил Римский Нос.

Они присели у костра и разделили трапезу, а воины обоих племен встали широким полукругом. Когда на земли апачей опустилась тьма, шаманы подсели ближе к огню и еще долго обсуждали, как одержать победу над врагами.

Приложение 1

Про Дока Холидея, Джонни Ринго, братьев Эрпов, про Клэнтонов и Тумстоун писали довольно много и очень часто… в альтернативной реальности. В мире, где – представляете! – Соединенные Штаты не остановились у реки Миссисипи, а пересекли континент, от одного океанского побережья до противоположного.

Для тех, кому интересны подобные произведения, привожу список наиболее занимательных книг:

Allen Barra, Inventing Wyatt Earp: His Life and Many Legends, Carroll & Graf (1998) [Аллен Барра, «Правда и вымыслы о Уайетте Эрпе»]^[143];

Bob Boze Bell, The Illustrated Life and Times of Doc Holliday, Tri Star– Boze (1995) [Боб Бозе Белл, «Жизнь и окружение Дока Холидея. Иллюстрированное издание»];

Bob Boze Bell, The Illustrated Life and Times of Wyatt Earp, Tri Star– Boze (1993) [Боб Бозе Белл, «Жизнь и окружение Уайетта Эрпа. Иллюстрированное издание»];

Glenn G. Boyer, I Married Wyatt Earp: The Recollections of Josephine Sarah Marcus Earp, Longmeadow (1994) [Гленн Бойер, «Я вышла замуж за Уайетта Эрпа. Воспоминания Жозефин Сары Маркус Эрп»];

Glenn G. Boyer, Who Was Big Nose Kate? Glenn G. Boyer (1997) [Гленн Бойер, «Кто такая Большеносая Кейт?»];

Glenn G. Boyer, Wyatt Earp’s Tombstone Vendetta, Talei Publishers (1993) [Гленн Бойер, «Тумстоунская вендетта Уайетта Эрпа»];

William M. Breakenridge, Helldorado: Bringing the Law to the Mesquite, Houghton Mifflin Co. (1928) [Уильям Брекенбридж, «Хеллдорадо. Пришествие закона в Мескит»];

Jack Burrows, John Ringo: The Gunfighter Who Never Was, University of Arizona Press (1987) [Джек Барроуз, «Джон Ринго. Стрелок, которого не было»];

Donald Chaput, Virgil Earp: Western Peace Officer, University of Oklahoma Press (1994) [Дональд Чепат, «Верджил Эрп. На страже закона Дикого Запада»];

E. Richard Churchill, Doc Holliday, Bat Masterson & Wyatt Earp: Their Colorado Careers, Western Reflections (2001) [Ричард Черчилль, «Док Холидей, Бэт Мастерсон и Уайетт Эрп. Колорадо»];

Jack DeMattos, Masterson and Roosevelt, Creative Publishing Co. (1984) [Джек Дематосс, «Мастерсон и Рузвельт»];

Josephine Earp, Who Killed John Ringo, Glenn G. Boyer (1997) [Жозефин Эрп, «Кто убил Джона Ринго»];

Wyatt Earp and others, Wyatt Earp Speaks!, Fern Canyon Press (1998) [Уайетт Эрп и др., «Уайетт Эрп говорит!»];

Steve Gatto, Johnny Ringo, Protar House (2002) [Стив Гэтто, «Джонни Ринго»];

Michael M. Hickey, John Ringo: The Final Hours, Talei Publishers (1995) [Майкл Хикки, «Последние часы Джона Ринго»];

Pat Jahns, The Frontier World of Doc Holliday, Hastings House (1957) [Пэт Йанс, «Док Холидей и мир фронтира»];

David Johnson, John Ringo, King of the Cowboys, Barbed Wire Press (1996) [Дэвид Джонсон, «Джон Ринго, король Ковбоев»];

Stuart N. Lake, Wyatt Earp: Frontier Marshal, Houghton Mifflin Co. (1934) [Стюарт Лейк, «Уайетт Эрп. Маршал фронтира»];

Sylvia D. Lynch, Aristocracy’s Outlaw: The Doc Holliday Story, Iris Press (1994) [Сильвия Линч, «История Дока Холидея, аристократа и преступника»];

Paula Mitchell Marks, And Die in the West: The Story of the O.K. Corral Gunfight, William Morrow & Co. (1989) [Пола Митчелл Маркс, «Смерть на Диком Западе. История перестрелки у кораля “О-Кей”»];

John Myers Myers, Doc Holliday, Little, Brown & Co. (1955) [Джон Майерс Майерс, «Док Холидей»];

John Myers Myers, Tombstone’s Early Years, E. P. Dutton & Co. (1950) [Джон Майерс Майерс, «Расцвет Тумстоуна»];

Gary L. Roberts, Doc Holliday: The Life and Legend, John Wiley & Sons (2006) [Гэри Робертс, «Док Холидей. Правда и вымысел»];

Karen Holliday Tanner, Doc Holliday: A Family Portrait, University of Oklahoma Press (1998) [Карен Холидей Таннер, «Док Холидей. Семейный портрет»];

Casey Tefertiller, Wyatt Earp: The Life behind the Legend, John Wiley & Sons (1997) [Кейси Тефертиллер, «Уайетт Эрп. Что скрывалось за легендой»];

Ben T. Traywick, The Clantons of Tombstone, Red Marie’s Bookstore (1996) [Бен Трейвик, «Клэнтоны из Тумстоуна»];

Ben T. Traywick, John Henry: The “Doc” Holliday Story, Red Marie’s Bookstore (1996) [Бен Трейвик, «Джон Генри. История Дока Холидея»];

Ben T. Traywick, Tombstone’s Deadliest Gun: John Henry Holliday, Red Marie’s Bookstore (1984) [Бен Трейвик, «Джон Генри Холидей, гроза Тумстоуна»];

Frank Waters, The Earp Brothers of Tombstone, Clarkson Potter (1960) [Фрэнк Уотерс, «Братья Эрпы из Тумстоуна»].

Приложение 2

Вот репортаж о перестрелке у кораля «О-Кей» из «Тумстоун эпитаф», что издавалась в альтернативных Соединенных Штатах, распространившихся от Атлантического побережья до Тихоокеанского:

ВЧЕРАШНЯЯ ТРАГЕДИЯ

«Тумстоун дейли эпитаф», выпуск от 27 октября 1881 года

В один момент три человека отправились в небытие

Даже в бурные дни становления Тумстоуна не случалось ничего подобного вчерашнему событию. С тех пор, как в отставку ушел прежний маршал Тумстоуна Бен Сипи, а его место занял Верджил Уолтер Эрп, в городе воцарились мир и порядок. Грозная банда Ковбоев теперь, въезжая в Тумстоун, вела себя прилично и не затевала ссор; горожане чаяли никогда не застать непотребств вроде убийства маршала Уайта в прошлом году. Затишье, впрочем, стало предвестником разразившейся вчера яростной бури – разве что молния ударила в иное место, нежели год назад. Всю страшную силу и мощь обрушила она на тех, кто прославил наш округ, став его олицетворением и позорным пятном, а не на служителя закона или мирного безобидного горожанина.

После ареста Стилвела и Спенса за ограбление почтовой кареты, в адрес братьев Эрпов – Верджила, Моргана и Уайетта – неоднократно поступали угрозы от друзей обвиняемых (другими словами, Ковбоев). Братьям-законникам грозили расправой. Активная охота Эрпов на грабителей дилижансов – начиная с прошлой весны, когда убили Бадда Филпота, и заканчивая последним арестом, имевшим место близ Контеншн-Сити – сделала их врагами отбросов нашего округа и поставила их жизни под угрозу, которая с каждым месяцем становилась только серьезней.

Во вторник в городе появился Айк Клэнтон, и вечером у него состоялся краткий разговор с Доком Холидеем и маршалом Эрпом. Клэнтон не сказал ничего, что вызвало бы у законника и его друга какие-либо подозрения – лишь повторил свои обычные угрозы и, отвечая на вопрос маршала, сказал, будто братья Маклори в Соноре. Однако после некто сообщил маршалу: Маклори видели буквально недавно, близ Тумстоуна. Маршал Эрп, предвидя, чем это грозит, и принимая ответственность за мир и порядок в городе, всю ночь оставался на посту. Он позвал на помощь своего брата Моргана, а также дантиста Холидея.

Ночь прошла тихо и спокойно, на рассвете он отправился домой отдыхать. Однако вскоре прибежал один из братьев с известием: Клэнтон ищет маршала и грозится пристрелить на месте. Маршал Эрп отмахнулся от предупреждения и даже не подумал выбираться из постели. Затем пришел второй брат и сообщил ровно те же самые новости. Лишь тогда маршал Эрп встал и, одевшись, вместе с Морганом отправился на окраину города. По Аллен-стрит они достигли Пятой улицы, перешли на Фремонт и отправились по ней вниз до Четвертой. По ней уже двинулись в сторону Аллен и наткнулись на Клэнтона, вооруженного винчестером и револьвером. Маршал отобрал у Ковбоя винтовку, одновременно оглушив ударом револьверного ствола по голове, и спокойно разоружил. Отвел в полицейский суд и предъявил обвинение в нарушении общественного порядка. Суд оштрафовал Клэнтона на двадцать пять долларов, плюс судебные издержки. Итого сумма штрафа составила двадцать семь с половиной долларов. Данный случай имел место в час дня.

Что было после

Почти сразу же наступил финал истории, о котором лучше всего высказался мистер Коулман, видевший все от начала и до конца: «Случилось это в корале «О-Кей», в два пополудни. Я заметил двух Клэнтонов и обоих Маклори; вчетвером они заняли кораль Данбара и о чем-то горячо спорили. Тогда я отправился к шерифу Биэну и сообщил об увиденном. Сказал, что, по-моему, назревает беда, и что его обязанность как шерифа – разоружить Ковбоев. Сказал, что они отправились к коралю «Вест-Энд», затем пошел к маршалу Верджилу Эрпу и сообщил ему ровно то же самое. После мне повстречался Билли Аллен, и вместе с ним мы – отстав от шерифа ярдов на пятьдесят, – пошли к коралю «О-Кей».

Дойдя до Фремонт-стрит, заметили посреди улицы вооруженных Верджила Эрпа, Уайетта Эрпа, Моргана Эрпа и Дока Холидея. Когда я дошел до мясной лавки Бауэра, Джонни Биэн уже о чем-то переговорил с Ковбоями и двигался в обратном направлении. Я как раз проходил мимо фотосалона Флая, когда Верджил Эрп приказал бандитам: «Отдайте оружие и поднимите руки верх!» Фрэнк Маклори ответил ему что-то, и началась пальба. Прогремело около тридцати выстрелов.

Первым пал Том Маклори; перед смертью, правда, он успел еще раз выстрелить. Следом пал Билл Клэнтон – он тоже думал пальнуть напоследок, но мистер Флай разоружил его. Фрэнк Маклори свалился, получив несколько ран; раненый, пал и Морган Эрп. Доку Холидею задело левое бедро, однако он все же не прекратил стрельбы. Третьим или четвертым выстрелом достало Верджила Эрпа; раненный в ногу, он пошатнулся, но из боя не вышел. Уайетт Эрп, хладнокровный, стоял прямо и только так палил по Ковбоям. Его не задело ни разу. Спокойствие хранил и Док Холидей, будто упражнялся в тире, и так же быстро разряжал барабан в противников. Когда бой завершился, к Уайетту Эрпу подбежал шериф Биэн и сказал: «Я обязан тебя арестовать», – на что Уайетт ответил: «Только не сегодня. Я здесь и никуда не собираюсь бежать. Ты обманул меня, сказав, что эти люди были безоружны. Мы шли разоружить их».

На этом история мистера Коулмана, в основных моментах подтвержденная свидетелями, заканчивается. Маршал Эрп говорит: он со своим отрядом пересекся с Клэнтонами и Маклори в переулке у пробирной конторы Макдоналда. Потребовал от Ковбоев поднять руки вверх, хотел разоружить их. В ответ на это Билл Клэнтон и один из братьев Маклори открыли пальбу. Завязалась перестрелка. По словам мистера Эрпа, его ранило именно первым выстрелом Фрэнка Маклори. В остальных деталях его история практически не отличается от приведенной выше. Айк Клэнтон, не имевший при себе оружия, перебежал на Аллен-стрит и укрылся в танцевальном зале. Оба Маклори и Билл Клэнтон скончались через несколько минут после перестрелки. Маршала ранили в правую икру: пуля прошла навылет. Его брата Моргана подстрелили в правое плечо; ранение тоже получилось сквозное: пуля вошла в районе правой лопатки, слегка повредила позвонок и вышла через левое плечо. Рана тяжелая, но вряд ли смертельная. То же и с Верджилом. Доку Холидею попали в бедро: кожаная кобура смягчила удар пули, так что Док отделался легкой хромотой.

Доктор Мэтьюз составил список коронерского жюри, осмотревшего сложенные в конюшне Данбара, что на Пятой улице, тела убитых. В десять утра сегодня жюри соберется вновь.

Сигнал тревоги

Едва слух о перестрелке достиг шахт «Вижина» и «Таф нат», раздался тревожный сигнал свистков, и рабочие поднялись на поверхность. Вооружившись, они хлынули в город, точно армия захватчиков. Почти сразу на улицу высыпали горожане – они также вооружились и приготовились к самому худшему. Немедленно были приняты меры, дабы сохранить закон и порядок, даже ценой боя. У окружной тюрьмы выставили охрану из десяти человек, а на ночь отрядили дополнительные силы полиции.

Оправдательный приговор

Самые порядочные наши горожане полагают, что маршал Эрп совершенно справедливо потребовал от Ковбоев сложить оружие и стрелял, вынужденный защищаться. Что в бою он показал себя чрезвычайно отважно. И до тех пор, пока блюстители порядка хранят мир на улицах нашего города и очищают их от разбойников – чем, собственно, и занимались братья Эрпы, преследуя и искореняя банды налетчиков, – добрые горожане будут им всячески помогать. Если же наука не пошла Ковбоям впрок, и они посмеют впредь заявляться в Тумстоун, вооруженные «кольтами» и «винчестерами», в поисках жертв, то мы дадим им достойный отпор.

Приложение 3

Ниже приводится список героев книги, представленных в альтернативной реальности, где Соединенные Штаты распространились и на Западное побережье.

Док Холидей

Джон Генри Холидей, родился в 1851 году, вырос в Джорджии. Когда ему исполнилось четырнадцать, его мать умерла от туберкулеза; вероятно, тогда же сам Холидей и заразился чахоткой. Окончив колледж, получил сопутствующее классическое образование, стал практикующим дантистом. Из-за болезни был вынужден перебраться на Запад, где климат теплее и суше. Чахотка стоила ему доброй части клиентуры, и недостаток в заработке пришлось возмещать за счет азартных игр. Дабы защищать выигрыш, Холидей и взялся за оружие.

В Додж-Сити спас жизнь Уайетту Эрпу, когда того загнали в угол вооруженные противники, и после крепко подружился с ним. Чуть позже завел бурные – и нерегулярные – отношения с Большеносой Кейт Элдер. Участвуя в перестрелке у кораля «О-Кей», положил обоих братьев Маклори: Тома и Фрэнка. После того, как стреляли в Моргана и Верджила Эрпов, вместе с Уайеттом охотился на Ковбоев. Затем отправился в Колорадо. В 1887 году умер в лечебнице для больных туберкулезом. Его последними словами стали: «Будь я проклят, чудно-то как!» Никто никогда не вел учет его жертвам; различные историки полагают, что Док Холидей убил от двух до двадцати семи человек.

Джонни Ринго

Родился в 1850 году. Кроме него и Холидея, других образованных стрелков история не помнит. Участвовал в войнах за округ Мейсон, а позднее – в 1879 году – прибыл в Тумстоун, присоединился к банде Клэнтона и объявил себя Королем Ковбоев. В один момент Ринго и Холидей даже готовились окончить противостояние дуэлью: зажали в зубах концы одной банданы и разошлись на длину платка, так чтобы уж точно не промахнуться, но… вмешался Уайетт Эрп. Ринго участвовал в налетах и убийствах, однако в перестрелке у кораля «О-Кей» не засветился. 14 июля 1882 года его нашли мертвым, с пулей во лбу в каньоне Терки-Крик. Различные источники приписывают ему до шестнадцати убийств.

Уайетт Эрп

Пожалуй, самый известный законник Старого Запада, Уайетт Эрп родился в 1848 году в Иллинойсе. В середине 1860-х работал погонщиком дилижанса, в 1870-м подался в законники и тогда же первый раз женился. Правда, супруга его вскоре скончалась. Продолжая карьеру законника, он вкладывал средства в игорные заведения и по меньшей мере в один бордель. В 1871 году его арестовали за конокрадство, однако Эрп бежал из города, и обвинения в итоге сняли.

В середине 1870-х перебрался в Канзас. Служил законником в Элсуэрте, потом в Уичите и наконец в Додж-Сити, где по собственным словам (записанным биографом Эрпа Стюартом Лейком и не подтвержденным исследованиями), арестовал Бена Томпсона и сумел запугать Клэя Эллисона – двух самых грозных стрелков той эпохи. В Додже познакомился и сдружился с Бэтом Мастерсоном и Доком Холидеем.

В 1880-м перебрался в Тумстоун, где вместе с братьями Джеймсом, Верджилом и – позже – Морганом сначала владел на паях салуном, а после вновь поступил на службу закону. Единственный, кто сумел пережить перестрелку при корале «О-Кей», не получив ни царапины. Вскоре после убийства Моргана лично набрал помощников, вместе с которыми – скорее всего, незаконно – устроил охоту на Ковбоев. Позднее она стала известна как вендетта Уайетта Эрпа.

Расправившись с врагами, перебрался в Колорадо, но так и не сумел сколотить состояния. Затем переехал в Сан-Диего и наконец осел в Лос-Анджелесе, где – зачастую сгущая краски – рассказывал истории из своей жизни Стюарту Лейку и безуспешно пытался раскрутить Голливуд на экранизацию своей биографии. Умер Уайетт Эрп в 1929 году.

Кейт Элдер

Большеносая Кейт родилась в 1850 году в Венгрии. Ребенком переехала в Америку, где в возрасте примерно шестнадцати лет вышла замуж за дантиста и родила ему ребенка. Оба – и супруг, и дитя – погибли от желтой лихорадки. Проституткой начала работать в борделе Бесси Эрп, жены Джеймса Эрпа, самого старшего из знаменитых братьев.

В 1876 году повстречала Уайетта Эрпа и Дока Холидея; с последним у нее завязались отношения. Она даже помогла Доку Холидею бежать из тюрьмы в Форт-Гриффине. Однажды, в 1881-м ее пристрастием к спиртному воспользовался шериф Джон Биэн: застал ее в изрядном опьянении и вынудил подписаться под ложными показаниями против Дока Холидея: дескать, тот ограбил почтовую карету. Отношения Кейт с дантистом, стрелком и картежником имели характер непостоянный, хотя она поддерживала Холидея до самой смерти последнего. Потом вышла замуж за кузнеца, развелась с ним и жила еще долго. Умерла в 1940 году, в возрасте девяноста лет.

Бэт Мастерсон

Родился в 1853 году в Квебеке. Еще подростком вместе с двумя родными братьями уехал с родной фермы и стал охотником на бизонов; несколько лет участвовал в войнах с индейцами. В 1877 году стал шерифом Додж-Сити, где и подружился с Уайеттом Эрпом; позднее стал шерифом округа Форт, но в 1879-м его отозвали с поста. Незадолго до перестрелки у кораля «О-Кей» побывал в Тумстоуне; после еще лет десять провел на Западе, играя в азартные игры и работая спортивным обозревателем. Карьеру – и жизнь – окончил в Нью-Йорке, где работал публицистом в «Морнинг телеграф». Умер в 1921 году, прямо на работе – за столом, где писал очередную статью.

Томас Алва Эдисон

Родился в 1847 году в Милане (штат Огайо). Считается величайшим изобретателем своей эпохи. На его счету электрическое освещение, кинетоскоп, угольный микрофон, флюороскоп и множество других изобретений. Умер в 1931 году.

Нед Бантлайн

Настоящее имя – Эдвард Зэйн Кэррол Джадсон. Родился в 1813 году и прославился как издатель, редактор и писатель (особенно в качестве автора бульварных романов о Диком Западе). Он также заказал «Кольтс мануфэкчуринг компани» револьвер «Бантлайн спешиал». Пытался переманить на Восток Дикого Билла Хиккока, но, потерпев неудачу, переключился на Буффало Билла Коди, который таки отправился за ним на Восток и участвовал в представлении по написанному Бантлайном сценарию. Умер Бантлайн в 1886 году.

Верджил Эрп

Рожденный в 1843 году, Верджил застал Гражданскую войну и даже успел в ней поучаствовать на стороне Союза. Работал погонщиком дилижанса, на прокладке железной дороги и на лесопилке. Первые два его брака быстро прекратились – неизвестно, правда, по причине смерти жен или в результате развода – и наконец в 1874 году он женился на Элли. В 1878 году перебрался в Аризону, служил законником в Прескотте, а после стал маршалом Территории Аризона. Сменил погибшего маршала Тумстоуна Фреда Уайта после гибели последнего. Участвовал в перестрелке при корале «О-Кей», где был ранен в ногу. Два месяца спустя на него устроили засаду на Аллен-стрит и ранили в руку – после того случая Верджил остался инвалидом, однако до конца жизни служил маршалом и железнодорожным инспектором в небольшом городке. Умер в 1905 году.

Морган Эрп

Родился в 1851 году в Айове. В 1875 году стал помощником шерифа Додж-Сити, затем перебрался в Монтану, где прожил до 1880 года. В качестве охранника сопровождал караваны «Уэллс-Фарго»; переехал в Тумстоун, где воссоединился с братьями; пережил перестрелку у кораля «О-Кей», получив пулю в плечо. Зимой 1882 года принял должность помощника маршала Соединенных Штатов; пал жертвой подлого убийства 18 марта: когда играл в пул, ему выстрели в спину.

Курчавый Билл Броциус

Родился в 1845 году в Индиане. Стрелок и бандит, известный как самый грозный среди Ковбоев, он приехал в Тумстоун, где позднее был арестован за убийство маршала Фреда Уайта. Суд оправдал Броциуса, и тот вместе с Джонни Ринго отправился в Хачиту, что в Нью-Мексико, и там убил Уильяма и Айзека Хаслеттов (которые до этого пристрелили двух Ковбоев). 24 марта 1882 года Уайетт Эрп нагнал и застрелил Броциуса – в отместку за убийство Моргана Эрпа.

Айк Клэнтон

Родился в 1847 году в Миссури. Промышлял конокрадством, изредка убийствами (когда был уверен, что жертва не выстрелит в ответ) и игрой в карты. После того как мексиканцы убили его отца в отместку за кражу коней, принял лидерство в банде Ковбоев.

Во время перестрелки при корале «О-Кей» бежал с места боя, заявив, что не имеет при себе оружия. На суде над Эрпами и Холидеем выступал на стороне обвинения, однако его откровенная и наглая ложь сыграла скорее на руку защите.

Мирному ремеслу Айк учиться не пожелал. Так и не оставив воровской стези, он был убит в 1887 году помощником шерифа Джонасом Брайтоном.

Билли Клэнтон

Родился в 1862 году. Был младшим в семье; исторические источники изображают его честным трудолюбивым юношей, которому просто не повезло с братьями. Если верить свидетелям, в перестрелке при корале «О-Кей» он вел себя совершенно бесстрашно: даже не пытался уклоняться или прятаться; изрешеченный пулями, все еще продолжал стрелять. Погиб в той же перестрелке, в возрасте девятнадцати лет.

Фрэнк Маклори

Фрэнк Маклори (чью фамилию порой записывают как «Маклоури») родился в 1848 году в Нью-Йорке. В 1878 году вместе с братом Томом перебрался в Аризону, где подружился с Клэнтонами и Курчавым Биллом Броциусом. Те, в свою очередь, разожгли в них огонь дикой ненависти к Эрпам. Время от времени Маклори продавали краденый скот, но при этом не попадались законникам. Несколько раз пересекались и ссорились с Доком Холидеем, участвовали в перестрелке при корале «О-Кей»; Фрэнк погиб в том бою в возрасте тридцати трех лет, от руки Дока Холидея.

Том Маклори

Родился в 1853 году в Нью-Йорке. Вместе с братом Фрэнком перебрался в Аризону. Там подружился с Курчавым Биллом Броциусом и Клэнтонами, сбывал время от времени краденый скот. Как-то поссорился с Уайеттом Эрпом, впал я ярость, но Эрп оглушил его: ударил по голове стволом револьвера. После этого ненависть Тома к клану Эрпов лишь возросла. Выплеснул ее Том лишь в перестрелке при корале «О-Кей», где и погиб от руки Дока Холидея, в возрасте двадцати восьми лет.

Джон Клам

Родился в 1851 году. Служил посредником между белыми и индейцами племени апачей в резервации Сан-Карлос (Территория Аризона), позднее стал выпускать газету «Тумстоун эпитаф» и был избран на пост мэра Тумстоуна. Слыл несгибаемым сторонником братьев Эрпов и Холидея в их конфликте с Ковбоями. Умер в 1932 году.

Джеронимо

Родился в 1829 году, настоящее имя – Гоятлай. Был шаманом племени чирикауа-апачей. Боролся одновременно против американцев и мексиканцев, пытавшихся захватить территории апачей. Вождем племени никогда не был, зато оставался довольно успешным военным лидером. В 1886 году сдался американским властям и был заключен под стражу, но к 1904 году обрел такую популярность, что даже участвовал в Международной ярмарке, а в 1905-м – в параде, посвященном инаугурации Теодора Рузвельта. Умер в 1909 году, в возрасте восьмидесяти лет.

Настоящий «Бантлайн спешиал»

Заказанный Бантлайном револьвер имел ствол длиной двенадцать дюймов, чем сильно выделялся среди собратьев. Если верить самому Бантлайну, он заказал «Кольтс мануфэкчуринг компани» пять револьверов и подарил их законникам, которыми восхищался. Четверо из них (опять-таки, если верить самому Бантлайну) обрезали ствол до стандартной длины в семь с половиной дюймов, тогда как Уайетт Эрп изначальной конструкции менять не стал. В журналах на фабрике Кольта не осталось никаких записей о том, что такой заказ вообще поступал, однако очень часто в описаниях Уаейтта Эрпа встречаются упоминания необычного револьвера.

Об авторе

Журнал «Locus» на своем сайте ведет список обладателей самых престижных литературных премий в области научной фантастики, и Майк Резник уступает только Айзеку Азимову, Сэру Артуру Кларку, Рэю Брэдбери и Роберту Хайнлайну. В области малой формы он по количеству премий опережает всех коллег-фантастов, живых и почивших.

Майк Резник родился 5 марта 1942 года. В 1957 году продал свою первую статью, в 1959-м – первый рассказ, а в 1962-м – первую книгу.

С 1959 по 1961 год учился в Чикагском университете, трижды побеждал в соревнованиях по фехтованию; там же встретил будущую жену Кэрол. В 1962 году у них родилась дочь Лаура, которая сама стала писательницей и получила две премии за любовные романы. В 1993 году завоевала «Премию Кэмпбелла» в номинации «Лучший автор научной фантастики».

В 1962 году Майк и Кэрол открыли для себя фэндом, в 1963-м первый раз съездили на «ВорлдКон»; написав полсотни фантастических романов, Майк до сих пор считает себя фанатом жанра и очень часто пишет статьи в фэнзины. В 1970-х вместе с женой пять раз участвовал в ворлдконовских конкурсах-маскарадах (костюмы создавала сама Кэрол) и четыре раза побеждали.

С 1964 по 1976 год Майк неплохо заработал, трудясь анонимно: продал более двух сотен романов, три сотни рассказов и две тысячи статей – почти все они были написаны под различными псевдонимами, и большинство посвящалось «взрослой» тематике. Попутно Майк работал редактором в семи бульварных газетах и трех «мужских» журналах.

В 1968 году Майк и Кэрол всерьез занялись выведением колли и не оставляли этого занятия до 1981 года. Их питомцы двадцать семь раз одерживали победы на выставках, принося хозяевам славу ведущих собаководов и экспонентов.

В 1976 году супруги купили мотель для домашних питомцев «Брайарвуд» в Цинциннати, второе по величине заведение подобного типа. Следующие несколько лет они все свое время посвящали этому проекту. К 1980-му штат увеличился до двадцати одного человека, и Майк вернулся к своей первой любви, научной фантастике. Правда, темпы работы пришлось поубавить. В 1993 году мотель продали.

Первым романом после возвращение Майка на стезю писательства стал «The Soul Eater», вскоре за которым вышли «Рожденный править», «Вальпургия III», тетралогия «Tales of the Galactic Midway», «The Branch», тетралогия «Tales of the Velvet Comet» и «Adventures», и все – в издательстве «Signet». Настоящим прорывом стал международный бестселлер «Сантьяго», опубликованный издательством «Tor» в 1986 году. С тех пор оно же выпустило «По следу единорога», «Черная леди», «Слон Килиманджаро», «Второй контакт», «Paradise», «Purgatory», «Inferno», «Bwana», «Bully!», и сборник «Will the Last Person to Leave the Planet Please Shut Off the Sun?». Из недавнего, что вышло в «Tor», можно назвать «A Miracle of Rare Design», «A Hunger in the Soul», «Аванпост», «The The Return of Santiago».

Даже снизив темпы работы, Майк все равно остается слишком плодовитым для одного издательства автором. В 1990-х «Ace» выпустило «Прорицательницу», «Пифию» и «Пророчицу»; «Questar» – «Lucifer Jones»; «Bantam» – бестселлер по версии «Locus», трилогию «Вдоводел», «Вдоводел воскрешенный» и «Вдоводел исцеленный»; «Del Rey» – «Kirinyaga: A Fable of Utopia» и «Lara Croft, Tomb Raider: The Amulet of Power». В настоящее время готовятся к выходу «A Gathering of Widowmakers» (для «Meisha»), «Merlin», «Dragon America» (для «Phobos»), и «Lady with an Alien», «A Club in Montmarte», «The World behind the Door» (для «Watson-Guptill»).

Начиная с «Shaggy B.E.M. Stories» (1988 г.), Майк стал также и составителем антологий. В 1994 и 1995 годах даже номинировался на премию «Хьюго». Общее число выпущенных им антологий составляет сорок восемь; в их числе: «Alternate Presidents», «Alternate Kennedys», «Шерлок Холмс на орбите», «By Any Other Fame», «Dinosaur Fantastic» и «Christmas Ghosts», а также недавняя «Stars», в соавторстве с певицей Янис Йен.

Майк всегда поддерживал «специализированные издания», многие его книги и сборники вышли ограниченным тиражом в таких неординарных издательствах, как «Phantasia Press», «Axolotl Press», «Misfit Press», «Pulphouse Publishing», «Wildside Press», «Dark Regions Press», «NESFA Press», «WSFA Press», «Obscura Press», «Farthest Star» и других. Недавно он выполнил работу в качестве редактора-составителя для «BenBella Books», а в 2006-м стал ответственным редактором в журнале «Jim Baen’s Universe».

В начале карьеры Майк и не думал писать рассказы: с 1976 по 1986 год он выпустил их всего семь штук. Потом его отношение к малой форме изменилось, и с 1986-го он написал и продал свыше ста семидесяти пяти рассказов. Сейчас Майк посвящает произведениям малой формы даже больше времени, чем романам. Наибольшее признание ему принесла «Кириньяга»: обеспечив своему создателю шестьдесят семь крупных и малых наград и номинаций, эта серия стала самой почитаемой в истории научной фантастики.

Также Майк взялся писать нефантастические рассказы. Он продал тетралогию «Forgotten Treasures» в «Magazine of Fantasy and Science Fiction», двенадцать лет работал публицистом в «Speculations» («Bwana»), сейчас его вещи появляются в каждом выпуске «SFWA Bulletin» («The Resnick/Malzberg Dialogues»). Еще его статьи выходили раз в две недели на почившем в бозе сайте GalaxyOnline.com, где у Майка была своя колонка.

Кэрол всегда была неизвестным соавтором Майка, однако за последние несколько лет они продали два сценария для киноадаптаций: «Сантьяго» и «Вдоводел», и на сей раз Кэрол была указана как соавтор.

Читатели и почитатели Майка в курсе, что он восхищается Африкой и постоянно упоминает о ней в своих произведениях. Майк и Кэрол регулярно выбираются на сафари, были в Кении (четыре раза), Танзании, Малави, Зимбабве, Египте, Ботсване и Уганде. Для «St. Martin’s Press» Майк редактировал серию «Library of African Adventure», а в данный момент редактирует «The Resnick Library of African Adventure» и – на пару с Кэрол – «The Resnick Library of Worldwide Adventure» для «Alexander Books».

С 1989 года Майк пять раз становился лауреатом премии «Хьюго» (за «Кириньягу», «Семь видов ущелья Олдувай», «The 43 Antarean Dynasties» и «Travels with My Cats»), выиграл «Небьюла» (за «Семь видов ущелья Олдувай»), тридцать раз номинировался на «Хьюго», одиннадцать – на «Небьюла», «Артура Ч. Кларка» и шесть раз – на «Сэйун» (Япония).

Его работы переведены на французский, итальянский, немецкий, испанский, японский, корейский, болгарский, венгерский, иврит, русский, латвийский, литовский, польский, чешский, голландский, шведский, румынский, финский, датский, китайский и хорватский языки.

Недавно Фиона Келлеган выпустила внушительную работу под названием «Mike Resnick: An Annotated Bibliography and Guide to His Work»^[144], а Эдриенн Гормли готовит второе издание.

Макс Брэнд Бандит с Черных Гор

1. ВОЗВРАЩЕНИЕ В ХВИЛЕР-СИТИ

Когда разнеслась молва о возвращении Дюка, они прямо со всех сторон посыпались. Медведь Чарли очутился в Хвилер-Сити — вместо Северной Монтаны. Старый дружище Минтер приковылял из соседнего штата Нью-Мексико. Билли-Гром, гордость и слава города Биг-Бенд, сошел с поезда в самый что ни на есть момент, чтобы успеть пожать руку Мэтьюзу Гарри из Спокана. Эта четверка составила то, что называется сливки общества, того общества, что свалилось на голову жителям Хвилер-Сити. Впрочем, много было еще и таких, что появлялись друг за дружкой незаметно, потихоньку, без рекламы, и были это всё люди мрачные, с револьверами на взводе и со святой в душе решимостью очистить землю от страшного проклятия по имени Дюк.

Вот с их-то появлением и наступили в Хвилер-Сити безумные ночи. Нет, они не шатались по улицам, громогласно заявляя о своих намерениях, ни с кем не делились своими планами, даже по секрету. Этого они ни в коем случае не делали, потому что люди всё были почтенные и уважаемые, и собрались они здесь для серьезного дела, вершить которое следует без излишнего шума. Да и нервы у них должны быть крепкими, а ум — быстрым, чтобы в любой момент справиться с любым, даже самым неожиданным, тяжким испытанием.

Вследствие такого серьезного сбора страшная тишина пала на Хвилер-Сити. Даже днем горожане шагали по собственным улицам осторожно, стараясь не топать громко. Даже Сэм Кертин, здоровенный мясник, завязывая диалог со старым Джеком Диланом, хозяином гостиницы, старался произносить слова шепотом, а во время беседы беспрестанно озирался украдкой, пытаясь определить, не прячется ли кто за спиной его собеседника.

А что же обо всем этом думал шериф?

Старый шериф был мудр. Предки наградили его странным именем — Аньен^[145]. Таланты Тома Аньена были известны во всей округе.

Испуганные обыватели решили с ним посоветоваться. Они спросили его: что им следует делать? Шериф полагал, что в данном случае вопрос следует поставить перед жителями города: что ему, шерифу, следует предпринять в этом случае? И когда они долго и упорно внушали Тому, что он просто обязан предпринять хоть что-нибудь, потому что в противном случае сразу же по возвращении в город Дюка случится убийство, Аньен решительно заявил, что он, в свою очередь, как шериф, полагает, что граждане Хвилер-Сити абсолютно правы, за небольшим исключением: в данном конкретном случае слово «убийство» следует употреблять во множественном числе. Вполне естественно, что погибнет не один человек, а гораздо больше.

Ход мысли шерифа выглядел безупречно, однако поведение его вызывало некоторые сомнения. В те времена было распространено мнение, что шерифы, в силу возможностей, должны предпринимать все необходимые меры для пресечения преступной деятельности, а тут вроде как складывалось впечатление, что Том Аньен пытается уклониться от исполнения обязанностей, которые он присягнул свято исполнять. Но десять лет его мужественной и добросовестной службы на благо общества в данный момент несколько смягчили зарождающееся отрицательное отношение к его поведению в конкретной ситуации. Граждане Хвилер-Сити, несмотря на его речи, все-таки еще. верили, что дела его будут решительней, нежели жалкие слова.

Делегатами были вкратце переданы всему населению города слова шерифа, но этого было явно недостаточно. Дюк был убийца. То есть существовало мнение, что он убийца, и чем больше он будет оставаться в живых, тем большее количество людей он отправит на тот свет. Да, ему не откажешь во вкусе, он обладает стилем, скоростью и уверенностью прирожденного убийцы. Рано или поздно его придется устранить ради общественной же безопасности, и, по правде говоря, чем раньше, тем лучше, честное слово! Шериф был не прочь встретиться с этим прославленным преступником, но в то же время он признавал, что встреча была бы куда веселей, если бы в этом деле ему была оказана всемерная поддержка. Вот и собиралось здесь столько отменных стрелков — понаехали из всех закоулков боевого Запада. Чего уж, казалось бы, лучше! Все эти люди прекрасно понимали, что рано или поздно Дюка придется сбросить со счетов, вымарать, вычеркнуть навсегда из списков живущих на этой земле. Любой из них вправе совершить этот благородный акт, но если хоть один из них действительно повстречает Дюка, будет заварушка. Да, в самом деле, Дюк совсем недавно вышел из тюрьмы и предполагается, что совесть его в настоящий момент чиста, но все мы прекрасно знаем, что слишком уж часто предположение так и остается просто предположением, не превращаясь в факт.

Примерно так выглядело обоснование действий мудрого шерифа, сформулированное им самим, и многие жители Хвилер-Сити были с ним солидарны в этом. Общественность города располагала сведениями о том, что Дюк в настоящий момент находится на пути домой, и неплохо было бы встретить его на пороге его же старенького домика с хорошо вычищенными револьверами в руках и с решимостью совершить благое дело в душах.

А о чем думал сам Дюк?

Он просто выскочил из вагона товарняка, когда в трех милях от города поезд крепко сбавил ход на подъеме. Именно эта точка стала отправной для Дюка, легкой походкой зашагавшего в сторону дома. Интересно, с чего бы это именно Дюк, глубоко презиравший любое физическое усилие, и в первую очередь ходьбу ногами, именно пешком решил войти в Хвилер-Сити?

Какое-то предчувствие, насквозь пропитавшее воздух, подсказывало ему, что лучше войти в Хвилер-Сити тихо, без всяких там фанфар, возвещающих его прибытие. Вот так и вошел Дюк в город. Нет, он не потопал непосредственно в центр города, хотя все три года отсутствия он физически страдал от желания увидеть именно это местечко. Нет, он предпочел пробираться но окраинам. Под открытыми окнами и у приотворенных дверей он напряженно прислушивался к разговорам. Слово-другое из обрывков чужих разговоров, ухваченное то здесь, то там, усиливало его настороженность. Спустя полчаса коротких перебежек от дома к дому он уже знал, что Хвилер-Сити полон вооруженных людей, которые все больше склоняются к тому, чтобы открыть по Дюку огонь, как только он воочию явится перед ними.

Осознав это, Дюк забился в мрачный уголок, в котором какой-то высокий забор прикрывал его с трех сторон. Там он скрутил сигарету и принялся курить ее. Неплохо было бы, если бы друзья в этот момент понаблюдали за его физиономией как можно пристальней, Он улыбался, и это, несомненно, в первую очередь бросилось бы им в глаза.

В старые добрые времена он любил улыбаться. Тюрьма практически не изменила его, разве что стерла излишний румянец со щек, и чистая, здоровая кожа лица несколько подвыцвела. Мало того, физиономия у него стала просто белее мела, и на ней теперь еще сильнее выделялись совершенно горизонтальные брови. Они, словно две толстые полоски, прочерченные сажей, встречались точно посреди лба, и под ними время от времени вспыхивали глаза, словно фонарь, которым сигналит кто-то, прикрывая и открывая яркий огонь полой черного плаща.

Молодежь Хвилер-Сити наверняка отметит, что Дюк ничего не утратил от своей былой красоты, а старшее поколение с удовольствием констатирует, что три года тяжкого труда в государственном исправительном учреждении, похоже, отучили его от дурных манер. Его дух не был сломлен. Естественно, этого и следовало ожидать, потому что он был освобожден досрочно именно в связи с отменным поведением.

Дюк — и отменное поведение!

Конечно, вряд ли можно было думать, что в более отдаленных краях Дюка знают лучше, чем в Хвилер-Сити. И когда огонек вспыхивающей сигареты освещал его улыбку, совсем уж нельзя было предположить, будто в тех далеких краях знают, что Хвилер-Сити боится вот этой особенной улыбки куда больше, чем хмурого, исподлобья, взгляда Дюка.

Он докурил сигарету совсем почти до самого конца, потом поднялся, потянулся, напрягая мышцы своего шестифутового тела (как кошка, мирно продремав весь вечер у камина, встает, потягивается, проверяя свою силу, и неслышно прокрадывается в ночь — на охоту). И как кошка выпускает когти из мягких замшевых подушечек на лапах, так и Дюк вытащил на волю свой револьвер с шестью патронами в барабане, ласково взвесил егона длинных пальцах и любовно и бережно упрятал его.

Проделав это, он зашагал прямиком к дому шерифа. И зашагал туда именно потому, что там его меньше всего ожидали увидеть в самом начале пребывания в родном городе. А отправился он туда по той простой причине, что всегда отдавал предпочтение поступкам, которых никто от него не ожидал.

Достигнув цели своего похода, он бросил в окна мимолетный взгляд в удостоверился, что шерифа нет дома. Шерифова жена и две шерифовы дочки как раз кончали мытье посуды после семейного ужина на кухне. Потому только Дюку и удалось пройти мимо веранды и открыть окошко служебного кабинета шерифа. Он проник внутрь, уселся на удобном стуле, в уголочке, за шкафчиком с архивами, скрестил на груди руки, уперся затылком в стену и закрыл глаза. Он прекрасно знал, что если в ночной темноте человек закроет глаза, то все прочие чувства начинают работать активнее и становятся гораздо изощреннее. В конце концов, следовало и поразмыслить немножко.

Мысли Дюка быстренько пробежались по всей его жизни. Начал он с того момента, когда пребывал в звании безымянного подкидыша, без отца-матери, и был, соответственно, подвержен самым различным влияниям. Зарабатывать он начал с восьми лет, берясь за самую грязную работу. Далее он проследил свой жизненный путь вплоть до совсем недавно миновавших дней прекрасного детства, когда он сделал два открытия: во-первых, работа очень неприятная штука, а во-вторых — он обладает свойствами, которые отличают его от остальных людей.

Мы знаем: бывает чрезвычайно опасно, когда человек, независимо от возраста и периода жизни, осознает, что свыше он наделен особыми качествами, отличающими его от сотоварищей, но опасность возрастает втрое, если это осознание приходит в детстве. Уже в четырнадцать лет Дюк заслужил свою аристократическую кличку^[146] и одновременно получил своего рода право голоса. Он заработал такое прозвище из-за холодного презрения, которым умел окатывать самых опасных пройдох из тех страшных и свободолюбивых людей, что так часто собирались на обширных пространствах скотоводческих ранчо. А право голоса в этих же кругах он приобрел благодаря сверхъестественной ловкости в обращении с револьвером.

Нельзя утверждать, что Дюк возгордился, осознав свои дарования, или что он постоянно совершенствовал свое искусство с помощью непрерывных специальных упражнений; но когда он выхватывал револьвер из кобуры, казалось, будто он мгновенно пронзает противника какой-то невероятно молниеносной шпагой. Бывает ведь, что рождаются люди с удивительной скоростью бега, появляются ведь на белый свет дегустаторы с необычайно развитым чувством кислого или сладкого во рту. Так вот и Дюк родился с метким глазом, твердой рукой и нервами, которые просто не умели трепетать. Человек может гордиться такими врожденными способностями не больше, чем какой-нибудь везунчик, совершенно случайно напоровшийся на богатейший золотой рудник. Но, продолжая это сравнение, скажем: точно так же, как везунчик не может не использовать чудесную находку в личных целях, так и Дюк не мог избавиться от ощущения, что он ну просто обязан эксплуатировать свои фантастические способности.

Так и пролетели три года в громких авантюрах да в разнузданной жизни. Так и шатался он от Аляски до Нью-Мексико, и куда бы ни заносило его неупорядоченное бытие, оставался он на одном месте ровно столько, сколько нужно было для того, чтобы прославиться. В результате храбрые мужчины стали избегать его общества. И тогда отправлялся он опять в леса и прерии, чтобы подыскать себе не пуганного еще противника. Не скажешь, чтобы он очень уж строго придерживался только револьвера. Если доводилось, не гнушался он и кулачков, в которых также первенствовал: уже шестнадцати лет Дюк обладал силой взрослого мужчины и врожденной реакцией пантеры. В семнадцать лет он провел зиму в Канаде, шатаясь по рубленым баракам, где и окончил успешно естественную школу сурового единоборства, протекающего без всяких правил. В следующую весну и лето он прошел полный курс покрытой мраком тайны профессии, с азами которой познакомился несколько раньше, — то была игра с ножом.

И все-таки, куда бы ни бросала его судьба, чем бы он ни занимался, о нем как-то забывали окружающие его люди: он все еще был для них мальчишкой. И если мальчишка желал подраться с кем-нибудь из взрослых, то взрослые, ввязываясь с ним в драку, совершали ошибку и жестоко страдали из-за нее. Но ни один зевака не мог не согласиться с тем, что Дюк каждую схватку проводил по всем правилам.

Между тем в восемнадцать лет с ним случились неожиданные перемены. За два года он окончательно вырос, раздался в плечах и достиг настоящей мужской крепости, приобретя манеры поведения взрослого человека. В семнадцать лет он выглядел на девятнадцать-двадцать, а спустя всего какой-то год, в восемнадцать, ему не задумываясь давали все двадцать четыре.

На Западе мужчина только в двадцать четыре года становится настоящим взрослым человеком. Дюк сделал это открытие в Нью-Мексико, разругавшись с тремя сильными мексиканцами и решив спор с помощью револьвера. Он готов был полностью возместить все расходы по похоронам покойника, а двум раненым — оплатить лечение в госпитале. Но и это не помогло: его отволокли в тюрьму. Там он целую неделю загибался от недостатка пищи, пока шериф, очень симпатичный человек, не подошел к нему и не сказал, что он уверен в том, будто ссора окончилась нехорошо только в результате самообороны с его стороны, но присяжные, несмотря на этот трогательный факт, все равно приговорят его к веревке, а потому будет лучше, если Дюк слиняет отсюда, пока не поздно. Так что в одну прекрасную ночь Дюк выкопал дыру под стенкой и удрал.

Еще один урок был дан ему в штате Вашингтон. Поупражнявшись однажды вечером в своем искусстве, он с удивлением обнаружил, что все взрослые люди городка гонятся за ним по пятам. Однако Дюка это не устраивало, и он сговорился с ними, что в качестве контруслуги он попытается отыскать пользующегося дурной славой человека-убийцу, более известного под кличкой Черный Ник. Отыскав Черного Ника, он спровоцировал его па схватку, первым же выстрелом выбил у него из рук револьвер и отвел в город, раненного и связанного по рукам. В связи с этим ему были прощены все те раны, что он нанес жителям города двумя днями ранее, и позволено было отправиться на все четыре стороны.

И вот после двух первых подвигов Дюк понял, что люди, составляющие общество, как-то не одинаково смотрят на него. Между тем иногда лучше вовремя узреть опасность, чем бежать от нее. Вот и стало это дело для Дюка хлебом насущным. Не мог он держаться в сторонке от всяческих невзгод. Три года с небольшим ему удавалось успешно заметать следы. И все-таки, как говорится, за что боролся, на то и напоролся.

Чего только не натворил Дюк к своим восемнадцати годам — не одну книжку можно было бы написать! Но, в конце концов, во время кратковременного пребывания в Хвилер-Сити попалось ему на глаза симпатичное личико Линды Мэррей. С этого момента он поклялся во что бы то ни стало добиться чести раз и навсегда назвать Хвилер-Сити своим родным городом. Он больше не будет сражаться за богатство, сидя за карточным столом, а станет зарабатывать честным трудом, откладывать и экономить, и на накопленные таким образом средства он заложит фундамент здания для совместного проживания с Линдой. В тот момент ему казалось, что все пойдет как по маслу. Линда была моментально побеждена восемнадцатилетним героем, который выглядел совершенно как взрослый мужчина и вокруг которого витал изумительный аромат необыкновенных подвигов и незнакомых краев. И вовсе не важно, что она на каких-то пару лет старше его. Словом, все шло как положено.

Но тут-то и случился тот самый субботний вечер: поездка с ранчо старого Картера, где он подрядился на работу, в город, встреча со Спрингером, сперва обмен колкостями, затем довольно неожиданными оскорблениями и, наконец, стрельба.

Но тут мысль Дюка остановилась. Входные двери шерифова дома скрипнули, и в передней послышались шаги вперемежку с голосами.

2. ГАТРИ И ЕГО ИДИОТ

Это было крайне неприятно. Ведь он рассчитывал на встречу с шерифом с глазу на глаз. А тут, если появятся, как минимум, два человека, кто-нибудь из них наверняка успеет выстрелить до того, как им придет в голову спросить, почему этот опасный тип поджидает их в неосвещенной комнате. Конечно, Дюк может еще попытаться рвануть отсюда, но ведь они вот-вот откроют дверь, и если увидят открытое окно и силуэт драпающего человека, то наверняка нашпигуют беглеца свинцом. Потому он решительно поднялся со стула, забился поглубже в угол за шкафчик с архивами и позаботился о том, чтобы револьвер сработал сразу и безотказно. Тут и решил дожидаться дальнейшего развития событий.

Двери шерифова кабинета распахнулись. Два голоса, что-то бормотавшие в передней, оборвались, и оба их обладателя вошли в помещение. Кто-то из них зажег спичку, и Дюк внимательно наблюдал, как бледный свет мечется по потолку, иссеченному мелкими трещинками и частично затянутому паутиной. Тут зажглась лампа, и сияние ее, установившееся после того, как огонек достаточно утвердился на солидном фитиле, показалось Дюку ярче полуденного солнца. Куда же они сядут? А впрочем, все равно, ибо, куда они ни сядут, один из них просто не сможет не увидеть его. Вот тут и пойдет стрельба!

— Спасибо, шериф, я не буду садиться, — произнес незнакомый голос.

— Как хотите, мистер Гатри, как хотите. Если уж вы так торопитесь…

— Я хочу прямо от вас отправиться на ранчо.

— Ночью?!

— Так точно, сэр.

— Тридцать миль в легонькой коляске, в темноте, по таким дорогам?

— Если лошади выдержат, шериф Аньен, то выдержу и я.

— О, мистер Гатри! Впрочем, вам лучше знать…

— В том-то и дело, что я плохо знаю, иначе не заявился бы к вам. Я знаю только то, что какая-то бешеная собака с Черных гор уже два года пользуется моим ранчо, будто универсальным магазином. А когда мне надоело, что у меня постоянно таскают все что ни попадется из седельной и из кладовой, я стал посылать ему вслед своих ковбоев. Но мало того, что этому проклятому кобелю всегда удается скрыться в своих горах, — теперь он пытается убить меня!

— Дьявол, а не человек! — воскликнул шериф.

— Слишком мягко сказано, сэр!

— Я уже слышал об этом человеке с Черных гор. Впрочем, все мы здесь о нем уже слышали. И мне кажется, я могу объяснить это явление. Когда вы впервые рассказали мне об этом, я попробовал…

— Я прекрасно помню, — перебил его Гатри весьма нетерпеливо. — Вы пытались объяснить это, рассуждая о том, что, мол-де, в Черных горах вовсе никого нет, а просто мое ранчо находится на дороге, весьма популярной среди разной швали, поэтому жизнь моя подвергается опасности со стороны неизвестных проходящих бандитов. Так вы мне все разъяснили в прошлый раз.

— Я и сейчас продолжаю придерживаться этой версии и попробую доказать вам свою правоту. Если бы в Черных горах постоянно проживал какой-то один, определенный человек, я бы непременно наткнулся на какой-нибудь след, поскольку неоднократно охотился там. А ведь я, Гатри, бродя с ружьецом, четыре раза вдоль и поперек прочесал Черные горы специально для того, чтобы избавить вас, Гатри, от этого разбойного привидения.

— Это еще не доказательство!

Шериф покраснел. Все в городе знали, что он прекрасный охотник и следопыт.

— Может быть, и не доказательство. Может быть, это совсем ничего не значит, но я провел в Черных горах месяц! Я находился в неустанном поиске, я перевернул вверх дном эти горы! Я облазил их, фигурально говоря, с микроскопом в руках! И следов нашел не больше, чем, скажем, в любом другом месте нашего славного округа. Нет в них ни одного следа, который за собой оставляет человек, хочет он того или нет, тем более если он живет там годами. Нет, Гатри, здесь что-то другое! Если бы он постоянно пребывал там, наверху, неужели бы он ни разу не спустился сюда, к нам, вниз, и не попользовался бы в своих интересах нашим или каким-нибудь другим городом в округе Черных гор?

Гатри аж прямо застонал.

— Ничего я не знаю и знать не хочу, — взмолился он. — Все, что мне известно, это только то, что один и тот же человек беспрестанно грабит мое ранчо!

— Какими доказательствами вы располагаете? — устало спросил шериф.

— Он всегда все делает одинаково!

— Хорошо, еще что?

— И еще я располагаю фактом, что его видели!

— Вы его видели еще два года тому назад. — Шериф откровенно зевнул, потому что был явно утомлен бессмысленной и упрямой болтовней. — Вы обнаружили след неизвестного вам человека, который украл у вас целый окорок, после чего вы со своими людьми организовали преследование похитителя, пока не увидели его скачущим верхом на пегой лошади. Я полагаю, что при этом расстояние между вами и гипотетическим вором составляло не менее полумили.

— Гораздо меньше!

— Но не настолько близко, чтобы имело смысл открывать по нему огонь?

— Так близко, что мы рассмотрели его длинные волосы, поняли, что они у него черные и что ему не больше двадцати пяти лет. Впрочем, он вполне мог быть в тот раз и помоложе.

— Хорошо, — произнес шериф, прикрывая ладонью зевок, сопровождаемый доброй улыбкой. — Вы продолжаете думать, что этот человек все еще обворовывает вас?

— Не сомневаюсь!

— Ваши доказательства?

— Вчера я опять видел его, и едва ли не со ста футов!

— Дьявол, а не человек! — произнес на одном дыхании шериф, которому эта история окончательно надоела.

— Хуже дьявола!

— Со ста футов?

— И при этом лицо его было освещено!

— Гатри, это очень важно. На кого он был похож?

— За эти два года он будто даже и не повзрослел. Все те же черные волосы, длинные. Похоже, этот парень вообще не старится. В общем, красивый. Но красота еще не означает, что человек должен быть хорошим!

— На большом расстоянии человек тоже не становится лучше… А не кажется ли вам, что самый красивый парень в округе — это Дюк?

— Был когда-то, но у этого горного крысенка нервы прямо как канаты. Позвольте, я вам все-таки расскажу о том, что приключилось. Пару дней тому назад он спустился с гор и опять попробовал обворовать меня, но один из моих парней заметил его, поднял шум и бросился в погоню. Бандит рванул к Черным горам. Ребята ужо почти достали его, так что было видно, как бешено он скачет; но потом он вдруг так резко прибавил, что даже след его простыл. Ну, я разозлился, конечно, и поговорил с племянником Стивом. Словом, мы с ним подумали, что хорошо было бы подстеречь этого типа. Так мы вчера и поступили. Мы почти схватили его, когда он в сумерках спускался со склона. Если бы было хоть чуточку светлее, мы бы так ему насолили, что он запомнил бы нас на всю оставшуюся жизнь. Но уже темнело, да к тому ж этот подлец летел на своем пегом, как молодой стриж. Он промчался совсем рядом с нами, и нам было показалось, что сумеем достать его, но куда там! Он рванул прямо в горы и, вот ей-богу, будто растворился в здоровенных этих скалах.

Гатри убедился, что шериф все еще слушает его, и продолжил:

— Но, похоже, он крепко разозлился на то, что мы его выследили. Прошлой ночью он опять появился и выстрелил в меня через окно. Этот сопляк чуть не отстрелил мне ухо!

— Грязный пес! — пробормотал сонно шериф. — Нет, все-таки нужно принять закон, чтобы сжигать этих подлецов живьем!

— Я схватил ружье и помчался к выходу. И тут увидел этого молодого кобеля — как вы думаете, где? Прямо у окна барака, в котором ночуют ковбои! Поэтому я его и рассмотрел хорошенько. Свет из окна падал ему прямо на морду, и он смеялся!

— Я не ослышался, вы были с ружьем в руках?

— Да, но я в жизни ни в кого не стрелял, и он, похоже знал об этом. Мне показалось, что он скручивает сигарету; я поднял ружье и пальнул. Пусть меня громом разнесет, если он в ту самую секунду не стоял под окном барака, прямо на свету… Да еще, похоже, сигарету скручивал… Короче, я стрельнул, а он уже был за углом барака.

— А где были ваши люди?

— Ну, они повыскакивали из барака как ошалелые. Я попытался им было крикнуть, чтобы они рванули за этим парнем, но куда там! Они слышали стрельбу; мой заряд через окно влетел к ним в барак. Они так галдели, что даже не услышали моего крика. Черт бы их всех побрал! Эти идиоты будто с ума посходили. Вместо того чтобы сразу рвануть в погоню, они еще долго рассуждали, потом стали седлать лошадей, так что эта свинья успела окончательно сбежать. Утром мы прошлись по следам. Он подъехал прямо к бараку, в котором спали ковбои, оставил там своего пегого и отправился дальше пешком. Проследили мы его до самых Черных гор, но в этих чертовых скалах невозможно ничего толком обнаружить. Так что, значит, шериф, вот почему я теперь у вас. Через неделю, в лучшем случае, я уже буду покойник, если вы, сэр, не придумаете, как меня защитить.

— Гатри, — произнес шериф, — это действительно удивительный рассказ. Естественно, вы находитесь под моей защитой в любом случае. Что-то заставляет меня глубоко задуматься над вашим делом! Все это можно разъяснить лишь единственным образом, а именно: признать, что вы правы, а я ошибаюсь в своих предположениях. В этом случае следует вывод: выстрелить в вас через окно, а потом стоять на освещенном месте, издеваться над вами и над вашим ружьем, видя, что вы вышли из дома, мог только один человек!

— Что вы хотите сказать этим?

— Ну же, разве вы не понимаете меня, Гатри? Этот человек — идиот! Душевнобольной!

— Идиот! — облегченно произнес Гатри. — Ей-богу, шериф, вы правы! Это, конечно, хорошо, но я опасаюсь, что, если просто так вернусь домой, все опять повторится сначала, и тогда уж нервы у меня не выдержат.

— Как у вас обстоят дела с ковбоями?

— Они тоже слабонервные ребята. Был у меня один надежный, опытный человек, но он уволился и приехал в город вместе со мной. Он еще вдобавок разболтал налево и направо, так что теперь никто не хочет наниматься ко мне ни за какие деньги.

— Да, это крупная неприятность, Гатри. А с племянником у вас какие отношения?

— Тут все в полном порядке. Стив ничего не боится. Когда я был помоложе, у меня тоже были вполне приличные нервы, но они ведь с годами тоже сдают. Впрочем, Стив готов поддержать меня в самую трудную минуту. Я молю Бога, чтобы этот шизофреник с Черных гор не ухлопал теперь вместо меня Стива. — Голос его дрожал от возбуждения.

— Гатри, — растроганно произнес шериф, — я и сам бы с огромным удовольствием прямо сейчас отправился на ваше ранчо, но ведь вы сами прекрасно знаете, что у меня теперь масса хлопот с Дюком. Сейчас я нужен здесь, на передовой, но я придумаю, как защитить вас самым достойным образом.

— И чем раньше, тем лучше, сэр!

— Как можно быстрее и как можно лучше, дорогой. Да не оставит вас мужество, Гатри! Может, никогда больше вам и не доведется встретить эту проклятую горную крысу!

Владелец ранчо пробормотал под нос нечто неразборчивое и тяжелым шагом вышел из комнаты. Шериф запер за ним дверь и моментально отключился от проблем посетителя. Он уже давно боролся таким образом со страхами и заботами граждан, вот и теперь, радостно напевая и приплясывая, направился к собственному письменному столу. Именно этот момент выбрал Дюк для того, чтобы появиться из своего убежища.

3. ДЮК РАЗВЕИВАЕТ ВСЕ СОМНЕНИЯ

Для шерифа это был жестокий удар. Посерев лицом, он воскликнул дрожащим голосом:

— Дюк?!

— Собственной персоной, — ответил Дюк весело.

Шериф принялся пожимать плечами, чтобы выиграть хоть немножко времени и прийти в себя. Потом он шагнул вперед с протянутой рукой. С усилием он раздвинул губы в улыбке, слегка при этом искривив нижнюю.

— Джон Морроу, — торжественно произнес он, — что бы там про вас ни говорили сегодня люди, в глазах закона вы пока чистый человек, с незапятнанной репутацией. Поэтому я рад в момент вашего возвращения приветствовать вас в нашем городе и выразить по этому поводу самую искреннюю уверенность в том, что ваше поведение будет исключительно спокойным.

Рука его, на которую Дюк не обратил ни малейшего внимания, упала вдоль тела. Дюк смотрел ему прямо в глаза, с тем странным, оскорбительным презрением а спокойным упрямством, благодаря которому он получил свое нынешнее имя. Шериф отступил назад, мучительно наморщив лоб:

— Похоже, я ошибся в предварительной оценке ваших намерений, Морроу?

Дюк улыбнулся ему в ответ, продемонстрировав два ряда ослепительно белых, сверкающих зубов, о которых он заботился не меньше, чем о кончиках пальцев, с помощью которых, сдавая карты, обеспечивал себе средства к существованию.

— Вы просто не в состоянии ошибаться, шериф, — произнес Дюк. — Я вовсе не собираюсь устраивать здесь массовые беспорядки. Я несу вам мир, люди!

Шериф зафиксировал на неопределенно долгий срок торжественное выражение лица и с достоинством кивнул головой.

— Однако вопреки моим благим намерениям, — продолжил Дюк, — кое-кто в городе хочет лишить меня возможности спокойно и честно отдыхать ночью после упорных дневных трудов, причем лишить не только меня, но и ряд других жителей города. Не так ли, шериф?

Шериф уклонился от ответа, принявшись скручивать сигарету.

— Присаживайтесь, — сказал он после того, как Дюк отказался от предложенного табачка.

Дюк вежливо взял стул за спинку и устроился на нем чуть подальше, в самом уголочке. По крайней мере тут никто не смог бы обойти его со спины или проследить за его движениями сквозь оконное стекло. Шериф с большим вниманием наблюдал за его хитроумным маневром. И вдруг неожиданно, усевшись напротив Дюка, произнес:

— Морроу, сколько вам лет?

— Сэр, меня нисколько не злит, когда люди называют меня просто Дюк, — небрежно вымолвил он. — Не надо мучиться и выговаривать это ужасное имя — Морроу. Значит, сколько мне лет? Достаточно, чтобы участвовать в выборах президента.

— Да, я полагаю, столько годочков вам уже исполнилось. — Шериф улыбнулся, впав после этого действия в некоторое раздумье. — Боже, так ведь оно и есть! Вы совершенно правы!

— В ваших устах признание моего возраста звучит как присяга средней степени важности, сэр, — сказал Дюк.

— Совершенно верно, — не замедлил с ответом шериф. — Однако, Дюк, сколько человеческих жизней на вашем счету за последние семь лет?

— Вы хотели сказать — за четыре года? — поправил его Дюк. — Последние три года я, вообще-то, не жил.

И тут он так улыбнулся шерифу, что тот нервно затянулся и выбросил перед своим лицом густую дымовую завесу. Он чувствовал себя несколько спокойнее в этом призрачном сизом укрытии.

— Неужели там было настолько плохо? — спросил шериф. — А я всегда полагал, что там с вами обращаются, в общем, пристойно. Разве вам не сократили срок на целый год?

— Совершенно верно. Начальник тюрьмы простил мне год, — ответил Дюк. — Но разве в принципе возможно хорошее отношение к заключенному? Четыре стены, окружающие тебя, знаете ли, не очень-то могут развеселить человека.

Шериф пожал плечами и поерзал на стуле.

— Я думаю, вы правы, — произнес он. — Особенно трудно там было именно вам, человеку, который наслаждался свободой так, как никакой другой средний гражданин этой страны; естественно, вам было там исключительно тяжело.

— Эти три года показались мне тридцатью годами воздержания, — спокойно проговорил Дюк. — Вот и все мои тамошние ощущения.

Он наклонился вперед и снял шляпу:

— Посмотрите! — И голова его оказалась в круге света, источаемого керосиновой лампой.

Шериф глянул и пришел в ужас. Черные волосы Дюка были густо посыпаны солью ранних седин. И сейчас, когда Дюк поднял лицо почти к самой лампе, шериф заметил, что годы оставили свой след не только в морщинках, но и в самом выражении лица. Этого ему хватило; он откинулся на спинку стула, глубоко вздохнул и откашлялся. Беседа начинала действовать ему на нервы. Что нужно от него Дюку? К чему это деланное смирение? Куда подевался его взгляд, полный огня, его оскорбительный смех, его слова, бичующие собеседника? Только улыбка осталась прежней — печальной, суровой, непроницаемой, холодной.

— Я хотел бы, — сказал Дюк, — чтобы все поняли меня, чтобы смогли во всем разобраться.

— Дюк, я вас внимательно слушаю!

— Я хочу навсегда покончить с прежним образом жизни.

— О!

— Я завязал, шериф. Я хочу начать абсолютно мирную жизнь.

Шериф кивнул головой:

— От души надеюсь, Дюк, что вам повезет!

— Значит, вы не верите, что я хочу этого? Или вы думаете, что не сдержу собственного слова? Шериф, внутренне я изменился в гораздо большей степени, чем это демонстрирует моя внешность!

— Значит, вы изменились?

Тут шериф поднялся с ощущением несколько большей уверенности и внимательнее всмотрелся в своего ужасного собеседника. Нет, в самом деле, ведь могли же льву подрезать когти и вырвать клыки? Почему бы и нет?

— Я полностью переменился, — повторил Дюк.

— Я совершенно уверен, что именно так оно и есть. Вы собираетесь вернуться на ранчо Картера?

— Сначала хотелось бы повидать Линду, — пробормотал бывший каторжник, поднял голову и улыбнулся. — Нет, я действительно хотел бы увидеть Линду! — Он посмотрел прямо в глаза шерифу. — Я хочу, чтобы она сама сказала мне, что следует предпринять в первую очередь.

Дюк обратил внимание, что шериф почесывает щетину на подбородке, а мысль его неуловимо начинает ускользать в сторону.

— Значит, вы все-таки не разлюбили девушку?

— Ну конечно же нет! — Дюк вскочил со стула и изменившимся голосом спросил: — А почему, собственно, я должен был это сделать?

— Да нет, никаких причин к тому вроде бы нет, — процедил шериф сквозь зубы, как будто кто-то сунул ему под самый нос револьверный ствол. — Я думаю, что в данном случае вообще никаких причин не существует!

— Сэр! — горячо воскликнул Дюк, постепенно теряя выдержку и бледнея. — Вы намереваетесь сказать мне что-то важное?

— Вовсе нет, Дюк, — вымолвил несчастный шериф, в Душе которого шел бой между отвагой и трусостью.

— Шериф, я вытрясу из вас правду!

— Дюк, вы слишком долго отсутствовали…

— Так что же, она вышла замуж за другого?

— О нет!

— Обручилась с кем-то?

Шериф утвердительно кивнул головой. Дюк резко отшатнулся от него и опять скрылся в глубокой тени своего угла. Шериф не взялся бы сейчас определить, что именно произошло с ним в этот момент: вонзилась ли в его сердце стрела истинной горечи, которую довелось хоть раз испытать каждому влюбленному, или же в нем взыграло оскорбленное самолюбие. Тем более что, когда его лицо вновь выплыло из черной тени, на нем уже никак не отражались движения его души. Циничная, пополам с презрением, улыбка опять появилась, словно приклеенная, на его физиономии.

— Что ж, это можно было бы предположить, — сказал он. — Какая же это девушка, скажите мне, выдержит три года? И кто же этот счастливец, а, шериф?

Шерифа не мог обмануть спокойный голос Дюка, и он понял, что буря может грянуть в любой момент.

— Ну какая вам разница, Дюк? Ведь это все-таки не нож в спину и не пуля в темном переулке…

— Вы полагаете?

Эти два слова заставили шерифа дрогнуть; ему показалось, будто кто-то невидимый опустил ему за шиворот добрую пригоршню снега.

— Что поделаешь, раз уж случилось… Молодые девушки имеют обыкновение меняться со временем, Дюк. Кроме того…

— Кроме того, ее репутации несколько вредило знакомство с каторжником, так?

— Я этого не говорил.

— Считайте, что я прочитал ваши мысли. Кто же все-таки этот человек?

— Дюк, вы что, собираетесь отыскать его?

— Найти, чтобы опять вернуться в тюрьму? — Дюк улыбнулся как-то совсем иначе, просто грустно. — Я не идиот. С этого момента все мои поступки будут иметь совершенно законный характер, никто больше не сможет привлечь меня за мои действия к ответственности. Да а, теперь я многое понимаю, и опыт мне пришлось приобретать слишком дорогой ценой. Так что мне просто любопытно, что это за человек, который свел со двора красавицу Линду Мэррей.

Судя по тону, каким он произнес последние слова, несложно было догадаться, что в течение последних десяти секунд этому человеку удалось полностью выкинуть из головы мысли о ветреной девчонке или уж, по крайней мере, осознать, что у него нет никакой надежды вернуть ее. И шерифу, для того чтобы покрыться от страха липким потом, хватило простого осознания истинного могущества силы воли своего собеседника.

— Рано или поздно вы все о нем узнаете. Кроме того, вы, Дюк, уже давно, скажем так, не испытываете к нему уважения. Это Бад Спрингер… — И шериф выжидательно уставился на молодого человека.

Дюк, кажется, засмеялся. Смех его звучал тихо, но тело содрогалось.

— Я бы сказал, шутка удалась, — произнес он. — Человек, благодаря которому я попал на каторгу всего лишь за то, что стрелял в него, именно этот человек, пока я отсутствовал, увел у меня девушку!

Он опять засмеялся, но лицо его при этом болезненно побледнело.

— Линда действительно любила меня, — объяснил он шерифу, — и то, что она спуталась с этим…

— Ей стало жалко Бада. И потом, вы должны понять…

— Не будем говорить о ней, — холодно произнес Дюк. — Если бы мне пришлось оставить коня, он наверняка бы дольше тосковал по хозяину. И если она успела за такое короткое время полностью забыть меня, то, полагаю, мне это удастся ничуть не хуже, чем ей. Поэтому в данный момент меня гораздо больше интересуют планы комитета по моей торжественной встрече. Кажется, эти ребята, черт их побери, готовятся тепло сказать мне: «Добро пожаловать домой, парень!», не так ли?

Шериф, несмотря на непрекращающееся чувство страха, засмеялся:

— Да, в самом деле, город полон вашими приятелями, Дюк!

— Нет, вы ошибаетесь, шериф, — подхватив тон собеседника, возразил Дюк. — Хотя немало ребят приехало издалека, чтобы повидаться со мной. И что же это должно означать?

— А вы еще не догадались?

— Ну что вы, конечно же догадался! Они постараются нашпиговать меня свинцом, правда, если у них это получится. Но ведь когда-то они не были настроены так, чтобы… — И он умолк, стараясь найти подходящее словцо.

— Когда-то — да, — согласился шериф. — Да, прежде любой из них предпочел бы собственноручно надеть на свою шею петлю, только бы не связываться с Дюком. Да, я знаю об атом, Дюк! Но за время вашего отсутствия некоторые молодые люди усиленно тренировались в стрельбе из револьвера. И похоже, они сумели убедить себя в том, что способны обставить вас.

— Итак, сезон охоты на меня открыт. Что ж! Пусть берутся за револьверы, но лучше им постараться свалить меня в тот момент, когда я только появлюсь. Тот, который достанет меня, надолго прославится. Его-то уж точно не посадят! Мало того — еще заработает благодарность общества!

— Но не сами ли вы, — начал шериф речь, — в старые добрые времена объявили об открытии сезона охоты на всех? Разве тогда вы сдерживали свои эмоции или думали о последствиях собственных поступков? Нет, Дюк, проснувшись, первый шаг вы делали с мыслью о том, как бы ввязаться в хорошенькую драчку, и вам это всегда удавалось. Вам было все равно, кого вы подстрелите. Ну и вот, как только донеслась весть о том, что вас выпустили, каждый обиженный вами — оскорбленный, подстреленный, побитый, — все они направились сюда с заряженными револьверами: охота на медведя! Здесь Билли-Гром, настоящее его имя Уильям Хенкок, вы его знаете; он приехал из Биг-Бенда. Он считает, что четыре года тому назад вы поступили не совсем честно, пристрелив его младшего брата, Хилла Хенкока. Приехал и Медведь Чарли из Северной Монтаны; он утверждает, что примерно в то же время вы как-то особенно подло обошлись с ним. Ну и еще многие другие понаехали к нам. Ведь не так давно они спокойно себе поживали, справедливо полагая, что лишены возможности отомстить вам. Но теперь…

— Но теперь они считают, что за три года я потерял класс?

— Да, примерно так.

— Значит, поэтому они выступают так смело, что подняли шум и треск на всю округу?

— Дюк, единственное, что вы сейчас можете сделать, — забыть, что этот городок вообще существует на белом свете. Уходите из Хвилер-Сити и живите как можно дальше от него. Здесь их слишком много!

— Уходить, жить вдалеке? — пробормотал вчерашний каторжник. — А когда я уйду, все кругом будут обрадованно говорить, что я — всего-навсего жалкий трус?

— Убраться подальше от вооруженной толпы — это не трусость, Дюк!

Дюк выпрямился во весь рост. Рядом с шерифом он казался просто великаном.

— Шериф, что-то мне не очень хочется драпать отсюда, — вымолвил он.

Том Аньен испуганно проглотил слюну и умолк. Чтобы как-то скрыть волнение, он взял коробочку с рыболовными крючками и принялся перебирать их. И тут вчерашний каторжник взял из его рук эту коробочку, пересек комнату и вонзил крючки жалами в верхнюю часть рамы распахнутого настежь окна. Потом спокойно вернулся к противоположной стене, мягко переступая, занял наиболее удаленную от окна точку. Шериф удивленно и озабоченно поглядывал на него, иногда переводя взгляд на раскрытое окно с подвешенными крючками. Их хорошо отшлифованные хвостики время от времени вспыхивали золотом в слабом свете керосиновой лампы. Устраиваясь у стенки, Дюк монотонно ронял слово за словом:

— Я не уйду из города, шериф. Я вернулся в Хвилер-Сити с абсолютно мирными намерениями и не собираюсь бежать отсюда. Нет, сэр, я не побегу из города, и пусть они делают что хотят. Причина в том, шериф, — и вас, полагаю, это может несколько удивить, — что мои показания на процессе, над которыми издевался судья вместе с прокурором, присяжными и зрителями, абсолютно правдивы. Я не стрелял в Бада Спрингера. Да, мы немножко поругались. Да, мы готовы были взяться за оружие. Но до настоящей стычки дело не дошло. Дело было в том, что Баду не совсем нравилось, как я с ним общаюсь. И в тот момент, когда мы с ним довольно громко беседовали о взаимных претензиях, кто-то выстрелил в окно и свалил Бада. Эта подлая свинья знала, что нашу беседу слышали многие и что меня точно посадят на скамью подсудимых. Я сам поднял Бада и оказал ему первую помощь. Помните, он обвинил меня в покушении на убийство только на следующий день? Я уверен, что той ночью кто-то навестил Бада, купил его или просто уговорил свалить всю вину на меня. А может, и сам Бад решил, что у него будет больше шансов окрутить Линду, если я сяду за решетку…

Не завершив фразу, он резко повернулся на пятках. Тяжелый кольт, казалось, сам прыгнул ему в ладонь. Шериф совершил бессмысленную попытку ухватиться за свой револьвер, и пальцы его еще старались выудить оружие из кобуры, когда уже отгремели один за другим шесть выстрелов — будто опытная машинистка шесть раз ударила по клавишам «ундервуда». Но не шериф был мишенью Дюка.

Смолкший грохот выстрелов сменил дикий вопль шерифовой жены, впавшей в панику на собственной кухне.

— Я остаюсь в Хвилер-Сити, — продолжил разговор вчерашний каторжник. — Я никуда не уйду. Если кто-то из ребят, приехавших сюда ради меня, будет совершенно твердо уверен в том, что хочет меня видеть, передайте: нынешней ночью я намерен как следует выспаться, а завтра вечером приду на большой бал в «Уорнерс Спрингс». И если у них не пропадет желание свидеться со мной, то они смогут найти меня там. Эти шесть крючков передайте, пожалуйста, тем, кто больше всех захочет повидаться со мной.

Закончив речь, Дюк шагнул к окну. В этот момент двери распахнулись, и в комнату влетела шерифова жена.

4. ЗАКЛЕЙМЕН КАК ПРЕСТУПНИК

Шериф, естественно, был сам не в состоянии предпринять какие бы то ни было действия, и потому ему не оставалось ничего иного, как постараться успокоить супругу и объяснить, что лично с ним решительно ничего страшного не произошло, огнестрельных ран и иных телесных повреждений он не получил, и вообще все идет своим чередом. Как только жена удалилась, явились любопытные соседи, привлеченные, конечно же, звуками револьверной пальбы.

Шериф разъяснил им суть происшедших событий и подошел к окну. В верхней части рамы он обнаружил шесть верхних половинок крючков, глубоко воткнутых жалами в дерево. Нижние части крючков были начисто срезаны пулями; петельки крючков, к которым привязывается леска, были унесены ураганным огнем куда-то на улицу. И только при последнем, шестом выстреле рука Дюка, видимо, дрогнула, и пуля слегка поцарапала раму — на древесине, приглядевшись, можно было заметить свежайший след.

Шериф не стал вытаскивать крючки. Напротив, он пригласил в дом своих друзей, чтобы они как следует рассмотрели окно. Он лично светил им специально зажженной большой керосиновой лампой.

— И все шесть выстрелов он сделал при свете одной только лампочки, — спокойно разъяснял он. — И при этом три года не касался револьвера. И все шесть выстрелов в одно мгновение, — наилучший стрелок не успел бы вытащить револьвер из кобуры, не говоря уж о том, чтобы открыть огонь. Да, друзья мои, я вынужден констатировать, что мастерство Дюка сильно пострадало за три года тюрьмы: посмотрите сами — его шестая пуля зацепила раму!

Ирония шерифа была совершенно излишней. Кучка его приятелей постояла, помолчала, все поняла и разошлась, поклявшись, что обо всем они расскажут своим знакомым, а те, в свою очередь, донесут истинную правду до своих знакомцев, и так далее. Сообщение шерифа распространялось по городу с огромной скоростью, и то и дело люди заглядывали к нему в кабинет, чтобы посмотреть на переполовиненные рыболовные крючки. Сам великий Билли-Гром в сердцах явился посмотреть на это чудо. И, посмотрев, сам великий Билли-Гром промолчал и отправился из шерифова дома восвояси. И другие молча приходили глянуть на эти крючки. Побывали тут и Медведь Чарли, и Гарри Мэтьюз, проделавший такой путь аж из Спокана, чтобы наконец достать «своего» человека. Даже старый Минтер пришел, посмотрел, онемел и так и ушел с открытым ртом. Другие тоже приходили. Их будили, они вылезали из теплых гостиничных постелей и спешили совершить паломничество в кабинет шерифа.

Только ближе к полуночи абсолютная тишина овладела домом шерифа. Зато все остальные дома в Хвилер-Сити были охвачены почти истерической болтовней. Возбужденные разговоры не прекращались даже после того, как рачительные хозяйки погасили все лампы в городе, и рассказы, пересказы и другие живописные изложения только что происшедшего невероятного события не утихали до самого рассвета.

Когда город окончательно пробудился от кратковременного забытья, по нему вновь разнеслись крайне интересные новости, вызвавшие, в свою очередь, повальный гомерический хохот. Так, например, ужасный старый Минтер выехал из Хвилер-Сити в неизвестном направлении. Гарри Мэтьюз, прибывший аж из далекого Спокана, ранним утром также находился на пути домой. Медведя Чарли нигде не могли разыскать, а Билли-Грома, похоже, внезапно обуяло необоримое желание вновь посмотреть па мутные воды Рио-Гранде.

Исчезли все герои! И на гипотетическом поле боя осталась только сразу приунывшая фигура Дюка. Теплое июльское утро, постепенно завершаясь, переходило в день, и он, засунув руки в карманы, слонялся без дела по улицам города. Видели, как он с присущей только ему врожденной вежливостью снимает шляпу, раскланиваясь со встречными дамами, как сдержанно приветствует кивком головы знакомых мужчин.

Интересно, откуда вообще у него эта отменная изысканность в общении с людьми? Может быть, ему давал уроки какой-нибудь седовласый мексиканский джентльмен, у которого кроме имени осталось в крови от испанских грандов еще кое-что? А может, что-то досталось Дюку и от его предков, о которых он и понятия не имел? Как бы там ни было, но ни в Хвилер-Сити, ни в ближайших окрестностях не найти было обладателя манер, хотя бы отдаленно напоминающих Дюковы.

И вот Дюк шел по улице, и казалось, что ему в высшей степени наплевать на то, что все встречные мужчины молча выкатывали на него глаза и мычали в ответ на вежливое приветствие нечто весьма неопределенное, или на то, что все особи женского пола, независимо от возраста, не отрывали от него взгляда, но при том вообще не отвечали на его вежливое к ним обращение.

«Болтают про меня всякое, — тоскливо прошептал про себя Дюк. — Боже, и как им не надоедает это суесловие! Что бы они без меня делали? Скончались бы от скуки!»

Эта мысль ему настолько понравилась и показалась настолько симпатичной, что он остановился и от всей души, хотя и тихонько, рассмеялся. На этот смех обратил внимание мальчик, шествовавший, уцепившись за материнскую хлопчатую юбку, по противоположной стороне улицы, и у мальчика от страха и восторга перехватило дыхание. Дюк заметил его испуг и грозно насупил черные брови, но тут же овладел собой, придал лицу мягкое выражение и, широко улыбаясь, зашагал дальше.

Так он добрался до отеля. Почти поднявшись по лестнице, он остановился на ступеньке и внимательно осмотрел террасу. И никто из примерно полудюжины рассевшихся па ней людей не осмелился посмотреть ему в глаза. Дюк шагнул и вошел сквозь крашеную дверь в темную, душную комнату, служившую в отеле холлом. Но и тут не было разгоряченных и возбужденных мужчин с револьверами на бедрах, готовых в любой момент броситься на него.

Дюк пробежал взглядом по постояльцам, и глаза его при этом таинственно сверкнули. Потом он остановился на террасе, скрутил сигарету, зажег ее и, выпустив облако дыма, спустился с лестницы на тротуар и продолжил путь.

Все было гораздо хуже, нежели предполагал Дюк. Он наивно думал, что годы, проведенные в тюрьме, сделают его в глазах сограждан честным человеком. Но во время прогулки по городу он понял, что общество, водворяя преступника в тюрьму, вовсе не требует от него раскаяния и перерождения, а просто ставит на нем несмываемое клеймо изгоя, которое вею жизнь будет отличать его от массы законопослушных граждан. Правда, своим появлением он произвел невиданную сенсацию. Еще бы, обратить в бегство врагов, не позволив им совершить даже угрожающего жеста в свою сторону! Но это еще не победа над врагом.

Он остановился перед кузницей, которую держал Бад Спрингер, и вошел в двери. В помещении моментально наступило непонятное смятение. С противоположной стороны кузни распахнулась дверь, и какая-то фигура, скрытая дымом горна, растаяла, словно тень. Трое подручных Бада замерли с инструментом в руках, явно чего-то выжидая и с любопытством рассматривая пришельца.

— Бад здесь? — коротко спросил Дюк.

Ответа непоследовало; ничего, кроме выпученных глаз, торжественно уставившихся на него; никто из них даже рта не раскрыл. Если уж до такого приема дошло, значит, дела обстоят совсем плохо. И Дюк опять отправился вдоль по улице с кривой ухмылкой на губах и с глубокой раной в душе. Все они отвернулись от него, все как один, и можно себе представить, что произошло бы, если бы взглядом можно было убивать…

Он шел без оглядки вперед, куда его несли ноги, пока неожиданно, без каких-либо причин, не остановился как вкопанный. Бессознательно, сам того не желая, он свернул с Главной улицы, вступил в один из переулков и оказался перед домом, где обитало семейство Мэррей. Миссис Диккин перед ним замерла с лейкой в руках, склонившись над своим цветочным горшком, искоса поглядывая на него и со страхом ожидая, что выкинет этот бандит. В окне кухни так же испуганно замерла и миссис Сет Мэрфи. Что делать? Неужели отступить, после того как протопал по всей Главной улице? Он повернулся к жилищу Мэрреев, поднялся по ступенькам и решительно постучал в двери.

— Это ты, Бад? — крикнула Линда.

Он не ответил. Послышались скорые шаги. Двери резко отворились, и он оказался перед женщиной, широко улыбающейся любимому человеку. Как только она разобралась, кто стоит перед ней, улыбка моментально исчезла с ее лица. Она попробовала было захлопнуть дверь перед носом у Дюка, но в последний момент передумала и подняла к нему испуганное, побледневшее лицо.

Дюк, снимая сомбреро с широченными полями, с интересом изучал это лицо. Не важно, насколько изменился он сам; главное, что лицо женщины изменилось еще больше. Или он впервые рассмотрел ее как следует? В старые добрые времена он как-то не замечал, что глазки ее посажены слишком близко, что лобик у девушки узковат, что губы у нее просто толстые. В самом деле, цветы первой молодости могут облететь полностью всего за три года! Она была все та же, но одновременно и совсем иная. Это была Линда, но в сердце его, в самых сокровенных уголках души ничего даже не дрогнуло при ее виде. Он стоял спокойно, она тоже не бросалась ему на шею. Дюку показалось — он сорвал розу, поднес ее к губам и… не ощутил аромата!

— Ты… ты… ты… пришел посмотреть на меня? — наконец выдавила из себя Линда.

— Если только ты теперь не очень занята, — промолвил Дюк и широко улыбнулся.

Линда настежь распахнула дверь. Теперь она пришла в себя:

— Так ты войдешь, Джон?

Линда была единственным существом в горах, которое обращалось к нему по имени. Ему понравилось, как она произнесла это.

— Я, Линда, предполагаю остаться здесь, в городе, — произнес он. — Вот и забежал к тебе, чтобы передать кое-что.

— Что, от кого?

— Да от себя самого. Хочу сказать тебе: пусть Бад меня не пугается. Я зашел в кузницу, чтобы сказать ему об этом, но не нашел его там. Похоже, у него срочно возникли дела где-то в другом месте.

Несмотря на искренность тона, которым Дюк произносил эти слова, какая-то ядовитая, саркастическая нотка вкралась в его голос, и Линда покраснела до ушей.

— Бад ни разу не говорил мне, что боится тебя…

— Значит, теперь у него есть что скрывать от тебя! — усмехнулся Дюк; он заметил, как Линда передернулась от его злой иронии. — Ну и, главное, я зашел пожелать вам — тебе и Баду — счастья в семейной жизни.

Он протянул ей руку. В ответ Линда нерешительно вытянула свою ладошку. Коснувшись ее пальцами, Дик ощутил легкий трепет и потому тут же выпустил руку Линды на волю.

— Ох, Джон, — произнесла она совсем тихо. — Прошло так много времени, а люди такое рассказывали…

— Конечно, — произнес Дюк, — ты же не могла ждать вечно.

— А потом, мы были такие молодые… — добавила Линда; в ее голосе явно назревало рыдание.

— Теперь мы подросли, Линда, — ответил Дюк, — и теперь нам стало понятно, что мы были за люди.

— Да, я все понимаю, — почти простонала девушка.

Подумать только, ни следа радости не было в ее голосе, он показался Дюку даже чересчур угрюмым. Во всяком случае, у него сложилось такое впечатление. Он сделал шаг назад и оказался на террасе.

— Прощай, Линда!

— Прощай, Джон!

И опять зашагал по улице, но уже в противоположном направлении. Отойдя подальше, он обернулся, вежливо снял сомбреро и взмахнул им на прощание. Может быть, присутствие большого количества женщин, бдительно замерших во двориках и у окон, заставило его повторить прощальный жест? И может быть, только ради них он так широко улыбнулся, хотя акт торжественного прощания был уже завершен.

5. «ВЫРОС ПРЕСТУПНИКОМ»

Так и шагал он по улице, полностью разобравшись наконец в своих делах. Освободившись от Линды, он чуть ли не физически ощутил, будто верный скакун вырвался из вязкого песка и вынес его на хорошо укатанную дорогу. Освобождение от Линды вывело его из иссушающей пустыни в зеленую, продуваемую свежими ветрами долину. Тяжелый сон кончился, он проснулся. Да, если бы истина открылась ему все те же самые три года назад, насколько радостней был бы для него каторжный труд за решеткой! Ну а что касается Бада Спрингера, то пусть его наслаждается семейной жизнью!

Он достиг окраины города. Эти места были незнакомы ему. В последние несколько лет жизнь в городе оживилась, стала гораздо лучше, и старые границы были давно преодолены. Однако вновь приехавшие жители уже были наслышаны о Дюке. Конечно же, городская газета за последние года полтора не раз печатала портрет нашего героя. Каждый грамотный человек без труда узнавал

в нем «того самого нехорошего человека». Вот за забором толстый коротышка с курчавящимися черными волосами бросил копаться в своем садике и выпрямился, чтобы Удобнее уставиться на Дюка выпученными от страха глазами; Дюк давно привык к таким штукам. Человечек этот уж такого наслышался о страшном убийце и потому неотрывно смотрел на ужасную знаменитость, обливаясь от смертельного страха холодным потом. А здесь вот совершенно незнакомая ему крепкая женщина, едва завидев его на улице, с визгом принялась созывать играющих во дворе детей и загонять их домой, а дети, тоже объятые ужасом, выглядывали из-за материнской юбки, ожидая, когда же начнется убийственная стрельба.

Что же это такое — неужели все они считают его людоедам, или как?

И при этой мысли он вздрогнул. Пусть уж лучше его боятся женщины и дети, но пусть только не презирают. Пусть он лучше останется таким, каким стал в глазах жителей города, чем превратится, скажем, в Бада Спрингера, который скрывается через черный ход, когда с фронта приближается опасность. Нет, все здесь предопределено судьбой! Самой судьбой! Он вернулся домой, чтобы вести совершенно мирный образ жизни, как всякий законопослушный гражданин. Но как сохранить покой и блюсти закон в этой смертоносной атмосфере всеобщего подозрения? Если каждая рука мысленно или тайком вздымается над ним с зажатым оружием, то разве не имеет права и он поднять собственную руку ради спасения жизни? В мрачном и непредсказуемом будущем было, однако, какое-то волшебство, неизъяснимо манившее к себе. Стычки не миновать, и кто знает, может, она произойдет еще сегодня, в крайнем случае — завтра. И тогда его опять объявят вне закона. А восстановив против себя закон, он сможет бороться несколько месяцев, может быть, всего лишь несколько дней, скрываясь и прячась, поливаемый дождем и палимый солнцем, одинокий несчастный человек, силы которого поддерживает только безумная страсть дикой борьбы за выживание, одинокий несчастный человек, восставший против соединенных сил всего общества. И, восстав против всех, преследуемый каждым в отдельности и всеми вместе, он наконец встретит смерть в бою!

Такие вот сильные, мрачные и возбуждающие мысли бродили в его сознании, и в такт им он ускорил шаги и остановился с поникшей головой. И не поднял он взгляда, пока не услышал совсем близко скрип несмазанных колес и грубое дребезжание огромной фуры. И поднял он взгляд в самое подходящее время, чтобы заметить появляющихся из-за поворота весело мотающих мордами лошадей, что свидетельствовало о легкой поклаже или о полном ее отсутствии.

Они тянули громадную пустую повозку, способную, видимо, без особого труда протащить по самой что ни на есть каменистой дороге груз весом тысяч в двадцать фунтов. Колеса с железными спицами были ростом с человека. В такую фуру можно было запрячь не менее семерки лошадей, а кучер помещался на высоко поднятом передке, управляясь с длиннющими вожжами и нахлестывая лошадок длинным кнутом. Но сейчас возница дико злился па сивого жеребца ростом не менее пяти футов в холке, который ну никак не хотел дружно тянуть вместе с другими конями. Он так и старался рвануть немного в сторону, обогнать своих взнузданных товарищей, а потом остановиться в одиночку на перекрестке и весело заржать. Но ничего не получалось. Он был впряжен в огромную повозку, которую кучер мог вдобавок затормозить, сбросив па огромное колесо железную штангу тормоза. Дружная работа смирившихся со своей судьбой лошадей, запряженных впереди и сбоку сивого, не давала ему выбиться из строя. И сейчас это гордое животное неистово боролось с судьбой, стараясь то оборвать постромки, то вытащить голову из хомута, то просто порвать на мелкие клочки всю сложную упряжь. Шкура его потемнела от пота и покрылась клочьями пены.

Кучер прямо с ума сходил от злости, но никак не мог прекратить шуточки сивого. Он поднялся на передке и замахнулся длинным кнутом. В руках любителя бесполезны и длинная рукоятка, и втрое сплетенные полоски сыромятной кожи, и кнут способен только беспомощно мотаться над головой такого кучера, не доставая до нарушителя конской дисциплины. Однако Тони Саматти не таковский был человек. Говорили, будто Тони может кнутом перешибить пополам слепня на кобыльей ляжке, не коснувшись даже шкуры. Конечно, это было, скорее всего, легкое преувеличение, но он умел обращаться со своим страшным оружием с таким искусством, что только так вспарывал кнутом шкуру своим врагам, почище чем острым ножом.

Вот и сейчас он размахивал кнутом молча, без ругани, в жуткой тишине, сжав челюсти, постреливая своей кожаной молнией и лишь слегка оглаживая ею других, послушных лошадок. Те лишь вздрагивали всей шкурой и прядали ушами, с тревогой ожидая, что следующий удар уж точно придется со всей силой по их бокам, и потому еще старательней налегали на упряжь. А Дюк, подняв свою красивую голову, подошел почти вплотную к приближающейся фуре, чтобы лучше рассмотреть строптивого копя.

Сначала он бросил на него лишь беглый взгляд. Действительно, он оказался прав: сивый был совершенно изможден, но продолжал сражаться с неукротимой энергией. Мало того, совершенно очевидно, что через десять минут он падет, но смерть его только порадует злобного черноволосого иностранца с кнутом в руках.

Собственно, этот конь был вообще не для упряжи. Без него остальным лошадкам было бы даже намного легче тянуть груз. Но что за конь! Подвижный, словно пантера, и поров у него не простой, дикий, сразу видно. Ноги у коня тонкие: не ошибешься, ноги скаковой лошади, а не бедолаги-ломовика. Голова маленькая, ноздри длинные, чуть ли не от верхней губы до самых глаз. Нет, как ни глянь — племенной конь! И как только попал он в этот здоровенный семерик?

Дюк поднял руку, и Тони Саматти немедленно натянул вожжи. Взвизгнул тормоз, и фура встала. Все лошади в упряжке стояли смирно, иногда только, вспомнив про бич, подергивали всей шкурой. Тони, оставив кнут, поспешно слез со своего высокого трона. В руках у него, однако, осталась мягкая ременная плетка.

Высоченный сивый прекратил борьбу и замер, дрожа от усталости и возбуждения. Так и стоял он, пока не приблизился кучер, — и тут его снова обуял бес.

— Похоже, хотите глянуть на этого длинноногого урода, на этого черта проклятого? — спросил Тони Саматти незнакомца, а сивко в это время яростно грыз мундштук, бил копытами и резко осаживал назад, пытаясь разорвать упряжь. — Я уже двенадцать лет при лошадях, но такого впервые вижу…

Он закончил фразу такими ругательствами и проклятиями, какие только может припомнить кучер, оказавшись в самых неприятных обстоятельствах.

— Похоже, приятель, — растягивая слова, произнес Дюк, — сивко в упряжь вашу не годится. Где это вы его подобрали?

— Не годится в мою упряжь? Да на что он вообще годен! Он же идиот бешеный! Не знаю, как это я его раньше не выпряг и не пристрелил, чтобы кончить эту муку. А сосватали мне его в предгорье. Старый Майк у меня лучше всех был в четверке. Никто лучше его не тянул в гору. Вдруг у него припадок, что ли, сердечный случился, или еще что, да только рыпнулся он пару раз и издох. Стащил я его под гору и на первом попавшемся ранчо решил подыскать ему замену. А на ранчо этом оказалась одна-единственная вдова, и никого более. Так она мне показала целый табун каких-то странных лошадок, все мне по плечо, не выше. Ну, тут я сивого углядел, он один, в сторонке от всех, травку щипал. Она говорит, муж ее покойный четыре года его холил, любимца своего, и в работу не ставил, только под седло. Вот мне и показалось, что он бы меня выручил до Хвилер-Сити — в четверку коренников, конечно, а не в выносную тройку, — а там бы я его продал и подобрал бы что-нибудь более мне подходящее. Ну, выложил я сотню наличными и запряг. Несколько миль я его не напрягал, ну а потом все-таки не вытерпел. Вот он и принялся выплясывать, и до сих пор все еще понять не хочет, что от него требуется. Вот и вырастил любимца! Преступником он вырос, а не Любимцем! Вот он для чего его холил! Глянь на него, чужак! Ну что это за скотина?

Дюк подошел вплотную к взбеленившемуся коню. Сивко попытался встать на дыбы, взбрыкнул, вытянул насколько можно шею, чтобы прихватить передними зубами приблизившегося человека. И вдруг, внезапно стихнув, принял что-то съедобное из ладони Дюка.

— Послушайте, как это вы его, а? — удивленно разинув рот, спросил кучер.

— Сахар, — коротко ответил Дюк и отстранился от коня, улыбаясь своей странной невеселой улыбкой.

— Сахар? — воскликнул кучер, совсем впадая в транс, потому что стоило только Дюку отвернуться и чуть отойти, как огромный сивый жеребец вытянулся в его сторону настолько, насколько позволяла упряжь, и с любовью уставился в спину незнакомцу.

— Так, говорите, вы хотели продать этого коника? — спросил Дюк.

— Если дадите не меньше, чем я заплатил.

— У меня с собой только сорок долларов, — честно ответил Дюк и протянул ладонь с банкнотами. — Это все, что я могу выложить сегодня, но на остальные шестьдесят я готов подписать вексель или дать слово джентльмена.

— Вексель или слово джентльмена? — ехидно усмехнулся Тони Саматти. — Я вообще не знаю вас, чужак.

— Меня зовут Джон Морроу, — произнес Дюк.

— Джон… — начал было кучер, теряя дыхание и закатывая глаза, как ребенок, увидевший перед собой жуткое привидение. — Дюк! — вдруг совершенно неожиданно выпалил он.

— Кое-кто называет меня и этим именем.

Тони Саматти принялся потихоньку сдавать назад, не спуская глаз с револьвера на бедре Дюка. Тот спрятал улыбку.

— Я думаю, ваше обещание заплатить остаток — дороже золота, — тихо произнес Тони. — Но если этот конек под вами взбесится и сбросит вас на землю, вспомните, пожалуйста: я вас предупреждал!

— Спасибо, — сказал Дюк, — я не забуду. Ваши деньги!

6. СОРОК ДОЛЛАРОВ В МЕСЯЦ НА ВСЕМ ГОТОВОМ

Он прекрасно понимал, что предоставленный ему кредит стал возможен только благодаря страху, но ни в коем случае не доверию. Однако важнее всего в данный момент было то, что у него есть теперь сивко — конь с недоуздком в придачу; а громадная пустая фура со скрипом покатилась дальше.

Что касается тигриного нрава жеребца, то это была чистой воды ложь. Скотина с радостью тянулась к человеку, который протянул ей кусок сахару на ладони, и готова была подружиться с ним. Дюк несколько часов подряд выхаживал его по окрестным полям. Сорвав пару пучков сухой травы, как следует обтер жеребца. Потом напоил его из скудного ручейка, позволил всласть поваляться на чистом песочке, после чего вывел на луговину, где было вдоволь сочной травки.

И жеребец чудесно изменился. Пропала куда-то истерическая дрожь. Глаза его ожили, а доверие к человеку возрастало с каждой минутой. Уши встали торчком, и вообще всем своим поведением он все больше напоминал развеселившегося мальчишку, а это — верный признак добродушного коня со счастливым характером.

Дюк решил назвать его Понедельником. Он выбрал это имя, потому что пора было круто менять собственную судьбу. Понедельник всегда был для него несчастливым днем. В понедельник, например, случилась стычка с Бадом Спрингером. Ровно через неделю, тоже в понедельник, его арестовали. В понедельник он впервые переступил порог каторжной тюрьмы, в понедельник же вернулся в Хвилер-Сити, ожидая торжественной встречи и полного прощения, однако вместо этого весь город ощетинился оружием… Вот он и решил прозвать своего сивку Понедельником, надеясь втайне, что теперь-то уж все пойдет по-другому. Действительно, если ему и повезет хоть когда-нибудь, так только тогда, когда он плюнет на все эти дурацкие приметы.

Он без седла уселся на Понедельника и, подергивая не спеша недоуздок, направился к Хвилер-Сити. Подумать только, еще сегодня утром он был полон счастливых планов, а сейчас перед ним раскинулся необозримый мир, полный одних только печальных фактов. Прежде всего надо раздобыть шестьдесят долларов, чтобы полностью рассчитаться за сивого. Во-вторых, — где-то найти сбрую и седло. В-третьих, просто вообще нужны какие-то деньги, чтобы как-то прокормиться, пока не удастся устроиться на постоянную работу.

Он все еще не мог склониться к чему-нибудь определенному. Ковыряться в шахте или служить ковбоем — вещи одинаково малопривлекательные. Кроме того, Дюк не разбирался никак или разбирался ужасающе плохо в каждой из этих замечательных отраслей человеческой деятельности. Его золотой рудник и его ранчо с гуртами скота всегда находились в пределах достаточно большого стола, освещенного висячей лампой, по столешнице которой скользили, тихо шелестя, новенькие карты. Ах, с какой радостью пальцы хватали их за нежные атласные рубашки и стыдливо приоткрывали их таинственные личики! Как тосковало его сердце по сплоченному кружку игроков, по их серьезным, напряженным лицам! Шли часы, и нервы их сгорали в бесшумном бою… Но он, Дюк, не знал усталости в этих схватках. Конечно, он и сейчас мог разбогатеть, если разумно распорядиться картами. Но и в прежние времена, когда ему попадалась жертва, которую он запросто мог бы стереть в порошок, какое-то неприятное чувство жалости, а может, и угрызения совести, охватывало его, так что ни разу не удавалось ему сорвать порядочный куш. А что уж теперь говорить об этом!

Печальный пейзаж еще больше усиливал его минорное настроение, но он наконец добрался до Хвилер-Сити. За голым перевалом он спешился и отвел Понедельника в конюшню, где за умеренную плату можно было нанять клячу или поставить в стойло на некоторое время собственную лошадь. И вот опять, едва покинув конюшню, он снова убедился, что общественное мнение весьма решительно настроено против него. За первым же углом он столкнулся с Питом Мэрреем, братом Линды. У Пита не было никаких причин ненавидеть Дюка. Дюк ни разу в жизни не оскорбил его. И тем не менее стоило только Питу завидеть его, как он тут же разорался и схватился за револьвер.

Дюк наверняка был бы убит на месте, если бы револьвер Пита не зацепился за какой-то ремешок в кобуре. Правда, любой приличный стрелок уже давно бы угробил Пита, но мозг Дюка работал словно молния. Он сразу понял, что Пит еще не скоро справится с револьвером, и с некоторым усилием укротил собственный указательный палец, который уже принялся было давить на спусковой крючок. Тогда же, вместо того чтобы всадить по справедливости пулю в Пита, он вытянул руку и длинным, тяжелым стволом своего кольта огрел братца Линды по локтю. От удара в такое чувствительное место нервы у Пита онемели, а рука безвольно разжалась. С криком отчаянной ярости бросился он на своего противника и попытался достать его левой.

Дюк все еще защищался. Ему все еще не хотелось применять в схватке револьвер. Поэтому и сейчас он только резко наклонил в сторону голову, и удар пришелся в пустоту. Мэррей пошатнулся, и его плечи резко уткнулись в грудную клетку Дюка. Мгновение спустя Пит лежал уткнувшись носом в землю, обе его руки были резко заведены за спину, так что любое движение причиняло адскую боль, а Дюк, слегка придерживая их за запястья, даже самым ничтожным движением мог запросто выломать ему суставы.

В этот момент он, естественно, находился спиной к конюшне, и это, можно сказать, спасло ему жизнь. С невероятнейшей скоростью вокруг него собралось с дюжину крепких ребят. Издали бежали еще несколько человек, и в руках у них уже были револьверы. В воротах собственной аптеки вырос Сильвестр, с важным видом придерживающий на локте охотничье ружье, готовый в любой момент пальнуть зарядом крупной дроби. Они подбадривали друг друга громкими криками — вот они какие молодцы и как храбро держатся; возьмут да и откроют стрельбу и в один момент избавятся от этого Дюка, раз и навсегда!

Дюк спокойно смотрел на быстро растущую толпу. Это были не профессиональные стрелки-убийцы, которых прошлой ночью он обратил в бегство сеансом показательной стрельбы. Это были обычные, трезвые, повседневные граждане, которых следует гораздо больше опасаться, нежели банды каких-нибудь отъявленных мексиканских головорезов. Эти спокойные граждане, для которых закон был святыней и которые никогда в жизни не искали повода к веселенькой драчке, были хуже самых отчаянных забияк-если их хорошенько вывести из себя. С ними невозможно было совладать. Они были как сказочное чудовище: отрубишь одну голову — вырастет две новых. И пока это была еще небольшая часть населения, маленькая толпа, с которой Дюку уже не справиться, а ведь за ними стоял весь город. А за городом — штат. А за штатом — новые и новые миллионы. Во имя закона и в защиту закона — они стали такой силой, с которой Дюк не только не мог — не смел! — сразиться. И у него хватило разума понять это. Следовало немедленно продемонстрировать собственное миролюбие.

— Пит, ты полный кретин! — заорал он во весь голос. — Кто подучил тебя броситься на меня?

— Сказал кто-то, что ты и Линда… — выпалил Пит. — Не знаю, я просто подумал, что ты хочешь прикончить всю нашу родню, вот я и подумал, что лучше самому нанести первый удар, если получится!

— Ты видел сегодня утром Линду?

— Нет.

— Ну так сначала разыщи ее и порасспроси. Она расскажет тебе, что между нами все так, как должно быть.

— Дюк, — заныл Пит, — я будто с ума сошел. Тебе бы следовало провертеть во мне хорошенькую дырочку.

— Вот и благодари Бога, что я этого не сделал. А сейчас объясни всем этим ребятам, что собрались вокруг, орут, беснуются и подумывают, как бы меня прямо здесь укокошить, что ты первый начал драку. Ну?

Пит Мэррей повиновался. Стоя перед победителем, прикрывая его собственным телом, он разъяснил взбешенной толпе, что нет никакой причины сворачивать Дюку шею, потому что он, Пит Мэррей, виноват во всем сам и теперь просит уважаемых граждан простить его за спровоцированную драку и вообще непристойное поведение.

Как только он произнес все это, Дюк отпустил его. Но критическая точка все еще не была пройдена, поскольку люди, обступившие его, и не думали опускать оружие. Никто не сомневался, что град из горячих свинцовых горошин осыпал бы его, если бы в тот момент, когда Пит удалялся от него, в руке его оказался револьвер или если бы он продемонстрировал хоть что-нибудь, отдаленно напоминающее страх или панику. Но поскольку события развивались в ином ключе, Дюк прислонился спиной к стене конюшни, скрестил на груди руки и добродушно улыбнулся своим согражданам. Они с ненавистью посмотрели на него, как будто им стало жаль, что вот, мол, не получилось у них сегодня окончить работу, которую все равно, рано или поздно, придется доделывать.

И тут к нему подошел низенький мужчина тщедушного сложения с реденькими усами. Это был Поп Филд, который играл на скрипочке в местном танцевальном оркестре и с самого детства ничем иным не занимался. И вот этот старик встал перед Дюком, взвешивая в худой руке тяжеленный револьвер. Он посмотрел в глаза своему несравненно более сильному сопернику:

— Что ж, Дюк, в этот раз вы, похоже, выкрутились, по во второй раз я такой гарантии не дам. Мы пристально следим за вами, разве вы еще не поняли? Одно неверное движение — и мы навалимся на вас. Этот город — весьма миролюбивое местечко, и мы ничего не пожалеем, чтобы сохранить в нем порядок. Шатайтесь где хотите, но считайтесь с этим, в противном случае мы предоставим вам бесплатную квартиру на кладбище!

Повернулся и ушел. Эта выходка ни обрадовала, ни разозлила Дюка по-настоящему. В старом Попе все-таки были крохи какого-то достоинства, ощущалась в нем сила, несмотря на его щуплость. Сила общественного мнения превратила его чуть ли не в великана: он вещал от имени города, и каждое его слово готовы были подтвердить заряженные револьверы, наставленные на Дюка.

Толпа принялась потихоньку рассыпаться. Люди, вышедшие из конюшни поглазеть, — а может, и пострелять немножко в Дюка, если заварушка случится, — вернулись к своим делам. Дюк потихоньку направился вдоль улицы, погрузившись в печальные мысли.

Действительно, дела обстояли гораздо хуже, чем он предположил поначалу. Для общественности он превратился в ходячую провокацию. Он стал врагом человечества. И потому ничего удивительного не было в том, что настроение это расходилось и постепенно приближалось к состоянию раскаленной добела железной шины. Придя в гостиницу, он уже был готов взорваться.

Состояние его нисколько не улучшалось, как вдруг он услышал на террасе отеля чей-то голос: «Привет, Гатри!» Он выглянул в окно и увидел, что с террасы спускается тот самый человек, что прошлой ночью жаловался шерифу на жизнь. Гатри отозвался на приветствие, и убежденность Дюка окрепла; кроме того, у него внезапно появилась надежда, что ему, может быть, удастся найти достойное применение всем своим знаменитым способностям. Не успел Гатри шагнуть с последней ступеньки на тротуар, как Дюк настиг его.

— Гатри, — произнес он, — меня зовут Джон Морроу.

Гатри был плечистый мужчина. Его квадратное лицо, исполосованное глубокими морщинами, красноречиво говорило о трудной жизни и слишком богатом опыте. Когда он улыбался, ему можно было дать лет пятьдесят. В обычном состоянии духа он выглядел на все шестьдесят. Он смотрел на Дюка без тени волнения; он настолько погрузился в свои заботы, что ничто другое и не могло его взволновать.

— Я знаю, — спокойно ответил Гатри. — Вас еще называют Дюк.

— Я хочу поговорить с вами о делах.

— У нас с вами нет никаких общих дел, разве не так?

— Гатри! — воскликнул Дюк, молча проглотив оскорбление, которое ясно читалось в резком ответе. — Прошлой ночью я был в кабинете шерифа. Я слышал все, что вы рассказали ему. Насколько я понял, сейчас вам просто необходим телохранитель. Или я ошибаюсь?

Гатри окинул его цепким взглядом.

— Мне нужно, чтобы кто-то убил это ничтожество, этого подлого бандита, который прячется в Черных горах, — произнес он, проявив некоторую заинтересованность. — Но телохранитель?.. Я об этом как-то не думал.

— Ну так подумайте теперь. Я ищу работу.

— Вы? Ищете работу?

— Я намерен начать новую жизнь, Гатри, — твердо произнес Дюк, — и я хочу работать. Но возиться с коровами у меня явно не получится, да и на рудниках из меня работника тоже не выйдет. Раньше я только играл и дрался. — Он грустно усмехнулся. — Играть я бросил. Теперь остается только драка. Гатри, может, вы все-таки сумеете хоть как-то использовать меня?

Ранчер отпустил Дюку такую улыбку, которой обычно отвечают на предложение открыть мелочную лавку в сорочьем гнезде.

— Когда меня нет дома, все дела на ранчо подстраховывают мои ковбои, — ответил Гатри и опять нехорошо улыбнулся.

— Вам они больше не понадобятся.

— Неужели вы хотите сказать, что отыщете этого человека, которого мы ловим несколько лет и который в это же время охотится за мной?

— Совершенно верно.

— Вы имели дело с собаками?

— Какой породы?

— Свора кобелей, с которыми обычно охотятся на волков и медведей, ну, еще с небольшой примесью крови полицейских ищеек.

— Ну, с этими я найду общий язык, — произнес Дюк, откровенно положившись на везение — кривая вывезет! — Сколько вы мне положите?

— Как обычному ковбою. И ни цента больше. — Гатри приподнял брови. — Сорок долларов и на всем готовом.

— Согласен, — поспешил Дюк, состроив неопределенную гримасу. — Согласен, если вы заплатите за три месяца вперед.

— ?

— Я тут приобрел коня в кредит и остался немного должен.

Ранчер засомневался. Поверить единственному в округе недавнему каторжнику и выплатить ему деньги за три месяца вперед было примерно то же самое, что обобрать самых добродушных и самых верных друзей, а Гатри не был способен на такой поступок. Но, поразмыслив некоторое время, он согласился.

— Когда вы сможете выйти на работу?

— Завтра утром, — сказал Дюк, вспомнив данное шерифу обещание быть сегодня вечером на балу. — Завтра рано утром.

Ранчер пожал плечами:

— Что ж, составим договор.

7. ГНЕВ И ДИКОЕ БЕШЕНСТВО

Половина трехмесячного аванса очутилась в кармане Тони Саматти, чему тот был несказанно рад. Вторая половина пошла на покупку подержанного седла и сбруи. И вечером того же дня Дюк оседлал Понедельника. Стоит ли напоминать, что он все-таки отправился на бал в «Уорнерс Спрингс», хотя его наличный капитал оставлял желать много лучшего.

Он свернул с Главной улицы. Не хотелось, чтобы жители Хвилер-Сити немедленно познакомились с достоинствами его сивого. Мало ли, вдруг колесо Фортуны сделает лишний оборот и ему придется удариться в бега, — вот тогда они и узнают, что за коня он приобрел!

Дюк почувствовал, как у него растут крылья. Он стал хозяином скорости, а это делало его свободным. В войне против общества, начало которой он так расчетливо оттягивал, но которая, как он понимал, абсолютно неизбежна, Понедельник будет ему союзником куда более верным, нежели огромное количество вооруженных мужчин, клянущихся якобы умереть за него.

Конек шел мерной рысью. Не так уж и торопился Дюк попасть в бальный зал. Кто знает, какая ему там уготована встреча?

Он подъехал к дощатому навесу, под которым были привязаны лошади, потому что начавшийся было тихий дождь все больше и больше набирал силу. Пристроив у коновязи своего нового друга, направился к павильону. Павильон был бревенчатый, но архитектурой напоминал гигантскую палатку, причем боковые стены по мере надобности, в зависимости от погоды, поднимались. Теперь, когда начался сезон дождей, боковины были опущены. Внутри уже вовсю наяривала музыка. Он узнал рокот банджо. Слышался пронзительный голос кларнета, бренчание пианино, грохот барабана, и сквозь все эти звуки пробивалась отчаянная скрипка, на которой несчастный Поп Филд пиликал своим смычком что было сил.

Воспоминание о Попе Филде, о том, как решительно этот коротышка выступил сегодня против него, остановило Дюка. Но в итоге он просто заставил себя улыбнуться, пожать плечами и тронуться вперед. Остановившись в дверях, Дюк осмотрелся. В холле с дюжину мужчин спокойно себе покуривали, а две или три девушки, только что прибывшие в сопровождении кавалеров, снимали дождевики. Здесь стоял точно такой же шум и гам, как и внутри, болтовня почти перекрывала звуки музыки. Но когда он, перешагнув порог, снял свой непромокаемый плащ, постучал об пол сапогами, чтобы стряхнуть с них капли воды, все разговоры — даже внутри — немедленно стихли и воцарилась только музыка, которой аккомпанировало шарканье подметок по крепкому полу.

Дюк оглянулся еще раз. Нет, чужих здесь не было. Вот стоят группкой человек пять, он знает этих парней; вежливо и с приятной улыбкой поздоровался с ними по очереди, и они ответили на приветствие, но как едва живые, еле ворочая языками. Что касается девушек, то они сделали вид, что даже не заметили его. Одна одергивала платье, другая была занята прической, третья шепталась с четвертой именно в этот момент, и так далее. Потом они с достоинством продефилировали мимо Дюка в зал, ведомые своими кавалерами.

Дюку показалось, что на лицах молодых людей, с которыми он только что поздоровался, заиграли довольные усмешки; во всяком случае, они тут же принялись усиленно затягиваться табачным дымом и многозначительно уставились в грязноватый пол. Боже упаси, никто из них не издевался над Дюком, однако он прекрасно понимал, что означает этот обмен важными, понимающими взглядами. Девушки просто-напросто холодно презирали его, и ничего тут не поделаешь. Их презрение было воспринято молодыми обожателями как собственный триумф.

После такого немыслимого удара у Дюка закружилась голова. Единственным его желанием было как можно скорее бежать отсюда. Но он стоял в окружении мужчин из трех окрестных местечек, подвергаясь прямо на их глазах невероятному унижению; уже завтра везде будут знать о жесточайшем позоре, который он вынужден был испытать. Кровь отхлынула от лица, и Дюк побледнел. Да будут благословенны небеса, не наделившие его семьей, которая после сегодняшнего вечера была бы навеки унижена и оскорблена!

Он подошел к дверям и увидел Жанетту Миллер, голубоглазую девушку, которая плясала, пожалуй, лучше всех в городе. Она, как обычно, кружилась в танце, весело разговаривая с партнером, заливисто хохоча. Она ничуть не изменилась! В самом деле, даже помолодела, и глаза ее светятся таким дружелюбием! Продвигаясь мимо танцующих, Дюк поймал ее взгляд, сердечно улыбнулся и склонил голову. Но Жанетта пронеслась мимо него, никак не отреагировав на совершенно очевидную любезность. Она даже не дала знать, что заметила молодого человека!

Тем не менее она все прекрасно видела. Их взгляды встретились, как встречаются две протянутые для рукопожатия руки, и никто бы не посмел отрицать это. И вот она еще раз пронеслась мимо него в танце, продолжая хихикать и болтать со своим огромным партнером, обутым в тяжелые сапожищи, Хеллом Джексоном.

За такой короткий промежуток времени Дюку был нанесен второй удар. Не помогло ему и то, что он, как всегда, стоял не дрогнув, вытянувшись во весь рост; не помогло и то, что на ясном лице его блуждала прежняя знаменитая улыбка. Бледность гнева и позора на его лице смешалась с тюремной бледностью. И опять же: разве не слышал он за спиной ехидные смешки, приглушенное злорадное бормотание, которое все больше и больше превращалось в откровенно издевательские разговоры? Нет, совершенно ясно: эти парни в вестибюле покуривают и внимательно наблюдают за приемом, который оказывают здесь Дюку, с тем чтобы завтра же разнести повсюду весть о его жестоком поражении.

Как такое вообще могло произойти?! И вот опять, еще одно искушение. Он заметил рыжие пылающие волосы, которые могли принадлежать только веселой и добродушной Рут Буайе. Пожалуй, не меньше тысячи раз доводилось им отплясывать вдвоем. Тысячу раз они вот так же хихикали и шептались в танце. Они были настоящими друзьями, такими, какими могут быть только настоящие мужчины. На всех танцульках их было не разлить водой.

Оркестр играл все медленнее, а потом и вовсе прекратил музыку. Завершив последние па, танцоры остановились и разбрелись по залу. Как ни странно, желающих аплодировать оркестру не нашлось. Это уже не было похоже ни на что. Но самым невероятным было то, что все в зале уставились прямо на Дюка!

Он обратился к Рут Буайе, произнес несколько слов, но она ни словом, ни жестом, ни каким-либо другим знаком не дала понять, что собирается ответить на его обращение. Она смотрела как бы сквозь него — спокойно и беззаботно, потом отвернулась и продолжила с партнером прерванный разговор.

Для Дюка это было слишком. Он отступил к дверям, душа его корчилась в постыдной агонии. Он обводил взглядом обступивших его бездельников, и следует отметить, что при этом улыбки на их лицах гасли. Счастье просто, что его нервы не сдали в это жестокое, немилосердное мгновение, но вряд ли кто-нибудь когда-нибудь узнает, каких усилий это ему стоило. Лучше бы уж навалились на него всей толпой! Но все равно — надо было выдержать девятый вал презрения с улыбкой и сдержаться, одновременно умирая от желания броситься в битву с револьвером в руке.

Дюк отступил от дверей. Следовало что-то предпринять. Но что он мог сделать? Он не смел войти в танцевальный зал, украшенный гирляндами, венками, звездами и полосами, блистающий в свете многочисленных ламп, не мог войти туда — потому что там шептались о нем и о его позоре!

Но в то же время Дюк в самой глубине души понимал: конечно же, смешна и нелепа его обида — подумаешь, две девчонки. Тем не менее двадцать мужчин не сумели бы так его опозорить.

Он прошел через вестибюль неспешным шагом, скручивая по дороге сигарету, и, когда оставалось только переступить порог, за спиной раздался отчетливый гнусный смешок. Ах, повернуться бы сейчас да взять этого подлеца за шиворот!

Неожиданно для себя Дюк очутился на ступеньках, ведущих на большой балкон, опоясывающий зал снаружи. Здесь было пусто. Сейчас известие о его позоре с молниеносной скоростью распространяется по всему танцевальному залу. Эти парни из вестибюля наверняка не тратят время даром. Все теперь хохочут над ним. Потолок сотрясается от их мерзких голосов. Они смеются над Джоном Морроу — над самим Дюком!

Он закрыл глаза, всем телом трепеща от бессильного гнева, и поднял руки, чтобы произнести слова ужасной клятвы мести, и в то же мгновение услышал в глубине балкона легкий шум.

Это уж было чересчур! Неужели они спрятались там, чтобы подсматривать, как он переносит жесточайшую незаслуженную кару? Нет, этого просто нельзя вынести! Да, на балконе виднелась чья-то тень, державшая дверную ручку; тень была покрыта мокрым дождевиком. И тут он вспомнил, что на этот балкон вела снаружи еще одна лестница, которой уже давно никто не пользовался. Кому это понадобилось подниматься наверх по старой лестнице с прогнившими ступенями?

Неизвестно кому принадлежавшая тень между тем продолжала дергать за дверную ручку. Возможно, когда-то дверь, ведущая на хоры зала, открывалась легко, но теперь, в сыром воздухе, древесина размокла и не поддавалась усилиям незнакомца.

— Помочь? — спросил Дюк.

Тень прилагала все силы, пытаясь распахнуть дверь.

— Нет-нет, — откликнулся женский голосок.

Дюк остановился. В любых обстоятельствах с женщинами следует вести себя пристойно.

— Я все-таки помогу вам открыть, — сказал он.

— Ну что ж! — произнес голосок.

Фигурка напряглась, когда Дюк приблизился к ней. Что это случилось со всеми местными девушками? Почему они принимают его то за Синюю Бороду, то за Джека Потрошителя, то одновременно открыто оскорбляют его и обливают презрением? Такого унижения ему еще не доводилось переживать. Он взялся за ручку двери, готовый вдребезги разнести обе створки, но они подались и легко отворились; Дюк повернулся к девушке. Та пробормотала несколько слов благодарности и попыталась юркнуть мимо него на узкий балкончик хоров. Но, внезапно вскипев от бешенства, Дюк закрыл ей дорогу в спасительное место.

8. САЛЛИ СМИТ

— Мисс, — проговорил он, — я вынужден просить у вас прощения за то, что в данный момент задерживаю вас. Однако, Бога ради, объясните, почему вы испугались меня?

В момент, когда он преградил путь рукой, девушка резко отшатнулась. Пола дождевика откинулась, и Дюк заметил розовое платье из блестящего материала. Несмотря на крайне слабую освещенность террасы, он рассмотрел на ее ногах туфельки из розового атласа, мерцающие, словно отражение зари в спокойной воде. Девушка подняла голову, и тень широкополого сомбреро уже не скрывала ее лица. Дюку захотелось получше рассмотреть ее.

— Я не испугалась, — с презрением ответила девушка. — Я не боюсь ни вас, ни любого другого мужчину.

— Да? — насмешливо протянул Дюк. — Тогда совсем другое дело. Но еще минуту назад мне казалось, что вы были готовы пройти сквозь эту стену, только бы избавиться от меня.

— Я просто на минутку выходила из зала, — ответила она. — А почему я должна бояться вас?

— Я думаю, у вас нет для этого никаких причин. Кроме, — добавил он так, будто только что его осенила весьма неприятная мысль, — кроме того разве, мисс, что вы меня знаете!

— Пока не имела этого удовольствия, — спокойно сказала девушка, — но думаю, что сейчас это знакомство состоится, не так ли?

— Меня зовут Джон Морроу, — наконец вымолвил он и искренне добавил: — Вообще-то я больше известен под именем Дюк.

Пауза.

— Меня зовут Сальвина Гертруда Смит, — ответила девушка. — Вообще-то я больше известна под именем Салли.

Они засмеялись, и Дюк пришел в себя. Он и думать не смел, что во всех городках и поселках вокруг этого горного хребта может существовать живое существо, которое никогда не слышало не только его имени, но и его знаменитого прозвища! Какое великое наслаждение — потерять оковы дурного прошлого! Как хорошо опять стать обычным парнем! Дюк захлопнул двери.

— Простите, я разве не сказала вам, что мне надо туда? — спросила Салли Смит.

— Знаете, здесь все насквозь прогнило, — ответил Дюк.

— Разве? Ни одна ступенька не скрипнула, пока я поднималась.

— Наверное, ветер помешал вам услышать, — сказал Дюк. — Это самая предательская лестница в округе. Наверняка вы нездешняя, если не слышали о ней прежде.

— Да, я не отсюда родом, — произнесла Салли.

— Тогда мы можем спокойно посидеть на хорах и послушать музыку, — проговорил Дюк. — Как вам вообще удалось взобраться сюда с улицы?

Девушка заколебалась.

— Понимаете… мне захотелось сначала краешком глаза посмотреть на то, что происходит в зале.

— Что ж, совсем не дурная идея, — пробормотал Дюк, ужасно довольный, что в данном случае их желания совпали.

Нежно поглядывая, он старался рассмотреть девушку. Слабые отблески света метались по террасе и ужасно мешали ему отодвинуть завесу мрака от ее лица; однако он сумел разобраться в том, что девушка просто прекрасна. Глаза у нее были темные, глубокие, но теплые. А в профиль она напоминала нежное мраморное изваяние. Опершись на перила, она смотрела на толпу, дергавшуюся втакт музыке. Дюк приметил, как приоткрылись от восхищения ее губки. И ему захотелось спуститься с ней вниз и, взявшись за руки, тоже покачаться в такт музыке.

Дюк видел, что его партнерша совершенно очарована происходящим. Он рассматривал ее со всевозрастающим любопытством. Конечно, ежегодный бал в «Уорнерс Спрингс» был большим событием, но не настолько серьезным, чтобы так сильно взволновать девушку — особенно такую прекрасную, как Салли.

Хотя обычно Дюк с опаской взирал на женскую красоту, на этот раз ему не приходилось заставлять себя любоваться девушкой и поддерживать с ней разговор. Правда, теперь он не старался действовать в рамках раз и навсегда заданного себе характера. Всю жизнь он жил в страхе, что какая-нибудь юбка окончательно вскружит ему голову, а сейчас просто наслаждался непонятным, но теплым и приятным чувством, охватившим его. И тут юношу осенила идея: раз эта девушка не знала, кто он такой, то почему бы не спуститься с ней вместе в зал и не потанцевать с красавицей, которая своими прелестями намного превосходила местных королев красоты, а потом исчезнуть с глаз долой, пока ей не успеют рассказать, кто он такой. Да, это была бы великолепная месть! Это полностью разрушило бы планы его противников — а к этой категории относились все, кто сейчас отплясывал внизу.

После одного танца, всего одного, когда он исчезнет, пусть они рассказывают ей что угодно. Пусть разъясняют ей, что не след девушке появляться на балу с изгоем, с человеком, изгнанным из общества.

— Станцуем? — предложил он.

— Я, если вам угодно… — произнесла она, странно заикаясь, — я…

Он никак не мог понять, почему она пришла в такое волнение. Но не в его планах было разнюхивать чужие секреты. Ему хватило и того, что сейчас она спускалась по лестнице с ним рука об руку. Когда они сошли в вестибюль, оркестр принялся играть новый танец в ритме вальса. Салли мгновенно сбросила с себя дождевик и повесила его на крюк, вбитый в стену. Дюк нетерпеливо глянул на нее. То, что открылось сейчас яркому свету керосиновых ламп, настолько превосходило все его ожидания, что молодому человеку едва не сделалось дурно.

Это была красота ирландского типа: волосы темно-русые, волнистые; когда их высвобождали из-под головного убора, они свободно свивались в прелестные локоны. Глаза — темно-синие, ярко сияющие, словно морские глубины в солнечный полдень. Держалась она по-детски весело, головка вздернута горделиво, а на губах то и дело вспыхивала смешливая улыбка — настоящий ребенок, честное слово, веселый ребенок, весьма склонный созорничать. Так думал о ней Дюк. Черты ее лица были если уж и не идеальны, то, во всяком случае, исключительно правильны, притом необыкновенно гармоничны. Она благоухала нежным фиалковым ароматом.

Большую часть жизни она провела на воздухе. Это было ясно с первого взгляда. Но палящее летнее солнце не оставило на ее личике следов кирпично-красного цвета — просто чудная кожа была покрыта ровным загаром светло-оливкового цвета. И загар этот еще ярче подчеркивал темную голубизну ее глаз.

Так примерно выглядела девушка, которую сейчас с необычайным интересом рассматривал Дюк. Лицо Линды Мэррей и лица других красивых девушек, с которыми он когда-то был знаком и с которыми некогда танцевал в этом зале, померкли в его сознании. Они просто больше не существовали для него! Да что это вообще были за девушки, позвольте спросить? Салли была молода, очень молода. Вряд ли ей было больше восемнадцати или девятнадцати лет. Дюк тут же подумал, что эти люди смогут обвинить его в том, что он завлек и обманул несчастного Ребенка, который даже и не подозревал, как неприлично появляться в обществе с человеком, изгнанным из такового. Эта мысль отрезвила его, и он отступил назад, к стенке, где лицо его скрывала тень хоров, а заодно и прятала от бездельников, топчущихся в вестибюле.

— Салли, — произнес он, — я должен рассказать вам, кто я такой. Вы никогда не слыхали о Дюке? В этом зале его знает каждый. И все они знают, что именно сегодня я вернулся из каторжной тюрьмы. Они все отвернулись от меня. Девушки, с которыми я когда-то танцевал, не желают замечать меня. Салли, если вы войдете со мной в зал и мы начнем танцевать, все они остановятся и уставятся на вас, они будут жалеть вас…

— Они не отважатся! — отрезала Салли. — Они — жалеть меня! — Она стукнула ножкой в пол и высоко подняла голову. — Буду ли я танцевать с вами? — крикнула она. — Конечно, буду!

— Даже после того, как вы узнаете, за что меня посадили?

— Это меня не волнует. Я думаю — мне самой решать, стоит ли танцевать с вами или нет.

— Меня посадили, потому что я застрелил человека!

— Он сам виноват в том, что не опередил вас, — произнесла она, явно издеваясь над законом.

— Меня обвинили в том, что я стрелял ему в спину.

Она опять подняла голову; глаза ее сияли еще ярче. Вдруг девушка кивнула головой:

— Кажется, они и в самом деле кретины.

— Спасибо вам, — проговорил Дюк. — Похоже, самое время начинать танец. И да благословит вас Господь, Салли!

Он повел ее вперед. Еще несколько бездельников, сгруппировавшихся у дверей танцевального зала, жадно глотали табачный дым, спеша вернуться в зал. Но как только мимо них проследовали Дюк и Салли, парни забыли и про сигареты, и про бал. Глаза у них побелели, что бывает с людьми только в минуты сильнейшей паники. Пока парочка шествовала мимо них, они даже рта не могли раскрыть. И только минуту спустя раздалось быстрое бормотание, напоминающее шум воды в кильватере большого парохода.

И вот они прошли в зал! О, как запаниковали эти добрые законопослушные граждане городов и городишек от Хвилер-Сити до Черных гор! Какой ужас охватил этих приличных девушек, которые отважно восстали в защиту закона и порядка, обдавая мужественным презрением ужасного преступника, вернувшегося домой! Забыв о своей изумительной красоте, они превратились в сущих мегер. И чем дольше таращились они на Дюка с девушкой, тем хуже им становилось. Красота Салли казалась им необоримой. Но тем не менее она осмелилась войти в зал с этим изгоем общества!

— Они пришли в ужас, глядя на вас! — с казал Дюк. — Они не в состоянии найти изъяна в вашем платье. Посмотрите, какие они бледные — они проиграли вам!

Она повернула голову, небрежно скользнула взглядом по окаменелым лицам и опять повернулась к Дюку.

— Разве я должна считаться с ними? — спросила она, несколько обидевшись. — Сейчас я хочу только танцевать!

И показалось ему, будто яркое сияние вспыхнуло над ее головой, и пока ритмы вальса несли их по залу, сияние это не покидало девушку. Дюк не замечал ничего вокруг — для него существовало только ее лицо. Это были минуты счастья. Музыкант, наяривавший на банджо с такой оглушительной силой, уже устал от однообразных усилий. Сейчас он отдыхал, вступая только время от времени, чтобы подчеркнуть любимый пассаж мелодии. Барабанщик, похоже, начал впадать в спячку, потому что несколько раз забыл ударить щеточками по тарелкам, но зато четыре раза нажал невпопад педаль большого барабана. Да и кларнет уже утратил пронзительность звука. Впервые за весь вечер стали по-настоящему слышны рояль и скрипка. Но вихрь вальса в зале не утихал. Бал незаметно вошел в кровь и плоть танцоров.

И вдруг, как гром среди ясного неба, настала тишина. Танцоры бросились к стульям, расставленным вдоль стен зала. Музыка отнесла Салли и Дюка далеко от входных дверей, и, когда центр зала опустел, все уставились на них.

Дюку почудилось, будто голос девушки стегнул его кнутом:

— А теперь уведите меня отсюда!

— О нет! Мы ведь еще и не начинали!

— Если вы не уведете меня, я уйду сама.

— Что ж, пойдемте, но…

Они пошли через зал.

— Если вы хоть чуточку нахмуритесь, — весело обратилась она к Дюку, — они подумают, что мы с вами разругались. И мне кажется, это понравится публике!

Он кивнул головой в знак согласия. Да, она в самом деле стала ему настоящим союзником — пусть хоть всего на несколько минут.

— Они даже языки проглотили от ненависти, — уверял Дюк девушку. — Если бы мы остались еще хотя бы на парочку минуточек, эти дамы разорвали бы и вас, и меня. И…

— Я не могу остаться, — решительно сказала она.

— Вас кто-то ждет?

— Нет. Если я останусь, кое-кто может догадаться…

— О чем? — спросил он.

Салли посмотрела на него, и Дюк заметил в ее взгляде легкую панику.

— Ни о чем! — ответила девушка.

Дюк был настолько взволнован, что даже не заметил, как они вошли в вестибюль. Он в каком-то бессознательном состоянии подал ей накидку, заботливо укрыл дождевиком в в том же трансе вышел с ней во двор. Чего боялась она, кто были эти «кто-то», о чем они могут догадаться?

— Куда отвести вас? — спросил он, когда они оказались на улице, во власти ветра и дождя.

— Прошу вас, отвернитесь и не поворачивайтесь, пока я не зайду за угол…

— Вы не хотите, чтобы я видел?..

— Именно так.

— Когда же я опять увижу вас, Салли?

— Никогда больше.

— Неужели вы это серьезно?

— Я думаю, да.

— Салли, я должен вас видеть! Почему…

— Мне некогда! — решительно оборвала она.

— Но когда вы скроетесь, можно мне будет пойти по вашему следу?

— Попытайтесь, если получится.

— Тогда спокойной ночи, — произнес Дюк.

— Прощайте! — крикнула Салли, пока он печально отворачивался от нее.

9. НА РАНЧО ГАТРИ

Ветер заглушил ее легкие шажки, но Дюк знал — он чувствовал! — что она побежала налево и свернула за угол дома. Он прождал достаточно долго, чтобы позволить ей оторваться, после чего развернулся на каблуках и бросился в погоню. Стрелой он влетел в единственный переулок, куда она просто не могла не войти. Ее нигде не было!

Он на огромной скорости обежал все кругом. Пробежал вдоль фасада танцевального зала — на этот раз в противоположном направлении. Но и там никого не было. Не было ее и за зданием. Либо растворилась в прозрачном сыром воздухе, либо вернулась на бал, либо умчалась куда-то с такой скоростью, какой позавидует любой здоровый мужчина.

Кратковременное ее пребывание в танцевальном зале можно было в какой-то степени объяснить тем, что она тайком наблюдала с хоров за происходящим там. Но почему она боялась появляться в обществе? Что пугало ее? О чем «кое-кто» мог узнать, если бы она осталась на балу еще немного?

Он поспешил к навесу и принялся седлать Понедельника. Затягивая подпругу, Дюк объявил сам себе, что в этой стычке с законом и порядком он вышел победителем. Он атаковал их и побил противника на его собственной территория. Он выдержал их издевательский смех и более чем холодную встречу — и покинул зал непобежденным.

Этого было достаточно, чтобы на душе у недавнего каторжника потеплело. Да, своим неведением эти люди отказались от былой с ним дружбы, но теперь Дюк понял, что выдержит. Он мог небрежно пожать плечами, мог послать к черту это надутое общество, потому что очаровательный трепет, вызванный появлением Салли, занял все его мысли.

Он мигом вскочил в седло и поскакал вдоль ограды. Если она решила — независимо от причины — спрятаться в одном из окрестных домов, например в отеле, тогда ему следовало отказаться от дальнейших поисков. Но что-то подсказывало ему, что ее здесь нет. Это чуть опаленное солнцем лицо, это дерзкое, с вызовом поведение, этот прямой взгляд — все говорило за то, что она приехала издалека, что большая часть ее жизни проходит под чистым небом. Он решил, что с бала ее увело желание вернуться в дикую страну, откуда была она сама родом.

Хотя он проторчал битых полчаса на дороге, о девушке не было, естественно, ни слуху ни духу, и ни один всадник за это время не отъехал от «Спрингса».

Печально повернул он Понедельника мордой я дороге и, нагнув голову навстречу ветру, плотно запахнул дождевик, готовясь к долгой поездке сквозь ливень.

Однако он чувствовал приятное удовлетворение от встречи с Салли я представившейся внезапно кратковременной возможности обменяться взглядами с человеком, разделяющим его точку зрения. Но не было рядом, увы, красоты Салли. Вдруг вспыхнула она перед ним в ужасный миг его жизни и тут же исчезла. Он потерял ее, и это был самый печальный итог дня, гораздо хуже перенесенных совсем недавно с таким трудом оскорблений. Дюк собрал все свои беды и несчастья в единый комок и переплавил их в горячее желание сорвать злобу и бешенство на взрослых мужчинах, на храбрых людях, на тех, кто может с достоинством постоять за себя. Он стремился ввязаться в тяжкую, неравную борьбу и смести все преграды на пути к счастью с помощью своего изумительного мастерства владения револьвером. Он застонал от невыразимого желания, и Понедельник, поняв хозяина, взял в карьер, правда слегка заржал от страха, когда ушей его достиг стон седока.

Но ведь теперь он связан по меньшей мере тремя месяцами нудной работы на одиноко стоящей ферме! Опять уловив мысли хозяина, Понедельник остановился на вершине холма, который был чуть выше соседних. С верхушки его Дюк осмотрел ранчо Гатри. Давненько он не бывал здесь, но места эти крепко засели в его памяти. В старые добрые времена, еще до того как его отправили отбывать наказание, владельцами этого ранчо были Блекуотеры, но мало что изменилось здесь за время хозяйничанья Гатри.

Ветер расчистил местечко посреди неба, и в прогалинке не преминула немедленно появиться полная луна, старательно осветившая пейзаж. В центре располагалась группа поношенных, если так можно сказать, зданий, образующих главный штаб ранчо. Хотя на дворе у нас стоял июль, повсюду громоздились копны сена. Суровая, должно быть, в этих местах зима; был бы теперь январь, вместо теплого, сильного и относительно ласкового дождя сыпался бы теперь с небес ужасный снег и метель перекрыла бы намертво все дороги и тропинки…

И вот, пребывая в таком грустном настроении, Дюк признал, что местечко для жилых строений ранчо было выбрано в принципе хорошо. Река Линдсей, что нередко разливалась самым бессовестным образом, унося вниз по течению громадные количества земли, смытой с горных склонов, расположила в этом месте свои истоки: непонятный узенький петляющий ручеек, едва-едва набирая силу, протекал по всхолмленной равнине. В конце долины поперек течения ручейка встала прочная, непреодолимая скала, в результате чего поток превращался в узкое и глубокое озеро. Невдалеке от озера, рядом со скалой, образовавшей естественную прочную плотину, стоял главный дом ранчо, и сквозь высаженные не так давно пинии в лунном свете белели его стены. За домом простирались хозяйственные постройки и стога сена, вплоть до лесной вырубки, на которой, однако, буйно произрастали молодые деревца, прекрасно чувствующие себя на здешней плодородной почве.

Печаль все больше и больше охватывала душу Дюка. Если и суждено было провести здесь целых три месяца, то вряд ли кто сумел бы найти местечко, более подходящее для полной изоляции. Да, размышлял он, теперь но остается ничего другого, как начать новый образ жизни, а именно: встать на борьбу с миром, на борьбу с законом и его защитниками. На балу ему была брошена перчатка, и он покажет им, что в состоянии принять и этот жестокий вызов — один против всех.

Не успев додумать как следует эту мысль, он вновь рассмеялся своим прежним знаменитым смехом и пустил сивку галопом с холма прямо к дому.

Когда он добрался до дома, темнота стала непроницаемой, так как минул час пополуночи. Поскольку Дюку не хотелось будить хозяина, он прямиком отправился к конюшне, чтобы найти в ней местечко для сивого, а может быть, и для себя. Удалось ему и то и другое. В одной из конюшен, в самом конце строя дремлющих ковбойских лошадок, он поставил своего Понедельника.

Он обеспечил своего жеребца хорошей охапкой душистого сена — для овса было еще жарковато — и оставил его ночевать в конюшне, а сам забрался в ближайший стог, но вскоре передумал и перебрался на сеновал, наполненный свежайшим пахучим сеном.

Ах, как этот запах напоминал прекрасные летние луга, как пьянил он молодого человека!

И сон сморил его…

10. В ДЮКЕ СОМНЕВАЮТСЯ

Он очнулся от тяжелого сна, потому что закашлялся и расчихался: легкая сенная пыль забила нос и губы. Отчихавшись и откашлявшись, он сел и с облегчением вздохнул. Нежный свет зари уже побеждал ночную тьму, и хотя он еще не набрал полной утренней силы, лучи солнца начинали потихоньку одолевать серые, невзрачные сумерки. Уже можно было различить могучие стропила сеновала. Его окошко превратилось в светлый квадрат, и рядом с постройкой разорался петух. Тем самым с ночью было покончено. Где-то вдалеке крикнул еще один петух, и вновь воцарилась тишина.

Дюк спустился с сеновала. Коротенького тревожного сна ему вполне хватило, чтобы дать отдых мышцам. Он был готов ко всему, что могло ожидать его на этой земле. Но прежде не мешало бы стряхнуть жалкие остатки дремы. Он подбежал к берегу озера, сбросил одежду и нырнул.

Оделся он еще до того, как утренняя заря явилась в полной красе и сиянии. Горизонт над горными вершинами все больше и больше набирал розовый цвет. Весь юго-восток выглядел просто восхитительно. Вслед за небом хорошела и сама долина. У подножий холмов, вдоль реки, простирались обработанные поля, засеянные хлебом, зеленели заливные луга. На склонах высоких холмов, заросших сочной травой, там и сям паслись стада. Среди коров были индивидуалистки, явно предпочитавшие пастись в одиночку. Да, нетрудно было представить себе, как они раскормятся на этих благодатных землях! В самом деле, в этой долине ничего не стоило быстренько сколотить богатство, и потому выражение истощенного, худого лица Гатри как-то не вязалось с картиной всеобщего плодородия.

Эта мысль заставила Дюка оборотить взгляд на северо-восток. Там поднимались Черные горы. Да, лучшего имечка не придумаешь! Огромные массы зеленоватой вулканической породы, извергнутые некогда из недр земли и отданные во власть ветров и дождей, превратились в нечто неприятно черное. Правда, кое-где скалы пронизывали жилы железной руды, и потому тяжеленные пирамиды железных и каменных скал, футов в двести в основании и в два раза выше ростом, напоминали невероятные металлические цветы. Солидное расстояние несколько смягчало диковатый вид Черных гор, однако трудно было представить себе, что живая душа может поселиться там, даже если эта душа скрывается от жестоких преследователей. Действительно, кто поверит, что там вообще может жить человек! Но Гатри пламенно заверил шерифа, что тот человек, поставивший себя вне закона, живет именно там.

Хотя, если разобраться, идея этого человека — спрятаться в Черных горах — была совсем неплоха: кто найдет его в лабиринтах беспорядочного нагромождения скал? А ведь из этой естественной крепости так удобно ради собственной корысти грабить трудолюбивый народец! Неприметная и удобная пещера вполне могла служить грабителю надежным убежищем. Глаза Дюка сверкнули. Если настанет час — а он в этом был почти уверен, — когда общество решит раз и навсегда изгнать его и тем самым окончательно превратить в отшельника, он последует примеру загадочного беглеца, что слоняется по Черным горам, словно неприкаянный.

Собачий лай заставил его повернуться в новом направлении, и в тот момент, когда на востоке появилась над горизонтом краюшечка солнца, Дюк сразу обнаружил место, где гавкали собаки. Они располагались в очень удобной псарне, переоборудованной из старой кузницы. Только почерневшие от дыма балки напоминали о том, что когда-то здесь звенели по тяжелым наковальням молоты и чадил раскаленными угольями горн. В строении собак держали в непогоду, а сейчас они вольготно расположились во дворе псарни — собаки самых разных пород и размеров.

Однако даже неискушенный человек легко мог определить, что это не была собранная с бору по сосенке свора разнопородных псов. На каждой из зверюг были заметны следы жесточайших боев. У одного кобеля было оторвано ухо, и кто знает, может, это преступление совершила злобная пума. Вдоль спины матерого ветерана тянулся страшный рваный шрам, сохранивший память о когтях взбешенного бурого медведя. Вряд ли какая из собак не была отмечена чем-то в этом роде. Сейчас они громко лаяли, требуя пищи, время от времени демонстрируя друг другу зубы и вступая в короткие дружеские схватки.

Иные, несколько более приятные, собачьи голоса заставили Дюка уйти от обозленной своры и переместиться к небольшому огороженному дворику, где он обнаружил примерно с полдюжины низеньких длинных собачек с висячими ушами, симпатичными мордами и очень сообразительными глазками. Это были знаменитые полицейские собаки Гатри. Вот с этими двумя сворами и намеревался он преследовать таинственного преступника. Дюку эта затея не очень нравилась. Лучше уж встретиться лицом к лицу с противником, пусть даже с двумя, и схватиться с ними по-честному, чем рыскать по горам в сопровождении стаи диких зверей и, эксплуатируя их непревзойденные способности, вынюхивать добычу, лишая загадочного бандита всякой возможности к сопротивлению.

Но, как бы там ни было, никто еще этого таинственного противника не передавал Дюку на расправу. У него будет еще достаточно времени, чтобы задуматься над тем, стоит ли проявлять милосердие к нему, или же, напротив, жестоко расправиться с ним при первой же встрече, когда он схватит его при помощи вот этих милых собачек. Вдруг он почувствовал на спине чей-то взгляд. Мгновенно обернувшись, Дюк увидел какого-то здоровенного мужчину — ростом с самого Дюка, но гораздо шире в плечах, — который хладнокровно стоял прямо у него за спиной и спокойно наблюдал, развлекая себя именно тем образом, который больше всего не нравился Дюку. Он как-то не привык видеть насмешливую улыбку на устах людей, находящихся рядом с ним. Но по отношению к незнакомцу все-таки следовало вести себя осторожно. Огромное тело не было отягощено жиром и тяжелыми мышцами, которые в значительной степени снижают подвижность стрелка. Бедра его были узки, талия тонка, грудная клетка весьма развита, а плечи — просто широченные.

Словом, этот человек выглядел так, как обычно выглядит самый сильный человек в компании. Смотрел он без страха, заглядывая глубоко в душу, и вообще вид у него был отважный и решительный. Все это Дюк подметил моментально.

Лицо незнакомца было таким же интересным, как и его фигура. Черты лица резкие, хотя вряд ли ему было больше двадцати пяти или двадцати шести лет. Но морщины — словно у пятидесятилетнего. Маленькие серые глазки прятались под густой щетиной бровей. Нос у него был орлиный, крючковатый, губы толстые, а подбородок квадратный. Словом, Дюк сразу отметил про себя, что это лицо весьма походит на морду боевого пса из первой своры. Прошло еще мгновение, и ему показалось, что где-то он уже видел эту физиономию. Дюк принялся было перебирать в памяти самые опасные встречи в своей жизни, но вскоре понял, что этот парень — просто-напросто собирательный тип всех тех ребят, с которыми ему приходилось схватываться один на один в честном бою.

— Я думаю, вы и есть тот самый Дюк? — спросил незнакомец.

— Да, это мое имя, так меня кличут.

— Я — Стив Гатри.

Они не спеша поздоровались, не решаясь сразу крепко пожать друг другу руки, будто не желая прежде времени выдавать собственные силы.

— Значит, вы приехали, чтобы повести за собой людей в Черные горы?

— Надеюсь, это станет моим основным занятием.

— Что ж, хорошо, — произнес Стив, — желаю вам удачи. Дядя Билл очень озабочен. Я думаю, вы подходящий человек, если все то, что я о вас слышал, правда,

И в ту же секунду по лицу его пробежала усмешка, недвусмысленно свидетельствовавшая о том, что он сильно сомневается в собственных словах.

11. СТИВ ДЕМОНСТРИРУЕТ СОБСТВЕННЫЕ СПОСОБНОСТИ

Встреча с племянником хозяина знаменовала не очень удачное начало карьеры Дюка на ранчо Гатри. В старые добрые времена куда более безобидная беседа неминуемо вызвала бы стычку. Но за три года тяжелого каторжного труда он научился кое-чему, а в числе прочего запомнил золотое правило: не спеши резать по живому.

Стив Гатри проводил его до дома, в котором спали ковбои, и, когда они, заспанные, стали по очереди выползать на свежайший утренний ветерок, перезнакомил их с Дюком. Имена их влетали в одно ухо и вылетали из другого, и единственное, что он четко отмечал про себя, — их лица, походку, манеру стоять и держать руки, а также степень откровенности, с которой они встречали его взгляд.

Познакомившись и пожав каждому из них руку, Дюк сумел нарисовать для себя портрет каждого из них и одновременно сделал вывод, что в жизни ему еще не приходилось встречать ковбоев хуже, чем эти ребятки. Конечно, они знали свое дело. Они наверняка умели здорово скакать по выгону. Вероятно, они могли издалека, с расстояния не меньше мили, определить, какая болезнь и какая зараза прилипла к несчастной коровенке. Совершенно очевидно, что они были гениальны в действиях по сбиванию коровьего стада в гурты. Может быть, они были даже способны героически объездить молодого коняшку. Да, они наверняка обладали многочисленными способностями, но Дюк сильно засомневался в этих ребятах. Все они были уже в возрасте, крепко изношенные физически. Все они были, судя по их поведению, отъявленными лентяями и мелкими воришками.

— А теперь пройдите в дом и повидайтесь с дядей Биллом, — произнес Стив. — Обратите внимание, как он изменился, даже по сравнению со вчерашним днем. Прямо каждый день на несколько лет стареет человек.

Дюк, извинившись, сказал, что прежде он должен позаботиться о своем коне, и Стив проводил его до конюшни. Едва он увидел Понедельника, как пришел в сильное волнение. Дюк заметил, что ему стало прямо-таки не по себе, но тем не менее говорил Стив спокойно и уверенно. Дюк сделал для себя вывод, что мысли Стива можно угадать только в том случае, если внимательно наблюдать за выражением его лица. Фразы, которые он произносил, означали одно, а мимика отражала совершенно иные мысли. Глаза его горели неописуемым огнем, в то время как губы равнодушно бормотали:

— Ноги у него здорово длинные, правда? — И Стив уставился на Дюка, который принялся чистить Понедельника скребницей.

— Да, голенастый жеребец, — вяло произнес Дюк.

— Похоже, тяжелая работа будет ему не под силу, — заметил Стив.

— Похоже — так.

Из груди Стива вырвался вздох. Наверняка он подумал, что чудак этот парень, раз даже не думает защитить своего коня от таких нелепых обвинений.

— Видать, по равнине он сможет здорово скакать.

— Видать, сможет, — согласился Дюк.

Направляясь на завтрак в дом ранчера, к этой теме они больше не возвращались. Стив завел совсем другой разговор:

— Интересно, о чем вы подумали, когда разговаривали со стариной Биллом?

— Что вы имеете в виду? — спросил Дюк.

— Вам не показалось, что он как-то странно выражается?

— Мне показалось, он чем-то испуган.

— У вас голова хорошо работает, и вы сумеете ею распорядиться. Я только хотел напомнить вам, что, если люди начинают в каждом встречном и поперечном видеть убийцу, это наверняка означает, что…

Он остановился и несколько раз многозначительно шлепнул ладонью по голове. Дюк посмотрел на него с ужасом:

— Вы думаете, он не совсем в своем… — Вопрос он закончить не сумел.

Стив пожал плечами.

— Что-то я разболтался, — сказал он. — Это моя слабость. Слишком уж много я болтаю! — добавил он и печально кивнул при этом головой.

С этой секунды Дюк ни на минуту не сомневался в том, что Стив — старая прожженная лиса. С этой секунды он решил для себя, что никогда и ни в чем не будет полагаться на Стива. А в следующую секунду он уже вошел в столовую большого дома, где состоялась весьма дружественная беседа с племянником хозяина.

12. ОХВАЧЕННЫЙ СТРАХОМ

Переступая порог дома, Дюк задал Стиву всего лишь один вопрос:

— Ваш дядя сам занимается наймом людей?

— Конечно. Он их принимает, а я увольняю. А какая, собственно, разница, кто что делает?

С этим утверждением можно было поспорить. Состояние дел на ранчо контролирует, конечно, тот, кто ведает увольнением людей. Однако Дюка такое заявление весьма удивило. Понятно, что пожилой ранчер, впавший в полную истерику после нескольких жалких наскоков со стрельбой, окружил себя простодушными ковбоями. Но то, что такой могучий паренек, как Стив Гатри, держит на службе никчемных ребят, было просто невероятно. Да он в три секунды справится с троицей своих дохлых служащих, а в пять секунд сотрет их в порошок!

Наверное, что-то серьезное крылось за нежеланием увольнять никуда не годных ковбоев. Похоже, хорошие люди здесь не удерживались, а мусор оставался на службе. Интересно, в чем же причина? И чем больше Дюк вникал в дела имения Гатри, тем больше он убеждался в том, что надо все-таки разгадать, в чем тут загвоздка. Он твердо решил про себя, что в первую голову не следует доверять здесь ни единому человеку, действовать надо исключительно самому, в пределах собственных сил, полномочий и обязательств перед хозяином.

Завтрак — наиболее быстротечный прием пищи на ферме. Все закончилось за каких-то пятнадцать минут, и Стив сообщил Дюку, что теперь самое время навестить и лично повидаться с Уильямом Гатри. Похоже, что тот проснулся поздно, потому что всю ночь не мог сомкнуть глаз.

— Он живет как в крепости, вечно на ночь строит баррикады, — произнес Стив Гатри. — Но только не улыбайтесь, когда войдете в его комнату!

Говоря это, он украдкой подхихикивал, а Дюку в его голосе почудилось извращенное наслаждение. Так что Дюк только кивнул головой, выразив невразумительное согласие. На него произвела неизгладимое впечатление тишина за завтраком и, кроме тишины, взгляды ковбоев на Стива Гатри, которыми они как бы спрашивали разрешения переброситься парой слов с соседом по столу. В чем тайна его власти? Почему он сумел довести свободных людей, да к тому же еще и ковбоев, до такого состояния? Или, скажем точнее, почему он оставил служить на этом ранчо именно этих людей, а не ребят поспособнее?

Поиски ответа на эти вопросы пришлось прервать, потому что они подошли к двери, в которую Стив Гатри стукнул сначала один раз, а потом резко и отчетливо костяшками пальцев еще два раза, один за другим, и — после солидной паузы — стукнул в дверь еще разок.

— Это пароль, — насмешливо бросил он Дюку через плечо.

— Вы считаете, что у него нет причин бояться так сильно? — грубо спросил Дюк.

— Конечно есть. Этот подонок, которого он ловит, этот бандит с Черных гор, страшно оскорбился, когда дядя Билл в тот самый день заставил его бежать. Вскоре он вернулся и попытался достать его через окно, но с тех пор больше не появлялся. Вы об этом слышали? А дядя Билл ведет себя так, будто на него, как минимум, раз в день организуют покушение. В самом-то деле была всего одна попытка…

Раздался скрежет ключа, тяжело поворачивающегося в замке. Язычок втянулся, и дверь отворилась — сначала всего на пару дюймов, и в щель выглянул ранчер, лицо которого было скрыто полумраком, царящим в комнате. Рассмотрев, кто стоит перед ним, он широко распахнул дверь и в то же мгновение шагнул назад и в сторону, будто желая избежать встречи со злым духом.

— Это Дюк, — произнес Стив.

— Входите, Джон Морроу, — сказал Гатри.

Дюк вошел, Стив последовал за ним.

— Я хочу поговорить с ним с глазу на глаз.

— Без свидетелей? — произнес Стив с наигранным удивлением.

— Вот именно.

Стив забормотал что-то себе под нос, но вышел. Гатри запер за ним дверь. Дюк воспользовался этим моментом и быстренько, но очень профессионально оглядел комнату.

Это было жилище беднейшего из бедных ковбоев. Постель была неряшливо скомкана. Кровать из некрашеного дерева, потемневшего от тридцатилетнего употребления. Негодный стул стоял перед небольшим грубо сколоченным столом, на котором валялось несколько скомканных бумажек, изображающих, видимо, счета и другие хозяйственные документы. Некрашеные половицы были все в царапинах от шпор, а в некоторых местах, например рядом с кроватью, а также около стола, пол был протерт чуть ли не до дыр. На окошке не было даже самой завалящей занавески. Так выглядела спальня-кабинет человека, на земле которого паслось три тысячи голов отличнейшего крупного рогатого скота!

Однако что значит жизнь внутри дома? Настоящим кровом людям служило небо, настоящими стенами были громоздящиеся на горизонте горы. Такую жизнь Дюк понимал отлично. Но вместе с тем он умел ценить комфорт. Ему хотя бы недельный доход с этого ранчо, и… Впрочем, это к делу не относится. Он повернулся к хозяину, однако тот все еще возился с замком. Наконец Гатри повернул ключ, задвинул задвижку и показал рукой на единственный сомнительный стул, сам же принялся ходить взад-вперед по комнате, подняв плечи, беспрерывно вертя головой и то и дело останавливаясь, как будто ему в голову ежеминутно приходят поразительные мысли.

— Ну что, осмотрелись? — спросил он наконец.

— У меня было слишком мало времени, чтобы осмотреть все, — ответил Дюк, поглядывая в окно на сбившиеся в кучу строения. Главный штаб ранчо напоминал небольшой городишко; правда, для горной местности здесь было слишком много деревянных построек.

— Во всяком случае, во время завтрака вы посмотрели на моих людей, не так ли?

— Совершенно верно.

— Что вы о них думаете?

— Ничего не думаю, — осторожно ответил Дюк, потому что каждый игрок первым делом должен научиться скрывать свои мысли. — У меня было слишком мало времени для того, чтобы делать какие-то выводы.

— Не скажите! — воскликнул Гатри, хотя и пытался сдержать волнение и не повышать голос. — Боже мой, неужели вы хотите сказать, что не раскусили с первого взгляда эти ничтожества? — И тут он обратил свои усталые, заспанные глаза на Дюка.

— Ну хорошо, — решил признаться Джон Морроу, поскольку был приперт к стенке словами хозяина. — Они мне не очень-то понравились.

— На самом деле они еще хуже, нежели выглядят. Мне пришлось нанять восемнадцать человек на дюжину мест, чтобы хоть как-то справлялись с работой.

— Почему же вы их не увольняете?

— Это дело взял на себя Стив, да, кроме того, в этих местах трудно найти дельного человека. И со Стивом тоже не так все просто. Слишком уж он прямолинейный парень. Ведет себя так, будто он — капитан, а ковбои — рядовые солдаты. Людям, у которых хребет не гнется, трудно выдержать. А как вы? Сумеете вытерпеть?

— Не знаю, — произнес Дюк. — Попытаюсь. По крайней мере, три месяца я должен отработать.

— Вы думаете, что сумеете продержаться здесь?

— Обязательно должен. Три месяца…

Ранчер вздохнул.

— Это меня радует, — вымолвил он. — Повидали уже собачек?

— Да, повидал.

— Это прекрасная свора! Вроде бы не похоже, но они вдут по следу человека точно так же, как по медвежьему. Я их достал там, за границей. — Он махнул рукой, остановился, и суровая улыбка замерла на его лице. — Они натасканы на человека.

— Не Стив ли имел счастье доставить их сюда?

— Они здесь всего пару дней. А что касается Стива, то он ни на что такое не годится. Для верховой езды он слишком тяжел. Он весит примерно двести сорок фунтов. Ему бы тяжеловоз нужен, но не всякий еще тяжеловоз его выдержит. Вот по этой причине Стив мне не помощник в охоте на эту проклятую собаку с Черных гор. Зато ходок он отменный. Ради меня только пошел пешком по его следам; правда, ему не повезло. В Черных горах, на камнях этих проклятых, следов почти не остается. Если и есть что, так надо таким уж внимательным быть…

Дюк одобрительно кивнул головой. Он как-то не успел задуматься над весом Стива. Его уважение к молодому человеку возрастало. Двести сорок фунтов мышц! Действительно большой человек.

— После вашего возвращения домой ничего не случилось?

Гатри уставился на него. Он боялся, что Дюк не поверит ему.

— Прошлой ночью… — пробормотал он, поглядывая на двери и понижая голос до едва слышного шепота.

— Слушайте, — перебил его Дюк, — вы что, боитесь, что вас подслушают ваши люди?

— Да, и подумают, что я сошел с ума!

Дюк пожал плечами. Ему начинало казаться, что Стив Гатри поставил правильный диагноз. Конечно, страх может стать причиной душевной болезни. Состояние Гатри, его поведение свидетельствовали о том, что нервы его на крайнем пределе.

— Прошлой ночью, — продолжил ранчер, — он опять приходил! Пытался добраться до меня. Я слышал, как он поднимается по ступеням. А потом его шаги раздались в коридоре и…

— Полегче! — воскликнул Дюк, взволнованно соскочив с шатающегося стула. — Вас сейчас удар хватит, мистер Гатри, или что-нибудь в этом роде!

Ранчер принялся рассказывать о событиях прошедшей грозовой ночи, и на щеках его проступили темно-фиолетовые пятна.

— Послушайте, вы действительно все это видели? — спросил Дюк, а Гатри, стеная, глубоко вздохнул и провел рукой по лицу, будто желая стереть навсегда ужасное воспоминание.

— Я слышал, как шаги приблизились к самой двери! — произнес Гатри.

— Может быть, это ветер стучал дверью или извлекал звуки из каких-нибудь других предметов и это отдаленно напоминало шаги? — предположил Дюк.

— У меня в руках была лампа с прикрученным фитилем, — ответил Гатри. — Я сидел на кровати с револьвером в руках и видел — я видел это! — как ручка вон той двери поворачивается.

Произнеся на одном дыхании эти слова, он показал рукой на дверь таким жестом, что Дюк, внезапно ощутив страх, повернулся к ней. И вот таким вот образом рассказ ранчера совершил головокружительный скачок от истеричного воображения к голому факту. Это был уже не старый человек с помутившимся разумом. Это был человек, преследуемый убийцей!

— И я не решаюсь рассказать об этом Стиву. Не решаюсь вообще рассказывать об этом. Они поднимут меня на смех! — И Гатри жалобно застонал.

13. КРАСНАЯ И ЧЕРНАЯ ГРЯЗЬ

Что-то изменилось в предощущении трагедии, о которой Дюк прежде всего и не думал: страшно подвергаться опасности и не сметь позвать на помощь людей, находящихся всего в нескольких шагах, потому что они будут издеваться над тобой, — такой дьявольской муки Дюк не смог бы вообразить и в дурном сне. Отчаянный жест Гатри в сторону двери настолько убедил Дюка, что он почти увидел убийцу, шныряющего ночью по коридору и на рассвете покидающего дом крадущимися шагами закоренелого преступника.

— Вы могли бы позвать хоть кого-нибудь…

— Мой крик испугал бы его, и он сбежал бы прежде, чем появились мои молодцы.

— А как он сумел добраться до окна? Ну, в тот день, когда стрелял в вас?

— Он спустился с крыши по веревке, выстрелил в окно, увидел, что я упал, потому что я действительно со страху свалился со стула и больше с пола не поднимался. Не хотелось получить пулю в лоб…

— И все это началось после того, как вы попытались прогнать его с вашего ранчо?

— Совершенно верно. Взгляните!

Он подбежал к столу, схватил бумажку и протянул ее Дюку. На листке были отпечатаны строки: «ПРЕКРАТИТЕ ПРЕСЛЕДОВАТЬ МЕНЯ, И Я ОСТАВЛЮ ВАС В ПОКОЕ!»

— И вы не пожелали выполнить требование?

— С большим удовольствием посмотрел бы, как он болтается в петле! Через день после того, как я получил это послание, мне пришлось отрядить за ним новую погоню.

Дюк кивнул головой. Сколько отваги было в этом изможденном непрерывной борьбой скотоводе!

— Эх, мне бы с ним встретиться лицом к лицу! Взять бы мне его на мушку, — запричитал Гатри. — Но он шатается темными ночами…

Сильный стук во входную дверь прервал его речи. Двери отворились, и в доме раздался громкий голос:

— Гатри! Билл Гатри!

— Это шериф! Том Аньен! -воскликнул ранчер, направляясь к дверям. — Может, он хоть что-нибудь разузнал…

Он открыл дверь комнаты и в сопровождении Дюка выбежал в коридор. Гатри стремительно несся по крутой лестнице, так что Дюк едва поспевал за ним.

— Ну что, Том?! — крикнул он, спускаясь в холл.

— Мы тут ищем одного человека, — произнес шериф. — Ищем одного человека, и, клянусь Всевышним, он здесь!

Шериф закончил фразу в тот момент, когда Гатри и Дюк спустились с лестницы.

— Руки вверх, Дюк! Поднимайте их и не вздумайте дергаться.

Увидев приставленный к груди револьвер, Дюк послушно поднял руки. Похоже, Том Аньен был настроен весьма решительно. За его спиной слышался довольный гул толпы, и Дюк, оглянувшись, заметил, что он со всех сторон окружен огромным количеством людей, причем все они были настроены так же серьезно, хотя и выглядели довольно усталыми. Они все ближе подходили к нему. Несмотря на то что безоружный враг находился под прицелом шерифа, толпа эта, вроде стаи стервятников, приближалась осторожно, и никто из них не снимал ладоней с рукояток револьверов.

Эта картина произвела на Дюка глубокое впечатление, и именно потому он радостно улыбнулся шерифу и людям, пытавшимся укрыться за его спиной.

— Что случилось, Том? — спросил он.

— Это был ваш последний проступок, — злобно произнес шериф. Обычно он отказывался разговаривать с преступником и тем более допрашивать его до подписания официального ордера на арест, но сегодня, похоже, у него все было приготовлено задолго до встречи с Дюком. — Тоби! Отбери у него револьвер!

Кто-то вытащил револьвер из кобуры Дюка и тут же отшатнулся, от греха подальше, в сторону.

— Черт побери, Тоби, разве ты не знаешь, что типы вроде Дюка никогда не ходят с одним револьвером?

Тоби поспешно вернулся к Дюку, ощупал одежду и вытащил из-за пазухи короткоствольный, но весьма тяжелый револьвер.

— Видать, ты ничему не научишься, пока тебя не продырявят в нескольких местах, — сказал шериф. — Ты уверен, что у него больше ничего нет?

— Конечно, уверен, — заявил Тоби, покраснев до ушей, — так он переживал из-за допущенной ошибки.

— Что ж, посмотрим, — произнес Том Аньен. — Если ты опять ошибся, то кое-кто из нас не успеет состариться даже на минуту, потому что придется ему отправиться на тот свет от пули этого… Эй, ребята, вы там, возьмите-ка на мушку Дюка!

Приказ был выполнен. В руках сверкнула дюжина кольтов, и вороненые стволы уставились в грудную клетку Дюка.

Тут шериф подошел поближе и протянул руку к воротнику арестованного. Дюк носил рубашки свободного покроя, с широко распахнутым воротом. Но даже в этом краю широких и просторных одежд ворот его рубахи был вызывающе большим. Шериф запустил руку под Дюкову рубаху и вытащил указательным пальцем веревочку, на первый взгляд обычную,темную, ничем не примечательную бечевку, на деле же сплетенную из крепчайшего конского волоса. Намотав эту веревочку на палец, шериф неожиданно вытащил из-за широкой пазухи рубахи Дюка симпатичный маленький револьверчик, такой малюсенький, что даже опытная рука картежника с трудом могла бы ухватить его, не говоря уж о том, чтобы спустить курок. У револьвера было два коротеньких ствола большого калибра.

— Как я и говорил, парочка трупов! — заявил шериф. — Я как раз хотел сказать, что не хватает парочки трупов. И одним из них должен был стать ты, Тоби!

Лицо Тоби полностью залила жгучая краска стыда, и он отступил в толпу, пытаясь укрыться от позора. Но на неге так никто и не смотрел, потому что эти серьезные люди ужаснулись результатам фокуса, который проделал шериф.

— Видите, как он подготовился? — спросил Том Аньен, отступив па шаг. Он говорил о Дюке уже как о мертвеце или, в лучшем случае, как о посаженном в клетку кровожадном хищнике. — Предположим, что в кобуре у него не было бы револьвера. Если кто-то застал бы его врасплох, то под одеждой на этот случай спрятан второй револьвер. Но если бы у него не вышел и этот трюк и пришлось бы поднять руки и заложить их за голову, то большим пальцем за шеей он ухватил бы веревочку и выудил бы эту игрушку. Тут и конец человеку, который уже вздохнул с облегчением, выполнив сложную и опасную работу по аресту преступника. О, Дюк стреляет с подбородка так же хорошо, как с плеча или с бедра. Дюк, не так ли вы ухлопали Пита Сенки?

Дюк опять простодушно улыбнулся и не произнес ни слова.

— Конечно, вам нечего сказать, — произнес Том Аньен. — Повернитесь!

Дюк повиновался.

— Держите его на мушке, ребята! Пусть только шевельнется, пусть только попробует! А теперь, Дюк, опустите руки и заведите их за спину?

Дюк беспрекословно повиновался, и как только запястья его очутились за спиной, щелкнули наручники.

— А теперь, — с облегчением вздохнул шериф, — похоже, что я свое дело сделал!

— Отличная работа, это уж точно! — загудела толпа.

— Повернитесь, — велел шериф Дюку и продублировал приказ тычком ствола в ребра. Дюк повернулся и встретился взглядом со своими врагами.

— Поглядите-ка на него, ребята, да расскажите ему, в чем тут дело.

— Чертова твоя бандитская душа, будь она проклята! — крикнул высокий мужчина с искривленным лицом, выскочивший вперед из глубины толпы. — Я расскажу тебе, за что тебя повесят! Ты…

Поскольку ругательство застряло у него в глотке, он просто размахнулся и ударил Дюка кулаком в челюсть.

— Стон, Мартин, назад! — прогремел шериф. — Ведь он в наручниках!

Он отшвырнул Мартина от Дюка, но, похоже, толпа не разделяла справедливого возмущения шерифа. В ней раздался дикий вой, как в стае волков, занятой дележкой добычи. А когда злоба переходит какие-то определенные границы, она превращается в отвратительную жестокость. Что же касается Дюка, то из уголка рта у него потянулась тоненькая ниточка крови, но он все продолжал улыбаться. Лицо его смертельно побледнело; он не спускал ласкового, неподвижного взгляда с Мартина.

— Я объясню, Дюк, если вы все еще не понимаете! На этот раз вам не выкрутиться. Вас видели! Нет смысла отпираться. Давайте, Дюк, как настоящий мужчина, имейте мужество признаться. Прошлой ночью вы убили Дадди Мартина на Гавенейской дороге!

— Нет!

— Лжешь! — раздался в толпе женский голос.

— Миссис Мартин! — воскликнул шериф. — А ну расступись, ребята!

Ковбои зашевелились и образовали в толпе узкий проход, по которому зашагала маленькая, прямая женщина средних лет, с загорелым лицом и выгоревшими прядями волос, свисающими из-под шляпы. Как и у всех прискакавших сюда верхами, ее одежда была забрызгана красной грязью. Она остановилась в шаге перед Дюком. Никогда в жизни он не забудет ее сверкающие гневом глаза!

— Джон Морроу! — воскликнула она. — Вы убили Дадди Мартина!

Ропот ненависти и негодования прокатился по толпе. Ковбои придвинулись ближе. Идея Линча носилась в воздухе.

Шериф решил прикрыть арестованного собственной грудью, поскольку тоже почувствовал назревающую грозу.

— Посторонись, ребята! — крикнул он. — Дайте я его отведу сначала в город, а там…

— Я помогу вам сэкономить на дороге, — сказал Дюк.

Шериф быстро повернулся к нему.

— Как это? — хмыкнул он.

— Позвольте задать им пару вопросов?

— Говорите, только поскорее.

— Миссис Мартин, вы видели, как я убивал?

— Да!

— Когда это было?

— Ночью, в четверть двенадцатого, на дороге, где…

— Но ведь было чуть-чуть темно, не так ли?

— Он думает, что темнота спасет его! — воскликнула добрая миссис Мартин. — Но мрак не был непроницаемым, Джон Морроу, и вашего сивого жеребца вполне можно было разглядеть!

— Но вполне можно было и ошибиться. Тем более что вы видели сивого коня, но мое лицо вам не удалось рассмотреть?

— Конечно, нет, потому что на вас была маска! Но все мы прекрасно знаем, что у вас сивый жеребец. Мы знаем, что вы ушли с бала, обуреваемые желанием пристрелить кого-нибудь за ту встречу, которую вам устроили. И вы решили сорвать злобу на Дадди, потому что наша дочь не захотела…

— Эй, ребята, не проводите ли меня до конюшни?

Добродушие Дюка действовало исключительно умиротворяюще на ковбоев. И тень сомнения уже закрадывалась в их души.

— Выходите! — произнес шериф. — Мы проводим вас, Дюк.

Толпа расступилась. Он прошел в парадные двери, спустился по ступенькам крыльца и направился к конюшне, в которой отвели место его жеребцу. Понедельник между тем, неплохо отдохнув, резвился на травке за конюшней, словно молоденький жеребчик, разбрасывая копытами комья земли и клочья травы, которые тут же уносились свежим ветерком. Смотреть на коня было одно удовольствие. Дюк остановился, чтобы сопровождающие также могли насладиться очаровательным зрелищем. Потом они все вместе вошли в конюшню.

— Вот мое седло, — сказал Дюк. — Шериф, прошу вас, вынесите его во двор.

Шериф удивился, но послушался. Старое седло было сильно забрызгано грязью после долгой ночной поездки под дождем.

— Есть разница между грязью на моем седле и на седлах ваших людей? — спросил Дюк.

Ковбои принялись рассматривать седла.

— Ваши седла все, как одно, забрызганы красной глиной. Посмотрите, она держится словно замазка. А вот мое седло — на нем черная грязь. Разве это не доказывает, что меня вообще не было на дороге в Гавеней, а, ребята?

Воцарилась тишина. Однако было не похоже, что такая мелочь может сорвать плоды их серьезных раздумий и проделанная дальняя дорога па ранчо Гатри окажется совершенно бесполезной тратой времени и усилий.

— Не так уж и трудно подменить седло! — закричала миссис Мартин, но голос ее предательски дрожал, потому что уверенность в правоте быстро покидала ее.

— Где, по-вашему, я мог заменить его? — спросил Дюк. — Это седло я купил вчера в Хвилер-Сити, и могу это доказать. Как я мог провезти его по дороге в Гавеней и не забрызгать красной глиной?

Шериф тихонько ругался.

— Кроме того, — добавил Дюк, — дорога на Гавеней достаточно далеко отсюда. Если бы я дал такой крюк на своем Понедельнике, смог бы он сейчас так резвиться, как вы полагаете? — И он показал пальцем на загон, где разыгрался его сивый.

Все сомнения рассеялись. Это был слишком сильный удар. Молчание толпы доказывало: доводы Дюка настолько очевидны, что их нельзя не принять. В них было ровно столько простоты и ясности, сколько необходимо для самого веского доказательства.

— Миссис Мартин, — сказал он, — несмотря на вой ветра и проливной дождь, вам удалось среди ночи увидеть, как убивают вашего мужа. Однако вам известно лишь то, что конь убийцы был сивой масти. Шериф, вы не имеете права арестовывать меня на основании такого доказательства. Весьма буду вам благодарен, если вы положите мое седло на место и снимете с меня наручники. Да, чтобы не забыть: пожалуйста, верните мне мои револьверы.

Не оставалось ничего иного, как признать поражение. Желающие внимательно рассмотрели сухую грязь на Дюковом седле. В самом деле, было просто невозможно очистить седло самым тщательным образом от красной глины и вновь старательно обрызгать его обычной грязью. Шериф, подавив страстное желание, молча снял наручники и вернул Дюку оружие.

После акта капитуляции все направились к своим лошадям, около Дюка задержался один лишь шериф, намереваясь немного побеседовать с ним.

— Дюк, мне очень неприятно, честное слово! — произнес он.

— Спасибо, — ответил Дюн.

— Но ваш прежний образ жизни заставляет в первую очередь подозревать вас…

— Вы так полагаете? — спросил Дюн, и на этом в беседе была поставлена точка.

Отъезжающие ковбои видели, как он сворачивает сигарету и как с невеселой улыбкой смотрит на брата убитого. Мартин, вовсю орудуя шпорами, ускакал, наверное. уже на целую милю, но все еще взбадривал своего конька, будто сам дьявол устроил за ним погоню.

14. НОЧНЫЕ СИГНАЛЫ

Когда утих конский топот, остатки толпы, состоявшие из любопытных ковбоев с ранчо Гатри, были разогнаны повелительным криком Стива.

— Вы что, решили зарабатывать себе на жизнь бездельем. наслаждаясь хорошей погодкой? — гремел его голос. — Давайте-ка берите свои кривые ноги в руки — и за работу!

Не успел растаять дымок от первой затяжки Дюка, как последние зеваки разбежались. Дюк не привык к тому, что на людей можно кричать, словно на собак, но еще меньше он привык к тому, что можно спокойно смотреть на людей, которые дружно выполняют злобные команды. Однако было похоже, что эти ковбои специально подобраны по принципу трусливой послушности. Он обернулся и посмотрел с нескрываемым отвращением на Стива Гатри, и чем больше он смотрел на него, тем омерзительнее тот выглядел в глазах Дюка.

— Да это же просто толпа, — сказал Стив. — И смельчаков среди них тоже вряд ли найдешь. Они же просто не в состоянии ничего удержать в руках, даже если оно само к ним плывет!

Дюк улыбнулся:

— Им не удалось прижать меня, и сейчас они клянут себя за это. Их совершенно не волнует, что настоящий преступник не найден. Злость разбирает их только потому, что убийца все-таки не я. Если бы они меня сначала повесили, а потом убедились в невиновности, совесть бы их нисколько не мучила.

— Главное дело, — грубо оборвал его Стив, — что вам шею не свернули. Что вы не о том переживаете?

— Да нет, особенно не переживаю, — ответил Дюк и впал в прострацию, сосредоточив все свое внимание на далеком облачке.

— Вон все ребята уже принялись за работу, — живо намекнул Стив, возвращаясь к роли хозяина ранчо и прислушиваясь к стуку мельничного жернова, вращаемого восемнадцатифутовыми крыльями ветряной мельницы. — Наверное, вы тоже намереваетесь взяться за дело, Дюк, а?

— Я вспоминаю… — сказал Дюк.

— Вспоминаете, где вилы стоят?

— Вспоминаю притчу, которую слышал еще ребенком

— Неужели?

— Это притча об одном взрослом мужчине, который ни на кого не хотел работать, кроме как на одного своего хозяина.

— Ну и что? Что вы хотите сказать этим? А, Морроу?

— Меня принял Билл Гатри. Он будет давать мне задания, и он же, я полагаю, будет увольнять меня со службы, — мирно проговорил Дюк. — Вас это не устраивает?

Стив старался уничтожить его взглядом. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы составить истинное представление о характере нового работника, после чего бешеная злость охватила его.

— Что вы себе… — начал было он.

— Стив! — оборвал его дядя. — Не растрачивайся на пустые слова. Молодому человеку следует беречь силы для более продуктивной деятельности!

Стив ядовито глянул на дядюшку, круто развернулся и исчез. Горячая волна ненависти охватила Дюка. Все жилки его тела дрожали от желания схватиться с кем-нибудь. Незадолго до этого он совладал со стремлением броситься в погоню за братом Дадди Мартина. Боль от разбитой его кулаком губы была мелочью по сравнению с муками, охватившими его душу. Поэтому он совершенно искренне пожалел о том, что Стив беспрекословно выполнил дядюшкин приказ и отказался от сопротивления. Но радовало Дюка то, что старый Билл Гатри опять улыбался.

— Еще ребенком, — произнес старик, — мне страшно нравилось возиться с цыплятами. Дьявол меня побери, если молодые петушки не любят хорошую драку просто ради самой драки! Для них драка — все равно что хлеб насущный. Не из таких ли и вы петушков, а, Дюк?

Подразумевалось, что ответа на этот вопрос не потребуется. Он подошел ближе и положил ладонь на плечо молодого человека.

— Не обращайте внимания на Стива. Такой уж он есть, этот Стив. Не понимает, что есть вещи похуже суда Линча. И невдомек ему, что хуже всего человеку бывает, когда он остается один против всего мира. Я понимаю, сынок, что ты ощущаешь. Все, что я могу посоветовать, — не погоняй! Терпение и еще раз терпение, и эта толпа пойдет за тобой, сынок. Они будут стеной стоять за тебя, точно так же, как сегодня готовы были дружно растерзать.

— Они? — спросил Дюк, указывая пальцем на последнего всадника, в этот момент скрывающегося за горизонтом. — Напрасная трата времени — считаться с их мнением. Если люди сворой бросаются в погоню, их ничто не отличает от стаи койотов. Если один из них начинает лаять, лает вся стая, не задумываясь о причине. Толпа не может думать. Она может повесить кого-нибудь или убить, но думать она не может!

— Совершенно верно, — согласился ранчер. — Уста молодого человека произнесли абсолютную истину!

Его слова, вежливое обхождение словно наложили благодатную повязку на израненную душу Дюка. Кроме того, излив в словах свое бешенство, Дюк отказался от силовой акции, и приятное расположение духа охватило его. Он тут же принял решение сконцентрировать все свои силы на долгом поиске, в который вскоре должен был отправиться.

В первую очередь следовало подумать о собаках. Он как следует рассмотрит каждую псину, походит с ними па поводке, сначала поодиночке, а затем парами. Он подберет в конюшне жилистого мустанга и часами будет гонять эту животину, носясь с собаками по полям и горам. Потом оседлает нового мустанга и опять станет гонять с собаками по окрестностям. Пройдет немного времени, и он научится неплохо справляться с ними, поймет, как они работают в поиске. Он сможет отличить старательных от лентяев, трудяг от злобных забияк, выделит из своры старых кобелей, прекрасно берущих след и бесстрашно идущих по нему. Свора будет укрощена им. И если в один прекрасный день она пойдет по следам человека, тому будет не укрыться от них.

Так размышлял Дюк, пока не наступил полдень. Он уже умылся, когда в дом вошли ковбои. Он вытирал руки длинным общим полотенцем, крутившимся вокруг укрепленного на стене валика, прислушиваясь к оживленным голосам работников, шутивших, рассказывавших веселые байки. Но стоило им пройти в столовую, как мрачная туча молчания опустилась на стол. Если кто и открывал рот, то только для того, чтобы попросить соседа передать хлеб или соль, не более того. Голоса их звучали, словно пристойный шепот в церкви. Только один человек держался за столом свободно и разговаривал громко. Это был, разумеется, Стив. Все молча слушали его громкие речи. Он беспрестанно вещал вплоть до того момента, пока в самом конце обеда Уильям Гатри не задремал на своем стуле, поддавшись наконец усталости от бессонных ночей и теплым солнечным лучам, падавшим через высокое окно на его седую голову.

Легкий храп прозвучал словно сигнал. Ковбои поднялись и вышли во двор. Дюк направился за ними, но в дверях задержался и оглянулся. Он заметил, как Стив склоняется над дядюшкиным стулом.

— Проснись, дядя Билл, — тряс он его за плечо. — Проснись и иди в спальню. Ты совершенно измучился!

— Ничего, выдержу как-нибудь! — ответил Гатри.

— Не выдержишь. На тебе лица нет. Поднимайся наверх и ложись в постель, а я посижу с тобой, пока ты будешь спать.

— Ты и вправду покараулишь, Стив?

— Конечно!

— Ты хороший мальчик, Стив. Иногда, правда, слишком уж повышаешь голос, но сердце у тебя доброе!

Дюк долго размышлял над этим диалогом, занимаясь после обеда своими делами. Может быть, старый Гатри и прав. Были ведь все-таки в этом юноше и нежность, и доброта. Дюк решил отложить окончательное суждение о молодом человеке на более поздний срок.

Он оседлал Понедельника и объехал порядочный кусок владений старого ранчера. Крупный сивко окончательно набрался сил после утомительной ночной поездки.

Дюк внимательным взглядом, способным отметить малейшую подозрительную деталь, обследовал почти все ранчо. Он изучил вокруг дома каждую пядь земли, как в старые добрые времена изучал черты лица своего противника в карточной игре. И конечно, в памяти у него накрепко запечатлелось расположение комнат на этажах, расположение холмов на горизонте и расположение кустов на этих холмах. Дело клонилось к вечеру, и едва он успел обиходить Понедельника и вернуться домой, как подоспел ужин.

После ужина Уильям Гатри отвел его в сторонку. Он заявил, что Дюк сможет эффективно защитить его только в том случае, если будет спать неподалеку от него. С этой целью он предложил расположить постель Дюка в соседней комнате. Согласившись с этим, Дюк перетащил свои спальные принадлежности из барака, где ночевали ковбои. Устроив ложе в указанном месте, Дюк выкурил сигарету и завалился спать.

Спал он крепко. Но, несмотря на это, сознание его было настороже, а слух фиксировал звуки шагов на расстоянии не менее пятидесяти футов. Так что стоило Уильяму Гатри примерно в полночь застонать во сне, как Дюк вскочил на ноги с револьвером в руке, готовый к любой неожиданности. Не обуваясь, он пробрался в комнату ранчера и нашел его спящим, хотя сон, как видно, не принес ему успокоения: лицо исказила страдальческая гримаса, на лбу выступили крупные капли пота.

Дюк некоторое время смотрел на него с жалостью и удивлением, после чего вернулся в свою комнату. И после этого заснуть уже не смог. Ему хватало трех-четырех часов отдыха в день, и потому он решил обуться и немного прогуляться вокруг дома в ожидании утренней зари.

Стараясь производить как можно меньше шума, Дюк вынырнул из теплого дома в ночь. Вдохнув свежий воздух, он двинулся быстрым шагом по направлению к реке, после чего опять вернулся к строениям. Навестил в конюшне спящего Понедельника и, надышавшись сладким запахом сена, двинулся к озеру Линдсей, поверхность которого серебрилась отраженным светом звезд. Там он остановился, вслушиваясь в шепот волн, плещущих в кромку берега.

И вот он случайно поднял голову и заметил нечто похожее на слабый блеск фонаря на вершине высокой ели, стоящей у самого озера. Загадочный фонарь вспыхивал, потом свет его исчезал и через некоторое время появлялся вновь. Свет этот казался призрачным. Крайне удивленный Дюк повернул голову к дому, и ему стало ясно: в окошечке мансарды с неправильными интервалами тоже вспыхивал огонек. Кто-то посылал сигналы во мрак глубокой ночи.

15. «ПРЕЖДЕ ВСЕГО СОБАКИ»

И вот теперь стало совершенно ясно, что некто передавал сведения с помощью заранее оговоренной системы знаков. И Дюк, естественно, не мог знать, сколько важных новостей было уже передано незнакомцу. Кроме того, он понятия не имел об азбуке, которой пользуются телеграфисты. Ах, если бы в старые добрые времена он уделил хотя бы малую толику времени, чтобы выучить азбуку Морзе, тем более что все эти значки были напечатаны на одной из страничек его малого карманного справочника! Дюк стиснул зубы. Да, он сразу сумел бы разгадать страшную тайну ранчо Гатри. Ведь сигналы подавались из дома Гатри в направлении Черных гор!

Дюк вытащил из кармана старый смятый конверт и огрызок мягкого карандаша. Он быстро и старательно перенес на бумагу замеченные им сигналы, обозначая черточкой длинную вспышку света и точкой — короткую. Он почти не сомневался, что из этого хаоса точек и черточек ему не удастся сложить слова я тем более какие-то связные фразы, но попробовать стоило.

Время от времени свет исчезал совеем, а потом и вовсе пропал. Теперь было очень важно установить, кто же подает сигналы из дома. Дюк бегом рванулся к ранчо. Двери, которые он, выходя из дому, плотно прикрыл, своим скрипом могли предупредить таинственного незнакомца о появлении преследователя. Поэтому он решил проникнуть в дом ранчера через услужливо распахнутое окно первого этажа.

Он очутился в комнате, из которой поспешил в коридор, оттуда — прямо к задней лестнице, которая вела на второй этаж и еще выше, на мансарду. В то самое мгновение, когда он было занес уже ногу на первую ступеньку, Дюк услышал над собой шелест легкой ткани и чуть позже — скольжение ладони по гладкому дереву перил. Кто-то быстро, но осторожно спускался в полной темноте, и это мог быть только таинственный телеграфист. Дюк отскочил в угол.

Мимо него пронеслась какая-то странная крупная фигура. Дюк совершенно ясно услышал шелест шелка, и сердце его дрогнуло. Неужели на ранчо проникла женщина, в самый дом? И вот уже призрачная тень спустилась на первый этаж, к подножию лестницы, ведущей на мансарду.

Это было совершенно невероятно — на ранчо находилась женщина! Дюку даже послышался легкий запах, наполнивший все пространство вокруг него. Он пытался представить себе черты ее лица. Женщина! Какая-то женщина тайком слоняется по старому дому; невидимая днем, она неслышно появляется ночью и посылает таинственные сигналы в сторону Черных гор…

В это мгновение распахнулась дверь кухни, и на фоне слабо освещенного звездного неба Дюк рассмотрел бритым череп и косичку повара, китайца Бинга.

Дюк содрогнулся от злости и отвращения. Он чуть не бросился на этого мерзкого китайца, но вовремя сдержался. Ведь он пока еще ничего не знал. В самом деле, чего ради он станет хватать его сейчас, когда он вовсе ничего не знает? Лучше затаиться и терпеливо выжидать подходящий момент. А если схватить его теперь, то вряд ли китаец проболтается.

И Дюк, словно бесплотный дух, направился за Бингом и следовал за ним до тех пор, пока китаец не присел рядом с артезианским колодцем и не закурил трубочку с длинным чубуком. Он сидел на корточках, словно загадочный языческий божок, перекинув через плечо косичку и опустив ее кончик на колени, в подол шелковой куртки. Дюк оставил его здесь и осторожно пробрался обратно, к фасаду дома.

Он опять вошел в здание, стараясь не производить особого шума, поднялся наверх, в свою комнату, зажег лампочку и достал старый маленький справочник. В нем было полно всякой всячины и всяких совершенно невероятных сведений, в том числе и азбука Морзе. Дюк принялся серьезно штудировать ее.

После целого ряда упражнений, направленных на запоминание этих странных знаков, он вытащил из кармана конверт, на котором старался записать блеск таинственного фонаря. Получилось что-то совершенно невероятное: в темноте трудно было проследить за правильностью строчек и знаков, то тут. то там точка напоминала тире, а тире — точку. Словом, на бумаге получилась волнистая взлохмаченная линия, словно косичка Бинга на сильном ветру.

И эти знаки, почти слившиеся в одну лохматую линию, Дюк должен был превратить в слова, а потом слова эти превратить во фразы!

Несмотря на почти отчаянное положение, он приступил к решению проблемы самым серьезным образом. Если одно тире означало букву «Т», а точка — «Е», тогда можно было предположить, что сообщение начиналось словом «ЕЕЕТЕЕТТТ». за которым следовало еще «ЕЕТЕЕЕТ». Надо попробовать с другого конца.

Результатом второй попытки дешифровки стало загадочное длинное слово «ИЕТУОТР». И тут Дюк сделал вывод, что ему никогда не удастся разобраться в хаосе из точек и тире. Вздохнув, он решил попробовать разделить условные значки несколько иначе. Результат был все тот же. Мучения продолжались до тех пор, пока каким-то фантастическим наитием ему не удалось соединить собственные закорючки в более или менее понятное словообразование — сквозь буквы забрезжила мысль, похожая на человеческую. «СНАЧЛАСБАКПТОМЕГО». Таков был результат его триумфальной победы над азбукой Морзе. «СНАЧЛА СБАК ПТОМ ЕГО» — да, именно так следовало разделить эти слова, и слова эти значили очень многое. Конечно, в темноте не все вспышки были записаны Дюком правильно, а некоторые просто пропущены. Переданная сигнальщиком фраза звучала следующим образом: «СНАЧАЛА СОБАК ПОТОМ ЕГО».

Похоже, предлагалось сначала уничтожить собак, а потом, когда с ними будет покончено, следовало обратить внимание на «его». Кто же был этот «он»? Уильям Гатри или Стив Гатри? А может быть, сам Дюк? Опыт подсказывал Дюку, что целью таинственной смертельной угрозы должен стать он сам.

Пока он расшифровывал послание, наступило утро. Холодное еще светило понемногу накалялось и приобретало теплый розовый оттенок, свет залил горизонт на востоке. И вдруг его прямо-таки подбросил па месте ужасный шум, докатившийся со стороны псарни, вой и лай собачьей своры. Он стремглав скатился по лестнице и бросился во двор, где застал за весьма серьезным занятием полицейских собак и прочих псов. Морды их были в крови, а два кобеля все еще продолжали сражение за кость. Кто-то пять минут тому назад накормил их сырым мясом.

Дюк с удивлением посмотрел на животных и направился в конюшню. Там он мгновенно вскочил па Понедельника и поскакал сквозь утренний призрачный свет, пытаясь обнаружить следы визитера, накормившего собак мясом. Но никого и ничего он найти не смог. Тот, скорее всего, дал деру на коне вдоль самого берега реки, по крупной гальке, где копыта почти не оставляют следов, а если они и остаются, то свежие не отличишь от вчерашних, а вчерашние — от позавчерашних.

Да, скорее всего, именно этим путем бежал таинственный собачий «благодетель», если только… Если только не накормил собак сырым мясом кто-нибудь другой, спокойно проживающий на ранчо.

Дюку было совершенно ясно, что означают эти куски кровавого мяса, брошенного собакам. И не успел он вернуться, как самые нехорошие предчувствия подтвердились. Издалека доносился вой собак, их судорожный предсмертный лай. Приблизившись к строениям, он увидел, как люди собрались у ограды псарни, где мучились бедные животные.

Бросив взгляд на псов, катавшихся по земле в мучительных судорогах, Дюк сразу определил яд. Это был мышьяк. Видимо, его подмешали в мясо в таком количестве, которого хватило бы, чтобы отравить целый батальон. В противном случае он бы не подействовал так быстро.

Дюк отъехал чуть подальше, чтобы не видеть мучительных попыток собак добраться до воды. Вся свора была уничтожена — огромные охотничьи собаки и полицейские псы. Уильям Гатри остановил Дюка:

— Только я поверил, что с этими собачками и с вашей помощью наконец-то разделаюсь с проклятой крысой, как не замедлило случиться гнусное преступление! Дюк, это уж слишком! Я сдаюсь, я решил покинуть ранчо. Оставлю здесь Стива. Он не боится ни черта, ни дьявола, ему все равно, если даже все хозяйство провалится прямо в ад с его огнями и серой! Я больше не могу. Если человек спокойно отравил собак, он запросто отправит на тот свет и моих людей, а я не хочу погибать в муках, приняв смерть от собственной пищи!

— Но если вы уедете, я останусь здесь совсем один…

— Сынок, какая может быть от меня помощь?

— Когда вы уедете, никто уже не встанет между мной и Стивом…

— Хорошо, я списываю с вас долги. Считайте, что вы мне не должны ничего, я прощаю вам аванс, эти несчастные три месяца. Впрочем, вы можете вернуться со мной в город, а потом отработать эти три месяца, когда я обоснуюсь в другом месте.

Дюк отрицательно мотнул головой.

— Я должен попробовать, — сказал он. — Я хочу посмотреть на эти Черные горы!

— Ох, добрый старый Липер! — вдруг воскликнул один из ковбоев. — Он был единственной башкой во всей своре. Смотрите, он даже не лизнул отравленное мясо!

Дюк стремительно влетел в ограду псарни и там, на пороге бывшей кузницы, увидел кобеля черно-желтой масти, жалобно наблюдавшего за сотоварищами, отдающими в страшных мучениях душу своему собачьему богу.

Дюк понял — это знак судьбы. Провидение оставило ему пса, с помощью которого он возьмет след безжалостного убийцы, не щадящего ни зверей, ни людей.

16. ПО СЛЕДУ

Больше не было ни тени сомнения в значении послания, дешифрованного Дюком. Если именно одетый в шелка китаец Бинг послал это сообщение, то он давал знать своему невидимому союзнику, что сначала следует уничтожить собак. Этот его союзник приготовил мясо, отравил его, как ни в чем не бывало добрался сюда и совершил убийство животных. Наверное, стоило бы разоблачить Бинга, хотя бы для того, чтобы лишить его возможности действовать.

После минутного размышления Джон Морроу пришел к выведу, что он все-таки не располагает достаточными доказательствами для предъявления столь серьезного обвинения. Он видел, как некто передал с помощью азбуки Морзе сообщение из окна мансарды, с тыльной стороны дома ранчера. Несколько позже, после того как передача прекратилась, он видел Бинга, спускающегося по лестнице. Но комната китайца находилась на втором этаже дома. Он совершенно спокойно мог отпереться от обвинения, разъяснив, что ему просто не спалось и он спустился вниз подышать свежим воздухом, понадеявшись, что такая прогулка послужит укреплению сна.

Скорее всего, Бинг ответил бы именно так, и Дюк, припомнив его лицо-маску, щеки цвета слоновой кости, невозмутимые узенькие глазки, решил, что задержание китайца пользы ему не принесет. Он решил также, что гораздо лучше прямо сейчас отправиться в Черные горы и постараться найти там хоть какой-нибудь след убийцы и грабителя. Правда, очень трудно было уговорить насмерть перепуганного ранчера отложить поездку в город хотя бы на один день. Но, когда ему наконец-то удалось, Дюк взял Липера и отправился на поиски.

Как и где бандит перешел реку? Если он действительно появляется с Черных гор, то ему обязательно надо перебираться через реку, если только он не собирается сделать большой крюк, обходя это препятствие в верхнем течении. Но это совершенно бессмысленно. Далее, там, в направлении долины, где два буйных и шумных потока, питаемых тающими горными снегами, впадают в реку Линдсей, берега ее резко расширяются, в результате чего воды успокаиваются и мелеют. Здесь можно легко перебраться через нее, причем лошади не пришлось бы долго плыть, не касаясь копытами дна. И в том месте, где всадник выбирался из воды, берег должен быть еще мокрым, потому что вода не успеет так быстро просохнуть под холодным утренним горным солнцем.

Эта идея пришла в голову Дюку, словно вдохновение свыше. Он повернул Понедельника и погнал его галопом по мосту. На другом берегу он заметил Стива Гатри, прислонившегося к стене шумящей мельницы, покуривавшего трубочку и издевательски хихикающего ему вослед. Его улыбочка разозлила Дюка, но он сумел сдержать порыв гнева и свистом подозвал Липера. Послушный пес сразу же вырвался и понесся, поводя на берегу из стороны в сторону низко склоненной мордой, стараясь ухватить след и тем самым как можно скорее оказать услугу любезному хозяину. Потом он пошел вперед зигзагами, время от времени возвращаясь к всаднику, непрестанно ворочая головой и изредка посверкивая умным зеленым глазом в сторону Дюка.

Сам вид умного кобеля подбадривал Дюка. Кто знает, может, оно и лучше, что они только вдвоем ведут неутомимый поиск, а не шумно преследуют всей лающей и стенающей сворой неутомимого врага, которого шум погони наверняка предупредит задолго до того момента, как она выйдет на настоящий свежий след.

Между тем они прошли вдоль всего южного фасада дома ранчера, и приблизились к берегу реки Линдсей, и, поспешая легкой рысью, проскакали еще три мили на восток и достигли того места, где два горных потока вливались в главное русло реки. Отсюда Дюк свернул вправо и, пустив Понедельника шагом, принялся внимательно изучать берег. Через полмили он наткнулся на то, чего ждал и так старательно отыскивал. В том месте, где русло реки сильно расширилось и мелело, галька вдоль того берега, к которому прилегал стрежень, была темной. Мокрые пятна делались все меньше и меньше и совсем исчезали там, где начинались следы конских копыт. И Дюк испытал жестокое разочарование, потому что следы, несмотря ни на что, вели не в горы, а в долину, в сторону ранчо! Обозлившись и проклиная самого себя, он тронулся по следу, утратив волю к поиску, автоматически. Однако Липер более ни секунды не сомневался в том, что именно теперь пробил его час, и, весело повизгивая, бросился по следам. Четверть мили спустя он резко повернул на запад и увеличил скорость бега. высоко подняв голову. Это был верный признак того, что след — совсем недавний, и собаке вполне достаточно верхнего чутья. Дюк, заметив изменение направления погони, обмер от восторга.

Конечно же, это был просто скромный, но ловкий маневр — сбить погоню, если таковая вообще предполагалась, с толку. И в самом деле, похоже, любой из ковбоев, в том числе и Стив, отказался бы идти по следам в направлении, уводящем в сторону от Черных гор. Они спокойно дали бы бандиту уйти, даже не попытавшись нанести удар. Но теперь — пусть у него окажется даже шапка-невидимка, все равно: он потерял неуязвимость!

Заметив, что след поворачивает па запад, к дому ранчера, Дюк свистом подозвал Липера, после чего опять тронулся вдоль берега реки Линдсей. Перебраться через нее не составляло никакого труда. Понедельник выбрал самое подходящее направление, ступая с камня на камень, перебирая ногами по галечным отмелям. Только на середине потока он провалился в воду по самую шею. Насквозь мокрые, они добрались до противоположного берега.

Там опять обнаружился след. Это были отпечатки копыт с кривой подковой на правой передней ноге. Лошадь бандита, видимо, была двужильной. Шаг ее был длинным и уравновешенным. Переходя на рысь, она колыхалась и загребала в длинном шагу копытами так, словно была кровным скакуном, и во время галопа тело ее вытягивалось, словно вибрирующая струна. Все это Дюк определил, продвигаясь вдоль следа и пустив вперед Липера читать свежие следы чутким носом. Дюк полностью доверился ему, но не забывал отмечать все эти дивные подробности, обнаруженные его острым взглядом.

Сейчас он готов был чем угодно расплатиться за постижение нюансов науки чтения ничтожнейших следов и других тайных знаков, которые позволяют истинному следопыту свободно ориентироваться в тягчайших ситуациях. Есть вещи, которым невозможно выучиться по книгам. Человек либо рождается с такими способностями, либо нет. Дюк, например, родился физиономистом, малейшие черточки на лице противников и тончайшие перемены настроения игроков не были для него загадкой, но опыт прежней жизни в новых условиях был ему ни к чему!

И все-таки он сумел прийти к верному выводу: этот след мог оставить только крупный, тяжелый и быстрый конь. Дюк предположил, что всадник также должен быть человеком немаленьким. Скорее всего, это был настоящий здоровяк, если только не наоборот: коротышка, пылающий неистребимой страстью к высоким лошадям, что вовсе не редкость в этих краях.

Они продвигались все дальше. Через пару миль Дюк уже не мог с уверенностью сказать, в каком направлении скакал бандит: след то и дело сворачивал в самые неожиданные стороны, шнырял то туда, то сюда по склонам холмов. Но в конце концов стало совершенно ясно, что ведет он все же в Черные горы, и Дюк, испустив победный клич, рванул вперед. Мудрый Липер все это время тоже уверенно шел в авангарде, время от времени оборачиваясь к хозяину и тихонько поскуливая. Он вел тихий поиск; вряд ли кто другой мог так порадовать Дюка. Если бы он скакал в компании отличных всадников и мужественных ребят, он бы, вероятно, не очень-то волновался. Однако сейчас, когда он шел по следу в одиночку, шумный и нервный пес мог стать страшней тихой засады, и таинственный бандит спокойно продырявил бы голову Джона Морроу.

Без Липера в этой каменной пустыне он был бы беспомощен. Редко удавалось заметить ему осколки камней, разбросанные мощными копытами коня, но для Липера и в воздухе было достаточно следов, чтобы уверенно вести хозяина вперед.

Но в любом случае этот поиск был неспешным, вялым, и чем выше над горизонтом поднималось солнце, тем чаще допускал ошибки Липер. След привел их к небольшому, но бурному ручейку, который вырывался из-под огромной скалы, похожей на обломок железной руды. След исчезал в воде, но на берегах больше не появлялся, и напрасно Липер носился вдоль потока, жалобно подвывая и смущенно глядя на Дюка.

Похоже, след исчезал здесь навсегда.

17. ПЕЩЕРА БАНДИТА

Хотя Дюк и не имел достаточного опыта в следопытских делах, однако он не был настолько глуп, чтобы отказаться от незнакомого дела после первых же неудач. Но все же он вынужден был признать, что потерял след. Он точка в точку повторил все предыдущие поиски незнакомца: шел по следу до самых Черных гор, где тот окончательно исчезал в каменистой пустыне. Может быть, все его предшественники теряли след именно в этом месте, кто знает?

Дюк спешился, протер насухо морду Понедельника и печально оглянулся. Понедельник потоптался на месте, протянул голову к руке хозяина и ласково ухватил его за палец мокрыми губами. Нет, так тайну не раскроешь! Дюк скрутил сигарету и, затянувшись как следует, посмотрел на темную воду, текущую из-под мрачной скалы.

Вода не пенилась и не бурлила, как это обычно бывает, когда поток вырывается на свободу из-под земли. Напротив. ток ее был спокоен и естествен, скала как будто не давила на ручей всей своей тяжестью, а лишь выравнивала ее поверхность самым нижним своим краешком.

То, что задумал Дюк, являлось, наверное, напрасной тратой времени, но он был не из тех людей, которые ценят буквально каждую свою минуту. Он разделся и вошел в воду. Течение было довольно сильным, оно заметно стаскивало пловца вниз, и, уж конечно, речи не могло быть о том, чтобы проплыть претив него хоть на ярд. Дюк входил в речушку вдоль скалы, пока не достиг того места, где нижний край железорудного камня слегка соприкасался с поверхностью водотока. Здесь он осторожно погрузился в воду, ощупывая скалу и с каждым движением убеждаясь в собственной правоте. Стена опускалась в воду всего на пару дюймов. Вероятно, с противоположной стороны она под тем же углом должна уходить вверх.

Дюк внимательно обследовал огромный камень. Он нырнул, и последним звуком, достигшим его ушей, был жалобный вой Липера. Хватаясь руками за шероховатости и выпуклости нижней поверхности скалы, борясь с сильным течением, он двигался вперед.

Таким образом он продвинулся на пять или шесть футов. От долгой задержки дыхания легкие стало ломить и жечь. Но вдруг голова его выскочила па поверхность, и он судорожно вдохнул свежий воздух. Поднырнув под грань скалы, Дюк оказался в абсолютной темноте, но воздух здесь был отличный. В мире труднее было найти место, более подходящее для убежища. Растопырив руки, Дюк убедился, что скала довольно круто уходит в воду. Пришлось чуть-чуть отплыть в сторону, и тут ноги нащупали камни. Чуть позже он уже сидел на берегу, и никак не мог вдоволь надышаться.

Выступ, на котором он уселся, был узкий и скользкий. Темнота вызвала в душе Дюка какой-то первобытный ужас; кроме того, здесь было просто холодно. Речушка питалась талым снегом с гор, и тут было ничуть не теплее, чем на хорошем леднике.

Теперь ему стало ясно, что этот уголок мог служить прекрасным укрытием для человека. Но что делать с конями? Как ввести их в эту мрачную ледяную гробницу? Трудно себе представить лошадь, умеющую подныривать под скалу и взбирающуюся на узенькие скользкие выступы. Да, это был бы великолепный цирковой трюк! Но если бы конь захлебнулся и стал тонуть, это наверняка принесло бы смерть и всаднику.

Впрочем, если бы и удалось протащить сюда лошадь, она бы не поместилась здесь: ей в отличие от человек.» требуется большее пространство. Ощупывая камни руками и босыми ногами, Дюк пробирался сквозь темноту, пока стена с левой стороны не исчезла, а сам он далеко впереди не рассмотрел маленький светлый кружок. Еще шаг, и под ногами заскрипел острый гравий. Он впивался в ноги и обдирал на них кожу. Но Дюк продолжил путь. Любопытство помогло превозмочь боль. И вдруг Дюк отчетливо уяснил, что он, словно какой-то дурак, отправился в опасные исследования с голыми руками. Он заколебался и, решив уже было вернуться назад, вдруг — неожиданно для себя — решил продолжить путь до тех пор, пока не почувствует опасность, — если это вообще было убежище бандита, который терроризировал обитателей ранчо Гатри.

Двигаться становилось все легче и легче, тот самый кружок света становился все шире и ярче. Дюк заметил, что он движется уже в слабом полумраке. Он осторожно продвигался вперед. Споткнувшись о камень, нагнулся и поднял его — пусть послужит орудием самообороны в случае стычки с неприятелем, будь то животное или человек, все равно. В таком местечке вовсе не удивительно будет встретить человека в засаде или отдыхающего хищника.

Насколько он смог осмотреться в этом странном свете, все говорило за то, что он шагает вперед по длиннющей пещере, свод которой теряется во мраке, и только время от времени посверкивает свисающими сверху кусками то ли руды, то ли каких-то странных натеков. Чем шире становилась пещера, тем выше поднимался ее свод. В этой части она была не меньше двадцати футов в ширину. Темная вода мчалась по центру пещеры, заполняя все пространство непрестанным шумом. Громкий говор воды, звонким эхом отражающийся от стен, позволял Дюку смело шагать, не опасаясь, что звук шагов выдаст его, но в то же время сам он не смог бы расслышать гул приближающейся опасности.

Мучимый страхами и сомнениями, он заметил, что подходит к большой, фута в три, трещине в скале, через которую в пещеру проникал мягкий дневной свет. И в эту трещину он увидел нечто невероятное.

Прямо перед ним, под наклонной каменной стеной, очутилось настоящее жилище — именно дом. настоящий уютный дом! Он был убежден, что вода не смогла бы вымыть в скале такое большое и удобное пространство. Скорее всего, скала в этом месте давно треснула и расселась. Да, совершенно определенно, это чудо сотворила не вода. Может, когда-то, давным-давно, огромный кусок скалы, отколотый невероятной внутренней силой, отошел от самого сердца горы и сотворил эту гигантскую камеру, и только потом, сквозь появившиеся трещины, сюда проникла вода.

Да, скорее всего, таконо и было. Когда-то Дюк слышал, как один ковбой рассказывал, что эта речка в одном прекрасном местечке в горах всем своим током стремглав проваливается в какую-то дыру прямо под землю. Но вряд ли дыра, да еще в которую льется поток воды, смогла бы так хороню осветить пещеру. Похоже, здесь было еще одно отверстие, сквозь которое проникали солнечные лучи. Они освещали огромное пространство, усыпанное чистым, но темным песком. Почерневшие от копоти стены указывали на место, где готовили пищу и где зимой ради обогрева разводили огонь. Остальное пространство с помощью больших кусков полотна было разделено на небольшие отсеки, расположенные открытой частью в сторону очага. Все это было сделано просто и умело и в то же время создавало определенный комфорт и иллюзию уединенности.

Когда Дюк заглянул в пещеру, он заметил там некую фигуру: это был старый человек с длинной белой бородой, у которого годы отняли все силы до последней капли, так что он не мог удержать даже голову и она беспомощно свисала на впалую грудь. Он сидел в центре пятна солнечного света, проникавшего в пещеру. Несмотря на пригревающее солнышко, в очаге дымились угли, а ноги старика были почти вплотную придвинуты к огню. Мало того, его старое тощее тело было укутано в толстое индейское одеяло. Дюк со страхом и удивлением уставился на этого патриарха. Волосы его свешивались на плечи, а борода, тонкая и отливающая шелковистым сиянием, с совершенно очевидной заботой была причесана и разложена по груди. Ее чисто вымытые пряди спускались чуть ли не до колен старика.

Если это был единственный обитатель таинственного убежища, тогда все в порядке. Дюк еще немного продвинулся вперед, чтобы убедиться в этом. С нового места ему было гораздо удобнее наблюдать за внутренностью пещеры — например, он прекрасно видел целый арсенал оружия, развешенного по стенам, заметил несколько вытесанных в скале помещений, что-то вроде пристроек к большому многокомнатному дому. Потом он рассмотрел трещину в верхней части пещеры, в которую проникал солнечный свет. Ему пришло в голову, что через эту трещину проникнуть в пещеру невозможно. Это была широкая щель с грубыми, острыми, необработанными краями, и красовалась она на высоте футов в шестьдесят, а то и семьдесят от дна пещеры. На такую высоту дым от очага поднимался медленно, истаивая по дороге и превращаясь в нежный туман — если, конечно, не раскладывался здоровенный кострище. Всего-то и надо было присматривать за размерами костра, чтобы столб дыма не выдал укрытие.

Но где же все-таки скрыт вход в это странное убежище? Ведь не пользуются же они постоянно тем опасным и непростым проходом, через который он проник сюда? И этой трещиной в своде тоже невозможно пользоваться. Значит, должен быть нормальный, обыкновенный вход, расположенный вверх по течению потока, вырывающегося наружу из-под нижней грани скалы, внутри которой крылась эта загадочная пещера.

Не было никакого сомнения в том, что Дюк пробрался в место, где обитал этот негодник — этот хладнокровный убийца, уничтоживший свору псов в имении Гатри и покушавшийся на жизнь самого хозяина Уильяма!

18. БЛЕФ

— Прекрасно, — произнес мягкий, глубокий голос, звучащий чуть ли не нежно. — Почему бы вам не спуститься вниз и не рассказать мне, кто вы такой, чужак?

Прошло некоторое время, прежде чем Дюк сообразил, что слова эти сказаны тем самым стариком, что расположился внизу, в кресле у очага. У него, должно быть, было исключительно острое зрение, потому что обычный человек вряд ли смог бы рассмотреть его в темной глубине пещеры.

Как бы там ни было, он решил принять приглашение. Недалеко от расселины, в которой он прятался, стоял складной стул, через спинку которого было переброшено пончо, похожее на то, которым кто-то заботливо укутал старика. Дюк обернулся в него и вышел на открытое пространство. На одном из гвоздей в стене — или, точнее, на одном из выступов скалы — висел набитый патронташ с притороченной к нему кобурой, из которой выглядывала рукоятка кольта. Дюк надел патронташ вместо пояса. Потом он осмотрел барабан, убедился, что он заряжен, и почувствовал себя вновь свободным и готовым ко всему. Нервы его утихомирились. Не важно, кто там, невидимый, пробирается сейчас украдкой из угла пещеры к старику. Дюк был готов до самого конца биться за свое дело.

Снарядившись таким образом, он смело выступил перед восьмидесятилетним старцем; по крайней мере, настолько тот выглядел. Встав перед ним в горделивую позу, он с удивлением обнаружил, что глаза старика смеялись — они были такие чистые и голубые, словно принадлежали совсем молодому человеку. Нет, Дюк не мог держать под контролем всю внутренность пещеры. Он был не в состоянии охватить одним взглядом все эти перегороженные холстиной комнатки. Оставалось только одно — с удивлением уставиться на старца.

— И кто бы это такой мог быть? — продолжил старик.

— Я — Джон Морроу, по прозвищу Дюк.

Старик сощурился и одобрительно закивал головой. Джон Морроу не заметил ничего такого, что свидетельствовало бы о знакомстве старика с его славным именем. В достойном спокойствии старого человека Дюк разглядел такую силищу, что сразу сделал вывод: это вождь-калека, мозг-труженик банды убийц и грабителей.

— Что же вас привело сюда? — спросил хозяин.

— Я иду по следам человека, который спустился вниз, на ранчо Гатри, и отравил целую свору собак. Следы привели меня сюда. Где этот человек?

В конце фразы он возвысил голос в напрасной надежде страхом принудить старика к чистосердечному признанию. Это было все равно что угрожать каменной статуе. Его холодные голубые глаза смотрели странно, пронизывая Дюка насквозь. Вздрогнув, он подумал о том, как должен был выглядеть молодой человек, если старики здесь такие. Наверняка этих ребят стоило избегать и ни в коем случае не связываться с ними, если даже больной, беспомощно покоящийся в кресле старик выглядел так грозно, куда страшнее многих героев, с которыми приходилось сталкиваться Дюку во времена его славных странствий.

— Не понимаю, что вы этим хотите сказать, — наконец вымолвил старик. — Вы полагаете, что проследили этою человека до самой пещеры?

— Он вошел сюда, — произнес Дюк без особой уверенности в голосе.

— Но я не спал и не видел, чтобы сюда кто-нибудь входил.

— Он поднырнул под скалу, он прошел сюда именно тем путем, которым проник я, и привел сюда своего коня.

— Ну уж, ну уж, молодой человек! — колко ответил старый обитатель пещеры. — Я думаю, не для того вы пришли сюда, чтобы рассказывать мне байки!

Старик тихо рассмеялся. Дюк заметил, что стоит старику чуть повысить голос, как тело его начинает дрожать от слабости. Потому он старался говорить на низких тонах, чтобы голос звучал наподобие глубокого смеха сильного человека средних лет.

— Я хочу сказать, — вымолвил Дюк, — что вы знаете очень много такого, о чем другие люди только-только начинают подозревать,

Он, так сказать, был в полном смятении и чувствовал себя весьма неловко. Поэтому немедленно приступил к атаке вслепую. Старик приподнял голову. Было совершенно очевидно, что слова, наугад выпаленные Дюком, попали в точку.

— Что я знаю? — спросил он довольно резко. — Что я такое знаю, о чем следовало бы рассказать вам и другим людям?

— Многое, — произнес Дюк и улыбнулся.

— Х-ха! — выдохнул старик. — Вы только тем и занимаетесь, что пытаетесь выудить из меня хоть что-нибудь!

— Выудить из вас? Ничего подобного. Я и так достаточно много знаю.

— Что же?

— Многое!

— Что именно?

Старик заволновался. И чем больше он выказывал свою озабоченность, тем равнодушнее казался Дюк.

— Неужели вы думаете, что я так и выложу вам то, что хотел бы узнать?

— А почему бы и нет? Что вы имеете против меня? Я живу здесь, в пещере. Разве это противозаконно? Другие люди не стали бы здесь жить. Неужели только потому вы считаете меня преступником? Что же вы молчите, а?

— Речь идет не о вашей жизни в пещере…

— О чем же тогда?

— Дела давно прошедших дней, — медленно заговорил Дюк, — те дела, которые привели меня сюда… Они вынудили меня…

Обитатель пещеры довольно отчетливо принялся бормотать проклятия, глаза его расширились и заблестели еще ярче. Чем больше он приходил в негодование и неистовство, тем больше воодушевлялся Дюк. Стоило ему наугад, не задумываясь, намекнуть на нечто таинственное, как старик потерял самообладание, словно все Дюковы удары попадали прямо в цель. Что за грех, тяжелейший грех, камнем лежал на совести этого человека? Что совершил он в своем темном прошлом, почему он так зачарованно, со страхом смотрел на своего незваного гостя?

— Нет ничего в мире. что могло бы свидетельствовать против меня, — торжественно объявил обитатель пещеры. — Никто не может обвинить меня ни в чем.

— О! — воскликнул Дюк. — Я не отрицаю, что вы всегда были хитрющей лисой. Но, мистер, запомните, что лисий след тоже может привести к норе!

Это выглядело очень странно. Находясь в абсолютной темноте, нащупать ручку именно той двери, которая ведет в блистающий мир, — это было просто невероятно! Но особенно возбуждающим занятием было ощупывать крепкими пальцами больную совесть постороннего человека. Дюк заметил, что его жертва принялась потихонечку линять, вертясь в удобном креслице.

— Какой еще след?

— Старый след, отчетливый старый след, — твердо заявил Дюк.

— Это ложь! Против меня нет никаких доказательств, меня нельзя даже заподозрить!

— Хорошо-хорошо, никто вам не мешает защищаться, если вы так полагаете.

— Если бы в самом деле что-нибудь стало известно, неужели вы пришли бы сюда разговаривать со мной в таком виде? Нет, конечно же нет!

— А почему бы и нет? Если бы я прибыл сюда официально, вас бы уже давно и след простыл. Впрочем, у вас ничего бы не вышло, потому что мы очень внимательно наблюдаем за вами.

— Кто наблюдает за мной?

— Почему я должен говорить вам об этом? Это бы дало вам лишний шанс для защиты.

— Будьте вы прокляты! — воскликнул старик, разволновавшийся до невероятности. — Все это ложь, и я позабочусь, чтобы вы ответили за нее. А сейчас убирайтесь с глаз долой. Будь я лет на пять помоложе, я сам вышвырнул бы вас отсюда.

Дюк откровенно расхохотался.

— Не стану больше вас беспокоить, — произнес он. — Я только немножко осмотрюсь здесь.

И он принялся рыскать по пещере. Оставаться здесь долго было опасно. Снаряжения и оружия, развешенного по стенам, хватило бы на шестерых, и каждый из этой шестерки в любой момент мог вернуться и неприятно удивить Дюка.

Между тем он обнаружил здесь множество вещей и предметов, убедительно свидетельствовавших о том, что это — гнездо бандитов, несколько лет беспрерывно грабивших ранчо Гатри. В этом не было никакого сомнения. Уздечки и седла, которые он нашел, были украшены большой буквой «Г», которой Уильям клеймил все имущество своего ранчо. Вся сбруя в пещере была ворованной и перетащенной предмет за предметом сюда, в логово грабителей. Одному всаднику явно не под силу было бы притащить сюда такую груду вещей. Если бы не всеобщая апатия, давно охватившая обитателей ранчо, такой откровенный разбой невозможно было бы вынести. Даже Дюк не сомневался в том, что на каждую обнаруженную пропажу приходилось по крайней мере полдюжины не замеченных никем краж, о которых бы так никто и не узнал, если бы не предстоящая опись имущества ранчо.

Дюк совершенно определенно пришел к такому выводу именно в тот момент, когда поднял крышку грубо сколоченного самодельного сундука и заглянул в него. Он не поверил своим глазам: сундук был битком набит огромным количеством женских платьев. Похоже, эта добыча была доставлена с одного из ближайших ранчо. Он запустил руку в сундук и вытащил несколько шелковых одежек, и совершенно неожиданно увидел под ними аккуратно сложенное розовое платье и пару туфелек из розоватого атласа.

У Дюка перехватило дыхание. Он поднял платье и слегка встряхнул его. Он мог присягнуть перед судом любого состава: тот же цвет, та же материя, тот же высокий, в обтяжку скроенный лиф платья, которое было на Салли Смит, когда она танцевала с ним!

Он медленно сложил платье и положил его в сундук. Мысль быстро перескакивала с одного предположения на другое. Здесь, следовательно, она и проживала — среди бандитов.

Никакого сомнения в том, что она жила под властью этой седой башки в углу пещеры. Абсолютно никакого сомнения нет в том, что он-ее отец. Некогда общество отвергло его, и он со всей жестокостью постановил, что дочь разделит с ним его изгнание. Он привел ее сюда еще ребенком и сейчас содержал и ее, и себя, работая головой на банду, которую всецело подчинил собственному мощному интеллекту.

Примерно в таких выражениях размышлял грустный и печальный Джон Морроу, закрыв сундук и повернувшись лицом в сторону центра пещеры. Здесь, на расстоянии вытянутой руки, было все, что нужно для достижения полного и абсолютного счастья. Он мог бы решить проблемы Гатри одним ударом — арестовать старика и забрать с собой. Когда вождя посадят, остальные члены банды наверняка не посмеют больше докучать Гатри и грабить его ранчо.

Но это означало бы еще кое-что. Он ответил бы делом па доверие Гатри и уничтожил заодно страшную банду. Это означало бы окончательно разогнать свирепых бандитов, в том числе и темноволосого юношу, который стрелял в Гатри через окно, а потом смеялся над своими преследователями, прежде чем исчезнуть во тьме ночной. Тем самым он уничтожил бы и того, другого человека, который, оседлав сивого коня, застрелил Дадди Мартина. Поступив таким образом, Дюк раз и навсегда стал бы в глазах граждан Хвилер-Сити приличным юношей. А этого Дюк страстно желал. Лучше уж погибнуть, чем быть сброшенным со счетов общества, как никчемный человек, изгой. Его сразу бы признали за своего, за человека, который изменил свою жизнь и встал в ряды защитников закона и правопорядка от зловредных преступных элементов.

Но захватив старика, он захватил бы отца той девушки. Если бы пещера была опечатана, она осталась бы без убежища, без крова над головой. Если арестовать и увести ее отца, она будет вынуждена скитаться по белу свету с этой отвратительной бандой…

Дюк оперся руками о стену пещеры и опустил голову в тяжком раздумье. Когда он наконец поднял ее, все было решено. Как бы ни велика была награда, все равно ее не хватит. Воспоминания о том вальсе все еще звучали в его ушах, а перед глазами то возникала, то исчезала очаровательная улыбка этой девушки!

Он посмотрел на старика. Этот достойный человек испепелял его огненным взором, и Дюк, застонав, повернулся и направился прямо к расщелине в стене, через которую он проник в жилое пространство пещеры. Не успел он сделать и пару шагов, как громкий свист, чуть было не расколовший каменные стены, резанул ему уши. Не ожидая ничего хорошего, Дюк ударился в паническое бегство.

19. ГОРЕЧЬ ПОРАЖЕНИЯ

Дюк не мог оправиться от страха, который внезапно охватил его, и это мерзкое чувство не покидало молодого человека, пока он не добрался до самого конца темного прохода. Он отбросил одеяло, нырнул в самую глубину мрачной воды и, держась по течению, прижимался почти к самому дну потока, пока солнечные лучи не озарили воду вокруг него. Тогда он вынырнул на поверхность, оказавшись в том самом месте, откуда начал свое путешествие в пещеру.

Дюк выполз на согретую солнцем скалу. Липер весело прыгнул ему на грудь, подошел Понедельник и, хрумкая челюстями, внимательно обнюхал его. Наконец Дюк оделся и вскочил в седло. Только что завершившееся приключение показалось ему настолько странным и далеким, что он готов был принять его за позавчерашний сон.

Он пришпорил Понедельника и перескочил черва речушку. Потихоньку они спустились с гор в горячие холмы равнины. Температура стремительно возрастала по мере спуска со склонов гор. Чтобы хоть как-то поднять дух, Дюк попробовал свистеть. Но звуки музыки вызвали еще большую грусть.

Что ни говори, он попал в совершенно безнадежное положение. Если не разгромить логово бандитов — будет упущена возможность выполнить договор, заключенный с Гатри. Мало того, в этом случае он потеряет последнюю возможность оправдаться в глазах жителей Хвилер-Сити, и любое преступление, совершенное в окрестностях, будет бросать на его репутацию зловещую тень. Но если он все-таки разгромит его — нанесет тем самым страшный удар по Салли. И при мысли об этом он утратил остатки храбрости.

Он очнулся и вышел из состояния глубочайшего раздумья только тогда, когда услышал быстро приближающегося к нему всадника, гнавшего своего коня жестоким галопом. Он поднял глаза и увидел отважного наездника на великолепном пегом скакуне. В седле уверенно сидел стройный юноша в сомбреро, глубоко надвинутом на глаза. Помимо того, черная маска закрывала всю верхнюю часть лица, так что личность его была прекрасно замаскирована. Дюк был почти уверен, что это и был тот загадочный убийца, смелый молодой человек, который стрелял в Гатри через окно. Но было сомнения в том, что он примчался сюда, чтобы остановить Дюка, не позволить ему уйти. Он пришпорил своего пегого, и этот великолепный крупный конь молнией помчался к входу в каньон, по которому скакал Дюк.

Нечего было и думать о том, чтобы уступить дорогу! Дюк подбодрил Понедельника и машинально дотронулся до кольта, убедившись, что тот снят с предохранителя и готов к схватке. Пегий между тем уже занял позицию у входа в ущелье и с расстояния в четверть мили бросился в атаку на Дюка.

Что это была за атака! Дюк в жизни не видывал такой легкомысленной небрежности! Ему оставалось только вытащить из чехла свое длинноствольное ружье и послать замаскированному юноше пулю в лоб. Он уж было схватился за приклад, когда эта мысль пришла ему в голову. Он мог бы снять этого парнишку с седла на расстоянии, намного превышающем дальность револьверного огня.

Но разве Дюк мог позволить себе использовать такую откровенную фору? И вот вместо меткого выстрела он вытащил кольт и, остановив Понедельника, приготовился схватиться с пареньком на равных.

Какое-то странное возбуждение овладело им в ожидании схватки. Впервые он оказался в непривычной для себя роли. Впервые он был тем, кто принимает первый удар, а не наносит его. Мгновенно в его сознании всплыло множество образов — например, старый слабый человек в пещере, который мог одним-единственным жестом или словом послать этого горячего всадника почти на верную смерть. Дюку хватило времени подивиться изумительному мастерству быстро приближавшегося наездника, который аккуратно, но ничуть но снижая скорости обходил крупные острые камни и держал в вытянутой руке направленный прямо на Дюка револьвер.

Властным криком и шпорами Дюк послал Понедельника в галоп. Оба коня неслись с невероятной скоростью. Расстояние между двумя соперниками сокращалось молниеносно. Дюка охватило блаженство боя, но не в такой мере, в какой оно владело телом человека, летевшего ему навстречу с поднятым револьвером. Каждое движение молодого гибкого тела кричало о диком счастье борьбы, преисполнившем его. Он приближался беззаботно и уверенно, как любовник на свидании подходит к своей возлюбленной.

Юноша выстрелил. Пуля срезала краешек Дюкова сомбреро. О чем задумался Джон Морроу, позволив противнику выстрелить первым? Дюк, не переставая дивиться самому себе, поднял револьвер. Что за безумие охватило его именно в тот момент, когда юный убийца атаковал его? Он, словно посторонний свидетель, наслаждался его грацией и отвагой, вместо того чтобы уничтожить, сбросить его на землю с пулей во лбу! Но Дюк намеренно отвел ствол револьвера, и пуля, с визгом отскочив от ближайшей скалы, шлепнулась в небольшую лужицу.

Он успел заметить пламя, вырвавшееся из револьвера бандита. Оно ослепило его словно молния, и Дюк погрузился в бесконечную тьму.

Потом ему показалось, что он опять изо всех сил старается вынырнуть на поверхность из мрачных глубин. На пределе усилий он заметил, что уже может различать какие-то странные полутона. Тысяча и одна маленькая боль захватила все его тело, после чего все они слились в один огненный меч, поразивший голову. Кто-то плеснул ему в лицо и на грудь холодной водой. Это неожиданно вернуло сознание. Он поднялся и сел. И вовремя, чтобы успеть заметить вдалеке, среди холмов, исчезающую фигурку отважного стройного юноши, растворяющуюся на склонах гор.

Горькая истина открылась Дюку. Он в открытой борьбе сошелся с противником и был побежден! Сама мысль о поражении полностью уничтожила его. Свирепый позор раздирал душу на части. Его просто стерли в порошок, и победитель презрел его, даже не пристрелив до конца!

Победа всадника, оседлавшего прекрасную пегую лошадь, была такой легкой, что он даже спешился, но не для того, чтобы прикончить соперника, а просто перевязать рану неуклюжего расхрабрившегося парня, которого он только что метким выстрелом выбил из седла. И Дюка пронизала такая сердечная боль, что он пожалел о том, что пуля, слегка оцарапавшая скальп, не вошла в него чуточку ниже.

