Окруженные тьмой [Алексей Юрьевич Винокуров] (fb2) читать онлайн
- Окруженные тьмой 1.81 Мб, 475с. скачать: (fb2) читать: (полностью) - (постранично) - Алексей Юрьевич Винокуров
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Окруженные тьмой
Глава первая. Явление ажана
Дунул ледяной ночной ветер, распахнулось окно, ударилось в стену. Зазвенели, посыпались на пол осколки, свет черной луны проник в комнату. Он проснулся, но глаз не открыл: за последний месяц окно билось уже три раза и все вдребезги. Он знал, что это значит — ничего хорошего. Тем более, сам-то он перед сном всякий раз эти чертовы окна запирал собственными руками. Кто отпирал их в темноте, дух ночи или тесть Петрович, с пьяных глаз решивший навести ужасу, Саше было уже все равно. К черной луне он тоже привык. Хотя и знал, что по-настоящему черной она бывает только при полном затмении. А тут целых три черных луны за месяц — полных и окончательных. Явный перебор. Нет-нет, сказал себе Саша, это все просто кошмар, так что и глаза открывать незачем. Жизнь есть сон, как говорил дон Педро Кальдерон де ла Барка, вот и будем спать, пока сил хватает. Не отступать, не сдаваться, спать до последнего! Правда, заснуть никак не удавалось, так что он просто лежал в холодной вязкой тьме. Лежал, держался, глаз не открывал. Однако черная луна все равно лезла сквозь веки, затекала через ресницы, плыла по сетчатке, съедала мир. Когда мир был окончательно съеден, он наконец заснул — все равно поделать уже ничего нельзя... Проснулся он уже под утро, лежал, глядел в мутную рассветную пустоту за окном. Окно почему-то оказалось не разбитым, а только распахнутым. Значит, прав он был, все это ему приснилось, и нет никакой черной луны — ни черной нет, ни коричневой. Дождавшись, пока зазвонит будильник, поднялся, прикрыл окно, пошел на кухню. Проходя мимо гостиной, прислушался. Оттуда раздавался ровный храп с редкими фиоритурами — там спал тесть Петрович, который достался капитану Серегину в наследство от ушедшей жены Кати. Если заглянуть внутрь, можно было увидеть, как Петрович спал чистым, бесстыжим сном новорожденного младенца. Он спал, когда садилось солнце, спал, когда оно взошло, спал, когда капитан поднялся и пошел на кухню готовить завтрак. Он спал, потому что беспокоиться ему было не о чем. Беспокоиться, конечно, должен был капитан. А ну как Петрович нарежется до свинского состояния и выпадет из окна? Или, напротив, назюзюкается до положения риз и пропьет квартиру. Квартира, конечно, Сашина, но кого такие мелочи останавливали? Уж точно не Петровича. Если надо, он накушается до помрачения спинного ума и весь дом подожжет. Он это может, Петрович, он еще и не то может. Нет ничего такого, чего бы не смог российский пенсионер в ожидании пенсии и социальных льгот. Таким образом, Петрович все спал, и спал безмятежно, все равно как спящая красавица у Шарля Перро. И спать он так мог, пожалуй, до самого конца света. Но до конца света ему не дали, потому что Саше позвонил глава ОВД полковник Ильин. Знающие люди, конечно, удивятся — чего это целый полковник звонит капитану с утра пораньше? Есть ведь непосредственный начальник майор Селиванов, в крайнем случае — руководитель следственного отдела подполковник Бузыкин. На это можно сказать, что полковник Ильин не всю жизнь был полковником и главой ОВД, да и Серегин, как ни странно, не всегда был капитаном. В те времена, еще не будучи ни тем, ни другим, Серегин и Ильин тесно работали вместе — так что полковник имел некоторое право звонить капитану с утра пораньше. — Поздравляю, капитан, — сказал шеф, — встречай гостя из Франции. — Какого гостя? — не понял Саша. — Парижский ажан к тебе едет, — объяснил полковник, — по обмену опытом... Когда новость эту услышал тесть Петрович, он переменился в лице — и без того не особенно симпатичном. — То есть как это — гость?! — Петрович кричал так, что разбились бы все рюмки в серванте, если бы Петрович по пьяной лавочке не расколол их до этого. — Он еще и жить с нами будет? Да нам самим в помещении тесно! Какой может быть в таких условиях гость, я вас спрашиваю?! Кто он вообще такой, этот вонючий гость, откуда он взялся на наши благородные седины? Петрович трясся от возмущения, того и гляди, кондратий хватит вместе с благородными сединами. Оно, может, и неплохо было бы, если бы кондратий — надоел хуже горькой редьки, вдруг подумал Саша. Однако, поймав себя на этой мысли, слегка устыдился: нехорошо, Петрович все-таки Катин отец. — Это гость не простой, это ажан, — объяснил Саша. Тесть почуял в объяснении что-то французское, неприличное, сделал стойку. И Саша подтвердил его худшие подозрения: да, папа, ваша правда, неприличное. Ажан, говоря по-простому, это французский мент. От таких слов Петрович даже остолбенел слегка. Ишь ты, французский! От своих не знаем, куда деваться, вся страна — это наш автозак. Честному человеку уже и не продохнуть от внутренних органов. За что сидели? За свободу, понимаешь, за инакомыслие, за наше вам, а ваше не нам. В былые времена, помнится, нам из-за границы еду бесплатную слали, штаны гуманитарные, порошок молочный, а сейчас что — ажанов? Где уважение, где хваленая европейская толерантность? Нет, не за то мы боролись, не за то выходили на площади, не за то в застенках сидели… — Да сколько вы там сидели-то, папа? — вяло урезонивал Петровича Саша. — Год от силы, а разговоров — на всю оставшуюся жизнь. И дался вам этот газовый баллон, ему цена — копейка. Проще купить было, чем приделывать ноги корпоративному имуществу. Тесть так изумился, что возвысил голос до потолка. Он, Сашка, не понял главного, основного не понял! Баллон Петрович не просто так скоммуниздил, это с его стороны был акт гражданского неповиновения. Купить-то баллон каждый дурак может. А ты попробуй так, без купить, на одном кураже и томлении духа... Не знаю, как остальные, а он, Петрович, смог. И свое он, извините, отсидел. Так что никаких ажанов вокруг себя терпеть не намерен — просто категорически! Нет такого закона, чтобы дважды за одно и то же страдать хорошему человеку. Саша только поморщился на это. Петрович со своими крадеными баллонами тут вообще ни при чем — ажана прислали по обмену опытом, по программе Международного полицейского клуба. — Какой может быть обмен между нами? — взвился тесть. — Это же наши западные партнеры или, проще сказать, смертельные враги. Какой, я вас спрашиваю, тут может быть натуральный обмен? Да черт его знает, какой — Саша сам ничего не понимал. Не те у нас, конечно, сейчас отношения с Францией, чтобы делегациями обмениваться. С другой стороны, у нас теперь со всеми такие отношения: вставать с колен — дело обидное и болезненное, особенно для окружающих. Как бы там ни было, отказать полковнику Ильину капитан Серегин просто не мог. Почему? Если в двух словах, когда-то Ильин спас капитана. А может, наоборот, капитан спас Ильина — так или иначе, отказать было нельзя. Да и с какой стати отказывать? Все-таки, как ни крути, это со стороны начальства был знак доверия. Полковник ведь и к кому другому француза мог поселить. Но не стал. Спросите, почему? Может, потому что Саша с женой развелся, что он холостой? А вот и пальцем в небо. Саломатин из дежурной части в три раза холостее его, он с тремя женами развелся, а Саша — только с одной. Нет, не в женах тут дело и не в мужьях даже. Дело тут в особом доверии, которое полковник оказал именно ему, это, если хотите, знак свыше. Ну, не то, чтобы совсем свыше, но так, с некоторой высоты точно — где полковник и где капитан... В общем, пусть поживет ажан, ничего, небось не растаем. Однако тесть держался на этот счет категорически иного мнения. — Пускай в гостинице живет, галльский сын! — заявил Петрович. — Там ему покажут родимый сервис, до конца дней своих закается русскую землю топтать. Нет, к себе мы его не пустим наотрез. Да и где, скажите, у нас тут жить ажану? В ванной разве что? Нет, думал Саша, в ванной он жить не будет, в ванной уже тараканы живут… А вот мы его в гостиной поселим, вместе с Петровичем, а? По-моему, прекрасная мысль! Тесть, однако, взбунтовался против прекрасной мысли, стал ножкой топать, ручкой махать и вообще выкомаривать сверх положенного. Я, говорит, на такое не подписывался, я говорит, чую в этом опасность для своей бессмертной души. А вдруг ажан вербовать меня начнет? А я языками-то не владею, как я ему отказывать буду, как патриотизм соблюду? Сделают из Петровича пятую колонну, агента влияния и НКО — не отмоешься потом! Однако Саша его успокоил. Не нужны тут, сказал, никакие языки, и агентом, папа, вас никто сделать не сможет — руки у них коротки против нашего умственного превосходства. А если вдруг и возникнет опасный прецедент и вербовка бессмертной души, то на все следует отвечать кратко, но исчерпывающе: «нон, месье». И все будет в порядке. Петрович, выслушав это, немного успокоился и даже попробовал для тренировки говорить самому себе «нон, месье». Но все-таки полностью этой идеей проникнуться не сумел. Не могу, сказал, «нон, месье» кому попало говорить. Стар я, сказал, для таких экспериментов. В моем, говорит, произношении любая иностранная фраза на «идите в буфер» похожа. Пусть, говорит, этот ажан лучше у тебя живет в комнате, а ты, Сашка, сам ему «нон, месье» будешь говорить по мере надобности. Слушая Петровича, в конце концов, занервничал и сам капитан. В самом деле, «нон месье» легко говорить тестю, а ну как явится сейчас двухметровый чернокожий ажан, каких за небольшие деньги показывают в кино на Canal+ — и что с ним тогда делать? Куда сажать, чем потчевать? Не успел Саша ничего ответить на этот резонный вопрос, как в дверь позвонили. Сильно позвонили, резко, неприятно, так позвонили, что нехорошо сделалось на душе. Захотелось уйти куда-нибудь к чертовой матери, а ажаны пусть сами с полковником потом разбираются. Петрович вообще предложил радикальный способ: не открывать, да и баста — авось, само рассосется. Рано или поздно звонить ему надоест — вот и уйдет он, болезный, вот и уйдет, родимец, будь он хоть трижды ажан. Русские-то французских всегда бивали или как? Так неужели же впустим лягушатника окаянного в сердце матушки России, в их, то есть, собственную квартиру? Но Саша резонов тестя уже не слушал. Скрепя сердце вышел он в коридор, с коричневого дерматина на него укоризненно пялился дверной глазок. Посмотреть или прямо через дверь спросить? Хотя чего там спрашивать — ажан, скорее всего, по-русски и не говорит, они такие, эти ажаны, иностранных языков не уважают. Да и, кстати, зачем вообще спрашивать? Разве он, Саша, кого-то боится? Это он капитан полиции, это его все должны бояться, бояться и трепетать! Укрепившись этой мыслью, Саша открыл дверь. Открыл и замер, то есть просто застыл как вкопанный, хотя куда там вкапывать было, в линолеум, что ли, коридорный. Но он все равно застыл, замер, потому что на пороге перед ним стоял тот самый французский ажан. Точнее, нет, не совсем тот, и не стоял даже — стояла. Больше всего ажан был похож на Софи Марсо, но не как она сейчас, а какой была году примерно в 1985-м. Да, лицо чуть длиннее, чем хотелось бы, и темные волосы как будто растрепаны слегка, и рот большой, и глаза зеленые. И вообще, чуть-чуть лягушка, но вот какая лягушка — царевна! Царевной ее делали глаза: один раз посмотришь, и второго уже не нужно, уже ты весь ее, а она, увы, неизвестно чья. Ну, это мы все про Софи Марсо говорим, а эта была хоть и не Софи Марсо, но тоже только держись. Так что ничего странного, что Саша замер, да и кто бы ни замер на его месте. Да-да, не удивляйтесь, ажаном оказалась француженка, а все феминизм европейский, толерантность и либерализм. Полицейским теперь у них там может стать кто угодно, да вот хоть Софи Марсо, пожалуйста, глядите! А к чему это приведет, так об этом никто не думает. Ну как такой девушке с бандитами дело иметь, на нее же дунешь — взлетит! Все это пролетело в голове капитана в одно мгновение. А в следующее мгновение там же, в голове, назидательно заговорил внутренний дознаватель. С чего ты взял, спросил внутренний, что эта девчонка и есть ажан? Может, она просто дверью ошиблась? Может, это твоя новая соседка за солью зашла? Может, она сейчас как раззявит пасть, да заговорит чистым русским матом — ах, как будет неудобно и стыдно! Совсем ты, капитан, в людях не разбираешься, а еще следователь. И девушка, действительно, заговорила. Правда, вопреки убеждению внутреннего дознавателя, вовсе не матом. — Bonjour, monsieur Seregin. Je m'appelle Genevieve,[1] — сказала она, и зеленые глаза ее блеснули таким озорным огнем, что никто бы уже не усомнился, что перед ним настоящий французский ажан. Серегин с укором посмотрел в самого себя, прямо на внутреннего демагога. Ладно, ладно, пробурчал внутренний, уж и пошутить нельзя. Я сразу знал, что она и есть ажан, и ты это знал. Ну, чего стоишь, приглашай девушку в дом. Или ты прямо тут ее охмурять начнешь? — Бонжур, мадемуазель, — отвечал Серегин с изящным полупоклоном. — Антрэ силь ву пле.[2] Теперь наконец стало понятно, чего полковник послал ажана к нему — изо всего отделения только Саша в школе учил французский и даже, похоже, не окончательно его забыл. Спустя несколько секунд притаившийся в гостиной Петрович увидел, как туда почему-то входит незнакомая девушка. Ничего себе девушка оказалась: молодая, стройная, не то, что которые на скамейках — морщинистые, семечки лузгают, внуков бранят, только пенсионный фонд зря напрягают. А эта была такая... худенькая, но фигуристая, все при ней. Как-то сразу захотелось не ударить в грязь лицом. Девушка оглядела комнату, увидела тестя, который осторожно выглядывал из-за старого плюшевого кресла, улыбнулась, подняла брови. — Bonjour![3] Тесть удивился было, но тут же пришел в себя и с достоинством отвечал. — Вот этого, знаете, не надо нам подбрасывать. Какой еще буржуй? Буржуи все в Париж уехали. И вообще, прошу с уважением. Я ведь в случае чего и по матери могу. Незнакомка, кажется, тоже удивилась, вопросительно посмотрела на Сашу: дескать, откуда такой неликвид, и по-французски совсем не шпрехает? Капитан поморщился: не обращайте внимания, ма белль4, это тесть мой слабоумный, от прошлой жены остался в качестве последнего прости. Так, во всяком случае, расшифровал их переглядывания Петрович и обиделся еще больше. — А где ажан-то? — спросил он строго — так, чтобы всем было ясно: с ним, Петровичем, не забалуешь. Он сам — да, он может забаловать, особенно под хорошую закуску, а вот с ним — ни-ни. — А это и есть ажан, — почему-то вздохнув, сказал Саша. — Познакомьтесь. Это вот мадемуазель Женевьев Байо, а это, наоборот, Петр Петрович Шипелкин, тесть от бывшей жены. Женевьев опять улыбнулась и протянула руку. Что она все улыбается, подумал Петрович, заигрывает, что ли? Но из-за кресла, тем не менее, вылез и поданную руку пожал. Крепко пожал, со значением. Чтобы поняли, есть, значит, порох в пороховницах, можем повторить… Что именно повторить, не знал, наверное, и сам Петрович, но это уж было дело второй важности, если не третьей. Как говаривал Наполеон перед битвой, главное — произвести на людей хорошее впечатление, а там — где наша не пропадала! Девка эта, Женевьев, между тем уже о чем-то уже переговаривалась с Сашей. Французского тесть, конечно, не знал, но тут все и без французского все было ясно. Женевьев, небось, все выпытывала, что это за старый хрен вместо собаки тут харчуется, а капитан объяснял, что, дескать, жена удрала с богатым, а отца подкинула вместо себя. Чтобы, значит, жизнь медом не казалась. Потом Женевьев оглядела комнату, что-то сказала: видно, не очень ей понравилось их квартирка. — Да, уж ремонт надо делать, — солидно согласился Петрович. — А денег, понимаешь, нет. Зарплата такая, что даже не подотрешься ей. Я Сашке давно толкую, нужно в ГИБДД переходить — вот и денег будет навалом. Штрафы там, взятки, все дела… Не гордись, говорю, живи, как все люди живут. Саша поморщился: хватит, Петрович, не устраивай провокаций. Тот махнул рукой — да ладно, она все равно ничего не понимает. И тут вдруг эта самая Женевьев и раскрылась, кто она такая есть на самом деле или, говоря по-ихнему, сделала каминг-аут. — Я понимаю, — сказала она по-русски, хотя и с некоторым акцентом. Тут даже Петрович едва не сел мимо кресла, хоть и бывалый человек, разное слышал. Больше того, Саша тоже удивился, вы, спрашивает, что же, по-нашему говорите? Таки-да, отвечает эта девица, которая Женевьев. — Таки-да? — окончательно опешил Саша. — И кто же вас учил? Оказывается, учил ее старый друг их семьи, Моисей Семенович из Одессы, Дерибасовская, угол Ришельевской. А Петрович так и знал, прямо чувствовал, что без какого-никакого моисей семеныча дело не обойдется. Как это там пелось в кино: «Я Буба с Одессы, оригинальный эмигрант». И правильно пелось, везде же наши люди, даже в распоследнем Париже — и то есть. На них, между нами говоря, и держится вся эта Франция и Евросоюз тоже, а иначе давно бы они сгнили и пошли империалистическим рыбам на прокорм. Женевьев между тем все никак не унималась, про Моисей Семеновича рассказывала. И все к тому выруливало, что Семеныч этот, видите ли, был типичный русский интеллектюэль, интеллигент то есть гнилой, по-другому не скажешь. — С советской властью боролся? — понимающе кивнул Петрович. — Очень. Он хотел кушать колбасу, а советская власть не давала ему это делать спокойно. И он бросил свою Родину, и уехал искать счастья во Францию. Саша, вежливый человек, сказал, что это очень трогательная история. А Петр Петрович ничего не сказал, потому что был тоже вежливый человек и даже почти интеллигент. Но не такой, как ихний Семеныч, а нормальный. Настоящий был интеллигент, прямо за километр шибало от Петровича культурой — если, конечно, присмотреться как следует. В общем, промолчал он вежливо, не стал девушку разочаровывать. А вполне мог бы объяснить, что Моисей Семеныч этот вовсе не за свободой и колбасой во Францию укатил, а французских баб щупать — именно это ему нужно было, а никакое не равенство и братство. И тут Женевьев опять их удивила. — Давайте уже знакомиться ближе, — говорит. Петрович при таких словах, конечно, даже взопрел от неожиданности. Бойкая какая, подумал, на ходу подметки режет. А уж когда она сказала, что много учила про Россию, и знает, что для русского мужчины главное, тут уже и Саша покраснел слегка. А Петрович и вовсе глубоко задумался, не пахнет ли тут бесплатным стриптизом? А на самом деле, почему нет? Женщина иностранная, у них с этим просто, сексуальная революция и все такое. Приехала в гости, хочет уважение оказать. Жалко, шеста нет — поплясать в голом виде, ну да, хороший человек и без шеста сможет, в конце концов, швабра имеется. Но Женевьев, оказывается, не стриптиз в виду имела и не швабру даже, а что-то еще более сногсшибательное. Она вытащила свой чемодан на середину комнаты, жестом французского фокусника вынула из него бутылку водки. Вот так девка, присвистнул Петрович, с такой не пропадешь — ни у нас, ни в Париже. Неужели и закусь выставит? И что вы думаете — выставила. У нас все с собой, сказала. Русское застолье, так? Традиционный русский завтрак: водка, блины, черная икра. Потом посмотрела на тестя: ты меня уважаешь? Глупый вопрос, граждане! Как такую девушку не уважать? — Вздрогнем! Вздрогнули. Вместе с водкой в груди Петровича стало расплываться теплое отцовское чувство. Ему уже было почти стыдно, что он хотел от Женевьев стриптиза. Но кто же мог знать, что девушка-то не французская какая малахольная, которой только попой крутить без цели и смысла, а почти наша, русская, которой только бы выпить и только б закусить. Спасибо, тебе, Моисей Семеныч из Одессы, хорошо ты барышню учил! Кабы все французские ажаны такие — хоть сейчас покупай визу, да и езжай в Париж, в Мулен-Руж прямым ходом. Неизвестно, чего бы еще сгоряча надумал Петрович, но всю малину обществу испортил Сашка. Попросил, собака, перенести русский завтрак на ужин. Они, дескать, сейчас должны ехать на службу вместе с Женевьев. Да ты-то езжай, подумал Петрович, кто тебя держит, а девушку зачем увозить? Прямо как в песне выходит: увез бы я красотку за тридевять земель. Песня эта никогда Петровичу не нравилась, он считал ее грустной и издевательской. Все ему казалось, что это от него красотку увозят, это он самый и есть сторож у крыльца. И вот, выяснилось, как в воду глядел. Но сейчас вам, извините, не песня, а жизнь человеческая. Как это — увезти на службу? А если, он, Петрович уже влюбился в девушку по самые брови — что тогда? Но ничего этого Петрович не сказал, только промолчал скорбно. Вот когда поймут, что наделали, стыдно им станет, что такого хорошего человека обидели. Кровавыми слезами умоются, да поздно будет. Подумал так Петрович и не выдержал все-таки, высказал все Сашке. А тот пожал плечами и говорит: — Это не ты, Петрович, думаешь. Это водка в тебе думает. Петрович даже обиделся на такую глупость. Как водка может в нем думать, если в нем ее всего пара стопок? Водка думать начинает от пол-литра, а до этого мысли у нее несерьезные, можно сказать, вообще никаких мыслей. Короче говоря, слушать Петровича никто не стал, решили ехать на службу, в полицию — бандитов ловить. Петрович предложил Женевьев оставить чемодан прямо здесь, в гостиной, но Саша сказал, что пусть лучше в его комнате постоит. Тесть на это почти обиделся. — Не доверяет, — пожаловался он Женевьев. — Что я, украду, что ли? Да я в жизни чужого не взял. А про газовый баллон вы не верьте, это клевета... К тому же у вас там, наверное, и красть-то нечего. — Если очень хочется, найти можно, — загадочно отвечала та, сильно тем самым заинтриговав Петровича. Потом они уехали на службу, а Петрович остался дома — размышлять над превратностями судьбы. Думал он в основном о том, что Женевьев — девка хорошая и фигуристая, хотя, если разобраться, идейный враг... О чем думал капитан, везя Женевьев на работу в троллейбусе, сказать довольно трудно. Вид, во всяком случае, у него был угрюмый и рассеянный. Может, ему стыдно было, что он везет девушку в троллейбусе. Может, надо было взять такси. С другой стороны, говорил хмурый голос изнутри, если всех французских ажанов возить в такси, никакой зарплаты не хватит. Можно подумать, ты каждый день ажанов возишь, возражал голосу Саша. На эту провокацию внутренний дознаватель — а это конечно был он — ничего не ответил, и Саша стал еще более мрачно смотреть в окно. Хорошо хоть, Женевьев не обиделась. Даже, кажется, обрадовалась чуть-чуть. — О, троллейбус! — сказала она. — Всегда хотела поездить на русском троллейбусе. И какой же русский не любит... Вот за троллейбус Саше не было стыдно. Что-что, а троллейбусы у нас покупать научились. И неважно, где именно его купили — в Китае, в Белоруссии, еще где-то — он был хороший и даже колеса все на месте. К тому же народу внутри было совсем немного — время близилось к обеду. Вдобавок, если честно говорить, то на троллейбусе ехать быстрее. Машины стояли в пробках, а троллейбус шел по выделенной полосе. В принципе, таксисты тоже имели право ездить по выделенке, но побаивались лютых гаишников, они же — доблестные работники ГИБДД. Те, завидев за стеклом избыточно честную физиономию трудового мигранта, вполне могли поднять свою полосатую палочку и потребовать к ответу. Но даже если мигрант все делал правильно и документы были оформлены как надо, к чему-нибудь прикопаться можно было всегда. Совсем недавно капитан Серегин одного такого мигранта отбил у гаишника. Не по доброте душевной, конечно, а просто показалось, что это его знакомый, Азамат из Оша. Азамат жил в том же доме, что и капитан, — вежливый, улыбчивый паренек, всегда здоровался первым. Капитан, правда, особенного внимания на него не обращал, кивнул — и пошел своей дорогой. И вдруг недавно, возвращаясь с работы, увидел Азамата в неурочное время. Тот стоял у дома и кланялся ему, капитану. Чего кланяется, зачем, почему? Оказалось, у Азамата погиб брат. И теперь по мусульманскому обычаю и народной традиции надо было стоять у дома и встречать людей, которые захотят прийти выразить сочувствие. И хоть тут у них Азамата никто не знал и ни с каким сочувствием к нему прийти не мог, он все равно стоял. Глаза его полны были слез, но он стоял и улыбался растерянной улыбкой. Саша был измотан после рабочей недели, но все-таки остановился поговорить. Брата, рассказал Азамат, сбила машина. Свой же сродственник киргиз сбил, даже претензий не предъявишь. Устал человек. Азамат сам трудовой мигрант, знает, как люди устают. А брат умер, его не вернешь. Все люди умирают, все умрут когда-нибудь... Он, Азамат, тоже умрет. Он один здесь в России остался. Пусть, когда он умрет, капитан Саша стоит на пороге его дома и встречает тех, кто придет его вспомнить. После этого случая Саша стал задумываться о многом, о чем раньше не думал, руки не доходили. Мысли это были невеселые и нехорошие — и настроения точно не улучшали. А недавно капитан пошел в магазин, а на дороге, видит, гаишник таксиста обрабатывает. Ему вдруг почудилось, что это Азамат. Сердце капитанское закипело, поднаехал на гайца, конечно, прочел ему лекцию о правовом нигилизме — с употреблением обсценной и прямо матерной лексики. Правда, почти сразу понял, что ошибся, что не Азамат за рулем. Но не назад же теперь откручивать, не хвалить же гайца за беспредел… Таксист потом очень Сашу благодарил, Жумабек его звали. Предлагал по сниженному тарифу возить капитана на работу и назад. Но Саша отказался, конечно. Во-первых, зачем, и на автобусе сойдет, во-вторых, ему и по сниженному тарифу дорого. Капитан так глубоко задумался, сидя в троллейбусе, что совсем забыл про Женевьев. Вот только она про него не забыла. — Почему ты все время молчишь? — спросила она. — Почему такой грустный? Он вздохнул. Не слишком ли часто он стал вздыхать в последнее время? — Выходим, — сказал, — наша остановка… Сейчас увидишь, как работает доблестная российская полиция.Глава вторая. Сильный и опасный
Доблестная российская полиция, если говорить честно, работала спустя рукава. Правда, когда Женевьев с капитаном шли мимо дежурки-аквариума, полиция в лице дежурного все-таки пришла в себя после вчерашнего и начала с Женевьев любезничать. Понять это было можно — женщина, да еще француженка. Между нами говоря, чем еще дежурному заняться в разгар рабочего дня — только француженок охмурять. Женевьев, однако, на местные ментовские чары не поддалась, отбрила сердцееда — как лезвием полоснула. — Грубо работает, — сказала. — Ваши мужчины почему-то думают, что они — мечта всех женщин. Капитан рассеянно кивнул: есть такое. С другой стороны, хватает и женщин, которые думают, что они — мечта всех мужчин. Значит, это не мужское и женское, а просто человеческое. Люди думают о себе лучше, чем они есть — Надо не думать, надо быть лучше, — едко заметила Женевьев. Это, конечно, было очень по-европейски. Хотя ему, российскому капитану, откуда знать, как по-европейски, а как нет? Нет же никакой Европы на самом деле — одно кино про Европу, которое выдумывают всякие там альмодовары и гринуэи, и книжки тоже, уэльбек да бегбедер. В общем, еще большой вопрос, можно ли всему этому верить и не проще ли ввести туда танковую бригаду и устроить им всем по-настоящему счастливую жизнь. Ответа на этот вопрос найти он не успел — перед глазами уже маячила в меру обшарпанная дверь его кабинета. В кабинете он сидел не один, а вместе с Пашкой, которого, правда, сейчас на месте не было. Пашка — напарник, догадалась Женевьев, вы с ним команда. — Точно, — согласился капитан, — команда... Железный кулак, бьющий в золотые зубы криминала и организованной преступности. Вякнул и заговорил селектор — капитана требовал дежурный. Вспомнил, донжуан самодельный, что к Паше как раз пришел посетитель. Ждет, между прочим, уже целых полчаса. Паша, главное, сам назначил и даже пропуск выписал, а потом, видно, забыл. Забывчивый он, Паша, как девушка на выданье. Может, капитан поговорит с этим, который пришел? А то неудобно выходит, теперь ведь вроде как мы для народа, а не народ для нас. Так что с народом этим лучше не связываться — наскандалит в Фейсбуке и тебя же потом по погонам ударят, прям по звездочкам. Саша только головой покачал на такие речи. Ладно, сказал с неохотой, давай сюда своего терпилу. Женевьев удивилась: будешь выполнять чужую работу? — Чужую?! Да ты что! Мы и со своей-то не справляемся, — язвительно заметил капитан. — Так много работы? — Не так работы много, как зарплаты мало. В дверь постучали, и стук этот не понравился капитану. Слишком он был уверенный, что ли, развязный какой-то. Свои бы стучать не стали, просто вошли, но почему, интересно, так стучат чужие? Можно было сказать «войдите», но говорить это совершенно не хотелось. Выждав секунду, Саша подошел к двери и сам открыл ее. На пороге стоял крепкий высокий мужчина лет, наверное… да Сашиных примерно лет, вряд ли больше. В нем чувствовалась легкая небрежность сильного и опасного человека. — День добрый, — сказал сильный и опасный, оценивающе глядя на капитана. Капитан ничего не ответил, кивнул головой на стул: дескать, присаживайтесь, гость дорогой. Сейчас посмотрим, что вы за птица и почему это у вас добрый день, когда все честные люди на службе пуп рвут и день у них обыкновенный, то есть вполне собачий. Пришелец сел и смотрел на капитана с непонятной улыбкой, а Женевьев как бы и вовсе не видел. Что там, в самом деле, видеть? На ней же не написано, что французский ажан, наоборот, написано, что обычная молодая баба. Это для вас она Софи Марсо, а у него, может, по три штуки таких в каждом лупанарии. Улыбка гостя раздражала капитана. Не любил он, когда опасные люди улыбаются, это делало их в два раза опаснее. Хотя капитан был полицейским, по жизни он предпочитал ясность, разговор лицом к лицу, прямоту. А судьба угораздила его в следователи. Все эти хитрости, заходы, ловля клиента на слове — противно, но надо. Но противно. Хотя, наверное, он один такой мастодонт остался. Большинство следаков уже давно сидели на простом запугивании да улики подбрасывали, других методов не знали. Интересно, этот опасный видит, что он, капитан, тоже опасный, что его надо бояться? Или, как и все вокруг, ошибочно считает гуманистом и тюфяком? А ведь на самом деле капитан вовсе не тюфяк. Просто у него… А что у него? Принципы? Мог капитан Серегин сказать, что у него принципы? Вряд ли, вряд ли. Принципы — они в голове. А у капитана не в голове, а в теле было что-то такое, что мешало ему делать то, что преспокойно делали другие. И наоборот, велело делать то, чего другие не делали. Но если это все само собой выходит, то чем тут гордиться, скажите? Нечем. Ну, он и не гордился. — Я к Павлу Ивановичу, — сказал гость, видя, что заняться им никто не торопится. Саша выдержал паузу, включил компьютер. Неплохо сбить с клиента лишний гонор, пусть подергается. Наконец вроде как сжалился. — Павла Ивановича пока нет, — отвечал хмуро, глядя в экран. — Все, что нужно, можете сказать мне. Услышав голос капитана, гость переменился в лице. Улыбка его стала шире и, как это ни противно, гораздо симпатичнее. Секунду он, прищурясь, глядел на капитана, потом ни с того ни с сего вдруг ткнул его пальцем в грудь: — Сашка! Тот даже опешил слегка — до чего дошло, до какого панибратства. Совсем не уважают человека в погонах, хоть снова «черные маруси» по ночам пускай. — Сашка, — не унимался пришелец, — Сашка Серегин! Тут уже и сам капитан вгляделся в эту сильную рожу, в эту опасную улыбку и твердый взгляд — и чуть со стула не упал. Валера? Валерка Михеев! Сколько лет, сколько зим! Бросились обниматься — не удивляйтесь, дорогая французская мамзель, у диких так принято. Обнимаются — и без всяких извращений притом, а некоторые еще и хлопают друг друга по плечу. — Ах ты, бродяга… — пришлось объяснять Женевьев, что еще за бродяга такой. — Школьный приятель… Сколько же мы с тобой не виделись? Да черт его знает, сколько они не виделись, а то и побольше. С ума сойти, время-то как бежит... Вот, Женевьев, познакомьтесь. Это Валера, это Женевьев. Прямым рейсом из Парижа. По обмену опытом, так сказать, ну, и всем остальным, что найдется. Валера посмотрел на Женевьев с интересом, но руку пожал правильно — крепко, доверительно, без глупых заигрываний. Потом снова повернулся к капитану. — Значит, по силовой части пошел? Уважаю. Сашка кивнул: как говорится, не погоны красят человека, а звездочки на погонах… Слово за слово — им было, что спросить друг у друга. Борьбой-то, борьбой занимаешься еще, капитан? Да ну, какая борьба. Возраст уже подпирает. У него теперь одна борьба — с преступностью. И как успехи? Ничего успехи, до полного искоренения остались считанные дни. Посмеялись. — Ну, а ты, Валера, чем занят? У Валеры оказался свой бизнес — охранное предприятие. Называется «Красная жара». Как в кино со Шварценеггером, помнишь? Саша умолк, помрачнел, на самом деле что-то вспоминал. То ли Шварценеггера, то ли что-то еще, такое же печальное. — Скажи, — спросил вдруг, — это правда, что предприятие твое бандиты держат? Валера искренне засмеялся. Кто держит — бандиты? Да они сами всех держат за все возможные места. И вообще, сейчас не бандитские времена. Сейчас всем рулят силовые люди, ну, типа Сашки, только звездочки у них побольше. А бандитов нынче не осталось совсем: либо приказали долго жить, либо, опять же, в силовиков перекрасились. Капитан вроде как успокоился немного… Поинтересовался, зачем Валере Пашка. Тот стал серьезным, пустился в объяснения. История, сказал, вышла чрезвычайно хреновая. Орлы полицейские загребли его заместителя Макса. А парень замечательный, можно даже сказать отличный. Морально устойчив, прекрасный семьянин… — Беспощаден к врагам рейха? — хмыкнул капитан. После того, как ушла Катя, разговоры про семью почему-то раздражали его. Валера погрозил ему пальцем, засмеялся, потом опять стал серьезным — рассказывал. — Вечером, понимаешь, шел мой Макс по улице, видит, к девчонке три гопника прикопались. Он взялся их дрессировать, но вежливо, культурно. А один из этих зверюг ему сзади пузырем по черепу. Ну, Максу, конечно, томно сделалось и обидно до невозможности... Он за ствол и давай шмалять вверх — внимание привлекать. Одна пуля задела кого-то слегка. Случайно... А ваши его в отделение загребли, дело шьют. Парень, считай, за свою же доброту и страдает. Нехорошо вышло, Саша, можно даже сказать, некультурно. Капитан задумался — и тоже нехорошо. Потом поднял глаза на Валеру. Глаза эти горели каким-то недобрым огнем. На миг Женевьев показалось, что сейчас из Сашиного рта, как у Майкла Джексона, полезут вампирские клыки. Но не полезли все-таки, обошлось. Зато он предложил рассказать Валере другую историю, перпендикулярную к предыдущей. Валера напрягся немного, но слушать все-таки согласился. Женевьев почему-то показалось, что если бы даже он и отказался, слушать все равно бы пришлось — уж больно серьезным сделался капитан. — Макс твой, — это Саша уже свой вариант событий рассказывал, — Макс твой напился вдребезину, сел в джип и поехал домой. По дороге увидел девушку симпатичную. Решил снять. Но девушка была приличная и сниматься не захотела. Он вышел из машины и стал затаскивать ее силой. Она — в крик. Подбежали трое парней, хотели остудить его чуток. А он, скотина, стал палить по ним из травмата. В итоге один лежит в больничке с подстреленным глазом. И имеет большие шансы остаться инвалидом. Как тебе история? Валера молчал, смотрел куда-то поверх капитана и немного вбок. Потом заговорил — медленно, вдумчиво. Конечно, капитан все это прекрасно рассказал, хоть сейчас вставляй в русскую литературу и потом ЕГЭ по ней сдавай. Может быть даже, из капитана со временем выйдет писатель — инженер человеческих душ, лауреат государственных и нобелевских премий. Однако если брать по существу, то все это лирика и суета сует. У него, у Валеры, задача простая — вытащить Макса из СИЗО. И Саша по старой памяти ему в этом, конечно, поможет. Но Саша смотрел на ситуацию совсем иначе. Никакой вам, батенька, старой памяти, сказал он, ни старой, ни новой. Если Михееву так проще, то пусть считает, что Сашу накрыл старческий склероз. Так что помогать капитан Валере не будет — ни ему, ни его гопнику Максу, пусть даже не надеется. Валера на секунду помрачнел, сидел молча. Потом посмотрел наверх и его осенило. — Видеокамеры, — догадался он, — все записывают, да? Саша покачал головой: камеры, конечно, есть, но ничего не пишут, сломались. Тогда взгляд Валерин обратился на Женевьев. — Коллега из Парижа немножко понимай по-русски? — поинтересовался он. — Могут не то подумать? Да нет, Париж тут не при чем. Хотя Валера прав, пожалуй, стоит попросить Женевьев выйти. Как же сказать-то? Что-нибудь вроде... Же ву при, Женевьев, дё венир вуар мон шеф. Ву деврие дискьюте дё сэртэн кестьон дё травай авек люй. Сэ лё промье этаж, лё бюро дизьем...1 Примерно так, хотя за точность он не ручается. Женевьев не стала поправлять ошибки в его французском — как говорится, кто без греха, пусть первый ткнет в глаз пальцем. Когда дверь за ней закрылась, Валера повернулся к Саше, молча вытащил бумажник, стал отсчитывать деньги. Нет, вы не подумайте, он капитана не осуждает, жить-то надо. А сейчас кто при должности, тот и в дамках — вот такая у нас селяви. Человек же не затем в полицию пошел, чтобы гнилой селедкой питаться, человек в полицию идет за уважением, статусом, новыми возможностями... — Хватит этого? — спросил Валера, зажав в руке еще одну купюру, как бы давая понять, что если не хватит, он и добавить может, почему нет. Хватит, решил Саша, сгребая со стола деньги. Даже и больше, чем надо. — А ты реальным ментом стал, — с некоторым восхищением заметил Валера. — Жадный, хитрый. Уважаю. — Между прочим, мент — бранное слово, — отвечал капитан. — А за оскорбление меня при исполнении можно и схлопотать. Валера засмеялся: извини, не знал, больше не буду. — На первый раз прощаю, — решил Саша. — А что касается денег... Деньги свои засунь себе в службу тыла! Купюры, как бабочки, полетели Валере прямо в морду. Точнее, полетели в лицо, но долетели уже до морды — так он изменился всего за секунду. На краткий миг Саше почудилось, что Валера сейчас кинется и перегрызет ему горло. Но тот все-таки пересилил себя, остался на месте, не перегрыз. Только побледнел и стал весь как бы мраморным. И таким же точно мраморным, совершенно белым голосом спросил, что сейчас имел в виду Саша. — А ты догадайся, — отвечал капитан. Валера криво улыбнулся. Что ж тут догадываться, граждане понятые, все и так ясно. Недоволен наш капитан, обижен. Только вот на что, интересно? Может быть, сумма его не устроила? Или он не патриот: не берет российскими деньгами — только иностранными. Ах, космополитизм безродный, скольким он уже жизнь попортил! Не надо, граждане, не гордитесь, берите, что дают, — хоть даже монгольские тугрики. Если, конечно, они не фальшивые. Недолгое время они смотрели друг другу в глаза. Почему-то капитан сейчас ясно видел, что думает о нем Валера. Ну, что же ты юлишь, как целка на тракторе, думал тот, цену себе набиваешь? Не надо, здесь не базар. Скажи прямо, сколько нужно, — не обижу. — Скажи прямо, — попросил Михеев уже вслух, — не обижу. Капитан прямо и сказал. Повернись-ка ты, сказал, избушка, к лесу передом, ко мне задом — и катись в свою «Красную жару». Тут уж Валера по-настоящему удивился: что такое? Честный мент? Артефакт и музейный экспонат. Капитан ухмыльнулся. Может, и так, может, и музейный. Вот только не надо его троллить, он этого не любит. И, кажется, уже было сказано, что мент — это оскорбление. Тем более — честный. — Значит, не поможешь старому другу? — кажется, Валера огорчился всерьез. Капитан удивился. Другу? Не друг ты мне, сволочь вороватая, потому что и ты, и Макс твой — бандиты, и клейма на вас ставить негде. Ничего на это не ответил Михеев, только посмотрел прямо в глаза капитану, нехорошо посмотрел, неприятно. Сильный и опасный, почему-то вспомнил Серегин. Очень опасный. Если, например, ударит, не вставая с места, успею уклониться? А если нет, смогу потом подняться? Но Валера, конечно, бить не стал. Кого бить — капитана полиции прямо в помещении ОВД, с ума вы сошли, что ли? Он просто собрал деньги (унизительно, конечно, но не бросать же, уборщице лишнее беспокойство) и поднялся со стула. Как говорится, спасибо за гостеприимство — было написано на лице его крупным шрифтом. На нет и суда нет, не хочешь, так мы с твоим Павлом Иванычем отлично договоримся сами. — А вот тут ты ошибаешься, — оказалось, Саша тоже умеет неприятно улыбаться. — Договориться вам будет ой как непросто. Больно много народу в деле. Следователь, свидетели, пострадавшие. Не выйдет договориться. — За пострадавших, — саркастически заметил Валера, — ты не бойся. С ними столковаться вообще не вопрос. Кто же захочет из просто пострадавшего превратиться в сильно пострадавшего? Капитан вынужден был признать его правоту: пострадавший нынче пошел жидкий и мелкий. Ладно, пусть так, с пострадавшими договориться можно — но не со следователем. И уж об этом он, капитан, позаботится лично. — Ты прямо дурак какой-то, — загрустил Валера и сел обратно на стул. — Честное слово, не понимаю. Я тебе что — дорогу перешел? Что-то не то сказал? Или сделал что-то не так? Растолкуй, в чем мой косяк. Валерин косяк был в том, что он на свет появился и одним этим фактом нарушил мировую гармонию, объяснил капитан. Так что не будет ему, граждане, никакой договоренности, а пойдет его Макс прямым ходом под суд. А оттуда, даст Бог, и на зону. Как в песне поется: «по ту-ундре, по железной доро-оге... где встречается ре-едко... городской экипаж...» Валера поморщился. Напрасно ты так со мной. Нехорошо это. Непорядочно. Он встал, подошел к выходу, у двери обернулся. — Имей в виду, Сашка, из меня ведь исус христос неважный, щеки под удары подставлять не умею, — сказал он. — А память, наоборот, имею хорошую, эйдетическую имею память, помню все и хорошее, и такое. Капитан искренне удивился. Минутку, это что такое было? Это он, Михеев, ему угрожает, что ли? Ему, стражу закона, целому капитану полиции, выбивающему из пистолета Макарова хрен знает сколько на стенде — угрожают? Валера тоже удивился. Позвольте, кто угрожает — он? Да чем он может угрожать капитану? У того и наган в кобуре, и погоны, и вся силовая контора в корешах ходит. А что он может Сашке сделать? Телеги во все инстанции накатать? Пожаловаться, что тот у него деньги вымогал? Натравить службу собственной безопасности? Смешно. Разве это может напугать железного борца с преступностью капитана Серегина? А,впрочем, знаете, можно и попробовать. Так сказать, провести эксперимент. Из чисто научного любопытства. И пусть капитан с фактами в руках доказывает, что он не верблюд. Нет, посадить-то его вряд ли посадят, но из работы в органах точно попрут. Но это ничего. Есть еще у нас в городе свободные вакансии дворников. Такого красавца любой жэк с руками оторвет. Выдадут ему метлу, фартук — и пусть ни в чем себе не отказывает. Сказав это все, Валера любезно улыбнулся и открыл дверь, чтобы выйти. Однако закрыть ее с той стороны ему не дали, Саша не дал. Не люблю, заметил капитан сдержанно, когда мне угрожают, а перед этим еще и взятку сунуть пытаются. Объясняю доступно всем присутствующим, что это статья 291 УК РФ, пункт 3, на срок до восьми лет. Так что присядем, товарищ дорогой. Валера явно такого не ожидал. — В каком смысле присядем? — голос у него дрогнул. — Пока на стул, а там видно будет. — Значит, посадить меня хочешь? — голос Валерин звучал недобро. — А за что, можно узнать? — За неправедную жизнь — вот за что, — объяснил капитан. — Что-то я такой статьи не помню. — Это ничего. Был бы человек хороший, а статья найдется. Валера секунду изучал физиономию Саши, а потом попросил не брать его на понт. Капитан огорчился. Он-то думал, что имеет дело с серьезным человеком, а Валера, глядите, как в опере изъясняется. Приличные бандиты давно так не говорят. — А как говорят приличные бандиты? — вдруг заинтересовался Валера. — А вот сейчас и узнаешь, — пообещал ему Саша. — Идем-ка, друг сердечный, разомнем твое правовое самосознание. В серьезных и опасных глазах Валеры вдруг промелькнуло что-то странное: страх не страх, но какое-то смущение. Куда-то делось все его хладнокровие. Идти с капитаном он не захотел, даже голос повысил: никуда я не пойду, да и с какой стати? Серегин отвечал ему в том смысле, что есть подозрение, что он, Михеев, собираетесь воспрепятствовать следствию. Очень грамотно ответил, научно, хоть сейчас выдавай ему диплом доктора юридических наук. В общем, академический этот спор закончился тем, что капитан взял Валеру за предплечье и твердой рукой повлек вон из кабинета. Однако Михеев вдруг стал, как вкопанный. Саша поднадавил, но тот словно в пол врос — здоровый бугай, не зря всю жизнь борьбой занимался, в отличие от Саши, который ей занимался только в школе. Совсем уж грубую силу Саше применять не хотелось; оперов, что ли, звать на помощь? — Саня, — заговорил Валера, и лицо его сделалось очень серьезным. — Саня, не надо. Я тебе последний раз говорю. Ты просто не понимаешь, с кем имеешь дело. Если я захочу, от тебя не то, что мокрого места — от тебя даже воспоминания не останется. Капитан только усмехнулся в ответ: много вас здесь таких ходит, обещальщиков. Но тут в кабинете вдруг замигал свет, а затем раздался отдаленный подземный гул. Саша озаботился: опять электричество барахлит. Валера только головой покачал. — Это не электричество, капитан. Это конец света. Для одного отдельно взятого мента. Догадываешься, о чем я? Саша поглядел Валере в глаза и вздрогнул: там, в этих глазах, ясно горела черная луна. Ну откуда, скажите, откуда черная луна в глазах рядового бандюка? Не по чину ему это, не по званию. Капитан с трудом отвел взгляд от лунных Валериных глаз, подтолкнул его в спину; в камере, сказал, беседу продолжим. И про конец света поговорим, и про лампочки перегоревшие, и про другие интересные дела. Валера, поняв, что Сашу не уговорить, пожал плечами, отклеился от пола и фальшиво насвистывая, вышел из кабинета. Следом за ним шел помрачневший капитан. Забегая вперед, скажем, что впереди ждал его долгий и нелегкий день, и до дома ему предстояло добраться только поздним вечером, когда Женевьев, которую он отправил домой на такси, уже крепко спала. Наверное, это хорошо, что она спала так крепко и что Саши дома не было. Потому что ночные тучи вдруг разошлись, и между штор в комнату заглянула черная луна. Если бы в этот миг сюда вошел капитан Серегин, он был бы сильно удивлен. Он-то думал, что черную луну видит только он один, что это личный его мираж, так сказать, персональное расстройство нервной системы. Но оказывается, черная луна заглядывала в комнату и тогда, когда самого капитана там не было. Впрочем, еще удивительнее было то, что вместе с луной в