Он вскочил на коня и бросился в отчаянную погоню. Всю свою злость он старался излить на Понедельника. Тот пустился вперед резкой рысью, лавируя меж громадных обломков скал. Они выскочили на вершину холма. На дальнем склоне Дюк увидел победителя, уходящего спокойным галопом. Он крикнул ему вслед, вызывая на поединок, но замаскированный юноша, обернувшись, вместо того чтобы подождать, пока соперник приблизится, пришпорил коня и перешел на полный галоп.

Дюк заскрипел зубами, корчась в агонии дикого унижения. Он все понял. Этот отважный боец не хотел калечить неловкого деревенского дубину. Поэтому он и бежит, вместо того чтобы принять вызов: ему просто не хочется убивать этого кретина на здоровенном сивом жеребце!

А как весело он будет рассказывать там, в пещере, этому чертову старику о забавном приключении! И потому Дюк не имеет права позволить парню добраться до старой седой лисы, что командует всей этой бандой. Нет, этот парнишка должен погибнуть здесь, среди скал, ставших свидетелями унизительного поражения Дюка. Чуть не взвыв от злости, Дюк выпрямился в седле. Когда парень появится на вершине следующего холма, он сделает несколько выстрелов поверх его головы и тем самым заставит повернуться и вступить во второй поединок. А как только он повернется!.. — Дюк опять скрипнул зубами, на этот раз от радости.

Но, поднявшись на вершину холма, он увидел перед собой только глупых коров хиллфордской породы, лениво поднимающих рогатые головы и тупо взирающих на него. Похоже, юный всадник провалился сквозь землю, и Джон Морроу, впавший в полнейшую прострацию, остановил своего коня.

И ничего другого ему не оставалось, как только смириться с поражением, проглотить обиду и вернуться назад, на ранчо. Ах, ах! Как он был зол, когда развернул Понедельника и печально покинул ристалище, на котором впервые в жизни потерпел серьезное поражение!

20. УБИЙСТВО

Поражение и унижение смягчают характер некоторых людей, но Дюка обуяло бешенство. Он прискакал на ранчо в том состоянии, в котором не останавливаются даже перед убийством. Мало того — бедняга Липер, вместо того чтобы бежать впереди Понедельника, жалостно трусил позади жеребца и даже не удосужился рвануться за расхрабрившимся зайцем, перебежавшим ему дорогу.

На территорию ранчо они въезжали в полной тишине. Дюк расседлал Понедельника и завел его в стойло. Тяжело ступая, сам направился в дом и принялся громким голосом звать хозяина. Уильям Гатри немедленно спустился вниз и, заметив на голове своего нового помощника окровавленную повязку, принялся громко причитать.

— Мне некогда разговаривать, — отрезал Дюк. — Я хочу только сказать: если вы собираетесь в город и если вам нужен попутчик-телохранитель, я готов отправиться с вами. Завтра я предполагаю вплотную заняться одним дельцем, так что не хочу терять время на этом ранчо. Там, в горах, кое-что следует привести в порядок, и я займусь этим, черт возьми!

Он повернулся и вышел из дома, чуть не столкнувшись со Стивом Гатри. Стив, углядев его перевязанную голову, замер от удивления. Но вскоре его удивление перешло в гаденькую удовлетворенную улыбку.

— Я был уверен, — произнес он, — что вы ищете кого-нибудь, чтобы подраться. И вот, похоже, вы нашли достойного партнера!

Дюк заколебался. Он почувствовал, как что-то горячее и злое подступает к самому его сердцу и дает команду правой руке, заставляя ее мышцы напрячься. Взгляд его зафиксировался да подбородке Стива, но он не ударил. Вместо этого улыбнулся и тронулся дальше, но услышал обращенный к нему голос Стива и опять остановился.

— И чем вы думаете теперь заняться в первую очередь? — спросил его Стив.

— Отправлюсь с дядюшкой Биллом в город, — ответил Дюк. — В течение нескольких дней я не смогу исполнять обязанности телохранителя здесь, на ранчо. У меня слишком много дел там! — И он махнул рукой в Сторону Черных гор.

Ему показалось, что Стив как-то странно задумался. Издевательская ухмылка исчезла с его лица, он молча отвернулся и пошел восвояси.

Некоторое время спустя Дюк опять был в седле. Рядом с ним, тоже верхом, был Уильям Гатри. Легкой рысью они направились в сторону Хвилер-Сити. Ранчер ни о чем не расспрашивал Дюка. Он молча согласился с решением телохранителя заняться другими делами. По дороге они разговаривали совсем о других вещах — о том, о чем обычно болтали городские жители. Старик был доволен, что покидает ранчо, и не очень-то старался скрыть это.

— Если он может, несмотря на всех моих ковбоев, проникнуть на мое ранчо и стрелять в меня, — вдруг обратился он к Дюку, — то что помешает ему приехать в Хвилер-Сити и пристрелить меня там?

— Ваши люди на ранчо не стоят и ломаного гроша, — заметил Дюк. — У вас там пятнадцать человек, кроме Стива, но ни один из них не в состоянии защитить вас. Мистер Гатри, меня интересует, почему Стив нанимает таких людей в момент, когда вам нужны настоящие ребята, способные работать на вас как следует?

Ранчер кивнул головой и пожал плечами.

— Я больше не в состоянии ломать над этим голову и расстраиваться, — произнес он. — Стив в последнее время достаточно хорошо вел дела. Я не вникаю в каждую мелочь, в детали, но дела, мне кажется, по-прежнему идут неплохо. Вот и пусть он с сегодняшнего дня занимается всем хозяйством, пусть голова болит у него. Того, что я заработал, мне вполне хватит. Мне хватит средств, чтобы как следует отдохнуть, до самой смерти! — Он тайком улыбнулся, вытащив бумажник. — Дюк, когда я только-только начал дело, — продолжил он, — у меня почти ничего не было. Здесь, в этом бумажнике, теперь у меня восемь сотен наличными, на карманные расходы. Когда я начал работать самостоятельно, весь мой капитал не превышал семисот долларов. До вашего рождения это была куча денег! За три года я заработал достаточно, чтобы прикупить это ранчо. И сейчас мне вполне хватит даже восьми наличных сотен, чтобы спокойно прожить остаток жизни не работая. Я не хочу жить там, в долине, пока этот вонючий подонок с Черных гор шляется вокруг ранчо, приглядываясь к моему скальпу. Разве я не прав?

Дюк согласился.

— Да и вы, Дюк, — продолжил ласковым голосом ранчер. — Нет больше нужды лезть в горы и подставлять себя под пули этой сволочи. Вам здесь не очень повезло. Кто знает, может, в дальнейшем вам повезет больше и вы вернетесь с гор живым и здоровым и расскажете мне, что вам довелось пережить. Но, должен сказать, сынок, вы меня заинтересовали. Вам сейчас надо хвататься за первую же возможность и посвятить себя честному труду.

— К сожалению, сэр, в настоящий момент это невозможно. Сперва я должен доказать людям, что действительно встал на сторону закона.

— И вы хотите добиться этой цели, упрямо противопоставляя себя шайке гнусных бандитов? Нет, Дюк, доказать это жителям города вы сможете только тяжким трудом.

— Труд у меня в жизненных планах помечен вторым пунктом.

— Вы хотите сказать, что все-таки решились вернуться к мирной и спокойной жизни? Что же вас толкнуло на этот подвиг?

— А вы не догадываетесь?

— Ну, чаще всего это случается, когда молодой человек встречает девушку, способную создать настоящий семейный очаг.

— Гатри, — произнес Дюк, — со мной случилась та же история, что и с другими молодыми людьми!

— Та же история? — Ранчер запрокинул голову и радостно захохотал. — Серьезно, меня это очень радует, — Продолжил он. — Вот вам моя рука, Дюк. От всей души желаю вам счастья.

И когда Гатри сжал ладонь Дюка в своей, его потряс тяжелый удар. Он зашатался в седле и упал головой на холку лошади, струя алой крови хлынула из груди на руки Дюку. Потом он тяжело рухнул на землю. Эхо выстрела все еще раздавалось в горах.

Джон Морроу поднял голову и с ужасом посмотрел на скалы. Он исторг из своей груди вопль бешенства, бросил коня в полный галоп в том направлении, откуда грянул выстрел. Вскоре он уже продирался сквозь заросли красного дерева на холм, откуда надеялся рассмотреть укрытие убийцы.

Но на гребнях многочисленных вершин невозмутимо рос густой молодой кустарник, достигавший ростом плеча взрослого человека. Дальше стеной поднимался частый лес, уходящий в ближайшую долину. Дюк попробовал как следует осмотреть ближайшие кусты, но его неопытный глаз не сумел отыскать ни одного следа — ни лошади, ни человека. Никто не пробирался с шумом сквозь низкие коренастые деревца. И вдруг ему пришло в голову, что пуля могла войти в тело Гатри, не задев жизненно важных органов. Л вдруг ранчер жив?

Бешеным галопом он рванул назад, спешился и опустился на колени перед жертвой. Было совершенно очевидно, что пуля, пройдя сквозь несчастное тело Гатри, унесла с собой и его жизнь. Он ни на миллиметр не сдвинулся после того, как рухнул с коня.

С болью в душе Дюк выпрямился во весь рост. Далеко по дороге, ведущей в долину, все сильнее уменьшаясь в размерах, мчался испуганный конь бедняги Гатри. Он вернется на ранчо, и его возвращение вызовет подозрение у ковбоев. Естественно, они не замедлят отправиться в путь, чтобы выяснить, что произошло. Они тронутся по дороге на Хвилер-Сити, обнаружат тело, позаботятся о нем и вернутся на ранчо. За это время жернова истины, перемалывающие зерна фактов, могут совершить не один оборот, и Дюк должен запустить эту мельницу как можно скорее. Поскольку он был очень неважным следопытом и не смог сразу напасть на след убийцы, Дюк решил незамедлительно отправиться в Хвилер-Сити, где было много толковых мужчин, способных на резвых конях без промедления прочесать окрестности. И он тронулся в сторону города, покачиваясь в седле в такт свободного я легкого бега Понедельника.

Да, это было слишком тяжелым испытанием для молодого человека двадцати одного года от роду. Когда в долине меж холмов наконец показался Хвилер-Сити, Дюк уже был спокоен. Вступив в город, он направился прямо к дому шерифа. Там он вытащил из кобуры револьвер и с силой ударил его рукояткой по столбу веранды. В дверях моментально показался шериф, незамедлительно испустивший восклицание, обнаружив перед собой Дюка с револьвером в руке.

Морроу печально улыбнулся и опустил кольт в кобуру.

— Шериф, — грустно произнес он, — случилась большая беда. Билл Гатри убит в тот момент, когда он рядом со мной ехал в Хвилер-Сити.

— Ехал с вами? — воскликнул шериф явно прокурорским тоном.

— Ехал рядом со мной, — подчеркнул Дюк. — Его свалили пулей из дальнобойного ружья. Я отведу вас туда, на это место, и тоже приму участие в облаве на этого подлеца!

Шериф озабоченно посмотрел па него, как будто собирался немедленно разобраться во всем и, не сходя с места, добраться до истины.

— Идите к доктору Моргану, и пусть он сначала как следует перевяжет вам голову, — сказал он. — Нам некуда спешить. Не меньше часа потребуется на то, чтобы организовать облаву. Лучше не спеша начать, чтобы поскорее кончить. Но, Дюк, я действительно рад, что в этом деле мы будем работать плечом к плечу!

21. ОБВИНЕНИЕ СТИВА ГАТРИ

Последняя фраза произвела весьма бледное впечатление на Джона Морроу. Он прекрасно знал, что добрый шериф ждет не дождется подходящего момента, чтобы схватить бывшего каторжника и при первой же возможности свалить всю вину на него. Он знал, что весь город выступит против него, лишь бы освободиться раз и навсегда от этого типа, если хоть тень подозрения падет на него. Помрачнев, Дюк отправился в гостиницу.

Он игнорировал совет шерифа Тома Аньена сразу же навестить доктора Моргана. Вместо этого он отвел сначала Понедельника в конюшню за гостиницей. Там он проследил, чтобы сивого как следует накормили и обиходили. Дюк отметил, что Понедельника поставили за единственной перегородкой в конюшне, и только тогда он направился к доктору Моргану.

Он нашел его в гостинице. Доктор всю ночь провел на коне, возвращаясь с дальнего ранчо, где помогал явиться на свет Божий новой жизни; вернувшись в Хвилер-Сити, он забылся тяжелым и крепким сном. Сейчас его едва удалось растолкать. Разлепив глаза, он увидел Дюка и моментально пришел в себя. В течение каких-нибудь десяти секунд он задал Дюку множество вопросов, успев, однако, в тот же срок поменять на его голове повязку. Естественно, что ответы на скорострельные вопросы были весьма краткими, односложными. И, ощущая необходимость говорить без перерыва, чтобы глаза вновь не сомкнулись от усталости, доктор принялся болтать о событиях, которые разворачивались на улице.

— В город будто бомбу бросили, — откомментировал он. — Кажется, это вы принесли дурные вести? Нет, нет, ничего не говорите, представим, что вы немой. И не пытайтесь объясняться со мной с помощью знаков. Вот старый Том Аньен на своем боевом коне, на своем гнедом.

— А не конь ли это Грефтона?

— Точно, его. Да, в этих краях нет лошадки, равной этой!

— Кроме одного жеребца, — сказал Дюк, имея в виду своего длинноногого сивку.

— Неужто? А вот Том Аньен останавливает Джерри Мафферти и сыновей Ньютона. Они так нахохлились, словно курицы над горстью кукурузных зерен. Что же все-таки происходит, Дюк?

— Билл Гатри убит в тот момент, когда ехал рядом со мной в город.

— Когда вы… — произнес с отчаянием доктор.

— Вы думаете, я мог это сделать? — прорычал Дюк. — Это сделал человек с ружьем. Я попытался схватить его, но не сумел обнаружить след. Поэтому я и прибыл в город, чтобы сообщить шерифу и отправиться на поиски вместе с ним.

— А вот в облаке пыли проскакал Стив Гатри! — воскликнул доктор. — Похоже, он примчался издалека и всю дорогу несся словно очумелый. Наверняка он загнал свою кобылу!

— Стив в городе?

— И наверняка привез новости!

— Конечно. Конь вернулся на ранчо без седока, а он скачет в город, болтая неизвестно что…

— А вон там уже собралась целая толпа, — продолжил доктор, заканчивая перевязку. — И шериф с молодым Гатри в центре этой толпы!

Гул кучки людей, собравшихся на улице, перекрывал мощный шерифов голос:

— Эй, доктор Морган, Морроу все еще у вас в комнате?

— Да, здесь! — крикнул доктор и спросил, обернувшись к пациенту: — Так хорошо, сынок, не мешает?

— Отлично, — ответил Дюк, медленно поднимаясь со стула и разминая руки и ноги.

Тут на лестнице раздался громкий топот, и в открытую дверь он увидел шерифа, поднимающегося по лестнице с ужасным выражением на лице. Будь обстоятельства иными, Дюк не стал бы задаваться вопросами и ничего бы не пытался предпринять, пока ситуация не прояснится, но теперь страшные сомнения охватили его. Заметив, что за шерифом поспешает еще добрая дюжина вооруженных людей, он бросился к дверям докторовой комнаты и столкнулся лицом к лицу с Томом Аньеном.

Увидев безумное лицо и сверкающие строгие глаза, Дюк понял, что его ожидает опасность, и притом очень серьезная.

— Дюк, — произнес шериф, — вы должны следовать за мной. Идите…

Произнося эти слова, он взялся за револьвер и вытащил его из кобуры, но Дюк не стал стрелять. Он просто ударил. Правый кулак опустился прямо в лицо Тома Аньена. Шериф отшатнулся, ударился о перила и обрушился с лестницы вместе с ними и следовавшими по пятам гражданами. Вслед за ними, словно костяшки домино, покатились другие, вооруженные и просто любопытные жители города, спешившие продемонстрировать свое рвение во время ареста человека, от которого все они страстно желали избавиться.

Этот удар вывел из строя Тома Аньена, но внезапно с разных сторон подскочили люди с револьверами в руках. Дюк захлопнул дверь и запер ее на ключ в тот самый миг, когда плечи преследователей в первый раз с силой налегли на нее. Тогда он демонстративно выстрелил в верхнюю филенку, желая отогнать от нее ретивых граждан. И в самом деле, в ответ на его выстрел из коридора грянул хор голосов, полных негодования, выкрикивающих грязные ругательства. Но попытки высадить дверь прекратились.

На ругань Дюк внимания не обращал. Он вовремя обернулся, чтобы заметить доброго доктора, вытаскивающего из-под матраца здоровенный револьвер.

— Бросьте, доктор! — крикнул Дюк страшным голосом.

Доктор бросил револьвер и, ужасно взволновавшись, повернулся к своему пациенту:

— Вы мерзкая, испорченная крыса!

Дюк с любопытством посмотрел на него. Да, именно так все добропорядочные граждане Хвилер-Сити относились к нему. Следовательно, все они были готовы незамедлительно вонзить зубы в его тело, воспользовавшись первым попавшимся поводом. Вот, пожалуйста: доктор, который только что заботливо перевязывал его раны, мгновенно превратился в озлобленного человечка, исполненного гнева и презрения, готового чуть ли не с голыми руками броситься на Дюка, вооруженного кольтом. И не только любопытство, но и сожаление можно было прочитать во взгляде Дюка.

— Стойте спокойно и не дергайтесь, — предупредил он доктора. — А я послушаю, что там против меня замышляют.

— Дюк! — раздался в коридоре громкий голос шерифа. — Вы в наших руках, так что спокойно выходите и сдавайтесь!

— Я хочу слышать, в чем вы обвиняете меня, — ответил Дюк. — Шериф, в чем я провинился на этот раз?

— Вы убили Билла Гатри и ограбили его! — крикнул шериф.

— Это ложь, чудовищная ложь!

— Сюда прискакал Стив и рассказал, что он видел собственными глазами. Он нашел своего дядю мертвым на дороге, ведущей в город. Бумажника при нем не было. Дюк, теперь вы не проведете нас, как в прошлый раз! Дюк, открывайте дверь и сдавайтесь! Или, может, вы хотите, чтобы мы заморили вас голодом, как крысу?

— У меня за спиной стоит симпатичный толстячок, который составит мне компанию, пока я буду подыхать от голода, — рассмеялся Дюк. — Делайте что угодно, но я не открою дверь.

Раздался рев множества глоток.

— Ребята, не обращайте на меня внимания, действуйте! — выкрикнул сердито доктор. — Да я готов десять раз умереть, лишь бы точно знать, что этот бешеный шакал предстанет перед судом!

Снаружи послышался одобрительный гул.

— Наш старый добрый доктор! — воскликнул шериф. — Если с вас хоть волос упадет, мы этого парнишку разрежем на мелкие кусочки, будьте покойны!

И опять снаружи раздался гул одобрения.

— Погодите немного! — крикнул Дюк. — Что свидетельствует против меня, кроме слов Стива Гатри? Ведь он только предполагает, что все произошло именно так.

— Вы не сдаетесь нам! — это заорал сам Стив Гатри. — И это более чем достаточное доказательство!

— Да, да, это и есть самое настоящее доказательство! — загудели голоса в коридоре и на улице. — Сдавайтесь, Дюк! Вы все равно проиграли!

— Мне некуда торопиться, — холодно ответил Дюк. — Мне надо поразмыслить немного над всем этим. Но имейте в виду, я внимательно слежу за дверью!

Он махнул револьвером в сторону доктора:

— В этой сумке ваши инструменты?

— Да, и что же? Вам, подлецу, потребовался скальпель, чтобы перерезать мне горло? Да?

— Возьмите их. Может, они еще потребуются сегодня. Поднимитесь на подоконник. Оттуда спуститесь на крышу веранды, а с нее уж как-нибудь спрыгните на землю.

— Вы это серьезно? Вы отпускаете меня на свободу, Дюк? — не поверил доктор.

— Похоже, именно этого я от вас и добиваюсь. Ступайте, мне надо побыть одному.

Доктор был страшно удивлен, однако собрал инструменты и приблизился к окну.

— Может быть, я составил неверное мнение о вас, сынок, — сказал он. — Я был совершенно уверен в том, что вы будете держать меня здесь как заложника. Но, ради Бога, умоляю вас, Дюк, скажите мне правду! Это вы совершили подлое убийство или же вы невиновны?

— Я невиновен, — ответил Дюк.

— Боже мой, я уже почти верю вам! Тогда сдайтесь, сынок, сдайтесь! Закон никогда не ошибается! Если вы не виноваты, он защитит вас. У меня есть деньги, и мы наймем хорошего адвоката, он будет у вас, я обещаю! Я прямо так и вижу…

— Может, некоторые люди и находятся под покровительством закона, — прервал его Дюк, — но мне в Хвилер-Сити нечего ожидать праведного суда. Здесь пытались повесить меня за убийство Мартина. Сейчас меня обвиняют в том, что я застрелил немощного старика, который нанял меня на службу телохранителем! Есть в этом хоть доля здравого смысла, а, доктор? Разве хоть раз за всю свою жизнь я связывался с человеком, у которого не было ни одного шанса победить меня? Хоть раз в жизни я ударил хоть одного старика? Был ли хоть один случай, когда я выхватывал револьвер, лишив противника возможности сделать то же самое в то же время?

Доктор, принимая все эти протесты, закивал головой в знак согласия.

— Это звучит совершенно искренно, — пробормотал он. — Выйдите и повторите все это людям в коридоре. Они поверят вам. Ваша искренность подействует на них!

— Они повесят меня, — возразил Дюк. — Они повесят меня, не дожидаясь, пока я открою рот. Уходите, доктор.

— Джон, — произнес доктор, — я тут погорячился и наболтал лишнего…

— Я обо всем забью, доктор. Все в полном порядке, док!

Они пожали друг другу руки. Доктор был сильно растроган.

— Это дело просто необходимо решить в течение часа, не позже. Я ухожу, чтобы показать им Дюка с той стороны, с какой они его совершенно не знают!

— Спасибо, док. Но не успеют пролететь эти шестьдесят минут, и вы услышите обо мне столько ужасных вещей, что у вас голова кругом пойдет. С Богом, доктор!

22. ПОБЕГ И ПОГОНЯ

Оглушительные восторженные крики раздались на улице, когда там появился доктор. Дюк видел, как на противоположной стороне улицы людивысовываются из окон и рукоплещут герою. Потом наступила тишина. Присев у подоконника, Дюк слышал, как доктор красноречиво расписывает человека, осажденного в номере гостиницы вооруженной толпой.

Но, когда он завершил свою пламенную речь требованием обеспечить Дюку справедливое обхождение при разборе дела, его голос перекрыли негодующие вопли.

— Доктор, он разыграл перед вами настоящий театр! — убежденно орали люди. — Он хотел, чтобы именно вы заступились за него перед нами. Он только потому и отпустил вас, что сумел нафаршировать вашу голову сентиментальными байками, которым грош цена…

Доктор пытался протестовать трагическим голосом, но девятый вал негодования полностью заглушил его слова, и Дюк, присевший на корточки у подоконника, согласно кивал головой, потому что не ошибся в своих предположениях. И вдруг пуля, пробив тонкую деревянную стенку, пронеслась в каком-нибудь дюйме от его головы и впилась в противоположную стенку. Его заметил один из тех мужчин, что торчали в окнах напротив.

Он отступил в центр комнаты, где и сел на пол, скрестив ноги. Ему предстояло продержаться здесь длинный день, вечер и ночь. Со своего места он прекрасно слышал, как перед гостиницей собирается все больше людей. Возбуждающее известие о трагических событиях уже давно перешагнуло границы городка. Слетелись обитатели ближних ранчо и переполнили город. Со всех сторон сотни глаз были обращены на гостиницу. Руки, сжимавшие тысячи ружей, ждали, когда их стиснут в знак благодарности за ликвидацию гнусного преступника Джона Морроу.

Дюк стащил с кровати матрац, расстелил его посреди комнаты и прилег. Вряд ли кто отважится напасть на него уже в первые часы долгой осады. Он закрыл глаза и погрузился в глубокий сон. Не в первый раз случалось ему дремать в минуты смертельной опасности. Он отлично знал, что подсознание бодрствует и готово немедленно поднять его в случае опасности, если кто-то попытается неожиданно высадить дверь или проникнуть в комнату через окно.

Когда он проснулся, на улице было уже темно. Он проспал остаток дня и весь вечер. Дюк достал часы и посмотрел на циферблат, повернув его в сторону только что взошедшей луны. Был час пополуночи. Это выглядело невероятным, но он проспал не меньше семи-восьми часов. Сейчас он был свеж, полон сил — словом, был готов к самой отчаянной борьбе за жизнь. Он едва ощущал последствия раны, которая днем раньше свалила его в Черных горах.

Дюк на четвереньках подобрался к окну и тихо, словно тень, выглянул на улицу. Не было никакого сомнения в том, что граждане Хвилер-Сити восприняли игру совершенно серьезно. Под крышей веранды не умолкали сдержанные, но гневные голоса. На крыше противоположного дома рядом с очертаниями дымохода виднелась тень человека с ружьем в руках. Естественно, много еще было таких бдительных стражей, которых он просто не мог заметить, потому что они попрятались по окрестным ямам и канавам. Первая его надежда — на быстрые ноги — растаяла, словно мыльный пузырь на ярком солнце. Он рассчитывал, что сумеет пробиться на улицу через окно и быстрым, неожиданным рывком обретет в предрассветные часы свободу.

Теперь он убедился, что на любой скорости не сумеет уйти от огромного количества опытных стрелков. Люди, бьющие белку в прыжке с дерева на дерево, без особого труда сумеют изрешетить взрослого человека, бегущего в свете полной луны. Так что окно, как направление побега, полностью исключалось.

Но что-то следовало предпринять уже нынешней ночью. Его уже начинала мучить жажда, рана опять разболелась, а через двадцать четыре часа дела будут обстоять еще серьезнее: он ослабеет еще больше, и трудно будет сделать решительный шаг к свободе.

Следовало найти другой выход. Он мог пробить одну из двух внутренних стен номера, мог выломать пол или потолок. Конечно, глупо рассчитывать на двери, потому что в коридоре не смолкали голоса стражников, неутомимо прохаживавшихся взад и вперед.

Дюк внимательно осмотрел стены и потолок. Возможность прорваться в этом направлении была ничтожна. Тем более что в соседних двух номерах наверняка сидели вооруженные люди. Конечно, охотники за преступником расположились этажом выше и этажом ниже — уж чего-чего, а желающих подстрелить такую дичь в Хвилер-Сити было более чем достаточно, тем более что стрелять пришлось бы во имя закона и правопорядка!

Вдруг его осенила прекрасная идея, и он бодро подобрался к дверям. Мысль об этом просто не могла прийти ему в голову раньше именно потому, что об этом даже не хотелось думать. Наверняка точно так же думали и сторожа и потому выставили пост напротив дверей, скорее всего, просто так, на всякий случай, — только сумасшедшему могла прийти в голову идея просто открыть дверь и выйти.

Дюк попробовал повернуть ключ. Замок был либо совсем новый, либо его недавно смазывали, и язычок абсолютно бесшумно вернулся в исходное положение. Он выпрямился, затянул потуже пояс и собрался было снять ботинки, но в последний момент передумал, сочтя это ненужной роскошью: если удастся пробиться наружу, то они понадобятся ему на улице, чтобы защитить ноги от острых каменьев.

И тогда он вытащил револьвер из кобуры, положил ладонь на дверную ручку, повернул ее — очень, очень медленно! Он понимал: не исключено, что именно в этот момент несколько пар глаз уставились на шевельнувшуюся ручку и люди с той стороны, словно голодные волки, ждут, когда откроется дверь и на пороге появится желанная добыча. Шаги охранников стихли в глубине коридора.

Дюк подождал, пока они снова приблизятся к двери. Он слышал их, слышал, как смачно зевает часовой, и тут распахнул дверь — не резко, а спокойно, будто створка отошла под легким порывом сквозняка. Сторож с удивлением повернулся и попытался выхватить револьвер. В это мгновение Дюк хватил его своей крепкой рукой. Тяжелая рукоятка кольта опустилась на голову, и незадачливый страж рухнул на пол, а Дюк вышел из номера.

На ступенях лестницы он заметил кучку людей, присевших отдохнуть и поболтать. В их руках блестели револьверы. Да, и на лестничной площадке они поставили часового, тоже здорового парня, и никто из этих людей даже не задремал, несмотря на столь позднее время!

Все произошло в мгновение ока. Дюк, словно испуганный заяц, уже несся вниз по лестнице. Прогремело несколько выстрелов. Он почувствовал, как пуля оцарапала кожу на голове, вторая аккуратно срезала повязку, заботливо наложенную доктором. Но он целым и невредимым добрался до поворота, на полной скорости прошел его и не снижая темпа побежал в самый конец коридора.

В результате неожиданного рывка он получил фору, причем не только в расстоянии, отделявшем его от попавшей впросак охраны. Ему психологически помогал уже сам тот факт, что он бежит, а его преследователям еще только предстоит вскочить на ноги, преодолеть несколько ступенек, на которых они сидели, и только тогда начнется настоящее движение. Но в то же время им надо было всего-навсего добраться до поворота коридора, и тогда они смогут открыть огонь на поражение, а ему надо добежать до самого конца, до широко распахнутого окна в самом конце коридора.

Мало того, своими криками и стрельбой они переполошили весь дом, люди рванулись в гостиницу, и теперь в каждом ее закутке звучали враждебные мужские голоса. Дюк понимал, что шансы его невелики, примерно один к двадцати. Он добрался до окна в конце коридора. Нет, его шансы вряд ли были выше, чем один к пятистам!

Под его ногами была пропасть. При первых тревожных звуках двор гостиницы наполнился людьми, многие из них уже вскарабкались на лошадей и были готовы мчаться за мерзким преступником. Предположим, что он удержится на ногах после прыжка и не сломает себе ни руку, ни ногу и не потеряет сознания от сильного удара о землю. Ну и на что же ему оставалось надеяться после этого? Как он сумеет выбраться из этой разъяренной толпы пеших и всадников?

Он схватился за косяк окна в тот момент, когда за спиной раздался отчаянный визг передового преследователя, достигшего наконец угла коридора. Дюк услышал револьверный выстрел, и пуля впилась в стену совсем рядом с ним. Дюк прыгнул. Нет, не зря он так долго — Целых несколько секунд! — стоял на подоконнике. Он ждал, когда люди внизу, во дворе, заметят его и вытащат револьверы. Он ждал, когда кто-нибудь из них подъедет поближе, под самое окно. И в этот момент он отпустил руки, оттолкнулся от подоконника и прыгнул.

Коленями он ударил всадника в спину. Тот, оглушенный ударом, свалился на землю, словно мешок. Дюк рухнул вместе с ним, но тут же вскочил на ноги. Именно это и было необходимо Дюку: ошеломить противника первым ударом, не дать ему прийти в себя, вырваться из кутерьмы, царящей во дворе гостиницы.

Он вскочил на коня и прижался к его боку всем телом, как кошка, спускаясь с большой высоты, всем телом прижимается к стволу дерева. Одной рукой он ухватился за богатую гриву, другой судорожно вцепился в луку седла, после чего перебросил ногу через хребет животного, немного позади седла.

Началась стрельба. Страх подбодрил коня; маленький мустанг рванул прямо сквозь толпу, и люди едва успевали отскакивать от него. Что же касается стрелков, размахивающих револьверами, то у них было больше шансов подстрелить бекаса в прихотливом порхающем полете, чем попасть в страшноватый призрак, мчащийся в тени домов и упорно не желающий вылезать на залитую лунным светом середину улицы.

Свернув за угол и добравшись до Главной улицы, Дюк осмотрелся и обнаружил перед гостиницей с десяток мужчин, взбирающихся в седла. Улица была битком набита всадниками. Все они рвались в погоню. Они могли прошить его насквозь двадцатью пулями, но стрелять не решались, потому что с другой стороны улицы выступили в погоню примерно пятьдесят всадников, и вдобавок ко всему земля ходуном ходила от топота копыт, воздух сотрясали ругательства и звон боевой сбруи. Это были действительно храбрые мужчины, и, будь у них достаточно патронов, они перестреляли бы не один десяток таких дюков. Но если бы они открыли огонь сейчас, то первыми жертвами стали бы их товарищи, занявшие боевую позицию на противоположной стороне улицы.

Дюк моментально оцепил всю выгоду своего положения и, улыбнувшись, взялся за уздечку. Усевшись поудобнее в седле, он резко послал мустанга прямо в коридор между двумя шеренгами отважных бойцов. Не ожидавшая такого поворота событий, передовая волна погони сбилась в темноте с пути, а Дюк, развернувшись на сто восемьдесят градусов, пролетел по всей Главной улице города и растворился на дороге, ведущей в Черные горы.

Группа отважных всадников бросилась за ним в погоню. Но Дюк выиграл время и оставил позади преследователей, причем лучших из них.

23. БАНДИТ ПРИХОДИТ НА ПОМОЩЬ

Интересно, выросли его шансы на спасение или нет? Эта мысль занимала Джона Морроу, когда он несся на маленьком мустанге в ночь. Еще пару минут тому назад шансы эти выглядели как один к пятистам. А сейчас? Ах, был бы под ним не этот конек, а его любимый Понедельник! Славно бы он тогда поиздевался над ними! В минуту оторвался бы на расстояние по меньшей мере револьверного выстрела, а там, в призрачном лунном свете, — ищи ветра!

Впрочем, и теперь чем глубже он врезался в ночь, подбадривая мустанга шпорами, тем выше поднимались шансы на спасение. Но после пяти минут отчаянной скачки Дюк понял, что он, несмотря ни на что, проиграл. Перед ним простиралась бескрайняя равнина, и негде было скрыться от погони. Он не мог затаиться и перехитрить преследователей. Его спасение в горах, но, пока он достигнет их отрогов, означающих жизнь, погоня настигнет беглеца на этой чертовой плоской равнине и растопчет его.

Дюк еще раз оглянулся на преследователей. Малыш мустанг напрягался, вкладывая все свои силы в отчаянный галоп, в то время как крупные кони граждан Хвилер-Сити шли ровной, спокойной рысью. Кроме того, было похоже, что в погоню ударилось все наличное население города. Самые медленные лошади размещались в центре погони, а самые быстрые, заняв фланги, вырывались все дальше вперед. Растянувшись цепью, погоня явно намеревалась взять Дюка в кольцо. Деваться ему было совершенно некуда, и потому преследователи не особенно спешили. Даже самые отчаянные всадники не хотели отрываться от общей массы, потому что первый, кто приблизился бы к Дюку на расстояние выстрела, слетел бы с коня с пулей в башке. Так что славные граждане старались держаться лавой, постоянно меняясь местами и не вырываясь особенно вперед.

Легкая дымка, затянувшая было луну, растаяла под напором все усиливающегося ветра. Равнину залил яркий лунный свет, и его сияние болью отозвалось в душе Дюка. Полный месяц словно протер глаза, чтобы получше рассмотреть сцену расставания нашего героя с жизнью.

И вдруг, не веря глазам своим, которые были уже готовы залиться слезами прощания с миром, Дюк увидел далеко перед собой всадника на сивом жеребце, пересекающего дорогу. Расстояние между ними было еще очень велико, но не было никакого сомнения в том, что он встанет точно на пути Дюка.

Еще раз оглянувшись на толпу преследователей, Дюк заколебался. Он мог бы сейчас развернуть коня, выхватить оба револьвера и броситься на дугу погони, сея вокруг себя смерть. Они наверняка сочли бы его. убийцей, несмотря на то что сами вынуждали Дюка на это, и он показал бы им, на что способен, загубив в одном бою столько голов, сколько не удавалось снять за всю карьеру даже самому отчаянному наемному убийце.

Мустанг потихоньку замедлял бег, угадав, видимо, мысли временного хозяина. Но Дюк передумал. Пусть их скачут! Они ведь трусы и сами прекрасно понимают это, потому что смелые люди давным-давно пришпорили бы своих коней и догнали ускользающую из рук добычу, во всяком случае, вступили бы с беглецом в честный, открытый бой. Они ведь трусы, а тот всадник, что старался перерезать ему дорогу, был отважный человек, это был герой, желающий попытать счастья. Дюк, со всей серьезностью признав этот факт, опять пришпорил коня и повернул его так, чтобы у одинокого всадника не было сомнений — он скачет ему навстречу.

Они сближались на огромной скорости, и несущаяся за Джоном Морроу погоня обезумела от возбуждения. Всадники, идущие на флангах, пришпорили коней, готовясь взять беглеца в кольцо и свершить наконец убийство. Громкими воплями они старались предупредить одинокого всадника на сивом коне, чтобы тот не слишком спешил, чтобы не подставлял себя под пули преступника, пытаясь совершить в одиночку то, что собиралась сделать вся эта разъяренная толпа. Но тот безостановочно мчался навстречу Дюку.

Сейчас, когда он приблизился почти вплотную, Дюк внезапно заметил странную вещь — гордый одинокий всадник исчез! Но тут же он объявился вновь — и уже па другом коне: просто трудно было рассмотреть в ярком, но неверном лунном свете, что, оседлав сивого, таинственный незнакомец вел на поводу другую лошадь. Дюк уставился на это чудо, не веря глазам своим. Да, все было именно так. Странный всадник скакал поначалу во весь опор на сивом, а другая лошадь шла бок о бок с ним, но — в глубокой черной тени, почти непроглядной, как это бывает в полнолуние.

Навстречу Дюку на пегой лошади, держа в поводу сивого, скакал красивый парень. Его стройное тело гибко покачивалось в седле в такт лошадиному скоку.

Что все это значило? Что собирался предпринять неизвестный герой? Дюк, у которого голова закружилась от калейдоскопа совершенно невероятных событий, нашел весьма странное объяснение его поступку: этот чертов грабитель убил Билла Гатри выстрелом с большого расстояния, но, узнав о том, что в смерти ранчера обвинили ни в чем не повинного человека, решил спасти жертву и с этой целью оседлал его сивого жеребца. И в самом деле, навстречу Дюку несравненным галопом мчался оседланный Понедельник, и в этом не было никакого сомнения!

Да наплевать на любое объяснение странного происшествия, черт с ним! Дюк воздел к небу обе руки и радостным индейским воплем потряс равнину, отчего маленький мустанг чуть ли не удвоил скорость. Люди из погони, видимо, тоже догадались, что одинокий всадник появился не для того, чтобы перехватить Дюка, а чтобы спасти ему жизнь, и еще сильнее пришпорили своих коней. И с полтысячи всадников, под аккомпанемент бешеных криков и визга, рванулись в отчаянии за добычей, которую они могли достать еще за три мили до этого места, если бы не осторожничали и не тянули время. Какая досада охватила их! И какие неприятности ожидают шерифа Тома Аньена, если он и в этот раз упустит возможность рассчитаться с этим проклятым каторжником!

Дюк стремительно приближался к незнакомому всаднику, который тоже неустанно подгонял своего пегого вперед. Наконец все сомнения рассеялись: верхнюю часть лица незнакомца скрывала все та же маска; подняв правую руку, он давал Дюку понять, что приближается к нему с добрыми намерениями.

Мгновение спустя они скакали бок о бок. Незнакомец развернулся так, что между его пегим и мустангом оказался Дюков сивко. Понедельник громким ржанием приветствовал хозяина. Через две секунды Дюк уже был в седле своего любимца.

Какая громадная разница! Стоило только чуть-чуть отпустить узду, как Понедельник прямо-таки полетел по ровной дороге. Пусть теперь эти гордые всадники на племенных жеребцах попробуют достать его! Пусть они попробуют хоть немного сократить расстояние, все больше и больше увеличивающееся между ними! Понедельник, словно играючи, с каждым шагом выигрывал у них не меньше фута расстояния. Крик отчаяния и жестокого разочарования вырвался из пяти сотен луженых глоток преследователей.

Весь этот огромный, полутысячный отряд рассыпался по равнине неровной цепью, оставив позади только самых неискушенных наездников на никудышных лошаденках. Самые опытные и сильные из преследователей на флангах продвинулись довольно далеко вперед, но и им не под силу было держаться шаг в шаг с великолепным жеребцом Дюка.

Но тут неожиданно возникла совершенно иная проблема. Дело оказалось в пегом. Бросив на него взгляд, Дюк сразу понял, что с ним что-то не в порядке.

Понедельник примчался сюда из Хвилер-Сити без наездника, а пегий проделал дорогу в город и обратно под седлом, и хотя наездник был юн и строен, все-таки пегий был меньше Понедельника и не такой выносливый, как сивко. Да, он все еще держал галоп, все еще гордо откидывал точеную голову, но было совершенно ясно, что он уже не в состоянии наращивать скорость бега и совсем скоро начнет сдавать. Понедельник мог бы сейчас запросто вынести своего хозяина в горные просторы, но Дюк был слишком многим обязан своему спасителю.

Юный бандит великолепно владел искусством верховой езды, но, несмотря на самые отчаянные попытки, не в состоянии был оторваться от погони на безопасное расстояние. А Понедельник мог в любую секунду с легкостью поддать ходу и в мгновение ока раствориться в тени горных отрогов. Что же предпринять для спасения разбойника, который только что выручил его из смертельной опасности?

Дюк на скаку приблизился к спасителю:

— Дружище, ваш жеребец готов, он полностью выдохся, но вы продолжайте путь. Пришпорьте пегого, поддайте ему как следует. Огрейте его плетью. Выжмите из бедного животного все, на что оно только способно, пусть оно выложится полностью. Еще полмили, и вы спасены. И да поможет вам Бог, дружище! Вы спасли меня сегодня. Не знаю вашего имени, но уверен, что вы для них — тоже дичь, тоже объект бешеной травли. До свидания, приятель!

Он взмахнул рукой, и юный всадник, согнувшись в седле, ответил ему таким же жестом. Пегий было оступился, но юноша крепко взял его в узду и, не дав коню упасть, взял с места в карьер, выжимая из несчастного жеребца остатки сил. Заметив умелые действия, Дюк понял, что спаситель его — искуснейший наездник.

Между тем Дюк готовился повернуть с дороги в чистое поле. Пара ласковых слов на ухо Понедельнику, легкий наклон корпуса в седле — и вот он уже летит вперед словно на крыльях. Ему удалось еще больше оторваться вперед и в сторону, прежде чем погоня поняла, что он задумал.

И тогда, под аккомпанемент неистовых воплей, кавалькада свернула за ним. Те, кто возглавлял фронт, оказались теперь правым флангом, арьергард отряда превратился в левый фланг. Наступила полнейшая неразбериха, потому что самые быстрые всадники не могли на полном скаку неожиданно переменить направление движения. И только некоторое время спустя огромный отряд более-менее благополучно перестроился и продолжил погоню.

Дюк присвистнул Понедельнику. О, волшебный жеребец! Круп его задрожал от напряжения, шаг стал длиннее, степь стелилась под ним скатертью. Погоня поспешала за ним.

Теперь надо пробиться. Надо круто свернуть вправо и пронестись между суровыми всадниками и появившейся уже первой скалой предгорья. Он опять прикрикнул на Понедельника. В этом могучем жеребце было еще столько силы, что он мог бесконечно прибавлять в скорости, прибавлять постоянно, и больше всего — в решающий момент. Ветер беспощадно бил Дюку в лицо, хлестал его по щекам, когда на полном скаку он повернул своего отчаянного жеребца вправо. И с первого взгляда ему стало ясно, что план его провалился. Он попался в ловушку, и идеальную западню, на полном скаку влетел в бутылку, которую только осталось заткнуть пробкой.

24. СПАСЕН!

Обдумывая маневр, Дюк предположил, что все эти многочисленные всадники, скачущие за ним по пятам, бросятся вслед за ним неорганизованной конной толпой. Он совершенно забыл о том, что многие достопочтенные жители Хвилер-Сити отстали на порядочное расстояние. Те, кто был впереди, едва приметив финт Дюка, с места поворачивали направо и тем самым создали длинную колеблющуюся цепочку поперек всего V образного фронта погони. Ловушка замкнулась, преследователи впервые разгадали план беглеца и сумели пресечь его выполнение. Возгласы дикой радости донеслись до Джона Морроу, и даже Понедельник в испуге запрядал ушами.

Он мог бы сейчас выскочить на вершину скалы, выступающей из холма, вдоль которого он собирался проскочить. Но холм был со всех почти сторон окружен людьми, и на его плоской вершине он был бы словно на ладони. Несколько горстей песка, плоский мертвый камень, и ни кустика, ни пучочка травы! Если бы он остался там, то смог бы какое-то время держать оборону, но преследователям оставалось только замкнуть цепь вокруг холма, расставить надежных часовых и…

Не хотелось подыхать от жажды и голода на голой верхушке каменистой возвышенности, но это была единственная возможность избежать мгновенной смерти. А лишний час жизни все-таки чего-нибудь да стоит! Но бросить своего верного коня ради того, чтобы в одиночку загнуться на вершине скалы, — не самый геройский поступок!

Подумав об этом, Дюк машинально натянул поводья. Он уже собрался было развернуть жеребца и броситься навстречу верной смерти, как увидел прямо перед собой, у подножия каменной стены, вертикальную темную полосу. Похоже, не так давно здесь откололся порядочный кусок скалы.

Кто его знает, может, это случилось и год тому назад, но место, от которого отвалился порядочный кус, было гораздо темнее самой пепельного цвета скалы. Дюк решил на полном скаку попытаться взлететь вместе с конем на вершину, используя именно это место, — кто знает, может быть, склон здесь был не таким крутым. Во всяком случае, это была не отвесная стена, и попробовать стоило. Он не стал рассчитывать шансы на успех рискованного предприятия, а просто, зажмурив глаза и пришпоривая Понедельника, бросился навстречу меньшей из опасностей.

Еще раз оглянувшись на полном скаку, Дюк решил, что пусть уж лучше его изрешетят пулями в тот момент, когда он — верхом! — будет отчаянно карабкаться по почти отвесному склону, чем повернуть назад и отдаться во власть суда Линча, который наверняка свершат над ним сотни разгневанных мужчин. Он надеялся, что Понедельник погибнет вместе с ним. Скажем, просто конь и всадник покончили жизнь самоубийством, бросившись с отвесной скалы…

Не успела еще ужасная картина собственной смерти растаять перед его внутренним взором, как сивко рванул вверх по чуть ли не вертикальному склону. Какое счастье, что его жеребец вырос среди диких скал и крутых гор! Какое Счастье, что Понедельник еще юным жеребенком прошел высшие курсы альпинизма на горных пастбищах! Из-под его копыт с грохотом сорвался и полетел вниз первый крупный камень. Он цеплялся подковами за скользкие края валунов, словно горный козел. Казалось, мышцы его сделаны из крепчайшей стали и снабжены закаленными стальными пружинами, которые подбрасывают коня все выше и выше, к самой вершине мрачной скалы, цепляясь за едва заметные глазу выступы.

Дюк, не переставая дивиться ловкости и силе дорогого своего Понедельника, согнулся в седле и принялся подбадривать жеребца ласковым голосом. Они поднимались с головокружительной скоростью. Надо было преодолеть высоту примерно в сто пятьдесят футов. Склон слегка напоминал лестницу с редкими высокими ступенями едва ли не шестидюймовой ширины. И все-таки Понедельник ухитрялся цепляться за них копытами, не обращая ни малейшего внимания на камни, которые время от времени с ужасным грохотом скатывались вниз, прямо на головы преследователям.

Снизу по ним открыли стрельбу. Град пуль ударил по камням вокруг Дюка. Он глянул вниз. Всадники кружились под скалой, поднимая скакунов на дыбы. Небольшая группка попыталась было рвануть вверх вслед за Понедельником, но вынуждена была отказаться от безумной попытки. Однако именно эта попытка приблизиться к Дюку помешала оставшимся внизу вести прицельный огонь.

Отчаянная пальба не очень беспокоила Дюка. Он гораздо больше опасался, что в толпе найдется приличный стрелок, который спешится, станет на колено и, как следует прицелившись, одним выстрелом снимет его со скалы. Только так его могла настичь смерть от пули, потому что холодная и твердая рука в состоянии заменить пять сотен разгоряченных и жаждущих непременной крови мужчин.

Край плоской вершины был совсем рядом. Еще один прыжок, и они оказались наверху. Вопли разочарования, позора, бешеной ненависти раздавались внизу, потому что никто и никогда не поверит им, что преследуемый каторжник, не слезая со своего жеребца, поднялся по почти вертикальной скале! Горе им, потому что все равно никто не поверит этому, несмотря на то что свидетелями невероятнейшего происшествия стали пять сотен человек. Дюк заметил, как несколько всадников развернулись и направили своих коней в объезд, чтобы помешать ему спуститься с другой стороны скалы, перехватив его на спуске, не менее опасном, чем подъем по вертикали верхом.

Но Дюк только рассмеялся. Он получил огромную фору: в мгновение ока Понедельник пролетел плоскую вершину холма, и вот уже они оба скатились по противоположному склону в облаке кувыркающегося вокруг них щебня. Дюк выиграл не такое уж большое расстояние, но ни один из пяти сотен скакунов не мог теперь, растратив силы в погоне, соперничать с сивым жеребцом по кличке Понедельник. Впереди уже вздымались Черные горы, в которых следы исчезают и растворяются на каменистой почве, так что любые поиски теряют смысл среди этих гладких и равнодушных камней.

Разочарованная толпа повернула в Хвилер-Сити. О, можно только вообразить, как будут встречать их там, в городе, их, позволивших каторжнику бежать из окруженной гостиницы, потом позволивших ему промчаться на похищенном мустанге под самым носом у огромной толпы; мало того, они упустили и его неожиданного союзника; не поверив в способности и силу сивого жеребца, позволили Дюку, почти уже схваченному за руку, совершить невероятный подвиг и раствориться бесследно в Черных горах. Стон сопровождал их печальное возвращение. Но каждый из них клялся в душе своей, что это еще не конец и, если у граждан Хвилер-Сити найдется еще хоть капля мужества, они покончат с Джоном Морроу!

Ну а что касается Дюка, он вообще не думал больше о своих незадачливых преследователях. Как только они исчезли за его спиной в темной ночи — а луна к этому времени уже закатилась, — он натянул поводья. Сейчас он находился на небольшом плоскогорье, открытом со всех сторон, и никто не мог приблизиться к нему незамеченным. Он не испытывал чувства гордости или удовлетворения происшедшим. Прежде он всегда спасал себя сам, опираясь только на собственные силу и смекалку, но здесь его спасли чужая помощь и везение. И Дюк, словно большой ребенок, ощутил разочарование. Он был обижен и унижен.

25. САЛЛИ ПЕРЕДАЕТ ПРИКАЗ

В Черных горах Дюк отыскал небольшую плодородную лощинку и, когда стал заниматься рассвет, решил остановиться. Он снял седло, протер насухо жеребца, а поскольку ночь была холодной, заботливо укрыл Понедельника дождевиком.

Светлая полоска на востоке застала его в тот момент, когда, расположившись поудобнее на травке, он с наслаждением вдыхал табачный дым. Утренний румянец все шире разливался по горизонту, но солнце еще не показывалось. Наступил самый волнующий и самый прекрасный миг утра. Неподалеку от него мирно пощипывал травку Понедельник. И вдруг тишина и покой рассветного часа растаяли — внезапно раздался звук шагов, и Дюка сковал ужас. У него не было сил вскочить, сбросить с себя индейское одеяло, в которое было закутался, и выхватить револьвер, и тем более он не успел бы оседлать жеребца и попробовать сбежать отсюда.

Но кто мог предположить, что во всей этой толпе найдется хоть один человек, который сумеет среди мрака ночи обнаружить его следы, отправиться по ним и выследить беглеца здесь, в таком укромном местечке? Стиснув зубы, Дюк осторожно повернул голову, приготовившись увидеть кислую физиономию Тома Аньена, но вместо этого с тупым изумлением уставился прямо в прекрасные глаза Салли! Не веря себе, он крепко зажмурил собственные очи, опять распахнул их, но ничего не изменилось.

На ней была светло-коричневая юбка и такого же цвета блуза навыпуск, с красным галстуком, повязанным под широким воротником. Обнаженным локтем она оперлась о скалу, а подбородок опустила на маленький кулачок. Она смеялась, глядя прямо на Дюка.

— Салли! — воскликнул он. — Салли!

Он вскочил на ноги и отбросил одеяло.

— Если бы я была человеком Тома Аньена, то мне не составило бы труда справиться сейчас с вами, — ответила она серьезно на его крики.

— В самом деле, — проговорил Дюк с такой же серьезностью в голосе, — Я как раз собирался соснуть часок-другой. Но все-таки хорошо, что меня нашел друг, а не враг.

— Хм! Я не уверена, что это именно так.

— Чем же я провинился перед вами? — спросил Дюк.

— Вы разбросали и помяли мои платья во время недавнего визита в пещеру, — заметила она.

Дюк покраснел.

— Да, это так, но я был настолько удивлен… — едва вымолвил молодой человек.

— И почему же вы, — внезапно спросила девушка, направив указательный палец прямо на него, — не привели шерифа в пещеру, где мы живем, чтобы он арестовал парня, который так досаждает Уильяму Гатри?

— Я хотел прежде всего поговорить с вами, а перед тем осмотреть как следует все кругом, — ответил Дюк, с нарочитой серьезностью рассматривая ее лицо.

— Что осмотреть?

— Кто он? — ответил вопросом на вопрос Дюк.

— Кто — «кто»?

— Тот парень, который этой ночью привел мне Понедельника?

— Это Сэм.

— Так кто же он такой?

— Мой брат.

Дюк воодушевленно воскликнул:

— Простите, Салли, но я, можно так сказать, наполовину догадывался об этом! Было в нем что-то такое, что заставило задуматься меня. Когда я впервые увидел, как он скачет по горам, у меня не хватило мужества… Нет, точнее — настроения, чтобы застрелить его.

— Да, так говорят все, кто вступает в схватку с Сэмом. — Салли насмешливо улыбнулась.

— Не стану скрывать, мне здорово от него досталось, — сказал Дюк, залившись краской. — Но только, — усилием воли он подавил гнев и улыбнулся девушке, — я никогда не поверю, Салли, что вы ничего об этом не знали. Ведь все очень просто, как я погляжу. Сначала он выбивает меня из седла метким выстрелом. После этого он, рискуя своей жизнью, является сюда и спасает мою. Бьюсь об заклад, Салли, это вы подговорили его на такой самоотверженный поступок!

— Какой поступок? — холодно спросила Салли и посмотрела на юношу ничего не выражающим взглядом.

Дюк вздохнул:

— Может быть, я опять ошибаюсь. В конце концов, я действительно просто счастлив, что Сэм-ваш брат. Он что, где-нибудь здесь, поблизости?

— Нет, его здесь нет, — ответила Салли.

— Неужели после бешеной ночной скачки он опять носится по горам?

Она пожала плечами и подошла к Понедельнику, принялась похлопывать его по крупу, тереть ладонью бархатистую морду, которую жеребец радостно оборотил к ней.

— Молодец, Понедельник, — сказала она. — Много я слышала о тебе раньше, о том, как ты лазаешь по скалам и тому подобное. Но ты в самом деле молодец, какого не сыщешь!

Она поцеловала жеребца меж глаз:

— Мне бы очень хотелось, чтобы ты остался здесь, Понедельничек!

— А он никуда и не торопится! — подал голос Дюк.

— Вы ошибаетесь! — заявила Салли. — И он, и его хозяин должны приготовиться к отъезду.

— Но почему, Салли?

— Брат поручил мне передать вам этот приказ.

— Чего это вдруг?

— Неужели вы не понимаете? Он сказал, что вам следует немедленно отправиться отсюда восвояси. Он сказал, что благодаря вашим стараниям Черные горы стали чересчур популярным местечком. Вам, наверное, хочется, чтобы люди шерифа встали лагерем в здешних местах? Сэм сказал, что для вас же будет лучше, если вы отправитесь куда глаза глядят, лишь бы подальше от этих самых мест.

— И вы согласились с ним? — печально спросил Дюк.

— Естественно! — воскликнула девушка.

Она разговаривала с ним как-то небрежно, холодно, настолько равнодушно, что Дюк, впав в полнейшую прострацию, затряс головой. Ее существо, душа ее были ничуть не милосерднее, чем скалы Черных гор.

— Но почему так? — с отчаяньем в голосе спросил он.

— Сэму не нравятся люди, которые убивают стариков, — произнесла девушка, и глаза ее вспыхнули праведным гневом.

— Вы имеете в виду Билла Гатри?

— Совершенно верно!

— Салли, клянусь вам, я не убивал Гатри!

Гнев ее, похоже, опять улегся, но она все еще сердилась и испытывала неприязнь к молодому человеку.

— Так кто же тогда убил его?

— Я думал… — И Дюк замолчал, стиснув зубы.

— Что вы думали?

— Мне было известно, что ваш брат не любил Билла Гатри…

— Сэм не любил его? Сэм!

— Я ничего толком не знаю, — пробормотал, наморщив лоб, Дюк. — Просто я думал, что, наверное, он…

— Что? Сэм — и такое подлое убийство!

Она рассмеялась ему в лицо, но смех девушки был горьким и колючим.

— Во всяком случае, он стрелял однажды в Гатри с близкого расстояния, через окно его собственного дома. Человек, способный на такой поступок, может выстрелить и из засады.

— Стрелял с близкого расстояния в Гатри, через его собственное окно! О чем вы говорите, что вы мелете? — воскликнула Салли. — Пытаться убить человека, такого же старого, как… Х-х-ха! — Она с бешенством топнула ногой.

— Почему бы и нет, если он так хладнокровно подстрелил меня, — заметил Дюк. — У вас нет никаких доказательств, но тем не менее вы утверждаете, что именно я убил старика Билла.

— Я больше уважаю убийц, чем людей, шатающихся по свету и находящих отраду в громких скандалах! — гордо произнесла эта дикая девушка с гор.

Дюк зажег спичку, позволил ей догореть до самых пальцев и погаснуть. Он все бы отдал в эту минуту за самую несчастную лазейку, пользуясь которой он сумел бы сбежать, провалиться прямо на этом месте.

— Хорошо, — произнесла наконец девушка. — Я не стану передавать Сэму, что вы думаете о нем. Если бы я это сделала, он, оскорбившись, примчался бы немедленно сюда, чтобы стереть вас в порошок, причем мгновенно!

Эти слова рассердили Дюка до невозможности, несмотря на то что он всегда полагал необходимым в любых обстоятельствах вести себя с дамами прилично; Но даже самые воспитанные люди могут сносить оскорбление лишь до определенного предела, а Дюк чувствовал, что он в этом плане полностью исчерпал свои возможности.

— Миссис, — обратился он к Салли, — я намерен сказать вам, что с радостью повидался бы с вашим братцем немедленно.

— О, если бы он был сейчас здесь, вы бы по-другому разговаривали со мной! — отвечала, все больше распаляясь, девушка.

— Но подумайте сами, — запротестовал Дюк. — Он наверняка хотел сегодня ночью доказать мне своим поступком, что он ни при чем. К тому же похоже, что этот парень, то есть ваш брат, неплохо обходится с револьвером. Но если между нами выйдет ссора, Салли, советую вам, держите братца подальше от меня! Я до сих пор не могу понять, как ему удалось свалить меня. Руки у меня были словно спутаны. У меня даже не было сил спустить курок. Но если мы повстречаемся опять…

— Как вам не совестно! — вскричала она. — Как вам не стыдно хвастать, разглагольствуя, что вы собираетесь сделать с мужчиной, когда перед вами стоит беспомощная одинокая девушка?

Если и отсутствовал какой грех в обширном каталоге проступков Дюка, так это был грех тщеславия. А если даже он и был несколько — ну совсем чуточку! — тщеславен, то уж никогда в жизни ни перед кем не хвастался, и поэтому он не мог взглянуть теперь на девушку без бешенства. Но ему удалось справиться с первым приступом гнева.

— Если ваш брат смертельно обозлился на меня, — произнес он, — то почему он так рисковал прошлой ночью, чтобы спасти меня?

— Потому что он сумасшедший, — ответила девушка. — Он думал, что вы будете благодарны ему. Он не знал… — Она не смогла завершить фразу.

Дюк с удивлением уставился на нее. Он тоже не мог промолвить ни слова. Его охватило какое-то странное желание сделать хоть что-нибудь, что-нибудь совершить, раз уж лишился напрочь дара речи.

— Скажите вашему брату, — вымолвил наконец он, — что я не стану прятаться, если он вдруг захочет поговорить со мной.

Он вытащил из кармана колоду карт. Вытащил одну а подбросил высоко в воздух. Кусочек картона, не толще обычной бритвы, закрутился в воздухе. Дюк выхватил револьвер и выстрелил. Карта, завертевшись еще быстрее, разлетелась на две части. Дюк подобрал кусочки и передал их Салли:

— Когда увидите братца, передайте ему и скажите, что это — мои визитки.

26. БЕГСТВО

Дюк оседлал Понедельника, вдел ногу в стремя, учтиво повернувшись лицом к Салли, приподнял шляпу и исчез среди скал. С четверть мили он бешено гнал вперед и вперед. Но, слегка успокоившись, развернул коня, спешился и осторожно зашагал обратно, пока не услышал впереди голос, звучавший совершенно неестественно среди пустынных, каменистых гор. Он замер и прислушался. Нет, слух не подвел его: это был именно женский смех!

Мгновение спустя, осторожно подкравшись, скрываясь за грудой камней, он увидел Салли, легкой походкой шагающей вперед и время от времени заливающейся смехом. Сначала он было подумал, что бедняжка тронулась умом, но потом понял, что она хохочет над ним!

Дюк не хотел верить собственным глазам. Он привык на каждом шагу встречаться со страхом и с презрением, его появление вызывало у окружающих и гнев, и ненависть, но никогда в жизни еще никто не принимался хохотать, встретив его на своем пути. Мало-помалу Дюк стал приходить в себя, а девушка все еще хохотала, не замечая, что он крадется за ней. И тут он споткнулся о камень, нога рефлекторно согнулась, и он упал на колено.

Так случилось, что он свалился за довольно крупный обломок скалы с неровными краями. Из-за камня можно было наблюдать, оставаясь незамеченным, и его просто поразила перемена, происшедшая с девушкой после того, как она услышала шум за спиной.

Она мгновенно обернулась, словно волк, услышавший за своим хребтом лязганье собачьих челюстей. В руках у нее оказался кольт большого калибра, направленный точно в сторону постороннего шума. Девушка моментально присела, чтобы стать для вероятного противника как можно меньшей целью. Дюк был просто поражен. Она рванулась вперед, делая неожиданные прыжки из стороны в сторону, не позволяя спрятавшемуся врагу как следует прицелиться. И вот она вновь нагнулась, исчезла за выступом большой скалы и затаилась на несколько минут.

Похоже, она убедилась, что шум был вызван естественной причиной, — скорее всего, со склона сорвался какой-то дурацкий камень. Она внезапно появилась из-за скалы и продолжила путь, а Дюк, утроив осторожность, опять двинулся за ней. Естественно, нервы ее, хотя она никого и не обнаружила, были сейчас напряжены, и девушка держалась осторожно. Несколько раз она неожиданно поворачивала голову, внимательно оглядывала окрестности, готовая в любую минуту схватиться с врагом.

Дюк, следуя за ней, погрузился в раздумье. Были в его бурной жизни отдельные денечки, когда он с большей опаской выступал против нескольких противников одновременно. Но теперь, похоже, настали другие времена, и жить приходится в постоянном напряжении. Неужели ему удастся подстеречь мгновение, когда он сможет перехитрить осторожную и бдительную девушку с гор? Она мгновенно реагировала на малейший шорох, словно пантера, и, кроме того, была очень недоверчива. Продвигаясь вперед, она неустанно окидывала внимательным взглядом нависающие скалы, внезапно оборачивалась назад, высматривая какие-то следы на земле и даже обращала взор к небесам. Что же это за жизнь она прожила такую, которая научила ее всему этому?

И тут Дюк понял, что готов простить обиду, несколько раньше нанесенную ему. Ведь обвинения в адрес друга, не говоря уж о родном брате, действовали гораздо сильнее, нежели могла вынести ее свободолюбивая душа.

Сейчас они приблизились к тому месту, которое безуспешно разыскивал несколько ранее Дюк. Громкий говор речушки заглушал все остальные звуки. Здесь, не опасаясь, что ее шаги будут услышаны, девушка бросилась бежать. И Дюк снова был поражен! Он вспомнил девчонок своей юности, которые наравне с мальчишками пасли коров, бегали и скакали верхом ничуть не хуже сорванцов мужского пола, привыкли таскать тяжести и переносить любые невзгоды; но ни одна из них и близко не могла сравниться с Салли, обойди хоть все горы и долины вокруг. Она неслась свободными прыжками искусного атлета. Она ужом вползала на отвесные скалы. Словно стрела, исчезала в глубоких расщелинах, чтобы появиться далеко-далеко, так что Дюк едва успевал следовать за пей.

Сейчас должно было появиться место, где речка исчезала в горном провале,чтобы так же неожиданно вырваться из-под скалы в другом месте. Он ожидал, что девушка бросится в пенистый водоворот. Вместо этого она резко свернула налево, метнулась к огромным валунам и исчезла.

Дюк выпрямился и стравил пар посредством серии виртуозных ругательств. Голова у него шла кругом, он отказывался верить сам себе. Нет, это была вовсе не та девушка с приятным голосом, которая той ночью отплясывала с ним в «Уорнерс Спрингс»! Однако нынешнее ее поведение объясняло, во всяком случае, таинственное исчезновение в ту ночь, когда она так неожиданно убежала от него и скрылась с глаз Дюка в непосредственной близости от танцевального зала. Неудивительно, что тогда, не обнаружив следов, он не сумел нагнать ее на относительно короткой дистанции.

Постояв, он тронулся дальше, в направлении валунов, среди которых исчезла Салли. Он собственными глазами видел, как она вошла прямо в камень, как волшебник проходит сквозь стену. Но Дюк знал, что чудеса бывают только в сказках, а в жизни девушка весом примерно в сто тридцать фунтов не может раствориться в воздухе или слиться в одну массу с горной породой. И он принялся внимательнейшим образом исследовать скалы.

Не спуская глаз с камней, он с лихорадочной серьезностью пытался обнаружить хотя бы ничтожнейший след. Ведь должен же быть хоть какой-нибудь след, если вход в пещеру, которым пользуются чаще всего, находится именно здесь! Ведь сюда наверняка входили не только люди, но и кони. Однако твердая и гладкая каменная поверхность не хотела раскрывать свои тайны. Не хотела до тех пор, пока Дюк не опустился на колени и, тщательно ощупывая поверхность скалы, не обнаружил первый след. Но это было вовсе не то, что он ожидал увидеть, — не кусочек базальта, отколотый подковой скакуна, а маленький клочок тонкой ткани, болтающейся на зазубренном выступе скалы. Он ухватил клочок пальцами, подумав сперва, чти это лепесток какого-то горного цветка, и задумчиво принялся вертеть его в пальцах. Но нежный лепесток не поддавался крепким пальцам Дюка, не превращался в прах. Тогда Дюк внимательно рассмотрел его, чиркнул спичкой и поднес огонек к необычному клочку. Ноздрей его достиг смрад паленой шерсти.

Дюк вскочил на ноги, у него отлегло от сердца. Вот объяснение тому, почему на поверхности нет никаких следов! Обитатели пещеры поднимались наверх, ведя под уздцы подкованных лошадей, но копыта при этом обертывались тряпками, чтобы железо подков не оставляло на камнях царапин. Определив направление, по которому мог продвигаться конь в странной обувке, Дюк подошел к большому обломку скалы, слегка отошедшему от монолитной массы, и остановился.

И тут из-за этого обломка появился подземный всадник. Как и предполагал Дюк, копыта прекрасного и стремительного пегого жеребца были обмотаны тряпками. Да, этим животным стоило полюбоваться! Чудный молодой конь, но все же чуть поменьше громадного Понедельника.

Что касается всадника, то Дюк впервые видел его в солнечном свете на таком близком расстоянии. Он был гораздо меньше, чем прежде казался Дюку. Правда, смелая и гордая осанка с лихвой перекрывала все недостатки маленького роста, так что его импозантная фигура выглядела издалека довольно внушительно. Но на близком расстоянии было заметно, что длительная схватка с Дюком будет ему не по плечу. Вся его сила заключалась в способности стрелять молниеносно и метко.

Дюк совершенно верно оценил противника. Кто знает, чем бы окончилась их позавчерашняя схватка, если бы он смог внимательно рассмотреть его еще тогда?!

Всадник осмотрелся и пустил коня вниз по склону. Пегий рванулся рысью по откосу, потом еще с четверть мили проскакал вплоть до того места, где река исчезала в провале. Тут он соскочил, снял тряпки с копыт лошади, опять уселся в седло и послал коня в том направлении, где Салли оставила Джона Морроу.

Дюк с тяжестью на душе смотрел ему вслед. Он никак не мог поверить в то, что эта девушка, несмотря на всю дикость характера, могла хладнокровно послать брата на убийство. Но было похоже, что дело обстояло именно так. Молодой брат весело отправился на поиски человека, который позволил себе опорочить его доброе имя, а в подземном доме сидела его сестра, скрестив на груди руки и глядя перед собой горящими глазами, с нетерпением ожидая возвращения Сэма и его рассказа о смерти наглого пришельца.

Обнаружив, что Дюк внимательно наблюдает за ним, юноша издал резкий, гортанный, радостный боевой клич и взмахнул перед собой револьвером.

Дюк тоже не ждал. Еще мгновение — и он возьмет его на мушку. Еще секунда — и он или убьет, или будет убит. Но Джон Морроу не мог стрелять в своего спасителя.

Бросившись в седло, он развернул Понедельника и бросил сивого жеребца в галоп. Некоторое время спустя, повернув на полном скаку голову, он обнаружил, что пегий заметно отстал, хотя всадник неустанно понукал его шпорами и хлестал плетью, чтобы как можно ближе подобраться к Дюку.

И тогда заговорил револьвер. Пуля расплющилась о скалу рядом с Дюком. Второй выстрел — и пуля пролетела над самой головой Джона Морроу. Но на этом все я закончилось. Он пришпорил своего сивого и скрылся за холмом. И когда Дюк вновь увидел красавца пегого, их разделяло слишком большое расстояние.

Дюк все еще гнал Понедельника ужасным галопом. Впервые в жизни он бежал. Что сказали бы люди, если бы смогли увидеть его? Но страшнее всего — что скажет Салли, когда ее брат вернется с гордым, победоносным видом и расскажет о трусливом бегстве Дюка, Дюк аж застонал от горечи, но не позволил Понедельнику замедлить галоп. Еще минут пять — и он выберется из сердца Черных гор, добравшись до их холмистых отрогов. Пегий был уже слишком далеко от него. Дюк натянул поводья и наконец-то перевел жеребца в спокойный, размеренный галоп, который позволил ему самому немножко задуматься.

27. ВСЯ ОКРУГА НА НОГАХ

Для человека, чья жизнь проходит в постоянном общении с огромным множеством людей, потеря одного товарища не слишком-то много и значит. Но Дюк воспринял утрату расположения девушки гораздо тяжелее, нежели даже свое изгнание из Хвилер-Сити. Она значила для него гораздо больше, чем уважение тысяч людей. И вот сейчас братец расскажет ей о трусливом бегстве… Нет, он даже думать не мог об этом! Стыд и горечь душили его.

Он спустился с Черных гор и медленно двинулся среди невысоких холмов прямо на восток.

И всего одного взгляда хватило ему, чтобы убедиться: добрые жители Хвилер-Сити вовсе не отказались от мысли достать-таки проклятого каторжника. На этот раз, похоже, под ружье встало все население города. Со времен охоты на знаменитого бандита Паркера патриотическое воодушевление таких масштабов не охватывало местное народонаселение. Группами не менее шести человек в каждой — а это было минимальное количество бойцов, которое хоть как-то могло противостоять Дюку, если бы его удалось обнаружить, — сотни и сотни людей поднимались в горы по лощинам меж их отрогов.

За последние несколько часов в пейзаже произошли значительные изменения. Тут и там виднелись дымы бивачных костров, на которых готовилась пища для подкрепления изможденных охотников за человеком.

Дюк не только удивился, но и испугался. Он даже предположить не смел, что обитатели городка могут составить такую грозную силу. Ему и в голову не могло прийти, что гнев общества продлится долее незначительного мгновения, пусть даже одного-двух дней, и выльется в такую упорную и мрачную силищу, которая ни перед чем не остановится, лишь бы смести с лица земли своего врага! Похоже, Черные горы со всех сторон были окружены вооруженными лагерями: желтые пятна костров сливались в почти непрерывную волнистую цепочку. Глядя на это, Дюк не смел поверить своим глазам! Черные горы имели не менее двенадцати миль в окружности, и все они были охвачены огнями. Когда сумрак пал на землю, Дюк насчитал в полукружии огней, доступном его взгляду, семьдесят пять костров, не меньше!

Один костер на сто ярдов. Или чуть больше. У каждого костра не меньше, как уже говорилось, шести человек. Возможно ли вообще собрать столько народу, чтобы плотным кордоном прикрыть Черные горы? Чем дольше смотрел на костры Дюк, тем больше охватывала его паника.

Он все еще не мог поверить в это, как человек, бросивший спичку на стерню, не может поверить в то, что маленькая искорка за пару минут превратилась в огромный пожар, охвативший все поле, гоня перед собой гигантские столбы пламени.

Дюк опять оседлал Понедельника и направился вниз, в ближайшее ущелье. По нему он спустился на равнину и инстинктивно направился к огням кордонов.

28. ИСТОЧНИК ИНФОРМАЦИИ

Между ним и линией огней оказались небольшие заросли невысокой корявой растительности. Он направился туда и, не слезая с коня, принялся с близкого расстояния изучать дислокацию противника.

По примерной оценке, не меньше тысячи человек встали лагерем вокруг Черных гор, чтобы убить одного, максимум двух человек!

И тут его мысли, так сказать, резко тормознулись, потому что из кучки деревьев, прямо перед ним, неожиданно вынырнул всадник на высоком сивом жеребце — сивом или белом, в темноте ночи невозможно было точно определить его масть, — и повернул легким галопом к югу.

Дюк завороженно следил за ним. Только по одной причине этот человек боялся приближаться к кострам, осмеливаясь лишь издали наблюдать за ними: должно быть, он, как и Дюк, опасался сил закона, лагерем расположившихся перед ним.

Но тут же другая мысль поразила его. Там, впереди, был всадник на коне, напоминающем статью и мастью Понедельника! Именно такой остановил на дороге Мартина и пристрелил его ради денег, которые несчастный ранчер вез при себе. Разве не мог этот человек быть тем самым убийцей?

Дюк развернул Понедельника и пустился в погоню.

Чужак уже мили три проскакал галопом в южном направлении, после чего повернул направо. Дюк, охваченный дикой страстью, следил за ним с напряженным вниманием. Оли обогнули подошву холма, оставив Черные горы справа, на севере. Чужак продолжал скакать, пока не добрался до берега реки, которая, сделав в этом месте поворот, устремилась прямо на ранчо Гатри.

Он продолжал быстрым галопом скакать вдоль берега реки Линдсей, так что Дюк даже немного притомился. И тут он вспомнил ту самую ночь, когда из окна мансарды дома Гатри сверкнул огонек, передавая какие-то странные сведения кому-то, находящемуся на северо-востоке, — может быть, той таинственной личности, которая все еще скрывается в Черных горах.

Вплоть до самых последних событий он предполагал, что этот странный всадник был братом Салли. А разве грешник на сивке не мог быть тем самым всадником? Не он ли был тем самым ничтожеством, которое неустанно грабило ранчо Гатри?

Это предположение не стоило сбрасывать со счетов. Дюк поспешил вперед. Ночь была темной, небо затянули тучи, и у Дюка заболели глаза от напряжения, с которым он всматривался в то и дело исчезающую белесую тень перед собой.

Не доезжая четверти мили до ранчо, тень внезапно стала приближаться к нему. Дюк остановился. Оказывается, всадник впереди него стоял уже давно. Неужели он заметил, что за ним следят, и сейчас решил укрыться в засаде?

Джон Морроу направил Понедельника под высокую скалу и спешился. Поняв, что в темноте ему не удастся рассмотреть лицо человека на сивом жеребце, он ничком лег на песок.

Вдруг он услышал какой-то шум — тихие, почти неслышные шаги по песку. И это были шаги человека. Наверняка чужак спешился и направился к ранчо пешком, опасаясь, что конь, почуяв близость конюшни, выдаст его ржанием.

Дюку было вполне достаточно этого. Он перебросил поводья на спину Понедельнику и отправился следом за чужаком. Подойдя к чужому сивому жеребцу, он вплотную приблизился к нему, чтобы в призрачном свете редких звезд получше рассмотреть его. В самом деле, ростом и статью он сильно напоминал Понедельника, только был покостлявее да мышцы погрубее. Однако в голове его не было и следа великолепной красоты настоящего скакуна. И если бы возникла нужда, этот сивый не смог бы выдержать бешеной гонки за Понедельником.

Утешившись этим, Дюк продолжил движение, свернув немного левее — там росла трава, приглушавшая звук его быстрых шагов. Но вскоре ему пришлось умерить собственную прыть, потому что силуэт незнакомца оказался почти прямо перед ним. Он шел вперед уверенными шагами. Ясно, что не в первый раз он направляется к этому ранчо: шагал он решительно и, войдя в густой соснячок у самого берега, остановился. Джон Морроу буквально навис над ним. И тут он опять двинулся вперед, резко свернул влево и исчез в кустах, отделяющих ковбойские бараки от Дюка. Пройдя сквозь них, незнакомец направился прямо к дому Гатри.

Дюк следил за ним, не снимая ладони с рукоятки кольта. Не то чтобы он очень любил Стива Гатри, но если этот бандит собирался напасть на ранчера, как напал на беднягу Мартина, то ему придется вмешаться со своим сорок пятым калибром.

Загадочный незнакомец больше не рыскал из стороны в сторону, а направился прямо к главному входу в дом. К величайшему удивлению Дюка, он открыл двери и исчез в жилище.

Дюк все еще следил за ним! Сотни опасностей подстерегали его в доме, но он все-таки скользнул тенью в двери, которые неизвестный всадник даже не потрудился запереть за собой, и вошел в темный коридор.

С лестницы он заметил мерцающий свет и услышал шаги.

— Привет, Чарли, — послышался голос Стива Гатри. — Это ты?

— Я. Как дела?

— Все в порядке.

— Здесь нам ничто не угрожает?

— В доме никого, кроме старого Бинга, он сейчас спустится, чтобы присмотреть за лестницей.

— Старый желтый койот! Уж он как следует присмотрит. Ну, как ты, приятель?

— Прекрасно!

Они поднялись по лестнице, остановились на минутку в верхнем коридоре, после чего прошли в комнату. В это же мгновение распахнулась дверь столовой и послышалось шарканье мягких тапочек. Дюк шагнул в сторону и прижался к стене.

Бинг ступил на порог. В руке он держал коптилку, бросающую мутные лучи на его лицо, на котором бегали не менее мутные глазки с пожелтевшими белками. Китаец опустил коптилку на обеденный стол и, испуганно вздохнув, повернулся. Он нутром чувствовал опасность, но не мог ничего ни расслышать, ни рассмотреть. И тем не менее он вытащил из-за пазухи пояса длинный нож и метнулся к стене.

Но Дюку удалось высоко подпрыгнуть и, упав сверху на свою жертву, выбить одним ударом оружие из руки Бинга и с силой обрушить кулак прямо ему на голову. Китаец свалился на пол, и сильная рука схватила его за горло, не давая никакой возможности продолжить борьбу. Первый удар и без того достаточно оглушил его. Слабый и беспомощный, валялся он на полу, пока Дюк его же ножом резал шелковый халат и полосами драгоценного материала связывал Бингу руки и ноги, но не так, как ковбои связывают телят, а таким манером, чтобы тот не мог даже пошевельнуться. Наконец он заткнул ему рот здоровенным кляпом из того же шелка.

Покончив с делом, Дюк тронулся дальше. Он прокрался в верхний коридор и оказался у самого что ни на есть источника свежайшей информации. Эта парочка была настолько уверена в способностях Бинга уберечь. их от всяческих шпионов, что нисколько не осторожничала в разговоре. Дверь была приоткрыта, и Дюк имел возможность прекрасно рассмотреть их лица, услышать их голоса. Можно даже сказать, что он находился с ними практически в одном помещении. Мимо его ушей не пролетело ни одно сказанное слово.

— …примерно тысяча! — закончил чужак фразу, начало которой не мог слышать Дюк.

У этого человека были маленькие глаза и белые волосы. Верхняя часть лица была у него совершенно невыразительна, но нижняя, изборожденная глубокими морщинами, выглядела ужасающе. Он был высокий и не как Гатри, но все-таки крупный мужчина.

— Тысяча? — переспросил Гатри. — Пожалуй, побольше.

— Ты ездил туда, смотрел?

— Конечно, я был там. Ездил со своими ребятами. Из пятнадцати я оставил им целый десяток. Все единодушно признали мое благородство!

Гатри засмеялся, за ним засмеялся и незнакомец:

— Просто они не подозревают, что десяток твоих ребят вряд ли стоит одного парня!

— Пожалуй, и на одного не вытянут, — заявил ранчер. — Если начнется свалка, они вдесятером не устоят против перепуганной собаки.

— Ты и в самом деле подобрал взвод отборных трусов!

— И что, разве это плохо?

— Отлично! Ты просто молодец.

— Если бы они были настоящими мужчинами, тебе, Чарли, пришлось бы трудновато.

— А то! Они бы меня быстро повязали. Никогда нельзя с уверенностью сказать, что удастся убежать от пятнадцати человек, даже на добром коне. Но эти ребята вели себя так, словно боялись нечаянно поймать меня.

— Так оно и было. Они боялись сложить свои буйные головушки в схватке с тобой. Но тем не менее мне приходилось каждый раз сопровождать их куда-нибудь накануне твоих визитов. Я тебя долго содержал…

— Может, ты расскажешь об этом в другом месте? — зарычал незнакомец.

— О чем ты говоришь? Здесь нас никто не услышит!

— Почем знать?!

Чарли поднялся и шагнул прямо к дверям…

29. СПОР О ДЕНЬГАХ

Дюк крепко сжал рукоятку револьвера. Нет, уж пусть он лучше потеряет руку, чем ухлопает эту парочку до того, как раскроет их преступную тайну, какой бы мрачной она ни была. Но если Чарли обнаружит его, придется либо убить его, либо погибнуть самому. Он чуть ли не распластался по полу, опасаясь даже поднять вверх глаза, и решил ждать развязки.

Неизвестность длилась всего мгновение. Чарли повернул назад, в комнату. Он подошел к дверям — и даже не выглянул в коридор! Он постоял перед полуоткрытой дверью, прислушался и сразу же вернулся в комнату, где тяжело рухнул на стул и замер на нем, неподвижно уставившись в пол.

— Что-то не так? — серьезным тоном спросил Стив.

— А что у нас «так», а? — крикнул Чарли, вскипев от гнева.

— Все в порядке!

— Это с тобой все в порядке, а что касается меня…

— Пока со мной все в порядке, ничего не случится и с тобой. Ты бы уже давно мог догадаться об этом!

— Спасибо, — пробормотал Чарли. — Я думаю, ты меня не заложишь, Стив. — И он тайком усмехнулся. — Слишком уж мы прочно с тобой повязаны, не так ли?

Зажигая сигарету, он продолжал смотреть в пол. Стив заметил, что Чарли не смотрит на него, и тотчас же лицо его исказила злобная, мрачная ухмылка. Когда Чарли поднял глаза на Стива, тот уже смотрел на него спокойно и как никогда ласково. Но Дюк все видел и все понял.

— Когда ты мне передал весточку о Морроу, — продолжил Чарли, — я серьезно обеспокоился. Но оказалось, что с ним не так уж трудно справиться.

— Не так уж легко, как ты думаешь, — возразил Стив. — Он появился здесь, словно волк, который рыскает вокруг и вынюхивает, чем тут припахивает. Кроме того, он слишком тесно сошелся со стариком Биллом. Если бы я позволил им и дальше общаться таким же образом, все это плохо бы закончилось. Вот почему я велел тебе как можно скорее переходить к делу.

— И я не терял времени, — подтвердил Чарли.

— В самом деле.

— Сначала я покончил с собаками, а потом и с дядюшкой Биллом.

— Ты неплохо сделал дело, Чарли.

Дюк вслушивался затаив дыхание. Он узнал намного больше, чем надеялся подслушать в коридоре. Но, впрочем, какое значение имело все то, что он услышит здесь? Как человек, поставленный вне закона, мог добиться от собственных преследователей, чтобы его выслушали и при этом еще поверили его рассказам?

— Да, похоже, все сделано как надо, но, — произнес Чарли, — я с радостью поговорил бы еще об одной вещи, сынок: о денежках! Когда наконец я их получу?

— Как только они мне достанутся.

Чарли изрыгнул ругательство.

— Разве ты все это время сидишь без денег?

— Только идиот будет держать при себе пять тысяч наличными. Кроме того, у дядюшки Билла было при себе не меньше тысячи. Ну, скажем, тысяча, для ровного счета. Отними это от пяти тысяч; следовательно, Чарли, я должен тебе четыре тысячи.

— Ты шутишь? — сверкнул глазами Чарли. — Как это ты себе представляешь?

— Разве так будет нечестно? — мягко спросил Стив.

— Но я рассчитывал на другое!

— Я готов выслушать тебя. Ну, что же?

— Разве не я прикончил Билла Гатри?

— Конечно, ты. Разве я это отрицаю?

— Разве я не рисковал при этом?

— Конечно, рисковал.

— Кроме того, с ним еще был этот Джон Морроу, которого вы все считаете твердым орешком. Он как раз ехал верхом рядом с Гатри, не так ли?

— Да, все было именно так, как ты говоришь.

— Вот, а я лежал в кустах и видел этого Морроу всего в двадцати футах от себя. Мой конь лежал на земле: это я обучил сивого такому ловкому трюку! Я прицелился в этого Морроу, и, приблизься он ко мне еще хоть на дюйм, я уложил бы его на месте!

— Так что же ты его не убил?

— Потому что именно его должны были обвинить в убийстве, не так ли? О, ты бы порадовался, если бы я и его прикончил! Но я, Стив, не такой кретин, как ты думаешь!

— Может быть, наступит день, когда ты ото всей души пожалеешь, что не воспользовался тогда дивной возможностью и не пришил Дюка.

— Что?!

— Я так думаю, Чарли. Он очень неприятный человек. Я достаточно хорошо пригляделся к нему здесь, на ранчо. В драке он сохраняет ледяное спокойствие. Когда пришли за ним сюда после убийства Мартина, он с невероятной легкостью решил этот вопрос; тебе бы не понравилось это.

— Сохранить спокойствие в трепе — одно дело, а не волноваться, когда на тебя наставят револьвер, — совсем другое.

— Он и револьвера не испугался. Может, нам вскоре придется увидеть, как он держится под прицелом ружей славных жителей Хвилер-Сити!

— Вернемся к деньгам. Не думаю, что Морроу так уж умен. Он никогда меня особенно не беспокоил, даже когда погнался за мной с этим кобелем Липером.

— Как ты ушел от него?

— Оттянулся в Черные горы. Этот парень Морроу все никак не мог отстать от меня. Так и шел за мной до того места, где ручей вытекает из-под скалы…

— Странное местечко, я его знаю.

— Я загнал в воду своего жеребца и пустил по течению примерно на четверть мили. Там я вылез из воды и тронулся дальше, а он потерял мой след именно там, где я вошел в воду!

Дюк скрипнул зубами. Конечно, надо быть полным кретином, чтобы не раскусить такой элементарный прием!

— Если бы он опять нащупал мои следы, я бы просто ухлопал его. Он шел по следу словно слепая мышь. Но, впрочем, это не имеет никакого отношения к деньгам. Я хочу сказать вот что: уложив старика Билла, я получил полное право на те деньги, что были при нем, точно так же как на те деньги, что были при Мартине. Тебе что, непонятно разве?

— Н-не знаю…

— Тогда следует уяснить это как положено!

Глаза Стива опять сверкнули огнем.

— Я не стану препираться с тобой из-за какой-то паршивой тысячи долларов, — произнес он. — Не такой я человек.

— Порядок, — произнес его собеседник удовлетворенно. — Я рад, что мы сговорились. Значит, я получу свои пять тысяч. Но когда?

— Как только я получу наличные.

— Долго это протянется?

— Куда это ты так торопишься?

— Я хочу получить то, что мне причитается!

Дюк прекрасно видел, как все больше возрастало напряжение в разговоре двух приятелей. Оба союзника были готовы вскочить и мертвой хваткой вцепиться друг другу в горло, поскольку цель, ради которой они заключили союз, была достигнута.

— Чарли, куда нам торопиться!

— Где деньги?

— В Хвилер-Сити.

— В банке?

— Нет.

— Смотри, Стив, я не требую, чтобы ты доложил мне, где прячешь свои сокровища, я только хочу получить свои пять тысяч. Почему бы нам прямо теперь не смотаться верхами в Хвилер-Сити и не встретиться где-нибудь на окраине?

— Сейчас, ночью? — воскликнул Стив.

— А почему бы и нет? Ты что, темноты боишься?

Чарли произнес эти слова с такой оскорбительной ухмылкой, что кровь прилила к голове Стива.

— Ну, если ты настаиваешь, — сказал он с достоинством, — я думаю, мы можем отправиться. Ты получишь, что тебе причитается.

— Тогда поехали прямо сейчас.

— Чарли, неужели ты думаешь, что я собираюсь тебя обмануть?

— О нет! — хихикнул союзник Стива. — Этого я не боюсь. Я думаю, ты заплатишь, Стив. Что-то мне подсказывает, что ты не откажешься от своих обязательств.

Угроза совершенно отчетливо прозвучала в его голосе и в его словах. Стив прекрасно понял это и ответил умиротворяющей улыбкой. Он знал, что нанятый им убийца ядовит, словно самая страшная змея, и это было для него, пользующегося услугами наемника, опасно в той же самой мере, что и для людей, на которых он направлял свое смертоносное жало.

Стив неожиданно поднялся:

— Поехали, немедленно. Ступай вперед, Чарли.

— Вот это слово мужчины, — удовлетворенно хрюкнул Чарли.

Он шагнул вперед, и, когда миновал Стива Гатри, на тонких губах нового владельца ранчо зазмеилась злобная и страшная улыбка, брови насупились, а рука его крепко взялась за рукоятку револьвера. Но, похоже, он решил немного поразмыслить и не поддаваться сразу же затаенному желанию покончить с партнером. Глаза его уставились в затылок Чарли. Наверняка он размышлял о том, как скрыть последствия, если придется все-таки кончать его здесь, в комнате. Вокруг было слишком много людей, и убийца будет изловлен, в этом нет никакого сомнения.

Дюк наблюдал за ним до последнего мгновения. Потом он отпрянул в сторону, к дверям одной из комнат, выходившим в коридор, присел, сжав в руке длинноствольный револьвер, приготовившись к смертельной схватке. Ах, если бы дело было не здесь, не в доме Гатри, он обрушился бы на них со всей своей силой и ловкостью! Но вступить в бой с этой парочкой здесь, в доме, было бы настоящим самоубийством. Здесь ему с ними не справиться.

Они шагнули в темный коридор. Каким огромным выглядел Стив Гатри, если смотреть на него снизу, с высоты, скажем, лягушачьего роста!

— Мы поскачем вместе, — сказал Чарли, — до самого Хвилер-Сити. Потом ты поедешь в город, а я останусь ждать тебя у брошенного дома Фрэзера, рядом с артезианским колодцем, что во дворе. Как, подходящее местечко? Потом ты приедешь туда, и мы покончим с нашим дельцем.

— Что же, меня это вполне устраивает, — произнес Стив Гатри. Тяжело ступая, они спустились по лестнице. Пойдут прямо к выходу или все же свернут в столовую?

Они повернули к столовой. Наверняка обнаружат там связанного китайца Бинга! Но нет; постояв, они свернули направо и захлопнули за собой дверь. Каблуки простучали по ступеням крыльца, и звук их стих — сейчас они направлялись к конюшне по мягкой земле двора.

Дюк, спустившись тайком по лестнице, готовый к любой неожиданности, с облегчением заметил, что шаги решительно удаляются. Его охватило радостное чувство, мгновенно улетучившееся, как только за его спиной, в столовой, раздался отчаянный крик.

30. ПРОПАЩЕЕ ДЕЛО

Дюк в два прыжка ворвался в столовую. Одним прыжком он достиг дверей столовой, вторым — в полной темноте — приблизился вплотную к Бингу. Китаец сделал коротенькую паузу, чтобы набрать воздуха в легкие, и опять ударился в отчаянный крик. Руки и ноги ему так и не удалось развязать, но каким-то невероятным напряжением сил он сумел избавиться от кляпа.

— Эй! — крикнул Стив, повернувшись к дому. — Черт возьми, что там случилось? Это голос Бинга! — И он решительно направился к дому.

Несколькими осторожными движениями своего большого карманного ножа Дюк освободил Бинга, схватил его за ворот и поднял на ноги, приволок к дверям и приоткрыл их. Стоя в тени дверной створки, он упер ствол револьвера в поясницу несчастного желтолицего.

Дюк видел, как Стив поспешно бежит к дому.

— Скажете ему, что вы задремали на стуле и вас замучили кошмары, — прошептал Дюк. — Но не подпускайте его к комнате! Если вы только позволите…

На следующую фразу просто не хватило времени. Стив уже появился перед ними в темном коридоре. Толчок револьвера в спину успешно заменил так и не произнесенные Дюком слова.

— Ты, старый желтый кретин! — прошипел Стив. — Что это ты разорался? Я было и в самом деле подумал, что тебе воткнули нож в брюхо! Ладно, отправляйся в кровать, Бинг. Я вернусь домой не раньше утра.

Он опять вышел из дома, и Дюк услышал его голос во дворе.

— Заприте двери! — приказал Дюк.

Бинг повиновался. После этого он опять оказался связанным по рукам и ногам шелковыми тряпками. Дюк вновь вставил ему в рот кляп.

— У меня тут кое-какие дела поблизости, — сказал Дюк. — Оставайтесь здесь и не шевелитесь. Если услышу шум — вернусь и размозжу вам голову. Понятно?

Сурово предупредив китайца, он вышел в коридор и прикрыл за собой дверь, после чего бесшумно выскользнул из дома через черный ход.

Все будет хорошо, если Бинг не проронит ни звука хотя бы еще несколько минут, пока Стив и Чарли удалятся на достаточное расстояние. Дюку предстояло обогнать эту парочку и добраться до Понедельника прежде, чем Чарли оседлает своего коня.

Задача была не из трудных. Свернув за угол, он увидел Стива, усаживающегося на свою лошадь, привязанную к большой сосне, растущей у дома. Оба они не спеша тронулись вперед: Стив — верхом, Чарли — пешком, держась за стремя.

Дюку оставалось только, пройдя некоторое расстояние, свернуть направо и сразу же налево. И вот перед ним уже его Понедельник. И тут до слуха донеслось замечание Чарли:

— Что-то китаец стал какой-то странный.

— В самом деле, — отозвался Стив.

— Кроме того, он слишком много знает.

— Даже больше, чем ему полагается.

— Когда-нибудь ему взбредет в голову устроить собственные делишки, так что, надо полагать, вечно молчать он не станет. Стив, он ведь может запросто послать тебя на виселицу!

— Да, ему было бы нетрудно это сделать, но он не решится. Я тоже знаю о нем много интересного.

— Зато ему прекрасно известно, как ты переправлял тайком через границу толпы китайцев, и, если он расскажет об этом властям, ему ничего не сделают.

— В самом деле! Я как-то не задумывался над этим.

— Вот-вот, теперь самое время задуматься!

— Я так и сделаю. Я тебе заплачу, Чарли, и ты сможешь спокойно на днях ухлопать его.

— Я тебе нужен только для гнусных дел, Стив!

— Но у него есть денежки, Чарли…

— Тогда другое дело!

Их голоса стихли вдали, и Дюк почувствовал, что дрожит всем телом.

Ему надо было выждать еще немного, чтобы отправиться за Стивом и Чарли. Собственно, не обязательно было идти по их следам, потому что ему было известно место встречи. Он все равно доберется туда раньше их. И на старой усадьбе Фрэзера его положение будет куда выгоднее нынешнего, на ранчо Гатри. Там он сможет напасть на них в любой подходящий момент. Если уж он не мог призвать на помощь закон, чтобы одолеть этих мерзавцев, то союзником ему станет внезапность нападения.

А пока он пустил своего жеребца налево, в направлении Черных гор. В дороге он задумался. Бивачные костры догорали, но не из-за нехватки топлива — по склонам было полным полно кустов. Видимо, огни угасли по другой причине. Мало того — в угасающей цепочке костров образовалась огромная прореха, потому что погасли даже угли, подернувшись холодным сизым пеплом. Дюк, теряясь в догадках, подскочил к одному из остывших костров. Что же все-таки произошло? Проскакав еще две мили, он увидел прямо перед собой, на равнине, толпу из нескольких сотен всадников. Они, сбившись в кучу, радостно кричали и распевали воинственные песни.

Это могло означать только одно: ребята праздновали успешное завершение операции. Неужели они обнаружили пещеру и захватили брата Салли? При мысли об этом на лбу у него выступил холодный пот. Дюк свернул налево, по плавной дуге проехался вдоль подошвы Черных гор и только потом на полном скаку углубился в них. Наконец он добрался до места, где находился скрытый вход в пещеру. Сейчас щель в скале была широко разворочена, как бы приглашая любого желающего войти, но внутри проход был намертво завален камнями, причем эта баррикада была сооружена совсем недавно!

Похоже, в самом деле случилось несчастье и пещера была обнаружена. Дюк развернул Понедельника и подъехал к тому месту, где река срывалась в провал. Но реки здесь не было. Она превратилась в небольшой водоем, вода в котором быстро поднималась и наполняла ближайшие ямы и расселины. Еще немного, и она пробьет себе новое русло и опять рванется в равнину.

— Эй! — услышал Дюк за спиной чей-то голос. — Кто вы такой?

Очнувшись, Дюк осмотрелся. Шансов на спасение не было. Пока он, сидя в седле, погрузился в печальные мысли, больше десятка всадников неслышно приблизились к нему. Он понял, что по собственной глупости попал в ловушку.

Даже с выносливостью Понедельника и отчаянной стрельбой невозможно было среди скал пробиться сквозь неприятельские ряды. Эти ребята уже держали его на прицеле.

— Кто вы такой? — переспросил мужчина, явно старший в этой группе всадников.

— Я — Джим Коккинс из Хэллоуэлс-Кроссинга, — ответил Дюк.

— Ребята, чуточку отодвиньтесь и как следует следите за ним. Если попытается бежать, стреляйте без раздумья. Так, значит, вы из Хэллоуэлс-Кроссинга?

— Точно, — отозвался Дюк.

— Эй, Джерри!

— В чем дело? — откликнулся из толпы Джерри.

— Ваши ребята из Хэллоуэлс-Кроссинга знают человека по имени Джим Коккинс?

Сердце у Дюка замерло.

— Впервые слышу это имя, — раздался чей-то голос.

— Значит, никогда не слышали. Ребята, похоже, нам кто-то попался. Ну-ка давайте сюда пару человек! А вы, Джим Коккинс, поднимите руки вверх! Придется мне с вами немножко побеседовать!

31. ДЮК ДАЕТ ОБЕТ

— И жеребец у него сивый, — произнес кто-то в толпе.

Увидев, что выхода нет, Дюк решил пойти на отчаянный блеф. А там видно будет! Может, и удастся выиграть хоть мгновение.

— Принесите огонь, надо рассмотреть этого парня, — посоветовал второй голос.

— Толково сказано, — произнес старший и взялся за спички.

Дюк решил нанести удар. Самое время — пан или пропал!

— Дайте мне посмотреть на человека, который не знает Джима Коккинса из Хэллоуэлс-Кроссинга!

— Ступай вперед, Джерри!

Джерри осторожно приблизился к Дюку:

— Мне в самом деле очень жаль, чужак, но я никогда не слышал этого имени.

— Когда вы уехали из Кроссинга? — спросил Дюк, и дыхание у него перехватило. Это была его последняя надежда!

— Ну-у, года полтора назад, не больше, — сказал Джерри.

Дюк глубоко вздохнул.

— Вот и хорошо, — произнес он, — я так и знал, что вы уже там не живете. Я приехал в Кроссинг чуть больше года тому назад, и это может подтвердить каждый тамошний житель. Разве тут нет хотя бы одного парня из окрестностей Кроссинга?

— Нет, из Кроссинга никого нет, — раздались голоса из толпы. — Это довольно далеко от нашего городка.

— Я так и знал, что никто из них не отважится, — заметил Дюк. — Как только мы получили сообщение, ребята стали жаловаться, что, мол, это слишком уж далеко. Но я сразу же вскочил на ноги и сказал себе: эй, парень, если тот тип на сивом жеребце и вправду так быстро скачет, что его не догнать, то он, скорее всего, оседлал твоего коня, которого, видать, он же и украл полгода тому назад…

— У вас украли коня?

— После смерти отца я держу собственный завод.

— Ну вот, шеф, теперь понятно, откуда у него взялся этот сивый жеребец, -произнес кто-то из мужчин.

Тот, которого назвали шефом и который с самого начала руководил действиями всадников, замолк на минуту, но Дюк рассмотрел, как он одобрительно кивает головой.

— Приятель, — сказал шеф почти умиротворенно, — мы все еще присматриваем за вами, но вы можете опустить руки.

Дюк словно заметил в кромешной тьме слабенький огонек надежды.

— Как вы попали сюда? — последовал еще один вопрос.

— Добрался с ребятами, которые верхами возвращались в Хвилер-Сити. Я слышал, как они говорили о том, что дело сделано, о какой-то пещере еще рассказывали…

— Значит, вы толком так и не знаете, что произошло?

— Нет. Вот я и отправился сюда посмотреть.

— Давайте за нами, Коккинс, — произнес тот, который был шефом и который окончательно поверил Дюку.

Они двинулись за основной массой всадников, которые растянулись солидной колонной в направлении Хвилер-Сити. По дороге Дюку рассказали обо всем, что случилось.

Неся ночью стражу у бивачных костров, вскоре после захода солнца, один из загонщиков заметил, как с гор в долину спускается какая-то неясная фигура. Вскоре удалось разглядеть быстро скачущего всадника. В сумерках можно было рассмотреть и пегого жеребца, и наездника, поднявшегося высоко на стременах и ухватившегося за переднюю луку. Беглец промчался между двумя кострами словно стрела. Стражники закричали, подняли тревогу, грянуло несколько выстрелов, но скорость бега пегого жеребца была так велика, что всадник проскользнул меж огней и людей и растаял в темноте, опустившейся уже на долину. Но все-таки чья-то счастливая пуля задела пегого, и вскоре он рухнул на землю, а всадник вылетел из седла.

Когда ребята подбежали, конь уже издох, а всадник, оглушенный ударом об землю, пытался подняться на ноги.

Дюк слушал рассказ, а спазма сдавила ему горло. Он не мог слова произнести, но сохранял спокойное, даже равнодушное выражение лица. Наконец он сумел равнодушно выговорить:

— Полагаю, этого мерзавца прикончили на месте?

— Болди Монфорт хотел было уложить его, когда тот еще скакал на костры, но кто-то толкнул Болди под локоть, потому что все хотели взять его живым. И взяли!

Дюк облегченно вздохнул.

— Правда, кое-кто пытался сунуть ему в морду ствол револьвера, но потом у него отобрали кольт и связали по рукам и ногам.

— Как выглядел этот парень? — спросил Дюк, все еще отчаянно надеясь, что это не был брат Салли, хотя именно у него был пегий жеребец.

— Он выглядел словно ребенок, — продолжил рассказ ковбой. — Как красивый ребенок, лет эдак девятнадцати от роду, а может, и меньше. Очень красивый, черноглазый…

На душе у Дюка стало пусто. Бедная Салли! Ее брата схватили. Что они теперь сделают с ним? Что будет с ней и с тем стариком в пещере? Что останется от самой пещеры? И как будет дальше жить сама Салли?

— Как только мы его схватили и тут же передали по цепочке, чтобы люди собирались, как только мы все это сделали, в горах раздался взрыв. Даже земля вздрогнула. Ну, мы и помчались к месту взрыва. Там и нашли развороченный вход, увидели, что взрывом запрудило реку и полностью завалило пещеру. Нетрудно догадаться, что здесь произошло.

— Да ну? — выдохнул Дюк.

— Тот парень сказал нам, что Дюк остался в пещере. Похоже, там у них было настоящее логово. Ничего удивительного в том нет, что мы их не могли найти, хотя облазали все Черные горы. Они нашли себе пещеру, вход в которую закрывала скала, зажатая двумя утесами. Эти утесы так удачно прижали ее с боков, точно посерединке, что ее можно было поворачивать вдоль этой оси без особых усилий, поднимать туда-сюда, словно фрамугу окна. Внутри, он сказал, было весьма комфортабельно. Но, когда они обнаружили вокруг Черных гор непрерывную цепочку огней, Дюк, видимо, понял, что надежды на спасение нет и решил похоронить себя в пещере навечно, лишь бы не доставлять нам удовольствия рассказывать о том, как его взяли живым и невредимым. Но этот паренек, который так и не назвал своего имени, не захотел погибать в пещере. Он выскочил наружу и погнал своего коня прямо на линию костров. А уж как мы его поймали, вы знаете.

Наступило молчание. Дюк усиленно размышлял. Что означал этот рассказ? Он никак не мог разобраться в нем. Возможно, этот странный старик в пещере, виновный во многих забытых уже преступлениях, уронив седую голову на грудь, решил погибнуть не от чужой, а от своей собственной руки, когда понял, что обнаружен и окружен со всех сторон. Но перед этим все должны были оставить его. Только так можно объяснить безумное бегство Сэма сквозь лагерные костры. Он отвлек внимание на себя. Он заявил, что Дюк, ради которого и была, собственно, затеяна облава, мертв. Тем самым ему удалось стянуть в одно место сотни людей и снять осаду с Черных гор.

Но какую цель он преследовал этим заявлением? Отважный парень пожертвовал собой и отдался в руки закона только для того, чтобы сестра могла незаметно исчезнуть со сцены. Она выбралась из пещеры через подводный выход. Да, но разве старик не мог покинуть пещеру вместе с ней? И тем самым взрыв стал не чем иным, как обычной инсценировкой. Может быть, эта странная семейка хотела убедить славных граждан в том, что Дюк мертв?

— Когда ребята поняли, что этот парень — единственная их добыча, единственный результат грандиозных усилий, и другой жертвы не предвидится, они стали разговаривать с ним весьма сурово. Он не желал отвечать на наши вопросы. Держался с хладнокровием совершенно невероятным, смотрел дерзко прямо нам в глаза и издевательски улыбался. Джад Томкинс, у которого были серьезные причины для участия в погоне — речь была об убийстве как-никак, — прямо осатанел, и когда мальчишка отказался отвечать на вопросы, он шагнул вперед и ударом в челюсть свалил его на землю. А когда парнишка поднялся, знаете, что он сделал? Вытер губы и не промолвил ни слова! Только посмотрел кругом, на парней и на Джада, и отвернулся, будто их вообще на свете не существует!

Это подбодрило Дюка. Он живо увидел перед собой этого стройного юношу, беззаветно скачущего навстречу смертельной опасности.

— И тогда кто-то стал рассказывать о Гатри, о том, как этот гнусный шакал стрелял в него через окно. Ребята, услышав такие слова, естественно, опять раскочегарились. Заговорили о виселице. Кто-то даже и петлю на шею ему набросил. Но он все молчал, пока наконец не прибыл шериф.

— Добрый старый Том Аньен! — произнес Дюк на одном дыхании. — Я надеюсь, он защитил паренька?

— Он сделал это, но не так-то легко ему это далось.

И в это мгновение Дюк дал обет, что в один прекрасный день он вознаградит Тома Аньена за благородный поступок!

32. УСЛУГА ЗА УСЛУГУ

Сейчас важнее всего было хоть одним глазом глянуть на пленника. На одном из поворотов Дюк съехал на обочину дороги и смог рассмотреть голову колонны. Сэм ехал верхом между шерифом и незнакомым Дюку человеком, Руки его были связаны за спиной, и тем не менее он сидел в седле выпрямившись, гордо; растрепанные длинные черные волосы падали ему на лицо, опускались на плечи. Окружавшие их всадники держали в руках факелы. Не было ни малейшего сомнения: они схватили Сэма.

Впервые Дюк увидел еголицо без маски. Сэм был невероятно похож на Салли, ну просто одно лицо! Сходство было таким удивительным, что у Дюка опять перехватило дыхание, и он счел более благоразумным не попадаться на глаза шерифу и прочим землякам и вернуться на свое место в строю.

Там он пристроился с самого фланга, после чего принялся слегка придерживать Понедельника, и в результате оказался в самой последней шеренге.

Избавившись наконец от компании людей, только что с азартом гонявшихся за ним по горам, он пришпорил коня и добрался до дальней окраины Хвилер-Сити. Там он натянул поводья и за амбаром, который некогда принадлежал семье Перкинсов, спешился. Он завел жеребца в брошенное строение. Вокруг носились крысы, а в дыры на потолке светили бледные звезды.

Теперь Дюку предстояло пробраться к амбару Джесси Уилкокса. Там он обнаружил то, что искал, — прекрасный табун прекрасных лошадей. Было еще совсем темно, но для человека, который прекрасно понимал лошадей, не составляло особого труда отобрать из полутора десятков коней лучшего, даже в кромешной тьме. Да, теми, кто любит лошадок, руководит безошибочный инстинкт, и Дюк получил именно то, что хотел.

И уж совсем никакого труда не стоило на ощупь обнаружить в амбаре седло и сбрую, и через пять минут он поставил в брошенном амбаре рядом с Понедельником прекрасно оседланного коня. Тем самым были подготовлены материальные средства для отступления, тем паче что большинство лошадиного поголовья в Хвилер-Сити было измучено только что «успешно» завершившейся облавой.

Дюк подобрался к задней стене тюрьмы с чувством полного удовлетворения, потому что он подготовил все наилучшим образом. Место это не слишком изменилось за три прошедших года. Заглянув в зарешеченное окно, Дюк увидел в слабом свете коптилки брата Салли, единственного заключенного на весь тюремный замок.

Юноша был без наручников. Он сидел на кровати, скрестив руки и опершись спиной о стену, спрятав лицо под широкими полями сомбреро. Шпоры его так нестерпимо блестели даже в слабом свете, что казалось, будто он вот-вот встанет и горделивой походкой направится на тюремное крыльцо.

Дюк рассмотрел и старого грязного Даулера, многолетнего тюремного повара и чернорабочего. В эту минуту он принес Сэму еду и решил подождать, пока юноша покончит с ней. Потом собрал посуду, расхохотался во весь голос и вышел из камеры.

Как же добраться до Сэма? Надо бы забраться на крышу и посмотреть, нельзя ли разобрать ее. Закинув голову, Дюк ухватился руками за решетку. И тут ему показалось, что железные прутья поехали под его пальцами!

Он не хотел верить самому себе. Плотнее ухватился за решетку и еще раз дернул ее па себя, только намного сильнее, чем в первый раз. Скрипнуло железо — и стальной прут легко подался.

33. ШИЛА В МЕШКЕ НЕ УТАИШЬ

В самом деле, он не верил ни своим глазам, ни ушам, ни рукам. Ну как можно довести тюрьму до такого состояния! Ведь еще три года тому назад в ней царил полный порядок! Надо было моментально воспользоваться этой дивной возможностью. Дюк подбежал к поленнице, сложенной недалеко от тюремной стены, и выбрал тонкое полено. Просунув его под нижний прут решетки, он стал действовать им, словно рычагом. И вот первый снизу прут отскочил. Осталось проделать ту же операцию со следующим. По в этот момент дверь камеры опять распахнулась. Дюк присел под окном.

Когда он опять поднялся, дверь камеры была уже закрыта. Похоже, за пленником следили очень бдительно и с этой целью через определенные промежутки времени распахивали дверь, чтобы убедиться в том, что с ним ничего не случилось. Он опять принялся орудовать импровизированным рычагом, и через пару секунд пришлось ловить в воздухе отлетевший тяжелый стальной прут. Не теряя ни минуты, Дюк принялся за третий прут, который оказался покрепче первых двух. Он еще не успел отодрать его, как увидел, что наконец-то Сэм заметил его и свечкой выпрямился на тюремной кровати. Дюк махнул ему рукой, и Сэм принял прежнее положение как раз в тот момент, когда дверь снова распахнулась.

Как только тюремщик вышел из камеры, Дюк набросился на третий прут. Он нс хотел поддаваться, но, навалившись на него со всей силой и со всем ожесточением, Дюк вырвал и его.

— Осторожней! — крикнул Сэм. Он стоял совсем рядом с решеткой, дрожа от нетерпения и страха.

Дюк посмотрел на него с удивлением. Он даже не предполагал, что юный разбойник может так сильно бояться; но на собственной шкуре ему было хорошо известно, что может сотворить тюрьма даже с самым сильным и бесстрашным человеком.

— Быстрее! — поторопил Дюк.

Но Сэм не нуждался в понуканиях. Он ужом проскользнул в образовавшуюся щель, проскользнул так, будто бы его тело было на славу смазано маслом. Вот уже плечи, тело, бедра проскользнули сквозь зарешеченное окно, и Сэм тяжело повалился вниз головой на землю. Он наверняка бы разбил голову о камни, если бы Дюк не подхватил его на лету.

Легко приподняв юношу, он поставил его на ноги. Теперь пленник был свободен, цел и невредим, но Дюк стоял совершенно ошарашенный, будто его огрели по голове рукояткой кольта. Он держал в своих руках женское тело, и это открытие ошеломило его. Это была сама Салли, перед ним стояла сама Салли — съежившаяся от стыда, догадавшаяся, что маскарад перестал быть тайной.

Это Салли по приказанию старика покинула на коне пещеру! Это Салли выбила Дюка выстрелом из седла! Это Салли склонилась над ним, чтобы перевязать нанесенную ею же рану и привести его в сознание! Это Салли спасла Дюка от погони, которая настигала его у самых Черных гор! Это Салли, оказывается, вела с ним полукокетливый диалог, с тем чтобы какую-то минуту спустя вылететь к нему как фурия в облике своего несуществующего брата!

Он просто не мог поверить в это! Это просто вывело его из равновесия! Значит, этот дерзкий бандит, этот странный всадник и грабитель и есть вот эта самая девушка, которая сейчас дрожит перед ним от страха, обезоруженная тем, что он догадался, проник в ее тайну переодевания, и это для нее куда страшнее, чем оказаться под прицельным огнем десятка револьверов!

В тюрьме раздался крик:

— Где он? Эй, Том! Том Аньен, он сбежал!

Шум, гам и полная неразбериха охватили тюрьму со всех сторон. Дюк схватил Салли за руку.

— Салли! — воскликнул он. — Нам надо бежать. Давайте вперед! Бегите прямо, сквозь деревья. Я следую за вами.

Пока наспех отряженная шерифом охрана, чувствующая себя глубоко оскорбленной подлым обманом, беспорядочно металась из стороны в сторону, издавая грозные крики, паля по каждой замеченной тени и производя совершенно невероятный шум, Дюк и Салли бежали прямо к брошенному амбару, где их дожидались Понедельник и прекрасный каурый жеребец. Они вскочили в седла и выехали из амбара. Дюк, придержав скакуна, сказал:

— Наше место Здесь. Сейчас они разошлют во все стороны всадников, старательно обыщут все холмы вокруг Хвилер-Сити, но сюда и не подумают заглянуть. Через некоторое время, когда они окончательно утомятся, мы тронемся.

Салли промолчала. Она совсем пала духом и потому сидела в седле, уронив голову на грудь.

— Салли! — вдруг резко произнес Дюк и натянул поводья так, что голова Понедельника вплотную приблизилась к голове каурого. — Салли, — вновь повторил он, — вы так переживаете из-за происшествия в пещере, да? Вы печалитесь, потому что он погиб?

— Потому что погиб? — удивилась Салли. — Вы думаете, что меня это волнует? Он был не человек, а дьявол, сущий дьявол. И я еще должна сожалеть о его смерти? О, если бы это случилось не сегодня, а хотя бы за несколько лет до того, как…

— Как что, Салли?

— Как я встретила вас, Джон Морроу!

— Салли! — взмолился он. — Не смейте плакать! Не плачьте, Салли! Что же я наделал такого, что вы…

— Вы знаете, что я просто… просто настоящая…

— Так кто же вы, Салли?

— Я просто настоящая бесстыдница!

— Почему?

— Потому что я разъезжала по окрестностям в мужском платье и… О, почему вы не оставили меня там, в тюрьме?!

— Позвольте, я вам искренне расскажу обо всем, Салли!

— Конечно, — прошептала девушка. — Но что вы собираетесь рассказать мне, Джон?

Голос, которым она произнесла его имя, причинил Дюку невыносимую сердечную боль, и он некоторое время не мог вымолвить ни слова. Наконец губы его разжались:

— Салли, я вовсе не думаю презирать вас. Вы думаете, я старался спасти из тюрьмы вашего брата? Вовсе нет. Все время сердце подсказывало мне, что в тюрьме были именно вы.

Она подняла лицо к небу.

— Я так не думала, — прошептала она, — но теперь, кажется, начинаю понимать, Джон.

— Потому что когда я впервые увидел вас там, па балкончике в «Уорнерс Спрингс», я полюбил вас, Салли. Вы верите мне?

— Я пытаюсь… — заволновалась девушка. — Я пытаюсь убедить себя, что вы так не думаете. Но как раз это у меня получается очень плохо, Джон; в самом деле, я не могу ответить вам теми же словами, потому что, Джон, я влюбилась в вас гораздо раньше, наблюдая с балкона, как все эти девушки отворачивались от вас и как вас охватывает гнев и разочарование!

— Салли, дорогая!

И он принял ее в свои объятия, и голова ее легла на его плечо… Дюк поцеловал девушку в губы и отер с лица слезы. Помолчав, он растроганно произнес:

— О, если бы мне удалось сделать одно дело, я бы доказал им всем, что я в самом деле уже не тот человек, что был прежде. Если бы я сделал это, каждый честный гражданин Хвилер-Сити с удовольствием пожал бы мне руку! Но не время говорить об этом. Я хотел бы теперь услышать вас. Расскажите о себе, Салли!

— О, это долгая история.

— У нас есть время. Нам все равно надо побыть здесь еще немного.

— Тогда начну сначала.

34. РАССКАЗ САЛЛИ

— Мне было восемь лет, когда родители приехали сюда из Монтаны и занялись сельским хозяйством. Но дела шли не очень хорошо. Мама умерла через месяц после переезда. Отец страшно переживал. Я смутно помню те годы. Столько всего случилось с тех пор! Так что я почти забыла о тех временах. Помню только, что отец разболелся и окончательно решил перебраться в другое место. Мы отправились в дорогу, гоня перед собой стадо коров. Сами мы сидели в огромной фуре, нагруженной пожитками; кроме того, сзади к ней была привязана пара лошадей. Вдруг что-то случилось, и коровы впали в какое-то бешенство и бросились бежать прочь. Мы пытались угнаться за ними, но ничего не получалось, тем более что запасные лошади порвали уздечки и тоже сбежали.

Отец остановил фуру и попытался сделать что-то вроде палатки и разжечь костер, но тут повалил страшный снег и погасил огонь. Становилось все холоднее и холоднее. Наконец снег окончательно засыпал фуру. Отец старался укутать себя и меня, чтобы хоть немного согреться и переждать снежную бурю.

Если бы он не был болен, то понял бы, что так нам не спастись. Чтобы согреться, следовало как можно быстрее двигаться, а он продолжал неподвижно сидеть. Так он и умер, держа меня в объятиях…

Голос ее замер. Дюк сжал ручку девушки.

— Не помню, как меня нашли. Дядя Генри никогда не рассказывал мне об этом. Я почти совсем окоченела, погрузилась в глубокий сон. Очнувшись, я увидела, что нахожусь в той самой пещере, в Черных горах. Там полыхал костер, и дядя Генри позаботился о том, чтобы я пришла в сознание.

— Так этот старик и был дядя Генри?

— Да.

— Он в самом деле был ваш дядя?

— Нет. Я никогда прежде не видала его. Но в то время он выглядел совсем не так, как теперь. Ведь все это случилось одиннадцать лет тому назад.

«Следовательно, ей девятнадцать лет», -отметил мысленно Дюк.

— Одиннадцать лет тому назад дядя Генри был ростом с вас, стройный как сосна. Уже тогда ему было за семьдесят, но силой он не уступил бы, я думаю, пятидесятилетнему мужчине. Его борода и волосы и тогда уже были седы, и, когда он склонялся надо мной, мне казалось, что сам дьявол пришел унести мою душу на тот свет. О, как я была тогда права! Он оказался настоящим дьяволом!

— Вы хотите сказать, что он вел себя очень плохо с маленькой больной девочкой, какой вы тогда были?

— Нет, он не обижал меня. Он держался со мной как с собственной дочерью. Но во всем мире для него не существовало никого, кроме собственной личности. Я догадалась об этом уже в первые дни жизни в пещере.

Он начал с того, что позволил мне привести пещеру в порядок. Он говорил, что я уже достаточно велика, чтобы взяться за серьезную работу, и завалил меня самыми разными заданиями. Я научилась готовить, чинить одежду — словом, все, что было необходимо, чтобы сделать жизнь в пещере сносной. Конечно, я ненавидела эти занятия, как ненавидела и дядю Генри. Трижды я пыталась бежать оттуда, но каждый раз он ловил меня. В первый раз он сказал, что нехорошо бегать от него, потому что я могу погибнуть от холода и голода. Я ответила, что лучше уж погибнуть, чем гнуть на него спину. Поймав во второй раз, дядя Генри пообещал наказать меня, если я еще раз попробую сбежать. Ну, а в третий раз он привел меня в пещеру и избил плетью, до крови.

— Гнусный пес!

— С тех пор я больше не решалась нарушать его приказания, — продолжила рассказ Салли. — Я должна была быстро и беспрекословно выполнять все, чего он потребует. Он ни разу не повторял свои задания дважды. Если я забывала, он молча избивал меня. Он никогда не бил меня просто от злости. Наказание было для него чем-то естественным, он относился к нему как к совершенно обычному занятию. Окончив побои, он, как ни в чем не бывало, закуривал свою трубочку и как будто забывал о том, что только что происходило. Так он избивал меня до тех пор, пока я сама не вспоминала, что мне следовало сделать. Конечно, прошло совсем немного времени, и я послушно, автоматически выполняла любой приказ, не задумываясь. Каждое слово, им произнесенное, навечно врезалось в мою память.

Так и прошла первая зима. Это было самое тяжелое время в моей жизни, В самом деле, вряд ли кому выпадали на долю такие мучения, как мне. Каждый день я подвергалась побоям за то, что якобы не выполнила то или иное поручение. Каждую ночь истязания снились мне, не давая отдыха душе.

Когда наступила весна, жизнь моя несколько изменилась в лучшую сторону. Он показал мне выход из пещеры. Достал для меня коня и выезжал со мной на небольшие верховые прогулки по окрестностям, но не слишком далеко. Обычно это происходило на рассвете или в сумерки, когда нас никто не мог видеть.

Иногда он совсем хорошо относился ко мне. Достал где-то банджо и научил меня играть на нем. Я выучилась довольно быстро, хотя он сказал, что не может гарантировать качество моего музицирования. Он научил меня петь. Дядя Генри знал огромное количество старых песен и потребовал, чтобы я выучила их и пела ему по вечерам. Вы можете подумать, это были идиллические часы? Вовсе нет! Он ни разу не сказал, что ему нравится мое пение. Ни разу он не сказал мне, что у меня хороший голос, Я слышала от него только попреки и укоры, когда я делала что-нибудь не нравящееся ему. А свое недовольство он чаще всего выказывал с помощью плетки.

— Несчастная… — начал было Дюк, но голос его пропал от очередного приступа гнева и сострадания.

— Я прекрасно помню первые годы в пещере, — продолжила Салли. — Это было ужасное время. Потом-то я почти привыкла к дяде Генри. Я думаю, вряд ли кто на свете сумеет помешать бедной девушке быть хоть временами счастливой. У меня был конь, и я его любила. Потом у меня появилось банджо. Как только выдавалась свободная минутка, я играла сама для себя. Да и дядя Генри иногда приносил для меня из своих вылазок кое-какие вещи.

Уже в первый год я поняла, что он — изгой, человек вне закона, и что наверняка на его совести страшные преступления. Как-то раз он дал мне понять: если пещеру обнаружат, то те же люди, что стремятся убить его, покончат и со мной. Я задумалась над этим и пришла к выводу, что я ничуть не лучше дяди Генри, который ворует все эти вещи, потому что я их с удовольствием надеваю, пользуюсь добром, награбленным у честных людей. С тех пор он, принеся мне из очередного похода книгу или платье, внимательно наблюдал за мной, и, если подарок нравился мне, он с удовольствием рассказывал, сколько человек пришлось ему убить, чтобы овладеть именно этим предметом. Он расписывал ужасающие подробности: кто в кого и как стрелял, как в муках умирали его жертвы, и рассказывал до тех пор, пока мне не становилось дурно. После таких сцен он в очередной раз внушал мне, что, если нас обнаружат, со мной тоже покончат, не задумываясь ни на минуту. И я верила ему. И вот, когда мне исполнилось тринадцать лет — пять лет спустя после нашей первой встречи, — он дал мне маленький легкий револьвер двадцать второго калибра и научил стрелять.

— Разве он не боялся, что вы употребите оружие против него самого?

— Нет, вовсе нет. Он столько рассказывал мне о своих схватках и о тех людях, которых он отправил на тот свет, что я готова была сразиться с отрядом солдат, но только не с ним. И он знал об этом и продолжал учить меня обращаться с револьвером. Мне и самой нравилось стрелять. Патронов он не жалел. Пожалуй, наблюдение за моей стрельбой было единственным занятием, которое совершенно не утомляло его. Я могла часами без перерыва бить по мишени, а он сидел и покуривал свою трубку, внимательно следя за мной и подсказывая, когда я делала какие-то ошибки.

Прошло немного времени, и я научилась вполне сносно стрелять. И тогда он принялся обучать меня ходьбе и бегу по горам. Показывал, как следует напрягать пальцы ног, как бегать на цыпочках. Он постоянно внушал мне, что я должна вести себя как настоящий мужчина. С этой целью он даже отобрал мои платья и сжег их. Он просто вынудил меня одеваться в мужскую одежду. Сначала все это было мне как-то странно и смущало меня, сама не знаю почему. Но мало-помалу я утратила стыд, и мой образ жизни стал просто очень даже нравиться мне. В своей новой одежде я чувствовала себя свободно, я могла бегать, скакать, прыгать. Вы понимаете меня?

— Конечно! — воскликнул Дюк.

— Между Тем, — продолжала Салли, — когда мне исполнилось пятнадцать, он сказал, что я заслужила хорошего, настоящего коня, и приказал мне самой подыскать себе подарок. С годами он сильно сдал, постарел и ослаб и все реже выбирался из пещеры. Ему становилось все труднее передвигаться, и все житейские заботы свалились па меня. Но он успел обучить меня всему — красть в округе все необходимое, чтобы обеспечить нашу жизнь. Он показал мне ближайшие ранчо, показал все ходы и выходы в Черных горах. Вечерами, у костра, он чертил на пыльном полу карты, и я училась читать их. Он стирал свои рисунки, и я должна была в точности повторить их. Он задавал мне самые разные вопросы: как я должна поступить, если опасность застанет меня? — и так до тех пор, пока я не изучила в деталях Черные горы и их окрестности, пока не научилась скрываться от погони в любом месте. Мне часто приходилось выходить с ним на дело, я внимательно следила за каждым его движением, изучала приемы, но сама никогда ничего не брала. И все-таки ему удалось внушить мне мысль о том, что я имею право взять себе все, что мне потребуется.

Каждый человек имеет право на то, что ему необходимо для жизни, — так он обычно говорил мне, и я верила ему. Впрочем, разве возможно было отказаться, когда он велел мне пойти и украсть лучшего в округе коня?

— Я отправилась на поиски скакуна. На одном из выпасов я и нашла великолепного пегого жеребца. В тот же вечер я набросила ему лассо на голову и вскочила на него. Немножко пришлось помучиться, пока он не превратился в отличного верхового коня. Но когда я вернулась с ним, необузданным, горячим жеребцом, в пещеру, это была самая счастливая ночь в моей жизни!

— Несчастный мой Пинто! — неожиданно произнесла она дрожащим голосом. — Так и текло время в пещере, а дядя Генри год от года становился все слабее. Но с каждым днем он внушал мне все больший ужас. Кроме всего прочего, я полюбила наш образ жизни. Я искала приключений. Мне нравилось ночами добывать на ранчо продукты, в том числе и на ранчо Гатри, который расставил повсюду стражу, чтобы схватить меня!

Вспомнив об этом, она самодовольно усмехнулась.

— Но вот однажды ночью я подкралась к школьному окну, за которым раздавались звуки музыки. Я заглянула туда и увидела, как танцуют молодые люди. До тех пор я ни разу не видела танцев. И пока я смотрела, как они колышутся в такт музыке, со мной что-то случилось; я сама стала покачиваться в седле в ритме музыки. И когда наступила пора уйти оттуда, я ощутила боль в сердце. Я была одинока. О, мне казалось, что я сей же час скончаюсь от страшного одиночества! Вернувшись в пещеру, я взяла банджо и принялась наигрывать мелодию, подслушанную под окном, и в обнимку с банджо принялась отплясывать так, как это делали молодые люди в школе. Когда дядя Генри увидел это, то произнес только два слова: «Это конец!»

35. УТРАТИВ МУЖЕСТВО И НАДЕЖДУ…

— Что он хотел сказать этим? — спросил Дюк, но по его голосу трудно было понять, искренне ли он задал свой вопрос или же просто хотел узнать, правильно ли Салли поняла мысль старика.

— Понятия не имею, но мне кажется, он чувствовал, что недалек тот час, когда мне станет настолько одиноко, что я уйду из пещеры в поисках общества сверстников — юношей и девушек. И вправду, с тех пор я все время старалась разузнать, где будут устраивать танцы. Каждый раз в субботу вечером я отправлялась на поиски очередного бала и подсматривала в окошки. Я старалась приблизиться к окнам настолько, насколько позволяло присутствие людей на улицах, и долго сидела на. своем пегом коне, наблюдая за танцорами, которые кружились и качались в такт музыке.

Она вздохнула, успокаивая старую боль и былую тоску.

— Мне было восемнадцать лет, когда стала присматриваться к танцам. Два года я вела наблюдения, и два года во мне росло чувство горечи оттого, что мне никогда не удастся станцевать на балу. Я внимательно рассматривала лица девушек, их полуоткрытые губы и веселые глаза.

Наконец однажды я решилась проникнуть на бал в женском платье. Я скакала до самого Кэмптона. Миновав первые три дома этого городка, я нашла то, о чем так страстно мечтала, — платье розового цвета, сшитое словно по заказу на мою фигуру, и подходящие туфельки. Потом я вернулась в пещеру. В первый же субботний вечер я отправилась в «Уорнерс Спрингс». Я знала, что девушки являются на танцы в сопровождении молодых людей, а у меня никого не было!

Я уже не раз наблюдала за танцами с балкона этого зала, так что и в тот вечер сразу направилась наверх. Ну а остальное вам хорошо известно. Я не посмела остаться там после первого дивного тура вальса. Я боялась, что люди поймут, кто я такая. Они могли узнать и украденное мною платье, которое было на мне, так что я поспешила сбежать.

Но после этого вечера мысли о вас одолели меня, Джон. А прошлой ночью я отправилась в Хвилер-Сити. Я слонялась по улицам, пока не составила из обрывков разговоров картину происшедшего. Я пробралась в конюшню, где стоял Понедельник. Когда поднялся шум, я оседлала его, вывела из конюшни и вместе с моим пегим Пинто отправилась к горам. Там я вас и обнаружила, когда за вами по пятам мчалась разъяренная толпа.

Вернувшись в ту ночь в пещеру, я почувствовала себя совершенно несчастной, так как осознала, что никогда не позволю вам узнать всю правду. Вы не должны были догадаться, что я не мужчина. Ведь сразу после вашего визита в пещеру дядя Генри пожаловался мне, что нашелся тип, который обнаружил подводный ход в наше убежище, и сказал, что его следует ликвидировать. Вы промахнулись, стреляя в меня. И я отважилась напасть на вас. Впервые в жизни мне пришлось сойтись в схватке с мужчиной, и я страстно желала либо убить, либо самой быть убитой. Не знаю почему, но я готова была умереть от одиночества и жалости к самой себе, Джон. И вот, когда вы, задетый моей пулей, упали с коня, я подъехала вплотную и узнала вас! Сначала я подумала, что сразила вас наповал, но вы, Джон, были живы. Вы были живы!

Она воздела руки к небу, ликуя и благодаря Провидение, не позволившее ей убить любимого человека.

— В ту ночь я отправилась в Хвилер-Сити. Это была ночь вашего побега. Наутро я опять нашла вас в горах. Мне показалось, что вы любите меня, но тут же меня поразило сознание того, что я и есть тот самый бандит, за которым вы так долго и так старательно гонялись по Черным горам. И если вы узнаете об этом… Я просто не в силах была этого вынести. Именно по этой причине я, в образе собственного брата, и налетела на вас. Я хотела покончить со всем этим. Я хотела наброситься на вас, стреляя в воздух, и мечтала, чтобы ваша пуля оборвала наконец мою несчастную жизнь. Я была так несчастна!

А потом наступила сегодняшняя ночь. Я вошла в пещеру к дяде Генри и сказала ему, что Черные горы окружены кольцом огней. Мы наверняка не выдержим осаду и умрем с голоду, чего, собственно, я и хотела. Он посоветовал мне переодеться в женское платье, которое, как ни странно, в этом случае защитит меня от опасности. Но я больше не могла слушать его. Я выбежала наружу. Когда беднягу Пинто убили, а меня связали по рукам и ногам, я услышала страшный взрыв. У дяди Генри были изрядные запасы динамита в пещере, так что он решил устроить себе могилу в самом центре скалы. Ведь я оставила его, а это, так или иначе, означало для него смерть. Он ведь не в состоянии был ухаживать за собой, вот и решил…

Она нахмурилась и смолкла. Дюк опять взял ее за руки.

— Еще немного, и мы будем счастливы, — произнес он. — Салли, мы будем счастливы! Но нам следует выждать, пока я разберусь в своих делах с законом…

— Ждать? — спросила она.

— Ждать венчания, Салли.

— Разве это помешает мне быть все время рядом с вами, Джон?

— Я не могу вам разрешить этого!

— Джон!

— Неужели вы можете подумать, Салли, что я могу позволить вам подвергать свою жизнь опасности?

— Тогда вы просто болтун! Вы издеваетесь надо мной! Вы вовсе не любите меня!

— Не говорите так! — воскликнул Дюк и, пытаясь выбраться из неприятного положения и удариться наконец в бега, сказал: — Не подождете ли вы меня здесь полчасика в одиночестве?

— Вы больше никогда не вернетесь ко мне…

— Клянусь! Даю вам честное слово!

— Следовательно, вы клянетесь, что вернетесь сюда?

— Да, обязательно!

— Тогда… — Она страстно обняла его и тут же отпрянула, а Дюк одним движением руки бросил Понедельника в ночь.

Приближаясь к небольшой рощице, он оглянулся и посмотрел на нее в последний раз. И тогда, нагнув голову, он пришпорил коня и рванулся в темноту сквозь больно хлещущие ветки.

Он объехал город; услышав топот копыт, остановил Понедельника за старым сараем и подождал, нока десяток грязно ругающихся мужчин не проскакали мимо него, клянясь уложить на месте этого проклятого бандита с Черных гор и заодно всех тех, кто помог ему сбежать. Дюк вздохнул: чудо свершилось!

Он еще раз посмотрел на маленькую кавалькаду и тронулся, не переставая пришпоривать Понедельника до самого дома старого Фрэзера.

Некогда прекрасный луг у брошенного дома Фрэзера превратился в болотистую пустошь, заросшую местами чахлыми деревцами. Джон Морроу спешился и привязал Понедельника у группки таких деревцов. Отчаявшись в успехе своего предприятия, он потерял всякую надежду. Печальные развалины старого дома и полная тишина как бы подтверждали, что Стив и Чарли уже покинули это место.

Дюк помчался к развалинам. Выглянувшая луна, немного разогнав тьму, как бы вдохнула в него боевой дух. Он увидел заднюю стену дома, все еще возвышающуюся над землей, и резко остановился, потому что под ней стояла зловещая парочка и о чем-то спорила, размахивая руками.

Он не хотел убивать их, потому что по крайней мере один должен будет заговорить и рассказать суду все, что ему известно. Но как захватить их?

36. БЕЗ ТЕНИ СОМНЕНИЯ

— Пересчитай, Чарли, прежде чем разойдемся, — говорил Стив в тот момент, когда Дюк стал неслышно приближаться к ним.

— Дома пересчитаю, когда останусь наедине с денежками, — заметил Чарли. — У меня все еще стоит в ушах топот копыт.

— Тебе это просто кажется, Чарли. Кто будет шататься здесь верхом, да еще ночью? Все вернулись в город, празднуют победу и наливаются виски в честь поимки этого парня с Черных гор. Скоро они его линчуют за убийства, совершенные тобой, Чарли!

— Заткнись! — заорал тот па Стива.

— Ты думаешь, кто-нибудь слышит, как я называю тебя убийцей? О, им вовсе не обязательно слышать — достаточно любому из них взглянуть на тебя, и любой ребенок узнает Ирландца Чарли!

— Плевать я хотел на них на всех, просто я не хочу слышать этих слов именно от тебя, понял?

— Ладно, — пробормотал немного спустя Чарли, — ничего ты не понял, потому что ты стал очень уж уважаемым гражданином. Бог с тобой, давай пересчитаем.

Он вытащил бумажник и открыл его. Банкнотов там было предостаточно.

— Раз, два, три, — принялся считать он.

Стив шагнул налево.

— Не двигайся! — крикнул Чарли. — Думаешь, я позволю тебе встать мне за спину, когда у меня в руках такая куча денег? Нет, пет! Я слишком хорошо знаю тебя, Стив Гатри. Ты запросто удавишь меня этими своими ручищами, а потом отправишься к шерифу требовать вознаграждения!

Прекратив считать, Чарли отложил в сторону кучки банкнотов.

— Здесь две тысячи. Мне надоело это занятие. Тем более что звук копыт я слышал где-то там, за нашими спинами. Стив, мне здесь не нравится!

— Точно! — сказал Стив. — Но теперь ты перестанешь наконец болтать об опасности!

Произнеся эти слова, он взмахнул тяжелой рукояткой насоса и со страшной силой опустил ее на голову Чарли. Бандит рухнул на землю, деньги выпали из рук. Стив наклонился над ним, всмотрелся, потом расхохотался. Мороз пробежал по коже Дюка, когда он услышал этот смех: Стив веселился искренне, от всей души.

— Быть уважаемым гражданином — самое прекрасное занятие в этом мире, — произнес убийца, все еще улыбаясь.

Он принялся собирать с земли деньги, и тут Дюк стал осторожно приближаться к нему. Он, как мы знаем, не был большим специалистом-следопытом, практически никогда в жизни не охотился. Но когда человек подкрадывается к кровному врагу, в ход идет врожденный инстинкт, тем более что на карту поставлена собственная жизнь.

Он подкрался к нему словно тень. Он вышел из-за угла, и тут случилась неприятность — он ступил прямо на гнилую доску. Громадный Стив повернулся на звук, выпустил из рук деньги и схватился за револьвер. В это мгновение Дюк, взревев, словно загнанная в угол пантера, бросился на него.

Правой рукой он со всей силой ударил Гатри в висок, и огромный детина выпустил из рук револьвер. Зашатавшись, он на какое-то мгновение утратил способность соображать, но потом, возопив от бешенства, приготовился к контратаке. Никакая сила не смогла бы остановить его. И потому длинноствольный кольт сверкнул в руке Дюка. Его дуло с расстояния всего в ярд уставилось в тушу Гатри.

— Я разнесу вас в клочки, Гатри, — произнес Дюк. — Сию же минуту…

Однако Стив не смог остановить свой порыв и поднял руки вверх, только уперевшись грудью в револьвер Дюка. Его руки, способные шутя переломить Дюка пополам, судорожно трепетали над головой гиганта, потому что холодок ствола неприятно щекотал ребра. Стив отступил немного назад.

— Что вы собираетесь делать? — спросил он. — Похоже, вы хотите принять участие в дележе добычи? Или вы хотите, чтобы весь город услышал весть о том, как вы прикончили Ирландца Чарли?

— Я не собираюсь терять время в разговорах с вами, Стив. Руки за спину, и повернитесь ко мне спиной.

Ранчер заколебался.

— Неужели вы думаете, что я откажу себе в удовольствии нашпиговать вас свинцом? Эй, Стив, делайте, что вам сказано, иначе вам долго не протянуть!

Стив, поникнув головой, повиновался. Дюк связал ему руки, потом старательно связал ноги в коленях и в щиколотках. Сделав это, он отодрал от стены пару гнилых досок, разломал их и развел огонь, затем подбросил еще немного досок, и пламя взвилось высоко вверх.

— Еще немного, и здесь будет полгорода, — застонал Стив. — Они с удовольствием линчуют вас при свете этого костра, идиот вы эдакий!

— Они-то мне и нужны, жители, — ответил Дюк. — И единственное, чего мне не хватает до их прихода, — это пятиминутного разговора с вами.

Произнося это, он сунул в огонь конец той самой железной ручки от старого насоса, потом вынул из внутреннего кармана жилета лист бумаги и огрызок карандаша.

— Стив, — сказал он, — сейчас вы напишете здесь всю правду о том, что Ирландец Чарли убил Уильяма Гатри и что вы наняли его специально с этой целью. Понятно вам?

— Я бы с удовольствием вздернул вас на ближайшем суку, вот что мне понятно! Что это там?

— Где?

— Там, между деревьями, оно движется!

— Я полагаю, это мой жеребец, — произнёс Дюк, не поворачивая головы. — Стив, вы напишете, что я сказал, если не хотите, чтобы я прижег вас каленым железом, не так ли?

— Что вы хотите от меня? — заныл ранчер.

— Вы прекрасно слышали, что я сказал, — ответил Дюк и схватил ручку насоса за холодный конец. Вытащив железяку из костра, он помахал раскаленным дымящимся концом перед самым носом Стива.

— Ну как, будете говорить? — спросил он и опять бросил железку в костер. — Я поставлю тавро на ваших щечках!

— Морроу, — вымолвил Гатри, — у меня при себе всего тысяча долларов наличными, так что я могу заплатить вам…

— И потом ударить меня по голове, как беднягу Ирландца?

— Но это только часть того, что я собираюсь заплатить вам, Морроу!

— Где гарантия, что вы мне заплатите всё?

— Я готов поклясться чем угодно!

— Только, пожалуйста, не говорите мне о клятвах! Я видел, как вы «уговорили» Чарли.

— А какие у вас доказательства?

— Доказательства вы сами напишете на бумаге и вдобавок заверите их собственноручной подписью.

— Тогда вы будете шантажировать меня до самой смерти.

— Нет, я просто передам эти доказательства Тому Аньену, чтобы меня не мучили сомнения в отношении вас!

— А что получу взамен я?

— Возможность бежать из этих краев. Здесь две лошади — ваша и Чарли. Можете взять обеих, можете забрать и свои грязные деньги. Я в них не нуждаюсь. Вы получаете, таким образом, восемь тысяч, двух лошадей и возможность удрать подальше. Вам все еще мало этого?

— А если я не заговорю?

— Я буду жечь вас каленым железом, пока вы не передумаете.

— Не может быть, я не верю, что вы способны на такое!

— Гатри, вы меня плохо знаете. Я ужасно страдаю оттого, что не могу провертеть в вашей тупой башке пару дырок. Так что не тяните, отвечайте быстрее: вы напишете мне всю правду?

— Морроу, я выплачу вам половину стоимости ранчо, если вы отпустите меня…

— Вы думаете, я готов за деньги продать собственную репутацию? Ошибаетесь.

— Хорошо, давайте бумагу. Но вы идиот, причем идиот невероятный, такой идиот, каких я в жизни не видывал!

Джон освободил ему правую руку. Стив взял карандаш и бумагу и принялся было писать, но в этот момент за их спинами раздался голос:

— Ничего не надо писать, Гатри. Мы достаточно слышали и довольно много видели, так что у нас есть полное право повесить вас за все то, что вы натворили. Мы также достаточно слышали и довольно много видели, чтобы снять с вас, Джон Морроу, все подозрения!

Дюк резко повернулся на голос, но единственное, что ему удалось рассмотреть, было холодное сияние лунного света на стволе крупнокалиберного ружья. Сам человек стоял в кустах и был скрыт их тенью, но голос был знаком Дюку. Это был Том Аньен собственной персоной, но не один. За ним стояло еще несколько человек, и к ним поспешно приближалось еще с десяток вооруженных людей.

Дюк поднял высоко над головой руки.

— Том, — произнес он, — выходите и арестуйте меня. Я уже сыт бесконечной борьбой с законом!

— Арестовать вас? — откликнулся Аньен, не опускавший ствол ружья. — А за что я должен арестовать вас? Не существует никаких доказательств вашей вины, Джон Морроу. Просто ребята немножко завелись. Напротив, это мы должны благодарить вас за блистательное окончание дела. Если хотите стать моим заместителем, можете ехать рядом с Гатри, а я присмотрю за ним с противоположной стороны!

Он взял Дюка за руку и крепко пожал ее:

— Но вы — не единственная наша находка в эти несколько минут. Тут есть еще какая-то девушка, она пряталась за стеной. Дюк, я думаю, ей сейчас очень одиноко, и она страшно будет рада видеть вас, сынок!

Дюк издал торжествующий крик и бегом рванулся к Понедельнику.

Мы должны еще добавить, что в старые добрые времена все дамы в Хвилер-Сити были без ума от Дюка, в то время как ковбои терпеть его не могли. Но, после того, как они с Салли обвенчались, картина резко переменилась, и мужчины с радостью водили компанию с Дюком Морроу, а дамы не могли удержаться и не позлословить при случае на его счет. Они готовы были забыть все его пресловутые преступления против закона, но никак не могли простить, что он привел сюда женщину, которая, словно тень, повсюду сопровождала красу и гордость их замечательного города.

Макс Брэнд Вне закона

Глава 1 ПОМОЩЬ БАНКУ

К северо-западу от Крукт-Хорна, где находились самые богатые ранчо, тянулась неровная цепочка столбов, поддерживающих телефонные провода. По ним в тот весенний солнечный день и было передано ошеломляющее известие, которое, подобно кругам на воде, мгновенно распространилось по небольшому провинциальному городку.

Президенты двух банков в сопровождении старших сотрудников на время покинули свои офисы, а затем вернулись в сопровождении вооруженных людей. Охрана тотчас заняла наиболее удобные места как внутри, так и снаружи зданий для отражения нападения.

Заместитель шерифа Нилан с двумя помощниками взяли под свою защиту местную почту.

Исаак Штерн, владелец ломбарда и ювелирного магазина, срочно вооружил двустволками двоих своих племянников и поставил их за прилавком. Затем привел с улицы двух прохожих, дал им тоже по двустволке и завел их в дальнюю комнату. И хотя в ней не находилось ничего ценного, зато оттуда отлично простреливался весь торговый зал.

На центральной улице Крукт-Хорна было шесть салунов, отель и три магазина. Всю имеющуюся в этих заведениях наличность спешно собрали в мешки и положили на банковские счета.

В двух магазинах и трех салунах прекратили работу. Двери заперли на все замки, окна наглухо закрыли ставнями. Владельцы, вооружившись винтовками, затаились внутри помещений, а у чердачных окон расположилась охрана.

Игорный дом тоже закрылся. Его входную дверь заперли на массивный засов и закрепили болтами. Фараон Пит — такое прозвище было у его владельца — снял кассу и отнес деньги в банк «Мерчантс-Лоан энд Траст». После этого не мешкая оседлал свою самую резвую лошадь и с видом безумного помчался прочь из городка.

Билли Ламберт, всегда имевший при себе два револьвера, в банк заглядывать не стал — класть туда ему было нечего. Тем не менее, вооружившись еще и винтовкой, он тоже вскочил на своего самого лучшего скакуна, пришпорил его, вылетел на дорогу, тянувшуюся вдоль реки, и вскоре скрылся из виду.

Молодой Сэм Таунсенд, еще совсем недавно прославившийся в драке с бринтонами, произошедшей в низовье реки Пекос, не долго думая, последовал их примеру. Проведя всю ночь за игрой в покер, Сэм только под утро вернулся домой и, как был в исподней рубахе и штанах, вывел лошадь и, неистово стегая ее плетью, понесся во весь опор.

Остальные мужчины Крукт-Хорна, не имевшие в кубышках больших средств, не игравшие по-крупному в карты, не считавшиеся мошенниками или убийцами, повели себя гораздо спокойнее. Запретили детям и женам появляться на улице, а сами заняли наиболее удобные места для обороны, например, при въезде на центральную площадь. Менее решительные из них затаились в палисадниках рядом со своими домами.

Из Крукт-Хорна сообщение тотчас было передано по телефону в Стефенс-Кроссинг, находившийся южнее, чтобы его жители тоже смогли своевременно сформировать отряды добровольцев и должным образом подготовиться, а также в Фест-Чанс, расположенный севернее, в глухом и забытом Богом месте. Когда позвонили Дэну Пичу, окружному шерифу, жившему от городка в двадцати милях, он, к счастью, оказался дома. Узнав об опасности, грозившей обитателям Крукт-Хорна, шериф пообещал тотчас примчаться им на помощь.

Таким образом, жители Крукт-Хорна и всех других поселений, находящихся в округе, сделали все, чтобы отразить нападение, и, затаив дыхание, стали ждать. Джо Мастерс, молодой парень, залез на самую верхушку высокого тополя и оттуда стал следить за дорогой, идущей с севера. Он должен был первым подать сигнал о надвигающейся на городок опасности.

Доктор Кроссвел, вооружившись биноклем, забрался на крышу собственного дома и наблюдал за стоявшим в дозоре Мастерсом. Увидев в поднятой руке парня белый платок, доктор перелез с крыши на балкон и прокричал сновавшим по улице горожанам, чтобы те были готовы. Весть о неотвратимой беде в мгновение ока разнеслась по Крукт-Хорну. Городок замер.

Вскоре на улице из-за угла гостиницы появился одинокий всадник. При более близком рассмотрении наблюдавшие за ним жители заметили, что сидит он на лошади кремового цвета.

— Это он на Фортуне! — эхом разнеслось по улице.

Когда всадник подъехал еще ближе, те, кто смотрели в бинокли, наконец разглядели его лицо.

— Да это сам Ларри Линмаус на кляче по кличке Фортуна!

У всех дружно отвисли челюсти, а глаза округлились. Лица женщин, смотревших на улицу из окон, побелели. Дети, схватившись руками за подоконники, встали на цыпочки. Девочки от страха задрожали. Мальчишек обуяла непонятная радость.

Даже тех, кто тысячи раз видел фотографии Ларри Линмауса на страницах многочисленных газет, вид всадника поверг в шок.

Ему было ровно двадцать четыре года, и почти двенадцать лет из них он был знаменит.

Говорили, что на его совести двадцать четыре загубленные жизни. Получалось, что в среднем он убивал в год по человеку. Пять раз его арестовывали. Дважды по дороге в тюрьму ему удавалось бежать. Однажды, когда мчавшийся на полной скорости поезд оказался на мосту, Ларри в наручниках и кандалах спрыгнул с него и, пролетев сорок футов, упал в реку. В течение трех месяцев, пока беглец вновь не объявился, все были уверены, что он лежит на илистом дне реки.

Трижды, подпилив решетки на окнах, Ларри исчезал из тюрьмы. Один раз ему удалось подкупить тюремщика и с его помощью оказаться насвободе. Был случай, когда он схватил охранника за глотку и заставил его отпереть все тюремные двери. А один раз выбрался, проделав в толстой стене своей темной камеры огромную брешь.

За Ларри Линмаусом гонялись частные детективы, добровольные помощники шерифов и самые опытные сыщики от Даусона до Панамы и от Сан-Франциско до Галифакса.

На его счету значились налеты на шесть дилижансов и три поезда, один из которых бандит захватил в одиночку. С его именем связывали ограбления двадцати двух банков. Два из них он брал без сообщников.

И вот теперь Ларри Линмаус преспокойненько ехал по центральной улице Крукт-Хорна. Жители городка были полны решимости оказать ему сопротивление, однако первыми начать стрельбу не решались. Пару недель назад Ларри признали невиновным в нескольких ограблениях, а пятеро губернаторов, на чьих территориях были совершены эти преступления, публично перед ним извинились. Так что без явно враждебных действий со стороны легендарного грабителя и убийцы арестовывать его никто не собирался — суд присяжных все равно бы его оправдал.

Кроме того, все еще помнили случай, произошедший около месяца назад в Ридли. Тогда несколько гнусных злоумышленников попытались разрушить мощную дамбу, ограждавшую небольшой городок. К счастью, Ларри, проезжавший мимо на своей красавице Фортуне, помешал мерзавцам осуществить этот план. Предотвратив катастрофу, он буквально спас Ридли, расположенный ниже дамбы, от затопления. И это было еще одной серьезной причиной, по которой жители Крукт-Хорна не могли решиться первыми поднять на него руку.

Ощетинившись, городок ждал, что выкинет знаменитый преступник. Его появление ничего хорошего жителям Крукт-Хорна не сулило.

А откуда, собственно, приползли эти страшные слухи о Ларри Линмаусе? Откуда они взялись? Глядя на далеко не мощное телосложение всадника и его, увы, не гигантский рост — где-то под шесть футов, — было трудно поверить во все разговоры о его недюжинных способностях.

Ларри производил впечатление вполне порядочного парня. И если бы не его опрятная одежда, по-особому заплетенные грива и хвост Фортуны да золотая нить, вплетенная на мексиканский манер в его с высокой тульей сомбреро, он был бы похож на. обычного ковбоя. Никаких других украшений, кроме этой поблескивающей золотом нити, в его одежде не было. Ничего броского, ничего голубого или красного цвета. Даже серебряная серьга в ухе и та отсутствовала!

Внешне Ларри абсолютно не соответствовал тому, что о нем рассказывали. Глядя на его красивое лицо, спокойно смотрящие голубые глаза, играющую на губах улыбку, было трудно поверить, что этот молодой человек способен совершить злодеяние.

Люди, мимо которых он проезжал, замирали и с удивлением разглядывали бандита, а те, кто оставался позади него, тихо между собой перешептывались: «Да неужто он опасен, как гремучая змея? Ну уж нет! Да у него на лице написано, что он безобиден. Кто-кто, а мы-то уж как-нибудь разбираемся в людях!»

И где же Ларри, в конце концов, остановился?

Да прямо перед входом в банк «Фест-нэшнл»!

Гул возбужденных голосов прокатился по Крукт-Хорну.

Неужели он войдет в банк, который по случаю его появления в городке находился под усиленной охраной? Неужто, видя перед собой хорошо вооруженных людей, все же решится на ограбление? На что ему тогда надеяться? Разве что на чудо? Но Ларри, судя по тому, что писали о нем газеты, проделывал и не такое — просто настоящие фокусы. Так что те жители Крукт-Хорна, у которых не было счетов в «Фест-нэшнл», даже жаждали стать очевидцами очередной проделки этого с приятной улыбкой молодого человека и втайне желали ему удачи.

Дверь в банк была заперта изнутри, но, когда Ларри в нее постучал, она медленно отворилась.

Войдя вовнутрь, Ларри прямиком направился к президентскому столу и вынул бумажник. Трое вооруженных людей, расставленных по углам помещения, настороженно наблюдали за его действиями. Отсчитав шестьдесят два банкнота, по пятьсот долларов каждый, молодой человек молча положил их перед президентом Бейнзом.

— Хочешь открыть счет, Ларри? — удивленно спросил банкир.

— Нет, — ответил Линмаус. — Просто хочу сделать подарок банку. На его развитие.

Бейнз пересчитал деньги и оцепенел — грабитель дарил банку тридцать одну тысячу долларов! Но тут в его памяти всплыл случай, произошедший четыре года назад. Тогда какой-то сорвиголова средь бела дня так же, как сейчас Ларри, вошел в банк «Фест-нэшнл» и вышел из него с тридцатью одной тысячью наличными!

Банкир оторвал глаза от банкнотов, но Ларри уже и след простыл.

— Остановите его! — закричал Бейнз. — Или нет, не надо!

— Он направился в «Мерчантс-Лоан энд Траст», — сообщили ему.

— В «Мерчантс-Лоан энд Траст»? — ошеломленно переспросил президент «Фест-нэшнл». — Но их же не обкрадывали! Кто-нибудь, принесите мне воды. Нет, такого шока мне не пережить. Я помолодел лет на десять!

Глава 2 ЧЕСТНЫЕ ДЕНЬГИ

Выйдя из «Фест-нэшнл», мистер Ларри Линмаус пересек улицу и подошел к зданию другого банка, «Мерчантс-Лоан энд Траст».

У дверей его встретил швейцар, державший обе руки в карманах. В каждой из них он сжимал по короткоствольному револьверу. Швейцар кивнул грабителю и, не вынимая рук из карманов, направил дула обоих револьверов ему в живот.

— Теплый денек, мистер Линмаус. Не правда ли? — произнес он.

— Да. Жарко, как в преисподней, — согласился с ним Ларри. — А где президент Оливер?

— Как всегда, на месте, — ответил швейцар. — Я тебя к нему провожу.

Линмаус вошел в банк, а швейцар, сурово сжав челюсти, последовал за ним. «Застрелить, пусть даже и в спину, такого матерого преступника было бы почетно», — подумал швейцар, глядя ему в затылок.

— Здесь творится что-то непонятное, — замедлив шаг, вдруг заметил Ларри.

— А что такое?

— Похоже, у каждого служащего под сюртуком по бутылке. Никогда не видел столько людей с раздутыми карманами. Вот у тебя, например, оба топорщатся, — повернулся Ларри с улыбкой к сопровождающему.

Увидев улыбающееся лицо бандита, швейцар сначала побагровел, потом побелел.

— Ну… это… — заикаясь, пробормотал он.

— Нельзя пить виски, когда термометр зашкаливает за девяносто, — назидательно заметил Линмаус. — Но у тебя, уверен, в каждом кармане по бутылке лимонада… Или я ошибаюсь?

Швейцар чуть было не взвыл, но все же сумел сдержаться. У Линмауса глаза оказались что рентгеновские лучи — видели даже сквозь ткань! Сколько же раз такая способность его спасала? Но желание пристрелить человека, находящегося вне закона, у него неожиданно пропало. Швейцару больше не хотелось даже видеть Ларри Линмауса. Как жаль, что для своих целей он выбрал именно их городок!

Перед кабинетом президента Уильяма Оливера швейцар опередил Ларри и открыл ему дверь.

— Мистер Оливер, к вам мистер Линмаус, — краснея от волнения, проговорил он.

Тем временем имя грабителя вот уже целых пять минут не сходило с уст служащих банка.

— Пусть заходит. И ты тоже, — велел президент Оливер.

Ларри в сопровождении швейцара вошел в кабинет.

Президент слегка отодвинулся от стола и прижался спиной к спинке кресла. В ящике его письменного стола находился старый револьвер одноразового действия, который еще в пору молодости мистера Оливера не раз его выручал. Кроме того, во внутреннем кармане пиджака банкира лежал отнюдь не бумажник, а небольшой самовзводный пистолет двойного действия, из которого на расстоянии десяти шагов можно было свалить и быка. Мистер Оливер, упражнявшийся в стрельбе по полчаса в день, был уверен, что такой пистолет его никогда не подведет. Так что он хоть и порозовел слегка, но смело посмотрел в глаза налетчику и произнес:

— Здравствуйте, Линмаус.

— Вы — мистер Оливер? — приятно улыбнувшись, твердым голосом поинтересовался молодой человек.

Голос грабителя звучал миролюбиво. Президент уловил в нем уважение к своей персоне. Глядя на вполне интеллигентного и очень симпатичного парня, он почувствовал себя неотесанным мужланом.

— Да, это я, — подтвердил Оливер, затем поднялся и, соблюдая этикет, протянул Ларри руку. — Совсем забыл, что я не так знаменит, как вы, Линмаус. Как поживаете?

Бандит крепко сжал протянутую ему руку и очень быстро ее отпустил, а после этого неслышно, словно тень, отступил назад. Оливер не смог сдержать улыбки, догадавшись, что молодой человек, не важно с какой целью посетивший его, не привык пожимать другим руки. Судя по всему, к рукопожатию он относился как к наброшенной на глаза повязке, как к капитуляции перед стоявшим напротив человеком.

Уильям Оливер указал на кресло перед его столом, прочно привинченное болтами к полу. Это позволяло ему принимать клиентов на безопасном от него расстоянии. Однако посетитель покачал головой. Позади кресла находились два окна и открытая входная дверь. Возможно, именно по этой причине он и отказался в него сесть.

— Я полдня провел в седле, — пояснил Ларри.

— Железный человек! — восхитился банкир. — Тогда стойте, раз так хотите.

— Спасибо, — вежливо отозвался Линмаус и, подойдя к краю стола, встал по левую сторону от президента.

«В такой ситуации сунуть руку во внутренний карман пиджака и выхватить спрятанный там пистолет довольно затруднительно», — отметил про себя банкир, но ничего не сказал. Он решил и дальше улыбаться, хотя лицо его еще больше порозовело.

Мог ли бандит знать, что в трех соседних с президентским кабинетом комнатах, двери которых были настежь распахнуты, скрываются вооруженные до зубов люди? Что двое охранников, обычно дежурившие по ночам, стоят снаружи здания банка? Один у входа, другой — под окном кабинета Оливера.

В это-то окно как раз и посмотрел Ларри.

— Какой отсюда красивый вид! — заявил он.

— Да, прямо на горы, — согласился банкир.

— И на сомбреро тоже, — добавил Линмаус.

Налетчик явно заметил головы двух охранников, понял, чем вызвано их присутствие, но тем не менее сохранил полное спокойствие. Густой розовый цвет с лица Оливера постепенно спал. Он не принадлежал к робкому десятку. Но еще большую уверенность в безопасности ему придавала мысль о том, что все необходимые меры предосторожности им предприняты, в случае попытки ограбить банк, живым Ларри не выйдет. Однако стоит ли говорить, что встреча с ним была для президента банка далеко не из приятных? Более того, в голубых глазах Линмауса так и светилась решимость. Уильям Оливер никогда не видел таких ярко-голубых глаз, как у Ларри. Нет, все же встречал одного человека точно с такими глазами, но имени его, увы, вспомнить не мог.

— Хотите открыть счет? — спросил банкир.

— Нет, получить деньги, — ответил Линмаус.

— Деньги?

— Да. У меня есть чек.

— Могу я на него взглянуть?

Молодой человек сунул руку в карман, вынул из нега помятый чек и вложил его в протянутую ладонь банкира. Чек был выписан на двадцать восемь тысяч восемьсот семьдесят четыре доллара. Внизу стояла подпись: «Эверет Мортон».

Увидев, кем подписан чек, банкир замер. Дело в том, что на имя Эверета Мортона в банке действительно имелся счет, и все служащие об этом знали. Даже уборщик мог сказать, какая сумма на нем лежит. А она составляла ровно двадцать восемь тысяч восемьсот семьдесят четыре доллара.

Однако владельца этого счета никто в глаза не видел. Он был открыт по письменному заявлению, пришедшему по почте, и деньги на него поступали почтовыми переводами. Так что для всех в «Мерчантс-Лоан энд Траст» клиент по имени Эверет Мортон оставался загадкой. Загадкой почти в тридцать тысяч долларов!

— У меня для вас есть еще и письмо, — заявил Ларри и протянул банкиру слегка запачканный и сложенный вчетверо листок бумаги.

Письмо выглядело следующим образом:

«Мерчантс-Лоан энд Траст бэнк». Крукт-Хорн.

Уважаемые господа! С сожалением… сообщаю, что с целью покрытия своего долга я вынужден закрыть мой счет. Всю имеющуюся на нем сумму прошу выдать подателю чека, выписанного на имя мистера Ларри Линмауса.

С уважением

Эверет Мортон».

При наличии такого письменного распоряжения от клиента все вопросы о закрытии счета отпадали сами собой. Кроме того, президент банка отлично знал почерк своего загадочного клиента и мог поклясться, что письмо написано рукой Мортона. Короче говоря, с чеком, предъявленным молодым человеком, было все в порядке. Цифры, проставленные в нем, в точности соответствовали сумме, лежащей на счете. Все было выполнено по форме.

«А что, если мистер Мортон написал письмо и выписал чек под дулом револьвера?» — мелькнуло в голове мистера Оливера. Его охватило волнение, лицо банкира снова порозовело.

— Чек на огромную сумму, Линмаус, — заметил он.

— Да, сумма большая, — согласился Ларри и выжидающе посмотрел в глаза президента.

— А если я спрошу, как это мистер Мортон смог задолжать вам такую огромную сумму? Понимаете, Линмаус, в таких вопросах я должен быть предельно осторожным.

— Думаете, я силой заставил Мортона оформить на меня документы?

— Ну… Конечно же я так не думаю. Но…

— Ваши сомнения, мистер Оливер, мне вполне понятны. Я на вас не в обиде. Дело в том, что Эверет Мортон несколько раз занимал у меня деньги.

— Так он брал у вас деньги?

— Да.

— Значит, брал в долг, — как бы подводя итог, произнес банкир и потянул себя за порыжевший от табачного дыма ус.

Несмотря на затруднительное положение, в котором он оказался, Уильям Оливер хотел оставаться предельно вежливым. Он считал себя честнейшим на земле человеком, а это ко многому обязывало. Президент мог бы с легкостью обналичить предъявленный ему чек — банковской операции проще и легче не придумать. Но мистер Оливер, как все банкиры в мире, страшно мучился, когда его банк расставался с наличностью. «Мерчантс-Лоан энд Траст» был его любимым детищем, на создание и процветание которого он потратил очень много времени и сил. Благодаря неустанным заботам президента банк вырос из грудного младенца во взрослого и крепкого мужчину. «Если я выдам Линмаусу деньги, а впоследствии окажется, что бумаги поддельные или написаны Мортоном под угрозой смерти, то репутация моего учреждения будет здорово подмочена. Как же все-таки защитить интересы нашего загадочного клиента?» — подумал мистер Уильям Оливер и, еще больше краснея, заерзал в кресле.

— Мистер Линмаус?

— Да, сэр? — кратко и в то же время очень уважительно откликнулся Ларри. Ну прямо как хорошо воспитанный мальчик на вопрос своего более старшего товарища!

— Хотя я и не имею права спрашивать вас об этом, но все же спрошу. Где вы взяли деньги, которые одолжили моему клиенту?

— Предположим, я объясню. Что тогда?

— Тогда ваш чек будет обналичен и вы получите всю сумму на руки.

— В таком случае слушайте, как они у меня появились. Обычно большую часть средств я добываю с помощью револьвера. Но деньги, которые ссудил Эверету Мортону, не из их числа. Они заработаны честным путем. В свое время, проработав месяц на ранчо у мистера Ристола, я получил зарплату и купил у него за двадцать пять долларов пятилетнюю лошадь. Мистер Ристол может это подтвердить. Потом за Сто пятьдесят долларов я перепродал эту лошадь Тому Мейзу из Эстобала. С этой суммой я поехал в Финикс, зашел в заведение, принадлежащее Крису Моргану, сыграл там в фараона и вышел оттуда, имея при себе уже две тысячи двести. Эту сумму я одолжил Эверету Мортону. Тогда-то он и открыл в вашем банке счет. Оставшиеся двести долларов я дал под проценты Лью Мейсону, который в Моголлоне обосновал компанию «Преари-Даст-Майн». С течением времени мои двести долларов, вложенные в эту компанию, превратились в четырнадцать тысяч, двенадцать из которых я вновь одолжил Эверету Мортону, а он перевел их к вам в банк. Оставшиеся две тысячи были вложены в мексиканскую говядину. Откормом мясных коров я занимался в местечке Биг-Бенд. На этом деле удалось заработать семь тысяч! Шесть из них Эверет Мортон снова положил на свой счет, а я…

— Подождите, Линмаус, — прервал банкир рассказ Ларри. — Выходит, все эти деньги вы честно заработали?

Ларри с улыбкой внимательно посмотрел на Оливера:

— Не вижу рядом Библии, на которой мог бы поклясться. Вы поверите мне на слово?

— Да, — решительно ответил банкир. — Я вам верю.

Глава 3 ПЛОХИЕ НОВОСТИ

Историю с деньгами, которую поведал молодой человек, не трудно было и сочинить. Подлинность имен и фамилий, а также достоверность фактов, фигурировавших в рассказе Ларри, можно было легко установить. Однако Оливер, зорко охранявший интересы своих клиентов, посчитал, что в проверке они не нуждаются. Внутренний голос подсказывал ему — парень не солгал.

Побарабанив пальцами по столу, он спросил:

— Хотите взять наличными?

— Нет. Хочу на эту сумму открыть счет.

— Дайте мне ваш чек, — попросил Оливер и, достав новую чековую книжку, положил ее на край стола поближе к Ларри. — Можете пользоваться ей на всю эту сумму. А я на ваше имя открываю счет. Я вам верю, дружище.

В дверь постучали.

Президент с недовольным видом покосился на дверь.

— Мистер Оливер, звонит мистер Джей Кресс, — доложил вошедший в кабинет служащий.

— Скажи ему, что я очень занят. И больше никогда без моего разрешения не открывай эту дверь. Понятно?

— Кресс? — переспросил Ларри, когда за служащим закрылась дверь.

— Да, Кресс. Игрок, — кратко пояснил банкир.

— Кресс — азартный игрок в карты! — воскликнул грабитель. — Когда-то парня с такой фамилией я наколол на полторы тысячи долларов. Тогда я только-только научился подтасовывать карты.

— Обыграли Кресса? Того, у которого на лбу родинка?

— Точно. Это он.

Ларри, склонившись над столом, занялся своей чековой книжкой, а банкир тем временем принялся разглядывать легендарного грабителя. Пальцы парня оказались тонкими и длинными, как у музыканта. От постоянного ношения перчаток кисти его рук были белыми, и только выше запястья кожу покрывал ровный загар. Носить перчатки, чтобы сохранить пальцы чувствительными, надлежало профессиональному карточному шулеру, но никак не Ларри Линмаусу, основным занятием которого была стрельба из револьвера.

Тем не менее с какой гордостью он только что сообщил, что обыграл самого Кресса! И сказано это было Уильяму Оливеру, питавшему отвращение к карточным играм и особенно к тем, кто ими занимается.

Как ни странно, но, глядя на красивую голову, склонившуюся над письменным столом, банкир никакого отвращения к Ларри не испытывал. Мистер Оливер верил в науку френологию, проповедовавшую, что по внешнему виду можно определить характер человека, но, разглядывая Ларри, не мог найти в нем хоть одну черту, свидетельствующую о его преступных наклонностях. Ни форма его ушных раковин или их размеры, ни даже конфигурация черепа не говорили о его жестоком нраве. Более того, глаза бандита были большими, широко посаженными, нос прямой. Правда, рот выглядел слишком уж чувственным, ну прямо как у актера.

Банкир смотрел на парня и не верил, что тот соткан только из одних пороков. Твердость характера Ларри, которая чувствовалась во всем его облике, не могла не вызывать уважения. Этот малый мог быстро принять правильное решение и мгновенно его исполнить. Не человек, а грузоподъемная машина, способная сдвинуть горы. Кроме того, вел он себя сдержанно, не проявлял эмоций.

Оливер взял заполненный Ларри чек.

— Минуту, — сказал он и, выйдя из кабинета, направился к кассиру. — Линмаус желает открыть счет, — сказал он ему и положил перед ним письмо от Мортона и два чека, один — заполненный грабителем, другой — выписанный владельцем счета. — Что скажешь на это?

Кассиром у мистера Оливера служил совсем древний старик с редеющими Седыми волосами, сквозь которые просматривалась гладкая розовая кожа. Опыт банковской работы у него был огромный. Вооружившись очками с толстыми линзами, старик в течение нескольких минут внимательно изучал все три финансовых документа, переданные ему начальником.

— А что я должен сказать, мистер Оливер? — наконец подняв на банкира глаза, спросил кассир.

— Тебе документы никаких подозрений не внушают? — поинтересовался президент.

— Могу с уверенностью сказать, что документы Мортона написаны левой рукой Ларри Линмауса, — ответил кассир.

— Выходит, никакого Мортона в природе не существует?

— Этого утверждать не берусь. Но все эти бумаги написаны одним человеком. Вот эти две — его левой рукой, а этот чек — правой. Посмотрите сами.

Надев очки, мистер Оливер впился в документы глазами.

— Ты лучше разбираешься в графологии, чем я. Так что я тебе верю, — заявил банкир и направился к себе в кабинет, но, вдруг остановился, сделал пару кругов по комнате и снова подошел к кассиру. Затем, щелкнув пальцами, произнес: — Ладно, открой счет на имя Ларри Линмауса. Возможно, я поступаю опрометчиво — деньги на счету Мортона могут оказаться крадеными, но и не верить всему, что рассказал мне Ларри, тоже нельзя!

Мистер Оливер вернулся в кабинет и увидел, что парень стоит на том же месте, что и прежде, только слегка изменил позу. Теперь его руки были сжаты за спиной, а голова немного откинута назад. Судя по выражению лица, бандит был абсолютно спокоен.

— Никаких проблем с открытием вашего счета не будет, — сообщил президент, усаживаясь за стол. — Я уже отдал все необходимые распоряжения, поскольку уверен, что средства на счету Мортона — это честно заработанные деньги.

— Спасибо, — поблагодарил грабитель.

— Но не могу удержаться еще от одного вопроса, — продолжил банкир. — Открытие собственного счета как-нибудь изменит ваш образ жизни?

— Думаю, да, — отозвался Ларри.

— И вы, молодой человек, бросите кочевать?

— Да, хочу осесть. Ведь без этого, сэр, семейная жизнь невозможна.

— Естественно. А вы что, Линмаус, собираетесь жениться?

— Конечно.

— Супружество, мой мальчик, дело серьезное. Женитьба — это самый важный шаг в жизни любого мужчины. Никаких советов на этот счет я давать не буду — не имею на то права. Но хочу все же вас предупредить. Если вы еще не сделали свой окончательный выбор, то будьте осторожны. Не берите в жены первую понравившуюся вам девушку. Пусть у нее смазливая мордашка и все такое прочее. Невесте для того, чтобы стать хорошей женой, этого очень мало. Тем более, что после той истории с дамбой в Ридли, многие красотки в округе проявляют к вам повышенный интерес.

— Я все понял, мистер Оливер. Спасибо за совет. Боюсь ручаться, но думаю, та, которая станет моей женой, вам непременно понравится.

— Понравится? Да? — с сомнением в голосе произнес президент. — Надеюсь, так оно и будет. Если бы я знал, кто она такая…

— А вы, мистер Оливер, ее знаете.

— Знаю? Тогда понятно, почему вы решили открыть счет именно в нашем банке. Вы намерены поселиться где-то поблизости?

— Да. Там, где живет та, на которой я собираюсь жениться, и где она непременно будет счастлива.

— Возможно, возможно! Она живет где-то с нами по соседству?

— Да. В Крукт-Хорне.

— Хм! — задумчиво промычал Оливер. — Понял. Ваша избранница — мисс Мак-Ферсон, очаровательнейшее дитя природы. Как вам удалось добиться ее расположения? Наверняка с этим связана какая-нибудь романтическая история. Уверен, из нее получится хорошая жена.

— Я тоже так думаю. Но только не для меня.

— Так это не она? Тогда кто же? О, извините! Это не мое дело.

— Ну что вы! — возразил грабитель. — Вы, как никто другой, имеете право знать имя моей невесты.

— Имею право?

— Да. Поскольку, сэр, вы ее отец.

Услышав это, банкир рывком поднялся на ноги и замер. От такой новости на его темени зашевелились волосы. Обхватив обеими руками голову, ошеломленный мистер Оливер рухнул в кресло.

— Кейт? — воскликнул он.

— Да, сэр, она, — подтвердил Линмаус. Он старался держаться спокойно, но было видно, что и его охватило волнение.

Уильям Оливер в отчаянии посмотрел на открытые двери. Ему хотелось, чтобы в эту минуту в кабинет вбежали вооруженные до зубов охранники и застрелили стоящего перед ним грабителя. Оторвав взгляд от двери, банкир снова посмотрел на парня.

— Но вы ее даже не видели! — воскликнул он. — Это мне доподлинно известно.

— Нет, я не только видел Кейт, но и встречался с ней.

— И сколько раз вы с ней встречались?

Мистеру Оливеру стало нестерпимо больно при мысли о том, что Кэтрин, его милая и нежная дочь, скрыла от него такую жуткую новость. Фактически она обманула его! Так вот какой неблагодарной оказалась его любимая дочка!

— Всего лишь один раз, — отозвался Ларри.

— Боже мой! — выпалил потрясенный президент. — И при первой же встрече она согласилась стать вашей женой?

— Да, сэр.

— Впервые вас увидев?

— Да. Произошло это после танцев, на которые я пришел с Элис Мак-Ферсон. А домой мы возвращались уже с Кейт. Я сделал ей предложение, и она его приняла.

Оливер издал нечто напоминающее стон раненого.

— Сами понимаете, новость для меня не совсем приятная, — с трудом проговорил он.

— Мы уже давно переписываемся с вашей дочерью, мистер Оливер, — как бы в утешение будущему тестю, сообщил Ларри.

— Почему она ничего не сказала родителям? — возмутился банкир, и в его голосе прозвучало больше раздражения, нежели боли. Помимо Кейт, у мистера Оливера подрастали еще две дочери, и в эту минуту он молил Бога о том, чтобы младшие девочки не пошли по стопам своей старшей сестры. Но Кейт ведь была его самой любимой!

— Да, мистер Оливер, Кейт поступила не совсем хорошо. Делать тайну из нашего знакомства ей бы не следовало. О нашем предстоящем браке она конечно же должна была сообщить родителям. Но могу ли я ее за это осуждать? Клянусь, если ваша дочь, презрев все условности, выйдет замуж за меня, человека вне закона, я буду ее любить и нежно о ней заботиться. — Ларри с надеждой посмотрел на мистера Оливера.

Тот ничего ему не ответил. Банкир, с лицом, покрытым красными пятнами, был зол и хранил молчание.

— Ну что ж, тогда до свидания, — сказал ему Линмаус.

— До свидания, — прошептал Уильям Оливер. У него, убитого горем отца, не было сил даже пошевелиться. Отсутствующим взглядом он смотрел перед собой и думал о своей несчастной дочери, которая сама же себя и погубила.

Хлопнула дверь. Грабитель ушел, а бедный Уильям Оливер продолжал сидеть в кресле. Неожиданно его стало подташнивать. Он медленно поднялся, подошел к окну, отворил его и выглянул наружу. Стоявшие под окном охранники, как по команде, дружно подняли головы. Увидев расстроенное лицо мистера Оливера, один из них тихо спросил:

— Все в порядке, шеф?

Президент обвел охранников мрачным взглядом и загробным голосом откликнулся:

— Да, все в порядке, — затем отошел от окна и стал медленно ходить по кабинету.

Да, с «Мерчантс-Лоан энд Траст» ничего не случилось. Его не ограбили, и ни один волос с головы его служащих не упал. Но мистер Оливер предпочел бы, чтобы его банк разнесло в щепки, только бы не слышать того, что сообщил ему Ларри Линмаус.

Глава 4 ПОРОХ

Выйдя из банка, бандит наткнулся на Джея Кресса, карточного игрока. Тот явно его поджидал.

— Привет, Ларри, — произнес он, протягивая руку. — Не представляешь, как я рад тебя видеть.

— Почему же? Цена твоей радости уж никак не меньше полуторы тысячи долларов. Не так ли?

— Что было, то быльем поросло. Я не злопамятный. Как твои дела?

Джей Кресс с момента их последней встречи нисколько не постарел. Его худое, иссушенное ветрами лицо было неподвластно времени. Когда он улыбался, на его щеках появлялись все те же глубокие впадины, а под глазами, как и раньше, залегали морщины.

— Да помаленьку, — взяв кобылу под уздцы, ответил Ларри.

Фортуна повернула к хозяину красивую голову и от прилива нежных чувств слегка куснула его за плечо.

— Если снова захочешь сыграть в карты, я с удовольствием составлю тебе компанию.

Ларри Линмаус отвернулся от лошади и внимательно посмотрел на Кресса.

— Джей, похоже, ты не успокоишься, пока не вернешь свои деньги? Ну что ж, такой шанс я тебе предоставлю. Только никаких карт. Давай бросим монетку.

— Как пожелаешь, Ларри. Давай загадывай!

— Орел.

Монета взлетела вверх и, повращавшись в воздухе, упала на ладонь Кресса. Решка!

— Я выпишу тебе чек, — совсем не расстроившись, сказал Линмаус. — Мы вместе пройдем в банк, и ты его там обналичишь.

— О! — удивился картежник. — Так ты разбогател, друг?

— Не очень, но денег хватит, чтобы с тобой рассчитаться.

— Ну-ну, Ларри! Эти полторы тысячи меня не устроят. Давай сыграем еще раз. Ставку удвоим. Жутко хочется рискнуть. Пусть у меня будут или три тысячи, или ничего.

Линмаус рассмеялся:

— И не рассчитывай! Играть я больше не буду.

— Ну, Ларри. Ставка-то три тысячи. Монета же не карты — с ней не смухлюешь. Так что играем по-честному. Теперь загадаю я, а монету подбросишь ты. Ну, давай, вспомни старые времена!

— Ну хорошо. Только последний раз.

Монета, взлетев вверх, блеснула в лучах яркого солнца и упала на ладонь Линмауса. Ларри опять проиграл. На этот раз он нахмурился. Проигрыш казался ему огромным. Те деньги, которые лежали на его банковском счете, он предполагал потратить совсем на другие цели — на свадьбу и первые годы супружеской жизни.

— Расстроился? — услышал он голос картежника. — Уверяю тебя, деньги мне твои не нужны. Просто я вошел в азарт. Тут как-то в Эль-Пасо мне довелось сразиться в карты с одним сосунком. Так он тот день на всю жизнь запомнит. — Джей засмеялся, а потом добавил: — Ну что? Удвоим ставку?

— Черт подери! — пробормотал Линмаус. — Пусть я буду круглым дураком, но рискну. Не может быть такого, чтобы и в третий раз тебе повезло. С такой суммой на кону ты потеряешь весь свой выигрыш.

— Ну давай, Ларри! Я же говорил тебе, что деньги меня не интересуют. Мне хочется, чтобы ты отыгрался. Ну, продолжим?

Не сумев себя остановить, Ларри выкрикнул:

— Орел! — и снова проиграл.

Перед ним вдруг все закачалось и поплыло. Он смотрел на монету и не верил своим глазам. Чуть меньше половины его сбережений вмиг улетучилось! Как же он теперь обеспечит своей невесте ту жизнь, к которой она привыкла?

— Ну хорошо, Ларри. Если хочешь, могу дать тебе последний шанс. Но учти, проиграл ты уже много. Похоже, удача от тебя отвернулась.

— Нет, я все же должен отыграться! Теперь моя очередь, — быстро возразил Линмаус, подбрасывая вверх монету.

Когда Ларри увидел, что выпало на этот раз, его охватило отчаяние. Не прошло и минуты, как двадцать четыре тысячи из его двадцати восьми испарились! Теперь оставшихся денег могло хватить лишь на то, чтобы угостить гостей, которые придут на его свадьбу. А на что же ему и Кейт жить дальше?

И тут в его голове одна за другой промелькнули две мысли, и обе преступные.

Первая из них заставила Ларри бросить взгляд на банк «Фест-нэшнл», стоявший через улицу, а вторая — на Джея Кресса. Глаза Линмауса, смотревшего на профессионального картежника, были холодны, как клинок кинжала. Однако Джей опасности для себя во взгляде бандита не заметил.

— Вот так невезуха, старина! — сочувственно произнес он. — Может, попробуем еще? Если, конечно, хочешь…

— Да пошел ты! — со злостью воскликнул Ларри. Затем вынул чековую книжку, выданную ему мистером Оливером, и проставил на листке такую огромную сумму, которую никогда еще не писал. Вырвав из книжки заполненный чек, протянул его Крессу: — Вот, Джей, мой чек на двадцать четыре тысячи. Иди и получи по нему деньги. Я пойду с тобой, а потом — катись с глаз долой!

Взяв чек, Кресс помахал им, чтобы подсохли чернила, и сочувственно посмотрел на Ларри.

— Для любого потерять столько денег равносильно катастрофе, — произнес он. — Во всяком случае, столько проигрывать ты не собирался. Слушай, Линмаус, мы должны вместе выпить и обо всем потолковать.

— О чем тут говорить? Дело сделано, и баста!

— Ну-у, Ларри. Понимаешь, у меня созрела одна идея. Так ты выпьешь со мной?

— Нет, — процедил сквозь зубы парень. Но тут до него дошло, что, проиграв, он ведет себя не совсем достойно, и ему стало стыдно. — Хорошо, согласен. Но только по одной. Ну надо же, веду себя как побитый мальчишка!

— Что ты, Ларри! Все нормально, — заверил его Джей Кресс и широко развел руки. — Любой проигравший двадцать четыре тысячи повел бы себя гораздо хуже. Слушай, у меня к тебе предложение. Если примешь его, то и чек твой обналичивать не придется. Идея отличная! Она только что пришла мне в голову!

— Какое-нибудь крутое дельце? Но я с этим тоже порвал! — воскликнул перевоспитавшийся бандит. — И мне хотелось бы… — Не закончив фразы, Ларри направился через улицу, а его Фортуна, словно верный пес, зашагала за ним.

Джей Кресс поспешил следом. Дойдя до двери салуна, в которую вошел ее хозяин, лошадь смиренно остановилась.

Присев с Линмаусом у барной стойки, Джей заказал выпивку — себе покрепче, а Ларри — небольшую кружку пива.

— Нет-нет, Джей, даже пива не буду, — угрюмо произнес Ларри. — Я же на лошади. Правда, ехать мне недалеко, но все равно — не хочу, чтобы от меня даже пахло. Ну что, Кресс, какое у тебя ко мне предложение?

— Значит, сразу быка за рога? — спросил Кресс. — Отлично. Я всегда считал тебя человеком Дела и очень рад, что ты таким и оказался. Никогда ничего, кроме удачи, я тебе не желал.

— Да хватит об этом! — недовольно отмахнулся парень. — Мне не до этого. Вот выслушаю твое предложение и слиняю.

— Ну не парень, а прямо порох — чуть что, сразу взрывается. Ты, Ларри, таким никогда не был. Наверняка здесь замешана женщина. Иначе свой проигрыш ты воспринял бы с улыбкой.

— Ты прав, — согласился Линмаус, — это из-за женщины. Извини, что разозлился, но те деньги я собирался потратить на женитьбу. Теперь тебе все известно, и больше об этом ни слова,

— Собрался жениться? И мне хотелось бы того же. Жениться, осесть где-нибудь и жить как все нормальные люди. — Кресс произнес эти слова, прокаркав их как ворон.

У Ларри запершило в горле.

— Мою женитьбу обсуждать не собираюсь, — предупредил он.

— Хорошо, Ларри. Тогда поговорим обо мне. Я тоже подумывал о том, чтобы найти себе жену. Для нормального мужика это вполне естественно. Я даже денег на женитьбу накопил. Какими только способами я их не добывал! А твои мне совсем не нужны. Я даже подумываю, а не порвать ли мне твой чек.

Сказав это, Кресс вынул из кармана банковский документ на получение двадцати четырех тысяч долларов. Он уже собрался его разорвать, но тут Ларри мертвой хваткой схватил картежника за запястье.

— Не делай этого, — грозно приказал он. — Ни в чьей милости я не нуждаюсь. Хоть и повел себя как обиженный ребенок, но сострадания ни от кого не потерплю. Понял?

Поведение Джея Кресса, про которого Линмаус знал, что он не только не способен проявить великодушие, но даже и простого доброго чувства ни к кому испытать не может, было странным. Прожженный пройдоха Кресс вел себя так, словно деньги, добытые им в честной игре, его совсем не волновали!

— Ты хороший мужик, старина, — заявил он. — Лучше тебя не бывает. И неудачи свои переживаешь как надо. Извини за такой вопрос. Но этот проигрыш расстроил твои свадебные планы?

— По крайней мере, женитьбу на некоторое время придется отложить.

— Ага. Но думается, ненадолго. Тебе, чтобы вновь разбогатеть, много времени не потребуется.

— Быстро добыть деньги можно только на большой дороге, — с горечью констатировал Ларри. — Но с этим я завязал!

— Почему же?

Линмаус отвел глаза, задумчиво посмотрел куда-то вдаль и пробормотал:

— Я поклялся никого больше не грабить.

— Ты кому-то дал клятву?

— Да. Себе.

Кресс от удивления присвистнул.

Бармен с услужливым видом приблизился к ним, но Джей взмахом руки тут же его отослал. В салуне стали появляться люди. Одни, войдя в заведение, усаживались в дальнем углу зала, другие — занимали места в конце барной стойки. Линмаус догадывался, что пришли они сюда, чтобы получше рассмотреть его. С одной стороны, интерес к нему жителей Крукт-Хорна вызывал у Ларри чувство гордости, но с другой — злил его. Ведь видели они в нем только известного в округе бандита, к которому и приблизиться было опасно.

— Ну и положеньице у тебя! — заметил Джей. — Выходит, ты сам повязал себя по рукам и ногам. Тогда придется зарабатывать честным путем и по крохам. Так нужную сумму наберешь не скоро.

— Не скоро? — раздраженно переспросил Ларри. — Да неужели я не знаю, какие деньги можно заработать честным трудом? Семьдесят пять баксов в месяц, да еще если крупно повезет. Сорок из них тратить, чтобы не сдохнуть от голода. Так что за год можно накопить около четырехсот, а пять-шесть тысяч долларов у меня появятся не раньше чем через десять лет. И то, если все пойдет нормально и меня не скрутят болезни.

— Ну, десять лет — это не вся жизнь. Но я…

— Десять лет — не вся жизнь? — взревел Линмаус. В его голосе прозвучало отчаяние.

— А, ну да. Теперь я все понял! — воскликнул картежник. — У тебя уже есть девушка, от которой ты без ума. И она от тебя тоже. Откладывать такой брак даже на сутки для вас равносильно несчастью. Так ведь?

Линмаус ничего не ответил и только тяжело задышал.

— Я знаю, какого ты обо мне мнения, — мягким голосом произнес Джей. — Ты считаешь, что у меня ничего подобного быть не может. Да?

— Ничего я не считаю, — резко бросил Ларри.

— Да, на вид я неказист. Выгляжу как иссохшая крыса. Но я, старина, положил глаз на девушку и хочу на ней жениться. Но беда вся в том, что девушка отказали мне. И вовсе не из-за денег, а из-за тебя.

Глава 5 РЕПУТАЦИЯ

Линмаус оторопел.

— Что за чушь ты несешь? — сверкая глазами, удивленно спросил он.

— Наши дорожки пересеклись, Ларри. Этому ты удивился?

Линмаус недоуменно пожал плечами:

— Никак не пойму, к чему ты клонишь, Кресс. Или выкладывай все начистоту или замолчи вовсе!

— А я ничего утаивать от тебя и не собирался. Даже назову имя моей девушки.

Линмаус сердитым взглядом окинул барную стойку. Поблизости от них с Крессом никого не было.

— Да? — произнес он. — Но я ее имени называть не просил.

В эту минуту Ларри думал о своей невесте и боялся, что не сдержится — врежет этому ублюдку по роже, как только тот произнесет имя Кейт Оливер.

Линмаус навострил уши.

— Да ты ее знаешь, Ларри! Это — Черри Дэниельс.

— Нет, такую не знаю.

— Вспомни! Там, в Джексон-Форде. Маленькая такая черноглазая красотка. Ты танцевал с ней один раз.

— А, теперь вспомнил. Но я здесь при чем? Если думаешь, что между нами что-то было, то глубоко заблуждаешься. Дай Бог, если мы с ней обменялись парой фраз.

— Нет, все дело как раз в тебе. Не совсем, правда, но все же. Ты — Ларри Линмаус, и любая, лишь взглянув на тебя, сразу же теряет голову!

— Ерунда! — отмахнулся парень, которому разговор на эту тему стал уже противен. — Давай-ка, Кресс, лучше по существу.

— А это и есть по существу!

— Ну тогда ближе к делу.

— Ларри, Черри после встречи с тобой думает только о тебе!

Линмаус тяжело вздохнул:

— Дружище, а я что тут могу поделать? Это девичья блажь, и ничто больше. Извини, конечно, но на них в этом возрасте всегда находит дурь!

— Ничего. Вся беда в том, что ты, Ларри, парень видный. Представительный, с голубыми глазами. В тебе шесть футов роста, и ходишь ты как породистый жеребец. Король, да и только! Неудивительно, что у Черри все разговоры только о тебе. Она совсем неглупа, прекрасно понимает, что ты для нее — журавль в небе. — Кресс засмеялся, но смех его был печальным. — А каково мне все это видеть? — покачав головой, добавил он.

— Послушай, Джей, — сказал грабитель. — Ты привел меня сюда, потому что тебе от меня что-то нужно. Ты и у банка оказался не для того, чтобы попытаться вернуть свой проигрыш. Судя по всему, даже двадцать четыре тысячи тебя не волнуют! Так что говори, что тебе от меня нужно. Только поясней да покороче.

— Хорошо, Ларри, — глядя ему в глаза, кивнул картежник. — Ты можешь сделать так, что я почувствую себя на десять лет моложе.

Услышав это, Ларри даже не улыбнулся. Он знал, что даже Джей Кресс, влюбившись, шутить не станет.

— Я не маг и не волшебник, — медленно произнес он, — но раз ты говоришь, что я могу сделать тебя на десять лет моложе, то, видно, так оно и есть. Правда, я всегда считал, что изменить возраст можно только с помощью револьвера — нажал на спусковой крючок, и ты уже старее, чем Мафусаил. Ну да ладно, Джей, продолжай!

— Да, ты можешь сделать меня моложе. Ты можешь убрать с моего лица все морщины. Ты можешь превратить меня, серую крысу, в настоящего красавца.

— Ну ты и даешь! — с сомнением в голосе воскликнул Линмаус. — Продолжай! Что еще я могу сделать?

— Можешь сделать из меня героя. Как ты сам, Линмаус! — Джей замолчал. Было видно, что он искренне верил в чудодейственные силы своего собеседника. Крупные капли пота выступили у него на лбу и растеклись по морщинам. Картежник тяжело дышал, словно только что взбежал по крутой лестнице.

— Похоже, ты уже подобрался к сути своего разговора, — заметил Ларри. — Давай выкладывай! Только покороче.

— Да ты что? Об этом коротко сказать невозможно. Как вкратце описать те чувства, которые испытывает к тебе Черри? Она же, глядя на меня, постоянно сравнивает тебя со мной. Я и сам знаю, что в подметки тебе не гожусь. Кто я такой? Профессиональный картежник, а не крутой парень, как ты. Сказать по правде, я бы мог обеспечить ей безбедную жизнь. Приобрести хороший дом, завести породистых лошадей, купить приличный экипаж, одеть ее в дорогие платья. Словом, все, что она захочет. Черри знает, что ради нее я могу бросить играть в карты и перестать быть шулером. Я готов поклясться на Библии, что сделаю для нее все, лишь бы она дала согласие стать моей женой.

— Но она согласия не дала?

— Знаешь, Ларри, у нее два молодых брата, к которым на хромой козе не подъедешь. Ребята лихие, чуть что — хватаются за оружие. И наездники они отличные. Оба участвовали в перестрелках. Такие любого заставят с собой считаться. Один из них, Лью Дэниельс, в одиночку поймал двух воров, пытавшихся угнать лошадей. Второй брат, Том, справился с четырьмя напавшими на него и единственно о чем сожалел, что не прикончил их. Отец Черри частенько вспоминает старые времена, когда жизнь человеческая и гроша ломаного не стоила. Да что там отец! Ее мать и та участвовала в сражениях с индейцами! Такчто можешь представить, какая в их семье атмосфера. Да и самой Черри ничего не стоит подстрелить в лесу белку. В седле она держится более чем уверенно. Ты бы видел, как она скачет на лошади! Как черт!

— Да я видел.

— Так что для нее мужчина, если он не отъявленный головорез, ровным счетом ничто.

— Понимаю. Только не знаю, Кресс, как тебе помочь. Может, хочешь, чтобы я сходил к Дэниельсам и убедил их, что ты крутой малый?

— Нет, в этом их никто, кроме меня, не убедит, — с горечью в голосе проговорил Кресс. — А как мне это сделать?

— Отправляйся на юг вдоль реки. Там ныне завоевывается слава! — глядя Джею прямо в глаза, с издевкой посоветовал Ларри.

— Я — не трус, — отреагировал Кресс. — И ты это прекрасно знаешь.

— Да, ты — не трус. Ты человек храбрый, — признал грабитель. — Я никогда в этом не сомневался.

— Понимаешь, за карточным столом мой характер я могу проявить. Если игрок шельмует, способен, ни слова не говоря, даже его пристрелить. А стреляю я неплохо. Но это только в ссоре, а вот специально идти и задираться перед каким-нибудь крутым малым — это не в моем характере!

— Понятно. Никто не хочет искать на свою голову приключений.

— Никто, Ларри?

— Я же сказал: никто.

— А я вот помню случай пятилетней давности. В Финиксе в одном из салунов сидел вооруженный до зубов Бутс Донелли. К нему подошел девятнадцатилетний парнишка и стал задираться. В тот день настроения драться у Бутса не было. Несколько лет он провёл в тюрьме, проблем у него и без того хватало. Но тот девятнадцатилетний явно жаждал драки. Между ними завязалась словесная перепалка. В конце концов Донелли, рассвирепев, выхватил револьвер, чтобы застрелить парня, но тот опередил его. Так, может быть, ты вспомнишь, как звали того мальчонку? Нет? Так вот, имя его было Ларри Линмаус!

Парень тяжело вздохнул.

— Тогда я был дураком, и довольно жестоким, — пояснил он. — Сейчас я об этом очень сожалею.

— Ага, ты сожалеешь! А что говорить о Донелли, который отправился к праотцам? Не выйди он из себя, то и сейчас бы жил. Но зачем ты на него наехал? Что он тебе такого сделал? Он, наверное, и не знал, что ты в него пальнешь. Неужели тебе так хотелось славы? Боже! Ты ведь уже семь лет купался в ее лучах! Нет, не ее тебе было нужно. Тебе захотелось поиграть со смертью, посмотреть ей в глаза. Хотел сделать то, чем занимался последние двенадцать лет. Или я, Линмаус, не прав?

Ларри задумчиво глядел в потолок.

— Да, ты прав, и, надеюсь, Всевышний простит меня! — воскликнул юноша.

Картежник удивленно взглянул на него и тряхнул головой, словно собирался нырнуть в ледяную воду. Он был потрясен — не ожидал услышать такое от знаменитого грабителя и убийцы.

— Ты сильно изменился, Ларри, — заметил Кресс.

— Молю Бога, чтобы так оно и было.

— Ты и в Бога стал верить? Или нет, об этом спрашивать не буду. Ты и с пушкой своей перестал забавляться? Ты что, совсем отошел от прежних дел?

— Да, совсем!

— А как же тогда быть с моей просьбой?

— С какой просьбой? Ничего не понимаю.

— Сейчас поймешь. Ты, Ларри, уже не тот, что был раньше. С оружием и разными там молодецкими выходками ты теперь завязал. А я-то так хотел стать таким, как ты!

— Если тебе нужна моя слава, то иди и добивайся ее.

— Я же говорил, что это не по мне.

— Что-то я ничего не пойму, Кресс. Мне кажется, ты что-то скрываешь.

— Никогда еще я не был так искренен с тобой, как сейчас, Ларри. Поверь мне!

— Ну ладно, верю.

— Ты так и не понял суть моего предложения?

— Пытаюсь понять, но у меня ничего не получается.

— Слушай, парень. Чтобы жениться, тебе нужны деньги. Так?

— Так.

— А мне нужна репутация крутого малого.

— Ты об этом уже говорил.

— Так давай махнемся. Я верну тебе двадцать четыре тысячи, а ты мне — свою репутацию.

Молодой парень затянулся цигаркой и выпустил изо рта клубок сизого дыма. Затем, зажав в кулаке дымный воздух, протянул руку Крессу и разжал ее.

— Вот тебе моя репутация, — с улыбкой произнес он.

— Да послушай же ты! У меня твой чек. В нем твоя дальнейшая судьба. Если я его уничтожу, ты можешь сразу же жениться и стать счастливым.

— Да, Джей, это так.

— Чек твой мне совсем не нужен. Я хочу обменять его на то, что для тебя в данный момент потеряло всякую ценность. На твою славу! — сообщил Джей и тут же пояснил: — Не на репутацию честного парня, труженика и счастливого мужа, у которого счет в банке. Нет, не на нее — на твою прежнюю известность!

— Боже милостивый, Джей! Да как же можно ее передать?

— Очень просто! Сделай вид, будто ты меня боишься!

Глава 6 НЕ СТРЕЛЯЙ!

Ларри был поражен. Он удивленно смотрел на Кресса и не мог понять, шутит тот или нет. Судя по всему, картежник долго думал над тем, как приобрести славу крутого парня и заслужить уважение своей девушки. По его замыслу, Линмаус, спасовав перед ним, должен будет прилюдно проявить себя слабаком и показать всем, что есть кто-то сильнее и круче его!

Раньше Линмаус, даже зная о шулерстве Кресса, ничего, кроме жалости, к нему не испытывал. Вот и сегодня дал шанс ему отыграться. Правда, при этом не мог себе представить, что сам может проиграть. Ему явно не везло, но, несмотря на это, предложи Джей продолжить игру, он все равно согласился бы.

Ларри вцепился руками в край барной стойки. Принять предложение Кресса для него означало — потерять репутацию бесстрашного, лихого головореза. Все считали его жестоким дерзким грабителем, презирающим опасность, и большим любителем рисковать. А теперь он превратится в труса. Нет, на такое Ларри пойти не мог. Проезжая по Крукт-Хорну, он видел, с каким страхом и одновременно восторгом смотрели на него жители городка. Это позволяло ему ощущать некоторое превосходство над людьми и приятно щекотало самолюбие.

Линмаус поднял глаза на Кресса.

Тот был бледен как полотно. От волнения Джей вспотел еще больше, и теперь капли пота катились по его лицу. Выглядел картежник неважно. Он производил впечатление упавшего духом человека.

— Скажи, что конкретно я должен сделать? — чужим голосом поинтересовался Ларри.

— Я все обдумал. Мы разыгрываем сценку. Я сделаю вид, что пришел в ярость, и начну тебя оскорблять. Извини, но ругань моя будет площадной. Ты поначалу удивленно на меня посмотришь, но я стану дальше задираться. Затем ты схватишься за кобуру, а я раньше тебя выхвачу мой револьвер и наставлю его на тебя. Тогда ты вскинешь руки и закричишь: «Ради Бога, не стреляй!» Понял, Ларри?

— Ах ты, гадина! Змея подколодная! — возмутился Линмаус.

Кресс шумно вздохнул, и вздох его был скорее похож на стон.

— Нет, ты все-таки подумай, — предложил он. — Конечно, это не мое дело, но твоя девушка…

— Кресс, — оборвал его Ларри, — если ты еще хоть раз упомянешь ее, я сверну твою морщинистую шею!

Джей облизнул бледные потрескавшиеся губы.

— Подумай, Ларри! Двадцать четыре тысячи всего за какие-то тридцать секунд позора! Потом, если какой-нибудь малый вдруг начнет задираться, как я, ты сможешь размозжить ему голову! И репутация твоя снова будет восстановлена.

— Да пошел ты ко всем чертям! — еще больше рассердился парень. — А ты представляешь, что обо мне подумают люди? Увидев, как я струсил, они станут относиться ко мне как к куче дерьма! Вот что я получу взамен! Нет, это уж слишком!

— Ну что ты, Ларри! Конечно, прослыть трусом неприятно, но потом ты свое возьмешь. За пару секунд ты разделаешься с любым, кто неуважительно посмотрит в твою сторону, и станешь более знаменитым, чем прежде. А этот неприятный для тебя эпизод… Его можно легко списать на плохое настроение или на невезуху, наконец. Тебе же сегодня не везло… — Джей улыбнулся.

Но улыбка на его лице была такой омерзительной, что Ларри поморщился и отвернулся.

Кресс вновь достал чек и чиркнул спичкой.

— Решайся, Ларри. Скажи «да», и я его подожгу. Ты слышишь меня? Еще секунда, и у тебя никаких проблем! У тебя будут деньги, дом, любимая жена, тихая, спокойная жизнь. Потом пойдут дети. Ты станешь уважаемым гражданином. А я? Я тоже стану другим. Душа моя обретет крылья. Я помолодею! Ну, давай, Ларри, а то спичка догорает.

Линмаус боялся взглянуть на Джея. Он смотрел на зеркальную стенку бара, у которой, выстроившись в ряд, стояли искрящиеся содержимым бутылки. Виски поблескивало бледно-золотистым цветом, темно-вишневое шерри отливало бурым оттенком, а пузатая бутылка с красным вином, словно огромный кровавый глаз, угрожающе уставилась на него. На бутылках были наклеены этикетки с названием известных фирм. В дальнем углу бара парень видел людей, пришедших ради того, чтобы воочию увидеть его, великого Линмауса, грабителя и героя.

Около его уха, громко жужжа, пролетела муха. Ларри вздрогнул и, словно очнувшись ото сна, с удивлением оглядел заведение, будто видел его впервые.

— Ты меня слышишь, Ларри? — шепотом повторил Кресс.

Однако его шепот показался бандиту голосом из преисподней.

— Спичка почти сгорела, — продолжил Джей. — Так поджигать или нет?

— Да! — почти крикнул Ларри и вновь вздрогнул.

Картежник с шумом выдохнул, словно алкаш после пропущенного стакана виски и чуть слышно проговорил:

— Слава Богу!

Чек в его руке объяло желтым пламенем, и вскоре он превратился в горстку пепла. Ларри снова был при деньгах — за считанные секунды к нему вернулись двадцать четыре тысячи долларов. А это означало, что дальше жизнь потечет по намеченному им плану. Теперь ничто не помешает ему жениться на красавице Кейт Оливер, купить дом, завести детей и не грабежом, а честным трудом зарабатывать себе на существование! Да, все будет именно так, но для этого надо еще, как сказал карточный шулер, пережить тридцать секунд позора.

Внутри у него все затряслось, хотя, держась обеими руками за стойку, он старался выглядеть спокойным.

Неожиданно рядом раздался крик:

— Да ты брешешь, Линмаус!

Ларри обернулся. Он был готов ко всему, только не к этому. И тут заметил, как мужчины, сидящие в дальнем конце бара, оторвались от стаканов и дружно посмотрели в его сторону.

А перед ним на расстоянии вытянутой руки маячило свирепое лицо Кресса. Его зеленые глаза флюоресцировали, как у кошки.

— Ты врешь! Врешь! — снова выкрикнул он. — Слышишь? Не боюсь я ни тебя, ни твоего револьвера. Ну попробуй, выхвати его, и я разнесу тебе башку!

— Ты, подлый трус! — вскричал Линмаус, хватаясь за кольт.

Однако, едва его пальцы сжали знакомую рукоятку револьвера, как он вспомнил о договоренности с Джеем. Окажись на его месте кто-нибудь другой, Ларри не задумываясь вскинул бы револьвер и прикончил наглеца.

Но на этот раз его кольт так и остался в кобуре! Он должен был действовать так, как его просил Кресс — поднять руки и закричать: «Ради Бога! Не стреляй!»

Как-то в небольшом городке штата Невада у Ларри с одним парнем произошла ссора. Придя в ярость, он первым выхватил револьвер и наставил его на того парня. И тот, вскинув руки точно так же, как это сейчас надлежало сделать ему самому, прокричал те же слова. «Почему же я не вспомнил об этом случае раньше?» — промелькнуло у него в голове.

Выбросив вперед руку и пересиливая себя, Линмаус выкрикнул:

— Ради Бога, Кресс, не стреляй! — затем, поднявшись с места, направился к выходу. Он шел, прикрывая лицо рукой, и боковым зрением видел изумленные глаза посетителей бара.

Что же в тот момент думали те, кто пришли посмотреть на него, легендарного бандита, прославившегося своим бесстрашием?

Парня охватил ужас. На лицах жителей Крукт-Хорна застыло нескрываемое злорадство. Злорадство, смешанное с презрением, которое испытывают люди, когда они наблюдают за огромным медведем, убегающим от маленькой шавки.

Не видя ничего перед собой, Линмаус кое-как добрался до выхода, но в дверной проем вписаться не смог. Он так сильно ударился о дверной косяк, что стены салуна задрожали.

Сзади раздался громкий, раскатистый смех, а затем прозвучал насмешливый голос картежника:

— Желторотый цыпленок! Еще раз попадешься -прикончу на месте! И к оружию прибегать не стану. Я не из тех, кому ты привык стрелять в спину! Не на того нарвался! Я за себя постою! А теперь вали отсюда, пока не намылил тебе холку! Еще раз встречу…

Наконец Ларри нашел дверь и выбрался на улицу.

От яркого, слепящего солнца он зажмурил глаза. Сильный порыв ветра сорвал с его головы шляпу, но ловить он ее не стал, а сразу же оседлал Фортуну. Дверь салуна отворилась, и до него донеслось:

— Так оно и оказалось. Все трусы, а особенно те, кто изображает из себя храбрецов! Давай проваливай со своей клячей, не то пристрелю!

Фортуна сорвалась с места и понеслась галопом по знакомой Ларри улице. Справа и слева от него замелькали дома, но всаднику казалось, что его быстрая лошадь скачет слишком медленно.

Мерзкий холодок пробежал по его спине. Чувство унижения, которое он только что испытал, мучило его Он мчался на лошади и вспоминал времена, когда, приставив к стенке сразу нескольких своих противников, принуждал их сдаться! И после этого испытать такой позор? До чего же он докатился!

Да, двадцать четыре тысячи долларов остались при нем. Они позволяли жениться, гарантировали счастье и безоблачную жизнь. Но сейчас эти двадцать четыре тысячи казались ему двадцатью четырьмя тысячами раскаленных углей, которые нестерпимо жгли душу. Лицо и уши его горели. Внутри все трепетало. Он был морально убит. Парня бросало то в жар, то в холод.

На выезде из городка, пришпорив лошадь, он заметил играющего на улице мальчика. Завидев всадника, тот сложил ручонки и прокричал:

— Эдди! Эдди! Смотри, Ларри Линмаус! На Фортуне. На той самой!

Глава 7 НИКОГДА БОЛЬШЕ!

То мчась во весь опор, то замедляя бег лошади, Линмаус пытался успокоиться, поэтому бесцельно блуждал вокруг Крукт-Хорна. Однако чувство стыда, словно собственная тень, его не покидало.

Наконец, когда солнце стало клониться к закату, а жара постепенно спадать, Ларри неожиданно, как ему показалось, оказался неподалеку от того места, где жил Уильям Оливер. Ранчо президента банка располагалось далеко за чертой городка, в той части местности, откуда начинались холмы, у подножия которых росли высокие тополя. В тени деревьев даже в самые жаркие дни было прохладно и сыро. Дом банкира напоминал бы жилище богатого фермера, если бы не его планировка. К основному, очень длинному зданию, то там, то здесь примыкали более низкие пристройки. Даже человеку, не сведущему в строительстве, было понятно, что дом банкира строился без каких-либо чертежей или плана. Глядя на него, можно было предположить, что застраивалось ранчо Оливеров по мере того, как росло благосостояние его хозяев, в спешке и хаотично.

К усадьбе вела длинная тополиная аллея, по которой в давние времена гоняли коров. Если по кронам деревьев гулял ветер, шелест листвы становился похожим на шум морского прибоя.

Когда Ларри Линмаус направил лошадь к дому Уильяма Оливера, как раз подул легкий ветерок. Едва он въехал в аллею, как густые кроны тополей, подобно морским волнам, сомкнулись над ним. Проезжая по дороге, Ларри то и дело поднимал голову и смотрел на окутавший его зеленый полог.

Уже подъезжая к дому, он заметил Си Такера, на ногах которого поблескивали резиновые сапоги. Старый негр, выполнявший в усадьбе всю черную работу, стоял рядом с навесом и мыл двухместную коляску. Заслышав топот копыт, Си выпрямился, обернулся и удивленно уставился на парня, будто впервые его увидел.

— Си, мисс Кейт дома? — спросил тот.

— Думаю, да, — не сразу ответил негр и снова занялся своей работой.

Вращая поддомкраченное колесо коляски, он мокрой губкой смывал налипшую на шину дорожную грязь. «Работа ответственная, но не настолько, чтобы так явно игнорировать меня, — подумал Линмаус, и тревожная мысль мелькнула в его голове. — Неужели здесь уже известно о моем позоре?»

Скрипнула дверь и со стуком захлопнулась. Нахмурившись, Ларри оглянулся на звук и увидел на пороге дома банкира.

Уильям Оливер выглядел совсем по-домашнему, не то что в конторе. Белый жесткий воротничок сорочки, который весь рабочий день давил ему шею, был расстегнут. На шее виднелось красное пятно, натертое верхней пуговицей. Банкир вышел в домашних шлепанцах и старом сером пиджаке из шерсти альпаки, тонкой и легкой, словно хлопчатобумажная ткань.

Он смотрел на Линмауса еще величественнее, чем в банке, где с деловым видом сновали его многочисленные подчиненные, демонстрируя боссу свое рвение в надежде получить повышение по службе.

От долгого ношения очков, которые ему сейчас были не нужны, на носу у мистера Оливера образовались глубокие вмятины, отчего его лицо приобрело унылое выражение. В руке он держал курительную трубку, популярную когда-то в Германии — длинную и слегка изогнутую.

Наконец банкир кивнул Линмаусу и с легкой улыбкой вяло произнес:

— Входи и присаживайся, друг мой.

Поднявшись на верхнюю ступеньку, Ларри в нерешительности остановился.

— Если можно, мне хотелось бы увидеть Кейт, — сказал он.

— Кейт очень устала, — сообщил отец девушки и, нахмурившись, принялся раскуривать трубку. Вскоре из его рта вырвался клуб дыма, закрыв на какое-то мгновение лицо. — Зайди, присядь, расслабься. Вытяни ноги, — повторил он свое приглашение. — Ну и хороша же твоя Фортуна! Не лошадь, а чудо! И не подумаешь, что всего месяц назад ее чуть было до смерти не загнали. В отличном состоянии!

— Да, в неплохом, — без особого энтузиазма согласился Ларри.

— Вот что значит порода, — заметил банкир. — И у людей точно так же. Если человек от природы выносливый, то он быстро восстановит свои силы. А что касается такой человеческой черты, как храбрость, то она, увы, не наследуется. Извини, но Кейт очень устала и выйти к тебе не сможет. — Сказав это, мистер Оливер бросил усталый взгляд в глубь тополиной аллеи.

Линмаус закусил губу. «Отец Кейт явно что-то недоговаривает. Неужели он надеется, что я так и уйду, не повидав девушку, которую люблю и которая отвечает мне взаимностью? К чему эти пустые отговорки?» — подумал он.

Ларри не видел Кейт уже шесть месяцев, на протяжении которых участвовал в различного рода авантюрах, терпел лишения, рисковал жизнью. Но все эти полгода он тосковал по любимой и мечтал о встрече с ней.

— Фортуна породистая лишь только наполовину, -уточнил Линмаус. — Второй родитель у нее дикий мустанг. Правда, внешне она совсем на него не похожа.

— Да, но необычайную резвость и выносливость явно унаследовала от него. Ни у одной даже самой чистопородной лошади такого нет. Я считаю, единственный недостаток диких лошадей — их короткие ноги. С такими ногами в галопе быстро не поскачешь. Правда, в горах или на плоскогорье длинные ноги им ни к чему. А вот интересно, сможет твоя Фортуна победить на скачках?

Линмаус понял, что хозяин дома хочет его заговорить и увести от основного дела, ради которого он тут оказался.

— Мистер Оливер, — тихо произнес он, — я пришел, чтобы увидеть Кейт. Уверен, если вы ей скажете, что я здесь, она непременно выйдет. Хотя бы на минуту.

Банкир тяжело вздохнул и поморщился.

— Друг мой, она знает, что ты здесь, — мягко ответил он и устремил взгляд в аллею.

Глядя на его спокойное лицо, Линмаус вдруг понял, что банкир вовсе не испытывает отцовского страха лишиться любимой дочери, хотя, вне всякого сомнения, он против их брака. Кому понравится иметь своим зятем преступника?

— Так Кейт знает, что я здесь, но выйти не хочет? -резко уточнил он.

— Мальчик мой, у нее головная боль. Очень сильная. Знаешь, как это бывает у женщин? — избегая взгляда парня, заявил Уильям Оливер.

Ларри подался вперед.

— Скажите, мистер… — начал он и остановился.

— Да, мой друг?

— Уверен, вы уже прослышали о ссоре в салуне. Так из-за этого Кейт не хочет меня видеть?

— О ссоре? — переспросил отец девушки и кашлянул. — Понимаешь, Ларри, после нее в городе пошли всякие там разговоры. Думаю, Кейт о них тоже услышала.

Линмаус сразу все понял.

— Так это вы все сами ей и рассказали? — воскликнул он.

— Да, я, — кивнув, на выдохе произнес мистер Оливер. — Лучше, чтобы она узнала это от отца, чем от посторонних.

— И что же вы ей сообщили?

— Ларри, не думаю, что мой пересказ тебе понравится. Послушай, дружок, я тебя прекрасно понимаю. Нельзя же быть храбрым всегда. Наступает момент, когда и смельчак пасует.

— Я хотел бы знать, что вы рассказали Кейт. — Лицо Линмауса побелело.

— Хорошо. Я сообщил ей, что Джей Кресс, картежник, нанес тебе пощечину и бросил вызов, а ты стал умолять его о пощаде! — суровым голосом доложил банкир. Потом медленно повернул голову и встретился глазами с Линмаусом.

Такого тяжелого взгляда Ларри вынести не мог и тотчас отвернулся. Но стоило ли убеждать Оливера, что никакой пощечины от Кресса он не получал? Парень не сомневался — история их «ссоры» благодаря устам горожан обросла и более неправдоподобными подробностями, которых на самом деле в помине не было. Очень даже возможно, что все уже говорили, будто там, в салуне, он упал на колени и умолял Кресса не стрелять в него.

«Да, паршиво получилось — хуже не придумаешь», — с отчаянием подумал Линмаус и вновь посмотрел на банкира.

А тот, словно щадя самолюбие юноши, отвел от него глаза и устремил взор на розовеющее над верхушками тополей небо.

— Я объясню вам, как все было, — хриплым голосом пробормотал Ларри. — То, что я просил Кресса не стрелять, — это правда. Но между нами был такой уговор. Кресс попросил меня разыграть сценку. Я должен был изобразить из себя труса…

— Попросил? — удивился Оливер.

— Да. Джей хотел, чтобы все думали о нем как о крутом малом. Он уговорил меня… — Ларри остановился, так как понял, что его объяснение звучит совсем неубедительно.

Банкир не проронил ни слова. Он прикрыл глаза рукой — но не для того, чтобы скрыть радость, а для того, чтобы не показать парню своего презрения. И в этом не было ничего удивительного. Кто ж поверит в такую байку, которую он только что ему поведал? Люди на суровом американском Западе, среди которых Линмаус завоевывал авторитет головореза, ни за что не поверили бы! Они сами носили оружие, частенько из него постреливали и прекрасно знали, что к чему.

Ларри понял, что слова его не убедили собеседника. Да и не смогли убедить. Зачем же дальше пытаться делать то, чего сделать невозможно?

Он поднялся, чувствуя такую усталость, какой в своей жизни никогда еще не испытывал.

— Передайте Кейт, что мне хочется в последний раз взглянуть на нее, — попросил тихо.

Мистер Оливер встрепенулся.

— Бесполезно… — начал он, но Линмаус его перебил:

— Не бойтесь! Умолять ее, как Кресса в салуне, я не стану!

— У тебя есть право видеть Кейт. Так ты настаиваешь?

Ларри рассмеялся и сам удивился своему звонкому, неестественному хохоту.

— Да, настаиваю.

Отец девушки скрылся в доме, а Ларри, проводив его взглядом, увидел в сумрачном холле сквозь стеклянную дверь девичью фигурку в белом. Кейт подошла к двери, коснулась ее рукой, но открывать не стала. За ее спиной маячил темный силуэт Уильяма Оливера.

— Хочу тебя спросить, — чужим, незнакомым голосом произнес Ларри. — Ты передумала? Так ты любила меня только за то, что я был головорезом? Что же ты теперь хочешь?

Линмаус прождал долго, прежде чем Кейт с трудом проговорила:

— Ларри, я… — и умолкла.

Ее дрожащий голос потряс Ларри. Презрение, которое он увидел в глазах любимой девушки, повергло его в ужас.

— Все кончено, — резко, обретая прежний голос, объявил он. — Мне только хотелось в этом убедиться. Прощай, Кейт! Не приведи Бог никому увидеть то, что я прочел в твоих глазах.

Глава 8 ВЕСЬ МИР — ПУСТЫНЯ

Затем Линмаус вернулся к Фортуне и уже взялся за поводья уздечки, как заметил рядом банкира.

— Прощайте, мистер Оливер! — бросил он и прыгнул в седло.

— Твои жестокие слова ранили сердце моей девочки! — сказал Оливер.

— Я ранил ее сердце? Ах, ее сердце! — вскричал Ларри и истерично захохотал. — Ее доброе и верное сердце! Таким может гордиться любая женщина. У такой, как Кейт, верности хватит лет на десять.

— И ты можешь это повторить, глядя мне в глаза? — удивленно спросил банкир.

— Глядя вам в глаза? — переспросил Линмаус. — А почему бы нет, мистер Оливер?

Он подъехал поближе к Оливеру и, наклонившись с лошади, встретился взглядом с банкиром. В этот момент дикая ярость обуяла его.

Отец Кейт ойкнул и в страхе отступил назад.

— Со мной-то ты смел, ведь бояться тебе нечего. Я стар и к тому же невооружен! — воскликнул он.

— И только поэтому, мистер Оливер? Ну нет, не только! Я вас не боюсь, потому что я вас наконец узнал. И вашу дочь тоже. Дочь банкира! Конечно же ей нужен в мужья не любящий ее человек, а авторитет! Пусть даже и преступный!

— Так вот какого ты о ней мнения? Тогда хорошо, что вы расстались. И жалеть об этом ты никогда не будешь.

— Жалеть? Я? Ну уж нет! Ни за что! — И, не сводя с банкира холодных глаз, Ларри снова залился неприятным для мистера Оливера хохотом. Затем, быстро развернув лошадь, выехал на дорогу и помчал ее в галопе.

Изумленный банкир посмотрел ему вслед, повернулся и направился к дому. От встречи с Линмаусом у него в душе остался неприятный осадок.

Из дому навстречу ему выбежала взволнованная Кейт.

— Папа, останови его! Пожалуйста! — закричала она.

Мистер Оливер схватил дочь и сжал ее в своих объятиях.

— Верни его! Крикни ему! — в отчаянии умоляла девушка. — Мне надо с ним поговорить. Я должна! Он же сошел с ума! Ты слышал его безумный хохот? Верни его!

Но банкир не выпустил дочь из рук. Без тени сомнения в голосе он заявил:

— Скорее верну своего злейшего врага, чем его. Слава Богу, ты теперь от него свободна! Я многих повидал на своем веку, но такого зверя еще не встречал. Нет, он хуже зверя. Просто дьявол! Поверь мне!

— Но папа! Я никогда не смогу его забыть! — причитала девушка.

— Девочка моя, я всегда желал тебе только счастья, — принялся успокаивать ее мистер Оливер. — Но по мне, так лучше видеть тебя мертвой, чем замужем за этим чудовищем. Он же погубит тебя!

Отец с дочерью еще разговаривали, когда Ларри Линмаус вернулся в городок. Он завел Фортуну в конюшню, стоявшую позади отеля, и попросил конюха:

— Дай ей самого лучшего овса.

Тот недовольно пожал плечами. Он в свое время лишился одной ноги и с тех пор был вынужден служить на конюшне. Став калекой, этот старик никогда больше не влезал на лошадь, но комплекса неполноценности у него из-за этого не появилось.

— Ну вот еще! — нелюбезно ответил конюх. — Что дам, то пусть и ест.

— Что-о? — рассердился Ларри.

Том Ламберт, так звали конюха, услышав угрозу, прозвучавшую в голосе молодого бандита, замер. Он был не из робкого десятка, всегда носил в кобуре старый, но никогда не подводивший его револьвер. Каждое утро, встав пораньше, Том спускался к реке и там в течение целого часа упражнялся в стрельбе. В Крукт-Хорне грохота выстрелов слышно не было — его гасили высокие крутые берега.

Подойдя к конюху далеко не хилого телосложения, Линмаус ткнул его в грудь пальцем. Старику показалось, будто тонкая ледяная спица пронзила его сердце. Со страхом и одновременно с удивлением он поднял глаза на человека, который совсем недавно запятнал себя позором, и увидел на его лице улыбку, а в глазах — бешеные огоньки. Ламберту стало не по себе, и он убрал руку, которую уже держал на кобуре.

— Хорошие манеры еще никому не навредили, — назидательно произнес Ларри. — Они к лицу даже таким подонкам, как ты. Отвечая на вопрос джентльмена, Ламберт, следует приподнимать шляпу. Понял?

Том Ламберт поспешно сдернул шляпу, и его давно нестриженные волосы, поднявшись, вновь легли на голову.

— Да, — буркнул он.

— Да, сэр, — поправил его Ларри.

— Да, сэр, — повторил конюх.

— И пока джентльмен разговаривает с тобой, не поворачивайся к нему спиной. Ясно?

— Ясно, сэр, — со вздохом произнес Ламберт.

— А Фортуну мою почисть щеткой. Но только ласково и нежно. Представь, что это не лошадь, а бриллиант, требующий полировки. Дашь ей самого лучшего сена, а затем отборного овса. Ты понял меня, Ламберт?

— Да, сэр. Я сделаю все, как вы сказали.

— Ну, тогда всего хорошего, Ламберт!

— Доброй вам ночи, сэр.

Ларри вышел из конюшни, а конюх, оставшись один, еще долго смотрел ему вслед.

— Он чуть было меня не убил! — наконец воскликнул старик. — Да этот Линмаус был готов разорвать меня на части, будь он проклят!

Немного успокоившись, Том Ламберт занялся Фортуной.

Тем временем Линмаус, медленно ступая по лестнице, поднялся на веранду. Голоса людей, сидящих на стульях, что стояли вдоль стены, тут же стихли. Все присутствующие дружно посмотрели на Ларри и презрительно скривили рты.

Среди этих людей было немало тех, чьим мнением Ларри особенно дорожил и чье доброе слово для него много значило. Увидев их глаза, он с ужасом понял все, что они теперь о нем думают.

Входя в холл гостиницы, Линмаус услышал, как кто-то довольно громко произнес:

— Вот это да, Джимми, он даже голову не опустил! Как тебе это нравится?

Рослый, грубоватого вида парень с нависшей на глаза густой челкой перегнулся через перила веранды, что-то пробормотал, а затем громко захохотал.

Линмаус застыл в дверях, потом сделал шаг назад.

— Кто-то из вас смеялся? Или это собака лаяла? — небрежно бросил он.

Парни, собравшиеся от нечего делать у входа в гостиницу, разом замерли.

Лохматый, тот, что только что хохотал, резко обернулся и посмотрел на Линмауса.

— Это ты смеялся? — уточнил Ларри. В его вопросе звучала угроза.

— Да, я! — гаркнул лохматый. — Смеялся я. Ну и что из этого?

— Просто хотелось узнать, кому это вдруг стало так весело. Люблю хорошие шутки. Может, расскажешь, что тебя развеселило? — приблизился к нему бандит.

На веранде гостиницы было сумеречно, но еще достаточно светло, чтобы парень мог отчетливо разглядеть Линмауса. Увидев выражение его лица, он молча открыл рот и застыл.

— Так, значит, никто не шутил? Выходит, все-таки это собака лаяла? — повторил Ларри и надвинулся на лохматого.

В испуге тот отступил назад. У него подогнулись колени.

— Когда собака лает, ее заставляют замолчать. С помощью кнута. Запомни это! — велел Ларри и вразвалку направился к двери.

У всех сидевших на веранде от удивления отвисли челюсти. Не дойдя до двери, Линмаус обернулся и по очереди посмотрел каждому в лицо. Никто не смог выдержать его пристального взгляда, все дружно потупили взоры.

Ларри входил в гостиницу, когда тишину на веранде прервал уже не смех, а шум, похожий на приглушенный гвалт стаи встревоженных ворон. С таким отношением к себе он еще не сталкивался. Отчаянными поступками, совершенными в прошлом, знаменитый бандит обычно срывал аплодисменты. Но сейчас все переменилось. И тут услышал, как за его спиной кто-то презрительно и очень отчетливо произнес:

— Он же прекрасно знает, что Кресса среди нас нет!

Так вот что так резко изменило отношение к нему!

Ларри подошел к стойке администратора и попросил комнату. Затем в сопровождении гостиничного клерка поднялся по лестнице на второй этаж. Его номер оказался в конце коридора и был довольно приличным.

— Что-нибудь желаете, сэр? — поинтересовался клерк. Его услужливый тон и почтительно склоненная голова говорили о том, что этот малый уже знал, чем закончился разговор Линмауса с конюхом Ламбертом.

— Пока ничего не надо, — отозвался Ларри.

Дверь за клерком закрылась, и он остался один.

Юноша долго стоял у окна, глядя на закат, окрасивший горизонт в пепельно-красный цвет, на окна домов, в которых отражались последние лучи заходящего солнца, на струйки дыма, вьющиеся над каждой крышей и похожие на руки, пытающиеся коснуться неба.

Ему казалось, что мир населен людьми, жаждущими только славы, и ничего больше.

Еще вчера, глядя на темную ночь, окутавшую этот маленький городок, Ларри любовался бы ее величественным безмолвием, но сейчас его сердце заледенело. Воспоминания о Джее Крессе, о банкире Оливере и его дочери Кейт холодили душу. Однако горькое чувство обиды и овладевшее им возмущение нисколько не мешали ему трезво мыслить. Он понимал, что его мечты начать новую жизнь безнадежно рухнули, растворились как дым. Какими же жалкими и ничтожными оказались люди, окружавшие его! Злыми и подлыми, как звери!

Линмаус смотрел в ночь широко открытыми глазами и вспоминал прожитые годы.

А попадался ли на его пути хотя бы один мужчина, женщина или даже ребенок, которые заслуживали бы доверия? Заложена ли в людях вообще хоть малая частица милосердия и любви к ближнему, к которым призывал Господь? Нет, ни любви, ни сострадания он не встречал.

В эти минуты мир казался ему безжизненной пустыней.

Глава 9 СОВЕТ ШЕРИФА

От размышлений о жизни Ларри перешел к более прозаическим вещам — решил привести себя в порядок. Умываясь, он почувствовал на лице легкую щетину, хотя брился утром, так как этот день должен был ознаменовать начало его новой жизни. В любой другой день парень отнесся бы к этому вполне спокойно, но именно сейчас ему захотелось быть гладко выбритым.

Бреясь, он старался убедить себя, что совсем не жалеет о случившемся, пусть его потерянное счастье обретут другие. «Счастье — призрачно, а мне лучше оставаться одному и умереть, подобно старому волку, загнанному сворой собак», — думал он. Сравнение людей с собаками очень ему понравилось — лучшего они просто не заслуживали.

Закончив бритье, Ларри достал из пакета свежую рубашку, тщательно почистил одежду, несколько раз махнул щеткой по запылившимся сапогам и переоделся. Теперь вид его был безупречен — даже шпоры на сапогах и те блестели!

Он решил перекусить. Выйдя из номера, спустился в ресторанчик. И едва появился в дверях, как все присутствующие повернули головы в его сторону и тут же отвернулись.

Как же они его ненавидели! Как боялись!

С холодной улыбкой на губах Ларри прошел через зал и уселся за свободный столик.

— Не сюда, мистер! — крикнул подбежавший официант. — Когда нас мало, мы за отдельными столами не обслуживаем. Так что…

Посетители с любопытством посмотрели на храброго официанта, а Линмаус, сохраняя на губах ледяную улыбку, поднял голову. Глянув на его лицо, официант открыл рот и молча отступил назад. Вид у него был такой, будто он только что получил удар в челюсть.

— Я предпочел бы отужинать в одиночку, — бросил бандит.

— Да, сэр! — поспешно отозвался перепуганный официант.

«Или мне кажется, что все люди стали проявлять ко мне неуважение, или так на самом деле и есть?» — мелькнуло в голове у Ларри.

Насупившись, официант обслужил его в полном молчании. В нем не чувствовалось того благоговейного трепета, который обычно испытывали другие, завидев в своем заведении молодого, красивого и овеянного легендарной славой бесстрашного Линмауса.

Да, отношение к нему круто изменилось.

После ужина Ларри ненадолго задержался на веранде. За все время его пребывания там никто не произнес ни одного четкого слова — слышалось только невнятное бормотание. Скорее всего, собравшиеся здесь чувствовали себя словно на пороховой бочке. Только возвращаясь в гостиницу, Ларри услышал за спиной сначала громкие голоса, а потом — дружный смех.

Он сразу же понял, чем было вызвано всеобщее веселье. Сидевшие на веранде горели желанием хоть чем-то унизить человека, проявившего слабость. Они считали своим долгом пнуть ботинком любого, кто спасовал перед более сильным противником. Но Ларри, проявив трусость, вел себя так, как будто бы ничего не произошло, по-прежнему держался героем. За это его и ненавидели.

«Неужели за это?» — подумал бандит, поднял голову и стиснул зубы. Да, ведет он себя как ребенок, а с такими подонками церемониться не следует. Пусть только попробуют в открытую его задеть! Он им тут же покажет, что перед ними прежний Линмаус!

Не прошло и получаса, как в номер к Ларри громко постучали. Когда распахнулась дверь, он увидел на пороге невысокого крутоплечего мужчину с узкими бедрами и старомодными усами вразлет. Страха на его испещренном морщинами лице не было. Не снимая с головы сомбреро и засунув ладони за ремень, он вошел в комнату. Это был шериф Энтони по прозвищу Цыпленок.

В складках его синей фланелевой рубашки Ларри заметил белую дорожную пыль.

— Привет, Линмаус! — произнес вошедший.

— Привет, шериф Энтони. Присядете?

— Нет, сидеть не собираюсь. — Шериф сдвинул шляпу на затылок. — Я пришел, чтобы сказать тебе…

— Вы, Энтони, не соблюдаете приличия, — заметил Ларри. — А люди должны о них помнить всегда. Правда, сейчас люди на хорошие манеры наплевали, но я считаю своим долгом о них постоянно напоминать. Так что, сэр, снимите с головы шляпу.

— Снять что? — огрызнулся шериф.

— Прошу вас снять шляпу, сэр.

— Слышал, что после стычки с Джеем Крессом ты совсем изменился… — начал было страж порядка, но парень не дал ему договорить.

— В противном случае мне придется попросить вас выйти, — заявил он.

— Чепуху какую-то мелешь! — вновь начал Цыпленок.

Однако Линмаус снова его прервал:

— Или вас выставить?

Нежданный гость удивленно уставился на бандита. С тех пор как Цыпленок впервые взобрался на лошадь, он уже никого не боялся, но обострять отношения с известным головорезом не стал и покорно снял сомбреро.

— А теперь присядьте, — мягким голосом предложил Ларри. — Не могу же я сидеть, когда вы, сэр, стоите.

— Видок же у тебя, Линмаус! Ну прямо как у прокисшего молока, — ухмыльнулся страж порядка. — Уж не случилось ли что с тобой?

— Очень даже может быть, — признался Ларри. — Сами знаете, чего только не случается в этом дурацком мире.

— Я всегда восхищался тобой. Считал тебя большим интеллектуалом, — высокопарно произнес Энтони. — Так, может, объяснишь, что с тобой произошло?

— Я благодарен вам за такую высокую оценку и постараюсь ответить на все ваши вопросы.

Вежливость бандита озадачила шерифа, но он продолжил:

— Ты, я слышал, уже наделал шума в нашем городе.

— Имеете в виду ссору с Джеем Крессом?

— О нет! Об этом я умолчу. — Энтони презрительно поморщился, при этом кончики его усов сначала взмыли вверх, а потом опустились в прежнее положение. -Это не мое дело. Меня интересует то, что произошло после вашей ссоры.

— А что, собственно говоря, произошло?

— Ты на свою голову начал искать приключения.

— Да?

— Взял и оскорбил старика Ламберта…

— Ламберт сам был готов наброситься на меня, словно бешеный пес. Мне ничего не оставалось, как напомнить ему о хороших манерах. Только и всего.

На лице Ларри заиграла добрая улыбка. Он взял листок тонкой бумаги, достал табак и, продолжая улыбаться, стал крутить «козью ножку». Его длинные, тонкие, как у музыканта, пальцы, работали быстро, и вскоре самокрутка была готова. Шериф, дивясь ловкости пальцев парня, даже забыл, что перед ним отъявленный бандит.

— Надеюсь, вы не курите? — вежливо поинтересовался Линмаус. — А то мне, кроме этого, и предложить не чего!

— Нет, я не курю. А ты, вижу, обо мне многое знаешь, — прорычал Энтони.

— О привычках выдающихся людей и даже их слабостях всегда интересно знать. Вот, например, стражи по рядка. Едва мне исполнилось двенадцать, как они стали проявлять ко мне повышенный интерес.

— Да и я, мой мальчик, могу кое-что о тебе рассказать.

— Слушаю вас, шериф.

— После наезда на конюха ты пытался у гостиницы затеять драку.

— Совсем нет! Только спросил одного из парней, над чем он смеется.

— И обозвал его собакой!

— Никак нет. Лишь сказал, что беспричинный смех -все равно что лай собаки. Спросил, уж не пес ли он, но парень ничего не ответил. По всей вероятности, язык проглотил.

— Ты нагрубил всем, кто был на веранде. Ищешь к кому придраться? Поэтому и разгуливаешь по городу?

— Неужели?

— Да, так оно и есть. Вот только одного не могу понять, почему ты спасовал перед Джеем Крессом?

— Он, Энтони, оказался проворнее меня, — пояснил Линмаус и снова улыбнулся.

Шериф удивленно посмотрел на него.

— Ну, Линмаус, это ты заливаешь!

— Нет, Энтони. Просто в тот момент я немного приоткрыл глаза и по-другому посмотрел на жизнь. А сейчас вы поможете мне полностью их открыть. Так ведь?

— Во всяком случае, постараюсь, — хмыкнул шериф. — Вот что я тебе скажу. Попытаешься восстановить репутацию сорвиголовы и пригрозишь кому-нибудь револьвером — а ты, чуть что, сразу за него хватаешься — тебе не жить! Против тебя весь Крукт-Хорн!

— Правда? — На губах Линмауса появилась холодная улыбка. — Но пока вы в городе, бояться мне нечего. С таким обостренным чувством справедливости, как у вас, и преданностью работе вы ведь насилия не допустите. Вы же, Энтони, скорее погибнете, чем отдадите меня на растерзание разъяренным горожанам!

Шериф уставился на бандита, пытаясь понять, что скрывается за его словами.

— Нет, защитить тебя я не смогу, — задумчиво произнес он. — Но вот что посоветовал бы тебе, сынок. Будь осторожен. Иначе в один прекрасный день тебе свернут шею и ни один шериф в мире не сможет помешать этому. Все! — С этими словами Энтони резко развернулся и направился к двери.

— Уже уходите? — негромко протянул Линмаус. — Спасибо, что предупредили. Спокойной ночи, шериф!

Страж порядка на ходу невнятно выругался.

Линмаус легкой походкой догнал его в коридоре.

— Энтони, может, мне вас проводить? А то…

— Да пошел ты! — рыкнул шериф, водружая на голову сомбреро. — Чего мне бояться?

«Наглость этого парня не знает предела», — подумал он.

— Осторожнее на лестнице, шериф! Верхние ступеньки почти сгнили. Не ровен час, подвернете ногу и свалитесь с нее. Вот шуму-то будет!

Бросив на Ларри сердитый взгляд, Энтони быстро добрался до лестницы и бегом спустился вниз.

Вернувшись к себе в номер, Линмаус обнаружил в нем второго посетителя.

Глава 10 ВИЗИТ ГАРРИ ДЕЯ

Новый гость расположился у окна так близко, что вполне мог бы облокотиться на подоконник и выглянуть наружу. Однако с улицы его видно не было. Им оказался мужчина невысокого роста, похожий на рано состарившегося ребенка. У него была большая круглая голова, а за огромными линзами очков — часто моргающие глаза. На мужчине был костюм из серой фланели, серый шелковый галстук и сорочка из мягкой ткани судивительно узким воротничком. На ногах — элегантные, из тонкой кожи туфли. Судя по их блеску, можно было догадаться, что их хозяин тщательно за ними ухаживает, В одной руке посетитель сжимал пару замшевых перчаток, некогда желтых, но от частых стирок ставших почти белыми. Из нагрудного кармашка пиджака торчал уголок носового платка с тонкой синей полоской.

Увидев Ларри, он махнул ему рукой, в которой держал перчатки.

— Привет, старина!

Линмаус, закрывая за собой дверь, инстинктивно защелкнул замок.

— Конечно же это Гарри Дей, — проговорил он и, окинув взглядом костюм посетителя, оценил его элегантность. — Как же тебе удалось залезть по водосточной трубе и не вымазаться?

— Это мой маленький секрет, — ответил Гарри, и на его лице заиграла мальчишеская улыбка.

— Тогда мне хотелось бы задать тебе еще один вопрос.

— Давай, Ларри!

— Как ты сюда добрался?

— На поезде.

— В спальном вагоне?

— Нет, в багажном отделении.

— И что тебя привело?

— Ищу для своей фирмы партнера.

— Какой фирмы?

— «Гарри и Ларри», названной по имени двух исчезнувших со сцены актеров.

— Я же сказал тебе, что больше этим не занимаюсь.

— Ты не первый из артистов, которые бросают театр и снова в него возвращаются.

— Нет-нет. Я твердо решил начать новую жизнь.

— Но тебя это уже не устраивает.

— С чего это ты взял?

— А это по тебе заметно. По твоему недовольному виду, по тому, как раздуваются твои ноздри. Даже и под микроскопом разглядывать не надо, чтобы понять — для тебя наступили не самые лучшие времена.

— Так ты, пока я разговаривал с шерифом, стоял под окном и подслушивал?

— Из вашего разговора я уловил только несколько слов. Долго висеть на трубе я не смог — руки сильно устали.

Линмаус улыбнулся. Уж что-что, а мускулистостью этот худосочный малый совсем не отличался.

— Ну и что ты об этом думаешь? — поинтересовался Ларри.

— Скажи только, тебе нужна помощь?

— Помощь?

— Видишь ли, Линмаус, я давно не был в этом городке, но кое-что успел услышать. Так что я в курсе твоих дел.

— Ты знаешь о нашей стычке с Джеем Крессом?

— Да, — не колеблясь подтвердил Гарри. — А еще, что для местных жителей ты уже не прежний герой Ларри Линмаус.

— Гарри, и чем же ты можешь мне помочь?

— Ну, могу, к примеру, убрать Кресса.

— Мне этого вовсе не надо.

— Хочешь оставить его себе?

— Да. — Линмаус злобно оскалил зубы. — Тому, кто попытается тронуть Кресса пальцем, несдобровать!

— Хочешь сказать, что его обидчик будет иметь дело с тобой? Так ты задумал восстановить свою репутацию? Но поверь мне, старина, коль тебе пришлось спасовать перед Крессом, теперь ты это будешь делать всю оставшуюся жизнь!

— Я? — удивился Ларри и презрительно фыркнул.

— Да, ты, — подтвердил Дей. — Не знаю всех обстоятельств вашей ссоры, но, судя по твоему лицу, они были экстраординарными. А если Кресс одержал над тобой верх, то и при следующей вашей встрече сделает то же самое.

— Нет, ты не прав! Я размажу его по стенке, — решительным голосом пообещал Линмаус.

Коротышка сокрушенно покачал головой. Теперь он был серьезен, и мальчишеская улыбка больше не играла на его лице. В этот момент Гарри Дей выглядел на все сорок. Вокруг его глаз появились мелкие морщины. В какой-то миг из моложавого мужчины он превратился в старого, умудренного опытом старца.

— Отныне тебе с ним не совладать, — заметил он. — Поверь, и позволь мне с ним разделаться.

— Ты, Гарри, так самоуверен…

— А что? Меня кулаком или из револьвера не поразить — слишком маленькая мишень. Дай мне разделаться с Крессом, а потом займемся нашим общим делом. Нам будет над чем поработать.

— Я же сказал, что завязал.

— Знаю, но «завязал» — глагол в прошедшем времени. А я говорю тебе о настоящем.

— Нет, никогда.

— И чем же ты, старина, собираешься заняться? Напрочь потерял репутацию, популярность, девушку, на которой собирался жениться.

— Тебе и об этом известно?

— Да. И не только мне. Весь Крукт-Хорн об этом говорит.

— Не сомневаюсь, раз уж и ты знаешь. Теперь семейству Оливер есть что обсудить.

— Да, уж это точно.

— Только все это пустое, — отмахнулся Линмаус, и лицо его побелело от злобы.

— Дело, на которое я хочу тебя уговорить, неординарное, — сообщил коротышка. — Но тебе будет не в диковину. Такими вещами ты уже занимался, и не раз, Банки, Ларри, ты брал не ради денег, а ради собственного удовольствия. Для куражу, скажем так. Объект выбирал, ограбить который труднее всего. Даже не раздумывал, богатый банк или нет.

— А твой богатый? — полюбопытствовал Линмаус.

— Что? Искушение охватило?

— Пока нет, но интересно, смогу ли я ему поддаться.

— Для этого придется совершить увеселительную прогулку в Сан-Луис. Там я приметил небольшой банк, расположенный в красивом старинном здании. Можно заработать неплохие деньги. От двухсот пятидесяти тысяч до миллиона.

— Впечатляющая сумма.

— Конечно. И дело-то пустячное! Делиться нам будет не с кем. На дело пойдем только ты и я. Добыча — пополам. Я даже подозреваю, что нам может обломиться по миллиону на брата. Вот ограбим банк, а потом, если хочешь, можешь с бандитским прошлым завязать и зажить как джентльмен. Ну что, соблазнил я тебя?

— Ничуть.

— Правда?

— Правда, Гарри. Боюсь, тебе никогда не удастся это сделать.

Дей задумался, молча достал цигарку и закурил. От нее оставалась ровно половина, когда он наконец произнес:

— Мне кажется, я все понял.

— Что?

— Почему у тебя такое настроение.

— Ну-ка, расскажи, а то мне самому непонятно.

— Ты налетчик, Линмаус, и не потому, что ленишься работать, а потому, что любишь преступления. Грабеж для тебя — сильно волнующее действие. Тебе нравится рисковать и конфликтовать с законом. Однажды совершив преступление, ты вошел во вкус и стал как наркоман на игле. Только из-за любимой девушки ты и решил покончить со своим прошлым. Но она тебя отвергла, а это многое изменило. Теперь тебя, бандита-романтика, ничто не может сдержать. Или я не прав?

— Не знаю, — буркнул Ларри. — Может, ты и прав. Утверждать не берусь. Но я хочу честно зарабатывать деньги.

— И чем же?

— Сейчас сказать трудно. Сначала надо разобраться с этим мерзавцем Крессом. Убить его? Оказаться вне закона из-за какой-то гадины? Но что бы я ни сделал с ним, мне надо остаться самим собой. Все хотят, чтобы духу моего не было в Крукт-Хорне. Весь городок презирает меня и ненавидит за то, что после ссоры с Крессом, я не опустил головы. Но, что бы ни случилось, я все равно останусь здесь. Поверь мне, я не отступлю!

— И проиграешь, — без тени сомнения в голосе заверил Гарри.

— Может быть. Но только после отличной драки.

— А ее и не будет. Когда толпе необходимо от кого-то избавиться, она сначала сделает так, чтобы у того были связаны руки, и только потом завяжет драку. В такой ситуации ты, пусть даже и прав, не сможешь выхватить револьвер и расстрелять своего обидчика. Неужели тебя это устроит?

— Нет, такого не произойдет.

— Жители городка попросту линчуют тебя. Об этом и шериф предупреждал.

— Пусть только попробуют! Но я с тобой все равно никуда не поеду.

— Решил окончательно?

— Да.

Дей глубоко вздохнул.

— А я-то па тебя надеялся, — разочарованно протянул он. — Мне тут повстречался Стив Бинни, этот неумеха. Просил взять его в дело, но я отказался. С таким, как он, каши не сваришь.

— А что, Бинни в Крукт-Хорне?

— Да. И, как ты, не у дел. Бодр, но уже совсем не тот, что прежде. Да все наши ребята уже не те. Одни состарились, другие — пали в перестрелках, третьи еще молодыми померли от пневмонии или какой-нибудь другой болезни. Те, кто нашел себе место потеплее, стали святошами и притворяются, будто перевоспитались. Знаешь, я никогда не завидовал людям, что-то имеющим. Мне только жаль тех, кто мог бы иметь еще больше. — Дей печально покачал головой и поднялся;

— Уже уходишь, Гарри? — спросил Линмаус.

— Да. Ухожу. Но не через дверь. Это уж увольте. В этом городке я когда-то засветился и не хочу, чтобы меня опознали. Не в моих традициях пользоваться гостеприимством, когда оно мне совсем не нужно. Так ты уверен, что я не смогу тебе помочь?

— Уверен. Хотя…

— Тогда скажи.

— Сгоняй в Джексон-Форд. Думаю, там должен быть Джей Кресс. Но не трогай его. Постарайся узнать, собирается ли он жениться на девушке по имени Черри Дэниельс. Если да, то сообщи мне.

— И это все, что я должен для тебя сделать?

— Да. И передай Крессу от меня то, что я тебе скажу.

— Передам. Слово в слово.

— Скажи ему, что я отдал двадцать четыре тысячи на благотворительные цели. Что считаю его гадом и в следующий раз сделаю с ним то же, что он со мной.

— Такое послание передам с огромной радостью. Пока, Линмаус! Мы с тобой обязательно увидимся. Даже не сомневайся, — бросил коротышка и шагнул в окно, будто вошел в дверь собственного экипажа.

Глава 11 БЕССТРАШНЫЙ МОНАХ

Спал Линмаус долго, и, когда проснулся, был уже полдень. Так поздно он еще не вставал с постели. Облившись холодной водой из ведра, Ларри взял у повара полную чашку горячей воды и побрился. Затем спустился в ресторанчик, который к тому времени совсем опустел.

Ел Ларри, как всегда, неторопливо. За многие годы это стало его привычкой, которая позволяла ему быть всегда наготове — ведь опасность подстерегала парня на каждом шагу. С самого детства он спал словно кошка, а передвигался подобно волку. У такого человека, как Линмаус, глаза должны были быть и на затылке.

Покончив с завтраком, он прошел на веранду. Сидевшие на ней мужчины встретили его все тем же холодным молчанием. Пока Ларри курил, никто не решался заговорить вслух. Присутствующие только тихо перешептывались между собой.

Как ни старался Линмаус не обращать на них никакого внимания, все же злоба постепенно его охватила.

Покинув веранду, он прошел на конюшню, оседлал Фортуну и помчался к реке.

Еще вчера утром Ларри думал, что никогда больше не будет стрелять, что с преступным прошлым покончено навсегда, но, оказавшись на берегу реки, полтора часа занимался тем, что палил из кольтов.

Он стрелял, когда лошадь шла шагом, бежала рысью, скакала и неслась в галопе. Затем спешился и стал стрелять из всех возможных положений. Каждый раз, произведя выстрел, убирал револьвер в кобуру, висевшую под мышкой, затем быстро выхватывал его и снова палил.

Палил в цель, которая в данный момент казалась ему наиболее ненавистной. Вскинуть кольт, прицелиться, нажать на спусковой крючок и не промахнуться Линмаусу ничего не стоило. Побудительным моментом к выстрелу ему служил любой звук, который раздавался в этом безлюдном месте — шорох травы или листвы густого кустарника, росшего на противоположном берегу реки. Этим моментом могло быть и ощущение опасности, которое временами приходило к нему. Тогда Ларри с ловкостью гимнаста резко разворачивался, выгибая натренированное тело, и поражал «противника».

Он то шел, то бежал, то резко тормозил, стреляя, падал на землю и в падении снова палил. Все это время его брови были недовольно сдвинуты. Юноше было чуждо холодное спокойствие, каким обладают стрелки по стендовым мишеням. Такого он не понимал. В каждом камне, коряге или стволе ивы, которые выбирались им в качестве мишени, он видел вооруженного человека.

Наконец, когда Линмаус окончательно запыхался, а оба его револьвера перегрелись, он остановился, почистил их, зарядил и убрал обратно в кобуры. В последние годы он так занимался почти каждый день. Нельзя сказать, что все эти упражнения доставляли ему большое удовольствие, — для Ларри они скорее напоминали горькое лекарство, которое раз пятьдесят спасало ему жизнь. В отличие от него те, кто снискал себе славу на соревнованиях по стрельбе, упражнялись лишь по утрам, да и то лишь в воскресные дни. Такие стрелки, завоевав награды и всеобщее признание, неожиданно встретившись один на один с тем, у кого оказывалась тверже рука и крепче выдержка, всегда проигрывали. А Линмаус никогда не имел права на неудачу.

Жизнь человека вне закона, которую он до этого вел, всегда состоит из одних опасностей, но сейчас она показалась ему безоблачной по сравнению с тем, что подстерегало его теперь, когда каждый взрослый мужчина в Крукт-Хорне считал себя способным с ним сразиться и победить. Ларри прекрасно знал цену того молчания, что воцарялось при его появлении на гостиничной веранде. Люди, возможно, еще боялись его, трепетали перед ним, но наверняка среди них был хотя бы один, кто, затаив на него злобу, ждал часа, чтобы расправиться с посрамленным героем-бандитом. Парень нисколько не сомневался в том, что история его позора пересказывалась жителями городка по нескольку десятков раз в день. И естественно, многократно слушая эти рассказы, кое-кому не терпелось разделаться с легендарным грабителем и тем. прославиться. Ларри понимал, что он, как никогда, должен быть начеку и ждать такого момента.

Вернувшись в Крукт-Хорн, он заглянул в гостиницу, а затем пересек улицу и направился в здание «Мерчантс-Лоан энд Траст». При его появлении по банку пробежал шепот, который тут же и стих. Побелевший кассир взглянул на него через зарешеченное окошко, выдавил из себя вымученную улыбку, внимательно изучил чек на двадцать четыре тысячи долларов, протянутый ему Линмаусом, и куда-то ненадолго скрылся. Вернувшись, он спросил, в каких купюрах клиент желает получить деньги.

Ларри попросил в сотенных. Получилась солидная пачка — двести сорок банкнотов, по сто долларов каждый. Все свое богатство молодой человек засунул в карман и вышел на улицу.

Яркое солнце ослепило его. Ларри стало жарко. Он остановился и попытался сосредоточиться. На этом месте и почти в то же время, только вчера, ему встретился Джей Кресс. Здесь Ларри и лишился огромной суммы денег. Не важно, как их удалось вернуть назад, теперь-то они будут потрачены на доброе дело. Правда, пока Линмаус еще не знал на какое. Подняв глаза, он увидел за кузницей поднимавшийся ввысь остроконечный шпиль костела. «Может, пожертвовать деньги на нужды церкви?» — подумал юноша, но он мало что знал о священнослужителях, и более того, недолюбливал их. Они не были похожи на других людей, а давать деньги, чтобы те исполнили свой профессиональный долг, ему не хотелось.

И в тот момент, когда все его мысли были заняты рассуждениями о церкви и духовниках, на дороге показался францисканский монах. Он ехал верхом на муле, который явно не был приспособлен для езды. Не ахти какой наездник, монах почти при каждом шаге животного вскидывал руки и недовольно бурчал. Старая поношенная шляпа, свалившаяся ему за спину, держалась на тесемках. Монашеская тонзура, покрытая темно-коричневым загаром, словно лицо мексиканского пеона, свидетельствовала, что во время езды на муле шляпа постоянно спадала с его головы.

Линмаус презрительно усмехнулся. «Ну нет, деньги церкви ни за что не отдам! — сказал он себе. — Лицемеры! Они боятся жизни, не любят тяжелой работы, уходят от мирской суеты, чтобы преспокойненько наедать себе жиры. Да будь они все прокляты! Лучше подарю деньги больнице».

Идея пожертвовать больным ему понравилась. Он развернулся и медленно побрел к кузнице, в которую только что свернул францисканец. Войдя в мастерскую, Ларри увидел, как мул, которому кузнец уже поднял переднюю ногу, взбрыкнул ею, подпрыгнул и чуть было не приземлился на перепуганного до смерти мастерового.

— Это не мул! Это какой-то тигр! — испуганно воскликнул кузнец. — На него надо надеть намордник. Этой зверюге не подковы нужны, а крепкая цепь!

— Сейчас моя Алисия станет кроткой, как ягненок, — подойдя к голове мула, пообещал монах. — Она очень темпераментная, а кроме того, не любит кузнецов. В ее слабом умишке вы ассоциируетесь с жарким пламенем, зелеными клубами едкого дыма и…

— Кажемся ей чертями из преисподней! — кратко закончил за него кузнец. — Ну что ж, придется создать ей домашнюю обстановку! Никогда еще в жизни не встречал дружелюбного и покладистого мула. По сравнению с ними, волк выглядит комнатной собачкой. Но тем не менее они совсем не прихотливы ни к еде, ни к условиям содержания.

— Но у моей Алисии особый вкус, — заметил монах. — Она уже съела две Библии, один Часослов, католический требник, две серые сутаны, несколько шляп, пару ботинок и, я боюсь, на этом не успокоилась. Хоть она и большая греховодница, но у нее есть и свои добродетели.

— Неужели? — протянул кузнец. — И какие же?

— Ну, высоко в горах, шагая в облаках, где и дикие козы не решаются появиться, Алисия способна не сбиться с дороги. Кроме того, в воде чувствует себя как рыба и переплывет любой бурный поток. Выдержит буран, не испугается и града размером с вишню. Ее не страшат выстрелы и свист пуль. А что до съеденных ею священных книг, то это ей можно простить. Не меньше десяти раз Алисия доходила до такого истощения, что от нее оставалась почти одна голова и она становилась похожей на пустую тыкву, которую ко Дню всех святых надевают на шест.

Теперь, когда монах оказался у морды Алисии, кузнец вновь поднял ногу животного. На этот раз она опустила свои длинные уши, недовольно раздула ноздри, но поддалась. Как оказалось, две подковы почти полностью стерлись, а остальные были в таком плачевном состоянии, что тоже требовали замены.

— И куда же вы едете, раз уж вам пришлось преодолеть высокие горы и переплыть бурные потоки? — поинтересовался кузнец.

— Невысокого роста монах запросто уселся на козлы и почесал мула за ухом.

— Еду туда, где я больше всего нужен. А кто скажет мне, где это место? Иногда моя помощь требуется здесь, иногда там, а если объезжать высокие горы, то могу и опоздать!

— Судя по тому, как сильно изношены подковы, путь по горам был долог.

— О да! Игл-Рест, откуда мы едем, далеко, Алисии пришлось потрудиться!

Произнеся название поселка, монах улыбнулся словно ребенок.

— Игл-Рест? — изумился кузнец. — Но там же оспа!

— Теперь не стало, — объявил францисканец. — Но четверо все же умерли. Как жаль, что не всем людям сделали прививки. Правда?

— Вы! — испуганно воскликнул кузнец. — Уезжайте немедленно! Мне тоже не делали прививку против оспы. Чем раньше вы отсюда уедете, тем лучше.

Монах покачал головой:

— Не бойтесь. Вам ничто не грозит. Ухаживая за больными, я был в другой одежде. Эту сутану я предварительно снял. Перед отъездом из Игл-Реста я обработал себя и эту сутану серным дымом. Так что я чист!

Виновато улыбаясь, он продолжал водить головой из стороны в сторону, но его слова не успокоили кузнеца — он стоял нахмуренный и недоверчиво поглядывал на монаха.

— Поверьте мне, — продолжил францисканец, — я и Алисию в течение трех дней трижды обрабатывал дезинфицирующим раствором. Уверяю вас, бояться нас нечего.

— Да, но там была не только оспа, — вспомнил кузнец. — Разве вы не знали, что перед оспой в Игл-Ресте разразилась чума?

Маленький монах удивленно посмотрел на него:

— Конечно же знал, сеньор. Поэтому туда и отправился. Ведь там во мне нуждались больше всего.

Кузнец сдвинул шляпу на затылок, почесал голову, откусил кусок плитки жевательного табака и, медленно жуя, удивленно уставился на священнослужителя.

Линмаус, ничем не выдавая своего присутствия, внимательно слушал их разговор.

— Так вы поехали в Игл-Рест, потому что там разразилась эпидемия? — не веря словам монаха, переспросил кузнец.

— Медсестер там явно не хватало, — объяснил седовласый францисканец. — Мне пришлось поторопиться, и когда я туда приехал, то обнаружил, что двадцать больных лежат практически без помощи. А они к тому времени были тяжело больны. Даже очень…

— А у вас самого-то сделана прививка? — сдавленным голосом полюбопытствовал кузнец.

Монах тяжело вздохнул:

— Как я могу уговаривать других сделать прививки, если сам не прошел вакцинации? Но обещаю, в первом же городке, где смогу задержаться хотя бы на сутки, прививки обязательно сделаю.

Кузнец поднял палец и осуждающе посмотрел на монаха.

— Зачем же так глупо рисковать собственной жизнью? — строго спросил он.

— О, братец, — ответил тот, — какой же здесь риск? Что должно быть, то обязательно случится.

Глава 12 ДВА СТУКА В ДВЕРЬ

Кузнец перестал жевать. Прищурив глаза, он принялся изучать монаха. На его щеке, под которой находилась табачная жвачка, образовалось небольшое белое пятнышко.

— Ладно, вы меня убедили, — наконец буркнул кузнец и принялся снимать с ног мула старые подковы.

Пока он этим занимался — делал замеры для новых подков, стучал молотом по наковальне, — мул стоял неподвижно и монаху даже не приходилось его успокаивать.

Тогда, обращая на себя внимание, Линмаус молча поднял руку. Монах, увидев его, тут же слез с козел и подошел к нему.

Вблизи он показался Ларри еще более низкорослым, чем до этого. Голова его была круглой словно шар, кожа цвета каштана, а походка, словно у утки, вразвалку. Сутана францисканца из грубой серой ткани была ему явно не по размеру, и, чтобы сделать небольшой шажок, ему приходилось каждый раз приподнимать ее подол. Спокойное выражение на лице монаха поразило Ларри своей серьезностью, но, когда он улыбнулся, от нее не осталось и следа. Теперь его лицо излучало доброту.

— Да, сеньор? — произнес францисканец по-испански.

Судя по всему, испанским он владел лучше, чем английским.

Линмаус откликнулся тоже по-испански:

— Брат, как твое имя?

— Меня зовут Хуан.

— И чем ты занимаешься?

— Оказываю помощь там, где в ней больше всего нуждаются.

— А что получаешь в награду?

— Прославление имени Сына Божьего.

— Его, а не твоего?

— Да.

— В чем же ты видишь самое большое счастье?

— Творить истинное добро во имя Господа Бога, — смиренно пояснил монах.

Линмаус сунул руку в карман и извлек сверток.

— Здесь двадцать четыре тысячи долларов. Наличными. Мне кажется, ты сможешь найти им достойное применение.

Монах поспешно протянул руку и тут же замер.

— Вы жертвуете эти деньги?

— Да, — подтвердил парень.

— Огромная сумма, — заметил священнослужитель. — Вы католик, сын мой?

— Я неверующий, — ответил Ларри. — За всю жизнь побывал в костеле раза два, не больше. Религия меня совсем не интересует. Я хотел бы, чтобы мои деньги были с пользой потрачены и чтобы никто не знал, кто их пожертвовал.

— А как вас зовут, сеньор?

— Ларри Линмаус.

Монах от удивления широко раскрыл глаза.

— Сеньор, для меня большая честь и огромное удовольствие распорядиться вашими деньгами. Видно, так уж судьбе угодно, что ваш выбор пал на меня. А как бы вы хотели, чтобы их потратили? У вас будут какие-нибудь пожелания?

— Единственно, чего мне не хотелось бы, это чтобы на них открыли новый приход. Отдайте их тем, кто в них больше всего нуждается. Поняли? Возможно, вам встретятся бедные честные люди, которые заслужили, чтобы им помогли. Пусть и у них в кошельках что-нибудь да появится. Так что примите от меня эту пачку.

Монах больше не выглядел удивленным. Он старательно подавил в себе все эмоции.

— Но вы и сами смогли бы найти им достойное применение…

— Не знаю никого, кто бы заслуживал такой помощи, — с горечью в голосе прервал монаха Линмаус. -Мне встречались бедные и больные. Неимущие бедны из-за того, что трусливы и малодушны, больные -страдают из-за того, что наплевательски относились к своему здоровью. Какие-то лающие дворняжки, рыкающие псы и голодные злые волки — вот какие люди мне встречаются! Я устал от них. Скорее сброшу эти деньги с высокой скалы, чем отдам их тем, кого презираю. Поняли?

Францисканец еще ближе придвинулся к Ларри:

— Сеньор Линмаус, благодарю вас.

— За что?

— Это «спасибо» не только от меня, но и от Бога, чья благодарность не знает границ, — ответил монах.

Чувство горечи, которое парень испытал после посещения семейства Оливер, вновь овладело им. Вместо слов прощания он просто махнул монаху рукой, резко развернулся на каблуках и, выйдя на улицу, направился в сторону гостиницы.

Поднявшись на веранду, Ларри заставил себя немного на ней задержаться, чтобы вновь ощутить на себе холодные взгляды сидевших на ней людей. Затем поднялся в номер и завалился на кровать.

Его не покидало странное ощущение, что, пожертвовав двадцать четыре тысячи долларов, он как бы рассчитался за все свои прегрешения. Угрызений совести за совершенные им преступления Ларри больше не испытывал. Для него началась новая жизнь, в которой он сам себе хозяин! Радовал его и тот факт, что деньги, которыми обманным путем завладел Кресс, пошли на благотворительность. Теперь они послужат доброму делу!

Постепенно юноша успокоился, его дыхание стало ровным.

Но ему еще было над чем задуматься. Прежде всего необходимо дать хороший урок мерзавцу Джею Крессу, так подло его обманувшему. И сделать это предстояло на глазах толпы.

Кроме того, надо было как-то решить вопрос с Кейт Оливер, а как — этого он пока себе не представлял. Только знал, что по-прежнему любит ее, хотя к его любви теперь примешалось чувство горечи и отвращения. Невеста отказалась от него в тот самый момент, когда он больше всего в ней нуждался.

Линмаус вновь и вновь вспоминал их последнюю встречу, и это больно бередило ему душу. Думал он и о том, сколько времени уйдет на то, чтобы жители Крукт-Хорна вновь стали его уважать. Как скоро он, некогда кумир мальчишек, герой, которому хотели подражать молодые парни, и объект обожания девушек Дикого Запада, вновь обретет славу?

Неожиданно в дверь номера негромко постучали. Линмаус повернулся на правый бок, схватился за рукоятку револьвера, висевшего у него на левом боку, и крикнул, чтобы входили. Дверь отворилась, и в комнату вошел служащий гостиницы. Он протянул Ларри записку, которую, по его словам, только что передал какой-то мексиканец на взмыленной лошади, подскочивший к веранде.

— Если в этой записке предложение работы, то поставьте нас в известность, когда съедете, — произнес служащий. — А то на ваш номер много желающих!

«Что ж, весьма прозрачный намек на то, что мое присутствие здесь нежелательно», — подумал Линмаус, но промолчал — у него были проблемы, и поважнее, чем эта. Не говоря ни слова, он просто махнул клерку, чтобы тот убирался, и раскрыл записку.

Письмо было написано большими округлыми буквами, какими обычно пишут женщины. Но послание пришло от Гарри Дея.

Оно гласило:

«Дорогой Ларри!

Был в Джексон-Форде. Видел Джея Кресса, ребят Дэниельсов и Черри.

Должен сказать, что девушка меня просто потрясла. Правда, она не очень-то усердно посещала школу. Ну и что из этого? Чтобы правильно излагать свои мысли, университетов заканчивать не надо. А сколько в ней энергии и решимости! Ну просто дух захватывает!

Короче, она — удивительное создание. Будь я повыше ростом, весом на десять фунтов больше да более мужественного вида, я бы в нее влюбился. Одного взмаха ее ресниц достаточно, чтобы лишиться сознания. Я смотрел на нее и все время повторял: «Какой же я дурак! Просто осел». Вот вкратце о Черри, но об этой девушке я мог бы написать целую книгу.

Ситуация здесь точно такая, как ты и предполагал. Старые мистер и миссис Дэниельс настоящие сельские жители — с грубыми, натруженными руками и добрым сердцем. Особенно старик. Его супруга с менее покладистым характером, но что ожидать от женщины, у которой двое неженатых сыновей и дочь-невеста?

Оба их парня — первоклассные ребята. Во всяком случае, кровь у них горячая, и постоять они за себя умеют. Однако, в серьезных переделках еще не бывали. Насколько мне известно, для всего семейства ты когда-то был настоящим героем. Девушка, узнав, что ты струсил перед Крессом, жутко расстроилась. Я стал защищать тебя, и ей это очень понравилось. Но парни посчитали, что ты все-таки трус.

Том Дэниельс спокойнее своего брата Лью, который, желая прославиться, просто рвется в Крукт-Хорн, чтобы расправиться с величайшим бандитом Ларри Линмаусом. Том поддерживает его, но особым желанием присоединиться к нему не горит. Черри, их сестренка, в сторону Джея Кресса даже и не смотрит, но тот в глазах ее братьев просто герой. Старики к Крессу относятся доброжелательно, поскольку у того много денег и он может обеспечить их дочери безбедную жизнь. Но девушка его ненавидит, так как он опозорил тебя. Мне кажется, она в тебя по уши влюблена. В тебя или в то, что с тобой связано. Поверь мне, старина, когда ты ее увидишь, то забудешь про все на свете.

Встречался я и с Джеем. Он спросил, не ты ли послал, меня. В ответ я только улыбнулся. Джей пообещал мне, что при следующей встрече с тобой он тебя в порошок сотрет. Боюсь, что это не простое бахвальство. Одержав над тобой верх однажды, Кресс снова сделает все, чтобы тебя унизить. Слова твои я ему передал. Он нисколько не удивился, но пришел в ярость. При этом обозвал тебя трусом, и такими словами, которые не выдержала бы эта бумага.

Советую тебе больше всего опасаться Лью Дэниельса. Малый он горячий, задиристый, чуть что, тут же стреляет. Отличный наездник и прекрасный стрелок, он хочет прослыть героем-романтиком. Похоже, Лью уже отправился в Крукт-Хорн. Так что поостерегись его!

Что я еще могу для тебя сделать? Уверен, ты еще не знаешь, на что я способен. А эта история, в которую ты вляпался, мне по душе — обожаю читать приключенческие романы.

А теперь до свидания и удачи тебе!

Гарри Дей».

Закончив читать послание Гарри, Линмаус скомкал лист бумаги, и в этот момент раздался стук в дверь.

Он тотчас вспомнил о предостережении Дея, тихо встал с кровати, отошел в сторону, где бы посетитель не сразу его заметил, и только тогда отозвался.

Когда дверь в его номер со скрипом отворилась, он увидел не мужчину, а очень хорошенькую девушку, такую, какую не часто встретишь.

Глава 13 ЧЕРРИ ДЭНИЕЛЬС

— Привет, Ларри! — сказала она.

— Привет! — откликнулся Линмаус и посмотрел, не стоит ли кто за ее спиной.

— Со мной никого нет, — сообщила она. — А ты уже и забыл, кто я такая?

— Совсем нет, — уверенно возразил Ларри.

Девушка улыбнулась:

— Я — Черри Дэниельс. Так и думала, что ты меня не узнаешь. Будет лучше, если мы закроем дверь, если ты, конечно, не возражаешь. То, что я намерена сообщить тебе, не для газет.

Линмаус прикрыл дверь и спросил:

— Запереть?

— Не думаю, что кто-то отважится вломиться в номер к Ларри Линмаусу, — заметила Черри. — Можно и не запираться. Но я буду говорить шепотом. Я приехала прямо из Джексон-Форда, потому что может случиться беда. Можно я присяду? Спасибо! А то от быстрого подъема по лестнице у меня закружилась голова. Я очень торопилась, боялась опоздать. — Она устало опустилась на стул, сняла с головы шляпу, которую обычно носят мужчины, и принялась ею обмахиваться.

Девушка была изящной брюнеткой с карими глазами и смуглой, словно индеанка. И улыбалась точно так же, как представительницы индейского племени. Однако румянец на ее. щеках и форма лба говорили о том, что она все-таки белокожая.

Линмаус встал у окна, и девушке пришлось немного развернуться на стуле, чтобы его видеть. Свет с улицы осветил ее красивое лицо. Теперь она была похожа на изящную скульптуру, вышедшую из-под резца умелого мастера.

— Что случилось? — поинтересовался Ларри.

Черри немного выждала, потом по-мужски посмотрела ему прямо в глаза и тихо произнесла:

— Джей Кресс приехал в Джексон-Форд и стал бахвалиться тем, что он сделал. Еще сообщил, что хочет… но это уже не важно…

— Что хочет на тебе жениться. Мне это известно.

— Так тот коротышка все тебе написал? Верно?

— А почему ты так решила?

— Я знала, что его послал ты. Мне он, правда, в этом не признался, я сама догадалась. Но и это не важно. Главное заключается в том, что мои отец и мать души в Крессе не чают. Считают его героем. Он при больших деньгах и всякое такое. А мои братья клянутся, что Джей самый приличный парень из всех, которые когда-либо заглядывали на наше ранчо. Ты понимаешь, что творится?

— Понимаю.

— Так вот, буду с тобой откровенна. Родители и братья уговаривают меня стать его женой, но я отказываюсь. Мне как-то неловко об этом говорить, но они считают, что, встретив как-то тебя, к другим парням я стала относиться слишком придирчиво. — Сказав это, Черри залилась краской, но глаза ее продолжали оставаться серьезными.

Линмаус понимающе покачал головой.

— Какие странные у людей представления! — промолвил он.

— А Лью, — продолжила девушка, — поклялся, что он с тобой разделается и тем самым расчистит дорогу Джею. Я умоляла его не делать глупостей, но Лью еще такой молодой и очень хочет прославиться. Он скоро прибудет в Крукт-Хорн. Я вслед за ним покинула Джексон-Форд и, чтоб хоть ненамного опередить его, не разбирая дороги, помчалась напрямую сюда. И вот увиделась с тобой! — Радостная от того, что приехала в городок раньше брата, девушка смущенно умолкла и вновь покраснела.

— Лью будет ждать меня с револьвером на выходе из гостиницы. Так?

— Да, думаю, так.

— И ты приехала, чтобы просить меня не выходить к нему?

Девушка отчаянно помотала головой:

— Я не могу тебя об этом просить.

Линмаус задумался. Визит Черри прибавил его чувствам горечи.

— Расскажи мне о Лью, — стараясь не показаться девушке раздраженным, мягко попросил он.

— Он хороший парень, — ответила она. — Честный и прямолинейный. Характер у него неплохой, но Лью бывает неудержимым, словно мустанг. Хоть ты, возможно, и слышал о его диких выходках, но ни одна из них никакого отношения к нему не имеет. Лью — лучший брат на свете. За меня он готов умереть. Именно это он и собирается сегодня сделать. Поэтому-то я и приехала к тебе, чтобы… — Девушка внезапно умолкла.

— Продолжай же! — подтолкнул ее Линмаус.

— Он, вероятно, как и другие, полагает, что ты уже не тот, кем был раньше. Извини, что я так сказала!

— Они все считают меня трусливым псом, — ледяным тоном подтвердил Ларри.

— Но я так не считаю, — с жаром возразила Черри и поднялась со стула. — Я знаю, что ты такой же, как и прежде, а то, что произошло у тебя с Джеем Крессом, не имеет никакого значения.

— Ты действительно так думаешь? — уточнил Линмаус.

— Конечно!

— Но все же знают, что я просил у Кресса пощады!

— Они глупые люди! — вскричала Черри. — Не знают о тебе того, что узнала я, и за это поплатятся!

Лицо девушки запылало огнем. Эта несокрушимость, с которой она верила в него, озадачила Ларри. До этого дня они виделись всего лишь раз, да и то мимоходом. Он даже забыл, как она выглядит, и никак не мог поверить, что Черри его не только запомнила, но и во время той короткой встречи сумела заглянуть в его душу. «Но какой же она все-таки еще ребенок!» — подумал Линмаус.

— Так у тебя свои объяснения тому, что произошло у меня с Крессом? — полюбопытствовал он.

— А зачем мне какие-то объяснения? Просто я знаю, что подлые поступки исходят от подлых людей, а хорошие — от добрых. Джей Кресс — подлец из подлецов. Вот и все. А теперь я в этом лишний раз убедилась.

— Так ты считаешь, что я с тех пор так и не изменился?

— Нет, изменился, — ответила девушка, подошла ближе и заглянула ему в глаза. — Тогда ты был тверд как железо, а теперь — как дамасская сталь.

— Надо же! — произнес Линмаус. — Я уже думал, что никто в меня не верит, но ты убедила меня в обратном. Ну а сейчас скажи, что ты хочешь от меня, и я это сделаю.

— Слава Богу! — глубоко вздохнула Черри. Облегчение, которое девушка ощутила, было настолько велико, что она схватилась за край столика и, закрыв глаза, замерла. Только спустя некоторое время договорила: — Я же знаю, на что ты способен!

— Неужели? — удивился Линмаус.

— Да, конечно. Знаю, например, как Крони, Бенсон и Крейг напали на тебя в Тумбстоуне и как ты их проучил.

— Ну-ка, расскажи, что тебе об этом известно, — попросил он. Ему всегда было интересно слушать от других рассказы о его собственных приключениях, и не потому, что они могли приятно пощекотать ему самолюбие, а просто было забавно слышать, как эти истории перевираются.

— Ты стрелял в них троих, и единственное, о чем ты пожалел тогда, что Крони погиб.

— Этот Крони не стоил того, чтобы о нем жалеть, — заверил он девушку.

— Конечно! Ни один из них троих не стоит этого. Но я знаю и другое. Ты никогда не связываешься с теми, кто сильно перебрал!

Ларри опешил. О том, что с пьяными он никогда не вступает в ссоры, Линмаус никогда и никому не говорил. Ни единому человеку. Да, он дал себе такой зарок, но с теми тремя привязавшимися к нему пьяными парнями по-другому поступить было нельзя. Тогда он был загнан в угол. Однако стрелял в них не на поражение, а по ногам.

Черри между тем продолжила:

— Ты всегда стараешься все уладить миром, а не стрелять противникам в голову или в сердце. Тогда ты тоже стрелял по ногам, и не твоя вина, что отрикошетившая пуля смертельно ранила Крони. Ну что, разве не так?

— В это невозможно поверить, — все больше удивляясь ее осведомленности, произнес Линмаус.

Девушка радостно засмеялась, словно только что одержала над ним победу.

— Я все о тебе знаю! — улыбаясь, воскликнула она. — Я даже способна читать твои мысли! Те трое сильно перепили, но и в таком состоянии они были страшно опасны. Эти вооруженные мерзавцы могли тебя убить, но ты, прострелив им ноги, с легкостью расправился со всеми тремя. Как я могу уговорить тебя не делать того же с моим братом?

— Ты хочешь, чтобы я сразил его наповал? — удивился Ларри.

— Лью — хороший малый. Тверд как металл, — ответила Черри, — но, когда в нем закипает кровь, он становится опасным! Это я точно знаю. Однако он мой брат, которого я люблю, несмотря ни на что. А как же тебе быть? Неужели я не знаю, что при встрече с ним ты можешь его убить? После того как Лью будет мертв, тебя все снова зауважают!

— Да, — процедил сквозь зубы Ларри. — После этого меня снова все зауважают.

— Мерзавцы! — в отчаянии воскликнула девушка. — Но Лью не похож на них. Он не мерзавец. Можешь ты в это поверить?

— Верю, — отозвался Линмаус. — Верю каждому сказанному тобою слову. Знаешь; ты единственный человек на белом свете, которому я верю!

Черри побледнела и уставилась на него. В ее блестящих волосах заискрились солнечные огоньки — он понял, что она дрожит.

— Понимаешь, Черри, когда тебе противостоит трезвый парень — это совсем другое дело. Перед теми тремя ребятами у меня было два неоспоримых преимущества. Первое, я был абсолютно трезв, а они едва держались на ногах, а второе, они рассчитывали взять числом, а не уменьем. А перед лицом трезвого и расчетливого противника, с хорошей реакций и умеющего метко стрелять, надо…

— Да, но у тебя уже был такой! — не дала ему договорить девушка. — Пэт Гаскинс!

Линмаус вновь поразился — она знала и об этом! Получалось, что историю его побед Черри помнила не хуже его самого, а то и лучше.

— Но на этот раз мне будет проще, — сказал он. — Думаешь, твой брат скоро объявится?

Черри не успела ответить, как раздался стук в дверь. Ларри отозвался, и кто-то за дверью с нескрываемым удовольствием в голосе произнес:

— Только что прибыл какой-то парень. Линмаус, он жаждет с тобою встретиться!

Относительно того, что это за парень, жаждущий встречи, сомнений ни у Ларри, ни у Черри не было. Конечно же то был Лью!

Линмаус с сердитым видом решительно шагнул было к двери, но, вспомнив о разговоре с девушкой, остановился.

— Передай ему, что я сейчас спущусь, — крикнул он человеку за дверью и повернулся к Черри.

Та, покусывая губы, ждала, что он ей скажет.

— Из этой ситуации есть лучший выход, — наконец сообщил Ларри. — Я не буду с ним встречаться. Выброшу в окно мои вещи, а потом спущусь и сам. — Он подошел к окну, выглянул в него и посмотрел на водосточную трубу. Труба хоть и прослужила здесь с момента постройки гостиницы, тем не менее должна была выдержать и его.

— Ты что, собираешься бежать? — удивленно и почти шепотом спросила девушка.

Ларри обернулся и внимательно посмотрел на нее. Неужели и она засомневалась в нем?

— Я же тебя об этом не просила и никогда бы не осмелилась! — продолжила Черри. — Что же тогда о тебе подумают остальные?

— Но ты же не хотела, чтобы я встречался с твоим братом. Разве не так?

— Я — не хотела? О, Ларри, я знаю, в каком ты сейчас состоянии, какие муки гложут твою душу. Иди вниз и встреть моего брата. Только прошу тебя, ради Бога, будь милосерден к нему!

— Но сначала из гостиницы выйдешь ты, — мягким голосом приказал Линмаус. — На первом этаже есть боковая дверь. Пройдешь через нее незамеченной, так как все уже наверняка собрались на веранде. Все жаждут захватывающего зрелища. Я знаю, как поступить с Лью.

Глава 14 НОВЫЙ ДРУГ

Линмаусу никогда не забыть, с каким видом Черри стояла в дверном проеме. Лицо ее было бледным как полотно. Обеими руками она ухватилась за руку Ларри и заглянула в его глаза.

— Как бы ты ни поступил, только не теряй разума, — взмолилась девушка.

— А ты полагаешь, что я к этому близок? — парировал Ларри.

Она печально покачала головой:

— Боюсь, что да. Ты в жутком состоянии, Ларри. Но я верю в тебя. Верю, что темная полоса в твоей жизни пройдет и ты снова будешь радоваться солнцу. И этот день наступит очень скоро!

Линмаус улыбнулся, а когда Черри вышла из его номера, стал собирать вещи.

Да, Черри права. Этот мир населяют одни подонки. Но нет, не одни они. Есть такие прекрасные люди, как Черри, а возможно, и тот старый монах с загорелым лицом, брат Хуан. Что же касается остальных и их мнения, то ему на них наплевать! Он не омрачит жизнь этой чудесной девушке — не убьет ее брата. Пусть остальные говорят о нем что хотят. Ему все равно.

Так говорил он себе, а на сердце у него скреблись кошки.

Привыкший к неожиданным отъездам, Ларри, как обычно, быстро собрал котомку, спустил ее на веревке до половины высоты второго этажа, а затем отпустил. Котомка упала. Потом он перелез через подоконник, ухватился руками за водосточную трубу и быстро по ней пополз.

Вдоль стены здания гостиницы росли деревья и высокие кусты, так что с улицы заметить Ларри не могли. Однако, когда юноша еще висел на трубе и готовился спрыгнуть на землю, он услышал чей-то молодой звонкий голос:

— Нет, вы только посмотрите! Этот скунс вонючий собрался бежать! Неужели так никто и не наступит ему на хвост? Эй, люди, идите сюда и полюбуйтесь навеликого Линмауса!

Ларри услышал, как затрещали ветки кустарника, разжал руки и, прогнув колени, мягко приземлился. Выпрямившись, он развернулся и увидел в нескольких шагах от себя брата Черри Дэниельс.

То, что это был Лью, сомнений не вызывало — он был очень похож на свою сестру. С такими мощными плечами можно соревноваться и в рукопашном бою, отметил про себя Линмаус. Лью, уперев руки в бедра, со свирепым видом наблюдал за Ларри. С правого и с левого боков чуть ниже пальцев парня свисало по кобуре, что подтверждало слухи о том, что тот носит при себе два револьвера.

И тут из кустов выбежала группа запыхавшихся ковбоев из числа тех, что просиживают время на веранде гостиницы. Вслед за ними показалась компания шумной детворы — улюлюкающие мальчишки и девчонки с горящими, как у кошек, глазами. Все страстно жаждали увидеть, как вновь будет посрамлен некогда великий Линмаус.

Сам же Ларри, тяжело дыша, отряхнул испачканные землей руки, оглядел себя, а затем посмотрел Лью Дэниельсу прямо в глаза. «Главное — вести себя спокойно», — подумал Линмаус и медленно, делая длинные шаги, подошел к нему.

— Ты Дэниельс, не так ли?

— Да, трусливая собака! — огрызнулся Лью. — Пытаешься от меня улизнуть?

— Да нет, просто хочу спасти твою шкуру, — спокойно пояснил Ларри. — А ты, я вижу, не очень-то ею дорожишь.

— Он тебе лапшу на уши вешает! — раздался из толпы громкий голос. — Лью, этот Линмаус просто-напросто блефует!

Ларри повернул голову и увидел здоровяка, который решил подзадорить молодого Дэниельса. Этого противного малого он видел накануне на веранде.

Теперь его лицо расплывалось в широкой, самодовольной улыбке. Здоровяк чувствовал себя героем. Впрочем, и остальные в толпе улыбались точно так же, как и этот амбал. «Индейцы, собравшиеся у столба, чтобы насладиться мучениями своей жертвы, выглядели бы более доброжелательными, чем эти люди», — обведя взором толпу, подумал Линмаус. Лица окруживших его мужчин, ничего, кроме жуткого омерзения, у него не вызывали.

Ларри вновь посмотрел на Лью Дэниельса.

— Ну что, будешь спасаться бегством? — злобно произнес тот. — Посмотрим, как это тебе удастся!

Линмаус глядел на Дэниельса, а сам, словно в тумане, видел перед собой лицо Черри. «Нет, я не стану его убивать», — решил он. А вслух предложил:

— Что ж, если хочешь, давай устроим поединок. Один из этих лающих псов может подать сигнал стреляться. Надеюсь, ты не схватишься за свой револьвер раньше времени.

— Он блефует! Блефует! — заорал стоящий в толпе здоровяк.

— А с тобой, дружок, я займусь чуть позже. Проделаю в твоей тупой башке еще один глаз, чтобы лучше проветривались мозги, — пообещал ему Ларри, затем опять обратился к Дэниельсу: — Лью, ты готов?

Лицо парня неожиданно стало серьезным, но признаков страха на нем Ларри не заметил. Лью встал в позицию для стрельбы, вскинул голову, но за револьвером не потянулся.

— Пусть один из этих бравых молодцов вскинет свой шейный платок, а когда он упадет на землю, начнем стрелять, — спокойным голосом проговорил Линмаус и, обращаясь к конюху, стоявшему в толпе, сказал: — Ты сними с шеи платок и подай нам сигнал.

— Трусливая собака вновь залаяла из своей конуры, — фыркнул конюх. — Лью, это же чистой воды блеф! Не позволь ему провести себя! — Но тем не менее сорвал с шеи платок и поднял его высоко над головой.

— Я его не боюсь, — обращаясь к толпе, произнес молодой Дэниельс. — Линмаус, можно начинать!

Теперь Лью напоминал бойцового петуха, которому не терпелось вонзить клюв в противника. Такая отчаянная храбрость молодого парня была приятна Ларри. Он даже успел вспомнить, как проходили его собственные первые поединки, после которых к нему пришла слава героя. И как же это было захватывающе романтично! Так что Линмаус понимал, что испытывал в эту минуту Дэниельс. Он так же, как и Ларри в его годы, хотел прославиться. И эта его жажда славы да еще в совокупности с умением владеть оружием могла плохо обернуться для его противника!

Однако Ларри был связан обещанием, данным Черри, и твердо решил сдержать его. Пусть даже пуля из револьвера ее брата сразит его наповал — теперь ему было все равно. А Черри поймет, почему Линмаус не стал стрелять ее брату в грудь.

Он должен будет сделать так, чтобы Лью остался жив, хотя в поединке, когда все решают доли секунды, это труднее всего. Ларри выбрал цель — кобуру с револьвером, висевшую на правом бедре Лью. Он не думал, что молодой Дэниельс окажется таким глупцом, что будет стрелять из двух стволов одновременно. Никому еще не удавалось выхватить два револьвера так же быстро, как один, и нет в мире того, кто решился бы на такое безрассудство.

— Я готов, — произнес Линмаус, и в ту же секунду мужской шейный платок взмыл в воздух.

Рука Ларри пришла в движение. Он даже не успел подумать, что делает, — все произошло автоматически. Часы неустанных тренировок не пропали даром. Теперь все его внимание было сосредоточено на выбранной цели.

В последующие десятые доли секунды должно было решиться, кто же выйдет из этой дуэли победителем. Но и эти доли секунды в сознании Линмауса поделились на отдельные периоды времени, и первое, что он успел заметить, были глаза молодого Дэниельса, устремленные на револьвер, висевший на правом бедре.

Хоть этот взгляд Лью и был коротким, но Ларри все же смог его перехватить и тут же понял, на чьей стороне удача. Каким бы опытным стрелком ни оказался Дэниельс, ему все же было чему поучиться у Линмауса!

В тот самый момент, когда Лью только еще выхватывал из кобуры револьвер, Ларри выстрелил.

Кобуру с бедра Дэниельса сдуло словно ветром, а кольт, в который попала пуля, громко звякнув, упал на землю. Лью Дэниельс, потеряв равновесие, сделал шаг назад и схватился за револьвер, висевший у него на левом бедре. Его лицо было отрешенно-сосредоточенным, но страха на нем не было.

Линмаус мгновенно оценил ситуацию. Если он промедлит, Лью успеет выстрелить из второго револьвера и еще неизвестно, чем все дело кончится. Целясь в оставшийся у противника револьвер, он вторично нажал на спусковой крючок. Для зрителей, собравшихся получить удовольствие от их поединка, оба эти выстрела прозвучали почти одновременно. И на этот раз Ларри не промахнулся. Второй кольт так же выбило из руки Дэниельса, и он, вращаясь словно бумеранг, упал в траву. А самого парня развернуло — пуля из крупнокалиберного револьвера Ларри, отрикошетив, вошла ему в бедро.

— Проклятье! — взревел Лью Дэниельс и, выхватив длинный охотничий нож, устрашающе двинулся на противника. Но при первом же шаге его раненая нога подогнулась в колене и он рухнул на землю.

Линмаус понял, что Лью для него больше не опасен. На какое-то мгновение он почувствовал себя беспомощным и опустошенным. Бедро раненого кровоточило, но, судя по всему, пуля вряд ли задела кость. Что ни говори, а это было меньшее из тех зол, которые он мог ему причинить. Рана и вид крови должны были хоть немного охладить пыл молодого человека. Об этом же говорила и Черри, которая желала брату только добра.

Не опуская револьвера, Линмаус приблизился к толпе зевак.

— А где этот черномордый пес, который только что здесь тявкал? — угрожающе спросил он. — Кто-нибудь видел его?

Толпа мигом расступилась перед ним. Из кустов донесся треск сучьев и испуганный голос спасавшегося бегством здоровяка, которым интересовался бандит.

Ларри не стал его преследовать. Глядя на перепуганных людей, он вновь испытал чувство брезгливости. Они были ему мерзки. И только брат Черри, лежащий на земле, вызывал в нем сочувствие.

Боже, зеваки, пришедшие поглазеть на их дуэль, даже не оказали раненому помощь! Они стояли и смотрели, как из него льется кровь.

Линмаус убрал револьвер в кобуру, хлопнул по ней ладонью и возмутился:

— Вы что, так и будете ждать, пока он истечет кровью? Отнесите раненого в гостиницу, и пусть кто-нибудь, вызовет доктора. Но сначала посмотрим, может ли он шевелить ногой. — Парень склонился над поверженным врагом и ощупал его колено. Сустав не потерял подвижности. Линмаус приподнял ногу Дэниельса, осторожно провел по ней рукой и, к своей радости, острых обломков костей не нащупал. Но спросил: — Так не больно, Дэниельс?

Лью ничего не ответил. Оперевшись на одну руку, в которой был зажат охотничий нож, он внимательно посмотрел ему в глаза, а потом удивленно воскликнул:

— Ты выбил у меня оба револьвера, Линмаус! Ты сотворил чудо! — И на его лице заиграла улыбка! Лью Дэниельс был восхищен мастерством противника.

Глядя на него, Ларри подумал: «Только таким и должен быть брат Черри. А это кровопускание пойдет ему на пользу».

Глава 15 ПОБЕДА ДЛЯ ШЕРИФА

После этого он вернулся в гостиницу, поднялся в свой номер, завалился на постель и крепко задумался. Выло над чем! Например, как ему поступить в отношении Кейт Оливер. Он чувствовал — за ее предательским поведением что-то стоит. Не могла же она так легко отказаться от него. Ларри не понимал, что побудило Кейт с ним так поступить. Но и просто отказаться от нее он тоже не мог, хотя знал, что вернуть любимую будет очень трудно. Как жаль, что она не похожа на Черри Дэниельс! Черри проще, добрее и надежнее. Ее не надо ни в чем убеждать. Она верила ему, более того, была способна читать его мысли, чего, к сожалению, Кейт не могла. Для нее он был чем-то вроде загадочного божества, познать которое невозможно, тогда как Черри Дэниельс видела его насквозь. Черри настолько тонко чувствовала его, что, как казалось Ларри, могла понять и его слабости.

Только молодые могут мечтать, чтобы их слепо почитали, а взрослым мужчинам требуется понимание. Черри была сделана совсем из другого теста, нежели Кейт Оливер. Она светилась радостью, от нее исходила энергия и решительность. Короче, Черри являла собой образец девушки с Дикого Запада. Ларри понимал, что она к нему неравнодушна, хотя гордость не позволяла ей в этом признаться. Такая, как она, скорее отрежет себе язык, чем первой заговорит о любви. Гарри Дей в своем пространном письме так и не смог полностью описать ее необыкновенную натуру. А какое мужество потребовалось ей проявить, чтобы прийти к Ларри и просить его не убивать брата!

Как жаль, что в самом начале его преступного пути ему не встретилась девушка, хоть чуточку похожая на Черри! Ларри мог поклясться, что, будь у него такая сестра или подруга, он никогда не стал бы промышлять разбоем. В ее руках он был бы подобен воску.

Потом Линмаус подумал об банкире Оливере. Несомненно, он честный, очень практичный и незлобный, но не способен понять правду жизни и по достоинству оценить другого человека. Ведь банкир так и не разобрался в нем. Как и следует лицу, занимающему высокое положение, он только изумился благородному поступку бывшего грабителя, и не больше того. Люди, подобные банкиру, считал Ларри, не способны усмотреть грех в поступках респектабельных людей и увидеть хорошее в падших.

Вспомнив искаженные злобой и страхом лица зевак, стоявших в толпе в ожидании расправы над ним, Ларри презрительно скривил губы. Нет, это не люди, это — стадо животных!

А кто же тогда он сам, Ларри Линмаус?

Парень приподнял голову и обвел глазами тускло освещенную комнату. И вот что он увидел: лежащий на полу протертый ногами ковер, потрескавшийся потолок, стену с выцветшим под ярким солнечным светом рисунком, шаткий умывальный стол и кувшин для воды с огромной трещиной, в которую набилась грязь.

Прожив полных смертельного риска двенадцать лет, он в конце концов оказался в дешевой провинциальной гостинице, имея на банковском счете всего четыре с небольшим тысячи долларов! Другие, работая в поте лица, заработали гораздо меньше, но и не так часто, как он, подвергали опасности свои головы. А Ларри постоянно рисковал, да еще как! Впрочем, о чем тут говорить! Ложась спать, они же не подкладывают под подушку револьверы!

С улицы стал доноситься постепенно усиливающийся шум голосов, похожий на ярмарочный гам.

Линмаус нисколько не сомневался, чем был вызван этот гвалт — жители Крукт-Хорна наперебой обсуждали его, описывая друг другу попытку бандита улизнуть из гостиницы и подробности поединка головореза с молодым Дэниельсом. «Интересно, что же их так взволновало?» — подумал Ларри. И вдруг догадался. Он же для них был трусом, который побоялся встретиться с молодым противником! Но если трус, то почему же так хладнокровно держался на дуэли и так легко победил Дэниельса? Вот чего не могли понять эти люди и вот почему еще больше его ненавидели. Да, так уж устроены эти жалкие, недостойные уважения жители Крукт-Хорна! Пятерых человек достаточно, чтобы создать из них толпу. А чего разумного от нее можно ждать?

Затем Ларри задумался о том, что с ним будет дальше в Крукт-Хорне.

Нет, надо все же остаться в этом городке. Это ясно как день. И этим всем показать, что он намерен сражаться до конца. Только что от этого приобретет? Вернет ли себе уважение горожан?

Парень снова поднял глаза на потолок и, испытывая душевную боль, принялся изучать на нем огромную трещину.

Кто-то мягкими шагами подошел к его номеру. И вскоре дверь внезапно распахнулась.

Линмаус вскочил на ноги быстрее, чем встревоженный волк, но все же опоздал — в комнате, держа в руке то, от чего зависела дальнейшая судьба Ларри, уже стоял шериф Энтони.

Под словом «судьба» в разных местах подразумеваются разные вещи, но на Диком Западе однозначно понимается — боевой карабин. Ситуация для Ларри оказалась критической: с такого близкого расстояния промахнуться было невозможно.

— Руки вверх! — скомандовал шериф.

И Линмаус поднял обе руки! Однако спокойно спросил:

— На каком основании?

Ларри отчасти был рад, что его грустные мысли оказались прерванными, пусть даже этот визит Энтони, возможно, круто изменит его судьбу. Появление шерифа вынуждало юношу хоть как-то действовать, а это лучше, чем просто лежать на кровати и думать, что делать дальше.

— Да? На каком основании? — медленно переспросил Цыпленок Энтони. Не опуская карабина, он сделал шаг по направлению к Ларри и ударом ноги с громким стуком захлопнул за собой дверь. В ответ на этот стук с улицы донесся крик ликующих голосов. — Так, значит, на каком основании? — повторил блюститель порядка. — Сначала я заберу у тебя оружие, а потом отвечу.

Приставив к груди Линмауса дуло карабина, шериф залез рукой под его пиджак, вытащил сначала один кольт, потом второй и, не сводя с Ларри глаз, бросил их на кровать. Застигнутый врасплох парень был готов вцепиться ему в глотку, и его враждебный взгляд не смог остаться незамеченным.

Отобрав основное оружие, Энтони продолжил обыск и вскоре обнаружил двуствольный укороченный пистолет, которым бывший грабитель пользовался в экстремальных случаях, и нож с длинным лезвием, достаточным, чтобы добраться до самого сердца. Они тоже были брошены на кровать.

Закончив обыск, шериф отступил от Линмауса. Собрав все конфискованное оружие, огнестрельное и холодное, в охапку, он произнес:

— А теперь вытяни руки.

Ларри безропотно подчинился. Страж порядка вынул из кармана наручники и, не сводя с лица бандита глаз, стал вслепую надевать их на него.

— Вздумаешь сопротивляться, разнесу тебя к чертовой матери! Слышишь меня? Будь ты проклят!

Но Ларри стоял спокойно и улыбался. То, что Цыпленок принял такие повышенные меры предосторожности, льстило его самолюбию. Для него это было чем-то вроде признания его исключительности, этакого комплимента. Но получать в этом мире комплименты он ни от кого не хотел, за исключением двух человек — Черри Дэниельс и монаха Хуана.

Когда наручники защелкнулись, Энтони со вздохом облегчения отошел назад. Взгляд его глаз оставался все еще настороженным и как будто удивленным, словно ему все еще не верилось, что тот, за которым он так долго охотился, наконец-то пойман.

— Ну, дело сделано, — довольно буркнул шериф.

— Теперь твое сердце бьется намного спокойнее, чем тогда, когда ты стоял в коридоре? — язвительно поинтересовался Ларри.

Цыпленок ответил с той удивительной искренностью, которую могут позволить себе только победители:

— Да. Там, за дверью, мне было чего бояться. Врываясь сюда, я думал, что налечу на пулю 45-го калибра. Но все, к счастью, обошлось.

— Хотелось бы знать, какое из старых обвинений ты собрался мне предъявить? — поинтересовался Линмаус.

— Старое обвинение? — переспросил шериф.

— Да.

— А почему оно должно быть старым?

— Тогда скажи, что же такого я успел натворить после того, как мне принесли извинения?

— А сам не догадываешься?

— Нет, не догадываюсь.

— Тогда я тебе скажу. Мало не покажется. Во-первых, ты — нарушитель спокойствия в городе, а во-вторых, ты попытался убить человека. Этого вполне достаточно, чтобы упечь тебя в тюрягу этак лет на десять!

— Я пытался убить человека?!

— А как это еще называть? — фыркнул Энтони. — Напал на Лью Дэниельса, совсем еще ребенка!

— Я на него напал?!

— Конечно! Ведь ты же стрелял в него?

Линмаус замолчал. Он понимал, что ни один его довод не убедит шерифа. Тогда решил прибегнуть к логическим рассуждениям.

— Скажи, я искал встречи с Дэниельсом, чтобы стрелять в него, или он со мной?

— А какая разница?

— Не я ли попытался избежать с ним встречи? Чтобы не столкнуться с ним в гостинице, я не стал спускаться по лестнице, а вылез в окно.

Шериф только сердито посмотрел на арестованного.

— Не Лью ли первым подбежал ко мне и позвал остальных, чтобы те увидели, как он меня будет разделывать?

— Ничего себе! Да неужели такой юнец, как Лью Дэниельс, мог тебе угрожать?

— Между прочим, ему почти столько же лет, сколько и мне.

— Нет никого, кто бы был старше тебя, Линмаус, — твердо произнес Энтони. — Никого! Ты называешь вашу дуэль честным поединком? Не так ли? Между тем ты вынудил его стреляться.

— Это был честнейший поединок из всех, в которых я участвовал. Мы стреляли по сигналу.

— Но у того парня не было ни малейшего шанса. Для него это все равно что сражаться с молнией!

— Тогда почему толпа не остановила его?

— Послушай, ты что, собираешься меня заговорить? — с удивленным видом грозно спросил шериф. — Думаешь, я освобожу тебя?

— Совсем нет. Просто хочу понять, насколько ты слеп и глуп.

— Ну, скоро поймешь! Я тебе обещаю, — гаркнул Энтони и распахнул дверь.

Гостиницу разом огласили радостные крики. Кое-кто из стоявших в коридоре злобно заулюлюкал.

— Я же стараюсь спасти тебя от гнева толпы! — лицемерно воскликнул страж порядка.

Глава 16 В ТЮРЬМУ!

Крики разъяренных людей не предвещали Линмаусу ничего хорошего. Разобрав, что они кричат, он посмотрел на Цыпленка Энтони и сказал:

— Они жаждут расправы.

— Да. Так что следуй за мной, сынок, и не вздумай что-либо предпринять.

— Следовать за тобой как ягненок на заклание? — хмыкнул Линмаус. — Никак не пойму, Цыпленок, почему тебе так не терпится засадить меня за решетку? Я же ничего плохого не совершил. Каждый из тех, кто наблюдал за нашим поединком, может подтвердить, что я всячески старался избежать встречи с Дэниельсом. Так почему всю вину ты взвалил на меня?

Шериф на мгновение задумался, но прежде, чем ответить, вставил в рот цигарку и зажег спичку.

— Я тебе скажу, — выпустив изо рта клуб табачного дыма, наконец отозвался он. — Выложу все начистоту.

— Именно этого я и хочу. Говори же!

— Все дело в том, что я призван бороться с карманниками, мелкими воришками и тому подобной нечистью. Мне уже удалось засадить в тюрьму нескольких «медвежатников», разного рода грабителей и бандитов с большой дороги. Одним словом, таких, каким ты был все это время. Могу поклясться, что в этой толпе нет ни одного, кто бы ненавидел вооруженных парней так, как я. И объясню почему.

— А кого ты называешь вооруженным? — сухо полюбопытствовал Линмаус. — Человека, которого загнали в угол и вынудили стреляться?

— Нет, — поспешно возразил Энтони. — Того, кто сам ищет повода попалить из револьвера.

— Сам ищет повода?

— Чем ты занимался с тех пор, как перестал быть ребенком? — отреагировал шериф вопросом на вопрос. — Ты очень скоро убедился, что более меткого глаза и более твердой руки, чем у тебя, ни у кого нет.

— У каждого из нас по две руки и два глаза, — нахмурившись, заметил Ларри.

— Да, у остальных руки для того, чтобы держать плуг, а глаза, чтобы следить, не кривая ли получается борозда, — возразил Энтони, — а не для того, чтобы размахивать кольтом. Ты это все прекрасно понимаешь. Некоторые даже рождаются, чтобы только убивать и грабить. Подавляющее большинство людей и стрелять-то толком не умеет, а таких, у кого на это особый талант, один на десять тысяч. Да не тебе, Линмаус, мне об этом рассказывать!

Ларри слушал шерифа внимательно, затем посмотрел в потолок и кивнул.

— Так оно и есть, — согласился он.

— Конечно. Все остальные парни перед тобой словно овцы перед волком. Какие у них шансы на победу? Да никаких! Ты и сам об этом прекрасно знаешь. Ты же всю свою сознательную жизнь тренируешься в стрельбе. Идти против тебя — это все равно что тягаться теленку с дубом. Но мне тем не менее все же удалось тебя арестовать! Линмаус, я стою на страже закона и считаю, что только он дает слабым право на жизнь. Ты же этот закон нарушаешь, потому что уверен, что человек с оружием в руках лучше того, кто держит в руках серп, вилы или веревку. Но ты глубоко заблуждаешься! Так что наилучший выход для тебя в этой жизни — как можно быстрее сломать себе шею. И чем быстрее это произойдет, тем приятней мне будет!

— Тогда почему ты не натравил на меня толпу? -ухмыльнулся Ларри.

— Потому что это было бы противозаконно, а я подчиняюсь закону и сделаю все от меня зависящее, чтобы в Крукт-Хорне царил только он. Ну а теперь пошли отсюда! Да будь благоразумным, не то разнесу тебе башку!

Линмаус внимательно выслушал пламенную речь блюстителя порядка, затем снова согласно кивнул:

— Кое-что в твоих словах, Энтони, совсем не вяжется. Ты был прав, осуждая мою прошлую жизнь, но сегодня я никакого криминала не совершал. Ты мне его приписал. Любой ковбой даже с перочинным ножом представляет опасность, тогда как самый искусный стрелок всегда может держать свой револьвер в кобуре.

Сказав это, Линмаус, сопровождаемый шерифом, вышел из номера, прошел по коридору и по боковой лестнице спустился на первый этаж. Выйдя на улицу через черный ход, он увидел, что рядом с гостиницей никого не было.

— А теперь, если хочешь остаться в живых, бегом в тюрьму! — крикнул ему Энтони. -

И в этот момент у центрального входа в гостиницу раздался громкий вопль. Линмаус через плечо глянул в ту сторону и увидел выбегающих из здания людей.

До ступенек тюрьмы, несмотря на свои скованные наручниками руки, он бежал словно скаковая лошадь. Шериф, хоть и нагруженный оружием, отобранным у Ларри, отстал от него всего лишь на пару шагов. Оказавшись у входа в тюрьму, Энтони быстро вынул ключ, вставил его в замок и повернул. Дверь распахнулась, Линмаус шагнул в нее и обернулся, чтобы посмотреть на преследующую их толпу. Поднимая пыль, словно стадо мустангов, и злобно крича, люди бежали к тюрьме. Раздалось несколько выстрелов в воздух, одна пуля, просвистев, попала в стену тюрьмы.

Дверь захлопнулась, и шериф с арестованным оказались в надежном убежище.

— Ишь какие смелые! — воскликнул Линмаус, прислушиваясь к рокоту негодующих голосов жителей Крукт-Хорна.

Народ снаружи улюлюкал, некоторые даже визжали.

— Ребята загляденье. Храбрецы! — прорычал шериф. — Они всего-навсего лишь толпа, но каждый из них в отдельности — трудяга, который честно работает, чтобы содержать семью. А ты, Линмаус, кого содержишь?

Ларри почему-то промолчал.

Послышались тяжелые удары в дверь.

— Энтони, Энтони! — раздался громкий голос.

Линмаус узнал, кому он принадлежит, — это кричал тот здоровяк, которому он дважды давал отпор.

— Ну? — откликнулся Энтони.

— Это ты, шериф?

— Я. Что тебе нужно? Ты кто такой?

— Это не важно. Я — один из жителей Крукт-Хорна. Послушай, шериф, хочешь остаться живым, отопри дверь. Мы хотим разделаться с Ларри Линмаусом!

Шериф ответил:

— Хорошо, отопру, но перед этим сниму с Линмауса наручники и вложу ему в каждую руку по кольту. Вот тогда посмотрим, чья возьмет. Такой вариант тебя устроит?

— Ах так?! — провизжал парень. — Тогда на следующих выборах за тебя никто не проголосует!

— Так вот ты как заговорил! — рявкнул Цыпленок Энтони. — Тогда первым, кого пристрелит Линмаус, будешь ты! Так что заткни свою пасть и отвали от двери!

— Не заткну и не отвалю! — упорствовал тот. — Нам нужен Линмаус, и мы его получим. Лучше отдай нам его.

— Расходитесь все по домам, — приказал шериф, -и разговаривать мне с вами больше не о чем. Решили под стенами тюрьмы устроить кошачий концерт? Пожалуйста, только нечего меня стращать! В Крукт-Хорне суда Линча я не допущу! Поняли? Вот так-то.

Энтони закрыл последнюю задвижку и, прислонившись спиной к двери, почувствовал, что на нее сильно напирают. Затем по двери забарабанили.

— Ее им не выломать, если только не прикатят пушку, — уверенно произнес страж порядка.

— А если все-таки выломают? — поинтересовался Ларри.

— Тогда что-нибудь придумаем. Похоже, мы с тобой здорово их раззадорили!

— Не вижу в твоих действиях логики, — заметил Линмаус. — Если я преступник, то зачем тебе из-за меня так рисковать?

— Из-за тебя? — возмутился Энтони, — Ты решил, что я тебя защищаю от толпы? Ну уж нет, сэр, никогда в жизни! Просто стою на страже порядка. А теперь пошли, Линмаус, подыщем для тебя местечко!

В тюрьме оказалось много свободных камер. На этот раз в ней находилось всего двое заключенных. Оба были бродягами, которых лишь накануне привел помощник шерифа.

Проводя нового арестанта по коридору, шериф останавливался у двери каждой камеры и представлял Ларри его обитателю.

Заключенный поднял покрытую щетиной красную морду.

— Рад тебя видеть, Линмаус. Это для меня большая честь, — улыбаясь, произнес он. — Со многими встречался, но с таким мясником, как ты, здороваюсь впервые!

По интонации Алабамы было трудно понять, сказал ли он это с долей иронии или вполне искренне.

— А это Бад Шайн, — указал шериф на молодого мулата. — Бад считает себя привилегированным бродягой. Кормится в тюрьмах. Ты только посмотри, как он выглядит. Красавчик, да и только! Ну прямо как певец, которого выпускают под конец представления.

Симпатичного вида мулат лениво поднялся с кушетки. Слова Цыпленка Энтони он выслушал с улыбкой на лице, потом обратился к новичку:

— Как дела, мистер Линмаус? А я, сэр, видел вас и раньше. Тогда вас переправляли в денверскую тюрьму. Сэр, весьма сожалею, что вам пришлось задержаться в таком захолустном местечке, как Крукт-Хорн, но надеюсь, стены здешней тюрьмы тоньше, чем в Денвере.

— Он малый образованный, — сообщил шериф Ларри. — Книжки читает толстенные, но только ему все это не впрок. Ну, пока, Бад!

Затем Энтони подвел Линмауса к свободной камере в конце коридора и открыл ее.

— Кушетка привинчена к полу, — предупредил он. — Прутья на решетках из особо прочной стали. Можешь даже на них повеситься — все равно выдержат! Думаю, тебе здесь понравится.

— Я без претензий, — обводя взглядом помещение, отозвался Ларри. — А за решетки из особо прочной стали огромное спасибо. Не буду же я их ломать голыми руками!

— Тогда добро пожаловать, — хмыкнул Цыпленок Энтони. — Пожелания на счет кормежки будут?

— Нет, я — всеядный.

— Отлично. Ну тогда до скорого!

Шериф запер дверь камеры Линмауса на ключ и медленно побрел по коридору, а Ларри, глядя ему вслед, удивленно подумал: «Каким же откровенным может быть человек только ради того, чтобы выглядеть честным!»

Глава 17 СУДИЛИЩЕ

Ночь выдалась беспокойной. Разгневанная толпа допоздна бродила вокруг здания тюрьмы. Люди неистово кричали, пели песни и улюлюкали, словно племя индейцев, одержавших очень важную для себя победу. Время от времени они хором скандировали: «Требуем Линмауса! Требуем Линмауса!»

Ларри отлично понимал, что, окажись он в этот момент на улице, горожане разорвали бы его на куски. Но угрозы беснующейся толпы его совсем не волновали. Попав за решетку, он чувствовал себя отрезанным от всего.

В середине дня в тюрьму зашел Уильям Оливер. В сопровождении надзирателя он подошел к камере Линмауса и через решетку пожал ему руку.

— Мальчик мой, я пришел узнать, не могу ли чем-нибудь тебе помочь? — проговорил Оливер.

— Не знаю, — пожал плечами Ларри. — Для начала хотелось бы узнать, в чем меня конкретно обвиняют.

На лице банкира появилась улыбка, выражавшая то ли сожаление, то ли отвращение.

— Тебе вменяют попытку преднамеренного убийства. Обвиняют в том, что ты собирался убить молодого парня! Лью Дэниельс — так его зовут. А я пришел убедиться, что у тебя есть адвокат, и выяснить, не нуждаешься ли ты в помощи.

Ларри внимательно посмотрел на него:

— Скажите, мистер Оливер, вас послала Кейт?

Банкир вздрогнул и схватился руками за прутья решетки.

— Почему ты так спросил? Нет, Кейт меня не посылала. Хочу сказать, что…

— Ей все равно, — кивнув, договорил за банкира Линмаус. — Так ведь? А спросил, потому что меня это интересовало. Теперь я свое любопытство удовлетворил.

— У тебя есть адвокат, Ларри?

— Думаю, на суде будет. Так что помощи мне никакой не нужно. Спасибо, но я не привык никого о ней просить.

Оливер отпрянул от решетки. Ему трудно было смотреть парню в глаза.

— Очень сожалею. Очень. Вот все, что я могу сказать тебе, Ларри!

Потом банкир отошел от камеры, прошел по коридору и вышел из тюрьмы. Было слышно, как за ним с громким стуком захлопнулась дверь. Этот стук прозвучал для заключенного как удар колокола, извещающего о начале нового этапа в его жизни. В сердце у него неприятно защемило.

После Уильяма Оливера у Ларри побывали и другие посетители — пришел второй из братьев Дэниельс, Том, которого некоторые называли Отчаянным, и привел с собой сестру. Их беседа с Линмаусом в корне отличалась от разговора с банкиром.

Том оказался очень похожим на Лью и Черри, но, в отличие от них, в проявлении чувств был более сдержан. Он собрался было протянуть Ларри руку, но надзиратель остановил его и проверил, нет ли у него чего-либо в ладони. Убедившись, что она пуста, охранник отпустил ее.

— Я — Том Дэниельс, — пожимая сквозь решетку руку Линмауса, произнес юноша. — Пришел узнать, как ты здесь. От Черри я узнал, о чем вы с ней разговаривали до того, как тебя подкараулил Лью. Я с ним виделся и знаю, как все произошло. А весь городок буквально сошел с ума, не понимаю почему. Ведь ваш поединок прошел по всем правилам, более честной дуэли и быть не может. Понимаю, мой брат обязан тебе жизнью: обе пули из твоих револьверов легко могли бы оказаться в его сердце. Но ты этого не сделал. И вот что я тебе скажу, Линмаус. Все Дэниельсы — прекрасные люди. Они, правда, никогда не забывают зло, но и добро тоже. Поверь, Линмаус, мы твой благородный поступок никогда не забудем!

Заключенный изучающе посмотрел на посетителя.

— Я верю тебе, — отозвался он. — Семья, в которой родилась Черри, плохой быть не может.

Губы девушки дрогнули, от нахлынувших на нее чувств она внезапно залилась краской и прошептала:

— Спасибо, Ларри. Дело твое состряпано. Мы пришли проведать тебя, узнать, как ты. Мы с братом намерены сразу же обратиться с разъяснениями и к шерифу, и к судье. Тебя сегодня же освободят!

— Только не сегодня, надеюсь, — улыбнулся Ларри. — Не хочу отсюда уходить, пока жители Крукт-Хорна хоть немного не успокоятся. Они жаждут моей крови.

Том и Черри улыбнулись и, попрощавшись с Линмаусом, направились к выходу, а Ларри, прижавшись к стальным прутьям решетки, смотрел им вслед.

Ни в конце дня, ни вечером никто не пришел и не освободил Линмауса. Прошла ночь, наступил новый день, а известий от Дэниельсов так и не поступило. Ларри отказывался что-либо понимать. Возможно, они услышали о нем что-то такое, что заставило их изменить свое решение хлопотать об его освобождении? Ну нет, они не из тех, кто может легко отказаться от своих обещаний.

А на следующий день над Линмаусом состоялся суд.

Это был удивительный судебный процесс даже для Дикого Запада, где несуразное разбирательство подобных случаев уже никого не удивляло. Судья, которому предстояло вести дело Ларри, никаких юридических учебных заведений не оканчивал. Эту должность при отсутствии надлежащего образования он получил в результате простого голосования жителей городка. Судья, по натуре удивительно открытый человек, был когда-то обычным фермером, а судьей стал по настойчивому требованию сограждан. Он был предельно прост и храбр как лев. Бывший ранчеро всеми фибрами души ненавидел людей с оружием и всех преступников, какого бы калибра они ни были. Потому, когда в зале заседаний он увидел Линмауса, его глаза заволокло красным туманом. Ему были известны трое из числа тех, кого в свое время порешил этот бандит. Нельзя сказать, что те жертвы внушили судье уважение, но, по его глубокому убеждению, человек застреливший их, кроме ненависти, ничего не заслуживает.

Защитником к Линмаусу приставили молодого бледнолицего юнца Твилла, только что окончившего адвокатскую школу. Белки его глаз от ночного бдения над учебниками все еще отливали красным цветом. Видимо, поэтому он носил очки. Единственным желанием Твилла в этот момент было удержаться от участия в линчевании его подзащитного. Толпа любопытных, пришедших в зал суда, озверев, могла бы без всякого суда и следствия расправиться с обвиняемым.

И вот, после выбора присяжных заседателей и речи, произнесенной окружным прокурором, суд над Линмаусом наконец-то начался.

Юный Твилл, назначенный его защищать, не мог не обратить внимание суда на одно маленькое нарушение процедуры — в зале отсутствовал истец.

— А как он может присутствовать, если, пострадав от этого головореза, лежит тяжело раненный и вот-вот отдаст душу? — возмущенно отреагировал прокурор.

Адвокат был обескуражен таким заявлением, но все же нашелся что возразить:

— В таком случае от Лью Дэниельса должно было поступить хотя бы заявление.

— Никаких заявлений здесь не требуется! — резко парировал прокурор. — Можно спросить судью, нужно ли ему исковое заявление, когда весь Крукт-Хорн знает, как и кем совершалось преступление. Бедный Лью Дэниельс едва появился в вашем городке, как этот негодяй набросился на него!

В зале, забитом до отказа, раздались громкие аплодисменты, и все, кроме Уильяма Оливера, с нескрываемым презрением дружно уставились на подсудимого. Присутствие в зале уважаемого в городке банкира придавало судебному разбирательству дополнительный вес

Линмаус, как ни старался, никого из семейства Дэниельсов так и не увидел. Постепенно им стало овладевать чувство беспокойства.

Затем слово предоставили подсудимому, и Ларри подробно изложил суду, как все произошло.

После его выступления помощник окружного прокурора спросил:

— Ответьте нам, Линмаус, сколько человек вы убили за свою жизнь?

Молодой Твилл заявил протест, но судья Бор, следуя своей особой логике, отклонил его:

— Не вижу ничего незаконного в этом вопросе. Всем нам известно, что на совести Линмауса много невинных жертв, и мы имеем право знать, сколько же их было. Судя по всему, молодые юристы так и не смогли отыскать такого права в своих учебниках!

Произнеся свою последнюю фразу, судья сердито посмотрел на мистера Твилла. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы до конца разбирательства выбить молодого адвоката из седла. Лицо защитника Линмауса сделалось бледно-зеленым. У него появилось ощущение, будто его шею стянуло петлей.

С этого момента адвокат протестов больше не подавал, палее судебный процесс пошел по хорошо накатанному сценарию. Теперь до оглашения решения суда оставались считанные минуты. Обращаясь к присяжным заседателям, судья выразил сожаление, что преступление, совершенное бандитом Линмаусом, не дает повода для вынесения ему смертного приговора.

— Преступники нарушают закон, когда им вздумается, и многие не получают за это заслуженной кары, — заявил он, обращаясь к ним. — Но я все же выражаю уверенность, что нам удастся по всей строгости закона наказать арестованного. После совещания вы огласите свой вердикт и справедливость будет восстановлена.

Заседатели удались. И появились вновь ровно через пять минут!

Линмаус конечно же был признан виновным.

После того как присяжные огласили свой вердикт, судья произнес речь. Надо сказать, что он с радостью вступил в должность судьи не только в силу своего желания наказывать тех, кто крал у фермеров скот, но и потому, что обожал произносить речи. Его выступление длилось полчаса. В нем он подробно описал жизнь обвиненного, привел многочисленные факты из биографии Ларри, основанные лишь на слухах, и в заключение зачитал приговор — десять лет тяжелых работ в колонии строгого режима. При этом вновь выразил сожаление, что Линмауса нельзя приговорить к двадцати годам или даже к смертной казни через повешение!

Пламенная речь Бора произвела на присутствующих огромное впечатление, зал взорвался громкими продолжительными аплодисментами. В конце концов восторженная толпа подхватила судью, на руках вынесла его из зала суда и понесла по улице. На площади ему предстояло повторить ту же речь, но уже с дополнениями и в более ярких красках для тех, кто не смог втиснуться в зал заседаний.

На основании решения суда шериф вновь препроводил осужденного в тюрьму. На площади гремел голос судьи Бора, и многие, возбужденные его речью горожане, стали глазами искать Линмауса. Но он к тому времени уже находился за решеткой!

Тогда неистовая толпа опять собралась у здания тюрьмы и, громко выкрикивая ругательства в адрес бандита, вновь попыталась взять ее штурмом. Но шериф был предельно спокоен. Попыхивая цигаркой, он разговаривал с Ларри.

— Ну это не самое страшное из того, что могло произойти, — комментируя решение суда, утешил он заключенного. — Десять лет исправительных работ пойдут тебе только на пользу. За эти годы ты наконец-то поймешь; что закон сильнее тебя. Выйдешь на свободу в тридцать четыре, а это для мужчины самый возраст начать оседлую жизнь, заняться честным трудом! У тебя будет шанс стать полезным для общества, настоящим гражданином своей страны.

— Послушай-ка, Цыпленок, — прервал его Ларри, — тюрьма-то здесь огромная.

— Да? Ну и что из этого?

— Выбери себе какой-нибудь уголок и поболтай в нем сам с собой. Не хочешь? -

Фыркнув, шериф поднялся с табуретки, а из соседней камеры, в которой сидел один из бродяг, раздался громкий хохот.

— Хороший совет, — огрызнулся Энтони. — Только от таких советов даже трава не растет. Ну что ж, я еще раз убедился, что горбатого могила исправит!

Сказав это, шериф наконец-то ушел, а Линмаус, оставшись один, погрузился в мрачные мысли. Да, подумалось ему, и Дэниельсы на поверку оказались такими, как и остальные жители Крукт-Хорна. Другими словами, как только дело дошло до того, чтобы ему реально помочь, они спасовали!

Затем он улегся на жесткую тюремную койку и, собрав в комок всю свою волю, заставил себя уснуть.

Глава 18 ЧУДЕСНАЯ КНИГА

Тем же вечером, когда лучи заходящего солнца позолотили стены тюрьмы, к Линмаусу пришел еще один посетитель. Надзиратель, приведший его, с ухмылкой бросил заключенному:

— Тебе предоставился случай обратиться к Всевышнему!

За его спиной Ларри увидел брата Хуана. -

— Привет! — воскликнул он и с иронией произнес: — Сейчас мне, как никогда, нужен добрый совет и я надеюсь от вас его получить!

— Тебе нужен совет? — серьезным голосом спросил священнослужитель.

— Очень, — кивнул Ларри.

— Мне это кажется странным, — заметил францисканец.

— Что же тут странного?

— Я еще не встречал человека, который бы нуждался в советах.

Надзиратель рассмеялся.

— Брат Хуан, наш заключенный — человек особый, — объяснил он. — Таких, как Линмаус, до самого Нового Орлеана не сыщешь.

— Подождите, — обратился Ларри к монаху. — Если людям не нужны советы, то в чем тогда они нуждаются?

— Им нужно обрести надежду, — ответил брат Хуан.

— Надежду, да? Вещь совсем недорогая, сказал бы я, — констатировал осужденный.

— Да. Это то, что не имеет цены, но тем не менее ею можно излечить любое зло.

— А что же ею можно вылечить? — удивился Ларри. — Сердечные болезни, например?

— Ну, все люди смертны, — вздохнул монах, — но с надеждой в сердце и умирать легче.

— А как насчет сломанной ноги, брат Хуан? Надежда ее сможет вылечить?

— Друг мой, для прикованного к постели больного самое страшное — это время, а с надеждой оно летит как птица.

— Ну что ж, тогда всели в меня надежду, что десять лет моего заключения пролетят как один день, — попросил Линмаус.

— Это не в моих силах, — опять вздохнул францисканец.

— Неужели душа моя так черства?

— Тверда как кремень, — возразил монах.

— Откуда ты это знаешь?

— Вижу по твоим глазам, сеньор Линмаус. В них горит пламя, которое мешает мне проникнуть к тебе в душу.

— Тогда я открою их пошире, брат Хуан. Вложи в меня через них ту надежду, о которой ты говоришь. Только неужели ты не понимаешь, что надежда — это те же шоры, которые надевают на лошадей?

— Что ж, в твоих словах есть доля правды, — признал священнослужитель. — Нельзя жить только одной надеждой. В противном случае фермер вместо того, чтобы работать в поле, засядет в доме и сложит руки. Вы же, сеньор, как только окажетесь на свободе, тут же подадитесь в горы.

— Нет, я так не думаю, — отозвался Ларри. — Теперь я ни за что не уеду далеко от Крукт-Хорна.

— Ты так полюбил этот городок?

— Нет, у меня здесь есть кое-какие интересы. Например, хотелось бы выяснить, все ли тут такие, как эта толпа.

— На это и я мог бы ответить, — сказал монах.

— Можешь?

— Да, — с уверенностью подтвердил брат Хуан. — Все люди одинаковы.

— И не важно, где они родились, какое получили воспитание?

— Да. Потому что выросли они в одной среде.

— Только одни — во дворцах,а другие — в лачугах, — усмехнулся Линмаус.

— Все мы одинаково рожденные и, проклиная день сегодняшний, живем с надеждой на день завтрашний. Страдаем от зла и ненависти, но рано или поздно все равно окажемся на смертном одре. Этой судьбы не миновать ни королям, ни нищим.

— В том, что ты встречался с нищими, я нисколько не сомневаюсь. Но удавалось ли тебе общаться с королями?

— Да, с тремя, — тихо промолвил францисканец.

Линмаус чуть было не поперхнулся:

— Под «королями» ты имеешь в виду голод, зависть и преступность, брат Хуан?

— Совсем нет. Настоящих королей. Коронованных особ.

— И ты с ними разговаривал?

— Да, со всеми тремя.

— И нашел, что они такие же люди, как остальные?

— С небольшой разницей. Они отличались от остальных смертных разве что внешне.

— Нет, вы только его послушайте! — не удержавшись, воскликнул стоявший рядом надзиратель. — Он встречался с королями! И не с одним, а с тремя!

Монах обернулся и сурово посмотрел на охранника:

— Я не солгал, друг мой.

— Я вовсе не это имел в виду, брат Хуан, — попытался оправдаться надзиратель. — Конечно, вы не солгали, но только ваши слова звучат как-то неправдоподобно. Вы — в поношенной пыльной рясе, или как там она у вас называется, и вдруг — рядом с королем. Такого даже представить невозможно.

— Одежда первого короля, которого я встретил, была еще более запыленной, чем моя, — бодро сообщил францисканец мягким голосом.

— Наверное, дверь в его тронный зал долго держали открытой? — с усмешкой предположил надзиратель.

— Троном ему служила спина верблюда, а вместо скипетра в руке был ятаган, — уточнил монах. — Этот король чуть было не снес мне голову. У меня на шее и шрам остался.

— Ну да ладно! — произнес охранник. — Если вам есть о чем поговорить с Линмаусом, то давайте побыстрее. Мне пора ужинать. Да и заключенным тоже.

— Вы, сеньор, так же хорошо читаете на испанском, как и говорите на нем? — спросил монах заключенного.

— Да, — подтвердил Ларри.

— Тогда я оставлю вам небольшую книгу. Из нее вы узнаете, как набраться терпения. Она заронит в ваше сердце надежду.

Монах достал из кармана книгу и протянул ее надзирателю.

— Нет, отдайте ее сами, — отмахнулся охранник. — Уверен, что вы не вложили в нее связку ключей от камеры.

— В этой книге есть кое-что и поважнее, — сказал брат Хуан.

— И что же это?

— В ней указано, как выбраться на правильную дорогу, — пояснил монах и просунул книгу между прутьями решетки.

Ларри, чьи запястья были скованы наручниками, взял книгу обеими руками. Он поблагодарил брата Хуана за подарок, и монах тотчас направился к выходу. По дороге он остановился у камеры, где сидел молодой красивый бродяга, предпочитавший всем благам тюремную пищу, обменялся с ним несколькими фразами и покинул тюрьму.

А Линмаус тем временем занялся изучением книги. У нее оказалась очень толстая картонная обложка, напечатана она была на низкокачественной бумаге, на испанском, мелким шрифтом, с налезающими друг на друга буквами. То была, как и ожидалось, Библия.

Ларри не успел пролистать ее, как принесли ужин. Еда была простой, но зато в достаточном количестве, и он поглотил ее с большим аппетитом.

После того как закончился ужин, лампочки в тюрьме погасли, за исключением единственного светильника, висевшего в дальнем конце коридора и едва освещавшего помещение дрожащим люминесцирующим светом. Двое задержанных бродяг попытались было завести разговор со своим более знаменитым братом по несчастью, во, убедившись в тщетности своих попыток, замолчали и вскоре громко захрапели.

При таком тусклом освещении читать было невозможно. Да и просто листать книгу, когда на руках наручники, трудновато. В ушах Линмауса продолжал звучать мягкий голос монаха, встречавшегося с королями и от руки одного чуть было не погибшего. Ничего примечательного для себя в его поведении Ларри не увидел, если не считать одного острого как меч взгляда, который тот бросил на него, протягивая сквозь прутья Библию. Он был уверен, что брат Хуан честнейший на земле человек и в то же время сильный духом.

Размышляя о монахе-францисканце, Ларри непроизвольно сдавил книгу руками. Одна половинка обложки при этом легко перегнулась, но вторая — не поддалась. Ларри удивился, поскольку они были сделаны из одного и того же самого дешевого картона. Тогда он попробовал согнуть эту упругую обложку и обнаружил, что она гнется по краям, а посередине — нет.

Открытие, неожиданно сделанное Ларри, заставило его подняться с кушетки.

Проведя пальцами по упругой поверхности картона, он нащупал на нем еле заметное вздутие. Не долго думая, Линмаус разорвал обложку книги, и из нее на пол выпала тонкая стальная пилка с очень острыми зазубринами.

Так вот что имел в виду хитрый монах, когда говорил о надежде, которая позволит ему, Ларри, выйти на правильную дорогу!

Теперь у него появилась возможность вновь оказаться на свободе. Поднеся к глазам пилку, он даже при тусклом освещении смог по достоинству оценить качество стали и алмазного напыления на ее рабочей поверхности. От такого подарка мысли о десятилетнем заключении у Линмауса сами собой исчезли, и он незамедлительно приступил к работе.

Первая трудность, с которой ему пришлось столкнуться, заключалась в наручниках. Вывернув левую ладонь настолько, насколько только было возможно, он зажал в пальцах правой руки пилку и принялся водить ею по цепи, соединявшей браслеты. Режущая насечка пилки врезалась в высокопрочную сталь словно в дерево. Наконец стальное звено было перепилено, и впервые после ареста Ларри смог разъединить руки.

Теперь он почувствовал запах свободы.

Но ему еще предстояло освободиться от коротких, концов цепей, свисавших с наручников. При каждом его движении они предательски позвякивали. Ларри набрался терпения, и следующие полчаса у него ушли на то, чтобы перепилить браслеты и освободить от них обе руки. В процессе работы пилка пару раз словно мышь пропищала, но эти негромкие звуки не смогли разбудить бродяг, спавших в соседних камерах.

Затем Линмаус занялся дверью. Чтобы попасть в тюремный коридор, ему предстояло перепилить два довольно толстых стальных прута. Если они действительно из высокопрочной стали, как говорил шериф, то с ними придется провозиться до утра, подумал Ларри. И все же он надеялся, что Энтони, говоря о надежности решетки, просто хотел отбить у него желание к побегу.

Первое касание пилки к пруту подтвердило предположение парня — алмазная пилка пошла по стали так же легко, как и по наручникам!

Но толщина прутьев была несравненно больше, чем у его браслетов и цепи. В результате на то, чтобы перепилить два из них, Линмаусу потребовалось целых два часа. Была уже почти полночь, когда он, закончив работу, раздвинул прутья и оказался в тюремном коридоре.

Тихо ступая, Ларри вдруг услышал чей-то вопль и тут же замер.

Затем послышалось невнятное бормотание, и наконец он понял, что эти звуки принадлежат одному из спящих заключенных. С того места, где ему пришлось остановиться, Линмаус видел три чернеющих окошка, через которые в камеры проникал свежий воздух, и очерченную полосками света дверь комнаты надзирателя, в которой горела электрическая лампочка.

На улицу можно было бы выбраться через одно из этих окон, но в комнате у охранника находились все отобранные у Линмауса при аресте вещи: деньги, огнестрельное и холодное оружие, а кроме того, шляпа и котомка с нехитрыми пожитками.

Поэтому он направился прямиком к двери охранника.

Глава 19 ЛИНМАУС ВНОВЬ ОБРЕТАЕТ КРЫЛЬЯ

Несмотря на свет, горевший в комнате, Ларри все же надеялся, что надзиратель спит. Однако, подойдя к двери, услышал легкое покашливание и шелест бумаги: охранник, судя по всему, читал какой-то журнал. Это усложняло его задачу.

Дверь могла оказаться запертой изнутри. Но даже если и не была на замке, то все равно, ворвавшись туда, ему пришлось бы столкнуться лицом к лицу с вооруженным охранником, по зоркому взгляду и сурово сдвинутым бровям которого можно было смело сказать, что тот не из робкого десятка.

Линмаус застыл в нерешительности. Безопаснее всего было бы бежать из тюрьмы через окошко, а что касается вещей, находящихся в комнате надзирателя — не беда, их потерю можно восполнить. К тому же новое оружие всегда стреляет лучше старого. Только вот к нему придется привыкать.

По улице, громко смеясь и крича, пронеслись в галопе два всадника. Ларри даже расслышал скрип стремян из жесткой кожи и фырканье лошадей. И эти доносящиеся снаружи звуки словно подстегнули его сделать выбор. Хотя за ним и утвердилась слава бесстрашного человека, он понимал, что идти на вооруженного надзирателя с голыми руками — полное безумие, но все же решил испытать судьбу.

Он взялся рукой за дверную ручку и стал осторожно ее поворачивать, так медленно, что сидящий в комнате надзиратель, даже если бы и смотрел на нее, ничего не заметил бы. И вскоре почувствовал, как язычок замка вышел из металлической планки. Дверь оказалась незапертой!

Ларри расценил это как доброе предзнаменование и, не торопясь, опасаясь скрипнуть, приоткрыл ее на полдюйма. Заглянув в комнату сквозь узкую щель, увидел надзирателя. Он сидел лицом к двери, а на его коленях лежал карабин!

«Вот невезуха», — подумал Ларри. В душе он надеялся, что охранник будет сидеть если не спиной, то хотя бы боком к нему. Но тот оказался лицом к нему, да еще с оружием!

Судя по всему, надзиратель не чувствовал себя в безопасности, находясь в одном здании с Линмаусом. Даже несмотря на то, что заключенный был в наручниках и сидел за железной решеткой.

Охранник увлеченно читал журнал. История, которая ему попалась, вероятно, была волнительной, потому что он время от времени покусывал губы.

В доме неподалеку от тюрьмы громко хлопнули дверью. Линмаусу, чьи нервы были предельно напряжены, этот звук показался раскатом грома.

Надзиратель поднял голову и, нахмурившись, посмотрел на приоткрытую дверь.

В эту минуту Ларри, стоявший в темноте коридора, мог поклясться, что он его видит.

— Черт возьми! — в сердцах проворчал охранник. — Этот дверной замок уже ни на что не годится! — Отшвырнув журнал, он поднялся, но карабин не отложил — взял в руки.

Линмаус был начеку. Упершись правой ногой в стену коридора, а левой рукой крепко взявшись за дверную ручку, Ларри, не дыша, дожидался, когда надзиратель окажется совсем рядом. И тогда с силой распахнул дверь! Раздался громкий удар. Смуглое лицо охранника сморщилось от боли, но он не издал ни звука.

В минуту внезапной опасности трус пасует, а смелый идет в наступление. Этот человек оказался храбрым малым. Несмотря на сильнейший удар, нашел в себе силы не выронить из рук карабина и попытался направить его прямо в лицо бандита.

Но явно запоздал — Линмаус успел занести сжатую в кулак руку и, вложив в нее всю свою силу, ударить его в скулу. Голова надзирателя откинулась назад, потом упала на грудь. Он отшатнулся от двери, и Линмаус ловко подхватил выпавший из его рук карабин.

Ларри был готов нанести сокрушительный удар противнику, но вовремя одумался. Убийство только усугубило бы его и без того сложное положение. Охранник, однако, не упал, не закричал, просто уставился осоловевшими глазами на парня, а потом двинулся на него. Но, наткнувшись грудью на ствол карабина, который выставил перед собой Линмаус, остановился. Вид грозного оружия привел его в чувство. Глаза тут же просветлели, и он промычал:

— Твоя взяла!

— Подними руки и иди вон в тот угол. И держись подальше от окна! — приказал Ларри.

Держа карабин под мышкой, точно так же, как шериф в момент его ареста, Линмаус левой рукой захлопнул за собой дверь и, подталкивая надзирателя стволом карабина, повел его в угол.

Охранник, водя по комнате глазами, не знал, что предпринять. Карабин в руках бандита не оставлял ему никакого шанса на успех.

— Как же тебе удалось выбраться из камеры, Линмаус? — удивленно спросил надзиратель. — На ней же стальная решетка!

Ларри вспомнил о пилке, которую он убрал в карман пиджака, и не смог сдержать улыбки.

— Стальная решетка невиновным людям не помеха, — хмыкнул он.

— Да пошли они к черту! — выругался охранник. — Скажи мне правду. Все равно через минуту после твоего ухода я и сам пойму.

— Прутки я перегрыз зубами. Видишь, они у меня с алмазной гранью. — И в подтверждение своих слов Ларри широко улыбнулся, показывая белые зубы. Затем надежно обезопасил озадаченного надзирателя. Сделано это было с помощью пары наручников, которые висели на стене. После этого приступил к поиску.

Часть его вещей находилась на виду — котомка валялась в углу, шляпа висела на гвозде, вбитом в стену. В верхнем ящике стола он нашел остальное: оружие и кобуры с портупеей. Вернув все у него отобранное, Ларри почувствовал себя более уверенно.

— Да, — произнес охранник, который, казалось, уже не испытывал ненависти к заключенному, — итак, ты смываешься. Кому-кому, а нам следовало бы знать, что такого, как ты, нельзя держать в нашей провинциальной тюрьме. Теперь ты снова как орел готов расправить крылья! — Надзиратель кивком указал на револьвер, который Ларри в тот момент вставлял в кобуру. — К рассвету будешь уже далеко, Линмаус. Или немного задержишься, чтобы отыскать свою лошадь?

— А она все еще в конюшне гостиницы? — поинтересовался Ларри.

Охранник пожал плечами и уже с другой интонацией в голосе ответил:

— А почему ты не должен вернуть ее назад? Она же твоя. Да и смотреться под другим седоком она не будет. Нет, Линмаус, там, где ты оставил свою Фортуну, ее уже нет.

— Кто ее забрал?

— А ты как думаешь?

— Шериф, наверное?

— Точно. Она уже трижды его с себя сбрасывала. Поэтому в тюрьме он этим вечером и не появился. Только поэтому, — улыбаясь, с притворным сожалением в голосе произнес надзиратель.

— И где он держит мою лошадь?

— В конюшне за своим домом. В деревянной пристройке. Хорошо еще, что шериф создал ей наилучшие условия содержания.

— А почему он забрал мою лошадь себе? Какое у него на это право?

— Не знаю, но он будет держать твою Фортуну, пока ее не продадут с аукциона. А кто будет протестовать? Таких дураков нет. Знаешь, завладев Фортуной, шериф обрадовался, как ребенок новой игрушке. Говорит, на ней любой дурак сможет выиграть скачки. А еще говорит, сев на Фортуну, почувствовал себя парящим над горами орлом. По сравнению с ней другие лошади больше чем на чаек, летающих над водой в поисках рыбы, не тянут.

Линмаус презрительно фыркнул:

— До моей Фортуны он еще не дорос! Ему подойдет лошадь и попроще, а ее я себе верну. Сможешь мне ответить на один вопрос?

— А почему бы нет? — пожал плечами охранник. — Теперь все равно. После твоего побега в этом городке мне делать будет нечего. Для жителей Крукт-Хорна я стану символом несчастья. Так почему бы мне не поделиться с тобой тем, что знаю?

— Тогда ответь, куда делись брат и сестра Дэниельс? Вернулись к себе в Джексон-Форд?

— Вернулись домой? Да зачем? Ведь Лью еще месяц не сможет ездить верхом на лошади. Нет, Черри и Том еще здесь.

— Тогда где они?

— Зачем тебе знать? Ты определенно что-то задумал.

— Я не собираюсь причинять им зла. Просто интересно.

— Об их местонахождении знают только пятеро, и я один из них, — с гордостью сообщил надзиратель. — Дело в том, что, окажись в суде, они бы неправильно себя повели. Так что шериф решил от них избавиться.

— Что значит — избавиться? Что ты мелешь?

— Говорю то, что есть. Знаешь, Цыпленок Энтони не слишком силен в юриспруденции и не очень-то следует букве закона. Он привык реально смотреть на вещи. Поймав человека, которого считает преступником, шериф делает все, чтобы того осудили. Если бы Дэниельсы появились в суде и отказались от иска, то твое дело закрыли бы, а тебя — отпустили. Вот Цыпленок и подговорил нескольких парней задержать их и поместить в доме на окраине Крукт-Хорна.

— Однако странный у вас шериф, — с горечью отметил Линмаус.

— Ну, возможно, он и неправильно поступил, но это случается с ним нечасто. Энтони всегда делает то, что считает нужным. Такой уж он человек!

— Ну, наконец мне все стало ясно. Шериф из тех, кто готов стереть в порошок любого, кто с ним не согласен.

— Может быть, и так, но во многом Цыпленок прав. Ну, возможно, в случае с тобой поступил предвзято…

— А теперь скажи, где держат Дэниельсов?

— У Тома Кинга. Знаешь этот дом?

— У старой мельницы?

— Точно.

— И сколько же человек к ним приставили?

— Э-э! — воскликнул надзиратель. — Да ты никак задумал штурмовать этот дом?

— Я этого не сказал.

— Что-то я разоткровенничался, — вдруг спохватился охранник. — Все, больше ничего не скажу. А ты неужели такой дурак, что собрался разворошить это осиное гнездо? Там же… — Не закончив фразы, он прикусил губу, чтобы не сболтнуть лишнего.

— Придется мне заткнуть тебе рот, — заявил Линмаус, вынимая из ящика чистый шейный платок. — Постараюсь, чтобы ты не задохнулся.

— Да, конечно, — кивнул надзиратель. — Вставь мне кляп. Правда, когда меня здесь найдут, все пожалеют, что я не задохся.

Он спокойно смотрел на Ларри, пока тот туго завязывал ему рот.

— Начнешь вопить, углы платка попадут в горло, тогда ты точно задохнешься, — предупредил Линмаус. — Так что сиди спокойно. А теперь, дружок, пока!

Ларри высунулся в окно, бросил вниз котомку, а затем прыгнул сам.

Глава 20 У СТАРОЙ МЕЛЬНИЦЫ

Развалившаяся мельница Тома Кинга была настоящим реликтом, оставшимся с тех времен, когда стоимость перевозок груза стала настолько высока, что жителям городка оказалось выгоднее построить мельницу и наладить свое мукомольное дело. Благо уровень воды в местной речке тогда это позволял. Но постепенно в связи с удешевлением платы за перевозки и сокращением местного населения потребность в мельнице отпала, ее забросили.

Теперь Линмаусу, крадучись пробиравшемуся вдоль кустов по ночному Крукт-Хорну к дому Тома Кинга, ее полуразрушенный силуэт служил ориентиром.

В не лучшем состоянии был и жилой дом владельца мельницы с треснувшими стенами и покосившейся крышей. Хозяин этих построек появлялся в Крукт-Хорне редко. Кинг был охотником и почти все свое время проводил высоко в горах, расставляя там капканы. Вернувшись в городок, он оставался в нем недолго, а потом снова уходил в горы. Участок земли, дававший ему когда-то богатый урожай зерна, которое затем перемалывалось в муку на его же мельнице, изрядно зарос не только сорняками, но и покрылся кустарником, таким высоким, что за ним мог легко укрыться спешившийся всадник вместе со своей лошадью. Кусты росли друг от друга на достаточном расстоянии, чтобы Линмаус, крадучись, словно индеец, мог не задевать их ветвей. К дому Кинга он вышел со стороны большого амбара, из которого слышался топот копыт и шуршание сена. У двери, над которой висела лампа с накинутым на нее сомбреро, сидели двое вооруженных мужчин. Они устроились на ящиках, придвинутых к стене хозяйственной постройки. Их ружья лежали рядом. Один из них то и дело зевал.

— Ох не нравится мне все это, — вдруг произнес он. -Взяли да лишили человека праведного сна. И все ради того…

— Это ты-то праведный? — прервал его напарник. -Терпи и не возмущайся. Цыпленок Энтони знает, что делает.

— Но этот Линмаус в тюрьме. Спит в кандалах и видит себя с бритой головой.

— Он уже бывал за решеткой, но ему еще ни разу не пришлось надеть на себя арестантскую робу.

— От Цыпленка Энтони ему никуда не деться, — полусонным голосом возразил зевавший. — А мы здесь как сторожевые собаки… — Он снова зевнул и вожделенно воскликнул: — После этой бессонной ночи отсыпаться буду целую неделю!

— Смотри, как низко над землей пролетела сова.

Холодящий душу голос ночной птицы раздался совсем рядом.

— У меня от ее песен мурашки по коже!

— Да ты что? Это такая милая птичка, ну прямо как эта Черри Дэниельс.

— Ха! Тоже, открыл мне глаза. Я и без тебя знаю, что Черри красотка. Бад Кари и Лефти Грей даже стрелялись из-за нее.

— А я об этом ничего не слышал.

— Как не слышал? Все об их дуэли знают.

— Нет, правда, я ничего не слышал.

— Ну, произошло это на танцах в Джексон-Форде. Лефти Грей возьми да и пригласи Черри на танец. Тут жутко ревнивый Бад Кари и отпустил в его адрес парочку замечаний. Лефти не стерпел насмешек, вызвал его на улицу. Девушка сразу поняла, что они затеяли, тут же сбегала в школьную раздевалку, где висели шляпы и оружие, и вытащила из их кольтов все патроны. Когда эти бедные дуэлянты стали щелкать своими револьверами, то поначалу ничего понять не могли — каждый из них по шесть раз нажимал на спусковой крючок, а ничего не происходило. Те, кто пришел поглазеть на них, громко захохотали. Тогда Бад выхватил нож и двинулся на соперника. Но Черри встала между ними и, повернувшись спиной к Баду, сказала Грею: «Лефти, мне кажется, я обещала этот танец тебе». Но в этот момент музыка даже не играла. Девушка подхватила парня под руку и увела его в школьный зал. Естественно, драка так и не состоялась, а обиженному бедняге Баду пришлось убираться домой. Представляю, что творилось в его душе!

— Смелая девчонка, — восторженно произнес зевавший.

— Да, завидное самообладание! А я ее видел скачущей на чалом жеребце Билла Мейкера.

— И он ее не сбросил?

— Продержалась пару минут.

— А потом все-таки сбросил?

— Конечно. Она сильно ударилась головой о землю, потеряла сознание, пришла в себя только минут через десять. Потом поднялась и сказала: «Должно быть, нога выскочила из стремени. Сейчас я снова на него заберусь и задам ему жару!»

— И никто ее не остановил?

— Да нет, разве ее можно остановить? Оседлать этого буйного коня равносильно самоубийству. На первый раз чалый сбрыкнет, а на второй — съест заживо. Во какая храбрая девушка!

— Да у них вся семья такая. Взять хотя бы того же Лью. Он же не побоялся сразиться с самим Линмаусом.

— Да, и Линмаус выбил у него оба револьвера!

— Ну подумаешь, два случайных попадания. Он ведь хотел убить Лью, но не смог!

— Случайно попасть можно всего один раз, но не два. Нет, старина, Линмаус попал именно туда, куда метил.

— Не пудри мне мозги! Начитался всяких историй и теперь сам выдумываешь небылицы, — заявил сомневающийся в способностях Ларри охранник и, привалившись спиной к амбару, прикрыл лицо сомбреро.

Его напарник склонил голову и стал тихонько насвистывать себе под нос.

Линмаус начал пробираться к дому, в одном окне которого горел яркий свет. Судя по всему, все его обитатели собрались в одной комнате.

Ярко освещенное окно находилось невысоко, так что заглянуть в него большого труда не составило. Это оказалась огромная кухня с сильно закопченными стенами. В ней Линмаус увидел трех задержанных и несколько приставленных к ним охранников.

В углу на кушетке, уставив глаза в потолок, лежал Лью. Подложив под голову руку, он курил и пускал вверх дым. Рядом с ним на высоком стуле, уперевшиь каблуками в перекладину, сидела Черри. Склонившись над журналом, она что-то читала вслух раненому брату.

Что касается Тома, или, как его звали, Отчаянного, то он сидел за круглым то ли кухонным, то ли журнальным столиком в компании четверых мужчин и играл в покер. Руки его хоть и были связаны, но все же он мог держать карты. Кучка денег, лежавшая перед ним, говорила о том, что он в выигрыше. Однако игрой Том не был увлечен, и в тот момент, когда Ларри заглянул в окно, заявил:

— Пора заканчивать.

— Что случилось, Дэниельс? — удивился один из игроков. — Ты же в ударе. Вон сколько выиграл. Я-то почти полностью проигрался.

— Давай сыграем с тобой в орлянку. На всю сумму, — с легкостью предложил Том.

— Я уже и так вдрызг проигрался, — сокрушенно произнес парень.

— Тогда я совсем играть не буду, — отрезал молодой Дэниельс. — С меня хватит!

— Ну, Том, — вмешалась Черри, — доиграй партию до конца. Но только не злись.

— Знаю, откуда у тебя такие манеры, — сказал тот, кому больше всего не везло. — Ты их нахватался к югу от реки.

Этот расстроенный крупным проигрышем парень был узкоплеч и худощав, но с длинными и мощными пальцами, похожими на когти степного орла.

— Будь у меня свободны руки, я бы тебе показал, где ты нахватался своих! — грубо парировал Том.

— Замолчи, Том, и успокойся, — осадила его сестра. — Не забывай, что ты здесь на правах гостя. Правда, вынужденного.

Брат Черри рассмеялся:

— Да, я у них в гостях. А пока мы все здесь сидим, бедного Линмауса собираются линчевать.

— А что мы можем поделать? — отозвалась девушка.

Том заскрипел зубами, резко поднялся и отошел от стола, оставив на нем весь свой выигрыш.

Худощавый тоже поднялся из-за стола и подошел к Тому.

— К этому месту близко не подходи, дружище, — злобно предупредил он Дэниельса.

Линмаус, словно журавль, вытянул шею и увидел то, к чему подходить пленнику запрещалось, — у самой стены неподалеку от кухонной раковины стояло несколько винтовок, вставленных в козлы, а рядом на полу были сложены ленты с патронами. Помимо этих грозных винтовок, в кухне на самом виду было разложено и другое оружие, и каждый охранник со своего места то и дело косил на него глаз.

— Белл, ты напрашиваешься на неприятности! — обозлился Дэниельс.

— Послушай-ка, сынок, — произнес высокий ковбой. — Я здесь для того, чтобы ты не наделал глупостей. Чтобы не испортил дело, ради которого я готов умереть. А неприятности могут быть только у тебя!

Том Дэниельс, пытаясь освободиться от веревки, напряг сильные молодые руки.

— Ну погоди, Белл, я с тобой еще расквитаюсь! — пообещал он.

— Заткнитесь оба и успокойтесь. Ваша перепалка уже всем надоела, — сердито заметил более старший напарник Белла, который, судя по всему, отвечал за всю группу.

— Знаем таких! — не обращая внимания на замечание старшего, откликнулся Белл. — Все они жутко храбрые, когда у них повязаны руки. «Ой, держите меня, а то я с ним сейчас расправлюсь!» Вот какие они герои! Дети, да и только!

Том Дэниельс готов был броситься на обидчика, но резкий голос сестры остановил его.

— Отойди от него, Том, и успокой нервы! — крикнула ему Черри.

— Да и сестренка, когда дело доходит до драки, тоже ему помогает, — подковырнул долговязый.

— Когда Том окажется на свободе, он тебя разделает под орех. И ты сам прекрасно это знаешь, — холодно заметила Черри. — А подковырки твои только для того, чтобы самого себя распалить. Я это вижу по твоему лицу!

Долговязый презрительно фыркнул, но негромко, потому что ему нечего было ответить девушке.

— Замолчи, Том. И ты, Черри, тоже, — послышался с кушетки раздраженный голос Лью. — Что толку спорить с этим стадом животных? Успокойтесь. Когда Ларри доставят в окружную тюрьму, им все равно придется нас освободить. Вот тогда мы и подадим на них жалобу. Все им припомним!

— А что толку? — заявил старший из добровольных помощников шерифа. — Ни один судья и слушать вас не будет. Линмаус пока в нашей местной каталажке, а потом его переправят в окружную. Это для него самое подходящее место. Будь он прежним Ларри Линмаусом, его можно было бы и пожалеть, но в истории с Крессом он повел себя по-мальчишески. Теперь уже никто не вспоминает о его былых подвигах. Все говорят только о его двадцати четырех жертвах и о том, скольких бы он мог еде порешить.

Было такое впечатление, что поставленный старшим охранник Дэниельсов говорил устами шерифа, для которого цель оправдывала средства. Цыпленок Энтони полагал, что стоит лишь посадить того, кого он считает преступником, за решетку, и уже никакой закон этому бедолаге помочь не в силах. И не важно, что при аресте его шериф сам нарушил закон.

Теперь Линмаусу все стало ясно. Больше выжидать под окном он не мог — ему надо было решать и другие проблемы. Отыскав входную дверь, Ларри с силой толкнул ее и с двумя револьверами в руках вошел внутрь.

Глава 21 ТРЕВОГА

Как это ни удивительно, но на него никто не обратил внимания. Охранники продолжали спокойно играть в покер, Том Дэниельс с повязанными руками следил за их игрой, Черри ровным голосом читала раненому брату журнал.

Дверь за вошедшим в кухню Ларри с громким стуком захлопнулась.

Охранники настолько были уверены в своей безопасности, что не поняли, откуда донесся этот звук.

— Эй, Чак, ты что, полено в печку подбросил? — не отрывая глаз от карт, спросил один из охранников.

Не получив ответа, он повернулся лицом к двери, увидел Линмауса и, открыв от изумления рот, молча поднял обе руки. Остальные игроки тоже посмотрели на дверь и, словно по команде, повторили движение товарища. Черри поднялась со стула и застыла возле кушетки с раненым Лью. И только Том издал звук, в котором прозвучали и радость и удивление.

Первым заговорил старший группы.

— Этого следовало ожидать. И тюрьма его не удержала! — с отвращением воскликнул он. — За чем ты пришел?

— За разъяснениями, — пояснил Ларри, — и я их получил. Черри, возьми нож и освободи Тому руки.

Девушка тотчас достала из кармана маленький перочинный ножик. Ларри был поражен, что, увидев его, она от неожиданности даже не вскрикнула. О, как ей удавалось владеть собой! Держа под прицелом четверых охранников, Линмаус краем глаза наблюдал за ее действиями. Черри тем временем, затаив улыбку на плотно сжатых губах, молча стала перерезать веревку на руках брата. Она была предельно спокойна, словно находилась не в доме, полном огнестрельного оружия и где пахло смертью, а на лужайке для игр.

— Отбери у них оружие, — кивнув на охранников, велел Ларри Тому.

Том забрал у четверых подручных шерифа их огнестрельное оружие, сложил его у печки, затем поднял с пола свой широкий ремень с кобурой, в которой лежал кольт, и застегнул его на талии.

— С оружием обращаться умеешь? — спросил бандит девушку.

— Умею, и довольно неплохо, — с гордостью ответила она.

— Дай Лью кольт, а себе возьми револьвер 38-го калибра. Если кто-то из этих ребят попытается тебя обезоружить, стреляй не задумываясь. И не в воздух. Поняла? Мало ли что может прийти им в голову. Пошли, Том, заберем их лошадей.

Обезоружить двух часовых, сидевших у высокого амбара, в котором стояли лошади, оказалось гораздо проще, чем освободить Дэниельсов. Они могли ожидать, что нападение произойдет откуда угодно, только не со стороны дома Кинга, в котором находились их товарищи.

Чак со своим приятелем настолько были ошеломлены неожиданным появлением вооруженных кольтами Линмауса и Тома, что тут же подняли руки. Пока Ларри держал их под прицелом, Дэниельс прошел в амбар и вывел из него трех лошадей, принадлежавших ему, брату и сестре. Времени, чтобы подготовить их к поездке, ушло немного. Часовых, прислонив спинами друг к другу, крепко связали, использовав для этого пару свободных уздечек. Вернувшись в дом, они увидели, что Черри сидит на стуле задом наперед и, положив дуло револьвера на его спинку, держит под прицелом своих похитителей.

— Лью, эти четверо ничего плохого тебе не сделают, — пояснил Линмаус. — Останешься здесь, пока Черри и Том не вернутся с носилками. Скоро ты будешь лежать уже в гостинице.

— Ларри, у меня нет морального права обременять тебя. Я же сам заварил эту кашу, но поверь, старина, я, Том и Черри поклялись помочь тебе!

— Одумайся, Дэниельс, — вмешался в разговор старший из людей шерифа. — Отныне вы становитесь сообщниками осужденного. За это вы ответите перед законом!

— Перед законом? — возмутился Линмаус. — Здесь в Крукт-Хорне сплошное беззаконие. Правды добиться можно только в столице. И я ее добьюсь. И тогда Цыпленок Энтони лишится своего места, судью прогонят, а вам за кражу людей присудят, как минимум, лет по пять. Ну что, такая перспектива вас вдохновляет?!

Реальная возможность получить солидный срок пособникам шерифа, нарушившего закон, явно не понравилась. Похоже, что от слов Линмауса, у них по спинам пробежали мурашки. Один из парней, нетерпеливо поерзав на стуле, выкрикнул плаксивым голосом:

— Предупреждал же я вас! Не я ли говорил вам, что захват Тома и Черри незаконный? Теперь у нас будет время задуматься над тем, что мы натворили. За решеткой! Какие же мы все-таки дураки!

Ни один из его напарников ему не возразил, а Лью, лежавший на кушетке, глядя на них, со смехом произнес:

— Собирались этапировать Линмауса в окружную тюрьму? Теперь по этапу сами пойдете! А ты, Ларри, отправляйся по своим делам. Со мной здесь ничего не случится. Понимаю, я этого не заслужил, но мне очень бы хотелось… — Лью умолк. Было видно, что он колеблется.

— Что? — спросил его Линмаус.

— Пожать твою руку, — договорил тот.

Ларри пересек кухню, подошел к раненому и взял его горячую ладонь в свою. Внезапно глаза Дэниельса радостно заблестели, и он быстро заговорил:

— Ларри, я приехал в Крукт-Хорн, чтобы заработать на тебе славу. Я был дураком, подонком, но ты дал мне шанс снова стать человеком, и я им воспользуюсь. Я хочу быть… хочу быть… похожим на тебя, потому что ты — настоящий парень!

Лью говорил поспешно, под влиянием нахлынувших на него чувств, но Ларри неожиданно ощутил себя старцем, совершившим на своем веку много грехов. Он покачал головой и улыбнулся.

— Ты хорош такой, какой есть, — заверил он юношу. — Умение стрелять — не самое лучшее дело для мужчин. Будешь жить, полагаясь только на револьвер, ощутишь себя как в аду. В этом я убедился. Ну, пока и удачи тебе!

Распрощавшись с Лью, Линмаус, Черри и Том вышли из дому.

Четверо людей шерифа были настолько напуганы возможным возмездием за совершенное ими преступление, что уже и не помышляли о сопротивлении, так что оставшемуся с ними наедине Лью Дэниельсу вряд ли требовалось оружие. Единственно, чего они хотели, так это как можно дальше дистанцироваться от незаконных действий, предпринятых ими по просьбе Цыпленка Энтони. Только теперь со всей ясностью они поняли, что, встав на защиту «закона» Дикого Запада, им придется отвечать. Испуганно переглядываясь и бросая настороженные взгляды на раненого Лью, похитители Дэниельсов прислушивались к лошадиному топоту, доносящемуся с улицы.

Оседлав коней, Линмаус, Черри и Том с окраины городка направились к его центру. Стараясь оставаться незамеченными, они ехали по тропинке, проложенной между высокими деревьями.

— Том, проводишь Черри в гостиницу, а я с вами здесь распрощаюсь, — распорядился Линмаус.

— Том, если оставишь его одного, ты мне больше не брат, — запротестовала девушка. — Ты станешь предателем!

— Я оставлю Ларри? — воскликнул Том. — Да я этого и за миллион долларов не сделаю!

— Ты решил ехать со мной? — удивился Линмаус. — Ты сошел с ума! Оставить Черри одну в этом городе, где…

— В Крукт-Хорне я буду в полной безопасности. Как в могиле! — с жаром произнесла Черри.

— Но еще раненый Лью…

— Те четверо ничего ему не сделают, — уверенно заявила девушка. — Ларри, после того, как ты их припугнул, у них был такой жалкий вид!

— Но брать тебя с собой, Том, мне вовсе не хочется, — сказал Линмаус. — Я же вне закона… а кроме того…

— Не волнуйся. С Лью ничего не случится. Рана его не опасна, — уверенным голосом отозвался Том. — Никто из Дэниельсов еще никогда не предавал друзей. Оставить тебя, Ларри? Да ни за что на свете!

— Неужели ты ничего не понимаешь? — возмутился Линмаус. — Если ты поедешь со мной, то станешь для них таким же, как я. А я отныне для жителей Крукт-Хорна еще большая кость в горле, чем прежде! Им нужна моя голова, и они сделают все, чтобы ее заполучить. Я не могу взять тебя с собой!

— Нет, я все равно поеду, — невозмутимо произнес Том. — Буду с тобой до тех пор, пока ты не вернешь Фортуну и не ускачешь на ней: От меня, может, и не много пользы, но я все же смогу тебя подстраховать. Если попадем в засаду, буду сражаться до последней капли крови. — Он проговорил все это очень уверенно, как человек, до конца обдумавший свой поступок и не усмотревший в нем ничего особенного.

— Том правда будет сражаться до конца! — поддержала брата Черри. — В противном случае он не Дэниельс! И Лью, как только сможет сесть на лошадь, к вам присоединится. А это будет уже скоро. Если мои братья погибнут, Ларри, то их место рядом с тобой займет наш отец. А если и он погибнет, то на смену ему приду я. По крайней мере смогу сварить тебе кофе или предупредить об опасности.

— Да, Ларри, так оно и будет, — заверил Том прежде, чем Линмаус успел возразить девушке. — Ты спас жизнь нашему брату, из-за чего сам угодил в тюрьму. Тебя поставили вне закона, и теперь тебе грозит собачья жизнь. И в этом вина Лью, который повел себя как дурак. Отныне жизнь каждого члена семьи Дэниельс принадлежит тебе, Ларри!

А Том, хоть и младший из братьев, слов на ветер никогда не бросал. Впрочем, его сестра тоже. Линмаус был поражен.

Что ни говори, а компания Тома ему была приятна. Будет, по крайней мере, с кем переброситься словцом, но самопожертвования этого молодого, с открытой душой парня Ларри принять не мог. В то же время он понимал, что помощь, настойчиво предложенную Томом от чистого сердца, отвергать нельзя. Это обидело бы Дэниельсов.

Линмаус на мгновение задумался о своем недавнем прошлом, которое показалось ему чем-то далеким и почти нереальным. И наконец, принял окончательное решение. Мог ли он нанести обиду семье, готовой умереть за него? Конечно же нет.

Но прежде чем Ларри успел открыть рот, из центра города до них донесся колокольный звон. Удары колокола были такими частыми, словно звонивший собирался оторвать у него язык. Периодически звон смолкал, видимо, звонарь уставал, а потом возобновлялся с новой силой.

— Это сигнал тревоги! — воскликнула Черри. — Они обнаружили твой побег, Ларри, и теперь поднимают на ноги весь городок. Нам надо спешить. У них в Крукт-Хорне отличные скакуны. Они не побоятся загнать их до смерти, лишь бы тебя поймать, Ларри!

— Меня еще до рассвета можно поймать, но только в том случае, если подо мной не будет моей Фортуны. Так что первым делом мне нужно нагрянуть к шерифу!

Коротким взмахом руки Линмаус попрощался с Черри, пришпорил лошадь, ту самую, на которой в Крукт-Хорн приехал Лью Дэниельс, и пустил ее в быстрый галоп.

Он мчался во весь опор к дому Цыпленка Энтони и слышал за своей спиной топот копыт лошади Тома.

К тому месту, откуда открывался вид на дом шерифа, они прискакали уже бок о бок. В одном окне горел приглушенный свет. Затем он стал ярче, то ли от керосиновой лампы, то ли от яркого переносного фонаря.

Вскоре свет погас и вновь загорелся в соседнем окне. Хлопнула входная дверь, на пороге появился шериф. Спустившись по ступенькам, он направился к конюшне. За ним от фонаря, который он держал перед собой, по земле длинным шлейфом тянулась черная тень.

Глава 22 ШЕРИФ ВЕЛЕЛ СТРЕЛЯТЬ

Дом шерифа стоял особняком от основных жилых зданий Крукт-Хорна. Поэтому его окружали поля, по краям которых высились стройные тополя да росшие вдоль протекавшего рядом ручья ивы. Ручей зимой замерзал, но сейчас он тонкой змейкой бежал по камням, образуя на своем пути мелкие водоемчики.

— Оставайся здесь, — велел Линмаус Тому, — а я пойду посмотрю, что там творится.

— Нет, я пойду с тобой, — возразил юноша.

Ларри недовольно посмотрел на него.

— Ты молодой глупец. Неужели не понимаешь, чем это может кончиться? Тюремным заключением или даже смертным приговором. Вот так-то.

Но «молодой глупец», словно упрямый мул, решительно помотал головой.

— Если нам висеть на одной виселице, то я, Ларри, согласен.

Линмаус не стал больше спорить, а только про себя выругался.

Под покровом ночи они незаметно подъехали к изгороди, тянувшейся вдоль дороги, остановились под плотно растущими густыми тополями и слезли с лошадей. И тут со стороны дома послышался скрип открывающейся двери.

— Цыпленок! Цыпленок! — раздался в темноте пронзительный женский окрик.

— Что? — донесся приглушенный стенами конюшни голос шерифа.

— Неужели ты не мог накинуть на себя хотя бы фланелевую рубашку?! — провизжала миссис Энтони. — В такую холодную ночь легко подхватить воспаление легких. Никогда еще не видела таких глупцов!

Из конюшни послышалось невнятное бормотание.

А Линмаус тем временем перелез через изгородь и, крадучись, направился вдоль ручья прямо к конюшне. Том последовал его примеру. На небе светили удивительно яркие звезды, но густые кроны ивняка служили обоим надежным прикрытием.

Линмаус внезапно остановился и коснулся рукой плеча Тома.

— Послушай, возвращайся назад и присмотри за лошадьми. Будешь прикрывать нам отход!

— Нет, останусь с тобой, — возразил молодой Дэниельс. — Учти, я отлично бегаю.

Времени на споры не оставалось, так что Ларри не стал переубеждать упрямого юношу, а поспешил к маячившему впереди строению. Едва он достиг его ворот, как из конюшни послышался топот копыт, и вскоре оттуда на площадку, освещенную ярким светом звезд, выехал шериф.

Он был верхом на стройной, но крепкой лошади, высоко поднимавшей ноги, и с гордо посаженной головой. Линмаус с болью в сердце опознал в ней свою Фортуну.

— Стой, шериф! — негромко воскликнул он.

Энтони дернулся в седле и тупо уставился на поблескивающий в свете звезд револьвер Ларри. Затем, оправившись от оцепенения, громко произнес:

— Ну и напугал же ты меня, Линмаус! Я думал…

Но его слова были прерваны звоном колокола. На этот раз звонарь дергал за его веревку с еще большим остервенением.

«Что же они еще обнаружили? — мелькнуло в голове Ларри. Может, те двое бродяг тоже сбежали и теперь на их поиски потребовались дополнительные силы? Очень даже возможно. В таком городке, как Крукт-Хорн, где плюют на закон, с местными жителями не очень-то и церемонятся».

— Ну-ка, слезай, Цыпленок! Да не с той, а с другой стороны, — приказал он.

— Цыпленок! Цыпленок! — раздался из дома крик миссис Энтони.

— Я здесь! — откликнулся шериф.

— Ты оставил в доме свою трубку. Ты же с ней никогда не расстаешься. Я тебе табак в нее набила.

— Хорошо! — радостно прокричал жене Энтони и слез с Фортуны со стороны Линмауса.

Лошадь, почувствовав свободу, бросилась к своему хозяину, но тот взмахом левой руки отогнал ее в сторону. В правой он держал револьвер, по-прежнему направляя его на шерифа.

— Да, я не учел, что решетки нашей тюрьмы для тебя не преграда, —удивительно спокойным голосом сказал Энтони. — И это несмотря на прочную сталь и вооруженного надзирателя?

— Как видишь, — улыбнулся Линмаус. — Несмотря на прочную сталь и твою самоуверенность, Энтони!

— Ай, ай! — воскликнул шериф. — Что за тон!

— А что? — огрызнулся Ларри. — Каким тоном прикажешь с тобой разговаривать?

— Я, Линмаус, расчитывал на более спокойный. Ты не первый раз попадаешь в тюрьму и не впервые из нее бежишь.

— Но на этот раз я попал в нее в нарушение всяких законов.

— Тогда тебе сильно повезло. А что ты имеешь в виду под словами «нарушение всяких законов»?

— А то ты, Энтони, сам не знаешь?

— Нет.

— А задержание Дэниельсов, чтобы те не смогли свидетельствовать в суде в мою пользу?

— Ха! Похоже, ты уже до многого докопался, — по-прежнему спокойно произнес шериф.

— А как же! И за арест и за подлог ты мне заплатишь.

— У меня при себе, если я не ошибаюсь, всего семь долларов и пятьдесят пять центов, — продолжая оставаться удивительно спокойным, ответил Энтони. — Тебя такая сумма устроит? Я потом спишу ее на служебные расходы.

— Отойди-ка, Энтони, на три шага назад, — приказал ему Ларри. — Сейчас посмотрим, чья возьмет.

— О! — удивился шериф. — Ты что, вызываешь меня на дуэль?

— Да, это будет дуэль.

— А твой дружок, когда я потянусь за револьвером, выстрелит мне в спину?

— Ты, подонок… — начал было Том Дэниельс, но шериф не дал ему договорить.

— О! — радостно воскликнул он. — Я уже где-то слышал этот голос. Линмаус, кого это ты привел с собой?

— Отойди назад и вообще скройся! — гаркнул на парня Ларри.

— Не отойду и не скроюсь! — возразил Том. — Стреляться с ним должен я. Это по его распоряжению я с братом и сестрой насильно удерживался в доме Кинга. Этого я ему…

— Заткнись! — крикнул ему Линмаус. — Тебя же…

— А, так это Том! — промолвил шериф. — Один из братьев Дэниельс.

— И ты считаешь, что он может выстрелить тебе в спину? — гневно спросил Ларри.

— Нет, никогда. Дэниельсы на это не способны. Кто-кто, а я-то их хорошо знаю. Честней этих ребят в округе не сыщешь!

— Тогда не теряй времени, Энтони, отойди на три шага назад и будь готов выхватить свой револьвер.

— Никуда я отходить не буду.

— Не будешь?

— Даже шага не сделаю.

— И стреляться не будешь?

— Не подумаю!

— О твоей трусости узнают все. Уж я-то постараюсь, чтобы узнали! Я никогда не стал бы в тебя стрелять, Энтони, но ты узнал, что со мной Том Дэниельс, поэтому должен умереть!

— Что ж, отлично. Тогда стреляй, — невозмутимо буркнул шериф и глубоко засунул обе руки в карманы брюк. Обведя спокойным взглядом молодых ребят, он принялся беззаботно насвистывать себе под нос.

— Тогда ты самый последний трус! — взревел Линмаус.

— Просто я достаточно разумный человек, и больше ничего, — спокойно пояснил Энтони. — У меня жена и ребенок, о которых надо заботиться, и жители, которые ждут от меня помощи. Так неужели ты думаешь, что я стану с тобой стреляться только ради того, чтобы тебя ублажить?

— Я предложил тебе честный поединок, шериф! Ты что, думаешь, что я тебя обману?

— Нет, нет, Линмаус, я так не думаю. Точно знаю, что ты меня подстрелишь, как только я возьмусь за оружие. Поэтому и не собираюсь с тобой стреляться.

— Тогда я тебя хладнокровно пристрелю! — дрожащим от негодования голосом воскликнул Ларри.

— Может, и в самом деле пристрелишь, но я в этом не совсем уверен, — медленно проговорил Цыпленок Энтони. — Если я схвачусь за револьвер, то тогда никаких шансов у меня не останется. Я же, Ларри, не ты, который поднаторел на дуэлях!

— А почему я не могу пристрелить его просто так? — задумчиво спросил сам себя Линмаус… и тут же услышал ответ на свой вопрос из уст шерифа:

— Потому что ты никогда не опустишься до уровня обыкновенного убийцы. Хлад-но-кров-но-го. Но ты им все равно скоро станешь. Ты уже на пути к этому. Знаем мы этих галаадов ^[147] и ланселотов! Правда, они носили рыцарские доспехи, но кончили все равно плохо. Через несколько месяцев то же самое будет и с тобой.

— Со мной? — процедил Линмаус сквозь зубы.

— Да. Ты же взломщик сейфов, убийца и налетчик. Смертный приговор по тебе плачет!

Линмаус выпрямился.

— Хочу, даже должен тебя убить, но не могу, — со вздохом сожаления признался он. — Ты когда-то уже перевозил меня в окружную тюрьму, а в тюрьму Крукт-Хорна отправил по надуманному обвинению. Сделал все так, чтобы меня осудили, — захватил свидетелей, которые, выступи они в суде, дали бы показания в мою пользу. Но я все равно не могу сделать так, чтобы ты получил по заслугам.

— Нет, Ларри, никогда не поверю, что ты такой благородный.

— А если я оставлю тебя живым, ты снова соберешь толпу добровольцев и станешь за мной гоняться?

— А почему нет?

— Почему нет? Да для тебя, Энтони, арест людей превратился в забаву.

— Думаешь, ловить преступников для меня забава? Нет, это моя работа. Тяжелая, грязная и опасная работа. И то, что я должен сделать, я обязательно сделаю. Спроси лучше дворника, подметать улицы для него забава или работа?

Откровенность шерифа настолько озадачила Линмауса, что он не нашелся, что ему возразить. Даже отступил на пару шагов назад.

— Просто удивительно, как ты уверен в своей правоте, Энтони! — наконец высказал свое удивление.

— Я знаю, что прав. Когда-нибудь и ты это поймешь, если только Джей Кресс тебя не пристрелит.

— Эй, Цыпленок! Слышишь меня? — вновь закричала из дома жена шерифа.

— Слышу. Сейчас приду и заберу у тебя мою трубку с табаком, — отозвался Энтони, развернулся и зашагал к дому.

Глава 23 ПЛАН ДЖЕЯ КРЕССА

На следующее утро в Крукт-Хорне объявился Джей Кресс, и не один.

В городок он приехал не просто так, а по делу, и не по одному, а сразу по двум. Надо сказать, что Джей, спасаясь от гнева посрамленного им Линмауса, мог бы скрыться где-нибудь очень далеко от этих мест, но он вернулся именно сюда, потому что в Крукт-Хорне оставался опасный для него противник, который мог бы достать его где угодно. Другой причиной его возвращения была Черри Дэниельс. Он все еще слепо верил в то, что после свержения легендарного Линмауса с пьедестала героя, девушка забудет о Ларри и обратит внимание на него.

Однако Джей понимал, что в одиночку с грозным противником, каким для него являлся Линмаус, тягаться невозможно. Поэтому набрал себе в помощники крутых ребят и в надежде рассправиться с Ларри привез их в Крукт-Хорн. Группа поддержки Кресса была небольшой, но внушительной по составу — все, как один, из числа отъявленных головорезов.

Приехав в городок, он первым делом направился в «Мерчантс-Лоан энд Траст». Со стороны могло бы показаться странным, что местом своего первого визита Кресс выбрал банк, но именно со встречи с его директором он и собирался начать реализовывать свой план.

Войдя в помещение банка, Джей Кресс заявил, что хочет переговорить с мистером Оливером. Его попросили немного подождать. Служащие отнеслись к нему с превеликим уважением, и вообще после его победы над Линмаусом все в округе стали перед ним заискивать. Он, правда, пока не добился расположения к себе Черри Дэниельс, а именно на него Джей как раз и рассчитывал, уговорив Ларри разыграть спектакль, но такое отношение окружающих приятно щекотало его самолюбие.

Те, кто когда-то называли Кресса карточным шулером, а их насчитывалось не менее двух десятков человек, теперь при встрече с ним любезно улыбались. А это были довольно солидные люди, пользующиеся уважением остальных жителей округа. Если уж говорить начистоту, то Джей состоял не только из одних пороков. Многим нравилось, что он не болтлив, имеет сдержанные манеры, говорит низким спокойным голосом, кроме того, редко высказывает свое мнение о других. Слушая забавные истории, Джей всегда так искренне и заразительно смеялся, что рассказчику это доставляло истинное удовольствие. С такими качествами и неожиданной храбростью, проявленной в стычке с Линмаусом, он мог бы быстро завоевать популярность у жителей Дикого Запада, как мужчин, так и женщин, легко приходящих в восторг от сюрпризов, которые преподносят хорошо знакомые им люди. Сила, мужество и величие духа — всегда почитаемы в народе, а человек, неожиданно проявивший их, заслуживает двойного восхищения.

Жители округа были просто потрясены победой Джея Кресса над знаменитым Линмаусом. Насколько удивительной была эта победа, настолько и приятной для всех. Подумать только, какая-то серая, ничем не приметная с виду мышка и вдруг низвергла с пьедестала молодого, красивого и сильного Линмауса! Где-нибудь в других краях такое никогда не произошло бы, но здесь, на Диком Западе, где верили в мужество тихого скромного человека, случалось, и не раз.

Отныне Ларри Линмаус утратил свое величие, а в лучах его славы купался другой. Особенно в Крессе привлекало то, что он ни перед кем не хвастался этой победой, своим умением метко стрелять из револьвера. О том, что произошло у него с Линмаусом тогда в салуне, он сам никому не рассказывал, и люди нашли этому объяснение — если много говорить о неприятных вещах, то можно их, в конце концов, и накликать.

Казалось, теперь ничто не могло восстановить репутацию поверженного героя. Линмаус оказался подобен стальной цепи, у которой треснуло одно звено. В него уже никто не верил. Кроме того, неприязнь к нему у многих была вызвана его заносчивым поведением на веранде гостиницы. Да как это тот, кому недавно утерли нос, мог так грубо говорить с ними? Но вот Линмаус сбежал из тюрьмы, а эти Дэниельсы заявили, что пожалуются на плохое с ними обращение, и пообещали отправить за нарушение закона судью, шерифа и присяжных заседателей в тюрьму. Все эти угрозы воспринимались жителями Крукт-Хорна с изрядной долей скептицизма. Мужская половина городка просто недоуменно пожимала плечами и поднимала брови. Они свято верили в судью Бора, который, по их мнению, был хорошим и честным человеком. То же самое они могли сказать и о шерифе. Если обыватели и видели, что Энтони поступил не совсем обычно, то это вовсе не означает, что он преступает закон.

Не особо задумываясь над тем, что же произошло на самом деле, жители Крукт-Хорна провозгласили Джея Кресса героем, Линмауса назвали трусом, а шерифа — образцовым служителем порядка.

Вот такое мнение сложилось у горожан на тот момент, когда Джей Кресс неожиданно появился в Крукт-Хорне и прямиком направился в банк. Там его вежливо попросили немного подождать. Пока Джей сидел в ожидании встречи с Уильямом Оливером, он увидел выходящую из кабинета президента Кейт. Кресс тотчас соскочил со стула и спрятался в темном углу комнаты ожидания. Ни для кого не было секретом, что Кейт Оливер когда-то любила великого Линмауса, и все прекрасно знали, что их свадьба расстроилась. Такую новость утаить от людей было невозможно.

Джей заметил, что девушка была необычайно бледна, под глазами у нее появились темные круги, а миловидное личико приобрело страдальческое выражение. В этот момент она напоминала обиженного ребенка и глубоко страдающую женщину одновременно. Крессу, несмотря на все его старания, не удалось остаться незамеченным. Правда, Кейт Оливер посмотрела на него таким отсутствующим взглядом, что, вероятно, так и не поняла, кто перед ней. Но Кресс прочел в ее глазах печаль, и от этого даже его холодное, как у змеи, сердце защемило. Ничто в жизни еще не трогало Джея так, как выражение глаз этой убитой горем девушки.

Кейт вышла из здания банка, а его позвали в кабинет мистера Оливера.

Войдя к президенту, Кресс понял, что тот тоже расстроен, и сразу же догадался, о чем он думает. Поэтому тут же решил брать быка за рога.

— Линмаус… — начал Джей и увидел, что произнесенное им имя вызвало резкую реакцию мистера Оливера.

Банкир откинулся на спинку кресла и побагровел. Даже, похоже, задрожал. «Этот человек переменился так же сильно, как и репутация Линмауса», — подумал Джей.

— Линмаус, — повторил он, — снова орудует в окрестностях Крукт-Хорна.

— Почему вы так решили? — спросил банкир.

— За последние несколько дней произошло уже три разбоя. Те, кто подвергся ограблению, говорят, что у нападавшего на них железная хватка. Все указывает на Линмауса. В разбоях участвовали двое. Одним из них наверняка был он, а вторым — молодой Том Дэниельс. Кроме того, грабители совершили налет на несколько усадеб. Вот, например, ворвались в дом Фила Нейлора и унесли добычу на сумму около восьми тысяч долларов — деньги, кое-какое имущество и старинные фамильные драгоценности. Вы конечно же слышали об этих ограблениях, мистер Оливер?

— Два разбоя были совершены с особой жестокостью. Есть жертвы. Те, кто промышляет в окрестностях нашего городка, циничные убийцы, а Линмаус, совершая свои преступления, никого не убивает, — напомнил банкир.

— Он теперь изменился, — мягко возразил карточный шулер.

Президент банка еще больше покраснел, словно это замечание Кресса относилось не к бандиту, а к нему лично.

— Возможно, и так, — быстро отозвался он. — Во всяком случае, все в Крукт-Хорне знают Линмауса как самого опытного грабителя.

— Прекрасно. Тогда жители будут на моей стороне, — радостно объявил Джей.

— В каком это смысле, Кресс?

— Понимаете, мне грозит смертельная опасность. От Линмауса.

Уильям Оливер чуть было не улыбнулся, но тупая боль пронзила ему грудь.

— Ну, думаю, вы, мистер Кресс, сможете себя защитить.

Карточный шулер воспринял это замечание без улыбки. Как бы в застенчивости он взмахнул рукой, будто хотел откреститься от той молвы, которая стала ходить за ним после его победы над Линмаусом.

— У меня есть все основания считать, что Линмаус жаждет моей смерти. А я знаю — своего шанса он никогда не упустит. Это я вам точно говорю.

Банкир кивнул. Ему нравилось, с какой прямотой разговаривает с ним собеседник. Джей, ставший в глазах окружающих его людей настоящим героем, не скрывал от него, что боится. Это подкупало.

— В Крукт-Хорне его тоже все боятся, — с такой же прямотой ответил мистер Оливер.

— И вы сами тоже должны его бояться, мистер Оливер. Линмаусу ничего не стоит проникнуть в город и ограбить банк.

— Да, и я его опасаюсь, — признался банкир. — Он может взять любой магазин с наличностью, ювелирную лавку — словом, все, где имеются хоть какие-то ценности, которые можно унести с собой.

— Уверен, Линмаус не остановится ни перед чем, — подтвердил Джей Кресс. — Он хитер как лиса и быстр как сокол. Ему не страшны никакие запоры. Поэтому-то я и рад, что в страхе перед ним не одинок. Уверен, я найду поддержку у горожан. Не хочу из-за банды Линмауса скитаться по стране, как бродячая собака…

— А вы думаете, у него банда?

— Основания так думать есть, — подтвердил Кресс. — Пока их только двое, я должен… — Он преднамеренно ненадолго умолк. Ему хотелось дать понять Уильяму Оливеру, что, пока у Линмауса только один напарник, он, Джей, ничего не боится и в то же время не хотел показаться хвастуном. Затем быстро продолжил: — Конечно, у нас есть шериф. Надежный. Таких, как Цыпленок Энтони, еще поискать. Кто-кто, а он не станет ждать, когда произойдет убийство. Это известно каждому, но я почувствовал бы себя в большей безопасности, да и в городе стало бы спокойнее, если бы мне удалось организовать небольшую группу из приличных стрелков. Ну что-то вроде группы помощников шерифа.

— Неплохая идея, — мрачно буркнул мистер Оливер.

— Значит, одобрили? — с нескрываемой радостью уточнил шулер. — Четверо таких людей у меня уже есть.

— Кто такие?

— Один из них Джад Огден.

— Тот, кто украл лошадь Чихуахуа?

— Да, он. Второй — Гаррисон Райли.

— Парень, убивший Бена Чиппера?

— Точно. Третий — Сэм Дин Деревянная Нога.

— Это тот одноногий вооруженный бандит?

— Да. И последний из этой группы — Счастливчик Джо.

— Которого судили в Денвере за убийство Клаусона?

— Правильно.

— Кресс, о более гнусных подонках, чем эта четверка, я не слышал!

— Да, но они такие отважные, что их и двоих хватило бы, чтобы убить Линмауса.

— Убить? — воскликнул банкир, затем задумчиво покачал головой, достал носовой платок и вытер им вспотевшее лицо. — А что вы хотите от нас?

— Чтобы вы им заплатили.

— А вам?

— Мне денег не надо. Руководить группой я буду бесплатно. То есть не руководить, а действовать с ними заодно.

— Кресс, — сказал банкир, — ваша идея мне понравилась, за исключением одного момента.

Глава 24 ЧЕТВЕРО «ЯГНЯТ»

Джей Кресс с любопытством посмотрел на Уильяма Оливера. От этой беседы с уважаемым всеми человеком он получал огромное удовольствие. Еще не так давно он и мечтать не мог, что будет сидеть напротив самого президента банка. Самое большее, на что Джей мог бы рассчитывать, так это на долгое стояние у окошка в ожидании появления в нем одного из служащих. А теперь сам банкир время от времени называет его, Джея, «мистером Крессом» и обращается к нему на «вы».

Такое резкое изменение в отношении к нему добропорядочного человека не могло его не радовать, а благоговейный страх, который время от времени появлялся в глазах мистера Оливера, был ему более чем приятен. Тем не менее карточный шулер старался держаться скромно, не суетиться. Поэтому он терпеливо выждал, когда президент снова заговорит и объяснит, что ему не понравилось в его плане.

— Действительно, — продолжил мистер Оливер, — есть причины, по которым мне очень хочется, чтобы Линмаус насовсем исчез из Крукт-Хорна. Но его гибель принесла бы в мой дом несчастье. — Он помолчал. Было видно, что ему трудно говорить. Наконец промолвил: — Недавний суд над ним вершился с явным нарушением процессуального кодекса. Если парень подаст апелляцию в высшую инстанцию, его полностью оправдают.

— Ну это, еще как сказать, — осторожно возразил Джей Кресс. — Осужденному сложно самому подать апелляцию. Если Линмаус вновь окажется за решеткой, написать жалобу он уже не сможет. Другое дело, как его туда снова упрятать…

— Понимаю, — согласился мистер Оливер. — Лично я считаю, что лучшее для него место — это тюремная камера. Однако должен вас предупредить, мистер Кресс, быть участником заговора с целью убийства кого-либо лично я не хочу.

Джей, не сводя с банкира мрачного взгляда, понимающе кивнул, хотя этот честный человек, как и все ему подобные люди, был ему непонятен. Кресс его презирал, а вот понять никак не мог. Ему даже показалось, что где-то в разговоре с банкиром он допустил оплошность.

— Так вы считаете, что я затеял заговор с целью убийства? — сделав вид, что он удивлен, переспросил Джей.

— Нет, внешне ваш план таким не выглядит. Просто, чтобы себя обезопасить, вы решили принять соответствующие меры. Но с такими помощниками, как эти четверо, впору вершить самые страшные дела. Думаете, вам удастся удержать их от убийства?

Кресс сразу не отозвался. Для начала, словно решая, как ответить Оливеру, он задумчиво посмотрел в потолок. Конечно же его единственным желанием было избавиться от Линмауса раз и навсегда или, по крайней мере, оградить его так, чтобы тот стал для него безопасен. Но для этого ему хотелось бы заручиться поддержкой у населения, и прежде всего у такого уважаемого в Крукт-Хорне человека, каким являлся Оливер. А еще лучше, если бы банкир оплатил услуги четырех привезенных Крессом бандитов! Так он, Джей Кресс, мог стать как бы уполномоченным президента банка и прослыть героем, рискующим жизнью ради жителей этого небольшого городка. Вот такие мысли роились у Джея в голове, пока он, прищурив глаза, внимательно разглядывал потолок. Потом, опустив голову, посмотрел на мистера Оливера и уверенно произнес:

— Надеюсь, из-под контроля я их не выпущу.

— Я тоже на это надеюсь, — откликнулся банкир. — Однако эти четверо, окажись у них в руках бутылки с нитроглицерином, способны разнести в щепки то, что призваны защитить. Я имею в виду наш городок. Вот что я, пожалуй, сделаю — поговорю сначала с руководством «Фест-нэшнл» и с другими бизнесменами. Думаю, они поддержат ваш план. Сколько придется заплатить этой четверке?

— Они просят по десять долларов в сутки плюс оплата гостиницы.

— Это очень дорого, — заметил банкир.

— Я так не думаю, — возразил Кресс, сознательно растягивая слова. — Кроме того, долго они здесь не пробудут.

— Почему вы так думаете?

— Уверен, Линмаус сразу же запаникует.

— И сам начнет действовать?

— Понимаете, он попытается восстановить свою репутацию лихого парня. Либо он… — Кресс замялся в нерешительности.

— Вы можете говорить мне все начистоту, — заверил его мистер Оливер.

— Думаю, Линмаус попытается вернуть себе славу «плохого парня», либо решившись на какое-нибудь уж очень крупное ограбление, либо… либо… Ну, короче говоря, он сделает все, чтобы меня убить, мистер Оливер, — старательно подбирая слова, договорил Джей.

— И не побоится встретиться с вами вновь? — удивился банкир.

— Нет, этого я не говорил. Только сказал, что полагаю, он сделает все, чтобы меня убить!

— Да это невозможно! — воскликнул мистер Оливер. — С какой стати он станет рисковать только ради того, чтобы… — Он неожиданно прервался, но потом продолжил: — Возможно, вы правы. Бог знает, на что теперь может решиться этот несчастный молодой человек! Он ведь уже совсем не тот, что был раньше. За ним же все охотятся, как за диким зверем! Знаете, мистер Кресс, я даже жалею о том, что произошло у вас с ним в том салуне. И зачем все узнали, какой он на самом деле?!

Кресс скромно опустил глаза и прикрыл лицо рукой. Он попытался скрыть от банкира нахлынувшую на него радость и изобразить, что тоже сожалеет о случившемся.

— И мне очень жаль, что так получилось, мистер Оливер. Я даже стараюсь об этом не вспоминать. Не думал, что так все выйдет, — печально промолвил Джей и, понизив голос, слово стараясь убедить самого себя, быстро добавил: — Я вышел из себя. Я был уверен, что Линмаус выхватит револьвер и выстрелит… — Он вскинул руку и с выражением глубочайшей скорби и сожаления посмотрел на собеседника. — Те десять секунд могли стоить мне жизни!

При одном воспоминании о трусости, проявленной Линмаусом, лицо Уильяма Оливера покрылось потом, и он снова вытер его платком. Затем поднявшись с кресла, президент банка подошел к окну, открыл его и, перегнувшись через подоконник, глубоко вздохнул. Кресс же вдруг раздул ноздри, в его глазах забегали радостные огоньки.

— Ответьте мне на один вопрос, — попросил банкир, продолжая вдыхать свежий воздух.

— Если смогу, — отозвался Кресс.

— Как вы думаете, почему Линмаус вас испугался? Линмаус, которой никогда не трусил? Он ведь всю свою жизнь провел в перестрелках.

Джей Кресс сделал вид, что задумался, хотя ответ на подобный вопрос у него был заготовлен заранее.

— Сам удивлен. Знаете, однажды в Аризоне мы ехали с ним по лесу, и я заметил на дереве белку. Не долго думая, я выстрелил в нее и по чистой случайности попал. Просто мне тогда повезло. Думаю, он запомнил тот случай.

— Да, конечно, — согласился с ним мистер Оливер. — И тогда в салуне, повздорив с вами, он…

Джей Кресс умоляюще поднял обе руки:

— Не надо об этом!

— Да-да! — извиняющимся тоном согласился банкир. — Конечно же вы не хотите об этом вспоминать. Прошу прощения. А что касается вашего предложения, то я, как и обещал, обязательно переговорю с остальными. Полагаю, через пару часов наш ответ будет готов. Вас это устроит?

— Да.

— Тогда на реализацию вашей идеи сумма расходов в день составит сорок долларов на жалованье плюс еще двенадцать на проживание в гостинице. То есть, скажем грубо, пятьдесят долларов на четверых в день.

— На гостиницу им вполне хватит и по два с половиной доллара на брата. Жить в хоромах они не привыкли. Но конечно же захотят большего!

— И никакого пьянства, никакой стрельбы в городе. Вы поняли меня?

Кресс вскинул обе руки:

— Конечно, мистер Оливер. Если что, то я легко смогу их урезонить.

— Да-да, не выпускайте их из-под своего контроля, — попросил Оливер. — Еще я должен обсудить это дело с Грегори, адвокатом. Хочу убедиться, что в наших действиях не будет ничего противоправного.

— Да-да, конечно, — поспешно поддакнул Джей. — Это необходимо сделать.

— Ну, тогда на этом все. А где сейчас ваши люди?

— В гостинице.

— Я к ним загляну, когда заручусь поддержкой остальных жителей Крукт-Хорна.

Итак, у Джея Кресса появилась реальная возможность получить одобрение своего коварного замысла и свести счеты с великим Ларри Линмаусом. Ликуя, он плавной походкой вышел из банка и направился в гостиницу, где его ждали сообщники.

Он застал всех четверых сидящими на веранде. Несколько постояльцев гостиницы тоже были там, но, усевшись в дальнем углу веранды, старались держаться подальше от подозрительных личностей. Общения между двумя группами людей не было, и это нисколько не удивило Кресса. Его напарники на фоне добропорядочных граждан смотрелись как стая диких животных.

Один из них, Счастливчик Джо, походил на бабуина и из всей четверки производил самое отвратительное впечатление. У него был высокий лоб философа, а нижняя часть лица, покрытая рыжей щетиной, доходившей до самых глаз, напоминала морду обезьяны.

Сэм Дин, Деревянная Нога, здоровенный детина в замасленной одежде, свидетельствующей о его далеко не безупречном обращении с пищей, с вдавленным лбом и огромными выпиравшими скулами, был похож на покрытого коростой медведя.

Гаррисон Райли из-за тоненьких усиков внешне напоминал кота. По трем неглубоким морщинкам на его лбу, а также по не сходившей с его лица улыбке можно было подумать, что он обладает чувством юмора. Но первое впечатление от Райли было обманчивым — он был необычайно жесток и холоден душой. В элегантном костюме, дорогих ботинках, с хорошими манерами и правильной речью Гаррисон Райли мог бы сойти за истинного джентльмена, но по компании, в которой он находился, можно было смело сказать, что из этой четверки бандитов он самый коварный.

И наконец, Джад Огден, последний и самый низкорослый из сообщников Джея Кресса, имел непреодолимую страсть совершать зло. Нервно перебирая пальцами, он сидел на веранде, тупо уставившись в пустоту, словно раздумывая, где бы совершить очередное преступление.

Сам воздух над этой четверкой казался черного цвета.

Завидев приближавшегося к ним Джея Кресса, бандиты дружно впились в него глазами. Челюсть у «медведя» отвисла, он всем телом подался вперед.

— Ну, что? — хором выпалили все четверо.

— Ребятки, вас ждет легкая жизнь, и за хорошую плату, — сообщил подошедший Кресс. — Но только никакой самодеятельности! Согласны?

Бандиты переглянулись между собой и притворно заулыбались.

— Будем кротки как ягнята! — ответил за всех Гаррисон Райли.

Глава 25 ФАЗА ЛУНЫ

Тем же самым утром, пробираясь сквозь холодную серо-розовую дымку тумана, окутавшего долину, Линмаус в сопровождении Тома Дэниельса спустился с Ланшамских гор. Состояние Тома беспокоило Ларри. Щеки у юноши то покрывались ярким румянцем, то неожиданно белели. Иногда Тома трясло, а время от времени охватывала дремота, и он, засыпая, ронял на грудь голову.

Не делая привала, они ехали почти всю ночь, поскольку шериф соседнего округа поднял по тревоге сотню хорошо вооруженных всадников, разбил их на пять отрядов и начал прочесывать окрестности. Несмотря на то, что под ним теперь снова была его быстроногая Фортуна, Ларри решил не рисковать и вернуться в знакомые места. Поэтому они повернули лошадей в сторону Крукт-Хорна.

Более того, Линмауса серьезно беспокоило сообщение о том, что на дорогах вблизи Крукт-Хорна орудует банда из двух человек, которые грабят повозки и одиноких путников. Лошади грабителей совпадали по масти с Фортуной и мерином Тома. Ларри ничего не стоило бы обнаружить бандитов и хорошенько их наказать, но ситуацию осложнял Том — он был болен.

Когда же Линмаус спрашивал его, как он себя чувствует, тот только посмеивался и отмахивался.

— Я просто не выспался, Ларри, — говорил он. — Несколько часов сна, и снова буду как огурчик.

Услышав в очередной раз подобный ответ, Линмаус перестал его спрашивать о здоровье и всерьез стал подумывать, где бы им остановиться, чтобы хоть немного передохнуть. Тома лихорадило, и, надо сказать, довольно сильно. Ему нужен был постельный режим и хороший уход. Но Ларри понимал, что ни того, ни другого обеспечить парню он не сможет — кольцо их преследователей сжималось все туже и туже.

С самого начала Линмаус жалел, что взял его с собой. Правда, в долгих странствиях приятно иметь рядом напарника, а кроме того, Том был отличным охотником. Ко всему прочему, он, оказывается, хорошо готовил на костре и, несмотря на трудную дорогу, не унывал. Но Ларри очень волновал тот факт, что Дэниельс, примкнув к нему, сам фактически стал вне закона.

Линмаус был готов сделать все, лишь бы юноша не запачкал руки в каком-нибудь вынужденном преступлении. Правда, наступили такие времена, когда для того, чтобы оказаться осужденным, никакой вины вовсе не требовалось, а для того, чтобы на тебя навесили половину жутких преступлений, приписываемых Линмаусу, вполне достаточно было просто находиться с ним рядом. Поэтому и неудивительно, что все грабежи в округе Крукт-Хорна считали делом их рук. А помимо разбоев на дорогах, в горах произошло несколько зверских убийств. Их обвиняли я в этом.

Потрясенные чередой дерзких преступлений, люди негодовали, и неудивительно, что так поспешно был снаряжен отряд из ста всадников, призванный изловить и предать суду ни в чем не повинных Ларри и Тома. А для шерифа Энтони поимка бандитов стала вообще делом чести.

Беглецам, чтобы оказаться поблизости от Крукт-Хорна, пришлось пробираться сквозь снега и промозглый порывистый ветер. Неудивительно, что бедный Том сильно простудился.

У Линмауса болезненное состояние молодого Дэниельса вызывало большую тревогу. Если он умрет, виновным в его смерти Ларри будет считать себя. Но он не мог и оставить больного Тома у кого-нибудь дома — там его непременно схватят и предадут суду. Хорош же тогда окажется он, знаменитый Линмаус, не сумевший уберечь друга!

Иногда Ларри думал, что, разрешив Тому остаться с ним, он совершил безумие. Да, вернув себе Фортуну, он должен был оставить Тома в Крукт-Хорне. Нельзя было брать парня с собой в столь опасное путешествие! Том Дэниельс должен был находиться как можно дальше от него.

Однако, проклиная себя за допущенную ошибку, парень все же понимал, что без толку дуть на сбежавшее молоко. Теперь ему было необходимо найти пристанище для заболевшего товарища и заботливую сиделку. А кому, кроме как семье Дэниельс, он смог бы довериться? Никому! Разве что коротышке с коричневым от загара лицом — брату Хуану?

И словно по мановению волшебной палочки неподалеку от них раздался цокот копыт.

— Кто-то едет на муле, — сонным голосом произнес Том.

Линмаус молча кивнул.

Тот, кто хоть однажды слышал, как постукивают по дороге копыта мула, ритмично и часто, никогда не перепутает их с топотом лошадей.

Через несколько секунд из-за поворота на дороге в дрожащем мареве раннего утра на своей Алисии показался брат Хуан. Уздечку монах не держал, его руки были скрещены на груди, а на лице, повернутом на восток, играла восторженная улыбка ребенка. А Алисия, эта умная и своенравная Алисия, обходя валявшиеся на дороге камни, сама выбирала, куда ей ступать. От безмятежного вида маленького монаха на душе у Ларри сразу же потеплело.

Хотя он и видел этого доброго, преданного своему делу монаха не в первый раз, но только сейчас при встрече с ним ощутил спустившуюся на него благодать Святого Франциска.

Не долго думая, Линмаус спустился с тропинки на дорогу и направил Фортуну ему навстречу.

Алисия, заметив двигавшегося на нее всадника, тотчас остановилась и навострила длинные уши.

— Привет, брат Хуан! — крикнул Ларри.

Францисканец в приветствии поднял обе руки. Подъехав к Линмаусу ближе, он, радостно улыбаясь, обменялся с ним крепким, дружеским рукопожатием.

Не теряя времени, Ларри сразу же приступил к делу.

— Друг мой, — начал он, — со мной больной. Не знаешь ли ты в этих горах какого-нибудь надежного человека, который бы смог его приютить и не выдать шерифу? И при этом не очень болтливого.

Брат Хуан ответил не раздумывая:

— Я могу отвезти тебя к такому человеку. Это отсюда в получасе езды. Ты слышал о старике Джарвисе и его жене?

— Ну, женщине я не стал бы доверять — они все страшно болтливые! — воскликнул Линмаус.

Монах внимательно посмотрел в глаза парня.

— Если не доверять женщинам, то как же тогда доверять мужчинам? — проговорил он. — Поедем к ним, друг мой! Мы все наполовину хорошие люди, а наполовину плохие. Просто последнее время люди поворачивались к тебе своей плохой стороной, и неудивительно, что ты потерял к ним доверие. Поверь мне, старый Джарвис и его супруга излечат тебя от этого недуга!

— А кто они такие?

— Сам увидишь! — воскликнул монах и, несмотря на недовольное мычание Алисии, стал ее разворачивать.

Проехав недолго по дороге, францисканец свернул на едва заметную тропинку, петлявшую меж камней. Линмаус и Том следовали за ним. Продвинувшись еще немного вперед, они встретили высокого старика, несшего за плечами котомку. В руках он держал длинноствольную винтовку старого образца.

На вид ему было под восемьдесят. Несмотря на преклонный возраст, некоторые черты его гладко выбритого мужественного лица выглядели удивительно моложаво — ярко-синий цвет глаз делал его похожим на юношу, да и держался он под тяжестью своей ноши довольно прямо.

— Я опять к вам, сеньор, — сказал ему монах. — На этот раз с друзьями.

— Веди их прямо в дом, Хуан, — предложил старик. — Думаю, у Мэри осталось хоть немножко доброты, чтобы принять уставших путников.

— А ты, Линк, разве с нами не пойдешь?

— Ноги моей в этом проклятом доме больше не будет! — в сердцах воскликнул дед.

Он повернулся и погрозил кулаком, судя по всему, в направлении своего дома. Затем, обращаясь к монаху, заявил:

— Я свободный человек, Хуан, и таковым навсегда останусь.

— Что же произошло, Линк?

— У этой бабы язык что бритва, — сообщил престарелый путник. — Ни одной такой я еще не встречал. Она никогда не стеснялась в выражениях, но сегодня превзошла самое себя. Не баба, а двуручная пила! Все пилит, пилит и пилит. А я ее брюзжания терпеть не могу.

— Да, веская причина, братец, чтобы уйти из дома, — хмыкнул монах. — А ты не пробовал ее переубедить?

— Да как ее переубедишь, если она мелет какую-то чепуху и продолжает стоять на своем? — с жаром выпалил старец.

— Ну, надо было набраться терпения, — посоветовал брат Хуан.

— Уже пытался. Пятьдесят пять лет терплю ее выходки, но сегодня терпение мое лопнуло! Теперь я уже свободный человек и останусь им до конца моих дней! — Произнеся это, Линк Джарвис в подтверждение своих слов со всей силой топнул ногой и ударил прикладом о землю.

— Но это не аргумент, братец, — мягко заметил монах.

Линмаус с огромным вниманием слушал этот диалог. Ему не терпелось услышать, какие слова найдет монах, чтобы успокоить разгневанного старика.

— Никогда еще от взрослой женщины таких глупостей не слышал, — с обидой продолжил Джарвис. — Вот, брат Хуан, посуди сам. Когда месяц лежит на спине рожками вверх, это же к дождливой погоде? Правда?

— Может быть, — неопределенно отозвался монах.

— Ну конечно же это так! Любой здравомыслящий человек, если только у него не заткнуты уши, это подтвердит. А вот она утверждает, что наоборот — к дождю тогда, когда месяц рожками смотрит вниз. Видишь, до чего договорилась эта баба?

— За последний месяц я видел небесное светило в обеих фазах, — мягко произнес монах, — но дождя так и не было.

Это замечание брата Хуана несколько озадачило старика. Он почесал свою седую голову и недоуменно из стороны в сторону поводил глазами.

— Видимо, тут вмешалось что-то непредвиденное, — предположил он. — Но я же понятным языком объяснил ей, что раз месяц перевернут вниз рожками, никакой воды в нем не может быть. Это как в чашке. Но она все равно не согласилась и принялась утверждать, что, раз его рожки смотрят вверх, он только еще собирает влагу, поэтому дождя и нет. Пришлось сослаться на прошлую зиму, когда именно в таком положении месяца шли дожди, но и это не помогло. Дурная баба, свинячья башка! Все знают, что месяц рожками вверх — к дождю!

Брат Хуан дальше спорить не стал, а просто сказал старику:

— Знаешь, Линк, твой уход для нее — очень суровое наказание.

— Она получила то, чего старательно добивалась, — огрызнулся Джарвис. — Постоянно твердила, что страдает ревматизмом, так вот теперь пусть прогуляется окрест дома, разомнет суставы. Заодно и проверит капканы. Я все ей оставил, за исключением моей свободы. Посмотрим, как теперь она одна управится с хозяйством!

Глава 26 ПРИМИРЕНИЕ

Сказав это, старик гордо поднял голову и с видом победителя посмотрел на монаха.

— Я согласен, Линк, что тебе нужна свобода, но с нами очень больной парень, которому требуется уход.

— Пусть эта женщина за ним и ухаживает, — предложил неумолимый старик. — У нее это чертовски хорошо получается!

— Нет, правда, Линк, парню действительно очень плохо, — не отступал монах.

— Со мной все в порядке, — вяло возразил Дэниельс. — Я и сам могу о себе позаботиться.

Услышав сильно простуженный голос Тома, Джарвис сначала внимательно посмотрел на больного парня, потом на Ларри Линмауса и хитро прищурил глаза — он понял, кем были эти двое.

— Так это Том Дэниельс, — указал Линк пальцем на юношу.

— Да, это он, — подтвердил Линмаус и, затаив улыбку, приготовился услышать от этого ехидного старика свое имя.

Но вместо этого, к удивлению Ларри, Джарвис подошел к лошади Тома и похлопал ее по шее.

— Твоему мерину, сынок, надо подкрепиться, — сказал он, — а тебе самому — срочно лечь в постель. Вот так-то. — На этот раз голос старика был необычайно мягким и добрым, совсем не таким, каким он только что описывал свою размолвку со старухой.

Том Дэниельс, у которого лихорадочно блестели глаза, посмотрел на Линка Джарвиса.

— Хорошо. Думаю, вам виднее.

Они все вместе не спеша направились по извилистой каменистой тропинке. Вскоре впереди в окружении стройных тополей показалась притулившаяся к скале лачуга. Рядом с ней со склона бежал веселый ручеек, а на его берегу на камне, обхватив голову руками, сидела седовласая женщина.

— Посмотри! — воскликнул монах, обращаясь к Джарвису. — Ты, Линк, довел свою Мэри до слез.

Увидев плачущую жену, старик вздрогнул, замер на полушаге, затем стукнул себя по лбу кулаком.

— Какой же я жестокий! Зверь, да и только! — процедил он сквозь зубы и со всех ног кинулся к плачущей жене.

Как ни подвижен был Джарвис для своих лет, но скованность его движений все же выдавала его возраст. Подбежав к жене, он склонился над ней.

— Мэри, я вернулся! Я снова с тобой! — воскликнул он.

Старая женщина подняла на него заплаканные глаза. Лицо ее было мокрым от слез, но она тут же выпалила мужу:

— О, я знала, что ты вернешься, как только представишь, что спать тебе придется на камнях да еще под месяцем, предвещающим дождь!

— Не поэтому я вернулся домой! — взорвался старик. — Я привел с собой больного парня, которому требуется уход. Как только он поправится, я снова уйду. Ни за что не останусь с тобой под одной крышей, а что я задумал — обязательно сделаю!

— Никто тебя здесь не держит, — парировала Мэри и, взглянув на Тома, воскликнула: — Да у этого парня сильный жар! Линк, ну-ка, помоги ему слезть с лошади! Кроме как махать кулаками, ты на что-то еще способен? А я пока пойду в дом и приготовлю ему постель.

Миссис Джарвис, прихрамывая, поспешила к лачуге. По пути она пару раз оглянулась на Тома, жалостливо попричитала и снова засеменила вверх по пологому склону.

Мужчины помогли Тому слезть с лошади и привели его в дом. Неожиданно небо заволокло тучами, подул холодный порывистый ветер.

Вскоре молодой Дэниельс уже лежал на узкой кровати и облегченно вздыхал. В печке потрескивали поленья, по-домашнему уютно тихонько гудела дымовая труба.

Линмаус занялся непривычной для него работой — принялся колоть дрова, — а старый Линк, набрав в чайник воды, поставил его на раскаленную печку. Его жена хлопотала у постели больного. Градусника в доме не было, женщина пощупала лоб Тома своей натруженной, испещренной морщинами рукой, служившей ей лучше любого термометра, а затем приложила ухо к его груди. Она долго прислушивалась к тяжелому дыханию юноши, потом авторитетно заключила:

— Парень сильно простудился, но легкие у него чистые. Если все пойдет нормально, через неделю, самое большее дней через десять снова встанет на ноги. Если же возникнут осложнения, то протянет недели полторы. Но я все-таки надеюсь, что этого не случится.

Миссис Джарвис направилась к комоду и принялась вынимать из его ящиков маленькие бумажные пакетики с сушеными листочками и тонкими корешками.

Отсыпав содержимое каждого пакетика в чашку, она налила в нее кипяток и передала ее Тому.

— Этот настой быстро снимет жар, — пояснила Мэри. — Но самое главное для больного — тишина и покой. Только о какой тишине в этом доме может идти речь, когда Линк постоянно сотрясает воздух своими речами!

— Это я-то сотрясаю воздух? — возмутился Линк. — Да я из-за твоей болтовни уже пятьдесят пять лет самого себя не слышу!

— И себя не слышишь и луну от месяца отличить не можешь! — ехидным голосом поддела его жена.

— Да, не могу, зато ты можешь! — злобно огрызнулся Линк. — Ты хоть знаешь, где сейчас месяц?

— На небе, надо думать.

— Да, он там. Слава Богу, ты хоть с чем-то согласилась. А в каком он положении?

— Как был, так и лежит, задрав кверху рожки, и собирает дождик, чтобы он не пролился на землю. Я же тебе об этом уже говорила! Ты что, Линк Джарвис, забыл? У тебя вместо головы решето?!

— Да неужели? А это тогда что? — торжествующе воскликнул старик, и на лице его заиграла улыбка триумфатора. Он воздел к небу указательный палец.

Жена Линка не могла удержаться, чтобы не посмотреть на мужа — настолько радостным был его голос. Теперь она поняла, что посрамлена! По крыше их лачуги забарабанили капли дождя, сулицы потянуло запахом пыли.

— Слышать тебя больше не хочу! — сердито заключила миссис Джарвис. — Можно подумать, что ты знаешь больше остальных.

— Что больше тебя, это уж точно. Дождь-то ведь все-таки пошел!

— Ну и что? Исключения только подтверждают правила, — не желая признать своего поражения, возразила Мэри.

У Линка Джарвиса от гнева заклокотало в груди.

— Ну никак ее не переубедишь! — воскликнул он. — Денно и нощно твердит одно и то же. Даже Всевышний, посылая дождь, не может убедить ее, что она не права!

— А кто сейчас сотрясает воздух, когда больному нужен полный покой? — отрезала миссис Джарвис. — Чем болтать, лучше подай-ка мне ложку и вместе со всеми уберись-ка отсюда. Больному нужен покой. Да, кстати, Линк, сходи и принеси из коптильни кусок бекона. Хочу приготовить больному хрустящий гренок с жареным мясом. Вот увидите, он очень скоро проголодается и захочет есть. Смотрите, парнишка уже заснул и видит во сне что-то непременно хорошее. Ах, бедняжка! Бог незамедлил послать ему силы, мальчику стало гораздо лучше. Ну что, Линк, ты идешь за беконом или нет?

Старик поспешно вышел из дому, за ним последовали монах и Линмаус. Линк скрылся за домом, где под навесом находилась домашняя коптильня, и вернулся оттуда, держа в руках мясо. Войдя в комнату, он молча подошел к пылающей плите и принялся обжаривать кусок копченой свинины. Когда еда для больного была готова, Мэри взмахом руки вновь выставила мужа на улицу. Выйдя из дому, Линк подошел к стоявшим неподалеку монаху и Ларри. Дождь уже прекратился, но улыбка победителя так и не сошла с лица старика — он явно торжествовал победу, которую одержал в споре с женой.

— Такая, как Мэри, могла бы вылечить даже умирающего. А знаете почему, брат Хуан? — спросил Джарвис.

— Почему же? — мягким голосом поинтересовался францисканец.

— Потому что она очень добрая. Женская доброта, Хуан, способна творить чудеса. Она способна раздвинуть горы и прекратить дождь. Эта женщина подарила мне пятьдесят пять лет счастливой жизни! — Но, увидев, как на лицах обоих мужчин заиграли улыбки, Линк поспешно добавил: — За исключением тех дней, когда ее язык как помело. А что тут поделаешь? Женщина ведь как горный поток, подмывающий берега и перекатывающий камни. Мужу ничего не остается, как быть рядом и слушать ее разговоры. — Остановившись, старик тяжело вздохнул. Потом договорил сдавленным голосом: — А она, бедняжка, сидела вон там на камне и горько плакала. Такого Линк Джарвис никогда не забудет!

Линмаус обнял его рукой за плечи и отвел в сторону.

— У вас с женой могут быть большие неприятности. Я хочу, чтобы вы приняли от меня деньги и потратили их на себя и Тома, — сказал Ларри и протянул ему сто долларов в мелких купюрах.

Линк перевел взгляд на деньги, показавшиеся ему несметным богатством, и его лицо медленно покраснело. Ему было трудно выдавить из себя слова, он откашлялся.

— Почти всю свою жизнь мне пришлось прожить в бедности, — наконец сообщил он, — но помню день, когда я держал в руках сразу двести сорок восемь долларов. И все они были моими, за исключением двадцати двух баксов, которые я задолжал этому паршивцу кузнецу Чалмерсу. Да, это был единственный день, когда я почувствовал себя богачом, но мне, мистер Линмаус, никогда еще не доводилось брать деньги от больных и голодных. Скорее разверзнутся небеса, чем я возьму деньги от тех, кто обратился ко мне за помощью! — Старику показалась, что он слишком резко произнес свою тираду, потому уже более мягким голосом он добавил: — Линмаус, когда тебя обложат со всех сторон, тебе самому понадобятся все твои сбережения, а я предложенной тобой суммы даже потратить не смогу.

— Но это, Джарвис, честно заработанные деньги, — заверил Ларри.

— В этом я нисколько не сомневаюсь, — отозвался старик. — Честные деньги зарабатываются дотом и кровью, а за доброе отношение к людям я денег не возьму. Отдай их Хуану, а он их все до последнего пенни потратит на хлеб для тех, кто больше всего в нем нуждается!

Линмаус молча повернулся к монаху и протянул ему деньги. Они перекочевали в его ладонь. Францисканец не стал благодарить Ларри. Вместо этого сказал Джарвису:

— Да благословит тебя Господь за доброту и ниспошлет тебе счастье, Линк!

— Господь меня уже благословил, послав мне больного юношу, — ответил удивительный старик.

Глава 27 ПУТЕШЕСТВИЕ В ДИЛИЖАНСЕ

На следующее утро после описываемых выше событий из Крукт-Хорна в Парадис отбывал дилижанс. Этому дню было суждено запомниться не только его пассажирам, охваченным легким волнением перед предстоящей дорогой, но и всем тем, кто видел отъезжающий из города экипаж.

Все, что произошло потом, в мельчайших деталях пересказывалось и возбужденно обсуждалось. Даже такой маловажный факт, что на этот раз кучер Дик Логан поставил впереди не свою любимую лошадь, а горячего пятилетнего гнедого жеребца, никогда до этого не ходившего в упряжке, и тот упоминался в каждом рассказе. Как говорил потом сам Дик, который всегда был силен задним умом, он сделал это специально, будто бы заранее что-то предчувствуя. Хотя в то утро беды ничто не предвещало.

Надо сказать, никому и в голову не приходило, что в дороге может произойти нечто экстраординарное. Во-первых, Дик Логан слыл опытным кучером и мог бы провести повозку с запряженными в нее шестью лошадьми даже сквозь угольное ушко. Во-вторых, рядом с ним на козлах восседал Чет Ритчи, отличный стрелок, имевший при себе короткоствольный дробовик. Правда, стрелять он предпочитал из оружия, заряженного не дробью, а патронами, — так оно надежнее. На этом маршруте Чет прослужил охранником уже три года. За это время, исполняя свой служебный долг, он сумел подстрелить пятерых, и всех из боевого карабина. Трое из этих бандитов от полученных ран скончались. Никто в Крукт-Хорне не пользовался большим уважением, чем Чет Ритчи. Всем своим видом он внушал людям спокойствие. Вот и сейчас Чет с мужественными усами и платком на шее, концы которого трепетали на ветру, величественно возвышался на козлах. Так что пассажиры дилижанса в присутствии такого сопровождающего чувствовали себя в полной безопасности.

Кроме того, сам Дик Логан, несмотря на свои шестьдесят пять и сильно согнутую спину, слыл неплохим стрелком.

Пассажиров в дилижансе было немного. Среди них Лу Томас — учительница из Парадиса, возвращавшаяся домой к началу занятий, и Уильям Оливер с дочерью Кейт. Банкир, собравшись по делам, решил взять с собой девушку, чтобы вместе с ней поохотиться на оленей, которых в тот год немало развелось в окрестностях Парадиса. Отец полагал, что охота немного отвлечет дочь от грустных мыслей. С ними также ехал приглашенный Оливером Десмонд Реадон, который только что прибыл с востока Соединенных Штатов. Это был опрятно одетый худощавый молодой человек двадцати пяти лет от роду, с зорким взглядом. Его умение держаться в седле, которым обычно славились жители Запада, снискало к нему всеобщее уважение. Поговаривали, будто мистер Оливер очень хотел, чтобы между Десмондом и Кейт возникли взаимные чувства. Но желал он этого вовсе не потому, что молодой Реадон имел солидное состояние, а из-за того, что тот был просто приличным человеком. Кандидат в женихи его дочери говорил немного — больше прислушивался к тому, что говорят другие, и это качество особо подкупало в нем банкира. Как и Оливер, Десмонд был заядлым охотником и отлично стрелял.

Последним из пассажиров дилижанса оказался незнакомец, который только накануне объявился в Крукт-Хорне.

Никто о нем ровным счетом ничего не знал, поскольку ни с кем он почти не разговаривал. Кто-то слышал, как незнакомец лестно отзывался о климате Парадиса. Кожа его была болезненно белого цвета, голос — сиплый. Постояльцы гостиницы слышали, как он всю ночь сильно кашлял.

Этой информации было достаточно, чтобы догадаться, что человек этот болен и едет в Парадис в надежде подышать бодрящим горным воздухом и поправить здоровье. Глядя на его втянутую в сутулые плечи голову, на огромные темные очки, словно маска прикрывавшие ему лицо, можно было понять, что это тяжело больной человек, которому уже ничто не поможет.

Большого багажа в дилижансе не было, за исключением одной коробки, принадлежавшей мистеру Оливеру, которую погрузили в багажное отделение. Весила она двести пятьдесят фунтов, и стоимость ее содержимого составляла около двадцати пяти тысяч долларов. В ней лежали золотые монеты.

Если бы хорошенькая учительница Лу Томас знала, с каким грузом ей суждено путешествовать, она бы не стремилась уехать в этот день, так как хорошо известно, что золото, по крайней мере к западу от Миссисипи, притягивает к себе бандитов как мух мед.

Перед началом пути ничего важного или хотя бы заслуживающего внимания не произошло. Правда, кучеру Логану, сидевшему на козлах, приходилось сдерживать передних лошадей, которые то и дело норовили рвануть с места. При этом он покрикивал на них, приговаривая, что до конца дня они еще успеют изрядно вымотаться.

Перед посадкой в дилижанс незнакомец, прикрывая нижнюю часть своего лица высоким воротником дорожного плаща, подошел к мистеру Оливеру и спросил:

— Как вы считаете, дорога на Парадис безопасна?

Задав вопрос, он, не снимая с руки перчатки, вынул из кармана носовой платок, прикрыл им рот и зашелся в сиплом кашле. Банкир в испуге отпрянул назад и тут же почувствовал себя неловко из-за того, что показал больному, как он боится подцепить от него заразу.

— Не более опасная, чем все остальные на Западе, — заверил его мистер Оливер.

— Но я слышал, что именно на этой дороге промышляют Линмаус с Дэниельсом, — опасливо заметил незнакомец. — А они… — Кашель вновь прервал его, и, прижав руку к груди, он вопросительно посмотрел на банкира.

— На дороге в Парадис Линмаус и Дэниельс уже дважды грабили, поэтому вряд ли решатся на это в третий раз, — предположил тот. — Кроме того, увидев таких молодцов, как наш кучер и Ритчи, они побоятся на нас напасть.

— Тогда можно быть спокойным, — словно самому себе, сказал незнакомец. — Да и потом, с нами, похоже, ничего ценного нет. Ведь так, сэр? Я слышал, что некоторые прячут свои ценности в обувь…

Оливер внимательно посмотрел на собеседника. Даже в этой ситуации ему не хотелось говорить неправду. С другой стороны, банкир был не столь глуп, чтобы всем рассказывать, что везет с собой золотые монеты, поэтому он отделался такой фразой:

— Вам нечего опасаться, мистер…

— Меня зовут Форд, мистер Оливер.

— Не думаю, что вам следует чего-то бояться, мистер Форд.

После этих слов, произнесенных банкиром, мистер Форд поставил ногу на ступеньку повозки и попытался было подняться, но у него из этого ничего не получилось. Тогда Чет Ритчи подхватил мощной рукой больного под мышку и усадил на его место. На козлы охранник вернулся озадаченным — то, что он ощутил рукой, помогая незнакомцу забраться в дилижанс, удивило его. После того как повозка тронулась, а Дик Логан пустил лошадей в быстрый галоп (лихо выезжать из города и въезжать в него было давно установившейся традицией, можно сказать, своеобразным ритуалом), Чет решил поделиться своими мыслями с давним другом, с которым за годы службы исколесил не одну тысячу миль.

— Слушай, Дик, хочу кое-что рассказать тебе о нашем чахоточном пассажире.

— А что такое? — удивился Дик Логан. — Я и сам могу о нем кое-что рассказать. От такого больного я предпочел бы держаться подальше!

— Он совсем не такой тщедушный, как кажется, — сообщил охранник. — У него такие мышцы! Скорее всего, этот малый еще в юности накопил силу, а потом тяжело заболел. Такое случается.

— Не знаю, из-за чего это с ним произошло, но слышал, что такое бывает, — согласился кучер и на полной скорости так резко повернул лошадей, что Лу Томас от неожиданности вскрикнула.

— А я тебе расскажу, из-за чего это происходит. Такие, как этот Форд, игрой в футбол или греблей развивают себе легкие до огромных размеров, потом заканчивают колледж, устраиваются на работу и в своих офисах ничего тяжелее ручки не поднимают. Сидят все время без движения, и легкие их при этом полностью не загружены. Это не то что в гимнастическом зале или на стадионе. Вот вскоре их легкие и начинают разрушаться.

— Да, ты, наверное, прав. А с чего ты взял, что у него крепкие мышцы? Скорее, он похож на мешок с картошкой.

— Я подхватил его за предплечье, а у него, Дик, такие мускулы! Такие твердые, ну прямо как лоб у ишака. И такие рельефные! Клянусь, этот чахоточный еще пару лет назад вовсю гонял в футбол и в своей команде был не на последних ролях.

Логан посмотрел куда-то мимо своего соседа по козлам.

— Не важно, какой он был в прошлом спортсмен, теперь-то человек конченый, — заметил Дик. — Ты только посмотри на него! Его мотает из стороны в сторону на каждом ухабе, того и гляди, голова отвалится.

— Это уж точно, — согласился Чет Ритчи. — Жалко малого! Конечно, в Парадисе воздух целебный, но он и там долго не протянет!

Они оба сочувственно покачали головами и умолкли.

Тем временем дилижанс покинул пределы Крукт-Хорна и, поднимая густые клубы пыли, покатил по дороге. Все дружно прикрыли носы и рты шейными платками. Вскоре ресницы и брови пассажиров побелели от пыли, дышать сквозь ткань платков становилось все труднее.

Спустя некоторое время дилижанс достиг предгорья, и дальше путешествие стало напоминать поездку по морю. Огромная повозка то медленно поднималась на очередной склон, то быстро спускалась с него. Тормоза у дилижанса были надежными, а коренные лошади достаточно натренированными и в нужный момент принимали тяжесть повозки на себя. Да и старый Логан, как уже говорилось, был опытным кучером, знал, на какой скорости можно съезжать с того или иного склона или делать поворот.

При каждом головокружительном спуске разморенные жарой пассажиры от страха задерживали дыхание. Взмыленные лошади, мотая головами, упрямо продолжали тянуть за собой повозку. Густая пыль, оседая на их взмокших от пота телах, мгновенно превращалась в грязь.

До пункта назначения оставалось чуть меньше половины пути. Мало-помалу сидевшие в дилижансе попутчики разговорились. Первой молчание прервала Лу Томас. Это было в ее манере, и первая фраза, брошенная ею Кейт, прозвучала для девушки словно выстрел:

— Кейт, что слышно нового о Ларри Линмаусе?

Мисс Оливер от такого вопроса опешила. Уильям Оливер внимательно посмотрел на дочь, но под толстым слоем пыли, осевшим на ее лице, невозможно было увидеть, что она залилась краской.

Поняв, что поступила бестактно, учительница, как бы извиняясь, добавила:

— Говорят, тебе он когда-то нравился. До того, как Джей Кресс одержал над ним верх.

— Я только слышала, что Линмаус перебрался через горы, больше ничего, — безразличным тоном ответила Кейт.

Ее отец облегченно вздохнул. Он даже испытал удовольствие оттого, что на бесцеремонный вопрос учительницы дочь ответила так спокойно.

— Говорят, он просто-напросто дал деру, — уточнила Лу Томас. — Ты и не знала, какой он трусливый? Тоже мне, крутой парень! Так, мелкота! Вот и мотается по округе, сегодня здесь, завтра там. Наши-то гоняют его по горам как паршивую собаку. Знаешь, вчера на дороге в Чиппинг он с Дэниельсом напал на бедного старика Дока Грея! — Учительница словесности явно приберегала изысканный стиль общения для своих учеников. Правда, она и раньше в разговоре с людьми не очень-то выбирала слова.

— Да, я что-то слышала об этом, — на удивление равнодушно отозвалась Кейт.

— Больше всего меня возмутило то, что они зверски избили старика! — заявила Лу.

— Избили? — неожиданно резко переспросила дочь банкира.

— Да. До потери сознания. У Дока с собой было всего-то двенадцать с половиной долларов, а они, видимо, рассчитывали, что при нем вся зарплата работников ранчо. Поняв, что ошиблись, Ларри с Дэниельсом выместили на бедном старике всю свою злобу. Боже, что они с ним сделали! Перебили нос, выбили зубы. Линн Феррис видел его. Говорит, лицо у него такое, будто его били молотком. — Лу Томас сочувственно вздохнула и с возмущением выпустила из легких воздух. Потом громко заключила: — Да за такое зверство его повесить мало!

— Да, конечно, — согласился с ней молодой Десмонд. — Какие здесь жестокие нравы!

Реадон никогда не упускал возможности выразить свое отрицательное отношение к порядкам, царящим на Диком Западе. Единственным, что привело его в эти места, была Кейт Оливер. Он посмотрел на девушку, чтобы убедиться, какое впечатление произвели на нее его слова.

Кейт подняла голову, и Десмонд увидел, как на ее губах заиграла горделивая улыбка.

— Что касается меня, — сказала она, — то я считаю, что Ларри Линмаус не способен на жестокость.

Глава 28 ОСТАНОВКА В ПУТИ

Эту фразу девушка произнесла достаточно громко и очень внятно. Дилижанс в этот момент медленно въезжал на вершину холма, и его колеса скрипели не так сильно, как обычно. Так что все сидевшие в дилижансе услышали ее, и каждый отреагировал на слова Кейт по-своему.

Уильям Оливер вздрогнул, словно от укола булавкой. Молодой Десмонд Реадон недовольно нахмурился и покусал губы. Он не знал подробностей прошлых отношений Кейт с этим отчаянным сорвиголовой, слышал только намеки на них, но сам факт, что девушка смогла полюбить человека, находящегося вне закона, был ему неприятен. Однако в его глазах нежные чувства, которые испытывала эта интеллигентная девушка к бандиту, придавали ей особую пикантность, даже загадочность.

Лу Томас широко раскрыла рот и трижды молча произнесла:

— О! О! О!

Сидевший на козлах Чет толкнул локтем в бок возницу Дика, и оба многозначительно покачали головами.

Что же касается мистера Форда, то он быстро повернул в сторону голову и, словно увидев что-то необычайно интересное, уставился на горный склон.

— Но послушай, Кейт, — прервала молчание учительница. — Уж не хочешь ли ты сказать, что не не веришь тому, что рассказывают люди о…

— Нет, не верю! — перебила ее дочь банкира. — Не верю ни одному их слову!

— Не веришь и в то, что Ларри с Дэниельсом недавно захватили дилижанс, ехавший в Дэнвил, и убили старика Пита Ларсена?

— И в это не верю, — с ненавистью посмотрев на Лу, раздраженно ответила Кейт.

— Но Кейт! — возмущенно воскликнула учительница.

— Ларри хотя, наверное, и совершил до этого много преступлений, но он никогда не убивал стариков.

— До этого? Это до чего? До того, как Джей Кресс напугал его? — попыталась уточнить Лу Томас. — Да Ларри после того случая стал совсем другим. Раньше я и сама с радостью пошла бы с ним танцевать, но теперь… — На секунду взгляд молодой учительницы стал мечтательным, словно она вспомнила что-то приятное. Да, как-то на танцах Линмаус был всего лишь в метре от нее! — Но теперь, — повторила Лу, которая вот уже битый час не могла оторвать глаз от Десмонда Реадона, — ни за что! Уж лучше попасть в лапы к индейцу! Гораздо лучше!

Кейт Оливер на этот раз промолчала. Она отвернулась от Лу и стала смотреть в том же направлении, что и сидевший на заднем сиденье незнакомец. Пока девушки переговаривались, мистер Форд ни разу не повернул голову в их сторону. Он лихорадочно теребил пальцами руки, одетой в перчатку, свои маленькие черные усики и упорно смотрел в окно сквозь темные очки.

— Какой этот Ларри негодяй! — гневно произнесла Лу, желая продолжить тему разговора. — А как он подставил Тома Дэниельса, этого милого мальчика! О нет, Кейт, он… просто чудовище! — Учительница презрительно фыркнула.

— И что? — тихо спросила дочка банкира.

— Может быть, я не права, наверное, не стоило об этом говорить, но мне показалось, что Линмаус тебе уже безразличен. То есть я хотела сказать, что… — все больше конфузясь, прервалась Лу.

— Ничего страшного, — бросила Кейт. Она так прекрасно держалась, что даже нашла в себе силы улыбнуться бестактной попутчице.

Мистер Оливер и Десмонд Реадон тем временем не сводили с Кейт глаз. Банкир готов был проклясть тот день, когда на свет появился Линмаус, а Реадон уже жалел, что приехал погостить в Крукт-Хорн. Однако лицо девушки оставалось спокойным. Даже тени смущения они на нем не увидели.

И тут, когда повозка спускалась по пологому склону, Лу Томас, чья кукольная головка то и дело поворачивалась на грациозной шее, посмотрела на клубящуюся пылью дорогу. Потом она перевела взгляд на сидящего на заднем сиденье мистера Форда и замерла. Затем учительница резко подалась вперед к мистеру Оливеру и коснулась его колена.

— Мистер Оливер! Мистер Оливер! — испуганно прошептала она. — С нами в дилижансе грабитель или бандит. Никакой он вовсе не чахоточный!

— О чем это вы? — не поняв, переспросил ее банкир, уже готовый возненавидеть молодую учительницу за то, что та затеяла разговор о бывшем женихе его дочери.

— Тот мужчина на заднем сиденье, в очках и с усами. Посмотрите, он уже один ус с себя стер!

Не говоря ни слова, мистер Оливер сунул руку себе под плащ. Как человек смелый, он был готов в случае необходимости вступить в схватку с любым бандитом.

— Поднимитесь, — прошептал банкир учительнице, — и скажите кучеру, чтобы немедленно остановил дилижанс. Вставайте же! Вы же ближе всех к нему.

Но девушка не успела подняться со своего места, так как в этот момент дилижанс, обогнув скалу, стремительно покатил с крутого склона, и все пассажиры, в том числе и Лу, вцепились руками в сиденья.

Внизу дорога выравнивалась и в том месте, где ее левая обочина обрывалась вниз футов в пятьсот отвесной скалой, а по другой ее стороне росли кусты, круто уходила в сторону. Когда повозка, спустившись на большой скорости со склона, стала делать левый поворот, а передние лошади уже наполовину скрылись из виду, в кустах лязгнул затвор винтовки. Испугавшись резкого металлического звука, гнедой жеребец рванул влево, и дилижанс с людьми понесло к краю пропасти. И в том была вина старого Дика Логана, который, не сбавляя скорости, решил проскочить крутой поворот, отчего дилижанс и понесло по слишком большому радиусу.

Гнедой жеребец упал и преградил дорогу остальным лошадям. Дилижанс потащило дальше. Уже на самом краю обрыва заднее его колесо зацепилось за торчавший из земли камень, и Повозка, словно раздумывая, валиться ей в пропасть или нет, стала медленно крениться набок. Не дойдя до критической точки, она сначала на секунду замерла, а потом все быстрее и быстрее стала совершать обратное движение. Только какое-то чудо спасло пассажиров от, казалось бы, неминуемой гибели!

Но не все, кто был в дилижансе, в критической ситуации вели себя пассивно.

Дик Логан, надо отдать ему должное, не растерялся и в нужный момент нажал на тормоза, а потом ударом плети заставил коренных лошадей протащить дилижанс вправо. В противном случае не только он со всеми сидящими в нем пассажирами, но и сами животные в четыре тонны живого веса неминуемо рухнули бы с обрыва.

Несмотря на то, что мистер Оливер был далеко не молодым, он все же сумел на ходу выскочить из повозки. То же самоё сделали Десмонд Реадон и Лу Томас. Молодой человек выпрыгнул на дорогу, словно рысь, а девушка в прыжке издала жуткий крик.

Чет Ритчи, верный своему служебному долгу, удержавшись на козлах, успел вскинуть дробовик и пальнуть из него по покрытым густой пылью кустам, из которых торчали два ствола винтовок. Выстрелил он в тот момент, когда дилижанс был еще в движении, поэтому промахнулся. При резкой остановке экипажа, наткнувшегося на завалившихся лошадей, охранника и кучера сбросило с их мест и они попадали в кусты. Эти двое, как и выпрыгнувшие на дорогу пассажиры, получили ссадины и сильно перепачкались, но ни кости, ни ребра себе не переломали.

Кейт Оливер, погруженная в свои мысли, в тот момент, когда дилижанс стало кренить набок, оставалась на своем месте. Вцепившись обеими руками в сиденье и закрыв глаза, девушка сидела словно окаменевшая и ни на что не реагировала.

Внезапно она почувствовала, как ее подхватили чьи-то сильные руки, оторвали от сиденья и высоко подняли. Она не успела ничего сообразить, как мягко приземлилась в кустах.

Конечно же то были руки мистера Форда, о чьих стальных мускулах поведал кучеру Ритчи. Чахоточный оказался единственным из пассажиров, кто пришел на помощь девушке. Только после того, как Кейт благополучно покинула опасно накренившийся экипаж, из него выпрыгнул и сам мистер Форд. Но прыгнул он не в спасительные кусты, а прямо на середину дороги. Затем, быстро поднявшись, кинулся к бьющимся в страхе лошадям.

Тем временем из кустов на дорогу выбежали двое вооруженных винтовками мужчин. Было очевидно, что план сидевших в засаде бандитов не удался. Вероятно, они рассчитывали, что экипаж с людьми и лошадьми сорвется с обрыва, и им ничего не останется другого, как преспокойненько обшарить трупы. Но дилижанс вместо того, чтобы упасть с отвесной скалы, только перевернулся и в таком положении остался лежать на дороге. Его пассажиры, хоть они и не получили серьезных травм, достойного сопротивления хорошо вооруженным грабителям оказать не могли.

Предчувствуя легкую добычу, два бандита, держа на изготовку винтовки, угрожающе двинулись к пассажирам.

Помощь попавшим в, казалось бы, безвыходное положение людям пришла неожиданно в лице человека в больших темных очках и с наполовину стертым усом. Добежав до запутавшихся в упряжке лошадей, мистер Форд остановился, резко обернулся и, выхватив из кармана револьвер, выстрелил.

Пуля попала в правое плечо тому из бандитов, который был меньше ростом. Раненый вскрикнул и распластался на дороге.

Его напарник, не ожидавший такого поворота событий, хоть и успел выстрелить в нападавшего, но промахнулся. И тут же прозвучали подряд еще два выстрела. Бандит, получив по пуле в каждое бедро, качнулся и упал, уткнувшись лицом в пыль.

Глава 29 ЛЮДИ И ЛОШАДИ

Однако мистер Форд не кинулся к поверженным на землю бандитам, чтобы разглядеть их, а бросился к лошадям, которые, запутавшись в упряже, отчаянно колотили друг друга копытами. Подбежав к ним, он острым ножом перерезал большую часть постромков и освободил от пут обезумевших от страха животных.

Пятеро лошадей тут же вскочили на ноги и разбрелись неподалеку от места происшествия. Только гнедой жеребец так и остался лежать на дороге — он был мертв.

Форд не стал сгонять лошадей в группу, а поспешил в кустарник, в котором до этого сидели грабители. Там он обнаружил кобылу, очень похожую на красавицу Фортуну, принадлежавшую Линмаусу, и мерина, напоминавшего того, на котором обычно ездил Том Дэниельс.

Мерина Форд оставил в кустах, а кобылу оседлал и, проехав на ней среди высоких кустов, выбрался за поворотом, где его никто не мог увидеть, на дорогу. Тут он пустил кобылу в быстрый галоп.

Неожиданное исчезновение мистера Форда повергло оставшихся на дороге людей в сильное недоумение.

Двое бандитов продолжали лежать на земле. Тот, что был повыше ростом, молчал, а его напарник непрерывно стонал — пулей, выпущенной из револьвера мистера Форда, ему раздробило плечевой сустав.

Пассажиры дилижанса все еще не могли прийти в себя и осознать, что же все-таки с ними произошло. За какую-то пару секунд их экипаж перевернуло, одни из них, выскочив из него, получили ушибы и ссадины, другие, попадав в кусты, поцарапались об их ветви. Мистер Оливер, сильно ударившийся при падении головой, лежал в полубессознательном состоянии. Его дочь тоже ничего не могла понять и удивленно водила глазами. Лу Томас, выползшая из густого кустарника, громко вопила, а Десмонд Реадон, с трудом поднявшись с земли, принялся расхаживать по дороге. Старый Логан уже тоже был на ногах, но при каждом вздохе постанывал — от удара о землю его сгорбленная спина сильно болела. Меньше всего в подстроенной бандитами аварии пострадал Чет Ритчи — при падении у него перехватило дыхание, он просто долго не мог отдышаться.

Охранник оказался единственным из всех, кто видел стрелявшего в грабителей странного пассажира. Затем видел, как тот подошел к запутавшимся в упряжке лошадям, освободил их и тут же скрылся в кустах.

Ритчи был также первым, кто направился к раненым бандитам. Его не волновало, насколько серьезны их раны — он хотел выяснить, кто они такие. Поэтому, подойдя к более высокому разбойнику, он первым делом сдернул с него маску. Под ней оказался рыжеволосый малый с побелевшим от боли и страха лицом. Сдерживая стон, он крепко сжимал массивные челюсти.

— Терк Хенли! — глянув на него, изумленно воскликнул Ритчи. — Так ты тот самый «Ларри Линмаус», который орудует на наших дорогах? А кто же тогда «Том Дэниельс», твой помощник? А может, он все-таки настоящий Том Дэниельс? А?

Следом была сорвана маска и со второго бандита, и тут Ритчи увидел красивое смуглое лицо юноши, действительно похожего на молодого Дэниельса. В глазах парня застыл неподдельный ужас.

Раненый тут же взмолился о пощаде. Перевернувшись на бок, он встал на колени, потом на ноги.

— Отпусти меня, Чет! — тихо проскулил бандит. — Я сделаю тебя богатым. Дай мне уйти в горы! Я здесь ни при чем. Это все ублюдок Терк Хенли. Во всем виноват только он. Это он втянул меня. Отпусти меня, Чет! Тебе же это ничего не стоит, а я сделаю тебя богатым!

— Да заткнись ты! — рявкнул на него Терк Хенли. — Ты что, не знаешь Чета и Дика Логана? Да они первыми готовы вздернуть тебя на виселицу. Ни за что тебя не отпустят!

Старый Дик Логан презрительно посмотрел на бандитов, затем, прихрамывая, прошел мимо них и направился к лежавшему на земле жеребцу. Подойдя к животному, он приподнял ему веко и, убедившись, что конь мертв, воздел к небу сжатые кулаки.

— Да это же лучший из жеребцов, который когда-либо у меня был! — взвыл кучер. — Эти двое подонков, двое мерзавцев убили такую лошадь! Боже, почему погиб именно этот жеребец, а не любая другая лошадь? Ну хотя бы никчемная серая или эта строптивая из коренных? Да вас, мерзких крыс, убить за это мало!

Понемногу все стали отходить от потрясения. Кейт и ее отец, обнявшись, с ужасом смотрели друг на друга. Только сейчас они поняли, что чудом избежали смерти. Неожиданно девушка начала истерично хохотать, тогда мистер Оливер обнял ее покрепче и повел к тому месту, где на дороге лежала мертвая лошадь и двое раненых грабителей. Тот, что поменьше ростом, снова упал на землю и корчился от боли и страха.

— Если тебя не пугает кровь, помоги мне оказать им помощь, — попросил банкир дочь. — Надо же им хоть чем-то помочь.

— Я помогу тебе, — пообещала Кейт. — Теперь, после того что случилось, меня уже ничто не испугает!

Девушка склонилась над бандитами и принялась за работу. Отец, озабоченно поглядывая на нее, вынул ножик и стал разрезать на раненых одежду. Попросив Кейт оказать им помощь, он рассчитывал, что это поможет ей выйти из истеричного состояния. Увидев, что дочь с готовностью откликнулась на его просьбу и с деловитым видом приступила к работе, банкир облегченно вздохнул.

Десмонд Реадон с выпученными глазами, покачиваясь, подошел к ним и тоже занялся ранеными.

Лу Томас, обхватив голову руками, сидела на небольшом возвышении и раскачивалась взад-вперед. Периодически она оглядывала свое изодранное платье и, прикрыв кулачком рот, то стонала, то истерично хохотала.

Логан и Чет Ритчи, убедившись, что жертв аварии нет и все при деле, отправились в придорожные заросли в надежде отыскать лошадей разбойников. Но им удалось найти только одну из них. Лошадь была привязана к дереву, однако изодранная кора на другом говорила о том, что здесь стояла и вторая. На земле под этим деревом виднелись следы копыт.

— Где же вторая лошадь? — удивился Логан. — Кто забрал ее?

Чет Ритчи ничего не ответил. Разглядывая следы на земле, он прошелся по заросшему кустарником склону и крикнул кучеру:

— Тот, кто ее увел, проехал здесь, обогнул этот старый сгнивший пень, спустился со склона и выехал на дорогу. А вот в этом месте нога лошади пробуксовала. Ясно, что тут он пустил лошадь вскачь, да так, что только полы его плаща на ветру затрепетали! Видишь следы, Логан?

Кучер подошел к Ритчи и тоже уставился на землю.

— Да, здесь он выбрался на дорогу и поспешно скрылся, — подтвердил Дик.

— Это каким же надо быть лихим наездником! — воскликнул Чет Ритчи. — А еще чахоточный.

— Он такой же чахоточный, как и я, — хмыкнул старый кучер.

— Да ты по сравнению с ним старый, заезженный ишак! У него же реакция как у пантеры!

— Я не настолько стар, чтобы, стреляя, промахнуться, как ты! А вот он не промахнулся!

— А ты видел, как он стрелял? — спросил охранник.

— Видел, но все было как в тумане, — признался Логан, — потому что, ударившись спиной, я от боли смог открыть только один глаз. Сначала этот Форд ранил Сида Уолша, потом двумя выстрелами завалил Терка Хенли.

— А затем подбежал к запутавшимся лошадям и перерезал постромки. Если бы не он, через пять секунд они бы до смерти забили друг друга копытами и ты, Дик, остался бы без лошадей.

— Остался бы без лошадей? Да, наверное. Так кто же тогда этот чахоточный?

— Не знаю.

— Зачем же он после этого сбежал?

— Как зачем? Надо думать, что ему не хотелось выслушивать слова благодарности.

— Может, он поспешил привести с собой свежих лошадей и лекарства для подстреленных им бандитов?

— Вряд ли, но в том, что сегодня рядом со мной на козлах сидел не опытный кучер, а неизвестно кто, я нисколько не сомневаюсь!

— А ты — косоглазый и неповоротливый горе-стрелок! — блестя глазами, воскликнул Логан.

Беззлобно обругав друг друга, охранник и кучер отвязали лошадь и забрали ее с собой. Они сняли упряжь с погибшего жеребца, надели ее на лошадь бандитов, разрезанные постромки крепко перевязали тонкой проволокой, а затем подогнали разбредшихся по дороге животных и запрягли их в экипаж.

К тому времени раны разбойников перевязали, а их самих усадили, прислонив к огромному камню. Сид Уолш продолжал трястись от страха, и даже огромный глоток виски не смог его успокоить.

Терк Хенли, старший из них, согласился ответить на вопросы подошедшего к нему с хмурым видом Уильяма Оливера, но при условии, что учительница Лу Томас перестанет вопить.

— Ну что, Лу, перепугалась? — обратился грабитель к девушке. — Это тебе не танцы в Парадисе! Здесь получилось покруче. Правда?

Услышав эти слова, Лу издала очередной вопль.

— Интересно, когда нам снова удастся с тобой потанцевать? — продолжил бандит. — Ну а ты, Оливер, что хочешь от меня узнать? Я готов ответить на все твои вопросы.

— Почему вы решили напасть именно на наш дилижанс? — поинтересовался банкир.

— Из-за вашей коробки стоимостью в двадцать тысяч долларов. Только из-за нее.

— А кто вам о ней сказал?

— Сам догадался! — криво улыбнулся Хенли. — Послушай, Оливер, я не против, если вы вздернете меня и этого коротышку на ближайшем дереве, — нас ведь все равно повесят, но мне совсем не хочется тянуть за собой других.

— Значит, не скажешь, кто из моих клерков рассказал тебе о золотых монетах? Ну, думаю, я и сам это выясню.

— Возможно, но помогать тебе я не собираюсь. Только тот стервец не предупредил нас, что и он поедет в этом же дилижансе.

— Как? Неужели, это тот…

— А как же? Конечно же он! — злобно бросил Хенли и большим пальцем указал через плечо в направлении, в котором скрылся загадочный мистер Форд.

Тем временем все пострадавшие в аварии собрались вокруг раненых бандитов.

— О ком это ты? — удивленно спросил банкир.

— Как о ком? О том пассажире, который был в плаще и с наполовину стертым усом. О том, кто быстр, словно молния, кто трижды стреляет подряд и не промахивается. О Ларри Линмаусе, естественно. О ком же еще?

Глава 30 РАССКАЗ ТЕРКА ХЕНЛИ

Срубив крепкое дерево и используя его как рычаг, мужчины поставили на колеса накренившийся экипаж. Осмотрев его, они обнаружили, что он не сломался и, несмотря на трещины, достаточно еще крепок.

Было решено возвращаться в Крукт-Хорн. В Парадисе был врач, который мог бы оказать помощь раненым, но зато отсутствовала тюрьма, а Терку Хенли и Сиду Уолшу требовалось и то и другое. Кроме того, если эти двое знали о золотых монетах, лежавших в коробке Оливера, то о них могли прослышать и другие грабители. Поэтому, не желая испытывать судьбу, все решили повернуть обратно. Совместными усилиями дилижанс был развернут, и экипаж тронулся в направлении Крукт-Хорна.

Восседавшим на козлах Дику и Чету не терпелось поскорее вернуться в город, чтобы в мельчайших подробностях рассказать горожанам о том, что с ними произошло в дороге. Десмонда Реадона волновало, не выглядел ли он по сравнению с бывшим женихом Кейт элементарным трусом. Банкир то и дело возвращался к мыслям о дочери. Он с ужасом представлял себе жизнь, на которую была бы обречена Кейт, выйди она замуж за Линмауса.

Наконец Оливер не выдержал и мягким голосом полюбопытствовал:

— Кейт, ты еще в Крукт-Хорне знала, что мистер Форд — это Ларри Линмаус?

Девушка отрицательно покачала головой.

— Но до того, как об этом сказал Хенли, ты уже знала?

— Да. Я поняла это в тот момент, когда он подхватил меня и выбросил из опрокидывающегося дилижанса, — пояснила Кейт и не мигая посмотрела отцу в глаза. — Если бы не он, я бы погибла.

— Да, конечно, — согласился банкир, который в любых ситуациях старался оставаться справедливым. — А я? Как же я смог забыть о дочери? Боже, только бы у тебя не было нервного потрясения!

Лу Томас, наконец-то придя в себя, снова затараторила:

— Надеюсь, что у меня после этой аварии никакого стресса не будет. Уверена, наших грабителей повесят, а Ларри Линмаус получит награду от правительства.

Тут всем стало ясно, что учительнице Линмаус нравился всегда. Да, нравился, но она это тщательно скрывала. Сердце подсказывало ей, что Ларри не мог совершить тех злодейских преступлений, в которых его обвиняли. Несмотря ни на что, для нее он оставался добрым красивым парнем, настоящим героем!

Так что о Линмаусе Лу Томас была готова говорить вплоть до самого Крукт-Хорна. Однако мистеру Оливеру не терпелось допросить захваченных грабителей, и он прервал ее словесный поток.

— А теперь признавайтесь, все последние грабежи и убийства ваша работа? — задал он им вопрос.

— А с какой стати мы должны вам отвечать? — фыркнул Сид Уолш.

— Заткнись, Сид! — цыкнул на него Терк Хенли. — Не валяй дурака. Пусть мистер Оливер увидит, что нам от него скрывать нечего.

— А что здесь скрывать, когда на нас и так всех собак навешали! — огрызнулся Сид Уолш.

— Знаете, мистер Оливер, — произнес Терк, — все преступления, совершенные в округе за последнее время, которые приписывают Дэниельсу и Линмаусу, двоим совершить невозможно.

Он лежал на полу экипажа. Несмотря на то, что под него подложили все мягкие вещи и одеяла, которые нашлись у пассажиров, каждый раз, когда дилижанс подбрасывало на колдобине, бандит болезненно морщился.

— Почему ты так считаешь? — отозвался мистер Оливер.

— Два или три дня назад в Джексон-Форде было совершено ограбление. В ту же ночь в Вольф-Айе двое вооруженных всадников напали на Флэнка Томаса. Если это сделали одни те же ребята, то как они смогли всего через четыре часа оказаться в пятидесяти милях от Джексон-Форда?

— Ну, такое, я думаю, возможно.

— Возможно, но только в книгах. Нет, здесь орудовали по крайней мере две группы!

— А вы сами как давно промышляете на дорогах?

— Хотите и это знать?

— Да.

— Сегодня была наша первая вылазка.

— Думаешь, Терк, я в это поверю?

— Конечно нет, — удивительно легко согласился раненый бандит. — Я на это и не рассчитываю. Надо быть дураком, чтобы в это поверить.

— Боюсь, Хенли, из-за того, что вы сегодня натворили, вас обоих ожидает печальный конец, — заметил мистер Оливер.

— Да я знаю, — горестно подтвердил Терк Хенли.

— Черт возьми! — неожиданно вскрикнул Сид Уолш. — Да все, что сказал Терк, истинная правда!

— Замолчи ты! — рыкнул на него Хенли. — Думаешь, если он не поверил мне, то поверит тебе?

— Учти, Хенли, ответственность за большую часть преступлений возложат на вас, — сказал банкир, решив проверить, как на это замечание отреагирует грабитель.

— Догадываюсь, — горько усмехнулся тот. — И очень скоро повесят. А мы лучшего и не заслужили. Ничего себе, поиграли в Линмауса!

Банкир посмотрел на дочь и поймал на себе ее спокойный взгляд. Лицо его мгновенно порозовело, и он опять повернулся к Хенли.

— А сколько из последних преступлений на совести Ларри Линмауса? — задал новый вопрос мистер Оливер, который, прочитав в глазах дочери скрытую радость, пришел в раздражение.

— Ни одного, — к всеобщему удивлению, ответил Терк Хенли.

— Как ни одного? — воскликнул банкир. — Хочешь сказать, что они с Дэниельсом никого не грабили? Ты что, его покрываешь?

— Нисколько. Да вы и сами можете убедиться в его невиновности.

— И каким же образом?

— А как вы расцениваете то, что сделал Линмаус сегодня?

Оливер задумался. Он был человеком справедливым и не мог не отдать должное сегодняшнему поступку Ларри.

— Хочется верить, что Линмаус оказался в дилижансе не для того, чтобы нас ограбить. Надеюсь, вы, напавшие на нас, не расстроили его планы?

— Значит, полной уверенности в его невиновности у вас нет? — опять усмехнулся Хенли. — Тогда скажите, что помешало ему вас грабануть? Нас Линмаус уложил из своего револьвера, так что ему ничто не мешало выпотрошить вас до самого основания. Для этого у него был отличный шанс и уйма времени. Или, может, вы думаете, что он вас испугался? — Бандит в улыбке оскалил зубы.

— Да, конечно, — согласился банкир. — Он легко мог нас всех перестрелять и забрать наши ценности. Что и говорить, человек он отчаянный, но утверждать, что Ларри за последнее время не совершил ни одного…

— Значит, вы все еще сомневаетесь? — скривил губы Хенли.

— Просто хочу быть справедливым, — чуть слышно пробормотал Оливер.

Теперь он впервые засомневался, а был ли Ларри действительно виновен в тех прегрешениях, которые на него навесили.

— Ну, что? — оживился Хенли, который в пылу спора с банкиром, казалось, напрочь забыл о своих ранах. — Как вы думаете, почему Ларри оказался в одном с вами дилижансе?

Мистер Оливер, прикусив губу, настороженно посмотрел на дочь. Кейт сидела гордо подняв голову. Руки ее были сложены на коленях. Она смотрела на далекие вершины гори безмятежно улыбалась. Никогда еще отец не видел свою дочь такой загадочно отрешенной» Он знал, что в эти минуты Кейт снова думает о Линмаусе с нежностью, и это его пугало.

— Не знаю, — буркнул банкир.

— А я знаю! — с уверенностью заявил Хенли. — Ему просто надоело, что все совершенные в последнее время преступления приписывают ему и Дэниельсу. Не мог же он написать в газеты, что ни в одном из этих разбоев они с Томом не замешаны. Так что Ларри оказался в вашем дилижансе для того, чтобы в случае ограбления вас защитить и доказать свою невиновность. Но вас он, мистер Оливер, кажется, так ни в чем и не убедил. А кроме того, — понизив голос, продолжил бандит и с интересом посмотрел на Кейт, — как вы думаете, с какой стати он решил спасти ваши двадцать тысяч долларов и избавить вас от других неприятностей?

Мистер Оливер болезненно поморщился:

— Понятия не имею. Так ты, Хенли, считаешь, что Линмаус невиновен?

— Да.

— И Дэниельс?

— И Дэниельс тоже. Думаю, Том отправился с Ларри, чтобы в случае чего ему помочь. Но уверен, что Линмаус делал все возможное, чтобы его молодой помощник ничем себя не запятнал.

— И с чего это ты так рьяно его защищаешь? — вдруг спросил банкир. — Ведь он же тебя чуть было не убил!

Хенли посмотрел на свои перевязанные ноги и ответил:

— Линмаусу ничего не стоило продырявить мне голову, а он выстрелил по ногам.

Уильям Оливер призадумался, но потом снова обратился к Терку Хенли:

— Вы рассчитывали, что наш дилижанс свалится с обрыва. Так ведь?

— Да. Во всяком случае, планировали. Я говорил Сиду, что для ограбления это место не совсем подходящее, но он заявил, что, упав со скалы, никто из пассажиров не сможет оказать нам сопротивления. Напарник мой был прав — хлопот оказалось бы у нас меньше, — но… — Терк умолк и мрачно посмотрел на Сида Уолша, который, увидев тяжелый взгляд старшего товарища, мгновенно побелел, а его лоб покрылся крупными каплями пота. — Но это теперь уже не так важно, — быстро добавил Терк. — Я не собираюсь оправдываться и готов понести любое наказание!

Банкир вновь задумался над словами раненого разбойника.

— Ты веришь в то, что говорит Хенли? — тихо спросила Кейт отца.

Уильям Оливер вздрогнул.

— Не знаю, — задумчиво протянул он.

— Веришь ли ты всему, что он сказал? — настойчиво повторила дочь.

Отец внимательно посмотрел на нее. В ее глазах он увидел холодную решимость и понял, что теперь от его ответа зависит вся его жизнь.

— Да, — уверенно произнес он. — Каждому слову!

— И я тоже, — кивнула Кейт.

— И я ему верю! — неожиданно воскликнул Десмонд Реадон и нахмурил брови — кто-кто, а он, потенциальный жених Кейт, отлично понимал, на какие жертвы идет.

Мистер Оливер вновь посмотрел на Хенли.

— Я использую все свое влияние, чтобы к вам в Крукт-Хорне отнеслись снисходительно, — заверил он.

Банкир вряд ли расслышал слова благодарности, произнесенные преступником, поскольку с головой ушел в свои мысли. В эту минуту он чувствовал себя побежденным и не мог понять, радоваться ему по этому поводу или грустить.

Глава 31 ЧЕТВЕРО В ОЖИДАНИИ

Между тем мистер Форд, он же Ларри Линмаус, оседлав кобылу бандитов, в бешеном галопе мчался недолго. Отъехав на приличное расстояние от поворота, где перевернулся дилижанс, он пустил лошадь рысью. К месту, где в надежном укрытии его ждала Фортуна, Ларри доехал уже медленной иноходью.

Спешившись, он вывел кобылу Терка Хенли на проезжую дорогу и отпустил ее. Почувствовав свободу, животное само побрело в направлении Крукт-Хорна. Затем Ларри подыскал себе удобное местечко для ночлега, где и заночевал.

На следующее утро, оседлав Фортуну, Линмаус вновь отправился в горы и в сумерках добрался до тропинки, которая вела к лачуге Джарвисов. Он не торопился, специально ждал, когда стемнеет, так как не хотел рисковать, хотя дом, в котором остался больной Том Дэниельс, располагался вдали от основной дороги. Небо над его головой уже почернело, а от месяца, зависшего в восточной части небосклона, исходил неясный свет. Но даже и в такой темноте справа от тропинки, где росли деревья, Ларри неожиданно для себя заметил силуэт всадника.

Линмаус инстинктивно отпрянул назад, выхватил револьвер, и в этот момент всадник выехал на тропинку. К удивлению парня, лошадь, которая от нетерпения перебирала ногами, и всадник, сидевший на ней, были небольших размеров.

— Ларри? — раздался голос Черри Дэниельс.

Услышав его, Линмаус убрал револьвер, подъехал к девушке и сжал ее маленькую, одетую в перчатку руку. Теперь он был совсем близко от нее и смог заметить, что щеки Черри рдели румянцем, а глаза сверкали словно бриллианты.

— Почему ты так далеко отъехала от дома? — с тревогой спросил Ларри. — Как ты здесь очутилась?

— Это все из-за белок, — объяснила девушка. — Я с утра на них охотилась. Сам знаешь, как это бывает. Подстрелишь одну, а чуть подальше, на другом дереве, увидишь другую, лучше предыдущей. Я вот только-только подъехала к этому месту и тут же тебя увидела. Как твои дела, Ларри?

— Средне, Черри. Ты приехала навестить Тома?

— Нет, — солгала она.

Линмаус сделал вид, что не расслышал.

— Поедем к Джарвисам, — предложил он. — Они покормят тебя, а то ты наверняка проголодалась.

— Да, и изрядно. Но у Джарвисов мне поесть не придется.

— Почему же?

— По той же причине, что и тебе.

— Что случилось?

— Шериф с дюжиной вооруженных людей там уже побывали.

Ларри схватил девушку за руку.

— И схватили Тома?

— Да. — Она печально кивнула. — Схватили Тома.

Ларри, откинув назад голову, в отчаянии застонал.

— Они схватили Тома! Схватили, пока я занимался своими делами!

— Послушай, Ларри, нельзя же винить себя за все, что происходит в этом мире. Ведь так? — попыталась успокоить его девушка.

Ларри вновь застонал:

— Не понимаю, Черри. Как им удалось напасть на наш след?

— Это заслуга Цыпленка Энтони, — с удивительным спокойствием пояснила она. — Шериф знал, что вы поскакали в горы, и с тех пор вас никто нигде не видел. Он понял, что нашего округа вы не покинули, а затаились где-то в укромном месте. Вот и нагрянул в дом к старому охотнику, и там обнаружилось, что тот, за кем они охотятся, куда-то скрылся, а его напарник лежит больной.

— Я отобью у них Тома! — процедил сквозь зубы Линмаус. — Черри, клянусь, я верну твоего брата. Жди меня здесь, пока я…

Но Черри не дала ему договорить и на этот раз сама схватила Линмауса за руку.

— Знаю, ты сможешь вернуть Тома, — быстро проговорила она. — Даже в одиночку. Осторожно проберешься к дому Джарвисов, а там решишь, что предпринять. Но Тома в лачуге нет.

— Ты хочешь сказать, что они увезли Тома с собой? Как? Больного?

— Ему уже стало значительно лучше, — успокоила Ларри девушка. — Теперь он в тюрьме Крукт-Хорна. Его поместили в нее спустя два часа после того, как дилижанс, отправившийся в Парадис, вернулся обратно. Тома тайком привезли в город и заключили в камеру. Чтобы его никто не узнал, на него надели маску. Но шериф просчитался — по Крукт-Хорну уже поползли слухи, что Том Дэниельс пойман и сидит за решеткой.