комнату заглянул и Петрович. Правда, в окно, в отличие от луны, не полез, хватило двери. Когда глаза его привыкли к полумраку, рожа Петровича — многоопытная рожа старого селадона — осветилась изнутри: одеяло сползло с плеча Женевьев, обнажило белую, нежную руку. Бесшумно, как барс на охоте, Петрович втек в комнату. Не отрывая взгляда от Женевьев, прикрыл дверь поплотнее, стал стаскивать с себя тренировочные, потом футболку. Остался в одной натуре, если не считать длиннейших синих трусов, в стране более теплой и толерантной вполне могущих сойти за бриджи. Петрович передвигался тихо, но надо было еще тише. Громом среди ясного неба ударил в него сонный голос Женевьев. — Петрович, зачем вы раздеваетесь? Тесть на миг замер, потом стал лихорадочно натягивать футболку и штаны. Спохватился, встал с одной ногой в штанине, спросил сам себя: вот мне интересно, чего она не спит? — Я сплю, Петрович… — пробормотала девушка, закрывая глаза. И очень хорошо. И пусть спит. А на Петровича внимания обращать не надо. Он, Петрович, никому не опасен. Он не кусается, если что. Он тут рядом посидит тихонечко. Короче, войны не хотим, но к отпору готовы. И Петрович, как и обещал, тихонечко сел рядом на стул. И даже, чтобы Женевьев поскорее уснула, запел ей негромко: «баю-баюшки-баю, уйю-ю-ю-ю-ю-ю!» Но Женевьев спать уже не хотела. Она хотела поговорить о жизни. И первым делом спросила, где Саша. — Саша? — с горечью переспросил Петрович. — Значит, более интересных вопросов у нас нет? Нужно было чухать сюда из Парижа, чтобы про Сашу спросить? — Нужно, — отвечала Женевьев. — Где он? — Бегать пошел, — объявил Петрович с величайшим презрением. — Трусцой. Тут надо заметить, что Саша не бегал уже очень давно. Почему он решил снова побежать именно сегодня, нам трудно сказать. Может быть, причиной тому стало появление в квартире молодой симпатичной женщины, может быть, его неприятно удивила хорошая физическая форма Валеры, а может быть, имели место какие-то другие, не менее серьезные соображения. Так или иначе, придя с работы, он переоделся и действительно отправился на пробежку. Женевьев понимающе кивнула и спросила, почему, в таком случае, не бегает Петрович. Все бегают, а он нет. Петрович, разумеется, удивился. Ну, во-первых, куда бежать, все уже тут — выпивка, закуска. А во-вторых, от бега этого проклятого только вред для организма. — Одних калорий сколько тратится, — объяснял Петрович, положив одну худую ногу на другую. — Не говоря уже о жирах. Вдобавок, амортизация большая… Износ, то есть, нижних конечностей. Ноги-то не казенные, от бега короче становятся. Будешь потом ходить на коротеньких ножках — кому это нужно!? Женевьев молчала и смотрела на тестя как-то странно. Тот понял ее взгляд по-своему. Заторопился. Я, сказал, интернационалист, интересуюсь жизнью народностей. В связи с этим хотел спросить: как у вас там во Франции обстоят дела с сексуальной революцией? Мадемуазель Байо сообщила, что эта революция, как, впрочем, и все другие во Франции, уже давно произошла. Тесть очень обрадовался, придвинулся на своем стуле поближе, стал гладить Женевьев по руке. Не так уж сильно, кстати, гладил, деликатно, нежно почти. Но она все-таки подняла бровь, руку его отвела, спросила даже: зачем вы меня гладите, Петрович? Тот растерялся: как зачем, как будто сама не понимаешь? Сексуальная-то революция произошла? Произошла. Ну вот. Он, Петрович, так рассуждает: раз сексуальная революция, значит, всем нужно гладить женщин. Логично? — Логично, — усмехнулась Женевьев, — но только если женщины согласны. А она что же, не согласна, удивился Петрович. В его доме живет, его хлеб ест. Благодарность-то должна быть? Должна, но не такая. А какая? Например, дружеская услуга. — Ну, так и окажи мне услугу — и разойдемся, друг другом довольные, — проворчал Петрович. — Сейчас, только штаны сниму… Женевьев смотрела на него внимательно и чуть насмешливо. Но, когда он, томимый страстью и революцией, снова разделся до трусов и майки, вдруг спросила: а хотите, научу вас стрелять из пистолета? Тесть опешил — это еще зачем? — Это моя вам дружеская услуга, — сказала она. — Будете защищаться от сексуальных домогательств. Ну, это само собой, сказал Петрович, дело нужное, всю жизнь мечтал. Хотя, между нами, зачем ему, Петровичу защищаться от домогательств? Ему, может, наоборот, нужны домогательства. Он человек свободный, собой интересный… Ау, есть тут кто-нибудь, кто домогнуться хочет? Никого? Ну, так он, Петрович, сам домогнется. Или, может, он, Петрович, ей не Ален Делон? Может, ей кто другой нравится? — Нравится, — сказала Женевьев. — Мне Орландо Блум нравится. Это который актер? Так он же все равно на ней не женится! Она пожала плечами: Петрович же спросил, кто ей нравится, а не кто на ней женится. Тут уж Петрович разозлился всерьез. Стал говорить, что не дело она затеяла. Что ей настоящего мужика надо. Такого, чтобы ух! Такого, чтобы йех! Петрович, показывая настоящего мужика, сжимал кулаки и вилял бедрами, изображая что-то невообразимо мужественное. Женевьев смотрела на все это неожиданно кротко. Когда тесть немного запыхался и остановился, она вдруг спросила, кого же он посоветует из настоящих мужиков. Петрович сказал, что тут подумать надо. Во-первых, конечно, чтоб обстоятельный был, а не вертопрах. Красивого тоже не обязательно: с лица воды, а тем более водки, не пить. Пусть уж лучше страшненький, но свой. И вообще, замуж надо за русского. В русском мужике все есть. Он и выпить горазд, и закусить не промах. Женевьев на это отвечала, что мало знает русских мужчин. Правда, один ей немного нравится. Совсем чуть-чуть. Петрович обиделся: чуть-чуть? Погоди, сказал, разденусь окончательно, увидишь все натюрель, так сказать, без прикрас. Но тут Женевьев вдруг призналась, что ей нравится Саша. Петрович был так оскорблен, что на миг застыл, как вкопанный. Ей, буркнул, нужен не молокосос, а серьезный взрослый мужчина. Лет шестидесяти с гаком. Чтоб и пенсия была, и другие человеческие достоинства. Но мужчины шестидесяти с гаком лет — пусть даже и с достоинствами — Женевьев не нравились. Ей нравился Саша. И это злило Петровича ужасно. Он стал бранить и Женевьев, и Сашу, говорить, что она должна тут же сейчас сделать правильный выбор. Женевьев, наконец, удивилась. — Петрович, вы говорите с такой страстью… Вы что — меня полюбили? От таких похабных слов Петрович замер на месте и сделался помидорного цвета. На миг Женевьев почудилось, что его сейчас хватит кондратий — ну, или как это называется по-русски. Но Петрович устоял, и кондратий прошел стороной. Хотя, признаться, было до него рукой подать. И удивляться тут нечему. Он к ней со всей душой, а она ему такие вещи. Она бы еще жениться на ней предложила. Женевьев подняла брови. Она ничего не предлагает, это же он сам, Петрович, предлагал ей выйти за него замуж. Петрович пожал плечами. Ну да, предлагал. Но не в том, в каком она подумала. А в каком? В переносном. В каком это переносном? В каком собаки женятся, что ли — пих-пих, и разбежались? Ну, почему сразу собаки… Кошки тоже бывают. Полюбили пару раз и пошли по своим делам. У всех есть свои дела, или она про это не знает? — Нет, Петрович, — решительно сказала Женевьев. — Я росла в очень строгой католической семье и такие вещи буду делать только с законным мужем. Значит, если он согласится быть ей законным мужем, то она вот прямо тут и сейчас окажет ему дружескую услугу? Нет, она не окажет, он ей не нравится. Да почему?! Во-первых, у него очень маленькая пенсия, а от этого зависит бюджет семьи. А при чем тут семья? А при том, что он хочет на ней жениться, он же сам сказал! Петрович только хмыкнул: мало ли, что он сказал. Это всегда так говорят, что женишься. Чтоб девушку не обидеть. А так на каждой жениться — паспорта не хватит. Он имел в виду чисто дружеские отношения. Вот так: раз-два, раз-два! Энергично. Женевьев удивилась — и это в России называется дружба? Да, дерзко отвечал тесть, так мы и дружим. Мальчик и примкнувшая к нему девочка. Но Женевьев уже не слушала его: нет, Петрович, величайшее вам гран мерси, но от такой дружбы я отказываюсь. Ах, она отказывается, разозлился Петрович. Она, может быть, не хочет узнать русского мужчину во всей полноте? А что такое? Рылом не вышел? Пенсия наша ее, видите ли, не устраивает. Ей миллионеров подавай! А что хорошего в этих миллионерах? Тебе какой-нибудь миллионер хоть раз налил от чистого сердца, пусть даже и без закуси? Нет, ей никто не наливал. Но она уверена, если бы ей понадобилось, ни один миллионер бы не отказался. Очередь бы выстроилась из миллионеров, желающих налить девушке. Да, именно очередь, почему нет? Они, в общем-то, славные парни, эти миллионеры, особенно которые холостые. И вообще, деньги — это возможности. Это личная свобода. Свобода, отвечал на это Петрович, это когда отсидел половину срока и вышел по УДО. Вот это свобода. Все остальное — инсинуации и гомосексуализм. Или вам наша свобода не нравится? Может, вам и демократия наша не по душе? Может, вы приехали наше дорогое правительство свергнуть? Последний раз спрашиваю: будешь со мной дружить? Нет? Ну, тогда пеняй на себя. Сейчас, погоди, только оголюсь перед актом любви. Нет сомнения, что Петрович, как и обещал, благополучно бы оголился перед актом любви, но тут вошел Саша. Он как раз вернулся с пробежки, открыл дверь своим ключом и заметили его, только когда он появился в комнате. — Добрый вечер, Саша, — сказала Женевьев. Саша кивнул: как говорили древние, надо молиться, чтобы вечер был добрым — и тут же увидел тестя со спущенными штанами. — А ты что здесь делаешь, Петрович? — спросил он, как показалось тестю, с легким подозрением. — Нет, штаны натягивать не обязательно, хоть всю жизнь так ходи, но что ты тут делаешь в таком виде? Ну что, что он мог делать в таком виде, сами подумайте! Ничего он тут не делает, зашел узнать, не надо ли чего, помощь, может быть, требуется. Ах, как посмотрел Саша на незадачливого тестя — нет, не тестя, бывшего тестя, который вообще неизвестно чего тут небо коптит. Кивнул головой молча: выйдем-ка, Петрович. Они вышли. Петрович глядел на Сашу дерзко, даже в наступление перешел. Воспитывать будешь, догадался. Ну, так поздно воспитывать, я сам уже дочку взрослую воспитал. А ты знаешь, что француженка твоя тут со мной вытворяла? Знаешь? Соблазнить меня пыталась! Но я не дался, нет, я только по любви, абы с кем не хожу. Это вы, молодежь, вам повесь на дерево юбку — тут же и кинетесь, а мы, старая гвардия, мы еще ого-го… В смысле, ого-го какие скромные. — Ну, какой ты скромный, это я помню, — сказал капитан. — Ты, видно от избытка скромности тогда в квартиру сразу двух проституток привел? Ну и что, что привел, обиделся тесть, ну, и привел. Во-первых, он что хотел, чтобы трех привел или целую конармию? Он, Сашка, должен спасибо сказать, что две всего. Это во-первых. А во-вторых, это были не проститутки, студентки. Петрович же думал, что студентки бесплатно. А выяснилось, что сейчас даже студентки за деньги — и почище, чем иная проститутка. И вообще, не о том говорим. Он, Петрович, про что толкует? Женевьев эта французская вожделела его — и никак иначе. Всеми парижскими бесами искушала. Он прямо как святой столпник был. Петрович ей говорил: «Как тебе не стыдно, девка! На что я тебе нужен, я же старик? Ты вон лучше на Александра обрати внимание. Такой мужчина пропадает без женщины. Скоро уж вообще ни на что не годен будет...» А она ему в ответ: «Мне, дескать, Саша не интересен как мужчина. Плевать, говорит, мне на вашего Сашу. Я, говорит, Петрович, влюбилась в вас до полусмерти, и если ты сейчас же не будешь моим, я с собой покончу — раз и навсегда». Вот такая вот любовь, капитан Серегин, так что не взыщи, и пришлось, конечно, ее удовлетворить. День и правда выдался тяжелый — и Саша не выдержал, сорвался. Как же не стыдно, сказал, старая ты сволочь! Человек их Франции приехал, а ты ему голову морочишь. Не говоря уже о том, что просто опозорить девушку пытаешься. В общем, сказал, еще раз домогнешься Женевьев, будут у тебя, Петрович, большие неприятности. И хватит уже свинью из себя изображать, надоело. С этими словами Саша хотел пойти в душ. Хотел, да не вышло. Дрожащий, как осиновый лист, обиженный голос Петровича вбил его в пол почище любого молотка. — Погоди, мент поганый… — Саша ушам не поверил, но так и сказал Петрович, из песни не выкинешь. — Выходит дело, она тебе дороже меня? Французская проститутка тебе дороже героя войны? Саша обернулся и изумленно озирал новоявленного героя невесть какой войны. Тесть был фигура оригинальная, чего угодно от него приходилось ждать, но это уж выходил перебор. — Ты знаешь сейчас чего? — голос у Петровича не просто дрожал, но как-то мелко взвизгивал, как у собаки, которую догнали и хотят забить до смерти. — Ты меня вот здесь вот пронзил... В самое сердце. Это такое, что я тебе словами не передам. Такого оскорбления я тебе не прощу. И вот тебе мой ультиматум. Или ты выгоняешь эту французскую вертихвостку к чертовой матери, или... — Или что? — в голосе Саши громыхнуло железо. — Или сам выметайся! — топнул ногою тесть. На лицо капитан сейчас было страшно смотреть, хотя не было при нем пистолета и даже самых маленьких погон. Казалось, еще секунда — и Петрович, подобно птицам небесным, возьмет и вылетит в окно: так страшно должен был ударить его Саша. Но Саша не ударил, и Петрович не стал птицей, не покинул отряда приматов, остался в семействе гоминидов. Саша вздохнул пару раз, успокаиваясь, и негромко отвечал. — Выгонять я ее не буду. Во-первых, выгонять мне ее не за что. Во-вторых — некуда. И сам я не уйду. Если кто не помнит, так я напомню: это — мой дом. Мой, понимаешь? Петрович снова изменился в лице — второй раз за последние две минуты. — Я все понимаю... — прошептал он. — Все я отлично понимаю. Мне по два раза повторять не надо. Я и с первого раза… Где моя зимняя шапка? Где шапка… Он слепо рыскал по комнате. Ничего не нашел, махнул рукой. — Черт с ней, с шапкой. Оставляю тебе. Можешь подарить ее своей зазнобе французской. Ну, как говорится, спасибо за гостеприимство, не поминайте лихом... Пошел я. — Отец, что ты валяешь дурака? — голос у Саши был усталый. — Ну куда ты пойдешь посреди ночи? — Вот туда и пойду... Буду на старости лет искать угол, где меня не попрекнут куском хлеба... Даст Бог, сгину где-нибудь под забором. Тесть утер старческую слезу, предательски засевшую в уголке глаза и не желавшую выходить на свет божий. — Ну, не дави на психику, — сказал Саша. — Давай поговорим спокойно. — Нет. С меня хватит. А вы тут целуйтесь со своим ажаном. Предавайтесь... содомскому греху. На шум, поднятый Петровичем, выглянула обеспокоенная Женевьев в наспех накинутом халате. Тесть зыркнул на нее злобно. — Вон она, легка на помине. Прощай, девка. Исполать тебе. Добилась своего. Выгнала старика из дома на ночь глядя. Ноги моей здесь больше не будет. Я-то вас прощу, а вот Господь не простит. Тьфу на вас! С этими словами Петрович вышел вон, напоследок так хлопнув дверью, что не выдержала и посыпалась штукатурка. Женевьев поглядела на Сашу вопросительно: что с Петровичем? — Он дурак, — отвечал Саша. — Это я знаю. Но почему он ушел? — Обиделся — и ушел. — А когда вернется? Сказал, что никогда, то есть через пару часов самое позднее, отвечал Саша. Не волнуйся, Петрович по два раза в месяц из дому уходит и всегда возвращается. Но Женевьев все равно тревожилась. А если все-таки не вернется? Он же беспомощный, как дитя. На улице темно, опасно, случиться может что угодно… Саша поморщился, сердито набросил куртку, двинул к выходу. Женевьев захотела пойти с ним. Саша покачал головой. Она настаивала. — Да не надо тебе никуда ходить! — не выдержал он. — Сиди дома… Она удивилась: почему ты на меня кричишь? Он смутился. Прости. Но это наше, семейное, тебе лучше не встревать. Он открыл дверь, сказал, что сам запрет ее снаружи. Женевьев подошла, коснулась его руки. — Пожалуйста, будь осторожен, — сказала. — В Москве ночью очень опасно... Я буду волноваться. Не волнуйся, Женевьев. Он вернется. Он всегда возвращался. <1Назад 2% Окруженные тьмой. Глава вторая. Сильный и опасный Глава вторая. Сильный и опасный Доблестная российская полиция, если говорить честно, работала спустя рукава. Правда, когда Женевьев с капитаном шли мимо дежурки-аквариума, полиция в лице дежурного все-таки пришла в себя после вчерашнего и начала с Женевьев любезничать. Понять это было можно — женщина, да еще француженка. Между нами говоря, чем еще дежурному заняться в разгар рабочего дня — только француженок охмурять. Женевьев, однако, на местные ментовские чары не поддалась, отбрила сердцееда — как лезвием полоснула. — Грубо работает, — сказала. — Ваши мужчины почему-то думают, что они — мечта всех женщин. Капитан рассеянно кивнул: есть такое. С другой стороны, хватает и женщин, которые думают, что они — мечта всех мужчин. Значит, это не мужское и женское, а просто человеческое. Люди думают о себе лучше, чем они есть — Надо не думать, надо быть лучше, — едко заметила Женевьев. Это, конечно, было очень по-европейски. Хотя ему, российскому капитану, откуда знать, как по-европейски, а как нет? Нет же никакой Европы на самом деле — одно кино про Европу, которое выдумывают всякие там альмодовары и гринуэи, и книжки тоже, уэльбек да бегбедер. В общем, еще большой вопрос, можно ли всему этому верить и не проще ли ввести туда танковую бригаду и устроить им всем по-настоящему счастливую жизнь. Ответа на этот вопрос найти он не успел — перед глазами уже маячила в меру обшарпанная дверь его кабинета. В кабинете он сидел не один, а вместе с Пашкой, которого, правда, сейчас на месте не было. Пашка — напарник, догадалась Женевьев, вы с ним команда. — Точно, — согласился капитан, — команда... Железный кулак, бьющий в золотые зубы криминала и организованной преступности. Вякнул и заговорил селектор — капитана требовал дежурный. Вспомнил, донжуан самодельный, что к Паше как раз пришел посетитель. Ждет, между прочим, уже целых полчаса. Паша, главное, сам назначил и даже пропуск выписал, а потом, видно, забыл. Забывчивый он, Паша, как девушка на выданье. Может, капитан поговорит с этим, который пришел? А то неудобно выходит, теперь ведь вроде как мы для народа, а не народ для нас. Так что с народом этим лучше не связываться — наскандалит в Фейсбуке и тебя же потом по погонам ударят, прям по звездочкам. Саша только головой покачал на такие речи. Ладно, сказал с неохотой, давай сюда своего терпилу. Женевьев удивилась: будешь выполнять чужую работу? — Чужую?! Да ты что! Мы и со своей-то не справляемся, — язвительно заметил капитан. — Так много работы? — Не так работы много, как зарплаты мало. В дверь постучали, и стук этот не понравился капитану. Слишком он был уверенный, что ли, развязный какой-то. Свои бы стучать не стали, просто вошли, но почему, интересно, так стучат чужие? Можно было сказать «войдите», но говорить это совершенно не хотелось. Выждав секунду, Саша подошел к двери и сам открыл ее. На пороге стоял крепкий высокий мужчина лет, наверное… да Сашиных примерно лет, вряд ли больше. В нем чувствовалась легкая небрежность сильного и опасного человека. — День добрый, — сказал сильный и опасный, оценивающе глядя на капитана. Капитан ничего не ответил, кивнул головой на стул: дескать, присаживайтесь, гость дорогой. Сейчас посмотрим, что вы за птица и почему это у вас добрый день, когда все честные люди на службе пуп рвут и день у них обыкновенный, то есть вполне собачий. Пришелец сел и смотрел на капитана с непонятной улыбкой, а Женевьев как бы и вовсе не видел. Что там, в самом деле, видеть? На ней же не написано, что французский ажан, наоборот, написано, что обычная молодая баба. Это для вас она Софи Марсо, а у него, может, по три штуки таких в каждом лупанарии. Улыбка гостя раздражала капитана. Не любил он, когда опасные люди улыбаются, это делало их в два раза опаснее. Хотя капитан был полицейским, по жизни он предпочитал ясность, разговор лицом к лицу, прямоту. А судьба угораздила его в следователи. Все эти хитрости, заходы, ловля клиента на слове — противно, но надо. Но противно. Хотя, наверное, он один такой мастодонт остался. Большинство следаков уже давно сидели на простом запугивании да улики подбрасывали, других методов не знали. Интересно, этот опасный видит, что он, капитан, тоже опасный, что его надо бояться? Или, как и все вокруг, ошибочно считает гуманистом и тюфяком? А ведь на самом деле капитан вовсе не тюфяк. Просто у него… А что у него? Принципы? Мог капитан Серегин сказать, что у него принципы? Вряд ли, вряд ли. Принципы — они в голове. А у капитана не в голове, а в теле было что-то такое, что мешало ему делать то, что преспокойно делали другие. И наоборот, велело делать то, чего другие не делали. Но если это все само собой выходит, то чем тут гордиться, скажите? Нечем. Ну, он и не гордился. — Я к Павлу Ивановичу, — сказал гость, видя, что заняться им никто не торопится. Саша выдержал паузу, включил компьютер. Неплохо сбить с клиента лишний гонор, пусть подергается. Наконец вроде как сжалился. — Павла Ивановича пока нет, — отвечал хмуро, глядя в экран. — Все, что нужно, можете сказать мне. Услышав голос капитана, гость переменился в лице. Улыбка его стала шире и, как это ни противно, гораздо симпатичнее. Секунду он, прищурясь, глядел на капитана, потом ни с того ни с сего вдруг ткнул его пальцем в грудь: — Сашка! Тот даже опешил слегка — до чего дошло, до какого панибратства. Совсем не уважают человека в погонах, хоть снова «черные маруси» по ночам пускай. — Сашка, — не унимался пришелец, — Сашка Серегин! Тут уже и сам капитан вгляделся в эту сильную рожу, в эту опасную улыбку и твердый взгляд — и чуть со стула не упал. Валера? Валерка Михеев! Сколько лет, сколько зим! Бросились обниматься — не удивляйтесь, дорогая французская мамзель, у диких так принято. Обнимаются — и без всяких извращений притом, а некоторые еще и хлопают друг друга по плечу. — Ах ты, бродяга… — пришлось объяснять Женевьев, что еще за бродяга такой. — Школьный приятель… Сколько же мы с тобой не виделись? Да черт его знает, сколько они не виделись, а то и побольше. С ума сойти, время-то как бежит... Вот, Женевьев, познакомьтесь. Это Валера, это Женевьев. Прямым рейсом из Парижа. По обмену опытом, так сказать, ну, и всем остальным, что найдется. Валера посмотрел на Женевьев с интересом, но руку пожал правильно — крепко, доверительно, без глупых заигрываний. Потом снова повернулся к капитану. — Значит, по силовой части пошел? Уважаю. Сашка кивнул: как говорится, не погоны красят человека, а звездочки на погонах… Слово за слово — им было, что спросить друг у друга. Борьбой-то, борьбой занимаешься еще, капитан? Да ну, какая борьба. Возраст уже подпирает. У него теперь одна борьба — с преступностью. И как успехи? Ничего успехи, до полного искоренения остались считанные дни. Посмеялись. — Ну, а ты, Валера, чем занят? У Валеры оказался свой бизнес — охранное предприятие. Называется «Красная жара». Как в кино со Шварценеггером, помнишь? Саша умолк, помрачнел, на самом деле что-то вспоминал. То ли Шварценеггера, то ли что-то еще, такое же печальное. — Скажи, — спросил вдруг, — это правда, что предприятие твое бандиты держат? Валера искренне засмеялся. Кто держит — бандиты? Да они сами всех держат за все возможные места. И вообще, сейчас не бандитские времена. Сейчас всем рулят силовые люди, ну, типа Сашки, только звездочки у них побольше. А бандитов нынче не осталось совсем: либо приказали долго жить, либо, опять же, в силовиков перекрасились. Капитан вроде как успокоился немного… Поинтересовался, зачем Валере Пашка. Тот стал серьезным, пустился в объяснения. История, сказал, вышла чрезвычайно хреновая. Орлы полицейские загребли его заместителя Макса. А парень замечательный, можно даже сказать отличный. Морально устойчив, прекрасный семьянин… — Беспощаден к врагам рейха? — хмыкнул капитан. После того, как ушла Катя, разговоры про семью почему-то раздражали его. Валера погрозил ему пальцем, засмеялся, потом опять стал серьезным — рассказывал. — Вечером, понимаешь, шел мой Макс по улице, видит, к девчонке три гопника прикопались. Он взялся их дрессировать, но вежливо, культурно. А один из этих зверюг ему сзади пузырем по черепу. Ну, Максу, конечно, томно сделалось и обидно до невозможности... Он за ствол и давай шмалять вверх — внимание привлекать. Одна пуля задела кого-то слегка. Случайно... А ваши его в отделение загребли, дело шьют. Парень, считай, за свою же доброту и страдает. Нехорошо вышло, Саша, можно даже сказать, некультурно. Капитан задумался — и тоже нехорошо. Потом поднял глаза на Валеру. Глаза эти горели каким-то недобрым огнем. На миг Женевьев показалось, что сейчас из Сашиного рта, как у Майкла Джексона, полезут вампирские клыки. Но не полезли все-таки, обошлось. Зато он предложил рассказать Валере другую историю, перпендикулярную к предыдущей. Валера напрягся немного, но слушать все-таки согласился. Женевьев почему-то показалось, что если бы даже он и отказался, слушать все равно бы пришлось — уж больно серьезным сделался капитан. — Макс твой, — это Саша уже свой вариант событий рассказывал, — Макс твой напился вдребезину, сел в джип и поехал домой. По дороге увидел девушку симпатичную. Решил снять. Но девушка была приличная и сниматься не захотела. Он вышел из машины и стал затаскивать ее силой. Она — в крик. Подбежали трое парней, хотели остудить его чуток. А он, скотина, стал палить по ним из травмата. В итоге один лежит в больничке с подстреленным глазом. И имеет большие шансы остаться инвалидом. Как тебе история? Валера молчал, смотрел куда-то поверх капитана и немного вбок. Потом заговорил — медленно, вдумчиво. Конечно, капитан все это прекрасно рассказал, хоть сейчас вставляй в русскую литературу и потом ЕГЭ по ней сдавай. Может быть даже, из капитана со временем выйдет писатель — инженер человеческих душ, лауреат государственных и нобелевских премий. Однако если брать по существу, то все это лирика и суета сует. У него, у Валеры, задача простая — вытащить Макса из СИЗО. И Саша по старой памяти ему в этом, конечно, поможет. Но Саша смотрел на ситуацию совсем иначе. Никакой вам, батенька, старой памяти, сказал он, ни старой, ни новой. Если Михееву так проще, то пусть считает, что Сашу накрыл старческий склероз. Так что помогать капитан Валере не будет — ни ему, ни его гопнику Максу, пусть даже не надеется. Валера на секунду помрачнел, сидел молча. Потом посмотрел наверх и его осенило. — Видеокамеры, — догадался он, — все записывают, да? Саша покачал головой: камеры, конечно, есть, но ничего не пишут, сломались. Тогда взгляд Валерин обратился на Женевьев. — Коллега из Парижа немножко понимай по-русски? — поинтересовался он. — Могут не то подумать? Да нет, Париж тут не при чем. Хотя Валера прав, пожалуй, стоит попросить Женевьев выйти. Как же сказать-то? Что-нибудь вроде... Же ву при, Женевьев, дё венир вуар мон шеф. Ву деврие дискьюте дё сэртэн кестьон дё травай авек люй. Сэ лё промье этаж, лё бюро дизьем...1 Примерно так, хотя за точность он не ручается. Женевьев не стала поправлять ошибки в его французском — как говорится, кто без греха, пусть первый ткнет в глаз пальцем. Когда дверь за ней закрылась, Валера повернулся к Саше, молча вытащил бумажник, стал отсчитывать деньги. Нет, вы не подумайте, он капитана не осуждает, жить-то надо. А сейчас кто при должности, тот и в дамках — вот такая у нас селяви. Человек же не затем в полицию пошел, чтобы гнилой селедкой питаться, человек в полицию идет за уважением, статусом, новыми возможностями... — Хватит этого? — спросил Валера, зажав в руке еще одну купюру, как бы давая понять, что если не хватит, он и добавить может, почему нет. Хватит, решил Саша, сгребая со стола деньги. Даже и больше, чем надо. — А ты реальным ментом стал, — с некоторым восхищением заметил Валера. — Жадный, хитрый. Уважаю. — Между прочим, мент — бранное слово, — отвечал капитан. — А за оскорбление меня при исполнении можно и схлопотать. Валера засмеялся: извини, не знал, больше не буду. — На первый раз прощаю, — решил Саша. — А что касается денег... Деньги свои засунь себе в службу тыла! Купюры, как бабочки, полетели Валере прямо в морду. Точнее, полетели в лицо, но долетели уже до морды — так он изменился всего за секунду. На краткий миг Саше почудилось, что Валера сейчас кинется и перегрызет ему горло. Но тот все-таки пересилил себя, остался на месте, не перегрыз. Только побледнел и стал весь как бы мраморным. И таким же точно мраморным, совершенно белым голосом спросил, что сейчас имел в виду Саша. — А ты догадайся, — отвечал капитан. Валера криво улыбнулся. Что ж тут догадываться, граждане понятые, все и так ясно. Недоволен наш капитан, обижен. Только вот на что, интересно? Может быть, сумма его не устроила? Или он не патриот: не берет российскими деньгами — только иностранными. Ах, космополитизм безродный, скольким он уже жизнь попортил! Не надо, граждане, не гордитесь, берите, что дают, — хоть даже монгольские тугрики. Если, конечно, они не фальшивые. Недолгое время они смотрели друг другу в глаза. Почему-то капитан сейчас ясно видел, что думает о нем Валера. Ну, что же ты юлишь, как целка на тракторе, думал тот, цену себе набиваешь? Не надо, здесь не базар. Скажи прямо, сколько нужно, — не обижу. — Скажи прямо, — попросил Михеев уже вслух, — не обижу. Капитан прямо и сказал. Повернись-ка ты, сказал, избушка, к лесу передом, ко мне задом — и катись в свою «Красную жару». Тут уж Валера по-настоящему удивился: что такое? Честный мент? Артефакт и музейный экспонат. Капитан ухмыльнулся. Может, и так, может, и музейный. Вот только не надо его троллить, он этого не любит. И, кажется, уже было сказано, что мент — это оскорбление. Тем более — честный. — Значит, не поможешь старому другу? — кажется, Валера огорчился всерьез. Капитан удивился. Другу? Не друг ты мне, сволочь вороватая, потому что и ты, и Макс твой — бандиты, и клейма на вас ставить негде. Ничего на это не ответил Михеев, только посмотрел прямо в глаза капитану, нехорошо посмотрел, неприятно. Сильный и опасный, почему-то вспомнил Серегин. Очень опасный. Если, например, ударит, не вставая с места, успею уклониться? А если нет, смогу потом подняться? Но Валера, конечно, бить не стал. Кого бить — капитана полиции прямо в помещении ОВД, с ума вы сошли, что ли? Он просто собрал деньги (унизительно, конечно, но не бросать же, уборщице лишнее беспокойство) и поднялся со стула. Как говорится, спасибо за гостеприимство — было написано на лице его крупным шрифтом. На нет и суда нет, не хочешь, так мы с твоим Павлом Иванычем отлично договоримся сами. — А вот тут ты ошибаешься, — оказалось, Саша тоже умеет неприятно улыбаться. — Договориться вам будет ой как непросто. Больно много народу в деле. Следователь, свидетели, пострадавшие. Не выйдет договориться. — За пострадавших, — саркастически заметил Валера, — ты не бойся. С ними столковаться вообще не вопрос. Кто же захочет из просто пострадавшего превратиться в сильно пострадавшего? Капитан вынужден был признать его правоту: пострадавший нынче пошел жидкий и мелкий. Ладно, пусть так, с пострадавшими договориться можно — но не со следователем. И уж об этом он, капитан, позаботится лично. — Ты прямо дурак какой-то, — загрустил Валера и сел обратно на стул. — Честное слово, не понимаю. Я тебе что — дорогу перешел? Что-то не то сказал? Или сделал что-то не так? Растолкуй, в чем мой косяк. Валерин косяк был в том, что он на свет появился и одним этим фактом нарушил мировую гармонию, объяснил капитан. Так что не будет ему, граждане, никакой договоренности, а пойдет его Макс прямым ходом под суд. А оттуда, даст Бог, и на зону. Как в песне поется: «по ту-ундре, по железной доро-оге... где встречается ре-едко... городской экипаж...» Валера поморщился. Напрасно ты так со мной. Нехорошо это. Непорядочно. Он встал, подошел к выходу, у двери обернулся. — Имей в виду, Сашка, из меня ведь исус христос неважный, щеки под удары подставлять не умею, — сказал он. — А память, наоборот, имею хорошую, эйдетическую имею память, помню все и хорошее, и такое. Капитан искренне удивился. Минутку, это что такое было? Это он, Михеев, ему угрожает, что ли? Ему, стражу закона, целому капитану полиции, выбивающему из пистолета Макарова хрен знает сколько на стенде — угрожают? Валера тоже удивился. Позвольте, кто угрожает — он? Да чем он может угрожать капитану? У того и наган в кобуре, и погоны, и вся силовая контора в корешах ходит. А что он может Сашке сделать? Телеги во все инстанции накатать? Пожаловаться, что тот у него деньги вымогал? Натравить службу собственной безопасности? Смешно. Разве это может напугать железного борца с преступностью капитана Серегина? А, впрочем, знаете, можно и попробовать. Так сказать, провести эксперимент. Из чисто научного любопытства. И пусть капитан с фактами в руках доказывает, что он не верблюд. Нет, посадить-то его вряд ли посадят, но из работы в органах точно попрут. Но это ничего. Есть еще у нас в городе свободные вакансии дворников. Такого красавца любой жэк с руками оторвет. Выдадут ему метлу, фартук — и пусть ни в чем себе не отказывает. Сказав это все, Валера любезно улыбнулся и открыл дверь, чтобы выйти. Однако закрыть ее с той стороны ему не дали, Саша не дал. Не люблю, заметил капитан сдержанно, когда мне угрожают, а перед этим еще и взятку сунуть пытаются. Объясняю доступно всем присутствующим, что это статья 291 УК РФ, пункт 3, на срок до восьми лет. Так что присядем, товарищ дорогой. Валера явно такого не ожидал. — В каком смысле присядем? — голос у него дрогнул. — Пока на стул, а там видно будет. — Значит, посадить меня хочешь? — голос Валерин звучал недобро. — А за что, можно узнать? — За неправедную жизнь — вот за что, — объяснил капитан. — Что-то я такой статьи не помню. — Это ничего. Был бы человек хороший, а статья найдется. Валера секунду изучал физиономию Саши, а потом попросил не брать его на понт. Капитан огорчился. Он-то думал, что имеет дело с серьезным человеком, а Валера, глядите, как в опере изъясняется. Приличные бандиты давно так не говорят. — А как говорят приличные бандиты? — вдруг заинтересовался Валера. — А вот сейчас и узнаешь, — пообещал ему Саша. — Идем-ка, друг сердечный, разомнем твое правовое самосознание. В серьезных и опасных глазах Валеры вдруг промелькнуло что-то странное: страх не страх, но какое-то смущение. Куда-то делось все его хладнокровие. Идти с капитаном он не захотел, даже голос повысил: никуда я не пойду, да и с какой стати? Серегин отвечал ему в том смысле, что есть подозрение, что он, Михеев, собираетесь воспрепятствовать следствию. Очень грамотно ответил, научно, хоть сейчас выдавай ему диплом доктора юридических наук. В общем, академический этот спор закончился тем, что капитан взял Валеру за предплечье и твердой рукой повлек вон из кабинета. Однако Михеев вдруг стал, как вкопанный. Саша поднадавил, но тот словно в пол врос — здоровый бугай, не зря всю жизнь борьбой занимался, в отличие от Саши, который ей занимался только в школе. Совсем уж грубую силу Саше применять не хотелось; оперов, что ли, звать на помощь? — Саня, — заговорил Валера, и лицо его сделалось очень серьезным. — Саня, не надо. Я тебе последний раз говорю. Ты просто не понимаешь, с кем имеешь дело. Если я захочу, от тебя не то, что мокрого места — от тебя даже воспоминания не останется. Капитан только усмехнулся в ответ: много вас здесь таких ходит, обещальщиков. Но тут в кабинете вдруг замигал свет, а затем раздался отдаленный подземный гул. Саша озаботился: опять электричество барахлит. Валера только головой покачал. — Это не электричество, капитан. Это конец света. Для одного отдельно взятого мента. Догадываешься, о чем я? Саша поглядел Валере в глаза и вздрогнул: там, в этих глазах, ясно горела черная луна. Ну откуда, скажите, откуда черная луна в глазах рядового бандюка? Не по чину ему это, не по званию. Капитан с трудом отвел взгляд от лунных Валериных глаз, подтолкнул его в спину; в камере, сказал, беседу продолжим. И про конец света поговорим, и про лампочки перегоревшие, и про другие интересные дела. Валера, поняв, что Сашу не уговорить, пожал плечами, отклеился от пола и фальшиво насвистывая, вышел из кабинета. Следом за ним шел помрачневший капитан. Забегая вперед, скажем, что впереди ждал его долгий и нелегкий день, и до дома ему предстояло добраться только поздним вечером, когда Женевьев, которую он отправил домой на такси, уже крепко спала. Наверное, это хорошо, что она спала так крепко и что Саши дома не было. Потому что ночные тучи вдруг разошлись, и между штор в комнату заглянула черная луна. Если бы в этот миг сюда вошел капитан Серегин, он был бы сильно удивлен. Он-то думал, что черную луну видит только он один, что это личный его мираж, так сказать, персональное расстройство нервной системы. Но оказывается, черная луна заглядывала в комнату и тогда, когда самого капитана там не было. Впрочем, еще удивительнее было то, что вместе с луной в комнату заглянул и Петрович. Правда, в окно, в отличие от луны, не полез, хватило двери. Когда глаза его привыкли к полумраку, рожа Петровича — многоопытная рожа старого селадона — осветилась изнутри: одеяло сползло с плеча Женевьев, обнажило белую, нежную руку. Бесшумно, как барс на охоте, Петрович втек в комнату. Не отрывая взгляда от Женевьев, прикрыл дверь поплотнее, стал стаскивать с себя тренировочные, потом футболку. Остался в одной натуре, если не считать длиннейших синих трусов, в стране более теплой и толерантной вполне могущих сойти за бриджи. Петрович передвигался тихо, но надо было еще тише. Громом среди ясного неба ударил в него сонный голос Женевьев. — Петрович, зачем вы раздеваетесь? Тесть на миг замер, потом стал лихорадочно натягивать футболку и штаны. Спохватился, встал с одной ногой в штанине, спросил сам себя: вот мне интересно, чего она не спит? — Я сплю, Петрович… — пробормотала девушка, закрывая глаза. И очень хорошо. И пусть спит. Ана Петровича внимания обращать не надо. Он, Петрович, никому не опасен. Он не кусается, если что. Он тут рядом посидит тихонечко. Короче, войны не хотим, но к отпору готовы. И Петрович, как и обещал, тихонечко сел рядом на стул. И даже, чтобы Женевьев поскорее уснула, запел ей негромко: «баю-баюшки-баю, уйю-ю-ю-ю-ю-ю!» Но Женевьев спать уже не хотела. Она хотела поговорить о жизни. И первым делом спросила, где Саша. — Саша? — с горечью переспросил Петрович. — Значит, более интересных вопросов у нас нет? Нужно было чухать сюда из Парижа, чтобы про Сашу спросить? — Нужно, — отвечала Женевьев. — Где он? — Бегать пошел, — объявил Петрович с величайшим презрением. — Трусцой. Тут надо заметить, что Саша не бегал уже очень давно. Почему он решил снова побежать именно сегодня, нам трудно сказать. Может быть, причиной тому стало появление в квартире молодой симпатичной женщины, может быть, его неприятно удивила хорошая физическая форма Валеры, а может быть, имели место какие-то другие, не менее серьезные соображения. Так или иначе, придя с работы, он переоделся и действительно отправился на пробежку. Женевьев понимающе кивнула и спросила, почему, в таком случае, не бегает Петрович. Все бегают, а он нет. Петрович, разумеется, удивился. Ну, во-первых, куда бежать, все уже тут — выпивка, закуска. А во-вторых, от бега этого проклятого только вред для организма. — Одних калорий сколько тратится, — объяснял Петрович, положив одну худую ногу на другую. — Не говоря уже о жирах. Вдобавок, амортизация большая… Износ, то есть, нижних конечностей. Ноги-то не казенные, от бега короче становятся. Будешь потом ходить на коротеньких ножках — кому это нужно!? Женевьев молчала и смотрела на тестя как-то странно. Тот понял ее взгляд по-своему. Заторопился. Я, сказал, интернационалист, интересуюсь жизнью народностей. В связи с этим хотел спросить: как у вас там во Франции обстоят дела с сексуальной революцией? Мадемуазель Байо сообщила, что эта революция, как, впрочем, и все другие во Франции, уже давно произошла. Тесть очень обрадовался, придвинулся на своем стуле поближе, стал гладить Женевьев по руке. Не так уж сильно, кстати, гладил, деликатно, нежно почти. Но она все-таки подняла бровь, руку его отвела, спросила даже: зачем вы меня гладите, Петрович? Тот растерялся: как зачем, как будто сама не понимаешь? Сексуальная-то революция произошла? Произошла. Ну вот. Он, Петрович, так рассуждает: раз сексуальная революция, значит, всем нужно гладить женщин. Логично? — Логично, — усмехнулась Женевьев, — но только если женщины согласны. А она что же, не согласна, удивился Петрович. В его доме живет, его хлеб ест. Благодарность-то должна быть? Должна, но не такая. А какая? Например, дружеская услуга. — Ну, так и окажи мне услугу — и разойдемся, друг другом довольные, — проворчал Петрович. — Сейчас, только штаны сниму… Женевьев смотрела на него внимательно и чуть насмешливо. Но, когда он, томимый страстью и революцией, снова разделся до трусов и майки, вдруг спросила: а хотите, научу вас стрелять из пистолета? Тесть опешил — это еще зачем? — Это моя вам дружеская услуга, — сказала она. — Будете защищаться от сексуальных домогательств. Ну, это само собой, сказал Петрович, дело нужное, всю жизнь мечтал. Хотя, между нами, зачем ему, Петровичу защищаться от домогательств? Ему, может, наоборот, нужны домогательства. Он человек свободный, собой интересный… Ау, есть тут кто-нибудь, кто домогнуться хочет? Никого? Ну, так он, Петрович, сам домогнется. Или, может, он, Петрович, ей не Ален Делон? Может, ей кто другой нравится? — Нравится, — сказала Женевьев. — Мне Орландо Блум нравится. Это который актер? Так он же все равно на ней не женится! Она пожала плечами: Петрович же спросил, кто ей нравится, а не кто на ней женится. Тут уж Петрович разозлился всерьез. Стал говорить, что не дело она затеяла. Что ей настоящего мужика надо. Такого, чтобы ух! Такого, чтобы йех! Петрович, показывая настоящего мужика, сжимал кулаки и вилял бедрами, изображая что-то невообразимо мужественное. Женевьев смотрела на все это неожиданно кротко. Когда тесть немного запыхался и остановился, она вдруг спросила, кого же он посоветует из настоящих мужиков. Петрович сказал, что тут подумать надо. Во-первых, конечно, чтоб обстоятельный был, а не вертопрах. Красивого тоже не обязательно: с лица воды, а тем более водки, не пить. Пусть уж лучше страшненький, но свой. И вообще, замуж надо за русского. В русском мужике все есть. Он и выпить горазд, и закусить не промах. Женевьев на это отвечала, что мало знает русских мужчин. Правда, один ей немного нравится. Совсем чуть-чуть. Петрович обиделся: чуть-чуть? Погоди, сказал, разденусь окончательно, увидишь все натюрель, так сказать, без прикрас. Но тут Женевьев вдруг призналась, что ей нравится Саша. Петрович был так оскорблен, что на миг застыл, как вкопанный. Ей, буркнул, нужен не молокосос, а серьезный взрослый мужчина. Лет шестидесяти с гаком. Чтоб и пенсия была, и другие человеческие достоинства. Но мужчины шестидесяти с гаком лет — пусть даже и с достоинствами — Женевьев не нравились. Ей нравился Саша. И это злило Петровича ужасно. Он стал бранить и Женевьев, и Сашу, говорить, что она должна тут же сейчас сделать правильный выбор. Женевьев, наконец, удивилась. — Петрович, вы говорите с такой страстью… Вы что — меня полюбили? От таких похабных слов Петрович замер на месте и сделался помидорного цвета. На миг Женевьев почудилось, что его сейчас хватит кондратий — ну, или как это называется по-русски. Но Петрович устоял, и кондратий прошел стороной. Хотя, признаться, было до него рукой подать. И удивляться тут нечему. Он к ней со всей душой, а она ему такие вещи. Она бы еще жениться на ней предложила. Женевьев подняла брови. Она ничего не предлагает, это же он сам, Петрович, предлагал ей выйти за него замуж. Петрович пожал плечами. Ну да, предлагал. Но не в том, в каком она подумала. А в каком? В переносном. В каком это переносном? В каком собаки женятся, что ли — пих-пих, и разбежались? Ну, почему сразу собаки… Кошки тоже бывают. Полюбили пару раз и пошли по своим делам. У всех есть свои дела, или она про это не знает? — Нет, Петрович, — решительно сказала Женевьев. — Я росла в очень строгой католической семье и такие вещи буду делать только с законным мужем. Значит, если он согласится быть ей законным мужем, то она вот прямо тут и сейчас окажет ему дружескую услугу? Нет, она не окажет, он ей не нравится. Да почему?! Во-первых, у него очень маленькая пенсия, а от этого зависит бюджет семьи. А при чем тут семья? А при том, что он хочет на ней жениться, он же сам сказал! Петрович только хмыкнул: мало ли, что он сказал. Это всегда так говорят, что женишься. Чтоб девушку не обидеть. А так на каждой жениться — паспорта не хватит. Он имел в виду чисто дружеские отношения. Вот так: раз-два, раз-два! Энергично. Женевьев удивилась — и это в России называется дружба? Да, дерзко отвечал тесть, так мы и дружим. Мальчик и примкнувшая к нему девочка. Но Женевьев уже не слушала его: нет, Петрович, величайшее вам гран мерси, но от такой дружбы я отказываюсь. Ах, она отказывается, разозлился Петрович. Она, может быть, не хочет узнать русского мужчину во всей полноте? А что такое? Рылом не вышел? Пенсия наша ее, видите ли, не устраивает. Ей миллионеров подавай! А что хорошего в этих миллионерах? Тебе какой-нибудь миллионер хоть раз налил от чистого сердца, пусть даже и без закуси? Нет, ей никто не наливал. Но она уверена, если бы ей понадобилось, ни один миллионер бы не отказался. Очередь бы выстроилась из миллионеров, желающих налить девушке. Да, именно очередь, почему нет? Они, в общем-то, славные парни, эти миллионеры, особенно которые холостые. И вообще, деньги — это возможности. Это личная свобода. Свобода, отвечал на это Петрович, это когда отсидел половину срока и вышел по УДО. Вот это свобода. Все остальное — инсинуации и гомосексуализм. Или вам наша свобода не нравится? Может, вам и демократия наша не по душе? Может, вы приехали наше дорогое правительство свергнуть? Последний раз спрашиваю: будешь со мной дружить? Нет? Ну, тогда пеняй на себя. Сейчас, погоди, только оголюсь перед актом любви. Нет сомнения, что Петрович, как и обещал, благополучно бы оголился перед актом любви, но тут вошел Саша. Он как раз вернулся с пробежки, открыл дверь своим ключом и заметили его, только когда он появился в комнате. — Добрый вечер, Саша, — сказала Женевьев. Саша кивнул: как говорили древние, надо молиться, чтобы вечер был добрым — и тут же увидел тестя со спущенными штанами. — А ты что здесь делаешь, Петрович? — спросил он, как показалось тестю, с легким подозрением. — Нет, штаны натягивать не обязательно, хоть всю жизнь так ходи, но что ты тут делаешь в таком виде? Ну что, что он мог делать в таком виде, сами подумайте! Ничего он тут не делает, зашел узнать, не надо ли чего, помощь, может быть, требуется. Ах, как посмотрел Саша на незадачливого тестя — нет, не тестя, бывшего тестя, который вообще неизвестно чего тут небо коптит. Кивнул головой молча: выйдем-ка, Петрович. Они вышли. Петрович глядел на Сашу дерзко, даже в наступление перешел. Воспитывать будешь, догадался. Ну, так поздно воспитывать, я сам уже дочку взрослую воспитал. А ты знаешь, что француженка твоя тут со мной вытворяла? Знаешь? Соблазнить меня пыталась! Но я не дался, нет, я только по любви, абы с кем не хожу. Это вы, молодежь, вам повесь на дерево юбку — тут же и кинетесь, а мы, старая гвардия, мы еще ого-го… В смысле, ого-го какие скромные. — Ну, какой ты скромный, это я помню, — сказал капитан. — Ты, видно от избытка скромности тогда в квартиру сразу двух проституток привел? Ну и что, что привел, обиделся тесть, ну, и привел. Во-первых, он что хотел, чтобы трех привел или целую конармию? Он, Сашка, должен спасибо сказать, что две всего. Это во-первых. А во-вторых, это были не проститутки, студентки. Петрович же думал, что студентки бесплатно. А выяснилось, что сейчас даже студентки за деньги — и почище, чем иная проститутка. И вообще, не о том говорим. Он, Петрович, про что толкует? Женевьев эта французская вожделела его — и никак иначе. Всеми парижскими бесами искушала. Он прямо как святой столпник был. Петрович ей говорил: «Как тебе не стыдно, девка! На что я тебе нужен, я же старик? Ты вон лучше на Александра обрати внимание. Такой мужчина пропадает без женщины. Скоро уж вообще ни на что не годен будет...» А она ему в ответ: «Мне, дескать, Саша не интересен как мужчина. Плевать, говорит, мне на вашего Сашу. Я, говорит, Петрович, влюбилась в вас до полусмерти, и если ты сейчас же не будешь моим, я с собой покончу — раз и навсегда». Вот такая вот любовь, капитан Серегин, так что не взыщи, и пришлось, конечно, ее удовлетворить. День и правда выдался тяжелый — и Саша не выдержал, сорвался. Как же не стыдно, сказал, старая ты сволочь! Человек их Франции приехал, а ты ему голову морочишь. Не говоря уже о том, что просто опозорить девушку пытаешься. В общем, сказал, еще раз домогнешься Женевьев, будут у тебя, Петрович, большие неприятности. И хватит уже свинью из себя изображать, надоело. С этими словами Саша хотел пойти в душ. Хотел, да не вышло. Дрожащий, как осиновый лист, обиженный голос Петровича вбил его в пол почище любого молотка. — Погоди, мент поганый… — Саша ушам не поверил, но так и сказал Петрович, из песни не выкинешь. — Выходит дело, она тебе дороже меня? Французская проститутка тебе дороже героя войны? Саша обернулся и изумленно озирал новоявленного героя невесть какой войны. Тесть был фигура оригинальная, чего угодно от него приходилось ждать, но это уж выходил перебор. — Ты знаешь сейчас чего? — голос у Петровича не просто дрожал, но как-то мелко взвизгивал, как у собаки, которую догнали и хотят забить до смерти. — Ты меня вот здесь вот пронзил... В самое сердце. Это такое, что я тебе словами не передам. Такого оскорбления я тебе не прощу. И вот тебе мой ультиматум. Или ты выгоняешь эту французскую вертихвостку к чертовой матери, или... — Или что? — в голосе Саши громыхнуло железо. — Или сам выметайся! — топнул ногою тесть. На лицо капитан сейчас было страшно смотреть, хотя не было при нем пистолета и даже самых маленьких погон. Казалось, еще секунда — и Петрович, подобно птицам небесным, возьмет и вылетит в окно: так страшно должен был ударить его Саша. Но Саша не ударил, и Петрович не стал птицей, не покинул отряда приматов, остался в семействе гоминидов. Саша вздохнул пару раз, успокаиваясь, и негромко отвечал. — Выгонять я ее не буду. Во-первых, выгонять мне ее не за что. Во-вторых — некуда. И сам я не уйду. Если кто не помнит, так я напомню: это — мой дом. Мой, понимаешь? Петрович снова изменился в лице — второй раз за последние две минуты. — Я все понимаю... — прошептал он. — Все я отлично понимаю. Мне по два раза повторять не надо. Я и с первого раза… Где моя зимняя шапка? Где шапка… Он слепо рыскал по комнате. Ничего не нашел, махнул рукой. — Черт с ней, с шапкой. Оставляю тебе. Можешь подарить ее своей зазнобе французской. Ну, как говорится, спасибо за гостеприимство, не поминайте лихом... Пошел я. — Отец, что ты валяешь дурака? — голос у Саши был усталый. — Ну куда ты пойдешь посреди ночи? — Вот туда и пойду... Буду на старости лет искать угол, где меня не попрекнут куском хлеба... Даст Бог, сгину где-нибудь под забором. Тесть утер старческую слезу, предательски засевшую в уголке глаза и не желавшую выходить на свет божий. — Ну, не дави на психику, — сказал Саша. — Давай поговорим спокойно. — Нет. С меня хватит. А вы тут целуйтесь со своим ажаном. Предавайтесь... содомскому греху. На шум, поднятый Петровичем, выглянула обеспокоенная Женевьев в наспех накинутом халате. Тесть зыркнул на нее злобно. — Вон она, легка на помине. Прощай, девка. Исполать тебе. Добилась своего. Выгнала старика из дома на ночь глядя. Ноги моей здесь больше не будет. Я-то вас прощу, а вот Господь не простит. Тьфу на вас! С этими словами Петрович вышел вон, напоследок так хлопнув дверью, что не выдержала и посыпалась штукатурка. Женевьев поглядела на Сашу вопросительно: что с Петровичем? — Он дурак, — отвечал Саша. — Это я знаю. Но почему он ушел? — Обиделся — и ушел. — А когда вернется? Сказал, что никогда, то есть через пару часов самое позднее, отвечал Саша. Не волнуйся, Петрович по два раза в месяц из дому уходит и всегда возвращается. Но Женевьев все равно тревожилась. А если все-таки не вернется? Он же беспомощный, как дитя. На улице темно, опасно, случиться может что угодно… Саша поморщился, сердито набросил куртку, двинул к выходу. Женевьев захотела пойти с ним. Саша покачал головой. Она настаивала. — Да не надо тебе никуда ходить! — не выдержал он. — Сиди дома… Она удивилась: почему ты на меня кричишь? Он смутился. Прости. Но это наше, семейное, тебе лучше не встревать. Он открыл дверь, сказал, что сам запрет ее снаружи. Женевьев подошла, коснулась его руки. — Пожалуйста, будь осторожен, — сказала. — В Москве ночью очень опасно... Я буду волноваться. Не волнуйся, Женевьев. Он вернется. Он всегда возвращался.Глава третья. Все женщины в одной