— Ты правильно поступила, что решила меня предупредить. Только просить меня, чтобы я помог Тому, не надо. Я и так готов на все, чтобы его освободить.

— Я приехала сюда совсем не для того, чтобы просить тебя о помощи. Просто хотела передать тебе, что а доме Джарвисов устроили засаду. Они ведь еще не знают, что случилось с дилижансом, направлявшимся в Парадис. Хотя если бы и знали, то это мало что изменило.

— А при чем тут этот дилижанс? — не понял Линмаус. — Из-за него я оставил Тома, когда должен был его охранять!

— Да, конечно. Поездка в Парадис превратилась для тебя в увеселительное мероприятие — подстрелил пару грабителей, уберег двадцать тысяч баксов, спас жизни нескольким пассажирам. Для такого парня, как ты, Ларри, это пустяк, — иронично заметила девушка. — Но об этом твоем поступке заговорили люди.

— Том! — с болью в голосе воскликнул Линмаус. — Я должен знать, что с ним. Где он сейчас? Что с ним собираются сделать?

— Не знаю, — пожала плечами Черри. — Я уехала из Крукт-Хорна сразу же после того, как вернулся дилижанс. Думаю, о здоровье Тома беспокоиться не стоит. Его уже не лихорадит. Вот только немного ослабел. Не волнуйся, они ничего с ним не сделают. — Девушка взглядом указала на тропинку, ведущую к дому Джарвисов. — Нам бы, Ларри, лучше убраться отсюда. И как можно скорее. Я была возле лачуги и видела там много вооруженных людей. Они связали Линка Джарвиса и даже вставили ему в рот кляп, потому что он на них кричал и обзывал разными словами. Старик даже пообещал, что если хоть один волос упадет с твоей головы, то он сделает из них котлеты. Знаешь, Ларри, у тебя есть одно удивительное свойство — ты умеешь влюблять в себя.

— Черри, я не волновался о Томе, пока не узнал, что здесь произошло. Но ты определенно что-то не договариваешь.

— Это не имеет значения, — отмахнулась она. — Поверь, все, что мог, ты для Тома уже сделал, а сейчас ему помочь нечем!

— Ты так считаешь?

— В тюрьме брат пробудет недолго. Они же ничего не смогут…

— Черри, — перебил ее Ларри, — повернись-ка ко мне!

— Не буду. С какой стати?

Девушка попыталась развернуть лошадь, но Линмаус успел взять ее за подбородок и посмотреть ей в лицо.

— Ты плачешь?! — воскликнул он.

— Совсем нет, — возразила Черри.

— Тогда почему у тебя слезы?

— Просто немного нервничаю. Видно, устала и сама не знаю почему.

— Черри, это все из-за Тома? Скажи же мне, что произошло!

— Нет, Ларри, это не из-за Тома. Прошу тебя, уезжай отсюда. Находиться здесь тебе опасно. Люди не перестанут тебя преследовать. Для них ты уже никогда не станешь хорошим. Одно твое имя вызывает в них ярость. Даже случай на дороге в Парадис и тот мало что изменил в их умах. Сейчас все в городе говорят о твоем благородном поступке, но только половина жителей восхищается им, а другая половина продолжает тебя ненавидеть. И среди тех, кто все еще против тебя, много вооруженных. Нет, Ларри, ты должен уехать. Переберись через горы и больше сюда не возвращайся!

Линмаус задумался. Черри была явно права. За долгие годы он впервые почувствовал себя побежденным. Не лучше ли и вправду покинуть эти места, сменить имя? «Может, тогда и появится надежда начать новую жизнь?» — подумал парень и посмотрел на горы.

Закат уже давно догорел, под ярким месяцем заснеженные вершины гор отливали серебряным светом.

— Нет, я не могу отсюда уехать, — громко, хотя и в раздумье, наконец произнёс Линмаус и посмотрел на девушку.

— Ты должен уехать! — настаивала она на своем.

— Я хочу знать всю правду о Томе.

— Зачем? Я же сказала, помочь ему ты ничем не сможешь. — Голос девушки поначалу был твердым, но на последних словах задрожал.

— Так все-таки, что с Томом? Или мне отправиться в Крукт-Хорн и самому все выяснить?

— Я так и знала, что тебя ничем не остановишь, — вдруг начав запинаться, сокрушенно промолвила Черри. — Вся правда заключатся в том, что одну ловушку для тебя уготовили в лачуге Джарвисов, а другую — в городе!

— Ловушку? В городе?

— Да. Для этого в Крукт-Хорн приехал Джей Кресс. И не один, а с вооруженными помощниками!

Линмаус не смог удержаться от вздоха.

— Я должен встретиться с Джеем, — медленно проговорил он. — И почему бы мне не сделать это в Крукт-Хорне?

— Но он не один! Он не один! Искать с ним встречи безумство с твоей стороны. Неужели ты не понимаешь, что Том для тебя приманка? Они рассчитывают, что ты непременно заявишься в Крукт-Хорн и попытаешься освободить Тома! А там Кресс поджидает тебя с четырьмя головорезами!

— И кто эта четверка? — полюбопытствовал Ларри.

— А ты разве не знаешь? — удивилась Черри.

— Нет, впервые слышу. Он что, взял кого-то себе в помощь?

— Не знаю, по какому принципу Кресс подбирал их, но то, что он нанял четверых, чтобы расправиться с тобой, это точно. Вся банда съехалась в город. Теперь пятерка сторожевых собак караулит тебя. Всем известно, что ты способен на самые рискованные поступки, и еще одно тому подтверждение — случай с дилижансом!

— Хорошо, — буркнул Ларри, — но я хотел бы знать, кто они такие.

— Догадайся. Кто самые жестокие и злобные подонки в округе?

— Имена двоих назвать просто. В начале списка я поставил бы Счастливчика Джо и драного кота по имени Гаррисон Райли.

— Ты попал в десятку! Попытайся угадать остальных!

— Так эта парочка уже в городе? — удивился Линмаус. — Джо и Райли в Крукт-Хорне?

— Да, оба там. Ну а теперь угадай, кто в их компании?

— Кто же там еще? Это должен быть мерзавец с медвежьей мордой, одноногий убийца Сэм Дин. Более отвратительного и жестокого человека я еще не встречал.

— Правильно, это третий, — подтвердила Черри.

Линмаус глубоко вздохнул.

— Ну, Ларри, как ты думаешь, кто четвертый?

— Нет, с четвертым у меня вышла загвоздка,

— А такое имя, как коротышка Джад Огден, тебе о чем-нибудь говорит?

— Боже! — воскликнул Ларри. — Как я мог забыть самого кровожадного из всех убийц?

— Теперь, когда их имена тебе известны, ты понимаешь, что тягаться с ними бесполезно?

Глава 32 ОТКРОВЕНИЯ СУДЬИ БОРА

Первое, что узнал Уильям Оливер, когда вернулся из неудавшейся поездки в Парадис, было то, что Том Дэниельс находится в тюрьме, а мистера Джея Кресса попросили воспрепятствовать Линмаусу освободить заключенного. В том, что бандит придет на помощь своему сообщнику, никто не сомневался.

Жители Крукт-Хорна никогда не считали, что в их городе могут происходить какие-то важные события, но теперь, когда бывший фермер по фамилии Бор объявил всеобщий сход, они поняли, что это совсем не так.

Судья им казался самым лучшим человеком на свете, самым лучшим в их городе, надежным другом, интересным собеседником, храбрым, счастливым мужем и любящим отцом. С людьми, нанятыми для работы на его ранчо, Бор не был строг, но тем не менее хозяйство приносило ему приличную прибыль. А о доброте его ходили легенды. Говорили, будто он готов покрыть расстояние в десять миль, чтобы приласкать заболевшую собаку. Словом, мистер Бор являл собой средоточие всех добродетелей американского Запада.

Однако были у него и слабости. Не много, всего лишь две. Первая заключалась в том, что он рьяно стоял на страже закона, а вторая — неудержимая страсть произносить речи.

Где бы он ни находился — за длинным праздничным столом, накрытым по случаю Дня благодарения или Рождества, или в президиуме рядом с графином воды во время предвыборной кампании, или на своем рабочем месте при очередном судебном разбирательстве — Бору жутко не терпелось услышать свой собственный голос.

Если же случая привлечь к себе внимание долго не представлялось, сам его создавал. Что касается знаний в области юриспруденции, то он прекрасно осознавал — они у него весьма ограниченные. На суд Бор являлся, уже зная, какое решение следует вынести. Его нисколько не волновало, как будет идти судебное заседание, что скажут свидетели или адвокат обвиняемого. Со всеми выступающими судья старался держаться крайне вежливо, но твердо верил, что, если он решил наказать обвиняемого, то так оно и будет. За все время его общественной деятельности не было случая, чтобы присяжные, даже без давления с его стороны, вынесли приговор, с которым он не был бы согласен.

Этот же день для жителей Крукт-Хорна должен был оказаться важным по нескольким причинам.

Прежде всего, горожане знали, что Том Дэниельс препровожден помощниками шерифа в тюрьму.

Во-вторых, дилижанс, отбывший в Парадис, до места назначения не добрался, а вернулся обратно в Крукт-Хорн. Из рассказов взволнованных пассажиров все узнали, что те в дороге чуть было не погибли.

В-третьих, предполагалось выступление судьи Бора, которому всегда не терпелось произнести зажигательную речь.

А на него в тот день с утра снизошло вдохновение. Ну прямо как на поэта, вот только текст его предстоящего выступления не был положен на стихи. Речь Бора обещала быть весьма эмоциональной и должна была найти отклик в душе каждого слушателя. Пока он еще и не знал, с чего ее начнет, но твердо верил, что нужные слова непременно придут сами собой.

Итак, судья Бор созвал сход. В здании местной школы.

Детей еще до окончания занятий разобрали по домам, и подавляющая часть населения Крукт-Хорна пришла послушать, что скажет им судья. Люди, подогнув колени, уселись за низкими партами и, сделав серьезные лица, приготовились воспринять все, что ни произнесет этот уважаемый ими человек.

Народу становилось все больше и больше. Когда сидячих мест уже не осталось, мужчины вскакивали со словами: «Сюда, миссис Смит. Проходите на мое место, я уже достаточно насиделся» или «Привет, Минни! Давай сюда! Садись, а я хоть немного разомну ноги».

Дамы усаживались на освобождаемые мужчинами места. Женщины в Крукт-Хорне пользовались уважением, им отводилась значительная роль в общественной жизни, и это свидетельствовало о том, что здесь придерживались весьма прогрессивных взглядов.

Естественно, что сам судья Бор расположился за учительским столом. Здесь он чувствовал себя уютно, как если бы находился в собственной гостиной или в зале суда. Радость так и распирала его, но он делал все возможное, чтобы выглядеть мрачным, хотя, оглядывая классную комнату и ловя на себе восторженные взгляды людей, сдержанно улыбался.

Как и полагалось в подобных случаях, сход начался с произнесения речи. И конечно же судьей Бором. Начал он ее с минорной ноты:

— Дорогие мои сограждане, или, если позволите, мои дорогие соседи и друзья, поскольку все мы и есть друзья и соседи! Два важных события заставили нас собраться… — Судья перевел дух. Затем, понизив голос, чтобы произвести должный эффект, произнес: — Мои дорогие друзья! Бандиты бесчестят Крукт-Хорн, грабят его жителей, перекрывают дороги, взламывают тюрьмы и убивают людей. И только один из них пойман. Второй еще на свободе!

Последняя фраза в его устах прозвучала настолько угрожающе, что некоторые из слушательниц повернули головы и опасливо поглядели на распахнутые окна. Мужчины же, сидевшие полусогнутыми за детскими партами, разом забыли о болях в коленях, подались корпусом вперед и стиснули зубы. Дай только время, уж они-то покажут этим бандитам! Только кто эти бандиты?

— Один из них, — сказал судья Бор, — грабитель с большой дороги, обманщик, вор и убийца Ларри Линмаус!

Тут все собравшиеся в классной комнате затаили дыхание.

Судья, поняв, что полностью завладел аудиторией, продолжил:

— Он храбрец только перед детьми и слабыми, а когда встречает отпор, становится трусом! — Сказав это, Бор поднялся со стула и указал пальцем в глубину комнаты. Все дружно повернули головы туда, где, прислонившись к стене, стоял невысокий, с бледным лицом человек.

То был Джей Кресс!

Послышался возбужденный рокот голосов, раздались аплодисменты.

Джей Кресс скромно потупил взор и кашлянул. Он выглядел более чем смущенным. Некоторые даже могли поклясться, что Джей покраснел, но они заблуждались — не таким скромнягой он был, чтобы залиться краской.

В эту минуту все смотрели на карточного игрока с обожанием, с каким новички колледжа глядят на своего старшего товарища, выигравшего финал в беге на девяносто ярдов с результатом в десять секунд ровно. Даже находиться с таким героем в одной комнате и то огромная честь,

У дам на глазах выступили слезы — женщины любят крутых мужчин с небольшими пороками. Кстати, не только с небольшими. А Джей Кресс был карточным шулером! Поговаривали, что за карточным столом, за которым он сидел, решилось столько судеб! У такого, как он, нервы должны быть словно канаты. А сколько денег прошло через его руки! Миллионы! Этот Кресс, пусть и маленького роста, но зато герой — взял да и проучил непобедимого Ларри Линмауса!

Карточный шулер стоял, подпирая спиной стену, и ловил на себе восторженные взгляды, но краской не заливался. Он понимал, что, глядя на него, чувствуют жители Крукт-Хорна. Теперь его амбициозные чувства были удовлетворены. О таком дне он мечтал давно.

Судья, поняв, что его слова произвели должный эффект, решил перейти к основной части своего выступления. Далее его речь представляла собой набор стандартных выражений, которыми он обычно пользовался. Слова-связки Бор почти не употреблял. Конечно же с его языка неоднократно срывалось «таким образом», зато слово «поэтому» звучало крайне редко.

Прежде всего он провозгласил, что прошло то время, когда Крукт-Хорн среди городов американского Запада слыл малоприметным поселением. При этом заметил, что наконец-то орел — этот благородный символ их страны — величественно распростер над их городом крылья. В одной когтистой лапе он сжимает презренного грабителя Тома Дэниельса, а вторая пока остается свободной. Но не за горами тот день, когда все увидят в ней главаря разбойной банды Ларри Линмауса, чье имя уже давно пугает добропорядочных жителей их прекрасного городка.

Далее из выступления мистера Бора следовало, что, если этого не случится, никто в Крукт-Хорне не сможет спать спокойно, никому из его обитателей не удастся радоваться плодам своего ежедневного труда. Более того, малые дети не смогут без опаски ходить в школу, а по дороге домой мирно рвать полевые цветы. В сердцах жителей появится страх и неуверенность в себе, а со временем люди из-за своей беспомощности будут стыдиться смотреть друг другу в глаза.

Только в том случае, если Ларри Линмаус «в цепях и с позором будет доставлен в тюрьму — это единственное подходящее для него место», жизнь в Крукт-Хорне войдет в свое естественное русло. Честные труженики смогут собирать свой богатый урожай, дети после школьного звонка, подобно стаду веселых барашков, — разбегаться по улицам, все станут счастливыми и довольными. Даже упомянутый ранее орел и тот укротит свой жестокий нрав хищника, взмоет в небеса и там, в золотисто-лиловых облаках, станет парить над умиротворенным городом.

Итак, взволнованная речь была произнесена.

Закончив ее, судья покрылся таким здоровым потом, что воздух вокруг него сразу же стал влажным. Да, он только что со всей силой своего ораторского мастерства обличил зло, заклеймил его и растоптал ногами. Теперь уже никто из собравшихся не сомневался, что Ларри Линмаус само исчадие ада.

Естественно, Бор сорвал бурные аплодисменты.

Выждав, когда в классе прозвучали, казалось бы, последние хлопки, судья, требуя полной тишины, поднял руку. Однако слушатели зааплодировали еще громче, и тогда он поднял уже обе руки. Раздались крики и улюлюканье.

— Нет, нет! — прошлепал Бор пухлыми губами и сделал вид, что очень смущен. Ну прямо как актер, в бесчисленный раз выходящий на поклон!

Наконец в помещении стихло и у мистера Бора появилась возможность договорить.

— Если аудитория поддерживает мое выступление, то я… — начал было он, но фермер Том Калкинс перебил его.

— Знаете, мистер Бор, из всех речей, произнесенных вами, эта самая потрясающая! — прогремел он.

Классная комната вновь взорвалась аплодисментами. Судья, чтобы успокоить публику, вскинул руки и так замотал головой, что его пухлые щеки заходили ходуном. Но все его старания восстановить тишину оказались безуспешными.

Что ни говори, а это был его личный триумф. В этот момент Бору казалось, что теперь до места в палате представителей ему не дальше, чем до крыльца местной школы. А членство в сенате Соединенных Штатов было его заветной мечтой!

Постепенно шум стих. Многие из дам, продолжая улыбаться, одобрительно кивали и чуть ли не сквозь слезы с восхищением смотрели на оратора. Наконец с помощью Хакетта, помощника прокурора, о котором кто-то язвительно сказал, что он больше помощник, чем прокурор, в зале снова воцарилась деловая атмосфера. Мистер Хакетт поднялся из-за стола, вкратце повторил содержание впечатляющего выступления Бора, а затем призвал собравшихся сделать следующее: уполномочить шерифа Энтони собрать большой отряд, прочесать районы, прилегающие к Крукт-Хорну, и изловить оставшегося на свободе преступника. Кроме того, по словам помощника прокурора округа, необходимо было снабдить шерифа достаточной суммой денег, чтобы тот смог выставить на дорогах дополнительные посты. Что же касается пойманного Тома Дэниельса, пособника Ларри Линмауса, то мистер Хакетт предложил осудить его по всей строгости закона.

По тому, как он держался и говорил, было видно, что помощник прокурора многому научился у судьи Бора. В конце своей речи он точно так же, как и судья, молча указал рукой на Джея Кресса. Люди вновь повернули головы в сторону карточного игрока, затем одобрительно закивали и снова бурно зааплодировали.

Вдруг от того места, где за школьной партой сидел Уильям Оливер, словно повеяло холодом. Взоры всех присутствовавших в классной комнате устремились на банкира. Хлопки в классной комнате постепенно смолкли. Мистер Оливер, у которого в этот момент было каменное лицо, решительно поднялся. Он тоже хотел выступить.

Глава 33 СОМНИТЕЛЬНАЯ ПОБЕДА

Жители Крукт-Хорна хорошо знали Уильяма Оливера и уважали его.

Не сказать, чтобы они его очень любили, — в больших городах редко кто любит банкиров, а в маленьких — и подавно. Брать у них в долг — процедура из малоприятных, а возвращать, да еще с процентами — тем более. В городке мистер Оливер слыл человеком честным и справедливым, не размазней — когда требовали обстоятельства, мог проявить и характер. Некоторые из горожан даже имели на него зуб. В банкира неоднократно стреляли — две из пяти выпущенных в него пуль оставили на его теле царапины. Стоило в таких местах, как гостиничная веранда или местный бар, упомянуть его имя, как тут же слышалось чье-то недовольное бормотание. Но большинство из тех, кто банкира недолюбливал, свое отношение к нему предпочитало не выказывать. Тем не менее, как говорилось ранее, Уильям Оливер был одним из самых уважаемых в Крукт-Хорне людей. Он стойл десятка добропорядочных граждан. Этот человек никогда не кичился своим богатством и со всеми держался ровно.

Итак, все приготовились слушать, что скажет Уильям Оливер.

— Могу я задать несколько вопросов? — сурово поинтересовался он.

Участники дебатов обожают вопросы, но ораторы их ненавидят. Судья Бор, еще не отдышавшийся после своего выступления, был оратором. Тем не менее ему пришлось сказать, что он приветствует любые вопросы и с радостью готов на них ответить.

— Ларри Линмаус нанес нашей тюрьме ущерб, — сообщил банкир. — А какие еще преступления он совершил?

— Попытка преднамеренного убийства, за что и был арестован. В ходе открытого разбирательства Линмауса признали виновным и осудили, — отчеканил судья Бор, особенно довольный своей последней фразой.

— Но факт преднамеренного убийства отрицается Лью Дэниельсом, то есть самим пострадавшим. Он, его родители и сестра подают жалобу и требуют повторного разбирательства. Они заявляют, что на это у них есть веские основания — в суде не были выслушаны показания потерпевшей стороны, — возразил банкир.

— Какие еще показания? — нахмурившись, бросил судья.

Бор уже жалел, что мистер Оливер оказался среди его слушателей.

— Лью Дэниельс может поклясться, что приехал в Крукт-Хорн специально, чтобы затеять ссору с Линмаусом. Черри Дэниельс подтвердит, что она встречалась с Ларри и просила того не убивать брата. Линмаус согласился и, чтобы избежать встречи с Лью, попытался незаметно исчезнуть из Крукт-Хорна, — пояснил банкир.

Судья обвел взглядом комнату и заморгал. Он искал поддержки у сограждан и нашел ее. Вопрос, виновен Линмаус или нет, нисколько не волновал собравшихся — куда интересней было послушать спор, неожиданно возникший между судьей и банкиром. Естественно, симпатии горожан были на стороне более уважаемого ими человека. Люди, находящиеся в классной комнате, все, как один, нахмурили брови, почти враждебно посмотрели на мистера Оливера, а затем в ожидании уставились на судью. Что тот скажет?

— Все равно, мистер Оливер, это никак не снимает вины с Линмауса! — довольно резко отрубил Бор.

Толпа с облегчением вздохнула. Все, кроме банкира, таким ответом были удовлетворены. Пусть возражение Бора никак не объясняло, почему же Линмаус все-таки виновен, но зато как оно прозвучало! Да, их любимец не побоялся осадить самого банкира!

Однако Оливер не вышел из себя, а с присущим ему спокойствием продолжил:

— А кроме этого вызывающего сомнения преступления, что еще вы вменяете Линмаусу?

— Да вся его жизнь — одно сплошное преступление! — прогремел со своего места судья.

Вот это ответ! Здесь и возразить-то нечего! Толпа взорвалась шквалом аплодисментов, но затем затихла и, затаив дыхание, стала ждать реакции банкира.

Однако, к их величайшему удивлению, мистер Оливер, не повышая голоса, невозмутимо парировал:

— Но до того случая с Дэниельсом за все предъявленные ему обвинения Линмаус получил официальные извинения. Кто-нибудь может это опровергнуть?

Судья понял, что приперт к стенке. Как, впрочем, и все те, кто его поддерживали.

— А вы, сэр, что, уполномочены Линмаусом здесь его защищать? — недовольно поинтересовался Бор.

Хороший и прямой вопрос, подумали слушатели и согласно закивали.

— Я здесь для того, чтобы не допустить беззакония и глумления над здравым смыслом, — невозмутимо заявил банкир.

— А вы считаете, что мы попираем закон? — взревел судья.

Но на мистера Оливера реветь было бесполезно. Такого, как он, криком не возьмешь. В него в свое время даже стреляли, но банкир оказался не робкого десятка.

— Вы подвергаете гонениям человека, который, возможно, пытается порвать с прошлым и начать новую жизнь.

Судья Бор словно ждал подобных ответов. Он вдруг захохотал, и его раскатистый смех громом отозвался под потолком классной комнаты. Все собравшиеся на сход, будто по команде, также залились дружным хохотом.

— Новую жизнь! Вот так сказал! — воскликнул судья и вытер рукой выступившие на глазах слезы. — Затем постучал костяшками пальцев по учительскому столу и подался корпусом вперед, как бы призывая остальных к тишине, а мистера Оливера — говорить по существу. — Найдется по меньшей мере с полсотни человек, которые подтвердят, что за последние несколько недель они были жестоко избиты и ограблены этим самым Линмаусом и Томом Дэниельсом, которого отъявленный головорез сделал своим пособником! — негодующе договорил судья.

По рядам собравшихся пробежал ропот возмущения — как долго еще этот мистер Оливер будет морочить им головы?

— Полагаю, половина из той полсотни людей находится сейчас здесь? — все так же невозмутимо задал вопрос банкир.

Люди завертели головами в надежде увидеть тех, кто стал жертвами отчаянных бандитов. Кое-кто из присутствующих, подтверждая слова Оливера, согласно закивал.

— Есть ли среди вас хоть один, кто может подтвердить, что видел лица Тома Дэниельса и Ларри Линмауса? Или узнал их по голосу? — поинтересовался тот.

— По закону… — начал было судья, но банкир взмахом руки остановил его.

— Я задал этот вопрос, так как не уверен, что вы были избиты и ограблены Линмаусом и молодым Дэниельсом, — продолжил Оливер. — Поэтому мне хотелось бы знать, кто из вас со всей ответственностью может сказать, что опознал в грабителях именно этих людей.

Тех, кто подвергся нападению бандитов, слова «со всей ответственностью» привели в замешательство. У некоторых из них даже перехватило дыхание, а их лица залило краской. И тут в наступившей тишине, неторопливо растягивая слова, прогнусавил Линн Хопкинс:

— Я говорил, что меня ограбили двое парней, один из которых был покрупнее другого. Грабители внешне напоминали Линмауса и Дэниельса. Вот и все — ничего другого я не говорил. А чего тут говорить? Все и так знают, что на дорогах промышляют именно они!

По комнате прокатился одобрительный рокот. Какой же честный Линн Хопкинс, каждое произнесенное им слово только подтверждало это!

— Итак, все лишь подозревают, кто были эти грабители. А кто может с полной уверенностью утверждать, что ими были Линмаус и Дэниельс? — поинтересовался мистер Оливер и медленно обвел взглядом притихшую аудиторию. — Сегодня я сам был в числе пассажиров, отбывших из Крукт-Хорна в Парадис. Как вам известно, наш дилижанс остановили двое в масках. У них даже были лошади, одна из которых оказалась похожей на всем известную кобылу Линмауса, а другая — на мерина, на котором обычно ездил Том Дэниельс. Тогда все сидевшие в экипаже, в том числе и я, могли бы поклясться, что этими бандитами, из-за которых наш дилижанс чуть не сорвался с обрыва, были Линмаус и Дэниельс.

Горожане слушали Уильяма Оливера затаив дыхание. Судья Бор, уже не вникая в слова выступавшего, уставился в крышку стола и, покусывая губы, мучительно искал ответ на тот вопрос, который непременно поставит перед ним банкир. В эти трудные для него минуты он жалел, что не родился глухим.

— Ни один из нас нисколько не сомневался, что те двое задумали нас убить, а потом уже ограбить. Но случилось так, что среди пассажиров дилижанса оказался человек, который выдавал себя за некоего мистера Форда. И делал он это вынужденно, потому что его разыскивали. Его все считали виновным в преступлениях, которых ни он, ни его друг не совершали, но доказать свою непричастность к ним он не мог. Этот человек знал, что в округе появились двое бандитов, которые выдают себя за него и его друга. Оставив тяжело больного товарища в надежном, как он полагал, месте, этот гонимый всеми человек решил изобличить тех, кто под их именами учинял на дорогах разбои, и отправился в опасную для своей жизни поездку. Он оставался с нами вплоть до того момента, как наш экипаж накренился, и видел нас разбросанными по придорожным кустам. В тот момент все мы были беспомощными. — Тут мистер Оливер сделал паузу, но не потому, что этого требовало ораторское мастерство — банкир не был искусным оратором. Однако никто из слушателей не перебил его, и он по-прежнему спокойным, но суровым голосом продолжил: — Поняв, что мы совершенно беззащитны перед бандитами, устроившими аварию, этот человек пришел нам на помощь. Как жаль, судья Бор, что вы сами не видели того, что сделал этот человек!

Судью охватил ужас. Он сжал ладони в замок, плотно прижав к ним большие пальцы, а голову втянул в плечи так, что оба его подбородка ушли под воротник пиджака. По выражению его лица было видно, что он растерян.

— Несмотря на то, что незнакомец был одет в длинный дорожный плащ, — говорил между тем Оливер, — двигался он быстрее ягуара. В мгновение ока сумел выстрелить в обоих бандитов. Однако стрелял он не для того, чтобы их убить, а старался просто обезвредить. Так что убийцей, судья Бор, тот незнакомец не был. Как вы понимаете, он не хотел запятнать свою репутацию. Защищая нас, этот человек рисковал собственной жизнью. Он спас наших спутавшихся лошадей от неминуемой гибели, а затем вместо того, чтобы дождаться, когда мы начнем его благодарить, оседлал лошадь, принадлежавшую одному из бандитов, и незаметно для нас покинул место происшествия. Потом он эту лошадь отпустил, она только что добралась до Крукт-Хорна. — Но на этом мистер Оливер свою речь не закончил. Тяжело вздохнув, он заключил: — Итак, судья Бор, я изложил неопровержимые факты, которые говорят в пользу мистера Линмауса. Да, уважаемые сограждане, человек в длинном дорожном плаще был Ларри Линмаус. А теперь сможет ли кто-нибудь из вас, мужчина, женщина или ребенок, привести хоть один факт, порочащий имя Линмауса, человека, на которого сейчас ополчилась вся округа? Вот все, что я хотел вам сказать.

Однако, закончив говорить, Уильям Оливер не присел. Стоя, он медленно обвел взглядом лица притихших слушателей. Вместо того чтобы ему возразить, они дружно впились глазами в судью в надежде услышать достойное опровержение сказанному. Долго ждать себя Бор не заставил.

— Господа, мой дорогой мистер Оливер! — произнес загнанный в угол судья. По его лицу, на котором отразилось отчаяние, было видно, что он не знает, как выйти из затруднительного положения, в которое его поставил банкир. Но тут в его глазах вспыхнул огонек, и все поняли — ответ им найден. — Дело в том, — продолжил судья, — что существует такое понятие, как общественное мнение. И слава Богу! Это общественное мнение превыше всяких свидетельств. От него не следует ждать логики. Оно формируется из тех чувств и ощущений, которые испытывает каждый из нас. В свое время именно общественное мнение подняло наш народ на борьбу, позволило тринадцати колониям вырваться из цепких лап метрополии и обрести долгожданную свободу. Общественное мнение — это то, на чем основываются наши законы, существует наше государство. Под его давлением было покончено с таким позорным явлением, как рабство. Теперь общественное мнение — опора любого закона. Что будет, если к нему не прислушиваться? Да, в стране наступит тирания! Только при наличии общественного мнения возможно торжество закона. Вы, мистер Оливер, хотели услышать от меня ответ? Так вот, вы его получили! — Судья простер к слушателям обе руки. — Мистер Оливер, рядом с вами сидят добропорядочные женщины и храбрые мужчины. Они считают, что Ларри Линмаус представляет угрозу нашему обществу. Это и есть общественное мнение. Или того, что думают эти люди, вам недостаточно, мистер Оливер? Вы считаете, что они не правы?

Банкир внимательно посмотрел на окружающих его людей и увидел в их глазах злобу. Тогда он вышел из-за парты и покинул классную комнату.

Уже спускаясь по ступенькам крыльца, Уильям Оливер услышал взрыв аплодисментов. Они конечно же предназначались не ему, а судье Бору.

А судья, принимая эти бурные аплодисменты, тщетно пытался отогнать от себя грустные мысли. Он понимал, что одержал над банкиром победу, но интуиция подсказывала ему, что теперь двери в сенат Соединенных Штатов от него стали значительно дальше и что победа его может оказаться пирровой.

Глава 34 БРЮНЕТКА И БЛОНДИНКА

Пока Уильям Оливер безуспешно пытался изменить общественное мнение в пользу Линмауса, его дочь Кейт переживала нелегкие минуты. Девушка лежала на постели в своей комнате с плотно задернутыми шторами. Сжав ладони в кулаки и широко раскинув руки, она смотрела в потолок и никак не могла прийти в себя. Кейт и сейчас ощущала на себе те сильные руки, которые спасли ее от неминуемой гибели. Вновь и вновь перед ее глазами вставал образ человека в длинном дорожном плаще.

Неожиданно в дверь ее комнаты постучали. Девушка откликнулась, и на пороге появилась мексиканка — служанка в доме Оливеров. Она сообщила молодой хозяйке, что какая-то сеньорита Дэниельс хочет ее видеть. Прозвучавшее имя болью отозвалось в сердце Кейт.

О семье Дэниельс она слышала много удивительных рассказов. Люди говорили, будто вся их семья на стороне гонимого всеми Ларри Линмауса, а Том, один из сыновей Дэниельсов, которого упрятали в тюрьму, даже готов за него умереть. Поговаривали также, что и сама Черри Дэниельс, которая весьма недурна собой, всячески помогает преступнику. В это Кейт поверить не могла. У дочери банкира были свои представления о девичьей скромности, а тем более о целомудрии. «Не может же девушка, воспитанная в порядочной семье, носиться по дорогам и предлагать свою помощь мужчине», — думала она.

— Передай ей, что меня нет дома, — сев на кровать, ответила девушка служанке. — Я не хочу с ней встречаться!

Мексиканка вышла и плотно затворила за собой дверь.

Кейт вскочила с постели и, подбежав к двери, резко ее распахнула. Порыв воздуха ворвался в комнату и растрепал ей волосы по плечам.

Внезапно перед ней появилась все та же служанка. Оказалось, что она и не отходила от комнаты молодой хозяйки. Большие с поволокой глаза мексиканки с интересом посматривали на Кейт. Похоже, она знала, что дочка банкира переменит свое решение и позовет ее. Поэтому и не поспешила передать гостье слова девушки.

Кейт Оливер, даже в ее сильно возбужденном состоянии, стало немного стыдно.

— Скажи мисс Дэниельс, что я сейчас выйду, — велела она. — Или нет, попроси ее подняться ко мне.

Удивляясь самой себе, Кейт прикрыла дверь. В висках у нее стучало, лицо горело. Она глянула в зеркало и едва себя узнала — щеки были пунцового цвета, а глаза с лихорадочным блеском.

Просунув руки в халат, девушка собрала волосы в большой пышный пучок и заколола его шпильками. Затем подошла к окну и едва успела раздвинуть шторы и распахнуть ставни, как вошла Черри Дэниельс.

В солнечных лучах, проникавших с улицы, закружились в танце миллионы пылинок. Теперь одну половину комнаты Кейт заливало ярким светом, а вторая — оставалась в полумраке. Вошедшая Черри Дэниельс оказалась на освещенной части комнаты.

Прижимая к груди полы халата, дочь банкира удивленно уставилась на незнакомку. Красота Черри потрясла Кейт. Изумительно нежный оттенок оливкового цвета ее кожи не могло испортить даже жаркое августовское солнце. Несмотря на то, что Черри в бешеном галопе проскакала не один десяток миль, большие карие глаза девушки не затуманила усталость. Легкая улыбка на губах и смелый решительный взгляд делал ее похожей на молодую индеанку. Она была ниже ростом и более хрупкая, чем Кейт Оливер, но, глянув на высоко поднятую голову и упрямый подбородок гостьи, дочь банкира почувствовала себя перед ней слабой и беспомощной.

Закрыв за собой дверь, Черри сняла с головы широкополую ковбойскую шляпу, и тут Кейт заметила на ее брови свежий, розовый шрам.

— Я Черри Дэниельс, — представилась девушка и сразу же перешла к делу. — Я приехала, чтобы поговорить с тобой о Ларри Линмаусе.

Прямота посетительницы несколько покоробила Кейт. У мисс Оливер задрожали колени, перехватило дыхание. Тем не менее ей хватило сил и самообладания, чтобы предложить гостье стул и принять у нее шляпу.

Черри Дэниельс присела и, держа корпус прямо, посмотрела в глаза Кейт.

— Или считаешь, что мне не следовало обращаться к тебе с такими разговорами? — спросила она.

— Не знаю, — нерешительно произнесла дочь банкира. — Я только… то есть я хотела сказать, что…

— Разберись в своих чувствах и решайся, — перебила ее Дэниельс. — Дело в том, что Ларри грозит опасность и я хочу ему помочь. А ты?

И снова прямота гостьи задела Кейт за живое. Она вздрогнула и произнесла:

— Да. Я тожехочу помочь Ларри.

Кейт присела и с опаской стала разглядывать лицо сидевшей перед ней девушки.

«Симпатичная? — подумала она и тут же поняла, что ошиблась. У ее собеседницы была красота редкого обаяния. — Неужели найдется хоть один мужчина на свете, который может спокойно пройти мимо такой красоты?»

— Значит, ты хочешь помочь ему, — констатировала Черри. — Что ж, для начала совсем не плохо. А ты многое готова для него сделать?

— Вчера он спас мне жизнь, — сообщила Кейт. — И моему отцу тоже.

— Понятно, — с почти безразличной интонацией в голосе отозвалась Черри. — О том, что произошло с вашим дилижансом, мне известно. Так что, если в холодную ночь Ларри постучится в ваш дом, за порогом ты его не оставишь. Правильно я тебя поняла? Или ты способна на что-то большее?

Кейт Оливер не ответила. Она чувствовала, как ее горло сжимает неведомая сила, и очень боялась, что голос ее дрогнет.

— Все время пытаюсь понять, — продолжила Черри, — почему Ларри не покидает эти места, а постоянно крутится возле вашего города. Никаких дел в Крукт-Хорне у него нет, старых и верных друзей тоже. А жители спят и видят его повешенным на осине. Ему -же здесь устроили ловушку. Или ты об этом не знаешь?

Кейт опять промолчала. Она почему-то все больше начинала бояться этой жутко прямолинейной девушки.

— Извини, что пытаюсь вытянуть из тебя ответ, но ты сама виновата. Разве не так? — промолвила Черри и, не дожидаясь ответа, спросила: — Он для тебя много значит?

Дочь банкира открыла рот и от нахлынувшего на нее волнения что-то невнятно пролепетала.

— Понимаешь, я спрашиваю тебя об этом, потому что для меня самой Ларри ну как звезда на небосводе, — чтобы хоть немного успокоить собеседницу, поделилась Черри. — Он высок, красив, и честнее его я еще в жизни своей не встречала. Я бы многое отдала за его улыбку, но единственное, на что могу рассчитывать с его стороны, так это на вежливость. — Она печально улыбнулась.

Кейт прекрасно поняла, что скрывалось за этой улыбкой, за той легкостью, с которой говорила ее собеседница.

— Я пыталась уговорить его уехать подальше от Крукт-Хорна, но безуспешно. Однако если он все же решится на это, то я готова последовать за ним куда угодно. Даже босиком. Только бы быть с ним рядом, Я ему намекала на это, но мужчины, когда ничего не хотят видеть, притворяются слепыми.

Кейт Оливер слушала молоденькую брюнетку затаив дыхание. Итак, Черри раскрыла перед ней свои карты. Теперь то же самое предлагалось сделать ей. Для дочери банкира ситуация становилась все яснее и яснее.

— Мне известно, где этим вечером будет Ларри, — сообщила Черри. — Это совсем рядом с Крукт-Хорном. Не смогла бы ты встретиться с ним и попытаться уговорить его уехать отсюда подальше?

— Ну, если только он меня послушается, я бы… — начала Кейт и запнулась. Ужас все больше и больше овладевал ею. В этот момент у нее было такое чувство, будто она заперта в каюте идущего ко дну парохода.

— Возможно, что и нет, но, если ты пообещаешь, что будешь с ним, он может и согласиться, — пояснила гостья.

— Как это понимать?

Черри всем телом подалась вперёд.

— Ты прекрасно все поняла, — отрезала она. — Ты поедешь с Ларри и, что бы ни произошло, останешься с ним. Как видишь, я говорю с тобой начистоту и жду от тебя того же.

— Не знаю, смогу ли я уговорить его, — засомневалась Кейт.

— А я знаю, что сможешь, — покачав головой, возразила Черри. — Брюнетке с карими глазами не сделать того, что может сделать голубоглазая блондинка. Блондинкам легче уговорить малыша, а взрослого парня — тем более. Знаешь, я раз десять собиралась перекрасить волосы, но каждый раз меня что-то останавливало. Но теперь, увидев тебя, обязательно покрашусь.

Прямота, с которой говорила неожиданная гостья, уже не коробила Кейт, поскольку она видела, что та с ней предельно искренна. В глубине души мисс Оливер уважала и даже жалела Черри, поскольку понимала, что любовь ее к Ларри Линмаусу безответная. Но в гораздо большей степени Кейт продолжали мучить собственные проблемы. Слушая бедную Черри, она видела перед собой лицо Ларри и корила себя за то, что в трудную для ее жениха минуту фактически предала его.

Молчание Кейт было неверно истолковано Черри.

— Тебя пугает то, что задумал Джей Кресс? — спросила она. — Меня бы это не остановило. Такое трудно объяснить, да, впрочем, и не надо. А что ты обо всем этом думаешь?

Мисс Оливер попыталась подыскать слова, но так и не смогла это сделать.

— Знаешь, Ларри в этот трудный период своей жизни проявил себя как никогда и показал, какой он сильный и мужественный. Несмотря на то, что против него весь Крукт-Хорн, продолжает бороться. При встрече с моим братом продемонстрировал такое хладнокровие — выбил из его рук оба револьвера! Вот это мастерство и выдержка! Вот это самообладание! А Джей Кресс разве способен на такое? Думаю, нет. Никак не пойму, что могло произойти с Ларри в салуне. Почему он спасовал перед Крессом? Гипноз какой-то. А ты что думаешь?

— Никогда над этим не задумывалась, — тихо пролепетала Кейт. — До настоящего момента.

Черри Дэниельс поднялась со стула.

— Да кто я такая, чтобы требовать от тебя ответа? — рассердилась она. — И убеждать тебя я тоже не имею права. Но твердо знаю, что ты, и только ты можешь уговорить Ларри держаться подальше от Крукт-Хорна.

— А зачем он собирается в Крукт-Хорн?

— Чтобы освободить из тюрьмы моего брата. Мой второй брат Лью говорит, что Ларри схватят и снова осудят, а Том, который арестован, уверен, что стоит Ларри появиться в Крукт-Хорне, как его тотчас изрешетят пулями… — Голос Черри задрожал, потом и вовсе стих. Девушка заморгала, но затем на удивление твердо произнесла: — Увидимся на выезде из города. Буду ждать тебя за домом шерифа. Там, у тополей. Знаешь это место?

— Знаю, — тихо откликнулась Кейт. Перспектива оказаться в сумерках на окраине города, да еще под густыми кронами деревьев ее пугала.

— Я буду там на закате солнца или чуть позже. Для встречи это лучшее время. А потом ты поедешь с ним? Нет-нет, не отвечай сразу. Когда уеду, тогда и решай. Знаю, тебе будет страшно в одиночку добираться до дома шерифа, но если не поможешь Ларри, ему уже никто не поможет!

Глава 35 ДВЕ ЮНЫЕ ВСАДНИЦЫ

Чем меньше времени оставалось до заката, тем сильнее волновалась Кейт Оливер.

Ее мучили сомнения, отправляться ей на встречу с Черри или нет. В надежде найти наконец правильное решение девушка молила Бога, чтобы солнце как можно медленнее приближалось к горизонту. Однако его увеличивавшийся в размерах диск, словно огромное колесо, неумолимо катился к закату. Постепенно западная часть небосклона стала окрашиваться в малиновые тона. До наступления сумерек оставалось совсем немного, а Кейт, терзаемая страхом, все продолжала ходить по комнате.

Если ее встреча с Ларри состоится, осмелится ли она сказать ему, что по-прежнему любит его, что готова последовать за ним хоть на край света?

Тут Кейт вспомнила, какой ужас обуял ее, когда она услышала о том, что произошло с ее любимым в салуне, о том унижении, которому подверг его Джей Кресс, и ей вновь стало жутко. Внутри у нее все похолодело. Да, она любила Ларри за то, что он был самым смелым человеком на свете, и отвергла его любовь из-за его трусости.

Затем подумала о Черри Дэниельс, о ее несокрушимой вере в любимого человека, и тут Кейт стало стыдно.

Неожиданно перед ней всплыл образ отца, и, присев у окна, она поняла, что никуда не поедет.

В этот момент за окном послышались шаги — это мистер Оливер вернулся с собрания горожан. Кейт мигом вскочила со стула и кинулась его встречать.

Сбежав по лестнице, девушка бросилась к отцу. По его лицу было видно, что он сильно расстроен.

— Они создали нечто вроде армии, чтобы изловить Линмауса, — сообщил банкир дочери.

Кейт ничего не ответила, а только отступила на шаг в тень, падающую от двери. Солнце уже начинало садиться за горизонт.

— Ведь ты же когда-то любила его. Дорогая моя, неужели твое сердце изо льда? Знаешь, я питался их переубедить, но этот Бор, идиот с бычьей мордой, в своем ораторском угаре вновь поставил все с ног на голову и обвинил Линмауса в преступлениях, которые тот не совершал. На основании достоверных фактов я наглядно доказал невиновность Ларри, но меня никто и слушать не захотел. Понимаешь, десяток хороших людей, объединившись в группу, могут принести зло, на которое способны самые отъявленные бандиты! Но тебя это, как я понимаю, совсем не трогает, — с горечью сказал мистер Оливер дочери, хранившей молчание. — О, да вы, женщины, сделаны из камня! Только всякие безделушки, вроде пуговиц да булавок, способны вас взволновать! — Он с громким стуком захлопнул входную дверь и поспешил в дом.

Кейт осталась стоять на улице. Склонив голову, она всматривалась в темнеющую аллею и пыталась сосредоточиться. Там, на окраине Крукт-Хорна, за домом шерифа, где росли тополя, ее уже ждала Черри Дэниельс. В эти минуты дочери банкира казалось, что жизнь ее кончена.

Ларри или погибнет, или же, освободив Тома Дэниельса, навсегда уедет из этих мест. И не один, а с красавицей Черри.

«Как же все-таки она хороша! Какая она преданная и смелая! И сердце у нее доброе, как у ребенка!» — подумала Кейт, и на ее глаза навернулись слезы.

Из открытого окна кухни послышались звуки свирели — кто-то из слуг заиграл детскую песенку. Незатейливый, знакомый с детства мотив тронул Кейт. Сердце ее защемило, девушка вновь вспомнила любимого. А в следующую секунду, вбежав в дом, стремглав поднялась в свою комнату, быстро переоделась в дорожный костюм и решительно направилась в конюшню.

Затем Кейт вывела из стойла самую быструю, но не очень покладистую лошадь, с трудом надела на нее уздечку и забралась в седло. Чтобы не проезжать мимо дома, она развернула лошадь и направила ее по тропинке через зеленое пастбище, но, несмотря на стук копыт мчавшейся в галопе лошади, услышала:

— Кейт! Кейт! Куда ты?

Зная, что это кричит отец, девушка почувствовала вину перед домашними, однако не остановилась, а продолжила отчаянно хлестать лошадь.

Перемахнув через изгородь, она пересекла широкий ручей, взобралась на склон и заставила остановившуюся лошадь в прыжке преодолеть и вторую, дальнюю от дома ограду.

Кейт прекрасно понимала, что днем на подобную авантюру она никогда бы не решилась, но теперь ей было все равно — страха перед грозящей ей опасностью девушка уже не испытывала.

Она мчалась на лошади, утопающей ногами в высокой траве, и вдыхала резкий, пьянящий запах полыни. Из лесного массива, окружившего ее плотной стеной, Кейт выскочила уже при слабом свете догоравшего заката и слева от себя увидела мерцающие окна дома. Конечно же то был дом шерифа, старого и доброго друга семьи Оливер. Но сейчас для нее Цыпленок Энтони другом не был, потому, что она решилась пойти против закона. Подумав об этом, девушка неожиданно вспомнила усталое лицо жены шерифа и сама себе удивилась: «Неужели это я, Кейт Оливер, та, которая воспитывалась в добропорядочной семье, вдруг отважилась преступить закон?»

Некоторые девушки из бедных семей недолюбливали Кейт из-за ее состоятельного отца, завидев где-нибудь, недоброжелательно перешептывались. Они были простолюдинками и совершали далеко не самые благородные поступки. Но как же она, хорошо обеспеченная, интеллигентная, добрая и послушная, могла решиться на такое?

Чем ближе Кейт подъезжала к заветным тополям, тем тише становился внутренний голос, подсказывавший ей, что она поступает плохо.

Лошадь, страшась сумерек и почуяв запах овса, исходивший от колосившегося злаками поля, понеслась еще быстрее. Она словно наслаждалась собственной скоростью и чувственно раздувала ноздри. Ее даже не испугали возникшие впереди темные, зловеще поблескивающие серебром силуэты деревьев.

Кейт натянула поводья и перевела лошадь в медленный галоп. Только теперь девушка осознала, на какой огромной скорости она неслась на встречу с Черри. Лицо ее горело.

Только подъехав к тополям, Кейт заметила в них темный неподвижный силуэт всадника. В испуге она резко подала лошадь назад, поскольку никак не ожидала, что прятавшимся в деревьях человеком могла оказаться Черри. Да у какой девушки хватит смелости, чтобы так поздно добраться до окраины города и здесь в кромешной темноте под густыми кронами тополей, зловеще шелестящими листьями, кого-то дожидаться? Но, приглядевшись, она заметила, что всадник невысок ростом, да и лошадь, на которой он сидел, ему под стать. Только теперь Кейт поняла, что это Черри, и направила к ней свою лошадь.

«Какая все-таки удивительная эта девушка! Добрая, не по-девичьи храбрая и решительная, готовая пожертвовать всем ради человека, которого любит. А я? Пусть никто никогда не видел от меня зла, но ведь и особой доброты — тоже. Наверное, я слишком эгоистична», — успела подумать дочь банкира.

— Прости, я опоздала! — подъезжая к Черри, извинилась она.

— Опоздала? — удивилась ее соперница. — Совсем нет. Как раз вовремя.

— Давай поспешим, — поторопила Кейт.

— Зачем?

— Надо еще вернуться домой.

— А возвращаться тебе, возможно, и не придется.

Кейт, натянув поводья, остановила свою лошадь.

— Не придется? — удивилась она.

— Может быть, и нет. Тебя это пугает?

— И никогда больше не увидеть свой дом? — с ужасом воскликнула дочь банкира.

— Сегодня ночью тебе предстоит решиться на многое, — пояснила Черри. — Хочешь всегда быть с Ларри, не отступай от задуманного.

— Нет, мне ни за что не удастся его уговорить.

— Учти, Ларри хитер как лиса. Он сразу поймет, чего ты хочешь.

— Что ж, поехали, — со вздохом предложила Кейт.

— Только не волнуйся и соберись с мыслями, — посоветовала Черри. — Ты подумала, что ему сказать?

— А что тут говорить?

— Думаешь, одного твоего появления перед ним будет достаточно? Нет, без разговора не обойтись! Дело-то уж очень тонкое. Знаешь, в каком он состоянии? Нет, ему обязательно надо сказать что-то утешительное.

— Тогда я скажу…

— Да, — перебила Черри, — скажешь, что не можешь без него жить. Но не забудь упомянуть и о Томе. Я уже говорила с ним о брате, пыталась убедить его не подвергать себя опасности, но все без толку. Как-никак, а я сестра Тома, и мне труднее говорить на эту тему. Скажи Ларри, что против Тома никаких улик нет, что его и так отпустят, а он, как только появится в Крукт-Хорне, тут же будет схвачен и посажен в тюрьму. Но это еще не самое страшное из того, что может случиться с Ларри, — его могут просто-напросто застрелить. Скажи ему это. Только постарайся, чтобы голос твой звучал твердо — возможно, тогда он тебя и послушает.

— Черри, у меня голова идет кругом, но я придумаю, что сказать Ларри.

— Сначала все хорошенько взвесь. Если отправишься с ним, ты лишишься отца и матери. У тебя не станет дома. Никого, кроме Ларри. Если он для тебя в этой жизни все, то тогда, возможно, ты его и убедишь. Так ты готова идти на такие жертвы?

— Даже не знаю. Что-то со мной произошло — сегодня я уже не та, что прежде.

— А он настроен очень решительно, — заявила Черри. — Тверд и холоден как сталь. Так что решай. Ларри сейчас в старой заброшенной хижине. В ней когда-то скрывались Бад Ньютон и Пол Брайт. Это отсюда совсем недалеко. Вон там.

Кейт посмотрела, куда показала Черри, и, несмотря на то, что было довольно темно, а месяц еще не появился, увидела деревянную хибарку, в которой, по словам девушки, должен был находиться Линмаус. Она вновь ощутила резкий запах полыни, услышала, как под порывом ветра зашелестели тополя, и, наконец, решилась. Все сомнения отброшены — она должна встретиться с Ларри. Но не разлюбил ли он ее?

— Черри, а ты что, остаешься? Мне ехать одной? — спросила Кейт.

— Конечно, — протянула Черри Дэниельс. — Я тебе больше не помощница. Вот только показала дорогу, и на этом все. — Она негромко засмеялась, и ее смех болью отозвался в сердце Кейт.

Дочь банкира развернула лошадь, и та, настороженно шевеля ушами, сама направилась по тропинке, ведущей к мрачному убежищу Линмауса.

Глава 36 НЕУДАЧА

Чем ближе подъезжала Кейт к полуразвалившемуся дому, тем крупнее становились его очертания. Девушка уже различала крышу с продавленным коньком, а над ним — искривленную печную трубу.

Когда до лачуги оставалось несколько метров, она уже приготовилась спрыгнуть с лошади и дальше дойти пешком, как из темноты раздался тихий голос:

— Это ты, Черри?

Кейт сковал страх, а ее испуганная лошадь дернулась и, приготовившись к резкому прыжку, напряглась.

От стены дома отделился черный силуэт человека. Он шагнул навстречу Кейт и протянул руку к крупу лошади. Животное тотчас успокоилось.

— Кейт! — удивленно воскликнул Ларри Линмаус.

Дочь банкира попыталась произнести заготовленные заранее слова, но так и не смогла — в самый неподходящий момент они вылетели из ее головы. Словно сквозь сон она услышала, как Ларри спросил, зачем она приехала, но ее язык как будто бы прирос к нёбу. Больше вопросов он не задавал. Несколько секунд, которые им обоим показались вечностью, Кейт напрягала зрение, чтобы в кромешной тьме разглядеть знакомые черты. Она думала, что увидит все то же шаловливое выражение, с которым когда-то на нее смотрел Ларри. Однако взгляд его голубых глаз был непривычно суровым. Именно этот взгляд пугал жителей Крукт-Хорна, именно за него они его ненавидели. Кейт вспомнила, как давным-давно они в присутствии других тайком смотрели друг на друга и загадочно улыбались.

Другой на месте Линмауса, зная, что девушке тяжело говорить, заговорил бы сам, но Ларри был гордым — он упорно хранил молчание.

Кейт спрыгнула с лошади, и кромешная тьма поглотила ее. Через мгновение на фоне более светлого неба она увидела перед собой широкие плечи Линмауса.

— Это Черри тебя послала? — поинтересовался он.

— Да, — ответила Кейт и тут же почувствовала, что волнение ее пропало.

Теперь она могла говорить.

— Зачем? — сурово спросил Ларри.

— Она полагает, что мне удастся уговорить тебя поехать домой. Вдвоем.

— К кому домой? К тебе?

— Нет, — ответила она. — В наш дом. Твой и мой.

— Хочешь сказать, что ты пришла, чтобы остаться со мной?

— Да. Если ты согласен.

Девушка почувствовала, как волнение вновь охватило ее. Будь перед ней прежний Ларри, он непременно заключил бы ее в свои объятия. Но, как она поняла, от прежнего Ларри не осталось и следа.

— Какой же надо быть смелой, чтобы остаться с таким человеком, как я, — помолчав, произнес Ларри. — Но кажется, я понял, почему ты на это решилась. Вы с Черри полагаете, что в таком случае я не стану освобождать из тюрьмы Тома?

— Ты ничем не сможешь ему помочь, — пояснила она. — Тюрьму все равно не взломать — даже тебе!

— Ты уверена?

— Да, да, уверена! Ларри, дорогой, ведь на ноги поставлен весь Крукт-Хорн. Чтобы тебя убить, создан специальный отряд. Джей Кресс уже там… — с отчаянием в голосе проговорила Кейт и прервалась — у нее перехватило горло.

— Что верно, то верно, — спокойно отреагировал Линмаус. — Однако он меня не остановит, даже с помощниками. Их, кажется, четверо?

— Да, но я не знаю, кто они такие. А Цыпленок Энтони просто взбешен, что им не удалось схватить тебя у Джарвисов. Понимаешь, все уверены, что ты обязательно попытаешься освободить Тома. Так что все приготовились и каждую ночь ждут твоего нападения!

— Многое из этого я уже слышал, — заметил Ларри.

— И тебя это не остановит?

— Нет.

— Скажи, а в чем могут обвинить Тома? Ведь против него ничего нет. После суда его сразу отпустят.

— У них и против меня ничего не было, — напомнил Линмаус, — но они меня все равно засудили.

— Засудили, потому что тебя ненавидят, а Том — это совсем другое дело.

— В закон я не верю — скорее доверюсь стае бешеных собак. Что это за закон, по которому жители Крукт-Хорна могут пожирать себе подобных? Теперь у них взыгрался аппетит на Линмауса и Дэниельса.

— Пойми, если ты освободишь Тома, то он автоматически окажется вне закона.

— А если не освобожу, останется за решеткой!

— Но ведь совсем ненадолго.

— Это уже не важно — главное, чтобы он покинул тюрьму как можно скорее, — возразил Ларри.

Кейт, которой поначалу показалось, что она сможет уговорить Линмауса не рисковать, совсем упала духом. На ее глаза навернулись слезы.

— Ларри, позволь мне объяснить причину моего появления, — пробормотала она и услышала его глубокий вздох.

— Это я тебе, Кейт, и сам скажу. Хочешь? — откликнулся он и, не дожидаясь ответа, объявил: — Ты пришла, чтобы я предложил тебе выйти за меня замуж. Так ведь?

— Да, — чуть слышно прошептала девушка.

— А после этого ты готова мчаться со мной в галопе, и не важно куда?

— Да, да! — с готовностью подтвердила она и шагнула было к Ларри, но суровый тон его голоса ее остановил.

— Но вся беда в том, Кейт, что любому романтическому приключению обязательно приходит конец. Ты молода, жаждешь свободы и счастья. Это естественно. Но свободы нет, я в этом убедился. Нет, можно достичь свободы, но ненадолго. Свободным может быть только одинокий человек. Даже дружба и та в каком-то смысле не что иное, как оковы. Те, кто живет в городах и поселках, ненавидят пришельца, который осмелился считать себя счастливым. Знаешь, они абсолютно правы. Нельзя быть по-настоящему счастливым, если ты одинок. Поэтому надо жениться, заводить детей. А как их воспитывать, живя в безлюдном месте? Они же должны общаться с себе подобными. Представь, дети вырастут и отправятся в город. И что их там будет ждать? Непонимание и неприязнь со стороны городских жителей. С нашими детьми произойдет то же самое, что случилось со мной. Меня не поняли ни твой отец, ни даже ты.

— Ларри, мы в этом очень раскаиваемся. Отец делает все, чтобы люди по-другому относились к тебе. Я тоже пришла молить тебя о прощении. Прошу, не отвергай меня!

Линмаус, вытянув вперед обе руки, шагнул к Кейт, но неожиданно остановился. Она слышала, как что-то заклокотало в его горле.

— Ответ мой ты уже слышала, — с болью произнес Ларри. — Я не спрашиваю, искренна ли ты со мной. Хотя, возможно, твое решение остаться — просто благодарность за то, что я спас тебе жизнь. Но даже если ты меня и любишь, я все равно не могу взять тебя с собой. Пойми, все против того, чтобы мы были вместе. Мы в этом мире рабы, каждый из нас. От этого никуда не убежишь. Поверь, будет лучше, если ты вернешься к отцу.

— Но твои проблемы на этом не закончатся, — сказала Кейт и поперхнулась. Она вдруг испугалась этого нового для нее человека, говорившего с ней голосом Ларри Линмауса.

— Верно. Проблемы останутся. Я достаточно насмотрелся на жителей Крукт-Хорна, чтобы их возненавидеть. Когда-то они лизали мне руки, а теперь готовы разорвать на части. Пусть я их и презираю, но все же должен доказать им, что я мужчина.

— И позволишь им себя растерзать? Это и будет твоим доказательством? — спросила девушка дрожащим голосом.

— Прежде всего я должен расквитаться с Джеем Крессом. Он знает об этом и готов к встрече. Даже помощников себе подобрал. Но, несмотря ни на что, я все равно его достану. Перед тем как освободить Тома, выйду на Кресса и его кровью смою с себя позор. Поверь, Кейт, до того случая в салуне я всегда гордо держал голову. Я пытался все объяснить твоему отцу, но он в ответ только улыбался.

— Но теперь, Ларри, он улыбаться не будет!

— Будут другие. До тех пор, пока мы вновь не встретимся с Крессом. В рукопашной или с оружием в руках… — Ларри, с трудом сдерживая себя, говорил взволнованно, и его голос звучал в ночи как набат. — Кейт, тебе в самом деле надо возвращаться домой.

Девушка поняла, что все ее попытки переубедить Линмауса потерпели крах, поэтому покорно повернулась к лошади. Ларри тут же помог ей забраться в седло.

Так единственный раз за этот вечер он коснулся Кейт. Ларри даже не прильнул к ней, не взял ее руку, а, усадив на лошадь, мгновенно отошел. Дочь банкира попыталась сказать ему что-то на прощанье, но голос ее дрогнул, и она замолчала. Ларри больше не произнес ни слова.

Развернув лошадь, Кейт стала медленно взбираться по склону.

Спустя некоторое время, когда она проезжала мимо одиноко стоящих деревьев, из них выскочил всадник и кинулся ей наперерез. Это была Черри Дэниельс. Подъехав ближе, она увидела понурую голову Кейт и все поняла. Не задавая вопросов, Черри перевела свою лошадь в галоп и вскоре скрылась в темноте.

Домой Кейт возвращалась окольными путями, а ее лошадь едва переставляла ноги.

Родной дом встретил девушку суматохой, если не сказать паникой, вызванной ее отсутствием. Она опоздала на ужин на целый час!

Поставив лошадь в конюшню и уклончиво ответив на вопросы домочадцев, Кейт с понурой головой поднялась в свою комнату и плотно затворила за собой дверь.

Вскоре пришел отец и увидел, что дочь лежит на постели, уткнувшись лицом в подушку. Уильям Оливер присел на край кровати и нежно погладил Кейт по голове.

Немного успокоившись, девушка произнесла:

— Это из-за Ларри. Я только что с ним встречалась.

Банкир не стал ничего говорить, а просто положил ладонь на ее затылок.

— Этой ночью Ларри собирается пробраться в Крукт-Хорн, чтобы освободить Тома Дэниельса, — сообщила Кейт. — Это самоубийство! Я пыталась его отговорить и предложила уехать вместе с ним.

Отец вздрогнул, но опять промолчал.

— Это правда, что Ларри пытался рассказать тебе, как Джей Кресс подкупил его и вынудил совершить бесстыдный поступок?

— Да, он пытался мне что-то объяснить.

— А ты в ответ только улыбался?

— Да.

— И теперь из-за этого Ларри подставит себя под пули!

— Очень даже может быть! — отозвался банкир, поднялся и, подойдя к окну, выглянул на улицу.

В темноте все дома в Крукт-Хорне светились тусклым светом. В городке никто еще не спал. Ветер гулял по кронам деревьев, а в высоком черном небе лениво мигали звезды.

— Недоверие и сомнение испортило людей, — задумчиво промолвил Оливер. — Я слишком долго занимался финансами, чтобы разбираться в психологии. От оружия люди гибнут десятками, а презрение убивает их тысячами.

Глава 37 ДОБРЫЙ СОВЕТ

До Крукт-Хорна они доехали вместе. На самой окраине, прощаясь с Черри, Линмаус взял ее за обе руки. И это получилось у него как-то очень естественно.

— Скоро увидимся, — пообещал он девушке.

— Конечно, — ответила она. — Удачи тебе, Ларри! — В сильном волнении Черри вцепилась в руку Линмауса, но тут же отпустила ее.

Выехав на городскую улицу, Ларри обернулся и помахал девушке рукой. В ответ она тоже помахала ему. Затем Фортуна вместе с седоком скрылась за углом ближайшего дома.

В этот момент ни Линмаус, ни Черри Дэниельс не верили, что они снова увидят друг друга.

Когда уже и слева и справа от Ларри засветились окна домов, он заметил перед собой на дороге сгорбленный силуэт всадника, сидевшего на длинноногом муле.

Увидев Линмауса, всадник остановил мула и поднял в приветствии руку. Ларри, досадуя, что почти на самом въезде в Крукт-Хорн он наткнулся на незнакомца, тоже остановился и поднял руку. Эта встреча на пустынной улице города показалась ему дурным предзнаменованием. Хорошо еще, что стояла темная ночь и его трудно было узнать.

— Как дела, незнакомец? — спросил Линмаус встречного.

— А мы, сеньор, разве с вами не знакомы?

И тут Ларри узнал голос брата Хуана.

— Ты что здесь делаешь? Неужели меня ждешь? — удивился он.

— Да, — признался францисканец.

— И знал, что я поеду этой дорогой?

— Да.

— Как? Ведь я сам только в последний момент выбрал ее.

— Нетрудно было догадаться, что ты поедешь самым сложным и опасным для тебя путем. Посты выставлены в каждом закоулке. Кроме меня, никому не смогло прийти в голову, что ты можешь оказаться на центральной улице. Такое под стать только безумцу.

— Ты что, брат Хуан, считаешь меня безумцем?

— Нет, просто знал, что ты сейчас в отчаянии и способен на что угодно. Поэтому я выбрал самую темную часть города и стал тебя ждать.

— Зачем?

— Да так, хотел с тобой немного поболтать.

— Отлично! — улыбнулся Линмаус. — Говорить с тобой я готов часами, а уж пять минут тем более. Так что ты хотел мне сказать?

— Что авантюра твоя опасная. Хотя ты и сам это знаешь.

— Догадаться нетрудно, брат Хуан. Но не думаю, что ты искал со мной встречи, чтобы сказать только это.

— Конечно нет. Хотел назвать имена тех, кто охраняет тюрьму.

— И кто же они?

— Это Кресс, Дин, Счастливчик Джо, Огден и Гаррисон Райли.

— О них я уже слышал.

— Но с ними еще шериф и новый надзиратель.

— Итого семеро, — подытожил Линмаус.

— Да, семеро хорошо вооруженных людей. Теперь тюрьма выглядит как неприступная крепость. У них револьверы, обычные и короткоствольные винтовки, помповые ружья и боевые карабины. Экипированы на славу. С таким оружием можно отбить атаку целого эскадрона.

— Хуан, а ты был внутри?

— Был.

— Как пробраться в тюрьму?

— В здание можно проникнуть через окна. В стене их два. В подвальном помещении тоже есть окошко и дверь. Кроме того, на чердаке дверца и два маленьких оконца, но человек в них свободно пролезет.

— А теперь скажи, Хуан, они охраняют Тома Дэниельса или же всю тюрьму?

— Что ты имеешь в виду?

— К Тому приставлены люди или же охрана только снаружи?

— Нет, сеньор Линмаус, только в местах возможного проникновения.

— Ха! — радостно воскликнул Ларри. — Бог мой, тогда у меня есть хоть маленький шанс. Так, значит, они караулят снаружи?

— Точно.

— Охраняют шесть окон и двери, а центральный вход не в счет?

— Да.

— Получается, для охраны требуется шесть человек?

— Выходит так.

— И только один из них свободен?

— Правильно, сеньор. Но проникнуть в небольшое здание, которое караулят семеро вооруженных до зубов…

— Так, братец, двое охраняют подвал, двое — чердачные окна и дверь, один прогуливается вокруг тюрьмы. Это значит, что у входной двери одновременно может находиться не более трех человек.

— Скорее всего, именно так. Но с такой охраной пробиваться в тюрьму отсоветует даже малый ребенок.

— А если я использую для этого всю свою сноровку, а может, и оружие?

— Ты что, сеньор, собираешься просочиться сквозь толстые тюремные стены?

— Пока еще нет. Просто думаю, что предпринять. Это все, что ты намеревался мне сказать, Хуан?

— Нет, но вижу, что продолжать с тобой разговор просто бессмысленно. Ни переубедить, ни остановить тебя я все равно не смогу.

— Нет, Хуан, не сможешь.

— Тогда хоть ниспошлю на тебя благословение Божье.

— Да о чем ты говоришь? Какое благословение? Мы же с тобой, Хуан, разных вер исповедания.

— Ну и что? — удивился монах. — Зато мы делаем одно дело,

— И какое же?

— Мы пытаемся нести людям добро.

Линмаус засмеялся, но негромко.

— Хуан, это я-то пытаюсь нести людям добро?

— Да, ты. Ты стараешься спасти друга и защитить свою честь. Но кажется, для этих целей ты выбрал не тот путь. Ты встал на путь самоубийцы. Боюсь, ты ничего не добьешься, а только погубишь себя. Так дай же мне перед твоим концом хоть немного тебя утешить.

— Хорошо, Хуан, — согласился Линмаус. — И как же ты собираешься меня утешать?

— Знаешь, в Лос-Вердесе живет одна семья: муж, жена и пятеро детей. Год назад глава этого большого семейства упал с лошади и сильно разбился. С тех пор работать он не может и отчаяние совсем доконало его. Его дети голодают, а жена обезумела от горя. Так вот, теперь он спокоен — дети накормлены, а будущее уже не кажется ему таким беспросветным. И эта уверенность придает ему силы.

— Ну и что из этого?

— Так это все благодаря тебе, сеньор!

— А-а, моим деньгам?

— Да. Семеро душ молятся за тебя, хотя они даже имени твоего не знают.

— Хуан, я очень рад это слышать, — взволнованно проговорил Линмаус, удивляясь неожиданно нахлынувшим на него чувствам.

— Но это еще не все, — продолжил францисканец. — Менее чем в трех милях от Крукт-Хорна живет старик, шестьдесят лет проработавший в поте лица. Теперь он слаб здоровьем и работать не в состоянии. Но он слишком горд, чтобы просить милостыню. Так вот, сеньор, и этого немощного тоже спасли твои пожертвования.

— Ты имеешь в виду старого Сэма Роджерса?

— Да, его.

— Но, брат Хуан, он же протестант, — удивился Линмаус.

— Протестанты, — промолвил монах, и Ларри, несмотря на ночную мглу, увидел на его губах улыбку, — так же как и самые благочестивые католики, могут страдать от голода. Но и это еще не все. Десятилетний мальчик-горбун с искривленными ногами, на лечение которого не было денег, теперь сидит с матерью в поезде. Они едут в Нью-Йорк, где известный хирург сделает мальчику операцию. Уверен, его мать и сейчас утирает слезы и благодарит незнакомца, который ей помог.

— Ей незачем меня благодарить, — буркнул Линмаус. — Я отдал эти деньги не из-за любви к ближнему, не из-за сострадания и вовсе не потому, что хотел сделать людям добро, а потому, что они жгли мне руки.

— Что бы ни побудило тебя на этот благородный поступок, ты все равно должен знать, что сделал людей счастливыми.

— Но в том не моя, а твоя заслуга, — возразил Ларри. — Считай, что те деньги ты подобрал на пыльной дороге.

— Позволь мне рассказать и о других, кому ты также помог, — продолжил монах. — В маленькой покосившейся хижине…

— Хватит об этом! — остановил его Линмаус.

Брат Хуан пришпорил Алисию, подъехал к нему ближе и коснулся его руки.

— О, сын мой, — произнес он, — сколько хороших и добрых дел ты сделал! А сколько еще света смог бы принести людям! Вместо того чтобы принять смерть в оконном проеме тюрьмы, последуй за мной, и я тебе покажу, как умереть достойно твоему громкому имени. Ты встретишь такую опасность, перед которой бессильно самое грозное оружие, испытаешь такие острые ощущения, которых не испытывали ни скалолазы, ни грабители, ни даже идущие на смерть солдаты. Пойми же, в Крукт-Хорне много мест, где можно вырыть могилу, но он совсем не стоит того, чтобы в нем умереть!

В знак благодарности Ларри крепко сжал руку монаха:

— Хуан, еще пара минут, и ты меня уговоришь. Давай лучше распрощаемся.

— Что ж, тогда до свидания. Да будет милостив к тебе Господь! — отозвался францисканец и смолк.

Линмаус выпустил руку сидевшего на муле монаха и медленно поехал по улице, ведущей в центральную часть городка.

Глава 38 ПРИЧУДЫ СУДЬБЫ

Чтобы не рисковать, Линмаус решил действовать обдуманно, без спешки. Только так он. мог добраться до здания тюрьмы незамеченным. От града пуль его не спасла бы даже такая быстроногая лошадь, как Фортуна.

Она шла под седоком то медленной иноходью, то четким, выверенным шагом. Однако большую часть пути преодолевала рысцой, которую так любят лошади в западных штатах Америки. Но Фортуна была хороша в любой поступи, и Ларри на мгновение даже пожалел, что в этот момент ее никто не видит. Он верил в свою лошадь и знал, что, если ему удастся освободить Тома, она выдержит тяжелую ношу и умчит их обоих в безопасное место.

А тем временем Фортуна, в чьих жилах текла свободолюбивая кровь мустангов, пригнув голову, бежала легкой рысцой по улице ночного Крукт-Хорна. Изредка из окон и дверей близлежащих домов на нее падал неяркий свет, но никто не мог распознать в ней лошадь знаменитого бандита — Ларри предусмотрительно замазал все белые яблоки на ее теле красной глиной.

Что же касается его самого, то он почти ничего не сделал, чтобы изменить свою внешность, — всего-навсего надел шляпу с широкими полями и сдвинул ее на лоб, прикрыв глаза.

Полностью доверившись Фортуне, он даже не натягивал поводья.

На улицах Крукт-Хорна царила тишина. Вооруженных людей видно не было. Городок словно вымер, и это удивляло Линмауса. Обычно в этот час с прилегавших к Крукт-Хорну ранчо возвращались домой работники — кто верхом, кто на телегах. А сейчас на центральной улице не было никого, кроме него. Впрочем, кто из жителей осмелился бы в такое тревожное время оказаться вне дома? Обыватели хорошо знали, чем может закончиться для них встреча с Линмаусом.

Похоже, самым смелым из них был все же судья Бор, который, презрев опасность, решил не переносить празднества по случаю дня рождения дочери. Он твердо верил, что вооруженные помощники шерифа не позволят бандиту омрачить их семейное торжество. Поэтому праздник, на который было приглашено много детей, Бор отменять не стал — пусть веселятся. В связи с этим дом украсили разноцветными фонариками, в эту ночь он выглядел как фрегат в порту в День морского флота США.

В последнее время на ранчо судья бывал редко, а если и заезжал, то ненадолго. Небольшой загородный дом уже не устраивал его — человека с таким высоким положением. И хотя Крукт-Хорн был маленьким провинциальным городком, судья рассматривал его как хороший трамплин для своей дальнейшей карьеры политика. Поэтому купил здесь огромный дом, ранее принадлежавший старому Честеру.

В давние времена Честер слыл богатейшим человеком в округе. Он разводил крупный рогатый скот, торговал лесом и пиломатериалами. В Крукт-Хорне богач построил себе громадный шикарный особняк с резным фронтоном и парой башенок в псевдоготическом стиле. Естественно, что судья Бор возжелал этот «дворец», и, надо сказать, достался он ему очень дешево — для одних состоятельных горожан дом был слишком велик, а для других, вроде Уильяма Оливера, уж очень претенциозен.

Бор частично реконструировал приобретенный особняк — башенки к тому времени покосились и грозили рассыпаться. Так что они были снесены, а на их месте воздвигли другие, еще более высокие.

В одиннадцатую годовщину со дня рождения Элис Бор дом судьи от основания до макушек башен и окружавший его заросший палисадник были увешаны светящимися гирляндами. Светловолосая дочка судьи косила, заикалась, имела кривые ноги и двигалась словно на ходулях. Как правило, с такими девочками, как она, дети не дружат, поэтому судья и делал все, Чтобы его дочь всегда оказывалась в центре внимания. Он считал, что коли его Элис среди прочих детей не выделяется ни умом, ни красотой, то должна брать другим. Поэтому день рождения дочери Бора и был обставлен с такой пышностью и помпезностью.

Из распахнутых окон дома судьи до Линмауса долетали веселые голоса малышей, их звонкий хохот. На праздник было приглашено большинство детей, проживающих в Крукт-Хорне. Судья понимал, что этого требовал дипломатический этикет, тот ранг, который он занимал в округе. Кроме того, это могло бы помочь ему победить на следующих выборах и стать заметной политической фигурой уже в масштабах не только округа, а всех Соединенных Штатов. Другими словами, этот праздник он рассматривал как важное политическое мероприятие, во время которого ему, будущему сенатору, негоже оставаться в тени — в противном случае его карьера государственного мужа могла оказаться под угрозой. А судья Бор так радел за интересы своего родного округа, что готов был на все.

Линмаус с усмешкой посмотрел на сверкающий огнями дом судьи и подумал: «Этот человек себе на уме. Сколько страданий причинил он мне! Но недалек тот день, когда и он поплатится за свершенное зло. Пощады ему не будет».

Разглядывая яркие японские фонари, светившиеся в темноте словно огромные люминесцирующие бабочки, и разноцветные бумажные гирлянды, украшавшие дом, Ларри почти забыл об опасности.

Неожиданно почти у самой морды Фортуны раздался громкий хлопок, и Ларри увидел взметнувшееся ввысь облако из бумажного конфетти. Лошадь испуганно метнулась в сторону, и из-под ее ног послышался Пронзительный крик. У Линмауса замерло сердце. Он мигом спрыгнул на землю и наткнулся на лежащее в пыли тело мальчика. Ребенку было лет десять или около этого.

Ларри прижался ухом к его груди. Сердце неизвестно откуда взявшегося пацана билось ровно. Неожиданно мальчик ойкнул и открыл глаза.

— Бог ты мой, кажется, я во что-то врезался. Черт возьми, где я? — пролепетал он и поднялся с земли.

Его сильно покачивало, но он не стонал и не плакал.

— Сильно расшибся, сынок? — спросил Линмаус.

— Совсем нет, — решительно произнес тот, но Ларри, видя, как он неуверенно держится на ногах, не поверил ему.

— Как же это произошло? Как ты тут оказался?

— Я опаздывал на праздник и очень спешил, — ответил подросток и кашлянул.

Было ясно, что мальчик еще не оправился от шока, но виду не подавал. «Из такого уж теста замешен этот ребенок», — с нежностью подумал Ларри.

— Так ты спешил на день рождения? — переспросил он.

— Да, хотел успеть.

— Тебе лучше вернуться домой и лечь в постель.

— Вы так считаете? Может, так и лучше, но этой ночью мне очень хочется быть со всеми вместе. Вы же, наверное, знаете, что сегодня сам Линмаус может…

Яркая вспышка петарды, взорванная возле дома судьи, осветила лицо Ларри, и мальчишка, не договорив фразы, в испуге замер. Неожиданно Линмаус вспомнил тот день, когда он стремительно покидал Крукт-Хорн, а вот такие же дети с восторгом визжали ему вслед.

— Вы — Линмаус! — задыхаясь, воскликнул парнишка.

«Ну надо же такому случиться! Прятался от взрослых, а первым, кто меня распознал, оказался ребенок», — подосадовал Ларри.

Инстинктивно он схватил руку мальчика, крепко сжал ее. Парнишка тихо ойкнул, и Ларри, догадавшись, что ему больно, разжал пальцы.

— Да, я — Линмаус, — подтвердил он.

Ларри понял, что все его планы рушатся из-за этого ребенка. Ни заткнуть ему рот, ни заставить его молчать он был не в силах.

— Значит, вы — Линмаус? — тихо переспросил мальчик. — Что вы теперь со мной сделаете?

— Для начала хочу тебе поверить.

— Что я никому про вас не расскажу?

— Да.

— Бог мой! Неужели вы мне и вправду поверите? — затаил дыхание удивленный парнишка.

— Умеешь хранить тайны?

— Ну, раньше пытался. Не всегда удавалось, но на этот раз постараюсь. Точно!

— Хорошо. Тогда очень постарайся, — попросил Ларри. — Сейчас я поеду, а если ты проболтаешься, то за мной начнется погоня. Понял?

— Мистер Линмаус, — сильно волнуясь, обратился к нему мальчуган, — мне бы очень хотелось узнать, что вы собираетесь делать.

— Если повезет, то сначала доберусь до тюрьмы.

— А вы можете ответить мне на один вопрос?

— Конечно отвечу, если смогу.

— Вы в самом деле намерены встретиться с Джеем Крессом?

— Да, во всяком случае, будупытаться.

— И будете с ним драться?

— Да, — подтвердил Ларри. — Без перестрелки не обойтись.

— О! — радостно воскликнул парнишка. — Да вам же его пристрелить ничего не стоит! Вы точно победите!

— Да, я его убью, — стиснув до боли зубы, подтвердил Линмаус. — Выхвачу револьвер и пристрелю как паршивую собаку!

Парнишка на шаг отступил от лошади.

— Тогда поезжайте, Ларри, — сурово произнес он. — Пусть меня изжарят до хрустящей корки, если я проболтаюсь, что видел вас. Верите, что я вас никогда и никому не выдам?

— Конечно же верю, — поклялся Линмаус,

— А мне можно пойти с вами до площади, где стоит тюрьма?

— А вот этого мне бы совсем не хотелось. Это такое рискованное дельце, что поневоле станешь суеверным. Боюсь, что ты все испортишь.

У парнишки вырвался вздох сожаления.

— Понимаю, но жутко хочется посмотреть, как вы пойдете на штурм тюрьмы!

— Все-таки хочешь идти?

— Нет, сэр, и шага не сделаю. Обещаю.

— Ты — отличный парень, — похвалил его Линмаус. — А имя мне свое откроешь?

— Конечно. Меня зовут Томми Энтони. Я — сын Цыпленка Энтони.

— Ты… так ты сын шерифа? — Линмаус остолбенел.

— Да. Поэтому мне так и хотелось посмотреть, что будет твориться возле тюрьмы.

— А почему ты, сын шерифа, не хочешь поднять всех на ноги?

— Вы удивлены? Понимаете, Линмаус, вы один, а собираетесь штурмовать тюрьму, которую, как поговаривают, охраняют семеро. Поэтому я на вашей стороне. Вот только не пристрелите моего отца!

Линмаус поразился ответу мальчугана, и солгать ему просто не мог.

— Видишь ли, Томми, — сказал он. — Скорее всего, мне все же придется встретиться с твоим отцом. А мы оба вооружены.

— Понятно, — кивнул мальчик. — Папа, чуть что, сразу хватается за револьвер. Если начнется стрельба, даже шальная пуля может его убить. — Сынок шерифа дернулся и сжал кулачки. — Но у него все же больше шансов остаться живым, чем у вас. Примерно десять, нет, двадцать шансов против одного. Знаю, и вы и он постараетесь своих шансов не упустить. Только вот все же…

— Слушай, Томми, — прервал его Ларри, — если удастся пробраться в тюрьму, в которой заперся твой отец, я обязательно вспомню о твоей просьбе.

— Спасибо, мистер Линмаус, — поблагодарил маленький Энтони. — Тогда удачи вам обоим, вам и отцу! Думаю, больше никто в мире не решился бы на то, что вы собираетесь для меня сделать.

— До свидания, сынок, и спасибо за добрые пожелания.

Они пожали друг другу руки. Линмаус прыгнул в седло и, ощущая на своей спине взгляд мальчика, повел Фортуну по ночной улице. Он знал, что Томми, словно собачонка, будет неотступно следовать за ним.

Эта неожиданная встреча с сыном шерифа заронила сомнения в душу Ларри. Она показала, что даже дети могут быть добрыми и преданными.

Как же этот маленький Томми смог пойти против отца и фактически оказаться помощником преступника? Как же он, Ларри, взрослый и видавший виды мужчина, мог посчитать этот мир пустыней, где царствует зло, ненависть и предательство, когда еще есть такие люди, как Черри Дэниельс, брат Хуан и этот чудесный мальчонка? Ведь одно только воспоминание об этой троице — женщине, мужчине и ребенке — способно согреть любую, даже самую закостенелую душу.

А тем временем Фортуна перешла на иноходь и понесла Ларри к центру городка.

Внезапно в южной оконечности Крукт-Хорна один за другим прогремели оружейные залпы. Ларри насчитал их не менее двадцати. В домах захлопали двери, на улице послышался громкий топот и возбужденные голоса людей. Обыватели взволнованно начали спрашивать друг друга, не означают ли те выстрелы, что со знаменитым Линмаусом наконец-то покончено.

Но нет, некогда легендарный герой, а ныне их заклятый враг живой и невредимый сидел в это время на своей красавице Фортуне, которая не спеша везла его в самый центр Крукт-Хорна.

Глава 39 «СЕЗАМ, ОТКРОЙ ДВЕРЬ!»

Вскоре Линмаус достиг небольшой площади, по периметру которой стояли городская тюрьма, здание суда, где творил «правосудие» Бор, и почта, бывшая гордостью граждан до тех пор, пока им не пришлось платить за ее капитальный ремонт.

Площадь была пустынной. Гулявший по ней ветер вздымал в воздух облака пыли и гнал их на соседние улочки. С одной стороны по краю площади для пешеходов был выстроен деревянный настил. Остальное пространство в летнее время укрывал толстый слой пыли, а в зимнее — жирная, непролазная грязь. Там же росло несколько худосочных магнолий, чьи редкие кроны практически не давали никакой тени.

Так что это было открытое, просматриваемое со всех сторон место. «Укрыться от пуль или остаться незамеченным здесь невозможно. Одна надежда, что меня никто не узнает», — подумал Линмаус. А в ту ночь весь Крукт-Хорн жаждал увидеть именно его!

Но чем же была вызвана стрельба в южной части города? «Наверное, какая-то корова забрела в кусты, а ее приняли за меня», — решил Линмаус и направил лошадь напрямик к мрачному зданию тюрьмы.

План освобождения Тома он обдумал заранее. Многое в нем казалось ему сплошным безумием, повторить которое он никогда бы не отважился. Но важно было начать, а потом действовать, исходя из обстоятельств.

У фасада тюрьмы Линмаус увидел стойку, к которой было привязано восемь лошадей. По их длинным ногам он понял, что они отличные скакуны. Все кони стояли под седлами и в уздечках. На спинах двух из них Ларри заметил винтовки — охранники были вооружены, как отряд кавалеристов.

Чуть позже Линмаус разглядел их самих. Два темных силуэта маячили по обоим концам коновязи.

— Кто там? — рявкнул один из них.

— Да заткнись ты! — огрызнулся Ларри и подвел Фортуну к середине стойки.

— Здесь должно стоять только восемь лошадей, и ни одной больше! — недовольно воскликнул наиболее агрессивно настроенный часовой и направился к Линмаусу.

До его подхода Ларри успел спрыгнуть с лошади и привязать ее. Узел на поводьях он сделал слабым — крепко привязывать Фортуну не имело смысла, поскольку без команды хозяина она и так бы никуда не отошла.

— Эй! Кто такой и что тебе нужно? — грубо окликнул Линмауса подошедший часовой. — Или ты прислан нам в помощь?

— Помогать вам бороться со сном? С этим вы и сами справитесь, — в тон ему парировал Ларри.

— А мы и не спим. И кто ты, собственно, такой, чтобы задавать мне вопросы? Молокосос!

— Решил нарваться на неприятности?

— А ты? — гаркнул часовой.

— Убери-ка отсюда свою лошадь. Да побыстрей! — потребовал второй охранник.

— А что скажет на это шериф? Я приехал к нему, а совсем не для того, чтобы с вами пререкаться! — Говоря это, Ларри был отчасти прав. Но только отчасти.

Повернувшись спиной к охранникам, он направился к главному входу в тюрьму.

Линмаус был уверен, что изнутри она заперта на массивный железный засов, чей громкий скрежет на долгие годы врезался ему в память,

— Не следовало бы отпускать этого наглеца, — громко произнес за его спиной один из охранников.

— Да ничего, пусть себе идет! — буркнул второй. — Наверное, его позвал сам шериф.

— Возможно, но всех, кто приближается к тюрьме, мы обязаны задержать.

— Да, но он оставил нам свою лошадь. А что он без нее?

— Не знаю, но этого парня следует получше разглядеть. Кажется, я его уже где-то видел.

— Иди-иди, может, признаешь в нем Линмауса! — прыснул второй охранник, и оба заржали как лошади.

Шутка и вызванный ею смех усыпили бдительность ретивого охранника.

А Ларри тем временем поднялся на тюремное крыльцо, долбанул кулаком в дверь и, отступив на шаг, вынул из пачки цигарку.

Уверенность, с которой он действовал, окончательно убедила обоих часовых, что незнакомец не кто иной, как человек шерифа.

Прикуривая, Линмаус обвел взглядом площадь и увидел метнувшийся к магнолии силуэт ребенка. Через пару секунд мальчишка уже сидел на дереве,

За тюремной дверью сначала послышались шаги, а потом раздался голос:

— Кто там?

Существует два способа изменения голоса: один — говорить тихо, другой, наоборот, громко. Линмаус решил прибегнуть ко второму.

— Привет! Это ты, Цыпленок? — гаркнул он.

— Да, я, — раздалось за дверью. — А ты кто?

— Это ж я! — спокойно произнес Ларри. — Открой дверь.

— Ну да, ишь чего захотел! — огрызнулся шериф. — Чего надо?

— Я к тебе, дурья башка, с известием.

— С каким еще известием?

— С плохим.

— С плохим?

— Да, с жутко плохим.

— О ком?

— О твоем ребенке.

— О Джесси?

— Да нет, о Томми.

Линмаусу очень не хотелось упоминать имя мальчика, но он был вынужден прибегнуть к такому обману — надо же как-то заставить шерифа открыть эту проклятую дверь! Впрочем, и сам Энтони для достижении своих целей тоже частенько прибегал к самой наглой лжи. Это в какой-то степени оправдывало действия Ларри.

— О Томми! — в ужасе воскликнул шериф. За дверью послышался металлический скрежет, потом — взволнованный голос Цыпленка Энтони: — Что с ним случилось? С ним плохо? Наверное, нарвался на какое-нибудь хулиганье, а те его отдубасили?

Загремел засов, и тяжелая металлическая дверь наполовину приоткрылась.

Несказанная радость охватила Линмауса. Все ожидали, что в тюрьму он попытается проникнуть через подвал, чердачное окно или, в крайнем случае, через зарешеченные окна первого этажа, но никак не через центральный вход. И вот шериф, звякнув связкой ключей, собственноручно открыл ему дверь!

И это предельно осторожный Цыпленок Энтони, который на протяжении последнего времени даже тюремных ключей никому не доверял! Постоянно носил их с собой, никому не давал.

— Кто ты? Не терзай мне душу. Скажи, что произошло с Томми? — рявкнул шериф.

— Он попал под…

— Подо что? — с ужасом в голосе оборвал Цыпленок Ларри. — Под экипаж?

— Нет, под лошадь, — ответил Линмаус и, шагнув в дверь, сунул руку во внутренний карман пиджака.

— Под лошадь? — вздрогнув, переспросил Энтони. — Какого-то пьяного мерзавца? Да чтоб его разорвало! Так что с моим мальчиком?

— Цыпленок, — протяжно произнес Линмаус. — Мне жутко тебя жаль. С твоим парнишкой ничего страшного не случилось — немножко ушибся, а вот твое положение — хуже некуда.

— Это как понимать? — не понял шериф.

— Сейчас поймешь, — навалившись на дверь всей тяжестью своего тела, Линмаус закрыл ее, затем он выхватил из кармана тяжелый кольт и наставил его на Энтони.

Еще не осознав, в чем дело, шериф, словно пациент за врачебным рецептом, протянул руку и, увидев дуло револьвера, бросил на незнакомца недоуменный взгляд. Из-под широкополой шляпы на него блеснули голубые, до боли знакомые глаза.

Только теперь Цыпленок Энтони понял, что перед ним сам Линмаус!

Сжав в руке кольт, Ларри со всей силой ударил шерифа по голове. Крякнув, Энтони сразу же обмяк, затем припал спиной к стене и с шумом распластался на полу. Связка ключей, которую он держал в руке, упав, жалобно звякнула.

Нагнувшись за ней, Ларри услышал, как потерявший сознание шериф чуть слышно прошептал имя того, кто последним запечатлился в его памяти. Линмаус от неожиданности вздрогнул — еще никто и никогда так тихо не произносил его имя.

Распрямившись, он задумался. Шепот шерифа говорил ему о том, что он опознан, а сам Энтони, несмотря на то, что получил сокрушительный удар по голове, не убит. И то и другое порадовало Линмауса.

Теперь путь для него был открыт. Решетчатая дверь, ведущая к тюремным камерам, оказалась распахнутой, и Ларри, пройдя в нее, обнаружил, что тюрьма за последнее время пополнилась новыми заключенными.

А чем больше их, тем больше хлопот они могли ему доставить. Линмаус понимал, что, проникнув в тюрьму, он сделал только полдела. Да, всего лишь половину из того, что задумал!

Теперь перво-наперво предстояло отыскать Тома. А что, если он в наручниках? «Тогда все мои попытки освободить его окажутся напрасными?» — подумал Линмаус и, позвякивая ключами, направился по тюремному коридору.

— Эй, Энтони! — донеслось с улицы. — Эй, Цыпленок Энтони!

От неожиданности Линмаус вздрогнул, встал на цыпочки и, уже крадучись, зашагал дальше.

Глава 40 СВОБОДА!

Он дошел до конца коридора и тут в тусклом свете лампы разглядел лежавшего на кушетке Тома Дэниельса. Оказывается, что его поместили в ту же камеру, в которой еще совсем недавно сидел и сам Линмаус. Дверь в нее, естественно, заменили на новую.

Ларри порадовали два момента: первое — в соседней камере он не увидел заключенных, второе — на Томе не было наручников.

Теперь Линмаусу ничего не оставалось, как молить Бога, чтобы тот помог ему как можно скорее подобрать нужный ключ. Первый, которым он попытался открыть дверь, даже не вошел в замок!

Арестант, услышав шевеление у двери, поднялся с кушетки и тут же быстро сел — увидев Ларри, он сразу все понял.

Ключи один за другим свободно входили в замочную скважину, но не поворачивались. От напряжения лицо Линмауса покрылось потом, его начало трясти. Секунды бежали, и каждая из них могла стоить жизни.

С улицы через окно, выходящее на юг, вновь послышался голос:

— Эй, Энтони! Энтони!

— Да заткнись ты! — прикрикнул часовой, стоявший у северной стороны здания.

— Мне нужен Цыпленок, — пояснил его напарник.

— Он занят, дубина. Оставь его в покое!

Улыбка невольно коснулась губ Линмауса.

— Шериф сейчас перед камерой Дэниельса, — откликнулся один из заключенных, который, вцепившись в решетку двери, наблюдал за действиями Линмауса.

— Там ему и надо быть. С Дэниельса глаз спускать нельзя, — заметил охранник, карауливший тюрьму с севера.

— Так где шериф? В коридоре? — раздался голос с южной стороны здания. — Мне надо срочно с ним переговорить.

— Так он тебя и так услышит.

— Привет, Энтони!

Заслышав звуки шагов, Линмаус, стараясь подражать голосу шерифа, проорал:

— Да заткнись ты!

После его грубого окрика все сразу стихло, а затем с северной стороны послышалось ехидное хихиканье.

— Говорил же я тебе, оставь Цыпленка в покое! Ему сейчас не до тебя.

Да, в самом деле «шерифу» было не до него!

И тут за спиной у Ларри раздался приглушенный голос:

— Линмаус! Ларри Линмаус!

От неожиданности парень вздрогнул. Спустя секунду он понял, что его зовет заключенный, сидящий в камере напротив Тома.

Ларри, пробуя очередной ключ, повернулся к арестанту.

— Ларри, — прошептал заключенный, — выпусти и меня. Втроем нам будет легче справиться с часовыми. Можешь на меня положиться — я же Так Мейсон!

— Нет, Так, оставайся там, где сидишь, — бросил ему Линмаус. — Раз уж сам не смог сбежать, твое место в камере!

— Ну, Ларри, ради Бога, выпусти меня! — с еще большим волнением в голосе произнес Мейсон.

Не успел Ларри ему ответить, как ключ в замке повернулся, дверь камеры Дэниельса со скрипом открылась и Том сделал к свободе свой первый шаг!

— Что? Энтони выпускает Дэниельса? — крикнул кто-то из другого конца коридора.

Внезапно мрачное помещение тюрьмы, в котором с огромным трудом различались предметы, залило ярким светом. Линмаус на мгновение зажмурил глаза, затем открыл их и тут же протянул Дэниельсу револьвер. Том взял его, попытался что-то сказать, но у него от волнения перехватило горло.

— Линмаус, Линмаус! — с отчаянием в голосе закричал Так Мейсон. — Возьмите меня с собой!

— Теперь — к двери, — скомандовал Ларри шагнувшему в коридор Тому и настороженно посмотрел в противоположный конец коридора. — На кого наткнешься, стреляй по ногам. Только по ногам, если это, конечно, не головорезы Кресса. Там, перед входом, двое часовых и несколько привязанных лошадей. Седлай ту, что окажется к тебе ближе, и гони во весь опор!

— На помощь! Скорее! Линмаус!.. — донесся от входной двери душераздирающий вопль.

И тут со всех сторон раздались крики. Казалось, что закричали все — и те, кто сидел в камерах, и те, кто охранял тюрьму. Шум поднялся невообразимый, и чаще всего в нем слышалось одно слово — «Линмаус».

А Ларри, чье имя выкрикивалось то со страхом, то с ужасом, а то и с недоумением, со всех ног кинулся к выходу.

Дверь одной из боковых камер громко лязгнула, и тут же раздался истошный вопль:

— Свиная Нога, Райли, Джо, Огден! Он здесь!

И Линмаус узнал голос того, с кем так долго жаждал встречи. Это был конечно же Джей Кресс.

У. северной стороны здания грохнули залпами два карабина — оба часовых наугад пальнули в тюремное окно. Им в ответ раздался душераздирающий крик:

— Эти сволочи попали в меня! Меня подстрелили, да будь они прокляты!

Обе пули охранников попали в одного из арестантов.

Линмаус на эти выстрелы отвечать не стал.

Впереди у самой входной двери он увидел качающуюся фигуру шерифа. Цыпленок Энтони, окончательно не отошедший от удара Ларри, неуверенно стоял на ногах и обеими руками держался за голову.

— На помощь! Здесь Ларри Линмаус! — кривясь от боли, несколько раз прокричал он.

Охранник, один из тех, кто наугад пальнул в тюремное окно, вбежал в тюрьму и, увидев несущихся по коридору вооруженных бандитов, мгновенно рухнул на пол.

Линмаус рассчитывал, что помощники шерифа, призванные охранять тюрьму, рассредоточены по разным местам и на сигнал тревоги соберутся не сразу. Тогда, завалив шерифа на пол, он опрометчиво решил, что половина его задачи уже выполнена. Только теперь Ларри понял, что глубоко ошибался. Ему уже стало казаться, что о его плане проникновения в тюрьму охрана знала и заранее к этому подготовилась.

За своей спиной Линмаус услышал громкий хлопок револьвера — это выстрелил Том Дэниельс. Один из бегущих за ними преследователей, вздрогнув все телом, привалился к стене и, скользнув по ней плечом, распластался на полу. Им оказался Свиная Нога, жестокий, с медвежьей мордой бандит.

Теперь преследователей осталось четверо.

Впереди, стреляя на ходу, по-кошачьи мягко бежал высокий Гаррисон Райли. Самым маленьким из их компании был небезызвестный Джей Кресс — новый кумир жителей Крукт-Хорна. Он бежал позади остальных.

— К двери, Том! — гаркнул через плечо Линмаус и, резко сбросив скорость, остановился.

И это спасло ему жизнь — несколько пуль попало в то самое место, где через секунду он должен был оказаться.

— Кресс! — крикнул Ларри. — Кресс!

Вся ненависть, копившаяся в нем с момента их последней встречи, прорвалась в этом крике. О, это был страшный крик!

Райли, Дина и Огдена разметало в разные стороны. Джей Кресс, бежавший последним, не стал прижиматься к стене. Припав на одно колено, он вскинул винтовку, уперся прикладом в плечо и прицелился в Линмауса.

Ларри выстрелил, метясь противнику в голову. Нажав на спусковой крючок кольта, он понял, что с Крессом покончено раз и навсегда. Получив пулю в голову, Джей, как ни странно, поднялся с колена, словно неведомая сила подняла его, и тоже выстрелил. Руки его в этот момент сильно дрожали, и пуля, выпущенная из его винтовки, могла попасть куда угодно, только не в цель. В следующее мгновение Джей Кресс, жадно глотнув воздуха, упал навзничь.

Убедившись, что Джей сражен наповал, Ларри кинулся к выходу, где его уже ждал Том Дэниельс. Проскочив в открытую дверь, которую держал для него Том, Линмаус быстро свернул за нее и оказался в безопасности — пули наемников Кресса хоть и забарабанили по двери, но пробить её толстую металлическую обшивку не смогли.

Навалившись всем телом, Линмаус и Том захлопнули за собой массивную тюремную дверь и метнулись к лошадям, на которых лежало оружие. Двое стоявших у стойки часовых, едва услышав выстрелы, от страха оцепенели и уже не могли оказать беглецам никакого сопротивления.

Одного из них на ходу свалил молодой Дэниельс, и тот как сноп рухнул на землю, а второго, оказавшегося почти у самого порога крыльца, Линмаус сбил с ног мощнейшим ударом.

На удивление почти сразу же после выстрелов, прогремевших на площади, весь городок охватила паника. Захлопали двери домов, люди с криками начали выбегать на улицу, с бешеной частотой зазвонил колокол.

И тут Линмаус увидел, как над домом судьи Бора стало подниматься багрово-сизое облако. Самый роскошный дом Крукт-Хорна был объят пламенем!

Вскакивая на Фортуну, Ларри вспомнил о развешанных на жилище судьи разноцветных японских фонариках.

Изнутри тюрьмы до него донеслись глухие удары в дверь — те, кто остался за ней, не знали премудростей ее замка. Им оставалось только ждать, когда придет надзиратель или когда у шерифа Энтони окончательно просветлеет в мозгах.

Вслед за оседлавшим Фортуну Линмаусом на высокого и, судя по всему, весьма ретивого мерина взобрался Том Дэниельс. Они стеганули лошадей и, одновременно миновав площадь, поскакали по улице.

— Следуй за мной! — крикнул Ларри Тому и перевел Фортуну в быстрый галоп.

Дикая радость охватила Линмауса — в одночасье оба его врага получили по заслугам: первый из них, тот, кто низверг его до положения жалкого труса, был убит, а второй, сотворивший над ним беззаконие, стал погорельцем.

Не считаясь с грозившей ему опасностью — ведь горожан больше привлекли бы не прозвучавшие с площади выстрелы, а несчастье их любимого Бора, — Ларри все же решил ехать на пожарище. Кроме того, стрелки, расставленные по всему Крукт-Хорну, еще не успели сняться со своих постов, и им с Дэниельсом было бы трудно прорваться сквозь них незамеченными. Получалось, что центр городка для обоих беглецов оставался самым безопасным местом. Поэтому и Ларри решил не покидать пределы Крукт-Хорна, а направиться вместе с Томом к горящему дому.

Глава 41 НА ПОЖАРЕ

Едва Ларри и Том свернули на соседнюю улицу, как далеко позади себя услышали топот копыт — запертым в тюрьме наконец-то удалось выбраться наружу и, оседлав лошадей, кинуться в погоню.

Преследователей душила ярость. Ведь случилось невозможное: тот, кого они подстерегали, сумел проникнуть в тюрьму и освободить заключенного! Они не могли себе простить, что Линмаус так легко и ловко обвел их вокруг пальца.

А тем временем их обидчик со своим молодым другом, проскочив между двумя домами, оказались на пыльной дороге, по которой когда-то гоняли коров. По обеим ее сторонам росли высокие кусты. Беглецы завели в них своих лошадей и затаились за их густой листвой.

С одной стороны до них долетал шум погони, а с другой — возбужденные крики горожан, прибежавших поглазеть на пожар.

Том Дэниельс подъехал вплотную к Линмаусу.

— Ну, Ларри, сегодня тебе удалось совершить невероятное! — с восторгом прошептал он. — Но почему мы не поскакали дальше, а свернули в кусты? Ларри, нам нужно как можно скорее покинуть город. Если они нас поймают, то сожрут заживо!

— Не торопись, — приказал Линмаус. — Сначала надо все спокойно обдумать. На всех выездах из Крукт-Хорна расставлены посты, и они там будут до тех пор, пока не. заметят пожара. Так что давай немного переждем, а потом попробуем улизнуть из города. В пожаре конечно же обвинят меня, потому что у меня были причины ненавидеть судью. А сейчас я хочу подъехать к горящему дому и посмотреть, что там творится.

— Подъехать к дому Бора? — удивился Том, которого начинало от волнения трясти. — К горящему дому? Да неужели ты не понимаешь, что если тебя схватят, то тут же не задумываясь бросят в огонь?

— Извини, но меня распирает любопытство, — пояснил Ларри. — Не на пожар хочу полюбоваться, а посмотреть на людей. Итак, я еду, а ты остаешься в кустах и ждешь моего возвращения. Понял?

— Нет, Ларри, я поеду с тобой.

— Молчи! — осадил его Линмаус. — Ты еще болен и слаб. Так что останься здесь и присмотри за моей Фортуной. Если я скоро не вернусь, седлай Фортуну и быстро смывайся из города. К тому времени посты на дорогах снимут, а Цыпленку Энтони в его состоянии за тобой не угнаться.

Ларри спрыгнул с лошади и, оставив в кустах озадаченного приятеля, напрямик направился к дому судьи. С его слов, им двигало любопытство. И в самом деле, ему не терпелось посмотреть на убитого горем судью, а также выяснить, не обвиняют ли его, Линмауса, в поджоге.

Пробравшись дворами, он оказался почти рядом с полыхающим домом. Теперь от него парня отделяла только толпа людей.

Добрая половина горожан собралась посмотреть, как горит самый большой в их городе особняк. Для них этот пожар был эпохальным событием, о котором можно будет долго рассказывать родным и знакомым, проживающим за пределами Крукт-Хорна. Так что люди стояли и с восторгом в глазах смотрели на дом, из-под крыши которого вырывались огненные языки.

Над его восточной стороной высоко в небо с треском взлетали мириады искр, а одна из новых надстроенных Бором башенок напоминала огромный факел. Нижний этаж здания тоже был объят пламенем, из его окон вырывался огонь. А окна второго этажа, который заволокло густым дымом, стали белыми. То в одном, то в другом из них появлялись красные всполохи.

Цепочка людей с ведрами распалась почти сразу же, как и образовалась. Старые, хорошо просушенные бревна, из которых был сложен дом, горели словно спичечный коробок. За то короткое время, пока Линмаус обходил дом, все деревянное строение объяло огнем.

Немногие добровольцы вместо того, чтобы спасать дом, кинулись выносить из него имущество Бора. Выбегая на улицу, они складывали в саду под деревьями одежду, постельное белье, книги, стулья, висевшие на стенах фотографии, запечатлевшие улыбающихся членов семьи погорельцев, кухонную утварь и массу других малоценных предметов.

Но и эту работу им пришлось прервать — в горевшее здание вбегать стало опасно, так как огонь на первом этаже словно обезумел. Да и от едкого дыма можно было легко задохнуться. Так что толпе ничего не осталось, как немного отступить назад и, сокрушенно покачивая головами, с затаенной радостью смотреть на небывалое в их жизни зрелище.

Наконец Линмаус увидел и самого Бора. Он стоял слева от толпы и одной рукой прижимал к себе рыдающую на его плече супругу, а другой сжимал ладошку младшей дочери.

Ему, как никому другому, было доподлинно известно, какой огромный ущерб нанес его семье пожар. Изо всех сил скрывая охватившее его отчаяние, судья застыл словно каменная глыба и смотрел, как огонь пожирает его имущество. На шаг перед ним на кривых ножках стояла бедняжка Элис и косыми глазенками глядела туда же, куда и ее отец. Нелепо огромный розовый бант, повязанный на ее голове, напоминал трепещущую на ветру птицу.

Девочка по-своему, по-детски, воспринимала обрушившееся на семью несчастье и время от времени, отрывая взгляд от горящего дома, вопросительно поглядывала на родителей.

По самым скромным подсчетам ущерб от огня должен был составить не менее пятнадцати тысяч долларов, но судья тешил себя мыслью, что эти потери возместятся его победой на выборах. Видя, как он мужественно воспринимает свалившееся на него горе, все люди до единого в Крукт-Хорне поймут, что лучшего кандидата на место сенатора от их округа не найти. А еще лучше, если такой человек, как их судья Бор, возглавит сенат Соединённых Штатов!

Еще одним козырем в его картах, по мнению судьи, должен был оказаться сгоревший в огне бумажник. Бор уже думал о том, с какой речью он обратится к своим избирателям. Одна фраза высокопарней другой лезли ему в голову.

«Не забыть при этом упомянуть и птицу феникс, которая, сгорая в огне, каждый раз возрождалась из пепла», — подумал судья и тут же сам себе удивился. Ему показалось, что у него произошло раздвоение личности, причем на две конфликтующие между собой части. Хотя особенно удивляться тут было нечему — Бор уже давно считал себя опытным политиком и хорошо научился скрывать свои эмоции.

Собравшиеся на пожар жители Крукт-Хорна смотрели на него с восхищением и поражались его самообладанию. Ловя их взгляды, Бор испытывал гордость, большую, чем та, которая овладевает командиром, выступающим впереди отряда кавалеристов. Сейчас судья был в таком приподнятом настроении, что окажись он в этот момент на месте такого командира, то не почувствовал бы даже сразившей его пули!

Некоторые из горожан, прикрывая от яркого огня свои лица, то и дело проходили мимо Линмауса и не замечали его. Их внимание было приковано к горящему дому и реакции погорельцев.

Наконец Ларри услышал то, что его больше всего интересовало.

— Все, Линмаус на этом свете больше не жилец, — злобно произнес стоящий рядом с ним мужчина. — Убийство еще кое-как оправдать можно, но поджог — никогда!

— А кто докажет, что этот пожар дело рук Линмауса? Доказательств никаких нет, — возразил ему кто-то из толпы.

— Нет? А какие еще нужны доказательства? Он объявился в городе, и в ту же ночь загорелся дом Бора.

— А я слышал, что кто-то из ребятишек сорвал японский фонарик. От пламени свечи бумага вспыхнула, огонь перекинулся на шторы и…

— Нет, вы только послушайте, что он мелет! Дом поджег не кто иной, как Линмаус. От него ничего хорошего не жди. Он и раньше творил всякое такое, а после той встречи с Крессом совсем озверел.

— Джей Кресс с дырой в голове сейчас лежит в тюрьме. И как ты думаешь, кто его уложил?

— Тебе лишь бы поспорить! — огрызнулся тот, кто завел разговор о Линмаусе. — Ведь так же?

— Знаю, что Линмаус трус, но никогда еще не слышал, чтобы тюрьму брал одиночка.

— Ах, ты не слышал?

— Нет.

— Тогда ты о нем многого не знаешь.

— Ты о чем?

— А о том, что Линмаус подкупил всю охрану.

— Ну да!

— Абсолютно точно.

— И чем докажешь?

— Тебе и на это нужны доказательства? Тогда скажи, как он один смог справиться с семью охранниками? Только с помощью денег. Понял? Бьюсь об заклад, один из подкупленных им бандитов и пристрелил беднягу Кресса! Сам Линмаус никогда бы не отважился повстречаться с ним снова.

— А он все же отважился и пристрелил его.

— Да в такой темнотище и не определишь, кто убил Джея.

— А я разговаривал с Гарри Райли, и он сказал, что…

— Твой Райли болтун.

— Может, он и болтун, но я с тобой согласен только в одном — Линмаус и в самом деле подонок.

— А ты еще сомневался? — отозвался мужчина, и тут его голос дрогнул. — Эй! Вы только посмотрите на это!

Взоры всей толпы устремились туда, куда указывал его палец.

Глава 42 ОТВАЖНЫЙ ПОСТУПОК

А указывал он на объятый пламенем дом.

Сквозь гул огня и треск горящего дерева послышался жалобный лай. Казалось, что этот звук сорвался прямо с небес. Приглядевшись, Ларри увидел у самой вершины западной башни дома щенка фокстерьера. Крохотная собачонка бегала по маленькому, с резными перилами балкончику, опоясывавшему башенку, и от страха пронзительно скулила.

Толпа взволнованно загудела — еще пара минут, и бедный щенок заживо сгорит или задохнется в дыму. Кое-кто из женщин, чтобы не видеть этого ужаса, поспешно покинул место пожара, а те, что любили острые ощущения, остались.

Кто-то предложил развернуть ковер, полагая, что щенок сам на него спрыгнет. Действительно, собачонка, увидев, что четверо человек держат внизу ковер, подбежала к краю балкона, просунула между перилами мордочку, но, испугавшись, прыгать не стала. А тем временем из окошек башни повалил густой дым, а затем показались и огненные языки. Очертания крыла дома, в котором начался пожар, уже не различались — его полностью охватило пламя. Над ним в воздух то и дело взлетали красные головешки. От их шума и жаркого пламени толпа подалась назад.

Внимание всех настолько было приковано к крохотному созданию, что никто не заметил исчезновения старшей дочери Бора.

Джимми, так звали щенка, был любимцем Элис и всецело принадлежал только ей. В доме он появился, когда ему было всего три недели. Девочка сама заботилась о нем, сначала поила его молоком из бутылочки, а когда он немного подрос, кормила только с руки. Она дрессировала щенка, мыла, играла с ним и очень трепетно относилась к своему маленькому другу. Спал он на коврике рядом с ее кроваткой, повсюду ходил за ней, а когда Элис кидала мячик, щенок бросался за ним и в зубах приносил своей хозяйке. По утрам он даже подносил ей тапочки, правда изрядно покусав их по дороге.

Увидев, что ее Джимми попал в беду, девочка не стала обращаться за помощью ко взрослым — он был ее собственностью, и спасти его она должна была сама. Поэтому Элис, ни слова не говоря, собрала все свое мужество и, глубоко вздохнув, кинулась к двери, ведущей на балкон.

Никто в толпе не заметил дочку Бора, пока та не оказалась у порога объятого огнем дома.

Вбежав в дверь, она кинулась к винтовой лестнице и стала быстро по ней карабкаться. Ей было страшно жарко. От едкого сизого дыма у нее перехватило горло, она закашляла. Пол второго этажа уже лизали красные языки пламени, но девочку это не остановило. Она пробежала по горящему полу, быстро преодолела последние ступеньки и распахнула окошко, выходившее на балкон. В этот момент горевшие балки, на которых держался второй этаж, не выдержав нагрузки, треснули, и пол с громким треском провалился вниз. Снопы искр вырвались из окон и дверей дома и взмыли в ночное небо.

Буквально через секунду после этого стоящие на улице люди увидели вылезающую из окна Элис. Оказавшись на балконе, девочка схватила щенка и крепко прижала его к груди.

Лестницы, которая бы достала до такой высоты, не было, а добраться до балкона так же, как это сделала девочка, не представлялось возможным. Элис и ее щенок оказались полностью отрезанными!

Из толпы вырвался душераздирающий крик. Миссис Бор лишилась чувств. Забыв обо всем, мистер Бор рванулся к горящему дому, но трое дюжих молодцов схватили его, чем и спасли судью от неминуемой гибели.

Тогда он, осыпаемый искрами, в отчаянии протянул к дочери руки, но та была слишком высоко. Как птица в небе.

Ларри почувствовал, как напрягся. Нервы у него были крепкие, как стальные канаты. А в ту ночь он настолько близко находился от смерти, что у любого другого они просто не выдержали бы. Но вид столь ужасающей картины — девочка на высокой башне с щенком на груди в клубах черного дыма — болью отозвался в его сердце.

Линмаус отвел глаза, бросил взгляд на высокую сосну, росшую в двадцати футах от башни, и тут его осенило. Он дважды попытался отогнать от себя эту мысль. «Не мое это дело. Пусть жители Крукт-Хорна сами спасают ее», — промелькнуло в его голове.

Он коснулся рукой плеча стоящего поблизости ковбоя.

— Слушай, друг! Под ногами у тебя отличная веревка, а вон там дерево, по которому можно взобраться и накинуть на набалдашник перил петлю. Другой конец веревки привязать к сосне. Получится нечто вроде моста…

— Да? — не оборачиваясь, удивленно произнес ковбой. — Посмотри на сосну! Она же уже дымится. Через минуту-другую дерево вспыхнет как спичка. Нет уж, уволь, я не самоубийца!

Линмаус, чуть не взвыв, отошел от труса, и тут сквозь треск огня услышал, как заплакала Элис.

И тогда Ларри решился. Он подошел к валявшейся на земле толстой веревке, поднял ее, обмотался ею, потом подошел к сосне и быстро, словно матрос по мачте, взобрался наверх.

Оставшийся внизу ковбой, которой так дорожил своей жизнью, изумленно уставился на него. Затем он растормошил нескольких человек, стоявших рядом, и молча указал им пальцем на залезшего на дерево Ларри.

А макушка сосны между тем уже дымилась и вот-вот грозила загореться.

Над толпой пронесся восторженный вопль, вопль вместивший в себя удивление и восхищение. И в самом деле, отчаянный поступок, на который решился этот смелый человек, ничего, кроме такой реакции со стороны наблюдавших за ним, не заслуживал. Все стоявшие возле горящего дома горожане отлично понимали, что дымящееся смолистое дерево, на которое он взобрался, может вспыхнуть как спичка, и тогда смельчак заживо сгорит.

Они, затаив дыхание, смотрели, как Линмаус, усевшись на самой толстой ветке, сделал из веревки большую петлю и попытался накинуть ее на выступающий набалдашник перил.

Первая его попытка не увенчалась успехом, и тут, словно в ответ на его неудачу, из окна башни вырвался огромный сноп искр и огнедышащей стеной отгородил от него ребенка. Линмаус уже решил, что это ему наступил конец, и инстинктивно посмотрел вниз. Сквозь вспыхнувшие синим огнем сосновые ветки он увидел сотни протянутых к нему рук. К счастью, загорелись только зеленые иголки, а не все дерево.

Линмаус поспешно смотал веревку и снова сделал петлю, но теперь пошире. В эту минуту он чувствовал себя будто на бочке с порохом.

В следующий раз Ларри повезло — брошенная им петля обвила толстую шейку деревянного набалдашника. Тогда, собрав все свои силы, Линмаус потянул за конец веревки, обвил его вокруг сосны и сделал тугой узел.

«Девочке всего одиннадцать. Сможет ли она добраться ко мне?» — подумал Ларри.

Он увидел, как Элис подошла к краю балкона, откуда тянулась веревка, коснулась ее рукой и, отшатнувшись назад, прижала щенка к самому горлу.

Этого для Линмауса оказалось достаточно. Он был из числа тех, кто, что-либо начав, никогда не останавливается, а продолжает действовать. Уцепившись за туго натянутую веревку, он оторвался от ветки, на которой стоял, и, повиснув в воздухе, начал перебирать руками.

Неожиданно Ларри обдало каскадом искр, и тут кто-то из зевак громко выкрикнул его имя. Следом слово «Линмаус» рокотом пробежало по толпе потрясенных горожан.

Добравшись до балкона, Ларри подтянулся, перевалил свое тело через невысокие перила и оказался лицом к лицу с косоглазой малышкой Элис. Та на удивление спокойно смотрела на своего спасителя.

— Ты же Ларри Линмаус, — пролепетала она. — И все равно хочешь меня спасти?

Эти слова ребенка не могли не потрясти его — уж слишком много они для него означали.

С первого этажа в небо взметнулось огромное пламя, и огненная стена на мгновение закрыла от него сосну и опалила веревку. Обеими руками Ларри попробовал ее на прочность. Однако, несмотря на лизнувшее ее жаркое пламя, веревка осталась достаточно крепкой.

Перед тем как покинуть балкон, Линмаус бросил взгляд на гудевшую внизу толпу. А люди уже стали занимать позиции, откуда было бы лучше следить за действиями Ларри. Он заметил стоявшую на коленях миссис Бор, которая, воздев к нему руки, молилась о спасении дочери. Сам же судья, прогнув спину, молча стоял с каменным лицом. Неподалеку от него Ларри увидел Уильяма Оливера, Черри Дэниельс, за ее спиной — Кейт. Рядом на поставленных на землю носилках лежал Лью Дэниельс. Тут же находился шериф Энтони с красным шрамом на лице, а чуть дальше от него — Гаррисон Райли.

Всех их Линмаус успел разглядеть за то короткое время, когда давал отдых своим натруженным рукам.

— Крепко возьмись за мою шею, — обратился он к Элис. — Но не слишком сильно, а то я задохнусь. Будь храброй девочкой и рук не расцепляй. Виси спокойно и не дергайся. Все будет хорошо. Посади своего щенка мне на плечо.

— Мы и Джимми с собой возьмем? — радостно сверкнув глазами, спросила девочка.

Ларри кивнул. И тут дочку судьи словно прорвало — она заревела, но не от страха, а из-за жалости к бандиту Линмаусу, которого все вокруг так люто ненавидели!

Ларри схватил ее за худенькие плечики и сильно встряхнул.

— Только без слез! — скомандовал он. — Иначе у нас ничего не получится. Поняла? Я помогу тебе, а ты помоги мне. Договорились? Ну, готова?

— Готова, — всхлипнула Элис и стиснула зубы.

— Теперь смотри. Сейчас я повисну на веревке, а ты обхватишь мою шею руками и тоже повиснешь. Затем дай команду Джимми запрыгнуть мне на плечи, и после этого можно будет трогаться.

Сказав это, Линмаус ухватился за веревку и, оттолкнувшись от перил, повис в воздухе. Снизу до него донеслось дружное мужское «Ох!» и пронзительные крики наиболее истеричных женщин.

Теперь Линмаусу представилось лицо маленького монаха, францисканца брата Хуана, который в свои годы успел совершить не одно благородное дело, и чья жизнь была отдана служению людям.

Очередной огненный столб, вырвавшийся из окна дома, на мгновение поглотил Линмауса. Ларри почувствовал, как от страшной жары одежда на нем сморщилась. Верхняя часть купола башни, на балконе которой оставались Элис и щенок, провалилась, и из образовавшейся дыры в небо взметнулось яркое пламя, повалил густой едкий дым. Задыхаясь и кашляя, Линмаус повернул голову и краем глаза посмотрел на девочку. Та, четко следуя его приказаниям, спокойно подошла к перилам и, крепко обхватив его за шею, повисла в воздухе. Затем она дала команду фокстерьеру, и тот, повинуясь ее приказу, прыгнул Ларри на плечо.

Спасительная веревка, за которую держался Линмаус, провисла еще больше. Она начинала больно резать ему руки. Жара была такой, что Ларри казалось, будто начали гореть его легкие:

Делая короткие перехваты, он с висевшим на его шее ребенком и фокстерьером, водрузившимся ему на плечо, начал медленно продвигаться вперед.

Поднимавшийся снизу густой дым обволакивал их, едко щекотал им ноздри. Легкие Ларри, казалось, вот-вот взорвутся. Он попытался сделать глубокий вдох, но тут же зашелся в кашле. Каждый новый короткий вдох отдавался в его легких резкой болью.

Он уже ничего не видел — мрак с красноватым оттенком застилал ему глаза. Неожиданно сквозь громкие завывания огня Ларри услышал громкий сухой треск, веревка в его руках резко дернулась и задрожала. Его стало раскачивать словно маятник. Перестав работать руками, Ларри почувствовал, что ему стало легче дышать, хорошее дыхание — вот что больше всего требовалось ему в эти минуты.

Волнуясь за Элис, он посмотрел на нее, чтобы проверить, как там она, и встретил полные надежды глаза девочки. Этот взгляд ребенка придал ему силы, и Линмаус снова заработал руками.

Джимми, неподвижно сидевший до этого на его плече, вдруг ожил и, жалобно заскулив, принялся облизывать ему лицо.

Выбравшись из дымного облака, Линмаус жадно глотнул свежего воздуха и тут же услышал под собой радостные крики. Но и этот глоток воздуха не снял боли в легких — они все так же продолжали гореть.

Ларри с надеждой посмотрел на сосну, на которой уже дымились все ветви, и теперь после огненного дома она показалась ему древом рая.

Воодушевившись отважными действиями Линмауса, несколько мужчин, наконец преодолев страх, кинулись к сосне и быстро вскарабкались на нее.

И тут радостные крики толпы заглушил жуткий вопль. Ларри оглянулся на башню и увидел, что перила балкона объяты пламенем. Еще минута и веревка, за которую он цеплялся, загорится!

Собрав последние силы, Линмаус отчаянно заработал руками. Как только обгоревшие иголки сосны коснулись его лица, он нащупал ногой толстую ветку ивстал на нее. Крепкие мужские руки сняли с него девочку и ее щенка.

Спустившись на землю, Ларри, сильно покачиваясь, отошел подальше от сосны. Как только последний из мужчин, пришедших ему на помощь, слез с дерева, оно вспыхнуло огромным факелом и ярким снопом искр осветило ночное небо.

Глава 43 ГЛАВНЫЙ ВОПРОС

Семья погорельцев — супруги Бор и двое их дочерей — нашла пристанище у Уильяма Оливера. Туда же, в дом банкира, пришел и Линмаус.

Цыпленок Энтони, упрямый как баран и верный своим обязанностям, настаивал на аресте Ларри, но жители Крукт-Хорна отстояли его. Они пригрозили шерифу, что отобьют Линмауса, и Энтони ничего не осталось, как ретироваться, заявив при этом, что ему, так много сделавшему для того, чтобы обезопасить их от этого кровожадного бандита, все же придется подчиниться общественному мнению.

Решив пока ограничиться длинной телеграммой, которую надлежало послать в столицу штата, шериф пришел в тюрьму, присел рядом с умирающим Джеем Крессом и задумался. Да, можно восторгаться благородным поступком, совершенным Линмаусом, но как же при этом не обращать внимания на то, что он убил Джея Кресса? Это же было преднамеренное убийство! Но все-таки следует ли начинать преследование этого Линмауса, который в глазах жителей Крукт-Хорна вновь стал героем?

Энтони нисколько не сомневался в том, что, как только он засадит этого бандита за решетку, вокруг тюрьмы соберутся толпы народа и голыми руками разнесут ее на части.

Однако вскоре все его сомнения рассеялись, и он послал своему начальству телеграмму следующего содержания:

«Кресс мертв. Признался в убийстве Кинкейда в Эль-Пасо, совершенном им три года назад, а также Томасона в Финиксе».

И что? Неужто вешать Линмауса за убийство карточного шулера? Нет, пусть уж лучше он купается в лучах славы!

Естественно, что в телеграмме содержалась не вся информация, полученная шерифом от умирающего Кресса.

С широко раскрытыми глазами слушал он предсмертную исповедь бедняги Кресса. Дрожащий всем телом Джей лежал на кушетке, судорожно дергал на себя одеяло и излагал историю своей гнусной жизни. А она, эта история, начиналась со дня его рождения и кончалась описанием той злополучной встречи с Линмаусом.

За спиной у шерифа стоял надзиратель, а в углу на стуле сидел помощник. Все трое внимательно слушали Кресса и дивились его рассказам. От умирающего они и узнали, как он подкупил Линмауса, чтобы тот помог ему прослыть отважным малым. Объяснил Джей и причину, по которой в салуне был разыгран спектакль.

Закончив печальную исповедь, Кресс закрыл глаза и испустил дух. Теперь тайна позора Линмауса открылась, а карточный шулер отошел в мир иной с той репутацией, которую и заслужил.

Все поведанное Крессом перед смертью в мгновение ока распространилось по Крукт-Хорну. Отныне при имени Линмауса горожане улыбались и уже никто не мог сказать, что он трус. К тому же его отважный поступок на пожаре, когда он, рискуя жизнью, спас дочку Бора, еще больше прибавил ему славы.

Тем не менее рано утром шериф, оседлав лошадь, поехал к Уильяму Оливеру, чтобы самому рассказать банкиру обо всем, что он услышал от Кресса, и расставить все точки над «и» в этой удивительной истории с Линмаусом.

По дороге он встретил Черри Дэниельс. Девушка мчалась в сторону центра города, но, завидев шерифа, приостановила коня.

— Что-то случилось? — встревоженно спросила она Энтони.

— Да нет, — ответил шериф и сообщил ей о смерти Джея Кресса.

— Тогда у Ларри больше никаких проблем, — грустно подытожила девушка.

— Черри, ты почему-то побелела, — заметил шериф. — Уж не заболела ли?

Девушка помедлила с ответом. Было видно, что она колеблется.

— Хорошо, Цыпленок, — произнесла наконец. — Понимаешь, просто я попыталась сыграть игру с чересчур огромными ставками. Играла и очень надеялась на выигрыш. А когда мне уже показалось, что я выиграла, удача отвернулась от меня и все пошло прахом. Теперь я скачу домой.

Цыпленок Энтони пристально посмотрел на девушку.

Он прекрасно понял, о чем она говорила, поскольку никаких тайн в таком маленьком городке, как Крукт-Хорн, не было.

— Ясно, — произнес шериф. — А теперь послушай меня. Поверь, в честной игре проигравших не бывает!

— Ты так думаешь? — оживилась девушка.

— Я это точно знаю, — заверил Энтони. — Возвращайся в Джексон-Форд и жди своего часа. Карточная колода большая, тебе обязательно выпадет козырной туз!

Черри улыбнулась, но ее лицо так и осталось белым.

Махнув на прощанье шерифу рукой, она пришпорила коня и с места пустила его в бешеный галоп. А Цыпленок Энтони, глядя ей вслед, подумал: «Никогда уже эта чудесная девушка не встретится с тем, кого так сильно любит. Гордость не позволит».

Остаток пути до дома банкира лошадь везла его медленным шагом. У шерифа было ощущение собственной ненужности. Все вокруг словно зациклились и говорили только о Линмаусе. Да, сейчас героем для них был Ларри, а он, шериф, — только передатчиком волнующих новостей, да к тому же не совсем свежих!

У ворот усадьбы Оливеров он увидел странного вида человека, который взмахом руки остановил его. Это оказался брат Хуан.

— Друг мой, ты с хорошими новостями или с плохими? — обратился он к шерифу.

— С хорошими.

— Тогда проезжай. Я здесь вроде часового — оберегаю этот дом от неприятностей.

— И Линмауса тоже?

— Конечно, и его, — кивнул францисканец.

— Тогда скажи, что тебя так к нему притягивает?

— Брат, когда видишь в цирке идущего по проволоке канатоходца, то всегда желаешь ему удачи.

— Тогда я успокою тебя, — произнес Энтони. — Это раньше Линмаусу было опасно появляться среди людей, а сейчас ему уже ничто не грозит.

— Я всегда молился за него, — улыбнулся брат Хуан, — но отныне ничто не омрачит его жизнь. Всевышний указал ему путь к добру и смирению!

Подъехав к дому, Энтони спрыгнул с лошади рядом с прохаживавшимся по двору банкиром. Уильям Оливер поздоровался с шерифом вежливо, но довольно сдержанно. Однако эта сухость в общении сразу же исчезла, как только Цыпленок рассказал банкиру о предсмертной исповеди Кресса.

— Судья! — громко крикнул мистер Оливер.

Судья Бор тотчас вышел из дома. Он был бледен, его пухлые щеки отвисли, глаза выглядели усталыми. На губах застыла кривая улыбка.

— Судья, у нас есть признание Джея Кресса, сделанное им перед смертью, — сообщил банкир. — Оказывается, Кресс вынудил Линмауса разыграть тот гнусный спектакль в салуне. Сделал он это с помощью денег, которые жульническим путем выиграл у Линмауса. У этого шулера были две монетки, каждая из которых имела на обеих сторонах одну и ту же чеканку. Представляете, какой мошенник? Линмаус, которому нужны были деньги, чтобы жениться на моей Кейт и завязать со своим преступным прошлым, попался на его удочку и сильно проигрался. Думаю, этого факта достаточно, чтобы ваше мнение о бедняге Линмаусе теперь изменилось. Что скажете, судья?

Бор вздохнул с явным облегчением.

— В суде я уже отсидел, Оливер, — заявил он. — Произнес последнюю речь и теперь уже светиться на людях не буду. С меня хватит. Хоть и сгорел мой дом, но у меня еще остались семья и ранчо. Больше ничего. А Ларри Линмаусу могу пожелать только счастья. Кстати, где же он сам?

— Да, где он? — оживился шериф. — Я тоже хочу пожелать ему счастья. И чем скорее, тем лучше.

— Не думаю, что он к вам сразу же выбежит, — улыбнулся Оливер. — Послушайте!

Он поднял руку, призывая к тишине. Но молчания собеседников совсем не потребовалось, чтобы услышать веселую музыку, радостный девичий смех, которому вторил мужской голос, раздававшиеся в доме банкира.

— Кажется, она ему что-то читает, — улыбаясь, предположил мистер Оливер. — Теперь им вместе всегда будет хорошо.

— А чья это лошадь на привязи? — поинтересовался шериф.

— Как чья? Это же Фортуна Линмауса! Ее только что привел Том Дэниельс. Кстати, шериф, Том Дэниельс вам не нужен? Может, у вас к нему какие-нибудь вопросы?

— Нет, — отмахнулся Цыпленок Энтони. — У меня к друзьям Ларри больше никаких вопросов нет. Ведь, чуть что, весь Крукт-Хорн встанет на их защиту. А, как сказал судья в своем выступлении, общественное мнение — это огромная сила.

— Ох, — вздохнув, произнес Бор, вспомнив свой недавний триумф, и тут же пожал плечами. — Да, общественное мнение — сила огромная, но сколько порой уходит времени, чтобы его создать! Оливер, как же я тогда был слеп!

Из дома послышался звонкий собачий лай.

— Это Джимми! — счастливо улыбаясь, пояснил судья. — Теперь он от Линмауса не отходит. Все пытается содрать с его лица бинты.

— А что, Ларри сильно обгорел? — озабоченно спросил шериф.

— Ожоговые пятна есть, — ответил судья, — и довольно обширные. Ничего, заживут! Главное у человека — его душа, а какая она у Ларри Линмауса, мы теперь знаем.

Макс Брэнд Долина Счастья

Глава 1

Юный Дэнни Грин был первым, кто привез в Бернд-Хилл эту сногсшибательную новость. Дэнни отправился на поиски коров, отбившихся от стада, но вскоре поспешно вернулся в город, изо всех сил пришпоривая загнанного едва ли не до полусмерти пегого коня. Сделав по пути небольшой крюк, он ненадолго задержался перед домом семейства Доллар и, не слезая с коня, а лишь слегка наклонясь, заглянул внутрь через распахнутую дверь.

— Том! Где Том? — заорал он.

— В коптильне. Кабанчика разделывает, — ответил Лью Доллар.

— Тогда беги и предупреди его! Призрак вернулся! Он вернулся! Я видел его своими глазами, Богом клянусь. Скажи Тому, пусть смывается отсюда!

Это сообщение вызвало в доме Долларов большой переполох. И вот уже кто-то из его обитателей спешно складывал еду в дорожный мешок, а другие торопливо заворачивали скатку из одеял в непромокаемый плащ. Сам же Том, срочно вызванный из коптильни, опрометью бросился в загон, но из-за предательской дрожи в руках так и не смог заарканить длинноногого гнедого мерина, на которого он сразу же положил глаз. Пришлось прибегнуть к помощи брата, Дика, который справился с этой задачей с первого же раза, хоть и был встревожен ничуть не меньше самого Тома.

Затем, действуя сообща, братья поспешно водрузили седло на спину гнедого, и в следующий момент Том Доллар уже мчался во весь опор через долину, привстав в стременах, прижимаясь к шее скакуна и поминутно оглядываясь назад, пока наконец не скрылся за ивами, росшими на берегу небольшого болотца. Но даже после этого он продолжал беспощадно пришпоривать коня. Если верить слухам, то уже на следующий день он остановился в Стампи-Холлоу — городишке, находившемся за восемьдесят миль, если считать по прямой, а уж если добираться туда по дороге, то выходило миль сто, а то и поболее.

За это время чистокровный гнедой конь успел превратиться в загнанную клячу, за которую никто не дал бы и ломанного гроша. Конь смог с трудом доковылять до загона — при этом один конюх тянул его за повод, а другой подталкивал сзади. Тем же вечером он издох; но зато Том Доллар хотя бы на какое-то время оказался в безопасности, а, значит, силы и время были потрачены не впустую.

Дэнни Грин не стал задерживаться, чтобы в полной мере насладиться тем эффектом, который произвело его сообщение. Вместо этого он отправился дальше, прямиком в Бернд-Хилл, не обращая внимания на закипавшую на губах взмыленного пегого пену, ошметки которой летели во все стороны и попадали на него. Это был самый знаменательный день в его жизни. Еще бы! Ведь ещё ни одному мальчишке в городе не удавалось оказаться в центре всеобщего внимания. А в том, что так оно и будет, он ни минуты не сомневался.

Дэнни промчался по главной улице.

В самом центре города у перекрестка путь ему преградила появившаяся из-за угла тяжелая, как баржа, повозка, запряженная восьмеркой лошадей, и пока она со скрипом тащилась мимо, Дэнни громко прокричал, обращаясь к завсегдатаям салуна «У Бертрама», коротавшим время на веранде, где были рядком расставлены стулья:

— Призрак возвращается! Я видел его! Я его видел своими собственными глазами!

Мужчины в замешательстве повскакивали со своих мест; а через мгновение на их лицах появились злорадные усмешки, типа тех, что озаряют порой лица некоторых людей при виде броского заголовка в газете, сообщающего о каком-либо бедствии, которое непременно должно обрушиться на головы других.

Дэнни вихрем мчался дальше по улице. Он осадил коня перед домом, откуда шериф Бад Кросс следил за порядком в городе и в его окрестностях, смело и беспристрастно отстаивая интересы закона. Вот и сейчас Бад со скучающим видом стоял на пороге своей конторы, привалившись плечом к притолоке и, засунув руки в карманы, сосредоточенно разглядывал причудливую тень на земле, отбрасываемую кроной растущего посреди двора тутового дерева.

— Эй, шериф! — закричал Дэнни. — Призрак вернулся! Я видел его в Фуллеровом ущелье…

Дэнни помчался дальше.

Шериф поперхнулся от неожиданности и едва не проглотил большой кусок жевательного табака, лежавшего за щекой, а затем бросился в свою контору и поспешно нацепил пояс с пистолетами.

Дэнни летел по улице, сопровождаемый густым облаком белой дорожной пыли, которое рассеялось, когда он осадил коня перед домом семейства Фелан. Миссис Фелан была в садике перед домом и была занята тем, что приводила в порядок увитую душистым горошком живую изгородь, обрывая с побегов засохшие цветочки и хилые стручки.

— Здрасте, миссис Фелан! А Лэрри дома?

— Он на заднем дворе. Вскапывает грядки под картошку, — ответила миссис Фелан. — Эй, молодой человек! Да вы что, совсем с ума сошли?

Дэнни же, въехал через открытую калитку и не обращая внимания на возмущенные крики хозяйки, поспешно направил коня вглубь сада. Заехав за дом, он застал Лэрри Фелана за работой — в руках у него была лопата, и теперь, напрягая свои могучие плечи, он переворачивал ею большой ком чернозема.

— Лэрри, Лэрри! — закричал мальчишка. — Призрак возвращается! Сам Призрак! Я видел его в Фуллеровом ущелье!

Лопата выпала из рук Лэрри Фелана, а взгляд сам собой обратился к загону, где виднелась голова великолепной темно-гнедой кобылы — мечта, а не лошадь. Но затем он вспомнил о маленькой девичьей головке, выглядывавшей из-за дощатого забора. Прекрасная Джозефин Долан стояла на ящике и любовалась тем, как он работает. Лэрри Фелан почувствовал, как при мысли о ней, на спине у него напрягаются мышцы, и тогда он прорычал:

— Во-первых, не нужно подкрадываться к людям сзади, а во-вторых, какое мне дело до Призрака? И вообще… если он вернулся, то это уже его трудности! Тем более, — продолжал он, начиная выходить из себя, — что все это вранье! Он не мог возвратиться так быстро!

— А что если он просто сбежал из тюрьмы? — предположил мальчишка. — Или может быть ему скостили срок за хорошее поведение!

— За хорошее поведение? Ему-то? — хмыкнул Фелан.

Но тем не менее, поднявшаяся было волна гнева быстро улеглась, Фелан снова побледнел, и вид у него при этом был довольно болезненный.

Дэнни Грин развернул коня, явно разочарованный реакцией на свое сообщение.

— Что ж, как знаешь, — мрачно проговорил он, — я свое дело сделал, тебя предупредил. Наверное, если он об этом узнает, то мне тогда тоже несдобровать!

Эта догадка заставила мальчишку поежиться, после чего он снова пришпорил усталого коня, галопом проносясь по саду, и выехал на улицу, не обращая никакого внимания на гневные вопли миссис Фелан.

— А что это ещё за призрак такой? — спросила Джозефин Долан.

Юный Лэрри Фелан снова взял в руки черенок лопаты и передернул плечами.

— Самый обыкновенный, — сказал он. — Джимми Фэнтом. Ты наверняка уже слышала о нем.

— Ничего подобного, — возразила девушка. — Мы же переехали сюда совсем недавно. От силы полгода назад.

— Что ж… довольно странно… что тебе ещё не доложили. Ведь он вот уже пять лет, как угодил за решетку.

— Пять лет в тюрьме?

— Ага.

— Но ведь это большой срок, Лэрри! И что ему может понадобиться от тебя?

— Ему-то? — переспросил Лэрри, повышая голос, словно надеясь таким образом набраться храбрости. — Да ровным счетом ничего! Но только ты его не знаешь! Это же настоящий дьявол во плоти!

Он продолжал говорить, крепко сжимая при этом руки в кулаки, как будто пытаясь тем самым удержать себя в руках.

— Знаешь, Джо, по молодости все мы совершаем кучу глупостей. Сама понимаешь! И я в этом смысле не был исключением. Я тоже был безголовым шалопаем, а этот Джим Фэнтом втянул меня и Тома Доллара в одну дурацкую аферу. Короче, он подговорил нас поехать с ним, чтобы ограбить почтовый дилижанс, направлявшийся в Фуллертаун!

— Боже мой, Лэрри! — воскликнула девушка.

Он поднял на неё глаза, ожидая увидеть на её лице выражение ужаса и испуга. Но ошибся: она смотрела на него с интересом и нескрываемым любопытством.

— Произошла перестрелка, — добавил Лэрри Фелан срывающимся голосом. И снова пристально посмотрел на девушку.

— Какой ужас! — сказала она.

— Ты, наверное, думаешь, что это был просто розыгрыш? — спросил он.

— Розыгрыш? Нет, конечно. У меня и в мыслях не было ничего подобного!

— Дилижанс сопровождало сразу трое охранников. И в результате все трое оказались подстрелены. Стрелял в них Джим Фэнтом. То бишь он один завалил всех троих. Это потом было доказано. У него оказался при себе старенький револьвер сорок четвертого калибра, и это стало решающей уликой против него!

— Так он что, застрелил троих человек?

— Если бы он их застрелил, то уж наверное его давно бы повесили, разве нет? — раздраженно огрызнулся Фелан. — Ничего подобного. Просто одним выстрелом он ранил в ногу Стива Моргана, другим — прострелил плечо Биллу Лоррису, а третья пуля угодила в бедро Джеку Кину. Никогда не забуду, как Джек вопил от боли!

— Ну а сами-то охранники куда глядели? — поинтересовалась девушка. — Просто сидели, сложа ручки, и ждали, когда их перестреляют?

— Они-то? Я бы так не сказал! Все трое были отличными стрелками, иначе разве наняли бы их охранять дилижанс, перевозивший золотой песок? Так что, сама видишь, мы сильно рисковали, отважившись на эту затею!

— А что было потом? Никого из вас не ранило?

— Можно сказать, легко отделались. Раненых не было. Правда, Фэнтома слегка зацепило, но это так, всего пара царапин.

— И что это были за «царапины»?

— Одна пуля прошла навылет через левую руку, а другая угодила в правую ногу.

— И ты это называешь «царапинами»?

— Ты не знаешь Джима. Он же сильный, как буйвол. К тому же он не обратил на это никакого внимания, и затем проехал с этими ранами ещё десять миль.

— Это с простреленной ногой-то?

— Ну да. Он же выносливый, как индеец!

— И что случилось потом?

— Да ничего особенного…, — ответил Лэрри Фелан и замолчал, с вожделением глядя на девушку. Она была очень хорошенькой. Вот уже целых два раза они вместе появлялись на танцах, из-за чего ему отчаянно завидовали многочисленные потенциальные соперники; к тому же всегда найдутся недоброжелатели, которые обязательно поведают ей ту давнишнюю историю, да так, чтобы выставить его в ещё более неприглядном свете.

— Короче, нас с Долларом поймали. Часть добычи была у нас. Ты не думай, мы вовсе не хотели воровать. Для нас это было лишь небольшое приключение, не более того. Во всем виноват Фэнтом. Это он втянул нас в эту аферу!

— Продолжай, — велела Джозефин Долан, слегка прищуриваясь.

— Они хотели знать, кто из нас стрелял, и чей то был револьвер. Как понимаешь, отпираться было бессмысленно. Мы сказали, что это были не мы. Им же нужен был тот, кто стрелял. Так что нам просто предоставили возможность рассказать правду…

— И тогда вы стали свидетелями обвинения? — спросила Джо Долан.

Фелан недовольно поморщился.

— Довольно странно слышать это от тебя, — заметил он.

— Что ж, — девушка продолжала развивать свою мысль, — им все равно не удалось бы поймать его. Ведь он, скорее всего, спрятался где-нибудь в горах?

— Ага… но Том Доллар рассказал, где его искать, — стыдливо потупясь пробормотал Фелан.

Он слышал, как девушка тихонько охнула, а потом сказала:

— Но если этот парень возвращается, то он наверняка постарается свести с тобой счеты? Разве тебе не страшно?

— А чего мне бояться-то? — громче, чем следовало бы, воскликнул Фелан.

— Я даже нарочно выйду на улицу, чтобы встретиться с ним лицом к лицу!

Глава 2

Лэрри Фелан видел, как девушка скрылась за забором. Сердце бешено колотилось у него в груди. Еще никогда в жизни ему не было так страшно, хотя, надо признать, что трусом он не был, умел здорово драться, неплохо управлялся с оружием, и единственным темным пятном на его блестящей репутации был тот дурацкий случай, когда ему пришлось стать свидетелем обвинения. Он вовсе не хотел выдавать своего приятеля. И если уж разобраться, то первым сдали нервы у Тома Доллара, не выдержавшего постоянного давления со стороны шерифа во время допроса, продолжавшегося всю ночь напролет. А уж когда заговорил Том, то Фелану уже тоже не было никакого резона молчать. С какой это стати Том Доллар будет разгуливать на свободе, а два других сообщника отправятся в тюрьму!

К тому же шерифа интересовал лишь тот, третий подельник. Бад Кросс так и сказал:

— Против вас, ребята, я ничего не имею. Свой урок на будущее вы уже получили. Но вот третьего прохиндея — кем бы он ни был — я хочу взять тепленьким. Уж слишком здорово он стреляет, и вообще, видать по всему, парень чересчур сообразительный. Так что отдых ему не помешает. А уж я позабочусь о том, чтобы добиться для него места в казенном пансионе с бесплатными харчами!

Этот шериф всегда был любителем мрачно пошутить!

Но Лэрри Фелан был готов сражаться до конца за свою жизнь. И за Джозефин Долан! Лишь при одном воспоминании о её голубых глазах, у него замирало сердце и перехватывало дыхание, словно на крутом вираже головокружительного аттракциона. Так что отступать он был не намерен.

Тем более, что у него была ещё одна, достаточно веская причина. Ведь Джим Фэнтом провел целых пять долгих, мучительных лет за стенами каторжной тюрьмы, в течение которых только и занимался тем, что орудовал заступом в каменоломне. Так что скорее всего рука его уже не будет столь тверда, когда в ней снова окажется рукоятка револьвера. Да и боевой дух его, пожалуй, сломлен. Ведь на каторге обламывали и не таких гордецов. Они могут смело лезть на рожон, но в самый ответственный момент выдержка изменяет им, и тогда они тушуются, сникают, словно песчаные колоссы на сильном ветру. Возможно то же самое произойдет и с Призраком!

Будучи человеком рассудительным, Фелан перебирал в уме различные факты, доводы «за» и «против», а также возможные последствия, пока, наконец не убедил себя в том, что поединка избежать не удастся в любом случае. Уехать из города сейчас значит прослыть трусом. Тогда пришлось бы бежать куда-нибудь на край света, туда, где его никто не знает, и попытаться начать новую жизнь под новым именем.

Он не стал мучительно выбирать между винтовкой и револьвером, остановив выбор на обрезе ружья. Вряд ли стоит всерьез рассчитывать на то, что даже после пяти лет вынужденного перерыва Джим Фэнтом окажется медлительнее него. Однако он почти не сомневался в том, что Джим выстрелит наугад и промахнется, и тогда в ответ он пошлет двойной заряд дроби точно в грудь экс-ганфайтеру!

Старательно зарядив обрез, Фелан сунул его под мышку и неспешно отправился в центр города. Прохожие, попадавшиеся ему по пути, были уже, похоже, в курсе событий.

Завидев его медленно шагающим по улице с обрезом в руке, большинство из них поворачивало, чтобы отправиться вслед за ним. Один или двое зевак даже поспешили обогнать его, чтобы сообщить всему свету эту невероятную новость, и вот уже в окнах домов появлялись лица любопытных, а иные даже выскакивали за порог, чтобы только поглазеть на него.

Лэрри Фелан чувствовал себя актером, вышедшим на сцену, и всеобщее внимание заставило его ощутить собственную значимость. Теперь он уж ни за что не повернет назад. А в готовом лечь на спусковой крючок указательном пальце правой руки он чувствовал силу, которая вмиг смоет с него то позорное пятно, что легло на его репутацию пять лет тому назад, когда ему пришлось выступить в суде на стороне обвинения!

Внезапно из переулка галопом вылетел мустанг, и Фелан остановился; сердце у него в груди дрогнуло и гулко застучало.

Нет, это был всего-навсего шериф! Поравнявшись с Феланом, он резко осадил коня.

— Лэрри, — сказал он, — тебе лучше пойти домой и оставаться там!

— Еще чего! — хрипло возмутился Фелан. Но затем его обычный голос снова вернулся к нему. — Я живу в этом городе и имею полное право ходить везде, где мне только вздумается! — объявил он.

Шериф окинул его долгим, задумчивым взглядом.

— Ходят слухи, — осторожно сказал он, — будто бы он возвращается. Его видели в Фуллеровом ущелье. Так что я сейчас направляюсь на тот конец города и постараюсь перехватить его по дороге.

— Если все это затевается лишь ради меня, то не стоит так утруждать себя, — возразил Фелан. — Я и сам могу позаботиться о себе — и о нем тоже!

Шериф продолжал задумчиво разглядывать его.

— Ну, дело твое, — изрек он наконец. — Мое дело предупредить, а там сам решай!

Сказав это, он развернул коня и поехал своей дорогой, а Фелан был тронут до глубины души шелестом аплодисментов, раздавшихся в толпе зевак. Коротышка Сэм Крюгер сделал шаг вперед и тронул его за руку.

— Так держать, Лэрри, — похвалил он. — Весь наш город гордится тобою! Ты любому дашь сто очков вперед, и куда уж этому Призраку тягаться с тобой!

Лэрри Фелан посмотрел на Крюгера с изумлением и брезгливостью. Он знал, что Крюгер люто ненавидел его с тех самых пор, как Фелан назвал его «пляшущей крысой», так как по части работы за Крюгером никаких достижений с роду не водилось, и единственное, в чем он преуспел, так это научился ловко выделывать ногами разные танцевальные фигуры. Эту фразу Фелан обронил в присутствии множества свидетелей, среди которых была и прекрасная Джо Долан; и ходили слухи, что Крюгер принял это оскорбление так близко к сердцу, что даже прилюдно грозился пустить Фелану кровь! И вот теперь он стоит рядом и превозносит его до небес!

— Благодарствую, — хмыкнул Фелан в ответ. — Я разнесу этого вонючку в клочья. Так что, малыш, держись поблизости — и сам все увидишь!

— Ну конечно же! Я обязательно буду рядом! — воскликнул Крюгер, потирая руки и заливаясь громким, почти истерическим смехом.

Фелан отправился дальше, пока не остановился перед салуном Бертрама, и длинный ряд бездельников, расположившихся на веранде, словно по команде повскакивали со своих мест. Он задержался на ступеньках, окидывая взглядом собравшихся и узнавая среди них многих своих старых приятелей. Прежде кое-кого из них Фелан считал равными себе, в ком-то видел более сильного соперника, но теперь он ощущал неоспоримое превосходство надо всеми.

— Идемте, парни, я угощаю, — великодушно объявил он, широким жестом указывая на двери салуна.

Он задержался на пороге, пропуская вперед шумную толпу любителей выпить на дармовщинку. Веранда мгновенно опустела, и на ней остался лишь один пожилой господин с длинной, седеющей бородой.

— А ты что остался, старина? Разве тебе не хочется выпить? — поинтересовался Лэрри Фелан.

— Я свое уже отпил, — ответил бородач, глядя на Фелана умными, ясными глазами. — Чем старше становишься, тем яснее осознаешь, как важно сохранять трезвость мысли.

Лэрри рассмеялся в ответ.

— Можно оставаться умным и наполовину, — парировал он, — а оставшуюся часть рассудка вполне потопить в вине!

С этими словами он вошел в салун, и в нос ему ударил запах рассыпанных по полу сырых древесных опилок. Здесь царили полумрак и прохлада, в воздухе пахло терпкой кислотцой и пивом, и все это действовало успокаивающе на его взвинченные до отказа нервы. Фелан подошел к стойке бара и вынул бумажник.

— Выпивка для всех за мой счет, Бертрам, — объявил он.

И в первый раз в жизни он заметил, что Бертрам украдкой бросает в его сторону восхищенные взгляды, ловко расставляя стаканы, которые скользили по стойке и со звоном останавливались точно перед посетителем. Затем он извлек четыре бутылки, которые в следующий момент так же ловко пронеслись по гладкой стойке бара и замерли каждая на своем месте.

— Ваше здоровье, парни, — величественно объявил Фелан.

— За самого храброго парня Бернд-Хилл! — раздался в ответ противный писклявый голос.

Это был все тот же коротышка Крюгер. Он стоял у дальнего конца стойки, держа стакан с выпивкой в высоко поднятой руке.

— Ну что вы, хватит уже, — засмущался Фелан, краснея от удовольствия.

— Давайте лучше выпьем.

— За первейшего храбреца во всей округе! — выкрикнул кто-то еще.

И все разом осушили стаканы, наполненные крепким, красновато-коричневым виски.

— Еще по одной! — пискнул Крюгер. — Давайте выпьем, парни, и пожелаем нашему другу удачи!

И снова выпивка была разлита по стаканам. Опрокинув в себя вторую порцию виски, Фелан сморгнул с глаз выступившие слезы. Сладкий огонь обжигал горло, но он поспешил налить себе еще.

А потом ещё и еще, пока, наконец, не почувствовал, как по всему телу разливается необыкновенная легкость. Вот теперь-то он был полностью уверен в собственных силах. К тому же все эти парни — такие отличные ребята! — желали ему удачи. Как здорово! Значит, они верят в него! Сразу видно, они на его стороне!

На стойке появлялись все новые и новые бутылки с виски, и о Призраке уже как-то не думалось.

— И вообще, — вдруг заявил во всеуслышание Крюгер, — и кто он такой, этот Призрак?

— Говорят, что те двое проходимцев, которых он прикончил в Тумстоне, были настоящими бандюгами, — сказал кто-то.

— А чего стоил тот индеец, которого он пристрелил в Чиуауа!

— Гарри Лорд, наверное, дожил бы до глубокой старости, если бы этот мальчишка не вышиб ему мозги.

— А Линч тоже не торопился на тот свет, когда Призрак внезапно налетел на него и убил выстрелом в самое сердце. Он не дал бедняге никакого шанса выхватить пистолет.

— Не-а. Все было честно. Я был там, парни, и сам слышал, как он крикнул Линчу, чтобы тот защищался. Уж что было, то было!

— Ну ладно, — объявил Фелан, — сейчас вы узнаете, что я сделаю с ним, и если выйдет не по-моему, то можете назвать меня трепачом!

— И что ты задумал, сынок?

— Сначала шарахну из одного ствола — прямо ему в брюхо!

— Вот уж поглядим тогда, что у него внутри!

Все громко загоготали, радуясь столь заманчивой перспективе.

— А потом, — продолжал Фелан, — шагну вперед и выстрелом из второго ствола разнесу ему башку. Вот что я с ним сделаю, если уж вас это так интересует!

— Молодец!

Со всех сторон раздавались одобряющие крики.

— Так держать!

Тут дверь салуна широко распахнулась, и в комнату стремительно влетел Дэнни Грин.

— Эй, слушайте! — окликнул мальчишка, тяжело дыша. — Призрак перехитрил шерифа и въехал в город с другой стороны и… он… сейчас будет здесь! Он уже всего в квартале отсюда!

Глава 3

Хоть Лэрри Фелан и был готов к поединку, но это объявление застало его врасплох, и он почувствовал себя охотником, неожиданно нос к носу столкнувшимся с разъяренным медведем. Иными словами, ему вдруг очень захотелось развернуться и убежать.

Но он тут же взял себя в руки. К тому же выпитое виски тоже услужливо напоминало о себе, обволакивая его разум розовым облачком смятения и с каждым ударом сердца разливаясь приятным теплом по всем жилам.

Он рассмеялся и смело огляделся по сторонам, в то время, как снаружи донесся перестук копыт — лошадь рысью пронеслась по улице и остановилась перед салуном. И тут Фелан заметил, что собравшаяся было вокруг него толпа инстинктивно подалась назад и расступилась, а яркий хмельной румянец постепенно исчезал с лиц недавних приятелей. В обращенных на него взглядах не было ни жалости, ни поддержки; они глядели на него с нескрываемым любопытством, как обычно смотрят на профессионального боксера перед решающим поединком.

Ему это совершенно не понравилось. Напускная бравада начинала как-то сама собой улетучиваться, и тогда ему пришлось взяться за обрез и держать его наготове, чтобы таким образом придать себе хоть немного уверенности. Вслух же он громко сказал:

— Вот увидите. Я пристрелю его, как собаку, и вышибу ему мозги!

Если неустанно что-либо внушать себе, то это тоже придает силы. Фелан продолжал уговаривать сам себя, в то время, как на веранде раздались торопливые шаги.

Он слышал, как с улицы кто-то окликнул приезжего:

— Эй, молодой человек, похоже, ваша дорога была дальней и пыльной!

— Да уж, — отозвался на удивление спокойный и приятный баритон, никак не верилось, что это голос Джима Фэнтома. — Чего-чего, а уж запылился я основательно. Послушай, приятель, может быть зайдешь и составишь мне компанию? Ненавижу пить в одиночестве.

— Благодарствую, — ответил невидимый собеседник, и теперь уже не оставалось никаких сомнений, что это был все тот же самый ясноглазый старик. — Но вынужден отказаться. Я свое уже отпил. К тому же там и без меня полно народу.

— Что, уже молятся? — хохотнул в ответ Джим Фэнтом.

И Лэрри Фелан внезапно осознал, что в салуне Бертрама воцарилась гробовая тишина, не нарушаемая ни шепотом, ни шорохом, ни звоном стаканов. Стремительная дробь шагов прокатилась по веранде, дверь настежь распахнулась, и на пороге возник Джим Фэнтом.

Его было невозможно узнать! Из дома он уехал восемнадцатилетним юношей, а вернулся обратно двадцатитрехлетним, но уже умудренным жизнью мужчиной. Лицо его осунулось и казалось теперь несколько вытянутым. Волосы у висков тронула ранняя седина, отчего он выглядел лет на тридцать пять по меньшей мере; и теперь в облике его осталось лишь две черты, напоминавшие о мальчишке, не по своей воле несколько лет назад покинувшем родные края — узкий нос с изящными ноздрями и чуть заметной горбинкой и глаза небесно-голубого цвета. Взгляд их казался ещё пронзительней и голубее — возможно, из-за бледности лица и седины на висках.

С юным Джимом Фэнтомом что-то произошло. Он прошел сквозь огонь и получил ту закалку, что превращает железо в сталь, делая металл ещё прочнее и в то же время более гибким. И тут Лэрри Фелану вспомнился один эпизод из его жизни. Как-то раз во время поездки в Денвер, он забрел в музей, где в витрине был выставлен изящный клинок, поверхность которого была покрыта странными голубоватыми разводами.

Рядом находилась табличка, гласившая следующее:

«Дамасская сталь. Секрет изготовления этой отменной стали утрачен. Острие столь тонко, что разрезает шелковую ткань, не выдернув ни единой нити; в то же время клинок пробивает самую прочную броню и при этом не затупляется. Секрет этого сплава восточные оружейники унесли с собой в могилу.»

Теперь Лэрри Фелан вспомнил эту надпись, и у него возникло ощущение, как будто секрет был обретен вновь. Он нервно провел языком по пересохшим губам.

Весь этот рой мыслей вихрем пронесся у него в голове всего за какую-то долю секунды, пока вошедший задержался на пороге, окидывая взглядом собравшихся — и не просто глядел по сторонам, а вглядывался в лицо каждого из присутствующих, как будто соизмеряя свои силы.

Лэрри Фелан был настроен самым решительным образом! Он с такой силой вцепился в свой тяжелый обрез, что от непомерного напряжения у него задрожали руки. Малейшее неосторожное движение в его сторону — и он не раздумывая спустил бы оба курка. Потому что, сказать по совести, трусом он не был никогда, и в его жилах бурлила горячая кровь.

К тому же от его внимания не ускользнули ещё кое-какие подробности. Так, например, руки Джима Фэнтома были затянуты в перчатки, а как известно, человеку в перчатках хвататься за оружие не с руки; но, с другой стороны, перчатки эти были сшиты из тончайшей кожи, плотно обтягивавшей пальцы.

Он решил выждать. Тем более, что не в его правилах было первым лезть на рожон; в конце концов, ведь это ему хотели отомстить, а не наоборот.

Джеймс Фэнтом повернулся спиной и к толпе, и к направленному в его сторону дулу обреза. Он подошел к стойке бара и протянул руку.

— Привет, Бертрам, — сказал он.

— А, здрасте, — дрогнувшим голосом ответил бармен, пожимая протянутую руку. — Я… то есть, мы… ну, в общем, очень здорово, что ты вернулся!

— Мне стакан пива, — сделал заказ Фэнтом. — В горле пересохло от пыли. Ну и себе налей чего-нибудь.

А затем добавил, небрежно махнув в сторону толпы завсегдатаев, когда Бертрам, налив ему пенящегося пива, плеснул себе в бокал самого лучшего виски:

— Что-то скучно у тебя, Бертрам. Не вижу здесь ни одного нормального мужика, даже выпить не с кем!

Он взял стакан и сделал приветственный жест в сторону бармена, который с неподдельным страхом уставился на полукруг своих клиентов.

Затем Фэнтом обернулся. Его хлесткое замечание больно ударило по самолюбию каждого из присутствующих, и теперь голубые глаза Призрака медленно скользили по лицам, повторяя этот удар. В правой руке у него был бокал с пивом, которое он потягивал маленькими глотками, стараясь продлить удовольствие. В левой руке он держал перчатку, только что снятую с правой руки. Итак, обе руки у него были заняты. Подумать только, какое искушение пальнуть в него прямо сейчас!

Эта идея показалась Лэрри Фелану чрезвычайно заманчивой, и он хищно усмехнулся, предвкушая скорую расправу. И все же нечто удерживало его от этого шага. Трудно сказать, что это было — то ли презрительный взгляд в глазах этого человека, то ли его явное равнодушие и некоторая отчужденность.

— Тебе следовало бы получше вести торговлишку, Бертрам, — продолжал Джим Фэнтом. — Будь я на месте законодателей этого штата, то я запретил бы впускать в салуны детей и недоумков — всех этих трусливых, жалких придурков с куриными мозгами, которые к тому же и ведут себя по-свински. Я бы на твоем месте вытолкал бы их взашей и больше никогда не пускал на порог.

Он сделал медленный жест рукой все ещё державшей стакан, и вся шеренга в едином порыве отшатнулась от него.

Это были храбрые, решительные парни, каждый из которых скорее расстался бы с жизнью, чем стерпел такое оскорбление, доведись ему встретиться с обидчиком один на один. Но это был явно не тот случай. Теперь каждый из них был частью толпы и, теряя свою индивидуальность, подчинялся её психологии, чувствуя себя одновременно смелее любого храбреца и в то же время нерешительнее самого распоследнего труса. Они были в замешательстве. Украдкой поглядывали друг на друга, ища поддержки в глазах соседа, но не видели там ничего, кроме все того же страха и смятения. Кое-кто из них даже пытались изобразить на лице некое подобие улыбки, словно желая тем самым показать, что все происходящее не имеет к ним ровным счетом никакого отношения. Но все это было не более, чем жалкое, беспомощное притворство, легче от которого не становилось никому.

Джим Фэнтом допил свое пиво. Теперь он полностью развернулся, и утвердив локти на полированной стойке, снова пристально оглядел толпу, подобно тому, как сторожевой пес смотрит на вверенное его попечению стадо овец. Под этим взглядом они невольно зашевелились, переминаясь с ноги на ноги, и по салуну пронесся шорох, как будто осенний ветер разворошил сухую опавшую листву.

— Я приехал сюда, чтобы разобраться кое с кем, — объявил он. — Тома Доллара дома не оказалось. Видимо, он прослышал о том, что я собираюсь его навестить.

Его голубые глаза сверкнули, останавливаясь на лице Лэрри Фелана. Фэнтом впился в него взглядом, который высасывал последние жизненные соки из бедного Лэрри.

— Вторым моим визави должен был стать Фелан, и я застал его здесь.

Он кивнул Фелану.

— Ты догадываешься, зачем я приехал? — спросил он.

Лэрри был настроен самым решительным образом и был готов ко всему, но вот разговоры не входили в его планы. Развязка этого противостояния представлялась ему в виде молниеносного поединка со стрельбой. Его нервы попросту не были готовы к иному испытанию. Он открыл рот, собираясь, что-то сказать в ответ, чувствуя, как кровь стынет у него в жилах, как будто он вдохнул полной грудью обжигающий морозный воздух. Он не мог вымолвить ни слова; и больше всего на свете ему хотелось выпить!

— Неужто не знаешь? — удивился Фэнтом. — Ну, Фелан, от тебя я такого никак не ожидал. Я-то думал, что уж ты-то должен догадываться о том, что в столь длительное путешествие я отправился исключительно ради того, чтобы свидеться с тобой и поворковать наедине о том о сем. Так что я прибыл сюда только из-за тебя, тем более, что это по твоей милости мне сейчас приходится носить короткую стрижку!

Он улыбнулся, продолжая буравить Лэрри Фелана пристальным взглядом, и у того снова упало сердце. Больше выносить это издевательство он не мог. Он чувствовал, как душа уходит в пятки, и в голове у него промелькнула мысль, что действовать нужно немедленно, поэтому в ответ он грозно прорычал:

— Ты… Фэнтом… кончай трепаться. Переходи к делу или заткнись!

Этот внезапный вопль заставил вздрогнуть всех собравшихся в баре. Они были потрясены, и в душе каждого затеплилась призрачная надежда, что наконец-то среди них выискался хотя бы один смельчак, отважившийся бросить вызов зарвавшемуся самонадеянному наглецу.

Но Фэнтом, похоже, и не думал хвататься за оружие. Он лишь окинул противника оценивающим взглядом и сказал:

— Я прибыл сюда, чтобы убить Лэрри Фелана, и я непременно убью его — но не сейчас, когда он мертвецки пьян.

С этими словами он не спеша прошел через всю комнату, направляясь к Фелану.

«Сейчас! — мысленно твердил Фелан. — Я убью его сейчас… вот сейчас…!»

Но он не мог пошевелиться. Застыл на месте, оставаясь в таком положении до тех пор, пока затянутая в перчатку рука Фэнтома не выхватила обрез из его онемевших пальцев.

— Ну что, паршивый щенок, похоже, особой смелости выпивка тебе не прибавила; то-то же, так запомни это на будущее. Теперь отправляйся домой и пусть мамаша остудит твою головушку под колодцем. А после возвращайся!

Побледнев и неуверенно держась на ногах, Лэрри Фелан покорно направился к двери.

Это было пострашнее любого самого кровавого убийства, и если все остальные безмолвно наблюдали заоткровенным посрамлением своего приятеля — взрослого и бесстрашного мужчины — то это лишь потому, что они были не в силах отвести зачарованные взоры от столь необычного зрелища.

— Эй… ты! — окликнул его Фэнтом. Он протянул руку с обрезом и ткнул его прикладом Фелана в спину. — Забери свое барахло. Авось он тебе ещё пригодится… зайцев стрелять будешь!

Фелан взял оружие и стремительно метнулся к выходу из салуна, спеша поскорее скрыться от глаз всех тех, кто стал свидетелем его бесславного поражения!

Глава 4

Вслед за Феланом из салуна на улицу потянулись и те, кого он угощал. Больше всего на свете им хотелось оказаться подальше от этого проклятого места, поскорее забыть о том ужасе, который им только что пришлось пережить, и, если возможно, как можно быстрее оказаться дома, где можно было бы отвлечься, всецело посвятив себя семейным хлопотам. Как известно, это самое верное средство, для того, чтобы привести в порядок нервы и вновь обрести душевное равновесие. Подумать только, ведь добрая половина этих парней ни в чем не уступала этому наглецу. Вот что значит попасть под влияние толпы.

После того, как салун понемногу опустел, седобородый человек, все это время дожидавшийся на веранде, слышал, как бармен потчевал своего посетителя:

— Вот, выпей еще… это за счет заведения, за мой счет. Это будет покрепче. У меня есть непочатая бутылка «Старого Ворона». Держу пари, лучшей выпивки ты в жизни не пробовал!

— Не суетись, Бертрам, — отвечал спокойный голос Фэнтома. — Я пью лишь для того, чтобы утолить жажду. Виски для этих целей не годится. Вот если бы меня в пути застигла снежная буря, и нужно было бы согреться, то это совсем другое дело. Я же ехал целый день по жаре.

Сказав это, он вышел обратно на веранду и сел рядом с незнакомцем. Вынул из кармана кисет с табаком «Дарэмский Телец», ворох коричневых листочков папиросной бумаги, от которого не торопясь отделил один, и согнув его лодочкой, всыпал щепотку табака.

Держа кисет в правой руке, он зубами затянул шнурок на нем, и к тому времени, как это было проделано, пальцами левой руки ему удалось с поразительной ловкостью разровнять табак на бумаге и свернуть вполне приличную самокрутку.

— Очень удобно, особенно когда едешь верхом, — заметил незнакомец.

Юный Джим Фэнтом повернул голову и взглянул на своего новоявленного собеседника — этот взгляд был недолгим, чтобы не нарушать приличий, но его было достаточно, чтобы хорошо рассмотреть человека; и впервые после выхода из тюрьмы он столкнулся с человеком, который при виде его не стушевался, не отвел глаз, а наоборот, глядел на него спокойно и благожелательно.

— Ага, удобно, — подтвердил Фэнтом, а и немного помолчав, добавил: — Кажется, мы с вами не знакомы.

— Твое имя я уже знаю, — сказал седобородый, — а меня зовут Джонатан Куэй.

— Куэй? — переспросил Фэнтом. — Куэй? Кажется, я уже где-то слышал это имя. Так, значит, Куэй, вы говорите?

— Может и слышал, — согласился старик. — В некоторых кругах оно довольно известно.

— Куэй? — пробормотал Фэнтом. — Постойте! Вы тот человек, который встречает освободившихся из тюрьмы бандитов и наставляет их на путь истинный!

Он нагло взглянул на Куэя, с лица которого не сходило невозмутимое выражение.

— Да, и этим я тоже занимался.

— Что ж, тогда вы прибыли точно по адресу, — сказал Фэнтом. — Перевоспитайте меня — если, конечно, сможете!

— А зачем тебе я?

— Ну, сами посудите! Три года в колонии для малолетних преступников — и пять лет тюрьмы. И сейчас мне двадцать три года. Надеюсь, с арифметикой у вас все в порядке?

Он презрительно рассмеялся.

— Преступником ты не был никогда, — ответил Куэй. — И поэтому в моих услугах не нуждаешься!

Юноша резко обернулся.

— Как это понимать? — поинтересовался он.

— Ты побывал и в колонии для малолеток, — отвечал Куэй, — и в каторжной тюрьме. Они научили тебя очень многому. Ты вышел оттуда порядочным человеком.

— А как же! — издевательски заметил Фэнтом, расплываясь в широкой улыбке, обнажившей его ровные, белые зубы. — Обо мне там очень здорово заботились. Целых восемь лет я жил припеваючи и трескал казенные харчи!

— Дело не только в этом. Жизнь закалила тебя, ты стал мудрее. Ты обрел силу, уверенность в себе и получил элементарные представления о порядочности. Иначе минуту назад ты застрелил бы молодого Фелана.

Фэнтом снова улыбнулся, и опять улыбка получилась мрачной.

— Чему вы радуетесь? — спросил он. — С чего вы взяли, что я облагодетельствовал Фелана? Да он, небось, сейчас сам готов застрелиться!

— В этом городе — несомненно. Но ведь, получив такой урок, он все-таки может уехать отсюда и начать новую жизнь на новом месте.

— А как же, запросто. Вас послушать, так я просто наставник какой-то, да?

— Ну да, можешь считать, что наставил Фелана на путь истинный, — ответил старик, — если, конечно, он не умрет раньше, так и не успев осознать собственного счастья!

— А почему он должен умереть-то? Вряд ли он сам станет гоняться за мной и лезть на рожон!

— Нет, — сказал Куэй. — Гоняться за тобой, ему, конечно, незачем. Но теперь у него будет полно неприятностей иного рода. После того, что произошло между вами сегодня, каждый сопливый мальчишка будет считать своим долгом напомнить ему об этом. Чего уж говорить о взрослых! Фелан оплошал, дал слабину, и теперь даже дети будут открыто смеяться над ним! Морально он сломлен, и все знают об этом.

— Я об этом как-то не подумал, — пробормотал юноша.

— Так что теперь ты в большой опасности, дружок.

— Какая такая опасность? Чего мне бояться? Уж не Фелана ли и Доллара?

— Он нарочито громко расхохотался.

— Опасность того, что впервые за все время закон может поступить с тобой несправедливо.

— Впервые, значит?

— В колонию для малолеток ты попал вполне заслуженно, — спокойно, но с большой убежденностью в голосе сказал Куэй. — Ты заслужил это, потому что каждый день без драки казался тебе прожитым зря. Когда тебе было десять лет, то дело ограничивалось лишь синяками под глазом да разбитыми носами. Но потом тебе исполнилось пятнадцать, бил ты уже гораздо сильнее, и порой даже кости ломал. Затем ты совершил небольшую вылазку в Тумстон и вернулся оттуда сразу с несколькими скальпами на щите…

— Все было по-честному.

— Когда дело доходит до драки, то чести в этом нет никакой, — натянуто проговорил старик.

Юный Фэнтом презрительно взглянул на него, но промолчал.

— А вы, похоже, наслышаны обо мне, — заметил он.

— Когда-то я тоже был молодым, — тихо сказал Куэй, после чего продолжил свое повествование: — Вернувшись из колонии, ты провел на свободе всего несколько месяцев. За это время ты убил индейца в Чиуауа, а потом ещё Линча и Гарри Лорда, хоть эти двое и слыли опытнейшими стрелками.

— Они первыми начали.

— А ты не пожелал смириться и подставить вторую щеку. Что ж, очень хорошо. Но в тюрьму тебя посадили вовсе не за это. После ты ранил троих охранников и ограбил дилижанс.

— И за решетку упекли лишь меня одного! А те два гада, которые и подбили меня на это дело, благополучно отмазались и остались как бы не при чем…

— Подбили тебя?

— Ну да, они всячески подначивали меня. Не принять брошенный мне вызов я не мог… тем более тогда!

— И тогда судья отправил тебя в тюрьму. Что ж, те двое, по-видимому, ничего из себя не представляли, а тебе это только на пользу пошло. Ты же словно из железа выкован.

— Эх, если бы это железо превратить в стальной нож, то я не отказался бы влезть по самую рукоятку под ребро закону! — выпалил юноша. — Мне досталось от него по первое число!

— Это потому что ты с завидным упорством пытался пробить головой каменную стену. А как только они увидели, что ты начинаешь справляться, то тебе скостили срок!

— Это заслуга надзирателя, — ответил юноша. — Душевный, замечательный человек…

— Полагаю, это был именно тот самый надзиратель, от которого поначалу тебе больше всего доставалось.

Фэнтом ошеломленно замолчал, а потом лишь озадаченно проговорил:

— Послушайте! А откуда вы все это знаете? Вы как будто прочли историю всей моей жизни!

— И, должен признаться, мне было очень интересно, — сказал Куэй. — Как ты уже знаешь, я пытаюсь помочь молодым ребятам, выходящим из тюремных ворот — пытаюсь наставить их на путь истинный!

Фэнтом нахмурился.

— Ну что ж, — натянуто проговорил он, — спасибо, конечно, вам за заботу и участие. Но я уж как-нибудь сам справлюсь.

— И наживешь себе большие неприятности, если немедленно не уедешь из города, — ответил Куэй.

— Вы так считаете?

— Уверен. Доллар вовремя подсуетился и сбежал, но если за время твоего присутствия в городе кто-нибудь грохнет твоего приятеля Фелана, то, как по-твоему, на кого это постараются повесить?

— Уж не на меня ли?

— А ты сам на месте шерифа, кого бы стал подозревать?

— Да чтоб этому гаду пусто было!

— Зря ты так. Бад Кросс замечательный человек, которому больше, чем кому бы то ни было хочется, чтобы все было по справедливости! Но и он может ошибаться. К тому же иногда те, кто вершат правосудие тоже могут совершать ошибки. Я говорю об этом вообще, а не имею в виду твой, конкретный случай. Нельзя сказать, будто с тобой обошлись несправедливо, упрятав на пять лет за решетку, после того, как ты подстрелил троих человек и украл почти сто тысяч долларов! Но если с Феланом что-то случится, тебя первым прихватят, помяни мое слово!

Юноша стиснул зубы, и на скулах у него заходили желваки.

— Ну что ж…, — выговорил он наконец, но не смог найти нужных слов из-за внезапно обуявшей его ослепляющей злости.

— Тебе лучше уехать, — мягко, но настойчиво повторил Куэй.

— Черта с два! — запальчиво воскликнул юноша.

— Что ж, очень хорошо, — сказал Куэй. — Я знал, что ты не согласишься.

— Откуда вы могли это знать?

— Потому что седая борода — признак старости, но не дряхлости ума! — ответствовал Куэй. — Да хранит тебя Господь, мальчик мой!

Фэнтом повернулся к нему и положил руку старику на плечо.

— Странный вы какой-то, — озадаченно проговорил он, — но вы все-таки были со мной откровенны. Обещаю подумать над вашими словами. Может быть, я и уеду. Но… все же…

Он замолчал и окинул взглядом улицу. Со стороны почерневшей от копоти кузницы снова доносилось звонкое лязганье тяжелого молота, ударявшему по раскаленному докрасна железу. Над печными трубами поднимался дым. После некоторого замешательства жизнь города входила в свое привычное русло.

— Но все же, — хрипло сказал юноша, — это мой город. Мое место здесь, я знаю это. Целых пять лет я скучал по нему. Он снился мне по ночам. Я видел его до мельчайших подробностей, и сквозь сон мне был слышен даже лай собак.

Он выразительно взмахнул рукой.

— И вот я вернулся, а в след мне несется лишь злобное шипение. Это так… так обидно!

Он вздохнул.

— Что ж, побуду здесь немного, огляжусь, а там, может быть, и последую вашему совету!

— Молодой человек, боюсь, вас погубит то же, что в свое время сгубило жену благочестивого Лота. И дай Бог, чтобы все обошлось. Счастливо оставаться!

Глава 5

Джонатан Куэй сошел по ступенькам веранды и удалился, а Джим Фэнтом остался и просидел у стены салуна до вечера, когда солнце начало клониться к закату, в воздухе повеяло прохладой, а по улицам и переулкам города начал разгуливать легкий ветерок, то там то здесь поднимавший с земли фонтанчики пыли. Затем он встал и медленно побрел по улице, задумчиво глядя перед собой.

Он шел по улицам, где все казалось таким родным и знакомым. Сделав небольшой крюк, задержался у небольшого пруда, к которому в дни его детства обычно устремлялись после уроков мальчишки, раздеваясь на бегу, и каждый старался опередить товарищей и первым броситься в холодную воду.

И целых два раза он опередил всех. Тогда ему дважды удалось удачно сократить путь, выиграв тем самым драгоценные секунды и оказаться первым. Теперь же, неспешно шагая под сенью деревьев он видел, что те его заветные тропки превратились в широкие, проторенные дорожки; и глядя на это, он чувствовал себя глубоким стариком!

И берег пруда тоже изменился до неузнаваемости. Казалось, что от самого прудика осталась лишь жалкая четверть его первоначальной величины; огромный черный валун у воды непостижимым образом превратился в скромных размеров камешек, а нависшая над водой ветка ивы, с которой было так здорово нырять, оказалась лишь корявым суком с ободранной корой. И даже деревья, некогда казавшиеся могучими лесными исполинами, теперь представлялись не более, чем хлипким, долговязым подлеском!

Решительно развернувшись, он отправился обратно в город, завернув по пути на пастбище Игана, по которому ему довелось в свое время на спор носиться верхом на чалом мустанге. Три раза он оказывался на земле, но спор выиграл, получил свои пятьдесят центов, а потом вернулся домой и упал на крыльце, потеряв сознание.

Он прошел через заросли со стороны заднего двора дома семейства Лэндер, задержавшись ненадолго на небольшой полянке среди дубов. Однажды лунной ночью в этом таинственном круге состоялась его знаменитая драка с Чипом Лэндером. Ему тогда было тринадцать лет, а Чипу — пятнадцать. К тому времени он был предводителем городских мальчишек, в то время, как Чип уже пользовался непререкаемым авторитетом среди старших по возрасту. И надо же такому случиться, что в конце концов честолюбивые амбиции заставили его бросить вызов самому всемогущему Чипу.

В течение целого часа они отчаянно колошматили друг друга. Он превратил лицо Чипа в кровавое месиво, но в конце концов сила и опыт взяли свое. Он до сих пор очень живо помнил тот последний и решающий удар; он тогда онемел от боли, руки его беспомощно опустились. Удар крепкого кулака пришелся точно в висок, и в следующий момент он провалился куда-то в темноту, а очнулся на коленях у Чипа, который говорил о нем разные лестные вещи.

— Думаю, на следующий год ты уже сможешь избить меня до полусмерти, — сказал тогда Чип.

Отличный все-таки парень, этот Чип Лэндер. На душе у Фэнтома потеплело от воспоминаний о мальчишке, когда-то уехавшем из города, и о котором с тех пор в Бернд-Хил ничего не было слышно.

Он взошел на вершину холма, миновал дом семейства Перчейз — самой богатой семьи в городе — и взглянул оттуда на россыпь огней. В детстве он любил вот так же стоять на этом самом месте, и тогда ему казалось, что перед ним простирается целое море огней. Теперь же длинная и неравномерно освещенная главная улица больше походила на палубу корабля, бороздящего погруженный во мрак ночи океан холмов.

В Бернд-Хилл он вернулся, когда на землей уже сгустились сумерки. С зеленеющих лужаек доносился тихий шепот навевающих прохладу фонтанчиков для поливки; в воздухе аппетитно пахло домашней едой; и время от времени на него веяло ароматами цветущих садов.

На душе у него было грустно. Дважды навстречу ему попадались прохожие, которые, едва завидев его, норовили пройти стороной, шарахаясь от него, словно от вырвавшегося на волю дикого зверя.

И тут из ближайшей садовой калитки выскочил мальчишка и, восторженно вереща, устремился на улицу.

— Билли Долан! — несся ему в след девичий голосок. — Немедленно вернись. Или я все расскажу папе, и он надерет тебе уши!

— Ну и жалуйся! Ябеда! — прокричал в ответ Билли, радостно прыгая в клубах поднятой с земли дорожной пыли.

Неожиданно девушка бросилась за ним в погоню. И хоть мальчишка был ловок и увертлив, но сестра все равно оказалась ловчее. Подобно тому, как гончая грациозно устремляется в погоню за зайцем, пока в конце концов загнанный в угол зверек не оказывается в хищно разинутой пасти, так и мальчишке не удалось избежать цепких объятий сестры. Он отчаянно вырывался.

— Отпусти меня! За ухо хватать не честно! Я ударю тебя, Джо!

— Если ты меня ударишь, — сказала Джозефин Долан, — то я спущу с тебя штаны и высеку прямо посреди улицы, чтобы все видели, какой ты негодник! И тебе будет очень стыдно!

— Нет! Права не имеешь! — запротестовал мальчишка.

— А это мы ещё поглядим! — сказала она.

Они вступили в полосу тусклого света, выбивавшегося из дверного проема, и Фэнтом подумал о том, что она вполне могла претворить свои угрозы в жизнь. В руках у неё было столько силы, что она вполне могла бы удержать брыкающегося мустанга или рубить дрова. Ступала она гордо и грациозно, словно лань; а взгляд её казался одновременно строгим и насмешливым. Дотащив упирающегося братишку до калитки, девушка впихнула его во двор.

— Немедленно отправляйся наверх и умойся, — велела она, — а потом спускайся к ужину, и тогда жаловаться папе я не стану. Но если ты не возьмешься за ум, то я снова поймаю тебя и всыплю по первое число!

Сунув руки в карманы, Билли Долан уныло побрел по дорожке, глядя себе под ноги и, наверное, вынашивая в мыслях планы страшной мести.

— Беда с ним! — вздохнула девушка, обращаясь к Фэнтому.

— Да уж, — согласился он.

— Еще год, и мне уже с ним будет не справиться.

— Если вы будете так же крепко драть ему уши, то, уверен, все будет в порядке.

Она рассмеялась.

— Он настоящий сорванец, — с любовью сказала она. — А вы, наверное, приезжий. Кажется, я вас раньше здесь не встречала.

— Да. Я только что приехал. Хороший у вас городок, мне нравится.

— Скучно здесь, конечно, но, в общем, не плохо. Это сегодня у нас все переполошились.

— В самом деле?

— Ну да. Разве вы ещё не слышали новость?

— Я только что приехал.

— Призрак вернулся!

— А кто это такой?

— Ну, Джим Фэнтом. Вы должны были бы слышать о нем.

— Наверное, просто не прислушивался.

— Так вот. Он целых пять лет просидел в каторжной тюрьме, а теперь вернулся обратно, чтобы свести счеты.

— С кем?

— Ну, наверное, с теми, кто с ним когда-то несправедливо обошелся. Но все равно; будьте осторожны. Говорят, это очень злобный тип.

— Надеюсь, что никогда с ним не встречусь, — сказал Джим.

— Вот-вот, вы уж будьте поосторожнее. Говорят, он человека убьет и не поморщится. Наверное, это сам дьявол во плоти.

Призрак молчал, девица же тем временем продолжала:

— Но только будь я мужчиной, уж я-то ни за что не позволила бы ему запугать меня. Ни за что на свете!

— Не сомневаюсь в этом, — поддакнул Призрак.

— Что ж, прощайте. Меня ждут к ужину. Надеюсь, наш городок вам понравится!

Она толкнула калитку.

— До свидания, — ответил он. — Только скажите, как вас зовут.

— Меня-то? Мое имя Джозефин Долан, — представилась она, и мгновение спустя добавила: — А кто вы?

— Я-то? Тот самый Джим Фэнтом, — сказал он.

Учтиво сняв шляпу, он подошел поближе, чтобы она могла разглядеть его худощавое, волевое лицо и тронутые ранней сединой виски.

— Боже мой! — прошептала она, невольно отступая назад. Но тут же взяла себя в руки и решительно шагнула обратно.

— Кажется, я наговорила вам много обидного, мистер Джим Фэнтом. Прошу меня извинить.

— Да я и не обиделся совсем, — отозвался он. — К тому же иногда неудачное начало становится залогом благополучного конца.

— Нет-нет, — твердила она. — Я не должна была так говорить о совершенно незнакомом человеке.

— Но может быть мы с вами увидимся снова, — предположил он.

— Надеюсь, что да.

— Если, конечно, вы не боитесь пересудов и сплетен.

— Разумеется, ничего такого я не боюсь! Какой вздор! — ответила девушка. — Нисколечко! — И она рассмеялась.

А затем подошла поближе, не в силах скрыть своего волнения.

— Заходите завтра, — пригласила она. — А то послезавтра мы собираемся за город.

— Спасибо, — поблагодарил Фэнтом.

На прощание она протянула ему руку; он коснулся её ладони и почувствовал легкую дрожь.

— Возможно, мне тоже придется скоро уехать отсюда, — сказал он.

Взгляд её погрустнел, а выражение лица стало натянутым; но понял он это, лишь когда отправился дальше по улице. Он горестно качал головой, но на душе у него было отчего-то легко и спокойно. Возможно, виной всему те пять лет, что ему пришлось провести за решеткой, но только теперь ему казалось, что ещё никогда в жизни он не встречал такой девушки!

Она была чиста, как родник, нежна, как цветок, и надежна, как натянутая тетива. Взять в жены такую женщину! Об этом можно только мечтать. Эти мысли всецело завладели сердцем и сознанием Джима Фэнтома, так что, когда где-то поодаль, у него за спиной, раздался глуховатый лай револьвера, то он не придал этому особого значения.

Он шел медленно, оставаясь наедине со своими мечтами, и даже не заметил, как дорога привела его к гостинице. Здесь он задержался у длинного желоба поилки, заглядевшись на упряжку из приведенных на водопой двенадцати мулов, и отрешенно рассуждая о том, что мучимые жаждой лошади ведут себя совсем иначе. Все-таки, что ни говори, мулы привередливы; вот лошади на их месте сунули бы в воду морды по самые ноздри!

Затем он вошел в гостиницу. Было время ужина, и за длинным столом в столовой расположилось человек десять постояльцев. Фэнтом занял свободное место с краю, у самого окна. Его несколько смущало, что сидеть придется спиной к окну, выходящему на улицу. В этом городишке, пожалуй, найдется немало охотников убрать его с дороги выстрелом в затылок. Но, оказавшись за общим столом, пересаживаться было уже не удобно. И поэтому, махнув рукой на возможные опасности, Фэнтом принялся за еду.

Его боялись. Можно было подумать, что на его сотрапезников вдруг пахнуло ледяным ветром, потому что все они вдруг помрачнели и напряженно уставились каждый в свою тарелку. Они не решались поднять глаза даже для того, чтобы переглянуться с соседом по столу. Все, кроме заезжего коммивояжера в дальнем конце стола. Во всяком случае, голос его звучал спокойно и непринужденно.

Он с таким необыкновенным воодушевлением рассказывал о себе, что от переизбытка чувств время от времени даже начинал вертеться по сторонам, чтобы видеть, что происходит по другую сторону от лампы и иметь возможность следить за реакцией аудитории.

Наконец, один из сидевших рядом с ним столовников не выдержал и что-то тихонько шепнул на ухо рассказчику. Коммивояжер осекся на полуслове; лицо его залила мертвенная бледность, и Джим Фэнтом горестно вздохнул. Видать, таков уж его удел; казалось, что перед ним выросла стена до небес, которая навеки отсекла его от всего остального мира.

Глава 6

Даже официант, и тот чувствовал себя не в своей тарелке. Так, предложив Фэнтому тушеный чернослив и получив короткий, решительный отказ, он даже вздрогнул, и это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения Фэнтома.

— Господи ты Боже мой, — сказал он, — я что, съем тебя что ли?

— Не знаю! — заикаясь от страха промямлил официант. — Надеюсь, что нет, сэр. Может быть, вам ещё чего-нибудь принести?

— Нет, — отрезал Фэнтом, и его ответ был похож на вопль отчаяния.

Он налил себе вторую чашку кофе. Кофе был очень горячим, и он едва успел отпить хотя бы глоток, когда заметил, как вздрогнул и напряженно замер его сосед по столу.

Он поднял глаза, и увидел перед собой шерифа. Бад Кросс остановился в дверях, и в обоих руках у него было по длинноствольному кольту, дула которых были направлены в его, Фэнтома, сторону.

— Руки вверх! — скомандовал шериф. — Поднимай руки, да побыстрее!

— А в чем, собственно, дело? — недоуменно поинтересовался Джим Фэнтом.

— Убит человек, вот тебе и все дела, — ответил Кросс. — Нужно быть законченным идиотом, чтобы вообразить себе, будто можно замочить Лэрри и это тебе сойдет с рук! Так что кончай дурить и поднимай руки!

Фэнтом медленно выполнил приказ. Он был обескуражен, удивлен до глубины души, но тут сознание услужливо напомнило ему о том выстреле, который раздался у него за спиной, в то время, когда он брел по улице. Потом он вспомнил и о других не менее важных подробностях. Девушка покажет под присягой, что как раз незадолго до убийства он распрощался с ней и прошел мимо дома Фелана. Показания веские, все сходится, и при таком раскладе его засудят в два счета.

И тогда уже тюрьмой он не отделается, а угодит прямиком на виселицу!

— Эй, Клосон, — рявкнул шериф. — Встань у него за спиной и приставь ему к затылку пистолет!

Клосон даже не шелохнулся.

— Поживее, — нетерпеливо приказал шериф. — Чего ты так испугался?

Клосон с неохотой встал со своего места.

— Не по душе мне все это, шериф, — проворчал он, — но, думаю, с вашим приказанием я справлюсь.

С этими словами он вышел из-за стола, доставая пистолет; но в тот самый момент, когда он зашел за спину Фэнтому, Джиму показалось, что у него все ещё есть призрачный шанс на спасение. Ногами под столом он нащупал крестовину, и с силой оттолкнулся от нее.

От этого мощного толчка стол резко сдвинулся с места, дальним своим концом сбивая с ног сразу двоих человек. Раздались оглушительные крики, звон бьющейся посуды. Лампа разлетелась вдребезги, и как раз в тот момент, когда шериф разом спустил курки обоих пистолетов, комната погрузилась в уютную темноту.

Одна из пуль просвистела у самого уха Фэнтома, и оконное стекло у него за спиной треснуло. Второй выстрел угодил в стену. Но в результате столь резкого толчка ногами, Фэнтом по инерции повалился на находившегося у него за спиной Клосона. Неудачливый конвоир не устоял на ногах и с испуганным воплем растянулся на полу, но Фэнтому не было до него никакого дела.

Главную опасность для него представлял шериф. Он видел, как его могучий силуэт исчез из освещенного проема двери, и Фэнтом бросился к нему, воровато пригибаясь и пробираясь в темноте, словно кошка. Затем, зажав в руке пистолет, он вынырнул из темноты у самых ног шерифа. Было бы проще простого разнести вдребезги череп Бада Кросса, всадив ему пулю в лоб, но это не входило в ближайшие планы Джима Фэнтома.

Он просто с силой ударил Кросса по голове стволом своего кольта, и шериф упал на колени. Другой человек на его месте, наверняка растянулся бы на полу без чувств, но повинуясь бойцовскому инстинкту, шериф сумел удержаться на коленях, крича срывающимся голосом остальным, чтобы они отрезали путь к двери. Видимо, удар на какое-то время ослепил его, а стрелять наугад, сквозь непроницаемо-темную завесу, возникшую у него перед глазами, он не решался.

Но никто из присутствующих и не думал становиться на пути у Фэнтома. Наверное, в тот момент они скорее предпочли бы сойтись на одной тропе с разъяренным тигром. Они видели, как стройный силуэт Джима Фэнтома мелькнул в дверном проеме и исчез. Едва завидев вооруженного пистолетом человека, портье в холле жалобно заскулил и нырнул под свою стойку. Двое других служащих, испуганно прижались к стене и как по команде задрали руки высоко над головой.

Джим Фэнтом не задерживаясь проскользнул мимо них, в душе дивясь тому, до какой все-таки степени люди могут быть похожи на овец — на жалких, трусливых овец, цепенеющих от ужаса всякий раз при виде пса, стерегущего стадо. Он устремился по коридору, ведущему к двери черного хода и выскочил на улицу, ловко перепрыгнув через все ступеньки.

Прямо перед ним находилась конюшня. Увидев, что ворота заперты, Фэнтом застонал от досады. Ему пришлось изо всех сил приналечь на них плечом, а затем изо всех сил потянуть за скобу, прежде, чем створки поддались, и над головой у него заскрежетали ржавые петли.

Он был у цели и вскоре в одном из денников наткнулся на гнедого мустанга. При тусклом свете фонаря на стене, Фэнтом заметил, что круп коня блестел от пота, и мельком подумал о том, что у бедолаги, наверное, был очень трудный день! Руки же его уже поспешно прилаживали седло на спину мустанга.

В соседних денниках стояли длинноногие чистокровные скакуны, гордые красавцы, любой из которых мог в два счета умчать его подальше от опасности, но позарившись на одного из них, он неизбежно совершил бы другое преступление, всегда казавшееся ему ещё более мерзким, чем убийство — он стал бы конокрадом!

Было слышно, как громко хлопнула дверь гостиничного черного хода. Они следовали за ним по пятам, и теперь им не составит труда догадаться, где его искать. Фэнтом вскочил в седло, и развернул мустанга.

И каким бы уставшим не был конь, но почуяв в седле седока и словно осознав значимость момента, он тут же собрался с силами и резво устремился к воротам.

Проход между денниками был низким; Фэнтом едва не задевал головой о стропила, но он пригнулся пониже, по-индейски прижимаясь к шее коня и просовывая под неё руку с револьвером.

Вот таким манером он вихрем вырвался из ворот конюшни. Навстречу ему бежали вооруженные люди, но едва завидев его, они замерли на месте и словно по команде бросились ничком на землю — все, кроме бесстрашного шерифа, который тут же наставил на беглеца оба своих револьвера.

«Прорвусь!» — пронеслось в голове у Фэнтома, и он принялся стрелять наугад из-под конской шеи — прицелиться в таком положении было бы все равно невозможно — паля в воздух, в надежде, что грохот выстрелов отпугнет преследователей.

Конечно, он прекрасно понимал, что шерифа на испуг не возьмешь, но Бад Кросс сильно сдал. После сильнейшего удара, у него нестерпимо болела голова, а перед глазами все двоилось; но он упрямо продолжал стрелять, и когда всадник, промчался мимо него и скрылся за углом гостиницы, шериф застонал от досады и опустил пистолеты.

А затем снова поспешил взять инициативу в свои руки. Заворачивая за угол, Фэнтом слышал, как у него за спиной раздался призывный голос шерифа, оглашавший окрестности наподобие походной трубы:

— Все по коням, или же наш Бернд-Хилл станет посмешищем для всей округи!

Больше Джим Фэнтом не слышал ничего, кроме далеких криков, а также грохота захлопываемых дверей и наглухо запираемых ставней. Он во весь опор мчался на улице, и встречный ветер веял ему в лицо клубами едкой пыли, похожей на тучи мотыльков. А затем дорожка света оборвалась, городские огни остались позади, и уютная темнота погруженных во мрак бескрайних просторов приняла его в свои объятья.

Глава 7

Он продолжал нещадно пришпоривать коня, пока, наконец, не очутился между двумя холмами к востоку от города. Здесь он развернулся, и, сделав большой крюк, снова поднял коня в галоп, направляясь на запад.

Так он оказался в ущелье за холмами, на дне ложбины, где обычно по весне грохотали мощные потоки паводка, вызванные первыми ливнями и таянием снега в горах. Дно ложбины было по большей части усеяно песком и мелкими камешками, что заметно приглушало стук конских копыт; однако время от времени подковы гнедого все же цокали о поверхность какого-нибудь занесенного песком валуна, и этот звук начинал гулким эхом метаться по всему ущелью и казался оглушительным, словно винтовочный выстрел. Но Фэнтому все же казалось, что он выбрал самый удачный путь.

Наконец он подъехал к опушке леса и поспешно скрылся под сенью деревьев, после чего обернулся, чтобы взглянуть на Бернд-Хилл. Казалось, что даже городские огни дрожали и мигали от волнения. Он слышал далекий рев голосов; отчетливо слышал стук копыт, но вся эта какофония звуков постепенно затихала, удаляясь на восток.

Что ж, пускай подгоняют своих лошадей — безвестных полукровок и чистокровных скакунов, гордость всего города. Пусть загонят их до полусмерти, направляясь на восток, в то время как сам он будет тихо и преспокойненько уезжать на запад!

Фэнтом осадил мустанга, позволяя ему перейти на шаг. Затем он наклонился и чуть ослабил подпруги, стягивающие брюхо тяжело дышавшего коня, до такой степени теперь он был уверен в себе. Огромные, погруженные во тьму деревья безмолвно проплывали мимо. Иногда, задирая голову, он видел над собой островки ночного неба, усеянные яркими мерцающими звездами, которые как будто тоже медленно плыли в вышине, подстраиваясь под размеренный шаг коня.

На душе у него стало спокойнее, а настроение заметно улучшилось. Что же до убийства Лэрри Фелана, то, видать, такая уж судьба выпала бедолаге. Единственное, о чем Фэнтом сожалел в этой связи, так это о том, что самому ему не довелось приложить к этому руку. И не иначе, как на честном поединке, разумеется!

И тут он вдруг подумал о том, что начиная с сегодняшнего дня и впредь «честных» поединков у него уже больше не будет никогда. Он лишил жизни слишком многих; правосудие отметило его своей печатью, и теперь уже вне зависимости от прочих обстоятельств, если он отправит на тот свет ещё кого-нибудь, то его вне всякого сомнения объявят убийцей.

Он знал, что Бад Кросс был честным и рассудительным человеком, но даже Бад Кросс был совершенно уверен в том, что именно он, Фэнтом, убил Лэрри Фелана.

И вот так постепенно перед ним начинала все четче вырисовываться картина жизни, которая, вероятнее всего, ожидала его в будущем. Существовать в рамках закона для него было решительно невозможно; значит, придется перейти на нелегальное положение. Одно лишь его появление на людях нагоняло на обывателей страх. Что ж, пусть боятся, но видят в нем не обыкновенного сторожевого пса, а гордого волка.

Это решение Фэнтом принял с большой неохотой, сердце его сжалось от несусветной тоски, о которой он тут же постарался поскорее забыть и больше никогда не вспоминать.

Та девушка у калитки… при мысли о ней ему стало очень грустно. Она как-то тихо и незаметно завладела его мыслями, словно давнее наваждение. Ему казалось, что они знакомы давным-давно, и даже её голос казался необыкновенно близким и милым!

Фэнтому казалось, что если бы ему только удалось снова увидеть её, то наваждение пропало бы, но теперь он не мог думать больше ни о чем, лишь о ней одной, и ещё о том, как легкий ветерок навевал прохладу, брызги воды шелестели по траве, и как чудесно пахли цветы в садах. В гаснущих лучах заката он успел заметить лишь то, что она невероятно красива, а искать изъяны и не собирался. Он слышал, как она говорит. Как смеется. Он видел блеск в её глазах.

Именно такой она и запечатлелась в его памяти. Ее образ был воплощением его желаний, в чем-то похожих на детские фантазии, но было в нем и нечто такое, что приводило в смятение его душу. Фэнтом досадливо выругался принялся мысленно твердить себе, что подобное увлечение является лишь результатом его пятилетнего заточения за высокими тюремными стенами.

Он продолжал время от времени пришпоривать гнедого мустанга, который шел теперь ровной, легкой рысцой сначала вверх по склону, а затем под гору, к раскинувшемуся у подножия холма долу, пока наконец они не очутились на берегу лесного озерца. Здесь брал свое начало извилистый ручеек, петлявший между деревьями у подножия гор, и казавшийся в темноте неподвижной дорожкой, сотканной из серебра и лунного света. Фэнтом заметил, что мустанг начинал все чаще понуро опускать голову, и тогда он решил остановиться и заночевать прямо в лесу. Он отыскал среди деревьев поросший травой участок земли, на котором его конь мог бы пастись всю ночь. К тому же его седельная сумка была набита толченым овсом, так что, устраиваясь на ночлег, он не сомневался в том, что к утру мустанг будет вполне готов вновь отправиться в путь. Что же до его собственного пустого желудка, то это его волновало меньше всего. Он лишь потуже затянул ремень, когда ложился спать, а потом подтянул его ещё на одну дырочку утром, и все было в полном порядке. К такой жизни ему было не привыкать. Еще мальчишкой он научился с наибольшей выгодой для себя использовать выпавшие на его долю хорошие времена, набираясь сил загодя, подобно верблюду, и готовясь к грядущим трудностям.

Он проснулся от тихого ржания мустанга — конь призывно фыркал и потряхивал гривой, глядя куда-то сквозь заросли.

Зябко поеживаясь, Фэнтом выбрался из-под одеяла и взглянув в том же направлении, увидел, как из лесной чащи на берег озера один за другим выехали двенадцать всадников. Они направили коней вдоль берега, а в воде рядом с ними беззвучно брели их перевернутые отражения, образуя ещё одну кавалькаду. Высокий всадник, ехавший во главе отряда остановился, чтобы напоить коня. Это был Бад Кросс. Затем, резко натянув поводья и заставив коня оторваться от воды, он взмахнул рукой, указывая прямо на те деревья, за которыми прятался Фэнтом!

Фэнтом же тем временем уже поспешно собирался в дорогу. Он приладил на спину мерина седло, нацепил на него уздечку, и теперь похлопывал его по морде, что бы не дать коню радостно заржать, приветствуя своих сородичей! Только вот как раз ничего родственного между ними не было. Еще бы! Он был всего-навсего коротконогим мустангом, который хоть и был незаменим на горных тропах, а также мог без устали нестись вскачь по равнине, но все-таки не шел ни в какое сравнение с чистокровными скакунами Бада Кросса. Теперь Фэнтом как будто начинал припоминать, что в тюрьме до него доходили разговоры о том, что Бад Кросс уговорил власти округа предоставить в его распоряжение самых быстрых и выносливых лошадей. Шерифу пошли навстречу, и с тех пор он со своими людьми с таким рвением бросался в погоню за преступниками, с каким хорошая свора гончих отрабатывает свой хлеб во время охоты на волков. И теперь они гнались за Фэнтомом. Ему показалось, что ещё никогда в жизни не видел он таких великолепных длинноногих коней!

Он оседлал гнедого и поехал прочь, направляясь в глубь лесной чащи. Вскоре он был уже далеко от опасного места. Голоса преследователей у него за спиной постепенно затихали, подобно плывущему издалека колокольному звону, который то замолкает, то снова прорывается сквозь тишину.

У самого подножия склона раскинулась небольшая полянка, через которую он осмелился проехать напрямик, будучи уверенным, что лесные заросли позволят ему проскочить незамеченным. Он уже почти переехал через поляну и въезжал под деревья на её дальней стороне, когда в листве у него над головой что-то за шуршало, и тут же вслед за этим последовал оглушительный грохот винтовочного выстрела.

Его заметили!

Мельком взглянув назад, он заметил три или четыре силуэта всадников, стремительно несущихся вслед за ним.

Так что если ему ещё хочется жизнь, то придется держаться пересеченной местности! И именно на этом он и сосредоточил свои усилия, пробираясь дальше по склону под громкие хлопки выстрелов, похожие на аплодисменты великана, летевшие ему вдогонку из ближайшей чащи.

Он направил гнедого точно вниз по склону, и сквозь редеющие деревья и заросли кустарника видел троих всадников, неотступно преследовавших его. Повсюду вокруг гремели выстрелы. Фэнтом же никак не мог выйти из охватившего оцепенения. Возможно, следовало бы вспомнить и о том, что выстрелы преследователей до сих пор не достигли цели лишь потому, что те вели огонь на полном скаку, а вовсе не потому, что они не имели представления о меткой стрельбе!

Он забирал влево, продолжая упрямо мчаться под гору, но оторваться от погони ему никак не удавалось. Возможно, чистокровные скакуны шерифа и были избалованы особым уходом и вниманием, но дело свое они знали хорошо. Они, похоже, вовсе не собирались отставать, а наоборот, мчались так резво, что Фэнтом сделал неутешительное предположение о том, что шериф, должно быть, прислал из города новых лошадей специально для того, чтобы выследить его.

Это был особый случай, к работе над которым шериф подходил со всей ответственностью и старанием. На голове Бада Кросса белела повязка, которая казалась Фэнтому боевым знаменем, о котором шериф не позабудет никогда.

Он нещадно хлестал плеткой своего гнедого, и то и дело вонзал ему в бока острые шпоры, зная заранее, что долго удержать такой темп конь все равно не сможет. В его коротких ногах, что могли день напролет выбивать размеренную рысь, не было той силы, которой обладали нагонявшие его холеные бестии. Но Фэнтом все же направил его сквозь густые заросли кустарника; а затем дальше, вниз по крутому склону, на котором мустанг то и дело оседал на задние ноги, ища опору, подобно медведю, скатывающемуся вниз по заснеженному берегу.

Благополучно скатившись вниз, на дно извилистого оврага и оглянувшись, он увидел, что люди шерифа выехали из лесу и тоже устремились друг за другом вниз по склону, окутанные густым облаком пыли и предваряемые шумными потоками мелких камешков.

Подобная слаженность действий не предвещала для Фэнтома ничего хорошего, но совершенно помимо его воли, у него даже сердце зашлось от восторга. К тому же казалось просто невероятным, что всем из подручных шерифа удастся продолжить погоню. Он насчитал всего восемь всадников, начавших спуск. Еще двое седоков застряли на краю склона, безуспешно пытаясь заставить своих коней двинуться вслед за остальными.

Фэнтому же ничего не оставалось, как гнать свою мустанга во весь опор, уповая лишь на то, что где-нибудь по пути ему попадется какая-нибудь расщелина или овраг, в который можно будет свернуть, ускользнув из-под самого носа у шерифа. Вслед ему уже неслись ликующие вопли преследователей. Они криками подбадривали друг друга, как будто это была охота на медведя; и, подумав об этом, он решительно стиснул зубы.

Впереди ущелье делало небольшой поворот, и стоило лишь Фэнтому обогнуть его, как из-за скального выступа выехал всадник на гнедом коне, который тут же сорвался с места и помчался во весь опор по дну каньона.

Фэнтом глядел ему вслед и не верил собственным глазам. Этот человек был одет точно так же, как и он — на нем была синяя фланелевая рубаха, перчатки, широкие ковбойские «наштанники» и даже красно-белая шелковая косынка, завязанная на шее, конец которой развевался на ветру. На голове у двойника красовалась белая ковбойская шляпа, точно такая же, как у Фэнтома, с кожаным шнурком, пропущенным через поля и завязанным под подбородком! Даже скатка с одеялами позади седла ничем не отличалась от его собственной и была завернута в точно такой же как у него желтый плащ-дождевик!

Однако на этом чудеса не закончились, потому что справа, перед входом в узкую расщелину он увидел неведомо откуда взявшегося Джонатана Куэя, который поманил его за собой.

Фэнтом не стал тратить время на раздумья. Вслед за Куэем он нырнул в расщелину, и уже через несколько минут исчез за поворотом, который в этом месте делал боковой каньон.

Здесь Куэй осадил коня и поднял руку, знаком приказывая своему юному спутнику остановиться. Они неподвижно сидели на своих лошадях, и по лицу Фэнтома струился липкий пот, в то время, как он, затаив дыхание, прислушивался к пронзительным криками и конскому топоту,доносившимся со стороны большого ущелья. Лавина звуков накатила, словно гигантская волна, и схлынула, отдаваясь множественным эхом за дальними поворотами, и в конце концов в ущелье снова воцарилась тишина.

Лишь после того, как все улеглось, он смог взглянуть на старика.

— Что за… — вопрошающе начал было Джим Фэнтом.

Куэй лишь улыбнулся в ответ. Было вполне очевидно, что он разглядывал лицо Фэнтома с тех самых пор, как их кони остановились и встали рядом.

— Больше тебе нечего бояться, — сказал Куэй. — Тот молодой человек, что теперь занял твое место, отлично ездит верхом, и у него прекрасный конь. С виду он, конечно, неказист, но запросто утрет нос шерифу с его элитной конюшней!

Фэнтом сидел, недоуменно уставившись на него.

— Они не поймают его, — сказал Куэй. — Но даже если уйти ему не удастся, то он просто обернется, поднимет руки, и тогда всем станет ясно, что они гнались не за тем.

— И что с ним тогда будет?

— Ничего. Он объяснит, что просто спокойно ехал по ущелью, а когда увидел несущихся прямо на него вооруженных всадников, то жутко испугался. Решил не рисковать и бросился наутек. Вот и все!

— Это вам так хотелось бы! — угрюмо проворчал Фэнтом. — Плохо же вы знаете Бада Кросса.

— Наоборот. Бада Кросса я знаю, хотя, думаю, вот как раз он-то вряд ли узнает меня при встрече. И я просто уверен, что он никогда не причинит зла Чипу Лэндеру.

— Чипу Лэндеру! — вскликнул Фэнтом.

— Он говорил мне, что вы знакомы, — ответил Куэй. — И сам вызвался что-то сделать для тебя, памятуя о той небольшой размолвке, что произошла между вами в детстве, когда вам вздумалось выяснять отношения. Было такое?

— У меня голова идет кругом, — признался Призрак. — Но как вам удалось очутиться здесь, и при том в самый подходящий момент?

— Тебе это кажется чудом? — тихо спросил Куэй. — Думаю, в такое действительно трудно поверить, но если бы ты взглянул на Бернд-Хилл и его окрестности с высоты птичьего полета, то сам бы понял, что особенно удивляться тут нечему. Если предположить, что ты отправился бы на восток, через холмы, то, скорее всего, далеко уехать тебе не удалось бы. А если бы тебя схватили люди шерифа, то я ничем не смог бы помочь тебе до тех пор, пока ты не оказался бы в тюрьме. Но повернув вот в этом направлении, на что я и рассчитывал, ты смог бы либо миновать по пути лес и укрыться где-нибудь высоко в горах, или же, спасаясь от погони, неизбежно оказался бы где-нибудь в этом районе. Лошади у них быстрые выносливые, так что они могли запросто загнать тебя в это ущелье. По крайней мере, я на это очень рассчитывал. И так оно и вышло. Я ставил на один шанс из четырех, что Чип Лэндер со своим конем сможет выручить тебя именно в этом месте и в это самое время. И как видишь, попал в самую точку! Так что, Джим Фэнтом, все очень просто — никаких чудес!

Он снова улыбнулся, и Фэнтому показалось, что хотя взгляд старика остался по-прежнему серьезным, но теперь глаза его засверкали от восторга и волнения.

— Что ж, очень впечатляюще, — только и нашелся, что сказать Фэнтом. — И ещё хочу отблагодарить вас за спасение мое шкуры, которая, если бы не вы, уже давно сушилась бы где-нибудь на солнышке.

— Нет-нет! — возразил Куэй. — Они никогда не поймали бы тебя!

— Не поймали бы? — воскликнул Фэнтом. — Но ведь они уже буквально дышали мне в спину!

— Прежде, чем сцапать тебя, — сказал Куэй, — им пришлось бы отведать пятнадцать выстрелов из твоего винчестера; и, сдается мне, что у них не хватило бы едоков, чтобы переварить такое количество свинца!

— Большая часть этого свинца, скорее всего, оказалась бы расплющенной о камни, — вздохнул Фэнтом.

Куэй покачал головой. В голосе его звучало назидание, как будто он глядел на душу юноши с высоты прожитых лет.

— Нет, — покачал он головой. — Отныне и до конца своих дней у тебя больше не будет ни одного промаха; теперь всегда и везде ты будешь бить точно в цель!

Глава 8

Джим Фэнтом все ещё был словно в тумане. Он даже взмахнул рукой, чтобы поскорее отогнать от себя ощущение нереальности происходящего.

— Послушайте, дружище, — сказал он. — Мне бы хотелось чувствовать себя с вами на равных. Вы говорите так, как будто можете доподлинно предсказать, что произойдет со мной в будущем. Хотя я, лично, очень сомневаюсь, что такое возможно!

— Ну это ты зря, — покачал головой Куэй. — Как знать! Вот взять, например, вон ту белку.

С этими словами он указал пальцем наверх, где на ветке сосны покачивалась маленькая белка — она сидела на задних лапках и презрительно поглядывала на людей сверху вниз, совершенно их не боясь.

— При обычных обстоятельствах, — сказал Куэй, — можно было бы предположить, что эта белка может умереть, став добычей какого-нибудь хищника; а ещё во время, скажем сильной бури, она может не рассчитать прыжок, упасть на землю и испустить дух; или же просто сдохнуть зимой от голода. Но помимо этого, скажем, Джиму Фэнтому может вдруг захотеться беличьего мяса, и он одним выстрелом разнесет ей голову!

— Я не стал бы тратить патроны, — возразил Фэнтому, и тут же поспешно добавил. — К тому же, это была бы довольно трудная мишень.

Куэй снова улыбнулся.

— Ну, разумеется, — согласился он. — Но это только лишний раз доказывает опасность пророчеств. Тем не менее, я осмелюсь предсказать тебе, что ты будешь делать сегодня.

— И что же? — спросил Фэнтом.

— Мы с тобой поедем домой.

Джим Фэнтом ослабил узел повязанного на шее платка, хотя в этом и не было необходимости.

— Так, значит, вы все-таки решили взяться за мое воспитание, да?

— Мальчик мой, — ответил старик, — ты не первый из тех, кому я протягиваю руку помощи!

Он тронул Фэнтома за руку.

— Едем со мной, — сказал он, — и все твои беды и неприятности окажутся в прошлом!

Услышав это, Фэнтом заколебался. Было время, когда его можно было назвать неисправимым романтиком, но пять лет, проведенные в заключении, самым существенным образом изменили его взгляды на жизнь, а несбыточные мечты уступили место будничным заботам. Теперь же все происходящее с ним казалось ему чем-то вроде рождественской сказки. Но чудес, как известно, не бывает, да и волшебники, наверное, тоже уже давно перевелись, и всех их затмил ослепительный свет двадцатого века.

Но если это не волшебство, то, значит, за благожелательной улыбкой Куэя скрывается некий умысел. Фэнтом очень многое отдал бы лишь за то, чтобы разгадать, что за страшную тайну скрывает от мира таинственный старик. Но в любом случае, одно из двух — или это самый щедрый, великодушный и душевный человек изо всех, кто когда-либо объявлялся на Диком Западе; или же он имеет дело с редкостным хитрецом и самым расчетливым проходимцем, каких свет не видел.

Снова посмотрев на Куэя и поймав на себе его проницательный, задумчивый взгляд, Фэнтом лишь укрепился во мнении, что он имеет дело либо со святым, либо с самим дьяволом. И, возможно, из-за опыта последних пяти лет, он все-таки склонялся ко второму определению.

— Конечно, очень любезно с вашей стороны, мистер Куэй, пригласить меня к себе, — поблагодарил он. — Но боюсь, это не слишком удачная идея. Похоже, вы не вполне представляете себе, какие неприятности могут возникнуть у вас из-за меня, если только шериф узнает о том, что…

— Что я укрываю человека, разыскиваемого властями?

— Вот именно.

— Так вот что я тебе на это скажу, друг мой, — мягко проговорил Куэй.

— Тебя куда больше беспокоит то, что ты никак не можешь залезть ко мне в душу. Я не виню тебя за это. Переживу как-нибудь, мне не привыкать. Тебе не дает покоя вопрос, с чего это я вдруг решил окружить тебя заботой и вниманием. Так? Я угадал?

Фэнтом густо покраснел, но на откровенность ответил откровенностью:

— В общем-то, да. Ведь, согласитесь, что подобное радение о совершенно постороннем человеке со стороны выглядит довольно необычно.

— Да уж, не в порядке вещей, — согласился Куэй. — Но если бы ты только побывал у меня дома, то понял бы, почему я так настойчиво зову тебя с собой. Дело в том, что я хочу собрать вместе — по мере возможности, конечно

— всех самых отважных парней! И если ты побываешь у меня на ранчо, то очень скоро сам поймешь, что к чему!

— Ну, это ещё куда ни шло, — сказал Фэнтом. — Терпеть не могу действовать вслепую. Жаль, конечно, но уж, видать, натура у меня такая!

— Мне это очень знакомо, — подхватил Куэй. — Удерживать тебя насильно не хочу. Но если ты все-таки не прочь поработать на меня, то можешь поехать со мной. К тому же у меня есть ещё одно условие. Твое согласие на эту работу подразумевает, что ты останешься у меня, по крайней мере, до конца будущего года. Ты должен заранее мне это обещать. Ну так как, а, Фэнтом?

Юноша задумчиво потер рукой подбородок.

— Шестьдесят долларов в месяц, — вкрадчиво сказал Куэй.

— Плюс кормежка и все необходимое?

— Да.

— Никогда не слыхал, чтобы простому погонщику платили такие деньжищи,

— недоверчиво возразил Фэнтом.

— Еще бы. Ведь не каждый день встретишь погонщика, который может и стадо перегнать, и от воров его уберечь.

— Так вот оно что! — понимающе воскликнул Фэнтом. — Наверное, у вас в заборе слишком много лазеек, и какие-то предприимчивые ребята вовсю этим пользуются, без зазрения совести переправляя ваши клейма во что-то еще. Я угадал?

Куэй усмехнулся.

— И такое тоже бывает, — подтвердил он. — А ты, Фэнтом, как я погляжу, неплохо осведомлен о том, что происходит по другую сторону забора.

— Сказать по совести, в свое время я умыкнул из чужого стада парочку коров, — откровенно признался Джим Фэнтом, — но сделал это, скорее ради забавы, а не из-за денег. Знаете ли, мистер Куэй, святым я не был. Но вы спасли мне жизнь. Вы подобрали меня в этом каньоне, и я как будто родился заново — так что теперь любое ваше желание для меня закон!

Куэй протестующе поднял руку.

— Не говори так! — возразил он. — Считай, что приехав в это ущелье, я удержал тебя от убийства сразу нескольких человек, застрелив которых ты уже никогда не смог бы оправдаться и был бы обречен весь остаток жизни оставаться вне закона. В остальном же, я не сделал ничего особенного. Как уже было сказано раньше, ты и сам мог бы отбиться от них. Зрелище незабываемое — видеть многоопытного Бада Кросса мчащимся прямо в пекло! Видит Бог, ты мог бы запросто нашпиговать шестерых из них свинцом, прежде, чем те успели бы осадить своих коней!

Фэнтом пристально глядел на своего спасителя, и в какой-то момент ему показалось, что Куэй говорит об этом со странным блеском в глазах. Ему было не понятно, что так взволновало старика, но подозревал, что Куэй, наверное, в некотором роде даже жалеет о том, что перестрелки не произошло, и ему так и не довелось стать свидетелем столь захватывающего зрелища.

— Итак, всего год, — напомнил Куэй. — Но твое решение должно быть осознанным и добровольным. Год работы, жалованье шестьдесят долларов в месяц и кормежка.

— Целый год, — пробормотал Фэнтом. — За год столько всего может случиться!..

— Так что же тебя удерживает? — спросил Куэй. — Что ты задумал, Джим? И чем тебя так привлекает мирская суета, что ты не решаешься оставить её хотя бы на год?

Джи Фэнтом снова потер ладонью подбородок и вздохнул.

— Да нет, ничего, — сказал он.

— Ясно, — авторитетно заключил Куэй. — Это из-за девушки, не так ли, мальчик мой?

— Из-за девушки? Мне нет до этих баб никакого дела, — поспешно возразил Фэнтом.

— Значит, я был прав, — продолжал Куэй, не обращая внимания на возражения. — Дай подумать. Это та, с которой ты разговаривал тем вечером в Бернд-Хилл. Юная прелестница, дочка Долана! Я угадал?

— Мы с ней виделись всего один раз! — мрачно сказал Фэнтом.

— И это лишнее подтверждение тому, что тебе захочется увидеть её снова. Отличный выбор, Джим Фэнтом. А что она? Была мила и обходительна?

Фэнтом задумался.

— Вообще-то, мне показалось, что она была вполне довольна, — ответил он наконец. — Но под конец я, наверное, показался ей слишком настырным, и она пару раз холодно взглянула на меня. Но ничего серьезного!

— И полагаю, теперь тебе хотелось бы увидеть её снова?

— Послушайте, Куэй, — сказал он, неужели вы не понимаете, что я видел её лишь однажды, да и то в сумерках? А в полумраке и обмануться несложно…

— Это не тот случай, — спокойно ответил Куэй. — Она прекрасна и просто создана для того, чтобы любить и быть любимой, затмевая своей красотой всех остальных, подобно тому, как Маунт-Кинселл возвышается над всей округой. Прими мои поздравления, Джим. Мне следовало бы самому догадаться, что твой выбор мог пасть лишь на девушку, подобную ей — если только можно было бы отыскать другую такую, как она! — И немного помолчав, он добавил, в то время, как Фэнтом испустил протяжный вздох: — Человек предполагает, а судьба располагает.

И тут юноша сердито перебил его:

— Слушайте, мистер Куэй, я что-то никак не возьму в толк: вы мне предлагаете работать на вас или же немедленно возвращаться обратно и жениться на этой девушке? Понятия не имею, к чему вы клоните!

— Тише, тише, — примирительно ответил старик. — Мне вполне понятно твое смущение. Дело в том, что задумка моя такова, чтобы ты совместил одно с другим.

— Ну и как, по-вашему, это должно выглядеть? — мрачно спросил Фэнтом.

— Очень просто. Ты работаешь на меня и мы с тобой договариваемся, что ты пробудешь у меня не меньше года — вне зависимости от возможных осложнений и прочих обстоятельств — и ты обещаешь безоговорочно подчиняться мне во всем и исполнять любые мои приказы и распоряжения, — здесь он рассмеялся, видимо, для того, чтобы несколько разрядить обстановку, — а за это я доставлю тебе эту девушку, поселю вас с ней в прекрасном доме и женю тебя на ней.

Джим Фэнтом был потрясен до глубины души.

— Черт побери! — воскликнул Фэнтом. — Что за чушь вы несете?

— Я предлагаю тебе сделку.

Фэнтом достал из кармана носовой платок и вытер лоб, лицо и шею.

— Я только одного не могу понять, вам-то с этого всего какая выгода! — с сомнением проговорил он.

Куэй слегка нахмурился.

— Вообще-то, Фэнтом, на мой взгляд, тебе не хватает здорового азарта, — признался он. — Думаю, сегодня утром я смог оказаться полезным тебе. Ладно, не будем заострять на этом внимание; я не хочу постоянно напоминать тебе об этом. Но помимо всего прочего я предлагаю тебе хорошее жалованье, содержание, дом и жену — обрати внимание, жену по твоему выбору! Очень хорошо! Чего ещё желать? В замен же я прошу тебя о контракте на один год. Причем, безо всяких бумаг и прочих формальностей, а просто прошу пообещать повиноваться приказаниям в течение одного года. Вполне очевидно, что мне от тебя что-то нужно. Что именно, сказать не могу. Потому что сам ещё этого не знаю. Но какой у тебя выбор? Вечно скитаться по белому свету, скрываясь от правосудия, защиту от которого я тебе со всей ответственностью могу гарантировать. Итак, Фэнтом, каким будет твое решение?

— Если он… если Джо Долан… то есть, если она захочет выйти замуж…, — заикаясь, пробормотал он.

— Молодой человек, — строго сказал старик, — неужели вы не понимаете человеческого языка? Я ещё ничего не знаю об этой девушке — но уверен, что смогу сделать её вашей женой, если уж вам так этого хочется!

Джим Фэнтом всплеснул руками.

— Тогда, ради Бога, уговорите ее! — взмолился он. — И я буду вашим вечным рабом!

Глава 9

Был уже ранний вечер, когда они прибыли в Долину Куэя. Такое название эта местность получила по той простой причине, что Куэй был законным владельцем всех этих земель, и когда Фэнтом впервые взглянул на долину с вершины холма, то она показалось ему маленьким сказочным королевством. Посреди равнины раскинулось озеро, в которое впадала небольшая речка, сбегавшая с холмов, а потом продолжавшая свой бег по дну долины. Небольшие ручьи и ручейки струились по склонам и сливались воедино, образуя кое-где крохотные, сверкающие на солнце прозрачной пеленой, водопады. На горных склонах раскинулся дремучий лес, уход за которым, судя по рассказам Куэя, был основан на сугубо научном подходе, так что лес здесь не вырубался, а лишь слегка прореживался, чтобы деревья не мешали друг другу расти. Склоны у подножия были опоясаны широким поясом пастбищ, а дно долины было расчерчено квадратами пахотной земли. Некоторые из них были оставлены под пар, и перевернутые пласты вспаханной земли издали казались красновато-коричневого цвета; кое-где серебрились всходы овса; на других квадратах зеленела пшеница; но ни одного клочка земли, пригодной для возделывания, не пустовало. Увидев это, юный Джим Фэнтом пришел в неописуемый восторг.

— Вы так богаты! — сказал он.

Куэй покачал головой.

— Тут дело не в деньгах, — серьезно заверил он. — Это мое королевство, Джим. Что же до денег… то какой мне прок торговать зерном себе в убыток? Ведь здесь нет ни одной дороги, одни горы кругом… Чтобы продать эту пшеницу, мне пришлось бы тащить её на собственном горбу за шестьдесят миль отсюда!

— Но не пропадает же она у вас! — воскликнул юноша.

— Нет, у нас она не пропадает. Вон там, дальше, находятся зернохранилища.

— Это там, где река вытекает из озера?

— Да.

— Там у вас много чего построено!

Юноша восторженно разглядывал долину, раскинувшуюся у подножия холма, и ему казалось, что он стоит лишь протянуть руки, и она поместится у него в объятиях.

— Ага, немало, — согласился Куэй. — Два самых больших амбара набиты заготовленным впрок сеном. можешь себе представить, сколько травы пришлось скосить, чтобы получить столько первосортного сена! Но вот оно, все здесь, дожидается своего часа! Этого вполне достаточно, чтобы прокормить весь скот, имеющийся в долине, с октября по июнь! Запас на случай очень суровой зимы, но зимы, как известно, не бывают такими долгими!

— Не бывают, — подтвердил юноша, — но у вас, как я погляжу, все предусмотрено заранее.

— Мне это не в тягость. К тому же я никогда не рискую там, где этого можно избежать!

— А что рядом с сенным амбаром? — поинтересовался Джим Фэнтом.

— Амбар с мукой. А те низенькие домики у речных порогов — мельницы. Зерно перемалывается в муку, а потом свозится в амбар. А уже готовая мука возится за шестьдесят миль на продажу. Это гораздо выгодней, чем торговать просто пшеницей, потому что тонна муки, разумеется, стоит значительно дороже. Напротив находится амбар, в котором мы храним ячмень — целый и дробленый, а ещё овес и кукурузу. Видишь делянку с кукурузой на берегу озера?

— Да, но отсюда видны лишь грядки!

— К концу лета эта кукуруза вымахает под восемь футов. Когда зерно вызревает, то мы делаем воздушную кукурузу. Так что, Джим, вот увидишь, у нас в долине весело!

Джим Фэнтом с блеском в глазах обозревал все это великолепие. Больше всего на свете ему хотелось жить и трудиться на земле, чтобы можно было своими руками возделывать её, ухаживать за посевами, убирать урожай. Все это казалось ему величайшим счастьем. И он рассмеялся, весело глядя на долину, словно на карту, расстеленную у подножия холма.

— У вас здесь, как я погляжу, предусмотрено решительно все, — сказал он. — А что это за маленькие домики выстроены в кружок?

— В одном из них находится лавка. Там можно купить все, что угодно, начиная от штопальной иглы и заканчивая великолепным седлом. Хижина поменьше — кузница. Наш здешний кузнец может сработать все, что пожелаешь — от испанских удил до кованной решетки или стилета, который сможет запросто войти в человеческую плоть лишь под тяжестью собственного веса. Он настоящий мастер, старина Джош Уилкс!

— Значит, там находится ваша усадьба?

— Да, все как в настоящем городе. Ребята даже название ему придумали — Куэйвиль! Ну а к западу от Куэйвиля, на берегу озера — на дальней стороне — стоит дом.

Джим Фэнтом видел великолепный парк из вековых деревьев, в глубине которого виднелся дом с побеленными стенами, вокруг которого был разбит сад.

— Как видишь, все просто, без претензий, — продолжал Куэй. — Обыкновенная деревянная хижина, хотя и побольше, чем остальные. Я не создаю себе каких-то особых условий, и можешь мне поверить, что мои люди живут ничуть не хуже.

— Это их дома вон там?

Ибо по всей долине виднелись небольшие домики, выстроенные в самых живописных местах.

— Да, — подтвердил Куэй. — И будь уверен, что в каждом из этих домов живет счастливая семья моих друзей. Наверное, тебе уже доводилось слышать о…

— Ну конечно же! — воскликнул Фэнтом, хлопнув себя по лбу. — Я слышал об исправительной колонии Куэя! И как же я только мог забыть об этом!

— Я не люблю называть это колонией, — сказал Куэй. — И если иногда у меня появляется возможность сделать благое дело… что ж, я лишь благодарю Бога за это. Но я не верю в то, что человека можно исправить. Мне кажется, что людям нужно просто позволить заниматься тем, что им нравится. Например, я убежден, что ещё не родился на свете такой человек, который не любил бы землю! Видишь поля вокруг их домов? У каждого по сорок акров! А если приглядишься получше, то заметишь, что у каждого возле дома имеется фруктовый сад. Груши, сливы, абрикосы, персики, чернослив… А какие здесь растут яблоки! Таких не сыщешь больше нигде в Орегоне, уж можешь мне поверить! В общем, как я уже сказал, у каждого имеется свой сад, несколько акров пастбищ, небольшой виноградник и немного пахотной земли — акров двадцать пять, где он может выращивать что-нибудь по своему усмотрению.

— Вот здорово! — завистливо вздохнул юноша. — Вот это жизнь!

— Плюс к этому они получают весь необходимый хозинвентарь и дом; кроме того, в течение всего первого года, чтобы немного облегчить им жизнь, я обеспечиваю их продуктами; семена для своих наделов они также получают совершенно бесплатно. Кроме того, каждый месяц я выплачиваю им жалованье.

— Постойте-ка, — озадаченно проговорил юноша. — И во что это вам обходится? Это же все, наверное, стоит уйму денег?