Всю ночь Женевьев снились плохие сны. Пересказывать их я не возьмусь, да и что поймет нормальный человек в снах французского ажана? Но, проснувшись наутро, Женевьев почувствовала, что в доме нехорошо. Было тихо и как-то… ужасно, что ли. Она бесшумно поднялась, оделась, очень осторожно открыла дверь и тихо вышла из комнаты. Особенно неладно, чувствовала она, было в гостиной — там, где спал Саша. Опасения ее подтвердились. Правда, капитан Серегин в гостиной уже не спал. Или еще не спал. Он сидел за столом с бутылкой водки, глаза его были красны, на щеках за ночь выступила щетина. Пару секунд Женевьев внимательно разглядывала капитана, потом сказала негромко: — Доброе утро, Саша. Он мрачно кивнул. Она хотела спросить, вернулся ли Петрович, но не стала — и так было ясно, что нет. — Ничего, вернется, — сказал Саша хмуро. — Небось, нализался вчера и залег где-нибудь под забором. Да не переживай ты так. Не пропадет он. Наверное… Видимо, Саша пил всю ночь, в комнате стоял сильный запах перегара — вот до чего доводит людей бег трусцой. Женевьев распахнула окно. Посмотрела на улицу. Весна, птицы поют... Как это будет по-русски: пришла весна, отворяй ворота? Не весна, усмехнулся Саша невесело. Беда пришла. Она не могла этого понять. Пришла беда — отворяй ворота? Но зачем? Зачем отворять ворота для беды? Все-таки русские — очень мрачные. Они совершенно не умеют радоваться жизни. Даже Моисей Семенович, хоть и давно стал французом и веселым человеком, сохранил в себе эту мрачность где-то на самом дне души. Но Саша заспорил с ней. Нет, сказал, мы умеем радоваться, очень даже умеем, говорил он, внимательно глядя на бутылку. Иной раз так нарадуешься... Правда, тошнит потом страшно и печенка болит. Но ничего, радость важнее. Он встал из-за стола, чуть покачиваясь, подошел к окну. И правда, весна. И птицы поют. Все как положено. В России весна — время любви. А во Франции как? Во Франции весной время любви только у кошек, отвечала Женевьев. А у людей — круглый год. Это и называется свобода. А если ты, как кошка, любишь по расписанию, тут никакой свободы нет. Кстати, почему ушла твоя жена? Саша посмотрел на нее мрачно: интереснее темы найти не могла? Но слово уже было сказано, и перед внутренним взором Саши снова встал тот теплый весенний день. Теплый, солнечный, страшный весенний день... Они сидели в кафе на веранде. Ветер погуливал над головой, волновал зеленые листья на деревьях, трогал прохожих за щеки. Два киргиза-официанта вынесли и повесили на стену черную плазменную панель, там надрывался лохматый перец в лосинах, пел что-то чудовищное, непереносимое. Перец казался смутно знакомым, из детства, и мелодия тоже, а слов не разобрать. Первобытный человек, глубь веков, подумал тогда Саша. Они бы еще Филиппа Киркорова повесили. Или Федора Шаляпина — того, который бас, а не который погоду предсказывает. — Я больше не могу, — вдруг очень тихо сказала Катя. — Ты все время на работе, а я одна. И конца-краю этому не видать. Говорила она спокойно, но в глазах ее застыло отчаяние. Ветер трепал каштановый завиток на лбу, она смотрела исподлобья, беззащитная, как школьница. Саша вдруг понял, что волосы у нее отросли длиннее обычного, а кудри чуть разгладились. Когда они только познакомились, ему казалось, что кудряшки эти должны быть жесткими, как у африканки. Но нет, они были мягкие и становились еще мягче в постели — потом, после всего... Катя сказала еще что-то, но Саша так глубоко ушел в себя, что пропустил сказанное. Она поняла это и повторила. — Я ухожу. Совсем. Он как-то сразу оглох. Она еще говорила, но он не слышал ее, только смотрел, как шевелились губы. Зато первобытный в лосинах вдруг высунулся из экрана по пояс и, наконец, стало слышно, что он такое поет. Он не просто пел, он выл — волком, оборотнем. — Только я помню, как лицо наклоня... ты говоришь мне, что не любишь меня, — лицо певца перекосилось, голос дрожал, волосы встали дыбом от ужаса. — И возвращается сентябрь, и опять листья падают... Та-ам, там я остался, где дрожи-ит в лужах вода-а... Саша встряхнулся, отогнал морок. Волк из телевизора неохотно нырнул обратно, выл оттуда снова невнятно, почти без слов. Саша мог поклясться, что над ним на плазменной панели зажглась черная луна. Зажглась и погасла. — У тебя кто-то есть? — Саша не смотрел на Катю, не мог смотреть, не было сил. Она только головой покачала. — Нет у меня никого... И он почти поверил. Почти. Конечно, никого у нее нет. Нет и не было. Вот только если нет, почему она уходит? И, главное, куда? Мысль эта здравая пришла к нему в голову, но думал ее не он, капитан Серегин. Думал ее дознаватель, тот, который внутри него, — холодный, расчетливый, трезвый. За дурака тебя держат, говорил он изнутри. И правильно держат, и на самом деле ты дурак, и свет таких дураков не видывал. Ну ладно, пусть так, пусть дурак, соглашался Саша, но все-таки не до такой же степени, не окончательный — или жены уходят только от окончательных дураков? Катя почувствовала его настроение. Женщины — они вообще чувствительные, чувствительнее любого следака, хоть по особо важным, хоть по таким. И они страшно не любят, когда их ловят за руку. А если все-таки поймали, выворачиваются так ловко, такой нанесут пурги, что никогда не поймешь, обманули тебя или нет. Да еще и неясно, одного тебя обманули или весь подлунный мир... Нет-нет, спохватился он, так думать нельзя, всем известно, что женщины не обманывают. Лукавят, недоговаривают, фантазируют — но нельзя, нельзя винить их в обмане. И, кстати, не валяй дурака, не лови женщину за руку, только хуже от этого будет. И тебе, и ей, и, главное, всему подлунному миру. — Где мы ошиблись? — спросил он. Точнее, не он, конечно, спросил, не мог он спросить такую глупость. Наверняка спрашивал все тот же невидимый дознаватель. Наверное, куражился, прокурором себя почувствовал. Да еще и повторил, как будто в первый раз позору было мало. — Так где мы ошиблись? Она покачала головой, она не знала. — Может, надо было завести ребенка... Саша резко обернулся назад — ему показалось, что про ребенка сказал кто-то другой. Но сзади сидела старушка в сиреневой шляпке и жадно ела мороженое, тоже сиреневое. Старушке он позавидовал: вот кому ребенок не грозит, максимум — воспаление легких. Значит, все-таки это жена сказала. Или как ее теперь называть: бывшая жена, просто бывшая? «Моя бывшая хочет ребенка», — хорошее название для голливудской комедии. Но только тут у нас не Голливуд и на комедию все это мало похоже. — Я же предлагал, — с трудом выговорил он. И этого нельзя было говорить, глупо это было, глупо и опасно. Это значило, что он хочет спихнуть вину с себя на нее. Будь перед ним феминистка, она бы ткнула его вилкой. Страшно даже подумать, в какое место. Но, как заметил внутренний дознаватель, настоящих феминисток у нас давно не осталось, все продались мужским шовинистам из конкурирующей конторы. Что же до Кати, то она не успела даже вилку взять в руки, потому что невесть откуда возник Петрович. — Какого еще ребенка? — Петрович стоял над ними, покачивался от винного градуса. — Какого вам еще ребенка, вам меня мало?! Сволочь Петрович, подумал Саша, наверное, следил за ними от самого дома. Или нет, не следил, зачем следить? Он просто знал это кафе, они же пару раз ходили сюда вместе с ним. — Папа, — жена занервничала, только Петровича им сейчас не хватало, — папа, иди уже проспись. Он думал, что Петрович взовьется, толкнет речь о пользе бодрствования, но тот посмотрел на них неожиданно жалким взглядом и кивнул: хорошая мысль, пойду просплюсь. Недолгое время они глядели ему вслед — Петрович, покачиваясь, шел прочь, постепенно уменьшаясь, и через минуту стал совсем маленьким. Вообще, все сейчас казались Саше маленькими, почти детьми. Наверное, это горе подняло его вверх, он смотрел на все с какой-то ледяной горы. — И, кстати, о папе, — вдруг сказала Катя. Ей явно было неудобно, но не сказать она не могла. — Пусть пока поживет с тобой, хорошо? Я освоюсь на новом месте, а потом его заберу. Он кивнул, ну да, заберет. Конечно, заберет. Хотя, между нами, все это не помещается в голове. Она уходит, а папу оставляет ему. В каком качестве, интересно: залога, выкупа, компенсации? Впрочем, это неважно. Останется Петрович или нет — ему все равно. Главное, что уходит Катя. Он не спрашивал ее, почему. И себя не спрашивал. Ответ был ясен, как черная луна во время затмения — деньги. Кате просто не хватает денег. Парижа ей не хватает, теплого моря, ресторанов, украшений — вот этого всего ей не хватает, всего, чего не может ей дать он. Зачем Париж, зачем рестораны, спросите вы, если есть отличная домашняя плита, на которой можно готовить хоть круглые сутки, есть стиральная машина и пылесос? Готовь, стирай, убирай — какие еще развлечения нужны женщине? Так думает средний мужчина. Но Саша не был средним. Он знал, что кроме любви, надежности и уюта, женщине позарез нужна роскошная жизнь. Да, да, роскошь для женщины — не роскошь, а хлеб насущный. И нечего смеяться. Ей нужны рестораны, нужно блистать в свете, иначе кто узнает, что она самая лучшая, самая красивая и желанная? Наверное, если женщина любит, она может обойтись и без этого. В конце концов, обойтись можно вообще без всего, но разве это жизнь? Вот только мужчины этого не понимают, а которые понимают, обычно сволочи и манипуляторы. Если бы эти его мысли услышала Катя, она бы заплакала от злости. Какое свинство так думать! При чем тут Париж, при чем рестораны, украшения, роскошь какая-то? Ну, даже если и при чем — то только совсем чуть-чуть, немножко. Немного Парижа, малость ресторанов и совсем чуть-чуть украшений… Но ушла она все равно не поэтому, не потому, что не хватало денег. Она ушла, потому что любила его. Да, да, любила — и ушла тоже поэтому. Потому что боялась. Чего боялась? Господи, да разве непонятно! Он служил в полиции, и сердце ее с утра до вечера разрывал холодный, безнадежный страх. Каждый день, каждый час, каждую секунду она боялась за него. Боялась, что его подстрелят, что привезут раненым, умирающим, что он, наконец, вовсе не вернется. Это был изнуряющий, липкий, чудовищный ужас. Она не могла ни о чем больше думать, ничем заниматься. Даже в школе, во время уроков, все время думала о нем — и часто заговаривалась перед детьми: путала Онегина с Печориным, а Бунина с Куприным. Школьникам-то все равно, им хоть Шекспира с Кинг-Конгом перепутай, но кто-то снял и выложил урок в сеть. Случился скандал, директор школы вызвал ее себе и провел вразумляющую беседу. Катя кивала, но не слушала. Она боялась. Страх отступал только ночью, когда Саша был рядом. Ночью и в выходные. Но там начинался другой кошмар. По ночам ей снилось, что уже день и он опять ушел на службу, ушел и не вернулся. А в выходные она все время помнила, что завтра настанут будни и он опять уйдет. В конце концов, Катя поняла, что теряет рассудок. Она больше не могла бояться, она решила уйти. Это покажется диким. Это трудно объяснить, но она надеялась, что после ухода станет легче. Она думала, что если порвет с ним, то уже не сможет так за него бояться. В конце концов, кто он ей тогда будет — посторонний человек. И она решила уйти. Конечно, ей могли бы сказать — да сам Саша мог сказать, если что — могли бы ей сказать, что все ее страхи бессмысленны. Капитан Серегин — не оперативник даже, он следователь, работа спокойная, практически кабинетная. Пусть это и не было совсем правдой, но сказать-то можно было? Можно. Только она все равно бы не поверила, именно потому, что не совсем правда. Но ничего этого Саша не знал и ничего этого ему не сказали. Точнее, сказали, да он не услышал. И от беды своей попытался заслониться внутренним дознавателем — наблюдательным, хитрым, холодным. — Чем он занимается? — глухо спросил Саша, точнее, дознаватель у него внутри. — Кто? — Катя сначала ощетинилась, но поняла, что глупо пытаться морочить голову следователю, сникла и сказала: — Ничем не занимается. — Совсем ничем? — Совсем. Он бизнесмен. Вообще-то бизнесмен — это было так, лишь бы ляпнуть. Не могла она сказать Саше, кто на самом деле ее бойфренд, он бы не поверил, да и никто бы не поверил. Вот и сказала, что бизнесмен. Саша только головой покачал: даже бизнесмены чем-то должны заниматься, деньги сами просто так в руки не пойдут. — Да откуда я знаю, — отвечала она с раздражением, — поджуливает чего-то. Отпилы, раскаты, вся эта ерунда. Слушать противно. Он не стал ее поправлять и уточнять, что не отпилы и раскаты, а распилы и откаты, и что этим занимаются не бизнесмены, а чиновники. Ему это тоже было противно. Время от времени такие вот ухари попадали и к ним. Но только средней руки — тех, что покрупнее, разбирали себе ФСБ и прокуратура, ну, или наши же, но уже в генеральских погонах — по договоренности... Все-таки Катя тогда ушла не насовсем, то есть не исчезла окончательно. Время от времени они еще встречались. Это были странные, мучительные для обоих свидания все в том же самом кафе. — Почему ты меня отпустил? — однажды спросила она. — Ты должен был меня удержать. Если надо, то силой. Он удивился: я удерживал… — Нет, не удерживал. Ты вообще ничего не делал! — Катя смотрела на него с непонятной досадой. — Ты так ничего и не понял о женщинах! А меня и не интересовали другие женщины, подумал он с горечью, я любил только тебя. — Нет! — она повысила голос. — Нет и нет! Я не о том говорю! Если бы ты понял меня, ты понял бы всех женщин. Он пожал плечами: — Зачем мне все? Я любил только тебя… — Это не важно! — закричала она так, что повернулись с других столиков. — Неважно, неважно... Может быть, смысл твоей жизни в том и был, чтобы понять меня. А через меня — всех остальных женщин. Он тогда подумал, что обычно мужчины не понять всех женщин стремятся, а познать их — и это разные вещи. А когда тебе нужна одна-единственная, она почему-то вдруг начинает тебя упрекать, что ты любил только ее. Он молча смотрел на Катю, сердце его сжималось. Она порозовела, была похожа на обиженного ребенка, сердито шумела, а ему больше всего на свете хотелось ее обнять. Но обнять ее было нельзя, он знал это точно. Обнять его Катя должна была первой. Иначе объятия станут клеткой, из которой она все равно вырвется, как однажды уже случилось... Он смотрел на нее тогда и думал об иронии судьбы. Он так боялся потерять ее, боялся, что она попадет в аварию, погибнет — а она просто ушла. Ушла к другому... Саша встрепенулся, приходя в себя, взглянул на Женевьев, которая ждала его рассказа. — Моя жизнь, — заметил он хмуро, — никого не касается. Никого. Между нами говоря, в метафизическом смысле у всех жена ушла. Просто не все об этом еще знают. Но этого он не сказал, это было слишком сложно. Надо выпить, понял Саша. А то дело зайдет слишком далеко. Выпить — и разрубить этот гордиев узел тоски и бессмысленности. А мадемуазель Байо из Парижа ему компанию составит. Вон там в шкафу еще стакан — пусть возьмет. Женевьев подошла к шкафу, но вместо того, чтобы стаканы взять, стала разглядывать медаль «За доблесть в службе». — Это твоя медаль? — Нет, это Петровича, — съязвил Саша. — Он ее на конкурсе служебного собаководства получил, как лучшая собака года. Но Женевьев не обратила внимания на его сарказмы. — Почему твоя медаль в шкафу? Ее надо вешать на стену, чтобы все знали. — Еще чего не хватало! — Саша хмуро поднялся, забрал медаль, положил подальше. Потом сел за стол, налил себе и Женевьев. — Вздрогнули! — Вздрогнули, — послушно повторила она, щеки ее налились легким румянцем. Но Саша ее остановил. Они не будут пить просто так, как рядовые алконавты. Они выпьют на брудершафт. Что такое брудершафт? Ну, это, словом… Это значит, что они с Женевьев после этого станут... очень близкими друзьями. Она посмотрела на него зелеными глазами: очень близкими? Он не выдержал ее взгляда, опустил глаза. — Давай руку, вот так… Саша поставил ее руку со стаканом на локоть, переплел со своей. — Ну, на брудершафт? Да. На брудершафт. Они выпили. Женевьев стала шумно дышать, обожженная водкой. — Ох, горячо! Не горячо, поправил он, а хорошо пошла. Протянул ей кусок колбасы: закуси. Женевьев откусила кусок, стал жевать, замерла от испуга. — Ты чего? — Странный вкус, — сказал она. — Как будто лошадь в рот плюнула... Какой это сорт? Как называется? — Колбаса съедобная, импортозамещенная — вот как. Нет, она такую съедобную не может. Она лучше еще водки выпьет. — Погоди. Сначала надо поцеловаться… Она всполошилась. Как — целоваться? Зачем?! — Так положено, — Саша говорил непреклонно. — По правилам. Старинный русский обычай. Не дожидаясь, пока она придет в себя, Саша поставил стакан и поцеловал ошеломленную Женевьев старинным русским обычаем. А как же Катя? — спросил его внутренний голос. А никак! Пропадай все пропадом! — Зачем ты это сделал? — Женевьев никак не могла опомниться. А что, ей было неприятно? Нет, но это насилие, это принуждение. Если бы дело было на Западе, его бы не поняли… — Но мы ведь не на Западе, правда? — он глядел на нее в упор. — Правда... — она улыбнулась и вдруг попросила. — Поцелуй меня еще. Он посмотрел ей в глаза. Это уже серьезно. Опять Катя? Да что, в конце концов… Самого поцелуя он как будто и не застал. Вот только что она была в пяти сантиметрах от него, глаза полузакрыты, а вот уже и… Резко, страшно зазвонил городской телефон. — Телефон, — сказала она, мягко высвобождаясь. — Ничего, — сказал он, не отпуская ее. — Позвонит и перестанет. Он снова упустил этот момент. Вот только что смотрел на нее, а теперь… Но что-то все время мешало. Телефон продолжал трезвонить — резко, громко. — Не перестает, — виновато сказала Женевьев. Он взял трубку, заговорил отрывисто, как Ленин в Разливе. Если бы на месте Женевьев была русская девушка, залюбовалась бы: настоящий Ленин, только что не картавит, и лысины нет, и бороды с усами, и роста нормального, и помоложе — а так Ленин и Ленин, хоть сейчас в Мавзолей клади. — Да! Кто это? — отрывисто говорил Саша. — А-а… Здравствуй, Валера. Нет, не удивился. Как там твой Макс? Не выпустили? Облом... Ну, ты-то на свободе. Меня можешь не благодарить. Тут он прервался, некоторое время слушал — и лицо его помрачнело. — Ну, это ты врешь, — сказал он наконец. — Хочу. Дай послушать. Петрович, это ты? Та-ак... Старый ты дурак, как же тебя угораздило... Ну, ладно, ладно, не стони. Что он с тобой делает? Понятно. Дай-ка мне Валеру. Алло, Валера? Со стариком — это ты погорячился... Это ты совсем зря. Это все наши дела, а дедушка тут ни при чем... Ну да, ну да. Тебе же не он, тебе же я нужен. Ну да, я приду, а ты меня со своими волкодавами почикаешь. У меня к тебе встречное предложение. Давай встретимся один на один, по-мужски. А? Или кишка тонка? Ну, чего? Решился? Тогда где?.. Хорошо. Буду. Саша повесил трубку, сквозь утреннюю небритость на лице проступили желваки. — Валера Петровича взял. В заложники. Господи… Женевьев всплеснула руками. И что он с ним делает? — Что делают с заложниками... — Саша пожал плечами. — Пытает. Утюг прикладывает к животу. Пока, правда, холодный, но скоро обещает в розетку включить. — Что же мы будем делать? Не будем — буду, поправил он ее. Как это у них там в кино говорят — это моя битва. Валере же не Петрович, ему сам капитан Серегин нужен. Встретятся, потолкуют, как мужик с мужиком. Она покачала головой: им нельзя встречаться. Валера ненавидит Сашу, он убьет его! Обманет и убьет. — Не обманет. Это ему западло будет. По бандитским законам так поступать нельзя. У них там свой кодекс чести. — Саша, у бандитов нет чести. Это верно. Чести нет, а кодекс почему-то есть. Они ведь там не просто бандиты. Они — благородные разбойники. — Я никогда не видела благородных разбойников, — сказала Женевьев. — Потому что их не существует, — кивнул Саша. — Все сказки о благородных разбойниках придумали сами разбойники. И пошел к выходу. — Но у тебя даже оружия нет, — сказала она. Хорошо, что напомнила. Он вернулся, полез в шкаф. Вообще-то пистолет следует в сейфе хранить. Не говоря уже о том, что дома вообще не положено, на работе оставлять надо, нудил внутренний дознаватель… Да где же он, собака? А, вот! Саша вытащил пистолет, проверил, заряжен ли, положил в карман. Посмотрел на девушку. Глаза какие зеленые, прямо мороз по коже... — А можно звать тебя не Женевьев, а как-нибудь по-другому? — Как — по-другому? Он пожал плечами. Ну, как-нибудь на русский манер. Например, Женя. — Женя... А что это значит? — Женя, это... Это Евгения... То есть благородная. — Хорошо, я согласна. Я буду благородная. Буду Женя. Ну, и отлично. Он направился к двери — который уже раз за утро. — Подожди, — сказала она. — Почему ты не вызовешь полицию? — Жень, я сам — полиция. Да, он полиция, но он один. Ему нужна помощь. Нужно позвонить в отделение ребятам. — Нет, нельзя. Если я приду с ребятами, неизвестно, что Валера сделает с Петровичем. И потом, я слово дал. У меня тоже свой кодекс. — Это не кодекс, а глупость. — Сам знаю. — Я пойду с тобой. Нет, она не пойдет. Почему? Потому что. Улыбнулся ей, открыл дверь. От улыбки этой дрогнуло сердце, она бросилась за ним: я с тобой! — А я сказал: нет! Секунду они молча смотрели в глаза друг другу. — На всякий случай, — проговорил Саша. — Если не появлюсь до вечера, там, на столе, телефон полковника, Григория Алексеевича. Позвонишь ему. Все. Я пошел. И вышел, оставив ее совсем одну...Глава четвертая. Страх и трепет
На улице бушевала весна. Свежий ветер, зелень на деревьях, девушки в легких платьях. Капитан с удивлением подумал, что видит весну словно в первый раз, и уже давно ничего не замечал вокруг. Вот что поцелуи с человеком делают, сказал ему тайный дознаватель, но капитан отмахнулся — не до тебя. Ему нужно было к Валере. Сначала капитан хотел вызвать такси. Но место встречи было совсем недалеко, да и автобус уже подошел. Так на так выходило, да еще и экономия будет — и он прыгнул в салон, случайно вспугнув приютившуюся на крайнем сиденье старушку. Старички и старушки, он заметил, в последнее время стали сильно пугливые. Увидев человека помоложе, останавливаются, сжимаются, уходят с дороги — лишь бы, не дай Бог, не вызвать неудовольствия. А что будет, если вызовут? Неужели изобьют? Или просто отпихнут в сторону, что для старого человека избиению подобно: упал, ногу сломал, очнулся — гипс. Или не очнулся. Как, откуда взялась эта дикость, Саша не понимал, а понять хотелось бы. Казалось, если поймешь, то можно будет и бороться с ней... Между тем капитана Серегина уже ждали на пустыре. Пустырь этот с трех сторон был обнесен забором, в котором имелся небольшой самодельный проход, с четвертой стороны его глухо прикрывало трехэтажное ремесленное училище, выкрашенное в кирпично-красный цвет. Сегодня пустырь не совсем соответствовал определению. Пусть пыльный, заброшенный, забытый человечеством — сейчас пустырь все-таки не был пуст. Прямо посреди него стояли собака и человек. Впрочем, стоило подойти поближе, как становилось ясно, что первое впечатление обманчиво. Рядом с давним знакомцем и лютым врагом капитана Валерой стояла отнюдь не собака, а далекий от всяких собак тесть Петрович. Правда, стоял он на четвереньках, понурив голову, и оттого издали его можно было принять за собаку, а Валеру, который держал его на поводке, — за человека. — Валерий Мироныч, — говорил тесть жалобно, — Валерий Мироныч, можно я на ноги встану? Коленям твердо. — Стой, как стоишь, Петрович, — отвечал ему Валера. — Ты у меня теперь заместо собаки. Но Петрович заспорил — не может он быть собакой, у него ревматизм. — Фу, Петрович! Молчи, а то заставлю за палкой бегать. Тесть угрюмо замолчал, озирая окрестности. Может быть, думал сбежать, но сбежать было совершенно невозможно. Для этого, во-первых, требовалось порвать поводок, во-вторых, рвануть с низкого старта, в третьих, пробежать не останавливаясь хотя бы метров пятьдесят до пролома в стене, чтобы оказаться на улице. Ни то, ни другое, ни третье было ему не под силу. Валера с некоторым нетерпением смотрел на часы: капитан запаздывал. Не ценит, видно, тестя, не боится, что его в расход отправят. — Наверное, найти не может, — робко проговорил Петрович. — А ты погавкай... На голос он быстро прибежит. Тесть подобострастно засмеялся — шутите, ваше превосходительство. Но Валера вовсе даже не шутил, глядел строго: давай, старая сволочь, а то намордник надену. Петрович растерянно заперхал, потом возвысил голос, залаял звучно, гулко: гау, гау! Гау! Но Валера остался недоволен: формально лаешь, для галочки. Не слышу настоящего чувства. Но ничего, научим. Время пока есть. Давай, лай по нотам. — Как это — по нотам? — не понял тесть. — А вот так — гамму лай. До, ре, ми, фа, соль — и так далее. Тесть угрюмо отказывался, упирал на человеческое достоинство. — Утюга захотел?! — вид у Валеры сделался грозным. — Хау! Хау! Хау! Хау! Хау… — залаял Петрович по восходящей. Валера слушал и морщился. У него был вид ценителя классики, неожиданно для себя оказавшегося на концерте Монеточки или Гречки. Но вдруг лай прекратился. Оказалось, дальше идет не его, Петровича, октава — высоко слишком. Валера слегка нахмурился, но все-таки милостиво разрешил лаять вниз. Концерт продолжался: Петрович усердно лаял, горючие слезы обиды текли по морщинистому лицу. Наконец Валера махнул рукой, велел замолчать. Иди, сказал, облегчись, старинушка. Старинушка захотел подняться, но Валера дернул его за поводок. — На четвереньках, — сказал, — облегчайся, извращений нам тут не надо. Тесть глядел на него, ополоумев: как я тебе на четвереньках буду? — К стене, — сказал Валера. — Как все нормальные собаки делают. Но Петрович не был нормальной собакой. Он был ненормальной собакой, то есть такой, которая облегчается на задних ногах. Однако Валера это к сведению не принял. Это, сказал, твои проблемы. — Совести у вас нет, — вид у Петровича был угрюмый. — У нас все есть. Надо будет — и совестью обзаведемся. За такой товар много не запросят, — Валера снова посмотрел на часы. — Двадцать минут уже жду. Похоже, зять твой меня кинуть решил. Совсем он тебя не любит, старичок. И Валера дернул тестя за поводок — идем. Тот до смерти перепугался: куда? не пойду! Петрович зарычал, залаял, настоящая собака, только сунься — разорвет. — Не подходи, я психический! У меня бешенство! Наследственное… — кричал он и лаял, лаял. Валера железной рукой взял тестя за шкирку. Тот завизжал, потом заскулил, затих... Неизвестно, что бы случилось дальше, но тут, наконец, на пустыре появился Саша. Поморщился, глядя на происходящее. — Что тут у вас за цирк с конями? Тесть вскинулся, глаза его засверкали надеждой. — Саша, Сашенька! Убивают! Спаси! Валера оставил старика, повернулся к капитану. Некоторое время смотрел на него молча, без всякого выражения. Саша развел руками: вот он я, явился. Однако Валеру интересовал лишь один вопрос — зачем капитан засунул его в обезьянник? Тот, услышав это, даже удивился: — Что же тебя, за твои художества в «Хилтон» поселить? — Нельзя его в «Хилтон», он меня истязал, поганка! — наябедничал Петрович. — Утюг холодный к животу прикладывал, а у меня ревматизм, мнехолодного нельзя. Саша сочувственно смотрел на Петровича, Валера как будто исчез из его поля зрения. — Знаешь что, отец? Иди-ка ты домой. Мы тут сами, без тебя, разберемся. Однако уйти не вышло. Валера натянул поводок и скомандовал Петровичу «сидеть!» Тот тихо заскулил от страха и обиды. — Голос, Петрович! — велел Валера. Тесть молчал. Валера вытащил пистолет. — Голос, я сказал!! Саша изумился, снова посмотрел на Валеру: ты что, совсем обалдел? Пистолетом в живого человека тычешь! — Будет дурить, так я из этого живого быстро мертвого сделаю, — посулил Валера. — Лай, Петрович! Тесть залаял, с каждым выдохом все злее, все страшнее. — Гау! Гау! Гау!! Чтоб ты сдох! Сволочь такая! Я тебе в отцы гожусь, а ты меня собакой лаять заставляешь! Да я тебя... Я тебе горло перегрызу! Понял?! Голыми руками задушу! Не выдержав, Петрович бросился на Валеру. Тот небрежно, но как-то очень чувствительно ударил его в грудь. Петрович отлетел, повалился на землю, застонал. Лицо у капитана стало очень серьезным. — А вот это ты, Валера, зря сделал. Бить старого человека — это даже для бандита перебор. Петрович скулил, лежа лапами вверх. — Сволочь, сволочь какая... Саша, покажи ему козью морду. — Не волнуйся, Петрович, он свое получит. Сам-то до дома доберешься? — Ничего, смогу... Ты, главное, осторожно. У него ведь пистолет. — Не беспокойся, отец. Все нормально будет. Иди. Тесть с трудом поднялся, не оглядываясь, потрусил прочь. Саша повернулся к Валере. Тот стоял, направив пистолет прямо ему в лицо. Ага, понятно. Сразу стволом в морду. Какая пошлость! Они же вроде как поговорить собирались. Да, собирались. Но Валера передумал. — Не о чем нам говорить, — сказал он. — Прощай, Саша. Мир праху твоему. Секунду Валера смотрел на Сашу, а Саша — на Валеру, прямо в черный, пустой, идеально круглый глаз пистолета. Секунды тянулись неимоверно долго, и Саша, наконец, выдохнул, поняв, что Валера не выстрелит, что он только попугать его хотел. И, выдохнув, капитан открыл рот, чтобы со смешком сказать: ну ладно, хватит, сдаюсь... но тут ударил гром, и во всем мире сделалось очень тихо. Да, сделалось тихо. И не только тихо, но и очень темно. И еще пусто, как будто пустота вылезла из пистолета и заполонила весь мир. Не было теперь ни Саши, ни Валеры, ни Петровича, ни Женевьев. И даже Кати уже не было. Земля была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и только дух Божий носился над водами. Да, так бывает, и ничего тут нового нет. Потому что когда убивают человека, на миг исчезает весь мир. На короткое мгновение исчезает, но совершенно, полностью. И всякий раз Бог страшным усилием восстанавливает мир таким, каким он был до этого. Хотя и не совсем таким — одного человека в нем уже нет. Те люди, которые находятся неподалеку от места убийства, могут почувствовать это мгновение. Им кажется, словно на короткое мгновение мигнула темнота. Ты не закрывал глаз, но мир как бы мигнул, как бы на долю секунды выключился свет — и тут же включился. Это значит, что где-то рядом убили человека, в нашем случае — капитана Серегина, который всего за полчаса до этого вдруг почему-то почувствовал весну в самом своем сердце. Но вот мир мигнул и в его адрес — и где весна, и где капитан? Примерно об этом думал сейчас Валера, и думы его были темны и мрачны. Правда, в этот раз что-то пошло не так. В этот раз мигалось как-то очень долго. Мир, пропав, никак не хотел восстанавливаться, и в глазах Валеры посреди тьмы мерцали какие-то блеклые точки. Наконец из этой мерцающей тьмы до Валеры донесся Сашин голос: — Зачем же так-то... — Промахнулся? — разочарованно спросил Валера и покачал головой. Нет, такого быть не могло. Валера не мог промахнуться, он всегда попадает. Просто он э… ну, давайте так считать, не в Сашу стрелял. Он пристреливался. А вот сейчас все будет по-настоящему. Валера снова поднял пистолет, и теперь не просто пустота, а черная дыра глянула на капитана из ствола. Черная дыра эта была страшнее любой космической. Там хоть какой-никакой горизонт событий, а тут ничего. Единственная различимая перспектива — умереть. Однако даже в этом случае просто так стоять и смотреть, как тебя убивают, нельзя. Саша, по крайней мере, был к этому не готов. Больше того, это его почему-то не так пугало, как раздражало. — Вот так, по-твоему, мужской разговор выглядит? — хмуро спросил капитан. — Как стрельба в безоружного человека? — А как еще он должен выглядеть? — удивился Валера. Саша покривился. Он-то думал, они сойдутся один на один, без оружия. Поговорят, как мужчина с мужчиной... Валера неожиданно возражать не стал, даже пистолет спрятал. Давай, сказал, как мужчина с мужчиной. Только ответь на один вопрос: ты зачем мне поперек дороги встал? Саша задумался. Черт его знает, в самом деле, чего он так завелся. Шлея какая-то под хвост попала. А может, наглость Валерина довела. Уверенность, что все на свете продается и покупается. — А разве не так? — удивился Валера. — Ну, ты же видишь, что нет. Они помолчали, каждый думал о чем-то своем. — Все-таки я не понимаю, — наконец заговорил Валера. — Ну, вот что ты против меня имеешь? — Что имею… — задумчиво проговорил капитан. — Да, в общем, ничего. Если не считать, что ты бандит и вор. Тут Валера неожиданно улыбнулся, обаятельно так, хорошо. Подмигнул даже. Ну, то, что он вор, — это еще доказать надо. У нас в стране, между прочим, презумпция невиновности. Слышал капитан про презумпцию, мать ее, невиновности? — Слышал-слышал… — Вот, — кивнул Валера. — Тем более, я к тебе не как вор к менту пришел, а как человек к человеку. Зачем ты так со мной, а, Саш? Я ведь против тебя ничего не таил... Обрадовался даже, когда увидел. Молодость вспомнил. Школу. Дружбу нашу мальчишескую. А ты меня так обломал. Ну, не хочешь помогать — так и скажи. Но зачем палки в колеса ставить? Унижать меня зачем? Ты думаешь, если я бандит, я что — зверь? — Вообще-то была такая мыслишка... Валера только головой покачал. Ошибается Саша. Он, Валера, далеко не зверь. Более того, он, Валера, человек. У него своя гордость имеется. И люди есть, которых он любит, и друзья, дорогие сердцу, за которых он кому угодно горло перегрызет. И капитан, кстати, вполне мог быть в числе этих друзей. Хочет он быть в числе Валериных друзей? Капитан помолчал немного, как бы взвешивая предложение, но потом все-таки покачал головой. Нет уж, спасибо, он как-нибудь так, без дружбы бандитской и без любви. Перетопчется. — Ох, и дурак же ты... — голос у Валеры был невеселый. — Ты хоть понимаешь, что я тебя теперь грохнуть должен? Грохнуть? Да за что?! За то, что он Валеру денек в камере попоститься заставил? И теперь его за это грохнуть? Да он, Валера, вообще в своем ли уме? Как это можно — живого человека убивать. Да еще такого, которого ты с младых ногтей знаешь. Вот как он себе это видит? Валера ничего на это не ответил, только молчал недолгое время. Потом поднял голову. Пойми, сказал, это не я тебя убиваю (в глазах его стояла тоска), это другой мир тебя убивает. — Какой еще другой мир? А то капитан не знает, что есть два мира. Один — это мир порядка, то, что у обывателей называется общество, и все, кто к нему принадлежит. А другой мир — это Валерин мир. Мир тьмы, хаоса, свободной воли. Мир величия и славы. — Ого! Это ты про бандюганов с таким пафосом? — удивился Саша. — Бандюганы, Сашка, — это только верхушка айсберга. За ними стоят куда более мощные силы. Если хочешь, стихийные, космические. Ну, началось, поморщился капитан. Космические силы. Про Гагарина сейчас будут лапшу вешать. Про Белку и Стрелку. Про конструктора Королева и труд Циолковского «Основы русского метеоризма». — Дослушай, баран, что тебе говорят, — разозлился Валера. — Два этих мира находятся рядом, но смешиваться не могут. У вас одни законы, у нас другие. Все законы у нас другие, понимаешь, все! Моральные, юридические и даже физические. И наш мир сожрал бы ваш, растворил, как соляная кислота. — Чего же не растворяет? — полюбопытствовал капитан. Оказывается, между мирами есть невидимая граница. А на границе этой стоят Блюстители миров. Каждый охраняет свой мир, его законы и его традиции. Саша смотрел на Валеру и думал, что сверхценным идеям подвержены даже бандиты. Но ведь это надо было выдумать — миры какие-то, блюстители. Нет, не мог Валера это все сам сочинить. Наверняка вычитал где-то. Вычитал и крышей поехал. Только не надо это ему говорить. У него ведь пистолет, он от расшатанных нервов и выстрелить может. — Блюстителей, говоришь? — капитан откашлялся, изображая интерес. — Любопытно. И сколько их всего, этих самых блюстителей? — Теперь немного, — Валера был абсолютно серьезен, кажется, искренне верил в свои собственные байки. — В вашем мире вообще один остался. А когда последний блюститель у вас падет, тогда мы вас сожрем. И будет только один мир — наш. Ну, бог с ними, с блюстителями, в конце концов. Но чем же это наш мир так не угодил этим, которые из хаоса? Валера с ответом не затруднился. Мир ваш, объяснил, фраерский и гнилой. Возомнившие о себе лохи напридумывали несуществующих законов. Кто сказал, что эти законы — правильные? Чем вы за них заплатили? Мы, сказал Валера, за свою правду кровью платим. — Чужой кровью, — уточнил Саша. — Да хоть бы и так — какая разница? — А что это за правда у вас такая — жить на чужой крови? А это единственная правда. Другой нет. Все вокруг так живет — на уничтожении. Все — от микроба до акулы. Это правда жестокая, но она одна. И почему кто-то решил, что будет жить по-другому? На загробное воздаяние надеется? На Бога? — Кто как. Кто на Бога, кто на совесть. — Да нет никакой совести! — свирепо сказал Валера. — И Бога никакого нет, понимаешь? И рая нет, и ада. Ничего нет! Да он-то откуда знает? Да потому что он был там. Там, за гробом… Не веришь? Ничего, скоро сам все увидишь. Своими, так сказать, глазами. И Валера поднял пистолет. — Опять он за ствол… — сказал Саша с досадой. — Хлебом не корми человека, дай из пушки пострелять. — А что не так? — удивился Валера. — Мы же поговорили. Пора и честь знать. Пора-пора. Все-то он, Валера, предусмотрел. Но допустил одну маленькую промашку. Саша ведь мент. А им, ментам, тоже стволы выдают. Капитан еще не закончил свою маленькую речь, еще только собирался ее заканчивать, а в лоб Валере уже глядело дуло его пистолета. Щелкнул предохранитель. — Шустро, — вынужден был признать Валера. — Как в вестерне. Ну, и что теперь? Стрелять будешь? — Понадобится — буду. — А как же закон? — А это самозащита. И тут Валера начал смеяться. Сначала негромко, потом все сильнее и сильнее, и наконец зашелся в страшном хохоте. Чего угодно ждал капитан, но не вот этой истерики. Не выдержал, спросил грубо, чего он ржет, жеребец мафиозный? — Да потому что... — Валера все не мог успокоиться, — потому что, Шурик, это ты. — Что — я?! — Ты — тот, кого я искал… — И кого же ты искал? — Блюстителя я искал, Сашка. Блюстителя. И, похоже, нашел его... Теперь они стояли, направив друг на друга пистолеты, и оба, кажется, хорошо понимали ситуацию, но каждый на свой лад. — Хватит, — сказал вдруг Валера. — Убери свою пукалку. — У кого пукалка? — удивился Саша. — Пистолет Макарова — безотказное оружие работника полиции. — Это кто такое сказал? — Кто-кто… В инструкции написано. Но Валера не настроен был обсуждать полицейскую инструкцию. Саша явно не понимал всей серьезности положения. Вот это все — миры, блюстители — это ведь не шутка, это очень серьезно, а он кривляется сейчас, как враг народа на госдеповских печеньках. И зря кривляется, потому что все эти разговоры значат одно — пришел ему, Сашке, кирдык, окончательный и бесповоротный. — Ну, так и тебе тогда кирдык, окончательный и бесповоротный. А вот тут капитан ошибся. Или, выражаясь по-русски, лоханулся. Вместе они не умрут. Кто-то один все равно останется. Так что хватит болтать, пора и делом заняться. Но для начала нужно обнулить ситуацию. — Сейчас, — негромко сказал Валера, — мы тихонечко опустим стволы, потом на раз-два-три поднимаем — и стреляем. Готов, капитан? А сам Валера готов? Да он-то готов, он готовился к этому всю свою жизнь. Но перед тем, как выпустить капитану мозги, все-таки хотел бы услышать от него признание. — Какое еще признание? — Что ты, капитан, блюститель. — Нет уж, лучше давай стреляться. Саша, конечно, шутил, он все еще не думал, что Валера это всерьез. Но проклятый псих только плечами пожал: стреляться так стреляться. Ну, по команде, на «раз-два-три». — Ага... Чур, я считаю. — Ладно, считай ты, — Валера смотрел на него презрительно. Однако Саша, вместо того чтобы сосчитать до трех и честно получить пулю в лоб, закатил цирковое представление. Все спрашивал, не лучше ли сосчитать до десяти. Когда сказали, что не лучше, стал сбиваться со счета, все не мог вспомнить, с чего начинается. Тогда Валера взял дело в свои руки. Один, сказал он. Два, сказал он. «Три!» они выкрикнули одновременно и вскинули пистолеты. Раздались два сухих щелчка, две осечки. — Живой? — с какой-то странной интонацией спросил Валера. — Не мертвей твоего, — огрызнулся Саша. Помолчали. То есть Валера молчал, а Саша утирал рукавом пот, который почему-то все струился со лба, хотя было совсем не жарко. Наконец Валера поинтересовался, не кажется ли Саше странным, что оба пистолета одновременно дали осечку. Саше это странным не казалось, скорее приятным. Все хорошо, что хорошо кончается. Поговорили, стрельнули пару раз, пора и по домам: чайку выпить, да на боковую. Завтра на службу с самого утра, и вообще день выдался тяжелый, не находишь? — Не заговаривай зубы, — прервал его Валера. — Стреляться будем до упора, по самое не могу. Как скажешь. Снова они подняли стволы, снова Валера считал. Откуда-то из глубин пустыря дохнуло на Сашу холодом, дохнуло смертью. — Раз... два… Капитан не успел нажать курок. «Три» прозвучало слишком внезапно, и он не успел. Но если он не успел, почему же он слышал выстрел, почему до сих пор на ногах? И, наконец, почему напротив него стоит бледный как смерть Валера и пистолет у него опущен. Может быть, они выстрелили одновременно и одновременно умерли, и они теперь не люди, а бесплотные духи, привидения? — Ты живой? — разлепил губы Валера. — Ага… — капитан, впрочем, был не до конца уверен. — Я тоже. — А кто умер? — Пока никто. Но может умереть. Это сказал не Валера. Это сказала… меньше всего ждал сейчас капитан увидеть тут Женьку. Да не просто Женьку, а Женьку с пистолетом, Женьку, целящуюся в Валеру. Похоже, конец этой бесконечной дуэли. Ну, если только девчонка не выкинет какую-нибудь глупость. Впрочем, почему она должна выкинуть глупость? До сих пор глупости выкидывал только он, Саша. Продолжая держать Валеру на прицеле, Женевьев подошла поближе. Тот криво улыбнулся. — А, наши французские друзья. Вечно суют нос не в свое дело. Я вам еще отмену франка не простил, а вы уже новую пакость задумали. — Наши франки — не ваша забота, — сказала Женевьев хмуро. Валера посмотрел на Сашу: что ж ты врал, что она не говорит по-русски? Саша, однако, и сам смотрел на Женевьев с большим удивлением. — Женька? Откуда ты взялась? Откуда взялась, там уже таких нет. А если серьезно, ей Петрович дорогу сказал. Петрович — ладно, но капитан же просил за ним не ходить. Она бы и не пошла, но должен же быть хоть один нормальный в этом asile d'aliénés[4]. Здесь, веско заметил Валера, выясняют отношения два блюстителя. Так что смертным лучше не соваться. Но Женевьев не была настроена на долгие беседы. — Молчать! — сказала она. — Положить пистолеты, оба! Ах да, у них же пистолеты. Только толку от этих пистолетов, как от козла молока. Не стреляют почему-то… — Я кому сказала! Стволы на землю! Быстро! — Интеллигентный подход, сразу видно работника полиции, — кисло улыбнулся Валера. — Все так чинно, благородно. А ты, Шурик, что скажешь? А что он должен сказать? Ему эта история надоела хуже горькой редьки. Не хотелось признаваться, но появлению Женевьев он был рад. Или даже так — очень рад. Не хватало еще, чтобы Валера все испортил. — Бросай ствол, — внушительно сказал Саша. — Я ее знаю, она бешеная. Будешь дергаться, она из тебя чайное ситечко сделает. Валера пожал плечами. Он, значит, отдаст пистолет, а они потом на пару из него будут делать мелкое ситечко для индийского чая. Но Саша так не думал. Во-первых, он все-таки полицейский, то есть худо-бедно должен законы соблюдать. А, во-вторых, Женевьев велела положить пистолеты им обоим. Вот он сейчас медленно кладет его на землю — пусть то же самое сделает и Валера. Валера сопротивляться не стал, положил пистолет на землю, подтолкнул его ногой к Женевьев. То же проделал со своим пистолетом и Саша. Она, не сводя глаз с парней, подобрала оба ствола. — А теперь ты назад, а Саша — ко мне! Ну, что сказать, Сашок. Шустрая у тебя баба... — Пошел вон, — Женевьев выражалась кратко, но энергично. Валера удивился: это они ему? Боже мой, как все это грубо и неженственно. Совершено непонятно, чем он заслужил такое отношение. А, впрочем, если они настаивают, то пожалуйста, он исчезнет, проливая горькие слезы, отправится в скит, в монашество, возможно, даже примет схиму… — Хватит болтать, — Женевьев, которая сначала только нервничала, начала уже злиться. — Ухожу, друзья мои, ухожу… Ариведерчи, оревуар и бон апети! Уверен, мы еще встретимся. И походкой чуть более небрежной, чем требовали обстоятельства, Валера двинулся прочь с пустыря. Женевьев и Саша проводили его долгим взглядом и только после этого выдохнули: наконец, свободно. — Вежливый какой стал, — сказала Женевьев. — Будешь вежливым, когда в тебя из пистолета целятся, — хмуро отвечал капитан. Однако, несмотря на счастливый исход всего дела, что-то явно беспокоило девушку. Некоторое время она крепилась, но все-таки не выдержала и спросила: — Как думаешь, он еще придет? Капитан оглядел окрестности и пожал плечами. Мир вокруг стоял пустой и притихший, но в нем появилось что-то лишнее, тревожное...Глава пятая. Наследие бога Индры