— Совсем нет. Я остаюсь не в накладе. Конечно, дома и инструменты — удовольствие не из дешевых, но зато потом эти люди начинают обеспечивать себя сами, и это дает большую экономию! Кроме того, мне доставляет огромную радость видеть, как они обзаводятся семьями, как налаживается их жизнь. К тому же уход за садом не отнимает у них много времени. Мы делаем все вместе

— например, собираем фрукты, подрезаем деревья и так далее. Затем работы закончены, и каждый успевает убрать свой урожай всего за неделю! Так что времени у них хватает и на то, чтобы приглядеть и за моим стадом.

— И чтобы поработать вон на тех полях?

— Нет-нет. Я не могу беззастенчиво эксплуатировать таких замечательных парней и требовать от них, чтобы они вкалывали ещё и на моем поле. Для этой цели я нанимаю китайцев. Они сдержаны, и с ними никаких забот.

— Но послушайте, — сказал Фэнтом, — неужели вы хотите сказать, что в каждом из этих домишек живет по бандиту?

— Ни в коем случае! — возразил Куэй. — Я никогда не скажу такого! Потому что убежден, что в этой долине живут исключительно порядочные граждане!

Он снова тихонько рассмеялся, но Фэнтому показалось, что, должно быть, это замечание имело под собой некий скрытый смысл, постичь который ему было ещё не дано.

— Здесь живут люди, решившие порвать с прошлым и начать жизнь с чистого листа, — продолжал Куэй, довольно потирая руки и все так же странно посмеиваясь. — Например, вон тот дом у ручья, тот, где во дворе растут два дерева…

— Вижу.

— Джо Порсон живет там с женой. Замечательная девушка, просто ангел!

— Впервые слышу это имя.

— Он отсидел одиннадцать лет в тюрьме за перестрелку в Техасе. Это был уже десятый покойник на его счету, и судья посчитал, что Джо следует отдохнуть за решеткой.

Куэй снова засмеялся, и Фэнтому опять сделалось немного не по себе.

— А видишь дом с зеленой крышей?

— Нет.

— Вон там, где речка впадает в озеро. Приглядись получше, он виднеется за деревьями.

— Да-да, теперь вижу.

— Там живет Мак Райнер…

— Тот самый убийца Райнер?

— Фу, как грубо! — возразил Куэй. — Я бы не стал так говорить о нем. Теперь он вполне уважаемый, степенный человек! К тому же семейный и, насколько я могу судить, очень счастливый! А напротив него, как раз за рекой, обосновался Стив Аптон.

— Тот самый, который взломал сейф «Первого национального банка» в Крукт-Хорн?

— Тот самый. И тоже женат, так что, все, как у людей. Все эти дома заняты людьми семейными. Точнее сказать… во всех домах, что заняты на данный момент. И у меня уже есть на примете один домик, в котором ты смог бы поселиться со своей красавицей. Это поблизости от моего дома, там где вода ручья бурлит на порогах — вон тот дом с садом…

— Послушайте, мистер Куэй, — сказал юноша, на душе у него было радостно, и в то же время немного боязно, — вы, наверное, шутили, обещая мне в жены Джо Долан!

— Шутил? Ничуть! Мне и не такое удавалось! Поедем ко мне в дом. Некоторое время тебе придется пожить там, пока твой дом будет приводиться в порядок. И запомни, Джим. Ведь это всего эксперимент, а в конце года, если один из нас по какой-либо причине не будет доволен его результатами, то сделка может быть аннулирована. Ну, что скажешь?

— Я скажу, — медленно проговорил юноша, — что я как во сне. Очень необычный сон. Кажется, что вот-вот проснусь, и все это исчезнет!

Куэй усмехнулся.

— Ну, один год этого сна я тебе гарантирую, — сказал он. — А там, как знать, может быть, он не покинет тебя никогда! Если, конечно, тебе здесь понравится?

— А разве может быть иначе? — воскликнул юноша.

Он огляделся по сторонам.

— Поразительно, — проговорил он наконец, — о таком можно только мечтать. Только здесь все устроено гораздо лучше и совершенней, чем я мог бы вообразить себе даже в самых смелых мечтах. Я согласен заключить с вами сделку, мистер Куэй!

Они молча ударили по рукам, и отправились в путь вниз по склону, спускаясь в долину.

Глава 10

Они ехали вдоль проложенной по склону наезженной колеи. Уже одного лишь взгляда на эту дорогу Джиму Фэнтому было достаточно, чтобы понять, что ни о каких более или мене существенных доходах от торговли не может быть и речи, если даже конечный продукт типа муки возить за шестьдесят миль по таким колдобинам. На протяжении всего пути дно колеи было испещрено глубокими рытвинами. Здесь также попадались камни и торчащие из земли сломанные корни деревьев, образующие большие кочки, что придавало тропе большое сходство с волнующимся морем во время шторма.

— Это какой же должна быть повозка, чтобы на ней можно было проехать по такой дороге? — спросил Фэнтом.

— Сейчас увидишь, — ответил ему на это попутчик. — Слышишь? Одна из них как раз едет сюда!

Прислушавшись, Фэнтом услышал далекий глухой грохот, доносившийся откуда-то сзади. Всадники осадили коней, останавливаясь на обочине, и в следующий момент из-за поворота показалась огромная повозка на гигантских колесах, каждое из которых было не меньше семи футов в диаметре, запряженная четырнадцатью мулами. Возчик пустил в ход тормоз, и тяжелый, словно баржа фургон, покатился под уклон, оставляя за собой длинный след из раздавленных комьев травы вывороченной из земли, попадавших под железные обода огромных колес и несколько смягчавших ход.

Первая упряжка мулов мчалась быстрой рысью, следующие за ним пары шли иноходью, а коренники упирались из последних сил, преодолевая сопротивление тормозов.

Сквозь клубы пыли Фэнтом разглядел худощавого человека на козлах под холщовым пологом этого «корабля прерий». Небрежным взмахом руки возница приветствовал Куэя, успев смерить Фэнтома долгим, оценивающим взглядом; и повозка с грохотом покатилась вниз по склону.

Они дожидались, пока уляжется поднятая с земли пыль, и Фэнтому предоставилась удобная возможность задуматься над увиденным. И размышлял он вовсе не огромных колесах, способных преодолевать препятствия посложнее, чем бездорожье. Его удивила та небрежность, с которой возница приветствовал своего работодателя.

Данный факт обращал на себя внимание сразу по двум причинам. Во-первых, потому что даже на Западе наемный работник с почтением относился к своему нанимателю; а во-вторых, потому, что для своих работников Куэй был настоящим благодетелем. В свое время Фэнтому приходилось слышать разговоры о поселении в этой долине и о том, что Куэй принимал в свою общину лишь тех, кто побывал в тюрьме или на каторге. Ходили слухи, что он помогал этим людям начать жизнь заново, заботился о них, как о детях в большой и дружной семье. Широкой же огласки опыт Куэя по созданию идеального общества не получил по той простой причине, что поселение находилось далеко в горах. Высокие горные хребты упирались вершинами в самое небо, обступая заветную долину и отрезая её от окружающего мира; очевидно, сюда не вела ни одна из дорог, за исключением этой разбитой колеи, проехать по которой можно было лишь на угрожающего вида колымаге, ибо обыкновенная повозка не протянула бы и жалкой сотни ярдов.

В такой ситуации работники должны были бы боготворить Куэя, однако возница лишь небрежно и с явным безразличием взмахнул рукой, приветствуя своего благодетеля.

Когда пыль рассеялась, оседая белым налетом на листьях и ветках росшего у обочины кустарника, Куэй сказал:

— Это Терри Сэмюэлс. Лучший возница во всей долине. Работы у него полно, так что он почти всегда в пути.

— Сэмюэлс? Вы сказали, Сэмюэлс? — переспросил юноша. — Уж не тот ли это Терри Сэмюэлс, который напал на почтовый дилижанс и обчистил ящик «Уэллс-Фарго»?

— Он самый. Это было восемь лет тому назад. У тебя отличная память, Джим. Но мы очень надеемся, что весь остальной мир все же забудет о том маленьком недоразумении, а Терри будет просто жить спокойно и счастливо в нашей долине. В Долине Счастья. Кто-то из наших придумал для неё такое название!

— Да, с виду все как будто замечательно, — сказал Фэнтом. — Ну а как все эти люди ладят между собой? Ведь до города-то далеко. Неужели им порой не бывает одиноко?

— Люди они в основном семейные, — ответил Куэй. — Как ты понимаешь, меня это вполне устраивает. У многих уже подрастают дети. Семейные хлопоты затягивают человека, и так он скорее приобщается к новой жизни, мальчик мой!

Он с улыбкой взглянул на Фэнтома, и Джим Фэнтом никак не мог отделаться от ощущения, что старик явно насмехается над ним, и это не могло не смутить его. Разумеется, он ещё слишком многого не знал об этом человеке и его долине. Он ехал дальше рядом со своим спутником, дав себе обещание не терять бдительности, и уже начиная сожалеть о данном им Куэю обещании.

Более кабального договора и не придумать! На целый год он оказывался целиком во власти этого человека, и в течение всего этого времени обязывался беспрекословно исполнять любую волю Куэя! Его одолевали сомнения, и тогда он краем глаза взглянул на Куэя и увидел, что тот опять чему-то загадочно улыбается с видом человека весьма довольного собой.

Они продолжали не спеша спускаться в долину, следуя всем изгибам дороги и огибая ухабы, пока, наконец, не достигли подножия склона.

Вид отсюда открывался ещё более впечатляющий, чем с вершины холма; высоченные склоны гор как будто нависали над долиной со всех сторон, а деревья, казавшиеся сверху не более, чем крохотными мазками на холсте, превратились в дремучие леса из зеленеющих сосен и серебристых елей.

Здесь они пустили коней легким галопом, и миновав облако пыли, поднятое с земли огромной повозкой, запряженной длиннющей вереницей мулов, продолжили свой путь по главной дороге долины. Они ехали вдоль извилистой реки, бравшей свое начало из озера, и когда дорога привела их к мосту, перекинутому над водами узкого притока, Куэй снова осадил коня. Он обернулся к Фэнтому.

— Надеюсь, мальчик мой, ты понимаешь, что какими бы не были подробности нашего уговора, они должны остаться между нами, — сказал он резким, не терпящим возражений тоном, голосом человека, не терпящего недомолвок. Фэнтом нахмурился, но кивнул.

— Идет, — согласился он.

— И вот ещё что, — строго продолжал Куэй. — Эти парни весьма общительны и не прочь поболтать. И что бы они тебе не говорили, относись к этому со здоровым скептицизмом. Порой они берутся судить о том, в чем совершенно не разбираются. Договорились?

Фэнтом начал злиться.

— Послушайте, — возмутился он. — Я уже дал вам слово, и повторяться не намерен.

— Ну конечно же, — сказал Куэй. — Первое, что я услышал о тебе от окружающих, так это, что твое честное слово будет понадежнее иного векселя. Я очень надеюсь на это, Джим!

— Я дал вам слово, — повторил Фэнтом, — и это означает, что вы я обязываюсь служить вам и словом, и делом. Но это вовсе не означает, что у меня нет права на собственное мнение!

— Мой дорогой мальчик, — проговорил Куэй, и в его голосе по-прежнему слышались те насмешливые интонации, что ещё раньше так встревожили Фэнтома,

— можешь не сомневаться, запрещать думать тебе никто не собирается. Мысли мне ещё никогда не вредили, и насколько я знаю, от этого пока что ещё никто не умирал. Но вот слова — это уже совсем другое дело. Слова и поступки, Джим! Слова и поступки! На них держится мир. Помни, пока ты здесь, я стану контролировать каждое сказанное тобой слово. Ты обещал подчиняться мне во всем. И я полагаюсь на это!

— И что это за место такое? — спросил Джим Фэнтом. — Что это за место, если даже слов здесь боятся, как динамита?

— Так ведь словом и в самом деле можно ранить человека, а тои вовсе убить. Слова — это яд и динамит, особенно когда приходится жить вот в таком бандитском окружении, как здесь!

— А разве они ещё не перевоспитались? — поинтересовался юноша.

Куэй, казалось, не заметил сарказма, с которым было сделано это замечание. Он ответил очень серьезно:

— Ты думаешь, мой юный друг, будто я вообразил себе, что в моих силах изменить человеческую натуру? Нет! Но огонь не может гореть сам по себе, если в очаге не будет дров. Я, так сказать, всего-навсего оградил этих людей от соблазна, а заодно и от правосудия. Однако, нельзя однозначно утверждать, что пламя порока угасло в их душах раз ни навсегда. Хоть и очень слабо, но оно все ещё тлеет. Вот почему я прошу тебя быть поосторожней со словами здесь, в долине. Образно выражаясь, многие из этих людей превратились в сухой порох. Так что, не зарони искру!

Это объяснение было вполне логичным и ясным, и его было вполне достаточно, чтобы окончательно разрушить ореол таинственности, созданный воображением Джима Фэнтома. Он молча ехал рядом со своим спутником, жадно глядя по сторонам, не упуская из виду ничего, заслуживающего внимания. Теперь их путь пролегал по плодородным землям на берегу реки. Здесь были разбиты небольшие делянки, на которых росли овощи и ягоды. В сгущающихся сумерках Фэнтом заметил несколько странных фигур — они брели вдоль кромки поля, и каждый нес на плече по большой мотыге.

— Китайцы отличные работники, — сказал Куэй. — И, заметь себе, эти голодранцы вполне довольны жизнью. За свою работу они получают часть урожая. Нет, белый человек никогда не согласился бы на такие условия, но вот китайцы — это же совсем другое дело. Им нужно ровно столько, чтобы хватало на прокорм и немножко сверх того. Они умеют довольствоваться малым. У них сменится три поколения, чтобы скопить состояние, которое белый человек может сколотить за три года. Я восхищаюсь этими ребятами. Думаю, нам не грех поучиться у них кое-чему!

Они въехали на узенький деревянный мостик перекинутый через речку, и на самой его середине, Куэй снова остановился.

Здесь, у самого истока реки, течение было тихим, почти незаметным, и вода тихонько журчала, огибая мощные деревянные опоры, поддерживающие арку моста. Сама же речка казалась невероятно глубокой, ибо в её тихих водах отражались все краски догорающего заката, и белые шапки снега на вершинах величественных гор на фоне бездонного неба.

Налетел легкий ветерок, принесший с собой терпкий запах свежескошенного сена; душу Джима Фэнтома охватила безотчетная радость, и он воскликнул:

— Господи, хорошо-то как! Так бы остался здесь и никуда не уезжал бы! Никогда в жизни!

Фэнтом поднял голову, вдыхая полной грудью, и ему показалось, что кровоточащие раны в его душе постепенно затягиваются, и как будто не было пяти лет мучений боли — воспоминания о них исчезли, унеслись куда-то в даль, подхваченные неспешным течением журчащей под мостом реки, а сам он как будто растворяется в безмятежном покое, царившем в Долине Счастья.

Затем, повинуясь, эмоциональному порыву, он обернулся к своему спутнику. И если прежде, ему делалось не по себе от того, что Джонатан Куэй цинично демонстрировал перед ним возможности свой поистине сверхъестественной интуиции и обширные познания в области человеческой психологии; то теперь этот человек казался Фэнтому самым мудрым, самым благородным, и вообще, самым достойным из достойнейших. В полумраке сумерек его лицо, окаймленное густой бородой казалось особенно благообразным, и сердцем Фэнтома овладело сыновнее благоговение. Он протянул руку и положил её на плечо своему спутнику.

— Я буду служить вам верой и правдой, мистер Куэй, — медленно проговорил он. — Вы спасли мою пропащую душу и дали мне ещё один шанс. Как бы там ни было, чтобы ни случилось, вы можете рассчитывать на меня. Я пройду этот путь до конца!

Фэнтом произносил слова этой клятвы, и его не покидало странное ощущение, будто он отказывается от самого себя, вверяя свою душу в руки Джонатана Куэя.

Глава 11

Куэй ничего не ответил на этот эмоциональный порыв, но Джим Фэнтом нисколько не устыдился той импульсивности, с которой он выразил свои чувства. Чувство глубокой благодарности, подвигнувшее его на это, все ещё заставляло трепетать его сердце.

Они переехали через мост, оставляя позади реку, в зеркальных водах которой все ещё догорало пламя заката, а заснеженные вершины исчезли с водной глади, и въехали в темноту дремучего леса. Этим зарослям был неведом стук топора дровосека. С обеих сторон к дороге подступали могучие стволы вековых деревьев, верхушки которых, наверное, доставали до самого неба, объятого огнем заката. Видимо, когда-то в одно из деревьев угодила молния, и теперь всадники проехали мимо белеющего в темноте остова лесного великана, в темноте напоминающего привидение, тянувшее к ним свои руки; но вот неожиданно лес расступился, и они оказались на небольшой полянке, посреди которой была выстроена бревенчатая хижина с пристроенным к ней добротным сараем, тоже сложенным из бревен. Небольшой извилистый ручей, берущий свое начало где-то неподалеку от двери хижины, деловито журчал через полянку и исчезал за деревьями. В сумерках вода казалась розовой.

Конь, на котором ехал Призрак, остановился. Сам того не осознавая, Фэнтом натянул поводья, зачарованно глядя на красоту этого места.

— Ну как? — спросил Куэй.

Джим Фэнтом лишь руками развел. Все мышцы на его руках и плечах пришли в движение, а пальцы застыли в напряжении, как будто смыкаясь вокруг топорища.

— Просто глаз не отвести, — ответил он.

— Тебе понравилось? — снова спросил Куэй.

— То есть, я хотел сказать, — пояснил Джим Фэнтом, — что если бы расчистить эту землю… срубить деревья, выкорчевать пни и обосноваться здесь — вот было бы здорово!

— Это довольно тяжелая работа, на которую ушла бы уйма времени, — заметил Куэй.

— Зато по вечерам можно сидеть на пороге собственного дома, — мечтательно проговорил Фэнтом, — курить и любоваться на дело рук своих, прикидывать, сколько земли уже отвоевано у леса за прошедший день — или даже за целый месяц. Вот это была бы жизнь!

— А мне, казалось, что ты прежде всего всадник, человек любящий простор и свободу…

— Я-то? Ну да, раньше я тоже так считал. Но вот теперь не уверен. В том смысле, что глядя на эту хижину, одиноко стоящую среди леса, и вдыхая запах сырой земли, и все такое… Вы только прислушайтесь! Слышите?

— Что?

— Журчание ручья! А кто здесь живет?

— Никто, — ответил Куэй. — Вообще-то, эта поляна гораздо больше, чем ты думаешь. За домом начинается обширный луг. — Он пришпорил коня, а затем, дождавшись, когда Фэнтом, поравняется с ним, добавил: — Очень скоро здесь поселится новый жилец!

У Фэнтома дрогнуло сердце. А он-то уж было понадеялся, что ему, возможно, будет дозволено остаться здесь; он ничего не сказал, но свет померк у него перед глазами, как будто на землю в одно мгновение спустилась ночь.

Вскоре они выехали из леса на открытый простор, где в небе над западным горизонтом все ещё тлело догорающее пламя вечерней зари. Здесь начиналась длинная аллея, в самом конце которой виднелся большой бревенчатый дом.

— Это ваш дом? — спросил Фэнтом.

— Я здесь живу. Но ребята считают его чем-то вроде своего клуба. Они запросто бывают, когда им только заблагорассудится. Правда, Кендал нет-нет да и выставит эту ораву за дверь. Очень уж он тишину любит, этот Кендал!

— Кендал?

— Луис Кендал. В мое отсутствие он ведает здесь всеми делами. Дело в том, что мне часто приходится отлучаться по делам — как, например, сегодня. Так что на это время Кендал остается в долине вместо меня и сам отдает приказания.

— Всем-всем? — смущенно спросил Фэнтом.

— Да, всем. Не может быть, чтобы я до сих понр ни словом не обмолвился тебе о нем. Кендал хороший парень, хоть с виду и кажется угрюмым и порой бывает чересчур молчалив. Возможно, поначалу, он кое-кому и не нравится, но спустя какое-то время на него уже никто не обижается. Уверен, Джим, вы с ним поладите!

Рядом со скрипом распахнулись ворота, и через них не спеша прошли и побрели по дороге возвращающиеся с пастбища коровы, за которыми шел пастух.

— Что-то ты припозднился, Датчи, — окликнул его Куэй.

Датчи сбавил шаг, поотставая от своего небольшого стада. Этот толстяк казался таким же упитанным и ленивым, как и коровы, вверенные его попечению.

— Я вам все объясню, мистер Куэй, — заговорил он. — Дело было так. Вон та длинноногая пестрая телка — будь она неладна! — повалила забор и забрела в посевы Уоллеса. Я целый час гонялся за ней. Все коровы — дуры, но одни из них дуры набитые, а другие — зловредные. И вот, что я вам скажу: большей вредины, чем эта я в жизни не видывал. Совсем она меня измучила.

— Да уж, незадача, — посочувствовал Куэй. — Полагаю, на молоке это тоже скажется не лучшим образом.

— Еще бы, — отозвался Датчи. — Этой бестиинужно было бы родиться скаковой кобылой. Каждый раз когда я орал «тпру-у-у!», ей, наверное, казалось, что я поднимаю ставку. Ей-Богу, на скачках ей цены бы не было — черт бы её побрал!

Куэй рассмеялся, и всадники неторопливой рысцой миновали стадо, направляясь к дому.

— Это была идея Кендала, — сказал Куэй. — Когда здесь расчищали землю, он оставил эту аллею из больших деревьев; хотел, чтобы я выстроил себе здесь настоящую усадьбу, но уж тут я наотрез отказался идти у него на поводу! Что же касается меня, то я бы мог счастливо жить и в палатке. Не имеет значения, в каком доме живет человек. На мой взгляд, гораздо важнее, чтобы в душе он был в ладу с собой. Ну вот мы и приехали.

Они оказались перед длинной низкой постройкой, и завернув за угол, подъехали к сараю. Рядом с желобом поилки стоял молодой человек, приглядывавший за четырьмя лошадьми, очевидно, приведенными им на водопой. Завидев приехавших, животные вскинули головы и зафыркали.

— Чип Лэндер! — воскликнул Куэй. — Как тебе удалось так быстро вернуться?

Юноша помахал им и весело рассмеялся.

— Все очень просто, — сказал он. — В пяти милях от старта меня поджидал Мак Райнер и новый конь. К тому времени я уже успел порядком помотать нервы шерифу и шайке его лоботрясов, так что когда я сел на нового коня, то нас с Маком даже удирать не пришлось. Мы просто тихо-мирно уехали оттуда, а Бад Кросс все ещё носится где-то по горам и проклинает свою судьбу! Я уже час, как вернулся!

— Но как? Нас-то по дороге ты не обгонял.

— Ну да. Делать такой большой крюк не было никакой нужды. Мы проехали напрямик через южный перевал. Быстро и удобно. Чего зря время-то терять?

— А вот и не зря! — недовольно возразил Куэй. — Ты что, хочешь привести сюда шерифа?

— Шерифа? — смущенно проговорил Лэндер. — Да нет, он никогда до этого не додумается!

Куэй ничего не сказал, но по всему было видно, что он крайне недоволен. Он слез с коня.

— Я расседлаю вашего коня, босс, — предложил Лэндер, желая загладить возникшую неловкость.

— Я сам о нем позабочусь, — сказал Куэй, и тут же добавил: — Пойми, Чип, я не сержусь. Но мне бы все же хотелось, чтобы о некоторых тропах сюда не знал никто. Кстати, это в ваших же интересах.

Он увел коня в стойло, а Джим Фэнтом остался с Лэндером.

— Чип, ты вытащил меня из самого пекла, — сказал он. — А то я чуть было не спекся!

Лэндер засмеялся, и они пожали друг другу руки. Даже вечерний полумрак не помешал Фэнтому разглядеть, что его давний знакомый заметно возмужал и из симпатичного подростка превратился в настоящего красавца.

— Был рад помочь, — сказал Лэндер. — Я все боялся, что ты как-нибудь вернешься, чтобы напомнить мне о той последней нашей встрече!

Он снова весело рассмеялся, и было видно по всему, что он явно скромничает.

— Ты представить себе не можешь, как я рад видеть тебя здесь, — продолжал Чип. — Наверное, жить ты будешь в главном доме. Ты ведь не женат, да?

— Нет еще.

— Мы могли бы даже поселиться вместе. Если, конечно, его светлость не выделит тебе отдельную комнату.

— Ты имеешь в виду мистера Куэя?

— Нет. Я имею в виду этого ублюдка Кендала! Ему здесь до всего есть дело. Скоро ты сам в этом убедишься.

— Ты его недолюбливаешь?

— Недолюбливаю? Его-то? Вообще-то… ну да ладно, я и так уже наговорил слишком много, — сказал Лэндер. — Пойдем, я покажу тебе, что и где взять в конюшне.

В конюшне можно было бы запросто разместить дюжину, а то и больше лошадей — сена было вдоволь. Лэндер показал Джиму, где находится ларь с овсом, а потом провел в закуток, стены которого были увешаны самой разнообразной упряжью — здесь хранились седла.

Он привязал своих четырех лошадей, а потом взял вилы и набросал сена в кормушку для коня Фэнтома. После этого он спустился с сеновала и снова вернулся к Джиму.

— А ты здесь давно? — спросил Фэнтом.

— Уже месяцев пять, — сказал Лэндер.

— И как тебя угораздило тут очутиться, если не секрет?

— Да какие уж тут секреты…

Они вместе вышли из конюшни, и Лэндер начал свой рассказ.

— Я был в Нью-Линкольне, это в Монтане. Ты знаешь, где это?

— Ага. Как-то раз довелось побывать.

— Остановился я там в самом лучшем доме, известном своим комфортом и обслугой — то бишь в тюрьме. Днем раньше двенадцать присяжных признали меня виновным в убийстве шведа, которой первым набросился на меня с ножом. Весело, да?

— Да уж. Тоже мне, убийство! Да они должны были наградить тебя за это, Чип.

— Ну вот судья и постарался. В награду мне досталось десять лет отсидки и небольшая скидка за хорошее поведение. На следующий день меня должны были перевезти в каторжную тюрьму, но той ночью за дверью моей камеры вдруг что-то загремело, она открылась и кто-то вошел. Было темно, но мне показалось, что он светится каким-то внутренним светом, словно его натерли фосфором. Короче, сам все поймешь, когда его увидишь.

— Ты кого имеешь в виду?

— Луиса Кендала, а то кого же еще. Он пробрался ночью ко мне в камеру, снял с меня наручники и шепнул, чтобы я следовал за ним. У меня даже мурашки побежали по спине — не то от радости, что я снова окажусь на свободе, не то от страха находиться рядом с этим Кендалом. Когда увидишь его, то сам поймешь, что это за скользкий тип! Но он вывел меня из тюрьмы через черный ход, умудрившись запросто, как будто между делом, взломать замки на четырех дверях! Короче, это ещё тот проходимец! Он увез меня в горы, и по пути не проронил не слова. Я даже не был уверен, отпустит ли он меня, или просто завезет подальше и перережет горло. Но потом нас встретил на дороге мистер Куэй. Дай Бог ему здоровья! Разумеется, это он послал Кендала освободить меня! Он сама доброта!

— Да уж, душевный старик, — согласился Фэнтом, отбрасывая последние сомнения, одолевавшие его по пути в долину.

Но прежде, чем они успели возобновить беседу, дверь со скрипом распахнулась, раздался гонг, и радостный голос объявил:

— Ужин готов! Прошу к столу!

Друзья поспешно направились к дому.

Глава 12

Обстановка в доме отличалась простотой и непритязательностью. Стены были сложены из неотесанных бревен, с которых даже не была содрана кора, так что мох и глина, которыми были законопачены стыки, оказались у всех на виду. Длинный обеденный стол был сооружен из досок, положенных на подпорки и связанных вместе обрывками сыромятного шнура.

Однако, здесь было довольно уютно. В углу столовой был сложен большой камин, в котором полыхал огонь. Короче говоря, в жилище Джонатана Куэя все было устроено просто, но добротно.

Куэй грелся у огня, когда приятели вошли в столовую, но Фэнтом лишь мельком взглянул в его сторону, ибо в тот момент дверь в дальнем углу комнаты отворилась, и он впервые увидел появившегося из полумрака Луиса Кендала.

Чип Лэндер на редкость точно описал его, так что ошибиться было невозможно. Несмотря на то, что единственными источниками света в комнате была тусклая лампа и горевший в камине огонь, казалось, что вошедший, как метко подметил Лэндер, словно светится изнутри. Его бледное, узкое лицо с первого же взгляда врезалось в память, так что забыть его было уже невозможно. Более того, Джим Фэнтом почувствовал на себе его тяжелый взгляд и понял, что ему уже дали начальную оценку и запечатлели в памяти.

Джонатан Куэй радостно представил вошедшего, и Кендал медленно двинулся дальше, не спуская глаз с Фэнтома, словно пытаясь откинуть некую завесу, и разглядеть за нею его истинную сущность. И в этот момент Джим Фэнтом всем сердцем возненавидел этого человека, как никогда остро осознавая собственное бессилие и страх перед ним. Холодная, костлявая рука пожала его руку, протянутую для рукопожатия, медленно сжимая пальцы, в которых чувствовалась огромная сила. Затем последовало приглашение к столу, и все поспешили занять свои места.

Фэнтом был очень рад освободиться от испытующего взгляда Кендала; даже ещё не успев пообщаться с этим человеком, он уж горячо ненавидел его. Ему было не по себе. Он чувствовал себя напуганным мальчишкой, краем глаза наблюдающим за более сильным и удачливым соперником.

Про себя он почему-то решил, что этот человек должен был бы вызывать к себе жалость. Подумать об этом его заставила нездоровая бледность и некоторые признаки, свидетельствующие о физическом уродстве. Фэнтом никак не мог определить, в чем дело, в чем он ошибается, но намек на некий физический недостаток крылся и в узких, покатых плечах, и длинных, костлявых руках, обтянутых бледной кожей. Ел он неуклюже; глядя на него можно было подумать, что он стиснут с обеих сторон боками соседей по столу, и поэтому его локти крепко прижаты к туловищу. Он не отрывал глаз от тарелки, но не было никакого сомнения в том, что он зорко наблюдал за всем, что происходило в комнате.

У Фэнтома возникло ощущение, что он оказался запертым в клетке с диким зверем. Он чувствовал себя жалким и беспомощным, с ужасом ожидая того момента, когда Кендал обратится к нему с каким-нибудь вопросом. Он испытывал безотчетный страх перед этим человеком и ненавидел себя за это.

Затем он понял, что Куэй уже какое-то время что-то говорит, рассказывает о новичке, посвящая Луиса Кендала в подробности его биографии, в то время, как Кендал продолжает равнодушно жевать, ни взглядом, ни жестом не выказывая своего интереса к происходящему.

— Мы должны помочь Джеймсу Фэнтому начать новую жизнь, Луис, — говорил Куэй. — Я вижу в нем все задатки законопослушного гражданина. Побольше бы таких ребят нам в долину!

Кендал равнодушно тыкал вилкой в гарнир, сгребая его горкой.

— Скольких человек ты уже грохнул? — спросил он гнусавым и на удивление громким голосом.

Фэнтом вздрогнул от неожиданности. Это непроизвольное движение получилось таким резким, что его стул со скрипом сдвинулся с места, и Кендал самодовольно ухмыльнулся. При виде этого Фэнтом ощутил прилив ярости, которая мгновенно оттеснила все его страхи на второй план.

— Меньше, чем тебя могло бы заинтересовать, — ответил он.

Он поднял голову и в упор взглянул на собеседника. Его голос прозвучал вызывающе, но Кендал не обратил на это никакого внимания. Он продолжал неподвижно сидеть, по-прежнему уткнувшись в свою тарелку и чему-то загадочно улыбаясь.

Куэя же, похоже, это сильно встревожило.

— Не обижайся на Кендала, — обратился он к Фэнтому. — Луис немногословен, но уверяю тебя, его очень волнуют твои проблемы — не меньше, чем меня! Если не возражаешь, то я могу ответить за тебя. Я взял себе за правило следить за карьерами парней, подающих большие надежды. Ну, в общем, в Тумстоне произошла одна история, когда двое мексиканцев искали неприятностей на свою голову и нарвались на Джима Фэнтома.

— Мексиканцев было четверо, — поправил Кендал, по-прежнему улыбаясь в свою тарелку.

— Ну что ж… значит, ты информирован куда лучше меня, — пробормотал Куэй. — Ну, в общем, из тех четверых двое отправились прямиком на тот свет. Фэнтом дал отпор сразу четверым агрессорам, посягнувшим на его жизнь. Разумеется, после того случая окружающим ничего не оставалось, как проникнуться уважением к нему. Потом последовали разборки с Линчем и Гарри Лордом. Думаю, это все. Итого получается четверо. Так, Джим?

Фэнтом уже собирался что-то ответить, но Кендал опередил его, лениво протянув все тем же неприятным, гнусавым голосом:

— Ну и плюс к тому так, по мелочи, человека два-три!

— Вот как? — удивился Куэй. — А теперь ещё и юный Фелан…

— Фелана я не убивал, — гневно возразил Фэнтом.

— Очень хорошо, очень хорошо! — поспешно согласился Куэй. — Фелана ты не убивал! Никто тебя и не винит. Скажем так, это точка зрения закона, не так ли? Ведь тебе же не хотелось бы угодить в лапы шерифу по обвинению в этой смерти, правда?

— Нет, — медленно проговорил Фэнтом. — Скорее всего, они просто вздернули бы меня — и вся недолга. Но… зачем ты спрашиваешь об убийствах, Кендал?

— Тебе было восемнадцать, когда тебя засадили за решетку. Вот я и подумал, — невозмутимо сказал Кендал, — что семь лет — довольно большой срок для восемнадцатилетнего мальчишки. Ведь у каждого есть право на собственное мнение, или ты так не считаешь?

Внезапно он оторвал взгляд от тарелки и в упор уставился на Фэнтома. Глаза у него были какого-то неопределенно-водянистого цвета, но в них горел странный огонь, какого Фэнтом никогда не видел раньше. Он вздрогнул, но выдержал этот взгляд, хотя это стоило ему немало усилий.

— Думаю, такое право есть у всех, — пробормотал он.

На лбу у него выступила испарина. Больше всего на свете ему хотелось опустить глаза, только бы избавиться от этого тяжелого взора Кендала, но он поборол в себе это искушение. В его сознании мелькнула мысль, что все это очень чушь и откровенное ребячество, как будто двое мальчишек-оболтусов упорно таращатся друг на друга из в разных углов класса, до боли, до рези в глазах стараясь переглядеть друг друга и не моргнуть первым.

Именно так он теперь смотрел на Кендала, всем телом слегка подаваясь вперед. Внезапно Кендал прищурился и отвел взгляд; и только тогда Фэнтом осознал, что весь поединок продолжался всего каких-нибудь несколько секунд. Но только теперь пот ручьями струился по его лицу.

Куэй заметил этого.

— Что-то жарковато тут у нас. А ты ещё так близко к огню сел! — сказал он. — Может быть, тебе лучше чуть-чуть отодвинуться?

— Думаю, я так и сделаю, — согласился Фэнтом.

Повар как раз разливал по второму разу кофе, когда дверь рывком отворилась, и возникший сквозняк заставил дрогнуть поднимающиеся над чашками тонкие струйки пара. На пороге возник запыхавшийся человек в потрепанных кожаных «наштанниках» и плеткой в руке, извивающейся змейкой свисающей с его запястья. Он оперся рукой о притолоку и тяжело душа объявил:

— Бад Кросс! Едет сюда! Кендал, какие будут распоряжения? Нам его задержать или пусть проезжает?

Луис Кендал неопределенно взмахнул рукой.

— Спроси лучше у босса, — сказал он.

— Бад Кросс! Шериф! — повторил Куэй. — Едет сюда? Прямо по дороге?

— Он появился со стороны южного перевала, — ответил гонец.

Куэй с упреком взглянул на Чипа Лэндера.

— Я так и знал, что добром эта самодеятельность не кончится, — произнес он вслух. — И как далеко шериф сейчас отсюда?

— Примерно в полумиле.

— Так-так! — задумчиво проговорил Куэй, начиная выказывать некоторое беспокойство. — И много их там?

— Всего четверо, — ответил посыльный. — Грохнуть их труда не составит, вы только прикажите…

— Грохнуть? — повторил Куэй. — Убить этих людей лишь за то, что они едут вершить правосудие? Боже мой, молодой человек, как же вы плохо меня знаете! Нет-нет! Пропустите их, пусть проезжают.

Он взмахнул рукой, указывая на стол.

— Будет лучше, убрать все это и оставить лишь два прибора. Ну что, повар, успеешь? Чип и Джим, боюсь, что шериф очень заинтересуется, если застанет нас вместе. Могу я попросить вас перейти в соседнюю комнату? Все обойдется. Так что ни о чем не беспокойтесь. Просто досадная неприятность. Только и всего! Мы все уладим!

Он был совершенно спокоен, и со стороны могло показаться, что он разговаривает с двумя детьми, увещевая их вести себя хорошо и ничего не бояться.

Джим Фэнтом вскочил из-за стола, Лэндер последовал его примеру, и вместе они бросились к двери, ведущей в соседнюю комнату.

Тяжелая дверь захлопнулась за ними, щелкнул засов. После ярко совещенной и жарко натопленной столовой воздух здесь казался сырым и холодным. Они затаились в темноте и замерли рядом с дверью. Пальцы Фэнтома сомкнулись на рукоятке его кольта; он догадывался, что то же самое проделал и его приятель, и какими бы ни были действия шерифа в этом доме, но дверь в эту комнату ему лучше было бы не открывать, это точно!

Из-за стены доносились приглушенные голоса Куэя и Кендала.

— Луис, смотри мне, чтобы никакого насилия, — говорил Куэй. — Помни, что шериф представляет здесь законную власть, а закон и правосудие — это соль земли. В конце концов, мы с тобой работаем во имя одной, общей цели, не так ли?

— Так-то оно так, — отвечал Кендал. — Но только поверит ли в этом Бад Кросс, если перевернет вверх дном весь дом и найдет Лэндера или новичка! Так что, Куэй, тебе придется заговаривать ему зубы!

— Да уж, придется постараться, — согласился Куэй.

— А если дело до ареста дойдет? Что тогда?

— Что бы ни случилось, — твердо проговорил Куэй, — запомни: никакого насилия! Никогда, ни при каких обстоятельствах!

На эту фразу ответа не последовало.

Фэнтом услышал далекий перестук конских копыт, отчетливо зацокавших по мосту или деревянному настилу. Через мгновение звук опять затих. Вне всякого сомнения, это приближался к дому небольшой отряд шерифа.

Сердце часто застучало у него в груди, и он почувствовал трудно преодолимое желание сорваться с места и убежать, а затем вскочить в седло и скакать во весь опор без оглядки, чтобы оказаться как можно дальше отсюда, а заодно и от шерифа, так истово радеющего за правосудие.

Но тут он вспомнил об обещании, данном Джонатану Куэю. На протяжении целого года его тело и душа будет оставаться во власти этого человека! Теперь он даже шелохнуться не смеет без его приказа!

Глава 13

В соседней комнате воцарила тишина, нарушаемая лишь размеренным звуком шагов. Тихонько шаркали подошвы, чуть слышно позвякивали шпоры, и Фэнтом мысленно представил себе, как долговязый Луис Кендал неуклюже расхаживает по комнате, мечась из угла в угол, словно зверь в клетке! Тут он услышал сдавленный шепот Лэндера, голос которого дрожал от напряжения.

— Кросс обыщет весь дом, как пить дать!

— Лучше бы сюда он не входил. Это для его же блага! — отозвался Фэнтом.

— Думаешь, мне того же не хочется? За нас я не боюсь. Кендал грохнет их на месте и без нашей помощи. Но это убийство означало бы конец благоденствию в Долине Счастья! Все пойдет прахом!

Лэндер с таким жаром говорил об этом, что можно было подумать, что речь идет о конце света.

— Он сам дьявол — этот Кендал! — снова зашептал Лэндер. — Он только обрадуется возможности грохнуть кого-нибудь. Особенно сейчас, после того, как ты его переглядел! Такого ещё никогда не случалось. Как тебе это удалось?

— Я и не думал играть с ним в «гляделки»!

— Я все видел. Ты даже взмок от напряжения, но он первым отвел глаза. Это же неслыханно! Да любой из наших скорее предпочел бы попасть под прицел пистолета, чем вот так предстать пред светлы очи Луиса Кендала. Лично я выбрал бы первое — тут и думать нечего!

В темноте он нащупал руку Фэнтома и крепко сжал её.

— Но отныне будь осторожен, держи ухо в остро, потому что он тебе этого не простит никогда!

Но Фэнтом вздохнул с облегчением. Если он и одержал моральную победу, то сделал это совершенно неосознанно. И вообще, он и думать забыл о том маленьком инциденте за столом! Но, выходит, что преимущество все-таки оказалось на его стороне; это его и радовало, и пугало одновременно.

Однако в данный момент его занимали совсем другие мысли. Где-то совсем рядом с домом снова раздался отчетливый перестук копыт, было слышно, как лошади замедлили бег и наконец остановились.

— Они здесь! — сказал Кендал за стеной.

В следующий момент громко хлопнула входная дверь; Фэнтом слышал, как кто-то решительно вошел в столовую, громко стуча каблуками.

— Какие гости! — приветливо воскликнул Куэй. — Добро пожаловать! Рад видеть вас, шериф Кросс. И вас тоже, ребята. Присаживайтесь к столу, отужинайте с нами — или, может быть, вы прибыли сюда, чтобы съесть меня?!

Он добродушно рассмеялся, и Фэнтом был откровенно поражен актерскими способностями этого человека.

В ответ ему раздался мрачный голос Бада кросса.

— К вам, мистер Куэй, у меня пока что нет претензий. Но я разыскиваю одного человека, который, скрывается в этой долине. Вам, случайно, не попадался на глаза Джим Фэнтом?

— Фэнтом? А-а… вы имеете в виду того малого, с которым я виделся в Бернд-Хилл?

— Его самого, а то кого же еще, — подтвердил шериф.

— Послушайте, — подал голос Кендал; — а чего он уже успел натворить? Я слыхал, будто его только-только выпустили из тюрьмы, разве нет?

— Он убил Лэрри Фелана в Бернд-Хилл, — ответил шериф, — и угодит за это на виселицу. И я буду не я, если собственноручно не доставлю в тюрьму этого подлеца! Вот вам и весь сказ, любезный. Мы с вами, кажется, ещё не знакомы?

— Меня зовут Луис Кендал.

— Итак, Кендал, и каков ваш род занятий?

— Я управляющий на ранчо мистера Куэя.

Шериф нетерпеливо заговорил, обращаясь к Куэю:

— Дело в том, мистер Куэй, что все знают, чем вы тут занимаетесь. Вы пытаетесь протянуть руку помощи выходящим на волю из тюрьмы бывшим преступникам, чтобы не дать им снова взяться за прежнее. Это прекрасный, благородный порыв. Все вами восхищаются. Но у этой медали есть и другая сторона, которая, уверяю вас, гораздо менее приглядна. Ходят слухи, что иногда вы не дожидаетесь, пока преступник понесет заслуженное возмездие. Вы просто берете его под свое крыло, помогая избежать наказания. Это так?

— Ах, вот оно что, — сказал Куэй. — Вы хотите сказать, что я намеренно собираю под крышей своего дома людей все ещё разыскиваемых законом?

Шериф хмыкнул.

— Взять хотя бы этого пацана, Фэнтома. Он был почти у нас в руках. Его поимка была лишь делом времени. Конь его совершенно выдохся. И вот он самым непостижимым образом ускальзывает у нас из-под самого носа, как если у него вдруг выросли крылья — или появилась новая лошадь!

— Это была новая лошадь, — вмешался один из людей шерифа. — Меня не обманешь, я сразу догадался об этом по аллюру. Я же говорил вам об этом тогда, говорю и сейчас — все дело в коне, его словно подменили. В галопе его шаг стал на целых два фута размашистее, чем был у той клячи, на которой Фэнтом удрал из города. Это абсолютно точно! Он же мчался, как испуганный заяц, тот, другой конь… Словно заяц, путающий следы!

— Итак, это была другая лошадь, — проговорил шериф. — И сам собой напрашивается вопрос: кто привел её туда и услужливо предложил Фэнтому в минуту опасности?

— Послушайте, шериф, вы хотите сказать, что это сделал я? — очень тихо спросил Куэй.

— Куэй, — ответил тот, — мне не хотелось бы понапрасну сотрясать воздух разными дурацкими предположениями, но дело в том, что этот парень улизнул у нас из-под носа и исчез в горах, как сквозь землю провалился. Но только мы его выследили и на этот раз, и эти следы привели нас прямиком в эту долину. Только и всего! Судя по всему, дорога ему была хорошо известна, и он возвращался сюда, как к себе домой. Остальное можете домыслить самостоятельно.

Тут снова поднял голос Луис Кендал.

— Ну так что, Кросс, теперь, небось, весь дом вверх дном перевернете? — недовольно буркнул он.

— Если вы считаете меня идиотом, то вынужден вас разочаровать, это далеко не так, — натянуто ответил шериф. — Думаете я не понимаю, что если Фэнтом и был здесь, то он уже давным-давно, прежде, чем я успел переступить порог этого дома, задал стрекача и прячется сейчас где-нибудь в лесу. Что ж, теперь он в безопасности, и, судя по всему, поймать его сегодня мне уже не удастся. Но должен сказать вам, мистер Куэй, что картина вырисовывается довольно-таки занимательная. Человек вы образованный, и думаю, мне не стоит лишний раз напоминать вам о том, что укрывательство преступника, находящегося в розыске, также считается преступлением и преследуется по закону!

— Разумеется, мне известно об этом, — сдержанно проговорил Куэй.

— И вот ещё что, — продолжал шериф. — Я хочу откровенно поговорить с вами, мистер Куэй, потому что доверяю вам.

— Благодарю за комплимент, шериф, постараюсь вас не разочаровать!

— Итак, сэр, — вздохнул шериф, — дело вот в чем. Нам известно, что в вашем поселке проживает много бывших преступников — это и взломщики сейфов, и воры, и грабители, и даже убийцы всех мастей. Вы взяли их под свою опеку и постарались, так сказать, создать им тут все условия. Вы перевезли сюда их жен. Выстроили им дома в этой глуши, вдали от городов, желая хоть таким образом избавить их от искушения взяться за прежнее. И все казалось бы просто замечательно! Но только теперь у этой идиллической картинки есть и другая сторона!

— Буду вам очень признателен, если вы опишете мне и её, — тактично заметил Куэй.

— Да уж постараюсь, — продолжал Бад Кросс. — С некоторых пор в окрестных городах — в Леффингвеле, и в Трейлс-Энде, и в Блэк-Рок, и в Чалмерс-Сити, участились случаи ограбления банков, нападения на почтовые дилижансы и тому подобных выходок. В Леффингвеле совершен налет на ювелирный магазин Томпсона. Грабители забрали товара примерно на сорок пять тысяч долларов, попутно ранив Томпсона и оставив его истекать кровью на полу, и убив его приказчика, которого нашли уже мертвым перед распахнутой настежь дверцей сейфа. И это далеко не единичный случай, за этими ребятами числится ещё не один десяток подобных подвигов. Вот другой пример. В Чалмерс-Сити был банк. Все честь по чести: прекрасный новый сейф, для охраны которого наняли двоих опытных охранников, и вот результат: оба охранника мертвы, а сейф скрыт с такой легкостью, словно он был сделан из папиросной бумаги.

— Весьма и весьма прискорбно слышать об этом, — проговорил Куэй. — Но, может быть, теперь вы все-таки потрудитесь объяснить мне, к чему вы клоните?

— Разумеется, — сказал шериф. — Я обязательно объясню вам это, так как хочу довести до вашего сведения то, о чем вы, по всей видимости, даже и не догадываетесь! Итак, вы не будете отрицать тот факт, что в вашей долине проживает дружная компания экс-бандитов. А позвольте узнать, они находятся здесь постоянно, или все-таки время от времени куда-нибудь да отлучаются?

— У меня же здесь не тюрьма, — рассудительно сказал Куэй. — Ну, конечно же, они иногда уходят в горы на охоту; ну и на рыбалку — это уж само собой разумеется!

— Ага, на рыбалку — после чего возвращаются домой с неизменно богатым уловом, — гневно заявил шериф. — И при этом каждый из них строго придерживается своего амплуа. Мне не хотелось бы упоминать сейчас кого-либо персонально, так что я скажу лишь, что все преступления, совершенные в округе по своему почерку и манере исполнения очень схожи с теми, с позволения сказать, подвигами, что в свое время числились за некоторыми из ваших подопечных, обитающих сейчас в этой долине!

— Боже мой! — выдохнул Куэй. — Что за бред вы несете?

— Я лишь констатирую факты! И, к вашему сведению, мистер Куэй, так считаю не только я один. А вы, случайно, не ведете учет убытий и прибытий этих… с позволения сказать, охотничьих отрядов?

— Ну… вообще-то, в общем и целом я, конечно, контролирую передвижения ребят… Но, как я уже сказал, шериф, это не тюрьма, а я не надзиратель!

— Конечно, надзиратель из вас никудышний, — согласился шериф. — Что ж, насколько я понял из вашего рассказа, роль тюремщика вас не привлекает, а посему никаких журналов ухода и прихода в вашем хозяйстве вести не принято. А вот меня, к примеру, очень интересует, не ходил ли, случайно, Джош Уилкс, ваш кузнец, на рыбалку где-нибудь в конце марта месяца?

— Этого я не могу вам сказать. А с чего это вы вдруг заинтересовались Уилксом? Уверяю вас, шериф, это исключительно порядочный и жизнерадостный парень!

— Еще бы, мистер Куэй, чего бы ему не радоваться! Живет себе, не тужит в тихом, укромном местечке и время от времени, пару раз в год выбирается в свет, чтобы заняться настоящим делом. За свою жизнь Уилкс неоднократно сидел в тюрьме и в общей сложности провел за решеткой четырнадцать лет. А взрыв сейфа в банке «Ранч энд Фармерс», что в Клайвсдейле, по изяществу исполнения практически точь в точь повторяет один из его подвигов прежних времен!

— Постойте-ка, — строго проговорил Куэй. — Вы что, хотите сказать, что мои люди тайком выбираются из долины и… и совершают разбойничьи набеги на окрестности?

— Я никого ни в чем не обвиняю, — с жаром ответил шериф. — Я всего-навсего констатирую факты, и ставлю вас в известность о том, что за последние пять лет всякий мало-мальски крупный город в радиусе двух дней пути от этой вашей Долины Счастья так или иначе пострадал от грабителей. А в более крупных городах такие случаи были далеко не единичными. Поймите, я никого не обвиняю, но никто не может запретить мне сопоставлять факты и делать выводы, мистер Куэй. Я просто хотел поделить с вами своими соображениями по этому поводу!

— Шериф, — сказал Куэй, — я потрясен до глубины души, но готов выслушать все, что вы хотите мне сказать.

— Ну так вот вам мой ответ. Вы собрали этих парней и попытались наставить их на путь истинный. Возможно, кое с кем из них вам это удалось. Остальные же откровенно дурачат вас, морочат вам голову, прикидываясь тихими овечками. Строят из себя раскаявшихся грешников, бодро шагающих по пути исправления, а сами при любом удобном случае выбираются якобы «на охоту» и «на рыбалку», в то время, как истинной целью подобных вылазок становится набитый деньгами банковский сейф или лавка богатенького ювелира. Мистер Куэй, послушайте доброго совета. Перестаньте безоговорочно верить всем, кому попало и повнимательнее приглядитесь к своим подопечным. Более чем уверен, что вы заметите за ними много такого, о чем вам захочется незамедлительно рассказать мне!

— Боже мой! — пробормотал Куэй. — Луис, неужели такое возможно?

— Возможно? — переспросил громкий, гнусавый голос Кендала. — Когда имеешь дело с шайкой таких проходимцев, пусть даже и бывших, то возможно все. Как говорится, горбатого могила исправит. Но можете не сомневаться, шериф, мы с них теперь глаз не будем спускать!

— Циник чертов! — чуть слышно пробормотал Лэндер.

Глава 14

Каким бы раздосадованным не был шериф, но этот разговор, похоже, его порядком утомил. Он и его люди согласились задержаться ненадолго, чтобы выпить по чашке горячего кофе, и во время завязавшегося за столом разговора он снова заверил Джонатана Куэя в том, что его откровения вовсе не были вызваны личной неприязнью к кому бы то ни было.

— Шериф, — проникновенно сказал Куэй, — мне кажется, что вы все-таки ошибаетесь; нет, я просто уверен, что вы не правы; но совету вашему обязательно последую и постараюсь быть понаблюдательнее!

Вскоре шериф уехал, отклонив настойчивые приглашения остаться на ночь, объяснив это тем, что не желает тратить время понапрасну и намерениями немедленно отправиться в обратный путь. Не обнаружив беглеца в долине, он был уверен, что Джим Фэнтом, скорее всего, направляется в Спенсервиль, от которого было рукой подать до канадской границы.

Он решил отправиться следом за беглецом, должно быть, рассчитывая, перехватить его по дороге, если Фэнтом все же решит переждать ночь в окрестностях долины.

— Я был откровенен с вами, — сказал шериф на прощание. — Вы хороший человек, мистер Куэй, и слишком известный, что не дает мне права обвинять вас в чем бы то ни было. Надеюсь, что после нашего разговора вы посмотрите совсем другими глазами на кажущиеся привычными вещи. Как знать!

Сказав это, он немедленно отбыл в сопровождении своих подручных, не обращая ни малейшего внимания на их многозначительные взгляды и страдальческие вздохи по поводу предстоящего им долгого пути. Перестук лошадиных копыт смолк вдали, и Куэй открыл дверь убежища, выпуская двоих хоронившихся там беглецов на свет Божий. Вид у него при этом был измученный и печальный.

— Мне пришлось солгать, и вы это слышали, — сурово, почти гневно проговорил он, обращаясь к Фэнтому. — Я обманул честного человека. Да простит Господь мою грешную душу!

И словно не желая ещё больше расстраивать Фэнтома, тут же поспешно добавил:

— Я ни о чем не жалею. Если даже порой нам и приходится в чем-то преступать закон, то на этом всегда бывают очень веские причины, Джим! Я верю в тебя! Я уверен в том, что в тебе есть все задатки честного, порядочного человека, и со временем ты им обязательно станешь. Если сказанное мной сбудется, то я буду возносить хвалу Всевышнему за то, что он сподобил меня соврать шерифу сегодня. Если же нет, то я самолично пошлю за ним, и мы с ребятами сдадим тебя ему!

Он щелкнул зубами. Его уверенный, цепкий взгляд остановился на лице юноши, и Фэнтом невольно приосанился и гордо вскинул голову.

— Клянусь, — что никогда не подведу вас! — воскликнул он. У него даже дух захватило от волнения и переполнявшей его душу благородной решимости. В сердце его всколыхнулась любовь к этому странному человеку, и это ощущение было схоже с тем порывом, которое он испытал, когда они ненадолго остановились на мосту.

— Я верю тебе, мой мальчик, я верю тебе! — сказал Куэй.

Он поспешно обернулся к Лэндеру.

— Чип, — сказал он, — ты ведь парень наблюдательный, хоть и живешь здесь совсем недавно. Ты, случайно, не замечал ничего такого, в чем нас подозревает шериф? Ну, может, видел что-нибудь или слышал?

Ответ Чипа Лэндера не заставил себя долго ждать.

— Вы же сами сказали, что я здесь недавно, — неохотно буркнул он. — Лучше спросите у Луиса Кендала. Ведь уж он-то наверняка знает все обо всех!

— Бедный Луис! — покачал головой Куэй. — Обвинения шерифа так расстроили его, что он даже спать отправился раньше обычного! Я его не виню. На его месте у любого руки опустились бы. Просто в голове не укладывается… Моих подопечных обвиняют в убийствах и серийных грабежах!

Он снова покачал головой и со вздохом отвернулся. Неловкое молчание грозило затянуться, но Куэй спас ситуацию, попрощавшись с приятелями и пожелав им напоследок спокойной ночи.

— Да уж, старость не в радость, — грустно проговорил он, — и именно сейчас я как никогда чувствую это. Чип, позаботься о Джиме, помоги ему обжиться на новом месте.

После его ухода молодые люди остались стоять друг напротив друга. Фэнтом взволнованно сверкал глазами, готовый в любой момент наброситься на приятеля с расспросами, и, заметив это, Чип Лэндер закусил губу и потупился.

— Может быть пойдем, немного прогуляемся, — предложил Фэнтом.

Они вышли из дома и направились вверх по склону, проходя мимо конюшни. Было слышно, как за стеной бьют копытами сытые кони, как шуршит овес и шелестит сено в кормушках.

Эти звуки действовали на Фэнтома успокаивающе. На душе у него стало легко и возникло ощущение идиллического благополучия и покоя, царившего в этом странном поселении, раскинувшемся посреди Долины Счастья, на благополучных обитателей которой теперь пала тень подозрений. Они поднялись довольно высоко и, наконец, остановились на каменистом отроге холма. Позади поднимались к небу горные вершины, поросшие лесом. Внизу же виднелся дом Куэй, несколько окошек в котором светились мягким желтым светом. За домом была проложена широкая аллея, тянувшаяся до самого леса; отсюда также виднелось озеро, водная гладь которого поблескивала в темноте, словно черненое серебро. Призрачная лента реки сначала впадала в него, а потом возникала с противоположной стороны, продолжая свой неторопливый бег по равнине.

— Красота, — пробормотал Фэнтом, — это же просто райские кущи, Чип.

— Что, понравилось, да? А вообще-то здесь и правда неплохо, — отозвался Лэндер.

— Будь ты на моем месте, если бы тебе довелось провести целых пять лет в тюрьме, — снова заговорил Фэнтом, — и все это время глядеть на небо сквозь толстые прутья решеток; если бы ты только…

Он подавленно замолчал.

— Представляю, как тяжело тебе было, — с уважением проговорил Лэндер.

— Я лежал на койке и стонал, — продолжал Фэнтом. — Может быть, это и смешно. Но так оно и было. Я лежал и стонал. Временами мне начинало казаться, что в камере совершенно нечем дышать, мне не хватало воздуха, и я начинал задыхаться.

— Не вижу в этом ничего смешного, — угрюмо возразил Лэндер.

— Однажды я сказал надзирателю: «Ради Бога, похлопочите, чтобы меня перевели в другую камеру, где не так душно». Он же лишь посмотрел на меня и усмехнулся. «У тех, кого ты отправил на тот свет, сынок, — сказал он, — жилище ещё теснее, чем у тебя, а о свежем воздухе им и вовсе мечтать не приходится». Вот так он ответил мне и ещё издевательски усмехнулся. И тогда мне стало совсем невмоготу.

— Представляю, как тебе было хреново, — проговорил Лэндер.

В голосе его слышалось искреннее сочувствие, так как к тому времени ему тоже уже довелось испытать на собственной шкуре цепкую хватку правосудия.

— Так что теперь, прежде, чем они снова сумеют поймать меня, — зловеще продолжал Фэнтом, — им сперва придется отведать тех свинцовых пилюль, которыми заряжены мои пистолеты… Последнюю пулю я приберегу для себя.

Лэндер тихонько охнул.

— И, наверное, будешь прав, — сказал он.

— Но вот о такой красоте, — продолжал Фэнтом, — я мог лишь мечтать. Расправь плечи и вдохни полной грудью этот воздух. Здорово, не правда ли? Уж я-то в этом кое-что соображаю! А деревья, а бескрайние холмы… Они снились мне каждую ночь, а потом я просыпался и видел свет утренней зари, перечеркнутый прутьями тюремной решетки!

Он замолчал.

— Да уж, точнее названия и не придумаешь. Это и в самом деле Долина Счастья, — сказал Лэндер. — И если бы не…

Он осекся.

— Ты хочешь сказать, если бы не Кендал? Кстати, я как раз хотел спросить у тебя… Скажи, то, о чем говорил шериф… это и в самом деле так?

Лэндер неопределенно взмахнул рукой.

— Я ничего не знаю. — сбивчиво пробормотал он, — И знать не хочу. Не спрашивай меня ни о чем, Джимми!

— Ты слышишь? Что это? — спросил Фэнтом.

Они прислушались. Из ложбины слева от них доносился отчетливый скрип кожаных седел и звяканье уздечек. В следующее мгновение они сумели разглядеть в темноте призрачные силуэты пяти всадников, которые благополучно переехали через низину, направляясь вверх по дальнему склону, и вскоре скрылись из виду за следующим пригорком.

— Неужели шериф? — пробормотал Фэнтом. — Неужели все это время он сидел здесь в засаде.

Лэндер ничего не сказал, а лишь пожал плечами.

— Нет, это не шериф, — возразил сам себе Фэнтом. — Ты только глянь на коня, что идет вторым с конца. По-моему, он слишком резво гарцует для мустанга, загнанного до полусмерти во время погони, продолжавшейся целый день. Да и всадники держатся слишком бодро. Не похоже, чтобы эти ребята целый день провели в седле!

Лэндер промолчал и на этот раз.

— Так что происходит? — требовательно спросил Фэнтом, резко оборачиваясь к нему.

Деваться было некуда, и Лэндер заговорил, но у него был вид затравленного зверька.

— Джимми, я ничего не знаю. И не хочу знать. Возможно, это сам старый Куэй снова отправился в дорогу по душу ещё какого-нибудь незадачливого бедолаги типа тебя и меня. Ради этого он готов вкалывать день и ночь напролет. А может быть, кто-нибудь из ребят собирается в горы с ночевкой, чтобы рано по утру отправиться на медвежью охоту. Я не знаю, что это за люди. И вообще, будет лучше, если мы сейчас же вернемся домой и ляжем спать.

Похоже, это и впрямь оставалось единственным разумным решением. Всю дорогу обратно Фэнтом шел медленно, его одолевали сомнения. В конце концов, когда они уже почти подошли к дому, он остановился и тихо проговорил:

— Единственное, что нам остается, так это держаться поближе к Куэю и во всем полагаться на него.

Лэндер порывисто сжал его руку.

— Я тоже так считаю, — согласился. — А на Кендала с его выходками не обращать никакого внимания. Если он что-то и натворит, то в один прекрасный день об это все равно станет известно шефу, и уж тогда он сам во всем разберется. А чего нам ещё желать?

— Ничего! — согласился Джим Фэнтом.

Они вошли в дом и поднялись в комнату Лэндера. Здесь стояли две кровати, и Фэнтом занял ту, что была свободна. Он раздевался молча, время от времени бросая вопросительные взгляды на своего приятеля, и всякий раз недоумевая по поводу тревожного выражения, не сходившего с его лица, но все же не решаясь спросить об этом у него напрямик.

Вне всякого сомнения, с Долиной Счастья была связана некая тайна, и при случае он обязательно постарается выяснить, что это за секрет. В конце концов, он сказал:

— Знаешь, Куэй, советовал не задавать слишком много вопросов.

— Ясное дело, — закивал Лэндер. — Какие могут быть вопросы там, где у каждого из обитателей в жизни было много чего такого, о чем ему и вспоминать-то не хочется, а не то что говорить вслух? Это относится ко всем нашим, ведь иначе они здесь не оказались бы, правда?

— Да уж наверное, — отозвался Фэнтом.

Он тем временем уже успел забраться под одеяло. Лампа стояла у кровати Лэндера, который читал потрепанный журнал и курил самокрутку. Через распахнутое окно в комнату залетал горный ветерок. Он подхватывал клубы дыма, и они таяли на глазах. Похоже, тот же самый ветерок развеял и последние сомнения Джима Фэнтома, словно давая понять ему, что все это лишь мирская суета по сравнению с той силой и могуществом, которое таит в себе природа.

Стоило ему лишь закрыть глаза, как его мысленному взору вновь открылся вид на долину; он видел горы до небес, тенистые леса, сверкающую водную гладь озерца, плодородные поля, раскинувшиеся по берегам извилистой реки.

Где-то далеко-далеко в одном из загонов грустно мычал тоскующий по матери теленок, но даже этот звук был облагорожен расстоянием и звучал, как музыка.

Это был тот мир, частью которого ему хотелось стать. Оставалось лишь одно, самое заветное желание, пронзавшее его в самое сердце; но всемогущий Куэй пообещал воплотить в жизнь и эту мечту.

Все сомнения оставили его. Сквозь полудрему он слышал голос Лэндера, спрашивающий его о чем-то, но ответить уже не мог, полностью отдаваясь во власть сна.

Глава 15

Похоже, что предположение Лэндера насчет одного из пяти ночных всадников оказалось верным. Утром Куэя у себя не оказалось, так что задача на приобщение Фэнтома к новой жизни легла на плечи Луиса Кендала. Кендал был сух и краток.

— Ты чего делать умеешь? — спросил он за завтраком. — С лассо управляться можешь.

— В свое время мне доводилось арканить скот, — сказал Фэнтом. — Но это было довольно давно. Да, признаться, и не мастер я по этой части.

— А со скотом управляться умеешь? Сможешь, например, определить издалека, лишь по тому, как брыкается корова, что за мошкара её одолевает?

— Наверное, нет. Но я готов всему научиться.

— На это здесь времени нет, — отрезал Кендал. — Ладно, поглядим. Так чего ты вообще умеешь-то?

— Я готов взяться за любую работу, —сказал Фэнтом. — Мне все равно, с чего начинать. Если мне дадут топор, то я могу нарубить дров или вырубить просеку в лесу. Или, если надо, пойти в подмастерья к кузнецу!

Услышав это, Луис Кендал устремил мечтательный взор в потолок.

— Значит, такая работа тебе по душе. А может быть, ты ещё и за плугом вызовешься ходить?

— С превеликим удовольствием! Я уже давно мечтаю о том, чтобы работать на земле.

Кендал расхохотался, и в этом грубом смехе слышались пронзительные нотки, похожие на металлическое лязганье, как если бы кто-то ударял молотом по куску железа.

— Ты будешь ездить верхом и стрелять из ружья! — натянуто сказал он. — Вот самое подходящее занятие для тебя! — Он снова рассмеялся, видимо, радуясь собственной изобретательности. — Какой смысл в том, чтобы заставлять скрипача бренчать на рояле, или учить арфистку махать кувалдой? Так что выводи коня, а то койоты повадились таскать овец из нашей отары, и это продолжается из года в год. Отправляйся туда, и к вечеру принеси мне скальпы с шести койотов. И тогда можешь считать, что свою дневную норму ты выполнил.

Он подвел Фэнтома к открытой двери и махнул рукой в сторону северных холмов.

Его манеры были вызывающе беспардонными, но Джим Фэнтом и не думал перечить, тем более, что и путь ему предстоял неблизкий, а поэтому сразу же после завтрака он быстро оседлал коня, зарядил винтовку и отправился в дорогу.

Добыть шестерых койотов было делом нешуточным для любого стрелка, но он твердо решил не возвращаться до тех пор, пока работа не будет выполнена.

Он ехал без передышки, пока, наконец, не добрался до пастбищ, где паслись тучные отары овец. Вдалеке он заметил троих пастухов — все трое были одеты в плащи, и он был готов поклясться, что это были баски, одинокие скитальцы, бродящие со своими стадами по бескрайним просторам Запада.

Фэнтом отправился дальше, раздумывая над тем, какие преступления могли совершить эти люди. Баски считались непревзойденными бойцами по части поединков на ножах, так что скорее всего, и за решетку они угодили именно за поножовщину. При мысли об этом ему стало немного не по себе.

Оказавшись за дальними сказали, он слез с коня и принялся искать следы. Вскоре удача улыбнулась ему, и он накрыл целую стаю койотов в их собственных норах, вырытых в земле. И тут закипела работа: ему пришлось изрядно попотеть, подкрадываясь к норам и открывая беглый огонь по неуловимым, юрким силуэтам.

Он был хорошим стрелком и оставался им, хотя на протяжении довольно долгого времени у него не было возможности попрактиковаться. Однако из двадцати шансов, представившихся ему за день, Фэнтом сумел добыть лишь семь скальпов.

Второй завтрак он пропустил; на обед тоже возвращаться не стал. Неподалеку протекал крохотный ручеек, из которого он лишь наспех утолил жажду; так что к концу первого дня в Долине Счастья, у него звенело в ушах, ныла затекшая шея, а перед глазами мельтешили крохотные черные точки.

И все-таки несмотря ни на что он был счастлив. На его взгляд, долина вполне оправдывала свое название; и в то время, как он спустился обратно, к нему подошел один из пастухов-басков и принялся с нескрываемым любопытством и понимающей усмешкой разглядывать семь свежесодранных скальпов койотов, словно зная заранее, что это могло означать для его отары!

Вернувшись домой, Фэнтом не застал ни Чипа Лэндера, ни самого Кендала; повар приготовил ужин специально для него.

— Ты что, купил их, что ли? — спросил он, увидев трофеи.

— Взгляни сам, — предложил Фэнтом.

Повар взял шкурки и принялся разглядывать их с изнанки — руки у него были волосатые, сплошь покрытые татуировками.

— Совсем свеженькие, — объявил он. — Как тебе это удалось, сынок? Ты что, вызывал их из норы и просил постоять смирно, или как?

— Я знаю их язык, — сказал Фэнтом. — Мое детство прошло в горах, и примерно тогда же я постиг множество разных маленьких хитростей.

— Так значит, ты просто пошел и перестрелял их, да? — усмехнулся повар. — Ты что, сначала уговариваешь их вылезти на свет Божий и потом вышибаешь мозги?

— Мозги я вышибаю только тем, кто плохо себя ведет, остальным бояться нечего, — заверил его Фэнтом. — Я, так сказать, взял на себя функции койотской полиции. Слышь, подвинь поближе миску с рагу.

Повар снова усмехнулся.

— Здесь ты будешь жить — не тужить, — заявил он, — если только сумеешь поладить с Кендалом. Но только, похоже, он задумал тебя подставить!

— С чего ты взял?

— Так это же его излюбленный трюк для тех, кто ему не по душе. Он посылает их в горы отстреливать койотов, и чаще всего эти бедолаги возвращаются обратно с пустыми руками и головной болью. Дело в том, что эти чертовы койоты носятся слишком быстро, так что, ребята просто не успевают вовремя среагировать. Но тебе, сынок, в меткости и сноровке не откажешь. Вот, отведай этих кукурузных лепешек. Послушай, а как ты вообще попал сюда к нам?

— В Бернд-Хилл был убит один мой приятель. И все решили, что это сделал я, — не вдаваясь в подробности, ответил Фэнтом. — А тебя каким ветром сюда занесло?

— Это долгая история, — сказал повар. — Когда-то я ходил в море на больших кораблях, бороздил морские просторы… Вот это у меня осталось на память о Китае…

Здесь он прервал свое повествование, чтобы продемонстрировать татуировку, сплошь покрывавшую его руки, а также фрагмент замысловатого рисунка, виднеющийся на волосатой груди у самого основания шеи.

— … но потом я решил, что будет гораздо проще осесть где-нибудь и преспокойненько проворачивать свои делишки, надувая легковерных простачков. Я приторговывал зеленью и овощами, а заодно потихоньку сбывал фальшивые деньги, и все было бы замечательно, если бы только этот паршивый пес, которого я считал своим компаньоном, не запустил свою лапу в мою долю. Я прибил его обломком свинцовой трубы, за что меня и упрятали на целых девять лет за решетку. После того, как я отсидел свой срок, босс привез меня сюда, и с тех пор, я обретаюсь в этой долине. Вот такие дела!

— И тебе тут нравится? — спросил Фэнтом.

— Не то слово! И если бы не Кендал — сто чертей ему в печенку! — то все было бы просто замечательно. Похоже, его здесь все на дух не переносят!

— А почему, интересно знать?

Лицо повара помрачнело.

— А ты что, ещё не понял?

— Наверное, не совсем.

— Ничего, скоро и тебе все станет ясно, — сказал повар. — Не хочу лишний раз нарываться на неприятности! Это птица не моего полета; он летает слишком быстро, так, что любые прежние новости о нем, боюсь, уже не актуальны.

Сокрушенно покачав головой, он удалился в кухню, а Фэнтом вышел на улицу, где пламенело алое зарево заката.

Он бесцельно бросил в полях, а затем вышел на извилистую тропку, уводящую в лес. Она вывела его на проселочную дорогу, и он продолжил свой путь, наслаждаясь витавшей в воздухе росистой прохладой и время от времени поглядывая вверх, где сквозь сплетающиеся в вышине ветки и кроны деревьев проглядывали островки вечернего неба. Вскоре, совершенно неожиданно для себя он набрел на хижину, которая так очаровала его накануне.

Теперь здесь раздавался звонкий перестук молотков. Горели лампы; дверь была открыта, и Фэнтом подошел поближе, останавливаясь у порога.

Посреди комнаты трое мужчина сколачивали из наспех отесанных досок массивный стол. Сама же комната была довольно просторной, с большим камином у дальней стены. Здесь же стояло несколько готовых стульев, сколоченных на тот же манер, что и стол, и терпкий запах свежеоструганных досок приятно щекотал ноздри.

— Привет, — сказал Фэнтом, — что-то вы, ребята, заработались.

Один из работников, по-видимому, самый главный из троицы, недовольно взглянул на него.

— Срочная работа, — ответил он.

— Кто-то переезжает? — поинтересовался Фэнтом.

— Известное дело, кто! Один из питомцев Куэя, — сердито бросил работник.

Они не обращали на него ни малейшего внимания, продолжая сосредоточенно стучать молотками, и Фэнтом воспользовался этой возможностью, чтобы беспрепятственно побродить по дому.

Здесь была спальня и кухня, и большая гостиная, в которой он уже успел побывать. Мебель в доме отличалась все той же грубой простотой, что с самого начала привлекла его внимание, но сработано все было добротно, на совесть. Стены в кухне были увешаны рядами полок с расставленными на них кастрюлями и сковородками. В ящиках комода лежали одеяла и постельное белье. За домом находилась маленькая пристройка, предназначенная, по всей видимости, под маслобойню и кладовую для провизии, о чем наглядно свидетельствовали хранившиеся здесь окорока и копченые колбасы, а также выстроившиеся в ряд вдоль стены новенькие молочные бидоны из сияющей жести.

Дровяной сарай был пуст, но в углу у стены стояло несколько топоров, да и кто стал бы требовать большего, когда дом окружали огромные деревья.

Он медленно побрел к выходу, ревностно подмечая каждую деталь. Рабочие же тем временем уже собрались уходить, загасили фонари и принялись собирать инструменты. Главный из работников подошел к нему.

— Так значит ты и есть тот самый Призрак?

— Меня зовут Джим Фэнтом.

— А меня — Джош Уилкс. Приятно познакомиться. Когда тебе понадобится подковать коня, то милости прошу ко мне. Слушай, Фэнтом, а этот дом, случайно, не для тебя?

— Нет, не для меня.

— Это босс придумал все здесь так обустроить. Его постоянно посещают какие-нибудь новые идеи. Всех этих кастрюль и сковородок запросто хватило бы дл того, чтобы содержать кухню целого постоялого двора. Что ж, Фэнтом, счастливо оставаться. Будет время — заходи. Я живу в деревне, а такого кофе, какой варит моя жена, ты не попробуешь больше нигде в долине. Пошли, ребята!

Они ушли, погрузили инструменты в повозку, стоявшую во дворе перед хижиной и уехали.

Оставшись в одиночестве, Джим Фэнтом принялся кружить вокруг дома, подобно голодному волку, настигшему могучего лося, увязшего в снегу, но тем не менее ловко отбивающегося раскидистыми рогами и мощными копытами. На свете не существовало ничего, что ему хотелось бы заполучить так же страстно, как этот дом. Он целиком завладел его рассудком, очаровывая грандиозностью открывающихся возможностей. Но увы! Теперь какой-то другой счастливчик переступит этот порог, возьмет топор из дровяного сарая, и заставит дремучий лес отступить перед его натиском!

Как же он завидовал этому человеку!

Фэнтом бродил вокруг дома, пока не стало совсем темно, и уже не было видно блеска родниковых струй, и из темноты поодаль доносилось лишь тихое журчание.

Затем он решительно развернулся и зашагал восвояси, чувствуя себя совершенно разбитыми и опустошенным. Возможно, для него и выстроят другой дом, который будет даже в два раза больше этого, но ни в одном жилище ему уже не будет так уютно, как в этой хижине!

Он шел по дороге, минуя лесную опушку и затем неспешно продолжая свой путь под зияющим чернотой сводом ночного неба, усыпанного мириадами мерцающих звезд.

Глава 16

Добравшись, в конце концов, до дома, он в последний раз взглянул на звезды, а затем, решив выпить перед сном чашечку кофе, направился к двери на кухню, откуда доносился низкий голос повара, перемывавшего после ужина кастрюли в большой лохани.

Когда Фэнтом вошел, повар стоял, склонившись над лоханью, но юноша тут же забыл о его существовании, ибо взгляд его был прикован к происходящему в углу комнаты. В царившем здесь полумраке он различил очертания долговязой фигуры Кендала, держащего в руке шкурки, содранные с койотов. Судя по всему, он разглядывал их с неподдельным интересом, сосредоточенно хмурясь и прищуриваясь, словно пытаясь разобрать мелкий шрифт.

— Кто тебе это продал? — спросил он, не удостоив вошедшего даже взглядом.

— Тот же парень, у которого я купил свой винчестер, — ответил Фэнтом.

— Эти шкурки, так сказать, шли в комплекте с ним.

Кендал просунул палец в дырку от пули.

— Но в голову ты попал лишь пятерым, — заметил он.

— Мишени разбегались слишком быстро, — отозвался Фэнтом.

Он нахмурился, недоумевая, к чему весь этот допрос.

Тут подал голос повар.

— Он целый день валял дурака, — съязвил он, отрываясь от своей лохани.

— Это надо же, промахнуться мимо двух голов из семи!

— Вообще-то, честно говоря, ещё в тринадцать я вообще не попал, — признался Фэнтом, начиная догадываться, что на самом деле эти милые остроты были ничем иным, как наивысшей похвалой его меткости.

— Тринадцать ты упустил, семерых подстрелил и пятерым из них попал в голову, — сухо констатировал Кендал, словно зачитывая вслух условие задачи.

— Ты очень устал?

— Нет, не очень.

— А где находится Крестон-Роуд, знаешь?

— Нет, никогда не слышал.

— Доктор, вот он, — сказал Кендал, — он покажет тебе дорогу, а я объясню, что нужно будет делать, когда ты окажешься на месте. Док, иди на конюшню и оседлай парочку лошадей. Для этого парня возьмешь гнедого мерина с белыми «чулками». Для себя тоже подбери что-нибудь получше и плюс к тому двух лошадей на замену. И поторопись!

Повар хмыкнул и вышел из кухни.

Кендал же продолжал отдавать инструкции, все ещё теребя в руках шкурки койотов:

— Отсюда до Крестон-Роуд миль тридцать. Если немного поторопитесь, то часа через два с половиной будете на месте. А может, и того быстрее. Короче, чем раньше, тем лучше.

Он любовно погладил одну из шкур, между пустыми глазницами которой красовалась белая отметина.

— Когда доберешься до места, — продолжал Кендал, — все ещё с прищуром глядя на шкуру и не поднимая глаз на юношу, — отправишь повара обратно. Больше он тебе не пригодится. Выберешь себе лучшую из лошадей, после чего отошлешь повара домой. Затем проедешь по Крестон-Роуд ещё мили две, пока она не выведет тебя из леса на равнину. Там будут заросли кустарника и молодых деревьев. Подыщешь подходящее укрытие себе и своему коню. Затаишься там и будешь ждать. Вскоре должен будет показаться почтовый дилижанс, следующий в Крестон. Кроме кучера там будет находиться ещё один мужик. Когда они будут проезжать мимо, внимательно приглядись к нему. Если он будет невысокого роста, с горбом на спине, то ты покинешь свое укрытие и догонишь карету. Остановишь дилижанс и снимешь с него горбуна. Следишь за ходом моей мысли?

— Внимательнейшим образом, — подтвердил Фэнтом.

— Значит, заставишь его сойти, а потом возьмешь из упряжки одну лошадь и посадишь на неё этого коротышку. Отходить будешь через лес, и для начала поедешь на восток. Потом сделаешь небольшой круг по лесу и снова вернешься на дорогу, которая выведет тебя в долину. Этого парня доставишь сюда. Ты меня понял?

— А он сам-то захочет поехать со мной?

— Да он скорее сдохнет! — с жаром выпалил Кендал. — Но ты возьмешь его за шиворот и любой ценой притащишь сюда!

— А что если он станет сопротивляться?

— К твоему сведению, он гораздо крупнее койота и не умеет бегать так быстро, — проговорил Кендал.

И тут впервые за все время разговора он оторвал взгляд от шкурок и, холодно сверкнув глазами, в упор уставился на Фэнтома.

— Иными словами, вы желаете смерти этому человеку. Это все? — уточнил Фэнтом.

— Я желаю, чтобы ты доставил сюда горбуна. А все остальное тебя не касается. И не надо умничать, когда я рассказываю, что и как делать.

Голос его звучал зловеще, и Фэнтом ни минуты не сомневался в том, что Кендал только и дожидается, чтобы ему стали бы открыто перечить.

Он задумался над услышанным.

Ему было нужно остановить дилижанс, захватить в плен одного из пассажиров и доставить его в долину. Если верить Кендалу, то его шансы на успех были довольно велики.

Более того, теперь он получил неопровержимое подтверждение тому, о чем говорил накануне шериф. В Долине Счастья было устроено самое настоящее воровское логово, обитатели которого то и дело совершали набеги на окрестные города, и главарем этой шайки были никто иной, как сам Луис Кендал!

Фэнтом передернул плечами.

— А что, такие забавы здесь в порядке вещей? — поинтересовался он.

— Все инструкции ты уже получил, — натянуто проговорил Кендал. — Так что действуй!

Он порывисто встал и направился к двери, громко шаркая по полу подошвами сапог и звеня шпорами.

Фэнтом же остался неподвижно стоять. В тот момент он думал вовсе не о Кендале, так как мысли его были всецело обращены к Куэю. Он дал честное слово целый год во всем подчиняться старику, и практически одним из первых условий Куэя стал приказ выполнять любые распоряжения Луиса Кендала. Помимо этого Куэй выдвинул и целый ряд других условий — никаких разговоров, никаких вопросов; очевидно, Куэю очень не хотелось, чтобы его новый протеже попытался бы вникнуть в суть происходящего здесь и начал бы интересоваться фактами, напрямую относящимися к данной проблеме. Все это объяснялось нелегкими судьбами людей, обосновавшихся в Долине Счастья. Но Фэнтом живо представил себе, как удивился бы Куэй, узнай он о таком поручении!

Но руки у него были связаны данным старику обещанием, а язык надлежало держать за зубами.

Фэнтом надвинул пониже свою ковбойскую шляпу, затянул потуже ремень и взял стоявшую у стены винтовку, после чего сошел по ступенькам крыльца и направился к конюшне.

«Доктор» тем временем уже выводил лошадей; в следующее мгновение всадники мчались во весь опор через долину. Они переехали через мост. На черной поверхности речных вод играли серебристые блики; в ночной тишине перестук копыт по бревенчатому настилу казался оглушительным и больно резал слух, а затем кони снова выехали на дорогу и устремились вперед.

Шагом и упорной рысцой они преодолели крутой склон, после чего опять перешли на галоп, уносясь в ночь, мимо мелькающих по обеим сторонам дороги вековых деревьев.

На востоке за лесом разгоралось призрачное зарево, и запутавшаяся среди ветвей луна покачивалась в такт галопу, а затем все же вырвалась на свободу, и подобно огромному золотистому шару поплыла по темно-свинцовому небосклону, затмевая собой попадавшиеся ей на пути скопища звезд.

В душе Фэнтома воцарилось непривычное умиротворение, как будто ничто больше не вынуждало его задумываться о нравственной стороне совершаемых им поступков. Он уже больше не принадлежал сам себе, вверив себя заботам и попечению других людей, предоставив им возможность самим думать об этом! Эта мысль показалась ему настолько забавной, что он не выдержал и громко расхохотался, ловя на себе испуганный взгляды повара.

Внезапно тропа оборвалась, и они выехали на дорогу — это была ухабистая горная дорога, сплошь покрытая выбоинами и запорошенная невесомой и белой, словно мука, дорожной пылью. Здесь повар осадил коня и спешился. Фэнтом последовал его примеру.

— Приехали, шеф. И что теперь? — поинтересовался повар.

Он говорил сдавленным голосом, тревожно озираясь по сторонам и страдальчески морщась, когда из непроглядной темноты леса доносилось таинственное уханье совы.

Серебристый свет луны пробивался сквозь ветви вековых деревьев, и похоже, это лишь усилило охватившее повара беспокойство. Лошади стояли, понуро опустив головы и тяжело дыша, от их разгоряченных боков валил пар, а в пыль падали тяжелые капли пота.

— А ты сам что, не знаешь, что за работа? — спросил Фэнтом.

— Ни сном, ни духом, — поспешно ответил повар.

Он провел языком по пересохшим губам, которые при свете луны казались совершенно черными.

— Вообще-то, я уже давно не выезжал на дело, — пробормотал он.

— Тебе что, плохо, — холодно обронил Фэнтом.

Повар внезапно вскинул обе руки, как будто собирался сдаться.

— Просто пользы тебе от меня никакой! — затараторил он. — Я такого натерпелся, что до сих пор не могу без содрогания вспоминать об этом… Вот!

Вне всякого сомнения его уделом и стала кухня, где он был обречен выполнять всю черную работу, для которой обычно нанимали китайцев; также, как теперь становилось совершенно ясно и то, почему Кендал приставил к нему именно этого провожатого, на помощь которого рассчитывать не приходилось, даже если бы Фэнтом и решил бы найти ему какое-нибудь применение. Он с состраданием и некоторым презрением взглянул на своего рослого, могучего спутника.

— Не волнуйся, доктор, все в порядке, — сказал он. — Кендал говорил, что здесь и один человек запросто управится. Так что бери лошадей и возвращайся. Дальше я поеду один.

Он слышал, как из груди незадачливого верзилы вырвался вздох облегчения. Фэнтом же не стал тратить время понапрасну и принялся седлать для себя нового коня.

Он выбрал себе одного из коней, шедших в поводу — серого в яблоках мерина, который даже после довольно длительного путешествия по пыльным дорогам, был все так же бодр и полон сил. На его спину Фэнтом водрузил свое седло, предварительно, заглянув животному глаза, и убеждаясь, что перед ним стоит самый настоящий конь, а не бесплотный мираж.

Затем он проверил винтовку — она была убрана в седельную кобуру, и при необходимости её можно было быстро выхватить — а также лишний раз убедился в том, что механизм револьверов отлажен и действует безотказно, а подпруги седла хорошо затянуты. Затем он обернулся к повару.

Его спутник тем временем тоже закончил седлать коня, который всю дорогу шел за ним в поводу, и теперь отступил в заросли, увлекая за собой всех трех лошадей подальше в тень, словно стараясь укрыться от призрачного и холодного лунного света.

— Послушай, а ты уверен, — чуть слышно промямлил повар, — что сможешь обойтись без меня?

— Вообще-то, возможно, ты и сумел бы мне помочь, — понимающе ответил Фэнтом, — но Кендал велел мне действовать в одиночку. Так что же все-таки стряслось с тобой, дружище?

Повар ответил не сразу, но в конце концов все же взял себя в руки и выпалил:

— Я отсидел пять лет. Я считал себя сильным духом, думал, что воля моя крепче, чем все эти кандалы и решетки. Но в тюрьме мне дали понять, что это далеко не так. Это было доказательством моей слабости, только тогда я понял, каким был дураком…

Тут голос его дрогнул, и он замолчал.

— Возвращайся обратно в долину, — ещё тише, чем прежде проговорил Фэнтом. — Я знаю, что чувствует нормальный человек, оказавшись за тюремной решеткой. Я тоже уже побывал там. И тоже чуть было не свихнулся!

— А ты сидел в одиночке?

— Ага, — мечтательно сказал Фэнтом. — Всего один раз! Однажды сподобился.

И тут он поймал себя на том, что взволнованно облизывает губы, точно так же, как прежде это делал повар. Но уже в следующий момент, взяв себя в руки, юноша вскочил в седло, и помахав на прощание рукой, пришпорил коня и стремительно выехал на дорогу.

Глава 17

Дорога сделал крутой поворот, и непроницаемая стена деревьев отгородила его от повара и лошадей. Оставшись в одиночестве, он резко натянул поводья и осадил коня. Серый затанцевал под ним и сильно закусил удила. Кровь закипала в его жилах, конь дрожал от нетерпения и непреодолимого желания немедленно сорваться с места и помчаться вперед. Навострив уши, он призывно глядел на дорогу, как будто зная заранее, что за аферу им предстоит провернуть и страстно желая поскорее пуститься навстречу приключениям.

Однако, повинуясь воле Фэнтома, серый укротил свой бег, переходя на легкую рысцу. Нервный конь мог запросто испортить все дело, заржав или зафыркав в самый неподходящий момент, поэтому Фэнтом принялся гладить шею большого мерина, тихонько разговаривая с ним, пока конь, наконец, не стал поводить ушами, словно давая тем самым понять, что он понимает настроение всадника.

Они продолжали свой путь, когда дремучий лес внезапно расступился, уступая место молодым деревьям. Видимо, в свое время огонь лесного пожара проложил себе путь вниз по склону, попутно уничтожив все попавшиеся ему навстречу огромные вековые деревья. Впоследствии пепелище начало быстро зарастать молодыми, стройными сосенками и дебрями кустарника; и лишь изредка то здесь, то там виднелся голый ствол какого-нибудь исполинского дерева, устоявшего с прежних времен — без верхушки, без сучьев, но тем не менее эти великаны оставались самыми высокими среди молодых деревьев, толпившихся у подножия их могучих торсов.

Глядя на этих одиноких исполинов, Призрак вспоминал рассказы о великих героях первых лет освоения Фронтира, которые ему приходилось слышать в детстве — Карсоне и Неистовом Билле. Тогда они казались ему совершенно недосягаемыми, и его мальчишеское сердце переполнялось желанием повторить их подвиги; теперь же он подумал о том, что его глазам предстала наглядная зарисовка, иллюстрирующая мечту его детства. Он тоже был всего-навсего молодым деревцем, ещё не доросшим даже до колен величественных гигантов!

Фэнтом заехал в густые заросли сосняка, слез с коня и уже из этого укрытия начал вглядываться в темноту. Конь фыркнул, горячо дыша ему в затылок, а затем ткнулся носом в плечо, как будто ища поддержки. Но бить копытом он не стал, так же как не стал выгибать шею и озираться по сторонам; очевидно, нервным идиотом серый вовсе не был.

В темноте пыльная дорога казалась мраморно-белой. Она появлялась из-за деревьев у дальнего края пожарища, змейкой вилась по земле, после чего снова исчезала за деревьями, из-за которых только что выехал Фэнтом. И наблюдая за дорогой, уходящей в никуда, прослеживая взглядом её изгибы, он вдруг ощутил необычайную легкость и спокойствие.

Взгляд Джима Фэнтома был устремлен на пустынную дорогу, и охватившие его при этом чувства были чем-то сродни тому восторгу, какой испытывает поэт, глядя на птиц, парящих в вышине; или моряк, стоящий на палубе огромного фрегата, летящего на всех парусах по водной глади океана. Фэнтом глядел на дорогу, и она вовсе не казалась ему пустынной. Перед его глазами возникали живые картины, созданные воображением, и ему начинало казаться, будто он видит запыленные экипажи, беззвучно катящиеся мимо, и сопровождающих их всадников с винтовками, удерживаемыми поперек луки седла; видел он и небольшой отряд воинственных индейцев, и блики лунного света играли на их мускулистых обнаженных плечах; он видел старателей, ловко управляющихся со своими осликами, груженными тяжелой поклажей, они идут медленно, каждый держит в руке специальный молоток, а их пророческие взоры устремлены куда-то в даль; видел он и людей в темных масках, которые гнали коней во весь опор и часто оглядывались назад, держа оружие наготове; и тут же его мысленный взор рисовал угрюмых парней из отряда шерифа, которые нещадно пришпоривали коней в погоне за предыдущими персонажами.

Фэнтом беззвучно усмехнулся. И вообще, что за жизнь может быть в границах узких рамок закона? Нет уж, у него было совершенно иное предназначение! Душа его ликовала, и Фэнтом, можно сказать, был уже даже рад, что Кендал доверил ему эту миссию.

Вокруг царила мертвая тишина. Лишь однажды где-то в дали заухала сова, вылетевшая на ночную охоту, но вскоре все стихло, и целый мир опять погрузился в безмолвие. Даже ветер, и тот затаился под холодным взором луны. Верхушки деревьев застыли неподвижно; на ветках не шелохнется ни один лист. Островерхие тени ложились на белую дорогу и казались нарисованными.

Джим Фэнтом довольно улыбнулся, а потом снова проверил оружие, действуя осторожно и уверенно. Предательская дрожь была неведома его рукам, а в душе постепенно разгоралось всепоглощающее пламя жестокости. Он ощущал себя хищником, затаившимся в засаде в ожидании добычи.

Затем где-то далеко за деревьями раздался грохот. Все смолкло, а потом загрохотало снова — это было очень похоже на приближающиеся громовые раскаты; звук набирал силу, с каждым мгновением становясь все громче и громче. Вскоре он уже мог отчетливо расслышать лязганье цепей, а потом и скрип ступиц колес на стальных осях.

Все эти звуки продолжали приближаться. Где-то совсем близко, почти у самой лесной опушки громко зафыркала лошадь. Фэнтом тут же прикрыл ладонью ноздри своего серого, но его опасения оказались напрасными. Тот даже и не попытался заржать в ответ.

Уже в следующий момент на лесной опушке показалась первая пара лошадей упряжки, шедшая бодрой рысью. Далее последовали две оставшиеся пары, а затем показался и сам дилижанс, катившийся по ухабистой дороге, подобно тому, как корабль в бушующем море то взлетает на гребень волны, то стремительно опускается вниз. Это был старомодный экипаж, сработанный на совесть из выдержанного орехового дерева и вот уже, по меньшей мере, два десятка лет колесящий по бескрайним просторам Запада. Возница сидел на козлах один, охранника рядом с ним не было. Престарелый кучер клевал носом, безвольно покачиваясь вперед-назад в такт движению экипажа — Фэнтом же подумал о том, что было бы куда проще иметь дело с кем-нибудь помоложе, ибо убеленные сединами ветераны освоения Фронтира зачастую были готовы в любой момент ринуться в бой и стоять насмерть!

Дилижанс тем временем приближался. Внезапно он услышал звонкий женский смех; затем ему представилась великолепная возможность взглянуть на места для пассажиров, где угадывались силуэты двух женщин одного мужчины. У него даже сердце зашлось при мысли о пророчестве Кендала, которому, похоже, все было известно наперед.

Но только тот ли это человек, который ему нужен? Тут пассажир дилижанса слегка повернулся, что-то оживленно рассказывая одной из дам, и стало видно, что сюртук у него на спине топорщится, как будто туда засунули подушку. Фэнтом сообразил, что это тот самый человек, за которым его и послали, и теперь от души радовался предоставившейся наконец возможности перейти к активным действиям.

Дилижанс прогрохотал мимо, и юноша поспешно завязал нижнюю часть лица шейным платком. Из всего лица остались видны только глаза, но и их невозможно было разглядеть под полями низко надвинутой широкополой шляпы.

В то время, как он заканчивал с этими приготовлениями, дилижанс достиг дальней опушки, скрываясь в темноте леса, и тогда Фэнтом с поистине кошачьей ловкостью вскочил в седло.

Его конь в два счета оказался на дороге, устремляясь вдогонку за экипажем, будто зная наперед, что им предстоит. Расстояние, отделявшее их от дилижанса быстро сокращалось. В воздухе висело похожее на туман облако поднятой с земли пыли, и прорвавшись сквозь него, Фэнтом неожиданно для себя оказался рядом с каретой.

Он накинул поводья на луку седла, и теперь в обеих руках у него было по кольту.

— Остановиться и руки вверх! — выкрикнул голос Джима Фэнтома.

Этот радостный вопль огласил мрак, царивший под сенью вековых деревьев. «Тпру!» — с болью в голосе прокричал возница и налег на тормоз. Его левая рука потянулась было к ружью, лежащему рядом на широком сидении, но прикоснуться к нему он так и не осмелился. Возница был человеком бывалым, но рисковать не любил, особенно теперь, когда источник опасности находился непосредственно у него за спиной.

Находившиеся в экипаже женщины завизжали, и это было очень похоже на пронзительные крики испуганных бурей птиц. Они закрывали лица руками, как будто желая отгородиться от грабителя, но в то же время не решаясь закрыть глаза.

Внимание же Джима Фэнтома было теперь всецело приковано к горбуну. Тот поспешно развернулся на своем сидении, очевидно, собираясь выхватить пистолет, но его рука так и замерла у бедра, ибо он увидел, направленное ему прямо в лицо дуло кольта, зажатого в правой руке Фэнтома. Дело принимало явно нешуточный оборот!

Усталые кони покорно укротили свой бег; заскрипели тормоза; и экипаж остановился.

Теперь тишину оглашали жалобные всхлипывания и причитания женщин. Одна из них стояла, заламывая руки.

— Боже мой! — причитала она. — Ну почему это должно было случиться со мной?! Именно со мной! — Как будто злая судьба обманула её, вероломно нарушив некие выданные ранее гарантии.

Вторая же плакала навзрыд, силясь что-то говорить сквозь слезы. Это раздражало Фэнтома. Ему совершенно не было их жалко, и он не испытывал ни малейших угрызений совести.

— Ну вы, дуры! — прикрикнул он. — А ну, всем заткнуться! Эй ты там, возница! Живо руки вверх! И ты тоже, урод на заднем сидении. Слезай, приехали!

Женщины немедленно замолчали, как будто им разом зажали рты. Возница покорно вскинул руки над головой. Горбун же принялся осторожно спускаться на землю, что было задачей отнюдь не из простых, так как проделывать все это ему пришлось с высоко поднятыми руками.

Подобная молчаливая покорность разочаровала Фэнтома. Кровь бурлила у него в жилах, а душа требовала чего-то большего. И ему вдруг стало нестерпимо обидно оттого, что вся эта процессия, состоявшая из шести лошадей, тащивших огромную грохочущую карету с четырьмя путешественниками вот так запросто остановилась по первому же его требованию и сдалась без единого выстрела.

Но в следующий момент к нему пришло осознание того, что именно этого ему и хотелось больше всего на свете. Ведь именно этого момента он с таким нетерпением дожидался, затаившись среди зарослей! Он усмехнулся, но эта улыбка больше походила на хищный оскал.

— Теперь иди сюда и выпрягай коня из первой пары. Вот этого, что стоит ближе к тебе, — приказал он горбуну. — А ты, дедуля, если только снова попытаешься протянуть грабли к своему ружьишку, то я пристрелю тебя на месте, как собаку!

Он заставил своего серого пройти вперед несколько шагов, разворачивая его так, чтобы видеть всех, находящихся в дилижансе, а заодно и приглядывать за горбуном, покорно возившимся возле упряжки лошадей.

Тут подал голос возница.

— Послушай, сынок…

— Что еще?

— Мне нужно опустить левую руку. Всего на одну секунду.

— Зачем это еще?

— Уж очень захотелось табачка пожевать, а мы ведь все равно стоим. А то от той пыли, что поднимают с земли эти чертовы клячи, у меня совсем в горле пересохло!

Фэнтом рассмеялся — только идиот мог попасться на такую уловку.

— Сиди, как сидел, дедуля, и не рыпайся, — ответил он. — Как только я уеду отсюда, ты сможешь обожраться своим табаком!

Горбун тем временем успешно освободил коня от упряжи; он обернулся, ожидая от Фэнтома дальнейших указаний. У него было вытянутое и очень бледное лицо. Под глазами темнели большие мешки, а сами глаза даже при лунном свете были словно подернуты пленкой, что придавало им поразительное сходство с глазами дохлой рыбы.

У Фэнтома появилось ощущение, будто он уже где-то видел человека, очень похожего на него. И все же в тот момент он был готов поклясться, что второго такого уродца на всем белом свете не сыщешь.

— Залезай на лошадь! — скомандовал он.

Горбун попытался сесть верхом, но у него ничего не вышло. Ему пришлось подвести коня к ступеньке дилижанса и уже оттуда перебраться на спину лошади.

— Поезжай вперед — прямо в лес — вон туда — на восток!

Горбун повиновался.

Глава 18

Углубляясь все дальше и дальше в темноту леса, Фэнтом слышал, как женщины снова начали рыдать в голос и снова причитать, на что старый возница урезонивающе заметил:

— Да не убивайтесь вы так по этому страшиле. Пацан этот его не сожрет, а если и попробует, то подавится. От одного только взгляда на него с души воротит!

Затем причитания и грубоватый голос возницы смолкли в дали, а Фэнтом вслед за своим пленником выехал на небольшую поляну.

— Остановись и подними руки! — приказал Фэнтом.

— Ты можешь довести свое дело до конца прямо сейчас, — невозмутимым голосом заговорил горбун. — Мне все равно, как ты меня пристрелишь — в грудь или в спину. Но какого черта я ещё должен поднимать вверх руки?

Фэнтом ткнул его в спину дулом револьвера.

— Может быть, это тебя убедит? — спросил он.

Горбун затрясся всем телом, заходясь в беззвучном смехе — он хохотал! Фэнтом изумленно уставился на него, и ему стало не по себе. Никаких сомнений быть не может, он имеет дело с сумасшедшим. И тут снова подал голос горбун:

— Забавно, все-таки. Я, можно сказать, уже стою одной ногой на краю могилы. Еще несколько мгновений, и я умру. И тем не менее, я тупо покоряюсь, подобно тому, как пес послушно бежит на зов хозяина, который собирается вышибить ему мозги и ждет, когда он подойдет поближе! Но если уж тебе так хочется, я и руки могу поднять, мне совсем нетрудно!

Фэнтом умело обыскал его.

Из заднего кармана брюк он извлек револьвер — это была изящная никелированная вещица, годившаяся разве что для дамского ридикюля.

— Ну да, это мой пистолет! — сказал горбун. — Конечно, мне следовало бы вспомнить о нем раньше. Жаль, что я не выхватил его сразу. Но тогда я увидел направленное на меня дуло твоего кольта, мой юной друг, и, признаюсь, это несколько обескуражило меня. Но я все равно ни о чем не жалею. Какого черта лезть на рожон лишь ради того, чтобы быть убитым в перестрелке и пасть смертью героя? Нетушки! К тому же мне представилась отличная возможность для постижения новых истин.

— И чего же такого ты узнал из того, что не знал раньше? — спросил Фэнтом.

— Теперь я знаю гораздо больше о себе самом. Если бы тогда я выхватил пистолет, то умер бы через мгновение под градом пуль, которые вышибли бы мне мозги или же разнесли в клочья мое сердце.

— Я бы просто прострелил тебе правое плечо. Только и всего! — спокойно заметил Фэнтом.

— Ага, — сказал горбун. — Да ты, видать, знаток. А я уж было принял тебя за обыкновенного живодера — за убийцу!

— Слушай, — отозвался Фэнтом, — если хочешь знать, убивать я тебя вообще не собираюсь!

— Ну да, ну да! — засуетился горбун. — И как это я сразу не догадался, что такому симпатичному и обходительному молодому человеку не пристало собственноручно убивать бедного быка. Он, скорее, бросит все свои дела и отведет животное на бойню, но сам не возьмется за нож ни под каким предлогом. Ведь это же добрейший души человек. Да он скорее пнет любимую собаку! Если, конечно, та окажется поблизости!

Фэнтом сердито оборвал его.

— У нас нет времени на пустую болтовню. А уж тем более на тот дурацкий бред, который ты несешь. Так что, разворачивай коня и едем обратно. Я слышу грохот дилижанса. Для того, чтобы отправиться дальше, старому пню хватит за глаза и четырех лошадей! Ну и пусть себе катится!

— Так, значит, мы едем в Долину Счастья? — вздохнул горбун, покорно разворачивая коня в указанном направлении. — И что, на подъездах к этому райскому уголку меня пристрелят? Что ж, в этом есть своего рода мораль и аллегория. Мне грех жаловаться на свою судьбу. Я прожил самую обыкновенную жизнь, не хуже и не лучше других. Теперь я поеду вперед, и последняя пуля настигнет меня в самый неподходящий момент, когда в моей душе затеплится робкая надежда на спасение. Ну как, я угадал? Что ж, очень похоже на Луиса. Он всегда был горазд на подобные шалости!

В ответ Фэнтом раздраженно воскликнул:

— Понятия не имею, о чем ты, приятель! Мне велено доставить тебя живым, в целости и сохранности. Можешь не сомневаться!

Еще какое-то время горбун ехал молча, и плечи его подрагивали, а все тело сотрясалось от беззвучного смеха.

— Ты мне не веришь? — недовольно спросил Фэнтом.

— Еще чего, — нетерпеливо бросил в ответ пленник. — Я взрослый человек — и к тому же слишком хорошо знаю Луиса.

Легкость, с которой этот человек говорил о приближающейся смерти, снова заставила Фэнтома содрогнуться. Он не сдержался и вспылил:

— Я же уже сказал, пока ты со мной, тебе ничего не угрожает! И давай покончим с этим!

Горбун внезапно обернулся, это движение было таким резким, что Фэнтом инстинктивно выхватил револьвер. Затем он снова поспешно спрятал оружие в кобуру, словно устыдившись своей нервозности.

Пленник пристально глядел на него. Его конь прошел ещё несколько шагов и остановился.

— Молодой человек, — сказал горбун, — надеюсь, вы говорите это всерьез.

— Всерьез? — воскликнул Фэнтом. — А до этого, я что, шутки шутил? — И затем он сухо добавил: — Все, хватит болтать, поехали.

Пленник тихонько заговорил с конем, потрепал его по загривку, и они шагом отправились дальше, прокладывая себе путь сквозь ползущие по земле черные тени огромных вековых деревьев. Но теперь, похоже, горбун погрузился в глубокие раздумья. Время от времени он начинал качать головой, как будто споря с самим собой. Несколько раз он быстро, как-то очень по-птичьи, поворачивал голову, что со стороны смотрелось довольно необычно, и бросал на Фэнтома удивленные взгляды.

В конце концов, они выехали на дорогу и пустили коней вскачь. Но спина коня, выпряженного из дилижанса, оказалась костлявой, а наездником горбун был некудышним. И тогда Фэнтом, проникнувшись жалостью к этому уродцу, велел тому придержать коня, и они снова поехали шагом.

— Послушай, приятель, — нарушил молчание пленник, — клянусь Богом, я верю тебе! Я верю, что ты говоришь мне правду!

— Вот уж спасибо, — иронично отозвался Фэнтом.

— Он послал тебя по мою душу, но так ни словом и не обмолвился, что со мной будет дальше!

— Да, это так, — отозвался Фэнтом и закусил губу. У него не было никакого желания обсуждать с пленником планы на будущее.

— Совершенно очевидно, — продолжал горбун, — что ты ни минуты не сомневаешься, что сумеешь благополучно доставить меня в Долину Счастья, да?

— Я и так уже сказал слишком много, — отрезал Фэнтом. — А поэтому я замолкаю и не скажу больше ни слова! Вот дорога. И я был бы тебе очень признателен, если бы ты продолжал молча ехать по нет так быстро, как умеешь!

Горбун кивнул, и Фэнтому показалось, будто его острый, выступающий далеко вперед подбородок, коснулся груди. Они отправились дальше, и ещё какое-то время ехали в гробовом молчании. Горбун задумчиво щурился, словно вглядываясь сквозь густой туман, пытаясь отыскать в нем дорогу.

— Эх, Луис, Луис! — вздохнул он наконец. — Изворотливее, хитрее, опаснее любой самой ядовитой змеи, гораздо хитрее и куда опаснее. Ядовитый зуб гадюки… разве можно его сравнить с ядовитым взглядом? И как давно ты знаком с моим дорогим Луисом? — поинтересовался он у Фэнтома.

— Два дня, — ответил Фэнтом. А затем натянуто добавил: — Все, хватит вопросов. Я тебя не знаю, и ты не знаешь меня. Так что, полагаю, нам не о чем говорить.

— А разве я не знаю тебя? — удивился горбун. — Постой-постой! Дай-ка подумать! Сейчас, только открою нужную страницу… Сдается мне, что где-то я уже видел это лицо… слишком угрюмое для своих юных лет! Лицо мальчика и взгляд умудренного жизнью мужчины… Надо думать, без тюрьмы здесь не обошлось!

Услышав это, Фэнтом вздрогнул.

— Тебя это задело, — заметил горбун. — Я задел тебя заживое. Итак, посмотрим…

По дороге беззвучно скользнула тень вылетевшей на ночную охоту совы. Украдкой взглянув вверх, Фэнтом едва успел заметить темный силуэт птицы, исчезнувший высоко в ветвях деревьев.

— Итак, молодость… тюрьма… Есть! Кажется, я отыскал нужную страницу! Привидение… призрак… Джеймс Фэнтом, будь я проклят!

Он всплеснул руками, и в лесном безмолвии этот хлопок показался Фэнтому оглушительным, словно винтовочный выстрел. Горбун же тем временем продолжал:

— Джеймс Фэнтом, ограбление дилижанса, непревзойденный стрелок — как-никак троих человек собственноручно отправил на тот свет — предан парочкой трусливых подельников… А потом тюрьма… Ну конечно же! Все, теперь вспомнил. И если бы не эта темень, то я гораздо раньше догадался бы, с кем имею дело!

Фэнтом закусил губу.

— Значит, незнакомец, ты меня знаешь, — сказал он. — А вот я тебя нет. И, признаться, ничуть об этом не жалею. И вообще, полагаю, что не к добру вся эта твоя болтовня.

Горбун повернулся и оценивающе уставился на юношу — подбородок на его узком, вытянутом лице остро выступал вперед, а взор мутных, с поволокой глаз был устремлен не то на Фэнтома, не то куда-то в вышину.

— Молодой, упрямый, закаленный, как сталь, прошедший сквозь жернова правосудия, с незаживающей раной на душе — что ж, конечно, именно такой материал и нужен Луису. И вот сегодня ночью он посылает тебя сюда одного, чтобы остановить дилижанс, в котором находятся двое вооруженных мужчин — лучшего испытания на прочность и не придумать. Кстати, охотно верю, что вы с Луисом знакомы лишь два дня. И к концу этого второго дня он убедится в том, что ты именно тот, кто ему нужен. О да, он обязательно поймет это. В тот же самый момент, как ты приведешь меня к нему на заклание! И вот что я тебе скажу, Джеймс Фэнтом: этому парню явно не достает человечности, но будь уверен, что даже имеющейся малости ему вполне хватит, чтобы проникнуться благодарностью к тебе за оказанную услугу. Этого он тебе никогда не забудет. Если только…

Он остановился и, зловеще рассмеявшись, потер руки.

— Если только, — продолжил он, — Луис не решит, что я мог рассказать тебе слишком много!

Он опять засмеялся и снова потер руки.

Фэнтому начало казаться, что этот человек явно не в себе. И все же в его поведении и словах было нечто большее, чем просто безумие. Юноша промолчал.

— Но если только Луис заподозрит, что я, возможно, распустил язык, а ты все это внимательно выслушал… то, скорее всего, он сочтет нужным подстраховаться и одним махом устранить разом все источники опасности. Он убьет меня, а затем постарается расправиться с последней тенью, которую я мог оставить на этой земле. Короче, мой юный друг, ситуация такова, что, возможно, ты сейчас находишься в ничуть не лучшем положении, чем я!

С этими словами он поднял длинную, тощую руку и направил на юношу костлявый указательный палец. Этот жест заставил юного Джима Фэнтома нахмуриться. Он скорее предпочел бы оказаться перед дулом направленного на него пистолета, чем ощущать на себе пронзительный и чуть насмешливый взгляд этого человека.

— Что ж, в любом случае, вскоре мы сможем сами в этом убедиться, — продолжал горбун, — потому что впереди, вон за тем кустом нас поджидает засада!

Глава 19

Фэнтом вгляделся в темноту перед собой.

Справа от дороги возвышалась неприступная черная стена дремучего леса. Слева же в частоколе гигантских деревьев зиял просвет, образовавшийся на месте случившегося здесь оползня, из-за которого вековые деревья на довольно обширном участке были повалены и разнесены в щепки, уступив место буйным зарослям из кустарника и молодых сосен.

Ближе к центру полянки густая листва высокого кустарника серебрилась при свете луны и трепетала под легкими прикосновениями ветерка, который поднимал над дорогой клубы пыли, подхватывал на лету невесомые облачка и поспешно увлекал их за собой.

Острый взгляд Фэнтома скользнул по колышущимся ветвям большого куста. Легкий ветерок перебирал верхушки, и лишь одна тонкая ветка оставалась неподвижной. С равным успехом в зарослях мог скрываться и человек, и зверь, однако Фэнтом все-таки был склонен думать, что имеет дело с людьми.

— Похоже, ты прав, — сказал он своему спутнику. — За этими кустами кто-то поджидает тебя. А, возможно, и нас обоих. Но стрелять сейчас они не будут. Дождутся, когда мы подъедем поближе. Так что разворачивай коня и выезжай на обочину.

— Тогда лучше держаться этой стороны, — сказал горбун, и лицо его страдальчески скривилось.

— Нет, будем держаться ближе к кустам. Чтобы они ничего не заподозрили.

— И чтобы им было удобней пристрелить нас! — отозвался горбун.

— Делай, что тебе говорят! — рявкнул на него Фэнтом. — Держись левой стороны, левой, понятно тебе? И не дури! Я с тобой. Я защищу тебя, кто бы за всем этим не стоял!

Горбуну было явно не по себе, и тем не менее он нашел в себе силы обернуться и с благоговейным страхом взглянуть на попутчика.

— Если я останусь жив… если я выживу, — пробормотал он, — то когда-нибудь наступит такой день, когда я тебе тоже пригожусь. Если я выживу! — повторил он сдавленным голосом.

Было довольно странно видеть, как этот философ только что разглагольствовавший о своей готовности покориться судьбе, теперь отчаянно цеплялся за жизнь, почувствовав, что впереди замаячила призрачная надежда на спасение! И это тоже не ускользнуло от внимания Джима Фэнтома.

Стараясь действовать непринужденно, они свернули с дороги, выезжая на левую обочину, и все это время из-под полей надвинутой на глаза шляпы Фэнтом пристально разглядывал маячивший впереди подозрительный куст, и вот совершенно внезапно среди ветвей сверкнул холодным серебристым блеском ствол направленной на него винтовки.

— Быстрее сюда! — бросил он горбуну, пришпоривая коня и направляясь в самую гущу зарослей.

В тот же самый момент у самого его виска раздался странный звук, отдаленно напоминавший жужжание огромного шмеля. Затем снова, и что-то маленькое, недоступное взгляду, чиркнуло по его шляпе. А вслед за этим ночную тишину разорвал оглушительный грохот выстрелов.

Однако он все-таки успел раствориться в темноте зарослей, и тут же огляделся по сторонам, ища глазами горбуна, но того нигде не было видно!

Винтовочная канонада продолжалась. Затаив дыхание, Фэнтом оглянулся назад, ожидая увидеть сраженного пулями убийц маленького уродца растянувшимся посреди дороги, но дорога была пуста. Где-то вдалеке раздался треск ломающихся веток, как будто кто-то отчаянно продирался сквозь заросли, прокладывая себе путь вниз по склону!

Итак, пленник его сбежал, и Фэнтом едва удержался от того, чтобы пуститься за ним в погоню, но теперь между ним и непроходимой лесной чащобой пролегала пустынная дорога. К тому же в него и так уже дважды стреляли!

Не исключено, что весь этот спектакль был разыгран молодцами из Долины Счастья. Конечно, вполне возможно, что пули едва не попавшие в него, предназначались горбуну, но тогда не понятно, каким образом они вообще полетели в его сторону, так как стрельба велась с довольно близкого расстояния.

Нет, определенно не стоит больше выезжать на пустынную дорогу! Пусть горбун катится себе на все четыре стороны. К тому же возможно, он был не так уж далек от истины, предположив, что Луис Кендал постарается одним махом разделаться и с пленником, и с его сопровождающим! И просвистевшие у него над головой пули стали наглядным тому подтверждением.

В то же время он не мог не восхищаться расчетливой изворотливостью горбуна, который отважился выбрать более длинный путь на свободу, не забыв, однако, при этом надежно обезопасить себя на случай возможной погони! Фэнтом был даже рад тому, что маленький человечек снова обрел свободу.

Все эти мысли, требующие столь долгого и обстоятельного пересказа, пронеслись в голове у юноши за какие-нибудь две секунды, после чего он принялся прокладывать путь через лес, решив подобраться с тыла к тому месту, откуда началась стрельба.

Сердце его разрывалось от негодования. Он крепко стиснул зубы, чувствуя, как пальцы сами собой смыкаются вокруг рукоятки пистолета. Так что пусть теперь не ждут пощады те, кто посмел перейти дорогу самому Джиму Фэнтому!

Он осторожно прокладывал себе дорогу через чащу. Стрельба затихла так же внезапно, как и началась. В лесу опять воцарилось безмолвие, так что когда его конь наступил на сухую ветку, то раздавшийся при этом треск показался Фэнтому не менее оглушительным, чем выстрел из пистолета.

Не долго думая, он слез с коня и продолжил путь пешком, проворно передвигаясь в темноте и ухитряясь не издавать при этом ни малейшего шороха. Он был хорошо знаком с разными лесными премудростями и мог прокрасться сквозь любые заросли не хуже иного индейца, начиная каждый шаг с носка и таким образом убеждаясь в надежности опоры, прежде чем перенести на ступню вес всего тела.

Вот так он пробирался среди деревьев, пока наконец не убедился, что зашел далеко в тыл к расположившимся в засаде стрелкам, после чего принялся крадучись подбираться поближе, рассчитывая выкурить негодяев из их укрытия. В лес они уйти не могли. Фэнтом был так же был положительно уверен в том, что и на дорогу они выезжать тоже не станут — побоятся, что он станет дожидаться их на опушке, готовый в любой момент открыть ответный огонь.

Он подошел к самому краю чащи и остановился; открывшийся его взгляду пейзаж представлял собой беспорядочное нагромождение камней и земляных глыб, оставшихся здесь после оползня, среди которых то там, то здесь темнели островки зарослей кустарника и тянувшиеся к небу молодые деревца. Еще совсем немного, и он будет отомщен. Но в то время, как Фэнтом стоял на краю зарослей, собираясь с мыслями и прикидывая, как поступить дальше, со стороны дороги раздался стук копыт.

Досадливо выругавшись, он выскочил из-за деревьев. Никаких сомнений быть не могло. По дороге галопом неслись кони, и они были уже далеко!

Теперь он начинал понимать, что произошло. Злоумышленники покинули свое укрытие сразу же после того, как стихла стрельба, и, скрывшись за деревьями, поехали вдоль кромки леса, вплотную подступающего к дороге, и лишь после того, как им удалось миновать первый поворот, снова выбрались на дорогу и пустили коней вскачь.

Их было больше, чем двое; трое, по крайней мере, в этом он был уверен; а может быть и четверо.

Фэнтом развернулся и со всех ног бросился назад. Он нашел своего коня на том же самом месте, где оставил его, вскочил в седло и выехал из зарослей на дорогу.

Но к тому времени, как серый снова ступил на дорогу, устланную мягким, приглушающим звуки покровом пыли, беглецы, судя по всему, были уже совсем далеко, и, очевидно, преодолевали каменистый участок пути, отчего цоканье лошадиных подков очень напоминало далекую ружейную канонаду.

Фэнтом резко осадил коня. Ведь путь уже и так проделан неблизкий, а принимая во внимание ту поспешность, с которой удирали от него эти негодяи, вряд ли стоило понапрасну обольщаться и всерьез рассчитывать на то, что погоня может увенчаться успехом. К тому же заслышав у себя за спиной стук копыт, беглецы могли догадаться о его приближении и устроить новую засаду.

Так что, похоже, не оставалось ничего другого, как покориться обстоятельствам, и вместо того, чтобы гнать во весь опор, Фэнтом, скрепя сердце и скрипя зубами от досады, пустил своего коня неспешной рысцой.

Весь день пошел насмарку, все было против него. Он честно выполнил данное ему поручение, а пленник сбежал от него. Из засады в него стреляли какие-то подлецы, но и им удалось уйти. Пламя гнева в его душе разгоралось с новой силой. Его охватила жажда мести, но теперь уже он подумывал о том, что просто застрелить обидчиков было бы слишком банально; будь его воля, он поджарил бы их на медленном огне, и вот уже не в меру разыгравшееся воображение рисовало перед ним картины самых изощренных индейских пыток, которым он при случае с радостью подвергнул бы этих трусливых гадов.

И ещё ему не давали покоя слова горбуна. Ведь он знал обо всем наперед! Выходит, что Луис Кендал и в самом деле вознамерился убрать не только его, но и того, с кем он мог переговорить перед смертью.

Отсюда сами собой напрашивались новые вопросы. Какую такую тайну мог поведать ему пленник? Какие такие нежелательные подробности из жизни Луиса Кендала он мог рассказать, что тот с таким рвением и усердием норовил расправиться с каждым потенциальным свидетелем?

Однако, вне всякого сомнения, Кендал предполагал, что поимка горбуна станет делом не из простых. Он, по всей видимости, ожидал, что маленький человечек станет сражаться за свою жизнь и будет застрелен при попытке оказать сопротивление. Очевидно, больше всего на свете ему хотелось увидеть этого уродца лежащим на земле с простреленной головой, повторяя участь койотов, что были застрелены несколькими часами раньше из той же самой винтовки. Когда же этот план не сработал, то была срочно устроена ловушка, в которую неминуемо должны были попасть и пленник, и сам конвоир!

Но идея с засадой тоже провалилась, и интересно, как вытянется физиономия Кендала, когда он снова живым и невредимым вернется в долину! Фэнтом думал об этом с хищным злорадством. Нужно было придумать заранее, что сказать этому ублюдку при встрече; и теперь пусть Кендал молит Бога о том, чтобы тот ниспослал ему особую сноровку и меткость, или же эта встреча станет для него последней. Вот с такими мыслями, все больше и больше распаляясь от охватившего его праведного гнева, Фэнтом возвращался в долину.

Он все ещё находился в пути, когда ночь незаметно подошла к концу. Сквозь кроны деревьев забрезжил серенький рассвет, и где-то в вышине радостно запели птицы. Их звонкие голоса ласкали слух, заставляя его забыть об усталости после бессонной ночи и ломоте во всем теле.

И вот уже совсем скоро все вокруг было озарено светом нового дня. В небе за лесом, где-то совсем рядом, занялось розовое пламя, вмиг объявшее вершины гор на востоке. Фэнтом выехал на склон одного из холмов Долины Счастья, и через мгновение из-за горизонта показался огненный край солнца.

После сумрака дремучего леса раскинувшиеся перед ним просторы поражали воображение своим величием; озерцо в глубине долины теперь было похоже на драгоценный рубин, и издали казалось таким маленьким, что, наверное, смогло бы запросто уместиться у него на ладони; а стекла в окнах хижин, разбросанных по долине, горели ярким золотистым светом.

Везде царили мир и покой. Откуда-то со стороны дальних холмов доносилось сонное мычание коров; где-то тоненько звенел колокольчик; на зеленом ковре верхних пастбищ мирно паслись овцы; и налетевший ветерок принес с собой чудесный запах утренней свежести.

В душе у юноши снова воцарился покой. В конце концов, спешить ему некуда. Не стоит совершать необдуманных поступков, подвергая тем самым серьезной угрозе собственное существование в этом райском уголке!

Глава 20

Его неприязнь к Луису Кендалу вспыхнула с новой силой, едва лишь серый в яблоках конь двинулся вниз по склону, начиная долгий спуск в долину. И с каждой минутой, с каждым ухабом, с каждым облачком дорожной пыли, вылетающем из-под копыт коня, это чувство росло и крепло в душе Фэнтома.

Он думал о том, что ещё никто никогда в жизни не обходился с ним так подло; и перед его мысленным взором снова и снова возникало видение большого куста, серебрящейся в лунной свете густой кроны и направленного на него из-за ветвей ствола винтовки.

И все-таки ярость Фэнтома нельзя было назвать безотчетной. Он понимал, что никто из тех людей, с кем ему приходилось выяснять отношения прежде, никогда в жизни не сравнятся с Луисом Кендалом, который был куда хитрее и изворотливее; и вполне возможно, что этот странный, худощавый человек обладал поистине недюжинной силой. Так что теперь к охватившему его праведному негодованию примешивалось ещё и липкое чувство страха.

Всю дорогу юношу не покидало ощущение, что объекта отмщения его отделяют многие и многие мили, но солнце лишь едва-едва успело выплыть из-за гор и воссиять над горизонтом, как он уже переехал через мост и направил взмыленного коня по аллее, ведущей к дому Джонатана Куэя.

Отправившись на конюшню, Фэнтом расседлал серого, снял с него уздечку, после чего отвел коня в стойло. Проделывая эти нехитрые манипуляции, он мельком огляделся по сторонам, примечая могучую гнедую кобылу, верхом на которой можно было бы в случае экстренной необходимости минут за пять выбраться из долины. Затем он проверил пистолеты, сделал глубокий вдох и вышел из конюшни, зашагав прямиком к большому бревенчатому дому.

По обеим сторонам от него расстилалась долина, залитая ослепительным солнечным светом, и Фэнтом подумал о том, что ещё никогда в жизни не видел такой красоты. Однако теперь он поспешил поскорее взять себя в руки и не думать о глупостях.

Он был уже у самой двери дома, когда в памяти у него всплыл недавний разговор с Куэем. Эта мысль подобно пуле поразила его в самое сердце, у него закружилась голова, и он привалился спиной к стене, ощущая слабость во всем теле. Ведь он пообещал Куэю во все подчиняться этому его подручному; и верность этой клятве ему предстояло хранить в течение мучительно долгого года.

Однако это отнюдь не лишало его права прийти к Кендалу и заставить его признать свою вину или же высказать ему в глаза все, что он о нем думает! Эта отчаянная мысль придала Фэнтому уверенности. Он вошел в дом через кухню, повар обернулся, чтобы посмотреть, кто пришел, и его сонный зевок внезапно сменило появившееся на его лице удивление.

— Ну и как дела, сынок? — поинтересовался он. — Все прошло нормально? Фэнтом подошел к плите, принюхиваясь к аромату горячего кофе. Его ярость сменилась холодной решимостью.

— А сам-то как думаешь? — ответил он вопросом на вопрос. — Плесни-ка этого пойла.

Повар покорно протянул ему кружку с темной дымящейся жидкостью.

— Я как думаю? — переспросил он. — Я уж ума не приложу, что и думать. Но знаю определенно, что Кендал сидит сейчас в гостиной, бледный, как смерть, и злой, как черт.

Фэнтом залпом осушил свою кружку. Все его сомнения разом оправдались, и пройдя через весь дом, он вошел в комнату, где у окна сидел Кендал.

Он сидел сгорбившись и подавшись вперед, словно сиделка у смертного одра безнадежно больного, голова его была низко опущена, а остановившийся взгляд устремлен ку-ато в угол комнаты. За окном же розовея разгоралось утро нового дня, и можно было подумать, что весь мир лезет вон из кожи лишь ради того, чтобы обратить на себя его внимание.

— Кендал! — позвал юноша.

Тот даже не пошевелился.

Его голова все так же уныло покоилась на груди, а длинные, словно обескровленные руки недвижно лежали на коленях. Кендал так глубоко погрузился в свои раздумья, что можно было подумать, будто он спит с открытыми глазами.

Тогда Фэнтом подошел поближе и встал перед ним.

— Кендал! — снова позвал он.

Ответа не последовало и на этот раз.

Фэнтом и так был вне себя от злости, а подобное отношение, когда тебя не замечают в упор и даже не глядят в твою сторону, вызвало в его душе новый прилив ярости.

— Кендал, — сказал он, — ты подставил меня. Ты хотел заманить меня в западню. Послал меня на дело, а на обратном пути, когда я уже возвращался обратно вместе с добычей, сам же и попытался пристрелить нас обоих!

Кендал даже глазом не моргнул, продолжая сосредоточенно таращиться в дальний угол комнаты.

Фэнтом подошел ещё ближе. Он весь дрожал и скрипел зубами от злости.

— Кендал, — продолжал он, — ты что, так и собираешься валять дурака? Я что, по-твоему, похож на идиота?

Произнося эту тираду, он тронул сидящего в кресле человека за плечо. Плечо Кендала оказалось твердым, как железо, словно оно состояло из одних лишь костей и сухожилий. Но на этот раз Фэнтом почувствовал, как жилы судорожно дернулись у него под рукой, и рука Кендала стремительно взметнулась вверх, подобно змее, набрасывающейся на добычу.

Длинные пальцы сомкнулись вокруг запястья Фэнтома; их кончики с силой впились в плоть и, казалось, пронзили её до самой кости. Подобной хваткой мог обладать лишь великан или сумасшедший. Рука Фэнтома мгновенно онемела, и ему начало казаться, что у него напрочь отхватили топором правую кисть. Но вот человек в кресле сверкнул своими странными, бесцветными глазами и резко вскинул голову, обращая к юноше вытянутое, бледное лицо.

— Заруби у себя на ному, Фэнтом, что когда я думаю, приставать ко мне не надо! — сказал он.

Он выпустил руку юноши, и та осталась безвольно висеть. Фэнтома охватил леденящий душу ужас и страх, какого он не испытывал с детства, с тех самых пор, когда панически боялся темноты.

— Тебе поручили работу, а ты её запорол! — проговорил Луис Кендал.

— Значит, ты был там. Ты все видел! — воскликнул Фэнтом. — Черт возьми, Кендал, ты был одним из тех, кто стрелял в меня!

— В тебя? В тебя? — переспросил Кендал и вдруг рассмеялся.

Смеющийся Кендал представлял собой зрелище довольно неприглядное. Челюсть его отвисла, губы растянулись в оскале, а из горла наружу рвалось прерывистое глухое клокотание.

— Тебя! — снова повторил он. — Тратить на тебя патроны, когда он был там?!

Он презрительно фыркнул. Затем его лицо постепенно приняло прежнее застывшее выражение полного безразличия, голова склонилась к груди, а взгляд снова устремился в угол комнаты, словно в поисках ответа на какой-то жизненно важный вопрос.

Джим Фэнтом хотел было что-то сказать. Его не покидало ощущение, что он должен, просто обязан снова бросить вызов этому человеку, но так и не смог вымолвить больше ни слова. Ноги сами собой понесли его к двери, рука поспешно открыла её. Юноша вышел из дома, стараясь не вспоминать о недавнем эпизоде, подобно тому, как очнувшийся ото сна человек старается поскорее выбросить из головы образы, привидевшиеся ему в кошмарном сне. Он стоял на крыльце, подставив лицо ласковым лучам яркого солнца.

И все же мир вокруг продолжал казаться ему нереальным, потому что в нем вопреки всякому здравому смыслу нашлось место такому существу, как Луис Кендал.

Фэнтом пошел, куда глаза глядят, одержимый желанием как можно скорее оказаться подальше от этого дома. Он не смотрел по сторонам, не оглядывался назад, а просто шел вперед, спотыкаясь о камни. Путь его пролегал через поля, но даже теперь по спине у него то и дело пробегал предательский холодок. Темный, дремучий лес встал перед ним стеной, но даже это мрачное место казалось ему радостным и приветливым, в сравнении с черной душой Луиса Кендала. Его даже не угнетало чувство стыда за то, что он, неведомо чего испугавшись, отступил перед этим человеком. Запястье у него все ещё побаливало; однако, что волновало его больше всего, так это странный холод, поселившийся у него в сердце.

Фэнтом быстро шел по лесу, дыша полной грудью и время от времени принимаясь мотать головой, подобно псу, который только что вылез из ледяной воды. Именно тогда до его слуха внезапно донеслось далекое пение.

Песня доносилась откуда-то издалека, и напевал её тоненький детский или девичий голосок, озаряя объятую мраком душу Фэнтома, подобно тому, как солнце пробивается сквозь густые кроны самой непроходимой лесной чащобы и согревает землю своим золотистым теплом.

Юноша застыл на месте с видом человека, внезапно осознавшего, что он, сам того не ведая, вторгся в святилище, находиться в котором ему не положено. Невольно улыбнувшись, он медленно двинулся дальше, ведомый музыкой, прокладывая себе путь среди вековых деревьев. Чарующий голосок смолк, и он был так заворожен его красотой, что от восторга у него даже перехватило дыхание.

Постепенно образ Луиса Кендала, его узкое, бледное лицо, дьявольские глаза, его нечеловеческая хватка как-то сами собой исчезли из памяти Фэнтома, и он снова почувствовал себя обыкновенным человеком, одиноким и бесконечно несчастным. Еще никогда в жизни ему не было так тоскливо. Даже находясь за мощными тюремными стенами, он не чувствовал себя таким отверженным и отрезанным от внешнего мира, как сейчас, когда ему пришлось поступиться многим из того, что было дорого его сердцу.

Это ощущение не поддавалось объяснению простыми словами. Наверное, это было счастье, простое человеческое счастье, доступное подавляющему большинству людей, но только не ему. Джим Фэнтом размышлял о том, что все другие люди радуются жизни, собираются компаниями, ходят друг к другу в гости; и только он одиноко стоит в темноте лесной чащобы, и никому до него нет никакого дела.

Он стоял неподвижно, уныло опустив голову, положив руку на ствол дерева и чувствуя под пальцами все неровности и шероховатости грубой коры, тупо разглядывая пожелтевшую сосновую хвою у себя под ногами и время от времени печально вздыхая. Затем он попробовал рассуждать здраво, стараясь убедить себя, что ничего особенного не произошло, и что это пел какой-нибудь ребенок, который случайно забрел в этот лес. Однако, ничего не помогало, и он никак не мог отделаться от ощущения, будто теперь он обречен вечно скитаться по свету, скрываясь от правосудия.

Откуда-то из-за деревьев снова послышалось пение, и на этот раз оно показалось ближе и мелодичнее, и тогда он осторожно двинулся вперед, устремляясь на звук, словно на огонек в ночи. Он остановился лишь на мгновение, задавшись вопросом о том, кто бы это мог быть. Ребенок? А, может быть, все-таки женщина? Такой чистый, нежный голосок мог быть только у ребенка, но так проникновенно не мог петь никто, кроме женщины!

Песня все ещё лилась как будто издалека, когда он оказался на краю поляны и увидел маленький бревенчатый домик, на заднем дворе которого тесно толпились различные хозяйственные постройки, и серебристые воды источника, бьющего из земли почти у самого крыльца.

Дверь была открыта. Именно оттуда доносились чарующие звуки, наполнявшие собой воздух и плывшие среди деревьев. Они казались Фэнтому чем-то осязаемым, тем, что можно взять в ладони и унести с собой — это было ощущение радости, способной скрасить любое, даже самое беспросветное, полное невзгод будущее. Теперь же это богатство пропадало впустую, драгоценные семена ложились в бесплодную землю, и ему не оставалось ничего другого, как подобно несчастному изгою держаться подальше отсюда и издалека слушать это ангельское пение, чувствуя на сердце тоску и пустоту.

Но тут у него с глаз словно упала пелена, и он внезапно понял, что это был дом его мечты, ведь вот он и дом, рядом с ним конюшня и коровник, а вот и родник, что пробивается из-под земли у самой двери! Просто само того не замечая, он пришел сюда с другой стороны.

Глава 21

Пораженный этим внезапным открытием, он невольно рванулся вперед, выбираясь из зарослей на поляну, где и застыл на месте, как вкопанный, ибо песня стала громче, и совершенно неожиданно на пороге возникла сама певунья, в которой он с удивление узнал ту самую девушку из Бернд-Хилл, Джозефин Долан, казавшуюся ему теперь ещё милей и прекрасней, чем прежде.

На ней было темно-синее льняное платья с длинными рукавами, которые теперь были закатаны до локтей, а в руке она держала ведро; но в восторженных глазах Джима Фэнтома она была самим совершенством, и, наверное, не смогла бы произвести на него большего впечатления даже представ перед ним в образе сошедшего с небес ангела в сверкающих одеждах.

На пороге девушка остановилась, и закончив одну песню, тут же затянула другую, подобно певчей пташке, ясным весенним утром выводящей серебристым голоском замысловатые трели. Затем она направилась к роднику по серебристой от росы траве, снова становившейся темной у неё под ногами, и зачерпнула ведро воды.

Она разгибала спину, собираясь вернуться в дом, когда заметила его. Песня смолкла на полуслове; ведро с размаху опустилось на землю, и от такого сотрясения вода в нем тяжело заколыхалась, расплескиваясь через край.

— Здравствуйте! — окликнула его девушка. — Что привело вас сюда, Джим Фэнтом?

Он направился к ней через всю поляну, поминутно спотыкаясь. Фэнтом не глядел под ноги и не замечал ничего вокруг себя, кроме этой девушки, её ослепительной красоты, её смеха и призрачной дымки утреннего тумана, все ещё цеплявшегося за ветки деревьев, что возвышались у неё за спиной.

— А вы, — сказал Фэнтом, — как вы здесь оказались? Вот так чудеса! Хотя… Ну да, наверное, ваш отец переселился сюда. Мне следовало бы сразу догадаться!

Эта спасительная мысль позволила ему вздохнуть с облегчением, ибо поначалу его посетила страшная догадка, что девушка приехала сюда, потому что её прочили в жены другому — тому, для кого Куэй приказал выстроить этот дом.

— Мой отец? — хихикнула девушка. — Забавно, не правда ли? Чтобы мой папа переселился в Долину Счастья? Ничего подобного! Он за всю жизнь не сделал ничего такого, чтобы на старости лет удостоиться таких почестей!

Она снова рассмеялась, и её смех был таким же серебристым и мелодичным, как и песня. Уперев кулачок одной руки в бок, она разглядывала Джима Фэнтома, и наконец, насмеявшись вдоволь, снова начала что-то тихонько напевать.

В тот момент он словно лишился дара речи и стоял, как истукан, не спуская с неё глаз, завороженный её красотой. Фэнтом слышал её радостное щебетание, и ему вдруг стало не по себе. Девушка же тем временем продолжала:

— Что мой папа, по-вашему, мог натворить, чтобы мистеру Куэю пришлось бы выручать его или даже просто обратить на него внимание? Ведь он интересуется исключительно счастливчиками типа вас, бравых парней, ловких и выносливых всадников, готовых пойти на любой риск — именно такие люди попадают в Долину Счастья.

Она снова рассмеялась. Он не был уверен в том, что она нарочно над ним насмехается, но догадывался, что этот смех отчасти был вызван и тем, что она просто любила посмеяться.

Похоже, начинали сбываться его самые мрачные предположения, и тогда, чтобы развеять последние сомнения, он сказал:

— Но кто, кроме вашего отца мог привезти вас сюда? Не может быть, чтобы вы жили здесь одна.

— Здесь? В этой лесной глуши? Нет, конечно! — ответила она. — К вашему сведению, Джим, я приехала сюда, чтобы выйти замуж.

— Выйти замуж? — переспросил он. — Замуж?

— Что ж, думаю это и к лучшему, — продолжала девушка. — Ведь рано или поздно все равно пришлось бы…

— Ну да, — хрипло проговорил юноша. — Ну разумеется, когда-нибудь вам все равно пришлось бы выйти замуж.

Фэнтом поднял на неё глаза, и его взгляд был полон отчаяния.

— К тому же здесь, в Долине Счастья, — продолжала она, — не нужно оплачивать аренду дома и земли. А такое подспорье нам будет очень кстати!

— Ну и кто он, ваш жених? — неожиданно спросил он.

Фэнтом потупил взгляд, собирая волю в кулак, готовясь мужественно снести и этот удар судьбы.

Она чуть помедлила с ответом.

— Так вы же наверняка с ним знакомы, — ответила девушка.

И тут в его памяти возник образ красавчика Чипа Лэндера. Ведь он тоже был родом из Бернд-Хилл.

— Может быть, все может быть! — пробормотал он.

— Вообще-то, надо сказать, в последнее время он вел себя довольно плохо, — заметила девушка, — но думаю, что мистеру Куэю все же удастся его перевоспитать.

— Так значит, он здесь совсем недавно?

— Ага, недавно.

А ведь Чип Лэндер тоже не так давно обосновался в долине! Фэнтом с горечью припомнил и то, как Куэй не задумываясь пообещал ему, что эта женщина станет его женой. Так что теперь старик представал перед Фэнтомом в совершенно ином свете. Что и говорить, он был разочарован и не скрывал этого. Похоже, Куэй оказался одним из тех сладкоголосых болтунов, которые в минуты душевного подъема могут посулить что угодно и кому угодно!

— Я помогу вам донести ведро! — предложил Фэнтом.

Подняв с земли ведро, он отнес его в дом, войдя через дверь кухни. Эта комната полностью преобразилась, и дело было вовсе не в стенах и вещах, просто теперь здесь стало как-то очень по-домашнему уютно. В очаге потрескивал огонь, и в воздухе витал сладковатый аромат корицы. На столе, на выскобленной добела разделочной доске было раскатано тесто для пирогов.

Он взглянул на её руки и впервые за все время заметил, что они были испачканы в муке. Этого незначительно штришка было вполне достаточно, чтобы перестать смотреть на нее, как на ангела м чуметь разглядеть в ней обычную земную женщину, которая, увы, была потеряна для него навсегда. Кто-то другой положил на неё глаз, и теперь она достанется ему!

— А вы… вы начали тут обживаться, — проговорил он.

Фэнтом растерянно огляделся по сторонам. Все ему было здесь знакомо, но только теперь он дышал новым воздухом этого дома, и сердце его сжималось от тоски.

— Ага, мне пришлось загодя переселиться сюда, чтобы самой посмотреть, что здесь и как, — ответила девушка.

— Разумеется, — согласился он. — Полагаю, так легче подготовиться к свадьбе.

— Да, чтобы все подготовить к свадьбе.

— И когда ожидается это знаменательное событие?

— Ну, вообще-то я не знаю точно. Но надеюсь, что уже скоро.

Он безутешно вздохнул.

— Нужно было так много успеть! Я приехала сюда лишь вчера поздно вечером, а спать так и не ложилась, всю ночь приводила дом в порядок. Желаете взглянуть?

— Вообще-то, не откажусь.

Девушка провела его в столовую, служившую одновременно и гостиной — самую просторную комнату в доме.

— Вы только взгляните на это! — сказала она. — Я сорвала их на рассвете.

Здесь были расставлены пышные букеты из срезанных в лесу веток какого-то кустарника, сплошь усеянных гроздьями желтых и белых цветков. В воздухе витал еле уловимый цветочный аромат, смешивающийся с аппетитными запахами домашней стряпни, доносившимися из кухни.

В очаге потрескивал огонь, и по поленьям весело скакали низенькие язычки пламени.

— Я хотела проверить, есть ли тяга в дымоходе. Как видите, все работает замечательно. Когда в эти края придет зима, и выпадет с нег, то в нашем доме будет тепло и уютно. А вы как считаете?

— Ну да, конечно, — согласился Фэнтом.

— Надеюсь, вы будете проводить здесь много времени, — продолжала она.

Фэнтом вздрогнул.

— Кто? Я?

— Да. И тогда можно будет поговорить о Бернд-Хилл и о людях, что там живут.

— Меня здесь не будет, — решительно возразил он.

— Не будет?

Она недоуменно взглянула на него.

— Дело в том, что я собираюсь отправиться попутешествовать, — наспех соврал Фэнтом. — Это будет очень дальнее и длительное путешествие. Так что меня здесь не будет.

Девушка недоверчиво посмотрела на него и смущенно улыбнулась.

— Что ж, очень жаль, — тихо проговорила она. — А я на вас очень рассчитывала. Пойдемте, я покажу вам другую комнату.

Они вошли в спальню. Здесь тоже стояли букеты из цветущих веток, а на стене под стеклом висели вставленные в рамку увеличенные фотографии благообразного джентльмена с уныло поникшими усами, и дамы, талия которой была затянута в узкий корсет.

— Отец и матушка будут присматривать за мной, — пояснила девушка. — Благодаря им я чувствую здесь себя совсем как дома. А вот этот коврик мы привезли сюда от бабушки, из самого Бостона. Это ручная работа. Вон как приукрасило комнату.

— Да, очень мило, — сказал он упавшим голосом.

Фэнтом глядел по сторонам, и его истосковавшейся душе казалось, что теперь весь дом был наполнен изысканным благоуханием и озарен ослепительным светом неподражаемой красоты. Даже узор лоскутного коврика на полу казался ему чем-то необычным, едва ли истинным произведением искусства. И это тоже было поводом для грусти. Не он, а совсем другой счастливчик будет ступать по нему, и чей-то чужой взгляд будет скользить по веселым лоскуткам, поражаясь этому буйству красок. Юноше казалось, что та забота и бесконечное терпение, с которым любящие руки делали этот коврик — все это было символом той, прошлой жизни, родом из которой и была эта девушка. Его же предки были простыми, грубыми людьми, такими же неотесанными, как и он сам. Она же, как будто пришла сюда из совсем из другого мира, из настоящей, любящей семьи, в которой царили любовь и уважение. И теперь именно это тепло она смогла передать этому дому, то, о чем он и мечтать-то не мог.

Он понуро отправился восвояси.

— Куда же вы? Вам не понравилось? — спросила девушка.

Она взволновано последовала за Фэнтомом и тронула его за руку.

— Я так и знала! Вы вам не понравилось! — повторила она.

Она заглянула ему в лицо, и в её глазах он видел страх и смущение.

— Понравилось? Кому? Мне? — хрипло проговорил Фэнтом.

— А как вы думаете… ему здесь понравится? — спросила она.

Ее глаза умоляюще смотрели на него, а в голосе слышалось отчаяние.

И тут Джим Фэнтом словно обезумел. Он схватил её и притянул к себе, крепко прижимая к своей груди, чувствую тепло её тела и запах волос.

Затем его железная рука взяла девушку за подбородок, и её головка оказалась запрокинутой назад.

Она не сопротивлялась. Глаза её были закрыты. Джиму Фэнтому казалось, что этим самым он раз и навсегда перечеркивает то чистое, возвышенное чувство, что возникло между ними, чтобы навечно уйти за её жизни. Но даже держа её в своих объятиях, он чувствовал, как бесконечно далека была она от него.

— Послушайте! — сказал он наконец. — Я подлец. Я знаю, что не имел права прикоснуться к вам даже взглядом. Но я люблю вас. Боже, Боже мой, как же я вас люблю! Я уйду и уже больше никогда не увижусь с вами. А он… если он захочет сатисфакции… то пусть приходит и набьет мне морду. Он имеет на это полное право.

Фэнтом решительно развернулся и выскочил за дверь, задевая плечом за притолоку, спотыкаясь о порог и бросаясь затем бежать не разбирая дороги через поляну, отчаянно желая вернуть время назад, чтобы не знать о существовании этого дома, этой долины, этой девушки, и в то же время понимая, что отныне этим драгоценным воспоминаниям суждено стать смыслом его жизни.

В лесу под деревьями царила приятная прохлада, и легкий ветерок овевал его разгоряченное лицо. Одна из хлестких нижних ветвей сбила у него с головы шляпу. Фэнтом же без оглядки мчался вперед, делая это тупым с упорством человека, пытающегося убежать от себя самого.

Глава 22

Но все же эта пробежка пошла ему на пользу, и уже на подходе к дому рассудок его несколько прояснился. Фэнтом сбавил шаг и вскоре понял, что разговаривает сам с собой, ритмично повторяя вслух в такт ходьбе: «Только спокойно! Только спокойно! Ее не вернешь!» Окончательно придя в себя, он резко остановился, чувствуя, как по его лицу струятся ручьи холодного, липкого пота, и с горечью осознавая, что он, наверное, начинает сходить с ума. Это шокирующее предположение подействовало на него отрезвляюще, и в следующий момент он заметил долговязую фигуру Луиса Кендала, расхаживающего взад и вперед по заднему двору.

Завидев издалека направляющегося в его сторону юношу, он остановился, и когда тот оказался уже достаточно близко, отрывисто сказал:

— Бери повозку — она вон в том сарае — и запрягай пару гнедых мустангов, что стоят в самом конце конюшни у восточной стены. Видишь эту кучу ржавых лемехов для плуга? Отвезешь их в деревню и отдашь Уилксу, пусть заточит. Скажешь, что к вечеру все должно быть готово. Заодно зайдешь в лавку и возьмешь три коробки полдюймовых медных заклепок. Вот тебе ордер на них.

Он протянул Фэнтому листок бумаги, и тот молча взял его. Он был даже рад тому, что этот высокий человек оказался столь немногословен. Юноша уже было повернулся, чтобы уйти, но тут Кендал рявкнул ему вслед:

— Постой!

Фэнтом обернулся.

— Возможно, ты здесь и останешься, — сказал Кендал, — но только имей голову на плечах. Я не злопамятен и забуду о том, что произошло между нами. Ты сделаешь то же самое, и тогда мы поладим. А если нет, то я устрою так, что Долина Счастья превратится для тебя в настоящий ад. Вот так-то!

Он не стал дожидаться от юноши ответа, а вместо этого принялся снова расхаживать взад и вперед, напряженно раздумывая о чем-то.

Фэнтому не составило большого труда, чтобы догадаться, что думы Кендала, вне всякого сомнения, имеют отношения к загадочному горбуну; и когда он вошел в конюшню, то мысли его как-то сами собой переключились с воспоминаний о хижине на поляне и красоте Джо Долан на горбуна, с его подернутыми поволокой, очень похожими на рыбьи, глазами, бледным, вытянутым лицом, таким же бескровным, как и у Луиса Кендала, но только куда более безобразным. А что, если они приходятся родней друг другу?

Шок от этой догадки снова парализовал его. По сути, он стал таким рассеянным, что войдя в стойло к мустангам, едва не лишился головы, которая наверняка слетела бы с плеч, если бы мощный удар задних ног лошади достиг цели.

Это заставило его спуститься с небес на землю. Проявляя крайнюю осторожность, он набросил на лошадей упряжь, а затем вывел их на улицу, с каждым мгновением все больше и больше убеждаясь в том, что ему ещё никогда не доводилось иметь дело с такой норовистой парочкой.

Выкатить повозку из каретного сарая не составило никакого труда, о зато десять или пятнадцать минут ушло на то, чтобы впрячь в неё мустангов. Но вот в конце концов все было готова, лемехи были благополучно погружены, и Фэнтом выехал на дорогу.

Мустанги закусили удила и, бодро похлестывая себя хвостами по бокам, резво устремились вперед, то и дело срываясь с рыси на галоп, и Фэнтому приходилось изо всех сил натягивать вожжи, чтобы сдержать их бег.

Колеса скрипучей повозки громыхали по каменистой дороге, и в душе у юноши родилось подозрение, что, очевидно, мистер Луис Кендал преследовал некую тайную цель, всучив ему именно этих лошадей7 Мустанги испуганно шарахались буквально от каждого дерева на обочине, так и норовя свернуть с дороге и, подобно парочке вспугнутых диких оленей, броситься убирать по целине, но громкое звяканье рассыпавшейся груды перекатывающегося по дну повозки железа, пугало их ничуть не меньше, и от безысходности они снова возвращались на середину дороги.

Наступил такой момент, когда они стали совершенно неуправляемы и понесли, но у Фэнтома было достаточно сил и опыта, чтобы снова сдержать их бег. Колеса повозки оглушительно прогрохотали по мосту, и это было похоже на гром средь ясного неба. Затем они с такой прытью помчались по дороге, что для Фэнтома растущие по обеим сторонам от неё деревья в слились в длинную стену, а их густые кроны начали казаться одним сплошным зеленымнебосклоном.

В деревню он въехал, стоя во весь рост, изо всех сил упираясь ногами и едва не продавливая днище повозки, чувствуя, как мускулы рук и ног дрожат от непомерного напряжения. Но в конце концов ему все-таки удалось остановиться точно напротив кузницы.

Навстречу ему, широко улыбаясь, вышел Джош Уилкс. Это был толстяк с обвисшими бульдожьими щеками и маленькими поросячьими глазками, лукавый взгляд которых казался необычайно цепким.

— Никак Динамитчиков запрячь не побоялся? — сказал он.

— А их что, так зовут? — спросил Фэнтом.

— Ну да. В последний раз, когда их запрягали, они проволокли беднягу Билла Уоткинса по делянке с черной смородиной и сбросили повозку в озеро. Когда же мы выудили беднягу Билла из воды, то он голосил, как резанный. И еще эти колючки на кустах… Они исцарапали его с ног до головы, он чуть без глаз не остался. С тех пор запрячь Динамитчиков желающих не находилось. И чего ты только их выбрал?

— Вообще-то, мне велели взять именно их, — ответил Фэнтом и крепко стиснул зубы.

Маленькие глазки кузнеца загорелись от любопытства.

— Да уж, — проговорил он, — они, конечно не подарок. Так, значит, это сам Кендал приставил тебя к ним.

— Ага.

— Что ж, наверное, он очень высокого мнения о тебе и твоих способностях; а может быть, просто думает, что у тебя вместо задницы резиновый мячик! А вот тот мустанг, что сейчас стоит ближе к тебе, так это вообще сущий дьявол! Гляди, как глазом косит, кляча чертова! Что ж, удачи тебе сынок, обращайся с этой парочкой хорошо и позволяй им вывернуть тебя наизнанку, словно старый сюртук. Ведь эти бестии не успокоятся, пока не проберут тебя до самых печенок!

Он унес лемеха в кузницу, а Фэнтом снова влез в повозку и направился к магазину, что находился на противоположной стороне площади, вокруг которой, собственно, и была выстроена деревня. Внешне она очень напоминала поселение где-нибудь в Новой Англии; на большой лужайке паслись три или четыре коровы, а чуть поодаль щипали траву кобыла и жеребенок. Вокруг площади были расположены выстроенные с размахом добротные дома, как если бы Куэй и в самом деле предполагал, что когда-нибудь в будущем это место станет центром небольшого городка.

Перед магазином остановилась легкая двухместная коляска с откидным верхом, из которой вышли две женщины. Они тут же вызвались продержать под уздцы мустангов Фэнтома, пока тот, спрыгнув с повозки, доставал веревки, чтобы привязать их у коновязи.

— Это новенький, — сказала одна из женщин. — Это и есть тот самый Джим Фэнтом!

— Ну, конечно же, это он, — ответила другая. — Так тебе лучше представить нас. Давай, Мэри, начинай!

— Я — жена Мака Райнера, — сказала первая женщина. — Надеюсь, вы уже слышали о моем Маке, мистер Фэнтом?

— Буквально вчера он обогнал меня на дороге сюда, — ответил Фэнтом, — и я очень рад познакомиться с вами, миссис Райнер.

— Спасибо, — сказала она. — А это Хэриет Сэмюэлс. Возможно, о Терри Сэмюэлсе вы тоже уже наслышаны?

— Конечно же, наслышан, — вступила в разговор миссис Сэмюэлс. — О чем, кстати, я порой очень жалею. Глаза б мои не смотрели на это чучело!

Это была вполне миловидная женщина средних лет с умным лицом и проницательным взглядом, но слишком уж любившая пооткровенничать.

Все вместе они вошли в лавку.

— И как у тебя только язык поворачивается говорить такие вещи о бедняжке Терри! — заметила миссис Райнер — белокурая красавица с россыпью веснушек на вздернутом носике.

— Бедняжка Терри! — воскликнул миссис Сэмюэлс. — Да если хочешь знать, вчера он засиделся далеко за полночь, все работал над новым замком.

— Так он у тебя, что, ещё и изобретатель?

— А то как же! Изобретает новые способы по разборке этой штуки на винтики. Как только где-нибудь появляется замок новой конструкции, ему обязательно нужно понять, как действует его механизм, а иначе ему жизнь становится не мила. Ты даже представить себе не можешь, что это за напасть. «Ложись спать,» — говорю ему я. — «Все равно не усну», — отвечает он. — «В эту штуку установили вертикальный запор. Интересно, какая скотина додумалась до такого? Выдвигается вниз, и только когда в скважине поворачивается ключ, то поднимается снова и освобождает механизм для дальнейшей работы. Это же какую отмычку нужно иметь, чтобы открыть такой агрегат, я тебя спрашиваю? Раз от разу эти чертовы замки становятся все хитроумнее. И все это лишь ради того, чтобы лишить таких профессионалов, как я всех средств к существованию, чтобы мы разорились и все передохли бы с голоду!»

— Он что, прямо так и сказал?

— Ага. Ведь не думаешь же ты, что Терри всегда был честным возницей. Если бы не мистер Куэй, сидеть бы ему сейчас за решеткой. Но интерес к прежнему ремеслу у него не пропал до сих пор. И представляешь, тут как-то вечером вдруг слышу странный шорох — кто-то минут десять скребся у передней двери. А потом оказалось, что это был Терри! Он, видите ли, пытался открыть наш замок при помощи обыкновенной булавки. Ну что ты с ним будешь делать! А вы как поживаете, мистер Фэнтом.

— Замечательно, — несколько неуверенно ответил Фэнтом. — И надо бы лучше, да некуда.

— Вам здесь наверняка понравится, — продолжала миссис Сэмюэлс. — Правда, Мэри?

— Ага. Если, конечно, ещё раньше он не сойдет с ума от скуки, — отозвалась миссис Райнер. — А то вон мой Мак порой так страдает от тоски. Жаль, конечно, что здесь поблизости нет ни одного черномазого или хотя бы какого-нибудь самого завалящего индейца, которого он мог бы отделать по первое число, чтобы выпустить пар и отвести, наконец-то, душу! Так нет же!

— Нет, вы только послушайте ее! — всплеснула руками миролюбивая миссис Сэмюэлс. — Ей хотелось бы поглядеть, как её благоверный муженек расправляется с мексиканцами и индейцами. И не стыдно тебе, Мэри.

Мэри Райнер передернула изящными плечиками.

— Видать, таким уж он уродился, — сказала она, — и ничего с этим уже не поделаешь. Это Господь сделал его таким, и я тут ни при чем. Я же хочу, чтобы Мак был счастлив, только и всего. Вот вчера он сидел на крыльце, и со ствола одного из деревьев на землю спрыгнула белка и побежала к дереву. Мак тут же выхватил пистолет и выстрелил. Пуля выворотила ком земли, который подбросило в воздух вместе с белкой. Она перевернулась на лету, мгновенно взобралась на ближайшее, вильнула хвостом — и только мы её и видели! Мак был просто вне себя от бешенства. Он сорвался с места и принялся метаться вокруг того дерева, выжидая удобный момент для второго выстрела.

«Я старею!» — все твердил он, и весь остаток дня посвятил тому, что подбрасывал камешки и стрелял по ним.

«Но ведь камни — не люди», — сказала я тогда Маку.

«Белки тоже не люди, однако же люди их едят! Да уж, старость не радость!»

Вот такой он у меня. А ведь был когда-то настоящим виртуозом, равных ему не было. Видать, такой уж он человек, что не может сидеть сложа руки, как некоторые.

— Да уж, он у тебя виртуоз, это точно, — согласилась миссис Сэмюэлс. — Я тут слышала, как Терри однажды сказал, что Мак может заставить кольт говорить по-английски и ещё на трех языках, понять которые дано лишь одному ему и его пистолету. Так что это даже хорошо, что он оказался здесь, где деревьев гораздо больше, чем людей.

— Еще бы! — вздохнула Мэри Райнер. — Я каждый день благодарю Господа за то, что он послал нам такого благодетеля, как Джонатан Куэй — дай Бог ему здоровья!

Вот так, непринужденно щебеча, они вошли в лавку, и глазам Фэнтома предстало впечатляющее разнообразие наполнявших её товаров — здесь было решительно все, начиная с нижнего белья и заканчивая винтовками, выставленных на стеллажах вдоль стены. Что ж, по крайней мере, одно важное событие уже произошло. Обе эти женщины расположили его к себе своей открытостью и прямотой, с которой они обсуждали свои семейные дела. Кроме всего прочего, Фэнтом был тронут до глубины души тем, с каким уважением обе они отзывались о Куэе, и это придало ему уверенности, заставив снова почувствовать у себя под ногами твердую почву!

Глава 23

— Здравствуйте, миссис Райнер, — сказал приказчик, выходя из-за прилавки. — Вы только поглядите, какой товар мы получили! Ваш сынишка будет просто в восторге!

С этими словами он завел маленьким ключиком пружину, и поставил на пол ярко раскрашенную игрушечную птичку, которая тут же начала подпрыгивать и деловито застучала клювиком по полу, клюя невидимые зерна.

— Ну и как вам это? — поинтересовался приказчик, отступая назад и с такой гордостью глядя на игрушку, как будто это он сам изобрел и собственноручно смастерил её.

— Просто прелесть! — восторженно воскликнула миссис Райнер. — Джимми свернет ей голову в два счета! Тогда уж дайте мне сразу полдюжины таких, если, конечно, у вас столько найдется.

— Постойте-ка! — вмешалась миссис Сэмюэлс. — Маленький Терри сойдет с ума от горя, если увидит у Джимми такую игрушку, а у него самого не будет ни одной.

— Их осталось всего четыре, — сказал приказчик. — Так что, разделим поровну.

Он скрылся за прилавком.

— Вы с ним ещё не знакомы? — прошептала миссис Райнер на ухо Фэнтому.

— Это Дон Пилсон, самый ловкий из домушников, которых вы когда-либо встречали. Слышали об ограблении Марлборо в Чикаго? Так это его работа! А по виду даже и не скажешь. Правда? Эй, Дон, познакомьтесь. Это Джим Фэнтом.

Дон Пилсон радушно улыбнулся, и они обменялись рукопожатиями.

— Приятно познакомиться, сынок, — сказал бывший грабитель. — Что, за покупками выбрался?

— Мне нужны медные полудюймовые заклепки, — сказал Фэнтом. — Вот записка от Кендала.

Приказчик развернул листок, и Фэнтому показалось, что он недовольно поморщился, узнав почерк злобного наместника Куэя.

Пилсон направился к стеллажам в дальнем конце магазина. Женщины весело смеялись, наблюдая за скачущей по полу игрушечной птичкой, когда дверь распахнулась, и в лавку вошел Чип Лэндер.

— А вот и наш красавчик-холостяк, — объявила Мэри Райнер. — Привет, Чип, как дела?

— Голова идет кругом, — ответил Чип, усмехаясь.

— И кто же тебе её так вскружил?

— Одна девушка, — ответил Чип.

Сердце в груди Фэнтома сжалось и замерло.

— Вы только послушайте его, — воскликнула Хэриет Сэмюэлс. — И у него хватает наглости заявлять об этом во всеуслышание! Послушай, Чип, ты что, на солнце перегрелся?

— И что это за девушка, откуда она? — допытывалась миссис Райнер.

— Из новой хижины, — ответил Чип Лэндер.

— А разве там уже кто-то живет? — изумилась миссис Сэмюэлс. — Бедняжка наверняка подхватит ревматизм, если останется жить посреди той глуши, ведь туда почти никогда не заглядывает солнце!

— И кто оно такая, Чип?

— Просто красавица, — ответил он.

— Кто бы сомневался. Могу себе представить. Может расскажешь нам о ней поподробнее?

— У меня просто нет слов, — признался Чип.

Он стоял, засунув большие пальцы обеих рук за ремень и раскачиваясь с пяток на носки.

Наблюдая за ним, Фэнтом едва сдерживался, чтобы не выкрикнуть вслух какую-нибудь грубость и не выхватить пистолет. Еще никогда в жизни он не испытывал в жизни большего отвращение, чем теперь, глядя на красивое, самодовольное лицо Чипа Лэндера.

— Вы только посмотрите на него! — захихикала прекрасная Мэрри Райнер.

— Бедняжка впал в транс.

Миссис Сэмюэлс весело рассмеялась.

— В тихом омуте черти водятся, — авторитетно заявила она. — Наверное, это черноокая прелестница, да, Чип?

— Это просто небесное сознание, — мечтательно проговорил Чип. — Вся такая легкая, воздушная…

— Как взбитые сливки с сахаром, — добродушно фыркнула Мэри Райнер.

— Если бы вы только увидели её, то даже забыли бы о своей ревности.

— К тебе? — поинтересовалась миссис Сэмюэлс.

— К ней? Если бы вы её только увидели, Хэриет, то после день и ночь благодарили бы Бога, что она живет в той хижине, отгороженной от внешнего мира вековыми деревьями.

— А это ещё почему, красавчик? — поинтересовалась старшая из женщин.

— Да потому что, когда парни из долину увидят её, они попросту утратят способность ориентироваться в пространстве, подобно почтовому голубю, которого огрели по башке! Они потеряют рассудок, все до одного, уж это-то я вам гарантирую!

— Подумаешь, экая важность, — обиженно фыркнула миссис Сэмюэлс. — Вот мой Терри и прежде порой бывал в долгих отлучках, но он у меня, как бумеранг — каждый раз возвращается назад, так что мне об этом беспокоиться нечего!

— Они как с цепи сорвутся, — злорадно продолжал Чип Лэндер. — И все их взгляды будут устремлены только в одном направлении.

— Если ты, милок, втюрился в неё до беспамятства, — урезонивающе заметила миссис Сэмюэлс. — То это ещё не означает, что тоже самое должно непременно случиться и со всеми остальными! Она, небось, осветляет волосы перекисью и красит ресницы.

Чип Лэндер громко рассмеялся.

— Ну, конечно, — сказал он, — теперь вам не останется ничего другого, как просто выискивать в ней несуществующие изъяны. Советую потренироваться заранее. Потому что противопоставить ей, кроме своей болтовни, вам будет нечего. И всем вам, мужним женам, тогда придется или стреножить своих благоверных, или же выводить их на коротком поводке.

— Еще не родилась на свете такая женщина, — философски заметила миссис Райнер, — которая пришлась бы по душе всем без исключения мужчинам. Кто-то обращает внимание на смазливенькую мордашку, а другие ценят в женщине душу.

Она как бы невзначай дотронулась до кончика своего слегка вздернутого носика и недовольно нахмурилась.

— К тому же мужчины так ветрены, — заявила миссис Сэмюэлс. — Наступает месяц май, и все вокруг цветет, и все женщины кажутся им красавицами писаными. Но вот кончилась весна, и мой Терри, когда навстречу ему попадается ему какая-нибудь девица, все норовит, словно нашкодивший кот, прошмыгнуть мимо нее, и вид у него при этом, скажу я вам, откровенно виноватый.

— А когда моя девушка рядом, — заявил юный Чип Лэндер, — то на земле наступает вечная весна. И, как сказал один поэт, вся земля усыпана цветами.

— А когда она приехала?

— Как ни странно, вчера вечером. Я встретил её сегодня утром.

— И давно вы с ней познакомились? — поинтересовалась миссис Сэмюэлс.

— Пару тысяч лет тому назад, — почти серьезно ответил Чип.

— И всего-то?

— Ага. Я мечтал о ней ещё со времен фараонов.

— Тогда, наверное, ты и с Моисеем был хорошо знаком? — язвительно предположила Мэри Райнер.

— А то как же! Мы с ним всегда обедали вместе, — сказал Чип Лэндер. — И работали тоже, арканя тощих и тучных тельцов. Однако, затем наши пути разошлись!

— Отчего же? — спросил приказчик, возвращаясь с коробками заклепок. Фэнтом взял свой заказ, но остался неподвижно стоять там, где стоял, неимоверно страдая, но не находя в себе сил двинуться с места.

— Дружбе пришел конец, — весело сказал Чип Лэндер, — потому что он увидел мою красавицу и начисто позабыл о том, что его ждут дома к ужину. Мне пришлось показать ему, в какой стороне находится калитка. Он же после этого позабыл номера всех домов в том городе, кроме моего.

— Наверное, после этого он ужасно докучал вам? — насмешливо предположила миссис Сэмюэлс.

— А то как же, — подтвердил Чип. — Постоянно слонялся вокруг дома, подолгу простаивая у ворот, поглаживая седую бороду и глядя на дворового пса.

— И долго он вот так держал вас в осаде? — спросила миссис Райнер.

— В конце концов он устал. Сердце его было разбито, и он решил навеки уйти из тех мест, — ответил Чип Лэндер. — Вот почему он собрал всех своих друзей и знакомых и долго бродил вместе с ними по пустыне, придумал кучу Заповедей и заварил такую кашу, которую весь остальной мир расхлебывает и поныне. Он так и не смог забыть её, понимаете?

— Чего ж тут непонятного, — ответила миссис Райнер. — Так что же, ты сходишь по ней с ума с тех самых пор?

— Еще когда я был совсем ребенком, то она каждую ночь снилась мне по ночам, — ответствовал Чип Лэндер. — Мы были просто без ума друг от друга.

— Догадываюсь, что из двоих самым одержимым был ты. Но она-то хоть любит тебя?

— Все очень просто, — сказал Чип, — она так щедра и великодушна, что сумела даже во мне разглядеть что-то хорошее.

— Просто ей было не с кем посоветоваться, — хмыкнула миссис Райнер.

— Бедняжка, — с усмешкой покачала головой миссис Сэмюэлс. — Красавчик, так, может быть, все же откроешь нам секрет и скажешь, как её зовут?

— Ее зовут Красавица, — ответил Чип Лэндер, — и мы собираемся пожениться, как только я отделаю золотом весь её дом изнутри и украшу бриллиантами двери и окна.

— На это у тебя уйдет пара дней, не больше, — заметила миссис Райнер.

— Ну да, — согласился он. — После того, как я увидел её сегодня утром, мне уже ничего не страшно. Я даже могу свернуть с места старушку Лысую Гору, расколоть её надвое и вытрясти все самородки из её недр.

— А тебе не кажется, Чип, что она тебе льстит?

— Она-то? Нисколечко, просто рядом с ней я чувствую себя сильным и могущественным.

— А сколько ей лет, красавчик?

— Ровно столько, чтобы петь и танцевать без устали. Она молода, как ранняя весна, мэм.

— Держу пари, — сказала миссис Райнер, — что она носит очки, и у неё впалые щеки.

— Если уж зашел разговор об очках, — сказал Чип, — то перед тем, как взглянуть на нее, не забудьте надеть очки с темными стеклами. Так ослепительна её красота!

— Послушай, Чип, а где ты так нализался? — спросила миссис Сэмюэлс. — Вот уж никогда бы не подумала, что в нашей долине варят самогон, который так сильно ударяет в голову!

— Да уж, видать он не слишком-то он разборчив в смысле выпивки, — деликатно предположила миссис Райнер. — Господь сделал ему такой подарок — наградил крепким желудком, который принимает все без разбору. Дон, а у вас есть консервированная лососина? Ведь все-таки должны же мы что-то есть, даже если в городе и впрямь объявится эта крашенная цыпочка!

— Разумеется, вы-то есть будете, мэм, — вздохнул Чип Лэндер. — Но вот Терри, лишь однажды увидев её, наверняка потеряет аппетит. И не только он один. Очень многие из местных мужиков навсегда лишатся покоя. Они кинутся настраивать свои банджо и скрипочки, а потом начнут распеваться. И по ночам со стороны новой хижины будут нестись звуки серенад. И огромное множество следов будет вести к крыльцу маленького домика в лесу, но все они буду останавливаться у порога, перешагнуть через который будет позволено лишь одной паре шикарных сапог фабричного изготовления. А что, леди, неплохая обувка, правда?

С этими словами он с восхищением взглянул на острые носки своих сапог. Терпеть это издевательство и дальше Фэнтом не мог, это было превыше его сил. Дурацкая болтовня Чипа Лэндера вновь всколыхнули в его сердце воспоминания о красоте девушки, и он спешно направился к выходу из лавки.

— Эй, погоди! — крикнул ему вдогонку Чип. — Джимми, ты куда? Я ещё не все рассказал тебе о ней.

— Мне некогда! — огрызнулся Фэнтом и вышел из лавки, с оглушительным грохотом захлопнув за собой дверь.

Очутившись на крыльце, он подождал, пока перед глазами рассеется туман. Он все ещё находился во власти всепоглощающей ненависти.

За спиной у него, в лавке, неожиданно раздался взрыв громкого смеха, и тогда он сказал себе, что, скорее всего, именно так, шутками и прибаутками, Чип Лэндер сумел проложить себе путь к сердцу девушки.

Глава 24

Но что бесило его больше всего, так это то, что Лэндер вот так запросто и с явным пренебрежением рассказывал о девушке совершенно посторонним людям. Для Фэнтома же чувства к ней были чем-то святым, тем, что надлежало скрывать от посторонних взглядов в самом дальнем, потаенном уголке души. А этот болтун Лэндер никак не мог удержаться оттого, чтобы выставить напоказ все свои чувства!

Он сделал глубокий вдох, расправил плечи, и уже собирался забраться в свою повозку, когда за спиной него снова хлопнула дверь, и он услышал веселый свист. Это был Лэндер, он ни минуты не сомневался в этом, и его снова начали одолевать мрачные мысли, а на душу легла огромная тень.

Сильная рука хлопнула его по плечу.

— Ну и как дела, старина? Что нос повесил? — спросил Чип.

Фэнтом резко обернулся, отступая назад. Это было то самое стремительное и легкое движение, за которое его в былые времена и прозвали Призраком.

«Он может идти по сухой листве, и ни одна былинка не шелохнется у него под ногами!» — сказал тогда кто-то о нем.

Обернувшись, он сурово уставился на Лэндера.

— Никогда не подкрадывайся со спины! — сердито воскликнул он.

Лэндер от удивления тоже отступил назад.

— Да ты что? Какая муха тебя укусила? — спросил он.

Здравый смысл и понятное чувство благодарности к человеку, выручившему его из беды, на мгновение возобладали над всеми прочими эмоциями, нахлынувшими в душу Фэнтома, но они тут же были беспощадно подавлены, а последние сомнения выброшены из головы. И в его сердце остался лишь ослепляющий гнев да ярко пламенеющая ревность. Больше всего на свете ему хотелось смерти этого человека.

Он замер на месте и зло поджал губы.

— Не нужно подкрадываться со спины и распускать руки, — сказал он. — А то за это и по шее схлопотать недолго.

Лэндер побагровел.

— Ты что, вздумал хамить мне? — запальчиво спросил он, явно начиная злиться.

Фэнтом улыбнулся и вздохнул. И было в этой улыбке и в этом судорожном вздохе нечто такое, что заставило Чипа побледнеть.

— А почему бы и нет? — поинтересовался Фэнтом.

— Почему? — переспросил Лэндер, передергивая плечами, как будто пытаясь тем самым взбодриться и придать себе побольше храбрости. — Да потому что у тебя нос ещё не дорос.

— Я вижу тебя насквозь! — медленно проговорил Фэнтом. — Я виду тебя насквозь, и могу с уверенностью заявить, что ты мерзавец и негодяй, каких свет не видывал!

Лэндер даже вздрогнул от неожиданности.

— Послушай, — воскликнул он, — ты что, совсем спятил? Чего это ты взъелся?

— В тех краях, где я родился и вырос, не принято вести такие речи о порядочных леди.

Лэндер открыл рот, собираясь, видимо, что-то сказать, но в следующий момент снова плотно сжал губы. Он заметил двух женщин, появившихся на пороге лавки, и каким бы не было его объяснение, он никак не мог позволить себе ударить в грязь лицо в их присутствии.

— Как хочу, так и говорю, — заявил он.

— Ну и дурак! — ответил ему на это Фэнтом.

— А вот за это ты мне сейчас ответишь, — отозвался Лэндер, дрожа от охватившего его нервного возбуждения.

— Боже мой, — воскликнула миссис Райнер. — Они собрались стреляться! И что только нашло на этих двух молодых придурков?

Она решительно шагнула вперед и встала между ними.

— Назад! — рявкнул Фэнтом.

Она оценивающе взглянула на него, и этого было вполне достаточно.

Он подался немного вперед, приподнимаясь на носках и опустив плечи, так что со стороны могло показаться, что он готовится к прыжку. Но люди знающие могли бы без труда догадаться, что вся эта энергия, готовая в любой момент вырваться наружу, будет сконцентрирована в одном единственном движении, которым рука выхватит из кобуры револьвер.

Длинные, изящные пальцы медленно сгибались и разгибались, а в прикованных к сопернику глаза юноши уже разгорались недобрые огоньки.

— Он сейчас выстрелит! Выстрелит! Мэри, уходи оттуда! — закричала Хэриет Сэмюэлс, и Мэри Райнер поспешно отскочила назад.

Она исчезла из поля зрения Призрака, и теперь перед глазами у него оставалась лишь фигура врага да ещё какой-то всадник, конь которого галопом летел по улице, окутанный поднятым с земли облаком пыли.

— Кричи… их нужно остановить! — в отчаянии воскликнула миссис Райнер.

Но старшая женщина одернула её.

— Не нужно шуметь, а не то они точно пристрелят друг друга. Чип, Чип, послушай меня, отступи. В этом нет ничего постыдного. Это же настоящий головорез, у тебя против него нет ни единого шанса. Чип, уйди оттуда! Не дури!

— И даже не подумаю, — ещё больше бледнея заявил Чип с холодной решимостью человека, готовящегося умереть.

— Да что же это такое, в самом деле, — возмутилась миссис Райнер. — Джим Фэнтом, Чип хороший. Они никогда и никого не обижал.

— Верно, — согласился Призрак. — Он никого не обижал. Потому что кишка у него для этого тонка. К тому же с мужиками он предпочитает не связываться. Это не в его правилах! Он подлец. Лживый подлец, и здесь для того, чтобы доказать вам это.

Тут снова заговорил Чип, и его хриплый голос доносился как будто откуда-то издалека.

— Однажды я уже уделал тебя, и сегодня с радостью проделаю то же самое!

— Ну вот и отлично! — сквозь зубы процедил Фэнтом. — Я давно хотел услышать от тебя это, и вот, наконец, дождался. А теперь давай, начинай, гад! И не зевай по сторонам, потому что сейчас один из нас умрет!

— Давай, действуй! А уж я сам о себе позабочусь, — ответил на это Чип Лэндер.

— Идиот! — прорычал Фэнтом. — Я даю тебе последний шанс. Хватайся за пушку — или же я сам начну игру!

Пальцы Чипа свело судорогой. Было очевидно, что ему трудно побороть такое искушение, зная, что все обстоятельства складываются против него. И все же гордость и чувство собственного достоинства взяли верх. Собрав всю волю в кулак, он выстоял, сумев побороть в себе постыдное искушение.

Он знал, что его заранее можно считать покойником; холодная рука страха схватила его за горло, у него онемели запястья и начало покалывать кончики пальцев, но он все равно выстоял, не спасовал перед Фэнтомом.

— Вот и начинай, — твердо сказал Чип Лэндер.

Но тут тишину нарушил пронзительный вопль. Это кричала миссис Сэмюэлс:

— Мистер Куэй!

Едва успев начать свое стремительное движение, рука Фэнтома замерла, и он увидел, как фигура приближающегося всадника приобретает черты Джонатана Куэя!

При одном только виде хозяина, в его душе поднялась настоящая буря негодования. Но хозяин есть хозяин, и именно ему он обещал во всем подчиняться в течение целого года.

Чип Лэндер стоял не шелохнувшись; он заметил, как изменился в лице Фэнтом, и в душе его затеплилась робкая надежда, словно в подтверждение которой раздался голос самого Куэя:

— Эй, что там у вас происходит?

— Это все Джим Фэнтом и Лэндер… Они собираются стреляться…

— Какая чушь, — сказал Куэй, подъезжая поближе. — Стреляться? Здесь, в моей долине? Но разборки у нас строго запрещены, и им обоим об этом прекрасно известно!

Фэнтом обернулся к Куэю, и лицо его было непроницаемым.

— Вы подоспели вовремя, хмуро признался он. — Я едва не сорвался.

Куэй спокойно разглядывал их, переводя пытливый взгляд с одного на другого.

— Так какая кошка между вами пробежала? — поинтересовался он. — В чем дело? Джим, ведь только позавчера этот человек спас тебе жизнь!

— Я не забыл, — сказал Фэнтом, чувствуя, как его начинают одолевать угрызения совести. Я все помню. Просто… я был взбешен, как с цепи сорвался.

Он торопливо сошел по ступенькам веранды и направился к дожидавшимся у коновязи мустангам.

— Постой, — окликнул его Куэй. — Может быть, вы, леди, все-таки будете так любезны и отойдете в сторонку? Нам нужно поговорить наедине…

Женщины с явной неохотой удалились, поминутно оглядываясь и бросая через плечо любопытные взгляды.

— Итак, Фэнтом, что же все-таки случилось?

— Я уже все рассказал. Признаю, что был не прав, — мрачно проговорил Фэнтом, избегая встречаться взглядом со стариком.

— Чип, говори ты, — приказал Куэй.

— Если Джим желает замять это дело, — сказал Лэндер, — то можно считать, что ничего не случилось.

— Я не хочу вспоминать об этом.

И тут к нему пришло запоздалое раскаяние.

— Если хочешь, я извинюсь перед тобой — вот при этих же самых женщинах, — сказал он.

— Да Бог с тобой, — отозвался Лэндер. — Я никогда не желал тебе зла, Джим, с того самого дня, когда мы первый и последний раз подрались с тобой в Бернд-Хилл. Но неужели все это время ты таил в своем сердце обиду на меня? Брось, мне никогда не научиться владеть пистолетами так же ловко, как это получается у тебя.

— Пистолетами? — переспросил Куэй.

— Да, — медленно подтвердил Фэнтом, заставляя себя взглянуть правде в лицо. — Я едва не убил его.

— Здесь, в моей долине? — гневно воскликнул Куэй. Но живо спохватившись, он тут же снова взял себя в руки и понизил голос. — И все же не понимаю, что же вы не поделили, из-за чего весь этот сыр-бор?

— Я вышел из лавки и, завидев на крыльце старого друга, хлопнул его по плечу, — сказал Лэндер. — А он вдруг угрожающе развернулся, и, изменившись в лице, наговорил мне кучу гадостей. Похоже, ему не понравился мой рассказ о девушке, что вселилась в новый дом — не знаю как её зовут.

Услышав это, Фэнтом вздрогнул.

— Ты не знаешь её имени? — повторил он.

— Кто? Я? Да ты что, приятель! Я просто позволил себе немного прихвастнуть. Да, я видел её. А чего плохого в том, что человек, гуляя по лесу, увидел девушку — кстати, она и в самом деле настоящая красавица, в жизни такой не видывал — а потом позволил себе немножко помечтать вслух и подурачиться?

Фэнтом взял его за плечи.

— Это правда, Чип? Ты не шутишь? — продолжал допытываться он.

Это был отчаянный вопль, исполненный надежды и тоски, и не ожидавший ничего подобного Лэндер даже рот разинул от удивления.

— Какие могут быть шутки? Да я просто проходил мимо и попросил дать мне напиться. Если хочешь знать, я даже не успел разглядеть, какого цвета у неё глаза; она тут же ушла обратно в кухню и начала что-то напевать. Но кто она такая, Джим? И что она значит для тебя?

Глава 25

Дрожащими руками Фэнтом взялся за краешек повязанного на шее платка и вытер им струившийся по лицу холодный пот. Он чувствовал неописуемую слабость во всем теле, как будто кровь, текущая по его жилам вдруг стала водой — столь сильной оказалась реакция на эту обнадеживающую новость.

— Какое отношение она имеет ко мне? — тупо проговорил он. — Не знаю даже… вот мистер Куэй… лучше спроси у него!

Джонатан Куэй перевел строгий взгляд с одного на другого.

— Она его невеста, Чип, — сказал он, выдержав выразительную паузу.

Лэндер поморщился.

— Так вот, в чем дело, — охнул он. — Теперь мне все ясно. Я разозлил тебя своей болтовней. Но скажи на милость, почему ты выскочил из лавки до того, как я признался дамам, что это была лишь шутка? Я же звал тебя, но ты не вернулся! Поверь, мне совсем не хотелось ввести тебя в заблуждение.

Но Фэнтом стоял возле коня Куэя, повернувшись к другу спиной, глядя горящими глазами в лицо старика.

— А это правда, мистер Куэй? Она… она…

— Полагаю, она сейчас хлопочет по дому, — довольно натянуто проговорил Куэй. — И, наверное, ей очень одиноко!

Для Фэнтома эти слова были словно глоток ключевой воды после длительного перехода через пустыню.

Не помня себя от счастья, он поспешно отвязал лошадей и мигом вскочил на место возницы, в то время, как Чип Лэндер удерживал под уздцы испуганно пятившихся назад мустангов.

— Осторожней, Джим, — предупредил он. — Они же перевернут тебя в момент!

— Отойди! — выкрикнул Фэнтом.

Он встал в полный рост и щелкнул кнутом.

— Прочь с дороги, Чип!

Лэндер отпустил лошадей. Мустанги же как будто только этого и дожидались, они дружно, словно по команде рванулись вперед, с треском и грохотом увлекая за собой повозку, которую же тут же занесло. Но Фэнтом устоял, словно какая-то неведомая сила помогала ему держаться в этом тряском, подпрыгивающем на ухабах и выбоинах, тарантасе; затем, широко замахнувшись, он хлестнул коней кнутом, попадая по крупам сразу обоих мустангов.

В ответ на это один из коней возмущенно заржал от злости и удивления. Ведь они привыкли к сильно натянутым вожжам, постоянно сдерживавшим их бег. Но теперь их гнали вперед.

Лошади летели во весь опор, и Джим Фэнтом стоял в повозке, выпрямившись в полный рост, держась за вожжи лишь для того, чтобы не потерять равновесие, снова и снова хлеща кнутом по конским спинам, на которых оставались полосы от ударов.

Они летели по дороги, оставляя за собой густое облако пыли. Повозка подскакивала на ухабах, и испуганные взбешенные кони снова и снова ржали и хрипели, вихрем проносясь по городским улицам.

Немногочисленные очевидцы утверждали, что все это время Джим Фэнтом стоя правил своей дьявольской колесницей, оглушительно щелкая кнутом и безумно хохоча.

На выезде из поселка они сделали столь крутой вираж, выезжая на дорогу, что едва не угодили в канаву. Но вот поворот остался позади, и кони полетели дальше, едва касаясь земли под хлесткими ударами кнута. Оглушительно грохоча колесами, повозка взлетела по бревнам горбатого мостика и благополучно скатилась с противоположной стороны.

Потом же, шарахаясь из стороны в сторону, они неслись по извилистой лесной просеке, пока Фэнтом, наконец, с криком не натянул вожжи. И в мгновение ока пара неукротимых мустангов, Динамитчиков, снова стали управляемы и послушны ему.

От их неукротимого нрава и взрывного темперамента не осталось и следа, и теперь они лишь испуганно косились назад, на безумца, заставившего запылать огнем их спины, и которому как будто пришлась по душе их необузданность. Выгибая шеи и потряхивая гривами, они перешли на рысь, но удила напоминали о себе, и наблюдая за ними, Фэнтом снова тихонько засмеялся.

В конце концов кони остановились у обочины и терпеливо ждали, когда он выберется из повозки и привяжет их, лишь время от времени слегка вздрагивая, когда обжигающая боль от недавних ударов кнута начинала вновь и вновь напоминать о себе.

Фэнтом оставил упряжку и дальше отправился пешком напрямик через заросли. Но когда в дали за деревьями показалась хижина, то вся его решимость как-то неожиданно улетучилась. Возможно, дело было лишь в запоздалом осознании собственного счастья, но внезапно у него возникла дрожь в коленях, ноги стали ватными, мозг напрочь утратил возможность соображать, а во всем теле появилась необычайная легкость, и ему казалось, что он вот-вот оторвется от земли, и, подобно воздушному шарику, полетит по воздуху.

Фэнтом остановился на опушке и привалился спиной к стволу дерева, переводя дух. Он пытался соображать. Необходимо было заранее продумать, что он скажет ей, и какими будут его последующие действия. Сердце часто забилось в его груди, подступая к самому горлу, и он начал задыхаться, как будто ему предстояло выступить перед многотысячной аудиторией. Но какое дело ему было до тысяч других людей? Нет, на всем белом свете не было другого более притягательного места, чем это, куда теперь он стремился всей душой. И тем не менее, он никак не мог заставить себя сойти с места и двинуться вперед.

Но тут до его слуха снова донесся все от же милый голосок. Теперь в этой песне ему слышалось женское очарование и какая-то детская беззащитность. Эта мысль наполнила его душу жалостью и такой невыразимой нежностью, что повинуясь внезапному порыву и набравшись храбрости, он решительно направился к дому через всю поляну.

Но дойдя до родника, остановился. Взглянув себе под ноги, Фэнтом подумал о том, что эта была та самая трава, по которой она ступала тем утром, и это воспоминание снова привело его в неописуемое волнение. Ему хотелось молиться, чтобы Бог сжалился над ним и вернул ему силы, но его онемевший мозг был не в состоянии связать и двух слов.

Фэнтом медленно пошел дальше. Волнующая уверенность, то появлялась в его душе, заставляя прибавить шаг, то снова улетучивалась, и тогда он робко замирал на месте. Но в конце концов он все же добрался до двери.

Она была закрыта, и это обеспокоило его. Пения тоже было больше не слышно. Фэнтом дважды поднимал руку, чтобы постучать. В первый раз он испуганно отдернул её, услышав стук кочерги, ворошившей угли в плите. Потом громко звякнула крышка кастрюли. Однако, третья попытка все же увенчалась успехом, и он робко постучал.

— Войдите! — раздался из-за двери мелодичный девичий голосок.

Это прозвучало так сухо и обыденно, что у него перехватило дыхание. Толкнуть эту дверь было превыше его сил.

— Ну входите же! — нетерпеливо повторила она.

В следующий момент послышались торопливые шаги, и дверь распахнулась. Она стояла на пороге и недовольно хмурилась.

— Кто еще…, — начало было девушка. — А, это вы, — осеклась девушка на полуслове. — Вы что-нибудь забыли, мистер Фэнтом?

— Вообще-то, — начал было Джим Фэнтом, — вообще-то…

Он замолчал, споткнувшись о неприятно резанувшее слух слово «мистер», которым она предварила его имя.

Он стоял, неловко переминаясь с ноги на ногу и тоскливо глядя на нее.

— Кажется, — строго напомнила она, — вы хотели что-то сказать.

— Я хотел сказать, — пробормотал он, — я хотел сказать… что… что… что я вернулся. Вот.

— Оно и видно, — отозвалась она.

Ее растерянный взгляд был устремлен куда-то в даль поверх его головы, на шумевшие у него за спиной кроны деревьев.

Фэнтом был даже рад тому, что она не глядит на него, ибо так ему было легче соображать.

— Я хотел, ну, это, извиниться, — выдавил он.

Девушка недоуменно взглянула на него, словно пытаясь постигнуть некий тайны смысл, скрытый за этими словами.

— Извиниться за что? — спросила она.

Фэнтом почувствовал, что краснеет.

— Вы смеетесь надо мной, Джо? — спросил он.

— Ни в коем случае, — ответила она. — Проходите в дом, присаживайтесь. У вас очень усталый вид.

— Нет, я лучше постою, — отказался Фэнтом.

— Отчего же?

— Потому что, это… ну, в общем, мне удобнее разговаривать с вами стоя. А сказать я вам хочу вот что…

— Погодите минутку, — перебила его девушка. — Мои булочки! Они подгорят и превратятся в сухари!

Она бросилась к плите и опустилась на колени, чтобы открыть дверцу духовки; Фэнтом же, воспользовавшись этим легким замешательством, поднялся ещё на несколько ступенек, останавливаясь у порога, чтобы лучше видеть её.

Девушка вынула из духовки дымящийся противень, и по кухне разлился чудесный аромат теплого хлеба. Вдыхая его, Фэнтом вспомнил о том, что ему уже давно очень хочется есть. К тому же тесто для этого хлеба было приготовлено её руками. Его голод становился все сильнее, а на душе сделалось ещё тоскливее.

— Не стойте в дверях, проходите вперед или назад, сердито сказала девушка. — Вы загораживаете мне свет.

«Я ей безразличен», — горестно отметил он про себя. — «И вообще, какое дело ей может быть до такого придурка, как я, который просто торчит в дверях, словно пень и двух слов не может связать. Вот Чип — это совсем другое дело! Такой парень видный, всегда улыбается и поговорить с ним приятно. Бог ты мой, я же не могу сказать ничего путного, чтобы хотя бы заставить её улыбнуться!»

Вот так он стоял на пороге, разговаривая сам с собой.

— Ну, пожалуйста! — нетерпеливо воскликнула девушка.

Призрак тяжко вздохнул.

— Ну вот, — проговорил он упавшим голосом, — я мешаю.

— Но вы же не прозрачный, — заметила она.

Фэнтом чувствовал, что после такого унижения он должен немедленно развернуться и уйти; и все же, хоть сердце его теперь переполняла обида, он не мог сделать ни шагу назад.

Затем, все ещё не находя себе места от отчаяния, от вспомнил о том, как Куэй пообещал ему, что она приедет в долину и станет его женой. Куэй был всемогущ, он был всеведущ. Однако, хотя, возможно, он и вправду мог принудить девушку выйти замуж за Джима Фэнтома, но даже великий Куэй не мог заставить её полюбить насильно.

Стоя у стены и чувствуя себя жалким и ничтожным, Фэнтом наблюдал за тем, как она ловко смазала булочки растопленным маслом, а потом снова задвинула противень в духовку. Он силился понять, что же на самом деле привело её сюда. Какие такое чары пустил в ход великий Джонатан Куэй, чтобы заманить её в свою Долину Счастья? Ведь это ради него она оказалась здесь! Ведь он слышал это своими собственными ушами из уст самого Куэя. При мысли об этом на душе у Фэнтома стало легко и спокойно, и все же он не посмел излить перед ней свои чувства, предпочитая до поры до времени держаться на расстоянии, чтобы ни словом, ни делом не обидеть её.

Глава 26

— Надеюсь, вы извините меня, мистер Фэнтом, — бросила она через плечо, задвигая противень обратно в духовку. — Очень сожалею, но у меня нет времени даже на то, чтобы просто выслушать ваши извинения. Но уверяю вас, я очень заинтригована!

Она лучезарно улыбнулась ему, подошла к лохани и принялась перемывать листья зеленого салата. Он глядел на то, как плещется вода, как летят во все стороны брызги, рассеивающиеся подобно алмазной пыли в столбе ослепительного солнечного света, пока наконец ему не начало казаться, будто это волшебное свечение исходит от её рук, и вода здесь вовсе не при чем.

Он, затаив дыхание, наблюдал за каждым её движением, и был готов уверовать в любые чудеса.

— Кажется, минуту назад вы хотели мне что-то сказать, — напомнила она.

— Надеюсь, я не слишком сбила вас с мысли.

— А-а…, — протянул Призрак, — признаться, говорю я не слишком складно!

— Оно и понятно, — отозвалась она, — вы слишком велики для того, чтобы прослыть говоруном. Ведь обычно, чем меньше собачонка, тем она громче лает и усиленнее машет хвостом, потому что это самый легкий способ обратить на себя внимание.

Он усмехнулся. Это был вымученный и довольно неуверенный смешок, девушка же обернулась и окинула его с ног до головы оценивающим взглядом.

— Вы смеетесь так, как будто у вас что-то болит.

— Болит? — пробормотал он.

— Ага. Например, живот или ещё что-нибудь.

— Нет, я в порядке, — ответил он.

И тут же спохватившись продолжил:

— Так вот, насчет извинений… Я имел хотел извиниться, за то, что… эээ… дал волю рукам и…

— Каким ещё рукам? — недоуменно спросила она. — А, теперь мне, кажется, ясно. Вообще-то, ничего страшного не произошло. От моего младшего брата, Билли, мне ещё и не так доставалось. Вы же мне лишь слегка испачкали рукав, но кости, вроде бы, все целы. В следующий раз, когда вам вздумается обнять девушку, не забудьте вымыть руки. Вот так-то, мистер Фэнтом.

Он умоляюще взглянул на её и провел кончиком языка по пересохшим губам, но её лицо сохраняло непроницаемое выражение.

— Послушайте…, — не выдержал он.

— Что еще? — безучастно отозвалась она и тут же встрепенулась. — Боже мой, мое жаркое!

Девушка снова бросилась к плите и, распахнув дверцу, сняла сосковороды крышку, из-под которой повалил густой пар, и комната наполнилась аппетитным ароматом жаренного мяса.

Склонив голову к плечу, она несколько мгновений критически изучала содержимое сковороды, а затем принялась старательно поливать мясо жиром.

— Это жаркое, — с умным видом заметил Джим Фэнтом.

— Вы невероятно догадливы, — без тени улыбки отозвалась она. — Во всяком случае, на куриный бульон это не похоже!

Она снова накрыла сковороду крышкой.

— Не знаю, хорошо ли оно подрумянится под такой крышкой, но так мясо получаются нежнее.

— Ага, — согласился он. — Гораздо нежнее.

— Но, с другой стороны, под крышкой оно может насыщаться влагой.

— Да уж, — проговорил он, — бывает и такое.

Она критически взглянула на него.

— А вы хоть когда-нибудь в жизни видели, что представляет собой крышка для жаркого?

— Нет, — признался он.

Она весело рассмеялась.

— Ну вот и славно, — проговорил Фэнтом. — Я догадывался, что только так можно будет заставить вас рассмеяться. И пусть вы смеетесь надо мной, а не за компанию со мной. Мне все равно. Я не буду возражать, даже если вы решите выставить меня идиотом.

— Я вовсе не собираюсь потешаться над вами, мистер Фэнтом, — возразила она. — Ведь вы такая важная, можно даже сказать, легендарная личность!

Фэнтом густо покраснел.

— Как вам угодно, — вздохнул он. — продолжайте, это ваше право. Наверное, я и в самом деле заслужил это.

— Я вовсе не пытаюсь вас обидеть, — сказала она.

— Разумеется, — согласился он. — У вас это просто получается само собой.

У Фэнтома пылали щеки, но он все же заставил себя улыбнуться.

— Ну вот, — сказал он, — кажется, я опять говорю что-то не то. Даже не знаю, что со мной происходит.

— Просто в кухне очень жарко, — объяснила она.

— Это своего рода способ дать мне понять, что мне пора идти прогуляться на свежем воздухе? — спросил он.

— Вовсе нет, — возразила она. — Присаживайтесь и чувствуйте себя, как дома.

Взяв сложенную скатерть, девушка вышла в соседнюю комнату, и минуту спустя, он услышал тихое позвякивание раскладываемых на столе вилок и ножей. Через открытую дверь ему было видно, что стол накрыт на два прибора. Так для кого же предназначался второй? Фэнтом наблюдал за тем, как изящные девичьи руки ловко расставляют блюда и тарелки, и не находил себе места от терзавшего его любопытства. Она с улыбкой подняла глаза, и их взгляды встретились.

— Джо, — проговорил он, воодушевленный этой улыбкой, — может быть, все-таки скажешь мне, в чем дело?

— О чем вы, мистер Фэнтом?

— И почему ты упорно называешь меня «мистером»?

— Хорошо, мистер Фэнтом, больше не буду, — отозвалась она.

— Ладно, — сказал Фэнтом. — Хочешь продолжать в том же духе?

— Разумеется, — ответила она, снова появляясь в кухне, — ведь, в конце концов, кто такая эта малышка Джо Долан, чтобы обращаться на «ты» к такому знаменитому человеку, как вы, мистер Фэнтом?

— Знаменитому? — внезапно нахмурившись, переспросил он.

Девушка скользнула мимо него.

— Ну да, — равнодушно подтвердила она.

— Снискавший себе славу ограблением дилижанса, ты это имеешь в виду? Что ж, думаю, мне лучше уйти. Только…

Он запнулся.

Нужно было срочно что-то сделать или сказать. Ведь в самом деле, должно же быть некое слово, которое, подобно ключу, открыло бы дверцу его души.

— Вообще-то, я имела в виду совсем другое, — заметила девушка. — Я хотела сказать, такого человека, который уже так много успел…

— Что даже и в тюрьме побывал. В этом все дело?

— Что ж, тюрьма — хорошее, тихое место. Говорят, что именно там вы приобрели такой задумчивый взгляд, мистер Фэнтом.

— Что ж, я, пожалуй, пойду, — повторил он, направляясь к двери на улицу.

Здесь он снова оглянулся. Она стояла, повернувшись к нему спиной, раскладывая на две тарелки листья зеленого салата, осторожно подхватывая их за краешки кончиками изящным пальчиков.

— И все-таки, может быть, все-таки расскажешь мне, — не выдержал он, — что привело тебя сюда? Скажи это ещё раз.

— Я уже говорила, что это мистер Куэй привез меня сюда, — ответила она.

— Но зачем?

Девушка слегка повернула голову, и ему стал виден её изящный профиль; она задумчивым видом коснулось пальчиком подбородка.

— Видите ли, мистер Фэнтом, каждая девушка рано или поздно должна выйти замуж. Надеюсь, вы согласитесь с этим.

Он почувствовал, что сходит с ума от любви к ней, от непреодолимого желания прикоснуться к ней, даже если у него не будет права на большее, чем просто взять её за руку и проститься навсегда.

— Джо, — он едва не сорвался на крик, — скажи мне, кто этот человек! Как его зовут, Джо?

— Откуда мне знать его имя? — пожала плечами девушка. — Это решать мистеру Куэю! Полагаю, он достаточно мудр и опытен, чтобы сделать правильный выбор.

Фэнтом тихонько охнул.

— А что, если он сам задумал жениться на мне? Как вы считаете, такое возможно?

— Этот старый… о, Господи, я схожу с ума! — выдохнул он. — Может быть, ты все-таки повернешься и посмотришь на меня?

— Сейчас, только выложу салат.

Она снова повернулась к нему спиной.

— И что он тебе сказал, чтобы заставить тебя приехать сюда?

— Ничего. Просто напомнил, что время идет, и моложе я уже не стану.

— Ну да, годы идут, детство проходит, — иронично заметил Фэнтом.

— Вообще-то, молодой человек, если хотите знать, — строго сказала она,

— мне уже почти двадцать один!

— Ого! — покачал он головой. — Может быть, ты боишься остаться старой девой?

— Как знать, — пожала плечами девушка. — Даже меньше, чем через десять лет мне уже стукнет тридцать. А вдруг я безобразно растолстею?

Она грациозно повела рукой, задумчиво разглядывая её. Он увидел ямочку у локтя — она появилась и снова исчезла.

— Джо! — взмолился он.

— Что?

— Пожалуйста, перестань!

— Что перестать? — спросила она и, открыв дверце духовки, вынула противень с аппетитно подрумянившимися булочками.

— Перестань сводить меня с ума!

— Очень сожалею, что причинила вам такие неудобства, — отозвалась девушка. — А вот духовка, кажется, прогревается немного неравномерно.

— Черт с ней, с духовкой! — воскликнул Джим Фэнтом. — То есть… я хотел спросить…

— Вот с этой стороны булки подрумянились намного лучше, замечаете?

— Джо, ради Бога, скажи, кого ты ждешь к обеду?

— Честно говоря, больше никого, — ответила она. — А вы что, решили позвать ещё кого-нибудь?

— Я? — переспросил Джим Фэнтом. — Что бы я сюда кого-то приглашал?

Он направился к ней, и его остановившийся взгляд очень напоминал отрешенный взгляд лунатика. Не обращая на него внимания, девушка направилась к лохани и, сменив тон, заговорил совершенно будничным голосом:

— Идите и, прежде чем садиться за стол, вымойте руки. Сомневаюсь, чтобы они у вас сейчас были чище, чем сегодня утром! Горячая вода в чайнике на плите. Возьмите желтое мыло. Оно лучше отмывает грязь.

Он нетерпеливо махнул рукой. И тем не менее, покорно взял мыло, подошел к лохани и налил в неё немного горячей воды. А потом взбил высокую пену и принялся яростно намыливать руки.

— Джо, — внезапно окликнул её Фэнтом, отрываясь от своего занятия и стоя посреди кухни с намыленными руками, роняя на пол хлопья пены.

— Что! — вздрогнув, отозвалась девушка.

Она прислонилась к стене, как будто вся её веселость и самообладание мигом улетучились, и теперь она не находила себе места от охватившей её внезапной тревоги.

— Джо, — объявил он так же громко и решительно, как и прежде, — дело в том, что Куэй привез тебя сюда, потому что ты пообещала выйти замуж за меня!

Глава 27

Девушка ещё сильнее вжалась в стену, как будто задумала пройти сквозь нее, лицо её побледнело; Фэнтома же подобное изменение в её настроении одновременно удивило и привело в ужас, и все же он был готов поклясться, что любил её в эту минуту ещё больше.

— Так отвечай же! — приказал Фэнтом, медленно надвигаясь на нее. — Ведь он прислал тебя сюда, потому что ты согласилась выйти замуж за меня!

— Вообще-то, я не помню таких подробностей, — ответила девушка. — Вот уж никогда не подумала бы, что мой суженый — это вы, мистер Фэнтом…

— Давай-давай, — сказал он, — можешь сколько угодно называть меня «мистером» и насмехаться надо мной, но, кажется, я уже кое о чем начинаю догадываться! — Он протянул к ней руки. Он был очень близко, а она все пятилась, запрокидывая назад голову, словно испуганная лошадь в страхе перед наказанием. И все же она нашла в себе силы улыбнуться.

— Ты на себя посмотри, Джим Фэнтом, — проговорила она. — Еще немного, и ты своими мокрыми руками испортишь мне платье! Хватит дурачиться, договорились? И вообще, Джим, будь хорошим мальчиком и вытри руки!

Он склонился к ней. Ей все ещё было не по себе от страха, но все же где-то в глубине её глаз вспыхнули озорные смешинки.

— Ну, пожалуйста, Джим, — взмолилась она.

Тогда, развернувшись на каблуках, Фэнтом прошел через всю комнату, где на прибитом к стене крючке висело полотенце. Оно было кипельно белым, это полотенце, и прямо-таки светилось чистотой, и вода впитывалась в ткань медленно. Но теперь уже он никуда не спешил. Его влюбленный взгляд неотрывно следовал за ней, задерживался на её лице, а затем вдруг в ужасе оказывался отведенным в сторону. Сердце в его груди стучало так гулко, что он даже чувствовал это биение, похожее на легкое постукивание кончиками пальцев по губам.

Девушка сняла с огня жаркое, открыла крышку, а затем ошпарила кипятком большое блюдо, чтобы подогреть его, вытерла насухо полотенцем, после чего начала выкладывать на него мясо, красиво расположив по краям гарнир из зелени, а потом отступила на шаг назад, критически обозревая свое творение, в то время как Фэнтом снова приблизился к ней сзади.

— Джо! — окликнул он, и сильно вздрогнув, она обернулась. Лицо её сделалось таким же бледным, как и прежде, а дыхание прерывистым.

— Может быть, вы, наконец, перестанете меня пугать, мистер Фэнтом? — предложила она.

— Можешь продолжать дразниться, — отозвался он. — Но только все равно тебе это не поможет! Потому что ты все равно будешь моею. Поняла? Я женюсь на тебе, и мы навсегда поселимся здесь, в Долине Счастья!

— Вы слишком много говорите, — заметила она. — А жаркое стынет.

— Прекрати, Джо, — взмолился он. — Ладно? И скажи честно, ты меня боишься?

— А чего мне бояться? — вопросом на вопрос ответила она. — Нечего. Так что отступать перед вами, мистер Фэнтом, я не собираюсь.

Взглянув на изящный пальчик, она слизнула с него капельку соуса, а затем нарочито дерзко уставилась на Фэнтома, но взгляд её дрогнул; он шагнул к ней, и она невольно попятилась назад.

— Ты же сказала, что не станешь от меня убегать, — напомнил Фэнтом, поддразнивая её. — Видела бы ты сейчас себя со стороны!

— Я сажусь есть, — объявила она.

— Посмотри на меня! — сказал он. — Я хочу, чтобы ты глядела мне в глаза, Джо.

Она решительно подняла на него глаза, но взгляд её снова дрогнул.

— Уж не такой ты красавчик, чтобы девушка постоянно не сводила бы с тебя глаз, — пояснила она.

— Джо, — не унимался Фэнтом, — мое сердце рвется на части, и больше всего на свете мне хочется обнять тебя и сказать, как я тебя люблю!

Он видел, что она была поражена этим откровением, но девушка сказала:

— Очень правдоподобно, особенно, принимая во внимание, что мы виделись всего лишь один раз, да и то совсем поздним вечером.

— Богом клянусь, это действительно так, — воскликнул он. — Я хочу тебе сказать…

— Тогда отойди и можешь говорить, сколько влезет, — сказала она. — Или тебе при этом обязательно нужно ещё и руки распускать?

— Можешь наговорить мне кучу самых обидных слов, — продолжал Фэнтом, — но хватит ли у тебя при этом духу смотреть мне прямо в глаза? Ответь же мне, Джо!

И снова она попыталась поднять на него взгляд, и снова не выдержав, поспешно отвела его в сторону.

Но все же от своего девушка не отступила; она подняла руку и слегка уперлась ему в грудь. Это была её единственная защита. Лишь одного её прикосновения было достаточно, чтобы его с ног до головы пробрала дрожь.

— Я очень занята… И к тому же все стынет. Джим, может быть, ты все же сядешь за стол и мы наконец-то сможем начать обедать?

— Я должен ещё кое-что тебе сказать.

— Ну тогда постарайся побыстрее закончить со всякими разговорами. Ты такой настырный, что из тебя, наверное, получился бы замечательный адвокат!

Фэнтом подался ещё немного вперед. Лежавшая у него на груди рука с легкостью поддалась и не оттолкнула его, но он заметил, как дрожит девушка, словно её коснулся внезапный порыв легкого ветерка.

— Признайся, Джо, ведь ты бы никогда не приехала бы сюда, если бы я был тебе совершенно безразличен!

— Ты так считаешь? — удивилась она. — К твоему сведению, я очень практична. И сюда я приехала лишь вот из-за этого милого, уютного домика.

— Значит, тебя совершенно не волнует, кто станет твоим мужем?

— В общем-то, нет. На мой взгляд, все мужчины абсолютно одинаковы, так что выбирать особенно и не приходится.

— Ну раз уж так получилось, что тебе достался я, то какие ещё могут быть возражения? — веселым голосом отпарировал Фэнтом.

Его руки потянулись к ней, и заметив это движение, она затаила дыхание и съежилась, но назад не отступила.

— Не надо меня мучить, — взмолилась девушка.

— Джо, ну неужели я так тебя обижу, если всего лишь прикоснусь к тебе?

— Я не щенок и не теленок, которых почему-то каждому хочется погладить, — ответила она. — Я и так могу выслушать все, что вы имеете мне сказать, мистер Фэнтом.

— Я хочу лишь поцеловать тебя Джо. Что же в этом плохого?

— А вы со всеми такой прыткий? — поинтересовалась девушка. — В конце концов, мы с вами ещё не женаты!

— А разве для того, чтобы просто поцеловаться нужно обязательно жениться и выходить замуж? — шутливо поинтересовался он.

Фэнтом видел, как быстро поднялась и опала её грудь, и чувствовал, что рука, касавшаяся его груди, начинает слегка дрожать.

— Ах, Джим, — пробормотала она в конце концов, — я уехала за тридевять земель от родительского дома, покинув всех тех, кто был мне дорог. Я здесь одна, совсем одна, неужели ты этого не понимаешь?

— Но тогда просто скажи мне «нет», — сказал он, — и я обещаю, что больше никогда не прикоснусь к твоим восхитительным волосам — говоря это, он поднял дрожащую руку и провел ею по золотистым волосам — и даже не дотронусь до краешка твоего платья.

— Ну, вообще-то, думаю, ничего страшного не случится, если ты меня поцелуешь…

Девушка обратила к нему лицо, и её глаза глядели с невыразимой нежностью; она опустила руку, безрезультатно пытавшуюся удержать его на расстоянии.

— Я разрешаю тебе целовать меня по одному разу каждый день — пока мы не поженимся, Джим.

— Всего лишь один раз?

Она попыталась засмеяться, но негромкий, мелодичный смешок тут же умолк.

— У меня много работы по дому, тебе, бездельнику, этого не понять, — сказала она.

— Но ведь такой длинный, он тянется от рассвета и до тех пор, когда об утре начинают говорить, что оно уже в полном разгаре, а потом ещё до обеда, и ещё дальше, когда солнце часами неподвижно висит в небе, до тех пор, когда сначала начинает незаметно подкрадываться вечер, а потом наступает долгая, темная, плавно перетекающая в утро с первыми лучами рассвета — такая уйма времени, а ты решила ограничить меня всего лишь одним поцелуем?

— Так будет лучше, — ответила она.

— Джо, ты что, боишься меня?

— Просто я не хочу, чтобы ты считал меня легкомысленной. Я согласилась приехать в этот дом, но не собираюсь часами простаивать посреди комнаты и тянуть к тебе руки. Кстати, они у меня и так уже давно затекли!

Фэнтом вздохнул, чувствуя в душе одновременно легкую досаду, нетерпение и безотчетную радость.

— Тогда просто опусти их. Даже если ты позволишь мне приходить сюда всего лишь один раз в день, я буду с нетерпением ждать этого момента.

— А я, по-твоему, должна буду жить в постоянном страхе перед твоими набегами?

Отвернувшись от него, она взяла со стола блюдо, на котором было разложено жаркое, но тут же поставила его обратно.

— Мне кажется, — проговорила девушка слабым голоском, — будет лучше, если ты сам перенесешь все это на стол. А то у меня что-то руки дрожат.

— Это все из-за меня! — воскликнул Фэнтом в покаянном порыве.

— Мы должны были поговорить, — сказала она. — Я ждала этого разговора и боялась его. А после того, как ты ушел сегодня утром, я все ждала тебя обратно. Что ж, зато теперь уже все позади!

Девушка подошла к двери и осталась стоять, прислонясь к косяку, в то время, как Джим Фэнтом принялся переносить тарелки на стол. Затем он подошел к ней и остановился в нерешительности, встревоженный пугающей бледностью её лица и пустым, отсутствующим взглядом, который был устремлен куда-то в даль.

— Ну как, тебе не получше? — участливо поинтересовался он.

— Ну что ты, не беспокойся, я в порядке, — отозвалась девушка.

— Может быть, тогда самое время сесть за стол? Как ты на это смотришь, а, Джо?

— Ты иди, я сейчас приду.

— Ты уже жалеешь о чем-то?

— Да нет, вроде.

— У тебя такой вид, как будто тебе открылась какая-то тайна, скрытая в дали, вон за теми горами.

— Да нет, ничего, пустяки.

Он взял её за руку. Ладошка была мягкая, маленькая и на удивление холодная.

— Пойдем в дом, — сказал он. — Ты просто-таки пугаешь меня. Стоишь тут, как не живая и смотришь куда-то, словно пытаешься заглянуть за горизонт.

— Мне и самой страшно! — прошептала она. — Мне было так страшно, что приходилось даже петь во весь голос, чтобы набраться храбрости и не сойти с ума. — Она неуверенно рассмеялась. — Все будет хорошо. Идем в дом, Джим.

Они отошли от двери, но на пороге столовой она выдернула свою руку из его ладони.

— Что с тобой, Джо? — забеспокоился он. — У тебя такой вид, как будто ты вот-вот расплачешься.

— А вот и не расплачусь, — возразила девушка.

— Но все равно ты как будто чем-то расстроена. Ведь все-таки что-то заставило тебя согласиться на предложение Куэя. Все дело в нем? Он возымел власть над тобой или над твоими родителями… И вот ты…

— Джим, ты что, и в самом деле считаешь его волшебником?

— Но ведь чем-то он тебя околдовал.

— Несомненно, — согласилась девушка. — Он снова и снова повторял твое имя. И в этом было все его заклинание.

— Любимая, — взмолился Фэнтом, — но тогда скажи мне, почему ты так грустна?

— Я просто глядела на мир и прощалась со своей прежней жизнью. Вспоминала лица и голоса дорогих и близких мне людей. Ведь отныне все будет по-другому. Не так, как прежде. Потому что отныне я принадлежу тебе. Конечно, иногда хочется остановиться, оглянуться назад и взгрустнуть о прошлом, но все остальное время, вся моя жизнь, будет принадлежать тебе. Но вот только не сочтешь ли ты меня безрассудной и легкомысленно за то, что я влюбилась в тебя с первого взгляда?

— А разве стану я считать легкомысленным самого себя за то, что точно также полюбил тебя?

Она неожиданно повернулась к нему, обеими руками притянула к себе его лицо и поцеловала; он же по-прежнему был печален и суров, мысленно твердо обещая себе, что у него хватит сил и решимости вынести все, что судьба ниспошлет. И ещё Фэнтома не оставляло чувство вины за то, что он похитил это невероятное сокровище, и он мысленно поклялся, беречь её, как зеницу она и заботиться о ней до конца своих дней.

Глава 28

К тому времени, как Фэнтом покинул гостеприимный дом и отправился в обратный путь к тому месту, где им была оставлена повозка, катившееся по небу огненное колесо солнца уже успело проделать значительный путь по направлению к западному горизонту. Он старался быть серьезным, но душа его ликовала, и он радовался, как ребенок. Это был величайший день в его жизни, и Фэнтом был так ослеплен счастьем, что споткнулся о торчащий из земли корень и едва не упал.

И только тогда, словно очнувшись ото сна, справа от себя он увидел странную фигуру. Это было настолько неожиданно, что Фэнтом замедлил шаг, а потом хорошенько потер кулаками глаза, после чего снова обернулся и пригляделся повнимательнее.

Никаких сомнений быть не могло: это было безобразное, мертвенно бледное лицо горбуна, который стоял, опираясь рукой о ствол дерева и с совершеннейшим безразличием глядел на Фэнтома. Последний же, не помня себя от охватившего его изумления, невольно схватился за пистолет. И только когда, ослепительно сверкнув на солнце, освобожденное из кобуры оружие оказалось у него в руке, рассудок его несколько прояснился.

— Так-так, — проговорил горбун, — неужели я тебя так напугал, что ты даже пушку на меня наставляешь?

Он улыбнулся Фэнтому. Даже на таком расстоянии юноша мог разглядеть неподвижные, словно остекленелые глаза маленького уродца. У него было лицо цвета плесени или какого-нибудь из тех бесцветных растений, никогда не видящих солнечного света в темной чащобе непроходимого леса или в холодной сырости каменной пещеры.

— Похоже, приятель, мы с тобой давеча разминулись в лесу, — сказал Фэнтом. — Мне очень приятно снова встретить тебя здесь, в долине. Надеюсь, ты не станешь артачиться и пойдешь вместе со мной.

Напустив на себя грозный вид, он неспешно двинулся в сторону уродца. Однако, горбун лишь отрицательно покачал головой, не проявляя при этом ни малейших признаков беспокойства.

— Ты не сделаешь этого, — сказал он. — Ты не из тех, кто одной рукой подает милостыню, а другой тут же снова забирает её обратно.

— Ты что же, думаешь, что у меня не хватит духу отвести тебя в хозяйский дом? — уточнил Фэнтом.

— Иными словами, в гости к Луису Кендалу? Нет, ты не сделаешь этого. Не думаю, что тебе доставит удовольствие смотреть на то, как он сожрет меня живьем.

Фэнтом нахмурился.

— Похоже, ты слишком высокого мнения о себе, да и обо мне тоже, — заметил он. — Но только дело в том, что меня послали изловить тебя, так что тебе все-таки придется пойти со мной.

На это калека ответил:

— Вряд ли я мог в тебе ошибиться. В тебе гораздо больше благородства и мужества, чем ты сам можешь себе представить. Рассуди сам, мальчик мой, ведь мне ничего не стоило тихо отсидеться в зарослях и переждать, пока ты пройдешь мимо.

Приблизившись к горбуну почти вплотную, Фэнтом остановился.

— И то правда, — согласился он. — И тогда бы я тебя не заметил. Так зачем же тебе понадобилось специально лезть мне на глаза? И вообще, с чего ты взял, что я не сдержу своей клятвы, которую дал людям, на которых работаю?

— Именно на это они и рассчитывают, — спокойно отозвался горбун. — Честность, честность и ещё раз честность! Им только этого и надо. Они обращают её в звонкую монету, сколачивая многотысячные капиталы. Вот чего стоит твоя порядочность! И можешь быть спокоен, они ни минуты в ней не сомневаются. А наоборот, все принимают во внимание, и даже планы на будущее строят с тем же расчетом. Твоя честность и их порочность — вариант беспроигрышный! Оглянуться не успеешь, как тебя впрягут в эту лямку и всю дорогу будут как ни в чем не бывало выезжать на твоем горбу!

Фэнтом пристально разглядывал его.

— Ты так говоришь, — заметил он, — как будто знаешь все про всех в этой долине.

— А что, по-твоему, так быть не может? Хотя… должен признаться, что все про всех я, конечно же, не знаю. Скажу больше, мне практически ничего не известно о тех бедных придурках, которые приезжают сюда, надеясь начать здесь жизнь заново. Зато я знаю очень многое о тех, кто заправляет всем этим. Вот уж о них-то я и в самом деле знаю предостаточно!

Он беззвучно рассмеялся, и отталкивающая гримаса, исказившая его уродливое лицо, сделала его ещё более безобразным.

— Послушай, приятель, — сказал Фэнтом, — я не собираюсь торчать здесь и слушать твою болтовню!

— А будешь, — с поразительным спокойствием ответил горбун. — И, возможно, не столько ради собственного удовольствия, сколько ради девицы, что живет вон в том домике посреди леса.

Эта реплика заставила Фэнтома насторожиться.

Горбун кивнул и продолжал:

— Я позволил себе немного понаблюдать за ней. Вообще-то, я наблюдал за вами обоими.

— Ну дела! И ты вот так спокойно рассказываешь мне тут о том, что ты прокрался к дому и подглядывал за нами?

Горбун кивнул, глядя в глаза юноше, а затем снова зашелся в приступе гадкого, беззвучного смеха, сотрясающего все его тело.

— Я подглядывал, — подтвердил он.

Он стоял, ломая руки, словно корчась от невыносимой боли, но Фэнтому было ясно, что коротышка просто от души потешается над ним.

— Любовь! — выдавил горбун сквозь смех. — Любовь! Ха-ха-ха!

На этот раз он расхохотался в голос, и его смех походил на хриплое, зловещее воронье карканье.

— Она любит его, и он любит её. Они живут мечтой друг о друге и начинают отчаянно смущаться, когда их взгляды случайно встречаются. Они улыбаются, хихикают и тупо гладят в пол. Их плоть трепещет; они охвачены любовным недугом. О, любовь, я знаю все про тебя! Но все это лишь детские забавы, что-то типа еды для младенцев — для младенцев и непорочных ангелов, а не для безобразных уродцев с горбом на спине и длинными, как у обезьяны руками. Эти игры не для меня, но я знаю о них все. Ты можешь десять раз обойти весь белый свет, но второй такой, как она не сыщешь. Надеюсь, хоть с этим-то ты согласишься?

Фэнтом молчал, не зная, чего больше было в этих словах: восхищения или насмешки.

— И ей тоже, — продолжал горбун, — никогда и нигде не сыскать второго Джима Фэнтома — храброго, простодушного, вызывающего доверие и заслуживающего его. Некоторые люди оказываются в раю совершенно случайно, сами того не ведая совершая какое-нибудь доброе дело, которое потом перевешивает все прошлые грехи. Это может спасти даже бессмертную душу Куэя, и она отправится прямиком в райские кущи — за то, что он совершил в своей жизни хотя бы один праведный поступок и привез её к тебе.

Он всплеснул своими длинными, обтянутыми бледной кожей руками и авторитетно закивав, смежив веки и, очевидно, оставшись весьма доволен своим предположением.

— Что за девушка! Какая смелость, какое великодушие, какая решимость! Всего лишь один взгляд в сумерках. И это она, которой мужчины не давали прохода, увиваясь вокруг нее, словно пчелы, слетающиеся на мед. Всего один взгляд. Короткий разговор. И она уже знает, кто должен стать её суженым! При виде такого чуда смягчаются даже самые злые сердца, тает лед в душах самых закоренелых циников, и Господь непоколебимо восседает на своем небесном престоле. Да, это ничто иное, как промысел Божий. Еще бы! Она прекрасна и добродетельна. Так что, будьте счастливы, я от всего сердца желаю тебе этого.

— Спасибо, — с сомнение в голосе проговорил Фэнтом. — Так ты сказал даже Куэй?

— Даже благочестивый Куэй, щедрый, обходительный, рассудительный, мудрый, добродетельный философ Куэй. Да, даже Куэй, я так сказал. Рядом с ним Луис Кендал — просто райское создание, ангел во плоти! Ты меня слышал? Просто-таки сущий ангел!

Он произнес это с неожиданной яростью и сурово уставился на юношу.

— Ну все, с меня хватит, — решительно отрезал Фэнтом. — Ты прав, я не воспользуюсь тем, что ты сам сдался на мою милость. Но и клевету твою выслушивать я тоже больше не намерен. Куэй стал для меня отцом!

— Ну да, отцом, — заметил горбун. — Ты попал в самую точку. Отец, увлекающий своих детей вслед за собой прямо в адово пламя! Ладно, мой мальчик, ты больше не услышишь от меня ни слова клеветы. Продолжай хранить веру. Храни свою веру и свою любовь, но знай, что настанет день, когда с глаз твоих спадет пелена, и тогда ты оглядишься вокруг себя и с удивлением поймешь, что все потеряно — ты разом лишишься всего! И любви, и надежды — всего!

Он взмахнул своими длинными руками, а затем пристально вгляделся в испуганное лицо Фэнтома.

— Ты же прекрасно понимаешь, — сказал юноша, — что если ты попадешься на глаза кому-нибудь из этой долины, то за твою жизнь никто не даст и ломанного гроша.

— Разумеется, я это знаю, — сказал горбун. — Я все прекрасно понимаю, и тем не менее, хочу рискнуть. Дьявол Кендал, император Куэй и их слуги. Их много, а я один. Но, как видишь, храбрость может поселиться даже в таком маленьком, уродливом теле, как у меня. Отвага и её верная спутница надежда. Я надеюсь разыскать их и поговорить — только поговорить.

— Наедине и без оружия? — уточнил юноша.

— Всего один пистолет, но он нужен лишь для того, чтобы они подняли руки вверх и обратились во слух. Только и всего. Им ничего не угрожает, мальчик мой. В противно же случае, я знаю, что ты, по крайней мере, поможешь мне выбраться из долины. Всего лишь один коротенький разговор! Да и посуди сам, какой вред я мог им причинить тем, что тихонько скажу наедине лишь несколько слов?

Он лукаво взглянул на Фэнтома.

— Бог его знает, чем все это ещё обернется, — с сомнением покачал головой юноша.

— В этой долине нет Бога, если, конечно, не считать вон ту хижину за деревьями, — сказал горбун. — М-да… возможно, кое-где в разбросанных по округе домишкам и наблюдаются некоторые проблески благочестия, но в остальном Долина Счастья — место забытое Богом. Так что прими это к сведению, Джим Фэнтом. Куэй здесь — царь и бог. Куэй и его черный жрец. Его Кендал!

Он махнул рукой в сторону дороги.

— Иди, возвращайся к своей повозке. Не закрывай глаза на очевидные вещи и сохраняй трезвость мысли. У тебя будет ещё много пищи для размышлений, прежде, чем тебе подвернется случай выбраться отсюда.

Фэнтом замер в нерешительности.

Еще никогда прежде душа его не пребывала в таком смятении, ибо он никак не мог принять для себя решение, что делать дальше и как поступить.

О том, чтобы выполнить приказание, скрутить добровольно явившегося к нему человека и доставить его к Луису Кендалу, и речи быть не могло. Его коробило при мысли об этом. К тому же казалось невероятным, чтобы этот жалкий уродец мог представлять собой реальную опасность для такого человека, как Луис Кендал, хоть Фэнтому и было доподлинно известно, что тот монстр в человеческом обличье панически боялся вот этого щупленького человечка. Он отступил на шаг назад и снова остановился в нерешительности.

— Иди же, — сказал горбун. — И торопись, торопись! Поскорее разделайся с работой, а вечером снова приходи к ней и попроси Куэя привезти священника.

Запрокинув голову и обратив к небу омерзительное лицо, маленький уродец снова расхохотался.

— Попроси Куэя привезти священника и послушай, что он ответит тебе на это.

Горбун снова затрясся от смеха.

Зрелище это оказалось столь неприглядным, что Фэнтом решительно развернулся и, не проронив ни слова, направился туда, где были привязаны лошади.

Мустанги покорно ждали его на том же самом месте, где он их оставил. Поначалу они на всякий случай все же начали потряхивать гривами и нетерпеливо перебирать ногами, но как только вожжи оказались в руках у Фэнтом, и тень кнута взмыл над их спинами, кони тронулись с места, засеменив по дороге непринужденной рысцой, не натягивая поводьев и не закусывая удил.

И Джим Фэнтом, пребывая в полнейшем смятение, смог наконец предаться размышлениям о девушке и о горбуне. Она была для него радостным солнечным лучиком, но вот неведомо откуда ветер принес черные, грозовые тучи, заслонившие собой солнце, и над землей сгустилась непроглядная тьма. И все из-за этого полоумного калеки, из-за горбуна.

Этот сумасшедший говорил с такой убежденностью, запросто обвиняя Куэя и Кендала едва ли не во всех смертных грехах, что несмотря на все заверения в преданности и шедшее от самого сердца чувство глубокой благодарности, Фэнтом сильно подозревал, что слова маленького уродца отнюдь не лишены смысла.

И все же несмотря ни на что он был счастлив. Это было странное ощущение, как будто его сознание превратилось в грифельную доску, сплошь исписанную радующими душу стихами. Свободного места на ней оставалось совсем немного, пожалуй, не больше, чем для отрывочных заметок на полях; и какими бы зловещими ни казались эти разрозненные записи, он вовсе не собирался воспринимать их всерьез.

Мимо проплывали тени раскидистых деревьев, выстроившихся по обеим сторонам от дороги. Голубая сойка вспорхнула и растворилась в вышине, свернув напоследок ярким оперением, и вскоре Фэнтом выехал на аллею, ведущую к дому Куэя. Подспудно он знал, что радость осталась позади, догадывался о том, что впереди его, возможно, подстерегает опасность, но все равно так и не смог прогнать с лица блаженную улыбку.

Глава 29

Гордо восседая в своей повозке, Фэнтом с шиком покатил по дорожке, в самом конце которой виднелся огромный дом Куэя, на полпути к которому ему было суждено стать свидетелем одной любопытной сцены, имевшей место среди деревьев, что возвышались вдоль левой обочины. Увиденное заставило его резко натянуть вожжи, сдерживая коней и вынуждая их перейти на шаг.

Там, за деревьями, Райнер, бывший головорез, а ныне мирный обитатель Долины Счастья, беседовал с Кендалом, по всей видимости, что-то яростно ему доказывая. Конь его стоял тут же, поводья были перекинуты через локоть правой руки спешившегося всадника, но Райнер так отчаянно жестикулировал, что они раскачивались из стороны в сторону, то и дело взмывая в воздух; конь же стоял как вкопанный и лишь испуганно прижимал уши.

Кендал внимательно слушал, по своему обыкновению глядя мимо собеседника и задумчиво покачивая головой. Время от времени он согласно кивал, а иногда протестующе поднимал руку, словно возражая против излишней напористости собеседника. Но вот, в конце концов, он решительно рубанул ладонью воздух и энергично замотал головой, выражая тем самым свое однозначное несогласие с доводами рассказчика.

Райнер отшатнулся, и было видно, что он до глубины души потрясен отказом. Затем он было снова подался вперед, как будто собираясь повторно обосновать свои требования, но наткнулся на все тот же жест решительного отказа. В какой-то момент Фэнтому даже начало казаться, что ещё совсем немного, и бывший преступник выхватит револьвер, но тот, очевидно, передумал, вскочил на коня и быстро поехал прочь. Один или два раза его силуэт мелькал в просветах среди деревьев, и тогда было видно, что он гонит коня во весь опор. Вскоре же он и вовсе исчез из виду, благополучно скрывшись за плотной стеной зарослей.

Это зрелище снова навело Фэнтома на мрачные размышления, ибо это было ещё одно наглядное доказательство того, что в Долине Счастья происходило нечто странное. Похоже, что все это счастья было напускным, призрачным, словно мыльный пузырь, переливающийся всеми цветами радуги. И даже милое личико Джо Долан могло оказаться для него не более, чем сном!

При мысли об этом его пальцы, перебиравшие упряжь, тут же потеряли былую ловкость и словно одеревенели, голова сама собой поникла, а задумчивой взгляд оказался устремленным в землю. Фэнтом так расстроился, что утратил всякую бдительность и не заметил приближения Кендала, опомнившись лишь когда у него за спиной раздался режущий слух голос.

— Фэнтом!

Резко обернувшись, он увидел перед собой вытянутую, бледную физиономию своего наставника, с которой, похоже, никогда не сходила глумливая усмешка.

— Фэнтом, я посылал тебя в деревню по делу, — прогнусавил он. — А не для того, чтобы ты по полдня неизвестно где прохлаждался!

Фэнтом повернулся к нему спиной, продолжая распрягать лошадей.

— Ты меня слышал? — рявкнул Кендал.

— А вот гавкать на меня совсем необязательно, — невозмутимо проговорил Фэнтом, продолжая заниматься своим делом. — Дело в том, что я тебя прекрасно слышу, но мне глубоко наплевать, на то, что ты имеешь мне сказать.

Разом выпалив это, он слегка поежился. На самом деле это было далеко не так!

— Так тебе, значит, на меня наплевать? — уточнил Кендал.

— Именно так! Ты можешь приказывать мне сделать то или это. Куэй наделил тебя таким правом. Но издеваться над собой я не позволю никому, и тебе, Кендал, лучше учесть это на будущее!

Он интуитивно чувствовал, что этот странный человек вплотную приближается к нему, хотя до слуха его не доносилось не доносилось ни шороха, ни звука. Когда же Кендал заговорил снова, то его горячее дыхание раздавалось где-то совсем рядом, почти у самого его затылка:

— Я попытался дать тебе шанс, сопляк. Но ты им не воспользовался. Что ж, даю тебе ещё один день, чтобы убедиться в том, что когда я начинаю гавкать, то все прочие псы в этой долине перестают брехать и поджимают хвосты! А не то…

Он удалился. Поначалу не было слышно ни звука, и только когда их уже разделяло некоторое расстояние, слух Фэнтома различил знакомые шаркающие шаги и тихий звон шпор.

Как только опасность миновала, ему тут же стало не по себе, ибо он понял, что совершил большую глупость, поставив тем самым под угрозу свое собственное счастье и счастье любимой девушки. Возможно, теперь даже жизни её угрожает опасность, и чем больше Фэнтом думал об этом, тем все чаще а его сознании возникал один и тот же навязчивый образ — Долина Счастья была лишь прекрасным мифом, радужным мыльным пузырем, и когда это чудо все-таки лопнет, соприкоснувшись с трагической реальностью, то исчезнут и девушка, и все остальные, и тогда он останется в скорбном одиночестве посреди каменистой пустыни, затерявшейся среди гор.