Домой Женевьев с капитаном возвращались на троллейбусе. Народу было мало, в открытое окно врывался неясный городской шум, в дальнем конце салона тихо скандалили две старушки. Можно было, конечно, доехать и на такси — черт с ними, с деньгами, но Женевьев опять захотела на троллейбусе. Романтика, сказала. И какой же русский не любит, сказала. На такси я и во Франции могу, сказала. В общем, загадочная французская душа потребовала троллейбуса — и русская душа вежливо уступила требованию гостьи. Пока ехали, Саша попросил отдать ему пистолеты. — Оба? — спросила Женевьев. — Все, — отвечал капитан, — весь цейхгауз[5] сдавай. Та неожиданно заупрямилась. Говорила, что это трофеи, что получены они в честном бою. Пришлось даже припугнуть строптивую француженку. Отдай, сказал капитан, стволы, если не хочешь проблем на свою… ну, будем считать, что голову. Женевьев вспыхнула, посмотрела с упреком, но без слов отдала оба — и Сашин, и михеевский. Однако капитан не унимался, требовал, чтобы и свой отдала. Женевьев сверкнула зелеными глазами: какой свой, нет у нее пистолета. А из чего же, простите, она в Валеру целилась? Ах, в Валеру — так это пугач. Ненастоящий. Звук дает, а стрелять не может. И в самом деле оказался пугач — черный, блестящий, красивый. Повертев его в руках, Саша смилостивился: ладно, владей. Мало ли, как дальше дело пойдет. С пугачом все-таки лучше, чем без пугача. Главное, не нервничать без особой нужды и не пугачить из него налево и направо. — Какие нервы, я же полицейский, — напомнила Женевьев. — У меня подготовка, я даже террористов могу ловить. Насчет террористов капитан ничего не скажет, ловите сколько влезет, а вот в историю с Валерой впуталась она совершенно напрасно. Раньше Валера мстил ему одному, а теперь и за Женевьев возьмется. Да, да, он знает, что она не боится. Зато он боится — за нее. Сидела бы дома, и ничего бы не случилось. — Если бы я дома сидела, он бы тебя убил... Саша только плечами пожал: ну, и убил бы. У них профессия такая, время от времени убивают. А, может, и не убил бы — кому он, капитан, вообще нужен? — Мне нужен. Она сказала это так серьезно, что Саша поежился. О господи, как же все неуклюже… Капитан отвел взгляд, заговорил, не глядя на нее. Жень, сказал, ты хорошая девчонка и очень мне нравишься. Только весь этот праздник жизни плохо кончится. Ты молодая красивая иностранка, а я — бедный никчемный лузер. Понимаешь, о чем я говорю? — Понимаю, — сказала Женевьев, наморщила лоб, вспоминая. — Лузер... Как это по-вашему? Это... Это... Вспомнила! Лох помятый. Нет, ну помятый — это уже перебор... Хотя кто его знает. Может, и не перебор никакой. Может, так оно и есть. Лохом помятым родился, лохом и помрешь, хихикнул внутренний дознаватель. Но у Женевьев на этот счет имелось свое мнение. — Саша, ты совсем не лох. Ты полицейский, ты офицер. Страна должна тобой гордиться. И не только страна. Я тобой горжусь, Петрович, и даже товарищ полковник тобой гордятся. Полковник гордится? А он-то откуда взялся в этом парадном ряду? — Он считает, что ты — лучший офицер среди его подчиненных. Даже так? Чего же он это капитану ни разу не сказал? А он и ее просил не говорить, Чтобы Саша не загордился. Капитан только засмеялся невесело. Не загордился — это хорошо, это смешно. Ему, правда, одно неясно. Если он, Саша, такой блестящий профессионал, почему же до сих пор в капитанах ходит? В его годы остальные давно майоры, а то и подполковники. А у него все один просвет на погоне. Почему? Женевьев знала, почему. — Потому что ты блестящий, но ненадежный. Потому что ты проявляешь слабость. Потому что ты выпиваешь — вот почему! Так, дожили… Сейчас ажан французский будет учить его трезвости. Лекции о вреде этилового спирта читать — в разведенном и природном состоянии. Да что она о нем знает, в конце-то концов, чтобы так с ним разговаривать? Она, как выяснилось, знала о нем практически все. Знала, что у него ушла жена, которую он любил. Знала, что хотел умереть, но его спасли. Знала, что когда-то он был самым перспективным офицером в управлении. Знала, что жизнь очень несправедлива. Но он мужчина. Он человек. Он должен был найти в себе силы и жить дальше. Но вместо этого он проявил слабость. Он специально пошел к Валере. Капитан думал, что тот может его убить и тогда все кончится. Или она не права? Ну, пусть ответит — она не права?! Саша вздохнул. Он ответит. В другой раз. А сейчас надо выходить — их остановка… До дома дошли молча. Так же молча поднялись в лифте, позвонили в дверь. Там отозвались не сразу, пришлось звонить снова. Капитан хотел уже вытащить ключи, но тут из-за двери раздался дрожащий от страха голос Петровича: — Кто там? — Открывай, свои, — сурово пробасил Саша, подмигнув Женевьев. — Какие еще свои?! — недоверчиво заблеял Петрович. — Свои все в ресторанах сидят, водочку пьют, по домам одни чужие ходят. Кто, говорю, там?! Сейчас полицию вызову, мать ее так! Капитан махнул рукой: ну его ко псам, шуток не понимает. — Здесь полиция, Петрович! Открывай. Это мы, я и Женька. — Сашка, ты, что ли? — Петрович все еще не верил, видно, мысленно он капитана уже похоронил. — Нет, папа римский пришел тебя проведать, — начал злиться Саша. — Открывай! Тут и Женевьев подала голос, окончательно развеяв все сомнения тестя. Щелкнул замок в двери, тесть запричитал: — Живы... Здоровы... Миленькие вы мои... Родненькие вы мои. Уж и не чаял вас увидеть. Дайте, я вас расцелую… — Меня — спасибо, меня не надо! — решительно заявила Женевьев. Тесть сразу ожесточился. — А тебе что — жалко? Я ж не невинности хочу лишить... Просто поцеловать в сахарные уста. Но Женевьев категорически не хотела целоваться — ни в сахарные уста, ни в любые другие. Тем временем Саша осмотрелся и с изумлением узрел в прихожей некоторые изменения или, проще сказать, бардак и свинство совершенно невиданные. Под ногами валялись какие-то молотки, шуруповерты, пилы, не говоря уже о более мелких гвоздях и винтах, на которых запросто можно было поскользнуться и свернуть последнюю шею. — А что это ты тут делаешь, Петрович, в наше с Женевьев отсутствие? Оказалось, в их отсутствие Петрович пытался заколотить двери. Чтобы никто не вошел. А кто, по его мнению, мог войти, Петрович не говорил, только со страхом поглядывал в сторону выхода. Выяснилось, кстати, что заколотить дверь будет мало, надо еще и забаррикадировать. Шкафчик бы сюда еще. И диванчик. И тесть потрусил в гостиную — нет ли где лишнего шкафчика. Женевьев напряженно смотрела ему вслед: Петрович что — сошел с ума? Зачем заколачивать двери? Или он думает, что бандит придет за нами прямо сюда? — Да нет, конечно, ерунда это все, — бодро отвечал Саша, но спустя пару секунд зачем-то добавил: — Хотя почему не забаррикадироваться, если можем? Женевьев на это ничего не сказала, только выругалась про себя одним из тех замысловатых одесских ругательств, которым научил ее приснопамятный Моисей Семенович. Тем не менее, когда тесть и Саша выволокли в коридор шкаф и шкафом этим прижало Петровича, в стороне она не осталась. Подбежала, стала шкаф поднимать. Но, как говорится, дурной помощник хуже грабителя... — А-а-а-а! Уау! — заорал тесть. — Придавило? — испугался капитан. — Да! — Ногу? — Да... Или нет. Сейчас посмотрю. Слава Богу, не нога, тапок только. Тьфу, нечистая! А что же он орет как резаный? А от испуга, отвечал тесть. Саша посмотрел на Петровича весьма сурово. Сказал бы он ему пару ласковых, жалко — нельзя, дама рядом. — Да ладно, дама… Эта дама сама кому хочешь скажет чего хочешь. Ты видел, как она водку глушит? — Ну, мы будем ставить или нет?! — не выдержала Женевьев, потому что мужчины, забывшись, как-то незаметно ослабили хватку, и теперь весь шкаф висел на ней одной. Подхватились, доволокли шкаф до входной двери. Прислонили. Выдохнули. — Я одного не понимаю — зачем все это? — сказала Женевьев, лицо у нее раскраснелось от усилия. — Двери забивать, шкаф ставить — зачем? — Как — зачем? — удивился Петрович. — Чтоб никто не вошел. Секунду она как-то странно смотрела на тестя и потом спросила тихим голосом: — Петрович... Скажи мне, пожалуйста, кто может войти через запертую железную дверь? Ответное молчание показалось всем долгим и страшным. Наконец Петрович проговорил с ужасом: — Спаси и помилуй! Саша отвел Женевьев в сторону и попросил таких вопросов больше не задавать. Не надо, сказал, старик и так весь на нервах. Да и он, капитан, признаться, тоже. Так что обойдемся пока без лишних глупостей. Петрович тем временем стал примериваться, чем бы заткнуть щели. — Думаешь, через щели полезут? — с серьезным лицом осведомился Саша. Полезут или нет, неясно. Но подстраховаться никогда не помешает, еще более серьезно отвечал тесть. Однако квартира была старой, и щелей в дверной коробке оказалось слишком много. Тогда Петрович предложил покропить их дихлофосом, а поверх «Отче наш» прочитать. Саша только рукой махнул безнадежно: бог с ним, захотят — все равно пролезут. Некоторое время стояло напряженное молчание. Потом тесть не выдержал, заговорил тревожно: — Думаешь, не выстоим? Саша, однако, был настроен оптимистично. Считал, что какое-то время они все-таки продержатся, а там уж как бог даст. Но Женевьев все равно не улавливала. Что значит — продержимся? Против кого? Кто должен прийти? — Он, — как-то слишком спокойно отвечал капитан. Женевьев почему-то сразу поняла, кто такой этот «он». Но ведь Саша же сам говорил, что он не придет! Ну мало ли, что говорил. Саша просто не хотел ее пугать — вот и все. А на самом-то деле он, конечно, придет, даже не сомневайтесь. — Может, выпустить девку, пока не поздно? — вдруг тонким голосом сказал Петрович. — Пусть бежит, спасается. Авось пронесет. Саша согласился, что попробовать стоит. Например, взять такси — и прямиком в отделение. Ребята ее там прикроют. Однако уходить Женевьев отказалась наотрез, просто категорически. А если Сашу убьют, и Петровича тоже? Саша только плечами пожал — значит, такая у него, у Саши, судьба. И у Петровича тоже. — Твоя судьба — быть рядом со мной, — вдруг сказала Женевьев. — И со мной, — добавил тесть. Помолчали. Значит, точно не уйдет? Решено твердо и окончательно? Ладно. На нет и суда нет. Как ни странно, но Саша ощутил облегчение, когда стало ясно, что Женевьев остается. С ней он почему-то чувствовал себя защищенным. Это все поцелуи глупые виноваты, шептал внутренний дознаватель, поцелуи и ничто другое. И хотя капитан просил Женевьев не задавать вопросов, та все-таки стала его донимать. А он, в общем-то, был готов и даже не рассердился. Он видел, что это не обычное любопытство. Просто женщинам всегда нужно знать, что происходит. Иначе они могут пропустить что-то интересное, а это совершенно невозможно. Правда, в нашем случае интересного было мало, больше страшного и непонятного. Именно поэтому ничего толкового он и не мог ей ответить. Сами подумайте: все эти блюстители, миры, вся эта война — сумасшедший дом, да и только… — А почему он сказал, чтобы я, смертная, не вмешивалась? Он что — бессмертный? — Чушь собачья. Выдумки. Бессмертных не существует, — отрезал Саша. — Дай-то бог, чтобы так, — ввязался тесть, и вид у него при этом сделался самый мрачный. Все эти разговоры только распалили Женевьев. А если все-таки, спросила она, если все-таки он бессмертный? Есть у нас шанс с ним справиться? — Откуда я знаю?! — не выдержал капитан. — Есть шанс! Нету шанса! Я с бессмертными не воевал ни разу. Я не Дункан Маклауд, у меня другая профессия — это ты понимаешь? Женевьев понимала. Он и правда не похож на Дункана Маклауда. Но ведь Валера думает, что Саша какой-то там блюститель, и поэтому хочет его убить. Почему же Саша не сказал Валере, что он обычный человек? Капитан рассердился: что за глупый вопрос? Валера этот, похоже, просто с дуба рухнул. И чего теперь, с каждым психом теоретические беседы о бессмертии вести? Тут забрюзжал тесть. Не знаю, сказал, как остальные, а лично он, Петрович, — старый человек. Без пяти минут персональный пенсионер и патриот своей родины. И как пенсионер и патриот он категорически отказывается принимать смерть от какого-то коня в пальто, пусть даже и бессмертного. — Ну, хватит, хватит! Нет никаких бессмертных, — Саша вытащил пистолет, поднял, показал. — Вот, видите ствол?! Если эту штуку приставить ко лбу и нажать вот сюда, ни один человек — ни смертный, ни бессмертный — не устоит. Любой к праотцам отправится. Это понятно? Это было понятно. — Значит, все! Сидим и ждем. Он спрятал в карман пистолет и сел. Ненадолго установилось мрачное молчание. Первым опять не выдержал Петрович. Предложил все-таки позвонить на работу. Пусть ребята приедут, прикроют нас. Капитан только плечами пожал. Позвонить можно, а что мы им скажем? Должен прийти неизвестно кто, неизвестно зачем и неизвестно что с нами сделать? Однако звонить никуда не пришлось. Им самим позвонили, причем прямо на домашний телефон. Тесть хотел взять трубку, но Саша его одернул. Велел сидеть: если кому что нужно, наговорят на автоответчик. Телефон продолжал звонить. Наконец включился автоответчик. Сначала на том конце жутковато молчали. Потом послышался вкрадчивый и тяжелый голос Валеры. — Капитан, ты правильно догадался — это я. И я знаю, что ты дома. Не хочешь брать трубку? И не надо. Все равно я уже тут. Встречай. С той стороны повесили трубку, и наступила мертвая тишина. Все трое молча глядели друг на друга. Внезапно тишину эту мертвую потряс тяжелый удар — один, второй, третий. Били в дверь. Казалась, что от ударов завибрировал весь дом, еще секунда — и начнет оседать, рушиться, расползаться по частям. — А вот теперь, — поднялся Саша, — самое время звонить ребятам! Бледный, сосредоточенный, он подошел к телефону, снял трубку. Секунду слушал, потом нажал на рычаг, снова послушал, с досадой бросил трубку. — Провод оборвал, скотина! — Давай я по мобильнику, — сказал тесть, стал было тыкать пальцами в смартфон, но прервался, в ужасе поднял голову. — Нет сети! Не было сети и у Женевьев с Сашей, интернет тоже не работал. Удары в дверь усилились, стали страшнее, тяжелее. Теперь чудилось, что грохот идет отовсюду: от стен, потолка, даже пол потряхивало. — Со всех сторон лезут, сволочи, — глаза у Петровича от ужаса стали совершенно круглыми. — Что делать будем, Сашенька? — Ничего не делать. Драться будем. На вот, держи, — и капитан сунул Женевьев михеевскую «беретту». Петрович тоже хотел пистолет, но ему пришлось обойтись шваброй — на его долю другого оружия не припасли. Он впился в эту швабру, как клещ, глядел из-под кустистых бровей испуганно и сурово. Грохот между тем усилился, удары стали еще страшнее. Кто-то снаружи тяжело надавил на дверь, уступая напору, она затрещала. — Ну, ребята, держитесь! — крикнул Саша, перекрывая шум. Тесть задрожал. — Неужто убьют нас? — Не посмеют! — успокоила его Женевьев. — За мной стоит все НАТО с его военной мощью. Саша кивнул. — Ага, — сказал саркастически, — за мной тоже... все мое отделение стоит. Петрович не захотел отставать. — А за мной... — он лихорадочно соображал, — за мной весь собес стоит! Во главе с лично товарищем Пяткиным! — Ну, значит, не пропадем, — подытожил капитан. И тут грохнул выстрел — сухо, страшно. Женевьев и Саша вскинули пистолеты. Но это был не выстрел, это с треском вылетел сломанный замок. Шкаф, стоявший у двери, зашатался и упал. Раздался тяжелый хруст, будто лопнули чьи-то кости. — По моей команде — огонь! — крикнул Саша, прижимаясь к стене. — Не стрелять! — проревел голос с лестничной площадки. Саша, конечно, все равно бы выстрелил — спасибо, Женевьев схватила за руку, удержала в самый последний миг. И слава богу, что удержала. Спустя секунду в квартиру вдвинулся полковник Ильин. Несколько мгновений все разглядывали его с величайшим изумлением и в полной тишине. Казалось, явись сюда на легком облаке сам господь Саваоф — и то удивления было бы меньше. А капитан так и просто глазам своим не верил. Если бы не Женька, прямо в лоб Ильину пулю бы всадил — от такой мысли его пробил холодный пот. — Товарищ полковник, это вы, что ли? — Так точно, — ворчливо отвечал половник. — По вашему приказанию прибыл. То есть что, по какому-такому приказанию — Саша ничего никому не приказывал. Полковник поглядел на него хмуро: ты что, капитан, совсем уже очумел? Шуток не понимаешь? Напоминаю, что я твой начальник. Это я к тому, что субординацию никто не отменял. И над шутками начальства нужно смеяться. Ах, вот оно что! Ясно, учтем на будущее. — Да уж, учти, если не хочешь до пенсии в капитанах ходить… — Ильин смотрел сурово. — Это что за старичок? Тесть твой, что ли? Почему одет не по форме? Петрович вытянулся: разрешите доложить, товарищ полковник, освобожден от службы по слабости здоровья! Ну, все равно, проворчал Ильин, рубашку-то можно было надеть. Взрослый человек, а в одной майке шлендаешь. — А это мы мигом, товарищ начальник... Это мы мигом, — и тесть побежал за рубашкой, а то и, чем черт не шутит, за пиджаком. Ильин повернулся к оставшимся, буравил взглядом: трое вас тут? больше никого нет? Нас-то трое, так же, взглядом, отвечал ему Саша, вопрос в другом: чего это вы, товарищ полковник, так страшно в квартиру ломились? Дверь вышибли, замок, понимаете, сломали, шкаф завалили. Зачем? Ильин вынужден был признать, что получилось неловко, нехорошо, и даже обещал все починить за счет управления. Впрочем, капитана больше интересовало, почему так упорно ломился внутрь полковник Ильин и чего вообще он так взволновался. На что полковник сердито заявил, что ничего он не волновался и вообще нервы у него, как у холодильника — железные. Но Саша не отступал: полковник явно заговаривает им зубы. Они уже решили, что их взвод спецназа штурмует. Что все-таки случилось? — Что случилось? — Ильин хмуро посмотрел на Женевьев. — Вон у нее спроси, она знает. Капитан глянул на девушку: она? А она-то тут при чем? Женевьев смутилась. Покраснела, заговорила сбивчиво. Саша не должен на нее сердиться, пожалуйста. Это она позвонила Григорию Алексеевичу. Она решила, что ситуация того требует. Она и сейчас так считает, потому что все это очень опасно... Но тут ее перебил полковник. Это все лирика, сказал он, расскажите-ка лучше, каких это гостей вы к себе ждете? Саша не стал скрывать — да и какой смысл — рассказал все как было. Дескать, так и так, образовался один бандюган, с которым когда-то вместе в школе учились. А теперь вот капитан ему хвост прижал, так бандюган затаил против него некоторое хамство. И отблагодарить обещал — по полной бандитской программе. Полковник обрадовался: вот видишь! Значит, не зря я ехал. Как бандюгана звать? Саша открыл рот, но ответить не успел. — Михеев меня звать, Валерий Миронович, — раздался голос с лестничной площадки. Все притихли и только молча смотрели, как Валера перешагивает через сломанную, лежащую на полу дверь. В руке он держал пистолет (похоже, он и в бане с оружием не расстается, хмыкнул внутренний дознаватель). Какой именно марки пистолет — не разглядеть, да и не до того было. Капитан и Женевьев переглянулись исподтишка, полковник незаметно потянулся рукой к своему ПМ, но Валера улыбнулся, покачал головой. — Ну-ну, вот только эксцессов не надо! Стреляю я быстро и без промаха. Так что в ваших интересах… Вид у него был очень неприятный, и почему-то верилось, что стреляет он на самом деле без промаха. — Капитан, ты чего же дверь-то не запер за мной? — громко спросил Ильин у Саши. — Так ведь вы же ее сломали, товарищ полковник. Полковник не нашелся, что ответить, и стал недружелюбно глядеть на Валеру. Того, впрочем, взгляд полковничий не смутил. Наоборот, взгляд этот он встретил милой улыбкой. Значит, проговорил, это и есть наш доблестный полковник Ильин? Рыцарь, так сказать, без страха и упрека. Очень приятно познакомиться. Ильин на это только плечами пожал и довольно вежливо порекомендовал Валере опустить ствол — неровен час, выстрелит, пиджак кому-нибудь попортит. А у них в полиции не те зарплаты, чтобы пиджаками налево и направо разбрасываться. Валера отвечал в том смысле, что бояться не надо, сам по себе пистолет не стреляет, это вам не пьесы Чехова. Пистолет выстрелит только в том случае, если кто-то, например, полковник, поведет себя неразумно. Полковник удивился. Это что, угроза? — Ну что вы, ни в коем случае... — вежливо отвечал Валера. Потом подумал и неожиданно добавил: — А, может, и угроза, черт ее знает. Впрочем, мы что-то заговорились. Прошу всех выложить оружие. Ильин пожал плечами: это еще зачем? Неужели господин Михеев им не доверяет? Нет, господин Михеев доверяет им, как родной матери. Однако на всякий случай пистолеты лучше отдать. Вдруг рука дрогнет. Загоните господину Михееву пулю прямо в лоб. Друзья и родственники господина Михеева будут безутешны. Да и он сам, признаться, немного огорчится. Так что стволы, пожалуйста, наружу. Нет, не все сразу. По очереди. Начнем с вышестоящих. Полковник, что у вас? — У меня именное, — сказал полковник. — Так что не хотелось бы… — Память о героических подвигах? Понимаю, — кивнул Валера. — Но все равно, прошу сдать. Полковник замялся. А может, он просто патроны высыплет? А? Валера покачал головой. Нет, патронами дело не обойдется. В руках такого аса, как полковник, и незаряженный пистолет способен сработать. Им можно, например, в висок швырнуть. Очень эффективно бывает. Так что будьте добры, пукалку свою на пол, и так ее... ножкою подтолкните. Полковнику ничего не оставалось, как положить пукалку на пол и подтолкнуть ее ножкою к господину Михееву. Тот взял пистолет и вопросительно посмотрел на капитана. И тут оказалось, что Саша свое оружие отдать никак не может. Дело в том, что оно у капитана служебное, табельное. Так что за ствол ему придется отчитываться. Что он потом скажет? Что своими руками отдал его бандиту? Так его же за такое в пожарники разжалуют — и правильно сделают. Валера мягко улыбнулся. Ничего страшного, они вот сейчас попросят товарища полковника отдать Саше приказ, так что отвечать будет уже не капитан, а сам полковник Ильин. Полковник слушал эти предательские слова с кривой улыбкой. Потом развел руками и велел Саше отдать оружие. — Григорий Алексеевич? — Саша посмотрел на начальство удивленно. Но голос у полковника был железный: это приказ, капитан. А приказы не обсуждаются. Саша чертыхнулся, и его пистолет тоже перекочевал к Валере. Дело, наконец, дошло и до Женевьев. Той милостиво разрешили отдать ствол Валере прямо в руки, так сказать частным, интимным образом. Женевьев послушно подошла и возвратила Михееву его «беретту». Тот произнес краткую прочувствованную речь о том, как он скучал по своему старому доброму стальному другу. Потом лицо его переменилось и сделалось суровым. — Вас бы следовало строго наказать за ваши шалости… — заявил он, обводя присутствующих неприязненным взором. — И, может быть, я это сделаю. Не исключено, что прямо сейчас. Вы посмели мне угрожать. Это оскорбительно и глупо. А дураки, как известно, долго не живут. Тут полковник опять не выдержал. — Послушайте меня, Михеев, — сказал он, и голос его звучал чрезвычайно внушительно. — Мы отдали вам наше оружие и вашу замечательную «беретту» тоже. Так, может, уйдете, пока сюда не нагрянул полицейский спецназ? Уверяю вас, с ними договориться будет куда сложнее. Все ждали, что Валера заартачится, но он неожиданно согласился с полковником. Однако один уходить не решился. Хочется, сказал, теплой компании. А для компании выбрал себе капитана. У нас с ним, заметил интимно, осталось одно незаконченное дело. — Вы же видите, я добрый человек, — Михеев по-прежнему был сама любезность. — Мне нужен только капитан. Я даже девушку насиловать не буду. Женевьев воспротивилась: она не девушка, она парижский ажан. — Даже ажана насиловать не буду, — согласился Валера. — А вот с капитаном сложнее… капитану придется пройти со мной. Полковник быстро покосился на Сашу и прочел в его взгляде обреченность. Отдавать капитана Валере было нельзя, гуманнее было просто выбросить его с десятого этажа. Ильин откашлялся. —Слушайте, Михеев... Вы ведь пока ничего страшного не совершили. Если уйдете тихо-мирно, пистолеты мы оформим как утерянные. И искать вас не будем, слово офицера. — Миль пардон[6], — вежливо отвечал Валера, — но слову вашему мусорскому грош цена. Да и не интересуют меня ваши слова. Меня вот этот гражданин в звании капитана интересует. А вы делайте что хотите. Хоть стратегическую авиацию на меня науськайте. Все равно не поможет. Полковник еще пытался убедить Михеева, что тот совершает ошибку — тяжелую ошибку, непоправимую, но тот только отмахнулся: хватит с него болтовни. И выразительно поглядел на Сашу. — Ну, — сказал тот дрогнувшим голосом, — не поминайте лихом… И тут Ильин решился. — Секунду! Валера недовольно посмотрел на него. Что за глупые проволочки, все уже сказано, переговоры закончились. Он забирает капитана и уходит. К чему все эти секунды, минуты и прочие семнадцать мгновений весны? — А вот к чему, — сказал полковник веско. — Взгляните-ка сюда! Валера взглянул и вздрогнул. В руках полковник держал какой-то компактный, но страшноватый предмет. Предмет этот был похож на маленькую двустороннюю булаву, но пустую внутри и словно бы сделанную из человеческих костей. Валера секунду-другую разглядывал пугающую игрушку, потом переменился в лице и даже издал какое-то змеиное шипение. — Узнаете? — Ильин нехорошо улыбался. — Я вас спрашиваю: узнаете? Секунду Валера, не отрываясь, глядел на булаву, потом перевел взгляд на полковника. — Да, — пробормотал он. — Это ваджра[7]. Но вы... кто вы такой?! Улыбка полковника стала просто очаровательной: догадайтесь, любезный. — Хотите сказать, что это вы — блюститель? — Валера не отрывал взгляд от Ильина. — Может, нет. Может, да, — похоже, полковник от души веселился. Было видно, что голова у Валеры работает быстро и лихорадочно. Ваджра — оружие Индры, сказал он. Если вы не блюститель, в ваших руках оно не сработает. — Хотите рискнуть? — осведомился Ильин. Валера скрипнул зубами, рисковать он явно не хотел. — Отпустите капитана! — в голосе полковника лязгнула сталь. А если нет, поинтересовался Валера, если не отпустит, что будет делать многоуважаемый полковник? Приведет ваджру в действие и уничтожит все вокруг — в том числе и себя, так, что ли? Но многоуважаемый полковник не собирался себя уничтожать («да кто он, черт возьми, на самом деле?» — спросил внутренний дознаватель). Ваджра, напомнил он, действует только на тварей хаоса, так что все предприятие чревато неприятностями только для господина Михеева. Господин Михеев, впрочем, почти не слушал его патетическую речь и лишь некрасиво корчился, пытаясь понять, кто же этот наглец, так грубо сорвавший все его планы. — О, это вы узнаете в свое время, — заулыбался Ильин. — А пока… Капитан, давай ко мне. Иди, не бойся. Он не тронет. Капитан, не глядя на Валеру, двинул прямо к полковнику. И все было бы хорошо, все было бы замечательно, но тут притаившийся в соседней комнате тесть с криком «получи, гад!» бросился на Михеева. — Петрович, нет! — дружно крикнули Женевьев и полковник. Но было поздно. Тесть ударился о Михеева, как о каменную стену, и повалился на пол. Валера криво улыбнулся. — Партизан развели? Очень удачно, его-то я и заберу. Ради него вы ваджру рвать не станете. И он, встряхнув, за шкирку поднял обалделого Петровича. Капитан метнулся вперед, подхватил лежавший на полу пистолет. — Отпусти его! Валера с ухмылкой глядел на Сашу, кажется, не верил, что тот выстрелит. — Отпусти, — повторил капитан, играя желваками. — Да иди ты… — взвалив на плечо тестя, Михеев как-то очень быстро двинул к выходу. Лицо Саши перекосило ненавистью, он скрипнул зубами — Отставить! — рявкнул полковник. Но выстрел все равно грянул... Валера замер на месте, потом медленно повернул голову к Саше, сузил глаза. — Так, значит? — сказал. — В спину? Хорошо, буду знать... И вышел вон с Петровичем на плече. Пару секунд Саша стоял, остолбенев, потом, выйдя из оцепенения, бросился следом. — Не надо! — отчаянно закричала вслед ему Женевьев. Но полковник только рукой устало махнул: ладно, пусть, все равно не догонит. И в самом деле, спустя минуту капитан возвратился обратно. Вид у него был растерянный — Валера с Петровичем пропали, как сквозь землю провалились! Но куда, куда они могли деться? — Лучше не спрашивай, — вздохнул Ильин. Тут, наконец, Саша поглядел на полковника и поглядел очень внимательно. Тот только руками развел: ну, а на меня что глядеть, ушел твой Михеев, радоваться надо, что все живы-здоровы. Ну, может быть, не все, может быть, некоторым не повезло, но, в общем, можно считать, что отбились. — Значит, отбились? — повторил Саша. — И это все? Все, что вы мне можете сказать? Ильин только головой покачал. Эх, Саша... Я так много хочу тебе сказать, что не знаю, с чего начать. А, впрочем, можно начать с главного. Только давай все-таки сперва дверь поправим и на место вернем. А то еще одного такого Валеры, пожалуй, я уже не выдержу. Стареем... да, капитан, стареем... А вот, кстати, раз пошла такая пьянка, может, нам Женевьев чайку организует? — Организует, товарищ полковник. Можете даже не сомневаться… Когда Женевьев вышла в кухню, Ильин снова посмотрел на Сашу. — Давай тогда так, капитан. Будем потихоньку дверь чинить, а по ходу дела я тебе кое-что расскажу. Кое-что интересное…Глава шестая. Бог с ограниченными возможностями
То, что услышал Саша от полковника Ильина, пока они чинили дверь, напрочь расходилось не только с уставом полиции, но и с простым здравым смыслом. В какой-то момент капитан даже подумал, что его разыгрывают. Сначала Валера, свинья, ему голову морочил на правах старой дружбы, теперь вот полковник за то же самое взялся. Какой космос, какой хаос, какие твари, граждане понятые, о чем вообще речь?! Женевьев втолкнула в прихожую сервировочный столик, а потом и сама появилась с подносом. На подносе стоял белый до прозрачности фарфоровый чайник и самого партикулярного вида чашки, в которых мирно благоухал зеленый чай. Казалось, и не было тут только что никакого сумасшедшего дома, не являлся проклятый Валера, чтобы уволочь — во второй раз уже, да сколько ж можно! — несчастного Петровича. Мир, мир и в человецех благоволение — может, и правда ничего не было, только показалось? Саша уже было потянулся к чашке с чаем, но полковник — вот оно, начальство! — внезапно махнул в ее сторону шуруповертом. — Спасибо, Женечка, с чаем чуть попозже, — сказал он озабоченно, и Женевьев ушла, оставив капитана с пустыми руками и с горьковатым привкусом разочарования на кончике языка. Правда, горевать о невыпитом чае было некогда. Внутренний дознаватель, словно охотничья собака, сделал стойку: как, простите, как товарищ полковник назвал нашу француженку? — Не помню, — Ильин равнодушно пожал плечами. — Ажаном, кажется… Нет, граждане понятые, не ажаном он ее назвал и даже не Женевьев, торжествовал внутренний — он назвал ее Женей, Женечкой! А ведь так ее зовет только сам Саша. Ну, и назвал, и что из этого следует такого особенного, вяло возражал дознавателю капитан. А следует из этого, господа, ни много ни мало то, что она все докладывает полковнику! В том числе и то, что между ними было личного, особенного. Во всяком случае, так посчитал дознаватель, а следом за ним и Саша насторожился. Ильин, конечно, отнекивался, но капитан надавил, и железный, как казалось раньше, полковник все-таки сдался. Вздохнул, кивнул головой. Хитер, сказал, мудер, черт с тобой — прищучил. Докладывает. Но исключительно ради его же, Сашкиной, безопасности. — Ради моей безопасности? — вспылил Саша. — Моей? Может, вы, Григорий Алексеевич, ради моей безопасности еще и в постель ко мне залезете?! Ильин нахмурился: успокойся, ни я лично, ни родина-мать в лице прокуратуры к тебе в постель не полезет. И вообще, капитан, будь добр, держи себя в руках. Я все-таки старше тебя — и по возрасту, и по званию. А ты и субординацию забыл, и нормальное человеческое уважение. Согласитесь, однако, трудно, очень трудно оказывать уважение человеку, который своими хитрожопыми комбинациями сам ставит себя ниже плинтуса — пусть даже это целый полковник. Может быть, полковник вообще нарочно Женьку подослал, чтобы она за капитаном приглядывала, желчно заметил внутренний дознаватель. Ведь он же сам, Ильин, говорит, будто Саша — какой-то особенно важный человек, а такого, конечно, надо охранять. Да в том-то и дело, что не человек, поправил дознавателя полковник. Не простой человек, во всяком случае. Капитан — не кто иной, как блюститель миров. И полковник ту же самую примерно завел шарманку, что и Валера до него, — мир хаоса, мир космоса, блюстители-пограничники и все в таком роде. Скажем честно, звучало это хоть и мутно, но довольно лестно для Сашиного самолюбия. Особенно, если учесть, что, как сказал полковник, блюстители тут фигуры очень важные, можно сказать, ключевые. Хотя, между нами говоря, это все, конечно, сумасшедший дом, заметил внутренний дознаватель. Однако Саша в его словах вполне законно усомнился. Странно, сказал, что с ума сошли сразу два таких разных человека, как полковник и Валера, — да еще на одной и той же теме. Неважно, отмахнулся внутренний, не об этом сейчас думай. Думай о том, что главное в общении с сумасшедшими. И что главное? — заинтересовался капитан. Главное с сумасшедшим — не злить его, отвечал дознаватель. Особенно, если он — в чине полковника, а ты — простой капитан. Саша про себя с этим, в общем, согласился, а вслух Ильину сказал буквально следующее. — Хорошо, — сказал Саша, — предположим, я блюститель. И что от меня теперь требуется? Полковник обрадовался его покладистости — идешь навстречу, молодец! — и сразу пришел в хорошее настроение. Выяснилось, что пока что от Сашки требуется не очень много. Для начала он должен войти в свою полную силу. И чем раньше это случится, тем лучше. Рассусоливать им некогда, а то грохнут их всех за милую душу и не посмотрят, кто здесь капитан, а кто — целый полковник. Говоря это, Григорий Алексеевич глядел на Сашу неприятно круглыми глазами. («Ну вылитый сумасшедший, — забеспокоился внутренний дознаватель, — того и гляди с балкона сбросит, неплохо бы тему сменить»). И Саша сменил тему, но только так сменил, что лучше бы уж вообще молчал в тряпочку. — А что это за ваджра, которой Валера так испугался? Полковник улыбнулся тонкой улыбкой человека, допущенного к государственным харчам. — Ваджра, капитан, — один из самых сильных видов оружия на земле. С санскрита переводится как «молния». По преданию, создал его бог Индра. Ну а нам, так сказать, по наследству досталось. Действует оно сейчас только на тварей хаоса. Хотя поначалу могло уничтожить кого угодно — демона, бога, человека. Нас, правда, это немножко не устраивало. И тогда мы, говоря современным языком, перезагрузили его. Перенастроили, короче. Теперь ваджра бьет только по темным. Правда, не всегда убивает. Иногда убивает, иногда лишает сознания. А иной раз отбрасывает в такие глубины хаоса, откуда даже тварям добираться назад очень и очень непросто. — А почему так? — удивился Саша. — Почему такое мощное оружие действует не абсолютно? — Результат перенастройки, — объяснил Ильин. — Выиграли в точности, проиграли в силе. Это и с обычным оружием бывает. А что же он не использовал ваджру, когда тут был Валера? — Ну, во-первых, я не знал точно, кто он такой, — отвечал полковник. — Я же говорю, на разных тварей ваджра действует по-разному. А во-вторых, силу ваджры надо беречь. Ей же можно сразу кучу тварей вырубить. И да, разрушения она производит огромные, но энергии требует массу. Один раз использовал, и потом надо долго заряжать. Это тебе не автомат Калашникова, очередями не стреляет. — А чем она стреляет? — поинтересовался капитан. — Каков, так сказать, принцип действия? Это что-то вроде направленного взрыва в сторону врага? Что-то вроде, кивнул полковник, вот только взрыва никакого нет. Точнее, он есть, но его никто не видит. Ваджра действует как психическое оружие, она разрушает сознание. И поразить тварь из хаоса гораздо сложнее, чем человека. У них, как бы это сказать, сознание находится частично на свету, а частично в хаосе. Вот дотянуться до той, темной стороны их мозгов очень трудно. Но ваджра это может. Выслушав это все, капитан поневоле задумался. Что мы имеем в сухом остатке? Есть некий мир порядка или космоса, к которому принадлежит и он, капитан. Есть враждебный ему мир хаоса, некая инфернальная тьма, откуда к нам приходят твари, замаскированные под людей. С одной стороны, гарри потер какой-то. С другой, может, не нужно это воспринимать так буквально? Может, речь идет о метафорах. Ну, грубо говоря, тьма — это криминальное сообщество, наши западные партнеры, иностранные агенты и прочие гады на печеньках у Госдепа. А свет… Свет — это, во-первых, он сам, капитан Серегин, во-вторых, полковник, а также полиция, росгвардия, прокуратура, ну, и все люди доброй воли, конечно. Как-то так получается… Ага, закивал внутренний дознаватель, росгвардия, прокуратура — типичные люди доброй воли. Ты еще про добрых людей из ФСБ вспомни. Где ты видел, чтобы криминальное сообщество глушили психотронным оружием? В сказках про властелина колец? Ты в таком случае Нео, избранный, где твой черный халат и шланг в спине, пошли уже летать! Отвянь, несколько смутившись, велел капитан, а сам снова обратился к Ильину. — Товарищ полковник, я вот одного понять не могу. Если все так, как вы говорите, то почему же я узнал об этом обо всем только сейчас? — Потому что раньше нельзя было, — отвечал полковник строго. — Сила Блюстителя начала просыпаться в тебе только сейчас. Или ты думаешь, Валера на тебя просто так вышел? Ему тоже надо было понять, убедиться — ты это или не ты. Когда полковник вспомнил про Валеру, Саше сделалось как-то не по себе. Так ведь до сих пор и неясно, кто он такой, этот Валера. Ну, помимо того, что бандюган... Там, в хаосе, он кто такой? На этот вопрос Ильин ему почему-то не ответил. Не могу, сказал, и все тут. И не потому, что не доверяю, просто сам не знаю точно. Капитан припомнил, что когда на пустыре появилась Женевьев, Валера сказал, чтоб смертная не совалась и что блюстители между собой отношения выясняют. Так, может, он, Валера, тоже блюститель? — Ну, это вряд ли, — усмехнулся Ильин. — Это он мог просто из хвастовства сказать. Блюстители — высочайшая каста. Почти каждая тварь хотела бы быть блюстителем. Бог с ними, с тварями, подумал Саша, но про себя-то я могу спросить? Спросить-то он, конечно, мог. Но и опять, как выяснилось, далеко не на все вопросы Ильин готов был ему ответить. Не имел права — опять же, пока. Но на какие все-таки мог — на те обещал. В таком случае Саша хотел бы вот что знать: кто вообще такие эти блюстители? Какова, так сказать, их природа и откуда они берутся. Вот полковник недавно заявил, что блюститель — это не совсем человек. Значит, и он, Саша, тоже не совсем человек? Тогда кто же он? Полковник вздохнул. — Ох, Сашка... Ну и вопросики ты задаешь. — Григорий Алексеевич, вы обещали. — Да обещал, обещал, не отказываюсь... — несколько секунд он думал, потом поднял на капитана глаза, посмотрел очень серьезно. — А что бы ты сказал, если бы узнал, что блюститель — это что-то вроде бога? Саша вытаращился на Ильина, да и кто бы ни вытаращился, люди добрые? Чего угодно он ждал, но не такого. То есть как это — бог, говорил его взгляд. Это я, что ли, сижу на облаке, вокруг меня порхают серафимы, мне молятся, а я в ответ исполняю пожелания трудящихся? Ильин усмехнулся: не совсем так, конечно. Во-первых, зачем самому утруждаться — есть же уполномоченные ангелы. Во-вторых, блюститель — не такой бог. Он не Господь-вседержитель. Он — локальное божество, хоть и с большими полномочиями. Типа древнегреческих богов. Ну, или древнеримских. Златокудрый Аполлон, хитроумный Гермес, Венера Каллипига... — Каллипига? — переспросил Саша. — Именно. В переводе с латыни — прекраснозадая. — Это хорошо, что у вашей Венеры прекрасная э-э... фигура. Но я тут при чем? — Ты спросил, что собой представляет блюститель. Я тебе отвечаю. Понятно. Но он же, Саша, не Венера? — Нет, прости, не дотягиваешь, да я и не рекомендовал бы. Тогда кто он? Зевс-громовержец? — Это тоже вряд ли. Тут капитану пришла в голову новая мысль, точнее — внутренний дознаватель нашептал. Если ты, сказал, бог, то у тебя должны быть сверхспособности. Услышав это, полковник немного замялся, но возражать не стал. — В целом, да, — кивнул он. — Какие-никакие сверхспособности должны быть, почему нет? Теперь оставалась самая малость: выяснить, какие именно у него есть способности. Может он, например, ну... взглядом сдвинуть коробку сигарет? Такой постановки вопроса полковник не понял. А зачем взглядом? Рукой же проще. Взял и закурил. — Ладно, — согласился Саша, — пример неудачный. Могу я стать невидимым? — Опять же, смотря для чего? В бане за девушками подглядывать? Почему сразу в бане, обиделся капитан, может, он чего-нибудь хорошее сделает. Правда, если исходить из логики полковника, что хорошего может сделать невидимка? Банк грабануть, а деньги — на благотворительность? — Вот именно, — кивнул Ильин. — Объясни ты мне доходчиво, зачем честному человеку невидимость? Внутренний дознаватель был недоволен: то Ильину не то, это не се. Если так дело дальше пойдет, вообще без способностей останешься. Ну хорошо, пес с ней, с невидимостью, но хотя бы летать он сможет? — А вот это — пожалуйста, — оживился полковник. — Выпишем тебе командировочные, купим билет — и летай, сколько влезет, хоть даже боингом, не говоря уже про эйрбас. Но тоже, конечно, в рамках служебной необходимости. Саша расстроился: я смотрю, от моего божественного статуса никакой мне выгоды. Ну, знаете... А от полицейского статуса есть ему выгода? Нету, но в полицию он пошел не за выгодой, а с преступностью бороться. — Сейчас тоже будешь бороться с преступностью, — сказал полковник. — В космическом масштабе. Надо только тебя инициировать. Чтобы все твои силы, все способности в тебе проснулись. Внутренний дознаватель не возражал. Как говорится, с худой овцы хоть шерсти пук. Если уж не разрешают в бане подглядывать, так пусть хоть какую способность дадут. Полковник в ответ на это только головой покачал: нет, друг ситный, мы способностями не торгуем. Чтобы пробудить в тебе силы, понадобится тяжелая изнурительная тренировка. Ах, вот оно что, протянул внутренний дознаватель. Тяжелая изнурительная... А нельзя как-нибудь попроще? Вот он слышал, один мужик шел по улице, а ему на голову упал цветочный горшок. Горшок вдребезги, а мужик научился по-английски разговаривать. — Капитан, поверь, я бы тебя с удовольствием горшком по башке шарахнул, — задушевно сказал Ильин. — Только это не поможет. Мы же не английский язык учим. И даже не французский. У нас все гораздо серьезнее. Так что без тренировок не обойтись. Ну, не обойтись, так не обойтись. Хотя вот, честно, как-то не так себе это все представлял Саша. Как-то совсем иначе. Но полковник ему все объяснил. Нас ведь, сказал, не спрашивает никто. У жизни свои законы. Наши божественные силы очень ограничивает наша смертная оболочка. Так что для их освобождения нужно это ограничение перейти. А это очень непросто. В голову Саше тут же пришел естественный вопрос: зачем оно тогда, такое тело, если оно так сильно ограничивает? Опять же, сказал Ильин, правила игры. Не нами придумано, не нам отменять. Впрочем, Сашке об этом подробнее Женя расскажет. Которая Женевьев. Вот это был сюрприз так сюрприз. Это что же выходит, Женевьев тоже из наших? А он как думал? Капитану же сказали, что он блюститель. Если с ним что случится, им всем кранты. Вот и пришлось опекать его круглые сутки. Полковник на работе, Женя — дома. Она, кстати, их работник во французском управлении космоса. Саше почему-то вдруг стало очень горько. Сразу сделались ясными все ее заходы, все эти касания рук и поцелуи. Тоже мне, Мата Хари... Ну, и черт с ней тогда! Забудем о личном, работа есть работа. Зовите своего штирлица в юбке. Ильин смотрел на него внимательно. — Я смотрю, ты на что-то обижаешься. А на что — понять не могу. Да ни на что он не обижается, зовите Женевьев. — Мадемуазель Байо! — громко позвал полковник. Женевьев вошла шагом почти строевым, отрапортовала: — Товарищ полковник, чай уже остыл, я два раза заваривала. Прикажете заварить снова? — Не надо. Бог с ним, с чаем. Вот, даю тебе задание в кратчайшие сроки подготовить нашего капитана к выполнению им профессиональных обязанностей. — Слушаюсь, товарищ полковник, — сказала Женевьев — а что еще она могла сказать? — Ну ладно, дальше вы тут сами, а я побежал... Дела, дела. Полковник пошел к двери, но остановился на пороге, посмотрел на Сашу. — И кстати, капитан, имей в виду, Женевьев — наш лучший инструктор практической магии. Так что слушайся ее во всем и повторяй за ней все в точности. От этого не только твоя жизнь зависит. От этого теперь весь наш мир зависит... Звучит глупо, конечно, но факт остается фактом. Все, бывайте. За Ильиным закрылась дверь, которую они только что худо-бедно починили. Саша покосился на Женевьев. Та смотрела куда-то в сторону, вид у нее был немножко виноватый. — Примите мое глубочайшее почтение, госпожа инструктор, — саркастически произнес Саша. — Как теперь прикажете к вам обращаться? Гуру, учитель? Или, может, госпожа главная ведьма? Та удивилась — не надо никаких ведьм, можешь обращаться ко мне, как раньше. Но Саша только головой покачал: как раньше не будет, не может быть. А наставницу свою он станет звать просто ажан Байо. Женевьев подняла на него глаза. В чем дело? Она его чем-то обидела? Она? Ну что вы! Как она могла его обидеть?! Как она вообще могла обидеть хоть кого-то?! Женевьев кивнула, она догадывается о его чувствах. У него, как это... когнитивный диссонанс. Капитан думал, что мир такой. А теперь узнал, что он сякой. Такой-сякой. И он не понимает, как быть дальше. Все он отлично понимает, желчно отвечал Саша, и вообще — хватит разговоров на пустом месте. Ее дело — тренировать, а не болтать языком. Сказано — практическая магия, значит, практическая магия. Чего мы там делать будем? Глазами искрить, палками волшебными размахивать, еще чего? Женевьев закусила губу, глаза ее вспыхнули зеленым огнем. — Палками — нет, — сердито бросила она. — В свободное время палкой своей размахивать будешь. И не со мной. Ну вот, теперь никакого диссонанса. Полная и окончательная ясность во всем. Хотя нет, один вопрос задать стоит. Они с полковником давно знакомы? И как она к нему относится — к полковнику, имеется в виду. Но Женевьев не собиралась отвечать. Это, по ее мнению, был слишком личный вопрос. А им пора заняться делом. Так что идем. — Минутку, куда это мы идем? — поинтересовался капитан. Он задает слишком много вопросов. А блюститель должен быть сдержанным, стойким и немногословным. Быть настоящим человеком и настоящим мужчиной. — Вот как?! — Саша поднял брови. — А я, по-твоему, не настоящий? — Пока неясно, — сухо отвечала она. Возникло молчание — настолько долгое и тягостное, что сразу стало ясно: ничем хорошим оно разрешиться не может. Ничем хорошим оно и не разрешилось.— Ну тогда, ажан Байо, идите вы туда сами, — сказал Саша. Она не поняла: в каком смысле — идите сами? В смысле — скатертью дорожка. Он не хочет тренироваться? Нет, не хочет. Но тогда он не сможет быть блюстителем. А ему и не нужно. Он вообще не подписывался на эту вашу ненаучную фантастику. За дурака его держите, любители ролевых игр? Женевьев заволновалась: он совершает глупость. А вот это уже его личное дело. Нет, не его. Это дело всего мира. — Раньше без меня мир обходился и теперь как-нибудь перетопчется, — усмехнулся Саша. Он не понимает. Если к нам хлынут твари… — Ничего страшного, взорвете свою ваджру. Или как там она называется, ваша ядерная бомба. — Но полковник приказал... Что касается полковника, то он может приказывать капитану только по службе. А быть богом ему никто не может приказать. Такой должности и в штатном расписании нет. В таком случае она вынуждена будет доложить Ильину. — Ну беги, докладывай, тебе не впервой, — он скрипнул зубами, вспомнив, как ему морочили голову. Вся эта история на самом деле пахнет каким-то дрянным розыгрышем, шепнул ему дознаватель, какой нормальный человек поверит во все эти миры, этих блюстителей. Нет, совершенно очевидно, что его просто дурят. Однако Женевьев разволновалась не на шутку — похоже, вошла в роль по-настоящему. — Ты что, не понимаешь? Он уволит тебя из полиции! Ты останешься без пенсии. Ты вообще до пенсии не доживешь. Тебя убьет первая же тварь из хаоса. Ничего. Убьют его — убьют и всех остальных. Как говорится, на миру и смерть красна. А что касается пенсии, так он все равно не доживет, ее скоро лет на девяносто передвинут. — Саша, — Женевьев, волнуясь, сжала ладони. — Саша, я тебя очень прошу... Я умоляю тебя, опомнись! Что ты делаешь, зачем? Ей все равно не понять. — Но хотя бы скажи... Да не хочет он с ней ни о чем говорить. Пусть идет, ищет мужчину своей мечты где-нибудь в другом месте. — Саша! — Все. Разговор окончен. Несколько секунд она смотрела на него, как будто все еще не верила. Что за глупость, зачем, почему? Но он молчал. Молчал и не глядел на нее. Ну что ж, как это там в вашей русской пословице говорится — на нет ничего нет? Пусть будет так. Что передать полковнику Ильину? — Передай полковнику мой пламенный привет. — Это что, ирония такая? — Нет. Это жизнь такая. Женевьев подошла к двери. На пороге все-таки остановилась, как будто еще на что-то надеялась. Но, впрочем, на что тут еще можно надеяться. Он сам все разрушил. — Не забудь вставить замок, — голос у нее был грустный. — Нехорошо, что дверь открыта. — Разберусь, — сухо отвечал он. Она не выдержала. — Саша, я боюсь за тебя! — Не нужно. Но он понимает хотя бы, что он теперь совсем один? Один в страшном и чужом мире, законов которого он даже не знает. А она понимает человеческий язык? Сколько раз ей надо повторить, чтобы его оставили в покое? Услышав такое, Женевьев молча вышла. — Так бы и сразу... — проворчал Саша. — А дверь надо вообще поставить новую. Дует... Выйдя на улицу, Женевьев позвонила полковнику и доложила о случившемся. Слушая ее, Ильин с каждой секундой становился все мрачнее. Когда она дошла до слов «ищи себе настоящего мужчину в другом месте», не выдержал и чертыхнулся. Вот именно поэтому и ни по чему другому полковник терпеть не мог, когда личное мешают с работой. Все эти романтические отношения, вся эта любовь и ревность могут сломать любое, самое продуманное предприятие. Еще неизвестно, что там за любовь такая и есть ли она вообще, а уж ревности — целый океан. Пришлось перейти к интимным, а потому особенно неприятным вопросам. — Прости, Женевьев, у вас с капитаном что-нибудь было? На том конце помолчали, прежде чем сказать: не было. Но пауза показалась полковнику подозрительной. — Совсем не было? — уточнил он. Выяснилось, что не совсем. Что чуть-чуть все-таки было. Ильин встал из-за стола, прошелся по кабинету. Чуть-чуть! Это она думает, что чуть-чуть. А капитан, может, уже бог весть что себе навоображал. Здесь вам не Париж, у наших это быстро. Раз — и в квас, по самые уши. А дальше понятно. Появляется товарищ полковник, то есть он, Ильин, — и возревновал Сашка. Просто возревновал. А уж после того, как Женевьев назвала его не настоящим мужчиной… В России это нельзя говорить, даже самому смирному мужику нельзя — взбесится. А Сашка к смирным никогда не относился. В общем, поломали два дурака полковнику всю малину, и без того не особенно пышную. Или малина пышной не бывает? Тогда какую — кудрявую, может? «Ой, малина кудрявая, белые цветы», — так, кажется, народ поет. Развесистая малина еще бывает. Или развесистая — это уже клюква? Короче, неважно, поломали — и все. — Может, мне попробовать вернуться? — спросила Женевьев виновато. А вот этого не надо. Капитан ее прогнал, он в бешенстве, еще силой ударит. — Но я же его пока не учила, — пробормотала она. Какая разница: учила — не учила! Он может ударить спонтанно. Блюститель, даже еще не инициированный, все равно опасен для окружающих. Нет уж, с капитаном он сам разберется. А Женевьев пусть сидит рядом с домом и незаметно за ним присматривает. Только осторожно, темные наверняка уже где-то неподалеку. Ильин прервал связь и натыкал в смартфоне номер капитана. — Алло, — сказал, — башибузук... Значит, снова за старое?Глава седьмая. Забыть Вольфа Мессинга
Но поговорить с капитаном Серегиным Ильину не дали. Крякнул селектор, голосом дежурного бессвязно затрещал что-то про ограбление. Полковник отложил мобильник, нахмурился. — Какое ограбление, о чем ты? — Банк грабят, товарищ полковник, заложников взяли, — возвысил голос селектор. — Тут прямо рядом с нами, за углом... Этого только не хватало для полного счастья, думал Ильин, идя быстрым шагом по длинным коридорам ОВД. Нет, что ни говорите, а совсем глупый пошел грабитель, идиот, олигофрен в стадии дебильности, да просто деревенский дурачок. Неужели же бандит не понимал, что еще до появления спецназа окажутся на месте преступления бравые оперативники из ОВД и порвут налетчика на мелкие ажурные трусы, какие не наденет и последний парижский ажан? Нет, судя по всему, не понимал, измельчал грабитель, опустился совершенно, до ручки дошел... Именно по этой грустной причине — всеобщего падения и безмозглости — спрятавшись за полицейской машиной, вел сейчас Ильин по телефону неприятные переговоры с бандитом, который мало того, что банк по-человечески ограбить не сумел, так еще и заложников взял для полного счастья. Полковник оказался ближайшим из силовых начальников, так что именно ему пришлось морочить дураку голову, пока на месте не появились снайперы, спецназ и люди с большими звездами на погонах. — Да... — говорил он в трубку, — это полковник Ильин. Как — не узнаете? Мы же разговаривали только что... Послушайте, Игорь, я уполномочен вести переговоры... Но условия, которые вы выдвигаете, выполнить нелегко... Нет, я действительно уполномочен. Но вопрос о миллионе долларов решает вышестоящее начальство... Да, я уже сообщил... Но это большая сумма, ее надо собрать... Игорь, прошу вас не нервничать... Ваши требования будут удовлетворены, даю вам слово офицера... Игорь! Игорь! Подождите! Вот черт… — Отключился? — спросил Саша небрежно. Он легко прошел через хилое оцепление из оперативников, пока полковник разговаривал по телефону. Ильин посмотрел на него недобрым взглядом: — Ты что тут делаешь? Ты следователь, а не опер, твое место в буфете. Капитан только плечами пожал. Может, он и не опер, конечно, но только тут ограбление банка, заложники. А он, между прочим, сорок восемь из пятидесяти выбивает. — Вот врешь же, врешь! — разозлился Ильин. — Никогда у тебя не было сорока восьми, сорок шесть — твой потолок. — Все равно, товарищ полковник, лучшие показатели по управлению. Полковник еще раз окинул капитана взглядом. Что-то ему не нравилось в Саше, что-то казалось подозрительным, чужим. Вот только что? И вдруг его осенило. — Это что за чемодан у тебя? Саша улыбнулся застенчивой улыбкой самурая. Это, Григорий Алексеевич, никакой не чемодан, а отличный офисный портфель из кожи молодого дерматина. Внутри деньги, точнее сказать, миллион долларов. Тот самый миллион, который грабитель требует, и если ему не дать, покоцает всех заложников. Полковник, ясное дело, в миллион не поверил, велел показать, что внутри — с капитана станется, он и ядерную бомбу в портфель запихать может, и любое другое дерьмо. Саша на бомбу не обиделся, только кивнул, приоткрыл портфель аккуратненько, чтобы больше никто не видел, со всеми предосторожностями показал полковнику пустые внутренности. — Так тут же ничего нет, — удивился Ильин. Капитан не возражал. Ну, не скопил он миллиона долларов пока, что же его — казнить за это теперь? В портфеле пусто, но грабитель-то об этом не знает. А когда поймет, поздно будет. Шашка — раз! — и пройдет в дамки. — Я тебе сейчас покажу дамки! — рассвирепел полковник. — Я тебе такие дамки устрою — ты у меня до конца жизни заикой останешься... Но Саша довольно невежливо перебил начальство: он там один? Да бандит-то один, отвечал Ильин, несколько опешив, вот только у него ствол имеется и люди в заложниках. — Ну, и у меня тоже ствол, — сказал капитан, — а заложников я у него позаимствую. Вы, товарищ полковник, предупредите этого дурака, что парламентер с деньгами идет. А то как бы он меня ни подстрелил с перепугу. И Саша размеренным шагом двинулся к банку. — Какой еще, к матери, парламентер? — рявкнул полковник. — Ты куда?! Стой! Стоять, капитан Серегин! Я приказываю! Ах ты черт… Бежать за Серегиным было уже поздно, и полковник, скрежеща зубами, стал связываться с грабителем, говорить, что идет парламентер и чтобы тот не стрелял, если хочет свой миллион получить. Когда капитан вошел в холл, заложники (три женщины и двое мужчин) сидели на полу, прикрыв головы руками — прямо как в кино. Грабитель сразу взял капитана на прицел. Однако Серегин первым делом не пистолет разглядел, а синие, холодные глаза бандита. Не боится, огорчился капитан. С одной стороны, это плохо. С другой — хорошо. Уверен в себе, значит, в истерику не впадет. То есть подойти смогу максимально близко. Самое теперь время узнать, есть ли у меня хоть какие-нибудь способности, которые должны быть у Блюстителя… Он шел, подняв обе руки вверх, в правой качался портфель. Шел неторопливо, подчеркнуто неуклюже. Грабитель все смотрел своими синими глазами прямо ему в лицо, и туда же, в лицо, смотрел пистолет. Непрофессионал, подумал капитан. Профи бы целился в туловище, в голову попасть труднее. С другой стороны, может, наоборот, так в себе уверен, что не боится промахнуться. — Стоять, — сказал грабитель. Капитан послушно встал. Смотрел налетчику прямо в глаза, честно, чуть испуганно, рук не опускал. Правая стала слегка затекать — вот что значит форму потерял. Ну, сказал сам себе, пора, что ли? Саша не знал, какие у него есть способности, сам он их не чувствовал, а прямо ему так никто и не рассказал. Но капитан помнил, как полковник говорил, что все чудеса идут от сознания. То есть, видимо, стоит напрячь мозги. Однако что значит напрячь, граждане понятые, спросил внутренний дознаватель. В какую сторону их напрягать, к чему стремиться? Вот это было совершенно неясно. И тогда Саша решил использовать самое простое — гипноз. Правда, была тут одна сложность. Говорить вслух он не мог, не рискуя получить пулю в лоб, так что пришлось гипнотизировать напрямую, без звука. «Спокойно, парень, — думал капитан, глядя прямо в синие глаза. — Вокруг тебя все спокойно, тихо, безопасно. Повторяю, опасности нет. Никто тебе не угрожает. Пистолет опусти. Опусти пистолет, он тебе не нужен. Рука тяжелеет, начинает опускаться сама. Опускаем, опускаем...» Но то ли гипнотизер из Серегина был хреновый, то ли еще что, но проклятый бандит гипнозу почему-то не поддавался. Он все так же неотрывно и холодно смотрел на капитана. Зато у самого Саши поднятые руки почему-то начали тяжелеть. Или сам себя загипнотизировал, или просто устал. — Портфель на пол, — негромко выговорил грабитель. Вот черт… О таком повороте событий Саша почему-то совсем не подумал. Ему казалось, что с налетчиком он справится до того, как тот заглянет в портфель. Прикидывать другие варианты как-то не хотелось. Неприятно было думать, что сделает этот милый человек, когда поймет, что с миллионом его обманули. В лучшем случае — возьмет еще одного заложника. А в худшем... Саша замер, мысли его неслись и прыгали, как обезьяны в цирке. Вдруг его осенило. Может быть, снайперы уже заняли позиции? Сто пудов заняли, согласился с ним внутренний дознаватель, выводи его ближе к окну, прямо под выстрел. — Портфель, — повторил грабитель и качнул пистолетом. — Все-все, кладу, — Саша поднял руки еще выше и, как бы испугавшись, отступил на пару шагов назад. Здесь вроде нормально, в зону обстрела попадаешь, подсказал ему внутренний, и капитан стал медленно опускать портфель на пол. Однако грабитель был тоже не дурак. — Ближе, — сказал он. — Что? — Ближе подойди! — синие глаза полыхнули раздражением. Ах, как нехорошо выходит, думал капитан, совсем отвратительно. Похоже, все пойдет по наихудшему сценарию, где под занавес он получит заслуженную пулю в лоб. Но переспрашивать снова и строить из себя дурака было уже нельзя. Саша сделал шаг вперед, потом другой, третий… Может, еще не все потеряно? Захочет же он открыть портфель, чтобы посмотреть на деньги — вот тут у капитана и появится миг для удара. Это будет совсем краткий миг, вряд ли больше секунды, но, наверное, должно хватить. Или как думаете? Серегин аккуратно положил портфель на пол, сам стоял рядом, чуть ссутулившись, стараясь выглядеть как можно более безобидно. — Открой, — сказал грабитель. Что? Хотите, чтобы он сам, своими руками... — Да, открывай. Вот тут Саша окаменел по-настоящему — и без всякого гипноза притом. Что делать, граждане понятые? Швырнуть в лицо портфелем, самому попробовать подскочить и ударить? Не успеет, сработают рефлексы, выстрелит… Тогда что? Серегин медленно наклонился, медленно ощупывал портфель. — Что ты там копаешься? Быстрее! — Замок тугой, — не разгибаясь, пожаловался капитан. — Не могу никак. Но долго ломать комедию ему не дали. — Считаю до пяти, — сказал бандит. — Не успеешь открыть — стреляю. За его спиной испуганно охнула женщина. — Тихо, — сквозь зубы велел бандит. — Один... Ну, вот и все. Не вышло из Сашки ни Блюстителя, ни даже захудалого майора. Налетчик внимательно следил за капитаном, а тот смотрел на его пистолет. — Три… — сказал грабитель. — Четыре… Внезапно глаза у Саши округлились, и он что-то прошептал. Спустя мгновение за спиной у бандита завизжали женщины. Тот дернулся, обернулся назад всего на миг, но этого мига хватило. Капитан взвился в воздух, как камень из катапульты. Налетчик еще успел повернуть к нему лицо, но пистолет довернуть уже не успел... *** — Ну, рассказывай, как ты его взял, — полковник сам налил Серегину чаю в стакан, поставил на стол, глядел с интересом. — Сверхспособности, — улыбнулся капитан. Однако полковник посмотрел на него так серьезно, что Саше стало стыдно за свое ребячество. — Шучу, — повинился он. — Просто увидел, что среди заложниц есть одна особо нервная. Понял, что это мой шанс. — И что ты сделал? — Мышь. — Что? — удивился полковник. — Ты сделал мышь? — Да не сделал — сказал. Тетка завизжала, бандос отвлекся. Дальнейшее было делом несложной техники. Как говорится, старый конь борозды не портит, и все в таком роде. Полковник сидел напротив, задумчиво постукивал ручкой по столу. Странно, что грабитель попался на такую простую уловку. Он же должен был понять, что никакой мыши нет, что его просто отвлекают. — А он и не слышал, что я сказал, — победительно заметил капитан. — Я сказал очень тихо, чтобы только женщины уловили. Вот он и не понял, что происходит. Полковник наконец улыбнулся. Ну конечно, у баб слух в полтора раза лучше, чем у мужиков. Молодец, капитан Серегин, чемпион. Хвалю за оперативную смекалку. А раз ты такой у нас умный и ловкий, сам этим грабителем и займешься. — Я?! — Ну не я же. Капитан удивился: я думал, им СК займется. — Вот когда Следственный комитет научится брать вооруженных грабителей голыми руками, тогда и будет ими заниматься, — веско сказал полковник. — Кто первый взял, того и тапки. Так что давай, капитан, не тяни резину, сам знаешь, время дорого. Капитан ничего не оставалось, как отправиться на рандеву с неудачливым грабителем. Теперь тот сидел в Сашином кабинете и вид имел печальный до умопомрачения. Глазки голубенькие, бровки домиком, губы куриной жопкой, мордочка испуганная. Если бы Саша не видел его с пистолетом в руках — в жизни бы не поверил, что перед ним отмороженный на всю голову бандит. Такого на улице встретишь — милостыню подать захочешь, а не то, что в тюрьму его сажать. — Ну что ж, — вздохнул капитан, — начнем, пожалуй. Фамилия, имя, отчество? — Бусоедовы мы, — жалобно и совершенно по-деревенски отвечал тот. — Игори Анатольевичи… Саша хмыкнул — Бусоедовы они! И сколько же их таких, которые Игори Анатольевичи? Однако комментировать колхозные манеры не стал, просто вбил в компьютер имя, фамилию, отчество — в единственном, разумеется, числе. — Отпустил бы ты меня, начальник, — вдруг проговорил Бусоедов тонким голосом. Саша на это только плечами пожал. Отпустить грабителя, взявшего заложников? Вы идиот, гражданин арестованный? — Отпусти, капитан, — заныл Бусоедов, помаргивая выцветшими глазками. — Не надо мне тыкать, — сухо отвечал Саша. — Не нужно лишнего интима, я с вами заложников не брал… Вы лучше ответьте, самостоятельно готовили ограбление банка или у вас были сообщники? И тут случилось что-то странное и, даже можно сказать, необычайное. Бусоедов ответил, но ответил, не разжимая губ — примерно как это делают чревовещатели. Казалось, голос даже не из него доносится, а откуда-то сверху или наоборот, снизу, а то ли, может, вообще со стороны. «Так я тебе все и сказал, — проговорил этот голос, — держи карман шире». — Я же, кажется, просил обращаться ко мне на вы, — поднял брови капитан. — А я на вы, — развел руками Бусоедов. — И вообще, гражданин начальник, не путайте рамсы, я чист, как слеза, на месте ограбления случайно оказался. Ага, случайно... Тут полон банк свидетелей, как ты случайно оказался на месте. «Свидетели? Да пинал я их во все локации», — отвечал голос. Капитан начал раздражаться. Думает, научился чревовещанию и будет тут ему мозги парить? И вообще, хватит хамить, а то ведь огорчит он гражданина Бусоедова до невозможности. — Да кто хамит, — заволновался Бусоедов, — кто хамит? И Саша вновь услышал голос, гулкий, словно из бочки. Голос этот был отдельным и никак с Бусоедовым не вязался, но Саша точно знал, что голос этот его. «О чем он вообще? — спрашивал голос. — Надо бы с ним поаккуратнее. Какой-то он нервнобольной, еще бросится...» Секунду капитансидел молча, внимательно глядя на собеседника. Тот тоже глядел на него выцветшими голубенькими глазками, волновался, помаргивал. — А скажите-ка мне, любезный, что у вас сегодня было на завтрак? — неожиданно спросил Саша. Любезный не помнил, да и какое это имеет значение? Но Саша настаивал. Бусоедов замялся, стал елозить на стуле. «Ну, бутерброды были с красной икрой, — голос теперь звучал прямо в Сашиной голове, — а тебе чего, завидно?» Капитану не было завидно, тем более что Бусоедов открыл все-таки рот и сказал, что завтракал яичницей. Саша только головой покачал: зачем же врать, если всем известно, что тот ел бутерброды с красной икрой... «Всем известно? — поразился голос. — Откуда? Кто мог стукануть? Неужели Пашку взяли, только он в курсе...» Капитан, не дожидаясь, пока арестованный заговорит ртом, сказал, что про икру им стуканул Пашка и что они его уже взяли. Так что теперь между Бусоедовым и Пашкой будет соревнование: кто быстрее начнет сотрудничать с органами правопорядка. После этого Саша положил перед арестованным ручку и бумагу и потребовал, чтобы тот подробно описал, как они решили ограбить банк. И про Пашку тоже пусть пишет, не стесняется. Адрес его пусть укажет, имя-отчество, фамилию… — Имя-отчество? — изумился тот. — А вы чего, сами у него фамилию спросить не можете? Они, конечно, могут. Они все могут, они же органы. Но просто порядок такой. Бусоедов скроил физиономию: знаю я ваш порядок, хотите, чтобы все ссучились, все друг на друга стучали. — Ну, чего мы хотим, об этом только Господь Бог знает и прокуратура. А вы пишите, пишите. Я вас отвлекать не буду... — Да чего я напишу, я же в наручниках?! — возмутился Бусоедов. — Это не страшно, — сказал капитан, — вы пока подумайте, а напишем потом, вместе. И вышел из кабинета. Арестованный проводил его долгим странным взглядом. Спустя минуту Саша уже стучался в кабинет полковника. Ильин встретил его недовольно. Но Саша на это внимания не обратил. Он вошел и сразу сел на стул напротив полковника. Потом встал, сказал «извините». Снова сел. — Что ты мне тут прыгаешь, как черт на пружинах, — рассердился Ильин. — Будь добр, доложи по форме. Но капитан не мог доложить по форме. И партикулярно тоже не мог. Он просто не понимал, о чем докладывать и как это вообще назвать — вот это, то, что с ним сейчас было. Только открой рот, а полковник уже решит, что он с ума сошел. Это же не отделение полиции, это какой-то Вольф Мессинг получается. Но делать было нечего, капитан вздохнул и приступил к рассказу. Услышав про телепатию, Ильин посмотрел на него с любопытством. Потом покачал головой. Не хочу тебя огорчать, сказал, но это невозможно. У этого мира свои законы. Нет, при определенной наблюдательности можно считывать настроение человека, его чувства, понимать его отношение к тем или иным событиям или людям. Зная механизмы человеческого мышления, в некоторых обстоятельствах можно даже угадывать направление его мыслей, но читать их невозможно. То есть вот буквально так, по словам, как рассказывает капитан — не-воз-мож-но! — Вот, значит, как… А Вольф Мессинг? — капитану почему-то сделалось обидно, что мысли читать нельзя. Про Вольфа Мессинга полковник посоветовал Саше забыть. Мессинг за свои шалости заплатил слишком дорогую цену. Хотя его и предупреждали, лично полковник предупреждал. Только ему это все было как об стенку горох, ничего не слушал. Так что... не будет больше Вольфа Мессинга. — Григорий Алексеевич, но я ведь Блюститель, — запротестовал капитан. — Значит, у меня должны быть сверхспособности. Вы сами говорили, что они у меня будут. Вот именно, что будут, кивнул полковник. Не есть, а только еще будут. Капитан ведь еще даже тренировок не начинал. Не говоря уже о том, что инициацию не прошел. А значит, все его способности еще в зачаточном, стихийном, неупорядоченном состоянии. Так что извини, капитан. Насчет чтения мыслей это тебе просто почудилось. Но Саша был уверен, что не почудилось. Он готов был голову отдать, что читал мысли Бусоедова. И чем убежденней говорил капитан, тем серьезней становился полковник. — Ну ладно, — сказал он в конце концов. — Пойдем, посмотрим на твоего этого деятеля поближе. Чем черт не шутит, может, и в самом деле… Выйдя из кабинета полковника, они двинулись по коридору к лестнице. — А кто там у тебя с ним сидит? — вдруг спросил полковник. — С кем? — не понял Саша. — С Бусоедовым этим твоим. — А кому с ним сидеть, он сам с собой сидит. Полковник остановился, нахмурился. — Ты что, одного его оставил? Без охраны? — Ну как одного… В наручниках, кабинет на ключ заперт. На окнах решетки. Полковник на это ничего не сказал, но капитан почему-то засомневался и невольно ускорил шаг. Полковник шел за ним хмуро, но размеренно, не торопясь. Однако когда они добрались до кабинета капитана, тот уже был уверен, что Бусоедов сбежал. Как, каким образом он мог сбежать, капитан не знал, одно знал точно — сбежал. Так оно и вышло. Когда капитан Серегин открыл дверь, в кабинете было пусто, как при начале времен, разве что дух Божий над водами не летал. И чревовещателя тоже не было. То есть совсем. — Не понимаю... — растерянно пробормотал Саша. — Только что тут сидел. В шкаф, что ли, спрятался? Нечего сказать, отличился капитан, на наручники понадеялся. На формальную логику, так сказать. Но и она тоже подвела. Бусоедова в кабинете категорически не наблюдалось, хотя решетки на окнах все были на месте, сами окна закрыты на шпингалет изнутри, дверь заперта на замок. Впрочем, замки-то у них не бог весть что, все-таки не тюрьма, а всего-навсего полиция. Такой замок опытному человеку открыть — раз плюнуть. Ну, так ведь капитан не просто наручники на него надел. Он же ему руки за спиной сковал. Как бы тот дверь открывал, стоя к ней спиной? А как бы потом снова запер, ключа-то нет?! — По твоей логике выходит, что он сквозь стену прошел? — спросил полковник насмешливо. Насчет сквозь стену — это полковнику виднее, прошел или нет, это он по магической части шуршит, Саша в этом деле новичок. А если серьезно, то, может, сообщники освободили? Может, и сообщники, конечно. Все может быть. Только Сашиного положения это не улучшает. Прохлопал он подследственного, да еще какого — грабителя, налетчика, без пяти минут террориста. Начальство — то есть полковник Ильин — его за это по головке не погладит. Вот и думай теперь, что в рапорте писать. Саша посмотрел на Ильина и прищурился. А что это сам Григорий Алексеевич такой подозрительно спокойный? Ему ведь, поди, тоже за это орден на грудь не повесят. Ильин возражать не стал. Твоя, сказал, правда, не повесят. Достанется и ему, и капитану. Так что надо Бога молить, чтобы дальше выговора не пошло... А спокойный он, потому что отделались они на этот раз легким испугом. Скорее всего, сидел у капитана в кабинете не простой налетчик Бусоедов, а что-то гораздо более серьезное. Сказано это было таким тоном, что переменился в лице капитан и даже побледнел слегка. — Что — более серьезное? — спросил. — Что именно сидело? Вот и полковник, хотел бы знать — что. А еще он хотел бы знать, почему оно — или он — отпустило Сашу живым и здоровым. — Чертовщина какая-то… — сказал Саша, поежившись. Да никакой особенной чертовщины тут нет, отвечал полковник. Эта чертовщина — самая обычная, рядовая. Еще и не такое увидишь, если доживешь. Пойдем-ка лучше на проходную, поглядим записи видеонаблюдения. Может, что интересное обнаружим… Они спустились в дежурку, там скучал лейтенант Капустин. Увидев полковника, подскочил, вытаращил глаза: «Здравия желаю, товарищ по...» — Вольно-вольно, — сказал Ильин. — За последние пятнадцать минут кто-то выходил? — Так точно, Григорий Алексеевич, выходили… Дежурный наморщился, вспоминая, но полковник прервал его служебную натугу — из посторонних кто-то выходил? Выяснилось, что из посторонних — никак нет. Точно никак? Совершенно никак, товарищ полковник! Но товарищ полковник почему-то не поверил, велел видеозапись показать. Оказалось, прав был полковник, что не поверил, ошибался дежурный. На видеозаписи необыкновенно ясно было видно, что выходил все-таки из здания посторонний, и не какой-нибудь там терпила или свидетель, а именно, что сам Бусоедов своей собственной бандитской персоной. Видно было, как прошел он по коридору и приблизился к проходной… — Заметил, — спросил полковник у Саши, — наручников на нем уже нет? Капитан кивнул, не отрывая глаз от экрана. Видно было, что за секунду до того, как Бусоедов появился в поле зрения, дежурный задел локтем чайник и опрокинул его на пол. Лейтенант, конечно, бросился чайник поднимать, а Бусоедов в это время спокойно прошел мимо. — Значит, не выходил никто? — повторил полковник, глядя на дежурного с упреком. Тот сделался красным, почти пунцовым, заохал ртом, как рыба, выброшенная на берег, силился вдохнуть, сказать что-то. Вдохнуть, однако, не смог и так и замер виновато, поедая начальство глазами. Полковник кивнул Саше — за мной, они вышли на улицу. — Что делать будем? — спросил Саша. — Бежать, — отвечал полковник мрачно, — бежать сломя голову. Капитан Серегин не успел еще уточнить — как бежать, куда, — а полковник уже садился в свой серенький «хендай». Молча кивнул застывшему капитану: что стоишь, залезай. Тот обреченно полез внутрь. Отъехали от ОВД, вырулили на проспект. Пробок, на их счастье не было, ехали резво, споро. Некоторое время полковник молчал и сосредоточенно глядел на дорогу. И когда лейтенант совсем уже решил, что Ильин принял великую схиму и обет молчания, тот все-таки заговорил. Нет, сказал полковник, не к добру они взяли Бусоедова, и не к добру он смылся от них. Теперь ничего хорошего им не светит. Больше того, это нехорошее, по прикидкам Ильина, должно было наступить очень скоро. — Ты понял, каким образом сбежал Бусоедов? — спросил он. К великому сожалению, этого Саша как раз и не понял. Все остальное на свете он понимал — и специальную теорию относительности, и дольней лозы прозябанье, и гад морских подземный ход, а вот этого не понял, не взыщите, дорогой Григорий Алексеевич. Нет, он, конечно, видел, что прошел Бусоедов как раз в тот момент, когда дежурный полез за чайником, но что, вообще говоря, это значит? Подгадал момент? Подгадал — это бы еще ничего, отвечал полковник. Хуже, если организовал. И ведь мог. Вся эта история с чтением мыслей — это ведь все было им самим подстроено. Не Саша ловил мысли Бусоедова, а тот сам ему мысли внушал — и смотрел на реакцию. Но как же это, помилуйте, мысли? Сам же полковник заявил, что мысли читать нельзя. — Читать нельзя, а внушать можно. Квалификация, правда, нужна высокая. Но у них там, в хаосе, такие твари есть, которые не то что мысль внушить — начисто мозги отшибить могут. Саша по-прежнему не понимал. Ну, пусть так, пусть внушал — но зачем? Отвечать на этот вопрос полковник не стал. Хотя, если подумать, и самому догадаться было можно. Скорей всего, они капитана прощупывали. Тренировался ли он уже, инициирован ли... — А я тренировался? — на всякий случай уточнил капитан — черт их в самом деле знает, этих магов, может он на самом деле тренировался, только не понял этого. — Нет, конечно, — сердито отвечал Ильин, — когда бы ты успел. Не тренировался и не инициирован. И все потому, что дурак дураком. — Григорий Алексеевич! Да, именно так. И обидчивый к тому же... Женьку зачем выгнал? Из ревности? И к кому ревновал — к нему, полковнику. Стыд и срам, глупость несусветная! Но теперь все, хватит. Конец пришел и обидам твоим, и вольнице. Теперь будешь с утра до ночи тренироваться. Мы из тебя сделаем Блюстителя! Капитан кивнул — и пожалуйста. Он не возражает. Он уже согласен, делайте. Но ответьте на вопрос: если этот Бусоедов — тварь, то почему он Сашу не убил? Ну, это не так просто, как кажется. Даже не инициированного Блюстителя защищает особая сила. Не всякой твари он по зубам. Если бы нас так просто было уничтожить, так от нас давно бы и ничего не осталось. Но те, кто устанавливал равновесие, обо всем подумали. Ну, или почти обо всем. — А кто устанавливал равновесие? — Те, кто были до нас. — А кто был до нас? — Много вопросов задаешь, капитан. Вот это интересно! Надо же ему знать, чего ради он собственной шкурой рискует. — Неправильная постановка вопроса. Не чего ради, а почему. — И почему? — Потому что другого выхода у тебя все равно нет... И полковник выжал педаль газа.Глава восьмая. Подлинная Инь
Комната, куда доставили Петровича, была очень странной. Как, впрочем, и дом, в котором эта комната располагалась. Ни описать этот дом толком, ни сказать хотя бы, где он находится, было совершенно невозможно. Во всяком случае, Петрович ни за что бы не взялся за такое глупое, чтобы не сказать дурацкое, предприятие. Тем более что сюда его доставили в полубессознательном состоянии и тихо сгрузили на диван — так что извините, граждане дорогие и примкнувшие к ним работники собеса, не будет вам никаких описаний. Впрочем, нет, не совсем так. При желании комнату описать было бы все-таки можно, вот только поди опиши почти полную пустоту: белые стены, пол да потолок. Имелась тут, впрочем, одна тонкость — все детали интерьера, от дивана до бара, вынимались из стен, как вставные зубы изо рта, а если надобность в них отпадала, задвигались обратно. Когда все оказывалось выдвинуто, комната принимала вид человеческого жилья, только стены слепили глаз полярной белизной. Когда же все задвигали, жилец оказывался в обычной тюремной камере, только без нар и без окон. Кому и за что предназначалось такое заключение, сказать было трудно — вероятно, люди эти много грешили в прошлой жизни, и поганку такую им заворачивали для их же собственной пользы. Тем не менее Валера, приволокший сюда тестя в виде бездыханного тела, настроен был мирно, и даже предложил выпить. Выпить Петрович был завсегда согласный, лишь бы яду не подлили. — Смешно, Петрович, — укорил его Валера, — какой тебе яд, тоже мне Ромео и Джульетта. Пей, пока дают, на том свете, поди, предлагать не станут. И Петрович уступил — буду пить, на том свете действительно не предложат. Только просил не наливать иностранной гадости, своей просил, русской водовки, потому что он настоящий импортозамещенный патриот, а не квасной какой-нибудь, безымянным пальцем деланный. А еще, сказал, в водке спирту больше, если не разбавлять ее слишком сильно — поэтому, опять же, водка лучше. Валера возражать не стал: если, сказал, станешь делать по-моему, так ты эту водку будешь пить, есть и купаться в ней в свободное от пенсии время. Михеев пообещал открыть тестю самую страшную тайну современности — хотя, конечно, не сразу. Сначала требовалось выпить как следует. Петрович только после пятой дозрел до того, чтобы эту самую тайну узнать. Но тайна оказалась не про масонов, масоны — тьфу, ерунда. Мы все, если приглядеться, масоны в этом лучшем из миров. Хотя, наверное, если это правда, лучше тогда и вовсе не приглядываться. Слышал ли Петрович сказку про Робин Гуда? Петрович слышал, хотя и краем уха — а при чем тут вообще Робин Гуд? Робин Гуд при том, отвечал Валера, что обычно человека в жизни окружают одни враги. Все вокруг прессуют его, строят, нагибают и вяжут по рукам и ногам. Даже в туалет человек ходит не когда захочется, а когда туалет рядом. А вот Валерина организация ставит своей целью освобождение человечества от всех и всяческих пут. Про освобождение Петрович уже кое-что слышал, конечно. Сначала освободят от денег, потом от имущества, от недвижимости, а под конец и от самой жизни — и добро пожаловать в Мавзолей, в компанию к лысому Ленину. Нет уж, спасибо, нам такой радости не надо. Но Валера все равно настаивал, предлагал перейти на их сторону. Говорил, что Ленина они у себя не допустят, и вообще, говорил, если перейдешь к нам — будешь в полном и окончательном шоколаде. Тесть все-таки сомневался. Полный и окончательный шоколад — это как-то уж больно торжественно звучит. Нет, все тут очень непросто. Он ведь, Петрович, не дурак. Он ведь понимает, что если на сторону Валеры перейдет, придется ему с Сашкой воевать. А Сашка Петровичу все-таки не последний человек, Сашка Петровичу какой-никакой, но зять. Когда Катька из дома ушла, он Петровича не выгнал, терпел его пьяные выходки. А когда Петровича собакой назначили, капитан вообще жизнью своей рисковал, чтобы тестя выручить. И не действующего тестя к тому же, а бывшего. Так сказать, почетного тестя, тестя хонорис кауза. Нет-нет, он капитана не сдаст, даже не уговаривайте! Валера на это заметил, что Петрович просто цену себе набивает, чтобы подороже продаться. Но Петрович на такие грязные подозрения не соизволил даже отвечать. Он, Петрович, чист, как граненый стакан после посудомойки, он что думает, то и говорит. А если вы по-другому считаете, вы, значит, не доросли до общепланетарного масштаба, и махатма ганди из вас — как из говна пуля. Правду сказать, внутри себя Петрович вовсе не был таким уж железным человеком и акваменом, каким хотел остаться в памяти грядущих поколений. Внутри он скорее был мягким человеком, интеллигентом и гуманистом вроде Моисей Семеныча из Одессы, который хотел кушать колбасу, а ему не дали. И если бы Петровичу, как любому гуманисту, оказать уважение, привести резоны, да еще бы утюгом по нему горячим пройтись — прогнулся бы Петрович под изменчивый мир, прогнулся бы как миленький. Но Валера, как выяснилось, и не собирался его особенно-то уговаривать. Ты, сказал, нашему благородному собранию нужен не как человек, а как опарыш. Мы, сказал, на тебя капитана Серегина будем ловить. А когда он поймается, мы его — нет, не убьем и даже не покалечим. Когда он поймается, мы его перевербуем, чтоб на нашей стороне играл. А тебя, Петрович, мы попросту разжалуем в опарыши, и тебе придется с нами сотрудничать. И никаких тебе тогда льгот и преференций, так и знай. Но Петрович, конечно, не поверил этим словам — как это вы меня заставите быть опарышем? — Очень просто, — отвечал Валера. — Надавим. Потому что есть у тебя, старик, одно слабое место. — Какое это мое слабое место? — вскинулся Петрович. — Утюг на животе? — Нет, папаша, не утюг. Дочка — вот твое слабое место. И она у нас. А ты, старый дурак, сделаешь все, лишь бы ей вреда не причинили. И через минуту в комнату на самом деле вошла женщина, как две капли воды похожая на Катерину. Петрович, когда ее увидел, чуть в обморок не упал. Но все-таки быстро понял, что не она. Во-первых, дочка неделю назад со своим хахалем в США улетела — на гринкарту и постоянное место жительства. А во-вторых, вела она себя совсем не так, как Катька, хотя тоже звалась Катериной. Так что, может, это, конечно, и была дочь, но никак не его, Петровича. А чья именно — тут уж, как говорится, пес ее знает, или, говоря научно, располагает самой подробной информацией на этот счет. На такие его правдивые слова чужая Катя, как и следовало ждать, обиделась. Стала объяснять Петровичу, что это он сам и есть старый пес, и отец его — пес, и мать — псица, и бабушка — сучка... Это генеалогическое древо прервал Валера, который предложил тестю немного остыть и подумать над своим поведением. Потому что руки у них, темных, длинные, и этими самыми руками они смогут закопать Петровича в такие глубины земного шара, что никакая буровая установка не достанет. Напоследок Катя, желая обидеть, обозвала Петровича самой отвратной рожей, какую она в своей жизни видела. — Несогласный я с такими словами, — сердито отвечал Петрович. — Считаю свое лицо вполне пригодным для отображения в зеркале, а также… для любительской фотографии годится мое многострадальное лицо. Сэлфи там, и прочее остальное. Выслушав эту мудрость, достойную Сократа и Платона, Валера с Катей молча вышли из комнаты. А Петрович, наоборот, стал в ней обживаться. Поначалу его томили горькие мысли и страх перед будущим, но через пару часов он понял, как открывать встроенный в стену бар, и стало гораздо веселее. — Ну, будем здоровы! — говорил сам себе тесть и залпом выпивал стопочку. — Хух! Хорошо пошла… И наливал снова. — Ну, — говорил, — будем обратно здоровы… Вероятно, так он мог бы копить здоровье до скончания веков и даже дальше. Но точно выяснить это не удалось — в какой-то момент в камеру зашел Валера. Некоторое время он смотрел на тестя с искренним удивлением. Судьба твоя висит на волоске, а ты тут пьешь, как пожарная лошадь, говорил его укоризненный взгляд. Но Петрович не застыдился, напротив, осуждающий вид Валеры показался ему очень смешным. — Наше вам, гражданин начальник, — проблеял Петрович и опрокинул очередную стопочку. Валере шутка не понравилась: какой он, к чертовой матери, гражданин начальник, эти заходы ментовские пусть к зятю своему применяет. Ну, а как велите вас звать, удивился Петрович, владыкой изначального Хаоса, может? Нет, это чересчур. Это ему пока не по рангу. Зови лучше просто Валерой, они же теперь друзья. — Еще бы мы не друзья, — сказал Петрович. — Кто тебе не друг, тот, считай, покойник. — Я рад, Петрович, что ты правильно понимаешь диспозицию… Валера взял пустую почти бутылку, посмотрел, покачал головой. Поинтересовался, как Петрович себя чувствует и не передумал ли он насчет опарыша? — Не знаю, — отвечал Петрович, печально икая, — ничего-то я теперь не знаю. Знаю только, что если стану наживкой для Сашки, совесть меня замучает, а не стану, так ты меня в блин раскатаешь. В общем, кругом я выхожу подлец и предатель. Никакой он не предатель, не согласился Валера, и даже ни капельки не подлец. Просто люди с ним плохо обходились, не уважали его, не любили. И поэтому он у них теперь будет народный мститель, типа Робин Гуда или Жанны д’Арк. Так сказать, исполнитель великой идеи. Правда, до исполнения великих идей придется сперва разобраться с ведьмой, то есть с Женевьев. Тут Петрович что-то вспомнил, и лицо у него сделалось чрезвычайно сердитым. — С Женькой — это да, — буркнул он. — Она не Сашка, с ней разобраться надо. Ведь какая стервоза, словами не передать. Старость мою совершенно не жалеет. Я ей говорю: смилуйся над персональным пенсионером! Хоть один, говорю, разик дай. Убудет от тебя, что ли? А она ни в какую. — Это ничего, — утешил его Валера. — Ты ей как мужчина не интересен, а как человека она тебя жалеет. И мы этим воспользуемся. Напустим тебя на нее. — Напустим? На Женьку? Это и есть твоя великая идея? — Она, Петрович. Или тебе не нравится? Да Петровичу-то чего, он, как говорится, за милую голову. Вот только как бы она его ни колданула, Женька-то, Валера же сам говорит, что она ведьма. Но Михеев его успокоил, — Не колданет, не успеет. Мы рядом будем. Посомневавшись немного, Петрович все-таки согласился, чтобы его напустили на Женьку — примерно как собаку на лису. Пусть уж так… Вот только что с ней делать в связи с этим? Выяснилось, что ничего сложного делать не придется. Надо, во-первых, заставить ее открыть дверь — там, где она прячется. Во-вторых, отвлечь. — А что с ней потом будет? — робко спросил Петрович. А вот это уже не его, Петровича, забота. Достаточно того, что эта ведьма крайне опасна. Если ей не помешать, она инициирует светлого Блюстителя. То есть пробудит в нем силу. Вот это да! А Петрович думал, дамы в нас только слабость пробудить способны. Женевьев, веско заметил Валера, не просто дама. Она у светлых — носительница подлинного Инь, то есть истинного женского начала. Петрович почесал в затылке, хотел спросить про Инь, но спросил почему-то про совсем другое. — Светлые, — спросил, — это которые мы? — Не валяй дурака, Петрович. Светлые — это они, а мы — темные. — И я тоже темный? — заробел тесть. — И ты, конечно. Зря я на тебя, что ли, столько водки извел? Беседа приобрела нежелательный характер и Петрович поспешил переменить тему, вернуться к загадочному инь. Вообще-то про инь он и раньше слышал. У него кореш был, Стасик, в пищевом техникуме философию преподавал. Потом его из техникума оптимизировали, и он запил. Но человек был умнейший и золотой души голова. Вот он, как подопьет, сразу начинает Петровичу про философию рассказывать, вот про все вот это... Только Петрович все путал, как говорить: то ли инь и янь, то ли, наоборот, ин и ян. Непонятно, где мягкое, а где твердое. А друг этот его тогда стихотворению научил, чтобы запомнить. Хорошее стихотворение, звучит примерно так: «Вот это инь, а это ян, куда ни кинь, а всюду пьян». И, поверите, сразу все затвердил... Вот это инь, а это ян, куда ни кинь… Но Валера не стал слушать Петровича, даже напротив, грубо перебил. Сказал, что он про тайны мира объясняет, а Петрович ему про каких-то алконавтов втирает. Если он думает, что можно тут нести любую пургу и все ему будет как с гуся вода, то ничего подобного даже близко нет. А сейчас пусть имеет в виду, что ведьму надо обезвредить, пока она за Блюстителя не взялась как следует. Потому что после этого сила его возрастет многократно и тогда всем им капец, полный и бесповоротный, и Петровичу в том числе. — А если ее обезвредить — не возрастет сила? Нет, возрастет, конечно, но медленно и не до конца. А подлинную силу Сашке может дать только ведьма. — И какая во всем предприятии будет моя роль? — солидно спросил тесть. А роль в предприятии ему отведена самая важная. Как уже говорилось, он, Петрович, должен стать опарышем или, проще говоря, наживкой. Но наживку эту для начала нужно забросить. А для этого придется съездить в одно очень интересное место. — Что за место за такое? — заинтересовался Петрович. — Место это называется Убежище светлых. И светлые там отсиживаются, прячась от нас, темных, и от других жизненных неурядиц. Тесть закивал, понимаю, конечно. А у нас, темных, интересно, есть Убежище? Валера только головой покачал: да ты же в нем сидишь, глупый Петрович, ты сидишь в Убежище темных. Петрович хотел было спросить что-то еще, но не успел. Валера взял его за плечо и повел вон, через все Убежище, которое оказалось большим и роскошным и чем-то напоминало то ли рыцарский замок, то ли дворец Луи XIV, самого себя называвшего Королем-Солнце. Одни залы сменялись другими, но каждый зал сиял роскошью и богатством: золотая лепнина, шикарные бархатные портьеры, белоснежные диваны такой длины, что на них в футбол играть можно — одним словом, красота необыкновенная, как будто у начальника ТСЖ на даче оказался или, на худой конец, у полковника ФСБ. Наконец роскошные залы кончились, и они вышли на улицу. Убежище темных было окружено лесом настолько густым и дремучим, что тесть поневоле поежился. От ворот в лес вела просека — ровно такой ширины, чтобы проехал легковой автомобиль. Валера щелкнул пальцами, и к ним мягко подкатила черная блестящая иномарка — какой конкретно модели, тесть не знал, он в моделях вообще не разбирался, а все средства передвижения делил на два вида: которые сами едут и на которых надо ногами крутить. Однако черное авто его восхитило, особенно тем, что за рулем никого не оказалось. — Само ездит, без шофера! — воскликнул тесть. — Колдовство! Валера поморщился: да какое колдовство, обычный автопилот, экспериментальный экземпляр, наши сколковские умельцы самолично в Америке стырили. Но Петрович все равно восхищенно качал головой, повторяя: стырить тоже надо уметь, на том стояла и стоять будет... Валера запихнул его в машину, сам сел за руль. На заднем сиденье внезапно обнаружилась Катя. — Наше вам с кисточкой, — вежливо сказал тесть, но та даже не посмотрела в его сторону. А он в очередной раз поразился, как эта совсем посторонняя женщина похожа на его родную дочь. Машина двинулась с места так мягко, что Петровичу почудилось, будто не они поехали, а пространство вокруг поехало мимо них… Вскоре он задремал на мягких подушках, ему снились пустые и томительные сны: коридоры, королевские апартаменты, квитанции на оплату коммунальных услуг. Определить, сколько они ехали, было трудно — может, несколько часов, а может, и несколько минут. Когда Петрович, наконец, проснулся, машина уже стояла рядом в большом и заброшенном парке. Парк был пуст. Или все-таки не совсем пуст? Пространство, расположенное за небольшим прудом, казалось, слегка зыбилось и подрагивало. Впрочем, нет, не зыбилось и не подрагивало, ничего там не было. Или все-таки было? Тесть беспомощно посмотрел на Валеру. Тот неожиданно подмигнул ему. — Закрой глаза! Петрович послушно закрыл. И почувствовал, что лба его коснулось что-то холодное. — Теперь открой. Петрович открыл и вздрогнул: на той стороне пруда невесть откуда взялся огромный заброшенный ангар. Очки, догадался Петрович, дополненная реальность, сейчас покемоны запрыгают. Но покемоны все не прыгали, и ангар не исчезал. Очков, кстати, тоже не было, и холодное ощущение во лбу исчезло. — Ангар на самом деле есть, просто без специальных приспособлений смертные его не видят, — объяснил Валера. — Я настроил твой мозг, теперь и ты его видишь. По серьезному и неотрывному взгляду, которым Валера смотрел на ангар, тесть догадался, что ангар и есть Убежище светлых. Сами они для окружающих оставались незамеченными: машину от любопытных глаз скрывала огромная ива,опустившая свои серо-зеленые ветви почти до самой земли. Так они сидели молча некоторое время, а вокруг ничего не происходило. Валера о чем-то думал, тягостно тянулись минуты. Наконец предводитель темных взглянул на Петровича и заговорил. — Там внутри ведьма, — сказал он. — Но ты не бойся, она совсем одна. А теперь слушай, что надо делать... Наверное, если бы Женевьев вдруг каким-то чудом услышала их последующий разговор, она бы заперлась в убежище, использовав самые страшные, самые непробиваемые засовы и заклинания. Но она, увы, ничего не слышала и ничего плохого не ждала. И потому, когда в дверь постучали, подошла к двери совершено спокойно: она знала, что капитан и полковник уже едут к ней в убежище. Впрочем, следуя протоколу, все-таки спросила: кто там? И услышала в ответ то, чего никак не ожидала услышать. — Жень, это я, Петрович, — донесся из-за дверей дрожащий голос. — Открой за ради Христа... Трудно передать ее удивление и радость: Женевьев хорошо знала жестокость темных — а тут нате вам, Петрович, живой и, кажется, невредимый. Это же все равно как с того света сбежать. Внезапная радость, однако, не лишила ее осторожности. С внешней стороны двери была укреплена видеокамера, снимавшая, что происходит снаружи. Женевьев глянула на экран и увидела у входа человека, в самом деле очень похожего на Петровича. Но она, однако, понимала, что хитрость темных не имеет границ. — Докажи, что ты — Петрович! — потребовала она. — Ты мне не дала, — хмуро сообщил тесть. — Не убедил, — отвечала Женевьев, — Петровичу бы никто не дал. Тут Петрович всерьез обиделся: мало того, что в дом не пускают, так еще издеваются над его мужским достоинством. Тесть стал кричать, что он вот прямо сейчас пойдет и утопится в общественной уборной. И будут они над его белым телом проливать горькие слезы, и будут жалеть, что такого хорошего человека погубили ни за понюх табаку… Женевьев слушала его стенания и думала, что это на самом деле очень похоже на Петровича. Однако некоторые сомнения у нее все же оставались. И она решила провести последнюю проверку. — Какой мой любимый актер? — спросила она. Петрович затоптался, закряхтел, вспоминая. — Ну, этот, который… Он еще голубца исполнял… — Какого голубца? — Ну, блондинистого такого... в кино этом… Где все с горы бросаются. Женевьев нахмурилась. Извини, сказала, но настоящий Петрович знает, кто мой любимый актер, я ему лично говорила. И никакого голубца, и даже никакую котлету он не исполнял и с горы тоже не бросался. Так что если сейчас не ответишь, пеняй на себя: я нанесу удар! Петрович на улице задрожал, это было видно даже через камеру. Видно, от ужаса мозги его прояснились, и он вспомнил то, чего вспомнить и не чаял. — Погоди, не бей, — закричал он, — Орналдо Блюм его зовут! Уже не сомневаясь, Женевьев отперла тяжелую железную дверь. — Петрович, живой! — воскликнула она, обнимая старика. — Частично, — закряхтел Петрович. Вид у него был странный: одним глазом он смотрел на Женевьев, а другим все время как бы старался взглянуть себе за спину. Но Женевьев слишком была обрадована, чтобы обращать внимание на мелкие странности. Тем более что сам Петрович от рождения был одной сплошной странностью. Она впустила его внутрь, заперла дверь. Он удивился — зачем? Необходимая предосторожность, ответила она. И пошла вперед, указывая дорогу. Петрович ненадолго замешкался, но быстро ее догнал. Они миновали огромную, скудно обставленную прихожую, больше похожую на лобби сетевой гостиницы. И вдруг Петровичу сделалось нехорошо. Он стал жаловаться на слабость в ногах, попросил присесть. Женевьев дала ему старый, но крепкий еще деревянный стул, тесть тяжело плюхнулся на него, словно Винни-Пух. Ей опять почудилось, что он какой-то странный, почему-то вспомнился булгаковский администратор Варенуха, которого поймали Бегемот с Коровьевым и отделали до нечеловеческого состояния. Так же, как ежился когда-то Варенуха, ежился сейчас и Петрович, отвечал слегка невпопад, а еще казалось, что затылком он пытается безуспешно увидеть что-то у себя за спиной. — А где полковник? — спросил тесть ни с того ни с сего. Женевьев коротко отвечала, что наступил форс-мажор, и Саша с полковником уже едут сюда. Так что пусть не беспокоится, а лучше расскажет, что с ним было после того, как его умыкнул Михеев. — Да что ж со мной было-то... — отвечал Петрович, передергивая плечами, и взгляд его на миг сделался совершенно фарфоровым. — Известно, что... Пытали меня. Зверски. Нечеловечески. Требовали, чтобы я все рассказал. Но я молчал. Как Зоя Космодемьянская молчал. И не выдал проклятому самой страшной тайны. — Это прекрасно, — сказала Женевьев, испытующе глядя на него. — Прекрасно, хотя и странно, что ты оказался таким стойким. Интересно только, какую такую страшную тайну ты ему не выдал? Петрович тут ужасно обиделся и даже запыхтел: да мало ли тайн можно выдать? А ты что, не доверяешь мне, да? Мне, страдальцу за народное счастье? — Я доверяю, — кротко отвечала Женевьев, — одного не могу понять: как ты вырвался из Убежища темных? Петрович приосанился. Да вот уж вырвался! Улучил момент и — поминай как звали. Он, Петрович, юркий, его не удержишь. Не лаптем щи хлебаем. Вырвался — и сразу сюда. По дороге даже не разговаривал ни с кем. Другой бы кто только порадовался юркости Петровича, однако Женевьев с каждым его словом становилась все мрачнее. Наконец какие-то черные, явно потусторонние искры замерцали у нее в глазах. — Петрович, скажи мне одну вещь, — вдруг выговорила она голосом темным и тяжелым. — Как ты нашел это место? Откуда ты узнал про него? И, самое главное, как ты его увидел? Петрович молчал. Женевьев поняла, что теперь он смотрит ей прямо за спину. — Там кто-то есть? — спросила она обреченно. — Ты открыл им дверь? Повернуться она не успела, на ее голову обрушился тяжкий удар. Женевьев как-то странно всхлипнула и повалилась наземь. Теперь она лежала на полу совершенно безжизненно, неестественно вывернув руки и ноги, волосы ее набухали мокрым, красным… Над ней молча и скорбно, как два столба, высились Михеев и Катерина. — Да что же это… — голос тестя дрогнул. — Что это, граждане, ведь не было такого уговора! Вы ж ей голову раскололи, сволочи, паразиты проклятые, подлюки распоследние… вы же убили ее!! Тесть упал на колени над телом Женевьев, зарыдал горько, безнадежно. Скажи ему кто-нибудь пару дней назад, что будет он плакать над телом французского ажана, он бы только посмеялся над дураком. А теперь… теперь сама земля уходила у него из-под ног, черная тьма опускалась вокруг, и сквозь тьму эту видно было только бледнеющее на глазах, неживое лицо Женевьев. Женька, Женька, парижский ажан, царевна-лягушка и софи марсо, подлинная Инь... как же вышло так, как получилось и с какого боку тут оказался Петрович, который все бы сейчас отдал, лишь бы повернуть время вспять? Петрович поднял голову, с последней надеждой посмотрел на Валеру, который расплывался от слез в глазах: — Спаси, умоляю! Ты же можешь, ты все можешь… Спаси! В ответ Валера улыбнулся ему самой страшной из своих улыбок. — Не волнуйся, Петрович, теперь все будет очень хорошо… Просто замечательно все будет теперь. *** Тем временем Саша и полковник все еще плыли на машине сквозь туманные пригороды. Почему вдруг вокруг возник туман, Саша не мог сказать — может, место было такое, болотистое, или просто поднялась тоскливая хмарь из подземных сырых пустот, где пряталась до поры. И вот пора настала, мгла пришла на землю, и теперь случится что-то очень странное, а может, даже и страшное. Примерно об этом думал сейчас нахохлившийся на своем сиденье капитан Серегин. Ему хотелось кое-что спросить, однако время для вопросов, наверное, было неподходящее. Но как уже понял капитан, в их деле время для вопросов неподходящее всегда, а значит, надо не стесняться и спрашивать при первой возможности. Он и спросил — про богов. Про каких, братец, богов, не понял полковник. Ну, вот вы говорили, что они, светлые, — не кто иной, как боги. Типа, как он, Серегин, понимает, с небес сошли. Слова эти страшно удивили Ильина. С каких небес, капитан, окстись, ты в своем уме? Там минус 273 градуса, в этих небесах, абсолютный ноль, ревматизм гарантирован, а может, чего и похуже. Этот довод, правда, Саше убедительным не показался. Хорошо, сказал, пусть не боги, но кто тогда? Полковник покосился на него, некоторое время думал. Ладно, пробурчал, все равно нужно тебе хотя бы основы нашего дела рассказать, а то ходишь темный, как магнин. — Магнин? — не понял капитан. — Какой еще магнин? — Позже объясню, — отмахнулся полковник. — Давай сначала о светлых. Если верить полковнику, светлые были, конечно, не боги никакие — совсем ты, капитан, шуток не понимаешь — они были, если можно так выразиться, очень малочисленным и при этом очень высокоразвитым народом. Народом, который приглядывает за порядком в этом мире. Ну, не в полицейском смысле, конечно, порядком, а так, чтобы разные ухари не нарушали равновесия, не уничтожали человечество, не сваливали его в пропасть. Кстати сказать, что Саша слышал про денисовцев? Саша про денисовцев помнил только, что это, кажется, такой первобытный человек с Алтая. Ну, не только с Алтая, но впервые, действительно, следы его нашли на Алтае, в Денисовой пещере. Так вот, светлые — это потомки тех самых денисовцев. Правда, так их зовут ученые, а сами они называют себя homo verum, человек подлинный. Считается, что денисовцы вымерли сорок тысяч лет назад, но это не так. Они трансформировались и стали жить с кроманьонцами — предками современного человека. Вот только жили они на особом положении. — На каком особом? Как вожди? Нет, не как. Вождь — это власть явная, социальная. А им — потомкам денисовцев — она была не нужна. Им для решения их задач требовалась подлинная власть. Вот поэтому они и стали жрецами и знахарями, стали кастой магов. Каста эта существует много тысячелетий. Иногда маги-денисовцы попадают в социальные иерархии, например, становятся шаманами или священнослужителями, но чаще живут на общем положении, чтобы не привлекать к себе внимания. Главная их задача — удержание равновесия и противостояние злу и хаосу. — То есть темным? — уточнил Саша. В том числе, кивнул полковник, темные ведь — не единственная тьма на земле. Просто так случилось, что история светлых началась именно с борьбы с темными. И уж если говорить о богах, то как раз темные больше всего на богов и похожи. Только боги эти злые и страшные. Это очень древняя раса, по самым скромным прикидкам, темные старше даже динозавров. Как и откуда они здесь взялись, никто не знает. Когда появились первые люди, темные поработили их. Людей заставили приносить им кровавые жертвы, из-за темных человечество тысячелетиями стояло на коленях. Пока мы, денисовцы, не поняли, что дальше так продолжаться не может. И тогда мы… Неожиданно полковник умолк и нахмурился. — Что — мы? — спросил Саша. — Приехали, — сказал Ильин, останавливая машину. — Выходим. И вот еще что — держись пока у меня за спиной, лады? Они стояли посреди большого, пустынного и несколько заброшенного, хотя все еще красивого, парка. Посреди этого парка, на берегу рукотворного, чуть подернутого тиной пруда высился огромный старый ангар. Он был светло-зеленого цвета и как-то очень гармонично сливался с окружающими деревьями. Взгляд Саши упал на воду, и он вздрогнул: ангар не отражался в пруду — только деревья и небо в облаках. — Не отражается, — пробормотал Саша. — 3D-проекция, что ли? — Не все сущее отражается в воде, — рассеянно отвечал полковник, внимательно оглядывая окрестности и не торопясь идти к ангару. — Кое-что вообще отражается только в сознании. Саша снова посмотрел на ангар. В огромных, скованных цепями воротах была вырезана небольшая дверь, сейчас она стояла чуть приоткрытой. — А почему двери открыты? — спросил он. — Хороший вопрос, — кивнул полковник. Говорил он теперь сухо, словно протокол читал, на капитана не смотрел, не отрывал глаз от ангара. — За некоторое время до нашего приезда я отправил сюда Женевьев. Может, конечно, она забыла запереть дверь, но я такую возможность исключаю категорически. Женевьев — опытный работник и весь положенный протокол исполняет автоматически. В таком случае открытая дверь может означать, что внутрь проникли посторонние. И поскольку увидеть убежище обычные люди неспособны, можно сделать вывод, что в убежище проникла Тьма. Может быть, она там до сих пор. Саша как-то упустил момент, когда в руках у Ильина появился пистолет. Не думая, Саша вытащил свой. Полковник только головой покачал: не пойдет. Женевьев — сильный маг, если тьма справилась с ней, значит, там темные высокого полета, и их какое-то количество. Обычный человеческий пистолет тут бессилен, нужно магическое оружие, вроде как у него, полковника. И Саша увидел, что пистолет у Ильина в самом деле не совсем обычный. Что-то в нем было лишнее, какая-то странная насадка на стволе. — Ничего, — сказал капитан, — сгодится и мой. Как минимум, шум можно поднять, внимание отвлечь. Но Ильин смотрел хмуро. Меньше всего сейчас хотел он устраивать побоище с темными. Саша пока не инициирован, так что биться будет один полковник. И предсказать результат этой битвы не возьмется никто. Поэтому капитану лучше всегоспрятаться вон за тем деревом. Если полковник проиграет, Саша должен будет тихо вернуться в Москву и обратиться к одному человеку, точнее, денисовцу. Запоминай адрес, капитан… — Постойте, — прервал его Саша, — погодите. Может, они уже ушли отсюда, чего им ждать проблем на свою голову. Мне кажется, там никого нет. Вообще никого. Полковник смерил его взглядом, почесал подбородок. Вообще-то, сказал, Блюститель чувствует и своих, и чужих. Но Саша — неинициированный Блюститель, так что на его ощущения он бы не полагался. Опираться можно только на факты. — Да вот вам факт, — сказал Саша, указывая на землю. На мягкой земле отчетливо отпечатались следы автомобильных шин. Полковник согласился, что это действительно факт. Правда, Женька приехала сюда на такси, но, согласно протоколу, должна была выйти заранее, не доезжая до места — исключительно ради безопасности. Скорее всего, это машина темных. Следы говорят о том, что она доехала сюда, некоторое время стояла, потом развернулась и уехала. От машины идут три пары следов к Убежищу. Потом три пары возвращаются. Это значит, скорее всего, что Женька все еще там. Полковник посмотрел на капитана как-то странно… — Что? — не выдержал Сашка. — Что вы хотите сказать? Полковник хотел сказать, что, видимо, они ее не пощадили. Но не сказал. Пусть хоть несколько минут французский зеленоглазый ажан еще побудет с нами. Потом настанет миг для слез, для печали, но сейчас, сейчас она все еще жива. Женевьев, Женька, Женечка, мадемуазель Байо... Все это капитан очень ясно прочел в глазах полковника, так ясно, как будто телепатия все-таки существовала. Еще не осознав толком, что случилось, он почему-то вспомнил их последний с Женькой поцелуй и то, как она не хотела его отпускать, как беспокоилась за него, как боялась. А еще он вспомнил, что, обидевшись, погнал ее прочь — в пустоту, в одиночество. И она, несчастная, беззащитная, сидела на улице совсем одна, но никуда не ушла, потому что ей надо было его охранять… Саша захлебнулся воздухом, сердце его зажглось огнем — страшным, невыносимым. Нет-нет-нет, этого не может быть, не может, не может! Полковник увидел его взгляд, ужаснулся, с необыкновенным проворством прижал капитана к себе, обнял, пытался удержать. Но тот легко разжал стальные объятия, вывернулся, закричал, завыл волком... Воздух задрожал и пропитался сырым мраком, на небо выкатилась огромная черная луна, стала расти, увеличиваться, закрыла собой полмира. — Саша, — чуть слышно прошептал полковник, — Саша... Он знал, что если тот бросится к ангару, его не догнать, и сила, поглотившая Женевьев, может поглотить и капитана. И мир тогда начнет покрываться тьмой в десять раз быстрее, чем до того… Но Сашка почему-то не побежал к ангару. Он вдруг перестал выть, заморгал и упал на колени прямо перед следами. Капитан впился в землю руками, ел следы глазами, только что не прилип к ним лицом — и вдруг закричал во весь голос. Дико закричал, нечеловечески, но в крике его почему-то не было ужаса. — Вот, — торжествуя, кричал капитан, — вот она! Видите, третья пара следов?! На обратном пути здесь отпечатки явно глубже, чем в ту сторону. Он нес что-то тяжелое. Или кого-то… Они не убили Женьку, они взяли ее с собой!! Он поднял голову, посмотрел снизу вверх на Ильина. Тот улыбался. Все верно, капитан, все верно. Если они взяли ее с собой, может быть, она еще жива. — Конечно, жива, — закричал Сашка, — жива, жива, зачем же им тащить с собой труп?! Не кричи, мягко попросил полковник, ты очень громко кричишь, у меня перепонки лопаются. Я почти уверен, что с Женькой все в порядке. Одного я не пойму… Капитан застыл, смотрел на Ильина, не отрываясь. Во взгляде его смешались разочарование, страх, отчаяние — и робкая надежда. — Одного не пойму, — повторил полковник, — только одного... Почему она открыла им дверь?Глава девятая. Лисы-оборотни
Почему Женька впустила в убежище Тьму, капитан не знал, да сейчас это его и не интересовало. Сейчас надо было срочно ехать к темным, освобождать незадачливого французского ажана. Ильин, услышав такое, хмыкнул. Да если бы он знал, где находится Убежище темных, он бы двинул туда, не задумываясь. — То есть как — если бы знал? — изумился Саша. — Темные наше Убежище нашли, а мы их — не можем? Полковник только головой покачал. Капитан, пойми ты одну простую вещь. Мы, конечно, супергерои и со злом боремся, не покладая ни рук, ни ног, ни других частей тела. Но в паре темные-светлые мы всегда догоняющие. У темных от природы такие возможности, какие нам и не снились. Это только дураки думают, что чудеса творятся сами собой. Махнул волшебной палочкой — и понеслась. Чудеса — это не молнии из подмышки, это попытка использовать некоторые неизвестные пока законы природы, чтобы преодолеть известные. Ну вот, например, все всегда знали, что человек летать не может. И правда, сам по себе не может, он же не птица. Но если взять технические изобретения, например, воздушный шар, параплан, самолет наконец — полетит как миленький. Все наши нынешние самолеты, телевизоры, телефоны с точки зрения средневековья — чудеса небывалые, удивительные, никакому Мерлину даже не снились. Однако все это есть, и все это — результат долгой и тяжелой работы многих поколений. — То есть никакое чудо без технического изобретения невозможно? — спросил Саша разочарованно. — Почему же, очень даже возможно. Вот помнишь, ты хотел стать невидимым и в женскую баню пойти... — Да не хотел я ни в какую баню! Ладно, они сейчас не о бане — о механизме чуда. Возьмем, например, невидимость. Невидимым можно стать по-разному. Скажем, спрятаться где-нибудь, где тебя никто не найдет. Но эта невидимость частичная. Спрятаться ты сможешь, а действовать нет. Можно добиться того, чтобы свет проходил сквозь твое тело или сложным образом его огибал — и тогда ты тоже станешь невидимым. Но это технически очень сложный путь, на нынешнем этапе развития науки почти нереальный. Есть методы попроще. Можно, например, так подействовать на сознание окружающих, что они просто перестанут тебя замечать. И вот это — именно то чудо, которым вполне можно управлять. Как раз на такие чудеса мы и делаем упор. Капитан помолчал, осмысливая то, что сказал ему полковник. — А твари, — спросил он, — твари тоже могут стать невидимыми? Твари могут все то же самое, что и мы, отвечал Ильин, и даже больше. Потому что наша магия — результат сложных многовековых исследований, технических открытий и тяжелейших тренировок. А у них магия — результат эволюции. Вот тебе пример. Если ты захочешь переплыть Ла-Манш, тебе надо будет научиться плавать как следует, потому что Ла-Манш широкий. Если ты захочешь плыть под водой, тебе придется взять акваланг и ласты, потому что ни дышать под водой, ни плыть сам ты не сможешь. А какой-нибудь рыбе или осьминогу не нужны ни акваланги, ни ласты, ни тренировки. Они от природы могут плавать сколько хочешь, их такими эволюция сделала. Мы свою магию создаем сами, а за темных природа постаралась. И магические свои силы они применяют спонтанно, не задумываясь, а нам еще нужно натренироваться, нам нужно вооружиться. Да и то не факт, что мы с ними сравняемся. — Конечно, не сравняемся, — сказал Саша. — Ни в каких ластах человек акулу не обгонит. — В ластах не обгонит. А вот на катере может потягаться. — А акульи зубы, а сила ее? — На этот случай подводное ружье имеется. Так что, как видишь, есть у нас свои козыри. Вот, например, что такое ваджра, которую ты видел? Это, считай, глубинная бомба невероятной силы… Надеюсь, правда, что такая бомба нам не понадобится. Потому что если уж дело дойдет до ваджры, то пиши пропало. Полковник посмотрел на часы, покачал головой. — Ты прости, — сказал, — но долгие лекции я сейчас читать не могу. Темные нам все планы спутали. С тобой Женька должна была заниматься, но ее украли. Значит, заниматься придется со мной. И будь любезен, тренируйся усердно. Что еще устроят нам темные, неизвестно, но ты к этому моменту должен быть в форме. Кстати, если наберешь свою истинную силу, то Убежище темных сможешь обнаружить самостоятельно. Так что, сам понимаешь, в твоих интересах… Капитан кивнул, он теперь уже был на все согласен, хоть змеем горынычем стать, лишь бы вернуть Женевьев. Полковник завел Сашу в Убежище, запер двери, установил какую-то особенную сигнализацию — и тренировка началась. Оказалась она не то, чтобы сложной, но какой-то очень странной. И по виду столько же отношения имела к магии, сколько прыжки через скакалку — к боксу. Для начала Ильин заставил его стоять столбом — так он это называл. Столб, впрочем, оказался довольно странным. Пришлось поставить ноги чуть шире плеч, руки поднять до уровня груди и округлить, как будто ты этот самый столб охватил. И стоять. Сколько стоять? Сколько сможешь. То есть пока не упадешь, и даже немножко больше. Нет, конечно, одним стоянием дело не исчерпывалось. Не только руки и ноги, но и голову, и язык, и подбородок, и поясницу, и много еще чего надо было держать определенным образом. Надо было использовать особенное дыхание и добиваться спокойного движения мысли, а позже — и полной пустоты в голове. Надо было повиснуть между небом и землей, как елочная игрушка, и не чуять собственного веса. Все это оказалось делом довольно трудным, хотя и возможным. — Это потому что ты — Блюститель, — объяснил полковник, — тебе это дано от природы. Обычный человек без тренировки и десяти минут бы так не простоял. Но и Блюститель, как оказалось, тоже делает ошибки. Никак Саше не удавалось правильно округлить поясницу. Не округляется, переспросил полковник, это ничего, это мы поправим. И внезапно дал капитану сильного пинка в филейную часть. И знаете, как-то сразу все округлилось, хотя Серегин, конечно, очень был недоволен таким обхождением. — Скажи спасибо, что не в Шаолине тренируешься, — заметил ему на это Ильин. — Здесь я тебя ногами правлю, а там бы сразу палкой врезали. Саша уже давно чувствовал, что тело его мелко трясется от напряжения, а плечи ломит от усталости. Он терпел, сколько мог, потом не выдержал и спросил, нельзя ли отдохнуть хоть пару минут. — На том свете отдохнешь, — пообещал полковник. Саша приуныл. Он уже понял, что никаких молний и тому подобных искр из глаз ему не светит, но не думал, что тренировки будут такими обременительными и суровыми. Без труда, заметил на это полковник, не вытянешь из рыбку из пруда. А столбовое стояние — проверенный даосский метод. При должной тренировке гарантирует чрезвычайно эффективный набор силы. Саша вспомнил, что про набор силы что-то уже читал у Кастанеды. Но полковник сурово заметил, что Кастанеда — профан и жулик с уклоном в психоанализ. А его, Сашу, учат настоящим вещам. Так что если он хочет результата, каждый день должен стоять столбом не менее часа. Саша ужаснулся. Час? Да он двадцать минут постоял, а его уж всего колбасит. Но полковник не отступал: жить хочешь — будешь стоять. Упадешь — поднимем. И хватит тут выкомаривать, ты офицер, а не красна девица. На раз-два — ноги согнул, плечи опустил, грудь опустошил, поясницу округлил. Руки поднял на уровень плеч, язык к небу, дышишь животом — и стоишь. — Сколько стоять? — спросил Саша упавшим голосом. — Я же говорил — пока можешь. И сверх того еще две минуты. И потом еще одну. И так, пока не упадешь... Все понял? Вперед. Час, конечно, Сашка все равно не выдюжил. Он дрожал, трясся, пот лился с него ручьями и капал на пол. Он уже готов был повалиться на пол, но тут Ильин посмотрел на часы и смилостивился. — Сорок минут, — сказал он. — Неплохо для первого раза. Переходим к другим позициям... Когда тренировка, наконец, закончилась, полковник с Сашей вышли из Убежища. Капитан думал, что после занятия его хватит только на то, чтобы упасть и лежать неподвижно. Но как ни странно, он чувствовал особенный подъем и даже прилив сил. Капитан увидел, что день вокруг стоял какой-то странный, небывалый. И солнце, и туман одновременно, и дышалось удивительно легко, а мир был прозрачным, светлым. Это от тренировки, наверное, подумал Саша. Слов нет, тренировка тяжелая, но если такой эффект — ничего, можно потерпеть. Примерно так же считал и Ильин. — Ничего, притерпишься... — говорил он. — Жалко, Женьки нет. Она бы тебя инициировала, а после на раз-два всему научила. Когда сила пробуждена, остальное — дело техники. А теперь все будет гораздо дольше. И сложнее. И без гарантированных результатов… Ладно, залезай в машину. Саша сел в машину и только тут до него дошел смысл сказанного. Как это — без гарантированного результата? То есть он так упирается, а результата при этом никакого может и не быть? Извините, Григорий Алексеевич, как-то это странно звучит. Но полковник только плечами пожал. А чего тут странного? Ты когда в полицию поступал, тебе кто-то гарантировал, что ты до генерала дослужишься? Или, может, министром внутренних дел будешь? А когда на свет рождался, тебе гарантировали, что ты станешь Нобелевским лауреатом, заработаешь кучу денег и женишься на Анджелине Джоли? — Мне вообще-то Анджелина Джоли по барабану, — сказал Саша. — Мне Кира Найтли больше нравится. Если можно выбирать, конечно. — Неважно, кто тебе нравится, — отвечал полковник. — Главное, никто тебе ничего не гарантирует — ни Киру Найтли, ни Анджелину Джоли, ни даже Софи Лорен, хоть она тебе и в бабушки годится. Потому что это жизнь, Саша. Про жизнь Саша и так все понимал. Судьба индейка, жизнь копейка. Но он думал, у них не простая жизнь. У них, как бы это сказать, особая жизнь. — У жизни, — сказал Ильин, — свои законы. Мы в первую очередь люди, а уж потом жрецы, блюстители, твари и прочие волан-де-морты. Внутренний дознаватель понял это так, что даже полковник не знает, чем вся история окончится. И никто не знает. А Сашка, дурак, уши развесил. Магия, волшебство, чудеса… Выходит, тут могут просто тюкнуть по голове — и поминай как звали. Вон даже Женевьев взяли без шума и пыли. А она, как сам полковник говорит, ведущий специалист в практической магии. Конечно, ничего этого Саша вслух не сказал, но на душе у него сделалось мерзко. Ильин, кажется, почувствовал это, посмотрел на капитана искоса, прибавил газу. Они теперь летели не меньше сотни, мимо проносились сосны, ели и все остальное, что там растет в наших среднерусских лесах — грибы, ягоды и тому подобные товары сельского рынка. Всю оставшуюся дорогу они молчали, каждый думал о своем. Капитан не заметил, как машина въехала в город и подкатила к их родному отделению. Зачем, правда, непонятно — рабочий день уже все равно кончился. — И хорошо, что кончился, — сказал полковник. — Значит, никто нам не помешает. Когда они вошли в ОВД, дежурный мирно спал прямо на рабочем месте. Спал он, правда, хитро: сидел прямо, и глаза были открыты, но опытного человека не обманешь. Лейтенант не проснулся, даже когда появились Ильин и Саша. — Ты погляди на него, — разгневался полковник, — еще дежурный называется! Не офицер, а пожарная лошадь. Спит прямо на посту, при исполнении. — Устал человек, — вступился за коллегу Саша, — вторую смену уже без перерыва. Разбудить? Ильин махнул рукой: не надо, я сам. Оперся о стойку, сказал: — Ну, здравствуй, лейтенант. Дежурный вскинулся. А? Что? Здравия желаю, товарищ полковник. За время моего дежурства никаких происшествий не… Ильин махнул рукой — вольно, вольно. Хорошо, что никаких происшествий. И пошел дальше. Саша сделал дежурному страшные глаза. Ты чего вытворяешь? Ты хотя бы кофе пей! — Виноват, товарищ капитан. Сморило, — прошептал дежурный. Сморило его. А если бандит придет и башку ржавой пилой отпилит? — Не отпилит, товарищ капитан. У меня сон чуткий, как у волка. Как у волка! Покемон ты, а не волк… И Серегин поспешил следом за Ильиным. — Пугнул дежурного? — спросил полковник. — Так, самую малость. — Напрасно. Надо было как следует пугнуть. Чтобы боялся. — Зачем же бояться? Затем, что работа у него опасная. А с тех пор, как за нами твари пришли, она в два раза опаснее стала. И не думай, что он ни при чем и его не тронут. Тут, капитан, все при чем, все наше отделение. Потому что они тоже нас защищают. Хоть и не догадываются пока об этом... Ну-ка, прикрой меня от камеры... Саша загородил спиной камеру видеонаблюдения. Полковник вытащил из кармана маленький, прозрачный, почти невидимый стикер, шлепнул его на дверь. — Руны? — догадался капитан. — От темных защищают, да? — Типа того… — кивнул полковник. — Такая сигнализация. Надо будет еще на архив наклеить. Теперь, если в твой кабинет или в мой зайдут посторонние, руна посигналит об этом. Как посигналит? Телепатически? — Нет, зачем... Эсэмэску пришлет. Ну вот. На сегодня все. Хорошо, что все, подумал капитан. Устал я, как черт. Самое время домой. Но полковник его разочаровал. Никакого тебе дома, сказал. Ситуация угрожающая, так что жить пока будешь у меня. Саша пытался поспорить, но полковник оборвал его сходу: это приказ, капитан. Приказ, который не обсуждается. Насчет вещей своих не беспокойся, за ними заедем. — И сколько я буду у вас жить? — спросил Саша уныло. Там видно будет. — А поточнее нельзя? — Поточнее? — переспросил Ильин, и глаза у него сузились. — Если поточнее, то жить у меня будешь, пока мне рожа твоя не надоест. И пока я не захочу, чтобы тебя твари сожрали. Вот тогда, пожалуйста, можешь возвращаться домой. Они двинулись к выходу, и Саша подумал, что последние сутки совершенно не вспоминал о Петровиче. Наверняка он сейчас в Убежище темных. Скорее всего, и Женевьев где-то неподалеку. Может быть, их даже держат в одном и том же месте. Это было бы хорошо, вместе не так страшно… Капитан был прав только отчасти: Женевьев, как и Петрович, находилась в Убежище. Но держали их порознь, во дворце у темных камер-комнат было больше чем достаточно. И если Петровича держали в белой камере, то Женевьев находилась в серой. Был ли в этом какой-нибудь смысл или не было никакого — знал, наверное, один только Темный блюститель. Так или иначе, сейчас Женевьев лежала в своей камере на жестком сером диване. Голова ее была перемотана бинтом, руки связаны, рот заклеен. Глаза закрыты — похоже, она все еще находилась в беспамятстве. Однако, когда дверь открылась и в комнату вошли Валера с Катей, ресницы девушки слегка дрогнули. Может быть, она все-таки пришла в себя, но до поры до времени не хотела этого показывать. Но Валеру не обманешь — заметил он и подрагивание ресниц, и то, что лежала пленница не в том положении, в каком ее оставили. Надо сказать, поза невинной жертвы ей очень шла — это было видно по злому и брезгливому лицу Кати, которая глядела на нее совершеннейшим волком. Несколько секунд Валера рассматривал француженку, потом неприятно улыбнулся. — Добрый день, госпожа ведьма… Несколько секунд Женевьев лежала, не шевелясь, потом открыла глаза — ярко-зеленые и глубокие, как море. Этими глазами она так странно смотрела на Валеру, что стоявшая рядом Катя переменилась в лице. — Да что ты с ней болты болтаешь? — раздраженно сказала она. — Грохнуть змею — и все дела. Валера снисходительно хмыкнул: легко сказать — грохнуть! Это очень трудно, дамы и господа, грохнуть подлинную Инь. Во всяком случае, для джентльмена. Это все равно как если бы Блоку приказали грохнуть Прекрасную Даму. Как это там у него, дай бог памяти: «Вхожу я в темные храмы, совершаю бедный обряд. Там жду я Прекрасной Дамы в мерцаньи красных лампад». И заметьте, нигде не сказано, что ждет он ее, чтобы грохнуть. Хотя, конечно, чем черт не шутит… В любом случае, у нас на госпожу Байо совсем другие планы, мы же не такие дебоширы, как Блок. Для начала освободите ей, пожалуйста, рот. Катя изумилась. Что? Рот освободить? Не такая она дура, чтобы совать ведьме в рот свои пальцы — в один миг отгрызет. А она, между прочим, не ящерица, у нее не отрастет… Катерина хотела сказать еще кое-что не менее темпераментное, но Валера так на нее посмотрел, что та, пусть и нехотя, все-таки сняла скотч с губ Женевьев. Женевьев, не спуская глаз с Темного, пошевелила подбородком, потом пару раз открыла и закрыла рот, покусала губы. Сделав просящее лицо, протянула вперед связанные руки. — Само очарование, — улыбнулся Валера. — Как есть сучка, — согласилась Катя. — Развяжите меня… — негромко попросила Женевьев. Валера только глаза вверх закатил. Они ей развяжут руки, а она тут же пустит в ход свою магию, так? Нет, это не в наших интересах. Женевьев поджала губы. Почему вы сразу подозреваете самое худшее? Мы разумные люди, я вам обещаю ничего не делать. Я же светлая, мне можно верить. — Верю всякому зверю, а денисовскому ежу погожу, — хмыкнула Катя. Ладно, смирилась Женевьев. Конечно, ее оскорбляет, что ей не верят, но делать нечего, темные весь мир по себе судят. Но может она хотя бы с Петровичем поговорить? Нет, не может, отвечал Валера. Потому что ей и двух слов хватит, чтобы его в зомби превратить. А у них на Петровича совсем другие планы. Господи, какие глупости, обиделась Женевьев. Всем известно, что светлые не зомбируют людей. Они ценят свободу воли и действует только убеждением. Знаю я ваше убеждение, отвечала Катя, чуть чего — сразу кол осиновый в сердце. Хватит с нас вашего волюнтаризма, наелись! Женевьев мрачно умолкла и отвернулась: все равно они ее тут долго не удержат. — А нам долго и не нужно, — сказал Валера. — Вот разберемся с Блюстителем — и отпустим вас на все четыре стороны. Женевьев изумилась, подняла на него глаза. — С Блюстителем? Вы не посмеете! — Еще как посмеем, — ухмыльнулась Катя. — Но это же… это противоречит... это против всех наших договоренностей! Против, согласился Валера, он и не спорит, что против. Но что же делать? На войне как на войне... Одним словом, вы тут лежите, приходите в себя потихоньку, а там посмотрим, к чему бы вас приспособить. И Валера вышел вон. За ним было двинулась Катя, но в последний миг что-то вспомнила, улыбнулась плотоядно, подошла к Женевьев и налепила ей на рот скотч. Мадемуазель Байо не сопротивлялась, смотрела безразлично. Смерив ее презрительным и злым взглядом, Катя вышла вон. Женевьев снова закрыла глаза, лежала неподвижно, словно ждала чего-то... Не прошло и пары минут, как дверь в комнату открылась и туда воровато заглянул Петрович. Убедившись, что никого, кроме девушки, в камере нет, он быстро прошмыгнул внутрь и закрыл за собой дверь. Встал недалеко от дивана, глядел на Женевьев. Вид у него был жульнический и виноватый одновременно. Наконец Петрович решился и, бросив осторожный взгляд на дверь, тихонько сказал: — Жень, а Жень… Она открыла глаза. Они были глубоки, как колодцы, в них сейчас отражались только ярость и презрение. Но такой ерундой, как презрение, тестя было не пробить. — Извини, — зашептал Петрович, — не обижайся. Я же не со зла. Меня заставили. Обещали в опарыша превратить. Куда было деваться? Или ты, или опарыш — выбор небольшой... Женевьев дернула головой и гневно замычала. Только тут Петрович сообразил, что рот у нее заклеен скотчем. — Это ничего, это для твоей же безопасности, — утешительно заметил он. — Чтобы чего-нибудь с собой не сотворила. Женевьев снова замычала, еще более свирепо. — Чего? Небось хочешь, чтоб я кляп вынул? Извини, не могу. Запрещено. То есть не положено. Нет, лично я против тебя ничего не имею, но, сама понимаешь, — нельзя… Он умолк, глядел на Женевьев. Та переменилась в лице, дышала теперь трудно, шумно, лицо ее сделалось бледным. — Чего сопишь? — насторожился тесть. — Тебе, что ли, воздуху не хватает? Вентиляция тут, прямо скажем, не ахти... И бледная какая... Нехорошо тебе, что ли? У тебя, может, насморк, нос не дышит? Но сил у Женевьев хватало, только чтобы всхрипывать. Глаза у нее закатились. Петрович всполошился, заморгал глазами. — Ты, слышь, ты это... Девка, ты того, не надо... Ах ты, господи, помрет же, коньки отбросит, честное слово... Ну и что делать-то? А потом опять буду виноват... Ах ты... Ну, ты дыши, дыши... Жень, ты чего? Ты меня слышишь или как? Батюшки, отрубилась... Ах ты, мать моя, что же делать-то... А, была не была! Пошли они к черту со своим опарышем, тут человек погибает! Наклонившись над Женевьев, перепуганный тесть трусливо бил ее по щекам. — Ну, давай. Дыши. Дыши, говорю! Искусственное дыхание тебе, что ли, сделать? Как это там, не помню уж... Одна рука на грудь... Нет. Обе руки на грудь. Вот так. Надавливаем. Нежно, не грубо, чтобы ребра не сломать. Вот... Вот так. А еще чего? А вот... искусственное дыхание. Изо рта в рот. Эх, дожили... Дрожащими руками Петрович снял со рта Женевьев скотч и приготовился продолжить реанимацию, как та вдруг задышала, закашлялась и подняла голову. — Ожила! — в восторге воскликнул Петрович. — Вот чего народная медицина-то творит моими руками! — Петрович, не кричи, — она как будто забыла о его предательстве. — Как ты сюда вошел? Я думала, тебя из твоей комнаты не выпускают. Как это — не выпускают? Еще как выпускают. Он теперь тут свой человек. Ему тут как родному доверяют. Он для темных столько сделал, что они ему пожизненно в пояс кланяться должны. — Петрович, — перебила его она, — твари из хаоса — это очень плохая компания для пенсионера. Петрович только рукой махнул. Да ладно, какие они твари! Валера вон очень хороший человек, интеллигентный, корешок мой. И Катя тоже, дочка. Вроде как моя, Валера сказал... То есть с морды похожа, а по манерам черт-те что… Но все равно я ее люблю! Вот так вот! — Петрович, не дочка она тебе, а он не друг. Они тебе просто голову морочат! — То есть как — морочат? Ты это самое... не того! Не возводи поклеп на добрых людей! Она не возводит. Это он заблуждается. Она ему сейчас все объяснит... Слушай меня, Петрович. Я расскажу тебе все как есть. Но Петрович не хотел слушать, как есть. Раз насморк у Женьки прошел, надо ей обратно рот заклеить. А то не ровен час, Валера войдет, недоволен будет, опарышем назначит. И он приступил к девушке со скотчем в руках. — Петрович, нет! — закричала Женевьев. — Прошу, не надо, не делай этого... Мы пропадем, они убьют нас! Ты слышишь меня, Петрович! Не надо, нет!!! Петрович все-таки попытался снова заклеить ей рот. Но тут случилось то, чего так боялась Катя — зубы у девки оказались, как у акулы... Держась за прокушенную руку и подпрыгивая от боли, Петрович завывал вполголоса и беспрестанно причитал. А кто бы ни завыл — чуть не до кости руку прогрызла! У него, может, теперь из-за нее бешенство начнется. Или энцефалит какой-нибудь гнойный... — Начнется, Петрович, очень начнется. Особенно, если ты будешь мне в рот пальцы свои засовывать. Он, улучив момент, пытался все-таки наклеить ей скотч— левой, непокусанной рукой, но она свирепо лягнула его в ногу. Петрович возмутился: она же так в колено могла попасть! И превратился бы Петрович из персонального пенсионера в рядового инвалида. А он ее еще пожалел, искусственное дыхание ей делал! — Ты меня лапал, а не дыхание делал! — разозлилась Женевьев. Да? А откуда она знает? Откуда? Она же без сознания лежала... Или она притворялась только? Так она его обманула! Обманула несчастного старика! Притворилась мертвой, а сама только и ждала впиться ядовитым поцелуем ему в рот. — Петрович, твои эротические фантазии мне надоели. Замолчи уже. Нет, он не будет молчать. Ему все равно отступать некуда. Он пока ей рот обратно не заклеит, отсюда не уйдет. Пусть даже она ему все пальцы пооткусает, включая которые на ногах. Женевьев вздохнула: нет, нормальный разговор тут просто невозможен. Придется действовать иначе. — Слушай меня, Петрович, — сказала она внушительно. — Слушай внимательно. Сейчас ты подойдешь и освободишь мне руки. Потом ноги. Потом мы выйдем отсюда и убежим. Тесть обомлел. Это чего такое происходит? Это она его гипнотизирует, что ли? Так он категорически против. Он, будем говорить, за свободу волеизъявления, а также против гипноза и прочего авторитаризма! — Да не гипнотизирую я тебя, — с досадой сказала Женевьев. — Просто говорю. — А, ну тогда другое дело, — успокоился тесть. — Тогда извини. Без гипноза не буду слушаться, не могу. Если бы гипноз, то с меня взятки гладки. Заставили. А без гипноза страшно. Женевьев зашипела от злости. — Хорошо, Петрович. Черт с тобой! Считай, что это был гипноз. Только развяжи. А вот это совсем другой коленкор. Гипнозу Петрович сопротивляться не может. Если спросят в случае чего, так он ни при чем. Загипнотизировали — и все дела. Женевьев попросила его не болтать, а побыстрее развязывать. Петрович, который уже пыхтел над веревками, огрызнулся в ответ: легко тебе говорить, а тут вон каких узлов навязали. Может, разрезать? Вот только чем — пальцем? Жаль, нет у него такого маникюра, чтобы пальцами веревки резать, был бы он тогда не Петровичем, а Росомахой… Но ничего, пошло уже, пошло, еще немного — и развяжем… Меньше всего, конечно, ожидали они, что в комнате появится Катерина. Но, как известно, чего меньше ждешь, то всегда и бывает. — Ап! — сказала Катя, словно из-под земли выросла. — А что это вы тут делаете, добрые люди? Петрович замер, боясь обернуться. На секунду воцарилась полная тишина: казалось, слышно было, как бежит за стеной несуществующий таракан. — Я повторяю свой вопрос: что вы тут делаете? — сказала Катя голосом, не предвещавшим ничего хорошего. — Тебя не касается, — с вызовом отвечала Женевьев и обожгла врагиню зеленым пламенем из глаз. Ну, вы тут, девочки, сами разбирайтесь, а я пойду пока, торопливо забормотал тесть и бочком, бочком, как выброшенный на берег краб, устремился к выходу. Однако был весьма невежливо остановлен Катей, которая аттестовала его как «старого пса» и «старую сволочь». — Чего сразу обзываться? — обиделся тот. — Не такой уж и старый... Но темная велела ему заткнуться, только спросила, не он ли отклеил скотч. Тесть принялся уверять, что не мог он пойти на такое преступление, он старичок жидкий, законопослушный, а скотч отклеился сам собой, Женевьев его языком вытолкнула. — Врешь, старая сволочь, — холодно сказала Катя, чем привела Петровича в совершенное неистовство. Да что же это она все на возраст-то упирает, а? Ему, может, самому неприятно. Он, может, сам бы мечтал быть шестнадцатилетним пастушком. Но если ему будет шестнадцать лет, кто ж ему пенсию выпишет, а? Не будет ему никакой пенсии, отвечала на это Катя, и вообще ничего не будет. За то, что он пытался пленницу развязать, она разорвет его на части, обратит в прах, в пыль, разнесет на атомы... Тут Петрович не выдержал, заскандалил, как на колхозном рынке. Да ничего он не пытался, просто его загипнотизировали, ясно вам?! Вот она вот, Женька которая и загипнотизировала. Сказала: «Развяжи и убежим!» — Чем сказала? — Ртом, чем еще. — Так у нее же рот был заклеен... Петрович окаменел. И так стоял, каменный, глядя Кате куда-то в солнечное сплетение, прямо между грудей. Но созерцание это, почти буддийское, грубо прервала сама Катя. — Ладно, — сказала она, — тобой, пес, мы после займемся. А вот тебя, милая, я при попытке к бегству сейчас и грохну. Женевьев только мило улыбнулась. Извините, но это все только разговоры, пустые угрозы. А грохнуть ее у Катерины нет никакой возможности. Не те у вас, барышня, силы, чтобы грохнуть подлинную Инь. И тут Катя вытащила из-за спины и показала какую-то странную серебряную вилку. Петрович сначала было подумал, что это шутка такая, между своими людьми принятая: то вилку покажешь, то ложку, то вообще сковородой по башке долбанешь. Но при ближайшем рассмотрении выяснилось, что нет, не шутка, и даже совсем наоборот. — Трезубец Посейдона, — с трудом выговорила Женевьев, не отводя глаз от вилки. — Но ты не посмеешь... Тебя накажет Темный блюститель. Катя криво ухмыльнулась: не накажет. Блюстителю она объяснит, что убила ведьму при попытке к бегству. На миг в глазах Женевьев отразился ужас, но потом она что-то сообразила и покачала головой. — Он тебе не поверит, — сказала. — Почему? — Ему Петрович все расскажет. Петрович, только-только начавший приходить в себя, снова обмер. Посмотрел на Женевьев с упреком. Жень, сказал, вот зачем ты это сейчас ляпнула, а? Кать, я тебя прошу, не слушай ты эту дуру. Она же одни глупости говорит... Ты же знаешь, на меня положиться можно. А потому что я никому. Ни-ни. Я вот даже могу отвернуться. Я даже уйти могу, делай с ней что хочешь. Хоть насквозь ее этой вилкой продырявь в семи местах — не увижу и не скажу. Договорились? Ну, я пошел тогда, ладно? Но Катя только головой покачала. — Стоять, — сказала она. — Я вас, милые мои, для надежности обоих грохну. При попытке к бегству. Прямо сейчас...Глава десятая. Магнины