Издалека до него донесся рык Кендала, приказывающий явиться к заместителю управляющего Хендриксу для получения новых распоряжений, что он с превеликим удовольствием и сделал, после того, как были распряжены лошади. Хендрикс отправил его чинить забор в долине реки, где он и проработал остаток дня, натягивая провисшую колючую проволоку и заменяя выпавшие железные скобы на новые, удивляясь тому, как медленно тянется время.

Его одолевало двойственное чувство. Со склонов холмов, по которым он разъезжал, был виден изгиб реки, зажатой промеж поросших лесом берегов; он видел, как вдалеке сверкают в золотистых лучах клонящегося к горизонту солнца обращенные на запад окна домов; он видел, как начинают темнеть воды озера, принимая в свои объятья белые облачка, мало-помалу занимающиеся розовым огнем заката. По другую сторону простирались горные склоны, где по зеленеющим пастбищам бродили тучные стада коров и овец, казавшиеся издалека клочками белого тумана.

Некогда ещё долина не казалась ему такой прекрасной; и все-таки ощущение надвигающейся опасности не оставляло его ни на минуту, и когда по дну каньона и оврагов, пересекающих горные склоны, душу юноша охватило ещё большее беспокойство. Как будто наступление ночи таило в себе опасность, восстающую из земли вместе со зловещими тенями.

Перед самым закатом Фэнтом забил последнюю скобу и поспешил обратно через поля, направляясь к дому Куэя; самого Куэя он застал расхаживающим взад и вперед перед конюшней — старик курил трубку и с довольным видом обозревал свои обширные владения, расцвеченные теперь всеми оттенками алого, голубого и зеленого.

Человек посторонний мог бы запросто принять Куэя за рядового работника. На нем были бриджи для верховой езды из грубого, дешевого плиса, заправленные в высокие ботинки с шнуровкой почти до самых колен. На нем также была брезентовая охотничья куртка с рукавами, обтрепавшимися на локтях, полы которой были в нескольких местах щедро закапаны каким-то жиром. Этот живописный наряд дополняла расстегнутая у ворота старая фланелевая рубаха и видавшая виды, потрепанная фетровая шляпа. Однако, юноша воспринял столь непритязательный вид хозяина, как добрый знак. Это как будто сближало их, а сердце Куэя казалось теперь более открытым, обнаруживая доброту и искреннее сострадание к не столь состоятельным и менее удачливым людям.

В порыве благоговейного трепета Фэнтом был готов обнажить голову перед этим человеком, и теперь медленно приближаясь к нему, он ожидал, когда Куэй заговорит с ним, что тот и сделал, одарив его самой радушной из своего арсенала улыбок.

— Ну так что, надеюсь, ты уже помирился с Чипом Лэндером и свыкся со своей дальнейшей судьбой, — сказал он.

На что Фэнтом ему ответил:

— Сами понимаете, мистер Куэй. Я никогда не забывал о вашем обещании привезти её сюда. Но в душе все равно сомневался в том, что такое возможно. А мысль о том, что я могу навсегда потерять её, казалась попросту невыносимой.

— Это не я привез её сюда, — мягко заметил Куэй. — Она сама приехала. Уж что-что, а убеждать она умеет. Я же лишь стал посредником, который открыл перед ней двери и показал дорогу, по которой идти. Она приехала сюда из-за тебя, мальчик мой. Так что благодари за это сам себя и молодость, молодость, молодость! Вот она, та самая неразменная монета, что с такой легкостью покупает расположение женщины. Что ж, будьте счастливы!

— Если нам когда-нибудь и суждено обрести свое счастье, то это будет исключительно вашей заслугой! — сказал юноша. — Она… и этот дом — полная чаша… мистер Куэй, я готов пойти за вас в огонь и в воду!

Услышав это, Джонатан Куэй поднял голову и растроганно поглядел на Фэнтома.

— Надеюсь, что так оно и будет, — проговорил он наконец.

— Именно так, и не иначе. Конечно, я понимаю, что это звучит слишком громко и напыщенно, но поверьте, это не пустые слова. Возможно, придет время, когда я ещё вам пригожусь, и вы в любое время сможете рассчитывать на меня.

Куэй немного помедлил с ответом, оставаясь неподвижно стоять, устремив взгляд куда-то в даль, но в конце концов он тихо проговорил:

— Теперь ты видишь, что я собрал в одном месте чистейший динамит и лишь просто слегка разбавил его глиной. Но лишь стоит заронить искру — и вся Долина Счастья может запылать очень ярким пламенем, Джим.

Фэнтом не ответил, он преданно смотрел на старика, ожидая от него дальнейших разъяснений, но Куэй был немногословен:

— Я уверен, что этому никогда не бывать, но если вдруг случится непоправимое, то во всей долине не найдется ни одного человека, которому я смог бы полностью доверять и на кого мог бы положиться так же безоговорочно, как полагаюсь на тебя, Джим Фэнтом!

— Ну что вы! Ведь всех их вы спасли и вывели в люди, — настаивал Джим.

— Да все они будут насмерть стоять за вас, мистер Куэй!

— Честные и преданные люди склонны считать таковыми и окружающих, — вздохнул Куэй. — И мне отрадно слышать такие слова от тебя, Джим. Постой-ка, а вот уже и к ужинузвонят… если, конечно, ты собираешься ужинать дома.

Юноша рассмеялся и зашагал через луг в сторону леса. Но со временем поселившаяся в его сердце радость от предвкушения встречи с девушкой несколько померкла, отступая перед мрачной тенью, что продолжала сгущаться над ним в течение всей второй половины дня, после нежданной встречи с горбуном. Разговор с Кендалом, спор Райнера и Кендала, невольным свидетелем которого ему довелось стать, и, наконец, разговор с самим Куэем ни в чем его не разубедили.

Тем более, что даже в самые счастливые минуты своей жизни, человеку порой бывает довольно трудно отделаться от мысли, что у Судьбы может возникнуть искушение лишить его разом всего.

Фэнтому казалось, что если, как принято считать, что Бог видит все, то Он, должно быть, сейчас смотрит на него и завидует. Подобно тому, как мальчишка наблюдает за цепочкой спешащих муравьев и нарочно давит пальцем именно того, что несете самое тяжелое семечко, так и его не оставляло ощущение, что Божественное Око, возможно, глядит с небес на землю, готовясь уничтожить его.

Или девушку! А что если, им так и не будет никогда суждено быть вместе!

Внезапно он расправил плечи и захохотал, потешаясь сам над собой из-за этого дурацкого бреда.

Ведь он не в сказке, и долина эта самая, что ни на есть настоящая, а не сошедшая со страниц книги мифов и легенд. Горы и деревья — все настоящее, и люди в Долине Счастья ничем не отличаются от остальных!

Так рассуждал Фэнтом, уговаривая сам себя, но затем понял, что мчится во весь дух, чувствуя, как страх, подступающий к самому горлу, вынуждает его бежать все быстрее и быстрее. За ним по пятам гналась тень, она летела вперед, рассудок его помутился, а по лицу струился холодный, липкий пот. И вот внезапно лес перед ним расступился, и он очутился на поляне, перед самой хижиной!

Здесь царили тишина и покой. В небе все ещё догорал розовый закат, но в доме уже был зажжен света, и в окне кухни весело мерцал яркий, желтый глазок лампы; над печной трубой вилась струйка дыма, и поднимались все выше и выше над землей, его белые колечки постепенно розовели. Ветра не было, и дым поднимался до самого неба, подобно дыму жертвенного костра. Фэнтом тихонько усмехнулся.

Он пробрался к окну гостиной и, заглянув в него, увидел накрытый для двоих стол, очаг у противоположной стены, в котором был разведен огонь, и большой белый ковер из овечьей шкуры, кажущийся пушистым облаком, спустившимся прямо с неба на залитый огненным светом. Он вернулся в кухню. Ее не было и там!

— Джо! — позвал он.

Вот, негодница, наверняка прячется где-нибудь, чтобы потом выскочить из-за угла и посмеяться над ним.

— Джо! — окликнул он.

Ответа не последовала, и улыбка на его губах превратилась в застывшую гримасу.

Он заметался по дому, распахивая дверцы шкафов, холодея от охватившего его ужаса и не находя себе место от отчаяния.

Он ещё раз пробежал по дома. Ее нигде не было, и тогда он выскочил на крыльцо и закричал так громко, как только мог:

— Джо! Джо!

Фэнтом сложил ладони рупором и закричал снова. Затем бросился бежать к зарослям, но одного лишь взгляда на неприступно чернеющий частокол деревьев было достаточно, что начинать поиски по такой темноте бесполезно.

Обернувшись, он снова взглянул на дом, и теперь вид поднимающегося дыма, струйка которого над трубой стала заметно тоньше, так как дрова в плите уже догорали, и свет лампы в окне кухни стали для Фэнтома чем-то вроде миража.

Он ещё долго стоял на одном месте, нетвердо пошатываясь, когда со стороны дальней опушки раздался тоненький голосок, окликнувший его по имени. Она звала его! Сорвавшись с места, он кинулся бежать ей навстречу, поминутно спотыкаясь и распахнув объятья.

Девушка же просто лучилась от счастья и с торжествующим видом протянула ему какой-то странный мокрый букет бледно-зеленого цвета, с которого все ещё капала вода.

— Погляди, что я нашла! Это водяной салат! — радостно объявила она.

Фэнтом заключил её в свои объятья.

— Я думал, ты ушла! — простонал он.

— Ты помнешь салат, — капризно протянула она, — да и огонь уже догорает. Пойдем поскорее в дом. Да и куда я могу уйти отсюда? Вот дурачок!

Она выскользнула от него и заспешила прочь.

Глава 30

Когда они вернулись в дом, то пока она заканчивала последние приготовления к ужину, он бесцельно ходил за ней по пятам.

— Уходить из дома в такое время! — повторял он. — Одна… и в лесу по такой темноте! Это никуда не годится, Джо!

Она обернулась к нему, рассеивая вырывающуюся из-под крышки котелка струю пара, немедленно превратившееся в окутавшее её облачко серебристого тумана.

— А что со мной может случиться? Лес — он и есть лес, что днем, что ночью.

— Вечером, ближе к ночи, и утром, на рассвете, лесные хищники выходят на охоту, — рассудительно предупредил он. — Джо, ты просто представить себе не можешь, как я перепугался, не найдя тебя нигде! Я чуть с ума не сошел! Мне было так плохо. Получается, что этот дурацкий салат тебе дороже меня.

Девушка рассмеялась и снова принялась хлопотать у плиты.

— Ты говоришь сейчас, как обиженный ребенок, — сказала она.

— Может быть, и так, — признал он. — Я вовсе не считаю себя таким уж большим и сильным. Так ты не сердишься на меня, а, Джо?

— Ты сломал салат. Только взгляни на стебельки! Да и листья помяты! Видать, ничего не поделаешь, все вы, мужчины, такие. Неуклюжие.

Фэнтом смотрел на неё влюбленными глазами, но все же на душе у него было грустно. Потому что эта изящная фигурка, что весь день не выходила у него из головы, и её бесподобная красота, и звонкий смех, и хозяйственная деловитость — все это казалось лишь прекрасным видением, являвшимся взору сквозь тонкую, переливающуюся всеми цветами радуги оболочку мыльного пузыря, готового лопнуть в любой момент.

— Мне не нравится, что ты здесь постоянно одна, — внезапно вспылил он.

— Особенно по ночам.

— Мне совсем не скучно, — заверила она его. — В лесу живут совы, и они ухают на деревьях почти всю ночь напролет. В такой компании не соскучишься.

— Я поговорю с мистером Куэем. Что бы он поскорее отправил меня за священником. Прямо первым делом с утра.

Девушка на мгновение отошла от плиты, окутанной клубами аппетитного пара, и устремила задумчивый взгляд в куда-то в потолок.

— Даже и не знаю, — проговорила она.

— Что ты не знаешь?

— Сегодня ближе к вечеру сюда приходил какой-то человек.

— А причем тут это? Он ведь… то есть, я хочу сказать, может быть, он просто хотел попросить у тебя попить?

— Он-то? Нет-нет. Он просто походил немножко вокруг дома.

— А какой он был из себя, этот человек?

— Самый обыкновенный.

— Джо, ну какое, черт возьми, отношение может это иметь к теме нашего с тобой разговора… то бишь к приезду священника?

— Он расхаживал по двору, приглядывался ко всему, — проговорила девушка, и в её голосе слышала тревога. — Ну да ладно. Короче, пустяки, ничего страшного.

— Вовсе нет, никакие это не пустяки.

— Неверное, зря я тебе об этом рассказала?

— Отчего же? Полагаю, я должен быть в курсе всех событий. Итак, давай, выкладывай, что случилось!

— Да нет, ничего. Так… пустяки.

Он встал со своего места и подошел к ней, угрожающе вырастая у неё за спиной.

— Джо, рассказывай все, как есть. — Фэнтом обнял её за плечи, и тогда она, откинув голову назад, неожиданно улыбнулась ему.

— На ладно, — согласилась она. — Расскажу все, как было. Хотя, честно говоря, рассказывать особенно и нечего. Это был долговязый тип с очень бледным и вытянутым лицом.

— Он был безобразен?

— Не так, чтобы очень… но уж не красавчик, это уж точно.

— Кендал!

— А вот имени его я не знаю.

— И что ему здесь понадобилось? — свирепо прорычал Фэнтом. — Почему… Зачем он приходил?

— Он пришел по поручению мистера Куэя, чтобы убедиться, се ли у меня здесь в порядке!

Она деловито загремела кастрюлями.

— Это всего лишь отговорка, — возмутился он. — А на самом деле, он, небось, таращился на тебя!

— Он взглянул на меня всего лишь один раз. И мне кажется, Джим, от него можно ожидать любых неприятностей.

У Фэнтома перехватило дыхание, он едва не задохнулся от нахлынувших на него чувств.

— Джо, ты думаешь, он может помешать Куэю пригласить нам священника?

— Не знаю. Но сегодня вечером, когда я только начинала готовить ужин, мне вдруг стало очень страшно. Я больше не могла оставаться в этом доме и убежала в лес. Уже начинало смеркаться, когда я вышла не берег небольшого ручья, где рос вот этот самый салат. Течение тихонько перебирало его листья, и это было такое мирное зрелище, что глядя на него, я тоже понемногу успокоилась и снова вернулась сюда. Конечно, не надо было говорить тебе об этом. Но ведь рано или поздно тайное все равно всегда становится явным.

— Это Кендал! Это он! — вспылил Фэнтом. — Как все было бы хорошо и здорово, если бы не эта образина! Но ведь и он, наверное, не бессмертен. Вот если бы мне…

— Молчи, — перебила она. — Не связывайся с ним! Не связывайся с этим человеком, дорогой! Уж лучше уж бросить вызов самому черту с рогами и копытами!

Джим Фэнтом беспомощно огляделся по сторонам. Он не мог не чувствовать той разницы, что существовала между ним самим и Кендалом. Это была та опасность, перед которой он вовсе не собирался отступать, и тем не менее, больше всего на свети боялся встретиться с ней лицом к лицу.

— А ты подожди, не торопись, — доносился до него словно откуда-то издалека девичий голосок. — Будет и на нашей улице праздник. И вообще, может быть, все не так уж и плохо.

Но Фэнтом знал, что ей тоже не дает покоя постоянный страх перед будущим. Они сидели за ужином, и хотя девушка с нарочито беззаботным видом пыталась рассказывать что-то очень веселое, но в паузах, неизменно возникающих во время любого разговора, он чувствовал на себе её взгляд. Она смотрела на него со страхом и тоской.

После того, как он, пожелав ей спокойной ночи, направился к двери, она проводила его до порога. В небе взошла луна, а девушка стояла на крыльце на фоне ярко освещенного дверного проема и вдруг крепко прижалась к нему, содрогаясь всем телом. Однако, даже не смотря на то, что её била крупная дрожь, голос её оставался ровным и уверенным.

— Джим, как же мне не хочется, чтобы ты уходил отсюда, — проговорила девушка. — Меня не покидает предчувствие, будто расставшись с тобой сегодня, я не увижу тебя уже больше никогда. И ради Бога, будь поосторожней!

Фэнтом улыбнулся, тронутый такой заботой и сказал:

— Ты лучше скажи мне, как вел себя Кендал, что он тебе тут наговорил!

— Я тебе уже все рассказала. Он остановился в дверях и спросил, всем ли я довольна, и не нужно ли мне ещё чего. Вот и все. Но вот его глаза, и это вытянутое, безобразное лицо… мне стало не по себе. Мне показалось, что он может заполучить, все, что ни пожелает его душа. И уж если он только положит глаз на меня, то это будет вообще конец всему. Я уже десять раз пожалела, что завела разговор об этом. Нужно было промолчать. В конце концов, ничего же плохого не случилось.

Фэнтом постепенно тоже начал склоняться к этой мысли, но когда, остановившись на самом краю поляны, он оглянулся назад, то сердце его сжалось от пронзившей его острой жалости. Она все так же стояла в дверях, и её темный силуэт казался несколько размытым на фоне ярко освещенного дверного проема.

При мысли, что он, возможно, больше никогда не услышит его голоса, у него лбу выступили капли холодного пота, но уже в следующее мгновение Фэнтом взял себя в руки и, постаравшись выбросить из головы мрачные мысли, углубился в лес.

Он вернулся к хозяйскому дому и вошел через дверь кухни, когда во дворе внезапно раздался стук копыт, и в комнату ворвался Кендал. Он вихрем пронесся по кухне.

— Где Куэй? — напустился он на повара.

— Здесь, в столовой. Пьет кофе перед сном, — ответил «доктор».

Кендал бросился в столовую.

— Он здесь! Я видел его! — объявил он.

Джим Фэнтом слышал, как скрипнуло отодвигаемое от стола кресло Куэя.

— Только без истерики! — приказал хозяин долины. — Идем со мной. Тебе это приснилось. Он никогда не посмеет!

И они оба поспешно вышли в соседнюю комнату.

Глава 31

Повар искоса взглянул на Фэнтома, лицо которого выражало высшую степень сосредоточенности.

— Н это стоит посмотреть, — заметил он вслух. — Если уж пара таких пройдох, как Куэй и Кендал так пугаются одного лишь вида какого-то бродяги, то на него, наверное, стоит взглянуть. Как думаешь, а?

— Наверное, стоит, — отозвался юноша и медленно вышел в столовую, миновал коридор и затем отправился наверх, в свою комнату.

Поднимаясь по лестнице, он слышал, как Кендал и Куэй о чем-то жарко спорят. Куэй говорил, сильно понизив голос, слов было не разобрать, в то время, как дребезжащий, гнусавый голос Кендала, легко узнаваемый из тысячи других голосов, звучал резко и пронзительно. Он словно одержимый, твердил одно и тоже:

— Или он получит то, за чем пришел, или я пропал! Или он получит то, что хочет, или я пропал!

Фэнтом с замиранием сердца прислушивался к долетающим до него фразам. Ему не составило никакого труда догадаться, что Кендал ведет речь о горбуне, и сама по себе сама мысль о том, что этот маленький уродец мог вызвать вот такой панический страх у великого и ужасного Кендала, казалась столь абсурдной, что он не мог поверить собственным ушам. Куэй, похоже, был тоже крайне взволнован.

Но Фэнтом не стал долго задерживаться на лестнице. Подслушивание под дверями было в его понимание недостойным занятием; и к тому же его мучила совесть, за то, что он своевременно не поставил Куэя и Кендала в известность о том, что калека объявился в долине.

У себя в комнате он застал Чипа Лэндера, который уже собирался лечь спать.

Молодой человек весь прямо-таки светился от счастья, любуясь новенькими, только что купленными шпорами.

— Ты только взгляни на них, старина, — сказал он. — Блеск этих шпор будет притягивать ко мне все девичьи взгляды. Они будут ходить за мной гужом. Девицы же — они ведь как овцы. Для них куда важнее то, что они видят, чем то, что им говорят. Они любопытны, как котята. Стоит лишь помахать у них перед носиком бантиком на веревочке, как они тут же постараются вцепиться в него своими коготками. И уж коль скоро их внимание привлечет блеск этих шпор, то они начнут бросаться к моим ногам, чтобы только разглядеть их получше.

— А ты лучше повесь колокольчик себе на шею, и тогда на тебя тоже все будут смотреть, — предложил Фэнтом.

— Джим, я решил положить конец своему одиночеству, — продолжал Чип Лэндер. — Вот принаряжусь получше, пройдусь по городу и обязательно найду себе жену. Знаешь, Джим, всего лишь одного взгляда на твою невесту оказалось достаточно, чтобы я превратился в ярого сторонника семейной жизни и законного брака. Стоило мне лишь увидеть её, как я тут же начал мечтать о целой ораве шаловливых ребятишек, носящихся по двору, и о рождественском вечере в кругу семьи, и об утренних газетах, и о штопальных иглах, и о грядках возле дома, и о ручных телятах и медвежатах, и о вечеринках с танцами, попасть на которые можно лишь отмахав миль сорок верхом, и о походах в церковь по воскресеньям. Я начал думать об этом с той же самой минуты, как она впервые попалась мне на глаза, потому что сразу видно, именно такой и должна быть настоящая жена.

— Да ладно тебе, — отмахнулся Джим Фэнтом. — Оставь её в покое. Стоит тебе лишь объявиться в городе, как все девки будут сами гроздьями вешаться тебе на шею.

— А ты не боишься оставлять её одну в такой глуши?

— Она укротит любого льва, Чип. К тому же, она довольно недурно палит из пистолета, и даже согласилась по выходным и праздникам давать мне уроки стрельбы.

— Ну и здоров ты врать, — заметил Лэндер. — И получается это у тебя на редкость легко и непринужденно. А чего это старикан с Кендалом внизу расшумелись? Чего они там между собой не поделили?

— Понятия не имею.

— Попомни мое слово, когда-нибудь этот змей сожрет сторожевого пса со всеми потрохами, — авторитетно заявил Лэндер. — Сам увидишь. Ни для кого это здесь уже не секрет. Видно уж, чему быть, того не миновать, ждать осталось недолго, и тогда Долина Счастья превратится в кромешным адом.

Но тут в дверь тихонько постучали, и она слегка приоткрылась.

— Фэнтом? Ты у себя? — раздался голос Куэя.

Он говорил очень тихо, но сердце юноши вдруг зашлось от тревожного предчувствия. Его час пробил!

— Да, — ответил он и вышел в коридор.

Секунду или две Куэй просто глядел на него, а затем протянул ему открытую ладонь, на которой поблескивал маленький ключик из латуни.

— Где-то в комнате у Кендала, — проговорил он, — должен находиться ключ, который очень похож на этот. Кстати, если хочешь, то можешь этот ключ взять с собой, как образец. Зубья бородки, разумеется, не совпадают. Но все-таки возьми его с собой и попытайся найти пару. Я в свое время пытался сделать это, наверное, тысячу раз, но у меня так ничего и не вышло.

Он замолчал, добродушно улыбнувшись, а затем добавил:

— Если сумеешь раздобыть второй ключ, то я спасен, и долина тоже будет спасена. Если же нет, то мне конец и долине тоже. Но независимо от того, сумеешь ты что-либо найти или нет, через десять минут бросай все и спускайся вниз, в гостиную. Примерно столько времени будет в твоем распоряжении. Затем же Кендал, скорее всего, отправится к себе. Ты же не хочешь, чтобы он застукал тебя там!

Непринужденность, с которой все это говорилось, придавала словам старика особую значимость. Куэй говорил несколько торопливо и самым заурядным, будничным голосом, как будто это была самая заурядная болтовня о погоде.

Лишь к концу разговора стало заметно, как топорщится его борода, словно мускулы на лице у старика разом напряглись.

Не говоря ни слова, Фэнтом взял у него ключ и кивнул. Куэй развернулся и зашагал по коридору, что-то тихонько напевая себе под нос, а Фэнтом удалился в противоположном направлении.

На душе у него было тяжело, а в сердце поселился вечный холод. Еще никогда в жизни ему не было так страшно, как сейчас, и не было на всем белом свете человека, которого он боялся бы так же сильно, как великого и ужасного Луиса Кендала, но вместе с тем он ясно осознавал, что любое промедление с выполнением возложенной на него миссии может обойтись ему слишком дорого, и тогда вся дальнейшая жизнь просто-напросто потеряет для его смысл. Нужно было во что бы то ни стало заставить себя идти вперед, или же сдаться, расписываясь тем самым в собственной трусости и бессилии!

Он шел дальше — с упорством человека, путешествующего в пургу навстречу ветру, то и дело поскальзываясь и увязая в глубоком снегу.

Фэнтом остановился лишь однажды, чтобы завязать платком подметки каждого из сапог. Это заметно приглушало шаги, и к тому же можно было не опасаться, что на сапогах совсем некстати будут звякать шпоры.

Отправившись дальше, он был весьма удивлен той легкостью, с которой ему удавалось бесшумно передвигаться.

Таким манером он добрался до комнаты Кендала, находившейся в южном конце коридора. Дверь была заперта! Вздохнув с облегчением, он уже было развернулся, чтобы отправиться обратно, но сделав всего несколько шагов, снова остановился и решительно стиснул зубы.

Куэй спас ему жизнь, и уж наверное, давая ему это поручение, никак не ожидал, что он с такой легкостью сдастся, спасовав перед первой же трудностью. К тому же, если верить Куэю, то теперь судьба всей долины зависела от этого ключа. А Джо Долан тоже теперь жила в долине, в своей маленькой хижине посреди леса, и наверное, именно в этот момент перемывала после ужина последние тарелки, радуясь тому, как потрескивают дрова в плите и тревожно прислушиваясь к доносящимся из-за окна звукам ночного леса. Несмотря на всю отвагу и решимость девушки, сердце её испуганно замирало от каждого шороха, она думала о нем, и он казался ей таким далеким и недосягаемым, словно пришельцем из другого мира.

Фэнтом повернул обратно, и пройдя чуть подальше по узкому коридору, толкнул дверь соседней комнаты, находящуюся справа от комнаты Кендала. Она тоже оказалась закрытой, но вот дверь слева легко поддалась, отворяясь с тихим скрипом. Он не раздумывая вошел в нее, оказываясь в тесной нежилой каморке, где было холодно и сыро, а в щелях оконной рамы тихонько завывал ветер. Фэнтом открыл окно и выглянул наружу.

От желоба поилки кто-то вел в поводу двоих лошадей, направляясь к амбару, ворота которого были распахнуты настежь, а внутри ярко горел фонарь. Больше во дворе никого видно не было.

Окно комнаты Кендала находилось на небольшом расстоянии справа, и добраться до него можно было по узкому карнизу, выведенному под окнами и служившему своего рода декоративной границей между первым и вторым этажом, стены которого были несколько утоплены вглубь, по сравнению с нижним.

Он немедленно выскользнул за окно, становясь носками на узенький карниз и пытаясь уцепиться пальцами за неотесанную, выпуклую поверхность бревен. Таким манером он добрался до Кендала, остановившись перед которым, воровато огляделся по сторонам и бросил беглый взгляд вниз.

Со стороны амбара доносился грубый мужской голос, на чем свет стоит проклинавший какую-то норовистую лошадь, но видно никого не было. Тогда он попытался открыть окно, но как и дверь, оно тоже оказалось заперто!

Однако, оконные задвижки очень редко могут сравниться по прочности с дверными запорами. Фэнтом изо всех сил приналег на окно, и уже со второй попытки раздался тихий треск ломающегося дерева — задвижка была сорвана. Он принялся осторожно толкать скользящую раму, которая не смотря на все ухищрения и меры предосторожности поползла вверх с громким дребезжанием. Но так или иначе путь был свободен, и Фэнтом, ловко подтянувшись на руках, влез в комнату через широко открытое окно.

Оказавшись внутри, он чиркнул спичкой и зажег небольшую лампу, стоявшую на низеньком столике у изголовья кровати.

Затем второпях вспомнил о том, что освещенный прямоугольник окна может быть замечен с улицы, и перейдя обратно к окну, поспешно закрыл тяжелые ставни. Затем последовал беглый осмотр самой комнаты. Лампа к тому времени разгорелась, высокий язычок пламени тянулся вверх по трубке стеклянной колбы, освещая все вокруг ровным светом.

Совсем рядом, у самого его плеча раздался легкий, порхающий звук. Фэнтом испуганно вздрогнул и, обернувшись, увидел золотистую канарейку, метавшуюся по клетке, отчаянно трепеща крыльями; затем она забилась в угол, распластавшись на дне клетки, беспомощно раскинув крылья, словно обессилев от страха. Он видел, как подрагивают перышки на грудке в такт ударам трепетавшего сердечка.

Так или иначе, вид этого несчастного, беспомощного существа усилил его собственные страхи, и в следующий момент он понял, что, затаив дыхание, стоит посреди комнаты и, сжав руки в кулаки, озирается по сторонам.

Убранство этого помещения разительно отличалось от привычных глазу интерьеров хозяйского дома ранчо. Вместо кровати здесь стояла обычная походная койка, застеленная дешевыми одеялами. Умывальник в углу был тоже самым что ни на есть обыкновенным, возле него на полу стояло неполное ведро с водой, прикрытое выщербленной миской. Но зато все стены были увешаны самым разнообразным оружием.

С одной стороны веером располагались африканские копья, все они были разными и не похожими одно на другое. Они были изготовлены вручную, и некоторые из наконечников были шириной в человеческую ладонь и обоюдоострые, пригодные и для того, чтобы пронзить противника, а при необходимости использовать орудие убийства вместо топора. Они имели форму листа, и подобно листу были укреплены центральной прожилкой, постепенно сужаясь от основания к острию. Наконечники тоже не повторяли друг друга, имея каждый свою форму, подобно тому, как отличаются друг от друга листья с разных деревьев. Между древками копий были укреплены пики с наконечниками узкими, как штыки, и зловещими, словно рапиры; были здесь также и метательные копья, предназначенные для ближнего боя: снабженные наконечниками с зазубринами и самым разнообразным, причудливым оперением. Юноша зачаровано разглядывал все эти экспонаты, как будто каждый из них мог сообщить ему некую новую подробность о характере и внутреннем мире человека, в жилище которого он тайком проник.

Оставшаяся часть стены была увешана ножами и мечами; были здесь и малайские кинжалы, и ножи гуркских воинов, и стилеты, казавшиеся на фоне стены не более, чем иглами, и огромные мечи палачей из Ост-Индии, и ритуальное оружие, привезенное из Индии и Бирмы, и длинные, изящные кинжалы, и кривые турецкие сабли, похожие на золотой серп молодого месяца, и даже такие экзотические орудия убийства, как кинжалы ацтеков с широкими клинками размером с ладонь взрослого мужчины.

Фэнтом с величайшим интересом обыскал весь этот арсенал, и хотя так и не сумел найти ключ, который вопреки его ожиданию не был спрятан ни за одним из этих многочисленных орудий убийства, но у него появилось ощущение, что ему удалось узнать если не все, то очень многое о могущественном Луисе Кендале.

Глава 32

Это был своего рода ключ к разгадке тайны натуры Кендала, которому, похоже, доставляло удовольствие находиться в окружении вещей, предназначенных специально для того, чтобы причинять боль другим, словно сама мысль об изощренных способах умерщвления людей доставляла ему наибольшее удовольствие. Подобная коллекция делала комнату похожей на камеру пыток.

Фэнтом бегло оглядел стены, пытаясь отыскать щель, в которую можно было бы запрятать ключ. Потом он тем же манером оглядел и пол, оправдывая свою небрежность отсутствием времени. Нервы его были на пределе, во рту пересохло, ему казалось, что отведенные ему десять минут уже давно истекли, и что с минуты на минуту хозяин комнаты может вернуться домой, застигая его врасплох на месте преступления.

В углу стоял шкаф для одежды. Открыв дверцу, Фэнтом обнаружил внутри выцветшее шерстяное одеяло, потертый плащ-дождевик, несколько пар брюк с протертыми до блеска от трения о седло, два сюртука, а также стоящие на самом дне башмаки и запасную пару высоких сапог для верховой езды. Он перетряс один за другим башмаки и сапоги, прислушиваясь. не загремит ли в каком-нибудь из них ключ. Затем торопливо обшарил все карманы.

Но ключа не оказалось и там, и Фэнтом, с облегчением вздохнув, отошел от шкафа. По крайней мере, если уж и не удалось найти ключ, то он хотя бы тщательно обыскал это место! Оставалась последняя надежда. На полу у умывальника лежал небольшой коврик. Фэнтом пошарил и под ним, но и там ничего не оказалось.

Больше искать было решительно негде, и тогда, тяжко вздохнув, он направился к лампе. Даст Бог, уже всего через шестьдесят секунд он выберется отсюда и вернется в соседнюю комнату!

Движения Фэнтома были так поспешны, что маленькая канарейка разволновалась ещё больше, чем прежде, начал испуганно метаться по клетке, ударяясь об её прутья, которые поначалу лишь мелодично звенели, но затем о них вдруг что-то громко звякнуло.

Внезапная мысль пронзила сознание юноши, и он замер на месте, как вкопанный.

В следующий момент он уже открыл дверцу клетки и взял птичку в руки, нащупывая большим пальцем то, что искал. Под крылом птицы была пропущена тонкая нитка, невидимая под перьями, к которой и был привязан ключ!

Еще мгновение, и он уже был в руке у Фэнтома — маленький ключик с тонкой бородкой, очень похожий на тот, что дал ему Куэй для сравнения. У него все получилось!

Фэнтом посадил канарейку обратно в клетку, и птичка тут же забилась в дальний угол. Затем он задул лампу, открыл ставни и выглянул из окна.

Там, внизу, какие-то двое неспешно шли от амбара к дому. Он не рискнул выбраться на карниз и остался стоять перед открытым окном, наблюдая за ними.

Что-то отчетливо звякнуло у него за спиной, и Фэнтом решил, что это, должно быть, Кендал открывает дверь. Он резко обернулся, выхватывая пистолет, готовый выстрелить в любой момент. Но дверь не открылась. Когда он снова посмотрел в окно, то увидел, что двое бездельников ошиваются у желоба поилки, зачарованные блеском воды при свете звезд. Немного постояв, они отправились дальше, и вскоре исчезли в дверях кухни.

Фэнтом без промедления вылез из окна. В то время, как он, балансируя на карнизе, пытался опустить раму, ноги его потеряли опору, но ему удалось крепко ухватиться за подоконник, и это спасло его от падения. Подтянувшись, он снова выбрался на карниз, нервы его были напряжены до предела. Не чувствуя под собой ног, он добрался до соседнего окна, и лишь снова оказавшись в темноте кладовки, почувствовал себя в безопасности.

Здесь он прислонился к стене и оставался в таком положении до тех пор, пока не почувствовал, что расшалившиеся нервы начинают понемногу успокаиваться. Затем, чувствуя, что данный ему лимит времени уже давно исчерпан, Фэнтом вышел в коридор и поспешил вниз, в столовую.

Здесь он застал двух незнакомых мужчин, которых никогда прежде не видел в долине. Они небрежно кивнули ему, и Фэнтом так же беззаботно ответил на это приветствие. Мгновение спустя из двери соседней комнаты вышел Кендал в сопровождении Куэя. На лице Кендала застыло выражение безудержной ярости и страха, который он был не в силах побороть. Куэй тоже выглядел довольно усталым.

Его взгляд на мгновение задержался на лице юного Джима Фэнтома, и тот почти незаметно кивнул в ответ. Он видел, как глаза Куэя округлились от изумления и неожиданности. Затем старик отвернулся и положил руку Кендалу на плечо.

— Ты получишь все, что хочешь, — сказал он, — но давай сперва подождем до утра!

— Все? — резко переспросил Кендал.

— Все, — с готовностью подтвердил Куэй. — И покончим с этим раз и навсегда, друг мой.

Кендал уставился на него, как будто ожидая дальнейших объяснений.

— Что ж, это больше, чем я ожидал! — внезапно выпалил он, а затем добавил: — Пойду пройдусь, развеюсь немного перед сном. Вы двое — тоже со мной.

Двое незнакомцев последовали за ним, подобно верным сторожевым псам, что всегда и везде следуют за своим хозяином и не отходят от него ни на шаг. После того, как они ушли, с грохотом захлопнув за собой жалобно скрипнувшую наружную дверь, затянутую москитной сеткой, Куэй обернулся к Фэнтому и протянул ладонь, в которую юноша и положил ключ.

Куэй осторожно перевернул ключик, поднес к глазам, перекинул в другую руку, как будто блестящий металл обжигал ему ладонь, и снова перевернул.

— Он самый! — выдохнул он.

Старик снова перевел взгляд на Фэнтома, и в его глазах загорелись странные, холодные огоньки.

— Будь благословен тот день, когда я встретил тебя, — сказал он. — Благослови Боже того дурака, который пришел искать твоей смерти в Бенд-Хилл и показал мне твое истинное лицо ещё более отчетливо, чем можно было бы разглядеть при свете Божьего дня! Мальчик мой, думаю, теперь все будет просто и хорошо, хотя львиную часть работы тебе все предстоит выполнить. Иди за мной!

Старик провел его через дверь в дальнем конце столовой, а потом они миновали ещё одну дверь, из-за которой в лицо Фэнтома пахнуло сыростью холодного подвала.

В руках у Куэя появился маленький потайной фонарик, и он шел впереди, освещая ступеньки винтовой лестницы, ведущие в просторный подвал под домом. Они прошли через каморку, где хранились дрова, потом ещё через одну комнату, где были навалены большие груды свеклы, лука, картофеля и моркови. В конце концов они оказались перед самой дальней дверью, перед которой и остановился Куэй. Одним ключом он открыл верхний замок, а другим — нижний. Дверь медленно открылась, издав протяжный, глухой скрип.

Она оказалась очень тяжелой, словно отлитой из свинца, и вскоре Фэнтом понял, в чем дело, ибо с внутренней стороны она была укреплена мощным, в полдюйма толщиной стальным листом. Перешагнув порог, они остановились перед единственным предметом обстановки, находившимся в этом помещении. Это был высокий, узкий сейф, стоявший у стены, и тут старик искоса взглянул на юношу и затем удовлетворенно кивнул.

— Сейчас ты увидишь, каким бывает настоящее богатство, — проговорил он. — Возможно, у тебя даже появится искушение убить меня, мальчик мой, но я вижу твою душу насквозь. Ты не поддашься секундному порыву и выполнишь мою волю. Ведь год-то, в течение которого ты поклялся служить мне верой и правдой только-только начался!

— Можете на меня положиться, — уверенно отчеканил Фэнтом. — Вы спасли мне жизнь; вы привезли ко мне девушку моей мечты. Я буду служить верой и правдой весь этот год и даже после истечения срока нашего уговора.

— Я верю тебе, — сказал Куэй. — Даже если бы ты уличил меня во лжи и догадался бы, что имеешь дело с проходимцем и лицемером, ты все равно не нарушил бы этой клятвы и сдержал данное мне слово!

Фэнтом недоуменно уставился на него.

— Да, — чуть слышно проговорил он. — Но я никогда не позволю себе дурно о вас подумать.

Куэй же лишь махнул рукой и снова повернулся к сейфу.

— Ты и сам можешь понять, что к чему, — сказал он. — Когда ты увидишь это, то все само собой станет на свои места, и нужда в каких-либо объяснениях попросту отпадет!

Подобно двери каморки, на дверце сейфа был так же был установлен двойной замок, один из которых он открыл, вынув ключ из жилетного кармана; для того же, чтобы открыть второй замок, ему пришлось пустить в дело ключ, который Фэнтом только что украл из комнаты Кендала.

И тут юноше стало все ясно. Для того, чтобы открыть или закрыть этот сейф, у каждого было по ключу, и сделать это без ведома другого его обладателя было невозможно до сего момента, когда оба ключа попали в одни руки.

Дверца сейфа медленно, словно нехотя, распахнулась. внутри оказались ряды ящичков из никелированной стали, которые Куэй тут же принялся быстро вынимать и один зи другим складывать на пол. Некоторые из них были пусты. Еще в нескольких ящичках оказались не то какие-то блокноты, не то конторские книги небольшого формата. Содержимое же других ящиков было упаковано в пакеты из темной оберточной бумаги или кожаные кисеты.

Взяв один из таких свертков, Куэй дрожащими руками развернул бумагу, и изумленным глазам Фэнтома предстали четыре пухлые пачки зеленых купюр, туго стянутых вместе бечевкой!

Потом настала очередь мешочка из замши. Куэй ловко развязал узел кожаного шнурка, стягивавшего его горловину, и заглянув внутрь, Фэнтом замер, глядя на дивные россыпи искрящегося света. Бриллианты! Целые пригоршни бриллиантов, среди которых кое-где проглядывали зеленые глазки изумрудов и кроваво-красные капельки рубинов, похожие на зловещие огоньки.

Это было огромное богатство, целое состояние. Но помимо этого мешочка в сейфе находилось ещё много других свертков, которые Куэй теперь брал один за другим и не глядя набивал их содержимым ненасытную утробу седельной сумки.

Когда же с этим занятием было наконец покончено, он обернулся к Фэнтому, и губы его взволнованно дрожали.

— А теперь быстро, быстро! Шевелись! — приказал он. — А Кендал пусть себе дышит свежим воздухом!

Он тихонько засмеялся, оставшись вполне доволен столь остроумным замечанием.

Затем они вышли из комнаты, старик плотно закрыл и запер дверь на оба замка, после чего сунул юноше в карман все четыре ключа. Они снова вернулись в столовую.

— Вот здесь! — объявил Куэй, доставая из карманов веревку и сложенный носовой платок. — Возьми это. А теперь свяжи меня и заткни мне рот. Связывай, не жалей. Затягивай узлы потуже. Потому иди в конюшню, выбери себе там самую лучшую лошадь и сваливай отсюда. Гони во весь опор, как будто сам дьявол гонится за тобой, а уж он-то тебя в покое не оставит, можешь не сомневаться. Поедешь по дороге, что ведет к Бернд-Хилл. Не доезжая города, у ручья увидишь небольшую хижину. Заброшенный домик среди тополей, в котором никто не живет. Оставайся там и жди. В доме или где-нибудь поблизости. Я объявлюсь там в течение трех дней. Если же по истечении этого срока я так и не приеду, то можешь взять деньги себе, они твои!

Пот ручьями струился по лицу Джима Фэнтома. Его заветная мечта таяла на глазах, рассеиваясь словно дым. Теперь он остался наедине с жестокой правдой о порядочности и благодетельности Куэя. Великодушие, широта натуры, которая якобы заставляла его собирать преступников в этой долине, на самом деле была лишь предлогом, прикрываясь которым, он брал под свою опеку самых отъявленных проходимцев, настоящих мастеров своего дела, которые в полной мере пускали в ход свои прежние криминальные умения и таланты под чутким руководством его напарника, Кендала. И эта добыча была собрана за долгие годы грабежей и разбоя. Он даже себе не мог, кровью скольких людей были омыты эти побрякушки!

— А как же девушка? — спросил он срывающимся голосом.

— Девушка? Девушка? Какая еще, к черту… ах да, девушка! Будь уверен, мальчик мой, что как только весть о дерзком ограблении разнесется по округе, Долина Счастья превратится в вымершую пустыню. Кендал отправится в погоню за тобой, а за ним, подобно стайке летучих мышей, потянутся и остальные. Жены отправятся вслед за мужьями. И тогда здесь останутся одни лишь китайцы, ты да твоя девушка. После того, как все закончится, возвращайся сюда, к ней. Если мы встретимся с тобой в той маленькой хижине… а ты уверен, что знаешь, о каком месте идет речь?

— Да, я хорошо знаю, где это. В том доме раньше жил Макдональд Петри.

— Так вот, если мы встретимся там с тобой, то в подарок ты получишь всю долину — для тебя я не пожалел бы и тысячи таких долин, если бы они только у меня были! Так торопись же, торопись! Дьявол скоро вернется!

Глава 33

Фэнтом поспешно делал то, что ему приказали, но голова его была забита совершенно другими мыслями. Он представлял себе, как Кендал найдет своего компаньона лежащим на полу — связанным и с кляпом во рту, представлял себе гнев этого странного человека с болезненно бледным лицом, а также неистовое негодование самих бандитов!

Все эти картины проносились в его воображении с молниеносной быстротой. Припомнил он и недавний жаркий спор Кендала и Райнера, невольным очевидцем которого ему довелось стать. Вне всякого сомнения, Райнер требовал свою долю за участие в каком-нибудь недавнем ограблении, на что Кендал ответил решительным отказом.

И горбун туда же. Очевидно, он все-таки подкараулил Кендала и предъявил ему некие требования, на которые тот просто не смог ответить отказом. И, по-видимому, именно с этими требованиями он и заявился к Куэю, и Куэй упрямился до тех пор, пока не сумел подстроить все так, чтобы самому единолично завладеть всем богатством. И, надо заметить, что это ему удалось при помощи и непосредственно участии самого Фэнтома!

Теперь произошедшее представало перед ним в новом и совершенно необычном свете. Фэнтому стало ясно, почему взгляд Куэя с самого начала показался ему таким глубоким и проницательным. Старик и самом деле мог видеть людей насквозь. Он заглянул в самую душу Фэнтома и, обнаружив в ней задатки порядочности, решил воспользоваться этими для построения своего хитроумного плана, задумав оставить ни с чем всех своих недавних сообщников по преступному промыслу.

Со своей задачей Куэй справился мастерски. Он спас жизнь Фэнтому, укрыв его от людей шерифа, добился того, чтобы в долину приехала приглянувшаяся ему девушка, обретая тем самым безграничную власть над юношей.

А что же теперь будет с ней? Бедняжка Джо в маленькой хижине, затерявшейся в лесу, что подумает она, когда узнает о том, что её возлюбленный удрал ночью из долины, даже не попрощавшись с ней? Или, может быть, её предчувствие того, что они больше никогда не увидятся, и в самом деле было пророческим?

И тогда он процедил сквозь зубы, в то время, как руки его крепко стягивали концы веревок.

— Я выполню все ваши условия, но и вы, со своей стороны, тоже пообещайте мне, что встретитесь с ней и скажете, что я обязательно вернусь, несмотря ни на что. Что я люблю её. И что лишь смерть может разлучить нас. Вы меня слышите?

— Да слышу, слышу. Я ей так и передам. Хотя видит Бог, это наверняка навлечет на меня подозрения Кендала. Его и всех остальных. Но только когда они протянут свои ручонки, чтобы сцапать меня, ловить будет уже некого, я тем временем буду уже очень далеко!

Он выпалил это с нескрываемым злорадством, Фэнтом же скомкал носовой платок и запихнул его хозяину в рот вместо кляпа.

Оставив связанного по рукам и ногам Куэя беспомощно лежать на полу, он подхватил набитую сокровищами седельную сумку и вышел из дома, задержавшись лишь для того, чтобы забрать свою винтовку, прихватив попутно чей-то дождевик, висевший на крючке возле двери.

Набросив дождевик поверх сумки, Фэнтом распахнул дверь кухни и вышел в ночь.

Прямо перед собой, у желоба поилки, он увидел темные очертания фигуры Кендала, казавшиеся уродливыми даже при тусклом свете звезд. Он расхаживал взад и вперед своей обычной, шаркающей походкой, и его двое вассалов с истинно собачьей преданностью неотступно следовали за ним.

Фэнтом уже благополучно миновал их, когда вслед ему раздался гнусавый окрик Кендала.

— Эй, ты, Фэнтом! Куда это ты собрался на ночь глядя?

Напряжение становилось непомерным, душевные силы Джима Фэнтома были на пределе. Обернувшись, он ответил с грубоватой непринужденностью:

— Сов пострелять. А что?

Затем он продолжил свой путь к амбару с содроганием думая о том, что Кендал может последовать за ним, нагоняя в два счета. Но подойдя к воротам амбара и оглянувшись назад, Фэнтом увидел, что, похоже, они не собирались преследовать его и даже не глядели в его сторону. У него просто-таки камень с души свалился, и он отправился выбирать себе лошадь. Оттого, насколько правильным окажется его выбор, зависело теперь очень многое!

Похоже, сама судьба хранила его, и правильный ответ был подсказан выше, ибо в тот же момент над перегородкой стойла поднялась изящная голова серой лошади, косившей в его сторону умным огненным глазом.

Подойдя поближе, Фэнтом увидел, что это была высокая серая кобыла, принадлежавшая неподражаемому Луису Кендалу — по долине ходили слухи, что этой лошади не было равных во всей округе, что она была норовиста, как демон, и быстра, словно ветер.

Если бы она смогла перенести его через горы, туда, где он стал бы недосягаемым для преследователей, что неминуемо должны были отправиться в погоню за ним, товсе-таки имело смысл рискнуть и постараться перетерпеть проявления её буйного нрава. Так рассудил Фэнтом, и в следующее мгновение он уже набросил седло ей на спину. Кобыла зафыркала и раздула бока, не давая затянуть на них подпруги. Она шарахнулась в сторону, стараясь придавить его к стене, а затем попыталась вцепиться зубами ему в руку. Удар локтем в морду заставил её отказаться от этой затеи; а резкий тычок коленом в ребра оказался таким внезапным, что от неожиданности она выпустила воздух из легких и прежде, чем снова успела надуться, подпруги были уже туго затянуты, а их концы надежно закреплены.

Надеть уздечку тоже оказалось делом не из простых. Ему даже пришлось сунуть ей в рот большой и указательный пальцы и ущипнуть за нежные десны. После этого кобыла все-таки закусила удила, выказывая при этом все признаки яростного негодования, отчаянно мотая головой, прижимая уши и кося на Фэнтома налитыми кровью глазами.

Но юноша был даже рад этому. Пусть уж лучше этот гнев придаст лошади новые силы, и тогда все будет хорошо. Гораздо лучше, чем если бы он выбрал себе какую-нибудь покладистую клячу, которая лишилась бы сил от одного удара кнута!

Следующим ответственным моментом был выход из амбара. Здесь была и задняя дверь, но за ней находились загоны, и на то, что бы открыть все ворота или же хотя бы опустить перекладины заборов, ушло бы слишком много времени.

Но ничего другого ему не оставалось. У Фэнтома не было никакого желания выезжать из амбара через главные ворота на виду у Кендала — да ещё к тому же на его собственной лошади. И тогда он вывел кобылу из денника и повел её по длинному проходу, направляясь к дальним воротам амбара.

В это время за перегородкой тихонько зафыркала одна из лошадей, и кобыла, тряхнув гривой, заржала в ответ. Фэнтом благополучно добрался до ворот и настежь распахнул их, когда за спиной у него раздался дребезжащий голос Кендала, доносившийся с противоположного конца постройки:

— Эй! Эй!

Крепко вцепившись в поводья и пытаясь унять в руках нервную дрожь, Фэнтом не оборачиваясь вывел кобылу за ворота.

— Эй ты… Фэнтом! Какого черта ты взял Злодейку?

Фэнтом шагнул назад, отступая в темноту, которая уже поглотила кобылу. Он чувствовал себя затравленным зверьком, жалким и совершенно беспомощным. Ему довелось столкнуться лицом к лицу с Кендалом и двумя его подручными; позади же него тянулся лабиринт из изгородей, ставший главным препятствием на пути к свободе.

— Да так… решил вывести её прогуляться, — ответил он. — Что в этом такого?

— Но какого черта ты взял мою лошадь, идиот?

— Так ведь она же застоялась, и небольшая пробежка ей не повредить, — примирительно отозвался юноша.

— Живо веди её обратно! Я кому сказал! Я тебе покажу, как брать первую попавшуюся лошадь! Покататься решил? А застоялась она или нет, это уж не тебе решать, идиот чертов! Веди Злодейку обрано!

Кендал быстро зашагал по длинному проходу, и от ужаса у Фэнтома помутился рассудок. Он поспешно захлопнул ворота. Это резкое движение напугало Злодейку, и она попятилась, оседая на задние ноги, Фэнтом же, улучив момент, вскочил ей на спину и сунул ноги в стремена.

С высоты своего положения он огляделся по сторонам, обводя взглядом ряды изгородей, в то время, как из амбара уже доносился гундосый крик Кендала:

— Билл! Джерри! Скорей сюда! Окружайте загон!

И тут Фэнтом отчетливо увидел, что выбор у него невелик. Придется или перепрыгивать через изгороди, или же остаться здесь на растерзание троим головорезам7 Сдаваться он не собирался, тем более, что сумка, набитая драгоценностями, все ещё была у него.

Он развернул лошадь в ту сторону, где частокол барьеров казался самым редким, и пришпорил её, с места поднимая в галоп.

В это время ворота амбара распахнулись, и тусклый свет фонаря выхватил его из темноты как раз в тот момент, когда он направил кобылу на барьер.

— Ты что, спятил? — заорал Кендал.

Лошадь во весь опор мчалась прямо на изгородь, но в самый последний момент заупрямилась, с поистине кошачьей ловкостью несмотря на свои огромные размеры вывернув в сторону и продолжая путь вдоль изгороди.

Призрак вылетел из седла, но поводьев из рук не выпустил, слыша у себя за спиной негодующий рев Кендала:

— Я пристрелю тебя, придурок! Останови её, или я тебе мозги вышибу! Фэнтом же мог только теряться в догадках относительно того, почему Кендал до сих пор ещё этого не сделал. Тем временем он снова вскочил в седло, нашарил ногами стремена и направил лошадь на видневшуюся впереди изгородь. Забор оказался довольно высоким, футов пять, не меньше, а взять такое препятствие в темноте будет совсем не просто. К тому же может оказаться, что она и вовсе не умеет брать барьеры — ведь очень многие лошади так никогда и не постигают этого искусства!

Но на этот раз по мере приближения к препятствию, он почувствовал, как её шаг становится более размеренным, а могучие мышцы крупа начинают подрагивать от напряжения, и понял, что вот-вот произойдет чудо. Она птицей оторвалась от земли, и в этот самый миг прогремел выстрел. Это стрелял Кендал.

Пуля пролетела далеко от цели. Беглец даже не слышал её свиста, но зато вопль Кендала и грохот выстрела послужили сигналом к действию для его людей.

Один из его подручных, повинуясь приказу хозяина, зашел с другой стороны амбара, и теперь Фэнтом увидел, как из-за угла постройки прямо ему навстречу выскользнула тень, и заметил блеснувший в темноте ствол наставленного на него пистолета.

Он держал поводья одной рукой, хотя прямо перед ним уже возникло из темноты новое препятствие. Фыркнув, лошадь устремилась прямо к изгороди, а Фэнтом выхватил кольт и выстрелил в сторону зловещей тени.

В ответ загремели выстрелы, но в то мгновение, как лошадь оттолкнулась от земли, в следующий момент благополучно приземляясь по другую сторону от забора, Фэнтом краем глаза заметил, как недавний стрелок вдруг подался вперед и сделав ещё один или два шага, ничком повалился на землю.

Еще один забор возник из темноты совершенно неожиданно. Лошадь преодолела и это препятствие, в то время, как вдогонку им прогремел ещё один выстрел, и пуля сбила шляпу с головы Фэнтома. Подхватив на лету слетевшую шляпу, юноша направил Злодейку к последнему барьеру.

И через эту, самую последнюю изгородь, она перемахнула с легкостью, словно играючи и как будто даже с удовольствием, и теперь перед Фэнтомом расстилался вольный простор, а внизу, у подножия склона, тускло поблескивала неподвижная, словно зеркало, водная гладь озера и тихой речки!

Глава 34

Рассвет застал его далеко в горах. С того самого времени, как он покинул дом Куэя и вырвался на волю из загона, Фэнтом не переставал оглядываться назад, но ни когда дробный стук лошадиных подков прокатился по бревнам моста, ни в то время, как они неслись по проселочной дороге, и во все стороны из-под копыт лошади летели мелкие камешки, ни когда в клубах пыли мчались на тропе, ведущей на юг — но он так и не заметил ни малейших признаков погони. Резвая серая кобыла позаботилась об этом. Она птицей летела по равнине, упрямой рысью преодолевала крутые подъемы и бесстрашно скатывалась вниз с самых опасных склонов.

Когда же в небе начала заниматься заря, он остановился у ручья и принялся поливать водой ей на ноги, а затем растер их своими сильными пальцами, пока в коленях у лошади не утихла сильная дрожь. Затем ослабил подпруги седла и отпустил её немного попастись, но так, чтобы она не стояла на одном месте, а расхаживала по каньону.

Ночная скачка через горы оказалась для лошади серьезным испытанием; животное тяжело дышало, вздымая крутые бока, но в нем все ещё были скрыты огромные силы. И в самом деле, Фэнтом был готов держать пари, что теперь преследователям из Долины Счастья никогда не удастся их догнать, если, конечно, они не раздобудут себе новых лошадей за южными границами долины. Теоретически такое было вполне возможно, хотя Фэнтому это и представлялось маловероятным. Ну а там кто знает, насколько далеко за пределы долины распространялось могущество Кендала.

И вообще, как они его собираются выслеживать в потемках? Так что в любом случае, им пришлось бы ждать до рассвета. Фэнтом успокаивал себя этими рассуждениями, вспоминая самый последний, прощальный взгляд, брошенный им на долину с высоты крутого склона.

В небе только-только всходила луна; под ночным небом мрачно темнели вековые деревья, по зеркальной, обрамленной рваными тенями глади озера пролегла лунная дорожка, а речки казались двумя узкими лентами из серебристой парчи. Но во всей округе царила мертвая тишина; не было видно ни одного факела, который мог бы служить сигналом для союзников Кендала. И в самом средоточии этой красоты и опасности стояла маленькая хижина, в которой спала Джо Долан! Открывавшийся его глазам идиллический пейзаж придал ему уверенности, но подумав о девушке, Фэнтом тяжко вздохнул.

Мысли о ней не давали ему покоя на протяжении всего пути, пролегавшего через каменистые холмы, с безрадостным постоянством выраставшие по обе стороны от извилистой тропы и похожие на застывшие волны — черные и зловещие волны, поблескивающие боками отполированных дождями и временем гладких валунов.

Лошадь мирно щипала траву, затем прошла чуть подальше и снова продолжала пастись, а он следовал за ней, отчаянно борясь с усталостью, от которой ломило все тело, а мысли начинали путаться в голове.

Но тут словно сквозь сон он услышал далекие раскаты грома. Фэнтом обернулся, решив, что над горизонтом у него за спиной начинают собираться грозовые тучи; но никаких туч не было и в помине, да и к тому же легкий ветерок дул ему в лицо.

Поначалу Фэнтом решил, что причиной грохота мог стать камнепад в горах, но мгновение спустя, он услышал его снова, и уже на этот раз смог без труда определить, что за спиной у него раздавался гулкий перестук конских копыт!

Рывком затянув подпруги, он вскочил в седло. Фэнтом едва успел поднять лошадь в галоп, когда вдогонку ему раздалось пронзительное гиканье — клич, какой обычно издавали индейцы при виде добычи!

Оглянувшись назад, он увидел передовой отряд преследователей, мчавшихся вниз по склону холма, троих всадников, пригнувшихся к шеям коней и отчаянно погонявших своих мустангов; вслед за ними на вершину выехало ещё полдюжины преследователей!

Фэнтому не пришлось пускать в ход шпоры или кнут; серая кобыла немедленно сорвалась с места, устремляясь вперед, и свистевший у него в ушах ветер как будто пытался сказать ему, что все а порядке. Какое-то время он и в самом деле мог ни о чем не беспокоиться, если, конечно, гнавшиеся за ним всадники не имели возможности совсем недавно поменять лошадей!

Преследователи ненадолго скрылись из виду, но когда они снова появились на склоне одного из холмов, то в передовом отряде их оказалось уже не трое, а четверо. Они ехали вместе, держась тесной группой, и один из них был очень высоким человеком, восседавшим верхом на маленьком мустанге, отчего казалось, что его ноги начнут вот-вот волочиться по земле. Даже издалека он производил довольно отталкивающее впечатление, и Фэнтом тут же догадался, что это был Кендал.

Теперь к этой четверке начинали подтягиваться и остальные, отчаянно шпоря и стегая плетками своих коней, заставляя их во что бы то ни стало держать заданный бешенный темп.

У Фэнтома зашлось сердце. Пока что разделявшее их расстояние оставалось неизменным, но долго ли так будет продолжаться, сказать было трудно, к тому же ему уже начало казаться, что галоп теперь давался Злодей с трудом. Затем впереди замаячил крутой склон, объехать который не было никакой возможности, так как с обеих сторон к нему подступали скалы.

Когда дорога пошла в гору, Злодейка уже едва держалась на ногах. Она с трудом тащилась вперед, поминутно отступаясь и едва не падая, и её железные подковы громко цокали о камни.

Все кончено. На равнине она, возможно, и смогла бы проскакать ещё довольно долго, чтобы выдержаться состязание с мчащимися вслед за ней сытыми и отдохнувшими конями. Но это внезапный крутой подъем требовал от кобылы слишком больших усилий. Все её великолепие рассыпалось, подобно карточному домику, и Джим Фэнтом понимал, что после взятия этой вершины надеяться ему уже будет нечего.

Его преследователи, по-видимому, тоже догадывались об этом. Вслед ему неслись пронзительные крики, похожие на вопли безумцев, на завывания вурдалаков, жаждущих крови.

В очередной раз бросив беглый взгляд назад, Фэнтом увидел, что долговязый Луис Кендал привстал в стременах и, обернувшись назад, что-то громко прокричал, очевидно отдавая распоряжения своим людям. Возможно, он приказывал им не стрелять, чтобы можно было изловить беглеца живым и впоследствии учинить над ним показательную расправу, чтобы другим впредь неповадно было.

Фэнтом упорно высматривал впереди хоть какое-нибудь убежище. Но спрятаться было негде. Повсюду, куда ни кинешь взгляд, виднелись лишь россыпи мелких камней, да реденькие заросли чахлого кустарника.

Он отчаянно пришпоривал лошадь. Злодейка с трудом перешла на галоп, но уши её были прижаты, а шаг сделался неровным. По скорости же её галоп был не быстрее рыси обычного мустанга. Волна преследователей перевалила через вершину склона и в едином порыве с ревом и грохотом устремилась вниз.

Фэнтом повернулся в седле, одновременно освобождая винтовку от кобуры. При виде этого преследователи бросились врассыпную, разъезжаясь в разные стороны. К его большому изумлению, они даже придержали коней! Это было совершенно не похоже на Кендала — прекратить охоту, когда добыча уже почти была у него в руках.

Но куда более удивительным оказалось то, что в следующим момент преследователи поспешно развернули коней и бросились наутек, как будто каждый из них ожидал выстрела в спину. Однако теперь до слуха Джима Фэнтома доносился новый звук и взглянув вперед, он увидел ещё один отряд, состоявший примерно из дюжины всадников, которые, словно по волшебству, появились из-за подножия ближайшего холма, и теперь быстро приближались к нему.

Возглавлял эту кавалькаду сам шериф Бад Кросс; за ними де и по обеим сторонам от него следовали все остальные — это были угрюмые люди, на лицах которых застыло выражение суровой решимости. Они окружили его.

Один подъехал спереди, а двое других заехали с боков, и в тот же момент в ребра Фэнтому уткнулись стволы двух кольтов.

— Руки вверх! Руки вверх, Фэнтом! Живо поднимай руки, а не то мы нашпигует тебя свинцом!

Сопротивляться было бессмысленно. Спасаясь бегством от одной погони, он прямиком угодил в руки других преследователей, вырваться от которых теперь уже не было никакой возможности, поэтому он медленно поднял руки, глядя вслед шерифу и его подручным, отправившимся вдогонку за шайкой Луиса Кендала. Прикинув на глазок скорость тех и других, Фэнтом лишь покачал головой.

— Ты совершенно прав, — раздался у него над ухом знакомый голос. — Остальных бандитов им не догнать. Но уж зато ты, Фэнтом, больше никуда не убежишь, и мы станем приглядывать за тобой до тех самых пор, пока на шее у тебя не затянется петля виселицы.

Он взглянул в глаза Тома Доллара, своего давнего подельника, а теперь, выходит, предателя вдвойне. И тогда Том злорадно рассмеялся, с силой тыча дулом пистолета в бок своего пленника.

— Ну-ка, Фэнтом, а теперь покажи нам свою ловкость, — подначивал Доллар. — Все говорят, что быстрее молнии. Уж не знаю, отчего никто из парней не решается выдержать твоего взгляда. Что ж, вот он я. Я пытаюсь выдержать его, и, похоже, мне это удается. Может быть, Лэрри Фелан и спасовал перед тобой, но вот я не отступлю. Так и знай. Слышишь? Я жду, начинай же! Умри достойной смертью. Что за радость сидеть и ждать, пока судья и присяжные решат отправить тебя на виселицу? Вот он, судья Кольт, который вынесет тебе окончательный приговор.

— Отстань от него, Доллар, — вмешался другой охранник. — Оставь его в покое, ладно? Ведь он тебя не трогает. Вот и ты к нему не лезь.

Доллар поморщился и слегка побледнел, как будто вспомнил о том страхе, который заставил его позорно бежать из Бернд-Хилл при одном лишь упоминании имени этого человека.

— Да он бы с превеликой радостью вырвал бы мне сердце, — проворчал Том Доллар. — А ты что, хочешь, чтобы я перед ним расшаркивался?

— Отстань от него. И никаких разговоров. Вон, они уже возвращаются. Наверное, бандиты совсем недавно меняли лошадей. Так что если бы не мы, они бы тебя, небось, в два счета догнали, да, Фэнтом?

— Еще пара минут, и они бы его растерзали, — радостно сказал Том Доллар, — но раз уж этого не случилось, то так оно и лучше. По крайней мере, у нас появилась отличная возможность увидеть своими глазами, как он будет болтаться на виселице. К тому же с петлей на шее он будет глядеться просто замечательно.

Он довольно захихикал, сотрясаясь при этом всем телом от переполнявших его эмоций, и Фэнтом прекрасно понимал, в чем крылась истинная причина этого веселья. Вне всякого сомнения несколько последних дней Том Доллар жил в постоянном страхе перед возмездием, которое могло настигнуть его в любой момент; и к отряду шерифа он наверняка присоединился от полной безысходности, надеясь получить от этих людей хотя бы какую-нибудь защиту. И вот теперь удача улыбнулась ему.

— Я возьму его пистолеты, — объявил Доллар, — расстегивая широкий кожаный пояс пленника, а ты, Стив, обыщи его. Посмотри, нет ли у него ножа.

Стив повиновался. К тому времени, как шериф со своими людьми возвратился после тщетной попытки нагнать шайку из Долины Счастья, Фэнтом был уже полностью безоружен. Один из людей шерифа, ехавший впереди процессии, увидел Фэнтома закованным в наручники и громко рассмеялся. Фэнтом обернулся и увидел, что это был никто иной, как коротышка Сэм Крюгер.

— Так, так, так, — прокаркал Крюгер, — какое счастье снова увидеть героя в тесном кругу друзей. Какая приятная встреча, Джим! Вы только поглядите, он и руки-то мне не подает и даже не глядит в мою сторону. Наверное, просто не замечает, потому что я ростом не вышел. Но вот я, Фэнтом, прекрасно вижу тебя. И очень надеюсь ещё увидеть тебя болтающимся на виселице, будь ты проклят!

С этими словами он угрожающе потряс кулаком перед самым носом у Фэнтома, но тут между ними въехал шериф Бад Кросс.

— Назад, Крюгер, — с отвращением приказал он. — Оставь Фэнтома в покое. Что он тебе сделал?

— Но ведь он убил человека, разве нет? — рявкнул Крюгер. — Разве он не проклятый убийца, я вас спрашиваю? И что, прикажете его теперь за это холить и лелеять?

— Назад! — повторил шериф. — Тем более, что твое мнение здесь никого не интересует. Так что пошел вон и не суй нос не в свое дело. Если бы на нем не было бы наручников, то едва лишь завидев его, ты бы с перепугу на дерево полез.

Шериф с извиняющимся видом обернулся к Фэнтома.

— Видишь, Джим, какие бывают люди? — сказал он.

— А то как же, — отозвался пленник. — Теперь я вижу, что ничем не отличаюсь от обыкновенной овцы, судя по тому, что сторожить меня доверили псам!

Глава 35

В конце долины показался небольшой табун из двух десятков лошадей в сопровождении четырех погонщиков, и завидев их, шериф принялся отдавать поспешные указания.

— Эй, кто-нибудь, ведите сюда этих коней и начинайте седлать. Отправимся дальше за этой бандитской шайкой. Голову даю на отсечение, что их следы ведут в Долину Счастья. Да поторапливайтесь. И ещё поосторожней вон с тем вороным дьяволом, смотрите, чтоб он никому из вас голову не снес своими копытами!

С этими словами он указал на коня, который и не требовал особого представления. Как раз в тот самый момент он рванулся вперед, резко натягивая веревку и нарушая стройные ряды всей вереницы животных, становясь виновником всеобщей неразберихи, сопровождаемой возмущенным фырканьем и недоуменным ржанием.

Подручные шерифа отправились исполнять его указания.

— Подумать только, прислать такого коня, как этот! Да он один может все дело испортит, — покачал головой шериф. Он снова обернулся к своему пленнику.

— Джим, сказал он, — и почему ты только не отправился дальше на север и не уехал из страны? Ну почему? Перешел бы границу и жил бы там сейчас припеваючи. А здесь тебе реально светит виселица.

— У меня на это было две причины, — ответил пленник. — Хотя было бы вполне достаточно и первой. Я не убивал Лэрри Фелана!

Взгляд шерифа сделался задумчивым и печальным.

— Ну, разумеется, — проговорил он, — но только об этом знаешь только ты. Ко вот люди считают иначе, а я должен стоять на страже правосудия.

— Конечно, — ответил Фэнтом. — Я все понимаю, Бад. И совсем на тебя не обижаюсь. Ведь ты исполнял свой долг. Только и всего. Одно обидно — что оказался я среди вот такой разношерстной компании!

— В стае все собаки не одиноки, — философски заметил шериф, — но должен признаться, что лично я специально не приглашал сюда этого недомерка, Сэма Крюгера. Чем ты ему насолил, сынок? Для этого шоу он предоставил трех своих самых лучших лошадей. И все это лишь ради того, чтобы тебя поскорей поймали. И откуда мне было знать, что один из его коней — вон тот черт вороной — доставит нам столько хлопот? Не мог же я не принять в отряд добровольца, тем более предоставившего в наше распоряжение столько лошадей!

— Неужели это Крюгер так расстарался? — переспросил пленник. — Ну, тут я даже не знаю, что и сказать. К тому же, насколько мне помнится, пути наши нигде не пересекались. Но ведь далеко не все на свете поддается разумному объяснению. Некоторые люди, которых немало, зачастую уподобляются кактусам, так и норовя при случае уколоть ближнего своего, да побольнее. Вот, наверное, и крошка Крюгер тоже такой!

— А насчет Фелана, ты это что, серьезно? — перебил его шериф.

— Что серьезно?

— Здесь не суд. За меня можешь быть спокоен, я никому не проболтаюсь. Но скажи мне, неужели я и в самом деле сцапал невиновного?

Фэнтом слабо улыбнулся.

— Чего ради я стал бы переводить порох и свинец на этого пса, Бад?

— На пса?

— Ну да, ведь Лэрри Фелан умер намного раньше, когда в салуне все увидели, что он трус. Так чего ради я стал бы гоняться за ним и убивать, я тебя спрашиваю? И если бы мне так уж хотелось его смерти, то я запросто мог бы прикончить его ещё в салуне. Но не подло убить выстрелом в спину, а честно выяснить отношения на поединке, соблюдая кучу условностей типа шанса для самозащиты, а также при большом стечении свидетелей, которые смогли бы подтвердить, что он начал первым.

— Я об этом как-то не подумал, — признался шериф и потупился.

Он снова вскинул голову.

— Еще не все потеряно, сынок, — проговорил шериф. — И после того, как я управлюсь здесь с делами и вернусь, то обязательно прослежу за тем, чтобы с тобой поступили по справедливости. Но вот только боюсь, что предубеждение против тебя может оказаться слишком сильным.

— А я только-только вышел из тюрьмы, — согласился Фэнтом.

— Да, нелегко тебе будет! Поверь, друг, мне очень жаль! Ты мне веришь?

— Как самому себе.

Фэнтом протянул обе руки, скованные наручниками, и пожал правую руку шерифа, который специально ради такого случая снял перчатку, а затем отрывисто сказал:

— Удачи тебе. Все образуется. Не вешай нос и не теряй надежды. Прощай, Фэнтом. Хотя, возможно, ты хочешь рассказать мне что-нибудь о Долине Счастья, того, о чем я ещё не знаю?

— Нет, ничего, — ответил Фэнтом, вспоминая о бедняжке Джо Долан, и сердце его сжалось от тоски.

— Ну тогда прощай, — повторил Бад Кросс. — Надеюсь, до конца недели ещё увидимся.

За разговором он слез с лошади и вскоре уже оседлывал другого коня, которого подвел ему один из подручных. Затем окинул взглядом свое небольшое войско и объявил:

— Все сюда. Мы уезжаем. Кому-то придется остаться здесь, чтобы охранять Джима Фэнтома. Доллар и Крюгер, останетесь с ним вы. С задержанным обращаться хорошо, грубости я не потерплю. Все остальные едут за мной, и гоните во весь опор. Возможно, нам удастся прославиться ещё до наступления темноты!

Он повернулся в седле, и всадники начали собираться вокруг него. Кони были полны сил, им не терпелось сорваться с места, и их нетерпение передавалось людям. Раздался призывный клич, всадники, как по команде устремились вперед, и лишь шериф прокричал на прощание:

— Счастливо оставаться! Еще увидимся, Фэнтом!

Над землей повисло поднятое галопирующими лошадьми облако пыли; когда же оно понемногу рассеялось, то всадники уже скрылись из виду, оставив после себя лишь четверых ковбоев, уже начавших приводить в порядок вверенный их попечению небольшой табун, да Фэнтом вместе с двумя своими охранниками.

— А вот мы рылом не вышли, чтобы поехать с остальными, — хищно заметил Том Доллар, — единственное, на что мы годимся, так это торчать здесь и сторожить этого… висельника.

— Не долго же ему осталось небо коптить! — криво усмехаясь, закивал Крюгер.

— Послушай, — не выдержал Джим Фэнтом, — Крюгер, скажи, с чего это ты на меня так ополчился. Не то, чтобы меня это слишком волновало… но все-таки интересно.

— Вот именно. Мое мнение не волнует никого, — с горечью бросил Крюгер.

— Да и кто я такой? Обыкновенный недомерок. Я не такой красавчик, как Лэрри Фелан, девки в мою сторону и не глядят, а лишь смеются мне вслед. Я не снискал себе такую известность, как Джим Фэнтом. Я ничем не отличился; но зато, с другой стороны, могу быть уверенным в том, что моя шкура не будет изрешечена пулями, а на шее не затянется петля виселицы! А это уже кое-что. И лично мне этого вполне достаточно!

Фэнтом наблюдал за ним с тем интересом, с которым он, пожалуй, разглядывал бы диковинную зверушку или редкое насекомое.

— Что ж, неплохо, — заметил он. — Я понимаю. Этого следовало ожидать. Что ж, продолжай, покажи свое жало!

— Да пошел ты к черту! — процедил Крюгер сквозь зубы.

— Самое главное, Сэмми, — подал голос Том Доллар, который до этого с большим интересом прислушивался к их разговору, — помнить, что мы должны заботиться об этом парне и выказывать ему всяческое уважение. Ты, случайно, не забыл об этом?

— Так велел шериф, — буркнул Крюгер. недоуменно глядя на своего приятеля, словно пытаясь постичь тайный смысл его слов.

— Вот именно, это приказ шерифа. И тут первым делом возникает вопрос, а на какой лошади мы доставим его обратно в Бернд-Хилл?

— Понятия не имею. Мне без разницы, — сказал Крюгер.

— Да ты что! Как ты можешь так говорить? — с деланным ужасом в голосе воскликнул Доллар. — Чтобы такой знаменитый человек, как Фэнтом въехал на улицы своего родного города на какой-нибудь ледащей кляче! Представляешь, что о нем подумают девицы, если не увидят своего героя на гордом скакуне?

— Не да, — проворчал Крюгер. — А что они о нем подумают?

— Так вот, мы с тобой дадим ему самого хорошего коня. Нам ведь не жалко, правда?

— Ну и что? — недоуменно захлопал глазами Крюгер, не понимая намека напарника.

— А какой у нас конь самый лучший?

— Не знаю… Послушай, а к чему ты клонишь-то?

— А разве найдется во всем табуне второй такой конь, как вон тот вороной?

— Ты имеешь в виду вон того вороного дьявола? Быстрого, как молния, и неукротимого, как ураган?

— Ты только вообрази себе, какой фурор произведет наш с тобой общий друг, когда въедет верхом на нем в Бернд-Хилл.

— Хочешь сказать, пронесется по Бернд-Хилл? Он и глазом не успеет моргнуть, как окажется на другом конце города. Этот конь и через горы перелетает в два счета. Это же птица, а не конь! И все-таки, Том Доллар, что же у тебя на уме?

— Ничего особенного. Я просто думаю о той чести, которую мы окажем самому знаменитому гражданину в Бернд-Хилл. И я убежден, что Чернец подойдет для этой цели как нельзя лучше. Но хозяин его ты, тебе и решать. Может быть одолжишь его на время, а, Сэмми?

Внезапно, хоть и с большим опозданием, до Сэма Крюгера все же дошел истинный смысл предложения, он запрокинул голову назад и радостно хохотнул.

— Одолжить? Да ради такого дела мне ничего не жалко. Теперь я тебя понимаю, старина. Здорово придумано, ничего не скажешь. Эй ты, там! Приведи-ка сюда Чернеца!

Привели Чернеца, и Фэнтом зачарованно глядел на самое совершенное создание, которое он когда-либо видел в своей жизни. Человеческая красота не может сравниться с безукоризненным совершенством породистого коня, а Чернец был идеален. От лопаток до крупа, от короткой, могучей спины до округлых боков, от поджилок до колен и могучих копыт — он был безупречен, без единого изъяна.

В его шкуре не было ни одного белого волоска, так же, как не было их ни в густой, развевающейся гриве, ни в изящно изогнутом хвосте. Даже стоя на месте, когда налетавший ветерок перебирал гриву и хвост, и конь поворачивал голову навстречу ему, казалось, что он вот-вот взмоет вверх и воспарит над землей.

Но он был норовист и порочен. Догадаться об этом было не трудно по злобному огню, горевшему в налитых кровью глазах. Это был своенравный и неистовый конь; и стоило какой-то лошади неосторожно оказаться поблизости, как он тут же начал брыкаться, взвился на дыбы и брыкнулся снова, после чего развернулся и попытался лягнуть ковбоя, державшего его за повод.

— Кто на нем поедет? — спросил ковбой. — Ты, Том? Или, может быть, ты сам, Крюгер?

Он с явным презрением посмотрел на не вышедшего ростом Парня, но Крюгер ответил:

— Держи выше, у нас есть кандидаты и подостойнее. Ему просто не терпится прокатиться на моем Чернеце.

— Так вы что, хотите, чтобы он удрал от вас на такой лошади? — ужаснулся ковбой.

— Да нет же, черт возьми! Мы привяжем его веревками, правда, Том? Мы все отлично устроим, и просто поглядим, как великий Джим Фэнтом будет глядеться на таком коне. А чтобы он не упал, мы свяжем ему ноги под брюхом у коня. А что в этом такого?

Погонщик с нескрываемым отвращением глядел на них, переводя взгляд с одного на другого.

— Дело ваше. Это ваш конь. И, в конце концов, это вас приставили охранять этого человека, но, если хотите узнать мое мнение, то иначе, как подлостью это не назовешь.

— Твое мнение здесь никого не интересует, — грубо ответил Том Доллар.

— Тебя приставили к лошадям, вот и смотри за ними!

Лицо ковбоя гневно побагровело, и на какое-то мгновение в сердце Фэнтома всколыхнулась надежда, что нашелся хоть один человек, который предотвратит это варварство, но, видимо, ковбой вовсе не был заядлым поединщиком, а Том Доллар слыл в округе метким стрелком. И тогда, ни слова не говори, ковбой развернулся и решительно зашагал прочь, словно опасаясь, что он вдруг может не совладать с собой и послушаться голоса совести, настойчиво требующего, чтобы он повернул назад.

Глава 36

Вороному жеребцу пришлось завязать глаза, и когда Фэнтома взвалили ему на спину, то конь от неожиданности осел на задние ноги, да так, что его брюхо едва не коснулось земли. Когда он снова поднялся, то его мускулы подрагивали от напряжения — так ему не терпелось сорваться с места и устремиться вперед. Тем временем под подпругами была пропущена веревка, крепко связавшая ноги Фэнтома.

— Ну вот и готово! — объявил Крюгер, отступая назад и злорадно усмехаясь. — Теперь ты видишь, Фэнтом, как мы печемся о твоей безопасности! Вот и к седлу тебя даже привязали, а то еще, не дай Бог, упадешь!

Однако, их истинная цель была вполне очевидна. Такой дьявол, как Чернец, скорее всего бросится на землю и начнет кататься по ней, чтобы освободиться от нежеланной обузы, водруженной к нему на спину; и если такое случится, то для привязанного всадника это будет означать ужасную и скорую смерть.

Но взгляд Джима Фэнтома был устремлен не на двух подлецов, натянуто ухмылявшихся в предвкушении незабываемого зрелища. Он смотрел на голову жеребца, на его прижатые уши, на блики света, игравшие на шелковистой шее, в то время, как огромный конь дрожал от ярости и охватившего его ужаса.

— На нем уже как-то ездили верхом. Один раз. Года два назад, — ободрил его Крюгер. — Отпускай его, Том!

Теперь оба они сидели верхом на своих лошадях, и у каждого была веревка, противоположный конец которой был накинут на шею вороного. И вот Том Доллар, подавшись вперед, сорвал повязку с головы Чернеца. Реакция оказалась совершенно неожиданной, ибо Чернец, словно вырвавшаяся из клетки пантера, набросился на коня Доллара и попытался вцепиться зубами ему в горло.

Мустанг шарахнулся в сторону и пустился вскачь, спасая собственную жизнь, в то время, как Крюгер ещё не успел вывести своего коня на исходную позицию, а рывок внезапно натянувшейся веревки, наброшенной на луку седла, получился таким сильным, что конь вместе со всадником оказались мгновенно повержены на землю.

Пронзительно крича от боли и ужаса, Крюгер вскочил на ноги и, не помня себя от страха бросился бежать, куда глаза глядят, в то время, как хлипкий узелок развязался, веревка соскочила с луки и, змеей скользнув по земле, устремилась вслед за пустившимся вскачь жеребцом.

Том Доллар закричал в ответ. Бросив взгляд назад, он увидел, что опасность следовала за ним по пятам. Но на его счастье лошадь ему попалась резвая, и теперь эта лошадь, летела вперед, подобно птице, изо всех сил пытающейся избежать острых когтей ястреба, камнем обрушивающегося на неё с высоты. Лошадь изо всех сил рвалась вперед, но и жеребец не отставал, по пятам следуя за нею.

Пуля могла бы уладить это дело. Том Доллар выхватил пистолет и выстрелил, но меткий выстрел со спины мчащейся во весь опор лошади — большая редкость. Вот и на этот раз, как и следовало ожидать, пуля пролетела мимо цели.

Он поспешно размотал веревку, накинутую на луку седла и бросил её. Жеребец же как будто только этого и ожидал, он немедленно прекратить преследовать свою жертву и помчался прочь, к просвету, видневшемуся между двумя холмами.

При виде этого долину огласили отчаянные вопли перепуганных людей. Ковбои были далеко, и их лошади были расседланы. Насмерть перепуганный и оглушенный ударом Крюгер вообще не понимал, что происходит. А лошадь Тома Доллара несла его ещё целых сто ярдов, прежде, чем ему все-таки удалось развернуть её и отправиться в погоню.

Но это было все равно, что гнаться за метеором. Вороной конь словно на крыльях летел вперед. Похоже, он вовсе не собирался лишний раз выказывать свой злобный нрав, понапрасну растрачивая силы на банальное брыканье, задумав сбросить со спины нежеланную ношу, полагаясь лишь бешенную скорость своего неукротимого галопа. И с каждым мгновением Том Доллар, тщетно паливший из револьвера вдогонку беглецам, отставал от них все больше и больше.

Однако, теперь Джима Фэнтома подстерегала куча других опасностей. И самая главная из них крылась в волочившихся по земле веревках, в которых могли запросто запутаться мощные ноги коня. Вне всякого сомнения, именно на это теперь и будут уповать Том Доллар и Крюгер.

Но Фэнтом вовсе не был абсолютно беспомощен7 Ему удалось протянуть вперед скованные наручниками руки, ухватиться за петли, наброшенные на шею жеребца, и растянув их, скинуть одну за другой через голову лошади.

Таким образом, была устранена первейшая угроза, на смену которой тут же пришла другая, ибо впереди показалась опушка леса, к которому на всем скаку и направился жеребец.

Замысел его был прост и очевиден. Скорее всего, уже далеко не впервые прибегал он к такому маневру, чтобы отделаться от настырного всадника; вот и теперь он принялся шарахаться из стороны в сторону, проносясь под нависающими низко над землей ветвями деревьев, или же едва не задевая боками о стволы, в надежде сломать ногу ездоку.

Наверное, добрую сотню раз Фэнтом глядел в лицо смерти, но несмотря на тугие веревки, крепко удерживающие его в седле и сделавшие его практически беспомощным, он все же продолжал старательно уворачиваться и пригибать голову.

К тому же у него появилась возможность править конем при помощи одного повода, по чистой случайности подхваченного им на лету. Он с нетерпением ожидал удобного случая, чтобы поймать и второй, и, наверное, раз десять был совсем близок к цели, но всякий раз неуловимый повод в самый последний момент ускальзывал из его пальцев.

По дороге им попались густые, непролазные заросли колючего кустарника. Высоко задрав голову и вытянув шею, жеребец бросил сквозь них напролом; усеянные острыми шипами колючие ветки со всех сторон хлестали всадника, отзываясь обжигающей болью во всем теле, а затем последовал сильнейший удар по голове, который едва не проломил ему лоб.

Фэнтом не мог точно сказать, сколько времени был без сознания, но когда он, наконец, пришел в себя, то солнце было уже высоко и нещадно пекло ему затылок. Вороной жеребец мирно пасся на цветущем зеленом лугу, окруженном со всех сторон стеной высоких деревьев.

Когда всадник, наконец, выпрямился в седле, большой конь тоже поднял голову и покосился на Фэнтома умным глазом, который уже больше не был налит кровью. Он с дружеским любопытством прял ушами, а затем принюхался и начал бить копытом, словно его раздражали вид и запах крови, которой было залито лицо седока.

Фэнтом поднял руки и дотронулся до кровоточащих ссадин, покрывавшие его лицо. Он так же ощупал и лоб, обнаружив там огромную шишку, но кости черепа вроде бы остались целы. У него все плыло перед глазами от слабости и от того, что пока он без сознания болтался в седле, к голове прилило слишком много крови, но тем не менее, сознание его быстро прояснялось, чему в немалой степени способствовал ветер, освежающие порывы которого были бодрящими, словно родниковая вода.

Сердце его уже больше не выскакивало из груди и билось размеренными, сильными толчками. Наклонившись подальше вперед и протянув руки, он подобрал сначала один повод, затем второй и связал концы вместе. Сделав это, юноша почувствовал, что две трети битвы им уже выиграны, ибо у него теперь появилась возможность править конем, который присмирел и был послушен его воле.

Вороной шел ровным, размашистым аллюром, слегка поводя головой из стороны в сторону, как будто он тоже наслаждался погожим днем и восторгался красотой окружающего пейзажа.

Это чувство полно единения с конем радовало всадника, и ему даже казалось, будто умное, выносливое животное щедро делится с ним теперь своей силой.

Где-то далеко позади — он даже не имел понятия, в какой стороне — остались преследователи, которые уже, наверное, шли по его следу; что ждет его впереди, тоже не известно, однако, это был хоть и призрачный, но все же шанс снова обрести свободу, если, конечно, он сумеет освободить связанные ноги и отделаться от наручников, сковавших запястья.

Дальний конец луга был гораздо уже, а затем деревья внезапно расступились, и на смену лесу пришли обширные фермерские угодья, расчерченные на квадраты тонкими линиями изгородей. Кое-где виднелись пасущиеся стада, на других полях нежно зеленели всходы, а третьи чернели бороздами распаханной под пар земли.

В дали виднелись крохотные, словно игрушечные домики, над печными трубами поднимался дым, и царившая здесь атмосфера мира и покоя заставила Фэнтома мысленно перенестись назад, в Долину Счастья, от которой, как ему казалось, его теперь отделяли тысячи километров и лет.

— Эй, привет! — раздался голос у него за спиной.

Фэнтом резко обернулся, вздрагивая от неожиданности и увидел одетого в лохмотья босоногого мальчишку, под мышкой у которого торчал ствол старенькой винтовки, а на голове красовалась потрепанная шляпа, и сквозь дыры в тулье во все стороны торчали светлые вихры.

— Привет! — отозвался Джи Фэнтом и внезапно осознал свою полную беспомощность даже перед этим мальчишкой! Перекинутый через локоть ствол винтовки был, несомненно, решающим фактором.

— Вот это да! — воскликнул мальчишка. — Ну и досталось же вам, а!

— Да, мне досталось, — согласился Фэнтом.

— Ух ты! — охнул мальчишка. — Ноги связаны… и… и наручники! А вы кто?

Дуло винтовки слегка качнуло и оказалось направленным на Фэнтома.

— Я — дурак, — с горечью сказал он.

— Правда? — переспросил мальчишка и вопросительно уставился на него, хмуря белесые брови.

— Я законченный идиот, — покачал головой Фэнтом. — Я согласился сделать это на спор, но только боюсь, что отспоренные мной гроши будут сущей ерундой по сравнению с тем, что случилось с моей головой и лицом, не говоря уж о том, что меня к тому же ещё знатно растрясло. Ты вот что, дружок… перережь веревку, которой связаны мои ноги, ладно?

— Так вы, значит, сделали это на спор? — недоверчиво переспросил мальчишка. — А, может быть, вы все-таки проедете со мной и расскажете моему отцу и про спор, и о том, кто вы такой.

— Меня зовут Хью Чаттертон, — соврал Фэнтом. — Вообще-то, живу я в окрестностях Блэк-Маунтинс, а здесь оказался совершенно случайно.

— Вот это да!

— И я о том же!

И лишь произнеся эту фразу, Фэнтом задумался о том, а как, собственно далеко, может быть от этого места до Блэк-Маунтинс.

— Ну и когда вы выехали? — не унимался пацан.

— Сегодня рано утром.

Мальчишка присвистнул.

— Может быть вы и в самом деле выехали довольно рано, — согласился он,

— но в таком случае, вам, наверное, удалось оседлать ветер, потому что ни одни конь на свете не смог бы так быстро долететь сюда! А что это за спор у вас был такой?

— Я поспорил с друзьями, что смогу прокатиться верхом на этой скотине с ногами связанными у него под брюхом и в наручниках, короче, вот в том же самом виде, как ты меня сейчас видишь. Этот дьявол едва не убил меня.

Внезапно мальчишка взволнованно сверкнул глазами.

— Это же Чернец. Самый боевой конь! — воскликнул он. — Я видел его на родео прошлой осенью. Вот он там давал жару! Вообще-то его многие тогда пытались оседлать, но он всех расшвырял по полю. Вот уж, действительно, зловредная скотина!

— И я о том же, — поддакнул Фэнтом.

— Но ведь… — мальчишка осекся. — Ведь вы его объездили! — с уважением сказал он. — Он теперь кажется таким смирным!

— Да уж, норову-то у него поубавилось. У него просто нет больше сил артачиться.

— И все-таки, кто вы такой? — снова спросил мальчишка.

— Чаттертон.

— Так, значит, Чаттертон, да?

Он подошел поближе, проницательно глядя на Фэнтома, и взгляд его был холоден и ясен, напоминая зоркий, хищный взгляд молодого ястреба.

— А, случайно, не Джим Фэнтом? — предположил он.

Глава 37

Для Фэнтома это прозвучало громом среди ясного неба, и он подумал о том, что происходящее с ним можно былосравнить разве что только с какой-нибудь избитой байкой с незамысловатым сюжетом, и в соответствии с которым ему, без особых проблем сумевшему избежать выяснения отношений со взрослыми, прожженными мужиками, теперь придется попасть в плен к ребенку. Он снова обвел взглядом долину. И она тоже показалась ему до боли в сердце знакомой.

— Ну так что? — сурово спросил мальчишка.

— Ты прав, — ответил юноша. — Я — Фэнтом.

— Ух ты!

— Так что теперь можешь вести меня к своему отцу. Он, будет очень рад. Ведь за мою поимку, наверное, уже и награду назначили!

— Ага, раньше обещали две с половиной тысячи. А теперь, может, дадут и побольше, — ответил мальчишка. — Так вы и есть тот самый Фэнтом?

— Да.

— А кто вас усадил на этого коня?

— Люди шерифа. Крюгер и Том Доллар.

— Доллар… это тот самый, что сбежал от вас. И ещё Крюгер? Крюгер?

В его голосе послышалось презрение.

— И что, они вдвоем поймали вас?

— Я нарвался на целый отряд.

— Значит, шериф оставил вас с ними, они усадили вас на коня — а потом вы сбежали?

— Да. Чтобы твой папаша смог получить обещанные за меня две с половиной тысячи. Они, наверное, будут для вас далеко нелишними?

— Еще бы! А то! — пробормотал мальчишка.

Он даже закатил глаза, но его воображения, по-видимому, было явно недостаточно, чтобы представить все необозримое разнообразие открывающихся перед ним возможностей. Затем он снова перевел взгляд на своего беспомощного собеседника.

— Доллар и Крюгер! — повторил он, словно подавившись этими именами. — Этим двоим уродам хотелось придумать для вас мучение похуже, чем… чем…

— Смерть на виселице. Именно этого они и добивались.

— А Фелан… зачем вы его убили? — спросил мальчишка, и лицо его снова посуровело. — То есть, я имел в виду, что после того, как опозорили его в салуне перед всеми?

Фэнтом пожал плечами.

— Вы, наверное, просто хотели свести с ним счеты? — все так же сурово подсказал мальчишка.

— Сынок, — медленно проговорил Фэнтом, — посуди сам, после того, что случилось в салуне, какой смысл мне был изводить патроны на этого пса?

— То есть как? — вздрогнув от неожиданности, спросил мальчишка.

— Это мог сделать кто угодно, старина. Ведь было же ясно, что подозрения падут в первую очередь на меня.

— Ну надо же, а я об этом как-то и не подумал! — охнул мальчишка. — Так значит…

Он замолчал, потрясенный своей догадкой.

— Так значит, вас повесили бы ни за что!

— Не совсем, — честно признался Фэнтом. — Я все-таки доставил окружающим немало хлопот.

— Да ладно вам, — махнул рукой мальчишка. — Вот только… две с половиной тысячи все-таки жалко…

Но затем, решительно тряхнув вихрами, он достал складной ножик, открыл лезвие и сделал шаг вперед. Здесь он опять чуть помедлил.

— Что ж, — сказал он, — так будет честно. Я вам верю, но вот те, кто постарше… от них вы этого не дождались бы. Особенно теперь, когда за вашу поимку дают две с половиной тысячи! Да мой папаша удавился бы за такие деньжищи!

Нож перерезал веревку, и ноги всадника оказались свободны! Вздохнув и нахмурившись, мальчишка отступил назад.

— Но ведь с руками тоже надо что-то делать, — мрачно изрек он.

— Ты уже и так сделал для меня достаточно, — отозвался Фэнтом. — Скажи, как тебя зовут.

— Кого меня-то? Я Бад Лоринг .

— Бад, я хочу пожать твою руку.

— Ну, конечно, — сказал Бад, и на лице его впервые за все время появилась улыбка.

Они обменялись рукопожатиями.

— Вот это да, — проговорил Бад, — подумать только, и вот эта рука выхватывала пистолеты из кобуры! Знаете что, вы поезжайте за мной. А я проберусь в кузницу и стащу оттуда напильник. Это совсем недалеко, за нашим домом.

Он шел впереди, показывая дорогу, а Фэнтом ехал чуть поодаль, скрываясь от посторонних взглядов за деревьями, и вскоре они оказались у небольшого полуразрушенного домика с покосившейся трубой на крыше, вокруг которого простирался двор, лишенный какой бы то ни было растительности, бесплодная, каменистая земля которого была сплошь изрыта бродившими здесь же тощими курами, такими же жалкими и невзрачными, как и само жилище.

Мальчишка юркнул в сарай за домом и вскоре вновь появился оттуда с двумя напильниками.

— Вот эти лучше всего подойдут для стали, — объявил он. — Мой отец отличный кузнец, и плохого инструмента не держит!

Он оказался прав, напильники с такой легкостью врезались в твердый металл наручников, словно их грани были алмазными. Однако, дело продвигалось медленно, и напильники приходилось постоянно переворачивать, так как зубчики тупились, а сталь наручников нагревалась от трения. Но вот наконец первый браслет был распилен в двух местах, и таким образом удалось освободить правую руку Фэнтома.

Тяжело сопя и взмокнув от напряжения, мальчишка принялся за второй.

— Похоже, вы пережили не самые лучшие времена? — осторожно поинтересовался Фэнтом.

— Отца скрутил ревматизм, и работать в кузнице в Бернд-Хилл он больше уже не мог. Там же у печи жара несусветная, а у наковальни сквозняки гуляют. Вот ему и пришлось оставить работу и переселиться сюда. Он продал мастерскую и купил этот хлам, который уцелел после пожара в большом доме Холлисонов. Раньше он стоял вот здесь, на месте нашей хижины. Огромный был домина. Вон та низенькая каменная стена была частью фундамента. А весь хлам свален там. Я люблю рыться в нем. Оттуда можно выудить много всякой всячины.

— Холлисон? Я слышал о них. Наверное, я был в тюрьме, когда у них случился пожар.

— Правда?

Мальчишка во все глаза смотрел на него, и в его взгляде читалось уважение к человеку, на долю которого выпало столько испытаний.

— Да, не повезло вам, — пробормотал он.

— Ба-ди! — позвал высокий женский голос, доносившийся со стороны дома.

— Это меня, — вздрогнул Бад. — Зовут обедать. Ну и достанется же мне от матери!

Он поморщился в предвкушении наказания.

— Продолжай, — сказал Фэнтом. — Я дам тебе одну вещь, которой она так обрадуется, что даже не вспомнит о том, что ты не вернулся вовремя к обеду.

— Правда?

— Честное слово.

Мальчишка снова принялся с воодушевлением водить напильником. С одной стороны браслет наручника был уже надпилен, и он принялся за второй.

— Бад! — раздраженно выкрикнул все тот же голос.

Мальчишка запрокинул голову, и отозвался на зов матери, словно откликаясь откуда-то издалека:

— Иду-у!

— Надеюсь, это ненадолго задержит её, — выдохнул он. — А потом она наверняка отправится разыскивать меня.

Наступила тишина, в которой раздавался лишь скрежет напильника. Инструмент уже давно затупился, но все же зубцы его продолжали медленно и упорно вгрызаться в сталь.

— Они поступили нечестно, — возмутился Бад, водя напильником. — Они добивали вас, когда вы не могли постоять за себя. Это было нечестно!

— Зато ты сейчас все исправил, — растроганно сказал Фэнтом.

— Вы действительно так считаете? — спросил мальчик.

— Конечно. Ты восстановил справедливость. Я никогда не забуду этого, сынок.

— Спасибо, — смущенно потупился мальчик.

— Может быть ты хочешь попросить меня о чем-то, а Бад?

— Кто? Я? Вообще-то, я бы никогда не осмелился у вас что-либо просить… Разве что только один из тех знаменитых пистолетов Джима Фэнтома…

— У меня нет оружия, — ответил Фэнтом. — Они обыскали меня и все отобрали.

— Постойте-ка! Так вы что, совсем безоружны?

— Зато у меня есть конь, который будет получше любого пистолета. Он в два счета умчит меня от любых неприятностей, так что мне даже не придется затевать перестрелку.

— Да уж. Он настоящий красавчик. И все-таки без оружия… а вдруг в дороге что-нибудь случится?

— Что ж, и такое возможно! Но надо уметь огибать острые углы, особенно при такой жизни, как у меня, когда приходиться постоянно помнить о том, что в любой момент с тобой может что-нибудь случиться.

— Ну, у вас-то это небось здорово получается. А теперь вы, наверное, постараетесь исчезнуть из этих мест? Уйдете за границу, в Мексику?

— Да, есть тут одно место, — пробормотал Джим Фэнтом, — чтобы пересидеть до лучших времен. И я их обязательно дождусь! Убежать сейчас я не могу!

— Что же вас держит?

— Кое-что покрепче веревок и наручников, старина.

— И что же это может быть? Ну, конечно, дело ваше, но только я считаю, что у вас есть только один путь, и ведет он прямиком за границу!

— Вот как?

Фэнтом замолчал. Браслет наручника был горячим от трения и обжигал кожу на запястье; но вот зубцы напильника коснулись руки, и обломки наручника с тихим звоном упали на землю.

— Бад Лоринг, ты дождешься, что я тебя выпорю! — снова раздался сердитый голос матери.

— С неё станется, — вздохнул Бад, поспешно вскакивая на ноги, так как они сидели на земле друг напротив друга.

— Подожди минутку, — сказал Фэнтом, разминая затекшие руки и радуясь вновь обретенной свободе. — Ты снял оковы с моих рук. И петлю виселицы с моей шеи. И я, со своей стороны, хочу оставить тебе кое-что на память!

Он подошел к коню, стоявшему поодаль, и расстегнул набитую драгоценностями седельную сумку, не переставая удивляться тому, что никто не додумался заглянуть в нее, когда расседлывали серую кобылу, Злодейку, и перекладывали седло на спину Чернеца. Ну а, с другой стороны, все происходило в такой спешке и суматохе!

Фэнтом запустил руку в сумку, нащупал зашуршавшие под кончиками его пальцев драгоценные камни и зачерпнул небольшую горсточку. Из них он отобрал несколько. В прежние развеселые времена ему нередко приходилось прицениваться и к драгоценным камням, но тогда краденные деньги транжирились им направо и налево, утекая, словно вода сквозь пальцы.

Камни, которые он держал в руках теперь тоже, в некоторым смысле, были краденными, ибо позаимствовал он их из имущества, вверенного ему Куэем. Но он не раздумывал. К тому же Куэй не был столь мелочен, чтобы пожалеть малой толики для расплаты с человеком, благодаря которому его гонец обрел свободу и получил возможность продолжить путь.

Из всей горсти Фэнтом выбрал десяток самых ценных камней. По его подсчетам самый маленький из этих камешков тянул долларов на пятьсот, и поэтому когда он начинал подсчитывать в уме общую стоимость камней, которыми была набита сумка, то цифра получалась столь внушительной, что у него шла кругом голова.

— Вот, возьми! — сказал он мальчику, ссыпая бриллианты ему в ладонь. Бад Лоринг охнул, не в силах вымолвить ни слова от благоговейного страха.

— И вот ещё что, — назидательно проговорил Фэнтом, — ты копался в хламе Холлисона и нашел вот это! Они так и лежали рядом маленькой кучкой. Запомни это! Это стоит больше, чем две с половиной тысячи, которые твой отец мог бы получить за мою голову. Возможно, это поможет ему примириться с его ревматизмом и хватит на то, чтобы прикупить немного земли и построить новый дом. Прощай, Бад. Уверен, когда ты вырастешь, то станешь настоящим человеком и оставишь след на этой земле!

Бад застыл на месте от изумления. Он лишился дара речи. И лишь когда Фэнтом снова вскочил в седло, он услышал тихий, жалобный плач у себя за спиной. Но он пришпорил коня и, не оглядываясь назад, поехал прочь.

Глава 38

Ощущение предопределенности всего происходящего с ним пришло к Джиму Фэнтому, когда он продолжал упрямо следовать к цели своего путешествия. Две волны опасности — опасность расправы со стороны Кендала и опасность оказаться в руках правосудия — накатили на него одновременно с противоположных сторон, и одна погасила другую. При воспоминании об этом ему хотелось расхохотаться во все горло, но все-таки задача перед ним была поставлена столь серьезная, что ему было не до смеха.

Вороной конь нес его обратно в его родные края, и с каждой милей он оказывался все ближе и ближе к тем местам, где всякий взрослый и ребенок знал его в лицо. Вон, даже Бад был довольно подробно осведомлен об обстоятельствах дела и даже узнал коня, на котором он теперь ехал.

В каком-то роде его путешествие было похоже на полет птицы, за которой на земле охотится свора собак, а в небе в любой момент могут напасть коршуны. Получалось, что Кендал со своей шайкой вынудил его сорваться с места и обратиться в бегство, а представители закона старались перехватить его по дороге.

Единственное, что успокаивало его при мысли о хижине, к которой он держал путь, так это то, что находилась она на самом краю долины, расположенной выше уровня Бернд-Хилла, и что всю дорогу до неё он сможет проделать, не выезжая из-под спасительной сени деревьев. Фэнтом твердо решил добраться до назначенного места засветло, чтобы успеть оглядеться на местности и по возможности создать все условия для ночлега — себе и своему коню. На следующий день они должны будут чувствовать себя отдохнувшими и полными сил, чтобы отправиться в дальнее путешествие обратно в Долину Счастья!

При мысли об этом душа его приходила в смятение. Долина Счастья, обезлюдевшая после массового исхода её обитателей и последующего рейда полиции — какая участь теперь её ожидает? И какие сражения разгорались на её просторах прежде? Потому что если обитатели долины решат держать осаду, то лишь чудо поможет шерифу и его маленькому отряду.

Фэнтом направил коня к тому месту, откуда брала свое начало холмистая равнина, в глубине которой и раскинулся городишко Бернд-Хилл. Позади него возвышались горы, через которые ему предстояло перейти, что вернуться снова в Долину Счастья, а ниже по склону брала свое начало речка, которая, петляя по долине, доносила свои воды до самого города. Здесь же это был всего-навсего тоненький, мутный ручеек, постепенно набиравший силу как будто исключительно ради того, чтобы затем, через много-много миль наполнить своей водой крохотный прудик, купаться в котором он так любил в детстве.

Он слез с коня и промыл раны на лице. Ни одна из них не была серьезной, но вся кожа была покрыта бесчисленными царапинами, и от этого все лицо казалось сильно распухшим. Холодная вода несколько успокоила боль и способствовала обретению душевного равновесия, пребывая в котором, он и проделал остаток пути, направляясь вниз по склону среди плакучих ив, растущих вдоль берега набиравшей силу реки, пока, наконец, солнце не начало клониться к горизонту.

Его лучи уже больше не были обжигающими, и теперь от земли веяло теплом, которое она успела вобрать в себя за день, когда воздух был горяч и неподвижен. Над водой с жужжанием роились тучи насекомых, издали похожие на облачка серовато-коричневого тумана, и по мере того, как солнце опускалось все ниже, скрываясь за горизонтом, этот гул, казалось, становился все громче и громче. И вот наконец Фэнтом въехал под сень тополей, где и находилась та самая хижина, в которой он должен был встретиться с Куэем.

Скорее всего, этот изобретательный джентльмен раньше утра уже не объявится, и мысль об этом заставила Фэнтома пришпорить коня, торопясь поскорее расположиться на ночлег.

И вот за деревьями замаячили темные очертания хижины. Фэнтом слез с коня и осторожно двинулся вперед, пока, наконец, не оказался у самого края зарослей, где и остановился, пристально вглядываясь в царивший под деревьями полумрак. Чернец покорно стоял рядом и был кроток, как ягненок. Он поднял голову и навострил уши, но тут прямо перед собой Фэнтом увидел цель своего путешествия.

Это был Куэй собственной персоной. Старик сидел на пороге хижины, привалившись спиной к косяку и обхватив руками колено, а за спиной у него висела сломанная дверь, державшаяся на одной ржавой петле. Он с довольным видом попыхивал трубкой.

На его благообразном лице застыло столь умиротворенное выражение, и сам старик настолько удачно дополнял своим видом окружающий пейзаж, что в какой-то момент Фэнтом даже позабыл и о тех ошеломляющих открытиях, которые ему довелось сделать совсем недавно, и о том, какие чувства он испытывал к Куэю после первых нескольких встреч с ним — однако осознание истины тут же вернулось к нему.

Рядом с хижиной он заметил двух великолепных, длинноногих скаковых лошадей. Седла с них, скорее всего, были отнесены в дом. Передние ноги скакунов были спутаны, и они жадно щипали траву, очевидно, сильно проголодавшись за время дальнего переезда. Это вполне объясняло то, каким образом Куэю удалось так быстро добраться сюда из долины!

— Ты приехал, мальчик мой? — спросил Куэй, не повышая голоса.

Фэнтом, отчего-то смутившись, вышел из-за деревьев и направился к хозяину, перекинув через плечо седельную сумку.

— Никогда не задерживайся надолго перед тем, что представляет собой скорбное зрелище, — сказал Куэй. — Это картина поруганных принципов, несбывшихся надежд и тщетных усилий. Именно такое зрелище представляет сейчас собой старый Джонатан Куэй; в прошлом филантроп, а ныне бандит. Бедный бандит, Джим, которого ты сейчас сделаешь бандитским бароном!

Эта тирада получилась настолько нарочито театральной, что Фэнтом, сбрасывая с плеч долой свою тяжкую ношу, разразился безудержным смехом.

— Это хорошо! — заметил Куэй, кивая. — Если ты так смеешься, что и впредь сможешь оставаться честным человеком!

— Оставаться? — переспросил Фэнтом.

— Ну да. Ты же был им всегда. А то ограбление дилижанса — так это же была лишь детская шалость. Одни мальчишки бьют окна. А ты вместо этого взял и ограбил дилижанс. Я даже знаю, в какой именно момент ты испугался больше всего.

— Правда? — спросил Фэнтом, безмерно удивляясь тому, что старик не вцепился первым делом в сумку, чтобы убедиться, все ли на месте. — Ну и когда мне было страшнее всего?

— Не тогда, когда из-за поворота показалась первая пара упряжки; и даже не тогда, когда загремели выстрелы, и в тебя угодили пули; а гораздо позже, когда ты увидел добычу и понял, что держишь в руках ворованное добро!

— Верно, — подтвердил юноша. — Именно тогда. От страха у меня даже мурашки побежали по спине.

Он положил сумку к ногам Джонатана Куэя, но тот даже не прикоснулся к ней, внимательно разглядывая лицо юноши.

— Похоже, Джим, тебе пришлось не сладко. Упал с лошади?

— Кендал едва не сцапал меня, — ответил Фэнтом, — но я напоролся на людей шерифа. Они привязали меня к спине этого коня; конь от них сбежал; по дороге мне встретился мальчишка, который напильником распилил мне наручники, а в сумку эти остолопы заглянуть так и не догадались. Вот так, хоть и с приключениями, но я все же добрался сюда.

— Кендал… шериф… наручники… — пробормотал Куэй. — Столько событий за один день. О, Джонатан Куэй, — продолжал он, поднимая голову и разговаривая сам с собой, — если бы ты только мог знать заранее, что тебе написано на роду! Нет, все-таки в одном я гениален! Я вижу людей насквозь и могу без труда определить, на что они годны и что собой представляют. Когда я впервые увидел тебя, я тут же, с первого же взгляда, понял твой секрет. Я понял, что могу доверять тебе, положиться на тебя! Ты заслужил награду, так что давай, подставляй карманы! Сейчас мы насыплем в них этого сверкающего добра…

Юноша упреждающе поднял руку и отступил назад.

— Давай, подходи, — сказал Куэй.

Сунув руку в недра сумки, он вытащил оттуда горсть камней, которые словно сами по себе источали призрачный свет.

— Аппетит приходит во время еды, мальчик мой, — проговорил Куэй.

Фэнтом решительно покачал головой.

— Всего ещё несколько дней назад, — ответил он, — я бы оторвал бы их у вас с руками и был бы на седьмом небе от счастья. Но теперь я не могу принять это.

— Не можешь? Ты не можешь? — переспросил Куэй. — Не дури, Джим. Ты хороший парень. Хороший, честный парень, я сразу же это понял. Но только не надо перерезать себе глотку, как говорится, ради собственной плоти сострадания!

— Я не могу это взять, — повторил Фэнтом.

— И, если не секрет, почему? Ворованные побрякушки? Тебя смущает это? Джим, разыскать прежних владельцев всего этого добра попросту невозможно. Эти камешки были вынуты из галстучных булавок доброй тысячи старателей, сорваны с пальцев, запястий и шей бесчисленного множества женщин. Содержимое этой небольшой сумки копилось на протяжении целых пятнадцати лет, его старательно собирали по крупицам, камешек к камешку. Много парней рассталось с жизнью ради того, чтобы наполнить ее; и многие же шли на смерть, чтобы помешать этому. Среди этих цацок, насколько мне помнится, нет ничего приметного, что могло бы быть опознанным кем бы то ни было. Драгоценные камни в принципе ничем не отличаются от обыкновенных денег, разве что места занимают гораздо меньше. И тебе с этого тоже кое-что причитается. Это хорошие деньги. Так что бери и ничего не бойся!

— Мне этого не надо, — с жаром проговорил Фэнтом.

— Я хочу верить тебе, — терпеливо сказал Куэй, — но больше уговаривать не буду. Бери, пока дают.

— Вы ничего не понимаете, — возразил юноша. — Там, в долине осталась Джо. Что она обо мне подумает?

— Женщины, — тоном, не терпящим возражений, заявил Куэй, — с готовностью закрывают глаза на любые неблаговидные поступки своих мужей, когда те стараются для блага семьи. Особенно те, у которых есть дети. Мать согласится со всем, лишь бы только иметь возможность одеть, обуть и накормить свое дитя, сделать так, чтобы он ни в чем не нуждался. Уж можешь мне поверить!

Фэнтом взмахнул рукой, указываю на горы.

— Я мечтаю вовсе не об этом, — сказал он.

— И чем же твои мечты, мальчик мой, отличаются от устремлений всякого настоящего мужчины? Признайся честно, ведь тебе тоже хочется денег и могущества!

— Я хочу просто жить, — ответил юноша, — и не добывать деньги с помощью револьвера, а зарабатывать их собственным трудом. Я хочу взять в руки топор и вырубить деревья, расчищая землю под пашню. Я хочу идти за плугом и видеть, как под его острым лемехом переворачиваются пласты чернозема, и как стайки птиц опускаются на борозды в поисках зернышек и червяков. Я хочу возделывать свою землю и выращивать на ней урожай.

— Что ж, зов земли это, конечно, очень хорошо, — похвалил Куэй, — хотя лично я, признаться честно, никогда не понять точку зрения простого работяги. Ну а о жене ты подумал? Что будет с ней, Джим? Ведь без прислуги…

— Работа будет ей не в тягость! — уверено заявил юноша. — Мы будем работать вместе: я — в лесу и в поле, а она — по дому. Те люди, у кого полон дом прислуги, не знают вкуса жизни. Сшитые моей женой платья, всегда будут ей к лицу, и с ними не сравнится ни один самый дорогой наряд; а та еда, которую она сама приготовит для меня, будет самой вкусной на свете.

Он снова махнул рукой в сторону гор.

— Это мой край, — продолжал он, — и я хочу стать частью его. Для человека, у которого есть голова на плечах и руки на месте, нет ничего невозможного. Это мой шанс, и я его не упущу. А деньги, добытые из чужих колец, браслетов и тому подобных побрякушек здесь мне не нужны. Я так решил. Конечно, спасибо вам за заботу, но мы с Джо не сможем построить свое счастье на чужом горе!

— Эхе-хе, — вздохнул Куэй, — я словно слышу голос, доносящийся откуда-то из моего собственного прошлого. В свое время я приехал в эти края, задумав собрать вокруг себя таких парней, как ты, чтобы дать им ту жизнь, о которой сейчас мечтаешь ты. Но затем объявился Кендал и наглядно продемонстрировал мне, как с наибольшей выгодой для себя использовать те инструменты, которые мне удалось собрать. Что ж… наверное, сейчас я все-таки сожалею о том своем грехопадении. А Кендал… он остался на бобах!

Старик невесело улыбнулся, очевидно, размышляя о своей победе.

— Даже Кендала можно одолеть, если старый Куэй составит план, а юной Джим Фэнтом поможет претворить его в жизнь.

— А что сказал Кендал, когда нашел вас связанным и лежащим на полу?

— Взглянул на меня и усмехнулся. «И он стал тратить время, чтобы тебя связать?» — сказал он. Ты понимаешь? Сам он, Кендал, не стал бы попусту тратить время. Он считает, что самые прочные узы на свете — это смерть. И, разумеется, так оно есть! Но я скажу тебе ещё кое-что, мальчик мой. Если человеку неведомы хотя бы элементарные представления о порядочности, то он никогда не станет удачливым преступником. Это то, чего Кендалу никогда не понять.

Глава 39

На самом краю зарослей раздался внезапный треск. Джонатан Куэй отреагировал мгновенно, вскакивая на ноги и хватая стоявшую рядом с ним у стены винтовку.

— Это мой конь, — успокоил его Фэнтом.

— Твой конь… твой конь, — пробормотал Куэй, вздохнув с облегчением.

— А я уж, грешным делом, решил, что, возможно, Кендал…

— Кендал сейчас далеко, — рассудительно сказал Фэнтом. — Думаю, Бад Кросс ещё устроит ему сегодня веселый денек.

— Что же ты стоишь? Присаживайся…, — предложил Куэй. — Ты принес мне хорошие новости. Посиди со мной, а я тем временем составлю купчую на землю, которая отныне станет твоей.

Куэй достал блокнот, открыл его на чистой страничке и начал быстро писать:

— От родника, что к северо-востоку от озера в Долине Счастья, — проговаривал он вслух, — одна миля в сторону озера до трех черных камней, известных среди жителей Долины Счастья, как «Пиковая Тройка», и от этого места на юг полмили, то есть до реки, и две мили вдоль берега…

— Две мили? — пробормотал Фэнтом.

— Оттуда вдоль берега на восток, — повторил Куэй, продолжая писать, — две мили или чуть более, до кипарисов…

Но эти слова не задерживались у юноши в голове. Воображение уже рисовало перед ним картину его владений: огромные угодья, где шумели величественные деревья, отвоеванные у леса плодородные, богатые перегноем земли, ягодные места, зеленеющие заливные луга у реки с пасущимися на них воображаемыми стадами. Он видел лицо своей жены, стоящей на порогу хижины и уже слышал радостные голоса своих будущих детей. От этих мыслей на душе у Джима Фэнтома сделалось необычайно спокойно и легко, и он сказал сам себе, что пока что все идет, как надо.

— Ну вот и все, — сказал Джонатан Куэй. — К тому времени, как ты возвратишься в долину, там уже не будет ни души. Если кто и останется, так это юный Чип Лэндер. Он хороший, совестливый парень. И ещё китайцы. Не знаю, что будет с ними дальше. Но, возможно, они останутся в своем поселке на реке. Народец они мирный, трудолюбивый, и ты сможешь даже кое-что заработать, если станешь переправлять их нехитрый товар через горы и доставлять его на ближайшие рынки. Постепенно ты сможешь воцариться там, мальчик мой. И по возможности уж постарайся сохранить деревню, чтобы она не пришла в упадок. Поддерживай в порядке лавки и мастерские, если только эти черти ещё не успели спалить все дотла, воспылав ненавистью ко мне…

— К вам? — изумился Фэнтом. — Но ведь винить в случившемся будут меня.

— Только не после моего исчезновения. Они догадаются, что я сам же все это и подстроил. Кендал все поймет и сообщит остальным. Мой старый добрый приятель Луис Кендал.

Он снова тихонько засмеялся, и юноше сделалось не по себе. Он едва не швырнул выданную Куэем бумагу ему в лицо, но тот поспешно заговорил:

— А с этим будь поосторожнее! Смотри, чтоб не слишком терлась. Вообще-то, писал я химическим карандашом, но если обращаться с бумагой небрежно, то и он может стереться или размазаться. Обрати внимание, я оставляю тут и свою расписку: «ПОЛУЧЕНО СПОЛНА!». Что ж, мой мальчик, я и в самом деле получил полную цену. А теперь веди сюда своего коня и будем готовиться к ночлегу.

— Я прямо сейчас поеду обратно, — сказал Фэнтом, для которого сама мысль о том, чтобы провести ещё какое-то время в обществе Куэя, казалась совершенно невыносимой. Если буду ехать весь вечер, то уже к ночи окажусь почти у самых гор. Хочу преодолеть самый протяженный отрезок пути прежде, чем мой конь начнет уставать. Так что, я уезжаю.

— Ну что ж, тогда давай пожмем друг другу руки, — ответил Куэй. — И скажем «до свидания»! Очень грустное слово для пожилого человека, мальчик мой. Но, может быть, как-нибудь я загляну к тебе в гости. Возможно, когда на ладонях у тебя прибавится мозолей, то ты все-таки изменишь свое мнение о семейных потребностях. Нелегко все-таки быть молодым, когда твои идеи слишком уж прямолинейны и однозначны, так что сравнить их можно разве если что с квадратом, ощетинившимся на все четыре стороны своими четырьмя прямыми углами; но время не жалеет никого, жизнь бьет и швыряет из стороны в сторону, так что к тому времени, как человек достигает моего возраста, все острые грани и углы сглаживаются, а суждения становятся куда более обтекаемыми. Что ж, Джимми, прощай. И удачи тебе. Лучшего человека, чем ты, я в жизни не встречал. Так и передай своей жене. Она обязательно должна знать об этом, потому что очень скоро сам убедишься, что обратить на себя внимание женщины гораздо проще, чем его удержать. Прощай!

Джим Фэнтом направился к коню, дожидавшемуся его у самого края зарослей, вскочил в седло и поехал вверх вдоль берега реки. В самом конце участка пути, пролегавшего по открытой местности, он оглянулся назад и увидел, что Куэй машет ему вслед. Фэнтом тоже помахал в ответ, а потом решительно отвернулся и снова пришпорил коня.

В небе догорало пламя заката. Огненное зарево уже почти угасло, и лишь кое-где среди облаков виднелись кроваво-красные сполохи. Небо над западным горизонтом все ещё светлело, но на землю уже спустилась тьма, в воздухе витал запах сырой земли и слышалось непрерывное, приглушенное жужжание насекомых. Чернец шел ровным, изящным аллюром, он словно парил над землей.

Всаднику даже не приходилось держать поводья натянутыми, чтобы направлять его бег, так как конь сам уверенно выбирал дорогу среди деревьев и придерживался заданного направления, словно у него перед глазами был компас.

Фэнтом уже успел отъехать на некоторое расстояние от хижины, когда услышал отчетливый перестук лошадиных копыт, доносившийся откуда-то сзади, и поспешно свернул в заросли. Вскоре из-за деревьев показался всадник на большом коне, быстро мчащийся следом за ним вдоль речного берега. Поравнявшись с зарослями, в которых скрылся Фэнтом, он осадил коня и огляделся по сторонам, как будто высматривая кого-то. Свет луны был слишком тусклым, чтобы Фэнтом смог разглядеть лицо этого человека, да и необходимости в этом не было. Одного лишь взгляда на темный силуэт было достаточно, чтобы понять что это был горбун! Внезапное предчувствие неотвратимой беды овладело душой юноши, и холодный страх сковал его тело.

— Фэнтом! — тихо позвал горбун.

Он испуганно вздрогнул, чувствуя, как волосы у него на голове начинают шевелиться и встают дыбом.

— Фэнтом! — снова окликнул его уродец.

Джим Фэнтом выехал из темных зарослей.

— Как, черт возьми, ты узнал, что я тут? — спросил он.

— Да так… сорока на хвосте принесла, — сдержанно ответил горбун. — Может быть для начала проедемся вместе до хижины?

— До какой ещё хижины?

— Там, где был Куэй.

— Был?

— Ну да. Именно так.

— Так его там уже больше нет?

— Больше нет.

— А поблизости кто-нибудь ещё есть?

— Ни души.

— А от меня-то тебе что нужно?

— Я хочу, чтобы ты на минутку вернулся туда. А затем сможешь убраться на все четыре стороны, если, конечно, у тебя не возникнет желания поговорить со мной об увиденном.

— Вообще-то, я уже уехал оттуда, — смущенно проговорил Фэнтом. — И возвращаться не собирался. Это плохая примета.

— Что ж, как знаешь, — проговорил горбун. — Просто мне показалось, что это дело по твоей части. Но раз уж ты отказываешься, то неволить тебя я не могу.

— Ладно, едем, — неожиданно согласился Фэнтом, сам не зная почему холодея от страха. Ему даже показалось, что от горбуна веет могильным холодом.

Горбун же пришпорил коня, быстрой рысью отправляясь в обратный путь сквозь сгущающуюся темноту, Фэнтом последовал за ним, прислушиваясь к оглушительным ударам собственного сердца, и вскоре они очутились на поляне перед хижиной.

На первый взгляд, здесь ничего не изменилось, и Куэй, так же как и прежде сидел на пороге, склонив голову на грудь, словно задремав или же погрузившись в глубокие раздумья.

— Ты же говорил, что Куэя здесь больше нет, — подозрительно заявил Фэнтом.

Вместо ответа горбун обратил к Фэнтому свое безобразное вытянутое лицо, жестом приглашая его подъехать поближе. И по зловещему молчанию маленького уродца, по тому, как неспешно он повел рукой, Фэнтом понял, что он должен там увидеть.

Джонатан Куэй сидел, привалившись к косяку двери, склонив голову на грудь, и глаза его были открыты, а их невидящий взгляд устремлен в вечность. В груди у него торчал нож, всаженный по самую рукоятку над самым сердцем!

Смерть от такого удара была мгновенной. Его левая рука лежала на пороге, мертвые пальцы все ещё держали дымящуюся трубку, а правая безвольно покоилась на коленях. Куэя и в самом деле больше не было, он ушел безвозвратно, и теперь уже сделался недосягаем для любой погони. Все его старания пошли прахом, ибо заветная седельная сумка бесследно исчезла, и вместе с ней оказались утрачены плоды упорного, многолетнего труда, бывшие на протяжении многих лет единственным смыслом его жизни!

Развернув коня, юноша возвратился туда, где его терпеливо дожидался горбун, темный силуэт которого теперь был едва различим в сумраке наступившей ночи.

— Ты обо всем знал заранее? — спросил он.

— Я все видел? — ответил горбун.

— Вот как?

— Я видел Куэя сидящим здесь. Видел, как ты уезжал. И как раз раздумывал о том, как бы добраться до этой сумки и получить то, что по праву принадлежит мне, когда увидел, что вдоль стены хижины крадется наш общий знакомый, Луис Кендал. Я хотел закричать. Уж лучше потерять все и остаться без гроша в кармане, чем угодить в лапы этому живоглоту. Но вид Луиса, охотящегося за своей жертвой — зрелище не для слабонервных. Короче, у меня сдали нервы, и пока я таращился на него, он стремительно выскочил из-за угла и набросился на Куэя.

Я видел, как сверкнуло лезвие ножа. Оно показалось длинным, словно клинок меча. Я видел, как оно вошло в тело Куэя, и как голова старика запрокинулась назад, а потом упала на грудь.

Кендал схватил седельную сумку и юркнул обратно в заросли. И тогда я отправился вслед за тобой. Я видел, как вы прощались. Кендал, разумеется, это тоже видел. Все это время он прятался за деревьями.

— Но как он прознал про эту хижину?

— Понятия не имею. Я знаю лишь то, что мне пришлось как скаженному нестись за ним через горы, после того, как по долине пронесся шериф…

— И что Кросс сделал?

— Ничего. К тому времени весть о случившемся облетела всю долину. Так что массовый исход поселенцев шел полным ходом. Все лошади, какие только были в долине, были запряжены в повозки и телеги. Мулы, лошади, молодые мустанги, и даже тягловые животные для работы в поле — все оказались задействованы. Целые семьи с упорством одержимых набивали свои повозки вытащенным из домов барахлом. На помощь им пришли китайцы, которые потом были щедро вознаграждены, получив половину брошенного в домах скарба. Они отправились в лавку и выгребли из неё все, что только можно было унести. Подвалы магазины были забиты посудой, домашней утварью и всякой всячиной, которая только могла пригодиться в обиходе. Они выносили тюки одеял и бросали их в свою повозки; консервы, вороха одежды, инструменты, патроны, винтовки, револьверы, ножи, мотыги, топоры и скобяные товары — все это было мгновенно растащено. Они выгребли все, вплоть до связок топорищ и последних вил.

Они выкатывали бочки с мукой, сахаром, соленой ветчиной, вяленым мясом, и когда все повозки оказались нагруженными под завязку, то остальное было безжалостно изрублено топорами. Затем их внимание переключилось на амбары, забитые отличнейшим сена, а также тысячами тон муки, овса, ячменя и пшеницы, которых хватило бы на прокорм всей долины в течение многих лет.

Бросить такое богатство было невозможно. Оставаться же в долине стало опасно. Внезапно Райнер, а может, это был кто-то еще, отдал короткий приказ. Сразу же несколько человек бросились разводить огонь, и в темноте ночи запылали гигантские костры. Ведь, как понимаешь, все происходило глубокой ночью. После того, как ты сбежал оттуда, и после того, как по долине разлетелся слух, что, оказывается, Куэй с Кендалом тоже исчезли! Вскоре уже вся деревня была объята быстро разгорающимся пламенем пожара, ведь все постройки были срублены из хорошо выдержанного, сухого дерева.

— А как же те люди, что гнались за мной?

— Кое-кто уехал вместе с Кендалом. Но до этого сам Кендал объявил о том, что долине пришел конец, что теперь вся округа знает и о её существовании, и о том, что за люди в ней живут. А поэтому им нужно срочно рвать когти и уходить, в поисках новой Долины Счастья. Те же, что остались, задержались лишь для того, чтобы собрать все, что только можно было увезти с собой и уничтожить все остальное, что не уместилось в повозках.

— Хоть бы они все передохли в пустыне! — с ненавистью проговорил юноша.

В лесу стало совсем темно, и лишь глядя на верхушки деревьев, черневших на фоне куда более светлого небо, можно было понять, что ночь ещё не наступила.

— Это ещё не самое страшное. Очень скоро они просто-напросто перессорятся между собой!

— И что, они сожгли всю деревню?

— Всю дотла. Как только заполыхали первые постройки, они обезумели окончательно. Все выгорело подчистую, бревна на бревне не осталось, одни лишь обгоревшие руины. Но, видимо, этого им оказалось мало, они с горящими факелами в руках промчались по долине, поджигая каждый дом.

— Каждый дом? — в ужасе воскликнул Фэнтома.

— Даже лачуги китайцев, и те оказались охвачены пламенем. Эти бедолаги получили лишь немного времени на сборы. Весь нехитрый скарб они тут же погрузили на свои примитивные тележки и длинной вереницей потянулись прочь из Долины Счастья. Наравне с другими заполыхал и дом Куэя, и, признаться, это зрелище доставило мне особое удовольствие. А если бы вместе с домом сгорели бы и Куэй с Кендалом, то я бы даже не стал больше вспоминать о том должке, который до сих пор никак не могу с них получить!

— Каждый дом? — упавшим голосом повторил юноша.

— Пока не добрались к твоей хижине посреди леса, на подступах к которой Чип Лэндер остановил, для пущей убедительности вооружившись винтовкой и несколько раз выстрелив в воздух.

Глава 40

— Лэндер! — воскликнул Фэнтом. — Чип Лэндер. Да хранит его Господь! Как я ему благодарен! Так ты хочешь сказать, что ни с домом, ни с ней самой ничего не случилось?

— Они было устремились туда, оглашая окрестности дикими криками, но Лэндер засел в доме. Уже приближался рассвет, а он все ещё переносил в дом то, что сумел урвать для себя при дележке добра из лавки — причитающуюся ему долю добычи.

— Постой-постой. Так он что, притащил свои пожитки к ней в дом?

— Ну да.

Фэнтома бросило в жар, на лбу у него выступила испарина. Но затем, собравшись с мыслями, он все же нашел логическое объяснение произошедшему и вслух сказал:

— У него не было собственного дома. Поэтому он и привез свою долю к ней!

— Именно так. Он приехал к ней и ещё не закончил переносить вещи в дом, когда, из-за деревьев показалась орущая толпа. Он начал стрелять в воздух. И, по-моему, даже подстрелил кого-то из тех, кто пытался поджечь сарай за домом. Увидев, что он настроен решительно, они благоразумно отступили и ретировались, и только после этого я начал выбираться оттуда. Оглянувшись назад, я увидел, что всю долину накрыла плотная дымовая завеса. Ветра почти не было, поэтому клубы черного дыма поднимались вверх, и стелились по земле обширного плоскогорья. Время от времени сквозь дым проглядывали обугленные руины с пляшущими по ним языками пламени.

Затем со стороны южного перевала раздался конский топот. Это возвращались обратно всадники из Долины Счастья, но Кендала с ними не было. Они прокричали мне, что Кендал поехал другой дорогой, и помчались дальше во весь опор. В скором времени вслед за ними проследовали и люди шерифа.

Они скрылись в дыму, и больше я их не видел. Меня они не тронули. У правосудия ко мне нет никаких претензий.

Он сказал об этом с усмешкой.

— Но только что они найдут? Лишь то, что все доказательства и улики, на которые они так рассчитывали, сгорели в огне пожара. Долина исчезла с лица земли, и лишь в самом отдаленном её уголке уцелел лишь дом Джима Фэнтома, где проживает одна молодая особа, которую Чип Лэндер взял под свою защиту. Отчаянный все-таки парень, этот Чип!

Фэнтом молча выслушал все это, а затем натянуто пробормотал:

— Да, отчаянной! А как же иначе…

Воображение Фэнтома живо рисовало перед ним картину того, как Чип изображает из себя героя, как он, расправив плечи, решительно расхаживает по всему дому, переходя из комнаты в комнату и рассеивая облачка едкого порохового дыма, и ещё умудряется при этом шутить. Ничего не скажешь, настоящий герой!

А Джо, затаив дыхание следит за каждым его движением, восхищается им, слышит доносящиеся снаружи грубые вопли толпы, собравшейся на темной поляне под сереньким предрассветным небом, и невольно сравнивает их со звучным, веселым голосом этого отважного парня!

Ну и какой эффект должно произвести на неё это сравнение?

Конечно, ещё вчера она была влюблена в него, Джима Фэнтома. Но с тех пор все могло измениться. Ведь женщины так непостоянны. К тому же девушкой она была впечатлительной и к тому же влюбчивой. Ведь друг друга-то полюбили с первого взгляда. И теперь она вдруг выясняет, что как только пришла беда, её драгоценный возлюбленный поспешил скрыться в неизвестном направлении, в то время, как её вызвался защищать совершенно незнакомый мужчина, добровольно занявший его место!

Мысль об этом заставила Джима Фэнтома содрогнуться.

— Так, значит, в долине больше никого не осталось? — зачем-то спросил он.

— Полагаю, что к этому времени там не осталось ни одной живой души. Шериф ничего не найдет. Мужчины, женщины, дети, кони, скот, — все ушли. Даже работяги-китайцы бредут сейчас себе где-то, не имея никакой возможности пожаловаться властям на то, как несправедливо с ними обошлись. Это великий исход в поисках новой Земли Обетованной, с той лишь разницей, что с ними больше нет Куэя, который мог бы посулить им золотые горы и указать дорогу. Ведь гении на дороге не валяются! А Куэй был гениален.

Еще какое-то время они стояли молча, но затем Фэнтом пробормотал:

— Мне пора! Хотя погоди. А как тебе удалось выследить Кендала?

— Немного ума, камелька сообразительности и пара выносливых лошадей. Я заметил его вподзорную трубу, когда он находился уже за несколько миль от меня. Я увязался следом, и тенью следовал за ним всю дорогу через холмы. И в конце концов мы оказались здесь. Вот и все! И куда ты сейчас направляешься?

— Обратно в Долину Счастья.

— Тогда тебе лучше поторопиться, или же Кендал будет там раньше тебя.

— Кендал? Опять там? Но что он забыл на этом пепелище?

— Одну красавицы, истомившуюся от ожидания, — ответил горбун и гадко рассмеялся в темноте.

Фэнтом покачал головой.

— Ну, Лэндер, это я ещё понимаю, — отмахнулся он. — Он хоть красивый. Я всегда считал его своим соперником! К тому же теперь он ещё стал и настоящим героем. Но Кендал? Да она рассмеется в лицо этому уроду!

— Никто и никогда в жизни не осмелился посмеяться над Кендалом, — резонно заметил калека. — И сомневаюсь, что твоя прелестница станет первой, кто подаст такой пример. Нет, мальчик мой. И если уж просто уговорить её ему не удастся, то он постарается купить её расположение.

— Купить?

— Он рассыплет бриллианты на столе перед ней и щедро украсит ими заманчивые картины красивой жизни. Я уже даже вижу, как его длинные пальцы выкладывают Париж и Лондон и бросают к её ногам всю Италию. Кендал большой знаток по этой части. Он бы и ангела смог соблазнить, если, конечно, задался бы такой целью!

— Я верю в нее! Она не такая! — воскликнул юноша.

— Эх, молодой человек, — покачал головой горбун, — Куэй в свое время тоже был очень уравновешенным, вдумчивым и преуспевающим господином, одержимым идеями человеколюбия. Но даже Куэю не удалось устоять перед искушениями этого, образно говоря, дьявола в человечьем обличье. Куэй сдался. Думаешь ты бы устоял, окажись ты на его месте?

— К тому же, — пробормотал Фэнтом, не в силах оправиться от потрясения, — он ею совсем не интересовался. И даже не пробовал ухаживать!

— Это не совсем так. Совсем недавно, буквально на днях, Кендал впервые в своей жизни оказался совершенно беспомощным перед другим человеком. И этим человеком был я! В руке у меня был пистолет, направленный прямо ему в сердце, но отнюдь не это стало главным моим оружием. До этого я видел, как он ошивался возле хижины, видел потом перепуганное личико девушки, и догадался сопоставить одно с другим. Я пригрозил Кендалу, что обязательно зайду проведать её, а заодно поведаю ей несколько незатейливых историй из его прежней жизни. Услышав это, он со страху едва в штаны не надул. Лицо его тут же покрылось потом. И через мгновение он капитулировал, безоговорочно согласившись выплатить мне все то, что украл у меня пятнадцать лет тому назад, плюс к тому щедрые проценты, набежавшие за эти годы и ещё кое-что сверх того — так сказать, в возмещение понесенного мною морального ущерба!

Он снова усмехнулся, но на этот раз его смешок больше походил на звериный рык.

— Он пообещал, что я получу все сполна. Клялся и божился, вернет все до гроша; и так оно и было бы, если бы только, разумеется, Куэй не встал у него на пути. Куэю хотелось заполучить все, так что раскошеливаться и отдавать мне те жалкие крохи, о которых я просил, он вовсе не собирался. Скупость была одним из тех пороков, семена которых Кендал заронил в его душу, и с тех пор она пустила крепкие всходы и цвела пышным цветом. К тому же, Фэнтом, если уж у Кендала возникли опасения, что твоя девица станет прислушиваться даже к моим словам, то неужели ты думаешь, что он не пустит в ход всю свою изобретательность и красноречие, которым наделил его Господь, чтобы затуманить ей мозги и потом овладеть ею?

— Все, хватит! Я верю тебе! Верю! — воскликнул юноша. — Ну, мне пора. Прощай. Ты мне тут такие страсти рассказал, что, наверное, это стоило мне десяти лет жизни и ещё тысячи лет в аду!

— Постой, — сказал горбун. — А что, если я покажу тебе дорогу в долину, поехав по которой, ты сможешь сэкономить целых десять часов?

— Десять часов?

— Ну да, путь через горы, которым ездил Луис Кендал. Скорее всего, это были потайные тропы, о существовании которых не знал больше никто. А так он точно доберется обратно гораздо раньше тебя — на десять часов!

— О, Господи! — охнул Джим Фэнтом.

— Но поехали со мной, и думаю, что смогу это исправить. К тому же Кендал не знает, что мы едем за ним!

— Помоги мне наверстать эти десять часов, — сказал Фэнтом, — и буду обязан тебе всей своей жизнью!

Целых десять часов!

— Тогда лови тех двух лошадей Куэя, — распорядился горбун. — Ему они больше все равно уже не понадобятся. Он сейчас восседает верхом на белом коне, который, полагаю, уже прибыл к месту назначения. Этот конь не бывает в стойле, и всякий раз в его седле сидит новый всадник. Но ему неведома усталость.

Он снова злорадно усмехнулся, но Фэнтом тем временем уже снимал путы с ног коней, принадлежавших покойному, и пропустил мимо ушей последние слова собеседника.

Они без промедления пустились в путь, прихватив с собой двух запасных лошадей, и, миновав заросли, выехали на холмистую равнину, расстилавшуюся за лесом стройных тополей, направились в сторону возвышавшихся перед ними гор.

Юноша исподволь разглядывал горбуна. Очевидно тот не был привычен проводить по многу часов к ряду в седле. Он постоянно ерзал, съезжая, то на одну, то на другую сторону, безуспешно пытаясь устроиться в нем поудобнее.

Однако за всю дорогу Фэнтом не услышал от него ни слова жалобы. Сам юноша, хоть и был опытным наездником, теперь едва держался в седле от усталости, его тело онемело и налилось свинцовой тяжестью, и временами подумывал о том, что его попутчик до сих пор не свалился с лошади лишь по чистой случайности. Но, похоже, сдаваться горбун не собирался. Он покачивался в седле, то и дело хватаясь обеими руками за луку, в агонии запрокидывая голову, но ни разу не проронив ни слова.

Всю ночь напролет они ехали еле различимой на земле тропой, проложенной напрямую через высокогорье, ещё затемно остановились у края долины и посмотрев на небо увидели, что, как говорят персы, в чашу ночи упал первый камень рассвета.

Глава 41

Зарево рассвета быстро разливалось по небу, озаряя вершины восточных гор. Не теряя времени, всадники устремились вниз по тропе, пересекающей склон холма, и их взорам открывалась панорама простирающейся внизу долины. Водная гладь озера и реки постепенно розовела, и на поверхности воды играли серебряные и золотистые блики. Издалека этот пейзаж казался нарисованным на холсте, и можно было подумать, что какой-нибудь шаловливый ребенок мазнул по нему рукой, перепачканной сажей, ибо там, где раньше стояли дома, теперь темнели маленькие черные пятна, над которыми кое-где все ещё витали тоненькие струйки дыма, словно острые, белые пики стоявшие в холодном воздухе тихого утра. Всадники отчаянно пришпоривали коней, спеша поскорее спуститься в долину.

За ночь им приходилось трижды менять коней, и у самого края долины они переседлали их в последний раз, оставляя коней Куэя на лесной опушке, и во весь опор устремляясь вниз, к подножию склона. Конь горбуна спотыкался от усталости, но Чернец был ещё полон сил и бодро летел вперед с высоко поднятой головой.

— Подарок врага, — задумчиво сказал Фэнтом, хотя не собирался говорить вслух ничего подобного.

Горбун обратил к нему лицо, на котором в лучах рассвета стало заметно выражение смертельной усталости. Его губы были плотно сжаты, и теперь они растянулись в многозначительной ухмылке.

— Покойного врага! — заметил он.

— Что?! — воскликнул Фэнтом, мгновенно отрешаясь от собственным раздумий.

— Ты же говорил о коне?

— Да.

— Крюгер в тюрьме. И если хочешь знать, его скорого повесят.

— Крюгер в тюрьме?!

— В тюрьме. Когда он свалился с лошади, то проломил себе череп. Этот слюнтяй решил, что умирает и признался, что это он убил Лэрри Фелана.

— Боже милосердный, — воскликнул Фэнтом, — так, значит, я теперь снова стал свободным человеком?

— Свободным, — ответил горбун, — как и любой из нас, кому приходится постоянно быть начеку и задумываться о том, как высоко общество и молва занесет свой кнут, и когда он опустится на наши спины. Так, что, друг мой, виселица тебе больше не грозит.

— Но зачем Крюгеру — этому недомерку Сэмми Крюгеру — зачем, черт возьми, ему понадобилось убивать Фелана?

— Насколько я помню, то вроде бы из-за ревности. Якобы он ревновал к нему какую-то девицу, потом незначительная перебранка на танцах… а маленькие люди очень злопамятны. Знаю по себе, как видишь, я тоже ростом не вышел!

Он усмехнулся над этим своим замечанием, и появившееся у него на лице выражение обезобразило его ещё больше.

Они спустились в долину, и подняв коней в галоп, то и дело поглядывали назад, на вершину скалы — и внезапно разом пригнулись в седлах и поспешили скрыться в зарослях, ибо в тот самый момент на вершину склона выехал сам грозный Луис Кендал, тут же направивший усталого коня вниз по тропе, ведущей в долину!

Юноша и горбун взволновано переглянулись, и снова пришпорили коней, избегая выезжать на дорогу, опасаясь, что поднятая ими пыль может ещё не осесть к тому времени, как по ней проедет Кендал, и тогда он обязательно догадается, что незадолго до него здесь уже кто-то проезжал.

На душе у Джима Фэнтома было неописуемо тяжело. Пророчества горбуна начинали сбываться. А что, если победителем из той схватки, что им, несомненно, предстоит, выйдет Кендал? Что тогда станет с бедняжкой Джо Долан, попади она в лапы к этому чудовищу?

Они мчались через равнину напрямик, на полном скаку преодолевая ручьи и небольшие речушки, и тогда их с головы до ног окатывали летевшие из-под копыт фонтаны холодных брызг, а потом ещё через лес, среди вековых деревьев, под кронами которых ещё властвовала ночь, и наконец остановились невдалеке от заветной поляны.

Первым её увидел горбун. Он молча протянул длинную руку, и взглянув в указанном направлении, юноша заметил дрожащую струйку дыма, поднимающегося над деревьями.

Здесь они слезли с коней и недолго посовещавшись, решили, что лучше всего будет дожидаться Кендала пешим порядком, заняв выгодную позицию на краю зарослей. В остальном же оставалось лишь положиться на оружие, и в пустые кобуры юноши перекочевали два пистолета, висевшие до этого на поясе у горбуна — это были отличные, новенькие револьверы, пришедшиеся как раз ему по руке — и тогда Фэнтом дал себе зарок, что если только ему удастся стряхнуть с себя усталость, то он обязательно прикончит Кендала, даже если для этого ему придется и самому расстаться с жизнью. Этот человек вызывал в нем огромное отвращение, и в глазах юноши он был даже не человеком, а, скорее, безобразным ядовитым пауком, укус которого смертелен.

Они осторожно подобрались поближе к поляне, и в это же самое время с дальней её стороны донесся приближающийся перестук копыт. Это встревожило их обоих, но это никак не мог быть Кендал. Даже ему было не под силу, долететь сюда так быстро!

И вот, остановившись на краю зарослей, они увидели, как на поляну выехал Чип Лэндер.

— Эй, Джо! Это я! — объявил он, осадив коня.

Дверь кухни немедленно распахнулась, и на пороге, приветливо улыбаясь, стояла Джо Долан.

— Как хорошо, что ты приехал, — сказала она ему. — Я всю ночь сходила с ума от страха!

— А я нет, — отозвался он. — И поэтому превосходно выспался в своем новом шалаше. Конечно, это наглость с моей стороны, но, Джо, я так рад, что ты уже начала стряпать завтрак. Уж я-то воздам ему должное!

Он выпустил из рук поводья и спешился.

— В кухне есть горячая вода, — сказала она.

— Я лучше умоюсь холодной, чтобы поскорее проснуться, — ответил Лэндер.

Он закатал рукава рубашки и принялся мыть руки у родника, и девушка удалилась в дом.

— Ну что, убедился? — тихо пробормотал горбун. — Вопреки всем твоим опасениям, любовниками они не стали.

— Не знаю, не знаю!.. — отозвался юноша. — Это такое дело… Сразу и не разберешь!

Умывшись, Чип направился к двери в кухню, из которой вылетело полотенце. Он поймал его на лету и поднялся по ступенькам, вытирая на ходу лицо и руки.

— Может быть, стоит зайти и предупредить их?

— Не успеем, — ответил Фэнтом. — Времени нет. К тому же, это будет мой поединок. Войну Кендалу объявил я, а не Чип. Он и так уже не раз выручал меня! Но этот орешек ему не по зубам! А Кендалу не составит никакого труда убить его.

Он массировал запястья, а потом принялся сгибать и разгибать пальцы, чтобы восстановить их прежнюю гибкость, когда Чип сбежал по ступенькам крыльца, отправляясь в дровяной сарай, из которого вскоре появился снова с охапкой дров.

Девушка вышла на крыльцо вслед за ним.

— Мне тоже это приснилось, — сказала она, видимо, продолжая прерванный разговор.

— Что он в безопасности? Уверяю тебя, это обязательно сбудется, — заверил Чип. — Я ведь невезучий по жизни.

— Ну что ты такое говоришь, Чип? — ужаснулась она. — Ведь не можешь же ты тайно надеяться, что с ним что-то случится?

— А почему бы и нет? — весело ответил Чип. — Разве он мне не соперник, а, Джо? Соперник, и ещё какой! И поэтому я желаю, чтобы он сломал себе ногу. Прежде, чем он успеет поправиться, я бы нарубил тебе столько дров, убрал бы столько листвы вокруг дома и засеял бы картошкой всю округу. И тогда бы ты уж никуда не делась и стала бы хотя бы чуток внимательней ко мне!

Девушка прислонилась к косяку двери и весело рассмеялась.

— Я сейчас и так уделяю тебе много внимания, — сквозь смех проговорила она. — Милый Чип! Если бы не ты, я даже не знаю, что бы со мной сейчас было!

— Моя беда в том, — глубокомысленно продолжал Чип, останавливаясь перед крыльцом, не смотря на тяжелую охапку дров, — что я стал твоим другом.

— А разве это не лучше, чем быть врагом?

— Нисколечки! Если ты просто друг, то девушка глядит на тебя, как на пустое место. Гораздо лучше быть врагом. Вон, взять хотя бы Джима Фэнтома и тебя!

— Они не был моим врагом. Никогда такого не было!

— Ну, конечно же, был. Он был врагом всего города, когда вернулся в Бернд-Хилл. Давай называть вещи своими именами. Ты же сама рассказывала мне, что так испугалась его, что у тебя коленки дрожали, и ты вроде даже надерзила ему, чтобы не показать, как тебе страшно.

— Я влюбилась в него с первого взгляда, — ответила она.

— Еще бы. А все из-за того, что он где-то когда-то кого-то прикончил. Вроде бы ничего особенного, но вполне достаточно, чтобы придать ему особый шарм. Я же на его фоне выгляжу довольно бледно. Да и чем я могу похвастаться? Двумя мелкими кражами, и тому подобной ерундой? Так что рассчитывать на серьезный интерес к своей персоне со стороны хорошеньких девушек мне не приходится!

— Неси дрова в дом, — приказала она, — пока ещё не погас огонь. О, Чип, Бог не допустит, чтобы с ним что-то случилось!

— Бог уже давно привык закрывать глаза на то на то, что творится в Долине Счастья, — отозвался Чип Лэндер, — и вряд ли сейчас он изменит этому своему правилу.

Она закрыла лицо руками.

— Луис Кендал никогда не доберется до него. Скажи мне это, Чип!

— Ну конечно же, Кендалу никогда его не догнать, — сказал он. — На всем белом свете не сыскать второго такого наездника, как наш Джим. И разве ты забыла, что он увел из стойла самую быструю лошадь во всей долине?

— Чип, у меня просто в голове это не укладывается! И сразу трое стреляли в него!

— Видно, ему сам черт ворожит, — отозвался Лэндер. — Это уж точно. Вообще-то, он никогда меня не жаловал. Знал, что уж со мной-то его фокусы не пройдут. А стрелять тем троим пришлось совсем недолго. Он с ходу замочил Стива Камбера. Так что Стив больше не взломает ни одного сейфа. Но все-таки скажи мне, Джо, — не унимался он, поднимаясь по ступенькам крыльца, — скажи мне одну вещь, ладно?

— Что еще?

— Чего такого мне нужно натворить, чтобы понравиться тебе ещё больше?

— Да ты и так мне нравишься. И я даже люблю тебя. Честное слово!

— Как же! — сказал Чип. — Ты ведь любишь меня, как брата, да? Ну ничего! Вот пойду и убью где-нибудь на стороне парочку человек, чтобы потом вернуться сюда и греться в лучах собственной славы. Вот тогда, небось, меня в этом доме будут встречать улыбками! Еще всего две зарубки на моих револьверах, и Джим Фэнтом просто умрет от ревности!

— Ну что ты, — вздохнула она. — Джим совсем не такой. В нем не больше ревности, чем вон в той горе. Он так велик…

— А зато я вешу на целых десять футов больше, — поспешно заверил Чип, добравшись наконец до двери.

— Он великодушен, — продолжала девушка. — У него такое большое и доброе сердце!

— Все! Хватит! Я устал от разговоров от Джиме Фэнтоме, — вздохнул Чип.

— Похоже, что и здесь мне ничего не светит!

Они скрылись в доме, когда горбун вцепился в руку Фэнтома, неотрывно глядя прямо перед собой на противоположный край поляны. Проследив направление его взгляда, он сумел разглядеть темный, бесформенный силуэт долговязого человека, прятавшегося за деревом — это был никто иной, как Луис Кендал!

Глава 42

В первое мгновение юноше показалось, что взгляд Луиса тоже устремлен прямо на него, в но в следующий момент, тот выскользнул из-за дерева и направился к дому своей размашистой, неуклюжей, но довольно быстрой походкой. Через его левое плечо была перекинута сумка, набитая драгоценностями.

Похоже, действие начинало разворачиваться именно так, как это и предвидел горбун.

Больше всего на свете Фэнтому хотелось сорваться с места и броситься вперед, чтобы преградить путь противнику, но его ноги словно приросли к земле и сильно дрожали в коленках. Никогда прежде он даже вообразить не мог, что этот человек может обладать такой гипнотической силой, но теперь, оказавшись со своим врагом лицом к лицу, он испытал это на себе.

Цепкие пальцы горбуна сильно сжали его руку.

— Иди, тебе пора! — прошептал он. — Но упри руки в бока. И смейся над ним, если сможешь. Фэнтом, сделай хоть что-нибудь, чтобы сломить его! Ибо видит Бог, и тебе придется поверить мне на слово, что выстоять перед ним не может никто из рожденных на этой земле, под этим небом. Справиться с ним можно лишь заставив его усомниться в себе самом!

Юноша слушал наставления горбуна, и внезапно понял, что тот был прав. Разумное объяснение секрета нечеловеческой силы Кендала крылось в том, что он никогда даже в мыслях не допускал возможности своего поражения. Главным залогом его непобедимости была абсолютная уверенность, которая была подобна уверенности льва, из лап которого до сих пор не удавалось вырваться ни одной жертве.

Но оказаться с Луисом Кендалом лицом к лицу? Он содрогнулся при мысли об этом. Однако, теперь каждое мгновение приближало опасность к порогу хижины, где девушка весело щебетала за завтраком с Чипом Лэндером, и теперь до слуха Фэнтома доносился отдаленное позвякивание тарелок. Они ничего не подозревали, и, наверное, Чип изо всех сил старался её развеселить, а она смеялась над её шутками, хотя сердце её разрывалось от тоски и тревоги о возлюбленном.

И тут Джим Фэнтом почувствовал в себе необычайную силу, решительно шагнул вперед, выходя из-за дерева и оставаясь стоять, подбоченясь и смеясь!

Луис Кендал в тот момент глядел совсем в другую сторону, и все же его звериный глаз мгновенно узрел опасность. Кендал порывисто развернулся, седельная сумка слетела с его плеча, а длинные пальцы коснулись рукоятки кольта, торчащей из кобуры у бедра. Он слегка пригнулся, подаваясь вперед, словно готовясь к решающему броску, и его вытянутое, бледное лицо исказила хищная ухмылка.

И если до этого Фэнтом смеялся через силу, то теперь его просто распирало от смеха, и он уже не мог остановиться, чувствуя, что находится на грани истерики. Запрокинув голову, юноша стоял широко расставив ноги, подбоченясь и заходясь в беззвучном хохоте.

Когда прошла первая нервная дрожь, и когда он вновь обрел способность соображать, то увидел, что Кендал стоял, выпрямившись во весь рост, недоуменно уставившись на него. Он даже рот разинул от удивления, но в следующий момент, спохватившись, крепко стиснул зубы, и его тонкие губы поджались сами собой.

Юноша же, со своей стороны, был удивлен никак не меньше. Сам Кендал, сам звероподобный Кендал, оказался потрясен до глубины души его диким смехом, свидетелем которого ему довелось стать. Последствия этого потрясения все ещё были налицо, как если бы сам лев, пробираясь по лесу, наткнулся на неведомого зверя, пугающего именно своей необычностью.

Фэнтом мог понять, почему. Вряд ли даже в детские годы бледное, некрасивое лицо Кендала вызывало улыбку у окружающих! В душе Джима Фэнтома затеплилась робкая надежда, следом за которой пришла и непоколебимая решимость. Кровь его разогрелась и быстрее побежала по жилам, и ему стало казаться, что никогда не чувствовал на своей руке парализующей хватки этого человека.

— Ну так что, сопляк, все же выследил меня? — неожиданно заговорил Кендал. — Похоже, одного прошлого раза с тебя оказалось недостаточно? — И он с угрожающе двинулся вперед.

— Так, хорошо! — кивнул Фэнтом. — Можешь подойти поближе, а то ещё промажешь ненароком.

Кендал остановился, и у него был такой вид, как будто его огрели дубиной.

— Ах ты, сопляк, — проговорил он. — Ты что, задумал сдохнуть прямо здесь, где прежде мечтал о счастье? Идем в лес, чтобы не нарушать идиллии и не мешать окружающим!

— Стой, где стоишь, Кендал, — приказал юноша. — Дело в том, что один мой приятель ждет не дождется, чтобы увидеть собственными глазами, сможет ли Луис Кендал устоять под летящими в него пулями. А если мы уйдем в лес, то боюсь, что он пропустит самое интересное.

В этот момент раздался скрипучий голос горбуна:

— Эй, Луис. Это я. Твой старый добрый Эдгар, и мне не терпится посмотреть на то, как ты схватишься за грудь и зашатаешься, словно пьяный. А после того, как ты испустишь дух, я наконец-то смогу запустить руки в эту сумку и взять оттуда то, что по праву принадлежит мне.

В то время, пока Фэнтом и Кендал обменивались любезностями, калека пробирался сквозь заросли, и теперь, когда пришел его черед, тоже вышел из-за деревьев; и, услышав его голос, Кендал резко обернулся и уставился не него, но затем поспешно снова развернулся к юноше, как будто вспоминая о том, что ни на мгновение не должен сводить глаз с объекта наибольше опасности.

— А тобой, жаба бледнолицая, — прошипел Кендал, — я займусь попозже, после того, как разделаюсь с мальчишкой. У меня до тебя и так уже слишком долго руки не доходили. Но уж теперь я тебя прикончу!

— Тебе не одолеть его, Луис, — отозвался горбун. — И это последняя и самая печальная новость в твоей жизни. Луис. Он — смерть твоя!

Услышав это, Кендал взревел от негодования.

— Вот что, сопляк, — сказал он Фэнтому, — хотя ты этого и не заслуживаешь, но я все-таки буду снисходителен и позволю тебе первым схватиться за пистолет. Так что, моли Бога, чтобы эта фора пошла тебе на пользу!

Фэнтом нашел в себе силы улыбнуться в ответ и не сказал ни слова.

— Луис, Луис, — покачал головой горбун. — Не будь дураком. Это твой повелитель! Ты говоришь со своим повелителем!

— И уж коль скоро речь зашла о твоей жизни, — добавил Фэнтом, — то можешь начинать первым. А я присоединюсь к тебе потом!

Длинное, бледное лицо Кендала побагровело; затем на нем снова проступили пунцовые и белые пятна. Даже с такого расстояния юноша заметил, как по его телу пробежала дрожь, первая дрожь сомнения. Ответа не последовало.

— Если боишься, — продолжал Фэнтом, и его неприязнь к этому человеку теперь придавала ему силы и уверенность, — то подходи поближе, чтобы уж наверняка не промазать. Подходи, не стесняйся. Я тебя подожду.

Кендал двинулся было вперед, но затем поспешно попятился, отступая на свои прежние позиции.

— Да ты пьян! — проговорил он, с трудом ворочая языком.

Фэнтом улыбнулся, и на этот раз это у него получилось само собой, безо всяких усилий.

— Время идет, Кендал, и храбрость твоя иссякает, — сказал он. — Так что начинай, не тяни. А то ведь ещё немного, и тебя развезет окончательно.

Он слышал, как шумно вздохнул Кендал, набирая полную грудь воздуха.

— Что б тебя!.. — прошипел долговязый бандит. — Да я…

В дверном проеме промелькнула чья-то тень, и поляну огласил пронзительный женский визг.

Он потряс Джима Фэнтома, а Кендала привел в отчаяние, и от безысходности он схватился за пистолет. Движение его руки было неуловимым, и выстрелы загремели сразу же, едва лишь дуло оружия освободилось из кобуры. Одна пуля взрыла землю у ног Фэнтома. Другая просвистела у самой щеки.

И тут он выстрелил сам. Это был выстрел наугад, но Кендал внезапно упал на колени. Рука его выронила пистолет, и, попытавшись поднять его, он, неловко покачнувшись, повалился на бок и остался неподвижно лежать, судорожно хватая воздух ртом, словно рыба, выброшенная на берег. Эта картина намертво врезалась в память Джима Фэнтома.

Где-то совсем рядом раздался взволнованный крик горбуна:

— Еще! Еще! Стреляй еще, Джим Фэнтом! Этот дьявол не умрет, пока не закроются его глаза! — верещал он.

Но Фэнтом, все ещё держа наготове пистолет, отступил назад, прислоняясь спиной к дереву, и выждал мгновение, а когда снова поднял глаза, то увидел Джо Долан, сбегающую по ступенькам крыльца, и Чипа Лэндера, который, обогнав её, во весь дух бежал к нему через всю поляну.

Еще всего один раз Кендал снова попытался собраться с силами, и опять у него ничего не вышло, и теперь он беспомощно перекатился на спину. Фэнтом, девушка и Чип Лэндер обступили его, и она опустилась на колени, чтобы расстегнуть полы его сюртука, на груди которого быстро расплывалось огромное кровавое пятно.

Кендал снова заговорил, и его обычно дребезжащий голос теперь превратился в хриплый шепот.

— Не стоит беспокоиться, — прохрипел он. — Мне конец. Твоя взяла, Эдгар. Этого твоего скрипучего вяканья и одного вида твоей образины оказалось достаточно, чтобы выбить меня из колеи. Меня убил не мальчишка. Это был не Фэнтом!

Он повернул голову так, чтобы видеть Джима Фэнтома, м губы его снова скривились в зверином оскале.

— Мне нужно было бы прикончить тебя раньше. Теперь я уже это точно знаю. Но от ошибок не застрахован ни один человек. Провались же пропадом ко всем чертям!

В ответ ему раздался голос Чипа Лэндера:

— В Долине Счастья больше нет чертей. Они ушли вместе с тобой, Кендал.

— Тише, — сказала девушка. — Он умер!

Глаза Кендала были закрыты, но через мгновение они широко распахнулись вновь, и его взгляд был устремлен в небо.

— Эдгар! — слабо прошептал он.

Горбун опустился на колени рядом с ним.

— Я не хотел обкрадывать тебя, — пробормотал Кендал, — но когда ты обо всем узнал, то у меня уже просто не оставалось другого выхода. Я не хотел отбирать у тебя эти деньги. Я часто думал о том, чтобы вернуть их…

Голос горбуна внезапно дрогнул.

— Видит Бог, я прощаю тебя! — сказал он. — На протяжении всех этих пятнадцати лет смыслом моей жизни была ненависть к тебе, но теперь я прощаю тебя, старина. Я прощаю тебя от всего сердца.

— Она с самого начала знала, что ничего путного из меня не выйдет, — невнятно пробормотал Кендал.

— Кто?

— Моя тетка — твоя мать!

Он снова закрыл глаза.

Остальные тихонько отошли в сторону, оставив братьев наедине.

— Сопляк чертов! — неожиданно воскликнул Кендал. — И от этого щенка мне пришлось принять смерть! Сохрани Боже того, кто не слушает чужой болтовни, когда дело начинает пахнуть стрельбой!

Его взгляд остановился. Фэнтому показалось, что его смертный час уже пробил, но Кендал вдруг улыбнулся. Его прежний голос вернулся к нему, и окрестности огласил пронзительный вопль:

— Джонатан! Джонатан!

Он умер.

Было трудно поверить, что человек, некогда державший в кулаке всю долину и её обитателей, ушел безвозвратно, попросту исчез с лица земли. Казалось, что вот-вот, ещё немного, и его безвольное мертвое тело снова воспрянет к жизни.

Джо Долан взяла Фэнтома за руку и зашептала, глядя ему в лицо испуганными, печальными глазами:

— Пойдем! Наверное, этому бедняге хочется сейчас побыть одному!

Они зашагали прочь. Чип Лэндер отправился вслед за ними, а горбун остался стоять на коленях возле мертвеца, держа в своей руке холодную ладонь Кендала и не сводя взгляда с его лица, на котором застыла чуть заметная усмешка.

Глава 43

Шериф Бад Кросс стал самым знаменитым человеком в своем городе и во всей округе. И почувствовал он это, когда погожим и жарким летним утром вышел дома и направился в свою контору.

Он ловил на себе взгляды окружающих, и ему стало казаться, что они даже здороваются как-то по-особенному, не так, как всегда. Их улыбки были искренними, но почему-то казались немного смущенными. Мужчины едва завидев его, тут же приосанивались и расправляли плечи, изо всех сил стараясь выглядеть молодцевато. Женщины же мило улыбались, бросая на него восторженные взгляды. Ведь нет ничего постыдного в том, чтобы выразить герою свое восхищение!

За ним по пятам следовала стайка ребятишек, и мальчишки изо всех сил старались подражать его тяжелой, размашистой подходке. Ибо, как и у большинства ковбоев, большая часть жизни которых проходила в седле, поступь его не отличалась особой твердостью.

Кросс понял, что стало причиной столь разительной перемены. И даже если бы он сам не додумался бы до этого, то уж городская газета, издававшаяся в Бернд-Хилл, восполнила бы этот пробел, так как она приписывала изгнание бандитов из Долины Счастья исключительно личным заслугам шерифа.

Будучи пойманным, Райнер, бывший убийца, признался в том, что был соучастником многих недавних преступлений. В заброшенной хижине неподалеку от города был обнаружен труп лицемерного Куэя. По городу ходили упорные слухи, что Луис Кендал, на которого Райнер указал, как на организатора и настоящего главаря банды, был тоже мертв.

Бремя славы за все эти подвиги легло на плечи шерифа, и когда тот заявил, что на самом деле его заслуги в случившемся нет, и что все это лишь результат обыкновенного стечения обстоятельств и усилий молодого человека по имени Джим Фэнтом, то горожане лишь покачали головами, дивясь такой скромности. А настоящий убийца Лэрри Фелана? Разве он не признался в содеянном? И разве это не он сидит сейчас в тюрьме, со страхом ожидая суда?

И даже это тоже почему-то считалось заслугой шерифа, так что Бад Кросс решил больше никому ничего не доказывать, а лишь стиснул зубы и стал дожидаться последствий, которые, как ему казалось, не заставят себя долго ждать.

Он был даже рад, когда смог наконец свернуть с улицы во двор совей конторы — маленький домик с побеленными стенами, втиснувшееся между двумя самыми главными городскими магазинами. Он торопливо захлопнул за собой калитку, словно опасаясь, что через неё могут прошмыгнуть следовавшие за ним по пятам мальчишки. Затем он подошел к двери и вставил ключ в замок.

Толкнув дверь, шериф почувствовал слабый запах табачного дыма — не застоявшийся, а совсем свежий, как будто в комнате недавно курили! Его рука немедленно легка на рукоятку револьвера, и он медленно открыл дверь.

Его опасения частично оправдались. В комнате находились вооруженные люди — их было двое. Одним из них был Чип Лэндер, другим — Джим Фэнтом. Но оба они дружески улыбались шерифу, а в дальнем углу комнаты сидела прекрасная Джо Долан.

Шериф поспешно убрал руку с рукоятки кольта и закрыл за собой дверь.

— Что ж, — сказал он, — вообще-то, гостей я не ждал, но рад, что вы здесь успели совсем освоиться!

Чип Лэндер указал на окно, которое все ещё было распахнуто настежь.

— Пришлось воспользоваться боковой дверью, — пояснил он. — Мы приехали слишком рано и подумали, что будет лучше не собирать вокруг себя толпу. Дело в том, шериф, что нам нужно получить брачное свидетельство.

— Вообще-то, это не по моей части, — развел руками шериф.

— Но тогда хоть плату за него примите, — сказал Чип Лэндер.

— А при чем тут я? И вообще, к чему все эти усмешки?

Юный Джим Фэнтом встал со своего месте.

— Потому что мы расплатимся не деньгами, — ответил он.

С этими словами он перекинул через руку вместительную седельную сумку, из чрева которой на стол хлынул сверкающий поток драгоценностей, бриллиантов, рубинов, изумрудов, сапфиров и несколько толстых пачек банкнотов.

Несколько камешков упало со стола и поблескивали на дощатом полу, но на них никто не обращал внимания.

Шериф во все глаза глядел на это богатство, не в силах поверить в реальность происходящего.

— Награбленное добро из Долины Счастья! — еле слышно прошептал он.

— Полный расклад, — сказал Фэнтом, — за исключением малой толики, доставшейся одному человеку, который помог мне одолеть Кендала. Если бы не он, то ничего бы не получилось! Он отсыпал себе добра тысяч на сорок, но, как видите, тут ещё кое-что осталось!

С трудом переставляя онемевшие ноги, шериф неуклюже подошел к столу.

— Фэнтом, — торжественно объявил он, — я провел уйму времени в седле, гоняясь за тобой по горам, но теперь все мне начинает казаться, то тот путь был вовсе не таким уж длинным. Уверен, что большая часть этого добра снова вернется к тебе. Лишь жалкие крохи могут быть опознаны и востребованы назад прежними владельцами.

Фэнтом покачал головой.

— Я не считаю это за деньги, — сказал он.

— Но это именно они и есть, — ответил шериф. — Да что с тобой?

— Потому что, я гляжу на это барахло я не вижу ничего, кроме пистолетов. Пистолеты в кобуре, пистолеты, вылетающие из нее, пистолеты, изрыгающие пламя, пули, взрывающие дорожную пыль, пули, попадающие в людей, падающих направо и налево. Люди лежат на земле, задыхаясь и хватая ртом воздух, — заключил Джим Фэнтом. Его лицо побледнело. — Не хочу иметь ничего общего с этой мерзостью. Я тоже не был праведником, но теперь хочу искупить свою вину честным трудом. Мы будем трудиться вместе, я и Джо!

Шериф перевел взгляд с одного посетителя на другого.

— А Чип у вас кто, свидетель? — спросил он.

— Не-а. Я главный плакальщик этой компании, — добродушно отозвался Чип.

— А это компания? — спросил шериф.

— Разумеется, — продолжал Чип. — Это самая настоящая компания. Фэнтом — босс; его девушка станет управляющим, а я — рабочей силой. Буду одновременно и возницей, и ковбоем, и погонщиком, на долю Фэнтома же останется самая малость — вырубить деревья, распилить их на дрова, выкорчевать пни, а потом пахать, боронить, сеять, жать и молотить, — короче, нечего делать. И все будет просто замечательно!

Шериф сверкнул глазами.

— В Долине Счастья? — спросил он.

— Конечно. А то где же еще?

— Я все на свете отдал бы за такой шанс, — вздохнул Бад Кросс. — Но уж, видать, судьба моя такая — всю жизнь торчать в этом городе!

Он с грустью посмотрел в окно, выходившее на единственную улицу Бернд-Хилл. Шерифу казалось, будто все бытие сосредоточено между двумя рядами фасадов. В тот момент он не мог полюбоваться величием далеких гор, но чувствовал, что где-то среди них начинается новая жизнь, и на тех дальних землях будет взращено новое счастье.

— Ждите здесь, — сказал он. — Я пойду схожу за судьей и священником. Но никуда не выходите, потому что вокруг вас наверняка соберется толпа.

Он направился к двери.

— Подождите меня, — окликнул его Чип. — Я пойду с вами.

— Тебе лучше остаться, — повторил шериф.

— Нет, — возразил Чип. — Просто неохота сидеть в тесноте. А для троих эта комнатка явно маловата.

Посмеиваясь, он вышел на улицу вслед за шерифом.

Влюбленные остались наедине, глядя друг на друга испуганными глазами. Они не вспоминали о прошлом и не думали о грядущих днях, наслаждаясь драгоценными мгновениями счастья, гораздо большего, чем может вместить в себя человеческое сердце.

Макс Брэнд Король поднебесья

Глава 1. Прошу Прощения

Без сомнения, полковник Клиссон был вне себя. С самого первого дня родео гнев его все рос, и наконец полковника прорвало. В конце концов, именно он представлял здесь Техас, и все, что было так или иначе связано с Техасом! Мало того, что какие-то лопухи из Калифорнии и Невады имели наглость заняться тем, что он привык считать исключительно своей привилегией — его любимым родео, где большинство призов к тому же были из его кармана! Да еще и вся слава и все деньги достались им — и это уж не лезло ни в какие ворота!

Наглецы отличились в первый же день, когда устраивались соревнования по стрельбе, одинаково искусно владея винтовкой и револьвером. Стоя, с колена, лежа или сидя на мчавшемся галопом коне — они были на голову выше всех своих соперников.

Кое-кто поговаривал, что все эти искусные стрелки — профессионалы, а вовсе не обычные пастухи. По правде сказать, среди них и в самом деле было немало таких, кто зарабатывал себе на жизнь, выступая на родео, а потом по-братски деля между собой выигранные призы. Избавленные от тяжкого труда на ранчо и бессонных ночей, они имели возможность оттачивать свое мастерство, доводя его до совершенства. Большинство из них под конец отправлялись путешествовать, чаще всего на Восток, изумляя своим искусством тамошних жителей.

Но, так или иначе, успех наглецов привел в бешенство полковника Клиссона. Победив в стрельбе из винтовки, они оказались далеко впереди и во всем остальном: одинаково великолепно владели крупнокалиберным револьвером, мастерски объезжали дичков, превосходно бросали лассо, что забавы ради, что на время. А когда подошло время показать свое искусство в верховой езде, что всегда происходило под конец соревнований, они в очередной раз оказались впереди.

— Да, они профессионалы, — пробурчал управляющий полковника, — в этой треклятой стране не научишься держаться в седле, не загнав пару — тройку коняг! А вы только взгляните-ка вон на того «ковбоя»! Сидит, как влитой, а шпорами орудует — любо — дорого посмотреть! Готов биться об заклад на что угодно, что этот парень уж лет пять как не нюхал настоящей работы на ранчо. Нет, вы только посмотрите на него — белый, как снятое молоко!

Полковник раздраженно фыркнул.

— Было время, — начал он, — когда эта страна кишела ковбоями, да какими! Не чета этим! Но эти времена давно прошли, и я рад, сэр… да, я рад этому! Рад видеть, как какие-то чужаки приезжают в наши края, чтобы заткнуть за пояс наших парней. И все-таки ни один из них, Пит, заметь — ни один не решился попросить позволения хотя бы одним глазком глянуть на мою кобылу!

Питер Логан, управляющий, сразу почувствовал что-то неладное и задумчиво поскреб подбородок, молча наблюдая поединок, который тем временем развертывался перед их глазами. Соперниками были наиболее искусный из приезжих и чалый конь, упрямый, как мексиканский мул.

Чалый, вне всякого сомнения, мог дать сто очков вперед самому сатане. Он вставал на дыбы и лягался, прыгал и вертелся, как дюжина диких кошек, засунутых в один мешок. И все-таки незнакомец, приподняв шляпу и то и дело беспощадно вонзая ему в бока острые шпоры, уверенно держался в седле.

Пит обернулся и окинул взглядом стоявшую в стойле кобылу. Стены его были девяти футов высоты — ни одни другие не смогли бы ее удержать. Возбужденная до предела, она металась взад — вперед, точно пантера в клетке.

Кобыла, неукротимая от природы, в заботливых руках знатоков родео превратилась в сущую фурию. Вот и сейчас, поймав на себе испытующий взгляд управляющего, она перестала метаться и, прижав уши, злобно покосилась в его сторону.

Расстроенный Питер Логан молча отвернулся. О лошадях он знал все, но это животное порой ставило его в тупик. Легче было бы войти в клетку к разъяренной тигрице, чем к этой кобыле. А ее красота делала ее еще ужаснее. Гладкая, лоснящаяся шкура цвета лесного ореха, тут и там усеянная крапинками, делавшими ее похожей на леопарда, глянцевые бока, блестевшие, как отполированный металл — она была просто неотразима. Пять лет красавица Прошу Прощения жила беззаботно на ранчо. И за эти пять лет ее трижды пытались увести конокрады, которых свела с ума ее красота.

Первый из них оставил тонкую полоску шрама на ее гладком боку, а кроме этого благодаря ему в ее гордом сердце прочно поселилась ненависть ко всему человеческому роду. Второго занесло в самое сердце испанской территории. Там он и сидел, как загнанный в западню дикий кот и там бы и испустил дух, не в силах вырваться назад, потому что разъяренная Прошу Прощения стерегла его почище иного тюремщика. На его счастье его освободил объездчик с ранчо, а потом перевез в дом, где тот и остался ждать — вначале доктора, а потом суда. Третий незадачливый вор, по всей вероятности великолепный наездник, в кровь исполосовал ей бока своими шпорами. Постигшая его судьба оказалась самой ужасной. Они нашли его там, где он упал, там, где обезумевшая от боли и злобы кобыла затоптала его. То, что от него осталось, не могли без содрогания видеть даже бывалые охотники.

Услышав об этом, полковник сорвал со стены винтовку, крикнув, что сию же минуту пристрелит проклятое животное. Но стоило ему только увидеть ее, окинуть взглядом ее совершенные формы, полюбоваться изящной, гордо посаженной головой, как вся ярость его моментально утихла. Вместо этого он приказал, чтобы упрямицу поймали и старательно учили.

После этого кобылой занялись всерьез. Говорили, что злобы в этой твари побольше, чем в дикой кошке. Никого не боясь, она в бешенстве набрасывалась на ковбоев и рвала зубами веревки, которыми пытались ее удержать. Так прошло шесть месяцев, полковник самолично наблюдал за ее обучением. Стоит только бросить взгляд на эту красотку, громогласно уверял он, чтобы убедиться, что эта лошадь — просто идеальный материал, да еще в умелых руках! Уж ему ли этого не знать! На исходе этих шести месяцев он едва ковылял, припадая на одну ногу, а голову его украсила марлевая повязка. Огонь, а не лошадь, объявил полковник. После чего привел кобылу на родео, чтобы полюбоваться на смельчака, готового рискнуть померяться силами с этой ведьмой.

Однако время шло, а желающих все не находилось, как он, впрочем, и предполагал. И все же, с досадой бурчал он, жаль, очень жаль! Чертовски хороший случай для Прошу Прощения показать свой дьявольский норов!

Тщеславие полковника было больно задето! Ковбои, желавшие принять участие в родео, торопливо подыскивали себе лошадей, однако, бросив лишь один взгляд на очаровательную Прошу Прощения, заметно побледнев, ускоряли шаг. А изящество этой красотки еще более подчеркивало исходившую от нееопасность.

— Нет, вы только подумайте! — возмущался полковник, не скрывая обиды, — Хоть бы кто попросил оседлать ее, что ли! Да любой их этих трусов лучше сядет на бочку с динамитом!

— Но, сэр, — с кривой усмешкой перебил его Питер, — тут я как раз могу их понять.

— Вы?! Да как вам не стыдно, Пит? Вы, молодой, здоровый, как бык — говорите мне это прямо в лицо?!

— Дело в том, — философски заметил Питер, — что динамит — штука тонкая. Может — взорвется, а может и нет. А Прошу Прощения, черт ее возьми, разделается с любым, и глазом не моргнет!

Полковник коротко фыркнул, что делал всегда, стоило только кому-то загнать его в угол.

— Ах, молодежь, молодежь, — проворчал он, — Неужто мне суждено дожить до того дня, когда не найдется смельчака, способного бросить вызов этой лошади?! А ведь я еще помню, как иные любители проходили миль по пятьдесят, лишь бы только померяться силами с такой дьяволицей! Так-то! Ну, что вы ухмыляетесь, Пит? Не верите?

— Просто вспомнил тот самый день, — ответил Логан, — когда мы собрали в мешок то, что осталось от того парня, помните? Соскребли с земли, да привязали к седлу, а потом отпустили кобылу. Неужто забыли, сэр?

— Ба! — крякнул полковник.

— Я вспомнил, как она взвилась на дыбы, а потом принялась брыкаться, да так, что мешок съехал на бок, а ворюга… точнее, то, что от него осталось, попросту вытек на землю!

— Помню, — буркнул полковник — В тот день она еще вдоволь повалялась в пыли, чтобы отчиститься как следует!

— Да уж, — протянул Пит, — сущий ягненок, наша Прошу Прощения! Верно?

Вдруг он приподнял шляпу.

— Добрый день, мисс Фурно!

Полковник последовал его примеру, бросив взгляд в сторону на женщину средних лет, которая направлялась в их сторону. Миловидная, с гладкой, бронзовой от загара кожей, она поражала бесхитростным взглядом серых глаз. На лице женщины сияла улыбка.

— Похоже, не очень-то везет сегодня нашим парням, — сказала она.

— Да уж, Элизабет, — буркнул полковник. — Держу пари, дамы и то выступили бы лучше! Эх, да что там — наши техасские девушки дадут сто очков вперед этим паршивым койотам с цыплячьими душами и такими же цыплячьими мускулами! Дать себя побить, тьфу! И кому?! Нет, вы посмотрите только, как они плюхаются на землю! Словно кули с трухой, ей Богу!

Он возмущенно ткнул пальцем в сторону.

— Вот, взгляните! — фыркнул он.

И как раз в эту минуту, словно для того, чтобы подтвердить его слова, один из техасских ковбоев вылетел из седла. Плавно описав в воздухе красивую дугу, он тяжело, будто пушечное ядро, врезался в землю. По полю явственно прокатился грохот.

— Надеюсь, он сломал себе шею! — с чувством произнес Клиссон.

Ничуть не смущаясь этим пожеланием, мисс Фурно с улыбкой оглядела полковника. Она прекрасно знала, что на самом деле у него золотое сердце.

— Ого, смотрите-ка, — воскликнула она, — да ведь это Арчи Хантер!

— Арчи Хантер? — эхом повторил полковник. — Странно, по-моему, это имя мне знакомо! Но почему оно вспоминается мне в связи с вами, Элизабет? Вы что-нибудь понимаете?

— Да ведь он был самым близким приятелем Рода! — воскликнула она.

— А! — воскликнул полковник.

Он чуть было не добавил еще кое-что, но спохватился, побагровел и смущенно замолк.

Элизабет Фурно с понимающей улыбкой покосилась на него.

— Хотели спросить, нет ли у меня новостей о Роде, не так ли, полковник? — спросила она мягко.

— Ну, Элизабет, дитя мое, — умоляюще пробурчал полковник. — Я бы скорее откусил язык, чем сказал то, что может тебя огорчить! Разрази меня гром, что я решился на такое!

— Но я с радостью все вам расскажу, — Она покачала головой. — Не так давно я получила от него письмо, но, как обычно, там ни слова о том, чем он занят. Пишет только, что увлекся какой-то девушкой, она живет в горах. Судя по всему, это не женщина, а истинное совершенство! Какое-то неземное существо, насколько можно понять из его письма. И… кстати, вы знаете, что они хотят повесить на него еще одно убийство?

— Того парня, что пристрелили в Денвере?

— Да. Насколько я слышала, бедняга умер. Вот и все, что мне известно. До свидания, полковник. Думаю, мы еще увидимся сегодня.

Она отъехала. Полковник обернулся к управляющему и обменялся с ним взглядом. В глазах обои мужчин было нескрываемое презрение.

— Хотелось бы мне, — мечтательно протянул полковник, — хотелось бы мне взять этого подонка, Родмана Фурно, за шкирку, да швырнуть его в стойло к Прошу Прощения! Вот уж позабавились бы!

— М-да, эти двое отлично поладили бы! — кивнул Пит Логан. — Одного поля ягодки, ничего не скажешь!

Глава 2. Каррик Данмор

— Все пропало… все кончено… — простонал полковник, — все пошло к…

То, что последовало за этим, не для чувствительных ушей.

— А вот и Сэм Паркер, — перебил его управляющий. — А я все гадал, куда это он запропастился! Ну, , держу пари, он им покажет — не парень, а настоящий кентавр!

— Ба! — фыркнул полковник. — Пьяница несчастный — вот он кто, этот твой Паркер. Держу пари, он даже в седле не удержится! Эй ты, как тебя… Сэм, иди сюда!

Тот подошел.

Невысокий юноша с коричневым от загара узким лицом и впалыми щеками неуверенно улыбнулся. Сразу стало заметно, что он сильно косит. От этого взгляд его казался каким-то ускользающим, неопределенным.

— Ну что, Сэм, — пробурчал полковник, — собираешься поучаствовать?

— Да, сэр, точно так.

— И будешь бороться до конца, как положено мужчине?

— Да, сэр, точно так.

— Сэм, да ты пьян, бездельник.

— Да, сэр. Тут рюмочка, там рюмочка, вот так оно и идет! Теперь-то уж я не оплошаю! Ей Богу, сейчас мне сам черт не брат! Я в отличной форме, да, да, сэр, осталось только…

— Это кто-то из них… из этих подонков напоил Сэма, — проворчал сквозь зубы полковник. — Иначе…

— С кем ты был? — спросил Пит.

— Да право слово… только проводил старину Каррик Данмора до «Шэффли Кроссродс Плейс», вот и все! Каррик сказал — примем по маленькой, чтобы кости размягчились — на тот случай, если шлепнешься на землю, так не ушибешься. Ух, и впрямь пробрало до костей!

— Эге! — присвистнул полковник. — Как ты сказала Каррик? Тот самый Каррик Данмор?!

— Да, сэр. Он самый — старина Каррик! Он как раз сейчас здесь…разминается, значит…

— Почему же проклятый койот не явился на родео? — свирепо рявкнул полковник.

— Сказал, что солнышко и так неплохо греет, а сидеть, стало быть, куда мягче в «Шэффли Плейс», чем в седле!

— Ленивый ублюдок! — проворчал полковник.

— Да, сэр, — с готовностью поддакнул Сэм, расплываясь в улыбке. — Слыхал я об одном джентльмене, так тот помер с голодухи, а все из-за того, что некому было сходить в коптильню, да принести ему кусок грудинки. И все-таки я голову готов прозакладывать, что второго такого лодыря, как Каррик Данмор, не сыскать!

— Ну что ж, — проворчал полковник, — по крайней мере честно! А что, Сэм, этот достойный джентльмен, твой приятель, так же нализался, как и ты?

— Он, сэр? — переспросил Сэм Паркер. — Это вы о нем, что ли, толкуете? О Каррик Данморе?! Так я вам вот что скажу, сэр: во всем свете не найдешь столько виски, чтобы напоить старину Каррик! Конечно, бывает, что его слегка развезет, но внутри… внутри, сэр, он как стеклышко!

Полковник глубоко задумался.

Похоже, он на что-то решился.

— Пит, возьми-ка Чарли и Джо, — приказал он, с решительным видом обернувшись у Логану, — да, и пару запасных лошадей! Летите, как ветер! До «Шэффли» тут не будет и двух миль. Если не доберетесь за пять минут, считайте, что вы у меня больше не служите! Хватайте этого вонючего, безмозглого пропойцу и мигом назад!

На лице управляющего отразилось беспокойство.

— Так ведь нас будет только трое, сэр, — промямлил он.

— Подумаешь, трое! — прогремел разъяренный полковник. — И что с того? Что он: гризли или горный лев?! Да и к тому же, судя по тому, что наболтал этот придурок Сэм Паркер, старина Каррикпьян в стельку. Свяжите его, коли надо, но привезите сюда, поняли?! Я не я буду, если не заставлю его скакать!

Пит Логан мгновенно испарился. Пробегая мимо изгороди, он увидел Джо и Чарли, которых полковник нанял на сезон. Выслушав, что от них требуется, они переглянулись, и физиономии у обоих помрачнели.

— Шутишь, что ли? — пробурчал Джо, — да легче голыми руками повыдергивать зубы у разъяренного медведя!

— Ты не понял, парень. Речь не о том, хочешь ты или не хочешь, ехать, понял? Надо, вот и все! Старик совсем с ума спятил, если хочешь знать. Требует Каррик Данмора, и все тут!

— Соскучился, верно, — с едким сарказмом в голосе протянул Джо.

Как бы там ни было, но покончив с разговорами, они сбегали за запасной лошадью и дав шпоры коням, поскакали во весь дух. Через пять минут бешеной скачки тяжело поводившие взмыленными боками лошади остановились возле придорожного кабачка «Шэффли».

Изнутри до них долетели звуки шумного веселья, и управляющий, поколебавшись немного прежде, чем войти, вначале приподнялся на цыпочках и осторожно заглянул в окно. Через мгновение он недовольно бросил через плечо:

— Проклятье! Там внутри четверо и все — самые рисковые парни в наших краях! Лучшие ковбои, так-то! Столпились вокруг Каррики забавляются, как малые дети — смотрят, как Каррик управляется с ножами. Сдается мне, ребята, нам с вами повезло — ведь эти парни набрались похлеще Каррик. Эй, Джо, ты у нас лучше всех умеешь обращаться с лассо. Слушай внимательно — я войду и постараюсь отвлечь его… если смогу, конечно. А ты смотри, не зевай — как только он откроет рот, тут же вбегай и вяжи его, как бычка. Понял? А ты, Чарли, стой на месте. Сдается мне, нам с Джо может потребоваться помощь!

И вот все трое с суровыми, озабоченными лицами бесшумно прошмыгнули внутрь. Там их ждало удивительное зрелище: пятеро ковбоев, усевшись в углу на полу, оглушительно орали песню гуртовщиков, пока сам Шэффи, хозяин кабачка, привалившись к стойке, плавно помахивал пухлыми руками, следя, чтобы никто не сбился с такта.

Судя по всему, все они старались ради единственного посетителя — высокого молодого человека, который, нелепо спотыкаясь на заплетающихся ногах и хохоча над собственной неуклюжестью, пытался танцевать джигу. Однако достаточно было повнимательнее взглянуть на него, чтобы убедиться, что внимание его целиком поглощено совсем другим.

На стойке бара горкой были свалены с десяток ножей, и тяжелых охотничьих, и длинных, с острым, узким лезвием. Выбрав три, танцор ловко жонглировал ими, не переставая выделывать ногами замысловатые па. Заметив вновь прибывших, он приветствовал их оглушительным воплем, позаимствованным у краснокожих, и мимоходом подхватил еще один нож, который тут же замелькал в воздухе.

Зрелище было захватывающее. Нетвердо держась на ногах, в ореоле сверкающих ножей, которые со свистом рассекали воздух, он, казалось, смеялся над опасностью. А ведь зрители, затаившие дыхание, отлично знали, что достаточно малейшей неосторожности, и тяжелое лезвие попросту оборвет его жизнь. Достаточно было видеть, как шутник осторожно отворачивает голову, когда ножи со свистом пролетали особенно близко.

— Лучше остановить это! — поежившись, сказал Чарли, — не то один из этих проклятых ножей рано или поздно отрубит ему ухо!

— Эй, Каррик, — вдруг крикнул один из певцов, — эти парни хотят тебе помешать!

Но Каррик в ответ разразился только диким смехом, даже не потрудившись повернуть голову в сторону нашего трио.

Вместо этого ножи, казалось, замелькали с удвоенной быстротой. По-прежнему не оборачиваясь, Каррик проревел:

— А это ты, Пит Логан! А ну, к стене! К стене, тебе говорят, и руки за голову! Не то я живо разрублю тебя на две половинки!

Пит заколебался, но длилось это недолго. Дикий блеск в глазах новоявленного жонглера быстро убедил его, что угрожавшая ему опасность вполне реальна. Поэтому Логан, отбросив сомнения, шагнул к стене и послушно заложил руки за голову, позволив себе только прошипеть сквозь стиснутые зубы:

— Говорил тебе, Джо, гиблое дело!

А тем временем хор пьяных голосов за их спиной поднялся до оглушительного крещендо, и Каррик Данмор, издевательски хохоча и пошатываясь, сделал неуловимо быстрое движение — тяжелый нож со свистом врезался глубоко в стену в дюйме от головы Логана.

— Эй! — проревел Логан. — Ты, малахольный! Ты чуть было не прикончил меня!

— Только ухом поведи, старая кляча, и я это сделаю! — рявкнул в ответ Данмор, взмахнув руками. Все ножи, угрожающе свистя, разом взлетели в воздух. Острые лезвия сверкающим нимбом замелькали вокруг головы застывшего от ужаса несчастного управляющего, и, словно этого было мало, с оглушительным стуком один за другим воткнулись в дерево, образовав нечто вроде рамы. Стена как будто ощетинилась.

Что самое страшное, все это происходило под неумолкаемый аккомпанемент пьяного пения. Даже ножи, с грохотом втыкаясь стену, казалось, вторили залихватской песне.

Стоило только последнему попасть в цель, как в комнате загремел оглушительный хохот.

Но самое омерзительное было впереди.

— Эй, Питер! — гаркнул Каррик. — А ну, шаг вперед, да полюбуйся, что за славная картинка получилась!

Пит шагнул вперед и сделал знак Чарли. Лассо со свистом опустилось на плечи Данмора.

Все произошло мгновенно, никто и глазом не успел моргнуть. И пока ошарашенные ковбои тупо моргали, не в силах сдвинуться с места, три пары ловких рук быстро сделали свое дело. Крепкая веревка обвилась вокруг оцепеневшего шутника и через секунду Каррик Данмора, словно куклу, оторвали от земли и, протащив к выходу, вынесли во двор. Дверь с оглушительным треском захлопнулась.

— Эй! — взревел Данмор. — Вы, проклятые ублюдки…

Но тут он расхохотался и хохотал до тех пор, пока совсем не обессилел. Вслед им из салуна неслись приглушенные раскаты смеха — то хохотали сообразившие, что их обвели вокруг пальца, пьяные ковбои. Не смеялись только управляющий и его люди. Все еще не пришедшие в себя от пережитого ужаса, мрачно насупившиеся, они молча волокли за сбой тяжелое тело Данмора. Он не сопротивлялся, но податливость была обманчивой. Могучее тело его, хоть и расслабилось, однако напоминало гибкий стальной прут и похитители, усаживая его в седло и связывая ему ноги, ни на минуту не спускали с него глаз.

Но он продолжал смеяться, даже когда они, нахлестывая лошадей, понеслись вперед. Огромное тело Данмора качалось из стороны в сторону в такт скачке. Казалось, только крепкие ремни, охватывавшие его щиколотки, удерживали ковбоя в седле. И все равно он продолжал задыхаться от смеха. Оглушительные раскаты громового хохота сотрясали его богатырскую грудь, пока четыре всадника вскачь неслись вперед. И трое из них не помнили себя от гордости. Ну, а как же, ведь им удалось совершить невозможное — среди бела дня похитить самого Данмора , и это на глазах у его людей!

Так они и скакали, не сбавляя хода, пока не остановили взмыленный коней возле самого края поля, где все еще продолжались состязания любителей родео. Солнце уже клонилось к закату, и пыль, поднятая сотнями тяжелых копыт, золотилась в его лучах.

Они подъехали поближе, так что до их ушей уже доносилось пронзительное ржание разъяренной лошади и не менее пронзительные вопли взбешенного ковбоя.

— Похоже, кто-то из этих чертовых калифорнийцев опять победил, — проворчал Логан. — Ну, да еще посмотрим, не удастся ли утереть им нос! И если кто и способен на это, так только старина Каррик Данмор!

Отыскав ведро с водой, они окатили его с головы до ног. Подождав, пока он отряхнется, словно выбравшийся из воды огромный пес, и всласть нахохочется, и убедившись, что даже эта процедура не вывела его из себя, они проводили его к месту, где сидели судьи и объявили, что Каррик желает принять участие в родео.

— Осталось только две лошади, — сообщили они. — Первая предназначена для Тома Бизби. Другая — кобыла полковника. Как, желаете попробовать свои силы, Данмор?

— Всегда предпочитал женский пол, — объявил Каррик. — Ну что, где эта милая крошка?

Не сказав ни слова, ковбои повели его через поле, чтобы познакомить с Прошу Прощения.

Глава 3. Чертовски хороший наездник

А мисс Фурно тем временем направилась к тому месту, где сидели судьи и, глядя им прямо в глаза, объявила:

— Этот верзила собирается выступать на кобыле полковника, которая, как пить дать, прикончит его. Неужели вы позволите это?!

— Послушайте, мэм, парень чертовски хороший наездник, — услышала она в ответ.

— Хороший?! Да он к тому же мертвецки пьян!

— Мисс Фурно, человек, напившийся до такого состояния, как правило, выходит целехонький из всех переделок. И если ему что грозит, так только пуля. Оставьте, пусть делает, что хочет. С Каррик все будет в порядке, вот увидите. А, вон кстати и Бизби. Глядите, ну и засранец же ему попался!

Том Бизби, невозмутимый до такой степени, что предложи ему кто-нибудь на пари оседлать молнию, он бы и глазом не моргнул, выехал вперед на сером мустанге. Конь, поначалу с философским спокойствием принимавший уготованную ему судьбу, вел себя примерно до тех самых пор, пока не оказался на середине поля, после чего, неожиданно для всех с пронзительным злобным ржанием встал на дыбы. Словно какой-то бес вселился в животное — он брыкался и бил задом, шарахался в сторону и ожесточенно тряс головой. Через мгновение всадник и лошадь превратились в один спутанный клубок, беспорядочно метавшийся по полю.

Все это продолжалось недолго. Одно незаметное движение, и Том Бизби вылетел из седла и распростерся без движения на земле. Широко раскинув руки, он лежал навзничь, как сломанная кукла.

А серый, сделав полуоборот, вдруг с яростью ринулся к упавшему, словно намереваясь растоптать его.

Все произошло настолько быстро, что зрители онемели; никто не ожидал ничего подобного, и на мгновение все застыли, пораженные ужасом. Казалось, еще миг, и тяжелые копыта, взвившись в воздух, опустятся, превратив в окровавленное месиво грудь или голову беззащитного Тома. Вздох ужаса пролетел над полем. Казалось, все уже кончено, когда злобное ржание жеребца оборвал резкий щелчок выстрела.

Серый мустанг забил в воздухе передними ногами, потом повернулся и мертвым рухнул на землю в двух шагах от бесчувственного Тома Бизби.

— Вот это выстрел! — ахнула Элизабет Фурно.

— Между прочим, знаете, кто это стрелял? — любезно поинтересовался один из судей. — Ваш мертвецки пьяный ковбой, мэм!

Элизабет застыла, словно пораженная громом. Зрители толпой хлынули на поле — каждый хотел убедиться своими глазами, куда попала пуля. Каково же был их восторг, когда выяснилось, что меткий выстрел угодил как раз между глаз лошади! А в это самое время Каррик Данмор висел на перекладинах стойла, разглядывая кобылу полковника.

— Кто он? Как его имя? — теребила судей взволнованная Элизабет.

— Его-то? Да ведь это Каррик Данмор, который…

— Каррик Данмор ?! Боже милостивый! — изменившись в лице, воскликнула она.

Воспользовавшись моментом, лошадь ее шарахнулась в сторону. Но побледневшая Элизабет, казалось, ничего не заметила. Ей даже в голову не пришло натянуть поводья и придержать коня.

— Что это с ней? Неужто Каррик Данмор что-то значит в ее жизни? — полюбопытствовал один из судей.

— Черт возьми, понятия не имею! Даже и не думал об этом. Послушайте, да ведь девичья фамилия ее матушки — Данмор!

— Черт побери! Если так, стало быть, они родственники!

— Ну и ну! Кстати, а что это затеял Каррик? Неужто собирается оседлать ту крапчатую кобылку?!

— С него станется! Но не волнуйтесь, мой мальчик. Еще не родился тот безумец, кому это по плечу!

Каррик Данмор все еще висел на перекладинах стойла, восхищенно разглядывая Прошу Прощения.

— Что за кровь течет в жилах этой кобылки, полковник? — спросил он.

— А вы попробуйте догадаться, Каррик!

— Ну, готов поклясться, что она — порождение молнии и свирепого северного ветра, полковник!

Тот расхохотался.

— Да, мою красотку кроткой овечкой не назовешь! — согласился он.

— М-да, держу пари, что дремать рядом с ней не придется, — продолжал Каррик Данмор.

— И кто, по-твоему, сможет с ней поладить, Каррик? — полюбопытствовал полковник, явно наслаждаясь разговором.

— Ну, не знаю… парочке здоровенных гризли, может, и по плечу справиться с вашей красоткой… или горному льву, если очень повезет, и она не переломит ему хребет одним ударом копыта.

— Данмор, — вмешался, подойдя к ним, один из судей, — это последняя лошадь, которая еще не участвовала в родео — никто не выразил желания связываться с этой ведьмой. Либо берете ее, либо выбываете из состязаний!

— Если бы их тут было не меньше полусотни и у меня было бы право выбрать любую, — ответил Каррик, — я бы и тогда предпочел ее! Ах, хороша чертовка! Куда смотрели все эти олухи? Где были их глаза, черт подери?! Порасхватали каких-то полудохлых кляч, когда перед ними — настоящая королева, да еще готовая промчать любого из них галопом на вершину славы! Красавица, будь я проклят! Представьте же меня, полковник.

Шестеро здоровых парней с величайшими предосторожностями накинули ей на шею лассо и, притянув голову к перегородке, накинули на лоснящуюся спину попону и укрепили седло.

Кобыла особенно не противилась. Было заметно, однако, как под блестящей шкурой ходуном ходили великолепные мускулы, да порой по спине быстро пробегала дрожь. Как любой хороший боец, кобыла отлично понимала, что время решающей схватки еще не пришло.

— Она что-то подозрительно спокойна, верно? — пробормотал полковник.

— Спокойна-то спокойна, — кивнул Данмор, — как добрая куча пороха, пока в нее не попала искра. Ну, держу пари, сейчас у нее вырастут крылья!

Упирающуюся кобылу вывели из стойла, и Каррик Данмор уселся в седло. Винные пары все еще бродили у него в голове. Он никак не мог попасть

ногой в стремена, и потребовалось немало усилий, чтобы помочь ему вскарабкаться на спину кобыле. Но стоило ему только выпрямиться, как колени его привычно стиснули бока лошади с такой силой, что Прошу Прощения от неожиданности даже всхрапнула.

Протолкавшись сквозь толпу, Элизабет Фурно наблюдала весь этот спектакль с побелевшим от волнения лицом и пылающим взглядом. Опомнившись, она повернула лошадь и демонстративно направилась в противоположную сторону, задержавшись немного, чтобы переброситься несколькими словами с полковником.

А позади, за ее спиной вдруг растерянно охнули зеваки. Осадив коня, она обернулась и замерла: черный силуэт Прошу Прощения, казалось, на мгновение заслонил солнце. Вцепившись кобыле в гриву, всадник хлестал ее по ушам сорванной с головы шляпой, то и дело вонзая острые шпоры в холеные бока.

Не дожидаясь, чем все это закончится, Элизабет пустила своего коня в галоп и поспешила домой.

А тем временем Прошу Прощения решила показать все, на что она способна.

Однако все ее попытки были с самого начала обречены на провал. До сих пор она легко управлялась с любым ковбоем, осмелившимся встать у нее на дороге, но сейчас все было по-другому — с таким же успехом зеленый новичок мог попробовать свои силы на ринге против опытного тяжеловеса. Теперь ей пришлось столкнуться с мастером своего дела. И Прошу Прощения решила не ударить лицом в грязь.

Она птицей взмыла вверх, словно стремясь взлететь к самому солнцу. Тяжелые копыта с грохотом опустились на землю, чуть не расколов ее надвое, и та испуганно содрогнулась. Но это было только начало. Снова прыжок, и вот она вновь взвилась в воздух.

Словно коршун, который, в ярости от того, что упустил желанную добычу, снова и снова камнем падает вниз, в отчаянных попытках схватить перепуганного голубя, а тот спешит укрыться в зарослях леса — так и кобыла в безуспешных попытках скинуть седока пересекла все поле.

Уже во время второго скачка нога Каррик вылетела из стремени, во время третьего — он ухитрился вставить ее обратно, на четвертом — потерял оба стремени, и тут же снова нащупал их. Все мелькало у него перед глазами. Солнце оказывалось то над головой, то проваливалось куда-то вниз, но он еще держался.

Это было ужасно.

Прошу Прощения бесновалась: молнией металась то туда, то сюда, выделывала дикие курбеты, а то порой с бешеной скоростью кружила на месте — самый коварный трюк, к которому прибегают лошади во время родео, и это известно любому, кто хоть раз садился в седло. Иногда, словно желая немного поразмяться, кобыла во весь дух неслась по полю, и ее копыта с грохотом выбивали по земле мерную дробь.

Круг за кругом описывала она, но уже через несколько минут затаившие дыхание зрители заметили, что из носа Каррик Данмора тонкой струйкой стекает кровь.

— Он вытер ее, — шепнул один на ухо другому.

Напирая на ограду, они в нетерпении ждали, чем закончится этот необыкновенный поединок, кусали от нетерпения губы и надеялись.

А в стороне отдельной маленькой группой стояли шестеро пришлых ковбоев — те самые, которые имели сегодня такой успех, недавние победители — и задумчиво наблюдали за схваткой. В глазах их не было и тени зависти, ничего, кроме самого откровенного восхищения. Так один выдающийся актер с восторгом следит за игрой другого, пусть соперника, но настоящего мастера своего дела.

А схватка между тем продолжалась.

Еще недавно блестящая шкура кобылы теперь блестела от пота. Хлопья пены, покрывшие ее бока, смешивались с кровью от бесчисленных безжалостных ударов хлыстом, исполосовавших ей спину. Но затаившие дыхание зрители заметили и бледное, как смерть, лицо Данмора, на котором выделялись неестественно стеклянные глаза, и искривившийся рот.

— Будь я проклят! — взревел полковник. — Она таки достала его!

— Никому еще не удавалось проделать такое! — благоговейно выдохнул Логан. — Боже, благослови старину Каррик! Держись, парень! Не жалей чертовку!

В это мгновение Прошу Прощения резко встала на дыбы, чуть было не опрокинувшись на спину, и всадник, едва не вылетев из седла, сполз вниз. Возликовав, она принялась кружить, вытянув шею и стараясь вцепиться зубами в ногу Каррик.

Однако едва она оскалила зубы, как внушительный кулак опустился ей на нос. Каррик выпрямился, и в ту же минуту оскорбленная кобыла стрелой взвилась в воздух, перекувырнулась и рухнула на спину.

Вылетевший из седла Каррик перекатился через голову и с трудом встал на колени. Свалившаяся в двух шагах от него кобыла проделала тот же маневр.

Данмор изо всех сил старался подняться, но сил у него уже не было. Ноги, будто парализованные, отказывались его слушаться. Видно было, как он приподнялся, упираясь в землю могучими руками и волоча за собой непослушное тело. Улучив момент, когда кобыла приподнялась на колени, Данмор мертвой хваткой вцепился в седло. Вскочив на ноги, Прошу Прощения потянула его за собой.

Толпа восторженно ахнула, когда Данмор вдруг подтянулся и перекинул ногу через заднюю луку седла. Однако нога беспомощно задергалась в отчаянных попытках нащупать стремя, и над полем пролетел вздох разочарования, разом вырвавшийся у десятков и сотен восхищенных зрителей.

Все понимали: стоит кобыле только ринуться вперед, и Каррику Данмору не удержаться. Но Прошу Прощения, похоже, тоже обессилела.

Она немного постояла, опустив голову и широко расставив подгибающиеся ноги. Поводья, словно белый флаг, почти коснулись земли.

— Победа! — вдруг завопил через все поле чей-то пронзительный голос. И через мгновение крик этот подхватили все.

Казалось, восторг охватил всех до единого. Каждый, будь то мужчина или женщина, вдруг ясно понял, что стал свидетелем самого настоящего чуда.

Между тем Данмор и не думал сдаваться. Понемногу продвигаясь вперед, он обхватил одной рукой кобылу за шею, и всем телом прильнул к ней. И вот так, она — пошатываясь, он — волочась по земле, оба двинулись вперед. Понуро опустив голову, Прошу Прощения вошла в свое стойло и устало вздохнула, словно путник, вернувший домой после долгого и трудного пути.

Тело Данмора с трудом оторвали от нее и опустили на землю. Прибежавший доктор опустился возле него на колени проверить, как бьется сердце. Постучав тут и там крохотным молоточком и убедившись, что все в порядке, и переломов нет, врач встал.

— Рад сообщить вам, что с парнем все в порядке, — объявил он. — Так, временный паралич ног — обычное явление после такого падения. И еще одно, друзья мои. Держу пари, такого вы не ожидали. Сейчас он без сознания, и вы сами можете в этом убедиться. Но я готов поручиться, что он уже был без сознания, когда сел в седло! Он мертвецки пьян, этот сукин сын! Как он справился с нею, притом голыми руками, Бог его знает!

С этими словами он ушел.

А вернувшись домой и рассказав все жене, добавил, — Жаль, что этот ублюдок не сломал себе шею. Вполне достойный конец столь бессмысленной и бесполезной жизни!

Глава 4. История Данмора

Очнувшись от беспамятства, Каррик Данмор с удивлением обнаружил, что лежит в огромной комнате, до краев наполненной солнечным светом. По-видимому, бессознательное состояние незаметно перешло в глубокий, крепкий сон. Как ему показалось, проспал он никак не меньше суток. Когда он открыл глаза, солнце стояло уже высоко, заливая комнату жаркими лучами. Насколько он мог судить, дом выглядел довольно старомодным. Впрочем, судить об этом можно было только по вытертому от времени огромному квадратному ковру, занимавшему всю середину комнаты. Данмор попытался было представить себе этот дом: скорее всего деревянный, со множеством резных фигурок и наивной позолотой вдоль карниза — одно из тех строений, который снаружи, особенно издалека призваны выглядеть как маленький замок, а изнутри — как настоящий дворец.

Тем не менее, он должен был признаться, что дом произвел на него впечатление. Оставалось понять, как он сюда попал. Но усталый мозг отказывался работать. Откинувшись поудобнее на подушки, Каррик лениво и благодушно разглядывал потолок. Слабый ветерок играл занавесками, заставляя причудливые тени на стене сменять одна другую. От внимания Каррик не ускользнуло, что старые бумажные обои на стене кое-где отклеились, а в нескольких местах стены и потолок были испещрены пятнами, что красноречиво свидетельствовало о прохудившейся от старости крыше. Однако, разглядев на противоположной стене картину, Каррик забыл обо всем. Неизвестный художник изобразил уголок какого-то города. Множество кривых улочек, будто ручейки, сбегали вниз по склону холма, красные черепичные крыши оттеняли купы оливковых деревьев, сизо-серые, будто клубы дыма, а высоко в небе, ослепительно-синем, как это бывает на юге, ярко сияло солнце.

— Привет! — произнес за окном чей-то голос.

Добродушная женщина средних лет с мягким взглядом карих глаз смотрела на него, держа под уздцы Прошу Прощения. Окно было так низко, что кобыла при желании свободно могла бы просунуть голову в комнату. Добродушно фыркнув в сторону хозяйки, она с показной свирепостью окинула взглядом комнату.

— Она вас узнала, — сказала женщина. — Ах, негодница!

— Я тоже ее узнал, — пробормотал Каррик, — а вот вас я не знаю. По-моему, мы раньше не встречались, мэм.

— Нет, — кивнула она. — Я Элизабет Фурно. Вас перенесли в мой дом, потому что вам стало плохо.

На лице Каррика отразилось изумление, и женщина торопливо продолжала:

— Во-первых, потому, что я живу по соседству, а во-вторых… вы все-таки, как-никак, глава семьи. Ну вот, я хотела показать вам Прошу Прощения, и показала, а теперь принесу вам завтрак.

Женщина исчезла. А Каррик, нахмурившись, старался понять загадочный смысл ее слов. Он… глава семьи… какой такой семьи?!

Почему-то вдруг на него как-то сразу навалилась свинцовая усталость и он снова уснул. А когда проснулся, увидел мисс Фурно. Она вошла в комнату, держа в руках тяжело нагруженный поднос. К его изумлению, она водрузила на кровать специальный столик и поставила на него поднос. Чего там только не было! И овсянка с плавающим поверх янтарным кружочком свежего масла, и тарелка с толстыми кусками ветчины, обжаренной с двух сторон, а поверх — воздушный омлет. Рядом стояло еще одно блюдо, накрытое крышкой. На нем лежал толстыми ломтями нарезанный ржаной хлеб, еще теплый, только из печи, и кусок сливочного масла.

Женщина без улыбки застыла в ногах постели, и впилась в него взглядом. Она смотрела на него, не мигая, беззастенчиво разглядывая с головы до ног, и Каррик поежился. Никогда еще никто, кроме мужчин, не осмеливался вот так смотреть на него. Да и если начистоту, на это вообще мало кто осмеливался.

Каррик удивленно поднял голову, сообразив, что все это, скорее всего, приготовлено ее собственными руками. Об этом говорило ее раскрасневшееся от плиты лицо. Приглядевшись повнимательнее, он понял, кто перед ним — леди по праву рождения, вынужденная в силу обстоятельств заниматься мужским делом. Вероятнее всего, все хозяйство на ранчо лежит на ее плечах, почему-то он нисколько в этом не сомневался.

— Я лучше пойду, если мое присутствие вас смущает, — сказала она. Данмор в ответ улыбнулся, и женщина поняла, что он принадлежит к числу тех счастливчиков, которых природа щедро наградила особым даром. Улыбка по-новому осветила его лицо, сделав его почти красивым.

— Зрители меня мало беспокоят, мисс Фурно, — ответил он. — Держу пари, я бы спал, как младенец и в бойлерной, а уж коли дело дошло до того, чтобы поплотнее набить живот, так мне наплевать, даже если меня будут разглядывать в монокль!

С этими словами он опрокинул молочник в тарелку с овсянкой, белоснежной горкой высыпав поверх содержимое сахарницы. Полюбовавшись на творение своих рук, Каррик решительно взялся за ложку.

— Посмотришь на вас, сама есть захочешь, — засмеялась Элизабет Фурно. Голос у нее был приятный.

— А вы, — с трудом выговорил он, — прекрасно готовите! Это ж не каша, а просто объедение! Любая гостиница такую стряпуху просто с руками бы оторвала!

— Мой дорогой кузен Каррик, — улыбнулась она, — я счастлива принимать вас в своем доме. Можете оставаться здесь, сколько захотите!

Каррик чуть было не поперхнулся. Рот у него был набит яичницей с ветчиной.

— Так я что же — ваш кузен?

— Совершенно верно, можете даже не сомневаться. Моя мать — одна из виргинских Данморов.

— Данморы… из Виргинии, — повторил он. — Забавно, верно? Так вот почему вы назвали меня главой семьи, я угадал?

— Именно так.

— А кто-нибудь из них остался? Я хочу сказать, в Виргинии?

— Нет. Только близнецы Альфа Данмора. Как раз на прошлой неделе получила их фотографию — забавные малыши! Но им всего пять.

— Для бычка достаточно, чтобы поумнеть, — усмехнулся Данмор, — но слишком мало, чтобы превратить сосунка в мужчину. Только вот ежели нашей семейке так уж хочется поиметь меня в качестве главы, то пусть лучше рассчитывает на чьи-нибудь другие мозги! Мне как-то привычнее полагаться на руки!

Женщина кивнула и чуть заметно улыбнулась.

— Думаю, Каррик, жизнь до сих пор была на редкость милостива к вам!

— Это точно, — со смехом кивнул он. — Милостива… это вы верно сказали! Как только я чуть подрос, так что смог отличить солнечный свет от тени, как полюбил валяться на солнце. И до сих пор его люблю. А оно порой бывает сурово к тем, кому приходится трудиться с утра до ночи. Вот так-то, кузина Элизабет. Вы не против, если я буду вас так называть?

— Конечно. Кстати, может быть, вам интересно будет узнать, что вы страшно похожи на всех остальных Данморов. Так сказать, фамильное сходство.

— Правда?

— Еще как!

— Скажите, — вдруг оживился он, — а может случиться, что кое-кто из виргинских Данморов осел в наших краях?

— Знаете ли, ведь Данморы — не совсем обычное имя. Да ведь и семья наша, слава Богу, не из обычных, — с некоторой долей гордости объявила она. — Порой я счастлива, что могу разыгрывать здесь коронованную особу. Может быть, хотите еще горячих овсяных лепешек, кузен Каррик?

— Коронованную особу? — с любопытством переспросил он.

Элизабет расхохоталась.

— Вы, конечно, слышали историю о первом Каррике Данморе? — сказала она.

— Никогда о нем не слышал.

— Боже мой? Неужели не слышали?

— Ни слова.

— Но это просто немыслимо! Так-таки ни разу в жизни не слышали ни одной из этих забавных древних легенд о Каррике Данморе?

— Держу пари, я много потерял! — улыбаясь, воскликнул он.

— Так оно и есть, — с чувством кивнула она, — к примеру, о короле. Говорят, один из Данморов как-то попал под арест… не владелец замка, само собой, а кто-то из бедных родственников, живший в деревне. Проломил кому-то голову в пьяной драке, видимо, перебрал эля. Вот его-то и взяли под стражу. Услышав об этом, Каррик Данмор сломя голову примчался и вызволил его из тюрьмы. Грозил, что разнесет ее в щепки, если его родственник не будет освобожден

— А как же король и его законы? — спросили его.

— Может, Роберт Брюс и король Шотландии, — ответил он, — но я — король всех Данморов!

Она залилась смехом, и Каррик охотно присоединился к ней.

— Ну, ну, — протянул она. — Держу пари, что этот парень, да еще во времена короля Роберта вел дьявольски веселую жизнь! Небось, то и дело дрался с соседями, воевал и все такое! Только вот такая жизнь тяжеловата для джентльмена, верно? Готов прозакладывать что угодно, что малый долго не протянул.

— Нет, он прожил длинную жизнь… для того времени, конечно. Дожил почти до пятидесяти, а в тринадцатом веке это была, можно сказать, глубокая старость.

— Надо же, а я и не знал, — присвистнул Каррик. — Хотя можно было бы и догадаться. Мало бывали на воздухе. Да и все эти железные штаны да башмаки такая дрянь! Один только ревматизм да радикулит — вот и вся польза! А что же сделал король, когда узнал о том, что сказал Каррик Данмор?

— А это уже совсем другая история, — улыбнулась она. — Конечно, король страшно разгневался. «Кто этот Данмор?!» — закричал он, потому что никогда о нем не слышал. Ему объяснили, что граф Каррик живет, дескать в Каррик Кастле, в городе, который носит то же имя, а среди его сербов полным-полно людей, носящих фамилию Данмор. Как-то раз, когда граф выехал на прогулку, он увидел в деревне большую толпу, которая во все глаза смотрела на одетого в лохмотья фокусника. Графу страшно понравились его трюки, а уж когда он выяснил, что этот оборванец к тому же — один из Данморов, то приказал ему тем же вечером явиться в замок, чтобы развлекать за ужином собравшихся в замке гостей.

— А оборванец, глядя прямо в глаза графу, нагло рассмеялся и заявил, что дал клятву: никогда не ступать на порог замка, пока не станет его хозяином. Само собой, граф пришел в ярость. Вернувшись в замок, он приказал одному из своих рыцарей арестовать наглого серба. Вскоре тот вернулся, но без коня и без оружия. А жонглер с тех пор собрал вокруг себя людей и стал предводителем целой шайки. Прошло около года, и он вернулся в эти места и однажды ночью напал на замок, когда и граф и все его рыцари спали крепким сном. А к утру он уже стал хозяином замка. После этого он велел привести к нему графа, его жену и сына, дал им лошадь и отослал их с миром, а сам взял имя Каррик и стал с тех пор зваться Каррик Данмор. Так и повелось с тех пор, что глава семьи носит это имя.

— А что об этом сказал король?

— Смеялся, а потом послал гонца в Каррик Кастл с повелением Каррику Данмору прибыть ко двору, потому что он, дескать, намерен посвятить его в рыцари. Но новоявленный граф ответил ему, что ни один человек не коснется мечом его плеча, не отведав его секиры. А кроме того он, видите ли, поклялся склонять колени лишь перед Господом Богом, да для молитвы, и то только на Троицу да на Рождество, потому как это, видите ли, семейная традиция!

Данмор от души расхохотался.

— Хотел бы я познакомиться с этим парнем, — сказал он.

— Думаю, вы бы ему тоже пришлись по душе, кузен Каррик.

— Да, а что в ответ сказал король?

— А вот это уже совсем другая история, — улыбнулась Элизабет. — К тому же мне сегодня еще печь хлеб. Хотите что-нибудь еще? — спросила она.

— Нет, нет, спасибо. Впрочем, если у вас найдется лишняя пара ног…

— Придется потерпеть. Скоро придет доктор, — засмеялась она, выходя из комнаты.

Глава 5. Элизабет развлекает гостя

Может быть, впервые в своей беспокойной жизни Каррик Данмор изведал, что такое покой. Однако где-то в глубине душе он чувствовал, что это — тоже нечто вроде приключения, причем самое странное из тех, что выпадали на его долю. То, что его так радушно приняли в семью, о существовании которой еще вчера и не подозревал, казалось ему каким-то сновидением. А кроме всего прочего, он чувствовал, как при одном только взгляде на Элизабет Фурно в душе его просыпается невольное уважение.

Стоило ему только подумать об этом, и на губах у Каррик появилась насмешливая улыбка… вдруг он понял, что глаза у него снова слипаются, и опять провалился в сон, в котором увидел самого себя, в доспехах, с тяжелой боевой секирой, которой крушил стены тюрьмы, чтобы вызволить оттуда своего несчастного родственника. Все это он видел так живо, будто наяву.

— Может, Роберт Брюс и король Шотландии, а я — король Данморов! — крикнул он и в тот же миг проснулся. Был уже вечер, и по комнате протянулись мягкие тени, а в изножье его постели стояла Элизабет Фурно.

— Да вы, я вижу, любитель поспать, — сказала она, — Доктор уже был, вертел и крутил вас, как игрушку, а вы даже и ухом не повели!

— Что он сказал?

— Уверил меня, что уже утром вы будете на ногах.

— Вот это здорово, — воскликнул Данмор. — Присаживайтесь, кузина Элизабет. Рад, что вы пришли.

— Вы проголодались, — улыбнулась Элизабет. — У вас глаза горят, как у волка!

Ему показалось, что эта мысль ее забавляет.

Он поднял руку и указал на картину на стене.

— Сдается мне, я ходил по этим улицам, — сказал Каррик. — Стоило мне только закрыть глаза, как я там оказался. Я чувствовал себя, словно родился и прожил там всю жизнь. Все это было так живо, что я никак не мог понять, что я тут делаю в этой постели!

— Вам она понравилась? — просияла она.

— Очень, — кивнул Данмор.

— Спасибо, — серьезно ответила Элизабет, — тем более, что это я рисовала. Крохотный городок на полпути между Ниццей и Монте-Карло. Выглядит так, словно в любую минуту сползет вниз по склону. А вот это замок. Кстати, не смотрите, что он такой маленький, даже целой армии не под силу взять его приступом. Видите, он стоит на голых неприступных скалах,обдуваемых со всех сторон ветрами, где и зацепиться-то не за что. Один из старых владельцев замка в прежние времена, поссорившись с семьей, взбирался на одну из дозорных башен и развлекался тем, что швырял вниз громадные обломки скал, а те с грохотом пролетали через весь замок до самого погреба.

Данмор скривился в усмешке.

— Да, старые, добрые времена! — протянул он.

— О да, — кивнула Элизабет. — Хорошие времена для людей, подобных Каррику Данмору! — и засмеялась.

— То есть… я хотела сказать, что тот Каррик был другом Роберта Брюса, — добавила она

— Неужто эта парочка нашла общий язык? — удивился Каррик.

— Да, они в конце концов стали друзьями. Само собой, вначале Роберт Брюс страшно гневался, когда получил столь наглый ответ, да еще от человека, который в сущности был обычным разбойником, хоть и главарем целой шайки, к тому же даже не рыцарем, самым обычным сервом. Так что король собрал свою армию и повел ее к Каррик Кастлу, рассчитывая взять его приступом. Прежний граф с радостью присоединился к нему. Но когда его собственные люди пошли на приступ, то их ждал там такой прием, что они градом посыпались с крепостных стен, а потом бежали без оглядки, побросав и убитых, и раненых!

— Король смотрел на замок и облизывался, словно голодный пес на мозговую кость. Но в конце концов он решил, что косточка слишком велика для него, да и к тому же он вовсе не так уж голоден. Поэтому он послал в замок гонца с предложением пойти на мировую и Каррик Данмор вышел поприветствовать короля. Он пригласил его в замок и устроил в честь него пир, а король за столом осыпал его похвалами. Он даже сказал, что у такого человека непременно должны быть благородные предки, а Каррик тут возьми и похвастай, что, дескать, так оно и есть.

— Это как раз и есть та самая причина, по которой и я всегда так жаждал почестей и славы, — сказал Каррик Данмор. — Мои благородные предки! Вот они перед вами — мой прапрадед, — продолжал он, беря в руку тяжелое копье, — мой прадед, мой дед и отец.

— И с этими словами он указал на щит, огромный меч и боевую секиру.

— Держу пари, королю это не слишком понравилось, — с любопытством воскликнул Каррик.

— Еще бы! Все эти благородные предки ничего не стоят без Божьего благословения! — сказал он

— Этого добра у меня хватает, — ответил Каррик Данмор, и вытащил кинжал, длинный и тонкий, словно сосулька, что так ярко сверкают в лучах зимнего солнца.

— И что дальше? С этого самого дня они с королем стали приятелями? — спросил юноша.

— Да, они подружились. Но Каррик Данмор так и не согласился стать рыцарем и принять титул. Король недоумевал и все спрашивал, неужели же ему не хочется носить благородное имя, на что Каррик неизменно отвечал — «У вас, Ваше Величество, такая прорва разных герцогов, графов, баронов и простых рыцарей, что преврати Господь каждого из них в колос, так зерна хватило бы до Второго Пришествия! Но во всей Шотландии есть только один Данмор!» Достойный ответ, правда? — спросила Элизабет.

— Чертовски хороший ответ! — кивнул молодой человек. Они переглянулись и дружно расхохотались. — Наверное, он умер богатым человеком? И счастливым?

— Да, думаю, он был богат, хотя никогда не владел обширными землями. Человек он, по всей видимости, был довольно-таки ленивый и чтобы заставить его встряхнуться, нужно было по меньше мере осадить замок.

— Ага! — воскликнул Каррик Данмор, приподнимаясь на локтях. — Стало быть, он был лентяй?

— Говорят, что он мог просидеть целый день, греясь на солнце, и даже пальцем не пошевелить.

Пораженный услышанным, юноша замер с полуоткрытым ртом.

— Ну и ну, — наконец пробормотал он. — Как же он тогда разбогател, хотелось бы мне знать?

— Об этом же как-то раз спросил и король. Ему было страшно любопытно, откуда у Каррика такие богатства, ведь он день-деньской бил баклуши, а вокруг замка не было ни клочка земли и ни единой деревушки, которые он мог бы по праву назвать своими. Вместо ответа Каррик Данмор повел короля на башню замка и повел рукой в сторону горизонта.

— Оглянитесь, — сказал он, — там, к югу, пасется мой скот.

— На каких землях? — спросил с удивлением король.

— На поднебесных, — ответил Каррик, — и жиреет на синеве неба.

— И как же далеко к югу пасется твой скот? — удивился король, который все еще ничего не понимал.

— До самого Оксенфорда, — ответил Каррик. Этого было достаточно, с таким же успехом он мог бы сказать — до Оксфорда. А все потому, что этот плут дальше Оксфорда в Англии никогда и не бывал!

— Сказав это, Каррик Данмор указал на запад.

— А на западе, — важно сказал он, — лежат мои заливные луга и пашни, что приносят мне богатый урожай!

— Бог ты мой! — воскликнул король. — Да ведь там один океан!

— Вы правы, Ваше Величество, — кивнул Каррик. — Там пасется самый тучный скот, какой только есть на свете. В моем распоряжении три быстроходных ирландских галеры. Когда я и мои люди голодны, мы выходим в море и очень скоро у нас на обед жирный молодой бычок из самой Испании, и их сладкие вина. А вся прелесть моих синих заливных лугов в том, что скот там настолько дикий, что я и охочусь и лакомлюсь одновременно.

— Король все понял и весело рассмеялся.

— Так твой скот, — спросил он, — всегда пасется на синих лугах?

Каррик Данмор утвердительно склонил голову.

— И с этого дня он стал называться «Данмор из Поднебесья».

— «Поднебесье» — это ведь иначе говоря «Высокогорье» — спросил юный Каррик.

— Само собой, — кивнула она. — Ведь горы Шотландии упираются в самое небо! А теперь я принесу вам обед.

Каррик Данмор с аппетитом поел и снова уснул и проспал до тех пор, когда первые робкие лучи утреннего солнца заглянули к нему в комнату.

Он встал с кровати и попытался сделать несколько шагов. Согнув и разогнув руки и ноги, он напряг каждый мускул и с радостью убедился, что чувствует себя превосходно. Умывшись и натянув на себя одежду, молодой человек вышел из дома. Побродив вокруг дома, он наконец обнаружил Элизабет. Она ворошила пучки сухой альфальфы, которая в изобилии росла вокруг огромных старых деревьев во дворе перед домом.

Отсюда дом оказался в точности таким, как он и представлял — большой, белый, приземистый, тут и там украшенный резными фигурками с наивной позолотой, отчего стены казались особенно тусклыми. Он горделиво поднимал свою голову над рощей деревьев, похоже, воображая себя не иначе, как замком, но было видно, что лучшие его дни давно миновали.

На всем вокруг лежала печать домашнего уюта, тепла и тщательно скрываемой бедности.

Элизабет, похоже, не ожидала увидеть его на ногах.

— Вам не надо было так рано вставать, — попеняла она, — да еще без разрешения доктора. Возвращайтесь-ка лучше в постель!

— Терпеть не мог докторов, — ответил Каррик Данмор, — что от них толку? Бриллиантов у них нет, и вместо часов к поясу их не прицепишь! Дайте-ка мне грабли, Элизабет, да я займусь этой альфальфой.

Вне себя от ужаса, она замахала руками.

— Позволить больному работать в поле?! Ни за что! Отправляйтесь домой, и немедленно! Вы меня слышите, Каррик?

Он довольно охотно выполнил ее приказ и, усевшись перед домом, принялся греться на солнышке, дожидаясь, пока она не покончит со своими делами и не займется завтраком.

Солнце понемногу высушило утреннюю росу, хотя пыль на заднем дворе была еще влажной. Временами ветерок доносил до Каррика сладкий запах сена. Издалека слышалось мычание коров. Где-то лаяла собака.

Он улыбнулся про себя, будто услышав далекий зов старого Данмора из Поднебесья! Да, этот старый плут был ему по душе. Приятно знать, что твой отдаленный предок, человек благородной крови, был не только богат, но и еще и ленив в точности так же, как он сам! А Каррик терпеть не мог заниматься делом. Он и сейчас лениво мечтал, развалившись под деревом, пока кузина Элизабет не поставила возле него огромный поднос, доверху заставленный тарелками.

— Выздоравливающие ведь всегда хотят есть, — сказала она и, улыбаясь, стала уговаривать его не стесняться.

Вдруг смутное подозрение заставило Каррика поднять на нее глаза.

— Скажите, — спросил он, — сколько у вас работников?

— Я не могу позволить себе нанять кого-нибудь, — со вздохом ответила она.

— Что?! Ни одного человека?!

— Здесь не так уж много дел. У меня всего лишь несколько коров, из них всего лишь пара дойных. Несколько кур и цыплят. Молоко и яйца я продаю в городе. Так что, как видите, рабочие руки мне нужны только во время пахоты, да еще когда приходит время косить нижние луга.

Глава 6. Лицо на портрете

Каррик Данмор смотрел на нее во все глаза.

В его памяти вдруг всплыли дни его детства, когда он мальчишкой беззаботно слонялся по отцовскому ранчо, увиливая от любых поручений, иногда брал на конюшне лошадь и с гиканьем носился по полям, стрелял куропаток, охотился на койотов или оленей и возвращался домой только поздно вечером, чтобы выслушать упреки усталого до смерти отца, да увидеть хмурое, изможденное лицо матери.

Порой он до дрожи ненавидел самого себя за все те огорчения, что причинял им, не раз давал себе слово начать новую жизнь. Но каждый раз лень перевешивала стыд и все начиналась сначала.

И теперь вдруг он почувствовал, что непременно должен сделать что-то ради этой женщины. Но что? Чем он мог помочь ей? Остаться на ранчо, обречь себя на долгие месяцы унылого, монотонного труда? И не успел он оглянуться, как это порыв бесследно исчез.

Увы, прошли те дни, когда мужчина мог пасти свой скот в бескрайних просторах Поднебесья, или охотиться за чужими кораблями в просторах океана. Ах, счастливчик Каррик Данмор, небось, и не понимал, как ему повезло!

Вздохнув, Каррик повернулся к Элизабет Фурно.

— Вы всегда управляетесь со всем сама? — спросил он.

— Нет, нет, — спохватилась она. — Все было куда проще, когда со мной жил племянник.

— И куда ж он подевался?

Элизабет смешалась

— Разве вы никогда не слышали о Родмане Фурно? — робко спросила она.

— Нет… вроде нет.

— Вот как… ну что же, в жилах Рода тоже текла кровь Данморов. Он всегда мечтал схватить за хвост удачу, но не горел желанием хоть палец о палец ударить ради этого.

— Что-то я не понимаю…

— Я хочу сказать, он хотел получить все… и сразу. Работал вместе со мной, но по-настоящему это его не занимало. Конечно, ранчо приносит доход… но мне кажется, как-то не в привычке Данморов копить деньги. Ну вот, так оно и случилось, что он отправился искать свое Поднебесье!

— В горы? — ничего не понимая, переспросил Каррик.

— Ну, если честно, не совсем. Насколько я знаю, он присоединился к Танкертону и его шайке.

— Стал «быком»?! — поразился Каррик.