В то, что Катерина, не задумываясь, убьет их обоих, Женевьев поверила сразу. В отличие от Петровича, который никак не хотел понять всей серьезности положения. Вместо того, чтобы хоть что-то предпринять, он стоял напротив темной, вытянув руки по швам, и канючил — длинно и надоедливо, как муха на стекле. — Кать, — нудил он, — а Кать... Может, все-таки не надо? Ты же добрая, ты женщина... Глупый Петрович, думала Женевьев, совсем глупый. Неужели не понимает, что бесполезно просить темную волшебницу — уж если та решила кого-то убить, то убьет всенепременно. И не нужно ей напоминать, что она женщина, это только разозлит ее, разгневает. Замолчи, Петрович, уйми свой страх, встань рядом с мадемуазель Байо и прими свою судьбу, как подобает мужчине и пенсионеру… Впрочем, это уже не мадемуазель Байо, это уже Катерина сказала — весомо сказала, грубо, зримо, так, что ноги подкосились у тестя. И сил не было сопротивляться. Вот только что были силы, а теперь — глядь, и нету. Закрыл он глаза, приготовился к самому худшему. — Нет, Петрович, — сказала Женевьев. — Не поддавайся. Уходи, беги отсюда, беги, не останавливаясь! Катерина засмеялась темным переливчатым смехом. Петрович уйдет, обязательно уйдет — но только вперед ногами. — Ну, вот это уже, извините, перебор, — обиделся тесть, слова Женьки все-таки взбодрили его, он снова ощутил себя пенсионером и членом социального общества. — Это совсем... И не жалко тебе меня? Я ведь все-таки папаша твой единоутробный. Сами же говорили. Или соврал мне Валера? Или не друг он мне? И ты, значит, тоже мне не дочь? — Я — дочь тебе? — Катя даже перестала смеяться. — Да я бы повесилась, если бы у меня был такой отец. — Ну, и черт с вами тогда, — Петрович разозлился не на шутку. — Делайте что хотите, а я с себя ответственность снимаю. И он гордо скрестил руки на груди, а на лице отчетливо читалось: вот сейчас двину кони — тогда запляшете. Нужно будет человечество спасать — где Петрович? Нет Петровича, выкуси человечество, выкуси и помирай... Увидев наведенный на тестя трезубец, Женевьев зажмурилась. Прощай, Петрович, прощай навсегда. Прости, что не смогла тебя уберечь, прости, прости… Раздался глухой удар, и затем — звук упавшего тела. Сквозь закрытые веки Женевьев потекли слезы. Глупый, глупый Петрович, зачем же ты так? Зачем ввязался в наши магические дела, зачем доверился темным? Она плакала, всхлипывала, не могла остановиться, вспоминала, какой он был хороший, Петрович, какой смешной со своими постоянными приставаниями, какой, в сущности, добрый и отзывчивый… — Эй, девка, глаза-то открывать думаешь или так и будешь сидеть, прижмурившись? — раздался над ней знакомый голос. Она ушам своим не поверила. Открыла глаза. — Петрович? — сквозь пелену из слез она увидела его расплывшуюся, но довольную физиономию, смотрела, не могла наглядеться. Потом все-таки вспомнила про Катерину, обвела взглядом комнату, увидела ту неподвижно лежащей на полу, подняла брови изумленно. — Петрович, как?! Честно говоря, он и сам не знал как. Рука как-то так дернулась… Он ведь даже в школе не дрался. То есть бить его били, как без этого, и головой в унитаз окунали, конечно, но других побед у него, извините, не было. А тут — раз, и хук справа, и кушайте на здоровье. И, кстати, извиняйте, товарищи дорогие, но, похоже, он Катьку пришиб. То есть, конечно, в рамках необходимой самообороны, но как на это посмотрит уголовный кодекс и суд присяжных? — Не думай об этом, — быстро проговорила Женевьев. — Не ты ее, так она бы нас. Скорее развязывай веревки, пока Валера не пришел. Только трезубец не тронь, смертному нельзя. Тесть закивал: да уж, веревки придется снять, как говорится, обратной дороги нет, теперь они с Женькой на всю жизнь кровью повязаны… Кстати, раз уж такое дело, может, она согласится и удовлетворит его неземную страсть? Чего им терять-то, терять-то им нечего… — Мы, Петрович, этот вопрос позже обсудим, — пообещала Женевьев, — ты развязывай, развязывай. Петрович кивнул и принялся развязывать Женьку, бормоча и сокрушаясь, и все поглядывая в сторону бездыханной Катерины. Что же это выходит, господа и примкнувшие к ним товарищи, он, значит, любому магу и колдуну может просто так по морде съездить? — Можешь, — сказал Валера, появившись словно из-под земли, — только не любому. Валера! Вот черт, откуда он взялся? А ведь говорила Петровичу Женька — развязывай быстрей! И что теперь делать? Опять хук справа? Или, еще того не лучше, апперкот? Но Валера хуков с апперкотами не дозволял, стоял на приличном расстоянии. Что, спросил, тут у вас происходит, попрошу кратко, но в подробностях. И хотя вид Темный хранил самый невозмутимый, но был так страшен, что Петрович не выдержал, дрогнул. А дрогнув, показал на Женевьев: рвите ее, граждане понятые, на мелкие несъедобные части, это ее вина. С пути истинного меня сбила, магией своей заставила Катю прикончить. — Вон оно что, — протянул Валера, а по лицу ничего не понять. — Значит, во всем виновата наша французская подруга? — Точно так, — с готовностью отвечал Петрович. — Это все гипноз. Она меня сюда заманила, загипнозила и под конец еще заставила Катьку долбануть. Это ж какие муки мне пришлось претерпеть, передать невозможно… Но про страдания Петровича Валера слушать не стал, он смотрел на Женевьев. Та только плечиком повела: что смотреть, все подтверждаю. Немножко заманила, чуть-чуть загипнозила, слегка долбанула. Ничего себе слегка, возмутился Петрович, да Катька вон до сих пор в отключке! Ты, может, вообще ее укокошила! Тебя на пятнадцать суток надо посадить — за злостное и циничное хулиганство. Однако Валера посоветовал Петровичу заглохнуть. И спросил у Женевьев, к чему все это самопожертвование? Зачем она берет на себя вину Петровича? — Вам не понять, — сказала Женевьев. — Ничего, я попытаюсь. Секунду она молчала, потом подняла голову, опять он в глазах ее увидел море — изумрудное, пронизанное солнцем до самого дна. Зачем покрывает Петровича? — переспросила. Да ведь ей все равно терять нечего, вот и покрывает… Ну конечно, улыбнулся Валера, ей терять нечего, а у Петровича вся жизнь впереди. Петрович хотел, как обычно влезть с очередным дурацким замечанием, но тут, приходя в себя, застонала на полу Катя. Живая, поразился тесть. Хотя, между нами, ничего удивительного. Такую холеру кулаком не возьмешь. По такой надо из танка — и то неизвестно, кто больше пострадает, она или танк. — Заткнись, пожалуйста... — промычала Катя. — И без тебя башка трещит. Ну, за башку это, конечно, нужно Петровичу спасибо сказать. У него удар правой — все равно, что Валуев со второго этажа на голову прыгнет. Семьсот килограммов, как в аптеке, и взвешивать не надо. Ничего, она ему скажет спасибо. Потом. С глазу на глаз. А пока отлучится. Нехорошо ей что-то. И Катя пошла вон, слегка покачиваясь, как легковес после нокдауна. И ушла бы, не сомневайтесь, если бы Петрович ее не окликнул. Вилочку свою забыли, мадам. Какую вилочку, старый ты пес? Да вот эту, которая на полу лежит, вот она... — Стой! — крикнули Катя и Женевьев вместе, закрывая головы руками. Но стоять было поздно, Петрович уже взял трезубец в руки. И… ничего не произошло. — Все живы? — спросила Женевьев спустя несколько секунд. За всех не скажу, а лично он, Петрович, жив и здоров. Чего и вам желает. А это они что, из-за вилочки так перепугались, что ли? — Это не вилочка, старый ты идиот! — простонала Катя. Петрович в недоумении осмотрел предмет, который цепко держал своей стариковской лапой. Как же не вилочка, если на ложку совсем не похожа и тем более — на нож. Вилочка и есть, и нечего ему мозги парить в своих грязных и труднообъяснимых целях. — Это трезубец Посейдона, — объяснила Женевьев. — Одно из самых мощных магических орудий… Но я не понимаю, Петрович. Он должен был тебя убить. Он убивает любого смертного, кто к нему прикоснется. Петрович приосанился: любого, говоришь? Так я же не любой. Может, я бессмертный, хе-хе. Может, мне теперь повышенная пенсия полагается, лекарства бесплатные и другие социальные льготы… Но тут его перебил Валера. Уймись, сказал, Петрович. Противно смотреть на твою самодовольную рожу. Трезубец Посейдона, конечно, изжарил бы твои мозги, как микроволновка. Но — маленькое уточнение: это не трезубец Посейдона. Это его точная копия. Правда, без его магической силы. Кстати, Катерина, а ты зачем его брала? Да еще без разрешения? Под взглядом Валеры Катя побледнела и переменилась в лице. Зачем брала? Ну просто для самозащиты. Нет, правда... Правда ничего не хотела, клянусь Гандарвой! — Как гласит предание: не клянитесь, да не будете прокляты, — сквозь зубы процедил Валера. — Иди, Катя. Иди пока… И Катерина понуро вышла вон. Так ей и надо, дуре, сказал тесть, еще угрожает. Думает, она тут самая крутая. Да Петрович ее — раз, и в квас! Тоже мне, богиня уцененная... И не таких коров доили! Тут, на коровах, Валера его и перебил. Вежливо так попросил отдать ему вилочку, то есть трезубец. Она хоть и нерабочая, а все-таки. Как говорится, и вилка раз в год стреляет. Петрович сопротивляться не стал, тем более что нерабочая, зачем ему такая. Копия, на что она годится? Но тут неожиданно выяснилось, что и копия может сработать, да еще как. Пока тесть собирался толкнуть очередную речь о своей неудавшейся жизни, Валера с маху вонзил ему трезубец прямо в филей. Петрович, надо отдать ему должное, терпеть не стал, заорал как резаный. — А-а-а-а!! — орал. — Ты охренел! Прям в зад мне засадил! Вилку! Уй, мамочки… Не обижайся, сказал Валера, это тебе за то, что хотел убежать. И имей в виду: в следующий раз не в буфер, в глаз воткну. А пока пошел вон… Ну, Петрович и пошел. Потому что и черт с ними со всеми! Тоже радость — задницей вилки ловить. Пусть уж кого другого так потчуют, а он пешком постоит. Так он думал, уходя, и был сильно обижен, и даже почти дал зарок ни с кемтеперь не разговаривать. Однако на пороге все-таки не утерпел, остановился, повернулся к Темному, рубанул правду-матку: а души моей, Валерочка, ты не понял! И только потом вышел, да еще и дверь за собой захлопнул — так, что у самого в ушах зазвенело. Валера молча смотрел на Женевьев, и в глазах его читалось: пора нам, наконец, поговорить прямо, без экивоков. Видно было, что девушке, несмотря на всю ее храбрость, сделалось неуютно. Однако Валера оставался спокойным. Лично к ней у него претензий нет. Она ведь просто пыталась сбежать, как и положено узнице. Женевьев молчала. Темный поднял брови. — Мадемуазель угодно изображать из себя Марию Стюарт? Дело ваше. В таком случае позвольте откланяться... Да, чуть не забыл. Скотч я вынужден вернуть на его законное место. Во избежание, так сказать. Так что будьте любезны, сожмите губы… И тут Женевьев все-таки заговорила. Подождите, сказала, не надо скотч, не люблю. С ним трудно дышать. И если уж на то пошло, она обещает, что не воспользуется магией. Во всяком случае, до утра. Конечно, она ни секунды не думала, что Темный ей поверит. Поверит и не станет затыкать рот. Но он неожиданно согласился. Тем более, ему и самому это не очень нравится. Скотч, сказал, не для таких прелестных губ, как ваши. Женевьев изумилась. О, как галантно! Прикажете считать это комплиментом? — Считайте, чем хотите, — сухо отвечал Валера. Ну, раз такое дело, может, он ее и на ужин пригласит? — Спокойной ночи, Женевьев, — сказал Валера после недолгой паузы, и дверь за ним закрылась. *** Квартира Ильина или, как выразился сам полковник, приют убогого чухонца, была хоть и трехкомнатной, но скромной, обставленной бедно, почти аскетически. Но, как ни странно, аскетизм этот выглядел очень обаятельно, все тут стояло на своих местах. Видна была, как раньше говорили, женская рука. Пока капитан гадал, что же это за рука такая, в гостиную, где они обосновались, вошла молодая, лет тридцати, рыжая женщина с очень синими глазами. Саша замер, он почему-то думал, что полковник живет один. Во всяком случае, женщин рядом с ним никто раньше не видел, и кольца на руке он тоже не носил. Кто это такая — жена, дочка, подруга или просто домработница? — Вот, Танюша, познакомься. — как ни в чем ни бывало заметил полковник. — Это наш лучший следователь, капитан Серегин. А это Татьяна. — Очень приятно, — ровным голосом сказала женщина. Глаза ее отстраненно изучали Сашу. Тот слегка поклонился, немного смущенный. Яснее ситуация не стала, ну, и черт с ним: в конце концов, дом этот Ильина, пусть сам и решает, кто и кому тут должен кланяться. Полковник попросил Татьяну разогреть ужин, а то они проголодались, как звери. Саша пытался отнекиваться, говорил, что есть не хочет. Однако Татьяна тем же ровным голосом сказала, что сейчас все будет и ушла обратно на кухню. Товарищ полковник, хотел сказать капитан, а что же вы молчали, что у вас дочка есть? Но вовремя удержался. А вдруг она не дочка? Вдруг жена? Или, еще того не легче, подруга? Да она могла быть кем угодно. Это раньше, если женщина выходит, то это либо дочка, либо жена, в крайнем случае — троюродная бабушка. А сейчас — поди пойми… — Это не жена, — сказал капитан. — И не дочка с бабушкой. Татьяна — голем. — Кто?! — переспросил капитан, думая, что ослышался. — Голем... — повторил полковник. — Искусственный человек. Вон оно что. Голем. Но, позвольте, как же это так? Какой может быть голем, она что, из глины сделана? Полковник покачал головой: глина тут не при чем. Големы из глины — это очень старая и очень громоздкая магия. Насколько ему известно, последний раз ей пользовались в семнадцатом веке. Тогда глиняного голема создал Йехуда Лёв бен Бецалель, махараль из Праги, знаменитый философ и каббалист. Но, кажется, его опыт был не очень удачным. Татьяна — совсем другое дело. Это голем продвинутый, голем, сделанный из человека. Не понимаю, категорически не понимаю, подумал Саша. Голем — это же как раз и есть искусственный человек. А голем из человека значит искусственный человек, сделанный из человека же? Бред какой-то. Но Ильин с ним не согласился. Да почему же бред? Это как раз очень понятно. Не нужно тратить огромные силы, оживляя мертвую материю. Все глиняные големы очень неустойчивы, с ними полно мороки. Совсем другое дело — голем из человека. Тут все то же самое, что и обычный человек, только он — голем. — То есть? — Голем существует только для того, чтобы служить хозяину. — А что, своих желаний у него нет? Полковник пожал плечами. Ну конечно, нет, какие могут быть желания у голема? У него же даже души нет. Я смотрю, ты совершенно не знаком с технологией создания големов. — А где бы мне рассказали? В детском саду? В школе? В отделе кадров?! Ильин засмеялся. Ну ладно, ладно, не обижайся, я пошутил... Нынешние големы, друг Сашка, создаются из человека, когда он умирает. В тот момент, когда останавливается его сердце и душа отлетает, в этот миг рядом оказывается маг. Он вдыхает в будущего голема жизненную энергию и задает сознанию особые программы. С этого момента голем служит только магу и выполняет только его распоряжения... Ну, до тех пор, пока голема не разрушат или его не перенастроит другой, более могущественный маг. Только не путай, пожалуйста, голема с зомби. Зомби — человек, просто у него специально подавлены некоторые зоны мозга. Его можно вернуть к нормальной жизни. А голем — ну, своего рода киборг. Его можно вернуть только к смерти. Звучит неважно, подумал Саша. И что, он уже совсем ничего не чувствует? В нем нет ничего человеческого? — На это счет есть разные теории, — хмуро отвечал Ильин. — Лично я стараюсь об этом не думать. Иначе придется обходиться без големов, а в нашем деле это довольно затруднительно... О, а вот и Танечка подоспела! Ну, что у нас сегодня на ужин? Татьяна, вошедшая в комнату, склонила голову и заговорила на птичьем кулинарном языке. — Брежод, бёф а ля фисель, канапе с сардинами, сыр канталь и бутылочка Шато Марго 1996 года. — Гран мерси, дорогая, ты свободна, — сказал полковник. Саше сделалось ужасно неудобно. Секундочку... а может быть, вы с нами поужинаете? — В этом нет необходимости, — отвечала Татьяна, не глядя на него. — Ну, хорошо... Как вам угодно, — растерялся Саша. — Мне угодно так, как угодно вам. Татьяна вышла из комнаты, и дверь за ней закрылась. Саша ошалело смотрел на полковника. У-у, сказал тот, она тебе что — понравилась? Саша покраснел — да с чего вы взяли… Полковник не стал слушать, перебил, начал читать нравоучения. Капитан, сказал, запомни одну вещь. Татьяна не человек, не женщина даже, она — голем. И точка. Что, жутковато? Ты, брат, не по чину чувствительный. А когда ты за ноутбук садишься и в сеть выходишь, тебе жутковато? Когда на телефонный звонок отвечаешь? Когда на машине едешь? Тебе это все тоже жутковатым кажется? Нет, конечно. Потому что все это технические устройства, гаджеты. Вот и она такой же гаджет, только кожа у нее теплая... И внутри течет кровь, а не электричество или машинное масло. Это как раз очень понятно. Но это все не то. Ведь перед тем, как стать гаджетом, она же была человеком… Полковник посмотрел на него крайне хмуро. Ладно, сказал, ешь и будем спать ложиться. Завтра рано вставать. Капитан возражать не стал и принялся за ужин. Голем там или не голем, но готовила Татьяна так, что пальчики оближешь. Саша подумал, что, в конце концов, наверное, и неважно, кого и как используют светлые. Какой, в самом деле, был у Татьяны другой вариант? Просто отдать богу душу. А так она все-таки живет. Пусть и не совсем осознанно, пусть и под чужой волей — но живет. Интересно, у темных тоже есть големы? — Нет, — отвечал полковник. — По их мнению, это слишком хлопотно. Темные могут прямо подчинить волю человека, даже душу из него не вышибая. Правда, договором с нами это запрещено, ну, да плевали они на договор. Если им нужно, они и не такое вытворяют. Тут Саша вспомнил, что полковник обещал поподробнее рассказать об истории темных. Они вообще люди или что? Темные, отвечал на это Ильин, живут так давно, что уже и неважно — люди они, звери или призраки. Могут, в принципе, принимать любую форму. Но при этом они не оборотни, то есть не простые оборотни. Обычный оборотень — тварь довольно безмозглая, раб луны. А эти обладают великим сознанием и сами себе господа. Когда-то они питались кровавыми жертвами, которые приносили им люди. Потом, как уже говорилось, появились денисовцы, то есть они, светлые. — Помню, — сказал Саша, — отдельная человеческая раса. Да, кивнул полковник. Раса сравнительно молодая, но очень одаренная. И вот как раз денисовцы первыми смогли ограничить темных. Кстати, у темных есть и другое название — хули-цзин, то есть лисы-духи или лисы-оборотни. Так их назвали древние китайцы. Именно китайцы первыми столкнулись с темными и первыми подпали под их чары. В других местах их называют по-разному, но всегда помнят об их высшей по сравнению с человеком природе. Поначалу лисы безраздельно властвовали над телами и душами людей. Но потом появилась раса магов-денисовцев. Они нашли методы для обуздания хули-цзин и борьбы с ними. Была большая война и много погибло и с той, и с другой стороны. Пришлось заключать перемирие. Результатом его стало некое хрупкое равновесие и договоренность между лисами и магами. Лисы не могут, как раньше, просто пожирать людей. Не могут заставлять их делать что-то насильно. Однако если человек сам идет по кривой дорожке, сознание его и душу могут забрать лисы. И это для лис — величайшее наслаждение, немыслимый деликатес. — Сознание-деликатес? Они что, мозги человеческие едят? Полковник поморщился: что за натурализм? Если слова «душа» и «сознание» тебе не нравятся, назови это особой энергетической субстанцией, как звали это лет двести-триста назад. Одним словом, после соответствующей обработки это становилось особенным блюдом, употребляя которое, темные испытывали необыкновенный метафизический восторг. — И что же это за обработка такая? — заинтересовался капитан. Полковник на миг задумался. Как бы ее описать, эту чертову обработку... Ну, вот существуют особые животные и растения. Если их прямо так есть, можно умереть от их яда. Например, рыба фугу. А если ее правильно приготовить — так это сногсшибательное блюдо. Так же и душа: если хочешь ее употребить, ее тоже нужно готовить. При этом готовить ее должен не посторонний повар, а сам человек, хозяин этой души. Он, правда, обычно не знает, что готовит душу для лис. Ему кажется, он просто живет в свое удовольствие и делает то, что ему нравится. Хотя бывает, что делает это сознательно. Ну, вот был такой доктор Фауст — и он сознательно готовил свою душу для темного по имени Мефистофель. Другое дело, что в таких случаях темные тоже в своем натуральном виде не появляются, используют всякие там мифы, легенды и сложные образы. — То есть лисы — это бесы? — догадался капитан. — Иногда, — загадочно заметил Ильин. — А в чем же состоит подготовка души? — В изменении ее свойств, — отвечал полковник. Как оказалось, светлые свойства души для темных — яд. А темные — деликатес. Человек начинает потихоньку выдавливать из себя светлые свойства, делая большие и мелкие пакости, занимаясь тем, что в старые времена называли словом «грешить». В результате душа понемногу меняет свою истинную природу, перестает быть для темных ядовитой. И вот тут-то они до нее и добираются. — А почему же мы не защищаем человеческую душу? Полковнику вопрос не понравился. Ну, не то, чтобы совсем не защищаем, проворчал он. Мы защищаем, но косвенно, не прямо. В конце концов, выбор человек делает сам. Прямое насилие над человеком запрещено конвенцией между темными и денисовцами, и запрещено с обеих сторон. Однако нельзя запретить хитрости и соблазны. Человек на то и человек, чтобы понимать, что происходит. Ему ведь, в конце концов, постоянно объясняют, что белое, а что черное, что можно, а что нельзя. Однако, как точно сказал один из древних светлых: люди — род лукавый и прелюбодейный, ему все как с гуся вода. Вот человек и гуляет по буфету, как может. А потом приходят лисы, ап! — и все кончено. Точнее, все только начинается. Все самое страшное и отвратительное. То, что люди в невежестве своем называют адом. — А на самом деле ада нет? Полковник побарабанил пальцами по столу. Ну, почему же нет. Если под адом понимать некие проклятые подземные пустоты — они тоже существуют. Обычно, натешившись муками души, лисы сплевывают ее, изжеванную и опустошенную, вниз, в эти самые пустоты. Вообще, вариантов темного посмертия какое-то количество, со временем расскажу. Но попасть в зубы к лисам — это, поверь мне, одно из самых тяжелых проклятий. И тем оно тяжелее, что человек навлекает его на себя сам. — Но неужели люди такие дураки, неужели они не могут понять… — вскинулся капитан. Полковник внезапно прервал его, прижав палец к губам. — Именно, — сказал он, понизив голос. — Прямо в точку. Дураки. Люди с каждым годом становятся все глупее. И это тоже дело рук темных. Мы ведь бьемся не первую тысячу лет. Лисы все время придумывают что-то новое, мы выдаем в ответ свое противоядие. Удар, защита, ответное нападение — непрерывный бой, который длится тысячелетиями. Длится с переменным успехом, хотя последние несколько столетий все-таки нам везло больше. Человечество гуманизировалось — это наше главное достижение. Во всяком случае, в тех местах, где не ведутся войны. На пути гуманизации люди продвинулись очень далеко. И тогда, видя, что проигрывают, лисы создали новую цивилизационную бомбу — магнинов. — Маг…? — Да, магнинов, — кивнул полковник. — Это взрослые люди, чье сознание так и осталось детским. Кое-что об этом написал один из наших. Есть такой рассказ «Время Т.», если хочешь, поищи в сети. Автор, правда, там лукавит, путает следы, но суть передана верно. Так вот, термин магнин состоит из двух слов: «магнус» и «инфанс», то есть «большой» и «младенец». Конечно, с точки зрения латинской грамматики это не совсем грамотно. Если считать это словосочетанием, надо бы поменять слова местами. Но в таком порядке получается удобное сокращение — магнин. Был такой писатель, Лазарь Лагин... — Помню, — сказал Саша, — старик Хоттабыч. — И он тоже, — кивнул полковник, — но сейчас не о нем. Лагин когда-то написал книжку «Патент А. В.». Там один ученый создал препарат, который позволял биологическим организмам созревать необыкновенно быстро. Из цыпленка за две недели получался взрослый петух, а из младенца за пару-тройку лет — взрослый человек. Правда, взрослым он был чисто физиологически — рост, вес и прочее. А вот по уму и эмоциональному развитию оставался все тем же трехлеткой. Таким взрослым ребенком оказалось очень просто управлять, его можно было убедить, в чем угодно. Так вот лисы сделали так, что тело растет в обычном режиме, а мозг тормозится. — Это возможно? — удивился капитан. — Для лис невозможного мало. Обращал внимание, сколько сейчас вокруг незрелых взрослых, ведущих себя не как подростки даже, а как дети? Саша задумался — обращал ли он внимание? Может быть, и обращал, но как-то мимоходом, ничего особенного в этом не видел. — Правильно, — сказал полковник, — не видел. Тебе ведь не с чем сравнивать, ты сам из поколения магнинов. Они окружают тебя с детства, так что для тебя это нормально. Капитан покачал головой. Если речь о дураках, так ведь они были во все времена. Дураков всегда большинство, только они об этом не догадываются. — Нет-нет, дураки — отдельная история, — не согласился Ильин. — У старинных дураков за редкими исключениями поле деятельности было не особенно широким — в основном физический труд. Магнины же отлично приспосабливаются, пробрались всюду, и сейчас именно они задают тон везде. В том числе в искусстве, образовании, медицине и так далее. Их картина мира состоит из трех пазлов — да, нет и «очень сложно». Магнины удобны власти, потому что ими легко управлять, они удобны финансовым корпорациям, потому что им можно продать что угодно и в любом количестве. У магнинов часто нет своего мнения, они очень подвержены чужому влиянию. Если кто-то скажет, что Шекспир — бездарный писака, а Тютькин — мировой гений, магнин поверит, даже если ему самому Шекспир нравится. Магнину нужно, чтобы кто-то со стороны сказал, что хорошо, а что плохо, сам он себе не очень доверяет. И этим пользуются как обычные взрослые, так и другие, более хитрые магнины. Правда, магнины отлично чувствуют опасность. Однако они не решают проблему, а ловко от нее уклоняются. Да знаю я этих магнинов, это же просто кидалты[8], заявил внутренний дознаватель. Но Ильин покачал головой. — Нет, — возразил он, — не кидалты. Кидалты — это, как правило, взрослые мужчины, которые сохранили некоторые детские привязанности и привычки, например, страсть к компьютерным играм. А магнины — это взрослые с детским сознанием. Кидалты — маргиналы, они на обочине. Магнины — совсем напротив, именно они сейчас правят бал. Если верить полковнику, магнины для человечества оказались опаснее, чем чума и холера в средние века. По сути своей это дети и потому они часто не понимают, что такое ответственность, долг и профессиональные обязанности. Магнин-врач может отказать в помощи тяжело больному пациенту только потому, что у него кончился рабочий день или потому, что ему неохота возиться. Магнин-администратор не хочет платить деньги преподавателю в университете, считая, что тот будет работать и так, из любви к профессии, а не будет — ничего, найдем другого. Магнин-профессор читает лекции, просто озвучивая статьи из Википедии. Магнин-мебельщик так делает диван, что он ломается через месяц. Он считает себя очень хитрым, потому что клиенты будут покупать его диваны по нескольку раз в год, но хитрость его имеет свои границы — до того момента, как он не столкнется, например, с магнином-врачом, который, не задумываясь, отправит его на тот свет. И не со зла, а именно потому, что привык не задумываться ни о чем. Наивность их поражает воображение, продолжал Ильин, но это та простота, которая, по пословице, хуже воровства. Однако поскольку вокруг, как правило, такие же магнины, простота эта обычно остается безнаказанной. Была тут одна история, знакомый рассказывал. Он заболел, родственники повезли его в больницу. Больного осматривал кандидат медицинских наук — как легко догадаться, магнин. Осмотрел и говорит: ой, этого я не знаю, тут, наверное, надо книжки читать. Он даже не понимает, что нельзя так простодушно признаваться в своем невежестве пациенту. Если ты не знаешь, возьми и почитай книжку. Или собери консилиум: может, кто-то из старших коллег знает, что делать — так, во всяком случае, поступали до эпохи магнинов. Но магнину неохота читать книжки — и вообще возиться неохота. Поэтому он говорит: я не знаю, идите куда-нибудь в другое место. Пардон, куда именно идти? Не знаю, куда, но мы этого не лечим — идите-идите! Раньше такой врач и суток бы на работе не продержался, уволили бы за профнепригодность. Но поскольку сейчас и он сам, и начальство его, и пациенты в массе своей — магнины, ему это сходит с рук. Так что не удивляйтесь, что общество неуклонно захлестывает хаос. — А как понять, что перед тобой магнин? — полюбопытствовал Саша. — Ну, во-первых, по поведению, — отвечал полковник. — У них детское поведение. Они либо очень эмоциональны, либо, наоборот, заторможены. Потом, как уже говорилось, они в массе своей безответственны, часто бросают дело на полпути. Обычно у них очень низкая квалификация в своем деле, они не владеют даже базовыми навыками своего ремесла — правда, когда их пытаются прищучить, очень ловко ускользают. Они слушают очень бедную в музыкальном отношении музыку, песни с почти бессмысленными текстами. Они выбрасывают слова из устойчивых словосочетаний. Например, вместо «доброе утро» скажут просто: «доброе», вместо «приятного аппетита» — «приятного». Магнины не заботятся о правильной грамматике. Они считают, что, как ни поставь слова, все равно будет понятно. У многих магнинов даже мимика другая. Ты думаешь, что ему что-то не нравится, а он, наоборот, доволен. Кроме того, у них нет представления о заслугах, нет иерархии. Юноша, услышав об открытии седовласого академика, может небрежно заметить: «Молодец, все правильно сделал». В принципе, магнинов можно определить даже по возрасту. По нашим подсчетам магнины — это те, кто не успел сформироваться до распада СССР — именно он стал принципиальным цивилизационным и метафизическим разломом. Если человек, скажем, окончил институт до 1991 года, как правило, он к магнинам не принадлежит. Если нет — у него есть все шансы им оказаться. — Другими словами, если человеку сейчас меньше полтинника, он может быть магнином? — спросил Серегин. Не только может, но обычно и является им, отвечал Ильин. Правда, нет правил без исключений. Некоторые люди формируются раньше. Бывает, человек уже из школы выходит вполне сложившимся. Так что зона от сорока пяти до пятидесяти лет может содержать в себе и тех, и других. Бывает, что те, кто находится в этой зоне, проявляют свойства как взрослого, так и магнина. — А все, кто младше 45 — те уж точно магнины? — В массе своей — да. Но и тут возможны исключения. Если, например, в человеке силен денисовский ген. Мы ведь тысячелетиями живем рядом с кроманьонцами, мы смешивались с ними. Так что в обычных людях тоже содержатся некоторые наши свойства. Но таких, конечно, меньшинство. — И что это значит? Это значит, что когда пятидесятилетние окончательно уйдут на покой, мир захватят магнины, и повсюду, скорее всего, воцарится хаос. В принципе, хаос уже на подходе — стоить только посмотреть, что творится в мировой политике. Разве эти люди ведут себя так, как должны вести себя главы государств и дипломаты? — Противоречит теории, — заметил Саша. — Все эти главы и дипломаты в основном старше пятидесяти. Полковник усмехнулся. Слышал ли капитан когда-нибудь выражение «политическое животное»? Так называют людей, способных чувствовать тайные чаяния избирателей, следовать им — и благодаря этому завоевывать и сохранять власть. А кто сейчас избиратели? Избиратели сейчас в основном магнины. И тогда понятно, почему политики тоже ведут себя так по-магнински. Дух магнина распространяется, как заразная болезнь. Даже многие взрослые начинают им подыгрывать — ведь они так обаятельны, эти дети, да и самому хочется почувствовать себя ребенком. Кроме того, если ты не подыгрываешь им сейчас, они ведь тебя разорвут, когда равно или поздно займут все места. Так думают хитрые взрослые, стараясь быть милыми для магнинов. Но они делают ошибку — магнины обычно неблагодарны, а благоволение их — недолгое и неустойчивое. И чего теперь делать, озадаченно спросил внутренний дознаватель, перебить, что ли, всех этих магнинов или как? — Тогда придется перебить больше половины населения, а на такое никто не пойдет, — отвечал полковник. — Никто не говорит, что магнины — какие-то особенно плохие, злые, дурные. Многие из них — очень хорошие, добрые люди. Но они не вышли из детства, их так никто и не воспитал, у них нет ориентиров. Они даже не понимают разницы между добром и злом, считают, что это все абстракции. И это — хитрость темных. Именно темные подбросили человечеству тезис о том, что ребенок должен быть счастлив, иначе из него вырастет травмированный, несчастный, а потому злой взрослый. Сама теория, может, и ничего, а вот методы, которые предложили лисы... На вопрос, как сделать ребенка счастливым, они ответили очень просто: надо во всем ему потакать, ни в чем его не ограничивать и ни к чему не принуждать. Вскоре, однако, стало ясно, что если следовать такому методу, из ребенка получается не взрослый, а магнин, то есть до человека он так и не дорастает. Однако общество живет своей жизнью, им нужны новые сограждане, чтобы они выполняли те или иные функции. И тут никто не смотрит, взрослый ты или магнин: вот твои обязанности, будь любезен, выполняй. Но магнин не может их выполнять, потому что для ребенка это непосильная задача. И тогда он пытается ускользнуть от своих обязанностей. Когда так делают многие, в обществе воцаряется хаос. А хаос — это архаика, дикость, это превращение человека в животное — и окончательная победа темных. Магнины, сами того не желая, могут уничтожить все то, что так трудно накапливалось веками и тысячелетиями, что поднимало человечество вверх, от полуживотных к homo verum, истинному человеку. Капитан поежился — картину полковник нарисовал пугающую. Давно уже остыли недоеденные брежод и бёф а-ля фисель, а Ильин все читал свою лекцию и, казалось, мог читать ее без конца. И неудивительно — ведь на кону стояло существование всей цивилизации. Если верить полковнику, отличительной особенностью магнинов оказалось отсутствие связи с традицией, с тем, что было раньше. Они живут так, как будто до них ничего не было. Отсюда и внутренняя их пустота. Им так и не передали смысл жизни предыдущих поколений, культуры, цивилизации. Им не на что опереться в своем ощущении. Позади у них пустота, впереди тоже. Хуже всего, что они пусты и в настоящем. А это очень болезненно, пустоту надо заполнять, иначе становится совсем нестерпимо. Их преследуют тоска и скука. Именно поэтому так популярны стали все и всяческие развлечения. Поэтому у никчемных, но «позитивных» блогеров такая масса подписчиков. Вот почему такая мода на всякого рода лекции, в том числе и совершенно ничтожные. Вот откуда удивительная страсть к экстремальным, опасным и бессмысленным видам спорта. Люди ищут, чем наполнить жизнь. Но ни лекциями, ни развлечениями, ни блогами ее не наполнишь. И даже адреналин тут не помощник. Он — до первой серьезной встречи головы и асфальта. Нужно глубже погрузиться в само вещество жизни, а не в ее эрзацы. Однако магнины не хотят взрослеть, да и не знают, как это делается. Нежелание думать — вот главная их беда. Темные заменили их мышление готовым набором шаблонов. Поэтому их мнением очень легко манипулировать: предъявляешь шаблон — получаешь нужную реакцию. Именно поэтому темные теперь не по нравственности бьют, а по мозгам. Ум в жизни магнинов почти не используется, это биологическое поколение. Мысль их, если она и есть, идет по заранее заданным траекториям, за одним шаблоном следует другой. Сойти с этой траектории, то есть начать думать самим для них мучительно. Еще пара-тройка поколений — и они не на скейты полезут, а обратно на деревья. Кстати, детскость магнинов видна и по тому, как легко многие из них впадают в истерику. Дети ведь тоже считают, что если покричать, то им все дадут и сделают так, как они хотят. Конечно, не все так просто. Лисы подавили разум магнинов, но оставили им интуицию. В принципе, они хорошо приспосабливаются, а значит, неплохо устраиваются в жизни. Однако рано или поздно любой почти магнин встанет перед ситуацией, где его детская жизнерадостность и изворотливость окажутся бессильны — и жизнь его будет разрушена. Но плохо не только это — плохо, что всем своим существованием магнин уничтожает традиционный порядок вещей. Он не понимает, что такое общественный договор, он не знает норм поведения или вовсе их отрицает, потому что не видит в них смысла. В общении он не воспринимает ничего, что выходит за рамки практического минимума. Именно поэтому и говорит он не «добрый день», а просто «добрый», не «приятного аппетита», а просто «приятного». А зачем, ведь и так понятно, что имеется в виду. Но ведь на самом деле понятно, заявил внутренний дознаватель. Полковник только головой покачал. Может, конечно, и понятно. Но надо иметь в виду, что этикет не зря создавался веками. Прежде, чем заговорить с человеком, стоит с ним как минимум поздороваться. Потому что одно дело сказать: «Добрый день, вы не подскажете, где здесь районная библиотека?» и получить в ответ: «Прошу прощения, к сожалению, не знаю, давайте попробуем вон у той девушки спросить». И совсем другое промычать: «Э, а где тут это...» и получить в ответ: «Пошел ты!» И в том, и в другом случае все очень ясно для спрашивающего — он ищет библиотеку, просто во втором случае не наладил предварительную коммуникацию и не уточнил, что именно ему надо. Все понятно и отвечающему. В первом случае с ним имеют дело как с человеком, во втором пытаются решить проблему не глядя, кто перед ним. И в обоих случаях он отвечает «не знаю», только по-разному. Конечно, бывают и вежливые магнины. Но такие магнины вежливы обычно по служебной обязанности, а в массе своей они все равно склонны к упрощению. А такое упрощение уничтожает общество и возвращает людей к первобытному состоянию. Такую простоту взрослые люди часто воспринимают, как хамство, и это — внимание! — мешает магнинам добиваться своих личных целей. Уже сейчас у магнинов одна из главных проблем — коммуникационная. Проще говоря, они толком не понимают ни взрослых людей, ни других таких же магнинов. Слов нет, у них отлично получается общаться в соцсетях, когда нужно просто поставить лайк или сердечко. Но когда нужно что-то объяснить на словах — они подчас не в состоянии даже друг друга понять. Конечно, всегда можно сказать «ну ладно» или даже «это так сложно». Но проблемы это не решит и дела с мертвой точки не сдвинет. А бывает, что непонимание и вовсе заканчивается трагически. Тут снова оживился внутренний дознаватель. Он вспомнил, как недавно какая-то девушка принесла в ОВД заявление об избиении. Стоя перед дежурным, она громко жаловалась, что к ней на улице подошли три мужика и спросили, сколько она берет за ночь. Девушка громко обматерила их и послала по известному адресу, после чего мужики ничтоже сумняшеся начали ее избивать. Ее били на глазах у всех прямо на улице, и никто за нее не заступился. — Типичная проблема магниновской коммуникации, — кивнул полковник. — Конечно, мужики эти — скоты и хамы. Имела она моральное право послать их куда подальше? Само собой, имела. Другой вопрос, стоило ли делать это в подобной форме? Грубо выбранить таких людей значит подвергнуть свою жизнь опасности. О чем она думала, когда публично их бранила? Что они раскаются, попросят прощения и уйдут в монастырь? Любому взрослому человеку ясно, что люди эти — антисоциальные, что входя с ними в конфликт, ты рискуешь жизнью. Но магнин — не взрослый, и ему это как раз и не ясно. Одни магнины считают, что бить женщину нельзя, но при этом женщина вполне может публично материться. Другие думают, что женщина не имеет права грязно бранить мужчин, но ее вполне можно бить. Третьи полагают, что если женщину бьют, то это ее личные проблемы, и не вступаются за нее. И дело не в том, кто тут прав, а кто нет. Дело в том, что нет общего представления о норме. Поэтому одни магнины жизнь свою кладут на спасение собак и кошек, не говоря уже о людях, а другие на ровном месте втыкают ближнему в живот нож. У всех слишком разное видение мира — и это тоже добавляет хаоса в ситуацию. А вообще запомни главное — жизнь магнинов отменяет разумный порядок вещей. Полковник на секунду умолк, и Саша воспользовался этим, чтобы спросить то, что его интересовало. — Григорий Алексеевич, а слово «магнин» как-то связано с магией? Несколько секунд полковник холодно его разглядывал, потом нехотя кивнул. — Как ни смешно — да, связано, — сухо ответил он. — Во-первых, создавая первое поколение магнинов, лисы, естественно, прибегли к магии… Он умолк. — А во-вторых? — спросил капитан. Во-вторых, магнины — не совсем обычные существа. Лисы подавили в них интеллект и таким образом высвободили огромное количество энергии. У них, если можно так выразиться, расторможено подсознание. А это чрезвычайно расширяет способности. Вот, например, регулярно появляются дети, которые способны таскать за собой самолеты и океанские суда, надувать грелки и рвать железные цепи. При этом мышцы у них самые обычные, детские. Почему же они могут это все? Очень просто — в сознании у них нет преграды. Та часть мозга, которая отвечает за соотнесение возможного и невозможного, у них подавлена. Они как бы не понимают, что невозможно — и выполняют это невозможное. Примерно то же случилось и с магнинами. Лисы сняли с них ограничения. И теперь многие из них могут то, на что не способны их родители. Например, могут легко убеждать других людей даже в самых нелепых вещах, отлично приспосабливаются в самых сложных обстоятельствах, могут очень быстро — хотя и очень плохо — овладевать новыми профессиями. И все это опасно, потому что магнины часто не знают толком, где добро, а где зло. Лисы лишили их ориентиров, и они могут увлечься абсолютно любой идеей. А при их способностях это смерти подобно. Счастье, что большинство из магнинов просто не понимает, какой силой они обладают. — Так вы думаете, что из-за магнинов мир обрушится в хаос? — спросил капитан. — А он уже обрушился, — отвечал полковник. — Вопрос только в том, насколько ситуация обратима. Хаос, как уже говорилось, стихия темных. Оказалось, что магнин как носитель хаоса — самый эффективный способ уничтожить цивилизацию. Точнее, превратить ее в блюдо для лис-оборотней. Хочу напомнить, что нынешняя цивилизация далеко не первой пойдет на корм темным… Шумеры, майя, хетты, древние египтяне, греки и римляне не просто так исчезли с лица земли. И нынешних ждет та же участь, если все будет продолжаться так, как идет сейчас. — Так что же делать? — Для начала — снова научить людей думать. Думать, а не вытаскивать из кармана готовую эмоциональную реакцию. А для этого придется менять всю систему образования и вводить новую. И полковник рассказал, что это будет за система. Светлые запустят сеть детских образовательно-воспитательных учреждений — ясли, сады, школы, колледжи, лицеи и высшие учебные заведения. Называться они будут… ну, скажем, денисовскими. Это будут элитарные заведения, в них будут воспитывать особенных детей с особенными способностями. — Откуда же вы возьмете столько особенных детей? — спросил капитан. — Это будут не просто дети, а дети с геном денисовцев, — отвечал Ильин. — Во многих детях ген денисовцев находится как бы в спящем состоянии. Если взяться за их обучение и воспитание, результаты будут сногсшибательными. Капитан покивал: впечатляет. Но как быть с теми, у кого нет денисовского гена? — Их, конечно, мы тоже будем учить, — отвечал полковник. — Собственно, ради них вся история и затевается. Когда родители увидят, какой эффект дает наша система обучения и воспитания, все они захотят приобщить к ней своих детей. И вот тогда-то мы изменим всю систему народного образования в стране, а магнинам придется все-таки взяться за ум. На луну, бледно глядевшую в окно, набежало облако, на улице стало совсем темно. Ильин посмотрел на часы и покачал головой. — Ладно, — сказал он, — есть еще несколько часов, чтобы поспать. Завтра нас ждет горячий денек.Глава одиннадцатая. Путь вампира