— Да, так мне сказали.

— Вот это да! — протянул он. — Ничего не понимаю! Чтобы ваш племянник удрал от вас и связался с таким парнем, как Танкертон?!

— Забавно, правда? Страшно забавно!

— Какая уж тут забава… самому сунуть голову в петлю?!

Элизабет поежилась.

— В его возрасте юноши думают, им все дозволено, — тихо сказала она. Каррик что рассеянно пробормотал, а когда поднял глаза, она уже

собиралась уходить.

— Съезжу-ка я проветрюсь, — сказал он.

Каррик отправился в корраль. Он не ошибся — кобыла паслась там. Теперь она принадлежала ему, ведь еще давно полковник Клиссон торжественно пообещал подарить ее тому, кто управится с этой зверюгой. Подняв свою изящную, умную голову, кобыла оглядела его с любопытством, но без малейшего страха.

Ему страшно хотелось увидеть в деле, снова испытать блаженство полета. Каррик помахал руками, но кобыла не шелохнулась. Постояв немного, она лениво отправилась в дальний угол корраля.

Почувствовав, что он направилась к ней, коварная красавица даже ухом не повела, лишь слегка попятилась, когда он протянул к ней руку. Сердце Каррика подпрыгнуло. Шелковистую шкуру кобылы испещряли не зажившие ссадины — следы его шпор. Длинные полосы тянулись вдоль боков там, где он безжалостно охаживал ее кнутом. Но он хорошо понимал, что раны, нанесенные ее гордости, куда больнее…

Каррик мягко коснулся рукой ее спины и ласково заговорил с нею, и Прошу Прощения обратила на него мечтательный взгляд своих чудесных глаз. Неужто ему удалось укротить строптивицу, думал Каррик. А вдруг дух этой гордой красавицы окончательно сломлен? Лаская ее, он замер рядом, со страхом вспоминая, как и человека иной раз можно сломать или в корне изменить его жизнь — достаточно всего лишь неловкого слова.

Взять к примеру Каррика Данмора — допустим, так случилось бы, чтобы судьба не привела прежнего эрла на базарную площадь или, скажем, не вздумал приказать фигляру явиться в замок — и что тогда? Как сложилась бы его судьба? Юноша остался бы бродячим актером и нищенствовал бы до конца своих дней. Так что его далекому предку следовало бы до самой смерти Бога молить за старого графа, за его грубые слова и за ту обиду, что так возмутила его гордость и в конечном итоге изменила его судьбу!

И такое вполне может произойти и с ним, с новым Карриком Данмором. Кто может поручиться, что судьба его вдруг не изменится резко и навсегда?

Он оглянулся назад, где старый дом с любопытством выглядывал из-за зеленой кущи деревьев и разом сморщился, вспомнив, что кузина, должно быть, сейчас на кухне — моет оставшуюся после завтрака посуду. Первым его побуждением было тотчас отправиться в дом и предложить ей свою помощь, но на смену ему пришла мысль, что его предложение, пусть даже и столь благородное, вряд ли будет принято.

В конце концов, забыв обо всем, он провел в коррале никак не меньше двух часов.

Набрав полные ладони овса, он пытался кормить ее с рук и смеялся, когда Прошу Прощения, широко раскрыв глаза, то осторожно брала зерна бархатными губами, то испуганно вздергивала голову и шарахалась в сторону, а потом опять возвращалась, постепенно успокаиваясь. Скоро она, похоже, совсем освоилась и перестала испуганно коситься в его сторону, словно опасаясь, что ласковая рука в любой момент накинет на нее узду.

Наконец Каррик решил вернуться в дом, отыскать кузину, попрощаться и поблагодарить за все, что она для него сделала. Он был немало удивлен, обнаружив, что Элизабет уже покончила с посудой и развешивает на дворе только что постиранное белье.

— Похоже, мне пора уезжать, — сказал он.

— Уже? Не дожидаясь разрешения доктора?

— Да. Думаю, все будет в порядке.

— Тогда подождите минутку, хорошо?

Странно, подумал Каррик, с чего это он решил, что Элизабет так просто его не отпустит? Ему даже стало немного обидно, что она так легко смирилась с его отъездом. Вдруг, очнувшись, он увидел, что она протягивает ему пухлый конверт.

— Это приз победителю, — сказала она. — Полковник Клиссон повысил ставки до двух сотен долларов, представляете?! Ну, разве это не благородно с его стороны?

Глаза их встретились, и Каррик слегка покраснел.

— Кузина Элизабет, — откашлявшись, наконец сказал он. — Я тут все ломал голову, как же отблагодарить вас за все, что вы для меня сделали, взяли к себе, ухаживали, и все такое… а теперь… Оставьте эти деньги себе, идет?

Вдруг он увидел, что Элизабет ласково улыбается, и сердце у него упало.

— С какой стати я буду брать у вас деньги, Каррик? — спросила она. — Или вам хотелось бы оскорбить меня, заплатив за радость позаботиться о главе нашей семьи каких-то пару дней?

Казалось, Элизабет ждала, что он станет спорить. Но Каррик вдруг почувствовал себя усталым и никому не нужным. Правда, она уже не первый раз называла его главой семьи, и каждый раз ему становилось не по себе. Слова эти в ее устах звучали странно напыщенно. Впрочем, он и сам понимал, что это накладывает на него большую ответственность, к чему он совершенно не был готов, да и, признаться, совсем не стремился взвалить ее на свои плечи. Все это как-то разом нахлынуло на него, и Каррик вдруг взорвался.

— Вся изгородь вокруг корраля настолько хлипкая, что достаточно только посмотреть на нее, как она рухнет. Может быть, этих денег хватит, чтобы поставить новую? Не отказывайтесь, Элизабет. Мне так хотелось хоть чем-нибудь помочь!

— Конечно, само собой! Я всегда знала, что у вас золотое сердце, Каррик. Но вы же сами понимаете, что я не могу этого допустить. О, конечно, если бы я умирала с голоду, тогда… Понимаете, что вы вроде как чувствуете себя ответственным за семью, но до этого пока не дошло. Я прекрасно справляюсь, уверяю вас. Так что принять ваши деньги я никак не могу.

Он взял конверт, побагровев от смущения и страстно желая убраться поскорее. Но Элизабет вдруг пришло в голову показать ему дом, и Каррик не посмел отказаться. Она провела ему на самый верх, где было нечто вроде капитанского мостика. По ее словам, оттуда ее отец обожал любоваться окрестностями. Элизабет провела его через бесчисленную череду спален, на ходу объясняя, кто изображен на портретах, которыми были сплошь увешаны стены. У Каррика голова шла кругом от всех этих лиц, давно истлевших в могиле, и он уже начал скучать, когда вдруг в самой последней комнате Элизабет подвела его к современной фотографии, с которой на него глянуло совсем юное, почти мальчишеское лицо.

— Это бедный Род, — вздохнула она. — Такой славный мальчик. Скорее всего, мне уж никогда не доведется его увидеть!

— Это почему?

— Видите ли, ему всегда предрекали большое будущее, вот он и вырос довольно черствым и себялюбивым. Одному Богу известно, чем это кончится. Боюсь, однако, что ждать этого уже недолго. А тогда я…

Она смешалась и поспешно вышла из комнаты. Каррик с помрачневшим лицом последовал за ней. Ему не давало покоя, что еще несколько минут, и она вновь останется одна, в доме, который вот-вот рухнет ей на голову и с ранчо, где из-за отсутствия рук все идет прахом.

Вздохнув, он спустился на первый этаж, прошел по вытертому до ниток основы ковру в прихожую, а оттуда — в библиотеку, полную сдержанного достоинства.

Здесь тоже вдоль стен были развешаны портреты. Указывая на один из них, Элизабет улыбнулась.

— Говорят, что это портрет самого первого Каррика Данмора! Каррик удивленно воззрился на картину. За последние дни ему так много довелось узнать о своем знаменитом предке, что теперь он, не в силах удержаться, принялся жадно разглядывать лицо на портрете. Вначале ему показалось, что он не состоянии различить ничего, кроме мелькания темно-бурых и черных теней, разбросанных по дереву чей-то прихотливой кистью. Скорее всего, неизвестный художник писал портрет как в средние века было принято в изображать рыцарей на церковных витражах. Обутые в туфли с загнутыми носками негнущиеся ноги, длинные руки сложены, голову почти до бровей покрывает кольчужный капюшон. Но лицо оказалось неожиданно живым.

Вглядевшись повнимательнее, Каррик вдруг прикрыл глаза, помотал головой и снова впился взглядом в портрет.

Потом дико оглянулся на стоявшую рядом Элизабет.

— Не можете разобрать? — спросила она. — Понятно, ведь картина очень старая. К тому же я вообще сомневаюсь, что это он!

— Разрази меня гром! — прохрипел Каррик. — Элизабет, да взгляните же! Сначала на портрет, потом на меня! Ну, видите?!

Элизабет, удивленно подняв брови, покосилась на него, и послушно приблизилась. И тут, вздрогнув всем телом, вдруг схватила его за руку.

— Каррик! — воскликнула она. — Да ведь это вы!

Глава 7. Благие намерения и…

Каррик Данмор отшатнулся в сторону, словно увидев привидение… будто сам бесплотный дух прадеда вдруг встал из могилы, чтобы взглянуть на потомка сквозь пелену столетий. Да, сомнений не оставалось, на портрете было его собственное лицо!

Впрочем, приглядевшись, он убедился, что это не совсем так, хотя сходство было большое. От старости краски пожухли. Через весь левый глаз тянулась трещина, а правая щека, казалось, в любую минуту осыплется, но все равно это было его собственное лицо, как если бы Каррик гляделся в пруд, подернутый легкой рябью, отчего черты его казались немного расплывчатыми. Сходство было поразительное. Не оставалось никаких сомнений — перед ним было то же лицо, та же плоть, тот же дух, через века воплотившийся в другом человеке! И пока изумленный Каррик глядел на портрет своего далекого предка, странные мысли вдруг закопошились где-то в самых дальних уголках его сознания, и смутная печаль омрачила его душу. Откуда-то из глубины памяти всплыла мысль о реинкарнации^[148].

Но разум его, разум современного человека, отказывался серьезно воспринимать подобную чепуху, потому что не было на свете более приземленного человека, чем Каррик Данмор. Он привык жить лишь сегодняшним днем, и вот сейчас все в нем возмущалось, будто кто-то намеренно исказил привычный и понятный ему ход вещей. Потоптавшись на месте, он наконец сел, не в силах оторвать глаз от портрета.

Каррик вздрогнул, словно очнувшись. Бросив украдкой взгляд на Элизабет, он убедился, что она, побледнев, перебегает взглядом от него к портрету и обратно, видимо, пребывая в таком же замешательстве, как и он сам.

— То же самое лицо! — пробормотала она, растерянно протирая глаза. — Боже милостивый, Каррик! — воскликнула Элизабет. — Должно быть, я сошла с ума! Такого просто быть не может!

Подбежав к окну, она настежь распахнула его. Радуясь прохладному воздуху, хлынувшему в полутемную комнату, Каррик последовал за ней.

— Давайте посмотрим на портрет при свете, — предложил он.

Он снял портрет со стены и поднес его к окну, повернув так, чтобы солнечный луч выхватил из темноты удивительное лицо.

Вначале им показалось, что загадочное сходство исчезло, растаяло, как дым… может быть, потому что солнечный свет, заиграв на потрескавшемся от времени лаке, которым неизвестный художник в незапамятные времена покрыл картину, скрыл на мгновение черты лица далекого предка. Но стоило только Каррику вглядеться повнимательнее, как перед его глазами вновь предстало то же загадочное видение. Казалось, он смотрится в потускневшее от времени зеркало… но оттуда на него смотрело его собственное лицо.

Элизабет Фурно с расширенными от изумления глазами держала картину, переводя взгляд с лица кузена на портрет и обратно. Глубокая морщина залегла у нее между бровей, лицо все больше мрачнело. Закусив побелевшие от волнения губы, она молча повернулась и, подойдя к стене, повесила картину на прежнее место. Когда она обернулась, лицо ее казалось почти испуганным.

— Каррик, — прошептала она, — Я не знаю… Кто ты… призрак?

— Ага, — хмыкнул Каррик, — призрак! Вы когда-нибудь видели, чтобы какой-нибудь призрак умял четырехфунтовый кус грудинки на завтрак?!

Элизабет слабо улыбнулась.

— Просто голова кругом идет, — жалобно пробормотала она. — Вроде алгебры — знаешь, что она существует, а понять не можешь. Вот и теперь… ты и Каррик Данмор! Однако ты и есть Каррик Данмор!

Каррик мрачно ухмыльнулся.

— Этот парень плюнул в лицо самому королю, не задумываясь, захватил графский замок и жадно загребал все, что шло ему в руки. Неужто вы и теперь хотите сказать, что я и есть Каррик Данмор?

Проницательный взгляд Элизабет остановился на его лице.

— Стоит тебе забыться, — удивленно протянула она, — и ты начинаешь говорить совсем по-другому… на редкость правильно! Вот забавно! Так вот, об этом сходстве между тобой и портретом… знаешь, не так уж важно, что вы с ним будто один человек! Все дело в выражении лица… это просто непостижимо! У вас обоих совершенно одинаковое выражение лица!

— Точно, — наконец неохотно признал и он и со свистом втянул воздух. Каррику казалось, что он задыхается.

А Элизабет между тем продолжала:

— А одинаковое выражение лица бывает у тех, кто схож не только внешне, но и внутренне: тот же характер, тот же склад ума… о нет, хватит об этом! Так Бог знает, до чего договоришься!

Каррик молча согласился с ней. У него самого по спине бегали мурашки. Хотелось поскорей выбраться из душной комнаты, полной грудью вдохнуть прохладный, свежий воздух. Элизабет надела старые перчатки, повязала кожаный фартук и направилась к дверям.

— Куда вы, Элизабет? — спросил Каррик.

— Собираюсь заглянуть в кузницу. Надо кое-что подлатать.

Он не верил своим ушам, — Подлатать?! Вы?! Но как..?!

— Я и не такое умею, — улыбнулась Элизабет.

Каррик молча последовал за ней. Как выяснилось, кузница — крохотная лачужка, лепилась к самому корралю. Вокруг, как это обычно бывает на ранчо, кучами громоздился всякий хлам: сломанные колеса, ветхая косилка, мотки проволоки и сломанные железные обода от бочек. Изнутри хибара выглядела еще более ветхой. Казалось, достаточно слабого порыва ветра, чтобы она рассыпалась в пыль. От крыши почти ничего не осталось, Каррик заметил, что в нескольких местах дыры в стенах были аккуратно забиты мятыми железными листами. Инструментов было немного, в основном одно старье. Все было настолько ветхим, что страшно было смотреть.

Однако Элизабет, ничуть не смущаясь, тут же приступила к работе. Сломанный железный брус оказался довольно тяжелым. Одна бы она вряд ли справилась, но Каррик, подхватив брус, держал его на весу, пока Элизабет раздувала горн. Пришлось признать, что кузина оказалась неплохим кузнецом — упрямо закусив губу под его взглядом, она аккуратно постукивала молотком, и Каррик только подивился ее ловкости и сноровке. Искры дождем сыпались во все стороны, а Каррик вдруг понял, что никогда в жизни еще не чувствовал себя столь никчемным, как в эту минуту.

Не прошло и нескольких минут, как с ремонтом было покончено. Ловко окатив холодной водой раскаленный металл, Элизабет попросила Каррика вынести брус во двор, чтобы с его помощью прикрепить его на старое место под повозку — неимоверно древнюю деревянную колымагу, весившую никак не меньше нескольких тонн. Колеса ее, кривые и скрипучие, выгибались под самыми невероятными углами.

Каррик изумленно вытаращил на нее глаза.

— Не стоит так переживать, Каррик, — спокойно сказала Элизабет. — Я знаю, ты был бы рад остаться и помочь мне с хозяйством. Но у тебя своя собственная жизнь, так что не стоит забивать себе голову моими проблемами.

Каррик глубоко вздохнул.

— Элизабет, вы ведь не будете отрицать, что я как-никак Данмор по самой что ни на есть прямой линии? Даже если бы это и взбрело вам в голову, достаточно взглянуть на портрет. Так что мой долг — остаться здесь и помочь вам.

— Бесполезное дело, поверь мне, — покачала головой Элизабет. — Семейное состояние растаскивалось столько лет подряд, что теперь и всей жизни не хватит, чтобы сохранить то, что уцелело. Так что послушай меня — не губи свою молодость! Да ты и сам понимаешь, что все это бесполезно.

Каррик растерянно огляделся.

Все вокруг рушилось прямо на глазах. Столбики, на которых крепилась изгородь, разъезжались в разные стороны, будто жалуясь, что сгнили до самого основания. Обрывки ржавой проволоки уныло свисали до земли. Задняя часть коровника давно рухнула на землю. Одна из еще державшихся стен грозила в любую минуту последовать за ней — в самой ее середине зияла громадная дыра.

— Элизабет, — полюбопытствовал Каррик, — а для чего эти доски? Не для крыши, случайно?

— Да, чтобы починить крышу в коровнике. Если мне удастся урвать парочку дней до того, как пойдут дожди…

— Вы хотите сказать, что сами влезете на крышу и все почините?!

— Да. С тех пор, как уехал Родман, мне и не такое приходилось делать.

— Этот ваш Родман, — с неожиданной неприязнью перебил Каррик, — что он за человек?

— Родман… ему всего лишь двадцать один год! — поколебавшись немного, ответила Элизабет. — Он хороший мальчик. Разве можно винить молодых, если им опротивело жить в таком месте и губить свою молодость?

Каррик пожал широкими плечами.

— Будет вам крыша! — буркнул он и направился прямиком к коровнику, намереваясь, не мешкая, взяться за дело.

И стоило ему только сказать это, как он с удивлением понял, что на сердце стало легко. Глядя вокруг, Каррик с горечью замечал повсюду следы запустения — свидетельства того, что все постепенно дряхлеет и приходит в упадок. Но, как ни странно вместо того, чтобы прийти в уныние, все это только подзадоривало его. И когда он уселся на крыше, прикидывая, с чего начать, и окинул взглядом унылую картину вокруг, то вдруг поймал себя на том, что мысленно уже латает каждую прореху в изгороди, чтобы через минуту полюбоваться пасущимися тут и там тучными коровами, а потом, раздвинув границы ранчо, сделать его процветающим. Да, он уже видел, как в саду копается садовник, как хлопотливая кухарка суетится на кухне, а Элизабет в прелестном утреннем капоте завтракает, удобно устроившись за чайным столиком в гостиной.

Вдоволь налюбовавшись этой картиной, Каррик встряхнулся, и заставил себя вернуться к крыше коровника. А дел тут хватало. В крыше тут и там зияли прорехи. Вокруг гвоздей железо проржавело, а местами и вовсе кусками обрушилось на землю, сорванное во время осенних ветров.

Повздыхав, Каррик отправился вниз за инструментами и листами железа, чтобы втащить их наверх.

Это была тяжелая работа. Каждая связка железных листов весила не меньше сотни фунтов. Солнце пекло немилосердно. Каррик, проклиная все на свете, таскал их одну за другой, и пот струйками стекал у него по лицу и шее, а рубашка на спине промокла насквозь. Все тело безумно чесалось под толстым слоем покрывавшей его пыли, а ладони покрылись волдырями и ссадинами.

Но он, стиснув зубы, позволил себе только ненадолго перевести дух, чтобы прошипеть замысловатое проклятие в адрес раскаленной крыши, которой сейчас можно было бы выпекать булочки, и принялся вновь ряд за рядом укладывать листы железа.

Это было нелегким делом. Каррик отлично понимал, что Элизабет справилась бы с этим вдвое быстрее и уж, конечно, куда лучше его. Да и ловкость, с которой он умудрялся жонглировать тяжелыми ножами, оказалась совершенно бесполезной, стоило ему только взять в руки молоток. Два раза из трех он попадал молотком по собственным пальцам, а гвозди под его неумелыми ударами гнулись так, точно восковые.

Каррик принялся едва слышно ругаться сквозь зубы, с трудом сдерживая закипавшую в нем злобу.

Какое-то время спустя, почувствовав, что умирает от жажды, Каррик спустился на землю и отправился к дому, рассчитывая раздобыть стакан ледяной воды из ручья возле мельницы. Вода оказалась такой холодной, что стыли зубы, и он с наслаждением напился. Усевшись на скамейку, он снял шляпу и вытер мокрое от пота лицо. Как тут было хорошо! Прохладный ветерок овевал разгоряченное тело, слышалось мелодичное журчание воды и монотонно шумело колесо мельницы. Качая воду, мерно постукивал насос, и она с громким плеском лилась в почти пустой бак. Все это разнообразие звуков, будто волшебная музыка, вдруг наполнило покоем душу Каррик. Странные мысли лезли ему в голову: например, как прекрасен могучий порыв ветра, даже в тот момент, когда он крушит то, что сделано руками человека. Вот было бы здорово, если бы можно было использовать его силу, подумал вдруг Каррик. Может быть, когда-нибудь потом появятся даже машины, способные в чем-то заменить человека… например, покрыть крышу коровника! Он даже почмокал губами от удовольствия. Мысли унесли его далеко прочь… пока наконец он не открыл глаза. Улыбающаяся Элизабет трясла его за плечо.

— Пора обедать, Каррик!

Глава 8. Хорошее начало

Каррик в замешательстве вскочил на ноги.

— Э…я вроде как задремал, — промямлил он.

— Вам не следовало затевать все это сегодня, — укоризненно сказала Элизабет. — В конце концов, вы ведь еще не оправились! Еще не прошло и двух дней после того, как вы упали с лошади.

Она повернула к дому.

— Пошли! — на ходу бросила она через плечо.

— Погодите минуту, Элизабет, — взмолился Каррик. — Повернитесь и посмотрите на меня, прошу вас!

Элизабет послушно подняла на него глаза, и Каррик с тревогой вгляделся в это безмятежно улыбающееся лицо, страшась увидеть на нем презрение или разочарование. Но Элизабет была спокойна и доброжелательна, как всегда.

— Элизабет, — решился он наконец, — неужели у вас и в самом деле не чешутся руки отколотить меня?

— За что? — удивилась она.

— Да за то, что я все это затеял. Вознамерился перекрыть крышу коровника… и вместо этого уснул на солнышке, как последний дурак!

— Вы просто устали, — мягко сказала она.

— Это мое обычное состояние, когда возникает необходимость что-то делать, — вздохнул он. — Да и вообще… одна только мысль о том, что нужно взяться за работу, способна уложить меня в постель надолго!

Элизабет улыбнулась и кивнула, предупреждающе подняв вверх палец.

— Только не стоит взывать к собственной совести! — хмыкнула она, — тем более, что у Каррика Данмора таковой никогда не имелось!

— Это точно, — признался он смиренно. — Впрочем, до сих пор я прекрасно без нее обходился, но…

Он замялся.

— Неужели вы забыли, что я вам рассказывала о самом первом Каррике Данморе? — улыбнулась Элизабет.

— Ну что вы! Он был настоящим мужчиной!

— Который терпеть не мог трудиться! — напомнила Элизабет. — Помните? Когда он попался на глаза графу, то зарабатывал на хлеб, развлекая толпу фокусами!

Каррик попытался возразить, но Элизабет перебила его.

— Только не пытайтесь уверить меня, что и вы когда-то этим занимались! — воскликнула она.

Каррик выразительно постучал пальцем по лбу.

— Неважно, — Он махнул рукой. — Но… Элизабет, скажите мне одну вещь. Может быть, я все-таки могу вам чем-то помочь… ну, скажем, если для этого не нужно ничего делать руками? Стыдно, конечно, но работник из меня никудышный! Чего-то, видно, мне не хватает… я хочу сказать, такой уж я уродился.

Повинуясь какому-то безотчетному чувству, Каррик шагнул к Элизабет и взял ее руки в свои.

— Наверное, вы считаете меня ослом? — заикаясь от волнения, пробормотал он, — или…

Улыбка мигом сползла с ее лица, и Элизабет стала серьезной.

— Вы ничем не обязаны этой семье или этому дому, Каррик, — тихо сказала она.

— Тогда почему тут висит мой портрет? — упрямо набычился он.

Она отвела взгляд в сторону. Потом тяжело вздохнула и посмотрела на него. Каррик заметил, как блеснули ее глаза.

— Похоже, вы готовы войти в клетку с львами, лишь бы доставить мне удовольствие, верно, Каррик? — спросила она, и он с облегчением увидел, что Элизабет снова улыбается.

— Только скажите, где эта клетка, и я готов, хоть сейчас, — серьезно ответил он, — но будет куда лучше, если вы просто объясните, чего вы хотите от меня.

— Хорошо, — устало кивнула Элизабет. — Есть один глупый мальчишка двадцати одного года отроду. Он связался с бандой Джима Танкертона, сам не понимая, что делает. Заберите его оттуда и привезите ко мне прежде, чем он ввяжется во что-то ужасное… и сам сунет голову в петлю.

Вдруг она заметила, что вся дрожит.

— Не говорите ничего, Каррик, хорошо? Сначала хорошенько подумайте.

— Банда Танкертона? — медленно процедил он сквозь зубы.

— Да, Танкертона. Джима Танкертона. На всем свете не найти большего мерзавца, чем этот человек!

Каррик поднял глаза туда, где на горизонте вставали горы. Их далекие вершины таяли в ослепительной лазури неба, казавшейся еще ярче из-за разбросанных тут и там белоснежных пятнышек… то ли облаков, то ли снеговых вершин, уткнувшихся в мягкое подбрюшье неба.

Он тихо рассмеялся.

— Такова, видно, моя судьба, Элизабет, — сказал Каррик. — Так, значит, это люди Танкертона?

Элизабет казалась слабой и больной. Она не сводила с него измученных тревогой глаз. Губы ее кривились в странном подобии усмешки.

— Да, — едва слышно ответила она. — Боже, прости меня за то, что я подала тебе эту мысль! Конечно, ты не мог не слышать о нем, но ты не знаешь всего, что здесь творится по его милости! Он царь и Бог в этих местах, но это еще мягко сказано! Этот Танкертон — сущий дьявол, воплощение зла и порока!

— Да, мне приходилось кое-что слышать, — кивнул он. — Однако я никак не возьму в толк, почему этот человек имеет наглость орудовать на моей земле?

— На твоей земле?! О чем это ты, Каррик?

— Конечно, о поднебесье, Элизабет! О дорогах, что ведут вдаль… разве это не угодья самого первого Каррика Данмора? А раз он мой предок, стало быть, я унаследовал его права! Ну да ладно, не ломай себе над этим голову. Я обо всем позабочусь. А теперь прощай!

— Только после обеда, Каррик!

— Лучше не надо, — с горечью вздохнул он. — Стоит мне только поесть, и я начну думать о пути, который меня ожидает… а кончится это тем, что очень скоро тебе придется будить меня к ужину, Элизабет! Нет, нет, я еду сейчас. Точнее сразу, как соберусь и оседлаю Прошу Прощения!

Не сделав ни малейшей попытки возразить, Элизабет отправилась собирать его в дорогу. Туго набив едой седельные сумки, Элизабет безапелляционно заявила, что там, куда он едет, вряд ли будут часто попадаться трактиры, а скорее всего ему придется каждую ночь проводить под открытым небом. Итак, сумки были уложены, аккуратно завернуты в просмоленную парусину и привязаны к луке седла на спину Прошу Прощения. Новое покусительство на ее драгоценную свободу кобыла встретила бешеным храпением и фырканьем, однако не сделала ни малейшей попытки сбросить с себя груз. И вот Элизабет Фурно широко распахнула ворота корраля перед своим рыцарем.

Она застыла все с тем же выражением мучительного беспокойства на побледневшем лице, которое Каррик уже не раз замечал, украдкой поглядывая в ее сторону. Помявшись, он наконец не выдержал.

— Послушайте, Элизабет, — начал он. — Хочу сказать вам кое-что, и вы должны верить, что это правда, и только правда. Это касается меня. Я и в самом деле ни разу в жизни и пальцем о палец не ударил: вечно бил баклуши, попрошайничал, пил, кутил, занимал деньги и никогда не отдавал долги… обычный бродяга, одним словом. Так что, сами понимаете, если что со мной и случится, плакать никто не будет. Ни жены, ни детей — так что никто не осиротеет и ничье сердце не будет разбито.

Она слушала его, пытаясь улыбнуться, но дрожащие губы не слушались ее.

— Но я вернусь, — добавил Каррик, — обязательно вернусь. Это моя страна и я не сойду с тропы, пока она не приведет меня в Поднебесье!

— Милый Каррик, да благословит тебя Бог!

Копыта Прошу Прощения зацокали по дороге, и кобыла почти сразу же перешла на галоп. Грохот подков, такой же четкий и ровный, как грохот прибоя скоро растаял вдали. Всего лишь раз обернулся Каррик — сорвав с головы шляпу, он махнул в сторону женщины, застывшей у ворот. С каждым мгновением она становилась все меньше, будто таяла вдали. Теперь ему достаточно было одного взгляда назад, чтобы увидеть укрывшийся между деревьев дом, убогий коровник и все ее жалкое хозяйство.

Не прошло и нескольких минут, как ранчо скрылось за холмом.

Странная задумчивость овладела им. Очнувшись, Каррик встряхнулся — ему показалось, что за последние дни он как будто побывал в другом мире.

А может быть, это было потому, что разыгравшееся воображение уже завело его высоко в горы — туда, где он никогда еще не бывал. А быть может всему виной было пережитое недавно потрясение, когда он понял, что как две капли воды похож на своего далекого предка.

И, как тогда, у него снова захватило дух; странное чувство надвигающейся беды вдруг нахлынуло на Каррик. И необыкновенное, изумительное ощущение свободы кружило голову — он вдруг представил себя владельцем огромного графского замка, предводителем шайки отчаянных молодцов, готовых последовать за ним в огонь и в воду. С непостижимой уверенностью в себе Каррик обратил свой взор в сторону бескрайнего поднебесья и далеких гор и, словно ребенок, который спешит вернуться домой, погнал кобылу вперед.

Вдруг впереди послышался глухой стук подков и двое всадников, галопом вылетев из-за поворота, выросли по обе стороны Каррик.

— Эй, Каррик, здорово! Неужто это Прошу Прощения?! Батюшки, да кобылка-то никак присмирела! — воскликнул один из них.

— Это точно, — невозмутимо отозвался Каррик.

— Вот это да! Да я готов был выложить полтыщи, лишь бы полюбоваться этим зрелищем! Или заполучить саму красотку!

— Она не продается.

— Ты всегда так говоришь. Помню то время, когда у тебя был серый жеребец… ну, тот самый, что прыгал, как сам дьявол! Помяни мое слово, Каррик, когда свернешь на ней себе шею, будешь и сам рад продать, да только кто ж ее возьмет, да еще за такие деньги?!

Тут вмешался второй.

— Послушай-ка, Каррик, поехали с нами! Всем ребятам охота снова посмотреть, как ты управляешься с ножами. Выпивка за нами! После того, как Пит Логан со своими парнями уволокли тебя, ребята малость побазарили, да решили дожидаться тебя на прежнем месте. Ну, так что скажешь, Каррик? Мы не скупердяи какие, не думай! Обещаю — ты не пожалеешь!

— Не могу, — отрезал Данмор. — Некогда, так что даже и не думайте. А кто там с вами?

— Кто? Господи, да все, кого ты знаешь, говорю же тебе! Билл Клей, братья Гуэрнси и старина Оливер Пайк, потом Йенсены и капитан Патрик…

— Что, и капитан с вами?

— С нами! Он-то и послал нас за тобой, потому как мисс Фурно сказала, что ты поехал по этой дороге и взял Прошу Прощения.

— Капитан Патрик, надо же! Как он там?

— Жив — здоров, что ему сделается! — последовал ответ. — Заявил, что лучше уж сядет играть с тобой, чем любым другим любителем опрокинуть стаканчик. Знаешь, кэп намыл добрую толику золотого песку, который тебе вытряхнуть из него — раз плюнуть! Дьявольщина, старик так набит золотом, что аж звенит на ходу! А важничает, будто курочка, что снесла золотое яичко! Поехали, Каррик! Неужто у тебя нет желания чуть-чуть растрясти старичка?

Порыв ветра взметнул едкую пыль с дороги и швырнул ее в лицо Каррику Данмору. Жара стояла несусветная, дорога петляла так, что голова у него шла кругом, да и вообще… в конце концов, разве человеку запрещено немного повеселиться прежде, чем затевать такое дело?

— Гляди-ка, никак, это снег на старой горе Диггер? — вдруг удивился второй из ковбоев.

Каррик посмотрел в ту же сторону и увидел, как сверкает снег на фоне ослепительно синего неба… там, вдали расстилалась земля, которую он с этого дня считал своей. Тряхнув головой, он вонзил шпоры в бока Прошу Прощения, и она прыгнула вперед, как горный олень.

По-видимому, это и был его ответ. Грубовато, конечно, хмыкнул он, исчезая вдали, а остолбеневшая парочка проводила его взглядом.

Глава 9.Молчание, оборванное ножом

В Харперсвилле как раз прошел дождь, и Чак Харпер, основатель, владелец, и по совместительству управляющий единственной в городе гостиницей, который, кстати, и придумал ей имя, вышел во двор и уселся на табурет, обхватив его коленями, словно бока лошади. Сдвинув шляпу на затылок, он принялся строгать ножом палку — занятие, которому мог предаваться часами. И не то чтобы она была ему нужна, вовсе нет. Просто он обожал следить, как тоненькая стружка заворачивается колечком под острым, как бритва, лезвием ножа.

Каждые десять минут он, будто по команде, поднимал тяжелую голову, бросая исподлобья угрюмый взгляд вокруг, туда, где, петляя между отрогов гор, сбегали извилистые тропинки, чтобы исчезнуть между деревенских домов, и снова возвращался к своему занятию.

Прохладный ветерок еще стряхивал последние капли дождя с листьев деревьев, и они тяжело падали вниз, но небо уже очистилось и солнце нещадно жгло землю. Над лужами и вдоль колеи дороги поднимался пар. Но Чаку Харперу было на это наплевать. Он то и дело поглядывал на дорогу, однако на уме у него было совсем другое.

Вдруг за его спиной хлопнула дверь гостиницы. Супруга его — тощая, костлявая метиска примерно того же возраста, то есть около сорока — слегка гнусавя, окликнула его:

— Эй, Поу!

Он не ответил.

— Поу! — завопила она.

Довольная ухмылка скользнула по мрачной физиономии Харпера.

— Поу! — оглушительно взвизгнула она. — Ты что, не слышишь?!

— Слышу, — заявил он, не оборачиваясь.

— Так, стало быть, ты меня слышишь! Так ответь, ты палку для меня строгаешь?

Он молча провел ножом по дереву, любовно наблюдая, как тонкая, словно слюда, стружка, свернулась тугим колечком.

— Поу, я тебя спрашиваю! Ты для меня ее строгаешь?

Харпер поднял голову, но продолжал хранить молчание.

— Поу, дьявол тебя забери, ты мне скажешь или нет?! Ты ее строгаешь для меня?!

— Не-а, — коротко буркнул он, продолжая свое занятие.

Краткость ответа привела женщину в неописуемую ярость. Окаменев, она замерла в дверях, не в силах вымолвить ни слова, и только потрясая в воздухе крепко сжатыми кулаками. Потом что-то забулькало у нее в горле, она прохрипела несколько слов и исчезла. Дверь с грохотом захлопнулась у нее за спиной.

Муж снова поднял голову и оглянулся. На губах его играла довольная ухмылка.

В это время вдали из-за поворота выехал всадник на крапчатой, караковой в белую крапинку кобыле такой невероятной красоты, что даже зачерствевшее сердце Чака Харпера сладко заныло. Он глаз не мог отвести от прекрасного животного. Кобыла двигалась вперед с непринужденной грацией танцовщицы, так что всадник едва покачивался в седле. Чак поднял взгляд и увидел улыбку на лице незнакомца.

Словно смутившись, Чак снова опустил тяжелую голову и вернулся к своей палке.

— Тихо, девочка, — сказал незнакомец. — Эй, приятель, это Харперсвилль?

Чак сделал вид, что не слышит.

— Мне бы хотелось узнать, — повторил юноша, — это Харперсвилль или нет?

Чак не ответил. Возможность вывести из себя кого-то еще наполнила его сердце ликованием. День-деньской дразнить жену в конце концов кому угодно наскучит. Да и потом порой он побаивался, что рано или поздно, выведенная из себя, обозленная женщина воткнет ему нож между ребер, пока он будет спать. А вот помучить незнакомого человека, всласть поиздеваться над ним — совсем другое дело, и Чак чуть не мурлыкал от удовольствия.

Однако, незнакомец, похоже, разгадал его маневр. Заинтригованный его молчанием, Чак поднял голову и украдкой наблюдал, как тот спешился, подвел лошадь к поилке и пока она с шумом пила, потянулся, разминая затекшее тело.

Не такой верзила, как Чак, он был достаточно высок и крепок. Но в гибкости всего его могучего тела, широко развернутых мускулистых плеч, упругой кошачьей походке сквозила грация хищного зверя. Чак понял это сразу, и не потому, что подобные детали так уж сильно интересовали его. Нет, просто наблюдать исподтишка за другими стало неотъемлемой частью его натуры и поступать так было для него столь же естественно, как для голодного волка — спать вполглаза. К несчастью, в душе хозяина гостиницы была некая червоточинка — он обожал искать неприятностей на свою голову.

— Тихо, Прошу Прощения! — прикрикнул незнакомец.

Он повернулся, и кобыла покорно последовала за ним, как собака. Чак проводил странную парочку недовольным взглядом. Он не любил лошадей, считая их тупыми и не способными ни на что, кроме как служить средством передвижения.

Однако незнакомец, по всей видимости, придерживался другого мнения. Когда он говорил с кобылой, в голосе его звучала неприкрытая нежность. Подойдя к поилке, он с интересом воззрился на громадный валун, скатившийся с вершины и лежавшей здесь с прошлого года. Весил он, должно быть, немало и, если бы не счастливая случайность, легко мог бы превратить гостиницу в груду щепок.

Незнакомец, разглядев валун, наклонился и хлопнул по нему. Потом поднатужился и обхватив камень двумя руками, стал медленно распрямляться. Должно быть, это было нелегко. До Чака, не сводившего с него глаз, доносились сдавленные проклятия. Наконец камень подался и с чавканьем вырвался из земли.

Странный незнакомец повернулся и изумленный Чак вдруг понял, что тот, держа в руках валун, направляется прямо к нему. Он шел медленно, но легко: ни перекошенного гримасой лица, ни вздутых вен, словом, ничего, чтобы говорило о непомерной тяжести ноши.

Он медленно приближался. Смутный страх и какое-то неприятное предчувствие закопошились в душе у Чака. Он медленно приподнялся, а незнакомец, приблизившись, опустил камень на землю.

— Присаживайтесь, — радушно сказал он, — Вот теперь наконец мы удобно устроились и можно поболтать!

Чак Харпер опустился на стул.

Изумление все еще переполняло его, постепенно уступая место привычной злобе. И окончательно он разозлился, вспомнив, как, остолбенев при виде такой невероятной силы, настолько забылся, что не смог сдержать своих чувств.

Опустившись на стул, Чак принял привычную позу, опустил тяжелую голову и снова принялся за свою палку.

— Приятное местечко, — начал незнакомец. — Кажется, мы незнакомы? Меня зовут Каррик Данмор.

Он ждал, но Чак Харпер не проронил ни слова.

Так молча они просидели несколько минут.

— Меня зовут Каррик Данмор, — повторил приехавший.

Чак по-прежнему хранил гробовое молчание. Что-то подсказывало ему, что это только начало, что впереди ждет настоящая схватка, а именно этого всегда жаждало его злобное сердце. Горевшее в нем мрачное пламя никогда не угасало, и уже сейчас уголки его губ чуть заметно подергивались в предвкушение того, что ждало его впереди. Чак был похож на бульдога, почуявшего запах крови.

Незнакомец, похоже, решил не настаивать на знакомстве.

Вместо этого он вытащил из-за пояса тяжелый нож. Длинный, с прямым, блестящим лезвием, он ничем не напоминал те охотничьи ножи, что до сих пор доводилось видеть Чаку. Данмор неуловимым движением швырнул нож в воздух. Раздался свист. Пролетев не менее тридцати футов, нож сверкнул в воздухе серебряной молнией и полетел вниз.

Такой нож, тяжелый и острый, как бритва, легко мог пригвоздить человека к земле, точно бабочку — булавкой коллекционера. Сообразив это, Чак быстро шарахнулся в сторону.

Нож легко лег в подставленную ладонь, мгновенно исчез, и, как по волшебству, откуда-то появился другой.

Разозлившись, что опять не совладал с собой, Чак стиснул зубы и, побагровев, опустил голову. Но, как он ни старался скрыть свое любопытство, глаза, казалось, сами следили за тем, что делает незнакомец.

К слову сказать, сам Чак всегда с огромным почтением относился к ножам, всегда предпочитая их револьверу. Конечно, на большом расстоянии пользы от них мало, зато вблизи или, скажем, в толпе, хорошему ножу цены нет!

А незнакомец, похоже, был мастером своего дела. Ножи один за другим взлетали в воздух, сверкая тяжелым лезвием и падали вниз, послушно ложась в подставленную ладонь — одновременно, точнее, почти одновременно, так что незнакомец успевал сделать одно легкое, почти неуловимое движение, и клинок снова птицей взмывал вверх.

И вдруг оба массивных ножа в очередной раз сверкнули на солнце и будто растворились в воздухе. Чак Харпер явственно ахнул. Затем, покосившись на незнакомца, испуганно вздрогнул, заметив, что оба они уже покоятся в массивных кожаных ножнах, один над другим, будто никогда и не покидали их. Чак заморгал. Он готов был поклясться, что незнакомец даже не шелохнулся.

— Как, вы сказали, ваше имя? — спросил Данмор.

— Чак Харпер.

— Рад познакомиться, Чак. Когда едешь через горы много дней подряд, да еще не с кем и словечком перекинуться, разве что с белкой или с кроликом — приятная перспектива, верно? — так что угодно отдашь, лишь бы поболтать часок — другой в хорошей компании. Просто почесать языком, отвести душу, понимаешь?

Чак, насупившись, предпочел промолчать. Кое-что не давало ему покоя, омрачая душу и мешая дать волю привычной мелочной злобе. Во-первых, легкость, с которой незнакомец перенес камень, который и двоим-то поднять не под силу. И второе — то почти сверхъестественное мастерство, с которым он заставлял тяжелые ножи порхать в воздухе, подобно двум серебряным бабочкам.

— Если вы и есть Харпер, — между тем все так же дружелюбно продолжал незнакомец, — тогда, как я понимаю, это и есть Харперсвилль?

Похоже, ему было глубоко плевать на то, что Чак по-прежнему хранит молчание. Не моргнув глазом, он продолжал:

— Само собой, он и есть. Стало быть, сюда-то и наезжает отдыхать Джим Танкертон. Верно, приятель?

Но Чак Харпер только стиснул зубы, стараясь подавить в душе поднимающуюся злобу.

— Так оно и есть. Ну, значит, я приехал. Пойду повешу шляпу… или нет, сначала надо заняться кобылой. Извини, приятель, пойду поставлю ее в конюшню.

Поднявшись на ноги, он направился к кобыле.

— Конюшня полна, — пробурчал Харпер.

Но теперь, похоже, пришла очередь Данмора притворяться глухим. Взяв кобылу под уздцы, он, весело насвистывая, повел ее за собой.

— Для нее нет места! — крикнул вдогонку Харпер.

— Ну, уголок-то, положим, найдется, — обернулся Данмор, и с веселой улыбкой скрылся за углом.

Глава 10. Комната с прекрасным видом

Чак Харпер беспокойно вертелся на стуле.

Больше всего на свете он ненавидел показывать проезжающим, что вообще замечает их существование. Правда, было на свете одно человеческое существо, которое он почитал и боялся, но теперь, когда его загнали в угол, Чак догадывался, что от него ждут ответных действий.

Украдкой вытащив из кобуры тяжелый кольт, он поднес его к глазам и убедился, что тот в полном порядке. Поднявшись на ноги, Чак расправил плечи, прикрытые тяжелым плащом, и нахлобучил до глаз широкополую шляпу.

И большими шагами поспешил за незнакомцем.

Подойдя к дверям конюшни, он услышал шорох сена, которое кто-то бросал в кормушку, и знакомое посвистывание. Ринувшись вперед, Чак миновал проход и замер, как вкопанный — в одном из ближайших стойл, куда он сам только утром поставил высокого гнедого жеребца, стояла гибкая, изящная кобыла этого чертова Данмора!

Чак протер глаза, едва в силах поверить тому, что видит. В это время из-за угла появился приехавший с новой охапкой сена, которую и бросил в кормушку.

Тяжелая рука Чака Харпера опустилась ему на плечо.

— Ты что это тут распоряжаешься, ты… — начал он.

И тут же запнулся, ощутив закаменевшие мускулы, при этих словах вставшие бугром под его ладонью. И Чак мгновенно понял свою ошибку — кошачья грация, с которой двигался незнакомец, могла бы сказать ему о многом. Ни унции жира не было в этом точно закованном в броню мускулов теле, и ярость Харпера мгновенно угасла, как костер, в который плеснули ледяной водой.

Данмор лениво повел плечом, и ладонь Чака упала.

— Конечно, а то как же? — усмехнулся он, — Живешь тут на краю света, приятель, и не знаешь, небось, что в хорошем обществе принято, чтобы джентльмен уступал место даме! Ну вот, значит, вхожу я и вижу, стоит этот жеребец, и не поверишь — как только увидел он мою кобылку, как только что не расшаркался, дескать — Мадам, прошу вас! — Спасибо, старина, — ответил я. Перевел его, значит, в соседнее стойло, а сюда поставил мою красотку. Похоже, ей тут нравится, а ты как считаешь? Да, приятель, а где тут у тебя овес?

Лицо Харпера побагровело до синевы. Он открыл и закрыл рот, так и не придумав, что ответить на это.

— Ага, вот же он, — кивнул Данмор. — Вот и отлично!

Заметив в углу огромный мешок, он легко взвалил его на плечи, отсыпал добрую часть в кормушку и поставил перед кобылой

— Эй, послушай… — прохрипел Чак.

— Угу… да ты только посмотри на нее! — воскликнул Данмор, любовно похлопывая кобылку по гладкой, лоснящейся шее. — Ты только погляди, ведь влезла в кормушку только что не по самые плечи! Ах ты, жадный поросенок! Ешь, ешь, девочка, умница ты моя!

— Пойду-ка я к себе, — объявил Каррик, выходя из стойла и направляясь к выходу.

— Сказал ведь уже — нет тут ни одной свободной комнаты! — угрюмо рявкнул Чак.

— Ну что ж, — добродушно ухмыльнулся Каррик, — мне, в общем-то, все равно, где спать, было бы место для одеяла!

Подхватив сумки, он легко протиснулся мимо гиганта-хозяина и насвистывая, направился к выходу.

Чак, не веря своим ушам, молча смотрел ему вслед. Вначале он собирался броситься за нахальным юнцом и голыми руками свернуть ему шею. Ему и раньше не раз случалось шутя управляться с любым, кто осмеливался стать ему поперек дороги, но сейчас какое-то неясное чувство удержало его. Скорее всего, он вспомнил, с какой легкостью незнакомец поднял гигантский валун.

Поколебавшись, он вспомнил о револьвере. Выхватив его, Чак щелкнул затвором и прищурился. И тут же вспомнил, как когда его в последний раз таскали в суд, старый негодяй — судья ворчал что-то о превышении «самозащиты». Медленно опустив руку с зажатым в ней револьвером, Чак оскалился, словно собака, которая и хотела бы укусить, да не смеет.

Наконец, взяв себя в руки, он поспешил к выходу, но незнакомец был уже у дверей, и, насколько мог судить, о чем-то договаривался с миссис Харпер.

— Вышвырни этого прохвоста! — взревел Харпер

И в ту же минуту увидел, как Данмор взялся за ручку двери.

— Как вас зовут и что вам надо в нашем доме? — услышал Харпер голос жены. — Эй, а ну-ка, убирайтесь отсюда! Чак таких не любит!

В ответ раздалось вежливое бормотанье. Хлопнула дверь. Чак влетел в кухню и обнаружил, что жена, кипя от бешенства, дергает ручку двери.

— Чак, он оттолкнул меня, захлопнул дверь перед самым моим носом, да еще и заперся изнутри! В жизни ничего подобного не видела! Нет, это просто возмутительно! Что ему нужно?! Кто он вообще такой?! Ух, с какой бы радостью я выцарапала ему глаза!

Чак Харпер неожиданно расхохотался. Но смех его быстро стих, сменившись злобным рычанием. Словно не веря своим глазам, он осторожно потрогал ручку двери, постоял немного, потом повернулся и вышел.

Жена бросилась за ним, но он отшвырнул ее в сторону.

— Ты ведь не убьешь его, Чак? — испуганно залопотала она. — Послушай, Чак, даже и не думай…

— Я собираюсь вышвырнуть его вон! — рявкнул Чак Харпер, рысцой сворачивая за угол дома.

Повернув, он вдруг поскользнулся и тяжело рухнул на землю, до крови расцарапав руку.

Его точно обухом по голове ударили. Медленно, стиснув зубы, чтобы не застонать, Чак поднялся на ноги. Все плыло у него перед глазами. Черная злоба заполнила его душу и, словно взбесившийся зверь, Чак ослеп и оглох от ярости.

Хромая, он подошел к парадной двери и навалился на нее всем телом. Тяжелый засов, заложенный с внутренней стороны, жалобно скрипнул.

Дверь была заперта!

Чак отшатнулся.

— Мой собственный дом! — прохрипел он.

Сколько он себя помнил, всегда его любимейшим развлечением было приходить в ярость, разжигая ее в своей душе по малейшему поводу или без повода. Чак млел от восторга, видя, как бледнеют другие, не понимая причин его бешенства. Но теперь… теперь он уже не шутил.

В первый раз за всю свою жизнь Чак чувствовал, что сделает благое дело, избавив мир от подобного ублюдка!

Да и потом у кого, у какого судьи повернется язык в чем-то обвинить добропорядочного гражданина, если он защищает свой дом и семью от сумасшедшего маньяка?! Куда там?! — ему устроят овацию, знакомые и незнакомые будут счастливы пожать ему руку, а его собственная жена, восхищенная его доблестью, не посмеет и пикнуть…

И Чак Харпер, обхватив голову руками, зарычал, предвкушая миг величайшего торжества, который ему предстоит испытать.

Он кинулся к первому же окну.

Дернув, он попытался было открыть его, но ставня не поддавалась.

— Дьявольщина! — проревел Харпер. — Похоже, весь мир сегодня сошел с ума!

В ту же минуту он услышал, как незнакомец, весело насвистывая, легкими шагами прошел мимо окна, по-видимому, направляясь в парадную гостиную, ту самую, которую когда-то осчастливил своим присутствием сам великий Танкертон, когда соизволил провести здесь ночь. При этой мысли в голове у Чака Харпера помутилось.

Кинувшись к соседнему окну. Он с яростью дернул за ставень. Окно распахнулось, и он влетел внутрь.

Бросившись вверх по лестнице, Чак на бегу выхватил кольт.

Злоба настолько затуманила ему мозги, что он даже не замечал, как несколько раз с размаху ударился о перила. Сейчас он чувствовал в себе достаточно силы, чтобы голыми руками в щепки разнести весь этот дом, лишь бы добраться до поганого ублюдка, назвавшегося Карриком Данмором!

Скрежеща зубами, он взбежал наверх. Половицы жалобно трещали под его весом, но, ничего не слыша, Чак, как раненый буйвол, несся вперед по коридору, направляясь в самый его конец — туда, в ту самую комнату, откуда они с женой с такой готовностью вынесли собственные вещи, потому что ее удостоил своим присутствием сам Джеймс Танкертон!

Дверь в нее была широко распахнута. Чак ворвался внутрь, сжимая в руке револьвер и рыча, как раненый гризли, готовый растерзать ненавистного врага.

И вдруг он замер, будто споткнувшись. Комната была пуста!

Чак медленно обернулся.

Там, за его спиной, возле самой двери, стоял незнакомец, все еще рассеянно насвистывая себе под нос и небрежно зажав в руке пистолет, черное дуло которого неумолимо смотрело прямо в лоб Чаку.

— Черт побери! — ахнул Чак и, вспотев от страха, попятился, неожиданно вспомнив, как хороша жизнь.

Револьвер выскользнул из его дрожащей руки прямо на сумку, которую Данмор, войдя, бросил на пол у самых дверей.

— А у вас неплохая гостиница, приятель, — дружелюбно объявил Данмор, — такая современная! Похоже, вы тут собирались устроить классный отель, с горячей и холодной водой, ваннами и всякими штучками! Ну, а простому ковбою вроде меня и такой комнатушки, как эта, за глаза хватит! Хочешь — верь, хочешь — не верь, но она мне в самый раз!

Он махнул рукой и Харпер вытаращил глаза, только сейчас сообразив, что револьвер куда-то исчез. К счастью он вовремя вспомнил, как мгновением раньше ему почудилось какое-то неуловимое движение, но тогда он убедил себя, что все это ему попросту померещилось. Теперь пришлось признать, что незнакомец так же ловко управляется с револьвером, как до этого — с ножом. Лишь слабо колыхнувшийся рукав выдал движение руки Данмора.

— Эта комната… это самое…, — хрипло пробормотал Харпер, и откашлялся, — занята она, вот что!

И сразу же понял, что все, что бы он ни сказал, уже не имеет ни малейшего значения. Этот ловкий, с приятными манерами прохвост будет попросту делать все, что ему захочется, и мило улыбаться в ответ на все его возражения.

— Ну, подберете этому парню что-то еще, — сказал Данмор. — А мне, знаете, подавай солнце, и все тут! Ну вот, а в этой комнатенке окна как раз на юг. Да, и вид, значит, чтобы был из окна, что надо, горы чтобы были, и все такое… сечешь?

Данмор с нарочитой медлительностью повернулся и выглянул из окна.

Чак Харпер решил, что ослышался. Вытаращив глаза, он гадал, уж не спятил ли он, если вот тут, прямо перед ним, стоит этот мерзавец, несет какую-то ахинею о горах и солнце, а потом, как ни в чем ни бывало, поворачивается к нему спиной. Да, да, спиной! А револьвер Харпера, между, прочим, валяется на полу прямо возле его ног! Чего уж, кажется проще: схватить его, спустить курок — минутное дело. И все же, чувствуя, как холодеет в жилах кровь, Чак колебался. В конце концов, он ведь всего лишь обычный человек! Единственное, на что он решился, это перед уходом беспомощно всхлипнуть.

— Э… молодой человек, а вы знаете, чья это комната? Самого Танкертона!

— О! — добродушно воскликнул Данмор, — готов поклясться, что со мной у Танкертона не возникнет ни малейших хлопот!

Глава 11. Вляпался!

Неделей спустя Чак Харпер пробирался через лес позади гостиницы. Сбоку шагал небольшого роста человечек, загорелый до черноты. Его, пожалуй, можно было бы даже назвать красивым, если бы не глаза. Маленькие, блестящие беспокойные, они так и бегали по сторонам, как у хорька.

Он все время улыбался, шаря по земле взглядом, будто потерял что-то, потом вдруг резко вскидывал голову, заглядывая в лицо компаньону с таким видом, будто пропажа все время была у него перед глазами. Сразу же бросалось в глаза, что несмотря на неказистый вид, Харпер обращался к нему с величайшим уважением. Да и не удивительно — ведь это был сам Линн Такер, которого в любой другой части света самые отчаянные головорезы охотно признали бы своим вожаком. В любой другой — да, но только не здесь. В этих местах всем заправлял Джим Танкертон, поэтому нечего и удивляться, что Такеру волей-неволей пришлось отойти на второй план. Люди Танкертона привыкли считать его чем-то вроде лейтенанта. Всем было хорошо известно, что он у Танкертона вроде как правая рука — третий человек в шайке после самого главаря и коварного доктора Леггса — непревзойденного мастера интриги и хитроумного отравителя.

Все это было прекрасно известно Чаку Харперу, поэтому не удивительно, что он открывал рот только в тех редких случаях, когда его спутник обращался к нему с вопросом. Он уже рассказал о появлении Данмора, и преисполненный любопытства Такер успел не только своими глазами увидеть огромный валун во дворе гостиницы, но и сделать попытку, хоть и безуспешную, приподнять его.

— Настоящий мужчина, — невозмутимо объявил он.

После чего они вновь укрылись в лесу, чтобы спокойно поговорить.

— Так что ему нужно? — спросил Такер.

— Понятия не имею. Порой мне кажется, просто пожить в тихом месте! Еще вчера я попросил его заплатить за неделю, так он сделал круглые глаза — дескать, не понимает, как у меня вообще хватило наглости заводить разговор о деньгах, когда он еще и месяца не прожил!

— Что, вот так и сказал?

— Слово в слово! А еще сказал, что не привык, чтобы с ним обращались подобным образом или ставили под сомнение его честность. Но потом вроде как смягчился и добавил, что, конечно, здесь, у черта на рогах, трудно ожидать от человека хороших манер, так что на первый раз он согласен простить меня и забыть об этом досадном происшествии.

— Вот так и сказал?!

— Да он вообще только так и говорит, если хочешь знать! Попробуй только выругаться при нем… Господи ты Боже мой! Изумится, спросит, в каких это университетах вы, дескать, обучались, что знаете такие слова, а не то еще попросит, чтобы вы и его научили!

Такер, по-прежнему глядя под ноги, молча улыбнулся и кивнул.

— Думаешь, у него водятся денежки?

— Будем надеяться. А пока что этот жулик не желает ни за что платить.

— Так с какой стати ты терпишь? Если что, закон-то ведь на твоей стороне!

Хозяин нерешительно поскреб щетину на подбородке.

— Мы с законом не то, чтобы друзья — приятели, — смущенно промямлил он. — Сдается мне, чем от него дальше, тем спокойнее.

— Поганое это дело, — вздохнул Такер.

— Говорю тебе, этот прохвост скоро сожрет меня вместе с собственным домом! Сколько он ест, уму не постижимо! Говорю же тебе, за четверых! А стряпает моя жена. И вот после того, как этот парень очистит поднос, он еще имеет наглость говорить, что уверен — у нее, дескать, приготовлен для него маленький сюрприз. Идет вниз, дьявол его возьми, отпирает кладовку и…

— А для чего оставлять ключ в замке?

— Да у этого ублюдка ключ, который подходит ко всем замкам! Так вот, слушай дальше. Заходит он, значит, в кладовку и вытаскивает седло оленя! Представляешь?!

— Не трогайте мясо! — кричит жена. А он только пальцем ей вот так погрозил.

— Собирались в воскресенье порадовать меня вот этой восхитительной олениной, миссис Харпер, — сказал этот мошенник, — а я вот возьми да и наткнись на нее! Ну да ладно, спасибо вам за приятный сюрприз. Вот кстати! А я как раз нагулял себе аппетит!

— И после этого режет мясо толстыми ломтями и жарит на плите!

— Стало быть, значит, пока он возится со сковородкой, руки у него заняты, так? А твоя винтовка? Она-то на что?

— Вот уж спасибо! Видел я раз, как он жонглировал… веришь, даже дух захватило?!

— Так он жонглировал?

— Угу… ножами! Пятью сразу, если хочешь знать! А ножи, между прочим, острые, как бритва!

Где-то вдалеке хрипло рявкнула винтовка, и эхо разнесло грохот выстрела по лесистым склонам холмов. Линн Такер вскинул голову и прислушался.

— Кто это может быть? — спросил он.

— Да он самый, кто ж еще? Каждый Божий день притаскивает целую связку подстреленных белок! Говорит, что, дескать, без ума от их мяса и требует, чтобы жена приготовила ему рагу: кролика вместе с белками. Тьфу, пропасть! А съедает в один присест фунтов десять, будь я проклят!

Линн Такер обвел задумчивым взглядом просвет среди деревьев, за которым темнело ущелье. В глубине его ложились синеватые тени. А вдалеке, где укрытые шапкой снега, высились горы, поднимался голубоватый туман, окутывая вершины, точно прозрачной вуалью.

Он кивнул.

— У меня появилась одна интересная мысль по поводу этого господина, — все так же невозмутимо пробормотал он.

— Может быть, тогда вам будет интересно узнать, — вмешался хозяин гостиницы, — что этих самых белок он снимает из кольта!

— Сорок пятого?!

— Да, сынок. Неплохо, верно?

Его собеседник уважительно прищелкнул языком.

— Посмотрим, что тут можно сделать, — пробормотал он. — Во всяком случае, постараюсь до вечера не попадаться ему на глаза.

Именно так он и сделал — до самого вечера просидел в погребе гостинице. Только когда сгустились сумерки, над головой его послышались шаги, и кто-то чуть слышно поскребся в дверь.

Он тихо, как бесплотный дух, прокрался вверх по лестнице, и Чак Харпер бесшумно отворил ему дверь. В руке он держал лампу и Линн невольно поразился, каким белым было его лицо.

— Вы готовы? — прерывистым от волнения голосом спросил он.

— Готов. Во сколько он улегся спать?

— Около часа назад.

— Спит?

— Спит! Храпит на весь дом.

— Люблю людей, которые вот так спят! Сразу видно, что совесть чиста! — сказал Линн Такер с такой улыбкой, что Чак не мог не улыбнуться в ответ.

Они направились в кухню, где миссис Харпер, мрачная, как туча, протянула Такеру чашку черного кофе. Он вежливо поблагодарил и принялся потягивать мелкими глотками обжигающую жидкость, прижимаясь то одним, то другим боком к горячей печи, чтобы поскорее согреться и выгнать из костей промозглую сырость погреба.

— Похоже, мне пора, — наконец сказал он. — Пара минут, и я вернусь.

Чак и его жена обменялись взглядами, но не проронили ни слова. А щупленький Линн Такер бесшумно выскользнул из кухни и неслышно прокрался вверх по лестнице.

Он двигался очень медленно, очень осторожно, почти прижимаясь всем телом к стене, зная, что там ступеньки вряд ли скрипнут под ногой. Наконец он остановился перед дверью угловой. комнаты.

Он прислушался. Из-за двери доносился храп спящего. Такер бесшумно повернул ручку и с радостью убедился, что дверь не заперта.

Дело обещало оказаться не слишком хлопотным. К этому времени он уже успел запомнить, как выглядит комната изнутри. Еще днем он тщательнейшим образом осмотрел ее и сейчас мог с уверенностью сказать, сколько шагов от двери до изголовья или изножья постели, а сколько до окна, и где именно стоит каждый стул. Даже слепой вряд ли чувствовал бы себя увереннее, чем Такер, когда осторожно приоткрыл дверь и вошел, прислушиваясь. Спящий человек продолжал храпеть.

Такер опять помедлил. Только одно еще тревожило его — какое-то странное чувство… ему почему-то казалось, что пол под ногами сейчас покрыт чем-то куда более мягким, чем обычный ковер. Переложив револьвер в другую руку он присел и коснулся рукой пола.

К его величайшему изумлению, пол был покрыт чем-то липким!

В то же мгновение он вдруг сообразил, что храп оборвался! Будто порыв ветра охладил ему лицо, дверь за спиной с грохотом захлопнулась, и луч света ударил его по глазам.

Но даже угодив в ловушку, Линн Такер не собирался сдаваться!

Он рванулся к двери, и упал, но даже падая, он успел перекинуть револьвер в правую руку.

И падая он, словно зверь, успел краем глаза заметить еще кое-что: во-первых, поблескивающую жидкость на полу возле своих ног, мебель, которая почему-то оказалась сдвинута в один угол и, наконец, темный силуэт на кровати.

В него он и выстрелил, но липкие пальцы скользили, револьвер предательски дрогнул в руке, и через мгновение в воздухе мелькнула огромная тень и с размаху рухнула на него.

Он забарахтался было, но в ту же секунду холодное дуло уперлось ему в шею. Он понял, что проиграл. Смерть уже дышала ему в лицо.

— Ну, ну, парень, не иначе, как ты разгуливаешь во сне, — вдруг произнес приятный голос над его головой. — Лучше брось свою пушку — не то, не дай Бог, снова выстрелит!

— Теперь вставайте, незнакомец, — сказал тот же голос, когда револьвер Такера с глухим стуком упал на пол.

Это оказалось нелегким делом.

Он уже догадался, что это за жидкость, в которую он влип. Она крупными каплями стекало по рукам и коленям, так что даже будь у него револьвер, он вряд ли смог воспользоваться им. И взбешенный, сбитый с толку Такер замер, с бессильной злобой глядя прямо в улыбающееся лицо Каррик Данмора.

— Ах, как жаль! — воскликнул тот. — Разлил клей и, понимаете ли, хотел убрать, но заснул, как убитый! Простите, Ради Бога! Позвольте, я помогу вам!

Линн Такер предпочел промолчать, только пробежал взглядом по веревке, протянувшейся от двери к самой кровати. Так вот как этому ублюдку удалось мгновенно прихлопнуть дверь и он оказался в ловушке! Самая настоящая западня, подумал он, ожидая приговора, но Данмор, как ни в чем ни бывало, продолжал.

— Должно быть, перепугались не на шутку, приятель, когда поняли, что ошиблись дверью! Ну-ну, я не держу на вас зла! С перепугу каждый может пальнуть из пушки! А теперь вам наверное страсть, как охота помыться, верно? Кстати, а как вас зовут, незнакомец?

Тот больше не колебался. Недвусмысленная угроза в его голосе заставил его вдруг решиться.

— Я Линн Такер, — пробормотал он.

— Ну и ну! — воскликнул Данмор, — Рад познакомиться! Да, кстати, передай своему хозяину — я еще не потерял надежды, что и он как-нибудь заглянет ко мне на огонек! Идет?

Глава 12. Словно пуля в лоб

Прошло не меньше недели прежде, чем в Харперсвилль от Джима Танкертона прибыл еще один посланец. На этот раз им оказался седобородый мужчина с приятной улыбкой на розовощеком, невинном, как у младенца, лице. Грузный великан, он въехал в город на приземистой лошадке, плотной, словно состоящей из одних только мышц, которая бодро тащила на себе такую тяжесть.

Стоило ему только показаться на улице, как две женщины тут же принялись разглядывать его. Незнакомец немедленно стащил с головы шляпу и вежливо поклонился. Седые волосы разметались у него по плечам. Обе женщины мгновенно узнали его. Лица их просияли и обе радостно замахали ему в ответ. Но стоило ему только скрыться из вида, как женщины обменялись мрачными взглядами.

— Господи, помилуй нас грешных! — прошептала одна. — Неужто доктор Леггс приехал за одним из наших мужчин?!

— Должно быть, все дело в этом паршивце Моргане, что сначала вступил в банду, а потом удрал. Вот помяни мое слово, Леггс явился за ним!

Но, само собой, Морган был тут не причем. Вместо того, чтобы разыскивать его, доктор Леггс поехал прямехонько в гостиницу, где и застал Харпера с огромным топором в руках перед грудой наколотых дров. Такой колун с трудом оторвали бы от земли и двое здоровых мужчин, а грохот вокруг стоял, точно на передовой.

Доктор Леггс спешился, и его лошадка, словно ей не раз приходилось бывать в этих местах, торопливо направилась к конюшне.

А Харпер, увидев, кто к нему пожаловал и забыв об обычной грубости, ринулся к гостю, на ходу сдергивая шляпу и раболепно кланяясь.

— Ну, ну, — с легким неодобрением в голосе буркнул доктор, — для чего весь этот шум? Обнажать голову следует лишь перед Создателем, да еще в присутствии дам. Вашу руку, брат Харпер! Благодарю Всевышнего за то, что он дал мне возможность вновь увидеть ваше честное лицо!

Все это он произнес елейным тоном, будто проповедник с амвона. Голос его, звучный, как церковный орган, выдавал человека, привыкшего произносить речи. Поговаривали, что доктору довелось спасти не одну заблудшую душу прежде, чем его лишили практики и люди шерифа ринулись по его следу, словно гончие за зайцем.

Добрейший доктор потрепал Харпера по плечу, отчего тот, вне себя от волнения при виде в своем доме столь значительной особы, чуть было не лишился чувств. Как он ни молил осчастливить его дом, выпив чашечку горячего кофе или подкрепиться, чем Бог послал, но доктор ответил решительным отказом.

Он пронзительно свистнул. Появившись, как из под земли, откуда-то выскочила поджарая гончая и заскулила от радости, извиваясь у его ног. Старик наклонился и ласково погладил собаку.

— У Денни на редкость грязные лапы, — пробормотал он. — Мне бы не хотелось вызвать недовольство вашей любезной супруги, впустив его в дом.

— Как вам будет угодно. доктор Леггс, — пробормотал Харпер. — Вы, наверное, приехали поговорить об этом Данморе?

— Данморе? — с напускным удивлением переспросил доктор. — А, так вот как зовут этого молодого человека? Нет, нет, вначале я хотел разузнать у вас о нашем добром друге и дорогом брате — Линне Такере. С тех пор, как он уехал к вам, мы ничего о нем не знаем.

— Что ж удивительного? — вздохнул Харпер. — И долго еще не услышите. Он прячется в лесах, ждет, пока позор, который ему довелось пережить, перестанет жечь его сердце!

— Стыд — это христианское чувство, брат мой, — промурлыкал доктор. — Но как же так случилось, что Линну Такеру довелось испытать стыд? Тут замешан этот Данмор?

— Да, будь он проклят! — прорычал Чак. — Вся беда в том, что в ночь, когда Линн с револьвером в руках вошел в его комнату, этот дьявол уже поджидал его! Разлил клей на полу и сцапал Такера, как мальчишки в наших краях ловят птичек на клейкую бумагу!

— А откуда он узнал о Такере? — спросил доктор. Голос его звучал чуть-чуть резче, чем раньше.

— Откуда мне знать? Может, этот ублюдок умеет читать мысли?! Разрази его гром! Но только, видит Бог, ему все было известно!

— Что он сделал с Такером?

— То-то и оно, что ничего! Мягко попенял ему за беспокойство, будь он проклят, и все!

— И где он сейчас?

— Валяется у себя в комнате! Сказал, что, дескать, устал смертельно, и велел принести ему ужин в комнату! Командует, словно лорд какой!

— Так, значит, велел подать ужин к нему в комнату, — задумчиво повторил доктор, почесывая собаку за ушами. — И что, вы намерены выполнить его просьбу?

— Да по мне, лучше бы он сдох! — рявкнул Харпер, — но жена… она вроде как боится этого дьявола. Говорит, что он вроде бы и не человек вовсе, а демон… и порой я и сам в это верю! Вот так и выходит, что мы вдвоем служим ему не за страх, а за совесть, и даже ломаного гроша за это не имеем!

— Так он вам не заплатил?

— Ни пенни!

— Ай-ай-ай! — укоризненно покачал головой доктор. — Боюсь, что это очень дурной, испорченный юноша! Но пусть сегодня вечером все будет, как он хочет! Не противьтесь нечестивцу, друг мой! Когда один из них бьет вас по щеке, подставьте другую и молитесь о его душе! Пусть ваша добрая жена приготовит ему вкусный ужин, но прежде, чем отнести его, пусть даст мне знать. Думается мне, будет лучше, если я чуть-чуть приправлю его. Эй, приятель… а он может видеть меня из окна?

— Нет, вряд ли, — покачал головой Харпер. — Но все равно — держу пари, он знает, что вы тут. Сквозь стены он видит, что ли, черт его знает! Жена толкует, что так оно и есть, и, будь я проклят, если она не права!

Они зашагали к лесу, а когда вернулись, солнце уже село. Харпер первый вошел в дом и узнал от жены, что приезжий все еще у себя в комнате и так и не выходил. После этого он сделал доктору знак войти, и оба поспешили на кухню.

Ужин для постояльца состоял из двух толстых ломтей оленины, вареного картофеля, хлеба с патокой и кружки черного кофе. Расставляя тарелки на подносе, миссис Харпер что-то мрачно бормотала себе под нос.

Доктор усмехнулся.

— Что он любит больше всего? — полюбопытствовал он

— Мясо, что же еще! — буркнула миссис Харпер. — Дай ему полкоровы, сожрет и не подавится! Будто ветром из желудка все высвистывает, не иначе. Экая, прости Господи, прорва обжорливая!

— Чревоугодие — смертный грех, — елейно пробормотал доктор. — Остается только надеяться, что небеса простят его, хотя, с другой стороны, покарать грешника — дело благое! Пожалеешь розгу — испортишь ребенка!

Он распростер обе руки над подносом, уставленном тарелками, и лишь очень внимательный взгляд успел бы заметить, как при этом движении крохотная щепотка белого порошка почти невидимым облачком опустилась вниз.

— Что это такое? — воскликнула миссис Харпер. — Что это вы проделали с мясом, доктор? Чак, Чак, я не понесу ему поднос, хоть убей — не понесу!

— Сам отнесу, — буркнул Чак. — А что такого, в самом деле?! Хватит ему нас объедать!

И с помрачневшим лицом он повернулся, чтобы выйти, но доктор схватил его за руку.

— Улыбайтесь, друг мой! Улыбка в нашем мире может многое… куда больше, чем револьвер или нож!

Гигант Чак, тяжело ступая, направился вверх по лестнице, а за ним по пятам, втягивая дрожащими ноздрями аппетитный запах оленины, кралась гончая. Не прошло и нескольких минут, как он вернулся с пустыми руками. Губы его кривились в злобной усмешке, в глазах горел коварный огонек.

— Увидел оленину, так аж руками всплеснул! — ухмыльнулся он. — Я еще и уйти не успел, а он уж посолил и отхватил здоровенный кусок! Доктор, мы что-нибудь услышим? Что с ним будет?

— Ничего особенного… просто звук падения, — махнул рукой доктор. — Это будет хороший урок таким нечестивцам, как он, мой дорогой Чак. Да падут их грехи на их головы, так сказал Господь!

Он повернулся к миссис Харпер.

— Ну а теперь, моя дорогая, — добродушно сказал он, — давайте и мы отдадим должное вашему замечательному жаркому. Только на этот раз для приправы ограничимся одной лишь солью. А где мой пес, Чак?

— Понятия не имею, — пожал плечами тот. — Он вроде как поднимался со мной. Тьфу, будто мне больше делать нечего, как следить за собаками! — добавил он важно. — А скажите-ка мне, доктор, эта штука… убивает человека быстро… будто пуля?

— Да, мой друг, будто пуля в лоб! Достаточно даже крошки этого снадобья, чтобы свалить лошадь!

Огромные ломти душистой оленины уже аппетитно брызгали маслом и шипели на сковородке, когда доктор весело продолжал разговор.

— Чего ему нужно, этому молодому ослу? Что он о себе воображает? А, да ладно, там будет ви…

Дверь с грохотом распахнулась и на пороге выросла исполинская фигура Каррика Данмора. В комнате воцарилось гробовое молчание. Лица всех троих собеседников за столом покрыла зеленоватая бледность.

— Не хотел вам мешать, друзья, — сказал он, и доктор Леггс машинально отметил, что не слышал ни малейшего шороха шагов за дверью. — Жаль, что придется вас огорчить.

Выхватив из руки миссис Харпер огромную вилку, он перевернул оленину, чтобы не подгорела. Воспользовавшись моментом, когда он стоял к ним спиной, доктор Леггс выразительно подмигнул Харперу, как бы говоря:

— Время пришло!

Однако ему было достаточно лишь взглянуть на Чака, чтобы убедиться, что тот от страха почти в обмороке, и не смог бы и пальцем пошевельнуть, даже если бы от этого зависела его собственная жизнь. Добрейший доктор незаметно сунул руку в карман.

Но в тот момент, когда она скользнула туда, Каррик обернулся и выразительно помахал вилкой перед их глазами.

— Нет ничего лучше сочного куска мяса, когда бурчит в животе! — хмыкнул он. — Аромат этой оленины проник в мою комнату, и я полетел на этот запах, как бабочка — на огонь! Вы ведь не откажете голодающему, миссис Харпер, правда?

Ненависть на мгновение возобладала над страхом и миссис Харпер, злобно сверкнув глазами, рявкнула:

— Вы уже получили, кажется, свою долю?! На троих хватило бы, а вам все мало!

— Да, к тому же приготовленное так, что и королева не погнушалась бы отведать его! — с веселой усмешкой воскликнул Данмор. — Только, — сокрушенно покачивая головой, добавил он, — видно, не судьба была мне отведать его!

— Не судьба?! — негодующе воскликнула миссис Харпер.

— Да, увы! Мальчишка Чилтонов пробрался в дом и…

— Ах… Боже милостивый! — воскликнула в ужасе миссис Харпер, и лицо ее помертвело.

— И стоило мне только отвернуться на минутку, чтобы сказать пару слов маленькому паршивцу, — медленно продолжал Каррик, — как этот пес, Денни, стянул мясо! Это убило на его месте! Бедный пес! Точно пуля в лоб!

Глава 13. Благодарный постоялец

Рука доктора замерла на собачке револьвера. Он оцепенел, а взгляд Каррика Данмора, остановившись на его лице, стал жестким.

— Новый постоялец, я так полагаю?

— Да, — промямлил доктор.

— Я слышал, как кто-то звал собаку «Денни!». Полагаю, это были вы?

— Н нет.

— Стало быть, пес не ваш?

— Мой.

— О, мне ужасно жаль, что так вышло. Должно быть, вы очень расстроены. Наверное, поэтому-то вы все так молчаливы, — продолжал он. Взгляд его немного смягчился. — Впрочем, думаю, вам и прежде случалось видеть мертвецов. Не собак, конечно, а людей.

И хотя сказаноэто было самым дружелюбным и приветливым тоном, в глазах доктора блеснул страх… блеснул и тут же погас. Они вновь стали пустыми. Он меланхолично кивнул в ответ, но не проронил ни слова. Однако он не мог не заметить, что все это время юноша не выпускал вилки, которую сжимал в левой руке, в то время как правая была свободна… на всякий случай.

— Понятия не имею, что с ним стряслось! Может, подавился? Но все равно, все произошло уж слишком быстро! Так как высказали, из-за чего он умер?

— Разрыв сердца, по всей видимости, — невозмутимо обронил доктор Леггс.

— Разрыв сердца?! — протянул Каррик. — Ну, конечно! Все понятно! А все из-за разреженного воздуха здесь, в горах! Скорее всего, несчастный пес слишком быстро взбежал по лестнице, потом разнервничался из-за того, что стянул оленину, вот сердце и не выдержало!

Он замолчал.

Сделав это более, чем смехотворное предположение, Каррик задержал увлажненный слезой взгляд на Леггсе и добавил:

— Сразу видно, что вы доктор, вон как хорошо все растолковали! Я слышал только об одном докторе в этих краях… докторе Леггсе.

Он крупными шагами направился к нему, на ходу радушно протягивая руку.

— Счастлив познакомиться с вами, доктор, — воскликнул Данмор.

Леггс, покосившись на Каррика, бросил выразительный взгляд в сторону Чака. Молодой человек как раз повернулся к хозяину спиной. Момент был самый подходящий.

И вдруг он увидел, как челюсть у Чака отвисла, и он прижал ладонь к трясущимся губам. Этого было достаточно, чтобы достойный доктор не сомневался — помощи от хозяина ждать бесполезно. Впрочем, и жена его тоже, казалось, превратилась в соляной столб.

Делать было нечего. Доктор неохотно пожал протянутую руку молодого человека.

— Рад познакомиться. Вы, по всей видимости, и есть Каррик Данмор, о котором мне рассказывал мистер Харпер.

— Харпер так добр ко мне, — растроганно пробормотал Каррик. — И миссис Харпер тоже.

Он снова повернулся к очагу, и вновь его широкая спина обратилась к доктору. Пальцы его конвульсивным движением стиснули рукоятку револьвера… и разжались. Будто ледяным ветром вдруг пахнуло ему в лицо. Страх, обуявший Харпером, передался ему, и судорогой стиснул горло.

— Кажется, нет ничего такого, чего бы эти милейшие люди не сделали для меня, — продолжал между тем Каррик, снова переворачивая на сковороде ломти оленины. — Миссис Харпер пришила оторвавшиеся пуговицы, перестирала всю одежду, а уж какой глянец навела на сапоги — любо-дорого посмотреть! Да и Чак так и заглядывает в глаза, так ему хочется хоть чем-то услужить! Мировые хозяева, ей Богу! Да вот, чего далеко ходить… миссис Харпер просто умолила меня забрать мясо, а ведь она жарила его для всех! Право же, у меня просто нет слов! Какое золотое сердце! Только голодный сможет по достоинству оценить этот великодушный жест!

Он одарил ее сияющей улыбкой. Она в свою очередь сделала героическую попытку улыбнуться в ответ, но губы ей не повиновались.

— А какая стряпуха! — восторженно продолжал Данмор. — Восторг и упоение! Вы только вдохните божественный аромат! Наверняка сердце Денни не выдержало такого блаженства и разорвалось! Вы согласны, доктор Леггс?

Доктор прерывисто вздохнул. Чего он отчаянно желал в этот момент, так это оказаться за тридевять земель отсюда. И все же… душу его снедало какое-то странное любопытство.

— Если вы и есть доктор Леггс, — продолжал Данмор, — стало быть, вы лучший друг Джима Танкертона? Я угадал?

Доктор только крепче сжал губы. Упоминать это имя было небезопасно.

— И раз уж представился такой случай, — гнул свое Данмор, — я и решил — воспользуюсь-ка я возможностью, да передам ему пару слов.

— Что вы хотите? — наконец неохотно пробурчал Леггс.

— Скажите Танкертону, что я, право, удивлен, что он сам все еще не решился заглянуть ко мне! Да, и передайте, кстати, что мне доставило истинное удовольствие познакомиться с его приятелем, Линном Такером! А уж принять у себя доктора Леггса — большая честь для меня! Но хотелось бы все-таки потолковать с самим Танкертоном! Так что не в службу, а в дружбу — передайте ему мои слова, идет?

Доктора вдруг обуяла злоба.

— Молодой человек, — спросил он, — а вы хорошо подумали? Вы и впрямь хотите увидеться с Джимом Танкертоном?

— Поверьте — я ничего так не хотел, как только познакомиться с ним, — заверил Каррик.

— Ладно, — кивнул Леггс. — Думаю, это можно организовать. Джим Танкертон сам придет к вам, Каррик Данмор!

— Вот спасибо! — обрадовался тот.

Подхватив тяжелую сковороду, он направился к двери.

Уже на пороге он обернулся.

— Вы ведь не забудете, что ваша собачка все еще в моей комнате, верно, мистер Леггс?

Захлопнув за собой дверь, он вышел, а трое за его спиной обменялись молчаливыми взглядами. Все были подавлены.

Миссис Харпер душил праведный гнев, от которого содрогалось все ее грузное тело.

Супруг ее был мертвенно бледен, будто человек, готовый вот-вот грохнуться в обморок.

А доктор в глубокой задумчивости потирал подборок.

Наконец миссис Харпер не выдержала.

— Вот, полюбуйтесь, что мы получили, — с горечью сказала она, — и это после того, как трудились, как каторжные, сражались, не щадя жизни, и страдали во имя Джима Танкертона! Вот… и этого вместо той помощи, на которую мы могли рассчитывать…

Схватив ее за плечо, Чак встряхнул рассерженную женщину так, что зубы застучали.

— Заткнись ты! — рявкнул он. — А что, если он стоит под дверью?

— И смеется над нами! — взвизгнула миссис Харпер, которой уже море было по колено. — Еще как смеется! Да и как же ему не смеяться, когда такой здоровенный бугай, как ты и то не хозяин в собственном доме! Какой-то наглец вваливается в дом, уносит наш ужин прямо из под носа, а ты от страха трясешься, как осенний лист!

— Да замолчишь ты или нет?! — заорал Чак, занося над ее головой тяжелый кулак.

— Помолчите-ка вы оба! — нетерпеливо вмешался доктор Леггс. — Уверяю вас, что этот негодяй будет мертв еще до конца недели! Даю вам слово!

Глава 14. Его королевство

Джеймс Хэмбл Танкертон спустился в Харперсвилль.

Сегодня он ехал на Ганфайре, а это означало, что они неслись галопом, поскольку другого аллюра Ганфайр попросту не признавал.

Именем своим он был обязан оглушительному грохоту подков по каменистой тропе^[149] — словно рота вела беглый огонь, как сказал один шериф, пока его отряд безуспешно рыскал в темноте по все округе в поисках неуловимых бандитов.

И вот теперь Танкертон верхом на Ганфайре вихрем слетел вниз по склону горы и только добравшись до тропы, которая вела в Харперсвилль, перешел на более ровный аллюр.

Добравшись до холма, который нависал прямо над городом, главарь бандитов натянул поводья и придержал жеребца. Упершись руками в бедра, он горделиво оглядел расстилавшуюся у его ног страну, будто владыка — свое королевство. Впрочем, так оно и было на самом деле, ибо все здесь жило по законам Джима Танкертона.

Здесь, в диком краю, окруженном со всех сторон зубчатыми вершинами гор, иссеченном глубокими морщинами каньонов, скрывавшимися за зеленой массой вековых деревьев, он был некоронованным королем, и никто не оспаривал его власть.

Впрочем, королевство его не было особо богатым. Жили здесь в основном бедные трапперы да нищие охотники, да еще батраки, что трудились на соседних фермах. Но Танкертон, как ни странно, был даже доволен этим. Чем беднее жили его подданные, тем более безраздельной была его власть.

А уж если говорить откровенно, то он не получал от них и ломаного гроша. Больше того, его нищее королевство требовало от него бесконечных затрат, давая взамен лишь чувство некоторой безопасности. Кое-кто любил его, остальные боялись, и те и другие отчаянно нуждались в нем. К тем ничтожным суммам, что приносили их разоренные фермы и изголодавшийся, тощий скот, прибавлялись весьма щедрые дары, которые Танкертон имел обыкновение рассыпать направо и налево. Он подавал свою милостыню беспечно, но с истинной заботой. Однако все хорошо знали, что рука эта, щедрая и милостивая, может и карать. Не раз и не два кое-кто получал от него отеческий совет убраться из этих мест, да поскорее, и мало кто осмеливался пропустить его мимо ушей. Ослушников находили спустя много дней где-нибудь в лесу с пулей в голове.

«Несчастный случай во время охоты» — такой вердикт в подобных случаях выносил коронер^[150]. Само собой, каждый прекрасно понимал, что к чему, и урок не пропадал даром. Те же, кто верой и правдой служил Танкертону, щедро пользовались его милостями. Все хорошо помнили случай, когда для того, чтобы выручить попавшего в беду приятеля, он со своими людьми проскакал две сотни миль и атаковал городскую тюрьму, стоявшую на главной площади. Вырвав пленника, можно сказать, уже из петли, он с триумфом вернулся в свое горное королевство.

Именно такие подвиги и давали ему право на почти королевскую власть. Люди принимали его таким, какой он есть. Впрочем, хоть он и был грабителем, в его собственных владениях о разбоях и не слыхивали. Однако и в эти края то и дело долетали слухи о том, как внизу, в долине, где лежали куда более богатые земли, вдруг с гор, словно снег на голову, сваливалась шайка вооруженных с ног до головы всадников на быстрых, как ветер, конях. Вихрем ворвавшись в город, они молниеносно очищали банк, или ювелирный магазин, почтовый поезд или дилижанс с богатыми пассажирами и исчезали, будто растворялись в воздухе, укрывшись в родных горах с богатой добычей, а вскоре после таких набегов золотой дождь проливался над головами бедных жителей гор.

Постепенно здесь установились свои законы. Ни шерифу, ни судебному приставу, возымевшему желание добраться до Танкертона, не удавалось проникнуть вглубь его горного королевства. На губах местных жителей лежала печать молчания, все они были глухи и слепы, и служители закона не могли рассчитывать ни на помощь, ни на простое гостеприимство. Да что говорить о помощи, когда сотни добровольных лазутчиков, словно круги по воде, волнами катились далеко впереди их отряда, предупреждая о приближающейся опасности. Довольно было нескольких дней, чтобы весть о них разнеслась по горам. Становилось известным все: и сколько людей в отряде шерифа, и куда они направляются. А если, случалось, порой одного или двух из них вдруг находили убитыми, то ничто не связывало трупы с самим Джимом Танкертоном. Ему служили верно. Местные жители были его телохранителями, их неподкупная преданность служила залогом его безопасности. Никогда еще властям не удавалось даже близко подобраться к нему. Долгие переходы по головокружительным горным тропам, изнуряющие долгие погони, бесконечная погоня, а в результате — ничего, кроме убитых и покалеченных лошадей.

Об этом как раз и думал в эту минуту Танкертон, глядя вниз на лежавшее у его ног королевство. Власть его была незыблема, и он это знал. А кроме того, он любил эту землю и не променял бы ее ни на какую другую в мире. Даже сам воздух здесь пьянил его, каждый запах казался родным и каждая дорога — знакомой. Даже лист не мог бы сорваться с дерева так, чтобы он об этом не узнал. У него было все, о чем может только мечтать любой владыка: его подданные боялись, уважали и любили его. А кроме того, как любой азартный игрок, он наслаждался каждым мгновением своей власти над этим уголком мира1

Солнце близилось к закату и внизу, в долине, на землю уже ложились синеватые тени. Каньон как будто стал глубже. Снеговые шапки, укрывавшие вершины гор, в лучах заходящего солнца ослепительно сверкали, посылая в разные стороны снопы разноцветных искр, и все вокруг постепенно заволакивала голубоватая дымка.

Все здесь: узкие расщелины, леса, ущелья, было окутано туманом, все в нем казалось призрачным, даже сверкающие вершины гор, рядом с которыми особенно ослепительно сияла синева неба. Сквозь дымку просвечивал лес, на дне же ущелий она казалась особенно темной, и все утопавшее в ней горное королевство Танкертона можно было бы назвать империей Поднебесья.

Вволю насладившись этой пленительной картиной, он вновь дал шпоры коню и черный жеребец вихрем помчался вниз.

Подъехав к гостинице, Танкертон увидел мальчишку, взбиравшегося по тропе навстречу. Резко натянув поводья, так что Ганфайр мгновенно превратился в статую из черного дерева, четко вырисовывающуюся на фоне зелени листвы, он ждал, пока мальчик поравняется с ним, рассчитывая рассмотреть его вблизи.

Они ничуть не удивился, увидев перед собой загорелого до черноты паренька лет четырнадцати, в то и дело спадавших штанах, видимо, унаследованных от отца, протертых до дыр, сквозь которые то тут, то там проглядывало худенькое тело, и не сваливавшихся на землю только благодаря лямке, перекинутой через плечо. Мальчишка сжимал в руках невероятно древний карабин. На лице была гримаса разочарования.

Когда паренек подошел поближе, Танкертону показалось, что он уже видел его. Само собой, он конечно, не мог знать в лицо всех, кто жил в этих местах, но по крайней мере по возможности всегда старался следовать в этом смысле примеру Цезаря. Впрочем, скорее он знал не самого мальчишку, а его отца.

Итак, он терпеливо ждал, пока юнец не подойдет поближе. Но когда между ними уже оставалось не больше четыре — пяти шагов, тот вдруг вскинул голову и впился ему в лицо подозрительным взглядом горящих глаз. Танкертон невольно поежился. Взгляд этот напомнил ему взгляд хищного зверька, который ему не раз доводилось ловить на себе, пробираясь сквозь чащу. Мальчишка, косматый, оборванный и взъерошенный, был точной копией детеныша гризли. Но в глазах его светился живой ум и отчаянная храбрость дикого зверя, и Танкертон с невольным уважением вдруг понял, что с возрастом этот мальчик станет грозным бойцом. Именно благодаря таким людям держался его трон, и Танкертон это знал. Ибо власть его зависела не от шайки вооруженных грабителей, не от сонма лазутчиков и осведомителей, не от воров, взломщиков и убийц, которых под его началом было немало. Нет, именно эти люди, его горная гвардия, составляли костяк его огромной армией, грудью заслонявшей своего вожака от рук закона.

— Эй! — вдруг окликнул он.

Мальчишка вздрогнул, молниеносно вскинул карабин к плечу и уже готовился спустить курок, как вдруг понял, кто перед ним.

Он охнул и чуть было не выронил из рук ружье:

— Мать честная! Ну и натворил бы я дел!

Танкертон выехал на тропу.

— Ты меня знаешь? — спросил он.

— Еще бы! — кивнул мальчишка.

— И кто я, по-твоему?

— Джек Тимберлин, — объявил паренек.

— Так, стало быть, меня зовут Джек Тимберлин?

— Угу.

— А еще что-нибудь ты обо мне знаешь?

— У тебя паршивые легкие, вот и все, что мне известно, — невозмутимо заявил мальчуган.

— А с чего ты это взял?

— Ну, будь это вранье, — протянул тот в ответ, — стал бы ты жить тут, в горах, верно? А может, ты один из тех чокнутых книжных червей, которые изучают бабочек или червяков, черт его знает! Но готов биться об заклад, что Джек Тимберлин — парень, что надо!

Танкертон не смог сдержать улыбку.

— Я знаю твоего отца, — сказал он.

— Не может быть, — Мальчишка покачал головой.

— Ты уверен?

— Он вот уж почти десять лет как умер. Должно быть, вы знакомы с дядей Биллом.

— А ты на него похож?

— Разве я по-вашему, смахиваю на дикого кабана? — презрительно фыркнул он, и добавил: — Надеюсь, что ни капельки!

— Сколько тебе лет, сынок?

— Достаточно, чтобы свалить оленя! — важно ответил парнишка.

— И освежевать его? — полюбопытствовал Танкертон.

— Да, и освежевать, и вырезать лучший кусок на жаркое. Держу пари, ни один мясник не справится с этим быстрее меня!

— Уверен?

— Так сказал сам Билл из Харперсвилла!

Внезапно Танкертон припомнил сутулые плечи и продолговатую физиономию Билла, мясника из Харперсвилла.

— Старый Билл Огден, знаете его? Я учился у него разделывать мясо. Только сейчас он больше греется на солнышке да точит лясы с Чаком Харпером.

— Значит, твоя фамилия Огден?

— Моя-то? Боже упаси! Скажете тоже! Меня кличут Джеймс МакВей Олдервуд Ларрен!

— Славное имя. И такое длинное!

— Мой папаша, царствие ему небесное, был добрый человек и любил повторять, что Ларрены, дескать, имеют по одному имечку на каждые два фута росту!

— А Билл Огден — твой родственник, раз взял тебя в ученики…

— Брал он меня, как же! Он, если хотите знать, палец о палец ради меня не ударил!

Жирная горная куропатка, прятавшаяся в кустах, почему-то решила, что пришло самое время взлететь, и с шумом захлопала крыльями, поднимаясь в воздух. Мальчишка вскинул к плечу карабин, оглушительно грохнул выстрел, и птица смятым комком перьев рухнула в кусты.

Проводив птицу взглядом, мальчик убедился, что она упала в кусты, но не двинулся с места. Вместо этого он с небрежным видом повернулся к Танкертону.

— Чертовски хороший выстрел, — одобрительно кивнул тот. — Что же ты не подберешь ее?

— Сейчас, — откликнулся мальчишка и через минуту вернулся со своей добычей. — Прямо в глаз, — похвастался он и добавил: — Ох, и влетело бы мне от Билла, если бы промазал!

— И часто тебе влетает от него? Наверное, всякий раз, как возвращаешься домой с пустыми руками?

— А то как же? Ух, и мастер же он драться! А ручищи у него здоровенные, ведь он кожевник!

Мальчишка беззлобно рассмеялся:

— А, все это ерунда! К тому же вот уж год, как я рта не открываю, когда он дерется. А это старому хрену словно нож острый! Все удовольствие пропадает!

— Наверное, это что-то вроде закалки для тебя, — осторожно спросил Танкертон, немало удивленный этой странной философией.

— А то как же? — жизнерадостно воскликнул мальчишка. — Зато когда я дерусь с другими парнями, то порой ничего и не чувствую! Да пусть они хоть из штанов выпрыгнут, все равно я в конце концов вобью зубы им же в глотку!

Он ухмыльнулся, и его ослепительно белые зубы сверкнули, как волчьи клыки.

— Но ведь Билл по-настоящему тебе не дядя, не так ли? — спросил Танкертон.

— Он-то? Да он мне такой же родственник, как петух — беркуту, даром что и тот и другой птичьего племени! Не было еще ни одного Огдена, кому бы посчастливилось породниться с Ларренами! И не будет! Хотя девчонки у него ничего, мистер Тан… Тимберлин, может, вы и сами когда замечали! Такие плутовки!

— Да, и готов поклясться, не сводят с тебя глаз, Джимми, верно? Эти бестии за версту чуют настоящего мужчину!

Джимми вспыхнул от гордости.

— Спасибо… только что мне за дело до баб? Только языком день-деньской метут, точно помелом, трещотки худые, да не дают человеку вечерком спокойно посидеть с газетой у камелька! Уж лучше б носки штопали, ей Богу!

При этих словах он негодующе взглянул вниз, где сквозь прорехи в сапогах красовались его собственные драные носки. Танкертон весело расхохотался.

— Сдается мне, тебе в Харперсвилле не очень-то весело живется, — сказал он.

— Да нет, нормально, тем более, что из города ведь можно смыться! А тут меня шиш возьмешь! — И мальчишка со смехом указал туда, где чернела расщелина каньона. В голосе его звучало торжество.

— Только вот с тех пор, как тут появился этот приезжий, — вдруг насупился он, — все пошло не так, как раньше!

— А кто он такой?

— Каррик Данмор. Настоящий мужчина! — присвистнул паренек и голос его зазвенел от едва сдерживаемого восторга. — Видели бы вы тот валун, что во дворе у Чака — а он поднял его одной рукой! А у миссис Харпер было такое лицо, словно она призрак увидела, ей Богу!

— Крепкий орешек, наверное? — с интересом спросил Танкертон.

— Он-то? Да нет, по виду не скажешь. Мягкий такой, обходительный. Такой мягкий, что ударишь топором — завязнет, а ножом и подавно не взять! Вот он какой!

Танкертон выудил из кармана доллар и кинул мальчишке. Тот поймал его на лету.

— Не окажешь ли мне услугу?

— Если не дороже доллара, то идет! Тем более, что я ишачил на Огдена пять лет, прежде чем получил столько!

— Отправляйся к Харперу. Шепни ему, что я буду ждать его на тропе. Но смотри — только ему одному, понял?

Смышленые глаза парня блеснули. Он кивнул и мгновенно исчез. Танкертон проводил его взглядом и мысленно поблагодарил провидение, за то, что оно подарило ему королевство, где живет такой народ.

Глава 15. Человек, который мог все

Танкертон спешился, однако вместо того, чтобы передохнуть, удвоил осторожность. Оставив лошадь в самой глубине зарослей, он убедился, что великолепно вышколенный жеребец не делает ни малейшей попытки щипать траву или сочные молодые веточки. Больше того, он будто окаменел, даже не пытаясь отмахнуться хвостом от надоедливых мух. Похлопав его по спине, Танкертон отошел немного в сторону, устроился в самой гуще кустов и закурил. Место было выбрано превосходно. Дым с тропы заметить было невозможно, а сам он сквозь просвет между ветвями мог увидеть любого.

Впрочем, Танкертон знал, что никакой нужды в этом не было. Он давно мог безбоязненно разъезжать, где вздумается — ведь это была его страна. Более того, порой ему доставляло особое наслаждение открыто показываться среди бела дня, но безошибочный инстинкт человека, за которым ведется охота, подсказывал ему — осторожность никогда не помешает.

Звуки, которыми полон лес, сомкнулись над его головой — веселый лепет ручья неподалеку, шепот ветра в листве, наполненного звонким щебетом птичьих голосов и оживленной трескотней белок, низкий рев бегущей через каньон реки — все это разноголосье, смешиваясь со сладким ароматом цветов и пряным запахом сосен, дурманило голову. А вдалеке, синие на голубом небе, угрюмо высились горы.

Наконец сквозь зеленую пелену листьев Танкертон заметил великана Чака Харпера, тяжело топающего в его сторону, и бесшумно выскользнул на тропу в двух шагах от него. Харпер остановился, как вкопанный, боязливо оглянулся и подошел. На губах его застыла неуверенная улыбка.

Один вид этого человека вызывал отвращение в Джиме Танкертона. Сам он, прекрасно сложенный, легкий и гибкий, как дикая кошка, с трудом переносил неуклюжего и тупоголового Чака Харпера. И тем не менее он был вынужден терпеть его. Не такой он был человек, чтобы позволить чувствам взять верх над разумом, к тому же Танкертон отлично понимал, что Харпер имеет для него немалую ценность. Одна только гостиница Харпера чего стоила — ведь на сотни миль вокруг нигде не было приюта. Само собой, у Харпера останавливались все, кто ехал налегке. Чак всегда был в курсе всех новостей и уже поэтому Танкертону следовало быть с ним полюбезнее.

Подойдя к великану, он сердечно пожал ему руку.

— Рад видеть тебя, Чак, — кивнул он. — Жаль, что ни Линн, ни доктор не смогли обстряпать для тебя это дельце, так что видишь — придется мне самому позаботиться обо всем. Насколько я слышал, он — парень, что надо: мягок — не сломаешь, и тверд — не прирежешь. Верно?

Чак сжал огромные кулаки так, что побелели костяшки пальцев.

— Понятия не имею. Должно быть, один из проклятых колдунов, что отводят людям глаза, не иначе.

— А мою винтовку он способен околдовать, как думаешь, Чак?

Харпер неуверенно покосился на главаря. Похоже, он прикидывал в уме, каковы шансы у обоих противников. Так и не придя ни к какому мнению, он робко начал:

— Ты, конечно, сам знаешь, как лучше. Но на твоем месте я бы дважды подумал прежде, чем связываться с этим господином один на один!

— Неужто он и в самом деле так грозен? — насмешливо присвистнул Танкертон.

Но несмотря на довольно легкомысленный тон, невольная тревога шевельнулась в глубине его сердца. В памяти вдруг всплыли все разговоры, которые уже давно ходили об этом неведомом ему человеке.

— Видел я, как он и не такое делает, — проворчал Чак, отказываясь признать, что его всемогущий повелитель может склонить голову перед обычным человеком.

Он украдкой покосился на худое, красивое лицо Танкертона. Каррик Данмор, тот, конечно, тоже был красивым мужчиной, но куда более мощным, со спокойным, уверенным в себе взглядом. И тот, и другой почти всегда улыбались. Но если в усмешке Танкертона обычно сквозило превосходство и уверенность повелителя, то Данмор обычно смеялся, как человек, поглощенный забавной игрой, который к тому же знает какой-то секрет, не известный никому другому. Взгляд каждого был тверд, но если твердость Танкертона объяснялась той поистине королевской властью, которой обладал этот человек, то твердый взгляд Данмора был взглядом человека, поглощенного увлекательным чтением, где книгой была сама жизнь. Наконец полный сомнения взгляд хозяина гостиницы остановился на широком, выпуклом лбу своего господина, и он понемногу успокоился.

— Может, вам и удастся управиться с ним, — хрипло проворчал он. — Держу пари, удастся. Только… не обессудьте… но видел я, как и Леггс, и Такер, столкнувшись с ним, живо поджали хвост. Нет, что ни говорите, а этот Данмор — не обычный человек!

Спорить с этим было трудно.

— Доктор Леггс, — начал Танкертон, — советовал мне захватить с собой кое-кого из своих людей.

— Доктор Леггс, — кивнул Харпер — весьма разумный человек!

— Но, — продолжал Танкертон, — и я советую тебе тоже запомнить это, Харпер, что я никогда не позволю одному-единственному человеку стоять у меня на дороге. К тому же я пока что еще не дряхлый старик и вполне способен сам уладить такие дела.

Чак испуганно моргнул и торопливо закивал головой.

— Насколько я понимаю, он довольно-таки ленив. Может часами валяться на солнышке и чувствовать себя совершенно счастливым.

— Может, — подтвердил Чак. — Хоть весь день напролет!

— И в то же время может прошагать миль пятьдесят без отдыха? — допытывался Танкертон.

— Как-то раз он поднялся на рассвете, ушел из дома, а вернулся только к вечеру, и в руках у него была охапка веток красной ивы. А если такая растет где-нибудь, кроме разве что на Сентер Крик, так я съем собственную шляпу, ей Богу!

— Он постоянно носит с собой винтовку и то и дело стреляет из револьвера, так?

— Да, все верно.

— Постарайся припомнить еще что-нибудь важное, — велел Танкертон.

— Ну… не знаю. Понятия не имею, что творится у него в голове… разве что он собирается сидеть там до скончания века или пока не выманит вас из лесу. Похоже, парень слишком ленив, чтобы самому гоняться за вами. И в то же время ясно, что ему покоя не дают ваши денежки! По крайней мере, сдается мне, что так оно и есть.

— Угу, — протянул Танкертон. — Десять тысяч — они кого угодно с ума сведут! Сам знаешь, Чак!

Огонек сверкнул в маленьких свиных глазках Харпера. Однако стоило ему только бросить взгляд на потемневшее лицо хозяина, и глаза его вновь потухли.

— Ну ладно, — буркнул Танкертон. — Расскажи мне, что тут слышно в последние день-два. Такер наконец соизволил вернуться, так что первую часть этой истории я уже знаю.

— Да все, как всегда… либо лежит целый день, как бревно, либо наоборот — пропадает до вечера. А то просто валяет дурака. Шляется вдоль улицы с местными парнями. Давеча сходил к кузнецу, притащил здоровенный старый лемех.

— Зачем он ему?

— Да я вот тоже спросил.

— И что он ответил?

— Сказал, дескать, разгребать грязь, вот и все. Не понимаю, что он имел в виду.

— Он что-нибудь с ним делал?

— Нет. Ничего такого.

— Тогда это чертовски странно!

— Понятия не имею, что у него на уме, — буркнул Харпер. — Моя старуха тоже твердит, что все это странно. Вообще-то он дьявольски странный парень. Придет ему что-то в голову, а потом заснет, да и позабудет обо всем. И все ж таки мне невдомек, для чего ему лемех, да еще в у меня в гостинице? Разгребать грязь? Господи ты Боже мой, да ведь ему лень и пальцем шевельнуть! Сколько живет, а ни гроша еще не заплатил! Но пусть только сравняется месяц, так я ему счет суну прямо в нос! Пусть даже мне придется поджечь гостиницу, чтобы выкурить его наружу, скунса вонючего!

Он рычал от едва сдерживаемой ярости и с трудом овладел собой, только заметив чуть заметную тень неудовольствия, скользнувшую по лицу Танкертона.

— Он опасный человек, Чак, судя по всему… но, не кажется ли тебе, что во всем этом кроется какая-то тайна? — спросил тот.

Чак заколебался. Он закусил губу, чтобы не дать сорваться словам, которые так и просились наружу.

— Похоже на то, — наконец неохотно буркнул он. — Должно быть, вы немало таких повидали на своем веку. Только, не в обиду будь сказано, на свете всего лишь двоим удавалось вогнать меня в дрожь, и один из них он!

— Интересно! — протянул Танкертон. — А кто же другой?

— Вы! — пробурчал Чак.

По лицу Танкертона скользнула улыбка.

— Зачем же так, Чак? Я ведь твой друг!

— Надеюсь, — с непередаваемым выражением пробормотал Харпер. — Но стоит вам стакнуться с теми, кто покруче — этим вашим Такером, да тем новеньким, который появился недавно… как бишь его?… Фурно, кажется…

— И с тобой, так ведь, Чак?

Харпер утер вспотевший лоб.

Побагровев, он наконец неохотно проворчал:

— Нет. Сдается мне, от меня вам мало проку. Этот ублюдок меня прямо-таки околдовал, — И вдруг не выдержал: — На вашем месте, я бы не терял времени! Прикончил бы его, пока он не попробовал свои чары и на вас. Так-то оно было бы лучше!

— Конечно, — мягко согласился Танкертон. — Только я намерен заняться этим в одиночку.

— Вы твердо это решили?

Танкертон уверенно повел рукой в сторону далеких гор, будто там можно было прочесть ответ на этот вопрос. Потом очень просто сказал:

— Похоже, судьба свела меня с достойным противником. И уж коли мне суждено умереть, пусть я кончу свои дни так, а не от шальной пули. Ей Богу, это было бы даже обидно!

Чак опять удивленно заморгал, ибо это было то, чего ему не дано было понять. И снова ледяная дрожь пробежала у него по спине и проникла в самое сердце, потому что он понял, что в душе его хозяина нет и тени страха. Ему не раз доводилось слышать разговоры о Танкертоне, что, дескать, только трусливый пес может позволить другим проливать кровь, а сам — прикарманивать денежки, но у самого Чака в эту минуту храбрость Танкертона не вызвала никаких сомнений. Что же до него самого, то он, казалось, охотнее встретился бы на тропе с разъяренным гризли, чем предстал перед улыбающимся взором проклятого Каррика Данмора!

Он даже слегка отшатнулся в сторону и всхрапнул, как испуганная лошадь.

— Ладно, коли так, — коротко буркнул он.

— Где он сейчас?

— У себя в комнате. Только что велел подать ему чай и горячие булочки. В это-то время, нет, вы представляете?!

— Как ему это удается, а, Чак?

— Лучше уж дать ему все, что он просит, чем он сам придет и возьмет, — угрюмо буркнул Харпер.

— Ладно, — кивнул Танкертон. — Тогда, думаю, лучше уж я пойду к нему, чем он сам явится за мной!

Глава 16. Партнеры!

Но прежде, чем выехать на открытое место, Танкертон помедлил, внимательно оглядываясь — опасность могла грозить отовсюду. Вот и сейчас, возможно, за одним из этих окон прячется враг, сжимая в руках винтовку. Уж ему-то хорошо было известно, что нет ничего легче, чем подстрелить человека, когда тот на виду. Поэтому один вид гостиницы нагнал на него страху. Тряхнув головой, Танкертон наконец решился. Но и тогда, осторожно приближаясь ко входу, он то и дело бросал осторожные взгляды на окна верхнего этажа.

Как никогда остро в эти минуты он ощущал, что все последние годы был страшно одинок. Даже его королевство — все здесь держалось лишь на его собственном мужестве и силе духа. Да, у него под рукой была настоящая армия, готовая встать между ним и многочисленными отрядами слуг закона. Но почему-то ему никогда не приходило в голову, что одному-единственному человеку будет по силам проникнуть внутрь этой созданной им крепости — прямо в сердце его королевства!

Еще с улицы он услышал, как кто-то наверху весело насвистывает «Кэмпбеллы идут», и невольно подумал, уж не сигнал ли это, чтобы предупредить кого-то о его приближении?

Парадная дверь в гостиницу была распахнута настежь. На пороге, придерживая ее рукой, стоял Харпер. Лицо его было белым, как бумага, губы кривились в угрюмой усмешке. Судя по всему, этот гигант, хоть страх буквально сочился из его пор, все же продолжал надеяться.

— Разувайтесь, — предложил он шепотом, — и я проведу вас наверх так, что ни одна половица не скрипнет!

— Пусть уж лучше сапоги побудут на мне, — коротко буркнул Танкертон. — Мало ли что…

— Даже не думайте об этом! — в ужасе воскликнул Харпер. — Самое трудное, это пробраться туда незамеченным. Ладно, попробуем пролезть по крыше. Да и потом, он, должно быть, не спускает глаз с двери. А то, что надо приглядывать заодно и за окном, ему и в голову не придет.

Танкертон улыбнулся.

— Неужто вы решили, что пришел убивать? — спросил он. — Где тут у вас лестница?

Все так же улыбаясь, он прошел через столовую, миновал прихожую и взобрался наверх по темной лестнице, которая стонала под его тяжелыми шагами, словно напоминая, что этот день может стать поворотным в его судьбе, в то время как сердце его трепетало в предвкушении схватки. Пальцы то и дело поглаживали рукоятку револьвера.

Чак Харпер, который бесшумно последовал наверх за своим господином, шепнул ему на ухо,

— Последняя комната по коридору слева… ваша комната.

— Моя комната! — сдавленно пробормотал Танкертон.

Гнев понемногу начал закипать в его груди. Теперь он был даже благодарен Харперу за его последние слова.

Он бросился вперед, распахнул дверь комнаты и ворвался внутрь с револьвером в руке, довольный, что не пришлось ломать дверь. Похоже, счастье было на его стороне, подумал Танкертон.

До него снова долетел мотив «Кэмпбеллы идут» и почти сразу же он заметил силуэт мужчины. Тот, отвернувшись от окна, у которого стоял, шагнул ему навстречу.

Позже ему казалось, что тогда в каком-то озарении ему достаточно было секунды, чтобы до мельчайшей черточки разглядеть незнакомца. Сразу бросились в глаза могучие плечи, в которых чувствовалась недюжинная сила, благородно вылепленная голова, чуть заметная улыбка на губах и глаза… глаза, в которых полыхало пламя — радость от предвкушения битвы!

Дуло револьвера смотрело прямо в грудь незнакомцу. Достаточно было только нажать на спуск и сорок пятый скажет свое слово.

Будто чей-то невидимый палец слева направо прочертил рубашку незнакомца, но, как ни странно, он и не думал падать. То, что произошло дальше, слилось в памяти Танкертона. Что-то ослепительно блеснуло в руке Данмора… и взметнулось в воздух… а дальше как будто произошел взрыв. Что-то тяжелое ударило его в лоб, и из глаз фонтаном брызнули искры.

Кроваво-черная пелена застлала все вокруг. Танкертон выстрелил наугад. В ту же секунду револьвер вышибли у него из рук. Чьи-то медвежьи объятия стиснули его с такой нечеловеческой силой, что он чуть было не испустил дух. Танкертон попытался было дотянуться до другого револьвера, но все было напрасно — тот тоже исчез, а через мгновение холодное дуло уперлось ему в шею.

Голос Данмора у него над ухом четко произнес:

— Ну что ж, Танкертон, первый раунд окончен. Какие у вас планы? Вышибем друг другу мозги или остановимся на этом?

Мысли вихрем кружились в голове у Танкертона.

— Отвечай же, дурень ты этакий! — свистящим шепотом приказал Данмор. — Нас подслушивают. Какой смысл убивать…

— По глупому — безусловно, ни малейшего! — согласился Танкертон.

— Тогда садись, — скомандовал Данмор. — Давай поговорим спокойно.

Вдруг чьи-то руки подняли его в воздух и легко, точно ребенка, усадили на стул. Из коридора до него смутно долетел шорох удаляющихся шагов. Кто-то почти бежал по коридору, уже не заботясь, что его услышат, и половицы жалобно стонали под его шагами.

Мучительная боль, от которой, казалось, вот-вот лопнет голова, заставила его застонать. Черно-багровая пелена все еще застилала глаза. Вдруг что-то холодное и мокрое коснулось его лица и ему сразу стало легче. Что это было, он так и не понял, но пелена перед глазами исчезла, и он уже мог, хоть и смутно, видеть, что происходит вокруг.

В конце концов зрение вернулось к нему. Он уже видел Данмора, который курил, сидя в противоположном углу комнаты.

— Угостить? — радушно предложил он.

— Нет, — буркнул в ответ Танкертон.

Курить ему хотелось отчаянно, но он боялся… боялся, что предательская дрожь в пальцах выдаст его страх. Танкертона до сих пор трясло — он все еще не мог прийти в себя от того, что произошло. Каждая его косточка мучительно ныла при воспоминании о железной хватке Данмора.

— Держу пари, они не решатся подслушивать под дверью, — сказал Данмор. — Ого, а это что за толпа собралась там внизу, под окнами?! Слышите?

До ушей Танкертона донесся смутный гомон. Говорили негромко, будто страх сковывал им языки. Наконец туман перед глазами рассеялся окончательно, сознание прояснилось, и тут его впервые молнией пронзила ужасная мысль — Танкертон вдруг понял, что впервые оказался побежденным!

Похоже, Данмор, не спускавший с него острого взгляда, мгновенно догадался, о чем думал его соперник.

— Я сыграл с тобой скверную шутку, Танкертон, — усмехнулся он.

Он расстегнул верхние пуговицы на рубашке и, криво улыбаясь, вытащил на свет Божий широкое лезвие от лемеха, словно панцирем, прикрывавшее ему грудь.

— Вряд ли стоило рисковать, рассчитывая, что я успею выстрелить первым, — буркнул он. — Я-то не сомневался, что ты будешь целить в сердце! Вот, полюбуйся! — и он ткнул пальцем в глубокую вмятину на блестящем металле.

— Прямо в яблочко! Да, Танкертон, если бы не это, ты бы уже праздновал победу!

Но тот, вместо того, чтобы дрогнуть, только высоко поднял голову. Откинувшись назад, он все так же ясно смотрел он в лицо своему противнику. Никогда еще судьба не сводила Данмора с таким человеком. Казалось, обычный человеческий страх ему неведом.

— Игра была нечестной, согласен, — кивнул Данмор. — Но это все-таки лучше, чем если бы я попросту всадил тебе пулю в голову, верно?

Танкертон вяло махнул рукой, словно говоря, к чему эти извинения?

— Чего ты добиваешься, Данмор? — спросил он.

— Хотел поговорить, вот и все, — ответил тот.

— Неужто ты устроил весь этот спектакль для Чака только ради того, чтобы встретиться со мной?! Странно. Я думал, ты знаешь, что я никому никогда в этом не отказывал!

— Лучше я кое-что объясню сразу, — сказал Данмор. — Само собой, я отлично знал, что смогу потолковать с тобой, если мне придет такая охота. Но закавыка, видишь ли, в том, что я решил с разу — будет куда лучше, если ты сам придешь ко мне, а не наоборот. Хлопот, знаешь ли, меньше, и все такое!

Танкертон снова слабо отмахнулся.

— У тебя на руках все козыри, — буркнул он, — так что валяй, объявляй свою игру!

— Ну что ж, каждому — половина. Вот мое предложение, — сказал Данмор.

— Какая еще половина?

— Предлагаю объединиться, Танкертон. Что скажешь?

— Объединиться? Что-то я тебя не понимаю.

— Ну что ж, постараюсь объяснить. Каждому из нас двоих есть, что предложить, и у каждого есть свой интерес, верно? Например, возьмем тебя. Все здесь, в горах, принадлежит тебе. Так вот, я хочу половину. За тобой — шайка крутых, хорошо вооруженных ребят. Половина из них уйдет ко мне. Ты здесь вроде короля, Танкертон. Оставайся им, если хочешь, но я стану главным визирем, или как это там называется! В этом королевстве теперь будет две головы!

На щеках Танкертона разлилась краска.

— Кажется, я понемногу начинаю понимать, — кивнул он. — Стало быть, ты решил купить половину акций в моем предприятии, верно?

— Можно сказать и так.

— В мире все, или почти все продается, — продолжал Танкертон. — Однако хотел бы напомнить, что я работал не один год, прежде чем создал свою маленькую фирму. Так сколько ты намерен заплатить за то, чтобы войти в правление, а, Данмор?

— А сколько заплатил ты, чтобы получить тут все? — спросил тот.

— Годы и годы терпеливого ожидания, годы, когда смерть дышала мне в затылок!

— Что ж, я заплачу той же монетой, — сказал Данмор. — Суди сам! Я вышел на тропу войны против великого вождя, на поясе которого сотни скальпов поверженных им врагов. Вначале я ждал… терпеливо ждал, пока один из твоих людей не пришел, чтобы убить меня под покровом ночи. Что ж, я справился с ним. Я выжил и потом, когда еще один из твоих людей пытался отравить меня, как крысу! И вот наконец сам король спустился по ступеням трона и пришел сюда, чтобы самолично прикончить меня. Но угодил в ловушку. Видишь ли, ему не повезло. И вот теперь он сидит тут и гадает, а стоит ли половина его трона той цены, которую я заплатил.

Танкертон покачал головой.

— Неужто ты думаешь, мои люди согласятся принять тебя?

— Мне кажется, я смогу уговорить их.

— Не вижу, как, — пробормотал Танкертон.

Лицо Данмора стало жестким.

— А ты подумай, как следует, старина, — предложил он. — Тогда поймешь, будет куда лучше, если мы с тобой прямо сейчас пожмем друг другу руки да подойдем к окну. Пусть твои мальчики увидят нас вместе!

И все же Танкертон продолжал колебаться. Стиснув до боли зубы, он размышлял. Потом решительно встал и протянул Данмору руку.

— Согласен, — сказал он. — Считай, что это начало. Но каков будет конец, зависит от тебя.

Данмор с охотой потряс протянутую ему руку.

— Играем честно, — улыбнулся он.

Глава 17. Беатрис Кирк

Чак Харпер и его жена ждали, тесно прижавшись друг к другу, словно испуганные дети. Каково же было их удивление, когда Каррик Данмор и Джим Танкертон, мирно беседуя, как лучшие друзья, плечом к плечу спустились по лестнице! У Данмора через плечо свисали седельные сумки.

Все то, что Харперу и его достойной супруге удалось услышать, никак не подготовило их к подобной сцене. При виде недавних врагов, живых и невредимых, да еще так мирно настроенных, они от изумления чуть не попадали в обморок!

Танкертон с улыбкой подошел к ним.

— Ну что ж, Чак, — кивнул он, — должен сказать, что ты очень ошибался насчет Данмора. Видишь ли, он — один из моих самых старых, самых лучших друзей. К тому же сюда он приехал по моему приглашению, чтобы стать моим партнером. Но негодяй задумал сыграть с нами шутку. Мы так давно не виделись, что я едва узнал его, а, Каррик?

— Ерунда, — махнул рукой Данмор. — Судье Кольту не впервой по новой знакомить старых друзей! Да, так где там мой счет, Харпер?

— Семьдесят четыре долларапятьдесят центов, — пролепетал Харпер, — и…

— Заплати за меня, старина, хорошо, — добродушно обратился к Танкертону Каррик. — Знаешь ведь, я не люблю таскать с собой полные карманы мелочи!

Тот метнул косой взгляд в сторону новоявленного компаньона, но послушно вытащил из кармана две смятые бумажки и протянул их хозяину.

— Тут сотня, Чак, — буркнул он. — Сдачу оставь себе.

Чак, дрожа всем телом, отшатнулся. Все его гигантское тело тряслось, как в лихорадке. Он только молча хватал воздух широко раскрытым ртом.

Наконец он не выдержал.

— Он?!… Он ваш старый друг?!

— Мы еще детьми играли вместе, — добродушно рассмеялся Танкертон. — Он в порядке, Чак. Немножко чудаковат, конечно… ну, что за счеты между старыми друзьями! Успокойся! Ведь тебе же заплатили за все, что он съел и выпил!

— Заплатили?! — эхом откликнулся Чак. — Да за это и миллиона мало, если только не вырезать сотенные из его шкуры!

Круто повернувшись, он быстрыми шагами направился прочь.

Такой открытый вызов в любое другое время не был бы оставлен без последствий, но сейчас Танкертону и без того хватало забот, поэтому он оставил его без внимания. Он услышал, как Данмор вежливо попрощался с миссис Харпер и имел удовольствие полюбоваться, как ее лицо желтеет от едва сдерживаемой злобы. Впрочем, Танкертон и без того уже понял, что сия достойная чета куда опаснее, чем пара гремучих змей, и его немало забавляло, что Данмор из кожи лезет вон, лишь бы довести их до белого каления.

Он слышал, как тот снова обратился к ней.

— Это были тяжелые дни для нас обоих, миссис Харпер. Но теперь, слава Богу, все позади. Все уладилось, дорогая, и мы можем быть добрыми друзьями. И пока я буду вдали от вас, ваш образ всегда будет со мной. Я буду вспоминать о вас каждую минуту, как только взор мой упадет на прекрасный полевой цветок… или на цветок кактуса. Только воспоминания о вас помогут скрасить то время, что мы будем в разлуке. Ну, давайте же пожмем друг другу руки, дорогая!

Точно обжегшись, та спрятала руки за спину.

— Да я… да я лучше возьму в руки жабу! — рявкнула она, бегом бросившись из комнаты.

— Похоже, вы тут не пользуетесь особой любовью, Данмор, — проводив ее взглядом, бросил Танкертон.

— Послушайте, — как ни в чем ни бывало улыбнулся Данмор, — а, должно быть, лестно, когда такая толпа собирается поприветствовать вас, верно? Чувствуете себя, небось, как настоящий отец семейства?

Ничего не ответив, Танкертон пожал плечами и вместе с Данмором вышел на крыльцо.

Лучи заходящего солнца, пробившись сквозь густую завесу деревьев, кидали длинные тени на толпу человек в шестьдесят, собравшихся на полянке перед гостиницей. Никогда еще Харперсвилль не мог похвастаться столь многочисленным сборищем. Увидев своего главаря, который вышел на крыльцо бок о бок с Данмором, толпа мигом умолкла. Люди подались назад. По толпе пополз недоуменный шепоток. Окинув их взглядом, Танкертон поднял руку, призывая к молчанию, и произнес небольшую речь.

— Друзья, — коротко бросил он. — Рад видеть вас здесь. Это особенно приятно, потому что мне хотелось бы представить вам моего старого друга, который пришел, чтобы стать моим партнером. Вначале мы даже не сразу узнали друг друга; слава Богу, все закончилось благополучно, и мы оба счастливы, что это так. Теперь, увидев Данмора, не забывайте — он такой же ваш друг, как и я сам.

Все это было произнесено самым добродушным тоном, но Данмор видел тень, омрачавшую его лицо и не мог не чувствовать некоторую принужденность в его улыбке. Все это ясно говорило о том, какая ярость и стыд бушуют в груди некоронованного короля бандитов. По спине у него пополз холодок. И в то же время не мог не восхищаться, с каким благородством этот человек играл навязанную ему роль.

За всю свою жизнь ему не приходилось стоять перед такими людьми. Свирепыми лицами они напоминали свору гончих, рвавшихся с поводков. Одного слова, одного жеста Танкертона было достаточно, чтобы вся эта толпа в клочья разорвала Данмора. И все же… все же что-то удерживало Танкертона. Скорее всего, раненая гордость. Он просто не мог позволить себе признаться в том, что другой одержал над ним верх!

Реакция толпы на слова своего главаря была совершенно естественной для этих жестоких, диких натур. Вначале смутный ропот пополз по рядам. Люди разбились на кучки, исподлобья поглядывая туда, где стояли эти двое, и перешептываясь между собой, бросая по сторонам угрюмые взгляды. Стало ясно, что, проведав о возвращении Танкертона, они тут же догадались о его намерении самолично прикончить таинственного постояльца Харперов, а теперь, похоже, испытывали нечто вроде разочарования. Кое-кто, однако, кидал в его сторону восхищенные взгляды. И все же было очевидно, что все они, несмотря ни на что, испытывают смутное уважение к этому человеку.

Обоим привели лошадей. Толпа постепенно редела и перед крыльцом образовалось свободное пространство. Обернувшись к Данмору с улыбкой, которая предназначалась для толпы, Танкертон с горечью, которую могли слышать только они двое, прошептал:

— Сегодня я проиграл… проиграл впервые после того, как удача сопутствовала мне целых три года! И этим я обязан вам, Данмор!

— Смотрите на это проще, — посоветовал Данмор. — Не пройдет и двух месяцев, как вы будете благословлять этот день!

Улыбка Танкертона сменилась кривой гримасой. Краем глаза он заметил, как в конце улицы показался всадник, скакавший бешеным галопом. Он приближался, и как только развеялось облако пыли, перед ними предстал громадный жеребец, с ног до головы покрытый грязью и пеной. Ко всеобщему удивлению всадником оказалась девушка. Ветром с нее на скаку сорвало шляпу, и Данмор увидел перед собой очаровательное смуглое лицо с темными глазами. Это была их первая встреча с Беатрис Кирк.

Она направила свою лошадь прямо в толпу, и люди с испуганными возгласами отхлынули в разные стороны. Кто-то растянулся на земле, но его неловкость вызвала восторженные крики и улюлюканье у этих людей.

Она же не удостоила их вниманием. Резко натянув поводья, так что жеребец с пронзительным ржанием встал на дыбы, всадница так круто осадила коня, что облако пыли накрыло ее с головой.

— Да это Беатрис Кирк! — услышал Данмор чей-то голос.

Он сразу решил, что имя ему нравится. Жеребец замер, как изваяние, а Данмор молча любовался прекрасной наездницей, твердо зная, что этот образ навсегда врезался ему в память.

Бесконечно женственная, девушка поражала какой-то неземной хрупкостью и грацией, которая сквозила в каждом ее движении. Однако в выражении девичьего лица не было ни доброты, ни терпения, ни скромности или робости — словом, ничего, о чем так часто грезят мужчины, рисуя в своем воображении чей-то образ. Данмор видел дьявольскую смесь гордости, пламенной страсти и отваги, мрачная жестокость кривила в усмешке ее губы и сверкала в глазах. Данмор решил, что еще никогда в жизни не видел такого лица.

Одним прыжком соскочив с седла, девушка бегом бросилась к ним.

— Все кончено, Джимми? Я опоздала? — запыхавшись, теребила она Танкертона. — Черт побери, я неслась, сломя голову, чтобы ничего не пропустить! Но ты справился и сам! А где же труп Данмора?

Было заметно, что она разочарована.

— Данмора? — переспросил Танкертон. — Вот, можешь полюбоваться на него! Только разве он похож на труп?

Он кивком указал на своего спутника. Девушка, дернувшись, как от удара, обернулась и смерила Каррик удивленным взглядом. У Данмора по спине пробежала дрожь — еще никогда никто не осмеливался так смотреть на него. Казалось, она не видит ни лица, ни одежды, ничего… Взгляд этот, острый, как лезвие клинка, проник ему в самую душу.

И внезапно он почувствовал себя странно опустошенным и немного испуганным.

Так же резко она вдруг повернулась к Танкертону.

— Ба! — воскликнула незнакомка. — Так, значит, он победил!

Невыносимое презрение было в ее голосе.

— Победителей не было, — поспешно вмешался Данмор. — Мы обменялись парой выстрелов, и вдруг выяснилось, что мы с ним — старые друзья.

— Да, старые друзья, — эхом повторил Танкертон, но Данмору вдруг почудилось, что тот как-то внезапно осунулся. — Знаешь, Беатрис, мы еще мальчишками играли вместе!

Она в упор взглянула на него. Потом ее взгляд упал на Данмора… никогда ему еще не доводилось видеть такой смеси жгучего недоверия и презрения в женских глазах!

— Ну что ж, — сказала она, — ваши выстрелы сослужили вам обоим добрую службу! Так он что, едет с нами, Джим?

— Да, — ответил тот упавшим голосом.

— Он?! — фыркнула девушка. — Ладно… подсади меня. Я поеду вперед!

— Мы поедем все вместе, Беатрис, — почти умоляюще прошептал Танкертон.

— Да неужели? Только если твоя кляча угонится за моим гнедым!

— Что за муха тебя укусила? — воскликнул Танкертон.

— Хочу побыть одна, — с горькой усмешкой ответила девушка. — Хочу помечтать на свободе о настоящем мужчине! Похоже, в ваших горах их больше не водится!

Глава 18. На сцену выходит Джимми Ларрен

Многое не давало покоя Данмору.

Ему и прежде случалось встречать хорошеньких и гордых девушек. Не раз он бывал свидетелем, как эти прелестные создания с презрением тиранят мужчин, пользуясь той властью, которую дает красота. Но сейчас самое непонятное для него было та покорность, с какой сам Танкертон на глазах у толпы проглотил оскорбление, брошенное ему в лицо Беатрис, даже после этого протянув руку, чтобы подсадить ее в седло. Но самое же странное, по мнению Данмора, было то, что толпа ничуть не почувствовала оскорбления, нанесенного ее кумиру, больше того — не нашла в его унижении ничего позорного и по-прежнему откровенно любовалась Беатрис Кирк.

Зрители немного притихли, наблюдая, как Беатрис поставила ногу в подставленные Танкертоном ладони, собираясь вспрыгнуть в седло. В это время из лавки мясника, пошатываясь, вышел Билл Огден — здоровенный толстяк с заплывшими жиром плечами и длинным, как лошадиная морда, жестоким лицом. Джимми Ларрен не ошибся — он и в самом деле сильно смахивал на раскормленного кабана.

Сжимая в руке толстую палку, он мигом протолкался сквозь толпу к Джимми и со всей силы огрел его по плечам.

— Ах ты, маленький негодник! — заорал Огден, заглушив пронзительный визг, который от боли и неожиданности издал Джимми. — Я тебе покажу, как шляться без дела! Я тебя научу…

Джимми опрометью рванулся в сторону, но тяжелая лапа ухватила его за плечо. Вторая вцепилась ему в волосы с такой силой, что он покачнулся. Раздался треск оплеухи, и Джимми волчком отлетел в сторону.

И хотя у него все плыло перед глазами, у парнишки хватило сообразительности понять — на открытом месте его поймают в ту же минуту. Повернувшись на каблуках, он встряхнул головой и опять ринулся в самую гущу толпы.

Похоже, к подобным сценам все давно привыкли, потому что зеваки с хохотом послушно расступились перед ним. Мальчишка с перекошенным от боли и страха лицом мчался, как ветер, а за ним по пятам, протянув мясистую лапищу, тяжело топал толстяк. Губы его кривились в угрюмой ухмылке.

Девушка резко обернулась, услышав испуганный крик Джимми. Вспыхнув от бешенства, она соскочила с лошади и бросилась наперерез. Заслонив собой мальчика, она неустрашимо взглянула в глаза его преследователю и подняла над головой тяжелый хлыст. Кожаный ремень, будто клинок, со свистом разрезал воздух, и на жирной физиономии Билла Огдена осталась багровая полоса.

— Ах ты, дикая кошка! — завопил мясник, отскочив назад. — Я… клянусь, я проучу тебя ! Я…

Девушка шагнула к нему.

Украдкой покосившись на нее, Данмор невольно поежился, столько было в ее лице жестокой радости, даже свирепости, свойственной скорее диким животным.

— Негодяй! — бросила она. — Я тебе покажу, как издеваться над людьми!

С каждым словом в воздухе раздавался угрожающий свист и тяжелый кнут оставлял еще одну багровую отметину на физиономии и руках Билла Огдена.

Придя в себя, он ринулся на нее. В то же мгновение в руке Танкертона зловеще блеснул револьвер. Заметив его, мясник заколебался и тут же на его голову обрушился еще один удар кнута, рассекший лицо ото лба до подбородка. Пронзительно взвыв от ярости и дикой боли, Билл Огден повернулся и, ковыляя, укрылся у себя в лавке.

Беатрис Кирк проводила его презрительным взглядом, потом сунула хлыст за пояс и вернулась к своему жеребцу. — Жирная свинья! — фыркнула она с яростью, — Как ты можешь позволять подобным чудовищам жить в наших краях, Джим? Зачем они тебе?

— Не думаю, что после такого урока он задержится надолго, — засмеялся Танкертон.

— А где мальчик? — Она оглянулась вокруг. — Я бы хотела взглянуть на него!

Кто-то вытолкнул вперед юного Ларрена. Мальчик еще потирал гудевшую голову, но лицо его уже приняло прежнее выражение беспечного спокойствия.

— Больно, малыш? — сочувственно спросила девушка

И Данмор, навостривший уши в ожидании, что сейчас наконец ее голос станет таким, как ему и положено быть — мягким и женственным, с горечью понял, что обманулся в своих ожиданиях.

— С чего вы взяли, мэм? — буркнул Джимми.

Закинув назад голову, девушка весело расхохоталась, ничуть не задетая его грубым тоном.

— И ничуть не больно! — фыркнул Джимми. — Слишком уж он жирный, чтобы стукнуть по-настоящему! Во всяком случае, мне плевать!

— Да что ты? И часто тебе перепадают колотушки?

— Достаточно, чтобы не разжиреть!

И снова серебряными колокольчиками прозвенел ее смех. Шагнув к набычившемуся мальчишке, она ласково положила руку ему на плечо.

— Ну-ка, посмотри мне в глаза! — велела она.

— Это мы завсегда с радостью, — хмыкнул паренек.

Задрав голову вверх, он поймал ее взгляд, и они пару минут внимательно разглядывали друг друга. Данмор с откровенным любопытством тоже любовался этой парочкой. Судя по всему, мальчишка и насвистывал под его окном «Кэмпбеллы идут», заставив его в конце концов подняться с постели… как раз вовремя, чтобы встретить Танкертона.

Девушка окинула мальчишку с головы до ног проницательным взглядом. Толпа затаила дыхание.

— Ну, — проронила она наконец, — как твое имя?

— Джимми Ларрен.

— Это твой отец?

— А что, неужто похож? Нет, он мне не отец!

— Что-то не похоже, чтобы ты был мне благодарен, — хмыкнула она.

— Угу, — буркнул он. — А че благодарить-то то? Я бы и сам справился, не в первый раз! Да и потом, кабы не вы, он бы мигом остыл. А так…. теперь, небось, станет таскать меня за волосы каждый день! Как увидит в зеркало свою исполосованную рожу, так мне по шее!

Но потом великодушно добавил:

— Да я вас не виню. Вы ведь хотели, как лучше, верно? Так что спасибо вам!

— Джеймс! — вдруг встрепенулась девушка.

— Что? — оглянулся Джимми.

— Нет, я не тебя, — отмахнулась она. Танкертон вырос у нее за спиной. — Почему бы не взять мальчишку с собой? Ведь у него здесь нет семьи!

— Что это тебе вдруг пришло в голову, Беатрис? — удивился Танкертон.

— А что такого? Я позабочусь о нем. Да и потом он такой… настоящий! Не какой-то самозванец!

Она полоснула Танкертона уничтожающим взглядом, потом перевела глаза на стоявшего в сторонке Данмора.

Взгляды их встретились, и сердце Каррик затрепетало, но радостный трепет почти сразу же сменился стыдом и болью.

Танкертон молча повернулся на каблуках.

— Эй, парень, поедешь с нами?

— Я?! Почему нет? — воскликнул Джимми.

— А тебе известно, что мы почти всегда в седле?

— Ну и ладно, значит, поскачем наперегонки, — ухмыльнулся Джимми.

В толпе раздались смешки. Не смеялись только Данмор и Беатрис. Она не сводила глаз с паренька, а Данмор ломал голову над мрачным, даже жестоким выражением ее лица.

Как только смех стих, вмешался Танкертон.

— Ты понял, Джимми? Если ты поедешь с нами, вряд ли у тебя каждый день будет крыша над головой!

— Ясное дело, — кивнул Джимми. — Да на что мне дом? Будто он у меня когда был?!

— Все, довольно, — оборвала девушка. — Он едет с нами! Джимми — хороший мальчик. Может, со временем из него получится настоящий мужчина! Дай ему лошадь, Джеймс, мы поедем вместе!

В высокомерном голосе Беатрис появились металлические нотки, и Танкертон повиновался беспрекословно. Не прошло и пяти минут, как им подвели оседланного мустанга, и Джимми Ларрен вихрем взлетел в седло. Все его одежда, в соответствии с приказом главаря бандитов, была связана в узел, и Билл Огден вышвырнул ее прямо на улицу. Теперь этот узел болтался у луки седла, и вся четверка была готова тронуться в путь.

Усаживаясь в седло, Данмор слышал, как Танкертон вполголоса обратился к Беатрис.

— А где парнишка?

— Какой еще парнишка?

— Молодой Фурно. Хочешь сказать, что он позволил тебе уехать одной из лагеря и даже не попытался увязаться вслед?

— Ах, Фурно… с ним все в порядке, — хмыкнула она. — Но он мне порядочно надоел. Само собой, он поехал следом, но я завела его в чащу и смылась! Держу пари, он не скоро выберется оттуда!

Данмор навострил уши, но они уже ехали через толпу, и до него не доносилось ни слова. Вскоре густая завеса пыли, поднятая копытами лошадей, скрыла ехавших впереди. Солнце стояло уже низко, на востоке небо окрасилось багрянцем, вдалеке синели далекие вершины гор. Со дна ущелий поднимался голубоватый туман, плотной пеленой окутывая деревья. Лошади тонули в нем, и Данмору порой казалось, что он и впрямь в Поднебесье, где сотни лет назад правил его далекий предок.

Девушка с Ларреном ускакали вперед, оставив его позади вместе с Танкертоном. Погрузившись в собственные мысли, тот то и дело покусывал крепко сжатые губы.

— Она из ваших? — спросил Данмор.

— Она? Кто, Беатрис? — отсутствующим тоном переспросил Танкертон.

Потом кивнул.

— Ее отец был сыном судьи Кирка. Того самого великого Кирка, знаешь его? Которого выгнали из Теннеси из-за вендетты с Ходжкином-Кирком. Его сын, видишь ли, принял это близко к сердцу. К тому же их семья все потеряла. И вот Фил Кирк, отец девушки, после смерти отца решил вернуться в Теннеси… уладить кое-какие дела. Он прикончил то ли троих, то ли четверых, уж и не помню точно.

— В открытом бою?

— Да, похоже. да и потом, кажется, в вендетте это не так уж важно. Как бы там ни было, он с ними разделался, и вместо того, чтобы поступить с ним по законам кровной мести, знаешь, что они сделали? Вызвали полицию!

— И ему пришлось уехать?

— Бежать! Бежать сюда, в эти самые горы! Здесь он и жил, пахал и сеял, выделывал шкуры и чуть не умирал с голоду вместе с дочерью, пока я не объяснил ему, как можно заработать не только себе на жизнь, но и на образование для Беатрис.

— Так она получила образование?

— Самое лучшее, какой можно только получить за деньги, — угрюмо кивнул Танкертон, — но…

— Что?

Тот не ответил, только мрачно уставился на дорогу, словно ехал тут в первый раз.

Данмор решил не расспрашивать его. Того, что он успел увидеть и услышать, было достаточно, чтобы сообразить, что тут кроется нешуточная проблема. Вскоре он поймал себя на том, что, запрокинув голову, любуется глубокой синевой неба и строгими очертаниями гор, сомкнувших шеренгу по обе стороны дороги.

Глава 19. Джимми Ларрен, философ

Там, где дорога делала крутой поворот у подножия гор, где вековые сосны толпой сбегали вниз по пологому склону, а обгорелые пни, оставшиеся после лесного пожара, вздымали к небу почерневшие сучья, словно умоляя о возмездии, из леса выехали двое. Каждый сидел верхом на крепкой низкорослой лошадке. Выехав на тропу, они замерли, как изваяния.

Танкертон пришпорил коня и выехал вперед.

— Кто здесь? — окликнул он.

— Хэнк и Лью Дисоны, — был ответ. Всадники подъехали ближе, будто собираясь доказать, что намерения у них самые мирные.

В сумерках Данмор разглядел их — крепко сбитые, мускулистые молодцы, ростом и весом почти не уступавшие своим лошадкам. С тяжеловесной грацией оба спешились и подошли к Танкертону.

— Что вам нужно? — спросил он.

— Уделите нам полминуты, мистер Танкертон.

— В чем дело?

— Вот уж пару лет мы не можем поделить кусок земли ту неподалеку, в пойме реки. Его оставил наш дядя, он умер внезапно, не оставив завещания. Земля принадлежала ему, и он пообещал оставить ее Лью, потому что всегда любил его больше, чем меня. Но я старший. А завещания-то нет. Поэтому я хочу, чтобы он уступил мне половину.

— Почему бы тебе не согласиться? — обратился Танкертон к Лью.

— Да пусть меня лучше вздернут! — прорычал тот. — Змея подколодная, вот он кто! Да еще и трус — боится решить этот спор с оружием в руках, как подобает настоящим мужчинам!

— Ложь! — взорвался Хэнк. — Я готов проучить тебя прямо сейчас, наглый щенок!

Молодой человек угрожающе нахмурил брови, но голос его чуть заметно дрогнул.

— Забудь об этом, — велел Танкертон. — Поделите землю пополам и живите спокойно.

— А дом как же? — взорвался Лью. — Тоже пополам?! Да и потом от одного вида его физиономии у меня начинается изжога!

— Сколько акров в этом участке?

— Сорок.

— Сколько он стоит, как по-вашему?

— Больше двух тысяч. И это только одна земля. А дом, конюшня, остальные службы, да еще лошади и все такое… держу пари все это потянет еще тысячи на три без малого!

— Лью, — очень спокойно велел Танкертон, — отправляйся домой и собирай вещи! Уедешь сегодня же, а Хэнк выплатит тебе двадцать пять сотен — твою половину!

— Ух ты! — воскликнул Лью. — Да пусть забирает хоть за двадцать! Только у него не то, что сотен — и двадцати центов не наберется!

— Будет выплачивать тебе по частям с процентами на протяжении четырех лет. Слышишь меня, Хэнк?

— Это мне по душе! — воскликнул Хэнк.

— Ну, погоди, — рявкнул второй брат. — Не очень-то радуйся. Я до тебя доберусь!

— А ты, — повернулся к нему Танкертон, — отправляйся на лесопилку Эриксона, да скажи ему, что это я тебя прислал. Или, если хочешь, могу найти тебе что…

— Спасибо. Мне и это по душе.

— Вот и ладно. Но только помните оба, что ваше соглашение вступило в силу. Впрочем, за этим я тоже прослежу. Да, и вот еще что. Если не секрет, когда вы в последний раз пожимали друг другу руки?

— Господи, да такого за нами и прежде не водилось!

— Значит, самое время начать, — усмехнулся Танкертон. — Эй вы, двое, ну-ка, пожмите друг другу руки, да чтоб я видел!

Хэнк послушно протянул руку, но Лью спрятал свою за спину.

— Да я лучше мертвяку руку пожму! — возмущенно буркнул он.

— Что?! — с неожиданной яростью вдруг прогремел Танкертон. — Или ты думаешь, что раз вымахал под потолок да сил, как у молодого быка, значит, на других можно наплевать?! Запомни мои слова, Лью — у каждого из нас столько власти, сколько ему дают друзья — не больше, ни меньше. А ты-то где возьмешь друзей, коль скоро не можешь найти их даже в собственной семье?! Тот, кто полон ненависти, похож на дом с закрытыми ставнями! И сам ничего не видит вокруг, да и про него все забыли! Так что пожми Хэнку руку, и больше чтобы я об этом не слышал!

Лью промолчал. Он неохотно, как-то боком шагнул вперед и пожал протянутую ему руку.

— Спокойной ночи, — кивнул им Танкертон. — И помните — вы должны гордиться, что в вас течет родная кровь, гордиться друг другом.

Он пришпорил коня, а братья так и остались стоять плечом к плечу. Темнело на глазах, но они все еще стояли, разглядывая друг друга сквозь плотную пелену пыли. Данмор очнулся и вдруг понял, что остался один. Танкертон вместе с Беатрис уехали далеко вперед. Только малыш Джимми поджидал его.

Мальчишка вдруг тихонько засмеялся.

— Что тут смешного? — поинтересовался Каррик.

— Это все Танкертон! — фыркнул Джимми.

— А мне показалось, что он чертовски ловко управился с этим делом, сынок.

— Это точно! Эти двое, небось, всю дорогу домой теперь будут плакаться друг другу в жилетку! Только я не из-за них смеялся! Нет, вы только посмотрите на него, что он делает! Бог ты мой!

С залихватским гиканьем двое, ехавшие впереди, вдруг съехали с дороги и скрылись за ближайшим поворотом.

— Ух, и достается же ему! — хмыкнул Джимми Ларрен. — Сдается мне, пожелай она только, он даже своего Ганфайра не пожалеет — отдаст ей с потрохами вместе!

— Почему нет, если это ее порадует? В конце концов, ведь это же девушка, Джимми!

— Послушайте, — присвистнул Джимми, — если вдруг вам придет охота вырастить пса, но только такого, чтобы не уступал и волку, как вы его потом назовете: собакой, потому что он смахивает на своих сородичей, или же волком, потому что он режет овец и готов, чуть что, и вам перегрызть горло?

— Что-то я не понимаю, о чем ты? — пробормотал Данмор, хотя постепенно начал уже подозревать, на что намекает юнец.

— Ну, — начал Ларрен, — вот смотрите: вы с боссом встретились и стали друзьями. И тут появляется девушка, смотрит зверем на вас обоих, хлещет кнутом по жирной физиономии Билла Огдена и увозит меня с собой.

— Похоже, ты не ей слишком благодарен, не так ли, сынок?

— Да нет, ну что вы! Только, сдается мне, так орудовать хлыстом не каждый парень решится! И вот смотрите: сейчас она шпыняет босса, разве не так? А что было бы, носи она вместо юбки штаны? Да он бы вздул ее по первое число, верно? Вот видите, а вместо этого он юлит перед ней, словно она святой ангел, которого его родная прабабушка прислала к нему с небес отнести весточку.

— С леди полагается быть вежливым, Джимми!

— Пусть каждый получит то, что ему причитается, так я считаю, — заявил Джимми. — И если мул воображает себя лошадью, так пусть мирится со шпорами. А тут что — вдруг ни с того, ни с сего эта самая девица валится вам, как снег на голову, да еще чуть ли не плюет в лицо вам обоим, и при этом у вас вдруг делается взгляд, как у коровы, которой посулили ложку меда, а он вдруг превратился в касторку! Ну, куда это годится?! Господи, и что это делается с каждым парнем, как только ему перевалит за восемнадцать! Стоит такому только увидеть хорошенькое личико, и все, пиши пропало! А уж когда появится такая красотка, как эта Беатрис Кирк, шустрая да гибкая, как кровная кобыла-двухлетка, так всех стоящих парней в округе прям парализует, ей Богу! Да вот взять хотя бы босса! Стоит только ей заявиться, и уж он смотрит, точно бычок, потерявший мамку! А этот молокосос Фурно, который просто-таки грезит о том, чтобы вскарабкаться за конторку в каком-нибудь банке, и он туда же, куда и все! Прилип к ней, как лист к мокрому месту, глаза б мои на это не смотрели!

Данмор сделал стойку, как охотничий пес, и еще раз благословил судьбу, пославшую ему в попутчики юного Джимми.

— А откуда тебе все это известно, малыш? — поинтересовался он.

— Ах, да бросьте, — махнул рукой Джимми. — Будто вы когда обращаете внимание на таких, как я, когда толкуете промеж собой? Будто посреди пустыне разговариваете, ей Богу! Будто я слепой, или глухой, или у мозгов у меня совсем нет, смешно даже, честное слово! А обмануть захотите, так уверены, что достаточно слегка прихвастнуть или перемигнуться, и дело в шляпе!

Он пронзительно захихикал, и Данмор вслед за ним разразился хохотом.

— А кто такой Фурно? — спросил он.

— Да один из тех молодчиков, что от всего воротят нос, — фыркнул Джимми, — да выкаблучиваются так, что с души воротит! Вечно у него какие-то дурацкие фантазии! Пяток миль проедет, и если обнаружит, что на шпорах не запеклась кровь, так сам не свой делается, верите? Ему б шляпу набекрень, да шарф, да винтовку с прикладом, украшенным перламутром, и если при этом ему кинут «на чай» меньше доллара, так он недели две спать не будет!

— Жулик, что ли? — хмыкнул Данмор.

— Он-то? Не-а. Просто из тех, которые поутру раз десять напомнят себе, что бандит просто обязан быть кровожадным, и только потом влезут в сапоги. А перед тем, как вечером закутаться в одеяло, он вдруг вспомнит, что, не дай Бог, никого не пристрелил, да горько так вздохнет. Дескать, плохой нынче выдался денек!

— Сдается мне, я понял, что ты имеешь в виду, — кивнул головой Данмор. — А как он вообще тут оказался?

— Да увидел как-то Беатрис Кирк и вбил себе в голову, что ему тут самое место! Просто с катушек съехал парень, честное слово, словно бандитом быть, это как сластями с утра до вечера объедаться! Ну вот, стал он, значит, бандитом, а теперь, держу пари, ему эти самые сласти поперек горла. И мечтает бедняга о хорошем бифштексе, да еще с жареной картошкой!

И мальчишка презрительно свистнул.

— Ну вот скажите, — хмыкнул он. — Что в ней такого, что порядочный парень дуреет просто на глазах?!

— Сегодня она сделала для тебя такое, — бросил Данмор, — на что вряд ли решилась бы другая женщина!

— Да, — усмехнулся Джимми, — и о чем же это говорит, а? Только о том, что из нее вышел бы классный парень!

Данмор промолчал, но слова мальчишки запали ему в душу. Шло время, но он никак не мог выкинуть их из головы.

С того самого момента, когда он увидел Беатрис, в сердце его поселились боль и безнадежность. Каррик поймал себя на том, что то и дело тяжело вздыхает. Глодавшая его тоска не имела ничего общего с обычным унынием, и вообще-то ему не свойственным. И вдруг Данмор похолодел — до него наконец дошло, что он отчаянно, без памяти влюбился!

Все вокруг разом переменилось: и пыльная дорога перестала навевать скуку, и лес, обступивший их со всех сторон, как будто раздвинулся и стал выше, смыкая зеленый купол под самыми ослепительными звездами, которые ему только доводилось видеть. А то, что ворчливо бормотал себе под нос скакавший рядом оборванный мальчишка, внезапно показалось величайшей на свете мудростью.

Эта девушка, с которой свела его судьба, была настолько непохожа на других, что смешно было даже сравнивать ее с обычными женщинами… будто лезвие клинка, чьим ослепительным сверканием можно любоваться лишь издали, но, Боже избави схватиться за него! Однако, вдруг усмехнулся про себя Каррик, не исключено, что этот парнишка, сам того не зная, вручил ему путеводную нить!

И Данмор, упрямо вскинув подбородок, поехал вперед. Кобыла легким галопом будто плыла над землей, а вслед за ней, то и дело подпрыгивая в седле, трясся на своем мустанге Джимми.

— Эй! — наконец не выдержал мальчишка. — Вы, никак, решили вышибить из меня дух! Эй, как вас, Данмор? Да вы, никак, спите?!

Глава 20. Второй человек

Только спустя какое-то время им удалось нагнать Беатрис Кирк и Танкертона, и Данмор с первого же взгляда понял, что мальчишка оказался прав. Скорее всего, они мчались наперегонки, и гнедой жеребец Беатрис пришел первым.

— Вы не учите вашу лошадь обгонять, Джеймс, — с надменной уверенностью в голосе произнесла она. — Что толку гнать ее по прямой?

— Ладно, ладно, — махнул он. — Просто вы легче меня!

— Да что значит вес на таком маленьком расстоянии?! — фыркнула она. — Эй, а ну, взгляните-ка, что это за огни на горе Тома?

Данмор, повинуясь ее взгляду, взглянул направо, туда, куда показывала Беатрис, и увидел мерцающий огонек. Он то гас, то снова вспыхивал. Скорее всего, это было сообщение. Их предводитель резко натянул поводья.

— Я надеюсь, Леггс не проворонит это послание, — сказал он.

— Стали бы он так болтать, если б им никто не ответил! — воскликнула девушка.

— Заманчивое дельце! — воскликнул Танкертон. — Ну, похоже, нам есть, чем заняться!

— Тогда я поеду вместе со всеми! — воскликнула Беатрис.

— Ты? — негодующе завопил Танкертон.

— Ты же мне обещал!

— Что в следующий раз возьму тебя с собой?! Ты сошла с ума, Беатрис! Ты хитростью выманила у меня это обещание, но, Бог свидетель, мне и в голову не придет сдержать его!

— Если ты не возьмешь меня с собой, — разъярилась она, — я даю тебе честное слово, что больше с тобой двух слов не скажу, так и знай! Я…

— Послушай-ка, — наконец не выдержал Танкертон. Под натиском этого очаровательного тирана лопнуло даже его ангельское терпение, — ты несправедлива! Ты, наверное, хочешь, чтобы я позволил тебе влезть в штаны и превратиться в мужчину!

— Да из меня получился бы мужчина получше любого из вас! — взорвалась она. — Что, разве я хуже езжу верхом, чем ты или он? Не так метко стреляю? Или трусливее?! Почему же тогда ты отказываешься взять меня с собой?

— Хватит об этом, — оборвал ее Танкертон.

Вместо ответа она дала коню шпоры и, свернув с дороги, нырнула в чащу и ринулась напрямик через лес и мгновенно исчезла, словно растворившись среди могучих стволов.

Танкертон повернул было лошадь, намереваясь последовать за ней, но потом, подумав, снова выехал на дорогу и галопом поскакал вперед.

— Да, солоно ему пришлось, — ухмыльнулся Джимми. — Держу пари, он не раз уже успел пожалеть, что не живет себе тихо — спокойно на какой-нибудь маленькой ферме, пусть даже где-то у черта на куличках!

— Зато здесь он король, — задумчиво сказал Данмор.

— Конечно, — подтвердил мальчишка, — да только, сдается мне, эта корона ему порой давит на уши! Особенно когда она рядом!

Они, не сговариваясь, проводили взглядом удалявшегося Танкертона, пока деревья не сомкнулись на его спиной. и поехали следом. Вскоре оба оказались на поляне, посреди которой горел костер, бросавший красноватые блики на большие бревенчатые хижины, окружавшие поляну. Возле них, вокруг костра сидело человек пятнадцать вооруженных мужчин.

Данмор, сам того не замечая, натянул поводья.

Конечно, он знал, что его ожидает, и все же от этого зрелища у него на мгновение захватило дух. Почти два десятка вооруженных бандитов и все, насколько он мог судить, люди, привыкшие держать в руках оружие, к тому же, повиновавшиеся Танкертону беспрекословно! Достаточно тому шевельнуть пальцем, и Каррик конец.

Данмор догадался, почему главарь шайки отложил все разговоры до того, как они вернутся в лагерь. Толпа, поджидавшая их в Харперсвилле — это одно. Здесь же, среди преданных ему душой и телом людей, что бы он не сделал — все останется в глубокой тайне. Не будет никаких разговоров. Только в одном был уверен Данмор -Танкертон не отдаст власть без борьбы. Схватка будет долгой и отчаянной.

Он погладил кобылу и та беспокойно загарцевала. Подъехавший Джимми удивленно крикнул:

— Так вы едете, мистер Данмор?

Каррик мрачно покосился в его сторону. Однако окрик этот, неожиданно странным образом укрепил его дух. А Джимми между тем продолжал:

— Я тут подумал… вы, верно, чуть ли не первый из джентов, кому довелось увидеть лагерь Танкертона, так сказать, изнутри… так вы едете?

Данмор оглянулся. Возле одной из хижин, внимательно наблюдая за ним, застыл здоровенный детина с винтовкой в руке. Стоит ему только повернуть кобылу, и грянет выстрел!

Холодное отчаяние охватило его. Стиснув до боли зубы, он заставил себя двинуться вперед. Выехав на освещенное пространство, Каррик легко спрыгнул на землю.

Откуда-то из темноты раздался хриплый, неприятный голос Танкертона.

— Парни, и Леггс, и Такер ошиблись. Этот Данмор оказался моим старым другом. Я привез его с собой. Теперь он — один из нас!

На этом все и закончилось. Не было сказано ни единого слова по поводу партнерства или равной власти в шайке, Танкертон даже не заикнулся о том, что сделает его лейтенантом — вторым человеком после себя, но Данмор, подумав, решил, что с этим можно повременить.

После того, как его, так сказать, представили официально, внимание всех в лагере обратилось к нему. Куда бы он не посмотрел — отовсюду к нему были обращены сверкающие взгляды, люди высыпали из хижин, чтобы разглядеть его получше. Данмор почувствовал себя неуютно. Но приветствовали его вполне дружелюбно.

Помахав рукой, Данмор отправился разыскивать стойло, собираясь поставить туда кобылу. Вскоре ему стало ясно, что имя его хорошо тут известно. О нем здесь говорили, и часто. Хоть и слабое, но утешение, хмыкнул он. Все знали, что с ним хотят разделаться, и каждый раз гадали, чем же закончится очередная попытки. Дважды их люди терпели поражение, и вот наконец его привел с собой сам главарь.

Как они это приняли? Как победу их вожака? Или нечто такое, с чем Танкертону волей-неволей пришлось смириться? Но ненадолго.

Отыскав стойло, он увидел, что маленький Джимми Ларрен уже там. Конюшня представляла собой просто длинный навес между деревьев, разделенный перегородками на стойла.

Джимми захватил с собой лампу, и Данмор сообразил, что все лошади, которых он видел, принадлежат к двум совершенно разным типам. Тут были низкорослые крепкие лошадки, незаменимые для езды по горам, а рядом с ним — чистокровные длинноногие скакуны, которых, скорее всего, держали для набегов в долину. Он отыскал свободное стойло и завел туда кобылу, Джимми между тем отыскал сено и притащил его целую охапку, в то время, как Данмор засыпал лошадям овса.

У входа в конюшню его поджидал Танкертон.

— Пойдем, покажу тебе, где спать, — буркнул он и направился к самой большой из хижин. Войдя, Каррик увидел десять широких топчанов вдоль стен, посреди комнаты — очаг, в котором весело потрескивали дрова. Это его не удивило — ночи в горах бывают холодными. В самом дальнем углу высился стол, сплошь заваленный растрепанными книгами и старыми журналами, пожелтевшими от солнца, с замусоленными от частого чтения страницами, у большинства которых недоставало обложек. Над топчанами в стены были вбиты колышки, с которых свешивалась одежда. Данмор невольно отметил, как ее много. Ко всему прочему, почти под каждым топчаном стояли пара или две запасных сапог. Невероятное количество шляп самых разных фасонов заставило его удивленно присвистнуть. Судя по всему, жившие здесь ни в чем не испытывали недостатка, что было несколько странно для тех, кто занимается подобным ремеслом. Даже хижины, казалось, выстроены были на века. В стенах не было ни единой щели, сквозь которую внутрь мог бы ворваться холодный ветер, и хотя зимой, скорее всего, здесь было неуютно, но сейчас, подумал Данмор, тут получше, чем на ком-нибудь ранчо.

— Пришли, — буркнул Танкертон. — Вот твой топчан — тот, что в середине. Он свободен. А теперь устраивайся. Ну, мне пора. Дел по горло.

Такого он не ожидал. После тех обещаний, что ему дал Танкертон, после клятвы, что он будет пользоваться с ним равной властью, Данмор мог рассчитывать на другой прием. Но, поразмыслив, Каррик мудро решил смириться. Он молча кивнул и бросил свои вещи на топчан. Следом за ним вошел Джимми, заняв еще один свободный топчан.

На первый взгляд им показалось, что в хижине никого нет. Спустя несколько минут, когда глаза их понемногу привыкли к тусклому свету лампы, Каррик вдруг разглядел в дальнем конце комнаты какого-то юнца. Развалившись на топчане, тот лениво листал журнал. Почувствовав на себе взгляд Данмора, он опустил его и вопросительно посмотрел на вошедших.

Подойдя к нему, Данмор вдруг заметил, что левая рука и плечо юноши обмотано бинтами.

— Меня зовут Данмор, — представился он.

Тот охотно протянул ему руку.

— А я «Крошка» Артур, — на удивление тихо пробормотал он.

Не сказав больше ни слова, он будто чего-то ждал, не сводя с Данмора спокойного, чуть холодноватого взгляда, но тот коротко кивнул и отвернулся, чтобы не выдать себя. Каррик не хотел, чтобы кто-нибудь заметил, какую бурю чувств это имя всколыхнуло в его душе.

Еще год назад никто не слышал о Крошке Артуре, но потом это имя, можно сказать, уже не сходило со страниц газет. То он, в маске и с револьвером в руках, остановил почтовый фургон, то среди бела дня ворвался в банк, чтобы унести оттуда все до последнего цента, то, вернувшись в свой родной город, прикончил шерифа, имевшего неосторожность отпустить по его адресу несколько обидных замечаний, а потом исчез бесследно, хотя погоня висела у него на хвосте.

С тех самых пор крошка Артур будто растворился в воздухе, и наконец Каррик стало ясно, почему. Само собой, Танкертон не мог проглядеть столь многообещающего юношу, к тому же хладнокровно прикончившего четверых всего за полгода, и принял под крыло раненого юнца. Пройдет неделя — другая, знал он, и этот коршун вновь взмоет в небо, но уже по сигналу Танкертона — ибо таков был закон, которому беспрекословно повиновались жители поднебесного королевства. Теперь здесь предстояло жить и Данмору. Что посеешь, то и пожнешь, мрачно ухмыльнулся он про себя, в который раз мысленно проклиная судьбу.

Он вернулся к своему топчану и вдруг заметил, что юный Джимми прячет улыбку.

— Похоже, что-то не дает тебе покоя, парень? — полюбопытствовал он.

Паренек щелкнул пальцами, словно подзывая суетливую наседку.

— Цып-цып-цып, — пропел он. — Эй, парень, чтобы накормить здешних птенчиков, нужно сырое мясо, да хорошо бы волчатину! Смотри, как они исхудали!

Глава 21. Доверьте это Данмору!

Звук гонга, чистый и громкий, поплыл над поляной, и чей-то высокий голос нараспев стал сзывать всех к ужину.

Переглянувшись, Джимми Ларрен и Данмор покинули хижину и поспешно направились к тому месту, откуда доносился гомон. Обитатели других домиков толпой повалили в том же направлении. Вскоре Данмор вместе со всеми оказался в комнате с низким потолком, во всю длину которой протянулся стол. Вошедшие вместе с ним поспешно заняли свои места.

Комната была ярко освещена. Две лампы, раскачиваясь на железных цепочках, свисали с потолка, позволяя хорошо разглядеть лица сидевших за столом. Мужчины перебрасывались дружелюбными шуточками, то и дело разражаясь хохотом до тех пор, пока на пороге не появился Данмор. Сразу наступило молчание. Наконец повар, плосконосый малый с испещренным шрамами лицом то ли средневекового пирата, то ли немецкого студента, громогласно заявил:

— А, новенький, вот и вы наконец! Вон ваше место, в конце стола. Там и садитесь.

Как известно, повара все тираны, но на этот раз Данмор и не вздумал послушаться. Украдкой покосившись в сторону Танкертона, он заметил, что тот усаживается за один конец длинного стола, в то время, как доктор Леггс направился к противоположному. Вдруг тяжелая ладонь Данмора опустилась на плечо доктору.

— Вы ведь не собираетесь сюда садиться, доктор? — вежливо полюбопытствовал он.

— Это мое место, мой юный друг, — ответил тот. — Рад, что вы среди нас, Данмор. Лень… лень, мой друг — это величайшее зло, и мое сердце ликует при мысли, что вы, наконец, решили заняться делом.

— Благодарю, — кивнул Данмор, чувствуя, что глаза всех прикованы к ним обоим. Кое-кто даже замер стоя, не решаясь отодвинуть стул, словно опасаясь упустить хоть единое слово из их разговора. — Спасибо, доктор. Нетничего более ценного, чем добрый совет. Он дороже золота, ведь оно так легко уплывает из рук, верно? И вот теперь я мечтаю хоть чем-то отблагодарить вас. Смотрите, тут как раз позади вас щель в стене, куда задувает ветер. Разве это место для человека вашего возраста?!

Доктор озадаченно заморгал, не понимая, куда он клонит.

— Нет тут никакой щели! — буркнул он.

— Ах, доктор, доктор! — мягко попенял ему Каррик. — Как это похоже на вас — жертвовать собой ради другого человека! Да вы еще, поди, схватите люмбаго или ревматизм, и все ради любви к ближнему! Какое благородство! Но я не позволю, чтобы вы принесли эту жертву!

С этими словами он мягко подтолкнул доктора в спину.

— Вот тут, возле очага… тут вам самое место, доктор, — мягко, но твердо сказал он. — Вот, где…

— Но, — пунцовый от бешенства попытался было возразить Леггс, — мое место всегда было там!

— Тихо, тихо, — примирительным тоном сказал Каррик. — Нисколько не сомневаюсь, что вы по привычке жертвовали собой для других. Но теперь все будет иначе — это место займу я!

Сказав это, он сел, вызывающе оглядевшись по сторонам. никто не шелохнулся. Взгляды всех были прикованы к доктору, так бесцеремонно вытесненного с почетного места, которое он всегда занимал, как второй человек в банде. Сам доктор явно пребывал в замешательстве; страх перед этим человеком, обида и жажда мести — все эти чувства боролись в его душе.

Но наконец вежливая улыбка на лице молодого человека заставила его спрятать обиду. С видимым усилием растянув губы в улыбке, доктор кивнул.

— И правда, — согласился он. — Сквозняк так и гуляет по комнате! Надо бы заткнуть щели, не то зимой будет совсем скверно!

Над столом пронесся шепоток, задвигались стулья, все рассаживались. Танкертон, похоже, погрузился в разговор с Линном Такером, который опустился на стул рядом с ним, всячески избегая встретиться взглядом с Данмором, сидевшим напротив. Впрочем, откровенно говоря, на Данмора вообще никто не обращал внимания, да и это понятно: в эту минуту внесли огромные блюда, доверху заполненные здоровенными ломтями мяса с картошкой, кукурузными лепешками, жареной ветчиной, которые и расставили на столе.

Данмора предоставили самому себе. Впрочем, ему и в голову не пришло обижаться тому, что, забыв о нем, проголодавшиеся мужчины накинулись на еду!

Как только разговор стих и раздалось громкое звяканье вилок, Танкертон неожиданно поднял голову и обвел всех взглядом.

— У меня плохие новости, — громко объявил он. — Они сцапали одного из наших, Чилтона!

Данмору это имя ничего не говорило, но остальные, судя по всему, были ошеломлены. Кое-кто уронил вилку. Все переглядывались. Наконец за столом воцарилось молчание. Взгляды всех были прикованы к главарю.

— Как это его угораздило? — спросил кто-то.

— Захотел полакомиться в ресторане, вот и отправился чуть ли не в Клиффорд Стрингс, чтобы погулять вволю!

— Была и у меня когда-то такая блажь! — вмешался головорез, сидевший неподалеку от Данмора. Говорил он, словно ни к кому не обращаясь. — Помню времена, когда я тоже готов был выложить денежки только за то, чтобы посидеть за столом, накрытым белоснежной скатертью, да чтоб девчонка в чистейшем передничке и с накрахмаленной наколкой на волосках вежливо так прокудахтала: — Сколько вам кусочков сахару, сэр?

— Кто его сцапал? — перебил другой.

— Да кто же еще? Бен Петерсен, само собой! — с яростью в голосе буркнул Линн Такер. — Поклялся, что изведет нас под корень, и слово свое держит!

— Житья не дает! — раздался чей-то голос.

— Говорят, у него в тюрьме целая картинная галерея, и все наши рожи там есть!

— Эх, добраться бы до него! Уж я бы спалил всю эту галерею синим пламенем, а самого Петерсена поджарил, как цыпленка!

— Что будем делать? — вмешался другой.

Танкертон поднял голову. Хотя говорил он тихо, в комнате стояла такая тишина, что голос его был слышен отовсюду.

— Что будем делать? — с едкой иронией повторил он. — Ну что ж, держу пари, что ты, Джефф, уже что-то придумал. Я тебя понимаю — что-то надо делать! И, само собой, у всех вас уже есть в запасе парочка подходящих идей, верно? Таким молодцам, как вы, раз плюнуть — вляпаться в какое-то дерьмо! А потом поднимаете шум, вопите и жалуетесь на то, что счастье повернулось к вам спиной, да ждете, когда я подоспею на выручку! И ничуть не сомневаетесь, что я вытащу вас из любой переделки, да еще так, чтобы не помять ваши драгоценные перышки! Зато потом, клянусь Богом! — прорычал Танкертон, и губы его побелели от ярости, — потом, когда все позади, всем наплевать на Танкертона! Пусть катится к дьяволу, думаете вы… точь-в-точь, как этот проклятый осел Оскар Чилтон! И снова готовы лезть к черту в зубы, а я, значит, должен отираться поблизости, чтобы вовремя подхватить вас на ручки!

Он в бессильной злобе грохнул кулаками об стол.

— Я устал… слышите?… устал быть нянькой для этой банды недоумков! — рассвирепел он. Наступила тишина.

Остальным и в голову не пришло возражать. Словно нашалившие дети, они опустили головы, стараясь не встретиться взглядом ни с главарем, ни с пристыженными товарищами.

Над столом повисло молчание. Так продолжалось довольно долго. Потом тишина внезапно была прервана чьими-то раздраженными голосами. Судя по всему, собеседники отчаянно ссорились.

— Это опять Беатрис с молодым Фурно, — проскрипел доктор Леггс. — Клянусь, если так пойдет и дальше, дело кончится либо смертоубийством, либо свадьбой!

Теперь голоса споривших ясно долетали до Данмора. Молодой Фурно, похоже, даже не пытался сдержать свой гнев или хотя бы говорить потише.

— Ты опять выставляешь меня полным ослом, Беатрис, — с горечью воскликнул он. — Предупреждаю, это в последний раз! Ты обвела меня вокруг пальца, как сосунка, а все только потому, что не хотела, чтобы я поехал следом! Ну что ж, можешь не волноваться! Больше я не стану тебе навязываться! Говорю тебе — мне все это надоело!

— Ты меня даже не слушаешь, — воскликнула в ответ девушка. — Говорю тебе, ты делаешь из мухи слона!

— По твоему, проплутать полдня по лесу — это милая шутка, да?

— Дорогой Род, — хихикнула девушка, — мне, право, жаль, что я не услышала, как ты меня звал!

— Может быть, и так. Но я буду полным идиотом, если поверю, что ты способна относиться к мужчине, как другу!

— Потише! Не то они услышат!

— Ну так что с того? Можно подумать, кто-нибудь не знает, что я с ума схожу по тебе?! Да они меня скоро в гроб загонят своими шуточками, если хочешь знать!

Дверь открылась и на пороге появилась девушка. Головы мужчин, как по команде, повернулись к ней, и она одарила их широкой улыбкой, словно приглашая всех желающих принять участие в перепалке.

— Дядюшка Джим, — обратилась Беатрис к Танкертону, — вот здесь Родман обвиняет меня во лжи, и я уж не знаю, в чем еще! Неужели ты потерпишь такое?

— С превеликим удовольствием! — откликнулся Танкертон. — Потому, что он говорит истинную правду, и ты это знаешь.

— Ждать от тебя правды все равно, как надеяться, что змея оставит на песке прямой след! — вмешался один из бандитов.

— Ах вот вы как! — негодующе воскликнула Беатрис, усаживаясь по правую руку от Танкертона. — Вы все меня ненавидите! Только и делаете, что клевещите на меня! Ну что ж, тогда я ухожу! Ни минуты здесь не останусь!

— Да ладно тебе, милочка, — пропел чей-то голос с протяжным южным акцентом. — Где же тебя еще-то будут терпеть, кроме, как здесь… с таким-то норовом?

Фурно с угрюмым видом отодвинул стул, вызывающе глянув по сторонам, словно приглашая любого, кто ищет неприятностей на свою голову, попытаться что-то возразить. Желающих не нашлось.

Он чем-то напоминал свою тетку, Элизабет. Тоже продолговатое, худощавое с аристократическими чертами лицо, та же гордость, тот же открытый взгляд. Похоже, никто из сидевших за столом не стремился устроиться рядом с молодым Фурно, и Данмор вдруг обрадовался, что вернет парня на правильную стезю. Но как ни благородна была эта задача, одного взгляда, украдкой брошенного на молодого человека, было достаточно, чтобы понять — стреножить такого норовистого жеребца, как этот мальчишка будет посложнее, чем приманить на коршуна, высоко парящего в небе.

А тем временем девушка, похоже, уже позабыла о Фурно. Однако Данмор, не спускавший с нее глаз, успел заметить, как ее взгляд полусердито, полумечтательно то и дело останавливается на лице юноши. Но стоило тому только перехватить на лету ее взгляд, как она сконфуженно потупилась и притворилась, что оживленно беседует с Танкертоном. А Фурно, забыв о еде, уставился куда-то в угол, рассеянно ковыряясь в тарелке.

Данмор усмехнулся. Было совершенно очевидно, что плутовка снова заарканила паренька.

— Ладно, давайте вернемся к Чилтону, — вдруг сказал Танкертон. — Надо подумать, как ему помочь. У кого-нибудь есть идеи?

Вдруг доктор Леггс хрипло кашлянул.

— А как насчет твоего приятеля, Джим? Он, помнится, чуть ли из кожи не лез вон, чтобы расстроить наши планы! Думается, парню просто не хотелось, чтобы нам по его милости накинули пеньковый галстук! Вот пусть и постарается! Доверьте это Данмору!

Глава 22. Два странных пассажира

Шериф Бен Петерсен обладал двумя качествами, незаменимыми в его профессии: во-первых, он превосходно стрелял, во-вторых, страдал полным отсутствием чувства юмора.

Все, кто умеет смеяться, беззаботно и беспечно плывут по жизни, порой жестоко страдая от тех худших свойств человеческой натуры, с которыми им нет-нет, а приходится сталкиваться. С шерифом Петерсеном все обстояло по-другому. Стремясь докопаться до сути дела, он не брезговал ничем. И ничто не могло укрыться от зоркого взгляда шерифа, когда речь заходила о поисках истины.

По этой же самой причине он ни одну тюрьму и ни один гарнизон никогда не считал «абсолютно надежными». В этом мире он не доверял никому, только самому себе. Результатом всего этого стала блестящая карьера, которая круто шла вверх.

Но все, что он совершил до этого дня, меркло перед его последней неслыханной удачей. Да и как же иначе? Ведь ему удалось захватить одного из членов знаменитой банды Танкертона, самого Оскара Чилтона! Счастливое стечение обстоятельств привело Чилтона прямо ему в руки, и шериф поклялся, что освободить бандита не удастся никому! Теперь оставалось только переправить его в безопасное место. А потом, как предвкушал шериф, его имя войдет в историю! Он навсегда сохранит за собой этот пост… и никто, ни один человек в целом мире не осмелится встать ему поперек дороги. Но так будет только в том случае, если он не даст Чилтону ускользнуть.

И тут он решил не полагаться только на свои собственные силы. Для перевозки пленника он занял часть вагона для курящих и взял с собой шестерых своих людей, которых отобрал самолично. Все это были горцы, привыкшие сражаться, и у каждого, кроме револьвера, была еще и винтовка. Говоря по правде, сам шериф не ждал от револьверов большого толку, если, конечно, речь не шла о таких стрелках, как он сам или легендарный Танкертон. Винтовки были надежнее.

— Не так быстро, зато наверняка! — любил он говорить.

Но даже приковав к себе узника наручниками, окружив его шестью вооруженными людьми, шериф не чувствовал себя спокойно. Стоило только поезду подойти к очередной станции, как шериф в поисках подозрительных лиц обшаривал платформу беспокойным взглядом.

Время от времени любопытные заглядывали в вагон для курящих. Зевак шериф встречал особенно подозрительно. Само собой, он был бы рад занять весь вагон, но поскольку это было невозможно, то он ограничился тем, что просил всех садиться подальше, оставляя три свободных ряда между пассажирами и им с его вооруженным эскортом.

Но даже после этого шериф не успокаивался. Приковав Чилтона наручниками к сиденью, Петерсен то и дело вставал и, подойдя к наиболее подозрительным пассажирам, оглядывал их с ног до головы.

Поезд подошел к крошечной станции. Именно там в вагон вошел слепой. Даже он вызвал опасения у шерифа, хотя его собственная охрана уже не скрывала насмешливых улыбок. Трудно было вообразить себе более несчастное и безобидное создание: согнутый почти вдвое старик, с пегой в проседи бородой, которую как будто подстригали овечьими ножницами. Темные очки прикрывали незрячие глаза, штаны какого-то неопределенного грязно-зеленого цвета и драный сюртук были испещрены вырезанными из грубой мешковины заплатками. Старые, изношенные до дыр ботинки, одна нога, скорее всего изуродованная ревматизмом и обмотанная грязной тряпкой, торчала наружу из прорехи. В руке у него была тяжелая палка, которой он ощупывал дорогу. За руку его вел мальчишка-поводырь — видимо, сам старик не видел почти ничего. Такой же оборванный, как и слепой, он, однако, был живой и непоседливый, словно воробушек и, казалось, только и ждал, что все вокруг присоединятся к нему, когда он подшучивал над доверенным его попечению несчастным слепцом.

Однако не успели эти двое устроиться на своих местах, как шериф, в очередной раз пристегнув узника наручниками к сиденью, подошел к ним.

— Далеко собрались, папаша?

— Что? — приложив ладонь ковшиком к уху, как это свойственно глухим, оглушительно рявкнул в ответ слепой.

Шериф невольно отшатнулся. Охрана расхохоталась. Захохотали и пассажиры. Именно поэтому, а может он и впрямь заметил что-то подозрительное в поведении слепого, но шериф наклонился и сорвал черные очки с лица старика.

Тот поднял руку, чтобы прикрыть ладонью глаза, будто испугавшись того, что мог увидеть. Но шериф, перехватив его руку, впился в него подозрительным взглядом.

— Сынок… сынок, в чем дело? — прошамкал старикашка.

Шериф молча водрузил очки ему на нос.

— Может, ты и в порядке, — пробурчал он, — только у тебя под рукой пара на редкость шустрых глаз, старина! Сколько тебе лет, папаша?

— А? — вытянув шею и приложив к уху ладонь, проорал тот в ответ.

Слегка обалдевший от мощных раскатов его голоса, шериф отступил на шаг.

— Эй, парень, — окликнул он мальчишку. — Как его зовут?

— «Па» Кумберленд.

— Что значит «па»?

— Папаша.

— А имя-то его как?

— А я почем знаю? Приятели зовут «Косым», а бабка наша, та кличет Джошем.

— Стало быть, Джошуа Кумберленд, — подытожил шериф, — А откуда вы, парень?

— Да с холмов, что в верховьях Килренни, где у кузена Джека…

— А сюда зачем пожаловали? — спросил шериф

И снова услышал про кузена Джека, что из Тулмы. Поэтому как только паренек дошел до кузины Мэгги, что осела в здешних местах, шериф счел за благо переменить тему.

— Так , стало быть, возвращаетесь в долину?

— Кузен Джек, он, вишь ты, послал фургон за толстыми лесинами, вздумал построить новый корраль, потому как Джек, он, вишь ты, собрался к будущей ярмарке наловить мустангов, так что решил, загоню проклятых тварей в корраль, пока они…

— Понятно. Значит, едете обратно в Тулму?

— Угу. Кузен Джо, он, вишь ты, собрался подержать у себя старика годик-другой, потому что…

— У вас никак родственники по всему миру, что ли?

— А то нет! — с энтузиазмом воскликнул мальчишка. — Да вот возьмите старого джентльмена — у него пра-пра-правнуков пруд пруди! Да все женаты, и у всех ребятишки, да и те уж выросли да переженились между собой, так что у нас родственников и кровных, и по браку знаете, сколько? Ууу, пропасть! Так и Па Кумберленд всегда говорит!

— Слышал я о Кумберлендах, — кивнул шериф. — Но и понятия не имел, сколько их на самом деле.

— О, да вы бы видели, сколько их собирается на Рождество…

— А ты что собираешься делать, когда отвезешь старика к этому вашему кузену Джо?

— Не знаю. Поговаривают, чтобы отправить меня в школу. Ищи дурака!

Шериф рассмеялся.

— Ну, думаю, с вами все в порядке, — сказал он, возвращаясь к себе. Остальные пассажиры и конвой вместе с ними с трудом спрятали усмешки.

Заметив, однако, веселое недоумение на лицах, шериф поспешил объяснить.

— Смейтесь, смейтесь! Только, скажу я вам, если бы кое-кто почаще смотрел под ноги, вместо того, чтобы опрометью нестись вперед, так не свернул бы себе шею. Похоже, с этим стариком, папашей Кумберлендом, все в порядке, но когда он ковылял по проходу, мне на минуту показалось, что он не такой уж старик, каким кажется. Уж больно легко он шел.

— Так ведь он же здешний, с гор, — пояснил один из охранников.

— Конечно, — согласился шериф. — И, можете поверить мне на слово, наши горцы скорее выживут из ума, чем начнут спотыкаться на ровном месте.

С этими словами он откинулся на спинку сиденья и принялся смотреть в окно. Поезд подходил к маленькой станции, от платформы, петляя, убегала тропинка, терявшаяся между холмов. Вдруг глаза его сузились, он пристальнее вгляделся вдаль и резко повернулся к пленнику, который опять был прикован к нему наручниками.

— Как ты, Чилтон? — спросил он.

— Нормально, — буркнул тот.

— Может, голоден, или что?

— Чего-нибудь бы съел.

— Чем тебя с утра кормили в тюрьме?

— Рисовой кашей с патокой.

— Да ну? Рисом с патокой? Господи, да я бы и паршивому китаезе такое не предложил! Но сейчас будет остановка. Держу пари, мы тут сможем перехватить парочку бутербродов.

— Сойдет, — кивнул сохранявший полное спокойствие пленник.

Шериф окинул его одобрительным взглядом.

— С тобой никаких хлопот, Чилтон, — сказал он. — Ведешь себя, будто совесть у тебя чище чистого. Только вот что скажет суд, хотел бы я знать!

— Известно чего! — безмятежно отозвался Чилтон. — Там для таких, как я, один разговор — веревка да петля!

— Не уверен, — вполне дружелюбно заявил шериф. — В суде по всякому бывает, сам знаешь. Может, ты понравишься судье, и он даст тебе срок…

— Срок?! — вспыхнул Чилтон. — Слушай, Петерсен, а ты согласился бы жить дальше, коли бы тебе предложили обратиться в свинью?

— Э… а это-то тут причем?

— Да при том! Лучше подохнуть, чем, как свинья, заживо гнить в тюрьме! Я уж там был, сам знаю! Говорю тебе, уж лучше руки на себя наложу, чем пойду туда снова!

Он заявил это с такой яростной ненавистью, что шериф онемел. Потом кивнул, и задумчиво устремил взгляд в окно, будто погрузившись в собственные невеселые мысли.

Завизжали тормоза. Поезд подходил к станции.

Глава 23. Нападение

Поезд подходил к маленькой станции. Казалось, тут намеревались выйти большинство пассажиров. Сорвавшись со своих мест, они проталкивались к дверям.. Сезонные рабочие перекидывали через плечо свернутые одеяла. Шерифу вдруг показалось, что на платформе что-то уж слишком много фургонов и оседланных лошадей. К тому же перед зданием станции, будто в ожидании чего-то, толпилось не менее дюжины мужчин. Хотя, подумал шериф, не исключено, что они поджидают нанятых работников, чтобы сразу доставить их на ранчо или ферму.

Успокоившись, он выглянул в другое окно и с удивлением увидел опущенный шлагбаум. Перед ним стояла еще парочка фургонов и несколько верховых.

Все стало ясно. Сорвавшись с места вместе с пленником, по-прежнему прикованным к нему наручниками, шериф резким взмахом руки подозвал к себе конвой.

— Ну, ребята, — сказал он, — теперь я покажу вам кое-что интересное! Держу пари, вам и невдомек было, для чего это мне понадобилось столько народу, чтобы перевезти Чилтона! Проклятье, я ведь не из трусливых, и вам это хорошо известно, верно? Да только дельце это чертовски дурно пахло. И дело тут не в Чилтоне. Не его я боялся, а Танкертона и его шайку!

При этих словах конвойные беспокойно переглянулись.

— У нас была возможность получать информацию из первых рук, — продолжал шериф. — В его шайке у нас был свой человек. Они собирались подсадить кого-то из своих в этот вагон, как раз на этой станции. Пытаться узнать, кто это, было бессмысленно. Может, он заберется в поезд, когда он затормозит, не знаю, но все произойдет в тот момент, когда поезд войдет в ущелье Бегущей Лошади. Там он повернет рукоятку стоп-крана, поезд встанет, а люди Танкертона уже будут поджидать в кустах.

Он замолчал.

Переведя дух, шериф обвел взглядом столпившихся вокруг людей, успев подметить страх, и сомнение на их лицах.

— Понятное дело, кое-кто из них ринется в багажное отделение, остальные явятся сюда. Дельце это должно принести им неплохие деньги, но в первую очередь им нужен Чилтон! Не пройдет и нескольких минут, как они появятся, и начнется стрельба! Думаю, не стоит напоминать, что люди Танкертона стреляют метко!

Он снова замолк, обвел настороженным взглядом хмурые лица своих людей и продолжал.

— У них в шайке появился новичок. Ему-то и поручено провернуть это дельце. Для него это вроде как испытание, так что драться он будет, как дьявол. Жаль, ребята, что вас всего шестеро. Сейчас я бы предпочел, чтобы вас было человек двадцать. Но возьми я больше, так Танкертон, проведав об этом, придумал бы что-нибудь еще. Ну, а теперь за дело, мальчики! Не теряйте головы и стреляйте наверняка! Мы в вагоне, а это неплохое прикрытие. Стрелять будем через окна. Проучим Танкертона, да так, чтобы он и десять лет спустя плевался, вспоминая этот день! А когда все будет позади, держу пари, мертвяков у нас тут будет навалом! Не каждый сможет переварить свинцовую сливу! Не говоря уж о славе, мальчики, помните — за каждую голову кого-то из людей Танкертона обещаны чертовски приличные деньжата!

— А что делать с теми, которые полезут в багажное отделение? — спросил чей-то голос.

В этот момент кто-то громко всхрапнул. Судя по всему звук этот родился в груди старика-слепого, который, свесив голову на грудь, мирно дремал в двух шагах от них.

— Старый крокодил! — чертыхнулся шериф, рассердившись, что его прервали. — — Ну что ж, ребята, пусть лезут, коли охота. Только думаю, не очень-то им там понравится. Конечно, денежки там есть, и немалые! А кроме них еще помощник шерифа и четверо наших людей с винтовками и всем прочим. Так что пусть только люди Танкертона сунутся туда! И солоно ж им придется… как собаке, что сунула нос в кроличью нору, а там вместо кролика — дикая кошка!

Ответом на это были мрачные ухмылки охранников

— Похоже, чертовски неплохой план! — воскликнул один из них.

— А то нет? — хмыкнул Петерсен. — Говорю вам, все сработает, если только вы не подведете, ребята. Сейчас здесь только один из его людей, но как только мы въедем в ущелье, тут их будет черт-те сколько! Если нам повезет, ребята, то имена ваши войдут в историю. И в карманах будет приятно позвякивать, а это ведь не пустяк, верно?

Он махнул рукой в сторону выхода.

— Винтовки оставьте здесь, — велел он — А сами идите, подышите воздухом, только как поезд тронется, сразу сюда!

— Так это что же — вы тут останетесь один на один с Чилтоном, шериф? — удивленно спросил кто-то.

Шериф мрачно ухмыльнулся.

— Держу пари, все будет нормально, ребята! Разве что только старику или мальчишке придет охота отбить Чилтона!

Охрана дружно расхохоталась. Дождавшись, когда поезд остановится, все высыпали на перрон.

Поднялась суматоха. Суетились рабочие, разыскивая своих хозяев, топот ног, крики, гомон слились в один неумолчный шум. Наконец суета понемногу улеглась. Осела пыль и вот уже палящий зной вливается внутрь вагона через приоткрытые окна, окутывая дремотной пеленой оставшихся пассажиров.

— Ух, жарко, — проворчал шериф.

Чилтон не ответил.

Он застыл. Лицо его напоминало маску, сурово сжатые губы, устремленные куда-то вдаль глаза говорили о том, что мысли бандита в эту минуту были далеко… возможно, он был там, в ущелье Скачущей Лошади, вместе со своими товарищами, поджидавшими поезд. Шериф догадывался, о чем он думает, но не испытывал ни жалости, ни сострадания. И не из-за присущего ему жестокосердия, вовсе нет. Просто ему недоставало воображения, чтобы хоть на миг представить себя в шкуре другого человека!

Вдруг папаша Кумберленд встрепенулся и встал.

Мальчишка попытался было удержать его:

— Это не наша остановка, — воскликнул он.

— Что?! — все тем же пронзительным скрипучим голосом провизжал старик. Не обратив на него ни малейшего внимания, слепой, хватаясь за поручни,

двинулся по проходу к шерифу.

Мальчишка устремился за ним.

— Эй, старина, — сказал шериф, — если хочешь прогуляться, так дверь в другой стороне.

— Что?! — крикнул старик, наваливаясь на шерифа, словно чтобы расслышать получше.

— Я говорю, — начал тот, — что дверь…

Это были его последние слова. Старик нанес сокрушительный удар прямо в челюсть злосчастному служителю закона, и Петерсен, потеряв сознание, привалился к плечу своего пленника.

— Надевай шляпу, парень, — тихо шепнул Данмор ему на ухо. — Скоро мы вытащим тебя отсюда.

Он ловко обшарил карманы шерифа, извлек из одного ключ от наручников и одним поворотом его сделал Чилтона, по крайней мере, на время, свободным человеком. Наручники с грохотом свалились к его ногам. Он пинком зашвырнул их под сиденье, а ключ выкинул в окно.

Они направились к выходу.

Чилтон не сказал ни слова. Все его тело сотрясала крупная дрожь, из груди вырвался сдавленный вдох, как у человека, слишком долго пробывшего под водой, когда он полной грудью вдыхает живительный воздух. Протянув руку, он судорожно стиснул одну из винтовок, которые охранники составили в угол. Малыш Джимми Ларрен схватил другую. Третью взял Данмор.

Все гуськом направились к перрону. Замыкавший шествие Данмор увидел, как шериф, приоткрыв мутные глаза, поморгал, и тут же голова его свалилась набок.

Они позаботились покинуть вагон так, чтобы их не увидели с перрона и торопливо зашагали туда, где у шлагбаума замерли фигуры двух верховых с оседланными лошадьми. Данмор шепотом сказал, куда ехать, попридержав Чилтона, чуть не бросившегося наутек.

— Как только мы тронемся, они сразу заподозрят неладное, — сказал он. — Успокойся, Чилтон. Как только минуем шлагбаум, возьми на прицел вон того джентльмена на буланой лошади. Думается мне, лошадка должна быть резвая! Мой будет тот, что на гнедом жеребце. Конь, конечно, так себе, но по крайней мере достаточно здоровый, чтобы выдержать такого верзилу, как я. Нужно еще постараться увести ту лошадку, что ближе всего, для Джимми. Парнишка научился ездить верхом раньше, чем ходить.

Вдруг за их спиной из вагона долетел дикий вопль. Лязгнул затвор винтовки, грянули выстрелы и пуля, с визгом ударившись о рельсы возле ноги Чилтона, высекла сноп искр.

— Началось, — пробормотал Данмор. Они подбежали к шлагбауму. — Вперед, ребята!

И с воинственным криком перемахнул через него.

Этим криком начался и закончился бой из-за лошадей. Мирные обыватели, вдруг обнаружив перед собой вооруженных до зубов головорезов, не говоря уже о свирепого вида мальчишке, с дикими воплями на бегу размахивавшем винтовкой, предпочли ретироваться без дальнейших возражений. В это время из вагона высыпала целая толпа вооруженных мужчин и открыла беспорядочный огонь по беглецам.

Увидев направленные на них винтовки, мирные горожане тут же спешились. Похоже, никогда еще твердая земля под ногами не казалась им такой желанной. Подскочив к изгороди, они одним махом перескочили через нее и кинулись наутек.

— Пару выстрелов по конвою, ребята… только никого не убивать! — скомандовал Данмор, выпрягая полюбившегося ему жеребца.

Поднявшаяся суета привлекла внимание конвоя. Опешив от воплей, шума, громогласных проклятий очнувшегося шерифа, они все же постарались честно выполнить свой долг и ринулись в погоню за беглецами. До них оставалось всего несколько шагов, когда Чилтон открыл огонь.

Он получил приказ стрелять поверх голов, но близость врагов заставила его забыть обо всем. Вскинув к плечу винтовку, он взял на прицел первого из преследователей. Грянул выстрел и охранник в воплем рухнул на землю. Следующий выстрел попал другому в плечо.

Рассыпавшись в разные стороны, уцелевшие конвойные кинулись под прикрытие вагона.

Раненый в плечо конвойный оглушительно вопил. Остальные же служители закона, засевшие в багажном вагона, настолько перепугались, что не осмелились даже нос высунуть наружу, чтобы посмотреть, что происходит. Только фермеры, укрывшись на безопасном расстоянии, равнодушно проводили глазами удалявшихся всадников.

Погони не было. Облаком поднялась пыль под копытами бешено скачущих лошадей, а когда она осела, беглецов пропал и след.

Глава 24. Вернется ли Данмор?

Было только одно место в лагере Танкертона, где можно было поговорить, не опасаясь, что тебя подслушают — маленькая хибарка, служившая домом Беатрис Кирк. Тонкие стены хижин, где жили мужчины, позволяли стоявшему снаружи слышать каждое слово. Поэтому все совещания проходили в домике девушки.

В эту ночь там собрались сам Танкертон, Линн Такер и доктор Леггс. Беатрис готовила им кофе. Кофейник шипел и булькал на огне. Танкертон не случайно попросил ее приготовить кофе. Если бы не это, она бы устроилась на диване, который за бешеные деньги где-то достал Танкертон, и постоянно вмешивалась бы в их разговор, то и дело перебивая то одного, то другого. Беатрис вела себя, как невоспитанный ребенок или избалованная вниманием повелителя фаворитка, и так же к ней относились и остальные.

В этот раз они сложившуюся ситуацию. Правда, Данмору, Чилтону и малышу Ларрену удалось ускользнуть, но положение их было незавидное. Их отрезали, не дав пробраться в горы, где у людей Танкертона было надежное убежище.

— Им не пробиться, — покачал головой доктор. — Последнее, что я слышал, это то, что между Гризволдом и Чэннингом их караулит сотни три вооруженных людей!

— Достаточно иметь голову на плечах, а лазейка всегда найдется, — вмешалась Беатрис.

— А о трех сотнях винтовок вы позабыли, дорогая? — елейно переспросил доктор.

— А вы позабыли, что речь идет о Данморе! — парировала девушка.

— Ее сердце принадлежит ему, — заметил доктор. — Впрочем, я догадывался, что так и будет.

— Еще бы, — угрюмо осклабился Линн Такер. — Он ведь у на новенький! А Беатрис всегда тянет на свежатинку!

— По крайней мере, он не любитель попусту молоть языком! — отрезала девушка. — Еще кофе, Линн? И, будь любезен, сотри эту мерзкую ухмылку с физиономии, хорошо?

Он послушно протянул ей кружку, но лицо его помрачнело еще больше. Из всех, кто попал под очарование красавицы Беатрис, Линн Такер стал самым покорным ее рабом.

— Ты даже в лагере умудрилась устроить домашний очаг, — хмыкнул он.

— Как это? — заинтересовался доктор.

— Женская рука! — с довольным видом объяснил Такер.

— Тебе это полезно! — фыркнула она.

— Вы вроде тонизирующего средства для него, дорогая? — осведомился доктор.

— Вроде того. По крайней мере, не даю вашим мозгам заплыть жиром, — буркнула Беатрис. Повернувшись к ним спиной, она растянулась на диване и, взяв в руки журнал, сделала вид, что читает. Но внимательный взгляд мог бы заметить, что глаза ее то и дело украдкой обращались в сторону сидевших за столом.

— Данмор — ловкий парень, — сказал Танкертон, — и в одиночку смог бы проскользнуть. Но не надо забывать, что с ним Чилтон. А он, скорее всего, еще не очухался после тюрьмы. Да не забывайте про Джимми Ларрена — он ведь еще мальчишка!

— Да в одном его мизинце больше храбрости, чем во всех твоих людях, — донеслось с дивана.

Линн Такер злобно покосился в ее сторону.

— Это мое мнение! — воскликнул он. — Если хотите знать, мне вообще плевать, что там станется с Данмором!

— В таком случае почему бы тебе не убраться отсюда… подальше. Я не позволю тебе так говорить в моем доме.

— Обратите внимание, — с гаденькой улыбочкой сказал доктор, — как она обижается, стоит только слово сказать против этого Данмора! Нас это, разумеется, не касается!

— Данмор, Данмор! — вдруг с бешенством воскликнул Линн Такер. — Уж если он такой умный, так почему не дождался, пока поезд войдет в ущелье?! Ведь таков был наш план, верно? Тогда бы нам достался кус пожирнее Чилтона! Куча денег! Но влез этот болван и нарушил все наши планы! Решил, что сам справится… идиот несчастный!

Топот копыт раздался совсем рядом, и чей-то кулак громыхнул в дверь.

Беатрис вскочила и кинулась к двери. Чей-то голос, задыхаясь, спросил:

— Что, босс здесь?

— Да.

Она повернулась к Танкертону.

— Это Бифф Лори. Похожи, у него новости.

Юнец лет двадцати с трудом переступил порог и махнул в знак приветствия шляпой. По лицу его струился пот.

— Данмору удалось проскочить! — выдохнул он.

— Не может быть! — взорвался Линн Такер. — Это ложь! Не мог он этого сделать… там и шериф, и все эти…

— Говорю тебе, он проскочил!

— Но как?

— Чертовски просто! Все трое спрятались в повозке с сеном. Данмор держал возчика на мушке. Так они и проехали!

— Идиоты! — фыркнул Такер. — Трюк, старый, как мир, и они попались на удочку!

— Вот так-то, Линн, — хмыкнула Беатрис.

Он угрюмо покосился на нее.

— Что ж, я очень рад, что они выкрутились!

— Как это похоже на тебя! — усмехнулась она. — Лучше положи себе побольше сахару в кофе, чтобы подсластить пилюлю, радость моя!

— Где ты это услышал? — вмешался Танкертон.

— Об этом только что толковали у Харпера. Он сам, кстати, поставил три против одного, что Данмору не удастся добраться до гор. И вот вдруг в этот самый момент вваливается Крис Лейн с этой новостью. Парень чуть ли не насмерть загнал лошадь, чтобы сообщить об этом.

— А где сейчас Данмор?

— По моим расчетам, где-то возле Расти Галч.

— Значит, будет здесь еще до рассвета, — кивнул Танкертон, — если кони выдержат. Впрочем, в тех местах любой даст ему лошадей. Пойди отдохни, Бифф. Спасибо за добрую весть!

Дверь за Биффом захлопнулась. Наступила тишина. Вдруг до мужчин донеслось хихиканье Беатрис.

— Что тут такого смешного? — взорвался Такер.

— Читаю рассказ, если хочешь знать.

— Тогда, может, поделишься с нами?

— Ради Бога! Трое старых скряг ворчат, потому что никак не могут обчистить в карты совсем зеленого новичка!

— Полагаю, имеются в виду мы трое? — осклабился Такер.

Она зашвырнула журнал в угол и села, уставившись на него сверкающими глазами.

— О, ради Бога, перестань валять дурака! — воскликнула Беатрис. — Я вижу тебя насквозь! Вы бы с радостью вырезали ему сердце из груди, чтобы посмотреть, что внутри!

— Может, ты нам расскажешь, Беатрис? — осведомился доктор. — Похоже, анатомию ты знаешь, как свои пять пальцев!

— Я и так вам скажу! — крикнула она. — Это смелость!

Вдруг неподалеку раздался крик. Затопали ноги и дверь в домик распахнулась нараспашку. Ввалившиеся внутрь бандиты загалдели наперебой, как взволнованные дети.

— Он здесь! Данмор, и те двое! Только что приехали!

Беатрис Кирк потянулась за журналом. Подняв его с пола, она хладнокровно запустила его в голову первому из ворвавшихся в комнату.

— Что за… — рявкнул тот, но вовремя прикусил язык, а журнал, точно пташка, взмахнув крыльями, порхнул у него над головой.

— Эй вы, недоумки, когда научитесь стучать прежде, чем вламываться в дом? — беззлобно крикнула она.

Возмущенный до глубины души бандит хлопнул дверью. Покрутив головой, доктор заметил:

— И она еще хочет убедить нас, что он ей безразличен! Ох, Беатрис, ты же умная девочка! Будь ты моей дочерью, я бы гордился тобой!

— Значит, он вернулся, — пробормотал Такер. — Хотелось бы узнать, почему он затеял все это, не дождавшись, пока поезд войдет в ущелье…

— Тогда тебе лучше отправиться за ним самому! — бросила девушка. — Знаешь ведь, что сюда он не придет! Он ведь не из тех, кто будет петь себе самому осанну!

— Он будет здесь через пару минут, — с уверенностью в голосе заявил доктор. — Только пригладит волосы и стряхнет пыль с сапог, и все ради вас, дорогая!

— Сколько стоит мой гнедой? — вдруг спросила она.

— Я заплатил за него восемь сотен, — ответил недоумевающий Танкертон.

— А давно он у вас? — поинтересовался доктор?

— Двух недель еще нет!

— Тогда можете вполовину сбросить цену! Четыре сотни и ни цента больше, — отрезал он.

— Ах ты, старый лгун! — воскликнула Беатрис. — Ставлю своего гнедого против сотни, что я права, и Данмор не придет!

— Сотня?! Дорогая моя, можете с ним проститься!

— Так, значит, согласны?

— Еще бы!

— Пари! — воскликнула она. — Вы свидетель, Джеймс! И пусть он на ваших глазах отсчитает мне денежки сполна!

Все замерли в ожидании. В очаге треснуло полено. Дым клубами вырывался из докторской трубки.

— Гляньте-ка, как он пыхтит! — указала на него девушка. — Дымит, как паровоз!

— Десять минут прошло, — сказал Танкертон. — Она выиграла, Леггс.

— Ничего подобного! — возмущенно запротестовал тот. — Дайте ему немного времени!

Снова в комнате повисла тишина. Девушка подобрала журнал и свернулась калачиком, мурлыкая себе под нос. Трое мужчин то и дело кидали в ее сторону вопросительные взгляды.

Наконец Танкертон неохотно пробурчал:

— Похоже, она все-таки права, доктор!

— Да, в мужчинах она разбирается! — хмыкнул Такер.

— Почему бы ей не разбираться? — с внезапной злобой рявкнул Леггс. — У нее немалый…

Девушка даже не удостоила его взглядом, только подняла палец.

— Осторожнее, доктор, — сказала она. — Я как раз читаю об одном парне, который был вынужден проглотить раскаленный уголек. Так вот, он заработал себе несварение желудка на всю оставшуюся жизнь!

Доктор с возмущенным воплем вскочил на ноги.

— Ладно, пойдем поищем его! — прорычал он. — И пусть Такер задаст свой вопрос!

Глава 25. Он настоящий мужчина!

Они так и не смогли отыскать Данмора.

Он исчез, словно растворился в воздухе. Никто в лагере не знал, куда он делся. Но Чилтон отыскался довольно легко. Окруженный восхищенными слушателями, он сидел в одной из хижин. Голос его осип от холода, и оттого казался особенно безжизненным. Чилтон то и дело надсадно кашлял, останавливался и переводил дух, и оттого, может быть, его рассказ о его приключениях, изложенный коротко и бесстрастно, не вызвал никаких сомнений. Все были уверены, что Чилтон, не только не преувеличивает, но даже изрядно скромничает.

То и дело его нетерпеливо перебивали:

— Устроиться напротив Петерсена, — это круто, скажу я вам!

— Веревка на шее, небось, покруче будет! — усмехнулся Чилтон.

— Ты, старина, все никак о ней не забудешь!

— Да ведь сколько дней только о ней и думал! Как только предстал перед судьей, так и подумал. Когда валялся в этой грязной дыре, которую они называют тюрьмой, когда хлебал ихнюю баланду, курил последнюю сигарету, когда шел к поезду, когда сказал им последнее слово, когда…

— И что же ты сказал им напоследок, дружище? — полюбопытствовал один из бандитов постарше, которому тоже как-то раз довелось провести неделю в тюрьме.

— Сказал, чтоб пошли и повесились, — ответил Чилтон и снова разразился лающим кашлем.

— Ну, давай, парень, расскажи, что было после того, как все вышли из вагона!

— Ну, — начал Чилтон, — тут и рассказывать нечего. Вышли они, вот и все. Кроме шерифа, конечно. Он все еще сидел, пришпиленный ко мне наручниками… ну и еще трое или четверо остались. Не помню только, трое или четверо.

Чилтон обернулся к Джимми Ларрену.

— Сколько их было, Джимми? — спросил он. Джимми уставился в потолок. — Четверо, — наконец буркнул он.

— Шериф и еще четверо. Стало быть, всего пять, — присвистнул кто-то. — Немало, скажу я вам!

— Немало! — кивнул Чилтон. — Да, к тому же на мне были наручники!

— Держу пари, ты здорово струхнул, сынок!

— А то как же, — согласился Чилтон. — Так вот, повторяю, их было пятеро, и еще слепой старик да мальчишка в придачу. По-моему, я уж рассказывал, как Петерсен почуял что-то неладное.

— Туго же вам пришлось.

— Но должен признать, — продолжал Чилтон, — что сам я ни о чем таком не догадывался. Думал, что Петерсен просто осел, да и все остальные охранники ему под стать. А потом они все вдруг вышли подышать свежим воздухом, представляете?! И тут старик сползает со стула и топает прямо к нам, а мальчишка виснет на нем и орет ему в самое ухо, что это, дескать, не их станция! Да только тот и в ус не дует! Шериф тоже попытался что-то ему втолковать, да куда там! Он его быстро успокоил!

— Схватил винтовку, верно?

— Да на кой ему винтовка, когда у самого кулаки, словно чугунные гири?! Сунул этому простофиле в челюсть, да так, что у того чуть зубы на затылке не выскочили. А потом эдак слегка повернулся, да еще раз, уже снизу, легонечко! Ну, наш шериф тут и сомлел. Не будь мы с ним, как сиамские близнецы, так бы и выпал в окно, ей Богу!

Он снова закашлялся.

— Давай, парень, не томи! А остальные что?

— А что остальные? Только успевали поворачиваться, ведь этот проклятый Данмор орудовал кулаками с такой скоростью, что у меня в глазах рябило! Третий джент только было приподнялся, так Данмор одним ударом успокоил его надолго. Держу пари, ребята, мне показалось, что у него нос так и размазался по физиономии, как гнилой помидор. А потом снова повернулся к шерифу. Тот было принялся лапать револьвер, да куда там, поздно! Данмор его живо уложил.

— А ты ничего не забыл, Оскар? — вдруг вмешался Джимми Ларрен.

Тот озадаченно посмотрел на него, потом кивнул.

— Да, кое-что я оставил на потом. Дело в том, что четвертый, который еще был в вагоне, вскочил и уже готов был всадить Данмору пулю меж лопаток, когда вдруг Джимми рухнул ему в ноги! Тот шваркнулся головой о скамейку и вырубился надолго!

— Да вы, парни, должно быть, изрядно нашумели! — присвистнул кто-то. — Неужели ж никто не догадался, что в вагоне что-то неладно?

— А то как же! У нас там дым был коромыслом. Черепа трещали, как кастаньеты, вой стоял, хоть святых выноси, и все такое! Само собой, конвойные и все, кто был рядом, ринулись посмотреть, что там происходит.

Лающий кашель разрывал ему грудь.

— Ну, давай же, Чилтон! Закончишь, тогда будешь кашлять!

— Надо же ему немного подумать, — сухо заметил кто-то.

Замечание были встречены довольно неодобрительно. В конце концов, для этих охотников за удачей не было более ненавистного человека, чем шериф Петерсен, и теперь, слушая о постигшей его неудаче, они ликовали.

— Давай, давай, Чилтон. Не обращай внимания на этого олуха Борроу! Сам не знает, что говорит. Так, значит, все они кинулись в вагон и…

— Ну вот, говорю же, нас там было всего трое, — тем же монотонным голосом продолжал Чилтон. — Ивот мы кинулись к выходу, Данмор первый, и прошли сквозь эту толпу, как нож сквозь масло. Видели бы вы, как он орудовал кулаками! Мать честная, они валились на землю, как снопы! Мы выскочили на другую сторону перрона. Там стояли фургоны, я вам о них уже говорил. Данмор быстренько выпряг лошадей, а я покамест успокоил трех или четырех самых шустрых, что кинулись за нами в погоню.

— Неужто убил?

— Одного-то точно, — невозмутимо кивнул Чилтон. — Верно, малыш?

Джимми Ларрен мрачно покачал головой.

— Да уж, одному не повезло, это верно, — подтвердил он, и округлил глаза, словно даже сейчас при мысли об убитом человеке ему было не по себе.

Девушка и три ее спутника слушали, затаив дыхание, но тут Линн Такер не выдержал.

— Какого черта?! Почему этот проклятый Данмор не мог дождаться, пока поезд не окажется в условленном месте?! Может, ты знаешь, Чилтон?

Услышав это, Чилтон вдруг побагровел. От гнева глаза его сузились и стали похожи на дула револьверов.

— Такер, — взорвался он. — Это ведь ты придумал весь этот план?

— Я. А что такое? — недоумевающе спросил тот.

В голосе его слышалось раздражение. На свете было всего два человека, от которых он был согласен терпеть упреки, это Танкертон и доктор. Может быть, скоро к ним прибавится и Данмор, там будет видно. Пока что сердце его болезненно ныло при мысли, что его отодвинули на задний план. Однако ему вовсе не улыбалось, чтобы какой-то Чилтон позволял себе оспаривал его власть.

— Да, я, — бросил он. — Повежливее, парень!

Но Чилтон не унимался.

— И ты планировал напасть на поезд в ущелье Скачущей Лошади? — спросил он.

— Д. А ты что, можешь предложить что-нибудь получше?

— Да уж на твоем месте, старина, я бы лучше почаще держал язык за зубами, а то о твоих планах каждый дурак знает!

— Как это? Кто ж о нем знал, кроме самого босса? — взвился Такер, кипя от ярости и обиды.

Чилтон повернулся и смерил его с головы до ног презрительным взглядом,

— Тогда, стало быть, это ты сам… или Танкертон… кто-то из вас двоих шепнул словечко шерифу о засаде в ущелье. Верно, хотели устроить Данмору ловушку, так? Небось, даже порадовались бы, если нас с ним вздернули рядышком?! Так кто это был, он или ты, говори!

Лицо Такера посерело, губы затряслись, но не от страха. Его душила бешеная злоба. Танкертон невозмутимо вынул изо рта трубку и принялся беспечно набивать ее, переводя глаза с Такера на Чилтона и обратно, словно его все это совершенно не касалось.

— Это ложь! — взвизгнул Такер, — гнусная ложь! Ну, ну, послушаем, что ты еще придумаешь, мерзкий лжец! Давай, Чилтон, только дай мне знать, когда закончишь, идет?

Чилтон снова заговорил, спокойно и уверенно. Голос его звучал твердо, как у человека, который уверен в собственной правоте.

— Я это слышал своими ушами — шериф рассказывал своим людям, что парни Танкертона укрылись в ущелье и что они собираются напасть на багажный вагон и на наш, чтобы, значит, и меня отбить, и деньги. А потом сказал, что его помощник, вооружившись до зубов, засел там со своими людьми и что, дескать, пускай только сунутся, так от них останется только мокрое место! Вот так он сказал. И весь этот план, который придумал Такер, был ему отлично известен! А теперь что скажешь?

Ярость, душившая Такера, мгновенно улетучилась, оставив его растерянным и недоумевающим. В поисках поддержки он привычно повернулся к Танкертону, но тот деловито раскуривал трубку, словно в эту минуту для него не было ничего важнее этого. На лице его была написана скука.

Он обожал играть эту роль — роль случайного наблюдателя, и при этом можно было поклясться, что все это его ни в малейшей степени не волнует.

Однако сейчас речь шла о слишком серьезных вещах, чтобы просто от них отмахнуться. Даже жизнь Чилтона стоила куда меньше, чем эта потрясающая новость. А все потому, что именно уверенность в каждом из своих людей делала банду Танкертона такой неуязвимой. Он сковал прочную цепь, но понимал — достаточно только одному звену оказаться ржавым, как она тут же рассыплется.

Подозрительность сгустилась подобно грозовой туче. Все мрачно переглядывались, понимая, что предателем мог оказать любой, в том числе и тот, кто стоит рядом.

Чилтон откашлялся и продолжал:

— Кто бы ни был этот пес, но он разболтал Петерсену все! А теперь представьте себе, что должен был чувствовать Данмор, сидя в двух шагах и слыша, как через несколько минут все наши люди попадут в ловушку и будут перебиты?! Что он еще мог сделать, интересно знать? Ах да, конечно, можно было плюнуть на все и смотаться! Да только он не таков! Вместо этого он ударил первый и спутал все их планы!

Наступило молчание. И вдруг чей-то голос восторженно крикнул:

— Молодец! Держу пари, вот настоящий мужчина!

Вот так Данмор стал одним из них.

Глава 16. Кошки-мышки

На следующее утро Танкертон чуть свет уже постучал в дверь домика, где жила Беатрис.

— Кто там? — послышалось за дверью.

— Беатрис, ты уже проснулась?

Она распахнула дверь.

— Неужто ты думаешь, я могу валяться в постели, когда среди нас вдруг появился настоящий мужчина? — дерзко усмехнулась она.

Танкертон криво улыбнулся. Брови его сдвинулись. Он хорошо понимал ее, но порой Беатрис ухитрялась ставить его в тупик.

— Уж не собираешься ли ты рукоплескать этому парню? — проворчал он.

— Если он заметит, то почему бы и нет? — она пожала плечами. — Только он не заметит, — И, подняв руку, поправила выбившуюся из прически прядь.

Танкертон кивнул.

— Немного практики все равно не помешает. Это знает каждый рыболов.

— Ты думаешь, я шучу?

— Нет, тогда бы ты ничего не сказала! Ну да Бог с ним. Я пришел поговорить о том, что для меня важнее, чем этот юнец Данмор.

— Да он старше, чем ты думаешь, — усмехнулась она.

— Неужели? — Танкертон тоже улыбнулся. — Так вот, я пришел поговорить с тобой о Фурно.

— Ну, и что же ты теперь от меня хочешь? — недовольно буркнула Беатрис. — Разве я и так недостаточно сделала? По-моему, он ходил за мной, как барашек на веревочке!

— А как тебе это удалось?

— Разрешила как-то подержать меня за руку. Да, еще я ему улыбалась. Вот и все

— Не так уж много

— Как видишь, достаточно.

— Тебе он не нравится?

— Характер скверный, а так ничего.

— Ты бы почаще бывала с ним, Беатрис. Я чувствую, он вот-вот ускользнет от нас.

— Послушай, Джеймс, — не выдержала она. — Не пора ли рассказать мне все начистоту? Я же вижу, у тебя что-то на уме? Для чего тебе этот вздорный парень?

— Да ему цены нет, если хочешь знать, — фыркнул Танкертон. — Так же, как и тебе, моя милая. Придаете нам респектабельность, так сказать… Кстати, помнишь «Джентльмена Чарли» Бендера? Так вот, раньше это делал он. Когда его пристрелили, мы стали сборищем обыкновенных бандитов. И так всегда. Уберите из шайки этих мальчиков из хорошей семьи с их лоском, воспитанием, с их манерами, и что останется, спрошу я вас? Головорезы, убийцы, грязные мошенники! Печально, верно? А вот появится среди нас такой вот молодой Фурно, и пожалуйста! Все напропалую считают нас кем-то вроде современных Робин Гудов! Да и потом, разве ты забыла? Он превосходный наездник, меткий стрелок, храбрый, как лев и при этом всегда верен своим друзьям. Мысль о предательстве даже не приходит ему в голову…

— Как, к примеру, доктору…

— Я не имел в виду доктора. Так ты это сделаешь?

Беатрис фыркнула.

— Мне надоело копаться по локоть в грязи ради тебя. Род — славный парень. Я была бы рада, если бы он вернулся домой.

— Послушай, Беатрис, забудь об этом! Ты сделаешь то, о чем я просил?

— А каково это мне, тебя, стало быть, не волнует? — накинулась она на него.

— Так же, как и мне, думается, — кивнул он. — Мы работаем вместе, дорогая моя. Все мое — твое, и ты это знаешь. И если ты только позволишь, в один прекрасный день мы могли бы…

Он запнулся.

—Что такое? — спросила девушка.

— Я поклялся больше не заговаривать об этом, — ответил Танкертон, — Но ты не можешь запретить мне надеяться.

—…что когда-нибудь ты женишься на мне, — задумчиво закончила Беатрис. — А пока что я для тебя, что червяк для рыболова, верно? Насадил на крючок и ждешь, пока рыбка клюнет. Просто наживка, да, Джеймс.

— Да что же тут такого? — возмутился он.

— А что если я возьму да и обручусь с этим мальчиком, из-за которого ты так тревожишься, что тогда? Кстати, а с чего это ты взял, что он собирается убраться отсюда?

— Да все потому, что недавно он узнал — у него еще есть шанс вернуться, снова стать респектабельным членом общества…

— Несмотря на все эти трупы, что на нем висят? — недоверчиво вскинула брови Беатрис.

— Трупы-то газетные, радость моя! В конце концов, не исключено, что правительству все известно, почему бы и нет?

— Ну… — начала она.

— Так ты это сделаешь?

— Нет! — вспыхнула Беатрис. — Меня тошнит от этого, если хочешь знать! И от тебя тоже!

Она со всей силы хлопнула дверью.

Танкертон уже потянулся было, чтобы открыть ее, потом, как видно, передумал, и, насвистывая, повернулся на каблуках и ушел.

А Беатрис, укрывшись за занавеской, провожала его взглядом.

— Держу пари, для него это новость, — прошептала она.

Стиснув руки, она погрузилась в глубокую задумчивость.

Как бы там ни было, характер ее был таков, что Беатрис не могла долго пребывать в унынии. Но слова Танкертона все не шли у нее из головы. Она не сомневалась, что он не кривит душой, когда говорит, что она может распоряжаться всем, что он имеет. И если в этих местах, в этих ущельях, в этих горах, где бежали хлопотливые ручьи, среди холмов и долин он был королем, то она… она была королевой. Слово ее было законом. Одного ее взгляда было достаточно, чтобы весь лагерь ринулся на ее защиту.

Да, все это она получила благодаря ему, и Беатрис этого не забывала. Но кроме того она искренне уважала Танкертона, она восхищалась им, как никем прежде. И сама, будучи человеком действия, она выбрала его, мужчину с сильными руками и железной волей, чье мужество было безгранично, а отвага граничила с безрассудством. К тому же здесь, в стране голубого Поднебесья не было никого, кто бы мог оспаривать власть Танкертона. Он, некоронованный король, обладал здесь почти королевским могуществом. И не было ничего постыдного, чтобы служить такому человеку. А кроме тог, служа ему, она служила и самой себе. Так говорил Танкертон, и она в это верила.

Поэтому-то Беатрис и было так противно флиртовать с молодым Фурно. Но ведь кокетство редко кажется непростительным грехом, особенно для юной девушки!

Сомнения, однако, по-прежнему грызли ее. Беатрис направилась к окну и задумчиво устремила взгляд вдаль. Само собой, провидению было угодно, чтобы юный Фурно как раз проходил мимо.

Отбросив прочь сомнения, Беатрис одним прыжком оказалась у дверей. Азартная натура девушки взяла верх. Распахнув дверь, она помазала ему рукой.

Юноша чуть ли не бегом кинулся к ней.

— Вылитый громовержец, — польстила она. — Неужели мой верный рыцарь отправляется в поход?

— Да, далеко — далеко, за тридевять земель, где в углу за конторкой стоит высокий табурет, — усмехнулся Фурно, — служить кому-то верой и правдой за двадцатку в неделю.

Она медленно покачала головой, словно не веря своим ушам. Потом улыбнулась и поднесла к его носу увесистый кулак.

— Вот вам, — засмеялась она.

Фурно шагнул к ней и тень от него упала на Беатрис.

— Вы опять играете со мной в кошки-мышки? — сурово спросил он. — Неужто вам не жаль меня, Беатрис?

Девушка отчаянно надеялась, что он не видит ее лица. Вытянув вперед руку, она слепо отталкивала его, пока, наконец, ладонь ее будто случайно не опустилась на его плечо. Таков был ее ответ. По крайней мере, она рассчитывала, что Фурно именно так и поймет эту сцену. Уголком глаза она оглядела поляну. Там не было ни единой души, кроме Джимми Ларрена, усердно чистившего кобылку Данмора. И вдруг Беатрис страшно обрадовалась, что вокруг нет посторонних глаз.

— Мы не можем тут поговорить, — шепнула она. — Кажется… кажется, я немного сошла с ума, Родман.

Юноша загорелся.

— Можно укрыться среди деревьев, — ответил он. — Ах, Беатрис, помоги тебе Бог, если ты опять играешь мной!

Она молча погладила его по плечу, и они рука об руку двинулись к лесу. Сердце девушки трепетало, как трепещет сердце истинного игрока. Упоение и страх смешались воедино, к тому же она чувствовала в этом юноше мрачное упорство, граничившее с безжалостностью. Прохладный зеленый купол сомкнулся над их головами. В следующее мгновение он резко остановился и, зажав ее лицо в своих ладонях, вгляделся в него с какой-то страстной, почти яростной надеждой. Душа Беатрис ушла в пятки. Сейчас она отчаянно сожалела, что зашла так далеко, но пути назад уже не было. Овладев собой, она старательно заморгала. Потом робко подняла к нему глаза, подернутые дымкой слез.

— Беатрис, — воскликнул он, — неужели я и в самом деле тебе не безразличен? Ты и вправду любишь меня?

— Не знаю, — прошептала она. — Просто я думаю о тебе, как никогда не думала ни о ком другом. Не знаю, что это такое… может, и правда любовь… но я с ума схожу при мысли, что больше тебя не увижу!

В эту минуту чей-то громкий голос позвал

— Фурно! Фурно!

Это был Танкертон, и девушка мгновенно догадалась, что ее уход с Фурно не остался незамеченным. Судя по всему, Танкертон решил дать ей благовидный предлог прервать тягостную для нее сцену.

— Это он, — не скрывая раздражения, буркнул Фурно. — Подождешь меня немного? Если Танкертон не ушлет меня куда-нибудь, я через минуту вернусь.

— Я подожду, — тихо сказала она.

Он уже было шагнул к лагерю, но заколебался. Потом снова повернулся к Беатрис.

— Фурно! Фурно! — звал Танкертон.

— Если я хоть чуть-чуть тебе не безразличен… если я хоть что-то для тебя значу, — заикаясь, пробормотал юноша, — носи это. По крайней мере, пока я не вернусь!

Он надел кольцо ей на палец и на мгновение крепко прижал девушку к себе. По выражению его глаза она поняла, что он готов пойти гораздо дальше. Не желая этого, Беатрис постаралась принять опечаленный и задумчивый вид.

Танкертон снова окликнул его и Фурно вынужден был уйти. Проклиная все на свете, он бросился бежать, то и дело оглядываясь, чтобы взглянуть на нее еще раз. Беатрис это не удивило. Она улыбалась и махала ему рукой. Наконец деревья сомкнулись у него за спиной, и он скрылся из виду.

А мгновением позже сквозь просветы среди деревьев она увидела, как он вскочил на лошадь и поскакал прочь. Беатрис догадывалась, что так оно и будет — Танкертон не упустит случая отослать его куда-нибудь хотя бы ненадолго. Она погладила его кольцо. Крохотный рубин, словно капелька крови, алел у нее на руке.

Глава 27. Джимми приступает к делу

Беатрис выбралась на поляну, и Танкертон с улыбкой подошел к ней.

— Надеюсь, тебе хватило времени? — спросил он.

Вместо ответа она подняла руку, и рубин кроваво блеснул у нее на пальце.

— Вот это да! — присвистнул он. — Неужто ты обручилась с ним? Не думал я, что ты готова зайти так далеко!

— Еще нет, — ответила Беатрис, — но чертовски близка к этому. Ты позвал его как раз вовремя, чтобы до этого не дошло. Мне пришлось дать ему понять, что я влюблена в него и… ненавижу… ненавижу эту игру, Джеймс! Оставь меня, я хочу побыть одна… хотя бы до вечера!

Она убежала, зная, что он стоит и улыбается ей вслед и ненавидя его за это еще больше. Первый, кого она увидела, был Джимми Ларрен. Он расчесывал гриву Прошу Прощения. Беатрис направилась к нему, надеясь, что разговор с ним заставит ее выбросить из головы ту неприятную сцену, участницей которой она только что стала. Ей казалось, что ее вываляли в грязи.

— Привет, Джимми, — кивнула она. — Ты теперь помогаешь на конюшне?

Он повернулся к ней и она увидела, как сияют его глаза.

— Да нет, — ответил мальчик. — Просто хочу поближе познакомиться с Прошу Прощения!

— Лучший способ свести знакомство с кобылой, это проехаться на ней, разве нет? — поддразнила Беатрис.

— Как раз утром попробовал, — хмыкнул Джимми. — Мистер Данмор отпустил меня ненадолго. Но это не кобыла, а чистый порох! Так подбросила меня в воздух, что я уж думал, не вернусь! А слышали бы вы, с каким грохотом я шлепнулся! И борозду пропахал — любо-дорого посмотреть!

Он расхохотался.

— Поэтому-то я и решил потолковать с ней. Может, тогда она станет полюбезнее.

— Интересно, откуда у нее такое имя, — удивилась Беатрис.

— Ну… наверное, она это говорит прежде, чем отправить очередного парня носом в землю! Сначала взбрыкнет, так что любой полетит вверх тормашками, а потом еще и укусить норовит. Точь-в-точь дикая кошка, верно?

— Но ведь Данмору она позволяет садиться на себя?

— Ему-то? Ну, конечно. Но ведь они с ней друзья — приятели! Да он с любой лошадкой справится, уж вы мне поверьте!

— Похоже, вы с ним успели подружиться, верно, Джимми?

— С ним-то? Ну, я бы так не сказал. Но очень бы хотелось, чтобы так оно и было.

— Ну, не знаю, как уж вы подружитесь, особенно раз он заставляет тебя ходить за его лошадью!

— Так ведь надо же ему отдохнуть, — очень серьезно возразил мальчик. — Ой, какое у вас красивое колечко!

Беатрис инстинктивно спрятала руку за спину.

— Неужели он может спать в такое прекрасное утро?

— А он говорит, что для него поспать часок полезнее, чем весь день любоваться окрестностями, — засмеялся Джимми.

— Все равно непонятно, как он может столько спать.

— То-то и оно, что Данмор спит так же, как верблюд пьет. Зато потом, когда выспится хорошенько, может хоть месяц не смыкать глаз.

— Да ты-то откуда знаешь? Можно подумать, вы познакомились сто лет назад.

— А разве так уж обязательно знать его сто лет, чтобы понять, что он за человек?! Да и кто сможет обучить меня так, как Данмор?

— Это ты о лошадях, Джимми?

— О лошадях, само собой! А ездить верхом, а стрелять из винтовки?! А как он владеет ножом, вы видели?

— Я слышала, что он просто творит чудеса.

— Чудеса! — презрительно фыркнул мальчишка. — Только дайте ему в руки ножи, так он ваш портрет на дереве нарисует!

Она посмотрела вокруг, на кружевную листву деревьев, дрожащую на ветру, на ослепительной голубизны небо, по которому, словно крохотный кораблик, плыло единственное облачко.

— Так он все еще спит? — повторила девушка.

— Коли хотите потолковать с ним, так я могу сбегать, взглянуть, может проснулся, — охотно предложил Джимми.

— Потолковать с ним? Ах, нет, не надо! Впрочем, хочу. Сбегай, скажи, что я хотела бы узнать, за сколько он согласен продать мне Прошу Прощения. Иди, Джимми.

Джимми живо унесся. Ворвавшись в хижину, он тут же убедился, что она пуста. Только Данмор, так и не сняв сапог, лежал на топчане в своем углу.

— Она спрашивает, за сколько вы продадите Прошу Прощения! — затрещал с порога Джимми.

— Кто «она»? Беатрис Кирк?

— Ага!

Джимми присел на краешек топчана и зашептал ему на ухо.

— Сказать ей, что вы спите?

— Но ведь я же не сплю!

— Да ее не кобыла интересует! Что я, не вижу, что ли? Она на вас глаз положила, сдохнуть мне на этом месте, если не так! Уже одним скальпом сегодня завладела, так ей все мало, теперь жаждет заполучить и ваш!

— Ты это о чем, Джимми?

— Да все о том колечке, которое еще давеча было на пальце у Фурно! А теперь оно у нее!

— Вот оно что! Стало быть, они обручились!

— Да судя по тому виду, в каким он уехал из лагеря, я бы так не сказал! А она сейчас тут, неподалеку.

— Ладно, пойду поговорю с ней, — сказал Данмор. — Джимми, тебе же хорошо известно, зачем я здесь. Если она заарканит Фурно, пиши пропало! Значит, я только зря потратил время и мне ни за что не вытащить его отсюда.

— Угу, — понурился мальчик, — только держите ухо востро!

— Что ты хочешь сказать, Джимми?

— Да вот когда я был еще совсем мальцом, обожал строить крепости из грязи и песка. Знаете, что мне больше всего нравилось? Рушить и ломать то, что выстроил накануне. Так и она. Сегодня обручилась и рада до смерти, а назавтра разорвала помолвку, и рада еще больше!

— Ох, Джимми, да ты женоненавистник, как я погляжу! Погоди, вот станешь постарше, посмотрим, что тогда запоешь!

— Ну конечно, — буркнул Джимми. — Думаете, в один прекрасный день и я тоже буду таять, как воск, да? Ну нет, моя голова всегда при мне останется! И ее я вижу насквозь, учтите!

— Ладно, ладно, — ухмыльнулся Данмор. — Еще что скажешь?

— Да как ей вообще пришло в голову обручиться с каким-то Фурно, когда вокруг нее есть парочка настоящих мужчин?!

— Но Фурно — настоящий джентльмен, — задумчиво проговорил Данмор.

— Конечно, — согласился паренек. — Но ей-то что с того? У нее своих денег пруд пруди. То есть, я хочу сказать, это вовсе не ей пристало палить из пистолета или хвастаться силой и гонять во весь дух по горам! Но ей это нравится.

— Брось, Джимми, она вовсе не такая, как ты расписываешь!

— Да что там! — не унимался Джимми. — Она лузгает парней, будто семечки — крак! и нету! Понятия не имею, как у нее это получается! Готов поставить серебряный доллар против одного из ваших ножей, что среди наших ребят не осталось ни одного, кто бы в свое время не ползал в ногах у ее милости! Кроме вас и Танкертона, конечно!

— Джимми, попридержи язык!

— Да вы сами убедитесь, ей Богу! Вот только выйдите, она живо вас взнуздает, и оглянуться не успеете! Уж больно любит, когда каждый день новый за ней бегает. Да смазливые девчонки все такие!

Данмор встал.

— Пойду поговорю с ней, — сказал он.

— Э эй! — завопил Джимми. — Погодите чуток. Сначала я с ней потолкую, идет? Попробую, может удастся сбить ее со следа.

Он ринулся к двери, потом вернулся.

— Босс, — прошептал он, — если вы и впрямь хотите вытащить отсюда Фурно, есть одно средство. Схватите девчонку, суньте ее в мешок и ходу, а уж тогда парень потащится за вами на конец света!

— Джимми, ты спятил! Неужто собираешься посоветовать мне ее похитить?

— О, вот еще? С чего это вы взяли? — возмущенно проворчал Джимми, — Я и словечком об этом не обмолвился!

И весь кипя от негодования, вылетел из хижины.

А Данмор, проводив его взглядом, озадаченно поскреб подбородок. Само собой, то, что предложил мальчишка, было смехотворно, но пока что он, как ни ломал себе голову, все же не видел способа оторвать Фурно от шайки. И если правда, что молодой человек обручился с Беатрис, значит, дело проиграно. Теперь его клещами не оторвать от Танкертона!

Так, гадая, что делать, Данмор задумчиво расхаживал взад и вперед по дому, пока наконец не приблизился к двери настолько, что до него донеслись отголоски чьего-то разговора. Он прислушался. Через мгновение ему стало ясно, что это Джимми и Беатрис. Они стояли на другом конце поляны, похоже, не имея ни малейшего понятия о том, что их могут услышать.

Данмор услышал, как девичий голос спросил:

— Все еще спит?

— Да нет, почти проснулся. Один глаз открыл, факт! — ответил Джимми.

— Ты с ним говорил?

— Угу.

— Джимми, не валяй дурака! Что он сказал?

— Это о чем?

— О том, чтобы продать кобылу, само собой!

— Сказал, что можете, если хотите, покормить Прошу Прощения, и лучше всего овсом!

— Он не мог так сказать! — воскликнула она.

— Это почему же?

— Он придет?

— Сказал, что подумает. Но с утра, говорит, ему думается с трудом. Данмор привалился к стене, разразившись беззвучным хохотом.

Отсмеявшись, он сделал шаг к двери, собираясь выйти, когда вдруг услышал голосок Джимми.

— Есть только одна-единственная причина, по которой он может решиться продать кобылу.

— И что же это, Джимми?

— Ну, вы же понимаете, это все-таки кобыла! А Данмор женщин на дух не переносит!

— Что за глупости, Джимми!

— Чтоб мне провалиться на этом месте! И так всегда! Лошади, птицы, собаки — но только мужского пола! Сами увидите — коли дело доходит до женщин, он прямо сатанеет. Говорит, не понимает, за каким чертом они вообще нужны!

— Просто он еще слишком молод! — беспечно отмахнулась Беатрис.

— Да нет, — весело хмыкнул мальчуган. — Наоборот, всю эту чепуху он уже перерос! И он говорит, что именно женщины мешают мужчинам выбрать свою дорогу!

Глава 28. Неожиданное пари

Странное чувство неловкости, смешанной с торжеством овладело Данмором, пока он шел к девушке и Джимми, по-прежнему занятым беседой. Парнишка уже умудрился поставить его в весьма двусмысленное положение, и он совершенно не понимал, как после этого должен держаться. Дурацкая ситуация, ворчал про себя Данмор, словно играешь втемную!

— Я просто без ума от этого животного, — сказала девушка. — Не согласитесь уступить ее мне?

— Ради вас — все, что угодно! — весело ответил Каррик.

— Прекрасно, — обрадовалась она. — Тогда скажите вашу цену.

— Думаю, — протянул Каррик, — что она сейчас стоит никак не меньше восьми сотен монет! Или даже всю тысячу!

— Идет! — радостно воскликнула Беатрис Кирк.

— Но кроме этого, — перебил ее Данмор, — она еще много значит для меня!

— Вы хотите сказать, что любите ее?

— Само собой. И это значительно отразится на ее цене. В сторону увеличения, само собой. Ну, скажем на пару сотен долларов!

— Ну, так скажите же наконец вашу цену!

— Да, и вот еще что, — словно не замечая ее нетерпения, продолжал Джимми. — Такая лошадь, да еще в нашем деле, бесценное сокровище! Ни одно живое существо здесь, в горах, не угонится за ней!

— Что?! — вскричала она. — А Ганфайр?!

— Пфф! Вы стегаете его кнутом!

— Ха! Танкертон справится с Ганфайром одной рукой! А уж коли возьмется за поводья двумя, так даже с его весом он на Ганфайре обгонит вас на милю!

Данмор покачал головой.

— Не думаю, что Ганфайру, кто бы на нем ни сидел, удалось вырваться вперед!

— Даже если это буду я?!

— Даже тогда.

— Пари! — крикнула Беатрис.

— На все, что хотите!

— Вот даже как?! Ну, держитесь! Тогда ставлю кобылу против Ганфайра! Идет?

— А что вы с ней будете делать, если выиграете? — удивился Данмор. Подойдя к Прошу Прощения, он потрепал ее по круто изогнутой шее.

Красавица кобыла, повернув к хозяину тонкую морду, любовно потерлась о его плечо.

Девушка с улыбкой кивнула.

— Джимми предупреждал, что эта красотка опасней, чем десяток гремучих змей, но я справлюсь!

— Я это слышал не раз. Когда вы окажетесь на земле, Прошу Прощения сожрет вас живьем!

— Ничего, я потерплю. Время и любовь могут творить чудеса. Даже с лошадьми!

Данмор повнимательнее взглянул на девушку. Конечно, в ее словах была изрядная доля правда, и он это знал. Сейчас, вся светясь отвагой и уверенностью в себе, она рвалась в бой. Ни один из тех, кого он знал, ей и в подметки бы не сгодился, вдруг с невольным уважением подумал Данмор. В этой девушке крылась непонятная ему сила… неукротимостью духа она почти пугала его.

Однако он покачал головой, — Нет, я не могу пойти на это, — сказал Данмор.

— Даю пятнадцать сотен. Наличными, — почти умоляюще воскликнула она. — Я сделаю все, что хотите, только скажите! Хотите, еще накину?

— Она для меня куда дороже пятнадцати сотен, — покачал головой Данмор. — А сколько вы согласны накинуть?

— Сколько скажете. Если Ганфайр не придет первым, значит, я ничего не понимаю в лошадях!

Она взмахнула рукой, и рубин на ее пальце сверкнул, будто застывшая капелька крови.

— Вот это кольцо, — предложил Данмор. — Подарите его мне, и я согласен на это пари!

— Какое кольцо? С рубином?

Она невольно прикрыла его ладошкой, как будто испугавшись, что он сорвет его с пальца.

— Как угодно, — пожал плечами Данмор. — В конце концов, не я начал весь этот разговор! Итак, каждый остается при своем: я при кобыле, а вы — при кольце!

Беатрис опустила глаза на мерцающий кровавым огнем камень, потом крепко сжала губы и перевела глаза на кобылу.

И надо же такому случиться, что как раз в этот миг солнечный луч, упав на нее, словно жидким золотом облил изящно выгнутую шею, и бугрившиеся на плечах могучие мускулы, превратив кобылу в ожившую статую — живое олицетворение грации и красоты. Ее быстрота, ее выносливость, о которой девушка столько слышала, неописуемая красота прелестного животного заставили ее дрожать от желания. К тому же со столь очаровательной всадницей на спине, как Беатрис, кобыла будет совершенно неотразима, по крайней мере, в глазах представителей сильного пола, мгновенно вообразила она. Нет, решено, они просто созданы друг для друга!

— Пятнадцать сотен… и кольцо? — задумчиво проговорила Беатрис. — А для чего оно вам, Каррик Данмор?

Он расхохотался.

— Да я о нем и не думал, ей Богу! Просто сверкнуло, вот и заметил. По правде говоря, на деньги мне плевать. Однако, похоже, вы пошли на попятную. Ну что ж, я вас не виню. Дело ясное. Она ведь у меня летит быстрее ветра, это всем известно.

Беатрис, прищурившись, посмотрела на Данмора в упор.

— Вниз по дороге в Харперсвилль есть два больших сосновых пня. Вы знаете это место? — спросила она.

— До него не меньше двух миль. Вполне достаточно, — кивнул он.

— Только у меня одно условие — вместо кольца я добавлю к стоимости кобылы лишнюю сотню. Итого, шестнадцать сотен наличными против Прошу Прощения!

Данмор пожал плечами.

— Колечко мне нравится больше!

— Стараетесь набить цену? — презрительно фыркнула девушка. — Ладно, ваша взяла. Я дам две сотни сверху… нет, три, если желаете!

— Не стоит так горячиться, — примирительно сказал Данмор. — Я и без того понимаю, как оно вам дорого. Но если оно вам так нравится, то моя кобыла мне нравится ничуть не меньше. А раз так, мы квиты!

Он повернулся к Джимми Ларрену и мгновенно заметил сверкнувший в его глазах насмешливый огонек. Лицо паренька расплылось от удовольствия.

— Отпусти ее попастись, Джимми, — сказал он. — Можешь не спутывать ноги, она и без того далеко не уйдет.

Лицо девушки пылало гневом. Он чувствовал это, даже не глядя на нее, и ничуть не удивился, уловив едва сдерживаемую ярость в ее дрожащем голосе.

— Хорошо, ваша взяла! Раз уж вам так приспичило заполучить это кольцо, я согласна! Пятнадцать сотен, и кольцо в придачу!

Беатрис все еще колебалась. Видно было, как совесть борется в ней с желанием во что бы то ни стало получить понравившуюся ей игрушку. Наконец она сдалась.

— Мы с Ганфайром будем на дороге через пять минут, — передернув плечами, бросила она.

И, резко повернувшись на каблуках, бросилась бежать к конюшне.

— Девчонка окончательно спятила, — прошептал Джимми., — Готова удавиться, лишь бы завладеть тем, что ей по душе! Ну и капризы, мать честная! Слушайте, а на кой вам колечко? Что вы с ним будете делать?

— Носить, скорее всего.

— Ну да! Фурно вас удушит!

— Ну, не будет же он охотиться за мной из-за какого-то кольца?!

— Н-не знаю. Надеюсь, что нет. Но если он ее спросит о кольце, она скорее откусит себе язык, чем скажет, куда оно подевалось.

Данмор рассмеялся.

— Н да, похоже, ты прав, парень. Ладно, раздобудь мне седло, хорошо? Через минуту Джимми вернулся с седлом, и Данмор собственноручно

оседлал кобылу, внимательно проверив каждую мелочь.

Когда он уже был в седле, из стойла на задних ногах выпрыгнул Ганфайр. Жеребец весь дрожал в предвкушении схватки, на спине невозмутимо восседала Беатрис, на диво спокойная и собранная. Они встретились на полдороги и поехали рядом. Джимми Ларрен на своем низкорослом мустанге торопливо протрусил мимо, спеша оказаться на финише, чтобы как следует насладиться предстоящим зрелищем.

И тут Данмор невольно обратил внимание, как не похожи друг на друга эти великолепные животные — громадный жеребец, во всем великолепии своей силы, и кобыла, изящная и грациозная, как котенок. Однако, подумал вдруг Данмор, в скорости она ему не уступит. И пусть ее шея не была так круто выгнута, как у Ганфайра, но пропорционально сложенное тело, длинные, могучие плечи и подобранный круп говорили не только о мощи, но и выносливости чудесного животного. Ганфайр напоминал могучий ураган, неукротимый в гордом сознании своего могущества. А кобыла, по кошачьи вкрадчивая, бесшумно скользила вперед будто по воздуху. Нет, подумал Данмор, исподтишка наблюдая за могучим жеребцом и сравнивая его с кобылой, все будет хорошо!

Они добрались до того места, где все тропинки, бегущие из лагеря, сливались в широкую дорогу, петлявшую между деревьями. Она, как им обоим было хорошо известно, вела в Харперсвилль.

Девушка, ехавшая перед ним, остановилась.

Миниатюрная и легкая, она при каждом прыжке черного, как эбеновое дерево, жеребца, казалось, готова была взмыть в воздух, если бы не узда. Но Данмор знал, как обманчиво это впечатление. Одного взгляда, брошенного в ее сторону, было достаточно, чтобы он понял, что она крепко держится в седле, управляя Ганфайром железной рукой.

И надо же такому случиться, чтобы в этот самый миг и Беатрис в свою очередь покосилась на Данмора. Оба вспыхнули. Взгляд девушки, внимательный и критический, обжег Данмора, словно огнем.

Он заметил, как она слегка кивнула, будто в подтверждение своим мыслям, и мгновенно догадался о чем она думает. Как ни хороша, как ни вынослива Прошу Прощения, но тяжесть его тела непременно даст себя знать. Это было написано у нее на лице. Впрочем, та же самая мысль не давала покоя и ему самому.

А кроме того, у Каррика возникло странное предчувствие, будто от того, чем закончится эта гонка будет зависеть и успех его предприятия. Он догадывался, что после спасения Чилтона его репутация в глазах бандитов взлетела вверх. Однако до сих пор было не совсем понятно, что за место занимает он в шайке Танкертона. Пока что Данмор знал одно — то, ради чего он явился сюда, надо делать, и делать быстро, пока главарь, неглупый и подозрительный, не вывел его на чистую воду. И вот сейчас, наконец перед ним забрезжила надежда. Ах, если бы только удалось победить!

Беатрис, склонившись, потрепала по шее Ганфайра, и тот, вскинув голову, приветственно заржал.

— Вперед по прямой до того места, где два больших пня, — предложила Беатрис. — Так короче!

— Само собой, — согласился он, — но…

Он уже открыл было рот, чтобы возразить, что не так хорошо, как она, знает здешние места, чтобы сразу отыскать кратчайший путь, но, Беатрис и в мыслях не ждать, пока он выскажется. Он только успел заметить, как торжествующе вспыхнули ее глаза.

— Ну, тогда вперед! — крикнула она, вонзив шпоры в бока Ганфайра.

Глава 29. Состязание

Данмор оказался совершенно неподготовленным к подобному началу. Он предполагал, что будет дан какой-то сигнал, после которого они и поскачут вперед. Как бы там ни было, но он все еще растерянно моргал, а Беатрис уже опередила его на добрых два десятка метров. Опомнившись, он тронул каблуками кобылу и послал ее вскачь. А Беатрис неслась, как ветер.

Данмор разъярился. Благодаря этой шальной девчонке он лишился единственного своего преимущества, сведя шансы Прошу Прощения к нулю. А кроме того, не зная короткой дороги, он будет вынужден держаться в хвосте за жеребцом, тем самым заранее обрекая кобылу на проигрыш.

Конечно, можно было бы окликнуть ее, заявить, что так нечестно и потребовать, чтобы старт был дан заново. Но гнев опалил его, будто огнем и, сцепив зубы, Данмор поклялся во что бы то ни стало довести до конца начатое.

Когда Прошу Прощения прыгнула вперед, Ганфайр уже исчез между деревьями.

Данмор только успел заметить, как на фоне листвы мелькнул хвост жеребца, и в это мгновение кобыла выскочила на дорогу.

Итак, оставалось признать, что первый раунд остался за Беатрис. Издав торжествующий вопль, весьма напоминающий вой краснокожих, она вырвалась далеко вперед. Жеребец мчался вихрем, лишь только кусочки дерна летели во все из-под тяжелых копыт. Далеко позади неслась кобыла. Она сильно отстала, но бег ее напоминал неудержимое течение реки. Постепенно стало понятно, что она настигает. И все же пока еще Данмор сдерживался, не позволяя себе погонять ее. Тем более, что особой нужды в этом не было. Кобыла скакала азартно, заложив назад уши, достаточно было малейшего движения коленей, чтобы она рванулась вперед что было сил. И все же Данмор уже почти не сомневался, она настигает. Шаг кобылы, более легкий, размашистый и упругий, был чуточку длиннее, чем у жеребца. И вот наконец Данмор понял, еще мгновение, еще один толчок шпорами, и Прошу Прощения вырвется вперед.

Но как только он подумал об этом, как девушка, оглянувшись через плечо, повернула жеребца и скрылась из виду за сплошной стеной леса. Прохладная тень сомкнулась вокруг нее и она пропала. Данмор больше не колебался. Может быть, это еще один ловкий трюк с ее стороны, но вероятнее всего она просто знает более короткий путь. И, стиснув зубы, послал кобылу в погоню.

Однако через мгновение Каррик понял, что забрался в настоящую чащу. Дорога, точнее тропинка, змеей петляла между деревьями, а ветки спускались так низко, что приходилось все время быть начеку. Скорее всего, и девушка и Ганфайр давно привыкли к такой дороге и привычно пробирались вперед, и пока Данмор, распростершись на спине у кобылы, старался выбраться на открытое место, они уже вырвались на добрые двадцать ярдов.

Беатрис, не жалея Ганфайра, гнала его вперед, и алый шарф, который она обычно носила, летел по воздуху вслед за ней. Она еще раз оглянулась, и Данмор заметил, как она слегка покачала головой, будто не веря своим глазам.

Ее взгляд словно подхлестнул Данмора. Они снова нырнули в непролазную чащу, но он уже вновь обрел обычное хладнокровие. Тропинка опять запетляла, стала уже, и вот они один за другим выскочили на прогалину, над которой словно пронесся ураган. Повсюду в беспорядке лежали сваленные деревья, раскинув беспомощные ветви, будто переломанные руки, а свежие пни все еще сочились соком.

Ганфайр мелькал далеко впереди, с завидной ловкостью лавируя между деревьями. Может быть, в шайке Танкертона подобные скачки с препятствиями были привычным развлечением, мелькнуло в голове у Данмора. Ведь местечко вроде этого, где в любую минуту можно свернуть себе шею — просто идеальное место для того, чтобы уйти от погони!

Что же до него самого, то Данмор до боли в глазах следил за каждым шагом жеребца, посылая кобылу след в след. Конечно, Каррик и раньше знал, что Прошу Прощения могла с легкостью взять обычное препятствие, но такого он даже предположить не мог! Взмыв в воздух, она птицей перемахнула через последнее бревно и приземлилась, всего лишь на корпус отстав от Ганфайра.

Беатрис оглянулась и лицо ее перекосилось от злости. Данмор расхохотался и помахал ей рукой. Сжатые губы девушки превратились в узкую полоску, и она опять погнала жеребца вперед.

Где-то вдалеке послышался шум бегущего потока и наконец Данмору удалось разглядеть меж деревьев белоснежную бороду водопада. Ропот воды постепенно сменился оглушительным ревом и грохотом, и он вслед за Ганфайром вырвался из-под зеленого купола леса и очутился н самом краю глубокого и узкого, как трещина, ущелья, куда, пенясь, низвергался водопад.

Ганфайр не колебался ни минуты. Вытянув шею, он сделал отчаянный прыжок.

На сомнения не оставалось времени. Данмор слышал, как копыта кобылы выбивают звонкую дробь на мокрых от брызг скалах. Она припала к земле и прыгнула. У Каррика захватило дух. Он видел, как далеко внизу бессильно ревет водопад, и вот уже они приземлились на другой стороне. Кобыле удалось выиграть еще полкорпуса!

Девушка оглянулась. На этот раз лицо ее стало мертвенно-бледным. В глазах Беатрис метался ужас. И снова лес сомкнулся у них за спиной. Мгновением позже они вылетели на дорогу. Облаком поднялась пыль, и они стремглав ринулись вперед.

Скорее всего, у бедняжки Беатрис в запасе не осталось ни единого трюка. У Данмора на скулах заходили желваки. Проклятая девчонка пыталась перехитрить его, выставить его дураком, но теперь все кончено. Теперь ей только и осталось, что гнать своего жеребца, да молиться, чтобы он выдержал до конца.

А до финиша оставалось куда меньше полумили!

И вот теперь он наконец увидел далеко впереди два высоких пня, обозначавших конец гонки. Издав дикий вопль, он отпустил поводья, предоставив кобыле полную свободу!

Данмор и раньше чувствовал, с какой силой ходили под ним ее литые лопатки, но того, что произошло дальше, он и представить не мог. Птицей распластавшись в воздухе, она неудержимо неслась вперед, почти касаясь хвоста Ганфайра. Еще один рывок, и ее голова уже оказалась возле его плеча. Но в этот миг Беатрис, издав дикий вопль, высоко занесла хлыст, будто собираясь ударить жеребца, но вместо этого с размаху хлестнула кобылу.

Та, вздрогнув, с пронзительным ржанием прыгнула в сторону, но к тому времени, когда Данмор, успокоив ее, снова послал кобылу галопом, Ганфайр уже успел вырваться вперед на несколько корпусов. Но удар хлыста, казалось, еще больше подзадорил ее. Будто почувствовав, что ей брошен вызов, Прошу Прощения вихрем рванулась вперед. Дорога шелковой белой лентой стлалась ей под ноги, но она уже, казалось, не видела ничего, кроме ненавистного соперника. И вот жеребец начал понемногу отставать.

Он боролся до конца, но сейчас силы его уже были на исходе. Он хрипел и задыхался, даже несмотря на легкую, как перышко, Беатрис. И когда до финиша оставалось уже не больше сотни ярдов, Данмор увидел, как неудержимо клонится вниз его голова и все больше заплетаются ноги.

Миновав пни, он склонился к кобыле и, ласково похлопывая ее по шее, стал уговаривать ее остановиться.

Украдкой покосившись назад, он заметил Беатрис, устало поникшую в седле.

Каррик повернул назад и приблизился к ней… не с упреками за все те хитрости, которые едва не стоили ему победы, но с похвалой на устах.

— Он был великолепен, — начал Данмор. — Прекрасный жеребец, выносливый, прыгучий, цены ему нет! А как ловко он лавировал, у меня просто нет слов! Вы с ним — прекрасная пара!

Беатрис не ответила, только посмотрела на него пустыми глазами. Может, она просто не слышала его, а может голос, что звучал в ее душе, сейчас заглушал для нее голос Данмора.

— Может, будь вы потяжелее, им было бы легче управлять, — примирительно сказал Данмор. — Я хотел сказать, если бы вы весили побольше, ему…

Она бросила на него взгляд, полный такого страха и отвращения, что он попятился. Потом повернула к лагерю.

— Деньги для вас будут приготовлены к вечеру, — пробормотала она.

— Спасибо, — кивнул Данмор. — Колечко, я полагаю, можно забрать прямо сейчас?

— Кольцо? — повторила она, дернувшись, как от удара, которого она ожидала, и который все равно застал ее врасплох.

— Оно ведь у вас на пальце, насколько я вижу, — вкрадчиво сказал Данмор.

— Ну… то есть… да, — заикаясь, пролепетала она. Голос ее пресекся.

— Я бы мог забрать его прямо сейчас, — с нажимом сказал он.

— Послушайте, — Беатрис старалась говорить как можно беззаботнее. — Это кольцо… как бы вам объяснить… оно очень много значит для меня. Я заплачу вам, сколько оно стоит.

— Вот как? — широко улыбнулся Данмор, и его зубы ослепительно блеснули.

— Да, — кивнула она. — Не думаю, что оно стоит больше сотни. Но, если хотите, могу дать вам две! Возьмете?

Губы ее тронула легкая улыбка, но огонек презрения, блеснувший в глазах, ясно говорил — она сильно сомневается, что на свете найдется мужчина, который согласится на такое. Даже для Данмора это было слишком.

Полузакрыв глаза, он оглядел ее с ног до головы, гадая, что она скажет дальше. И как раз в этот момент заметил Джимми Ларрена, прислонившегося к пню в нескольких шагах от них. Он замер, как изваяние, но стоило только Данмору бросить на него взгляд, как мальчишка, ухмыляясь от уха до уха, заговорщически подмигнул ему.

Вся нерешительность Данмора исчезла, как по волшебству.

— Еще две сотни? — задумчиво протянул он. — Ну что ж, неплохие деньги, но… видите ли, я не так уж хорошо разбираюсь в драгоценностях. Не хотелось бы продешевить…

— Пусть, тогда я заплачу больше, — уже не скрывая презрения, резко оборвала она. — Ладно, я согласна на три сотни, черт с вами. У меня есть деньги, и даже это пари меня не разорит!

Он оглядел ее со спокойной улыбкой.

В конце концов, девчонка неплохо держится, подумал он. Ни малейшего стыда, ни раскаяния за все свои штучки, от которых у него до сих пор поджилки тряслись. Но тут кобыла повернула к нему свою умную голову и тихонько заржала. Через всю морду у нее тянулась распухшая полоса — след от хлыста, и улыбка Данмора мгновенно стала ледяной.

— Дайте взглянуть, — сказал он и повелительно протянул руку.

Она положила свою ладонь. Рубин в кольце засиял на солнце.

— Камень совсем маленький, — пробормотала Беатрис.

— Но мне нравится его цвет, — возразил он. — А потом он ведь вроде как сегодня принес мне счастье, не так ли? — Его пальцы сомкнулись вокруг кольца, и оно легко соскользнуло в его ладонь. — Я сохраню его, а о деньгах не волнуйтесь, — усмехнулся он.

Беатрис инстинктивно потянулась за кольцом. Лицо Фурно, оскорбление, которое она нанесла его любви… все это мгновенно пронеслось у нее в голове. Бледная и дрожащая, она в упор взглянула на Данмора.

— Да что оно значит для вас?! — взорвалась она. — Но… я… оно нужно мне! слышите — нужно! И я должна получить его обратно!

Глава 30. Поговорим о талисманах

Уверенность, что он не сможет ей отказать, звучала в ее голосе. Но в глазах застыло удивление. Слова замерли у нее на губах. Она разглядывала Данмора так, будто перед ней было чудовище, а не человек.

— Впрочем, вы можете, конечно, получить их назад, — вежливо промолвил Данмор. — Я не такой человек, чтобы ссориться из-за подобных мелочей. Но дело в том, что кроме всего прочего я страшно суеверен. А это кольцо… как бы вам сказать, оно вроде как талисман…

Он с забавной серьезностью разглядывал блестевшее на ладони кольцо. По лицу Беатрис можно было подумать, что она вот-вот кинется на него.

— Вы просто решили подшутить надо мной, Каррик Данмор, — крикнула она. — Но это не шутка! Кольцо — подарок очень близкого для меня человека. Я никогда не решусь посмотреть ему в глаза, если оно не будет у меня на пальце!

— Этот ваш друг… он отсюда… с Запада?

— Да. Ну и что с того?

— Хорошо, я объясню вам, — сказал Данмор еще более мягко, чем прежде. — Каждый местный житель верит, что талисман приносит удачу. Так что этот ваш друг, уверен, не станет возражать, если кольцо будет принадлежать кому-то другому, кому оно принесет счастье. Могу, кстати, рассказать вам историю об одном парне, так тот всюду таскал за с собой старое шерстяное одеяло, потому что вбил себе в голову, что оно, дескать, приносит ему удачу и…

— Что мне за дело до этого?! — взвизгнула Беатрис. — Ах, Каррик Данмор, — пропела она совершенно другим голосом. Сейчас он казался мягким, как шелк. — Вы ведь просто шутите… играете со мной, верно? На самом деле вы вовсе не такой жестокий, я же знаю!

Ловко повернув жеребца, она вдруг оказалась в двух шагах от Данмора и ласково тронула его за руку. С полуоткрытыми губы и умоляющим взглядом прекрасных глаз, Беатрис была похожа на маленькую девочку.

— Ладно, ладно, — проворчал Данмор. — Теперь мне понятно, как обстоят дела! Скорее всего, этот ваш друг — просто ворчливая старая леди с дурным нравом. Какая-нибудь престарелая тетушка, которая станет читать вам нотации только потому, что не увидит на вашей руке кольца, верно?

— Еще хуже! — простонала она, чувствуя, что он немного смягчился.

— Да не переживайте вы так, ей Богу! Скажете, что оставили кольцо в лагере и, даю вам слово, никто никогда не увидит его на мне! Мне это ни к чему. К тому же мне совсем не хочется еще больше бередить вашу рану, Беатрис.

— Это я знаю, — печально кивнула она. — Такой человек, как вы, Каррик… нельзя быть героем наполовину!

— Ну что ж, спасибо, — улыбнулся он.

— Вначале я решила, что вы рассердились, потому… ну, что я хлестнула бедную Прошу Прощения. Мне очень жаль, Каррик, честное слово. Ей Богу, после этого я бы не стала считать, что победила, даже если бы пришла первой! Вы ведь мне верите, Каррик, правда?

— Ну что ж, — задумчиво сказал Каррик, — придется поверить. Конечно, после такого трудно было бы считать себя победителем.

— Стало быть, вы больше не держите на меня зла, Каррик?

— Я? Ничуть!

— Тогда послушайте меня, умоляю вас! Вы не можете поступить так со мной! Вы… мы найдем человека, который хорошо разбирается в драгоценных камнях. Он оценит кольцо, мы удвоим… я… я заплачу вам все до последнего пенни, клянусь, но, Бога ради, верните мне кольцо!

— Господи, как вы взволновались-то! — мягко проворчал Данмор. — Сколько шуму, а из-за чего? Так, пустяк, и говорить-то не о чем. Да отдам я вам его, отдам, только не кричите на всю округу! Впрочем, нет. Будь я проклят, уж очень хочется посмотреть, как вы выкарабкаетесь их этого положения, милочка. Собственно, это единственная причина, почему я все-таки сохраню его у себя. Просто ради вашей же пользы!

Она в отчаянии стиснула руки. Ее блуждающий взгляд говорил, что Беатрис пытается что-то придумать.

Наконец она снова вскинула глаза на Данмора.

— Вы серьезно? — спросила она. — Неужто вы думаете, что я шучу? Говорю вам, если вы вернетесь в лагерь с этим кольцом на пальце, если вы покажете его хоть одной живой душе, все это кончится убийством!

— Да неужто? — ухмыльнулся она.

— О Бога ради, постарайтесь поверить! — воскликнула она. — Раз уж решили оставить его себе, так хоть по крайней мере держите его в жилетном кармане! Ни один человек не должен знать, что оно у вас! Поклянитесь, что вы это сделаете!

— И тогда вы успокоитесь? — спросил Данмор.

— Да, да, конечно! Так вы обещаете?

— Это мне напоминает, — задумчиво протянул Данмор, — тот случай, когда один парень вбил себе в голову, что удачу ему приносит старое шерстяное одеяло. А звали его Джим Ллойд. Держу пари, вы о нем слышали?

— Нет… никогда… да пропади он пропадом! Простите, я не хотела быть невежливой… только… вы обещаете?

— Тогда я вам о нем расскажу, и вы сами увидите сходство. Так вот, этот парень, Ллойд, ему приходилось туго. За ним гнались по пятам, а все потому, что парень прикарманил пару сотен коров, а потом и лошадь. Он пересек пустыню, а ведь она тянется на тысячу с лишним миль, и все это время он мчался, как заяц, которого собаки хватают за пятки. И все это время, поверишь ли, на нем было это проклятое одеяло! Была зима, и оно чертовски хорошо защищало его от ветра. И в конце концов он уверился, что его удача зависит от этого куска шерстяной тряпки. Больше уж он с ним не расставался, ни днем, ни ночью и, хотите верьте, хотите нет, а только с тех пор ни одна пуля него даже не поцарапала! Словно заговоренный, ей Богу! Да, так вот, Ллойд шел и шел себе на юг и скоро оказался в таких местах, где ночью дует теплый ветер, а звезды светят особенно ярко. Так что одеяло ему стало вроде как и не нужно, ну, он и стал класть его под голову вместо подушки. Нет, вы только послушайте, что было дальше!

Беатрис с досадой закусила губу, но все же заставила себя улыбнуться и кивнуть.

— Как-то ночью он услышал чей-то голос: — «Вставай, Джим Ллойд, твое время пришло!» — Он вскочил на ноги и выстрелил, но промахнулся, а ему самому пуля попала в самое сердце. А все потому, что сам снял с себя свой талисман! Вот счастье и изменило ему!

— Чудесная история! — промямлила она. — Не знаю, где вы ее услышали, но…

— Какого черта! Да ведь я сам тащился за ним всю эту тысячу миль из-за того, что ублюдок увел мою старую конягу. И коняга-то была так себе, а вот поди ж ты! Он прожил еще секунды три после того, как моя пуля прикончила его, и все сокрушался, что своими руками отвел от себя удачу!

— Каррик, — перебила его Беатрис, — ваша история и впрямь замечательная. Но я не вижу никакой связи…

— Не видите? — удивился он. — Ну смотрите — вот это самое кольцо, из-за которого весь сыр-бор. Я вижу его, рубин сверкает так, что слепит мне глаза, и я понимаю, что камень принесет мне удачу. Да, клянусь честью, если бы не это, стал бы я так рисковать из-за какой-то безделушки? Стал бы я гоняться за таким конем, как Ганфайр?! Да еще с такой наездницей?! Ну вот, а теперь представьте, что я, заполучив этот драгоценный талисман, попросту суну его в карман, и что дальше? Нет уж, раз кольцу положено быть на пальце, в кармане ему делать нечего! А то будет, как с этим самым одеялом. И удача отвернется от меня, как отвернулась от Ллойда. Вы же ведь не хоте, чтобы так случилось, правда, Беатрис?

Глаза ее сверкнули, словно говоря — будь моя воля, испепелила бы тебя на месте! Но она опять овладела собой.

— Мне бы не хотелось думать, что вы попросту стараетесь подшутить надо мной! — сказала она. — Так ведь, Каррик? Ведь вы не сможете мне отказать… видите? Умоляю — отдайте его! Я не обманываю, поверьте мне. Клянусь всем, что для меня свято — если вы вздумаете носить это кольцо, прольется кровь!

— Забавно, что вы так переживаете из-за подобной чепухи, — пробормотал он.

— Я вовсе не переживаю! — вскинулась она. — Я… я…

Вдруг ей стало до такой степени жалко себя, что она не выдержала и разрыдалась.

— Тихо, тихо, — пробормотал Данмор. — Бедная девочка, я все понимаю. Вы так долго гордились этим колечком, да? Ну, а теперь взгляните — видите мой хлыст? Когда-то я привез его из Мексико-сити…

— Да? — пролепетала она, тщетно стараясь успокоиться и сделать вид, что ей интересно, о чем болтает этот любитель пари.

— Получил его в подарок от одного очень богатого и важного джентльмена за то, что объездил ему лошадь, и все такое. И могу сказать, что если бы не его немного старомодная манера обращаться с винтовкой, то цены бы ему не было! Да, так вот об этом хлысте. Видите, какой прекрасный сапфир вделан в его рукоятку? Нравится? То-то же! Так вот, хотите взять его в обмен на колечко? Только помните, если вдруг вам придет охота снова хлестнуть лошадь, вы рассечете мясо до кости, тем более, если ударите ее по морде во время очередных скачек!

И вдруг до нее дошло. Беатрис дернула повод и так резко осадила жеребца, что тот встал на дыбы, с испуганным ржанием забив копытами в воздухе.

— Вы… вы презренный… негодяй! — крикнула она.

И, круто повернув коня, поскакала обратно в лагерь.

Случилось так, что первый, кого она увидела, был Джимми Ларрен, лицо которого все еще расплывалось в улыбке. Пришпорив Ганфайра, Беатрис ринулась к нему, словно собираясь затоптать его конем. Джимми испуганно прижался к дереву.

— Ах ты маленький пройдоха! — завопила она. — Так или иначе, но все это твоих рук дело! Убирайся отсюда, да поживей! И если вздумаешь хоть раз еще сунуть сюда нос, я тебя по стенке размажу! Слышишь?!

И с этими словами она погнала жеребца дальше, с остервенением хлеща его по бокам хлыстом с такой силой, что он, заржав от нестерпимой боли, взвился в воздух, стараясь сбросить ее на землю.

А Джимми осторожно высунув голову, в задумчивости поскреб подбородок. Подошедший сзади мустанг дружески толкнул его в плечо, но мальчик даже не заметил. Он провожал Беатрис глазами, пока она не превратилась в крошечную, едва заметную точку на дороге.

— Вот это повезло, так повезло, нечего сказать! — буркнул он Данмору. — Потерял друга, который и привел меня сюда, и что теперь? Возвращаться обратно в лавку кузена Билла? Вот уж нет! У меня до сих пор кости ноют, как вспомню его колотушки!

— Так зачем к нему возвращаться?

— А куда ж еще? Билл по крайней мере будет рад, что я вернулся. Держу пари, он просто заплачет от счастья, если я заскребусь в дверь и попрошу впустить меня! Фу, заранее чувствую, как он сцапает меня своими лапищами! Бедняга Билл, должно быть, он здорово разжирел, пока меня не было! Колотить-то было некого!

Данмор кивнул.

— Так оставайся здесь, — сказал он.

Мальчик задумчиво и печально посмотрел на него.

— Нет, — тихо сказал он. — Тогда вам вообще не станет житья! Сами знаете, сколько пакостей она может придумать из-за одного кольца! А тут еще я!

— Ты останешься со мной, — спокойно сказал Данмор. — Слышишь, Джимми? Иначе я просто не знаю, как без тебя обойтись!

С этими словами он опустил руку на худенькое плечо мальчика. Джимми поднял на него глаза. Взгляды их встретились, и Данмор увидел, как лицо мальчика просветлело.

— Да будет так! — прошептал он. — Во веки веков, аминь!

Глава 31. Непосильная ноша

Тонкая, стройная, с отчаянием в глазах, Беатрис Кирк стояла перед Танкертоном, прислонясь спиной к двери своего домика и ухватившись руками за ручку, будто опасаясь, что он уйдет, не дождавшись, пока она поделится с ним своими бедами.

— Я ненавижу его! — запальчиво крикнула она, закончив свой рассказ.

— Ну что ж, Беатрис, могу сказать, что со своей стороны тоже не слишком люблю этого парня.

— Улыбающийся, скользкий, пронырливый, мерзкий негодяй и лжец! — крикнула она. — Он мне отвратителен! Черт побери, или он, или я! Ни минуты не останусь в лагере, пока он здесь!

— Тихо, тихо! — прикрикнул Танкертон. — Стоит ли так расстраиваться из-за подобной чепухи?

— Чепухи?! — завопила она. — Бедняжка Фурно! Ты представляешь, что будет, если он увидит свое кольцо у Данмора?! Он…

— Ну и что?

— Он будет с ним драться!

— Ну, это вряд ли, — покачал головой Танкертон. — Я ведь объяснял тебе, что Фурно — именно тот человек, которого бы я хотел иметь рядом. Ну, а… в этом случае он просто умрет молодым!

— Ни за что! — яростно крикнула она, — Он… он… прикончит этого мерзкого ублюдка, эту ухмыляющуюся ядовитую гадину… он разделается с ним, Джеймс! Я знаю, он убьет его! Провидение не допустит, чтобы этот негодяй убил такого славного парня, как Род!

Танкертон предпочел промолчать. С мрачным видом покачав головой, он следил, как в отчаянии металась Беатрис.

Но одного его взгляда оказалось достаточно, чтобы она, умоляюще сложив руки, бросилась к нему.

— Ты сможешь что-нибудь сделать, Джеймс? Ведь ты же не позволишь ему убить Родмана?

Его брови удивленно поползли вверх.

— Неужели тебя так заботит этот мальчишка?

— Меня? Ну еще бы! Милый, чистый парень… скажи, разве до него здесь такие были? И ты позволишь, чтобы какой-то грязный, бесполезный ублюдок вроде Данмора походя пристрелил его?

Танкертон прикусил губу. То, чего он так боялся, наконец случилось. Он знал, что рано или поздно это произойдет. И вот эта остроглазая красотка начинает догадываться, что не по его приглашению Данмор явился сюда, а попросту заставил его взять его с собой. Если об этом узнают, от авторитета Танкертона ничего не останется. Поэтому он сказал ей то единственное, что мог сказать.

— Беатрис, ты же знаешь, как я счастлив, когда могу доставить тебе удовольствие.

— Ах, я знала, что ты это скажешь! — с горечью воскликнула она. — Ты даришь мне красивые тряпки, великолепных лошадей, шутишь, чтобы заставить меня смеяться, но стоит только дойти до дела, как обо мне можно забыть! Кому какая разница, чего я хочу, верно?!

Танкертон проглотил застрявший в горле комок.

— Такие люди, как Данмор, — вкрадчиво начал он, — для нас на вес золота! Великолепный стрелок, с железными нервами, да еще сильный, как бык! Неужели ты думаешь, что я пожертвую им ради такого сопляка, как Фурно? Если ему вздумается устроить шум, черт с ним, пусть умрет!

Беатрис в отчаянии стиснула руки.

— Джим, Джим, ты не понимаешь! Я не могу представить, чтобы ты был так жесток! Если Фурно погибнет, его смерть будет на моей совести… и на твоей, на твоей тоже! Это ведь ты заставил меня пойти на это!

Танкертон ответил не сразу. Само собой, в ее словах была своя логика. Наконец он кивнул.

— Ладно, что-нибудь придумаю, — буркнул он. — Пока не знаю, что… но я подумаю…

Его рука как будто сама собой скользнула в карман пальто и прежде, чем он успел понять, что делает, Беатрис уже догадалась, что там у него. Горе помутило ее разум. Ей казалось, что она уже слышит револьверные выстрелы, видит, как льется кровь.

— Я этого не перенесу! — воскликнула девушка, — Мне плохо… я задыхаюсь!

И опрометью выскочила из домика.

И чуть не столкнулась с Джимми Ларреном, который, насвистывая, тащил ведро с водой.

Беатрис вспыхнула от ярости.

Ей не впервой было иметь дело с мужчинами, взрослыми, опасными головорезами, но то, что этот сопливый мальчишка осмелился встать у нее посреди дороги, сводило ее с ума.

— Гарри, — окликнула она одного из троих мужчин, устроившихся в тени, чтобы сыграть партию в покер. — Гарри, будь так добр, поймай этого чертенка, ладно? Хочу его проучить!

Гарри, молодой, гибкий, как пантера, вскочил на ноги и со смехом двинулся к Ларрену, довольный, что может оказать услугу возлюбленной Танкертона.

Но Джимми и не думал бежать. Со своей обычной самодовольной ухмылкой он повернулся и протянул парню тяжелую бадью.

— Эй, Гарри! — крикнул он. — И как это я не догадался, что ты хотел мне подмогнуть? Ну-ка, ступай, напои кобылу Данмора!

Гарри, который уже протянул было руку, чтобы схватить мальчонку за шиворот, отдернул ее, точно обжегшись.

— Кобылу Данмора? — беззвучно переспросил он. — Так, стало быть, ты у него на побегушках, Джимми?

— Он поручил ее мне, — беззаботно ухмыльнулся Джимми. — Но если ты тоже хочешь помочь, спроси его. Может, и тебе дело найдется!

— Беги, парень, — хрипло перебил его Гарри. — Я… я не знал, что ты помогаешь Данмору.

Он круто повернулся, глядя в землю, пряча глаза, чтобы не видеть белого, как бумага, лица Беатрис.

— Парнишка прислуживает Данмору, — тихо прошептал он. — Так что лучше бы он сам его проучил!

Беатрис не ответила. Ей даже в голову не пришло обратиться к любому другому из картежников. По тому, как они вдруг опустили глаза, с преувеличенным вниманием разглядывая что-то на земле, было ясно, что просить их о помощи бесполезно. Каждый из них ответит ей то же самое, что и Гарри. Ни один человек не рискнет связываться с Данмором, понимая, что тем самым подпишет себе смертный приговор.

И в первый раз с тех самых пор, как она, окруженная отчаянными головорезами, воссела на трон горного королевства, Беатрис вдруг поняла, что отныне власть здесь уже принадлежит другому.

Ошеломленная, она не в силах была понять, как это произошло. Она отказывалась в это верить. И в то же время прекрасно понимала, какая пропасть лежит между этим человеком и другими подручными Танкертона.

И за это еще больше ненавидела Данмора!

Она, спотыкаясь, поспешила прочь, всей кожей чувствуя угрюмые взгляды, которыми за ее спиной обменивались мужчины. Краем глаза Беатрис заметила, как из хижины вышел Танкертон и зашагал через поляну.

Бросив взгляд в том направлении, она увидела Каррика Данмора, окруженного толпой хохочущих мужчин. Беатрис против воли отметила, с каким восторгом те взирают, как Данмор ловко жонглирует полудюжиной блестящих красных яблок, которые сам же привез в лагерь, и как они , сверкнув на солнце, будто сами собой ложатся ему в руки. Круглые красные шары, выписывая замысловатые фигуры, быстро мелькали в воздухе. Можно было поклясться, что это какое-то волшебство.

Данмор принялся весело насвистывать какую-то веселую песенку, а потом пустился в пляс.

Беатрис остановилась, с невольным удивлением взирая на него. Громадная фигура Данмора выделялась в толпе. Да и могло ли быть иначе? Его невероятной силой восхищались все, и она в том числе. Но сейчас ее поразила грациозность, почти изящество, с которым двигался этот гигант. Будто какая-то невидимая сила поддерживала его в воздухе. Насвистывая веселый танец, Данмор лихо отплясывал под собственный аккомпанемент, а ярко-красные яблоки взлетали и падали в такт музыке.

Столпившиеся вокруг него зрители хохотали и восторженно вопили, потом принялись хлопать, отбивая такт. Один свистел, другой подпевал, хлопали ему оглушительно, не щадя ладоней, кое-кто готов был тоже ринуться в пляс…

Будто ночные бабочки, которых притягивает огонь, невольно подумала Беатрис, и которые летят на него, даже зная, что это пламя через мгновение испепелит их.

Вдруг она почувствовала рядом какое-то движение и испуганно оглянулась.

Это был Танкертон. Несколько минут он простоял неподвижно, будто врос в землю, пожирая взглядом и жонглера, и своих людей, по-детски радовавшихся неожиданному представлению. Насколько она знала этого человека, ничто не ускользнуло от его внимания. Теперь он шел прямо к ним. на скулах у него ходили желваки, а Беатрис слишком хорошо знала, что это означает. Скорее всего, он захочет уничтожить соперника здесь же и сейчас.

— Джеймс! — тихо окликнула она.

Он заколебался, потом повернулся и подошел к ней.

— Что такое, Беатрис? — спросил он, с равнодушным видом окинув ее взглядом.

— Мне кажется, я догадываюсь, что у тебя на уме, — прошептала она.

— Ну?

— Хочешь разделаться с Данмором, верно? Собираешься драться с ним?

Он взглянул ей в глаза. На мертвенно-бледном лице холодным блеском сверкали глаза, цветом напоминавшие стальной клинок. Беатрис охнула.

— Как я могу позволить кому-то оскорблять тебя? — процедил он сквозь зубы. — Ты ведь сама только что не просила меня так или иначе избавиться от него!

— То есть пристрелить?

— А как же еще?

Беатрис подошла вплотную.

— Я бы хотела знать, что за чертовщина произошла между вами в гостинице Харпера! Я хочу сказать, когда вы встретились!

— Мне удалось выстрелить первым. Ты это хотела узнать? — спросил он.

— А потом?

— Это не важно. Главное, мы быстро подружились. Между прочим, даже пожали друг другу руки. Тем более, что ни один из нас не получил ни царапины.

— Неужели ты промахнулся? Да еще на таком расстоянии!

— Вот об этом позволь мне умолчать. Я ведь уже тебя предупреждал. Придется тебе поверить мне на слово. А кроме того то, что произошло в тот день, не имеет ничего общего со всем этим.

— Не может быть! — воскликнула она. — Я тебе не верю! Иначе я бы, не задумываясь, позволила тебе покончить с ним!

— Неужели ты думаешь, что я его боюсь? — прорычал Танкертон.

— Иногда… Это не человек, а дьявол, — уклончиво пробормотала она.

А потом добавила:

— Посмотри мне в глаза, Джим. Ты ведь и сам понимаешь, что с большей радостью схватился бы с тремя другими, чем с ним, верно? Пойдем отсюда. Мне хочется немного прогуляться. Что толку биться головой об стену, ты согласен?

Танкертон было заколебался. Потом послушно повернул за ней. Голова его угрюмо свесилась на грудь. Он шел, ссутулившись, словно на плечах его лежала непосильная ноша.

Глава 32. Поручение от леди

Вдруг откуда-то издалека донесся вой собак. Представление оборвалось. Яблоки, как по команде, исчезли в карманах куртки Данмора, кроме одного, которое он с хрустом надкусил. В ответ раздались возгласы восторга. Он рассмеялся и помахал рукой. Со всех сторон на него смотрели глаза, в которых светилось откровенное восхищение. Да, такой человек — поистине бесценное сокровище, живой залог того, что скука перестанет глодать их долгими зимними вечерами, что даже во время многодневных переходом их ждут минуты веселья и что надоевший покер и истории, который каждый из ни слышал по несколько раз, перестанут быть единственным развлечением в лагере.

— Что за охота с гончими? — полюбопытствовал Данмор.

— Да это все Фурно. Похоже, он все ж таки раздобыл собак.

— Каких еще собак?

— А что, разве босс не говорил? Бен Петерсен выложил пару тысяч за свору гончих. А Фурно взял, да и увел их. Ага, вот и они!

Они выскочили из-за деревьев — три огромных взрослых бладхаунда, опустив к земле влажные носы. Заметив столпившихся на поляне людей, они, как по команде, замерли на месте. Фурно отстегнул прикрепленные к ошейникам поводки, и псы сбились в кучу. Вдруг, задрав кверху головы, они дружно завыли. Мягкие брыли забавно свисали до земли, почти закрывая им рты. Может быть, именно поэтому их вой и разносился так далеко и шел, казалось, со всех сторон сразу, но только не оттуда, где сейчас замерли собаки. Скорбный, печальный и какой-то странно певучий, он завораживал, будто стон потерянной души. Мурашки побежали у всех по спине. Один из мужчин не выдержал.

— Ради всего святого, заставь их заткнуться! — вдруг крикнул он.

— Джо не любит этих тварей, — прокомментировал другой. — Это после того самого дельца в Луизиане, верно?

— Точно, — с содроганием подтвердил Джо, передернув плечами. — Три дня и три ночи я просидел в болоте и все это время не утихал их вой. До сих пор стоит у меня в ушах. Три чертовых дня и три чертовых ночи! По мне, так лучше умереть, чем пройти через такое! Тьфу, уж я-то знаю, что это за пытка!

Фурно отдал поводки Леггсу, а сам, взяв лошадь под уздцы, повел ее в стойло.

— Не спускай глаз с этого усатого громилы! — предупредил он доктора. — Только отвернешься, как он попытается откусить ногу у того юнца, что справа!

— Ну, ну, мои хорошие, — приговаривал доктор. — Вот вы, наконец, и попали как раз туда, куда хотел шериф! Жалко только, что сам Петерсен этого не видит!

Столпившиеся вокруг бандиты расхохотались, наперебой восхищаясь собаками.

— Ух ты, какие челюсти! — присвистнул один. — Вот это зверюги, в минуту разорвут!

— Так для этого Бен их и привез! Кстати, доктор, а как они к нам-то попали?

Доктор усмехнулся.

— Ну, видите ли, друзья мои, когда Петерсен обзавелся сворой, то прямиком отправился взять след, который был ему хорошо знаком… след Данмора, — При этих словах он повернулся и вежливо махнул рукой Данмору, — и отправился по следу через холмы вместе с большим отрядом. Говорят, ему удалось собрать не меньше сорока человек, вот так-то! И похоже, что от псов там пользы было, как от козла молока! Уж слишком часто до них доносился запах свежего мяса, раскиданного в траве, так что скоро все обожрались так, что им едва плохо не стало. Я слышал, что шерифу удалось раздобыть целых одиннадцать собак, но прежде, чем солнце село, у него осталось всего три!

— Это кто ж постарался? — с любопытством спросил один из зрителей.

— О, один из друзей Танкертона. Еще в прошлом году я презентовал ему один рецепт… и случай был почти такой же, как сейчас… вот наш друг и припомнил, кстати, как им пользоваться! Ну вот, а как дошло до дела, то Джим и подумал — а не могут ли собаки и нам самим пригодиться? Вот мы и послали им пару слов по гелиографу, и ребята успели как раз вовремя, чтобы прихватить оставшихся трех. Они отправили их к нам, только просили передать, что, дескать, бедняга Бен уж больно расстроился… думает, не подать ли в отставку! Да у кого язык повернется осудить бедолагу?

Слушатели закатились смехом.

— Здорово придумано, — одобрительно проворчал здоровенный детина с изуродованным шрамом лицом. — Вот это я понимаю — поработали!

— Да уж, — тщеславно усмехнулся доктор. — А все ради вас, ребята! Хотели помешать им добраться до ваших задниц. Рад, что вы это цените, хотя бы потому, что доказательства у вас, можно сказать, перед самым носом!

Чья-то рука осторожно потянула Данмора за рукав. Он опустил голову и увидел Джимми. Тот пританцовывал от возбуждения.

— Босс, — прошептал он, — она хочет вас видеть. Вид у нее, правда, не очень, но она хочет вас видеть!

— Привет, — удивился Данмор. — Говори толком, кто эта «она» и кому я понадобился? Похоже, ты решил меня помистифицировать, Джимми?

— Точно, — кивнул тот. — Держу пари, вы с ходу и не догадаетесь, кто эта леди!

— Молодая или старая? — спросил Данмор.

— Сравнительно молодая, — ответил паренек, — но в годах. Знает, с какой стороны у дерева север!

— Это что еще значит, Джимми?

— Я хотел сказать, что она и в темноте найдет дорогу.

— Как кошка, что ли?

— Да, и коготки у нее тоже найдутся!

— Хорошо, что сапоги у меня высокие, — хмыкнул Данмор.

— Да, и очки бы вам тоже не помешали!

— Ну что ж, — подмигнул он, — постараюсь поберечь глаза. И где мне ее искать?

— Там, дальше… у ручья.

— А вокруг есть еще кто-нибудь, Джимми?

— Ручаюсь, что никого.

— И никто из людей Танкертона не слоняется поблизости?

Джимми скорчил рожу, глаза его блеснули.

— Я сам видел, как Танкертон прошмыгнул к себе и вид у него при этом бы, скажем так, неважнецкий. Кусал губы так, словно хотел напрочь их сгрызть!

Данмор задумчиво кивнул.

— Понятия не имею, что это с ним стряслось. Может, приключилась та же самая болезнь, что и с ней?

— Может быть, — охотно согласился паренек.

— Так, стало быть, мне надо повидаться с ней?

— Не знаю, — покачал головой Джимми. — Может, лучше и сходить. Конечно, если вам это по силам.

— По силам?! — удивился Данмор. — Неужели ты думаешь, у меня не хватит сил поговорить с девушкой?

— Ха! Хватит-то хватит! — фыркнул Джимми, — да только я не то хотел сказать. Хватит ли у вас сил, коли она начнет плакать?

— Плакать? — переспросил пораженный Данмор.

— Угу, — кивнул Джимми. — Что-то уж больно подозрительно блестят у нее глаза! И губки дрожат, ей Богу! А руке платочек, сам видел! И она им вот этак губки трет, точно они у нее горят. Лопни мои глаза, если вру!

— Хорошо, что куртка у меня толстая, — весело сказал Данмор. — На тот случай, если ей придет охота поплакать у меня на плече.

— Хмм, — пробурчал Джимми. — Конечно, вы знаете, что делаете, но я бы на вашем месте поостерегся бы подходить к ней близко!

— Что значит «близко»?

— Ну, как вам сказать? Предположим, трудненько вам будет расквасить кому-то нос, если между вами и тем парнем крепкая изгородь. А вот не будет ее, и все станет куда проще, верно? Еще десять раз подумаешь, подходить или нет.

— Понятно, — протянул Данмор. — Но видишь ли какое дело, у меня и в мыслях не было расквасить ей нос!

— Да я вовсе не то имел в виду, — поморщился Джимми. — Видал я парней, которым и сам черт был не брат! Жили — не тужили, и забот не знали. А вот стоило только какой-нибудь смазливой девчонке подойти поближе, чтобы запах духов, которые они себе льют на волосы, ударил парню в ноздри, как все, привет! Точно его лошадь в живот лягнула, право слово! Сразу становится дурак — дураком: взгляд обалделый, язык заплетается, а ноги сами не знают, куда идут! И вот так до того самого дня, когда бедняга очухается, а уж он стреножен и женат, и обязан кормить ее и поить аж пока ей самой это не надоест, а то и до самой смерти. Понятно?

Данмор слушал его с улыбкой.

— Неужто ты думаешь, что я втюрился в нее, а, Джимми?

— Да ладно, босс, мне ли не знать, как вы умеете держать себя в узде! — подмигнул парнишка. — Но только видел я пару раз, что и у вас взгляд становился коровий, когда она рассыпала вам умильные улыбочки да заводила глазки к небу и все такое! И это когда здесь каждый пес и каждый парень готовы были чуть ли не ноги ей лизать!

— Слушай, Джимми, а за что ты так ее невзлюбил?

Несмотря на беззаботную усмешку в его взгляде проскальзывало беспокойство.

— Она привела меня сюда, — вздохнул Джимми. — Если бы не она, ноги бы моей здесь не было и я… я бы никогда не встретил вас!

— Тогда это совсем странно, Джимми!

— Само собой. Да я и сам это понимаю. Но вот я вас спрошу, много ли проку было от вашей кобылы, пока вы ее не объездили? Только честно!

— А чего ж тут скрывать! Какой от нее прок? Только шеи ломала, вот и вся радость! Так, значит, ты хочешь сказать, что эта девушка смахивает на мою кобылку?

— Ну, — нерешительно протянул Джимми, — право, не знаю. Только как погляжу я на нее, так меня страх берет, ей Богу! Словно по тропинке иду над пропастью!

— Ну что ж, — вздохнул Данмор. — Тогда передай, что приду, как только смогу. А сейчас не получится, дел по горло!

Джимми с сияющим видом одобрительно закивал.

— А каких дел? — шепотом спросил он.

— Видишь — яблоко ем! — хмыкнул Данмор.

Мальчишка закатился тоненьким смехом. Он вприпрыжку бросился выполнять поручение, и даже со спины было видно, как от смеха тряслись его плечи. Но лицо Данмора, который провожал его взглядом, было мрачным.

Глава 33. Деловой человек

Он нашел ее на берегу ручейка неподалеку от того места, где он, весело бормоча себе под нос, скрывался под землей. Словно десятки серебряных колокольчиков звенели в воздухе. Две могучие сосны смыкались над ее головой, как зеленый шатер, бросая на землю прохладную тень. Берега ручья заросли сочными папоротниками, сбегавшими к самой воде, посреди потока из воды высовывался огромный валун, а на нем, греясь в лучах солнца, сидела маленькая коричневая жаба.

Увидев его, девушка вскинула голову и весело помахала ему рукой.

Прыгая с камня на камень, Данмор перебрался через ручей, гадая про себя, где на этот раз скрывается вездесущий Джимми?

Девушка присела на широкий выступ и похлопала рукой возле себя, предлагая ему строиться рядом. Данмор неохотно повиновался.

— Мне хотелось поговорить с вами, — сказала она. — И вот я подумала, что лучше этого места вряд ли удастся найти.

— Угу, — промычал Данмор. — Местечко тихое, это верно!

— И я всегда любила смотреть на воду, — продолжала она, с приветливой улыбкой повернувшись к нему.

Голова его закружилась от блаженной сладости этой улыбки. Но вдруг словно звон погребального колокола в ушах зазвенели слова Джимми, и Каррик пришел в себя. Он заставил себя отвести взгляд в сторону.

— Ага, — тупо повторил он, — это точно! Все кажется таким мирным, верно? Даже не придет в голову, что кто-то может злиться или обижать тех, кто послабее! Или заставить другого прыгнуть через расщелину, в надежде, что тот свернет себе шею!

Он не смотрел на нее, но почувствовал, как она вздрогнула.

— Ах, — вздохнула девушка. — Похоже, вы до самой смерти не простите мне это пари! Зря я вообще все это затеяла, правда? Это было слишком рискованно, я согласна. И я не о деньгах… кстати, вот они!

Она протянула ему сверток. Данмор с неожиданным отвращением поглядел на него.

— Ну что ж, мэм, — протянул он. — Боюсь, что наличные мне сейчас не слишком нужны!

Но она настаивала.

— Возьмите! В конце концов, я немало постаралась, чтобы вы проиграли. Попробовала сделать так, чтобы вы заплутали в лесу, или по крайней мере расшибли себе лоб об дерево, потом завела вас в бурелом, где вы едва не сломали шею, потом… потом в это ужасное ущелье, где так легко было разбиться насмерть…

Дыхание у нее перехватило. Повисло неловкое молчание.

Данмор, не понимавший, что за новую игру она затеяла, осмелился незаметно покоситься в ее сторону и вдруг заметил, как тяжело она дышит, как побелели костяшки пальцев, когда она в волнении стиснула руки.

— И вот тогда… тогда я хлестнула Прошу Прощения. Я солгала вам, когда сказала, что это вышло случайно. Я сделала это нарочно. Видите ли… мне… я просто не могла не победить!

— Все это уже в прошлом, — галантно перебил Данмор. — Пусть это вас не волнует. В конце концов, в борьбе все средства хороши.

Беатрис жестом заставила его замолчать.

— Мне и во сне не могло присниться, что есть на свете лошадь быстрее моего Ганфайра. А уж о том, что могу проиграть, я вообще не думала! Дорогу я знала, как свои пять пальцев! Знала, как вас одурачить! Но она пришла первой… и вы тоже!

— Мне всегда казалось, что это животное не из плоти и крови. Будто какой-то волшебник смастерил ее из стали и проволоки, заставив работать, как часы, — усмехнулся он. — По-моему, ни один конь не может чувствовать себя опозоренным, проиграв Прошу Прощения!

Девушка кивнула. — Теперь я тоже это поняла. Но вы же помните, как я скакала, правда? Поэтому я хочу, чтобы вы взяли эти деньги. Они ваши!

Он почти выкрикнула это.

Данмор готов был держать пари на что угодно, что сейчас она уже не играла. Она дрожала всем телом, умоляюще глядя на него широко распахнутыми глазами. И тут он впервые заметил, что Беатрис совсем еще молода. Но тут же напомнил себе, что несмотря на молодость, девушка уже достаточно испорчена, и причиной всему тщеславие женщины, которой мужчины не могут ни в чем отказать.

Скорее всего, именно это и было всему причиной. И Данмор с любопытством ждал, что же будет дальше.

Она попыталась снова всунуть ему в руки пачку банкнот. Одно время ей казалось, что он колеблется, но потом он все же отдернул руку.

— Не могу, — покачал головой Данмор. — По мне, так лучше уж принять из ваших рук чистый яд, чем эти проклятые деньги!

— О чем это вы? — тихо вскрикнула она.

— А почему вас так это огорчает? — удивился он

— Да потому, что если вы их не возьмете, то, значит, и не станете слушать! А для меня это очень важно!

— Прекратите, — проворчал Данмор. — Хватит!

— Нет уж! Я хочу рассказать вам всю правду. Сначала я и сама не понимала, насколько все это серьезно… ну, когда предложила пари. Мне и в голову не приходило, что вам так позарез нужно это кольцо. По правде сказать, мне казалось, что стоит только попросить, и вы тут же охотно вернете его мне!

— Ну что ж, мэм, — протянул Данмор. — Право же, никак не могу взять в толк, почему вас так удивляет, когда парень, заполучив свое счастье, не спешит выпустить его из рук?

— Не надо, — умоляюще сказала она, протягивая к нему руки.

— Что «не надо» ? — удивленно переспросил он.

— Не надо смеяться надо мной! Прошу вас! Какое счастье?! Да ваше счастье в двух шагах… достаточно только протянуть руку!

— Хорошая идея! — кивнул Данмор. — Кстати, вы угадали — кольцо как раз у меня на пальце!

Она порывисто вздохнула, как будто всхлипнула. На мгновение Данмору показалось, что она готова вцепиться ему в волосы. Но Беатрис взяла себя в руки.

— Вам не удастся вывести меня из себя, — покачала она головой. — Послушайте, Каррик, ну неужели вы не можете хоть немного побыть серьезным?!

Она положила свою руку ему на плечо, руку, позолоченную легким загаром, маленькую и хрупкую, своим изяществом напоминавшую драгоценную безделушку.

Он отвел глаза в сторону. Вдалеке темные силуэты гор, утопая в зелени лесов, ярко выделялись на фоне ослепительной синевы неба.

Это было его королевство, подумал он, стискивая зубы, стало быть, и вести себя следует, как подобает истинному королю. Как бы там ни было, но он невольно уже в который раз вспоминал Джимми. Если бы не мальчишка, этот разговор мог бы застать его врасплох.

— Я постараюсь, — серьезно пообещал он.

— Не помню, говорила ли я, что это кольцо подарил мне Родман Фурно?

— Да ну?! Какой милый молодой человек! — присвистнул Данмор.

— Между прочим, так оно и есть! И как вы думаете, что он сделает, если увидит свое кольцо у вас на пальце?

— Вы намекаете, что ему это не понравится?

— Ох, давайте уж я расскажу вам все начистоту! Понимаете, мы боялись, что он уйдет… и я попыталась его удержать! Мы разговаривали… он был очень возбужден, потом вдруг сказал, что хочет на мне жениться… ну, и как-то так получилось, что я согласилась взять это кольцо!

— И дали ему слово? — мягко спросил Данмор.

Она порывисто прижала руку к груди.

— А теперь вы презираете меня?

— Да нет, — покачал головой Данмор. — Всякое бывает в жизни!

— А вам не приходило в голову, что он может бросить вас? — вдруг спросил он.

— Он говорил, что собирается бросить все и уехать…

— Он? Уехать?! — рассмеялся Данмор.

Едкая ирония, прозвучавшая в этих словах, неприятно задела ее.

— Что вы имеете в виду? — нахмурилась Беатрис.

— Да любая собака, — махнул рукой Данмор, — залает и начнет кидаться на дверь, если почует неподалеку волка. Но распахните дверь, и что же? У нее хватит ума остаться дома! Так вот вы для Фурно — такой же самый дом! Бросить вас?! Да он лучше бросит собственную шкуру! Парень охотно бросился бы в океан, если б знал, что на том берегу его будете ждать вы, Беатрис! Он летит на ваш зов, как ночная бабочка — на огонь! И вы хотите меня уверить, что взяли его кольцо только лишь для того, чтобы удержать его?!

Он снова рассмеялся, и смех этот заставил дрожь пробежать по спине Беатрис.

— Вы хотите сказать, что это было вовсе не нужно? — запальчиво спросила она.

— Что, взять кольцо? Или удерживать его? Деточка, — сказал Данмор, — я хочу сказать, что вы с таким же успехом могли бы просить ветер не играть ветвями или птицу — не махать крыльями, камни — не катиться с горы вниз, а луну — не светить по ночам!

Он замолк. Беатрис ошарашено смотрела на него.

— Все это была игра? — с трудом спросила она. — Вы все время притворялись, да? Ну… что не умеете говорить правильно?

— Бог ты мой! — всплеснул руками Данмор. — Да я и не думал об этом! Просто школьные уроки вдруг всплывают в памяти, и как раз тогда, когда об этом меньше всего думаешь!

Беатрис отвела глаза.

— Я ничего не могу с вами поделать, — убитым голосом прошептала она. — Это выше моего понимания. Вы здесь по какой-то неведомой мне причине. Хочу понять вас — и натыкаюсь на какую-то стену! Я могу говорить и говорить, могу сердце свое разорвать накуски… и что же? Вы даже не смотрите на меня! Господи, да ведь, кроме вас, и мне и поговорить-то не с кем! Бог мне судья, но порой я жалею, что вообще родилась на свет!

Данмор встал.

Беатрис заступила ему дорогу. Она плакала, и слезы текли у нее по лицу. Все было в точности, как предупреждал Джимми, но это не были истерикой. Просто слезы вдруг выступили у нее на глазах и хлынули по щекам.

Она снова заговорила, тихо, как будто стыдясь, что не может сдержать слез, и изо всех сил стараясь, чтобы голос ее не дрожал.

— Наверное, вы правы, — сказала она, — он никуда не уедет. Он останется. И все это было напрасно! Все напрасно! Лучше бы он умер!

— Ох, да перестаньте, Беатрис, — поморщился Данмор. — Сколько шуму из-за этого мальчишки! Скажите, вы плачете потому, что обручены с ним? Или по какой-то еще причине?

Она отпрянула в сторону.

— Вы, жестокий… — захлебываясь слезами, крикнула Беатрис. — Холодный, бессердечный человек, и вы готовы убить его, не моргнув глазом!

— Ничуть, — усмехнулся Данмор. — Просто я деловой человек, Беатрис. И я готов поторговаться с вами! Ваша цена?

Глава 34. Странное предложение

Беатрис так удивилась, что слезы мгновенно высохли на ее щеках. Приоткрыв рот, она изумленно захлопала глазами.

— Что…какая цена? — бормотала она. — Что вы хотите сказать?

Внезапно он отвернулся. В узкой щели между двумя деревцами вдруг мелькнула рожица Джимми, но в следующую минуту он уже и думать о нем забыл. Потому что в это мгновение он внезапно вспомнил, зачем он здесь, и со всей отчетливостью понял, что без помощи этой девушки никогда не сможет вытащить молодого Фурно из банды Танкертона. Именно она должна была сыграть роль приманки.

— Что я хочу сказать? — Он пожал плечами. — Только то, что сказал! Я деловой человек. И протягиваю руку только затем, чтобы взять то, что мне приглянулось.

— И для чего же вы тогда пришли ко мне? Отпускать комплименты? — подозрительно спросила Беатрис.

— А для чего же еще? — галантно улыбнулся Данмор.

Она досадливо поморщилась.

— Еще один способ потешаться надо мной! — вспыхнула девушка.

Подобрав с земли опавший листок, Данмор положил его на ладонь. Подхваченный ветерком, тот вспорхнул, затрепетал в воздухе и опустился в воду.

— Почему же потешаться, — удивился он. — Каждый волен смеяться, когда ему смешно! Ну скажите сами, что еще могло привести меня сюда, если не вы?

— Надежда захватить власть, — быстро сказала она, — надежда стать хозяином… королем этой поднебесной страны…

То, что она сказала, настолько было близко к правде, что Каррик вздрогнул. Даже слова она выбрала точно те же, которые говорил он сам, когда собирался ввязаться в это дело.

Беатрис рассмеялась.

— Значит, вы отправились в горы за девушкой? Ну вот, вы и нашли ее! Счастливчик Каррик!

И добавила:

— Правда, вы и в глаза ее не видели! Но ведь это не важно, верно?

— Беатрис, вы когда-нибудь слышали о Рыжем Иноходце?

— Вы имеете в виду мустанга?

— Да.

— Кто-то говорил, что его поймали.

— Угу. Он проходил под седлом пять лет. А поймал его мой друг. Кстати, если хотите знать, он тоже до этого в глаза его не видел. Но рыскал по пустыне восемнадцать месяцев, пока не заарканил его! Просадил не одну тысячу долларов и нанял не один десяток людей. А уж сколько лошадей загнал! И все ради того, чтобы поймать Рыжего!

— Вы хотите сказать, что испытываете то же самое по отношению ко мне? — с нескрываемой иронией произнесла девушка. — По горам разнеслась весть обо мне и вы, не скрывая страсти, ринулись в погоню!

— И что тут странного?

— Чепуха! — отрезала она. — Мужчины не раз говорили мне это и до вас! Кстати, куда убедительнее! Послушайте, Каррик, разве я не вижу, что вы влюблены в меня не больше, чем старик Леггс. Или вы решили, что у меня мозгов столько же, сколько у грудного младенца?

— Нет, ну что вы? — запротестовал Данмор. — Вы гораздо старше, я же не слепой! Вы старее, чем этот каньон… но не намного! Вам нравится делать из меня дурака. Беатрис? Тогда так и скажите, и я с радостью буду забавлять вас и дальше!

С этими словами он придвинулся к ней почти вплотную.

Он ясно видел, как сомнение, смущение, надежда, написанные у нее на лице, поочередно сменяли друг друга. Тут налетевший ветер обмотал шарф вокруг ее загорелой шеи и мягко подтолкнул Беатрис прямо в его объятия. Что-то вдруг словно взорвалось в голове у Данмора. Он обхватил ее руками и крепко прижал к себе.

У Беатрис перехватило дыхание. Она ахнула и засмеялась.

— Ты просто самый великий актер в мире, — воскликнула она. — Мне и в голову не приходило, что ты можешь сыграть даже любовную сцену!

Улыбка тронула его губы. Данмор ни минуты не сомневался, что Беатрис, уставшая от переживаний, сейчас не способна поверить в его искренность. Только простое любопытство влекло ее к нему. И поэтому, усилием воли подавив бушевавшую в груди бурю, он изобразил на лице самую равнодушную улыбку.

— Так, значит, ты не веришь, что я безумно в тебя влюблен?

— О, перестань! — поморщилась она. — Мне казалось, что с этим уже все! Только ради всего святого скажи, что тебе все-таки от меня нужно!

— Тебе, похоже, это интересно.

— Интересно?! А если бы горному льву вдруг вздумалось устроиться перед тем самым пнем, на котором ты сидишь, тебе бы было не интересно, скажи на милость?

— Батюшки! — фыркнул Данмор. — Ну и сравнение!

— Не знаю, кто ты на самом деле: призрак или дикий зверь, — сказала она, — но готова поклясться чем угодно, что тебе по силам проходить сквозь стены или, оседлав ветер, перелетать с вершины на вершину. И ты хочешь, чтобы я поверила, что нужна тебе… такая, как есть?!

— Это ты хорошо подметила, — кивнул Данмор. — Будем считать, что это первый шаг к деловому соглашению.

— Так, значит, это в конце концов деловое соглашение?

— Само собой!

— Ну что ж, пусть так. И что ты предлагаешь?

— Жизнь Фурно, — коротко бросил он.

Девушка съежилась. Потом подняла голову и вызывающе посмотрела ему в глаза.

— Ты не убьешь его… Господи, да что ты так его ненавидишь?!

— Как тебе сказать? — пожал плечами Данмор, — Ревную, наверное! Ты так интересуешься им, что порой я ловлю себя на мысли, с каким бы удовольствием влепил бы пулю прямо ему в лоб!

Губы его медленно раздвинулись в улыбке. Ослепительно блеснула полоска зубов, и вся кровь разом отхлынула от лица Беатрис.

— Когда-нибудь ты сведешь меня с ума — почти со страхом сказала она. — Стоишь передо мной, смеешься, шутишь, как ни в чем ни бывало, а сам говоришь об убийстве!

— Разве я говорил об убийстве, Беатрис? Это будет честный бой!

— Как будто у кого-то есть шанс против тебя?! Да ты и охотишься только ради того, чтобы пощекотать себе нервы! Как это на тебя похоже!

— У тебя такой затравленный взгляд, — усмехнулся он, — будто ты обречена жить в доме, населенном призраками! Неужто я такое чудовище?

— Так оно и есть, — кивнула Беатрис. — Мне порой кажется, что я так и живу и все эти призраки копошатся за моей спиной!

Она сделала жалкую попытку улыбнуться, но в глазах еще метался страх.

— Ты не убьешь Родмана, — прошептала она. — Сколько бы ты там не говорил, что завидуешь ему… или ревнуешь… так, кажется?

— Так оно и есть, — кивнул он.

— Чепуха! — отрезала она. — Ладно, оставим это! Ты не убьешь Фурно, если я… так что тебе от меня нужно?

— Твое общество… всего на десять дней, — ответил Данмор.

— На десять дней?! — не веря своим ушам, воскликнула она.

— Именно так.

— Для чего? — потребовала она.

— Чтобы вместе со мной поехать в горы.

— Куда?

— А вот это уже мне решать.

— Так ты мне не скажешь?

— Нет.

— Не может быть, чтобы ты это серьезно.

— Поверь, я сейчас серьезен, как никогда в жизни.

— Уехать с тобой… в горы… на десять дней? То есть, ты хочешь сказать… провести их с тобой наедине?

— Да. Только ты и я.

— Ну, — взвизгнула девушка, — тогда, значит, ты окончательно спятил!

Данмор пожал плечами.

— Ну скажи на милость, — простонала она, — что это тебе даст? Кроме того, конечно, что мое имя станут трепать на всех перекрестках?!

Он помрачнел.

— Я уже думал об этом, — кивнул Данмор. — Можем, если хочешь, вначале обвенчаться…

— Не хочу! — буркнула она, губы ее презрительно искривились.

У него вдруг запершило в горле. Чтобы не видеть пренебрежения на этом прекрасном лице Данмор отвел взгляд в сторону, туда, под солнцем ослепительно сверкала гладь реки, и легкий ветерок гнал по ней белые барашки волн… на выбеленную солнцем гальку и прохладную тень под деревьями.

Он обернулся. На лице его вновь играла его обычная легкая улыбка, та самая загадочная улыбка, что сбивала ее с толку и сводила с ума.

— Впрочем, — усмехнулся он, — не думаю, что кому-то придет охота сплетничать о моих друзьях, какого бы пола они ни были!

Он запнулся.

— А если такой и найдется, — наконец сказал он, — клянусь, что пошлю ему вызов. Надеюсь, это хоть немного утешит тебя.

Она взглянула на него в упор.

— И мы будем вместе целых десять дней… в лесу?

— Да. Таков мой план.

— А если я расскажу обо всем Танкертону?

— Думаю, он соберет своих людей и отправится в погоню. И уж тогда ему придется драться! Конечно, если его люди согласятся последовать за ним.

— Ты считаешь, они могут отказаться?

— Не знаю, — протянул он. — Они, конечно, люди надежные, но есть вещи, которых нельзя требовать даже от них.

— То есть, сражаться с тобой, ты это имеешь в виду?

— Просто им не по душе связываться с таким славным парнем, как я.

— И чего ты этим добьешься, позволь узнать, — вспыхнула девушка, — Разве что покроешь меня позором и заставишь всех в округе преследовать тебя, как дикого зверя?

Данмор снова пожал плечами.

— Я старался объяснить тебе, — сказал он, — но, видно, зря. Так что просто ответь, ты согласна?

— Неужели ты решил, что я соглашусь на это безумство?

— Но тебе ведь не хочется иметь на совести смерть Фурно, правда? — напомнил он.

— Что бы там ни было у тебя на уме, видно, мне так и не понять. Что ж, похоже, мне придется поехать с тобой, а там будь, что будет. Но, видит Бог, хотела бы я знать, есть ли еще женщина, которая бы согласилась на такое?!

Она шагнула к нему, вся дрожа от волнения. В глазах ее стоял вопрос.

— И все-таки я хотела бы знать, почему ты хочешь, чтобы я уехала с тобой?

— Любовь, Беатрис, — улыбнулся он. — Разве ты не понимаешь, что я до смерти влюблен в тебя?

— И при этом ты смеешься мне в лицо?! Господи, что делать?! Что мне делать?!

— Постарайся решить это к обеду, — усмехнулся Данмор, — иначе молодой Фурно умрет еще до того, как опустеют тарелки!

Глава 35. Конец Чака Харпера

Она отшатнулась и бросилась в сторону от него, на другой берег ручья, прыгая по выступавшим из воды камням. Там на мгновение замешкалась, переминаясь с ноги на ногу, словно собираясь что-то сказать, но передумала. С опущенной головой она поплелась к лесу и кусты сомкнулись у нее за спиной.

— Похоже, девчонка до последнего надеялась, что вы шутите, — проговорил чей-то голос за спиной у Данмора.

Он оглянулся и увидел перед собой Джимми.

— Разве она ошиблась? — спросил Данмор.

— А то нет? — ухмыльнулся Джимми. — Открыла бы глаза пошире, и сама бы в этом убедилась!

— По моему, Джимми, глаза у нее были открыты.

— Уж очень она ломала себе голову, а это, знаете ли, вредно для глаз, — глубокомысленно заявил Джимми. — Вот возьмите хотя бы меня! Когда как-то раз Чак Барнард вернулся в город, ух, я перетрусил! Его папаша в свое время махал кулаками на ринге, и Чак перенял у своего старика чертову пропасть всяких хитрых штучек! Представляете, каково с ним драться?

— А для чего с ним драться?

— Ну, а как же? — удивился Джимми. — Неужто сразу дать стрекача, даже не попытавшись потрепать его?! Ну так вот, значит, затеяли мы это дело возле гумна старика Шулера. Он сразу кинулся на меня с кулаками. Хотел ударить левой в челюсть, а потом правой — в плечо. И несдобровать мне, если б я не заметил озадаченное выражение у него на лице, вроде как он пытался что-то припомнить. Я сразу приободрился. Нацелился ему в живот, да как двинул! А он-то, бедняга, решил, что это ложный выпад, а я мечу ему в лицо. Ну вот, после парочки таких же ошибок он уже стал никакой, сник, захлюпал носом и решил, что лучше пойти домой и перестать валять дурака.

Запыхавшийся Джимми , сверкая счастливыми глазами, облизал губы

— Уж слишком много он думал, если хотите знать, вместо того, чтобы следить за моими кулаками! Да и Беатрис тоже… вместо того, чтобы раздумывать, что там кроется за вашими словами, лучше б повнимательнее пригляделась к вам!

— И что бы она сделала тогда, а, Джимми?

— Ну… пошла бы и хорошенько подумала, наверное, — хихикнул Джимми.

— А потом?

— Ну как же? Что будет, если женщина сядет и хорошенько подумает?

— Вот ты мне и скажи!

— Сказать-то я могу, да вы и сами это знаете. Однажды, как сейчас помню, моя тетка вот так же села и подумала, покупать ли ей новую шляпку. И думала до тех пор, пока весь хлеб в печи не сгорел. После этого она пошла-таки и купила шляпку!

Данмор захохотал.

— И что же, все женщины так?

— Само собой! Когда мужчина садится и думает, это значит, что он еще ничего не решил. А возьмите любую женщину! Все наоборот! Она разве думает? Пфф! Она придумывает предлог, чтобы сделать то, что ей хочется!

— Так ты думаешь, что Беатрис уже все для себя решила?

Джимми задумчиво поковырял кончиком башмака мокрый песок.

— Честно говоря, не знаю, — признался он. — Правда, не знаю. Она ведь не такая, как все… вроде чистокровной лошади, только ветер свистнет в ушах, и уж обо всем забыла! Конечно, может, она передумает. Но сейчас, держу пари, девчонка сама до смерти хочет уехать с вами.

— По-моему, тоже, — согласился Данмор.

Джимми тяжело вздохнул.

— Я буду здорово скучать, пока вас не будет, — прошептал он.

— А ты едешь с нами, — бросил Данмор.

— С вами?! А куда?

— Куда я решу!

— Только она, вы и я, да?

— Да, только мы трое.

— Вот это мне по душе, — кивнул Джимми. — Так по душе, что и сказать не могу!

— Вот и хорошо. Тогда мы отправимся сегодня же ночью. Держи лошадь наготове.

— Сегодня?

— Я надеюсь.

— А вы не слишком торопите события?

— Нет, Джимми. Еще один день, и вряд ли мне удастся убраться отсюда живым!

Теперь настала очередь Джимми удивленно таращить глаза.

— Кто-то точит на вас нож?

— Пока никто. Но достаточно почуять запах дыма, чтобы догадаться о пожаре, верно?

— Это точно, — глубокомысленно кивнул Джимми. — Мы потом вернемся сюда?

— Разве что на носилках! Так что будем надеяться, что нет.

— Тогда мустанг мне не понадобится.

— Что это ты задумал?

— Да есть в конюшне один пегий жеребец, на которого я давно уж положил глаз. Да и я ему по душе. Так что, думаю, мы с ним неплохо поладим.

Данмор ухмыльнулся.

— А чей он?

— Самого Линна Такера!

— Тогда забирай его, если сможешь. Выводи лошадей, пока все еще будут ужинать. Пусть они будут наготове. Мы постараемся уехать, как можно быстрее, а вдвоем или втроем — будет видно!

Они друг за другом перебрались на другой берег. Джимми ловко прыгал с камня на камень, Данмор не торопился, не желая свалиться в воду. Не успел он ступить на берег, как услышал пронзительный вопль Джимми.

— Ложись!

И тело мальчика рухнуло ему под ноги. Все произошло настолько неожиданно, что Данмор распростерся на земле.

— Харпер! — припав к его коленям, прохрипел Джимми.

Падая, Данмор успел почувствовать легкое дуновение воздуха у виска и, молниеносно выхватив кольт, выстрелил туда, где в зарослях напротив чуть заметно дрогнула ветка. И услышал, как с отвратительным чавканьем пуля вошла в живую плоть.

Через минуту кусты раздвинулись, и они увидели верхнюю часть тела Чака Харпера с простертыми вперед руками. Он словно пытался в последний раз добраться до горла ненавистного врага. Злоба и ненависть сверкали в его глазах, недобрая усмешка кривила губы.

Но вместо этого он, ломая ветки, рухнул навзничь и, перекатившись на спину, замер неподвижно.

Он был в одной рубашке, на которой уже расплывались огромные багровые пятна. Ноги и руки его судорожно дергались.

— Харпер, — наклонившись к нему, спросил Данмор, — ты сам решил прикончить меня или кто-то тебя послал? Ответь мне честно и я сделаю все, чтобы тебе помочь. А если нет, останешься здесь истекать кровью, проклятый ублюдок!

Харпер слабо шевельнул рукой и Данмор нагнулся, чтобы не пропустить ни слова. Собрав остаток сил, Харпер приподнялся. В руке его блеснул нож. Острие уже готово было по самую рукоятку войти в живот Данмору, когда тот сделал неуловимое движение и нож выпал из ослабевших пальцев кабатчика.

Кровь запузырилась на губах у Чака Харпера; судорога смертельной агонии исказила лицо. На скулах вздулись желваки. Он вздрогнул в последний раз, вытянулся и затих.

Данмор покосился на помертвевшее лицо от ужаса лицо своего юного приятеля.

— Спасибо, Джим, — сказал он, — Еще бы чуть-чуть и…

Джимми попытался рассмеяться. Его все еще била дрожь.

— У вас всегда револьвер под рукой, да? — спросил он.

— В кобуре под мышкой. Как-нибудь покажу тебе, как это делается. Хотелось бы мне разрешить эту загадку.

— Какую загадку?

— Сам он пришел или все же кто-то его послал…

— Может быть, ответ на этот вопрос вы найдете у него в кармане.

— Что?! Ну что ж, давай посмотрим.

Джимми опустился на колени возле распростертого на земле исполинского тела. Через минуту он продемонстрировал Данмору пухлый бумажник. Открыв его, они обнаружили толстую пачку банкнот.

— Пять сотен! — восторженно присвистнул Джимми. — Такая куча деньжищ, подумать только! Да и то, сдается мне, здесь только половина! Держу пари, что тот, кто его нанял, сразу всего не отдал!

Данмор угрюмо кивнул.

— Тысяча долларов — слишком высокая плата для Харпера! — нахмурился он.

— Это верно! Он так вас ненавидел, что согласился бы и бесплатно! — поддакнул Джимми. — Только вот решился бы он подкараулить вас — это еще вопрос! Да и потом Чак Харпер — такой жадюга, что достаточно было только издалека показать ему зеленые, и он бы решился на что угодно!

— Что-то ты бледно выглядишь, парень!

— Я? Ну, ведь для меня это, так сказать, дело новое!

Тень легла на лицо Данмора.

— Этот… который тут лежит, был скорее распоследней свиньей, чем человеком, — тихо сказал он, но все равно… смерь — штука сложная: что-то дает, что-то отнимает, — тяжело вздохнув, он добавил: — Я еще никому не желал смерти, Джимми, поверь мне!

— Да я немного струхнул, это точно, — прошептал Джимми. — Лежит так, лицом вниз… что он видит, интересно?

— Вспоминает все хорошее, что было в его жизни, и все дурное, все, чего хотел и о чем мечтал. Возвращайся на поляну, Джимми, и расскажи Танкертону, что Харпер окончательно спятил и пытался прикончить меня. Я подожду тебя здесь.

Джимми обвел испуганным взглядом темную стену деревьев, смыкавшуюся вокруг них, и со свистом втянул воздух.

— Один? — переспросил он. — Вы останетесь тут один?!

— Да, — коротко ответил Данмор, — один. Да, кстати, Джим. Эти пять сотен твои, если не возражаешь…

Личико Джимми просветлело, но через мгновение губы скривились от омерзения. Рука его разжалась, и банкноты разлетелись по земле.

— Грязные это деньги, — буркнул он. — Лошадь можно купить, и седло, и сапоги со шпорами, и нож… и все такое. Но, будь я проклят, если продамся за деньги!

Он еще мгновение поколебался, глядя на валявшиеся под ногами хрустящие банкноты. Потом, вздернув плечи, решительно зашагал к лесу, всем своим видом показывая, что не намерен поддаваться искушению.

Данмор слышал, как далеко под его ногой хрустнула ветка. Потом встал и принялся расхаживать взад — вперед, как часовой.

Глава 36. Доктор пытается вмешаться

А высоко в горах, в лучах полуденного солнца, испуганно мигал гелиограф, посылая весть о беде вниз, в Харперсвилль:

— Харпер мертв. Застрелен Данмором. Сообщите миссис Харпер.

Через минуту пришел ответ:

— Можете его похоронить. Миссис Харпер приехать не сможет. Слишком занята: коптит окорок!

В лагере угрюмо посмеивались. С похоронами было покончено быстро.

— Больше всего на свете он любил сидеть на солнце, — напомнил Линн Такер.

Именно поэтому ему выкопали могилу на солнечном склоне горы, куда никогда не падала тень от деревьев. И когда, засыпав его тело землей, они собрались вокруг небольшого холмика, щедро залитого лучами заходящего солнца, все вокруг, казалось, утопало в голубовато-розовом мареве.

Танкертон коротко спросил, может быть, кто-то хотел бы сказать несколько слов прежде, чем все разойдутся. Ответом ему было неловкое молчание, все смущенно переглядывались, каждый с надеждой посматривал на соседа. Лица всех были угрюмы. Да и по правде сказать, Чака Харпера все дружно не любили.

Наконец вперед выступил доктор Леггс.

— Понимаю, хорошо понимаю вас, друзья мои, — скорбно покачав головой, промолвил он. — Трудно говорить, когда сердца переполнены горечью. А Чак Харпер был одним из нас, и образ его сохранится в сердце каждого. И сейчас я хотел бы сказать на прощанье несколько слов об этом необыкновенном человеке.

— Он был самым сильным среди нас до тех пор, пока не появился наш новый брат, Каррик Данмор. А на что теперь ему вся его сила? Чтобы до отказа заполнить могилу, куда мы только что опустили его? Вот, братья мои, лучший пример бренности всего земного, а паче всего — сильных рук и могучих мускулов!

— Но если даже могучее тело Чака Харпера и покинуло нас, то память о нем еще долго будет жить в наших сердцах. А уж если вспомнить о других его достоинствах, то я положительно не знаю, с чего начать.

— Впрочем, братья мои, все вы, должно быть, помните, как Чак любил солнце. Он был бы счастлив, если бы мог с рассвета и до заката купаться в его лучах.

— И еще он был влюблен в эту землю, братья! Он любил ее столь нежно, что под конец забыл, что она досталась ему от жены, и так же пламенно он любил свой дом. Я сам не раз слышал, как он хвастался им, утверждая, что прекраснее его нет ничего в наших горах, и грозил прикончить любого, кто осмелится усомниться в этом. И однако, не в привычках Чака было подкрашивать его, чтобы дом выглядел поприличнее. Голову даю на отсечение, что в этом году он вообще его не красил!

— Мы все тут презираем лицемеров и святош, а Чак не был ни тем, ни другим. Всегда имевший смелость говорить то, что думает, он терпеть не мог лести.

— Мы ненавидим мотов и транжир, а разве Чак был таким? Стоило только монетке попасть к нему в руки, как он тут же прятал ее в свою кубышку. Да, думаю, не ошибусь, если скажу, что деньжата хранились у него надежнее, чем в банковском сейфе!

— И наконец, уверен, никто не станет возражать мне, если я скажу, что брат наш Чак никогда не нарушал христианских заповедей. И еще: ручаюсь, что ни один из вас никогда не осмелится утверждать, чтобы Чак хоть когда-нибудь ставил кому-то угощение!

— Наконец давайте вспомнить, что даже смерть, постигшая его, находится в полном соответствии с прожитой им жизнью. Как жил, так и умер, братья мои! Что же до меня самого, то я горд и счастлив тем, что был знакомым с самым громадным из людей, которым когда-либо удавалось взгромоздиться на лошадь. Надеюсь, искренне надеюсь, что в той жизни он будет куда счастливее, чем в этой.

Закончив свою речь, доктор отступил на шаг. Все ждали только сигнала Танкертона, чтобы разойтись, когда вдруг оглушительное улюлюканье донеслось откуда-то издалека, а вслед за ним послышался знакомый голос кашевара, — Эге-гей! Все готово! Прошу к столу.

Все, как по команде, вприпрыжку помчались к лагерю.

Среди них был и Данмор. Он сухо и коротко изложил, как было дело. Джимми Ларрен, живой свидетель, охотно подтвердил, что Каррик только защищался, после чего тот принес новое одеяла, в которое и завернули тело Харпера, прежде чем предать его земле. После этого все молчаливо признали, что он выполнил свой долг, а конец расследованию положили слова Танкертона, заявившего:

— Теперь нам известно, как был убит Чак Харпер. Если у кого-то еще остались вопросы, он волен их задать.

Ни одна рука не поднялась.

— Тогда — продолжал Танкертон, — будем считать, что все забыто. Всякое воспоминание об этом деле будет похоронено вместе с Харпером.

На этом все и закончилось.

Когда все торопливо спускались с холма, торопясь в лагерь, дорогу Данмору вдруг заступил Чилтон.

— Партнер, — чуть слышно прошептал он, глядя в сторону, — надеюсь, ты доволен?

— А почему бы и нет? — удивился Данмор.

— Ребятам, по правде говоря, все это не очень понравилось, — покачал головой Чилтон. — Многие злятся на тебя.

— Почему?

— Да так, разговоры разные… Думаю, тут уж Леггс и Такер постарались на пару! Само собой, при мне они не говорили… знали, что я вроде как твой должник. Но остальные ребята, похоже, считают, что ты не такой, как они. Насколько я знаю, обычно тут-то и начинаются неприятности, если ты понимаешь, о чем я.

Тот кивнул.

— Ладно, — проворчал Чилтон. — Похоже, и в этот раз все козыри у тебя на руках, старина. Ну что ж, тогда твой ход! А в случае чего можешь смело рассчитывать на меня.

Он исчез так же бесшумно, как и появился. Но не успел Данмор сделать и нескольких шагов, как за его спиной опять выросла чья-то тень. На этот раз это оказалась Беатрис Кирк.

— Подожди еще немного, Данмор, — умоляюще прошептала она. — Похоже, он еще не проведал о кольце. Но стоит тебе только надеть его за ужином, как ему тут же все станет известно!

Данмор заколебался.

— И сколько же мне ждать? — проворчал он.

— Только до конца ужина. И я сразу же дам тебе ответ, обещаю, но только если ничего не случится с Фурно!

— Хорошо, — кивнул Данмор.

Стянув с пальца кольцо, он опустил его в жилетный карман.

— Но это последний срок, Беатрис, — проворчал он.

Он заметил вырвавшийся у нее жест отчаяния. Беатрис уже повернулась, чтобы уйти, а он все смотрел на нее, не в силах скрыть удивления. Казалось, ничто ее не волнует, часто она казалась черствой и бессердечной и он ничуть не сомневался, что в сущности, она не любит Фурно. Поэтому его все больше изумляла готовность девушки пойти на какие угодно жертвы, лишь бы сохранить жизнь этому юнцу. И все это не давало ему покоя, ведь эта новая Беатрис добрая и сострадательная, была для него незнакомкой.

Погрузившись в раздумья, он направился туда, откуда доносились веселые возгласы и плеск воды, когда мужчины шумно умывались, окатывая друг друга водой и плескаясь, как дети. Потом вытирались и с еще мокрыми волосами шли ужинать.

Смеясь и болтая, они входили в столовую и, судя по выражению их лиц, ни одна живая душа не догадалась бы, что еще совсем недавно они провожали в последний путь своего убитого товарища.

Как раз об этом думал Данмор, входя и прикрывая за собой дверь. Лишь только он обвел глазами это дикое сборище за столом, как вдруг с неожиданной грустью понял, что хотя его далекий предок, первый Каррик Данмор и создал когда-то горное королевство для всех, кто преступил закон, но ему самому подобное наследство не по плечу.

Все они были верными подданными Танкертона, его паладинами., рыцарями и вассалами. А он, как он ни отличился при освобождении Чилтона, как ни боялись его все , кто был близок к Танкертону, он, по правде сказать, так и не стал по-настоящему своим в этой шайке.

Усевшись за стол, он почувствовал это еще острее.

Только двое за столом имели смелость поднять на него глаза, и не отвели их в сторону, встретившись с ним взглядом. Это были Чилтон и Джимми Ларрен, смотревший на него с обожанием. Для него он был богом.

Остальные же, болтая и смеясь с приятелями, старательно обходили его взглядом, словно одна лишь необходимость заставляла их мириться с его присутствием за столом.

Как обычно, стоило только водрузить на стол блюдо с жарким, и разговоры стихли, как по волшебству. Проголодавшись, все набросились на еду, и первые несколько минут слышно было только, как звенят вилки. Едоки озабоченно косились на соседей, ревниво гадая, не достанется ли кому облюбованный ими кусок. Данмор не обращал на них внимания, то и дело поглядывая в сторону троицы, которая интересовала его больше всего на свете: Танкертона, молодого Фурно и Беатрис.

Фурно настолько явно не мог оторвать глаз от Беатрис, что едва притронулся к ужину. Она в свою очередь столь же явно игнорировала его страстные взгляды. Всего лишь раз Данмор успел перехватить адресованную ему открытую и нежную улыбку, и глаза Фурно вспыхнула радостью.

Все бы могло закончиться вполне мирно, если бы уже под конец звон посуды и шумное чавканье не прервал елейный голос доктора Леггса.

— Послушайте, Данмор, насколько я знаю, вам удалось заполучить рубин молодого Фурно. Это правда?

Глава 37. Будьте наготове

Над столом будто грянул гром. Наступила зловещая тишина. Огоньки свечей слились над головой в сверкающий хоровод. Данмору показалось, что какая-то пелена застилает ему глаза, но даже сквозь нее он отчетливо видел злобно ухмыляющегося доктора и застывшие лица остальных.

Беатрис побелела, как смерть. Вся ее великолепная, граничившая с наглостью, самоуверенность исчезла, как по мановению волшебной палочки. Помертвев от страха, она слепо смотрела перед собой невидящими глазами.

Словно дикий зверь, учуявший добычу, Танкертон сразу насторожился. Можно было поклясться, что ему все было известно заранее! Только бедняга Фурно явно ничего не понимал.

— Мой рубин, доктор? — переспросил он. — Бог с вами! Он у Беатрис!

И, обведя всех взглядом, заговорщически подмигнул и расхохотался с самым глупым видом, ничуть не сомневаясь, что тайна его сердца уже давным-давно всем известна.

— И где же оно? — полюбопытствовал доктор. — Насколько я вижу, на пальце Беатрис его нет!

Фурно глянул на руку девушки и слегка нахмурился. Потом поднял глаза на ее лицо. Несмотря на все героические попытки Беатрис скрыть свой страх, ей это плохо удалось.

Джимми Ларрен бесшумно сполз со скамьи и, словно тень, выскользнул за дверь. Никто, в том числе и Данмор, этого не заметил.

Больше всего на свете в эту минуту Каррику хотелось бы придушить мерзкого старикашку! А тот, издав дребезжащий смешок, вдобавок ткнул в него пальцем.

— Ах, эти женщины! — фыркнул он. — Кто их поймет! Паршивка вытянула из тебя колечко и тут же отдала его своему возлюбленному! Вот так-то, Фурно! Пусть это будет тебе уроком!

Доктор весь трясся от смеха. А Фурно разинув от удивления рот, глядел на Беатрис.

— Данмору?! — не веря своим ушам, хрипло переспросил он.

Та промолчала.

И это убедило его больше, чем любые слова. Побледнев еще сильнее, чем девушка, Фурно без сил откинулся назад.

— Ну что ж, — прохрипел он наконец, — некоторые ничем не брезгуют, чтобы добиться своего… у женщин!

Он угрюмо покосился в сторону Данмора, и тому показалось, что глаза его застилает багровая дымка.

Дыхание у него пресеклось. Словно в тумане он видел, как потемнели лица сидевших за столом. Достаточно было одного столько слова, чтобы десятки рук схватились за оружие. Глаза Беатрис на помертвевшем лице были похожи на два бездонных черных омута, наполненные ужасом. Губы Танкертона кривила ядовитая усмешка.

И тогда Данмор вдруг понял. Все было заранее подстроено Танкертоном и доктором. Их коварный замысел был страшен и прост. Главная роль в нем отводилась недалекому юноше, который должен был сыграть роль запала. Стрелял он ненамного хуже Данмора. Возможно, придет время, когда он сможет его превзойти, думали они. И потом, когда грянут первые выстрелы, кто станет разбираться, из чьего ствола вылетела роковая пуля? Тем более, что и Линн Такер, и доктор постараются не пустить свой шанс.

Как ни странно, но, похоже, Данмор ничуть не чувствовал себя оскорбленным.

Вместо того, чтобы схватиться за револьвер, он преспокойно продолжал жевать, как ни в чем ни бывало!

До его ушей долетел прокатившийся по рядам изумленный вздох. Люди украдкой переглядывались. Никто ничего не понимал. Как?! Данмор, который так легко одержал верх над доктором и Такером, тот, кто, не моргнув глазом, прикончил Харпера, перед кем готов был склониться даже сам Танкертон, у них на глазах проглотил оскорбление от зеленого юнца!

— Ты что, не слышишь меня? — повысил голос Фурно.

Данмор, по-прежнему продолжая жевать, невозмутимо пожал плечами. Руки его чуть заметно дрожали. Он многое отдал бы за то, чтобы в руке у него сейчас оказался револьвер, но понимал, что нужно молчать.

— Могу повторить, — продолжал гнуть свое Фурно. — Есть же на свете такие ублюдки, которые не гнушаются выманивать подарки даже у женщин!

Данмор медленно поднял на него глаза.

Сквозь застилавшую их кровавую пелену он заметил посреди стола громадное блюдо с яблоками, а за ним, бледное, полное страха и отчаяния лицо девушки. И неожиданно спокойствие снизошло на него.

Фурно застыл, вцепившись одной рукой в край стола. Другая, правая, скользнула под стол, и никто не сомневался, что через мгновение в ней блеснет кольт.

— Доктор, — неторопливо протянул Данмор. — Там, возле вас, блюдо с яблоками. Будьте добры, бросьте мне одно!

Доктор, слегка нахмурившись, заколебался. Все это было ему непонятно. Он догадывался, что Данмор затеял какую-то игру. Наконец, решившись, он привстал и взял одно яблоко.

— Конечно, не рубин, и в колечко не вставишь, — ухмыльнулся он. — Великовато, что и говорить!

Наконец-то Данмор мог дать выход бушевавшей в груди ярости. Выхватив револьвер прямо из воздуха (во всяком случае, так показалось всем, кто, затаив дыхание, не спускал с него глаз) он одним выстрелом расколол яблоко надвое. Одна половинка, отлетев в сторону, сшибла со стола кружку и та с грохотом разлетелась на куски. Другая покатилась по полу.

Фурно схватился за оружие почти одновременно с Данмором. Но он еще возился с кобурой, а половинки яблок уже катились по столу.

Намек был ясен. Лицо Родмана Фурно побагровело до черноты. Прикусив губу, он снова сунул кольт в кобуру.

— Яблоко-то с гнильцой! — весело сказал Данмор. — Посмотрите сбоку, доктор. Видите, там внутри червяк! Киньте-ка мне другое, ладно?

Доктор с трудом заставил себя выполнить его просьбу. Данмор легко поймал яблоко левой рукой и с удовольствием надкусил.

— Возьмите яблоко, Фурно, не пожалеете, — предложил он. — Помните ведь, небось, пословицу про яблоко и докторов^[151]?

С этими словами он насмешливо подмигнул Леггсу, и все увидели, как грозный приспешник Танкертона мгновенно потерял голову, оскалившись, словно свирепый пес.

Бескровные губы Танкертона превратились в тонкую полоску. Линн Такер задыхался от бешенства.

Достаточно было малейшего повода, чтобы эти трое потеряли голову. Казалось, достаточно малейшей искры, и они схватятся за оружие. Все затаили дыхание.

Фурно, храбрый по натуре и еще не потерявший надежды схватиться с ненавистным Данмором, все же колебался. Смерть только что пронеслась мимо, и он все еще чувствовал ее ледяное дыхание на своей щеке. Юноша понимал, что был на волосок от гибели. Острый запах пороха все еще стоял в комнате.

Атмосфера в комнате была накалена до предела. Наконец нервы Беатрис не выдержали. Она резко поднялась из-за стола.

Никто не произнес ни слова. Стиснув зубы, Беатрис взглянула на Данмора, словно он был ее единственной надеждой. Ринувшись к двери, она вдруг споткнулась и уцепилась рукой за дверь, чтобы не упасть.

В комнате царило гробовое молчание. Люди задыхались от волнения. Данмор видел, как лоб Фурно покрылся каплями пота. Лицо его превратилось в безжизненную маску, взгляд стал пустым. Он явно держался из последних сил.

Наконец он вскочил и с грохотом отшвырнул стул в сторону. Ножки его, царапнув по полу, жалобно застонали, как будто вскрикнул смертельно раненый. Все застыли.

— Данмор, — прохрипел он. — Буду ждать тебя снаружи. Приходи в мою хижину. Хочу сказать тебе пару слов наедине. Только, Бога ради, не бери с собой яблок!

И, круто повернувшись, исчез за дверью. Однако Данмор успел заметить, что он не пошел за девушкой, и на душе у него полегчало.

И тут Танкертон впервые за все это время заговорил.

— Ловко придумано, Данмор, — одобрительно кивнул он. — Не дал Фурно присоединиться к Харперу, и правильно сделал. Сопляку такое не по зубам!

— Поблагодарите лучше доктора, — усмехнулся тот. — Милейший в сущности он человек… золотое сердце… впрочем, думаю, и Фурно это понял. Что-то мне подсказывает, что он не из тех, кто забывает оказанную ему услугу. Ну, да Бог с ним! Доктор, ваше здоровье!

Он вежливо кивнул и залпом выпил обжигающий кофе. От волнения в горле у него пересохло.

— Когда закончу с Фурно, — продолжал он, словно не замечая, как двусмысленно звучит эта фраза, — то вернусь. Мне еще надо перекинуться с вами парой слов, дорогой доктор. Кстати, где мне вас найти?

Леггс позеленел от страха и глаза у него запали, точно у запаленной лошади. И все же ему удалось ответить более-менее твердо:

— Обычно я после ужина сижу на ступеньках домика. Так что, Данмор, милости прошу! Составите мне компанию!

— Отлично, — усмехнулся тот. — Слушайте, да мы с вами становимся настоящими друзьями, а?

Он встал из-за стола и потянулся, чувствуя, как глаза всех прикованы к нему. Улыбнувшись, он повернулся и, не торопясь, вышел из дома.

Возле самых дверей он, так же как и Беатрис до него, чуть-чуть помешкал. Но ни один из сидевших за столом не шелохнулся, ни чей голос не окликнул ему. Пожав плечами, Данмор шагнул на крыльцо.

Он как будто окунулся с головой в темноту. Подождав, пока привыкнут глаза, он осмотрелся и, заметив огоньки в окнах, сообразил, что темные тени, со всех сторон окружавшие поляну — не что иное, как хижины. Огромный костер в самой середине поляны уже почти потух, но едва прикрытая пеплом кучка углей все еще жарко тлела, кидая вокруг янтарные отблески.

Данмор жадно вдохнул полной грудью. Воздух был напоен ароматами, которые так нравятся влюбленным. Терпко пахло сосновой смолой и дымком от еще не погасшего костра, с гор тянуло свежестью и пряным ароматом цветов.

И Каррик, не в силах оторвать глаз от еще дымившихся поленьев, чуть слышно вздохнул.

Он невольно покосился назад, туда, где на земле лежала полоска света, падавшего из-под неплотно прикрытой двери. В щель хорошо были видны взволнованные лица сидевших за столом. До него отчетливо доносился гул голосов, с каждой минутой становившийся все громче.

Он догадывался, о чем они говорили и, представив себе эту картину, мрачно улыбнулся. Там, за его спиной, решали, как побыстрее избавиться от него.

Вдруг перед ним бесшумно выросла чья-то тень.

— Все готово, — шепнул Джимми

Данмор порывисто стиснул худенькие плечи мальчика.

— Джим, старина, — прошептал он, — держу пари, сегодня нам с тобой придется солоно. Даже старый Ник^[152] еще бы подумал, не остаться ли дома в такую ночь! Один шанс из двадцати, что нам удастся ускользнуть незамеченными! Держу пари, что любой из них с радостью выпустит нам кишки, стоит только кому-то пронюхать, что мы удираем! Пристрелят обоих, как собак. И тебя, Джимми, несмотря на то, что ты еще мальчишка!

— Черт! — пробормотал в ответ Джимми, — только об этом и мечтаю! Чтобы меня принимали за всамделишного мужчину! В конце концов умирать-то когда-нибудь да придется, верно? Так уж лучше вместе, чем одному! Прав я или как?

Данмор задумался.

— Похоже, у нас есть пара минут в запасе, — решил он. — Они там пока спорят…

— Больше, — уверенно заявил Джимми. — Если хотите знать, что я думаю, так они будут спорить, аж пока коров не пригонят домой! Уж вы мне поверьте — эти парни вмиг смекнули, что вы им не по зубам. Так что им есть, о чем поговорить, будь они трижды прокляты!

— Похоже, ты их не очень-то любишь, Джимми?

— Я-то, дурак, думал, они — свободные люди, — горько вздохнул паренек. — За этим сюда и явился!

— Но, Джимми, так оно и есть.

— Да уж, свободные! — фыркнул мальчишка, — только и свободы, что валять дурака! Ну, и какая ж это свобода, черт подери! Этой самой свободы у них, как у той лошаденки, что пасется на лугу… рано или поздно, а заарканят.

Данмор тихо рассмеялся.

— Джимми, а где девушка?

— Я не видел, чтобы она входила в дом.

— Ладно, пойду отыщу ее. Если она не с нами, считай, что все потеряно.

Глава 38. Сквозь заросли

Подойдя к дверям домика, где жила девушка, он замер, прислушиваясь. Если не считать чуть слышного размеренного шороха, который он едва не принял за биение собственного сердца, внутри стояла мертвая тишина.

Данмор легонько постучал и в ответ кто-то сдавленно ахнул.

Он толкнул дверь и увидел приподнявшуюся на локтях Беатрис, которая, увидев его, одним прыжком сорвалась с диванчика.

— Я готова, — заикаясь от волнения, пролепетала она. — Я еду с тобой, Каррик!

Он окинул ее настороженным взглядом, как человек, который чувствует, что почва вот-вот разверзнется у него под ногами.

— Ты хорошо все взвесила, Беатрис? Если сегодня ты уедешь со мной, то обратной дороги тебе не будет! Все это останется в прошлом. Здесь ты была королевой, больше этого не будет! Ты об этом подумала?

Она подавленно кивнула.

— Если бы только знать, что со мной будет, — простонала она. — Куда ехать, что делать…

— Ехать со мной, — сурово сказал Данмор, — и не задавать лишних вопросов. Скажу тебе только одно. Впрочем, не знаю, нужно ли это…

— Я хочу знать.

Он покосился на ее залитое слезами лицо и шагнул к ней.

— Поверь, Беатрис, я вовсе не желаю тебе зла. И все что я делаю, это для твоей же собственной пользы.

Еще никогда она не казалась Данмору такой красивой, как сейчас, в полумраке, царившем в комнате, освещенной лишь пламенем очага. Красноватые отблески дрожали на ее лице, делая его загадочно-прекрасным. Слезы не испортили ее красоты, добавив ей беспомощной мягкости и женственности.

— Я готов, — сказал Данмор.

Беатрис растерянно обвела взглядом комнату.

— Я тоже готова, — вздохнула она.

— Запомни, — жестко сказалон, — ты уезжаешь навсегда.

Она коротко всхлипнула и молча кивнула.

— Что мне делать?

— Джимми седлает лошадей. Ну что, поехали?

Вдруг она протянула к нему руки.

— Неужели ты не понимаешь? — простонала Беатрис. — Это все бесполезно. Ты хочешь увезти меня, хочешь оторвать меня от них… но это бессмысленно. Они последуют за нами. Нам не уйти. Здесь, в горах, кругом преданные им люди. Любой с радостью будет сражаться и умрет за них. Они переговариваются сигналами. Куда бы мы не забились, они отыщут нас. Земля будет гореть у нас под ногами! Разве ты не подумал об этом, Каррик?

— Да, — кивнул он. — Знаю.

— И все же… ты хочешь рискнуть.

— Да.

Она еще раз бросила взгляд вокруг, словно стараясь получше сохранить в памяти то, что никогда больше не увидит — две огромные шкуры гризли вместо ковров на полу, застланную мехом горных баранов кушетку и головы оленей и лосей на стенах — ее собственные трофеи.

Потом, сделав прощальный жест, подошла к Данмору и легко вложила свою руку в его ладонь.

— Я еду, — тихо сказала она. И впервые открыто и прямо посмотрела ему в глаза. — Это было великолепно… то, что ты сделал сегодня, — улыбнулась она. — Никто в мире не смог бы так.

И, первой распахнув дверь, шагнула в темноту ночи.

Данмор поспешно выскользнул вслед за ней и, обогнув дом, повел ее к лесу.

Там, под деревьями, они увидели смутные силуэты лошадей. И почти сразу же из темноты раздался тихий голос Джимми.

— Я привел Ганфайра и Прошу Прощения, — прошептал он, — и того пегого для себя. Быстрее! Эта хитрая лиса, Линн Такер, шастает тут под деревьями. Держу пари, он нас заметит!

Данмор быстро подсадил Беатрис, потом сам вскочил в седло и поехал вперед. Джимми Ларрен замыкал шествие. Не прошло и нескольких минут, как безумная радость охватила Данмора при мысли о том, что девушка решилась разделить их судьбу. А ведь казалось, она была такой же неотъемлемой частью этой шайки, как поначалу и сам Джимми — верная и преданная душа! Едва сдерживаясь, он молча ехал вперед, не разрешая себе оглянуться и слыша только, как позади легко хрустят ветки под копытами лошадей.

Прошло немало времени, прежде чем Данмор решил, что они уже отъехали достаточно далеко. Прислушавшись, он дал шпоры кобыле, они вихрем понеслись вперед.

Он скакал вперед по дороге, ведущей в Харперсвилль, которую знал достаточно хорошо. Черная стена деревьев молча смыкалась у них за спиной. Под копытами лошадей дорога звенела, как металл, и свежий ветер бил им в лицо.

Они мчались, как ветер. За спиной остались уже добрых две трети пути до Харперсвилля, когда сзади вдруг раздался крик Джимми. Данмор резко осадил кобылу и повернулся как раз вовремя, чтобы заметить мелькнувший на вершине горы огонек. Вот он вспыхнул и снова погас. Данмор натянул поводья.

— Ты можешь разобрать эти сигналы? — спросил он девушку.

Но она и без того уже вглядывалась в темноту.

— Десять… тысяч… долларов… за Данмора… живого… или мертвого!

— Десять тысяч долларов за Данмора — живого или мертвого! — громко повторила она. — Чего-то подобного я и ожидала! Но… десять тысяч!

— Это невозможно! — воскликнул Ларрен. — Господи, да любой олух в горах отцепит от стены ружье и кинется на охоту за нами! Мама дорогая, ну и вляпались же мы! Надеюсь, босс, вы не собираетесь вот так взять и въехать в Харперсвилль?!

— Нет, мы объедем его стороной. Джимми, ты знаешь какую-нибудь дорогу, где бы нам никто не встретился?

— Боже ты мой, да ведь сейчас, небось, весь город уже на ногах! Они перекрыли все дороги! Ладно, не знаю еще, как, но надо попробовать! Придется поторопиться!

— А сигналы Танкертона быстро попадают по адресу?

— Быстрее, чем вы можете себе представить. Эта весточка уже бежит впереди нас, можете мне поверить!

Он ткнул пальцем куда-то в темноту и далеко впереди, на вершине холма они увидели мерцавший огонек.

— В Харперсвилле нет ни единого дома, обитатели которого не смогли бы прочитать это послание так же легко, как если б они были написаны на бумаге! И на крыше каждого из них, что на склонах холмов, есть зеркало, чтобы передать его дальше!

Данмор, стиснув зубы, мрачно кивнул.

— Поехали! Джимми, ты впереди! Беатрис, за ним. Я вас прикрою.

И мальчик, и девушка послушались немедленно, без единого слова растворившись в темноте среди деревьев, которые надежно прикрыли их своими ветвями. Теперь они ехали почти шагом, время от времени останавливаясь и вглядываясь вперед.

Данмор изо всех сил всматривался в темноту, обступившую их со всех сторон. Но все, что он видел, это черные силуэты деревьев да смутные очертания кустарника.

В горле у всех першило от едкой пыли. Осевшая на листьях, она теперь плотным облаком поднялась в воздух. Колючие ветки кустов то и дело цеплялись за одежду, разрывая ее. То одна, то другая лошадь коротко и испуганно всхрапывали, заставляя их вздрагивать, как от выстрела.

Так они спустились вниз по склону холма и обогнули его. Тут в просвете между деревьями перед ними замерцали огоньки Харперсвилля, на окраине которого мрачным силуэтом высилась гостиница.

Вдруг Джимми замер, как вкопанный. Девушка резко натянула поводья, и Данмор, вынужденный остановиться, услышал, как у нее вырвался испуганный вскрик.

Откуда-то прямо перед ними в темноте доносились чьи-то голоса.

Через мгновение Данмор услышал, как чей-то грубый голос громко произнес:

— Я себе уже всю шкуру спустил этими колючками, дьявол меня забери! И не подумаю идти дальше! Мальчишка просто спятил!

— Я не спятил! — взвизгнул обиженно мальчишеский голос. — Когда мы играли в индейцев, Джимми вечно обводил нас вокруг пальца. А знаете как? Просто-напросто возвращался на эту старую тропу!

— Какую тропу?! Где ты ее видишь, постреленок? Тут и змея не проползет!

— Поцарапаемся немного, экая важность! Джимми-то с ними, а он может вывести их на нее. Поехали, отец!

— Чушь все это! — прорычал другой мужчина. — Как идиоты теряем здесь время с этим мальчонкой, а кто-нибудь другой сейчас загребает денежки! Мать честная, десять тысяч хрустов!

В голосе его звучал почти благоговейный восторг.

— Да, и небось, еще столько же за девушку с сопляком! — напомнил другой голос.

— Провалиться мне на месте, ребята, если я не прочь всадить пулю в живот этому ублюдку Данмору! Но связываться с этой дикой кошкой… нет уж, слуга покорный! — хохотнул третий.

— Пошли, ребята. Раз уж нашли эту дорогу, надо проследить, не поедут ли они по ней. И держите оружие наготове!

— И шагу дальше не сделаю! Я и так уже исцарапался до крови! Да и сам подумай, неужто Данмор рискнет тащить по такой дороге девушку?!

— Так она ж ведь влюблена в него по уши, верно? А раз так, значит, сделает для него, что угодно! От любви кожа девушек делается прочнее, чем шкура мула!

— Ладно, хватит ржать! Вы как хотите, а я возвращаюсь! Пока, ребята!

— Неужто ты впрямь решил бросить нас, Джек? А что будет, если мы наткнемся на них? Без тебя мы не справимся!

— Батюшки светы, ну и храбрецы! Да ведь вас трое!

— Послушайте, парни, если Джек поворачивает оглобли, я с ним!

— Ну, так возвращаемся все. Прощай, удача!

Затрещали колючие кусты, когда все четверо, переругиваясь сквозь зубы, продирались сквозь них, и снова все стихло.

Откуда-то издалека едва слышно донеслось:

— Этот чертов Данмор, говорят, явился сюда за девчонкой…

— Он-то? Да кто может знать, что ему понадобилось здесь, в наших горах! Может, он и сам этого не знает. Ты вон бультерьера спроси, с чего он вечно лезет в драку! Вот так и Данмор. Кто его знает, что у этого ублюдка в голове! Вечно воду мутит! Ему это слаще меда!

— А болтали, он просто ленивый бездельник!

— Точно! И пьяница вдобавок!

— И чертов картежник!

— Да, вот только Танкертону он оказался не по зубам!

Это было последнее, что услышал Данмор.

Глава 39. В глухую полночь

Они ждали, не смея шевельнутся. Только когда голоса окончательно стихли вдали, Данмор дал знак, что можно двигаться. Даже лошади, казалось, поняли грозившую им опасность и ступали едва слышно, как тени. Впереди опять встал Джимми.

Наконец тропа стала чуть шире.

Картина эта навек. отпечаталась в памяти Данмора. Откуда-то слева доносился шум бегущей воды. Взошла луна, выхватив из темноты силуэты деревьев и медленно плывшие по небу облака. В ее призрачном свете ручей казался лентой из бледного серебра. А справа вверх тянулся склон холма, заросший молодыми деревцами и кустарником. На полдороги к вершине было что-то вроде прогалины, окруженной со всех сторон острыми зубьями утесов. Они еще не успели поравняться с ней, как вдруг в тишине раздалось клацанье затворов, и полдюжины винтовок уставились им в лицо. Поднялся крик и началась суете, но все это перекрыл пронзительный мальчишеский голос, восторженно вопивший так, что звенело в ушах:

— Говорил я вам?! Говорил ведь, что они поедут этой дорогой?!

Каррик вонзил шпоры в бока кобыле и погнал ее прямо на них.

— Это Данмор! — истошно завопил кто-то.

Какая-то фигура вынырнула из-за скал прямо перед ним. Прямо ему в лицо оглушительно рявкнули винтовки. Не успев даже испугаться, Данмор разрядил свой револьвер и успел заметить, как выскочивший перед ним человек покачнулся и рухнул навзничь.

А за собой он слышал дикие завывания Джимми и голос ринувшейся на помощь Беатрис. Развернув кобылу, он отчаянным прыжком перемахнул через нагромождение скал и укрылся за ними, успев подумать про себя, что это место ни дать — ни взять, настоящая крепость.

Было просто чудо, что его не пристрелили сразу. Пули, как злобные осы, угрожающе жужжали возле него, вспарывая одежду, высекая искры из камней и с глухим чавканьем впиваясь в землю. Одна из них, пробив сомбреро, сбросила его на землю. Но сам Данмор, словно заговоренный, без единой царапины, прорвался к лесу и темная стена деревьев сомкнулась за его спиной.

Он услышал, как сзади него сразу из нескольких глоток вырвался дикий крик, похожий на вой… стон разочарования, когда десять тысяч долларов, хрустящих новеньких бумажек уплыли у них из рук. Тропа снова сузились и копыта Прошу Прощения застучали по твердой земле. Позади себя он слышал топот двух лошадей и тяжелое дыхание Джимми.

Радость ударила в голову Данмора, как молодое вино. Она едет с ним, он победил и пусть это длится столько как можно дольше!

Она повернулась в седле.

— Здорово проделано! — крикнула Беатрис.

— Ерунда, — махнул рукой Данмор, весело хмыкнув, развернул Прошу Прощения и, пропустив их вперед, поехал последним.

Кто его удивил, так это Джимми, так и не проронивший ни слова. Повесив голову, мальчик молча ехал вперед. Но удивление Данмор сменилось тревогой, когда он вдруг краем глаза заметил, как побелевшие от напряжения пальцы Джимми судорожно вцепились в луку седла.

— Джим! — испуганно окликнул Каррик, пришпоривая кобылу. Одним прыжком обогнав мальчика, он схватил под уздцы его жеребца.

К его ужасу тот не ответил, даже не шелохнулся.

— Ты ранен, Джим?!

Мальчик мотнул головой.

— Джим! Джимми! Черт, тебя все-таки задели! Будь они прокляты!

Беатрис тем временем удалялась и Джимми, вдруг очнувшись, ударил каблуками коня и заставил его скакать рядом с кобылой Данмора.

— Увезите ее отсюда, да поскорее, — прохрипел он. — Со мной все кончено, босс. Эти шуты продырявили меня. Только ей не говорите. Ладно? Конечно, она не такая, как все, но все ж таки женщина. Глядишь, еще решит остаться со мной. А вы поезжайте, не глядите на меня. Все будет прекрасно. Я справлюсь, ей Богу!

Данмор хрипло застонал.

— Куда тебя ранили? — спросил он шепотом.

— Да ерунда, честное слово! Простая царапина. Даже и не больно вовсе!

Пробормотав это, Джимми покачнулся и повис, вцепившись в луку седла.

— Господи, да ведь тебя продырявили насквозь! — ахнул Данмор. — Проклятые ублюдки! Они убили тебя, Джимми!

— Потише! — с трудом прохрипел тот. — Не то она услышит! Поехали вперед и ни слова! Когда-то же… когда-то же всем придет черед умирать!

Он все сильнее и сильнее кренился на сторону. Подхватив его на руки, Данмор осторожно снял Джимми с седла. Тот сразу как-то обмяк. Худенькое, легкое тело распростерлось на груди у Данмора, голова, откинувшись назад, удобно устроилась у него на плече. Он почти сразу же потерял сознание, а пегий жеребец, испуганно всхрапывая и мотая головой так, что поводья развевались в воздухе, галопом понесся вперед.

Беатрис резко натянула поводья и обернулась

— О нет, только не это! — пронзительно закричала она. — Только не Джимми!

— Дело скверное! — с горечью пробормотал Данмор. — И надо же, чтобы ранили именно его?! Ах, Джимми, Джимми, золотое сердце! Куда нам до него, что вам, что мне! Что теперь делать?

— Смотрите! — крикнул Беатрис, указывая куда-то в сторону. — Там свет! Ради Бога, давайте отвезем его туда!

Данмор не проронил ни слова.

Если за ними погоня, мрачно подумал он, окружить их, когда они будут в доме — легче легкого! Да и в самом доме их могла поджидать засада! Но стоило ему только подъехать ближе, как томившие его сомнения превратились в мрачную уверенность.

Дом стоял на поляне. Вокруг него на несколько десятков футов все деревья были вырублены под корень, а на вершине небольшого холма, похожего теперь на лысую макушку какого-то чудака, стояла крошечная хижина, вполне способная служить пристанищем какому-нибудь охотнику.

Здесь, в низу, в долине, укрытой в самом сердце гор, было гораздо теплее и дверь домика была распахнуто настежь, а изнутри лился тусклый свет лампы. Что бы там ни ждало их внутри, угрюмо подумал Данмор, выхода у них не было. Надо было оставить Джимми.

Он подъехал к крыльцу и осторожно спешился, бережно прижимая к себе бесчувственного мальчика.

Домик этот, судя по всему, был жилищем траппера^[153]. Сам хозяин сидел за столом — мастерил распялку для суши шкурок. Это был пожилой мужчина, почти до глаз заросший седой бородой. Густые кустистые брови почти закрывали ему глаза, придавая старику вид библейского пророка.

— Эй, здорово! — пророкотал мужчина. — Что стряслось, ребята? Несчастный случай?

Не говоря ни слова, Данмор осторожно уложил Джимми на топчан. Нетерпеливо отмахнувшись и от удивленного старика, и от Беатрис, которая испуганно жалась к его плечу, он склонился над Джимми и быстро обнажил ему грудь.

Прямо над сердцем на рубашке расплывалось огромное багровое пятно. Беатрис горестно застонала, но Данмор, до боли стиснув зубы, осторожно сунул палец в рану. Едва дыша от волнения, он наконец нащупал кончиком пальца острый осколок ребра. Данмор слегка нажал и тот подался под его пальцем, а Джимми, так и не придя в сознание, чуть слышно застонал.

Кость была скорее всего, сломана, а не пробита пулей. Когда Джимми перевернули на живот, из ранки выпала пуля, и кровь хлынула ручьем.

— Не пройдет и трех недель, как парень опять будет гонять верхом, — радостно объявил Данмор. Вздох облегчения вырвался у него из груди.

Выскочив из хижины, он бросился к своей лошади и отвязал седельную сумку. Там как он знал, были кое-какие лекарства и чистое полотно для перевязки. Чертыхаясь сквозь зубы, он с помощью Беатрис и старого траппера обмыл рану, продезинфицировал ее и перевязал грудь мальчика чистым бинтом.

— Худенький воробышек, а? — подмигнул траппер.

Словно услышав, Джимми приоткрыл глаза и увидел прямо перед собой лицо старика.

— Привет, — хрипло пробормотал он. — А чей вы дедушка?

Старик ухмыльнулся.

— Тебе бы лучше пока помолчать, сынок, — прогудел он, — Видишь ли, похоже, тебя маленько ранили, и ничего удивительного, что ты перепугался до смерти, но очень скоро ты опять будешь в седле! Помяни мое слово, парень!

Лицо Джимми побагровело от злости.

— Босс, — прошептал он. — Я что, испугался?!

— По-моему, ничуть, Джимми, — совершенно серьезно объявил Данмор

— Тогда поезжайте! — потребовал мальчик. — Вам надо спешить! А уж сколько времени вы нынче потеряли из-за меня….

— Нам надо ехать, — кивнул Данмор. — Позаботьтесь о нем, старина, а уж я в долгу не останусь. Клянусь вам!

Старик протестующе поднял руку.

— Слушай, парень, — пророкотал он. — Будь я доктором или еще кем, то с радостью загреб бы твои денежки. Ну, а так это было бы нечестно. Не волнуйся, парнишке со мной будет хорошо. А ты поезжай и не береди себе душу! Признаться, я даже рад, что он побудет со мной, а то совсем тут соскучился. Слова сказать не с кем!

— Поезжайте! Да поезжайте же! — умолял Джимми.

Обхватив его худенькие ручонки, похожие на птичьи лапки, одной своей ладонью, Данмор порывисто пожал их.

— Ты, парень, ни разу не дрогнул и не пытался повернуть назад, — сказал он, глядя Джимми в глаза. — Я этого не забуду, клянусь. Теперь мы с тобой связаны навек. Держись, старина! Скоро я вернусь!

Слезы, которые из стойкого паренька могла выжать только нестерпимая боль, навернулись на глаза Джимми. Он попытался что-то сказать, но пересохшие губы лишь слабо шевельнулись.

Беатрис порывисто расцеловала его и вслед за Карриком бросилась к дверям.

Он выскочил на крыльцо и уже занес было ногу, чтобы вскочить в седло, и так и замер, не в силах пошевелиться. Стоило ему появиться в дверях, как на противоположной стороне опушки в кустах что-то блеснуло. Раздался залп. Одна из пуль царапнула кобылу и та, дико заржав, галопом унеслась прочь. Данмор отпрянул к двери, и тут же другая задела ему щеку.

Одним прыжком вскочив к дом, Данмор с силой захлопнул за собой дверь и дико огляделся по сторонам.

С задней стороны дома было одно крохотное окошко, но оно было слишком мало, чтобы он смог протиснуть через него свое исполинское тело, да еще протащить вслед за собой и Беатрис.

Данмор подполз к окну и осторожно выглянул наружу. И ту же секунду из чащи у подножия холма грянули выстрелы. Пули защелкали вокруг него, с резким треском откалывая острые щепки от бревен, из которых была сложена хижина.

Данмор отскочил назад. Слепой охотничий инстинкт советовал ему выскочить из этой ловушки, куда он позволил себя загнать и принять открытый бой. Подхватив винтовку, он уже сделал было шаг к двери, когда позади вдруг раздался тонкий, ломающийся голос Джимми.

— Не делайте этого, слышите?! Ради всего святого, не надо! Они загнали вас в угол, но ведь еще не все потеряно, верно? Не спешите, ладно?

Подбежав к двери, Беатрис быстро задвинула тяжелый засов и привалилась к ней спиной. Данмор сделал еще один шаг и попытался было отстранить ее в сторону, но Беатрис вцепилась ему в руку и повисла на ней, отчаянно мотая головой.

— Они укрылись в кустах! — прокричала она. — Останься здесь, Каррик! Тебя убьют, слышишь? Они ведь не промахнутся!

Лицо ее было белым, как простыня, губы испуганно тряслись. И Данмор сдался.

— Ты права, — кивнул он. — И правда, лучше остаться в доме.

И хотя он ничуть не сомневался, что будь на его месте другой, она точно так же не дала бы ему подставить грудь под пули, все же в груди у Данмора вдруг проснулась надежда. Ведь когда она повисла на нем, отчаянно крича, было что-то такое в ее голосе, что говорило не только о страхе.

— И правильно! — снова подал голос Джимми. — Правильно, Беатрис! Достаточно только этому бугаю показаться на крыльце, как они мигом превратят его в ростбиф! Да еще с кровью!

— Эгей! — проревел за окном чей-то голос. — Эй вы там! Эй, Уайти Додд, ты меня слышишь?

Старик молча подошел к двери и отодвинул засов.

— Эгей! — прогремел он в темноту. — Это ты, сосед? Эй, Парсонс, уж не тебе ли вздумалось наведаться среди ночи, чтобы прикончить моих гостей?

Глава 40. Эй вы, трое, выходите!

— Гостей, старый дурак? — рявкнул в ответ Парсонс. — Да это сам Данмор! И с ним — девчонка Танкертона!

Услышав это, Уайти Додд остолбенел от удивления.

— Ну так что с того, Парсонс? — придя в себя, закричал он. — Здесь они гости, а гостей я не продаю, так и знай! Пусть посулят хоть миллион, так им и передай!

— Ты, чокнутый старый осел! — донеслось в ответ.

На полпути между домиком Додда и опушкой леса было что-то вроде естественного укрытия — беспорядочное нагромождение скал. Оттуда и слышался голос.

— Может быть, я и старый осел, но не продажная шкура! — прогремел в ответ разъяренный Уайти. — А если вам, ребята, вздумается взять их силой, что ж, попробуйте! Старый Уайти Додд стреляет без промаха!

— Безмозглый олух! — откликнулся из-за скал Парсонс. В гробовой тишине, которая царила вокруг, его голос прозвучал особенно громко. — Все еще играешь в свои благородные игры? Эх ты, старый романтик! Ну, и чего ты добиваешься? Хочешь дождаться Танкертона? Уж он-то выкурит вас оттуда, да только тогда не видать нам денежек, как своих ушей! А нас тут как раз десятеро, вот мы и договорились разделить их по-братски между собой! Ты понимаешь, Уайти? По тысяче хрустов на брата!

— Мне нужен его скальп! — свирепо прорычал его спутник. — Эй, слушай сюда, старик! Не валяй дурака! Этот ублюдок Данмор может удрать в любую минуту!

— Пусть только попробует, — вмешался третий. — Я с него глаз не спущу! Пусть только высунет нос, живо влеплю пулю ему между глаз! Эй, что это? Никак, лошади.

Но это был просто ветер. Налетев, он с неожиданной яростью согнул верхушки деревьев, так что лес вдруг вздохнул и застонал, как человек. Темное облако на мгновение заслонило луну, и Данмор, который по-прежнему не спускал глаз с распахнутой настежь двери, горячо поблагодарил Провидение за эту передышку.

Но даже теперь он не видел выхода. Дом, судя по всему, был окружен со всех сторон, лошади куда-то исчезли. Так что даже если, предположим, им удастся прорваться, далеко им не уйти. Шанс, что им с Беатрис удастся спастись, был один на миллион. Да и кроме того скоро здесь будет Танкертон!

Только успев подумать об этом, Данмор услышал какой-то шум, похожий на ропот листьев в бурю, но уже в следующее мгновение он перерос в грохот подков скачущих лошадей. Судя по всему, всадники пересекли опушку. Раздались крики. Послышался чей-то восторженный вопль, вырвавшийся из нескольких десятков глоток — точь-в-точь команчи вышли на тропу войны — ужасный, леденящий кровь вопль, от которого волосы встали дыбом. Сомнения исчезли… и вместе с ними рассеялась последняя надежда. Это приехал Танкертон!

— Это он, — бросил через плечо Данмор, которому не было нужды выглядывать в окно, чтобы понять, что произошло.

— Пусть явятся хоть все, — в бешенстве прорычал старый траппер. — В моем доме я не дам им убить человека!

— Слушайте… нет, вы только послушайте, какими словами они нас честят? — захлебываясь от смеха, пробормотал Джимми. — Похоже, дай им волю, так они весь дом по бревнышку разнесут!

— Эти бревнышки им не по зубам! — саркастически хмыкнул Уайти Додд. — А что до того, чтобы дать нам прикурить… неужто ж Танкертон решится поджечь дом, когда здесь его девушка?

Он кивнул в сторону Беатрис. Та прижалась в углу, взгляд ее был прикован к Данмору.

— Похоже, на этот раз я попался, — хладнокровно объявил тот. — Но тебе вовсе не обязательно разделить мою судьбу. Открой ей дверь, Додд!

Беатрис упрямо покачала головой.

— Мы же договорились. Я не нарушу своего слова! — заявила она. — И останусь с тобой!

В эту минуту чей-то громкий голос окликнул его снаружи.

— Эй, Данмор!

Он еще раз вопросительно покосился на девушку, но она ответила ему непреклонным взглядом. Он пожал плечами и подошел к двери.

— Данмор! — это был голос Фурно.

— Слышу тебя.

— Данмор, тебе пришел конец! Ты в ловушке! — крикнул юноша. — Но я готов дать тебе последний шанс умереть, как положено мужчине. Выходи и сразимся, только ты и я!

Данмор расхохотался. В его безрадостном смехе звенели ярость и отчаяние и мурашки поползли по спине у тех, кто слышал его в ту минуту.

— Знаю я, как ты предлагаешь сражаться, — крикнул Данмор. — Ты выйдешь на опушку, а еще двадцать ваших с винтовками засядут в кустах. Это по-вашему называется «сражаться один на один», верно? Нет уж, честному человеку, чтобы сражаться нет нужды загонять другого в ловушку!

— Это твое последнее слово? — спросил Фурно. — Значит, ты отказываешься выйти?

При мысли о безнадежности, о смерти, которая ждала впереди, безудержный гнев рос в груди Данмора. Внутренний голос нашептывал ему: — «Согласись! Ведь это твой последний шанс!» — И вдруг перед глазами снова встал тот старый портрет на потемневшей от времени стене, так похожий на него, что казалось, это он сам смотрит на свое отражение в мутной воде. Да, он был одним из Данморов, продолжателем древнего рода! И гордость за семью, та самая гордость, что погнала его в горы совершить невозможное, снова забурлила в нем, укрепив его дух.

— Я не буду сражаться с вами, Фурно, — вежливо, почти мягко ответил он.

— Будь это не вы, а другой, — крикнул юноша, — я бы назвал вас трусом и коварной лисой! Что вы за человек, Данмор, черт вас возьми?! Но вы совершили грех больший, чем даже убийство! И вы умрете, Данмор! Господь всемогущий, да смилостивится над вашей душой! Где Беатрис?

— Она рядом со мной.

— Неужто вы собираетесь держать ее при себе? — ужаснулся Фурно. — Да ведь в нее могут попасть!

— Я бы с радостью отослал ее, — крикнул Данмор, — и остальных тоже… я имею в виду Додда и Джимми Ларрена. Мальчик ранен! Я могу надеяться, что вы окажете ему помощь?

— Даю вам слово! — крикнул Фурно. — Я сам позабочусь о мальчишке! Хотите сказать, что позволите им уйти просто так?

— Слушай, — рявкнул Данмор, — да за кого ты меня принимаешь?! За паршивого койота?!

— Тогда решено, — крикнул Фурно. — Танкертон оставил меня за старшего. Одно я могу пообещать тебе твердо — мы не будем пытаться выкурить вас оттуда. Но это единственное, что я могу для тебя сделать!

— Ну что ж, — ответил Данмор, — по крайней мере справедливо. Вряд ли можно было рассчитывать на лучшее. Сейчас я их пришлю.

Он обернулся и увидел устремленные на него три пары глаз.

— Никуда не пойду, — упрямо заявил Додд, — и не мечтай, парень. Это что же получается? Выходит, можешь заявиться в мой дом, а потом и выгнать меня в три шеи?! Нет уж, даже и не думай. Да и потом… глядишь, и пригожусь тебе. А места тут и для двоих хватит!

— Ну что ж, Уайти, это твоя идея, — добродушно хмыкнул Данмор. — Только лучше-ка встань на мое место, да прикинь. Разве могу я взять такой грех на душу? А что, если тебя убьют? Так что иди, Додд, не то я своими руками выкину тебя за дверь!

Додд промолчал, о чем-то раздумывая. Наконец едва заметно кивнул. Взгляд его выцветших глаз был устремлен куда-то в даль, как будто там и крылся ответ на мучивший его вопрос.

— Надеюсь, у тебя хватит сил вынести Джимми. Впрочем, он легкий.

— Меня?! — поразился мальчишка. — Кто это говорит о том, чтобы вынести меня отсюда?

Он с трудом приподнялся на одном локте.

— Что это вы надумали, босс?

— Что пользы для меня, если ты останешься здесь? — сурово спросил Данмор.

— Ух ты, ну и сказали! Можно подумать, что я и винтовку не смогу перезарядить! Нет, вы и вправду задумали выкинуть меня отсюда? Вот это да! Что ж, значит решили избавиться от меня, да? Не нужен стал? Эх вы, а я еще думал, мы друзья! На что же тогда нужны друзья, хотел бы я знать, если не для того, чтобы в последний раз стать спиной к спине?

Данмор склонился над ним.

— Джимми, если мы оба погибнем… кто же будет рядом, чтобы защитить ее?

Мальчишка вытаращил на него глаза и изумленно заморгал.

— Так вы и вправду хотите, чтобы я за ней приглядел?

— Еще как, — прошептал Данмор. — Даже если она об этом и не узнает. Мне хотелось увезти ее отсюда, да вот видишь, не удалось. Теперь твоя очередь. Надеюсь, у тебя получится лучше.

Джимми Ларрен уставился в потолок. В глазах его стояли слезы.

— Неужто мне и впрямь нужно уйти? — тихо спросил он.

— Другого выхода нет, Джимми. Сам видишь… Ну что ж, прощай, старина!

Они обменялись рукопожатием, и Данмор, передал худенькое тело Джимми в жилистые, сильные руки Уайти Додда. Мальчик украдкой бросил последний взгляд на своего героя. Он попытался что-то сказать, но мужество под конец покинуло его. Спрятав лицо на плече старика, он безудержно разрыдался, изо всех сил стараясь сдержать терзавшее его горе, так что видно было только, как тряслись его плечи.

— Не вешай нос, дружище! — сказал на прощанье видавший виды старый траппер. — Твоя жизнь — в твоих руках! Не теряй надежды, парень, и все еще может кончиться по-другому. В конце концов, раз глаза открыты — значит, еще жив!

Бережно прижимая мальчика к груди, он вышел из домика, и Беатрис шагнула вперед.

— Если я что-то смогу сделать для тебя, — умоляюще сказала она, — только скажи!

— Это правда? Тогда сделай так, чтобы Фурно вернулся к семье!

— Вернулся?!

— Именно для этого я и приехал сюда, Беатрис. Мне казалось, я смогу перехитрить Танкертона и его людей. Какой же я был глупец!

— Фурно! — снова повторила она, словно не веря собственным ушам. — Но ведь ты же смеялся ему в лицо! Ты сам заварил всю эту кашу!

— Один из самых надежных способов заставить человека сбежать — это сделать из него посмешище!

— Тогда… клянусь, он уедет! Что-нибудь еще?

— Ничего, — ответил он, — Теперь о тебе, Беатрис. Брось Танкертона. Прошу тебя!

— Обещаю! — крикнула она. — Я-то думала, он смелый, а он… он…

Она осеклась. Сердце Данмора екнуло, но она не сказала ни слова.

— Фурно, я… а что же ты? Неужели ты совсем не думаешь о себе, Каррик?

— Нет, у меня есть одна просьба. Позаботься о Джимми. Сердце у парнишки золотое. Из него получится настоящий человек.

— Клянусь, — пообещала она. — О, Каррик, ну почему, почему ты так долго дразнил меня? Я была слепа… я ненавидела тебя! Мне бы следовало догадаться, что ты ведешь какую-то игру! Господи, уже одно то, что малыш Джимми выбрал тебя… одного тебя из всех нас, должно было раскрыть мне глаза!

— Пора идти, — перебил он. — Фурно и остальные, небось, уже гадают, что произошло.

— Данмор! — громко окликнул Фурно. — Ты не передумал отпускать ее?

Каррик подвел ее к двери.

— Она выходит, — крикнул он и чуть слышно шепнул ей на ухо: — Еще одна последняя просьба. Помни меня… в будни и в праздники… ночью и днем… помни, что был на свете такой человек, ленивый и бесполезный, но перед самой смертью он благодарил Господа, что тот надоумил его сделать одно доброе дело… хоть ему и не повезло! И еще ему посчастливилось найти единственную в мире женщину и полюбить ее. Он ее потерял… и все равно благодарил небеса за то, что они послали ему ее.

Он видел, что она хочет что-то сказать. И не может.

— Прощай, — прошептал Данмор, подтолкнул Беатрис к выходу и захлопнул дверь у нее за спиной.

Глава 41. За глотку

Оставшись один, Данмор огляделся по сторонам и приготовился достойно встретить смерть.

С другого конца поляны до него донеслись торжествующие вопли и улюлюканье. Значит, подумал он, Беатрис уже у Танкертона. И тут же оглушительно прогремел залп. Данмор услышал, как пули с громким чмоканьем врезаются в толстые бревна. Загремели и посыпались кастрюли и сковородки, висевшие на стене над очагом.

Сразу стало ясно, что подразумевал Додд, когда говорил о неприступности стен его хижины. Старик просто смеялся. Кое-где, во всяком случае, пули пролетали насквозь с такой же легкостью, как вода сквозь сито.

Данмор внимательно осмотрел пол. Гнилые половицы легко отдирались одной рукой. Он оторвал сразу три, потом, отыскав в углу лопату, принялся рыть землю.

Клэнг! Звякнула пуля, срикошетив от блестящей поверхности лопаты. Другая просвистела прямо над ухом.

Но с каждой минутой он, как крот, все глубже и глубже зарывался в землю. Скоро вокруг него вырос небольшой земляной вал.

Кровь запеклась у него на щеке. Но это была простая царапина. Укрывшись за баррикадой, он принялся ждать.

Пули свистели у него над головой. Градом сыпались сверху отколотые от стены щепки; оглушительно гремели сковородки — казалось, невидимый барабанщик отбивает вечернюю зорю, забавы ради молотя палочками по кухонной утвари. Домишко простреливался насквозь. Люди Танкертона, вооруженные автоматическими винтовками, стреляли настолько бегло, что Данмор не мог поднять головы. И было похоже, что это надолго.

Нет, он ошибся. Как ни странно, очень скоро стрельба стихла. Только время от времени гремел одиночный выстрел, как будто, дав волю своей ярости, они уже слегка остыли и теперь лениво постреливали в надежде на случайную удачу.

Он воспользовался этим, чтобы переползти через комнату, и приник к одной прорубленных в стене амбразур. А выглянув, чуть было не задохнулся от радости. Он успел как раз вовремя.

Две тени, вынырнув из-за деревьев, быстро поползли по земле к нагромождению камней.

Он быстро вскинул к плечу винтовку и выстрелил. Первый ткнулся лицом в землю, свернулся клубком и затих, как раздавленный каблуком червь. Второй вскочил на ноги и бросился наутек. Данмор выстрелил еще раз, уже ниже, целясь в ноги, и довольно крякнул, когда бандит кубарем покатился по земле и с криком скрылся из виду за сплошной завесой кустов.

Вой вырвался из десятка глоток. Бандиты открыли беспорядочный огонь, и вдруг что-то обожгло ему голень.

В то же самое мгновение дверь в хижину с треском распахнулась. Данмор, вскинув к плечу винтовку, круто повернулся, но на пороге никого не было, только злобно жужжали пули, влетая в дом и с глухим стуком врезаясь в заднюю стену хижины.

Тогда он понял, что произошло. Очевидно, одна или сразу две пули разбили ржавую петлю, и дверь распахнулась.

По правде говоря, Данмор ничуть не огорчился. Дверь была слишком тонка, чтобы за ней можно было укрыться, а теперь по крайней мере можно было наблюдать за тем, что происходит снаружи. К примеру, любоваться, как корчится в агонии раненый им бандит.

Как только стрельба поутихла и немного развеялся дым, Данмор, высунув голову, крикнул, — Эй, Танкертон, прикажи, чтобы твои люди подобрали раненого! Клянусь, что стрелять не буду!

И тут же, словно в ответ на его слова, в земляную насыпь перед ним со злобным визгом врезалась пуля. Фонтанчиком взметнулась пыль, и в рот ему набился песок.

Данмор с проклятием выплюнул его и услышал звонкий голос Танкертона.

— Принято, Данмор! Эй, вы двое, ступайте, принесите Майка!

Выстрелы стихли, и наступила тишина. Данмор слышал, как вдали переговаривались чьи-то голоса. Впрочем, их быстро заглушил налетевший ветер.

Потом откуда-то из темноты выскользнули два смутных силуэта. Судя по всему, они не были вооружены, во всяком случае, винтовок он не заметил. Пугливо озираясь по сторонам, словно опасаясь каждую минуту получить пулю в спину, они двинулись вперед. Но Данмор не стрелял.

Он видел, как парочка, подхватив раненого, поспешно поволокла его прочь, видел, как он корчился и стонал от нестерпимой боли. Ну уж этот, злорадно подумал Данмор, запомнит урок, который ему преподали, если, конечно, переживет эту ночь!

Завидев вдали деревья, бандиты все убыстряли и убыстряли шаг и наконец перешли на бег, словно дети, испугавшиеся темноты. Но Данмор так и не выстрелил, и ветер донес до него одобрительный крик Танкертона.

Однако сам он предпочитал держаться настороже. Огонь снова возобновился, и Данмор отполз к задней стене и оттуда сквозь узкое оконце наблюдал за действиями бандитов.

Насколько он мог видеть, на опушке перед хижиной не было ни души, но ручаться за это он бы не стал. Ветер гнал по небу клочья облаков, луна спряталась за тучи, а лес издалека казался расплывчатой темной массой. Через несколько минут хлынул дождь и капли монотонно забарабанили по крыше. Заунывно свистел ветер, продувая хижину насквозь, а по лицу Данмора, размазывая кровь, струились потоки воды.

Вдруг стрельба возобновилась с прежней силой. Пули свистели над головой, словно рассвирепевшие осы, со злобным визгом вились в воздухе, монотонно барабанили по косяку двери, по оконным створкам, свинцовым градом заглушая шум дождя. Данмор усмехнулся. Они боялись, что, укрывшись за завесой дождя, он попытается улизнуть.

Но ему пока было не до этого. Изрешеченная пулями печка вдруг с грохотом повалилась на пол. Комната наполнилась едким дымом, к потолку поднялся пар. Рассыпая искры, огненным дождем хлынули раскаленные угли, и Данмор с проклятиями принялся бороться с огнем.

Он, как одержимый, направо и налево хлопал по ним сорванным с топчана одеялом, метался, задыхаясь в дыму, давил их каблуками. Наконец все было кончено. Тяжело дыша, он огляделся вокруг — огня больше можно было не опасаться. Удушливый дым заполнил комнату. Хватая воздух ртом и страшно кашляя, Данмор едва мог дышать, а в клубах дыма вокруг него по-прежнему свистели пули.

Вдруг будто кто-то ножом вспорол ему левый бок, и ручьем хлынула кровь.

У Данмора подкосились ноги. Он опустился на пол и с внезапной отчетливостью понял, что на этот раз, кажется, пропал.

— Дом горит! — услышал он снаружи чей-то вопль и с трудом узнал голос Танкертона. — Вперед, ребята! Хватай его!

— Сам хватай! — проворчал кто-то в ответ. — А мы подождем. Авось и сам выйдет. Вон как пылает!

Данмор сбросил куртку. Не тратя времени на то, чтобы стянуть рубаху, он с силой дернул за ворот, и тонкая ткань треснула под его грубыми пальцами. Теперь, обнаженный по пояс, Данмор ползал по комнате, судорожно шаря вокруг и ничего не видя в густом дыму. Вдруг его рука коснулась седельной сумки с запасом бинтов, и он облегченно вздохнул.

Свернув разорванную рубашку и смастерив из нее нечто вроде подушечки, он приложил ее к ране, чтобы остановить кровь и туго перебинтовал бок. Покончив с этим, он попытался было засмеяться, но не смог: Тугая повязка так стягивала тело, что трудно было даже дышать. Впрочем, сейчас это было даже к лучшему, потому что Данмор вовсе не намерен был ждать, пока слабость от потери крови заставит его обессилеть. Нет, он не сдастся. Он ринется в бой и если ему суждено погибнуть, он умрет с оружием в руках, в открытом бою, окруженный телами убитых им врагов.

От этой мысли ему стало немного легче.

Становилось все темнее. Разыгралась настоящая буря. Впрочем, ничего необычного в этом не было — такие часто случаются в здешних горах и тогда иссиня-черные грозовые облака громоздятся поверх горных вершин и тянутся на лигу или больше, словно еще одна небесная горная цепь. Ни единой звездочки не видно было на небе. Темень стала непроглядной.

Но огонь все еще не стихал. Под дождем пуль дверь превратилась в щепы, ставни напоминали дуршлаг… ни один человек, решись он прорваться к выходу, не смог бы уцелеть в подобной мясорубке!

Впрочем, оставалась еще одна возможность!

Схватив лопату, Данмор принялся еще глубже зарываться в землю. Скоро он наткнулся на бревна опоры и через несколько минут укрылся между ними. Поскольку укрыться сверху было нечем, он попытался было высунуть голову и тут же юркнул обратно — свинцовый дождь забарабанил по столбам в нескольких дюймах от его головы!

Одна из пуль оцарапала ему висок, и Данмор решил, что его видно снаружи. Решив это проверить, он выставил наружу палку, но, судя по всему, ее не заметили.

Скорее всего, бандиты палили вслепую.

Данмор решил, что ничем не рискует, если снова вернется в дом. И в последний раз попытается выглянуть из окна — посмотреть, что же происходит снаружи. Очень осторожно покинув свое укрытие, он выполз наружу, настороженно вглядываясь в клубившийся вокруг дым, и вдруг ему показалось, как что-то шевельнулось возле южной стены хижины.

И точно! Вглядевшись, он увидел сквозь дым, как три человека бегут прямо к нему. Между ними оставалось не более двадцати футов.

Он выстрелил почти наугад. Данмор понимал, что это конец, понимал уже в ту секунду, когда его палец лег на спусковой крючок. Грянул выстрел. Тот, что был в середине, вдруг подскочил, раскинул руки и зашатался. Его пронзительный вопль, похожий на крик раненой птицы, больно резанул слух Данмора. Крик вдруг резко оборвался, и тело его тяжело рухнуло на землю, а его товарищи, завопив от ужаса, бросились наутек.

Не прошло и секунды, как они скрылись за серой пеленой дождя.

Данмор снова спрыгнул в отрытую им яму и затих. Как он и ожидал, бандиты тут же открыли ураганный огонь и смертоносный свинцовый дождь снова щедро поливал землю. Но на этот раз Данмор решил, что время пришло.

Отыскав подходящую палку, он привязал к ней револьвер. Потом нашел моток проволоки и одним концом прикрепил ее к спусковому крючку, а после этого осторожно перебросил моток через подоконник. Было слышно, как он снаружи шлепнулся об землю. После этого прикрепил револьвер так, что его дуло угрожающе торчало из окна. Потребовалось прикрепить еще несколько брусков к рукоятке прежде, чем Данмор был удовлетворен. Теперь револьвер держался крепко.

И вот наконец он решил, что готов рискнуть.

Вернувшись к своему укрытию возле стены, он осторожно высунул голову наружу. Никого не было видно. Он, едва дыша, выбрался наружу и быстро пополз прочь. Неподалеку валялось бревно, и он решил, что успеет укрыться за ним.

Над головой со свистом пронеслась пуля. Распластавшись на земле, Данмор выждал несколько мгновений, а потом дернул за проволоку. Револьвер натужно рявкнул, оглушительно прогремел выстрел, и Данмор едва успел пригнуться, чтобы избежать собственной пули. Его план сработал даже слишком хорошо.

Он снова двинулся вперед. Ползком, вжимаясь всем телом в грязь, он извивался, как змея, медленно продвигаясь к облюбованному бревну. Ползти было тяжело, тем более, что в руке он сжимал кольт. Но не для того, чтобы стрелять, вовсе нет. Данмор прикинул, что сейчас он куда лучше послужит ему в качестве дубинки.

Когда до бревна уже было рукой подать, снова грянул выстрел. В бледном пламени вспышки он отчетливо увидел темный силуэт стрелка.

Сколько их там было… один, двое… Данмор не знал. Если двое, значит, он пропал. Вряд ли ему удастся справиться сразу с двумя. Но он и не думал сдаваться. Оставался последний шанс. Дождавшись, когда бандит приподнимет голову, чтобы прицелиться, Данмор со страшной силой обрушил на нее револьвер.

Тот успел отпрянуть, и удар пришелся ему в лицо. С отчаянным криком бандит опрокинулся навзничь, но удар был так силен, что он мгновенно затих. В следующее мгновение Данмор, как леопард, перемахнул через бревно и вцепился ему в глотку.

Глава 42. Старый дом под деревьями

В руках Данмор таилась чудовищная сила. К тому же он понимал, что его жизнь сейчас висит на волоске. Все было поставлено на карту. От того, успеет ли крикнуть этот человек, зависит, удастся ли ему спастись. Он все сильнее и сильнее сжимал его горло. Бандит захрипел и Данмор склонился над ним, даже несмотря на темноту разглядев знакомые черты.

Вздрогнув, он приподнял обмякшее тело. Это был Чилтон.

Похоже, тот уже забыл, кому он обязан жизнью! Он сопротивлялся яростно, извиваясь всем телом, и бешено молотя кулаками по израненному в кровь лицу Данмора. Но железные пальцы все сжимались, медленно, но верно делая свое дело! И через секунду Чилтон обмяк в его руках.

Он еще дышал, из горла его вырывался слабый хрип, и Данмор уже занес было руку, чтобы нанести ему последний удар, но не смог.

Решив, что пройдет немало времени, прежде чем тот придет в себя, Данмор опустил руку.

Теперь ему предстояла куда более сложная задача.

Он опять дернул за проволоку и торчавший в окне хижины револьвер плюнул огнем. За мгновение до этого Данмор бросился на землю и, извиваясь, как уж, двинулся вперед.

Скоро перед ним в темноте замаячили первые деревья.

Он снова потянул проволоку, на этот раз дважды и снова прогремели выстрелы. Пули просвистели над самой головой, и Данмор услышал, как где-то над ним с хрустом упала ветка.

Послышались проклятия, и один за другим раздалось несколько быстрых выстрелов. Стреляли откуда-то совсем рядом. Очевидно, стрелок прятался за деревом почти в двух шагах от него. Вскочив на ноги, Данмор рванулся вперед, и тут же дуло винтовки уперлось ему в грудь.

— Кто идет?

— Чилтон, идиот! — рявкнул он в ответ. — Что-то мне там разонравилось, приятель. Пусть Танкертон сам, если хочет, сидит там за бревном!

Винтовка исчезла.

— Похоже, этот ублюдок Данмор видит в темноте, словно кошка! — прохрипел в ответ чей-то голос. — Только какого черта ему вздумалось палить из револьвера, хотел бы я знать?!

— Если охота, можешь пойти и спросить его самого! — прорычал в ответ Данмор и помчался прочь.

Он видел, как в кустах сквозь темную пелену дождя замаячила еще одна тень, но бандиты остались позади, и он понял, что уже успел миновать первую цепь нападавших. Только бы Чилтон не успел поднять тревогу!

Теперь, когда непосредственная опасность осталась позади, Данмор на мгновение замешкался, стряхивая с ладоней облепившую их грязь. И опять вспомнил о том, ради чего, собственно, и явился сюда.

Просто чудо, что он еще жив. Сколько ему еще суждено продержаться? Где-то впереди вдруг мелькнул огонек, и Данмор направился туда. Свет неясно мерцал, временами совсем исчезая из виду за серой пеленой дождя, но Данмор все шел и шел, осторожно перебегая от дерева к дереву, пока наконец впереди не замаячили смутные силуэты лошадей. Послышались неясные голоса и вот, укрывшись в кустах, он уже стоял совсем близко, глядя на своих врагов.

Это были Танкертон и доктор. Неподалеку он смог различить лежащего Джимми. Над ним склонились Беатрис и старый Додд. Стрельба не прекращалась ни на минуту, но он успел заметить, как Прошу Прощения мирно щиплет молодую поросль кустов с таким видом, будто судьба хозяина ее ничуть не волнует. В двух шагах от нее Фурно седлал породистого гнедого жеребца.

— Что ты намерен делать? — обратился к нему Леггс.

— Разнесу эту проклятую хижину в щепки, — коротко буркнул Фурно.

— И угробишь еще с полдюжины наших парней, — хмыкнул доктор. — Такер уже мертв. Сдается мне, этот проклятый Данмор видит в темноте, как кошка!

— Если ему достанет сил продержаться хотя бы полчаса, мерзавец найдет способ улизнуть, — проворчал Фурно. — Он не должен уйти! Ты слышишь меня, Беатрис?

В голосе его звучали злорадные нотки. Но когда он обернулся к девушке, Данмор успел заметить, какая мука написана у него на лице.

Беатрис стояла на коленях возле Джимми. Услышав слова Фурно, она подняла голову и взглянула ему в лицо. Ничего не ответив, Беатрис отвернулась. Слова были излишни — и без этого Фурно видел, какая ненависть и презрение сверкали в ее глазах. Зажмурившись, как от боли, юноша низко опустил голову.

— Пойду посмотрю, что там творится. Хотите со мной, доктор?

— Ну что ж, пойдем, — охотно согласился тот, и они скрылись за деревьями.

— Видишь, что из этого вышло, Беатрис, — тихо сказал Танкертон.

— Догадываюсь… вы решили прикончить его, — упрямо прошептала девушка. — Но, надеюсь, он прихватит с собой немало ваших!

— Дорогая моя, твое глупое увлечение этим человеком ничуть меня не волнует, — покачал головой Танкертон. — Обычная детская влюбленность, не более! Пройдет месяц, и ты сама будешь смеяться над этой историей, вот увидишь!

Беатрис не ответила.

Краем глаза она успела заметить, как из-за дерева появилась чья-то темная фигура и угрожающе двинулась в их сторону. Это был Данмор, обнаженный по пояс. Облепленные грязью, окровавленные тряпки стягивали его торс, кровь из многочисленных ран струилась по лицу. Беатрис замерла.

Он бесшумно вырос за спиной у Танкертона — исполинская фигура, залитая кровью, казавшаяся особенно страшной при свете костра.

— Танкертон! — тихо окликнул он.

Главарь вздрогнул и, на ходу выхватывая револьвер, как испуганный кот, метнулся в сторону.

Ни одному живому существу не удалось бы проделать это быстрее. Первая пуля Данмора ушла в сторону, но вторая выбила револьвер из руки Танкертона прежде, чем тот успел выстрелить.

На обнаженную грудь Данмора брызнула кровь. Он уже поднял было револьвер, но увидев, что Танкертон пошатнулся, замер.

Руки главаря разжались, и револьвер с глухим стуком упал на землю. С помертвевшим от боли лицом он сделал несколько неверных, спотыкающихся шагов, и рухнул на колени. Грудь его сотряс кашель, и кровавая пена выступила на губах.

Беатрис бросилась к нему. Она подхватила его, но было уже поздно. Танкертон тяжело повалился ничком.

— Выходи за него, — сделав над собой последнее усилие, прохрипел он. — Он — единственный, кому под силу удержать тебя! — Это были его последние слова.

Конвульсивная дрожь сотрясла его тело. Танкертон вытянулся и затих с улыбкой на мокром от дождя лице.

— Эгей! — прогремел вдалеке крик Фурно.

Данмор, дернув Беатрис за руку, рывком поднял ее с земли. Девушка отчаянно рыдала.

Он одним движением забросил ее в седло.

— Эй! — Это был снова Фурно. Теперь уже голос слышался ближе. — Танкертон, ты меня слышишь?

— Бегите же, бегите! Иначе они прикончат вас! — умоляюще прошептал Джимми.

Но Данмор уже скакал вперед, петляя между деревьев. Дождь хлестал его по лицу, размазывая по обнаженному телу кровь и грязь.

Один за другим они с Беатрис нырнули в узкую расщелину. Они уже успели почти миновать ее, когда сзади послышались крики. Данмору казалось, что он узнает голос Фурно. И вдруг в лицо им ударил свежий ветер. Он бросил взгляд на небо и увидел, как прямо над ним ярко мерцают звезды.

Дикая радость охватила его. Сейчас он готов был поклясться, что луна, как добрый друг, помогла ему скрыться, а теперь выплыла из-за туч, чтобы осветить ему дорогу.

Лошади вихрем неслись вперед. Краем глаза Данмор видел, как мелькают в темноте силуэты деревьев. Дождь все еще моросил, то прекращаясь ненадолго, то снова принимался хлестать обнаженную спину Данмора. Но он терпел, чувствуя, как миля за милей остаются далеко позади. Он видел, как легко держится в седле Беатрис, опережая его на полкорпуса, и сердце его ликовало! Победа, думал он.

Кровь его все еще кипела, когда вдруг он почувствовал, как закружилась голова, и от внезапной слабости помутилось в глазах, словно вся жизненная сила вдруг разом покинула его. Данмор понимал, что с ним происходит. Он потерял слишком много крови — любой другой на его месте давно бы умер. Но даже его нечеловеческой силе был предел.

И однако, стиснув зубы, он решил бороться до конца!

Лес давно исчез позади. Галопом спустившись в долину, они скакали теперь по открытому месту, а над ними, похожее на черный бархатный плащ, бриллиантовой россыпью звезд сверкало небо. А еще ниже круто изгибались подножия холмов, и от земли медленно поднимался туман.

Данмор почувствовал на плечах что-то теплое. Это Беатрис, подъехав поближе, заботливо укутала его одеялом.

Он поморгал… ему казалось, что она тает в воздухе у него на глазах. Это все проклятый туман, подумал Данмор.

Какой у нее странный взгляд… холодный… она критически рассматривает его… непонятно!

— Тебе очень худо, Каррик? — спросила она.

— Со мной все чудесно, — буркнул он в ответ.

Больше она не проронила ни слова. Бок о бок они помчались вниз по тропе, круто сбегавшей вниз по склону и змеей вившейся между холмов. Данмор то и дело вскидывал голову и оборачивался, мучительно боясь каждую секунду услышать за спиной грохот подков. Но все было тихо.

Виски ломило от страшной боли, временами ему казалось, что он проваливается в какую-то черную дыру. Наверное, временами Каррик на несколько секунд терял сознание. Придя в себя после одного из таких приступов слабости, он с удивлением обнаружил, что Беатрис, поддерживая его в седле, скачет совсем рядом. Данмор удивленно поморгал и тут только заметил, что хрупкая фигурка Беатрис согнулась под тяжестью его громадного тела.

Он мучительно покраснел от стыда и, как ни странно, ему полегчало.

— Черт! Заснул, кажется! — пробормотал он виновато, облизывая сухие, растрескавшиеся губы.

Ему никак не удавалось увидеть ее лицо. Луна куда-то исчезла. Здесь, внизу, было теплее, чем в горах. Вдруг небо посветлело и из-за гор выглянуло солнце. Это произошло так неожиданно, будто они на всем скаку вырвались из объятий ночи, чтобы попасть в самый разгар дня!

Все вокруг сразу засверкало яркими красками. Данмор заметно приободрился, когда заметил, что они скачут по тропе, ведущей к дому Элизабет Фурно. Слава Богу, подумал он, значит, у него хватило-таки сил сообразить, где им можно укрыться!

И тут как раз вокруг него стали твориться странные вещи. Земля под копытами лошадей вздыбилась, как гигантская волна, и разлетевшись на тысячи мелких брызг, закружилась у него перед глазами. Этот чудовищный водоворот все быстрее и быстрее затягивал его, и, что страшнее всего, он больше не видел Беатрис. Она куда-то исчезла! При этом он отчетливо слышал ее дрожащий от страха голос и понимал, что она зовет его.

— Справа… старый дом… белый… под деревьями, — уронив голову на грудь, прохрипел он. А после этого вцепился в луку седла и с усталым вздохом позволил себе погрузиться во мрак.

Глава 43. Согласие Джимми

Данмору снилось, что он, превратившись в воздушный шарик, взмыл прямо в небо, к солнцу, ласково сияющему у него над головой.

Он возвращался к жизни из небытия, будто медленно всплывая на поверхность сквозь толщу воды. Прошлого у него не было, было только настоящее. В этом безвременном континууме ни память, ни разум не играли никакой роли. Он, словно эмбрион в утробе матери, плавал в кромешной тьме, дышал, следовательно, существовал, но была отделен от остального мира тончайшей невидимой пеленой. Медленно-медленно Данмор приходил в себя. Вдруг до него дошло, что тепло, в котором он нежится, вовсе не солнечный свет, а огромная, мягкая кровать. Словно из далекого тоннеля до него смутно донеслось эхо чьих-то голосов, невнятный рокот. Он все силился разобрать слова, но вначале не слышал ничего, кроме невнятного бормотания. Говорили двое, мужчина и женщина. Внезапно он понял, кто это: Элизабет Фурно и ее племянник — Родман!

Он силился открыть глаза, но веки налились такой же свинцовой тяжестью, как и голова. Тело как будто не принадлежало ему, однако туман в голове рассеялся.

— Тетя Элизабет, — говорил юноша. — Бог свидетель, я верю каждому вашему слову. Но что, черт возьми, заставило его взяться за это дело?! Ведь он и словом никогда не обмолвился… да и вы вряд ли смогли бы наскрести достаточно денег, чтобы заплатить ему!

— Само собой! Откуда у меня деньги? Грязный трюк, мой мальчик… стыдно признаться, но это так. Я была бы сама себе противна, если бы все не кончилось так хорошо!

— Грязный трюк?!

— Ты помнишь ту старую панель в библиотеке?

— Конечно. Ту, на которой чей-то портрет?

— Понимаешь, Род, я очень тщательно все спланировала. Мне бы хотелось, чтобы ты взглянул повнимательнее на лицо, что на портрете… интересно, заметишь ли ты…

— На этого старого осла с дурацкой ухмылкой на губах? — удивился юноша.

— Если бы! В том-то вся и штука, что поверх этого «старого осла, как ты изволил выразиться, я написала другое… точную копию Каррика Данмора. Потом придумала одну историю специально для него… об этом его далеком предке, который якобы во времена Брюса отправился из Франции в Шотландию. Немного выдумки, дорогой, и очень скоро наш дорогой Каррик искренне поверил, что он — глава древнего рода!

— Господи помилуй! — ахнул Родман, — что…?!

— Ты хочешь спросить, что он скажет, когда придет в себя и узнает, как над ним подшутили? Не знаю. Может, как-то удастся скрыть это от него. Знаешь, что я скажу тебе, Родман… этот юноша мог бы стать настоящим главой рода! Да, да, ничуть в этом не сомневаюсь.

Повисло молчание, потом вновь раздался голос Родмана.

— Знаете, этот парень — настоящий мужчина! Но когда он узнает, как его разыграли… помогай вам Бог, тетушка!

— Ну что ж, во всяком случае, без награды он не остался, — заметила Элизабет Фурно. — Прости, Родди, если тебе неприятно это слышать…

— Есть немного. Но я уж выздоравливаю, вы же видите. Конечно, на что ей я, когда возле нее такой парень, как Данмор?! А кстати, как она?

— Спит. Совсем вымоталась, бедная девочка! А какая красавица, правда, Родман?

— Хватит, тетушка, не сыпьте сон на рану, — буркнул он.

— Через месяц ты о ней и не вспомнишь, — пообещала Элизабет.

— Да уж, — проворчал он. — Буду вкалывать на ранчо, как каторжный и через месяц я уже ни о чем не вспомню, это верно!

— Я так надеялась на это, Родман!

— Так оно и будет, — пообещал он. — Тетушка Элизабет, вы и вообразить себе не можете, как мне было стыдно, когда я смотрел на него, раненого, и думал… ведь все это из-за меня! А он… все, что он получит в награду, это наша вечная благодарность, ваша и моя! Я чувствую себя последней скотиной!

— Ты серьезно, Родман? А что, если тебя снова потянет к прежней жизни?

— Вряд ли. да и что с того? Шайки Танкертона больше не существует. Леггс пытался удержать их, да что толку. Старый мерзавец только рот открыл и его мигом прикончили. Потом все разбежались, и, насколько я знаю, люди шерифа прочесывают горы, разыскивают тех, кто не успел уйти. Это чуть ли не в первый раз, когда Петерсену довелось побывать в самом сердце королевства Танкертона, и он радуется, как ребенок. Впрочем, и королевства, в сущности, уже нет. Не пройдет и месяца, как все утихнет и везде воцарится мир. А кстати, скоро вернется Джимми Ларрен. Вот он все и расскажет!

Голоса стихли в отдалении, а Данмор остался переваривать услышанное.

Наконец он расхохотался и открыл глаза.

Он лежал на боку и, первое, что он увидел в открытое окно, были горы. Взгляд его скользил по ослепительно-белым снеговым шапкам далеких вершин, упиравшихся в самое небо, по их склонам, укутанным в темно-зеленые плащи, с фантастическим рисунком из голубых ущелий и каньонов, и они казались ему похожими на сказочных исполинов, охранявшими Поднебесье. Его Поднебесье, его королевство, которое, как он считал, было завещано далеким Карриком Данмором ему одному!

Горькая улыбка скользнула по его губам.

И вот теперь все его мечты разлетелись в пыль. Его обманули, как оказалось, он был вовсе не царственным отпрыском, а обыкновенным самозванцем и сейчас чувствовал себя так, будто его обокрали!

Отдаленный грохот подков становился все громче и наконец оборвался у самого дома.

Вдруг возле крыльца раздался знакомый мальчишеский голос:

— Говорю вам, я могу идти! Нет, нет, нести меня не надо. Привет, Фурно! Добрый день, мэм! Жив — здоров и чувствую себя отлично. Только… я хотел спросить… а как там босс?

Голосок Джимми зазвенел от волнения.

— Как Данмор? Почему… почему вы все молчите?!

Сразу же несколько голосов забубнили что-то успокоительное, и все стихло. Очевидно, они вошли в дом.

И почти тут же голосок Джимми, как колокольчик, зазвенел возле самой двери.

— Привет, Беатрис! Рад тебя видеть! А как он? Поглядеть-то на него можно?

— Тише, парень! — зашикала Беатрис. — Не топай так, Джимми. Он спит. Возможно, пройдет еще несколько дней, прежде, чем он придет в себя! Ты его и не узнаешь, так он изменился. Но он поправится! А сейчас он спит, понял? Тише, тише, Джимми, не топай ты так! Не дай Бог, разбудишь!

Данмор закрыл глаза. Он слышал, как они на цыпочках вошли в комнату и радость, смешанная со стыдом, нахлынула на него с такой силой, что он испугался. Охватившая его слабость была так велика, что Данмор даже не пытался открыть глаза. Он чувствовал, что взгляни он на них, и сердце его не выдержит.

Шаги стихли возле его постели.

— Бог ты мой! — наконец пролепетал Джимми.

— Да, он сильно исхудал… и вид, прямо сказать, у него диковатый. Но ему гораздо, гораздо лучше! Он скоро поправится, вот увидишь! Слышишь, дорогой, очень скоро!

— Ух ты! — потрясенно выдохнул Джимми. — Я уж было подумал… он здорово смахивает… смахивает на мертвяка, да, Беатрис?

— Разве ты не видишь — он дышит!

— Угу, теперь вижу! Да, не очень-то весело глядеть на него, верно?

— Ах, Джимми, если б ты только знал, сколько часов я просидела возле него, сколько плакала, надеялась, сколько молилась! И мисс Фурно, и Род… Мы все молились за него! И вот, сам видишь, наши молитвы были услышаны!

— Ага, — кивнул Джимми. — Вид у тебя и впрямь такой, словно ты совсем выдохлась! Так он чего, порешил жениться на тебе, так, что ли?

— Сама не знаю, Джимми.

— Стало быть, надеешься? — почти грубо бросил Джимми.

— Ну, а ты как считаешь?

— Ну что ж, думаю, это не так уж глупо с твоей стороны, — бросил мальчишка.

— Надеюсь, — в тон ему ответила девушка, и они тихо рассмеялись и зашикали друг на друга.

— Ты мог бы замолвить за меня словечко, Джимми, — добавила Беатрис

— Я? — удивился тот. — Ладно, раз ты этого хочешь. Попробую как-нибудь навести его на разговор. А теперь шла бы ты отдыхать. Что-то вид у тебя больно бледный!

— А Каррик? Кто побудет с ним?

— Кто же еще? Я, конечно! — заявил Джимми.

— А ты сам-то хорошо себя чувствуешь, Джимми, милый?

— Я? Господи, да я здоров, как бык! Слушай, Беатрис, не суетись, ладно? Сейчас сяду возле него и буду сидеть тихонько… всего и делов! А ты иди.

— Ну что ж, ладно. Тогда пока, Джимми.

Ее шаги стихли за дверью. Раздался легкий щелчок и Данмор догадался, что Беатрис ушла.

Наступила тишина. И вдруг Данмор услышал чье-то сопение возле самой щеки.

— Обманщик! — вдруг произнес прямо над ним голос Джимми.

Данмор постарался дышать как можно ровнее.

— Симулянт! — уже громче произнес Джимми. — Можете открыть глаза. Значит, подслушивали?

Данмор приоткрыл глаза.

Бледное и худое, но улыбающееся лицо Джимми сияло улыбкой. Но улыбка тотчас исчезла, сменившись гримасой, как только он увидел, что Данмор открыл глаза.

— Рад снова увидеть вас живым, босс! — прошептал он.

— Хорошо, что ты здесь, малыш. Как дела?

— Все отлично. От шайки Танкертона осталось одно воспоминание. Вы вырвали у них сердце из груди, вот они и гигнулись с треском!

— Сказать по правде, ничуть об этом не жалею.

— Да и с чего бы вам жалеть, верно?

Они замолчали, любовно разглядывая друг друга, словно родные братья, долго бывшие в разлуке.

— А вы уже решили, куда мы отправимся, когда вы встанете на ноги… ну, вы и я? — наконец не выдержал Джимми.

— Да нет пока. Но, Джимми…

— Чего?

— А если, скажем, нас будет трое? Что ты скажешь?

— Это вы о ней? Ой, да я не против! Я уж вроде как к ней привык! — хихикнул Джимми.

Примечания

1

Чистый титул — титул права собственности на имущество, не обремененный залоговыми удержаниями или другими обязательствами; позволяет владельцу свободно продать принадлежащее ему имущество другому лицу по приемлемой рыночной цене. — Здесь и далее прим. переводчика.

(обратно)

2

Винтовка Генри — магазинная винтовка 44-го калибра, бокового огня, с трубчатым магазином, заряжалась с казенной части. Разработана американским оружейником Бенджамином Тайлером Генри (1821–1898) в конце 1850-х гг.

(обратно)

3

Штат Одинокой звезды — официальное прозвище штата Техас (от слова «тексас», на языке союза индейских племен кэддо означающего «друзья» или «союзники» — так испанцы называли самих индейцев, обитавших на востоке будущего штата): единственная звезда на его флаге обозначала, что Техас — независимая республика.

(обратно)

4

Камберлендская пресвитерианская церковь — христианская конфессия, образовавшаяся в районах американского фронтира в ходе Второго великого пробуждения с образованием 4 февраля 1810 г. Камберлендской пресвитерии (округ Диксон, штат Теннесси, в долине реки Камберленд): этот район был оставлен без духовного попечения, когда Кентуккийский синод распустил первоначальную пресвитерию. Изгнанные священники Сэмюэл Макэдоу, Финис Юинг и Сэмюэл Кинг основали новую конфессию, которая не требовала для священнослужителей формального образования.

(обратно)

5

Таверна «Лосиные рога» (Elkhorn Tavern, построена ок. 1833 г.) — постоялый двор в округе Бентон, штат Арканзас, вокруг которого 6–8 марта 1862 г. произошла одна из важных битв Гражданской войны — сражение у Пи-Ридж: северяне под командованием бригадного генерала Сэмюэла Кёртиса одержали в нем победу над силами южан под командованием генерал-майора Эрла Ван Дорна, поэтому конфедераты не смогли взять под контроль штат Миссури.

(обратно)

6

Битва при Чикамоге — историческое сражение Гражданской войны 19–20 сентября 1863 г. у г. Чикамога, штат Теннесси. Конфедераты под командованием генерала Брэкстона Брэгга окружили и с большими потерями разгромили северян под командованием генерала Уильяма Роузкрэнца. Таким образом северянам не удалось получить выход к Мексиканскому заливу, но неспособность Брэгга продолжить преследование в дальнейшем стала причиной его поражения под Чаттанугой.

(обратно)

7

Пандемия «испанского гриппа» в марте 1918-го — июне 1920 г. была самой страшной за всю историю человечества и унесла от 50 до 100 млн человеческих жизней. «Испанским» грипп назвали потому, что в Первой мировой войне Испания хранила нейтралитет и первые сведения о гриппе появились в мае-июне 1918 г. в испанской печати, не подвергавшейся военной цензуре.

(обратно)

8

Официально высочайшей точкой штата Арканзас считается Сигнальный холм (839 м) — одна из вершин горы Склад (Mount Magazine), получившей свое название по одной, более вероятной, версии — от внешнего сходства очертаний с сараем или складом, по другой — от складов боеприпасов, которые устраивали на ее склонах конфедераты.

(обратно)

9

«Драгунской» называлась модель револьвера 44-го калибра, разработанная американским оружейником Сэмюэлом Кольтом (1814–1862) в 1848 г. для подразделений конных стрелков армии США, также называвшихся «драгунами».

(обратно)

10

Пыльник — длинное, обычно холщовое или льняное пальто, традиционный предмет одеяния всадников на юге США, призванное защищать одежду от ныли и грязи. Рекомендовался как форма одежды для техасских рейнджеров (см. далее). Полы его могли пристегиваться к ногам, разрез сзади тоже имел пуговицы. Ткань часто пропитывалась льняным маслом или воском для дополнительной защиты от дождя.

(обратно)

11

Марфа (хозяйка) — сестра Марии и Лазаря из Вифании, заботливая и хлопотливая женщина (Лк. 10: 38, 40, 41; Ин. 11: 1, 5, 19–21, 24, 30, 39; Ин. 12: 2).

(обратно)

12

Служба федеральных судебных исполнителей (маршалов) — подразделение Министерства юстиции, старейшее федеральное правоохранительное агентство США, создано в 1789 г. В задачи Службы входит обеспечение деятельности федеральных судов; контроль за исполнением их приговоров и решений; розыск, арест и надзор за содержанием федеральных преступников; аукционная продажа конфискованного имущества, а также (наряду с другими ведомствами) борьба с терроризмом и массовыми беспорядками.

(обратно)

13

Джордж Мейлдон (1830–1911) — знаменитый на фронтире США палач, служивший в федеральном суде судьи Паркера (см. далее), носил прозвище Князь Палачей.

(обратно)

14

ВАР («Великая армия Республики») (Grand Army of the Republic, GAR) — общество ветеранов Гражданской войны — северян; основано Бенджамином Стивенсоном 6 апреля 1866 г. в г. Декейтере, штат Иллинойс, для увековечения памяти погибших и оказания помощи их семьям. Было настолько влиятельным, что в течение почти 40 лет контролировало Республиканскую партию в северных штатах, где победа кандидатов на выборах зачастую зависела от поддержки этой организации.

(обратно)

15

Первая строка христианского гимна Джеймса П. Каррелла и Дэвида С. Клейтона на слова Джона Ньютона «Дивная благодать» (Amazing Grace, 1779).

(обратно)

16

Айзек Чарльз Паркер (1838–1896) — американский федеральный судья, с 1875 г. до своей смерти прослуживший окружным судьей Западного округа штата Арканзас. Своей бескомпромиссной позицией в отношении расцветшей на Старом Западе в тот период преступности заслужил прозвище Судья-вешатель: на 13 490 дел, поступивших в его ведение за 21 год, им было вынесено 9454 обвинительных приговора, включая 160 смертных (79 человек из них были действительно повешены).

(обратно)

17

Аллюзия на притчу о гадаринских свиньях.

(обратно)

18

«Уходить туда, где ухала сова» — фраза, на фронтире США обозначавшая, что человек скрывается от закона в глуши; зародилась среди изгоев и погонщиков скота.

(обратно)

19

Генеральный солиситор США — должностное лицо Министерства юстиции, представляет интересы Соединенных Штатов при рассмотрении дел в Верховном суде США. По поручению министра юстиции представляет государство и в судах других инстанций вплоть до судов штатов. Должность учреждена в 1870 г.

(обратно)

20

Стивен Гровер Кливленд (1837–1908) — 22-й (1885–1889) и 24-й (1893–1897) президент США от демократической партии. В конце 1870-х гг., когда происходит действие романа, занимался частной юридической практикой в Баффало.

(обратно)

21

Паника 1893 года — самый серьезный до Великой депрессии спад в экономике США, вызванный ускоренным строительством и недостаточным финансированием железных дорог. «Железнодорожный пузырь» лопнул, вызвав банкротство ряда банков, что усугубилось массовым изъятием из банков золотых вкладов.

(обратно)

22

Альфред Эмануэл («Эл») Смит-мл. (1873–1944) — американский политик-демократ, губернатор Нью-Йорка (1919–1920, 1923–1928), кандидат в президенты США на выборах 1928 г., которые проиграл республиканцу Герберту Гуверу. Всю жизнь поддерживал тесные связи с ирландской диаспорой, по вероисповеданию — католик.

(обратно)

23

Джозеф Тейлор Робинсон (1872–1937) — американский политик-демократ, губернатор штата Арканзас (1913), сенатор от Арканзаса (1913–1937). В выборах 1928 г. баллотировался на пост вице-президента.

(обратно)

24

Таддеус Стивенз (1792–1868) — американский политический деятель, юрист, был среди учредителей Республиканской партии Пенсильвании, лидер ее левого крыла во время Гражданской войны. Как председатель Бюджетного комитета обеспечил финансовую поддержку военных действий северян. Выступал за проведение наступательных операций, за привлечение освобожденных рабов в армию Союза. После окончания войны добился принятия в 1867 г. радикальных методов реконструкции и введения военного правления на Юге как гарантии участия негров в выборах.

(обратно)

25

Стерлинг Прайс (1809–1867) — американский юрист, плантатор и политик, губернатор штата Миссури (1853–1857); генерал-майор армии южан в Гражданскую войну. В неудавшемся кавалерийском рейде по штатам Миссури и Канзас (1864) потерял половину своего 12-тысячного отряда. После Гражданской войны предпочел вывести остатки своих частей в Мексику, а не сдаваться армии Союза.

(обратно)

26

«Дамскими спутниками» назывались многозарядные револьверы 22-го калибра типа «перечница» (с несколькими вращающимися стволами), популярные в США в первой половине XIX в. и в годы Гражданской войны; производились рядом оружейных компаний.

(обратно)

27

«Саквояжники» — презрительное прозвище, которое давали южане приезжим северянам, представителям федеральных властей в годы Гражданской войны и в период Реконструкции.

(обратно)

28

Акт о налогообложении наркотических веществ — федеральный закон США, регулирующий производство, импорт и распространение опиатов, предложен членом палаты представителей США Фрэнсисом Бёртоном Гаррисоном (1873–1957) и одобрен 17 декабря 1914 г.

(обратно)

29

«Акт Волстеда» был принят в октябре 1919 г. с целью принудительного проведения в жизнь положений Восемнадцатой поправки о «сухом законе» вопреки вето президента Вудро Вильсона. Этот федеральный закон вводил меры контроля за запретом на производство, продажу и перевозку алкогольных напитков. Назван по имени инициатора — конгрессмена-республиканца от штата Миннесота Эндрю Джозефа Волстеда (1860–1947).

(обратно)

30

«Мокрыми» в начале XX в. В США называли политиков, разрешавших или поддерживающих продажи спиртных напитков в годы «сухого закона» (1917–1933).

(обратно)

31

Томас Вудро Вильсон (1856–1924) — 28-й президент США (1913–1921) от демократической партии. В январе 1918 г. выдвинул программу мира — «14 пунктов», а также идею создания Лиги Наций. И хотя Версальский договор предусмотрел ее создание, конгресс США отказался ратифицировать договор с пунктом о Лиге Наций, что косвенно послужило причиной инсульта, настигшего Уилсона 25 сентября 1919 г.

(обратно)

32

«Дикий Запад» — популярные в Европе и США цирковые и эстрадные представления, изображавшие романтизированную версию освоения Дикого Запада и Гражданской войны. Первой и самой типичной была труппа американского солдата и охотника Уильяма Фредерика Коуди («Бизона Билла», 1846–1917), которая существовала с 1883 по 1913 г.

(обратно)

33

Техасские рейнджеры — подразделения легкой кавалерии, сформированные в Техасе в 1820-х гг. для отражения нападений индейцев и охраны фронтира. После присоединения Техаса к США в 1845 г. приобрели статус добровольной милиции на федеральной службе. С 1870-х гг. занимаются охраной правопорядка в штате Техас.

(обратно)

34

Ин. 16: 33.

(обратно)

35

«Кэмблитами» называли последователей пресвитерианских священников Томаса Кэмбла (1763–1854) и его сына Александра Кэмбла (1788–1866), вождей Второго великого пробуждения. Кэмблиты могли относиться к движению «Ученики Христа» (также «Церковь Христа», «Христианские Церкви») или к иным группам протестантской Реформации.

(обратно)

36

«Эврика» — кофеварка гейзерного типа, запатентованная в 1866 г. нью-йоркским предпринимателем Джорджем Джоунзом.

(обратно)

37

Дядюшка Сэм — прозвище правительства Соединенных Штатов, по наиболее распространенной версии возникло во время англо-американской войны 1812–1814 гг. На складах армейского поставщика продовольствия Элберта Эндерсона в г. Трой, штат Нью-Йорк, работал санитарный инспектор Сэмюэл Уилсон (1766–1854), ставивший на тюках и ящиках с мясом клеймо «Е. A.-U. S.». Грузчики шутили, что это сокращение может означать не только «США», но и «Uncle Sam». Первоначально прозвище использовалось противниками войны как презрительное по отношению к военным и чиновникам, однако вскоре стало общеупотребительным.

(обратно)

38

Резерфорд Бёрчард Хейз (1822–1893) — 19-й президент США (1877–1881), республиканец.

(обратно)

39

Сэмюэл Джоунз Тилден (1814–1886) — американский политический деятель, банкир. В 1876 г. баллотировался на пост президента США от демократической партии, получил большинство голосов, но специальная комиссия присудила оспариваемые в четырех штатах голоса республиканцу Хейзу. Тилден счел это решение комиссии сфальсифицированным и порвал с политикой. Известен т. н. «компромисс Тилдена — Хейза» — негласное соглашение 1877 г. между республиканской и демократической партиями, когда республиканцы получили президентское кресло в обмен на данное демократам обещание положить конец Реконструкции.

(обратно)

40

«Кати» — разговорное название Миссурийско-Канзасско-Техасской железной дороги (от биржевого сокращения «КТ»), зарегистрирована 23 мая 1870 г., самостоятельно существовала до 1988 г.

(обратно)

41

Существует несколько вариантов этого народного стишка, противоречащие один другому, хотя масть или особенности окраса не влияют на характер или темперамент лошадей. Здесь имеется в виду версия:

(обратно)

42

Уильям Кларк Куонтрилл (1837–1865) и Уильям Т. (Томасон) Эндерсон (ок. 1839–1864) — вожаки партизанских отрядов конфедератских повстанцев в годы Гражданской войны. Последний за свою жестокость по отношению к солдатам Союза получил прозвище Кровавый Билл.

(обратно)

43

Преступным соучастником (лат.).

(обратно)

44

Кристиан Шарпс (1810–1874) — американский оружейный мастер и изобретатель, разработал ряд моделей винтовок и карабинов, в свое время знаменитых дальнобойностью и точностью. Первая модель была запатентована им 17 сентября 1848 г.

(обратно)

45

Битва при Аламо — ключевое сражение т. н. «Техасской революции», борьбы техасских повстанцев за независимость от Мексики. Произошло 23 февраля — 6 марта 1836 г., когда мексиканские силы под командованием генерала Антонио Лопеса де Санта-Аны осадили около 200 техасцев в испанской католической миссии-крепости Аламо в г. Сан-Антонио, штат Техас. Все защитники крепости погибли, включая американского юриста Уильяма Баррета Трэвиса (1809–1836), командовавшего гарнизоном Аламо в чине подполковника Техасской армии.

(обратно)

46

«Замужняя земля» (Beulah Land) — христианский гимн, написанный американским методистским священником Эдгаром Пейджем Стайтсом (1836–1921) ок. 1875–1876 гг. Положен на музыку Джоном Р. Суини (1837–1899). Восх. к Ис. 62: 4: «Не будут уже называть тебя „оставленным“, и землю твою не будут более называть „пустынею“, но будут называть тебя: „Мое благоволение к нему“, а землю твою — „замужнею“, ибо Господь благоволит к тебе, и земля твоя сочетается».

(обратно)

47

Реплика Ричарда из сценической адаптации трагедии Уильяма Шекспира «Ричард III» (1591; V, 3), сделанной в 1699 г. (опубл. 1700) английским драматургом, режиссером и актером Колли Сиббером (1671–1757). Его версия была популярна на протяжении 150 лет, и эта «ложная цитата» в 1830–1860 гг. стала расхожей в англоязычном мире, хотя в исходном тексте Шекспира ее нет. Пер. В. Иванова.

(обратно)

48

Ладонь — мера длины, равная 4 дюймам; употребляется только для обозначения роста лошадей.

(обратно)

49

Золотые доллары (с содержанием золота 90 %) чеканились правительством США с 1849 по 1889 г., когда после двух золотых лихорадок конгресс стремился увеличить обращение золота в стране.

(обратно)

50

Лк. 14: 23.

(обратно)

51

Пресвитерианская церковь США — протестантская деноминация, существовавшая в южных (конфедератских) штатах США и на фронтире после раскола с пресвитерианизмом «старой школы» в 1861 г.

(обратно)

52

1 Кор. 6: 13: «Пища для чрева, и чрево для пищи; но Бог уничтожит и то и другое. Тело же не для блуда, но для Господа, и Господь для тела». 2 Тим. 1: 9–10: «9. спасшего нас и призвавшего званием святым, не по делам нашим, но по Своему изволению и благодати, данной нам во Христе Иисусе прежде вековых времен, 10. открывшейся же ныне явлением Спасителя нашего Иисуса Христа, разрушившего смерть и явившего жизнь и нетление через благовестие…» 1 Петра 1: 2, 19–20: «2. по предведению Бога Отца, при освящении от Духа, к послушанию и окроплению Кровию Иисуса Христа: благодать вам и мир да умножится… 19. но драгоценною Кровию Христа, как непорочного и чистого Агнца, 20. предназначенного еще прежде создания мира, но явившегося в последние времена для вас…» Рим 11: 7: «Что же? Израиль, чего искал, того не получил: избранные же получили, а прочие ожесточились…»

(обратно)

53

Джесси Вудсон (1847–1882) и его старший брат Александр Фрэнклин («Фрэнк», 1843–1915) Джеймсы — американские бандиты и убийцы, грабители банков и поездов. Во время Гражданской войны сражались в конфедератских партизанских отрядах.

(обратно)

54

Рафаэл Семмз (1809–1877) — офицер военно-морского флота США (1826–1860), впоследствии (1860–1865) контр-адмирал флота и одновременно бригадный генерал армии Конфедерации.

(обратно)

55

Джеймс Джексон Макалестер (1842–1920) — солдат армии Конфедерации и торговец, основатель нынешнего г. Макалестер, штат Оклахома. Его лавка открылась в 1870 г.

(обратно)

56

Дэниэл Уэбстер (1782–1852) — американский государственный и политический деятель, юрист, оратор. Его портрет на коробках сигар использовался табачной компанией «Уэбстер Сигарз».

(обратно)

57

Джон Уэсли Хардин (1853–1895) — американский преступник, знаменитый стрелок Дикого Запада. Техасские рейнджеры охотились на него много лет.

(обратно)

58

«Софки» (от «осафки») — мамалыга на языке криков и семинолов.

(обратно)

59

Джон Доу — условное имя, с середины XVIII в. используемое в англо-американских юридических документах для обозначения неизвестного или неустановленного мужчины или если его имя требуется сохранить в тайне.

(обратно)

60

«Как лента на Диковой шляпе» — выражение, чрезвычайно распространенное в разговорной английской речи особенно в начале XIX в.; впервые зафиксировано в 1796 г. Может означать что угодно в превосходной степени.

(обратно)

61

«Легкой кавалерией» называли свою полицию «пять цивилизованных племен» — чероки, чикасо, чокто, маскоги (крики) и семинолы (т. е. племена, усвоившие в начале XIX в. обычаи белых поселенцев и поддерживавшие с ними добрососедские отношения).

(обратно)

62

Генри Сэмюэл Уэгнер (по прозвищу Ногастый) — диспетчер железной дороги «М. К. и Т.» из Парсонза, штат Канзас. В конце 1870-х гг. доказал необходимость железнодорожного разъезда для погрузки скота на территории племени криков. В 1887 г. на этом месте был основан город Уэгнер, штат Оклахома.

(обратно)

63

Томас Джеймс Черчилл (1824–1905) — генерал-майор армии Конфедерации, в 1881–1883 гг. губернатор штата Арканзас.

(обратно)

64

Лоун-Джек — городок в округе Джексон, штат Миссури. 15–16 августа 1862 г. численно превосходящие силы конфедератов и партизан разгромили федеральные войска в бою на его главной улице, длившемся 5 часов, но не смогли удержать город из-за наступления основных сил Союза.

(обратно) name=t594>

65

Братья Янгер — четверо братьев из Монтаны, легендарные бандиты Дикого Запада. Томас Коулмен («Коул», 1844–1916) и Джеймс Генри («Джим», 1848–1902) во время Гражданской войны были партизанами в отряде Куонтрилла. В 1866 г. Коул участвовал в создании «шайки Джеймса», к которой позднее присоединились остальные братья — Джим, Джон (1851–1874) и Роберт Юинг («Боб», 1856–1889). 7 сентября 1876 г. все братья, кроме ранее погибшего Джона, были арестованы после попытки налета на Первый национальный банк в г. Нортфилде, штат Миннесота. При их отступлении из города был убит кассир банка Джозеф Ли Хейвуд (1837–1876). Спекуляции о том, кто именно убил кассира, порождены тем фактом, что братьям Джесси и Фрэнку Джеймсам удалось скрыться от преследования, а братьям Янгерам — нет. Боб Янгер умер в заключении в тюрьме Стиллуотер (Миннесота) от туберкулеза, Коул и Джим были досрочно освобождены в 1901 г. Коул Янгер и Фрэнк Джеймс в 1903 г. основали цирковую труппу «Компания Дикого Запада» и ездили с гастролями по стране.

(обратно)

66

27 сентября 1864 г. в Сентралии, штат Миссури, произошла бойня: отряд «Кровавого Билла» Эндерсона (включая будущего бандита Джесси Джеймса) захватил и с особой жестокостью казнил 24 безоружных солдат Союза. В последовавшем бою с партизанами превосходившие их силы Союза были уничтожены.

(обратно)

67

Пустесойками (джейхокерами) называли канзасских партизан — противников рабства (первоначально, правда, так же назывались и его сторонники), устремившихся в Канзас после принятия конгрессом компромиссного Акта Канзас-Небраска 1854 г., по которому решение о статусе штата (быть ему свободным или рабовладельческим) принимали сами жители Канзаса. Этимология названия связана с именем мифической птицы (jayhawk) — помеси голубой сойки и воробьиной пустельги. В годы Гражданской войны так стали называть партизан в составе канзасского ополчения, которые не стеснялись в средствах борьбы против южан.

(обратно)

68

Последним крупным сражением Гражданской войны стала битва за суд Аппоматтокса (штат Виргиния) 9 апреля 1865 г., после которого Северовиргинская армия генерала Роберта Ли сдалась генералу Гранту. Разрозненные силы южан после этого сдавались еще около трех месяцев.

(обратно)

69

Кустоломы (bushwhackers) — прозвище партизан-конфедератов во время Гражданской войны, в особенности — в штате Миссури. Впервые в таком смысле было употреблено в 1809 г. по отношению к снайперам писателем Вашингтоном Ирвингом.

(обратно)

70

Имеется в виду Джон Уорик Дэниэл (1842–1910) — американский юрист, писатель и политик-демократ, служил в армии Конфедерации в чине майора. Оборотный (свободно обращающийся) документ — документ, который в силу закона либо торговой практики может передаваться посредством вручения и индоссамента; к таковым относятся облигации, чеки, простые и переводные векселя, различные варранты на предъявителя и т. д.

(обратно)

71

Джозеф Орвилл Шелби (1830–1897) — генерал кавалерии в армии Конфедерации, после войны предпочел не сдаваться, а увел около 1000 своих солдат в Мексику, где безуспешно предложил услуги отряда императору Максимилиану в качестве «иностранного легиона». Вернулся в штат Миссури в 1867 г.

(обратно)

72

«Солдатская радость» (Soldier's Joy) и «Джонни в низинке» (Johnny in the Low Ground) — народные мелодии, популярные в англоязычном мире, вероятно, с конца XVIII в. «Восьмое января» (Eighth of January), или «Битва за Новый Орлеан», — американская народная мелодия, чье название увековечивает эпизод Англо-американской войны, когда 8 января 1815 г. американские войска под командованием полковника Эндрю Джексона (1767–1845), будущего 7-го президента США (1829–1837), успешно отразили попытку вторжения англичан в Новый Орлеан.

(обратно)

73

Эдмунд Кёрби-Смит (1824–1893) — генерал армии Конфедерации, в 1863–1865 гг. — командующий Транс-Миссисипским военным округом, образованным 26 мая 1862 г. и охватывавшим территории штатов Миссури, Арканзас, Техас и Луизиану, а также Индейскую территорию (ныне штат Оклахома) к западу от р. Миссисипи.

(обратно)

74

Виргинский военный округ был создан 22 мая 1861 г. и охватывал территории штатов Виргиния, Южная и Северная Каролины, занятые войсками Союза.

(обратно)

75

Битву у Пяти Развилок называют «Ватерлоо Конфедерации»: 1 апреля 1865 г. на перекрестке четырех стратегически важных дорог у Питерзбёрга, штат Виргиния, силы Союза под командованием генерал-майора Филипа Шеридана разгромили силы Конфедерации под командованием генерал-майор Джорджа Пикетта, что в итоге вынудило Северовиргинскую армию Роберта Ли отступить и привело ее к сдаче в Аппоматтоксе.

(обратно)

76

Джеймс Юэлл Браун («Джеб») Стюарт (1833–1864) — кавалерийский офицер, генерал-майор армии Конфедерации. Нейтан Бедфорд Форрест (1821–1877) — кавалерийский офицер, генерал-лейтенант армии Конфедерации, как военный тактик внес вклад в развитие доктрины «мобильной войны». Впоследствии — первый Великий аг ку-клукс-клана. Джубал Эндерсон Эрли (1816–1894) — американский юрист и генерал-лейтенант армии Конфедерации, один из самых способных командиров дивизионного уровня.

(обратно)

77

Имеется в виду «Бойня в Лоренсе» (или «Рейд Куонтрилла») — один из самых жестоких эпизодов Гражданской войны: на рассвете 21 августа 1863 г. отряд Куонтрилла совершил карательный налет на г. Лоренс, штат Канзас, стоявший на стороне Союза и выступавший за отмену рабства. За четыре часа отряд Куонтрилла разграбил и сжег весь город, около двухсот мужчин и юношей призывного возраста были убиты.

(обратно)

78

Подлинной целью налета на Лоренс был захват сенатора Джеймса Генри Лейна (1814–1866), генерала армии Союза и предводителя партизан-пустесоек, который 23 сентября 1861 г. захватил и разграбил г. Оцеола, штат Миссури, находившийся в руках южан. В Лоренсе, однако, ему удалось бежать в одной ночной рубашке и скрыться от преследователей на кукурузном поле.

(обратно)

79

Северовиргинская армия — основная военная сила армии Конфедерации на Восточном ТВД Гражданской войны, учреждена 20 июня 1861 г. как «Конфедератская армия Потомака».

(обратно)

80

Международный орден радуги для девочек — масонская молодежная организация, учреждена в 1922 г. в Макалестере, штат Оклахома.

(обратно)

81

Пешая ходьба была популярным видом спорта в Великобритании с XVII в. и в США — с XIX в.: устраивались как любительские, так и профессиональные состязания и марафоны, на участников делали ставки. Пик популярности пешей ходьбы в США пришелся на десятилетие после окончания Гражданской войны.

(обратно)

82

Джейсон Гулд (1836–1892) — американский финансист, железнодорожный магнат и спекулянт. Считается архетипичным «бароном-разбойником».

(обратно)

83

«Ямайский имбирный экстракт» — американское патентованное тонизирующее средство, на 70–80 % состоявшее из этилового спирта, выпускалось в конце XIX в. Впоследствии использовалось бутлегерами для обхода «сухого закона», пока не выяснили, что в его формуле содержится нейротоксин, вызывающий паралич.

(обратно)

84

Генри Старр (1874–1921) — американский преступник, конокрад и грабитель поездов. Дважды приговаривался судьей Паркером к повешению за убийство, но смертной казни избегал из-за юридических формальностей.

(обратно)

85

Банда Долтонов — известная на Среднем Западе банда, в состав которой входили трое братьев Долтонов: Граттан (1865–1892), Роберт (1870–1892) и Эмметт (1871–1937), грабившая банки и поезда в штатах Канзас и Оклахома. Роберт и Граттан погибли в перестрелке с полицией в г. Коффейвилле, штат Канзас, где банда предприняла попытку ограбить два банка одновременно. Эмметт получил 15 лет тюрьмы, а выйдя на свободу, стал активным сторонником реформирования пенитенциарной системы. Четвертый брат — Уильям Долтон (1866–1894) — был одним из организаторов т. н. «Дикой шайки» Дулина — Долтона.

(обратно)

86

Старший брат Долтонов Фрэнк (1859–1887) был судебным исполнителем у судьи Паркера, и после его смерти в перестрелке с конокрадом Дэйвом Смитом три брата Долтона поступили на службу закону, вероятно надеясь отомстить за гибель брата, которого уважали и любили. В 1890 г., не получив причитающееся им жалованье, переметнулись на другую сторону и образовали банду. Кстати, ее участником был некто Чарли Брайант по кличке Чернорожий, который получил это прозвище потому, что на щеке у него имелся пороховой ожог.

(обратно)

87

Уильям Дулин (1858–1896) — американский преступник, грабитель банков, поездов и дилижансов. В 1881–1891 гг. работал ковбоем в Оклахоме, с 1891 г. участвовал в банде Долтонов и, по одной версии, спасся после перестрелки в Коффейвилле; в 1892 г. организовал «Дикую шайку».

(обратно)

88

Нож Барлоу — популярная в США разновидность складного ножа с одним или двумя лезвиями и утяжеленной рукоятью. Вероятно, начал изготовляться Обадией Барлоу в Шеффилде, Великобритания, в 1760-х гг., хотя в США, куда эти ножи импортировались в больших количествах, на изобретение ножа претендовали четыре семейства с этой фамилией.

(обратно)

89

Традиция кричать утром «Рождественский подарок!» (тот, кто успел раньше, должен получить подарок от того, кто не успел) прослеживается с начала 1840-х гг.: на юге США в бедных сельских афроамериканских и англосаксонских семьях это выражение считалось таким же легитимным поздравлением, как «С Новым годом!» или «Веселого Рождества».

(обратно)

90

Национальная ложа покровителей сельского хозяйства — старейшая фермерская организация США, основана в 1867 г. В 1870-е гг. возглавляла движение «грейнджеров» в борьбе с железнодорожными монополиями, установившими высокие цены на перевозку и хранение сельхозпродукции. Строилась по типу масонской ложи, но принимала в свои ряды как мужчин, так и женщин.

(обратно)

91

Мф. 21: 42.

(обратно)

92

«Наседка» (nester) — прозвище скваттера, фермера или владельца гомстеда, поселившегося на земле, пригодной для пастбищного животноводства. Было распространено в США в годы освоения Запада.

(обратно)

93

«Война в округе Джонсон» (или «война на Пороховой реке») — вооруженный конфликт между мелкими и крупными фермерами в трех округах штата Вайоминг в апреле 1892 г., закончившийся длительной перестрелкой между фермерами, бандой наемных убийц и отрядом местной полиции; для прекращения конфликта потребовалось вмешательство регулярных кавалерийских частей, введенных в округ по приказу президента США Бенджамина Хэррисона.

(обратно)

94

«Торговый призыв» (The Commercial Appeal) — мемфисская ежедневная утренняя газета, образовавшаяся в результате слияния проконфедератской газеты «Призыв» (The Appeal, осн. 1841), в конце Гражданской войны издававшейся подпольно, и «Мемфисской торговой» газеты (Memphis Commercial) в конце XIX в.

(обратно)

95

«Chicks» в названии бейсбольной команды низшей лиги «Мемфисские Чики», основанной в 1902 г., — сокращение от названия индейского племени чикасо.

(обратно)

96

Отсылка к циклу романов французского писателя Марселя Пруста (1871–1922) «В поисках утраченного времени» (1913–1927).

(обратно)

97

«Бостонским душителем» называли ненайденного убийцу (или убийц) 13 женщин, как правило задушенных шелковыми чулками в Бостоне в 1962–1964 гг.

(обратно)

98

Дэйзи Эшфорд (Маргарет Мэри Джулия Девлин, 1881–1972) — английская писательница. Повесть «Юные визитеры, или План мистера Солтины» была написана ею в 9 лет, опубликована в 1919 г. с предисловием Дж. М. Барри.

(обратно)

99

Мальчики с Зелёных гор – милицейская организация штате Вермонт, основанная Итаном Алленом (1738-1789). Участвовала в Войне за независимость.

(обратно)

100

Род (поль, перч) – английская единица длины, около 5 метров.

(обратно)

101

Modus operandi (лат.) – образ действий.

(обратно)

102

Фурлонг – английская единица длины, около 200 метров.

(обратно)

103

Саймон Кентон (1755-1836), Дэниел Бун (1734-1820) – фронтирсмены, участники Войны за независимость.

(обратно)

104

Битва у Банкер-Хилл произошла в июне 1775 года.

(обратно)

105

Гессенцы – наёмные немецкие солдаты. Участвовали в Войне за независимость на стороне Великобритании.

(обратно)

106

Рил – ирландский и шотландский танец.

(обратно)

107

«Все веселились, как свадебные колокольчики» – из поэмы Джорджа Гордона Байрона «Паломничество Чайльд-Гарольда».

(обратно)

108

«Старый сотый псалом» – христианский гимн.

(обратно)

109

Сосуд.

(обратно)

110

Хайлендер — житель гор.

(обратно)

111

Шекспир, Юлий Цезарь, акт IV, сцена 3. Пер. И. Мандельштама.

(обратно)

112

В самом деле? Что ж, месье моряк, поставьте кливер (фр.).

(обратно)

113

Отлично, месье моряк (фр.).

(обратно)

114

Очень приятно (фр.).

(обратно)

115

Мой друг (фр.).

(обратно)

116

Рассказчик (фр.).

(обратно)

117

Вид канадских каноэ до 12 м в длину и грузоподъемностью до 4 т.

(обратно)

118

Около 9 м.

(обратно)

119

Доброй дороги, друзья мои! (фр.)

(обратно)

120

Зажигайте (фр.).

(обратно)

121

Пойдемте (фр.).

(обратно)

122

Маленький подарок (фр.).

(обратно)

123

Тяжело болен (фр.).

(обратно)

124

Хватит! (фр.)

(обратно)

125

Где Профессор? (фр.)

(обратно)

126

John Myers Myers, The Saga of Hugh Glass.

(обратно)

127

Hiram Chittenden’s classic, The American Fur Trade of the Far West; Robert M. Utley, A Life Wild and Perilous.

(обратно)

128

Леда, совокупляющаяся с принявшим облик лебедя Зевсом — популярный в изобразительном искусстве (и литературе) эротический сюжет.

(обратно)

129

Джеймс Джесси (1847–1882) — легендарный разбойник XIX столетия, которому ложно приписывают подвиги сродни робингудовским.

(обратно)

130

Отчаянная и самоубийственная атака войск Конфедерации, предпринятая по приказу генерала Ли в последний день сражения при Геттисберге, 3 июля 1863 года. Названа в честь одного из трех возглавивших ее командиров — генерал-майора Джорджа Пикетта.

(обратно)

131

Кастер Джордж Армстронг (1839–1876), американский кавалерийский офицер, в Гражданскую войну сражался на стороне Союза. Прославился благодаря безрассудным и отчаянным действиям.

(обратно)

132

Регуляторы, или Банда Билли Кида, или просто Скотокрады — группа мелких ранчеро и ковбоев, организованная во время войны за округ Линкольн; статус законников получили от линкольнского мирового судьи Джона Уилсона. Прославились в основном благодаря убийствам, совершенным Кидом.

(обратно)

133

Оукли Энни (1860–1926); наст. имя: Фиби Энн Моузи. Американская женщина-стрелок, выступала в шоу вместе с Буффало Биллом.

(обратно)

134

Здесь и далее названия не выходивших на русском языке книг даются в приблизительном переводе.

(обратно)

135

Герои древнегреческого мифа, ставшие символом преданной и верной дружбы. Когда Пифия обвинили в заговоре против сиракузского тирана Дионисия и приговорили к смерти, он попросил отпустить его домой, чтобы уладить дела и попрощаться с родителями. На время отсутствия Пифия Дамон согласился занять его место в качестве заложника.

(обратно)

136

  Лэнгтри Лили (1853–1929); наст. имя – Эмилия Шарлота ле Бретон. Знаменитая красавица и актриса театра.

(обратно)

137

  Легендарные бандиты XIX века, промышлявшие на территории штата Миссури.

(обратно)

138

  О’Рурк, Джонни, он же Майкл О’Рурк (1862–1882); профессиональный карточный шулер и стрелок. Прозвище получил за умелый блеф при игре в покер.

(обратно)

139

  «Bat» – «летучая мышь» (англ.).

(обратно)

140

  Так апачи называли белых американцев.

(обратно)

141

  То же, что и чапсы – защитные кожаные штаны, надеваемые поверх обычных.

(обратно)

142

  «Bull» – «бык» (англ.).

(обратно)

143

  Здесь и далее названия книг, не выходивших на русском языке, даются в приблизительном переводе.

(обратно)

144

  «Библиография Майка Резника с комментариями и путеводитель по его работам» (англ.).

(обратно)

145

Аньен (англ. onion) — лук, луковица.

(обратно)

146

Дюк (англ. duke) — герцог, а также — на сленге — кулак, рука.

(обратно)

147

Галаад — персонаж из средневековой пьесы Мэллори о короле Артуре и рыцарях «Круглого стола»; образно — благородный, бескорыстный человек.

(обратно)

148

Реинкарнация — перевоплощение.

(обратно)

149

Ганфайр (Gunfire — англ.) — ружейный огонь.

(обратно)

150

Коронер — специальное должностное лицо. Главная его задача — ответить на вопрос: убийство или несчастный случай. Выносит вердикт либо о прекращении дела, либо о продолжении следствия.

(обратно)

151

An apple a day keeps doctor away — Если с яблока день начинаешь, с докторами знаком не бываешь (англ. посл.).

(обратно)

152

Старый Ник — сатана, дьявол.

(обратно)

153

Траппер — охотник, ставящий капканы.

(обратно)

Оглавление

Томас Берджер МАЛЕНЬКИЙ БОЛЬШОЙ ЧЕЛОВЕК

  ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

  ГЛАВА 1. УЖАСНАЯ ОШИБКА

  ГЛАВА 2. ОТВАРНАЯ СОБАКА

  ГЛАВА 3. У МЕНЯ ПОЯВЛЯЕТСЯ ВРАГ

  ГЛАВА 4. РЕЗНЯ

  ГЛАВА 5. МОЁ ОБРАЗОВАНИЕ КАК ЧЕЛОВЕКА

  ГЛАВА 6. НОВОЕ ИМЯ

  ГЛАВА 7. МЫ ПРОТИВ КАВАЛЕРИИ

  ГЛАВА 8. ОПЯТЬ УСЫНОВЛЁН

  ГЛАВА 9. ГРЕХ

  ГЛАВА 10. СКВОЗЬ СУМРАК

  ГЛАВА 11. ЛИШЁННЫЙ НАДЕЖДЫ

  ГЛАВА 12. ЗА ЗОЛОТОМ

  ГЛАВА 13. ВОЗВРАЩЕНИЕ К ШАЙЕНАМ

  ГЛАВА 14. В ЛОВУШКЕ

  ГЛАВА 15. ЮНИОН ПАСИФИК

  ГЛАВА 16. МОЯ ИНДЕЙСКАЯ ЖЕНА

  ГЛАВА 17. В ДОЛИНЕ УОШИТО

  Глава 18. ВЕЛИКАЯ СИЛА ДЛИННОВОЛОСОГО

  ГЛАВА 19. К ТИХОМУ И ОБРАТНО

  ГЛАВА 20. ДИКИЙ БИЛЛ ХИКОК

  ГЛАВА 21. АМЕЛИЯ

  ГЛАВА 22. ШАРЛАТАНЫ

  ГЛАВА 23. УСПЕХИ АМЕЛИИ

  ГЛАВА 24. КЭРОЛАЙН

  ГЛАВА 25. ОПЯТЬ КАСТЕР

  ГЛАВА 26. ПО СЛЕДУ ДИКАРЕЙ

  ГЛАВА 27. ЖИРНАЯ ТРАВА

  ГЛАВА 28. ПОСЛЕДНИЙ БОЙ

  ГЛАВА 29. ПОБЕДА

  ГЛАВА 30. КОНЕЦ

  ЭПИЛОГ

Майкл Блейк Танцы с волками

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

  ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Чарльз Портис Железная хватка

  ~~~

  ~~~

  ~~~

  ~~~

  ~~~

  ~~~

  ~~~

  Донна Тартт Послесловие

Эдвард Эллис Сет Джонс, или Пленники фронтира

  Глава 1. Незнакомец

  Глава 2. Тёмное облако

  Глава 3. Тёмное облако проявляется

  Глава 4. Потерянный дом и обретённый друг

  Глава 5. По следу

  Глава 6. Не на жизнь, а на смерть

  Глава 7. Испытание Сета

  Глава 8. Неожиданная встреча

  Глава 9. Погоня

  Глава 10. Два индейских пленника

  Глава 11. Погоня продолжается

  Глава 12. Записки по дороге

  Глава 13. Некоторые объяснения

  Глава 14. Во вражеском лагере

  Глава 15. Манёвры и планы

  Глава 16, в которой проверяются нервы охотника

  Глава 17. Всюду опасность

  Глава 18. Выход из дикой местности

  Глава 19. Заключение

Генри Уилл Золото Маккенны

  ПОСЛЕДНИЙ АПАЧ

  БАЛАНСИРОВКА НА КРАЮ ПРОПАСТИ

  СПОДВИЖНИКИ ПЕЛОНА

  ЖЕЛТЫЕ ХОЛМЫ

  ЧЕТВЕРТАЯ ЖЕНЩИНА

  МОНО-МАНКИ

  ДОГОВОР

  КУКУРУЗНАЯ КАША И ЖАРКОЕ ИЗ МЯСА МУЛА

  ТАЙНА СНО-ТА-ЭЙ

  НА ГОРИЗОНТЕ ПОЯВЛЯЕТСЯ КАВАЛЕРИЙСКИЙ ОТРЯД

  ЧОКНУТАЯ ПЛЕМЯННИЦА НАНЫ

  СТАРЫЕ ПРИЯТЕЛИ И АЛЧНЫЕ ПСЫ

  СОЛДАТЫ

  СВИНЕЦ-В-БРЮХО

  РЕШЕНИЕ

  ДЫМОК ОТ КОЛЬТА

  СОНОРСКАЯ НЕСГОВОРЧИВОСТЬ

  ОТХОД ВЕНУСТИАНО САНЧЕСА

  БЛОКАДА ЯКИ-СПРИНГ

  «НЕ НРАВЯТСЯ МНЕ ЭТИ СКАЛЛЗ»

  БОЙНЯ

  ПРИВАЛ И НАБЛЮДЕНИЕ

  НЕ ПОМИНАЙ ИМЕН УМЕРШИХ

  В ОЖИДАНИИ МИККИ ТИББСА

  КАНЬОН ПОГИБШЕГО ЭДАМСА

  ЗОЛОТО КРИВОУХА

  СЕСТРИЧКА САЛЛИ

  ЯБЛОЧКО ОТ ЯБЛОНИ

  МОГИЛА НА ПТИЧЬЕМ ЛУГУ

  «САХАРНЫЕ ГОЛОВЫ»

  ТЫКВЕННОЕ ПОЛЕ

  ЗА ТРИДЦАТЬ ТРИ ГОДА ОТ ФОРТА УИНГЕЙТ

  «АПАЧСКИЙ ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК»

  ЗДЕСЬ ПОПАХИВАЕТ ИНЫМИ МИРАМИ

  СКВОЗЬ «ПОТАЙНОЙ ХОД»

  КАНЬОН ДЕЛЬ-ОРО

  ТРИНАДЦАТЬ КОФЕЙНЫХ КОТЕЛКОВ С ЗОЛОТОМ

  ПАМЯТЬ МИМБРЕНЬО

  ТОМАГАВК ХАЧИТЫ

  СМЕРТЬ В БРЮЕРОВОЙ РАСЩЕЛИНЕ

  ПОТОМОК МАНГАС КОЛОРАДАС

  ПОСЛЕДНЕЕ ПРОСТИ

Тим Каррэн Кожное лекарство

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ГРОБ

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ ПРЯМИКОМ В АД

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ДЖЕЙМС ЛИ КОББ: БУДОРАЖАЩАЯ И ОТВРАТИТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ

Тим Каррэн Мрачные всадники 

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  АННА-МАРИЯ ПАРТРИДЖ 1861–1885

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  Глава 10

  ГЛАВА 11

  ГЛАВА 12

  ГЛАВА 13

  ГЛАВА 14

  ГЛАВА 15

Ридгуэлл Кэллэм Ночные всадники

  НОЧНЫЕ ВСАДНИКИ Глава 1 ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

  Глава II МОСКИТО-БЕНД

  Глава III СЛЕПОЙ

  Глава IV НОЧНЫЕ ВСАДНИКИ

  Глава V ТРЕСЛЕР НАЧИНАЕТ УЧИТЬСЯ

  Глава VI УБИЙСТВО МЕНСОНА ОРР

  Глава VII ПЬЯНСТВО И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ

  Глава VIII ПЕРВОЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО ТРЕСЛЕРА. БЕШЕНАЯ СКАЧКА

  Глава IX СНОВА НОЧНЫЕ ВСАДНИКИ

  Глава X ГРОЗА

  Глава XI ТРЕСЛЕР БРОСАЕТ ВЫЗОВ

  Глава XII ЗНАМЕНАТЕЛЬНЫЙ РАЗГОВОР

  Глава XIII УИЛЛОУ БЛЕФ

  Глава XIV ОТЕЦ И ДОЧЬ

  Глава XV ПРИ СВЕТЕ ЗАЖЖЕННОЙ ЛАМПЫ

  Глава XVI ОБЪЯСНЕНИЕ

  Глава XVII ПО ГОРЯЧИМ СЛЕДАМ

  Глава XVIII КАТАСТРОФА

  Глава XIX УИДОУ ДЭНГ ЛЕЙ

  Глава XX ПРЕСЛЕДОВАНИЕ КРАСНОЙ МАСКИ

  Глава XXI ВОЗВРАЩЕНИЕ

  Глава XXII АРИЗОНА

  НАРУШИТЕЛИ ЗАКОНА Глава 1 СТАНЦИЯ В ПРЕРИИ

  Глава II «БЕЛЫЙ ПУНКТ»

  Глава III ОСТАНОВКА

  Глава IV У ПОДНОЖИЯ СТАРОЙ СОСНЫ

  Глава V НА ЮЖНОЙ ДОРОГЕ

  Глава VI ОХОТНИКИ ЗА ЛЮДЬМИ

  Глава VII ЧАРЛИ БРАЙАНТ

  Глава VIII СПАСИТЕЛИ ДУШ

  Глава IX ЗАБЛУДИВШИЙСЯ ОХОТНИК

  Глава X БРАТЬЯ

  Глава XI В РАНЧО

  Глава XII ПРИКЛЮЧЕНИЕ ЭЛЛЕН

  Глава XIII ВЕСЕЛЫЕ СЕРДЦА

  Глава XIV ДОМ ДЕРТИ О БРАЙНА

  Глава XV ПРОМАХИ БИЛЛЯ

  Глава XVI НОЧНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ

  Глава XVII БИЛЛЬ ЗАГЛЯДЫВАЕТ В ГЛУБИНУ

  Глава XVIII В ПОЛИЦЕЙСКОМ ЛАГЕРЕ

  Глава XIX БИЛЛЬ ДЕЛАЕТ ОТКРЫТИЕ

  Глава XX ДВА СОПЕРНИКА

  Глава XXI ВЕСТИ ИЗ ГЛАВНОЙ КВАРТИРЫ

  Глава XXII ЛЮБОВЬ И ДОЛГ

  Глава XXIII ГРОЗОВЫЕ ТУЧИ

  Глава XXIV ДУША ЧЕЛОВЕКА

  Глава XXV ПОРВАННАЯ ЦЕПЬ

  Глава XXVI НАСТРОЕНИЕ В СКАЛИСТЫХ РУЧЬЯХ

  Глава XXVII В ТАЙНОМ КОРРАЛЕ

  Глава XXVIII ПАРИ

  Глава XXIX ИЗМЕНА

  Глава XXX НЕОЖИДАННОСТЬ

  Глава XXXI ИСПОВЕДЬ

  ЧЕРТОВО БОЛОТО Глава I БАЛ В КЛУБЕ ПОЛО

  Глава II СНЕЖНЫЙ УРАГАН И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ

  Глава III НА ФЕРМАХ ФОСС РИВЕРА

  Глава IV ЗАТЕРЯВШАЯСЯ ЛОШАДЬ ПО ТУ СТОРОНУ БОЛОТА

  Глава V ТЕМНЫЕ ПУТИ

  Глава VI ЧЕРТОВО БОЛОТО

  Глава VII В ЛОГОВИЩЕ РАЗБОЙНИКА

  Глава VIII СДЕЛКА

  Глава IX РАЗМЫШЛЕНИЯ ТЕТИ МАРГАРЕТ

  Глава X НАЧАЛО КАМПАНИИ

  Глава XI ЛАБЛАШ ОТКРЫВАЕТ ВОЕННЫЕ ДЕЙСТВИЯ

  Глава XII ПЕРВЫЙ УДАР

  Глава XIII ПЕРЕПОЛОХ

  Глава XIV СРЕДИ МЕТИСОВ

  Глава XV ГОТЬЕ ВЫЗЫВАЕТ НЕСОГЛАСИЕ

  Глава XVI В НОЧЬ ПЕРЕД «ПУСКИ»

  Глава XVII «ПУСКИ»

  Глава XVIII НОЧНОЙ ПОСЕТИТЕЛЬ

  Глава XIX НОЧЬ УЖАСОВ

  Глава XX ХОРРОКС УЗНАЕТ ТАЙНУ ЧЕРТОВА БОЛОТА

  Глава XXI НА ДРУГОЙ ДЕНЬ

  Глава XXII ХИТРОСТЬ ЛАБЛАША

  Глава XXIII ПОСЛЕДНЯЯ ИГРА

  Глава XXIV ЧЕРНАЯ ПАСТЬ

Майкл Панке Выживший: роман о мести

  Часть I

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

  Часть II

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Исторический комментарий

    Благодарности

  Майк Резник Доктор и стрелок

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  Приложение 1

  Приложение 2

  Приложение 3

  Приложение 4

  Приложение 5

  Об авторе

Майк Резник Пистолет для мертвеца

  Пролог

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  Приложение 1

  Приложение 2

  Приложение 3

  Об авторе

Макс Брэнд Бандит с Черных Гор

  1. ВОЗВРАЩЕНИЕ В ХВИЛЕР-СИТИ

  2. ГАТРИ И ЕГО ИДИОТ

  3. ДЮК РАЗВЕИВАЕТ ВСЕ СОМНЕНИЯ

  4. ЗАКЛЕЙМЕН КАК ПРЕСТУПНИК

  5. «ВЫРОС ПРЕСТУПНИКОМ»

  6. СОРОК ДОЛЛАРОВ В МЕСЯЦ НА ВСЕМ ГОТОВОМ

  7. ГНЕВ И ДИКОЕ БЕШЕНСТВО

  8. САЛЛИ СМИТ

  9. НА РАНЧО ГАТРИ

  10. В ДЮКЕ СОМНЕВАЮТСЯ

  11. СТИВ ДЕМОНСТРИРУЕТ СОБСТВЕННЫЕ СПОСОБНОСТИ

  12. ОХВАЧЕННЫЙ СТРАХОМ

  13. КРАСНАЯ И ЧЕРНАЯ ГРЯЗЬ

  14. НОЧНЫЕ СИГНАЛЫ

  15. «ПРЕЖДЕ ВСЕГО СОБАКИ»

  16. ПО СЛЕДУ

  17. ПЕЩЕРА БАНДИТА

  18. БЛЕФ

  19. ГОРЕЧЬ ПОРАЖЕНИЯ

  20. УБИЙСТВО

  21. ОБВИНЕНИЕ СТИВА ГАТРИ

  22. ПОБЕГ И ПОГОНЯ

  23. БАНДИТ ПРИХОДИТ НА ПОМОЩЬ

  24. СПАСЕН!

  25. САЛЛИ ПЕРЕДАЕТ ПРИКАЗ

  26. БЕГСТВО

  27. ВСЯ ОКРУГА НА НОГАХ

  28. ИСТОЧНИК ИНФОРМАЦИИ

  29. СПОР О ДЕНЬГАХ

  30. ПРОПАЩЕЕ ДЕЛО

  31. ДЮК ДАЕТ ОБЕТ

  32. УСЛУГА ЗА УСЛУГУ

  33. ШИЛА В МЕШКЕ НЕ УТАИШЬ

  34. РАССКАЗ САЛЛИ

  35. УТРАТИВ МУЖЕСТВО И НАДЕЖДУ…

  36. БЕЗ ТЕНИ СОМНЕНИЯ

Макс Брэнд Вне закона

  Глава 1 ПОМОЩЬ БАНКУ

  Глава 2 ЧЕСТНЫЕ ДЕНЬГИ

  Глава 3 ПЛОХИЕ НОВОСТИ

  Глава 4 ПОРОХ

  Глава 5 РЕПУТАЦИЯ

  Глава 6 НЕ СТРЕЛЯЙ!

  Глава 7 НИКОГДА БОЛЬШЕ!

  Глава 8 ВЕСЬ МИР — ПУСТЫНЯ

  Глава 9 СОВЕТ ШЕРИФА

  Глава 10 ВИЗИТ ГАРРИ ДЕЯ

  Глава 11 БЕССТРАШНЫЙ МОНАХ

  Глава 12 ДВА СТУКА В ДВЕРЬ

  Глава 13 ЧЕРРИ ДЭНИЕЛЬС

  Глава 14 НОВЫЙ ДРУГ

  Глава 15 ПОБЕДА ДЛЯ ШЕРИФА

  Глава 16 В ТЮРЬМУ!

  Глава 17 СУДИЛИЩЕ

  Глава 18 ЧУДЕСНАЯ КНИГА

  Глава 19 ЛИНМАУС ВНОВЬ ОБРЕТАЕТ КРЫЛЬЯ

  Глава 20 У СТАРОЙ МЕЛЬНИЦЫ

  Глава 21 ТРЕВОГА

  Глава 22 ШЕРИФ ВЕЛЕЛ СТРЕЛЯТЬ

  Глава 23 ПЛАН ДЖЕЯ КРЕССА

  Глава 24 ЧЕТВЕРО «ЯГНЯТ»

  Глава 25 ФАЗА ЛУНЫ

  Глава 26 ПРИМИРЕНИЕ

  Глава 27 ПУТЕШЕСТВИЕ В ДИЛИЖАНСЕ

  Глава 28 ОСТАНОВКА В ПУТИ

  Глава 29 ЛЮДИ И ЛОШАДИ

  Глава 30 РАССКАЗ ТЕРКА ХЕНЛИ

  Глава 31 ЧЕТВЕРО В ОЖИДАНИИ

  Глава 32 ОТКРОВЕНИЯ СУДЬИ БОРА

  Глава 33 СОМНИТЕЛЬНАЯ ПОБЕДА

  Глава 34 БРЮНЕТКА И БЛОНДИНКА

  Глава 35 ДВЕ ЮНЫЕ ВСАДНИЦЫ

  Глава 36 НЕУДАЧА

  Глава 37 ДОБРЫЙ СОВЕТ

  Глава 38 ПРИЧУДЫ СУДЬБЫ

  Глава 39 «СЕЗАМ, ОТКРОЙ ДВЕРЬ!»

  Глава 40 СВОБОДА!

  Глава 41 НА ПОЖАРЕ

  Глава 42 ОТВАЖНЫЙ ПОСТУПОК

  Глава 43 ГЛАВНЫЙ ВОПРОС

Макс Брэнд Долина Счастья

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

Макс Брэнд Король поднебесья

  Глава 1. Прошу Прощения

  Глава 2. Каррик Данмор

  Глава 3. Чертовски хороший наездник

  Глава 4. История Данмора

  Глава 5. Элизабет развлекает гостя

  Глава 6. Лицо на портрете

  Глава 7. Благие намерения и…

  Глава 8. Хорошее начало

  Глава 9. Молчание, оборванное ножом

  Глава 10. Комната с прекрасным видом

  Глава 11. Вляпался!

  Глава 12. Словно пуля в лоб

  Глава 13. Благодарный постоялец

  Глава 14. Его королевство

  Глава 15. Человек, который мог все

  Глава 16. Партнеры!

  Глава 17. Беатрис Кирк

  Глава 18. На сцену выходит Джимми Ларрен

  Глава 19. Джимми Ларрен, философ

  Глава 20. Второй человек

  Глава 21. Доверьте это Данмору!

  Глава 22. Два странных пассажира

  Глава 23. Нападение

  Глава 24. Вернется ли Данмор?

  Глава 25. Он настоящий мужчина!

  Глава 16. Кошки-мышки

  Глава 27. Джимми приступает к делу

  Глава 28. Неожиданное пари

  Глава 29. Состязание

  Глава 30. Поговорим о талисманах

  Глава 31. Непосильная ноша

  Глава 32. Поручение от леди

  Глава 33. Деловой человек

  Глава 34. Странное предложение

  Глава 35. Конец Чака Харпера

  Глава 36. Доктор пытается вмешаться

  Глава 37. Будьте наготове

  Глава 38. Сквозь заросли

  Глава 39. В глухую полночь

  Глава 40. Эй вы, трое, выходите!

  Глава 41. За глотку

  Глава 42. Старый дом под деревьями

  Глава 43. Согласие Джимми

*** Примечания ***