Если полковник считал, что поздний вечер — самое время ложиться спать, то голубоглазый налетчик Игорь Бусоедов явно держался другого мнения. Более того, судя по всему, в ночи у него имелось дело чрезвычайной важности. Иначе зачем, скажите, шел бы он сейчас по темной улице, вжав голову в неширокие плечи и нервно поглядывая по сторонам? Прогулка эта запоздалая явно не доставляла Бусоедову никакой радости. Луна зашла за тучу, слабые фонари тужились, но не могли разогнать тьму. Он миновал улицу, завернул во дворы и вдруг остановился. Прислушался — кто-то быстро и легко шел за ним следом. Бусоедов обернулся: позади него в дрожащей темноте прорезалась неясная фигура. Бесшумно, как тень, Бусоедов нырнул в кусты, пропуская запоздалого прохожего. Тот притормозил на секунду, не понимая, куда провалился Бусоедов, затоптался, но потом махнул рукой и пошел дальше. Теперь уже налетчик следовал за ним — тихо, неслышно, словно волк на охоте... Засипели и дружно, как по команде, выключились уличные фонари. Тьма сделалась почти кромешной, только в жидком желтом свете квартирных окон метались по асфальту тяжелые тени от веток — ночной ветер взял в оборот березы и клены. Поздний прохожий, за которым призраком тянулся Бусоедов, зябко передернул плечами, не останавливаясь, быстро глянул назад. Никого не увидев, ускорил все-таки шаг — еще минута-другая, и вывернул бы на широкий освещенный и безопасный проспект, а там уже сам черт был бы ему не брат. Но не успел вынырнуть, запутался во дворах, в косых дорожках, идущих мимо клумб, а иногда и режущих их прямо напополам. Запутался, замер на миг беспомощно, съежился — но тут включились фонари. Прохожий не успел выдохнуть, вздрогнул — прямо перед ним вырос Бусоедов, стоял застывший, похожий на небольшую каменную колонну. Видя испуг клиента, отмер, подмигнул, весело оскалился: что, дядя, труханул? Очень я страшный, да? Прохожий, поняв, что в этот раз обошлось без памперсов, презрительно сплюнул: кто — ты? Да ты в зеркало на себя смотрел? Тебя только трехлетняя девочка испугаться может. Бусоедов огорчился: печалька... А я-то думал, я страшный. Страшный, страшный, но не в том смысле. А в каком? В смысле — урод ты. Тупорылый... Уйди с горизонта, я тороплюсь. На «тупорылого» Бусоедов, кажется, обиделся. — Погоди, брателло, не спеши, — сказал он хмуро. — Я урод, и ты урод. Только я физический, а ты моральный. Как урод урода, угости сигареткой. Самому не хватает. Нет, ну я серьезно. Бывает, знаешь, что одна маленькая сигаретка жизнь человеку спасает. — Ты мне чего, угрожаешь? Он? Да разве ж бы он посмел? Ну чего, угостишь? — Ладно, бери… — смилостивился прохожий. — Чет я добрый сегодня. — Вот спасибо, отец родной. А огоньку? Щелкнула зажигалка, отец родной поднес Бусоедову огонек. Тот затянулся, закашлялся, поморщился. — Ну все, что ли? Нет, не все, укоризненно отвечал Бусоедов. Сигарета твоя, дядя, мне категорически не понравилась. Как на духу тебе скажу: дерьмо это собачье, а не сигарета. Считаю, что, угостив меня такими гадскими сигаретами, ты мне прямо в душу плюнул — без всякого фильтра притом. Изъясняясь проще, не оказал должного уважения. И не говори, что ты сам их куришь. Потому что выродок, который курит подобные сигареты, недостоин бременить землю. Собеседник от таких диковинных речей вытаращил глаза. — Ты из психушки сбежал? — спросил он совершенно искренне — Кто так разговаривает вообще?! «Недостоин бременить...» Или ты, типа, нарываешься? Нарываешься, да? Ну тогда лови, козлина! Поздний прохожий неожиданно и очень ловко провел правый хук — да-с, такие пошли теперь поздние прохожие, советую держаться от них подальше, неровен час, попадет куда-нибудь не туда, ищи потом свищи вставную челюсть. Но Бусоедов, на свою беду, ничего этого не знал, так что атака прошла чисто, прямо как на тренировке. От удара голова налетчика мотнулась вверх и вниз. Ноги его ослабли, и стало ясно, что сейчас он повалится на землю. Прошла, однако, секунда, другая, третья, но Бусоедов падать не торопился. Более того, голубенькие его глазки зажглись в темноте злобным огнем, и огонь этот теперь частично освещал его странное, как бы из камня вытесанное лицо. Лицо это отвратительно ухмылялось и, если так можно выразиться, не сулило миру ничего хорошего. — Ну вот, — проговорил Бусоедов мстительно, — теперь моя совесть чиста. Все, что будет сделано после, делается исключительно для самозащиты. Прохожий в ответ на это хотел было влепить ему еще один хук или даже, чем черт не шутит, апперкот, но не успел. Неизвестно почему, он почувствовал вдруг нечеловеческий ужас и жаркое томление в сердце, какое бывает прямо перед смертью. Он еще пятился, еще бормотал: «Э, ты чего... Ты че творишь, волчара?!», а Бусоедов, рыкнув, уже приник к его горлу острыми белыми зубами, уже потекла по губам его кровь — теплая, солоноватая, человеческая... У Марьи Ивановны Перетыкиной, живущей, как всем известно, в первом подъезде дома номер пять, который за особенности архитектуры местные жители называли «стекляшкой», день выдался суматошный — так что белье стирать она закончила только ближе к ночи. Выйдя на балкон четвертого этажа, чтобы повесить мокрые простыни, Перетыкина вдруг услышала откуда-то снизу страшный рев и захлебывающиеся крики. Если бы Марья Ивановна была человеком хоть сколько-нибудь чувствительным, она бы, конечно, испугалась, может быть, даже закричала, стала бы звать соседей, полицию, росгвардию, ФСБ и прочие силы света. Понятно, что при нынешнем бардаке никого бы она не дозвалась, но хотя бы шум подняла. К сожалению, Марья Ивановна была обычной российской пенсионеркой, то есть таким существом, душа которого с самого рождения покрыта танковой броней. Ужасные вопли, от каких любой поклонник Хичкока поседел бы в один миг, она выслушала довольно равнодушно. — Детишки хулиганят, — сказала Марья Ивановна с легким осуждением и, забросив на веревку мокрые панталоны, ушла обратно в квартиру. Очень быстро крики на улице перешли в слабые стоны, а затем и вовсе стихли, как бы и не было их никогда. Зато раздались стали совсем другие звуки — отчетливые, неторопливые шаги по асфальту, особенно ясно слышные в ночной пустоте. Бусоедов оторвался от жертвы, издал глухое звериное рычание. — Подняв уста от мерзостного брашна, он вытер свой окровавленный рот... — донесся из темноты насмешливый голос Михеева. — Интересного зрелища, господа, мы стали невольными свидетелями — мсье Бусоедов за незаконным промыслом. Как говорил в подобных случаях английский поэт Редьярд Киплинг, доброй охоты всем нам. Сколь возвышенно это развлечение, сколь вдохновляюще! Правда, с утра пораньше весь город встанет на уши и подразделения живодеров начнут отстреливать бездомных собак, но, выражаясь языком постмодерна, кого это скребет? — Каких собак, он первый начал! — Бусоедов еще не пришел в себя, щерился злобно, его пьянила свежая терпкая кровь на губах. — Ну конечно, он первый, — согласился Михеев. — Первый напал, в ямку закопал, надпись написал. Чего же он хотел, этот мизерабль? Не иначе, как лишить вас вампирской невинности, не так ли? Валера сделал шаг из тьмы и вышел, наконец, под свет фонаря. Вид у него сейчас был одновременно внушительный и франтоватый — казалось, к рядовому уличному вампиру явился не кто иной, как сам мутьянский воевода Дракула, которого наши западные партнеры облыжно называют графом. Бусоедов угрожающе заворчал, словно волк, охраняющий добычу. — Ну-ну, вот только этого не надо, — поднял ладони Валера. — Ваши ночные шалости меня не интересуют, я просто хотел побеседовать. Мирно, спокойно и взаимовыгодно. Бусоедов смотрел на Темного блюстителя с недоверием: знаю я вашепобеседовать. Если чего, меня искать будут… — Н-да, как писал классик, трусоват был Игорь бедный... — вид у Михеева сделался слегка презрительным. — Не бойся, милый мой, никто тебя и пальцем не тронет. Я сказал, разговор, значит разговор — и ничего больше. Бусоедов думал, нерешительно посверкивал в сторону Валеры белками. Издали донеслись крики пьяной компании. Вампир глянул Михееву за спину и оскалил клыки: острый звериный глаз его различил в темноте, что компания движется прямо к ним. — Вот именно, — согласился Валера, — здесь нам покоя не будет. Поэтому предлагаю переместиться в более удобное место. Разговор рядом со свежеразорванным трупом интимности не способствует. — Кому как... — с вызовом отвечал Бусоедов. — Лично мне нравится. Михеев прищурился: а давать признательные показания в полиции тебе тоже нравится? Голос его сделался стальным. Едем ко мне, Бусоедов. Там и поговорим. Они двинулись прочь: впереди Темный, за ним — проштрафившийся вампир. Спустя минуту хлопнула дверца и послышался звук отъезжающего автомобиля. Еще через несколько секунд раздался истошный женский крик — праздные гуляки наткнулись на истерзанного прохожего. Пока ехали к Убежищу темных, молчали. В зеркале заднего вида маячила мрачная, лунная и окровавленная физиономия вампира. — Интересно, кто же это придумал, что кровососы в зеркале не отражаются? — задумчиво проговорил Валера. — Чего? — не понял Бусоедов. Валера кинул ему влажные салфетки: утри рожу, не дай бог гаишник остановит. Бусоедов вытерся, молчал, сверкал красными, воспаленными глазами. Ночью путь до Убежища оказался гораздо короче, чем днем. Было ли тому причиной отсутствие пробок или какие-то ночные дыры в пространстве, но доехали они до места буквально минут за десять. Выйдя из машины, двинулись к входным воротам. Бусоедов чувствовал себя неуютно: вздрагивал, прислушивался, озирался по сторонам, с испугом поглядывал в сторону черного леса, обступившего Убежище по периметру. Наконец не выдержал. — Ходит тут у вас кто-то, — пожаловался он. — А кто ходит, не пойму. — Ходит и ходит, не твоего собачьего ума дело, — сухо отвечал ему Темный. Дом встретил их полноценной ночной иллюминацией. Казалось, не было уголка, который не заливал яркий электрический свет — вот вам и Убежище темных. Они прошлись по длинным, сверкающим позолотой коридорам, дошли до гостиной — огромной полукруглой залы. Валера кивком показал Бусоедову на диван, сам сел в красное бархатное кресло. — Что-нибудь выпьешь? — Спасибо, не балуюсь, — коротко отвечал вампир. — Что так? — Здоровье берегу. — Смешно, — кивнул Валера. — А вот я, с твоего позволения, выпью. Он открыл бутылку с темным рубиновым вином, от которого шел чуть сладковатый запах, налил в бокал, похожий на огромную хрустальную слезу, отпил немного. Бусоедов тем временем оглядывался по сторонам, глаза его возбужденно поблескивали. Темный жил широко. Таких артефактов, как тут, вампир никогда не видел, а про некоторые даже и не слышал. — Это копии, — предупредил Валера, заметив, как жадно расширились зрачки Бусоедова. — Оригиналы в надежном месте. Само собой, копии, кивнул вампир, иначе бы тут отбою не было от желающих потрогать вас за вымя. — Во всем хаосе, Бусоедов, не найдется существа, которое захочет потрогать меня за вымя, — назидательно сказал Валера. — А если таковые и были, они давно покинули этот мир при самых прискорбных обстоятельствах. Тот кивнул: ну да, понты кидать — это мы все умеем. Валера поморщился, наклонился к нему, заговорил внушительно. — Слушай, Игорек. Я навел о тебе некоторые справки. И могу сказать откровенно, что тебе необязательно изображать из себя хама и невежду, каковым ты на самом деле не являешься. Ага. А он-то сам, Темный, никогда никого не изображал? Например, рядового бандита? Не было такого? Валера улыбнулся, лениво похлопал в ладоши. Браво, браво... Я гляжу, ты тоже кое-что знаешь. Так давай не будем наводить тень на плетень, поговорим откровенно. Согласен? — Не согласен вообще-то... Но выбор у меня небольшой. Ну, вот и славно. Тогда скажи, вся эта история с захватом заложников, а потом разговор со Светлым блюстителем — это твоя собственная идея, или тебя старейшины послали? — Идея моя, а послали старейшины. Интересно... И какова была цель? Вампир почесал в затылке. Ну, цель... Цель простая. Хотели прощупать нового Блюстителя — что он и как. И что — прощупали? Частично. Валера отставил бокал, сказал веско. — Господин Бусоедов, вы очень неубедительно врете. Суть дела состоит в том, что вампирские старейшины дали вам задание укусить Блюстителя. Так это или нет? Бусоедов хотел было соврать, но почему-то не смог. Ну, так… Так. — Почему же ты его не укусил? Испугался? Бусоедов нахмурился: вампиры ничего не боятся. Ага, кивнул Темный, ничего, кроме упокоения. А он, Бусоедов, испугался, что укус на Блюстителя не подействует и его тогда упокоят. Вампир ощерился: кто это его упокоит?! — Да кто угодно, — осклабился Валера. — Полковник Ильин, например. Или эта их французская невеста. Наконец, ваши старейшины, если бы узнали, что ты провалил миссию. Как видишь, вариантов полно… Бусоедов сидел угрюмый. Ему плевать, плевать на всех, он пройдет свой путь так, как сам захочет. Но Валера покачал головой. Нет, не плевать. Он испугался. Испугался, и правильно сделал. Если мы сами о себе не подумаем, кто о нас подумает... И, тем не менее, Бусоедов обречен. Если он исполнит миссию, его убьет Свет. Если провалит, убьют старейшины-кровососы. Вот поэтому он и не вернулся назад к вампирам, вот поэтому начал незаконную охоту. Ему просто нечего было терять. Бусоедов заерзал. Ну, предположим, Темный прав. И что дальше? Какие из этого выводы? Выводы из сложившейся ситуации, по мнению Валеры, были очень простые. Бусоедов должен перейти непосредственно под его, Темного, начало. Что же касается вампирских старейшин, Михеев найдет способ их успокоить, на этот счет можно не волноваться. Бусоедов молчал, думал. Он отлично понимал, что спасать его Темный взялся не за красивые глаза. Все знали, что темные — твари даже похуже вампиров. Что такое, в конце концов, вампир? Ну, физиологический сбой, ну, страсть к человеческой крови, ну, двести лет жизни вместо положенных Минздравом семидесяти. Но в целом— в целом! — люди как люди. А темные… темные и людьми-то не были никогда. Конечно, Бусоедов не верил Темному блюстителю. Но выхода у него все равно не было: куда ни кинь, всюду хрен. Однако прежде чем соглашаться, надо было узнать все условия и понять, чего от него потребуют. — Да все то же самое, — сказал Валера небрежно, — укусить Блюстителя. Бусоедов рассвирепел: опять двадцать пять! Да не сможет он его укусить, что тут непонятного?! Его яд на Блюстителя все равно не подействует. А вот сила Блюстителя наверняка разорвет бедного Бусоедова на части. Однако Валера его успокоил. Блюститель, сказал, еще не инициирован. Сила в нем есть, но только стихийная. Она еще не получила должного развития. К тому же у них, у темных, имеется один очень мощный артефакт, который на короткий срок нейтрализует силу Светлого. И как раз в этот момент Бусоедов и нанесет свой удар. Точнее сказать, свой укус. — Не нанесу, — угрюмо проворчал Бусоедов, — рядом с ним все время полковник пасется. — Насчет полковника не бойся. Полковника мы берем на себя… Вампир думал, морщил низкий лоб, бесшумно шевелил губами. Ну, предположим. Предположим, он согласится. Какое ему за это будет вознаграждение? Темный тонко улыбнулся. — Вознаграждение тебе будет сногсшибательное. Жизнь, Бусоедов, — вот твое вознаграждение. За твои кровососные услуги тебя, так и быть, не станут упокаивать. Главное только, чтобы получилось. А для этого во время атаки ты должен быть собой — то есть свирепой, беспощадной и подлой тварью… *** Полковник Ильин взял быка за рога с самого утра. В качестве быка, как легко догадаться, выступил капитан Серегин. Времени мало, сказал Ильин, так что начинаем тренировать шаг силы. Саша опять вспомнил Кастанеду, но полковник опять его выругал. Кастанеда, сказал, тут вообще не при делах. У нас шаг силы будет не как у дурака Кастанеды, а как у нормальных бессмертных небожителей. Саша не возражал — если надо как у бессмертных, пусть будет как у бессмертных. Еще вчера стало ясно, что тренировки светлых — дело непростое и странное. Шаг силы в этом смысле ничем не отличался от столбового стояния, может, только физически был полегче. Зато технически выполнять его было ох как непросто. Во-первых, идти этим шагом приходилось медленно, как черепаха. Одна нога при этом выносилась вперед по замысловатой траектории, потом ставилась на пятку, опускалась на стопу, после чего нужно было не переносить, а как бы перекачивать вес из задней ноги в переднюю. Одновременно требовалось применять определенные усилия в теле, и мысль тоже направлять определенным образом. Все это, конечно, сильно усложняло дело, так что у Саши поначалу не очень получалось — то есть от слова совсем. Однако полковник считал, что дело это поправимое. — Ничего страшного, — сказал он, — сейчас применим к тебе прямую передачу мастерства. Внутренний дознаватель немного напрягся: а ну как снова по заднице врежут, может, это и считается у них прямой передачей мастерства? Но Ильин успокоил капитана, сказав, что никто его и пальцем не тронет. Саша снова начал тренировку, а полковник при этом неотрывно смотрел на него. И в какой-то момент капитан вдруг почувствовал, что стало гораздо легче. Шаг его выровнялся как бы сам собой, и теперь он делал все плавно, сильно и правильно. Не успел он порадоваться новообретенному навыку, как полковнику позвонили из управления. Оказалось, там какой-то форс-мажор, нужно срочно ехать. Но это ничего, Саша пусть сидит дома и тренируется, сколько хватит сил — то есть до тех пор, пока не упадет. Или пока сам полковник не вернется. Велев верной Татьяне приглядывать за Сашей, Ильин вышел из дома, сел в свой серенький «хёндай» и отъехал, едва не задев слишком тесно припаркованный к нему черный «мерседес». Если бы полковник не так торопился, он бы наверняка полюбопытствовал, какой же это осел так паркуется. Впрочем, правильно было бы сказать — какие ослы: за тонированными стеклами «мерседеса» сидели Валера и Бусоедов, проводившие машину Ильина внимательным взглядом. — Ну что, пошел я? — спросил вампир, нервно помаргивая голубыми глазками. Сейчас в нем не было ничего от чудовищного ночного кровососа, это был простой деревенский паренек, решивший устроиться официантом в городской ресторан и еще даже не купивший модные китайские кальсоны, которые нынешние мачо носят вместо брюк. — Секунду, — сказал Валера, провожая взглядом машину полковника. Потом вытащил из бардачка круглый шипастый шар, размером с бильярдный, положил его в карман бусоедовской куртки. — Эта штука поможет тебе против Светлого блюстителя. Жмешь сюда, через три секунды срабатывает. Вампир молча кивнул. Темный посмотрел на него очень внимательно. — И вот еще что... Не вздумай, пожалуйста, сбежать, не сделав дела. Я тебе не кровососные старейшины. Я для тебя такую пытку изобрету — всем чертям тошно станет. Ты понял меня? Ну, и отлично. Давай, пошел. Бусоедов, играя желваками, вышел из машины. Если бы его увидел сейчас какой-нибудь поклонник киношных вампирских саг, он был бы сильно разочарован. Вампир, трясущийся от страха — да разве этому нас учили блокбастеры? Однако жизнь серьезно отличается от блокбастеров, особенно голливудских, и, признаем честно: ничто человеческое не чуждо и вампирам. Тем более, если иметь в виду, что в массе своей это просто люди, слегка ушибленные пыльным кровавым мешком. Легкой стопой Бусоедов вошел в подъезд, неслышно поднялся по лестнице и прильнул к двери чутким ухом. Из квартиры до него донеслись приглушенные голоса Саши и Татьяны. Окажись на месте вампира полковник, он бы сильно удивился: с какой стати капитан Серегин прервал тренировку и любезничает с големом? Саша бы на это мог ответить, что вышло это совершенно случайно: он отправился на кухню попить воды и обнаружил там Татьяну. — Не помешаю? — спросил он вежливо. — Зависит от ваших намерений, — холодновато отвечала ему та. — Намерения у меня простые и гуманные — хотел бы позавтракать. Запретить позавтракать она ему не могла, конечно. Но разве он уже закончил свою тренировку? Да, он закончил, отвечал Саша на голубом глазу. — Вероятно, вы гений практической магии, — ровным голосом заметила Татьяна. — Вам хватает пяти минут на то, на что остальные тратят часы и дни. Тут Саша покаялся, что на самом деле, конечно, он не то, чтобы закончил тренировку, а скорее, временно отложил — узнать, нет ли новостей о завтраке. Оказалось, завтрак уже готов. Капитан может идти в гостиную, сейчас Татьяна его подаст. Саша покорно побрел в гостиную, гадая, что за странные порядки в квартире полковника... — Ничего странного, традиционные английские порядки, — Татьяна появилась в гостиной совершенно неожиданно. Капитан удивился — и тому, что у российского полковника английские порядки, и тому, как тихо она вошла. Сама Татьяна, правда, ничего удивительного в этом не находила. Голем-слуга должен быть не видим и не слышен, пока его не позовут. Как сказал поэт: «Пока не требует голема к священной жертве господин, он неподвижен, как полено, незрим, неслышен — и один». — А вы будете завтракать? — спросил Саша на всякий случай. Он все еще не понимал, как с ней держаться. Легко полковнику, он все знает, а ему что же? Можно ли ее считать человеком? И, между нами говоря, ест она вообще или не ест? Татьяна посмотрела на него без всякого выражения: пищу она потребляет, как и всякий белковый организм, однако в их совместном завтраке нет никакой необходимости. — Приятно такое услышать от девушки... — хмыкнул Саша. — А если я прикажу? — Я вам не подчиняюсь, — отвечала Татьяна решительно. — Мой господин — полковник Ильин. Опять господин... Черт знает что, садомазохизм какой-то. Но Татьяна только головой покачала. Ничего подобного, заявила она, их отношения с полковником лишены сексуальной подоплеки. — Ах, вот оно что... Ну, теперь мне стало гораздо легче. Если он и дальше будете отпускать бессмысленные реплики, его завтрак остынет, заметила Татьяна. Саша саркастически поклонился и поблагодарил за заботу. Не обратив внимания на его сарказм, голем (или големша, как правильно говорить-то, злился внутренний дознаватель) отправился на балкон — вешать белье. Но перед этим Саше была высказана настоятельная просьба ни в коем случае не брать телефон и не открывать дверь. — Понимаю — требования безопасности, — кивнул он. — Нет, просто эти функции не входят в вашу компетенцию, — объяснила Татьяна и исчезла за балконной дверью. Саша хмуро посмотрел ей вслед. — «Не входят в вашу компетенцию!» — передразнил он тихо. — Кочерга ты, а не голем. И тут раздался звонок в дверь. Совершенно неожиданный, надо сказать. До такой степени неожиданный, что капитан удивился. Впрочем, удивлялся он недолго: почти сразу понял, что вернулся полковник, который, очевидно, что-то забыл дома. Но, увы, это был никакой не полковник, а, если можно так выразиться, нечто совершенно противоположное. Когда капитан вышел в прихожую, отодвинул засов и открыл дверь, то увидел перед собой Бусоедова. Тот был бледен как смерть. Саша изумленно поднял брови. — Господин Бусоедов? Игорь Анатольевич? Кель сюпри! С повинной явились? Вампир смотрел на Сашу, и в глазах его, воспаленных, красноватых, стояла тоска. — Зря ты, капитан, дверь открыл. Ох и зря... Капитан пожал плечами: что-то я ваших заходов не понимаю. Вы зачем пришли? Не за чем, а за кем, уточнил Бусоедов. За ним он и пришел, за Блюстителем, и без него никуда не уйдет. Лицо Саши сделалось серьезным: да, полковник его предупреждал. Он ведь Бусоедова сразу раскусил, только капитан не поверил. — И зря не поверил, — сказал вампир. А в чем дело, позвольте узнать? Господин Бусоедов, может быть, убить Сашу хочет? Если так, то за что? Что он ему сделал плохого? — Это неважно... Не сделал, так сделаешь, — вампир глядел уныло, похоже, ему и самому все предприятие не сильно-то нравилось. — Ну, раз не сделал пока, чего вообще огород городить? — заметил Саша. — Может, лучше сядем рядком, да поговорим ладком? Но Бусоедов не хотел ни садиться, ни говорить и вообще пребывал в самом дурном настроении. В какую историю втравили его собаки-старейшины! Да он бы лучше в лес ушел, в схиму, отказался бы от человеческой крови, ловил бы медведей, лис и зазевавшихся охотников — тем бы и жил. А теперь вот даже и выхода никакого другого у него нет. Или он Блюстителя, или они его. Какие они? Такие они, они — это вся тьма. Все они теперь до единого против бедного Бусоедова ополчились, только и думают со света его сжить. — Слушай, если вся тьма против тебя, так переходи на нашу сторону, — дружески предложил капитан. — Обещаю тебе защиту и неприкосновенность. В случае чего всегда прикрою, полковник вон меня магии учит. — Ага, учит он... — пробурчал Бусоедов. — Пока он научит, тебя сто раз грохнут. Да сто и не понадобится. Я один раз тебя убью — и досвидос, капитан, пишите письма на тот свет. Саша только головой покачал. По его мнению, Бусоедов встал на плохую дорожку и сделал это совершенно напрасно. Если он сейчас же, немедленно раскается, они с полковником, во-первых, обещают ему защиту от тьмы, а во-вторых, постараются как-то уладить дело с ограблением. Учитывая тяжелое детство и искреннее раскаяние, может быть, даже удастся добиться условного срока... — Да хватит уже юродствовать! — свирепо рявкнул вампир. — Защиту от тьмы он обещает... Да что ты вообще знаешь о тьме, ты, только краем глаза в наши дела заглянувший? И нечего меня агитировать. Я по делу пришел и дело свое исполню! Он блеснул глазами и зарычал — поначалу как будто неохотно, но с каждой секундой все громче. Во рту его показались клыки. Саша отшатнулся: ах, вот оно что! Так он, значит… — Ага, — сказал Бусоедов скрипуче. — Ужас, летящий на крыльях ночи. Не ожидал? Саша помотал головой: нет, он не посмеет. Да что там — просто не сможет. Саша — Блюститель, у него сила. Он любого зверя остановит, не то что какого-то там... Но тут вампир издал рыдающий стон и прыгнул прямо на него. Саша, не думая, увернулся, его обдало смрадным звериным дыханием, зубы клацнули возле горла. Кровь вскипела в его жилах, бросилась в голову, голос капитана стал низким, рокочущим. — Ни с места! Стоять! Вампир остановился, будто споткнувшись, попятился, глаза его сузились, стали желтушными. Он топтался на месте, огрызался, поскуливал, но напасть больше не решался. Сдрейфил, обрадовался внутренний дознаватель. А я предупреждал. Нас даже пули не берут, не то что какой-то там кровосос. Нам вообще никто не страшен, понял? Но Бусоедов не стал вступать в дискуссию, он просто выхватил из кармана круглый шипастый шарик и бросил его в капитана. Раздался взрыв. Когда дым рассеялся, Саша лежал на полу, щека в крови. Он заелозил по полу руками, пытался встать, но не смог, не чувствовал ног. В этой беспомощности было что-то чудовищное, окончательное, что-то более страшное, чем если бы он просто погиб от взрыва — О, черт... — застонал он. — Что это? Во рту Бусоедова ехидно сверкнули клыки. Это такая специальная штучка, сказал он, как раз для блюстителей недоделанных. Вижу, впечатление произвело сногсшибательное. Ну, и где теперь твоя сила, капитан, ты ведь даже стоять не можешь. Оревуар, гражданин Серегин. Встретимся в непроглядной тьме. Саша успел вытянуть руку, застонать. — Подожди... Прошу, не надо! Бусоедов замешкался на одну только секунду — но этого хватило. Его звериный рык слился с боевым визгом Татьяны, за миг до этого вынырнувшей из гостиной. Голем двигался, как тень — стремительная, почти неуловимая глазом. — И-и-и-и-и-я!!! От страшного удара Бусоедов отлетел в сторону, впечатался в стену и сполз на пол. Застонал, чертыхнулся... Что за фурия?! Откуда она тут взялась? — Знакомьтесь, — слабым голосом сказал капитан. — Игорь Анатольевич Бусоедов, налетчик и кровосос. Татьяна, наша домохозяйка. Какая домохозяйка, домохозяйки так не дерутся! — А она не просто домохозяйка. Она — голем, — уточнил Серегин. — Сторожевой голем, к вашим услугам, — добавила Татьяна. Бусоедов взвыл: сторожевой?! Да я разорву тебя на мелкие кусочки, тварь! Он подпрыгнул, словно каучуковая игрушка, и в следующую секунду уже прочно стоял на ногах. — Капитан, держитесь за моей спиной, — скомандовала Татьяна, зорко следя за вампиром. Саша изумился: держаться? Да у него еле сил хватает на полу лежать! Значит, пусть лежит за ее спиной. Нужно преподать незваному гостю урок хороших манер. — Мне урок? Сдохните, лохи! Все еще лежа на полу, капитан увидел, как вампир прыгнул на голема. Столкновение было такой силы, что Саша непроизвольно зажмурил глаза. Но это не помогло: визг Татьяны, рычание Бусоедова и грохот ломаемой мебели разрывали уши. От ударов, которыми обменивались противники, казалось, сотрясался весь дом. Наконец грянула особенно тяжелая оплеуха, и все затихло. Саша осторожно открыл глаза. Бусоедов прижал Татьяну коленом к полу и скалил над ней зубы. — Ну что, тварь, кто из нас круче? Он поднял руку, чтобы снести голему голову. Лицо у Татьяны на миг стало беззащитным, губы неслышно покривились: прошу, не надо... — Не тронь ее! — заорал Саша. — Не тронь! Замочу гада! Но вампир не слушал его. — Прощай, ведьма. Тебе конец… — проскрежетал он. В этот миг входная дверь распахнулась с такой силой, будто в нее ударили тараном. На пороге стоял полковник Ильин. — Это тебе конец, кровосос, — сказала Татьяна с легким злорадством. Вампир встретился взглядом с глазами полковника. Что-то он там прочел такое, что в следующий миг молча метнулся в гостиную. Через секунду оттуда раздался звон разбитого балконного стекла. — Беги, гад, беги, — проворчал Саша. — Далеко все равно не убежишь… Полковник глядел на них в ярости. Что тут происходит, черт бы вас побрал совсем?! Татьяна поднялась с пола, вытянулась перед Ильиным, стояла виноватая, бледная. Приходил убийца, товарищ полковник. Очень сильный убийца, вампир. Он почти одолел меня. — Что еще за вампир, что тут нужно вампирам? — рявкнул полковник. Это Бусоедов, отвечал Саша, он приходил меня убить. И что — убил? Никак нет, товарищ полковник. Ну, а чего тогда валяешься на полу? Нехорошо тебе? Нет, вполне нормально. Вот только ног совсем не чую. Тут полковник встревожился: он что, тебя укусил? Нет, просто убить хотел. Но капитан силу применил. Внутреннюю, блюстительскую. — Не подействовало? — полковник смотрел на него напряженно, не отводя глаз. Нет, подействовало. Сперва капитан держал его на расстоянии. А потом вампир взорвал какую-то бомбу. Саша упал на пол и вот лежит, двинуться не может. — Ладно, — буркнул Ильин, — с бомбой мы еще разберемся, а кто и зачем открыл вампиру дверь? Оба молчали. Ильин повысил голос. — Я спрашиваю, кто открыл ему дверь?! Пришлось сознаться, что это он, Саша, свалял дурака. Ответная речь полковника была недолгой, но энергичной. Когда же, наконец, капитан начнет думать головой, а не филейной частью? Он понимает, что, вернись Ильин на несколько секунд позже, здесь лежали бы два трупа. Их трупа, между прочим! Понимает он это или нет?! Саша понимал. Полковник грохнул кулаком по стене так, что с потолка посыпалась штукатурка. — Ну, а если понимаешь, то с этой самой секунды каждое мое слово, слышишь, каждое, принимай буквально! Как железный приказ. И выполняй все, не раздумывая. Говорю я тебе не открывать двери — ты к ним даже не подходишь. Велю прыгать с десятого этажа — прыгаешь строго с десятого, а не с девятого или одиннадцатого. Приказываю смыть себя самого в унитаз — смываешь не раздумывая! — Я в унитаз не пролезу… — Пролезешь, если прикажу... Слушаться меня бес-пре-ко-слов-но! Все! Ты понял? Саша понял. — Хорошо. Теперь главное. Повторяю свой вопрос: он успел тебя укусить? Саша подумал немного, потом покачал головой. Ему, во всяком случае, казалось, что Бусоедов его не кусал. Однако точно сказать он сейчас не мог, попросту не чувствовал тела. Видимо, это из-за бомбы, которую бросил в него вампир. Ничего страшного, полежит чуть-чуть, а к вечеру придет в себя. Наверное. Будет впредь ему наука, чтобы зарубил себе на носу на всю оставшуюся жизнь, едко заметил внутренний дознаватель... — Таня, помоги переложить дурака на диван, — сказал полковник. — А то тут на полу он последние почки себе застудит. Ильин с Татьяной подняли застывшего и тяжелого, как бревно, капитана. Сашу интересовала одна вещь — почему полковник вернулся? Позвонил с дороги в управление, выяснилось, что никто меня не вызывал, буркнул Ильин. Я сразу понял, что это ловушка, меня решили устранить, чтобы с тобой расправиться. — Ну и чего теперь будем делать с Бусоедовым? — спросил капитан. — Неужели так и сбежит? — Не сбежит, — отвечал полковник. — Разберемся с твоим кровососом. И они вдвоем с Татьяной понесли Сашу в гостиную... Однако разобраться с Бусоедовым было не так просто, во всяком случае, сейчас. Выпрыгнув из окна, он побежал прочь что было сил. Загнанный вампир бежал куда глаза глядят — подальше от полковника, от Темного, от старейшин, от всего этого безумия, готового поглотить его окончательно и бесповоротно... Наконец он выдохся и схоронился в кустах. Вампир, одним движением руки способный свернуть шею борцу-тяжеловесу, теперь дрожал и прятался, как нашкодившая дворняга. Ничего, сейчас он передохнет немного и побежит дальше, как можно дальше от этих мест. Он будет бежать так быстро, что его не догонит никто и никогда. Так, трепеща, думал сейчас Бусоедов, только на это он надеялся. Однако, как всем известно, бегать без остановки не может даже вампир, ему нужно место, где спрятаться, и человек, который его укроет. И он знал такого человека. Жила в пригороде одна девушка, очень хорошая, ее звали Алена, она работала в салоне сотовой связи, и он ее не укусил, хотя очень хотел. Эта девушка не знала, кто он такой, да он бы никогда и не сказал, но он, кажется, любил ее. И она, кажется, тоже его любила. Она говорила ему: «Бусоедов, я к тебе очень хорошо отношусь». У женщин это, наверное, и значит «люблю» — но тогда, когда она не уверена во взаимности. Она спрячет его, спрячет от всех, и никто его не найдет. Он переменит внешность, и внутренность тоже, он пойдет работать на завод пролетарием или на любую другую свободную должность, он не будет сосать кровь из людей, он станет абсолютно как простой человек. Может быть, они даже поженятся с Аленой, родят ребенка, будут его растить и стариться потихоньку — совсем как обычные люди. И когда вся его дальнейшая жизнь уже лежала перед ним на ладони, он вдруг услышал шаги. Это были шаги Темного, и раздавались они совсем рядом — метрах в двухстах, не больше. Обычный человек, конечно, не услышал бы их с такого расстояния, но он услышал. Услышал и распознал. «Алена, — подумал он в отчаянии. — Алена...» Он затих. Еще был шанс, что Темный пройдет мимо, не заметив его. Но тут ветки его куста раздвинулись, и на него уставился подросток со скейтом. Лет ему было, наверное, восемнадцать, а может, и все тридцать пять — у нынешних не разберешь. — Прячешься? — спросил недоросль. — От кого? — Пшел вон, тугосеря, — прошипел Бусоедов. Это было не совсем вежливо. Официально их, кажется, звали магнинами, но Бусоедову было плевать на официальность и вежливость, он звал их так, как эти недоношенные унтеркинды должны были зваться на самом деле. Однако тугосеря не уходил и лишь продолжал пялиться на него. А Темный между тем приближался, Бусоедов чувствовал это отчетливо, чувствовал всем телом, как заяц чувствует приближение волка. Тугосеря демаскировал его. Пришлось прибегнуть к гипнозу. «Уходи, уходи, уходи» — повторял вампир беззвучно, направляя волевой посыл прямо в голову глупого скейтбордиста. Но посыл этот отскакивал от бритого черепа как от стенки горох. Этого следовало ожидать: Бусоедов знал, что многие тугосери к магии невосприимчивы. И тогда вампир поступил по старинке: просто дал дураку в ухо и уложил рядом с собою в кустах. Потом прислушался — Темный был совсем рядом. Стало ясно, что мимо он не пройдет, что движется прямо к нему. Все понятно, ждать больше нечего. Сейчас он рванется и побежит, побежит быстро, как ветер, как могут одни только вампиры, он побежит, и никто его не догонит... Но Бусоедов почему-то не мог бежать, не мог даже двинуться, он словно оцепенел, только гулко бухало что-то в ушах. Он знал, что это бухает: это билось сердце, ах, как оно билось сейчас, его бессмертное сердце вампира! Но нет, не бессмертное, вампиры вовсе не бессмертны, во всяком случае, большинство из них — и так же боятся умереть, как любой из нас. А сердце все билось и билось, и невозможно было отличить — все ли еще это сердце или ужасные, смертоносные шаги Темного. — Ну, и долго мы будем так сидеть? — из кустов Валеры не было видно, но слышно его было отлично. И хотя Бусоедов вовсе не сидел, а стоял, положения это не меняло. Надо было выбираться, и он понуро выбрался из кустов, уже не на вампира похожий, а на какого-то усталого пса. Темный испытующе глядел на Бусоедова, но тот отводил взгляд. «Алена, — думал он, — Алена бы меня спасла, она спрятала бы меня от всех, почему же я не бежал?» Тугосеря так и остался лежать в кустах со своим скейтом, а они с Валерой присели на ближайшую скамейку. Темный оглядел вампира и заметил, что вид у того не блестящий. Полковник, что ли, его так потрепал? — Потрепал бы, да не успел, — угрюмо отвечал тот. — Я в окно выскочил. — Так, — неопределенно сказал Темный, — а что с Блюстителем? Ты разобрался с ним? Вампир замялся. Пришлось рассказать, что в самый неподходящий момент появился Ильин, и ничего не оставалось, как бежать сломя голову. Валера поднял брови: бежать? Вместо того, чтобы загрызть Блюстителя и, если надо, самому лечь рядом, ты сбежал? Бусоедов глухо молчал. Молчал и Валера. Что прикажете теперь делать с этим трусливым дураком? — Может, отпустить? — робко выговорил вампир. — Я же ничего плохого не сделал. Валера недобро улыбнулся. В улыбке этой Бусоедов прочел свой приговор. Темный собрался его упокоить. Или все еще раздумывал? Толку от него, в самом деле, как от козла молока, только шум и пыль... — Ладно, Бусоедов, черт с тобой, — внезапно сказал Валера. — Обещал я тебе страшную муку, если провалишь задание, но сердце же не камень. Прощаю тебя. Вампир встрепенулся, поднял голову, жадно смотрел на Темного. В воспаленных его, по-собачьи тоскливых глазах зажглась робкая надежда. — Спасибо вам, господин Михеев, — забормотал он. — Я... я отработаю. Честное слово, отработаю. Я для вас все сделаю… вот все, что хотите! Нет, Игорь Анатольевич, отвечал Михеев, ничего ты для меня не сделаешь, и по очень простой причине — я тебя упокою. Вампир обмер: как — упокою? Вы же сказали, что прощаете, сказали, что прощаете! А он и прощает. В том смысле, что пытать не будет. Но кончить его все равно придется, чтобы другим был урок. Чтобы знали, что Темный блюститель косяков не терпит... Так что, кровосос, давай молись — или что вы там перед вечной тьмой делаете? Надежда погасла в глазах Бусоедова. Теперь там полыхало пламя великой тьмы. Валера смотрел на него, смотрел прямо, хмуро. Сколько оставалось жить вампиру — минуту, две? А может, и того меньше. — Просить вас, конечно, бесполезно? — безнадежно сказал Бусоедов. — Конечно, — кивнул Валера. Ну, тогда он скажет Темному одну вещь. Нет, не чтобы разжалобить. А чтобы тот знал… Он, Бусоедов, все-таки укусил Блюстителя. Валера изменился в лице. Он молчал добрых полминуты и только потом заговорил. — Укусил, значит. И это был тот укус, о котором я думаю? Обращающий? Вампир только невесело улыбнулся. Валера уселся на скамейке поудобнее и стал думать. Множество мыслей пронеслось в его голове в эту минуту, но главная была одна. Если Бусоедов говорит правду, это все меняет, все абсолютно, вплоть до изначальной расстановки сил в космосе и хаосе. Темный до последнего не очень-то верил, что Блюстителя можно укусить, всю историю с Бусоедовым затеял скорее для очистки совести. И вот на тебе, очистил… Если все так, как говорит незадачливый вампир, придется ему еще немного потоптать грешную землю. — А я и не возражаю, — сказал Бусоедов, — я согласен потоптать. И отрывисто засмеялся. Однако Темный молчал. Он думал только о том, что капитан теперь — это первый Блюститель, укушенный вампиром. И это открывает перед ними совершенно неизведанные перспективы. Или напротив — невиданные бездны.Глава двенадцатая. И тьма, и свет
Полковник напоил Сашу аспирином — того знобило — и уехал на службу, оставив его на попечение Татьяны. Посидев минут десять рядом (с таким же успехом рядом с ним мог сидеть холодильник), она отправилась заниматься домашними делами. Несмотря на аспирин, Саше с каждой минутой становилось все хуже. Голова у него горела, и как-то странно ломило зубы. Их словно бы распирало изнутри, и ощущение это было не из приятных. Капитан подумал, что надо бы выпить еще аспирину, сел на диване, потянул руку за стаканом. Паралич, настигший его после атаки вампира, понемногу отступал, но двигался он еще неуверенно, неуклюже. Неудивительно, что стакан выпал из рук, упал на пол и разбился с оглушительным звоном. На шум в комнату заглянула Татьяна. — У вас все в порядке? У него все было не в порядке, но признаться в этом он не мог. Саша лишь мычал что-то невнятное, а сам украдкой трогал зубы языком. — Простите? — Татьяна вопросительно подняла брови. — По-моему, у меня мост выпал. И в самом деле, в ладони у Серегина лежал зубной мост. Татьяна махнула рукой: не страшно, она поставит на место. Она умеет, она же была зубным врачом. Раньше... Еще до того, как… Словом, он понимает. Саша кивнул — понимает, понимает. Вот он, мост. Открыл рот, Татьяна стала осматривать его зубы. На лице ее, обычно невозмутимом, отразилось некоторое удивление. — И где он у вас стоял? — наконец спросила она. — Справа внизу. Но справа внизу ничего не было. В смысле, наоборот — все было. То есть все вообще зубы были целы, и все на месте. Как, впрочем, и слева внизу. И даже сверху — и слева, и справа. Одним словом, по всему рту не наблюдалось никаких отклонений. Ни единой даже пломбы. Он что, никогда зубы не лечил? Откуда же взялся мост? — А черт его знает, — пробормотал Саша после паузы. Ему было плохо, его бил озноб, и меньше всего сейчас он думал о зубах — больных или здоровых. Татьяна молчала, смотрела на него как-то странно. С другой стороны, как еще может смотреть голем... — Вы позволите? — она протянула руку и коснулась его лба. — У вас сильный жар. — Да, наверное, — он прилег на диван, сидеть было трудно. — Извините, ноги не держат. — И жар растет, — она не отпускала руку, вид у нее сделался озабоченный. — Нужно позвонить полковнику. Но он не хотел звать полковника. Он выпил аспирина. Ему сейчас будет лучше. Наверняка будет. Однако Татьяна держалась иного мнения. Ей казалось, что недомогание его может иметь сверхъестественные причины. А если это так, то без магии не обойтись. Но Саша сопротивлялся. Не нужна ему никакая магия... Татьяна глядела на него глазами глубокими, как озера, и такими же прохладными. Он уверен, что вампир не поранил его? Конечно, уверен. И вот еще что. У Саши к ней просьба. Пусть она, пожалуйста, не рассказывает Григорию Алексеевичу про выпавший мост и про зубы. Татьяна покачала головой. — Я не смогу ему соврать, если он меня спросит. Ну, и ладно. И хорошо. Давайте так: если спросит — тогда ответите. А сами разговор не заводите. Обещаете? Татьяна сомневалась. Уж больно странное недомогание обнаружилось у капитана. О таком не стоит молчать, могут быть непредсказуемые последствия. — А может, это, наоборот, нормально? — сказал Саша. — Просто я набираю силу, и тело меняется. А? В любом случае, главное, не говорите ничего. И он уронил голову на диван. Он начинал задыхаться, но не хотел, чтобы это заметила Татьяна. Почему-то он верил, что ничего плохого с ним не случится. Только хорошее. Очень-очень хорошее. А что касается зубов, то он их точно лечил. Должны быть и пломбы, и все прочее. Или, может быть, не лечил, не помнит. В общем, все это просто какая-то путаница, Татьяна напутала. Или он сам напутал. — Вас оставить одного? — спросила она. Он кивнул, он задыхался все сильнее, и все труднее было не показывать это голему. Татьяна вышла, прикрыв за собой дверь. Саша начал глухо кашлять, кашель становился все более мучительным и тяжелым. — О, Господи... — проговорил он между приступами. — Что со мной... О-о-о… И повалился с дивана на холодный, твердый, как небытие, пол. * Женевьев сидела в своей серой комнате и думала невеселую думу. Где Саша, что с ним теперь? Успеет ли полковник подготовить его к битве, а если не успеет, чего тогда ждать от темных… Впрочем, тут она обрывала сама себя и старалась думать о чем-то не таком ужасном. Но это совсем не получалось, раз за разом мысль ее возвращалась к Саше. Странно, но при этом ее начинало знобить, как если бы наползал невесть откуда отвратительный зеленый грипп. От грустных размышлений ее оторвал стук в дверь. На пороге возник Петрович, улыбался заискивающе. — Тук-тук-тук... Пускаете в гости безобидных старичков? Он кивнула, входи, только осторожно. Если Валера узнает, что ты тут, разозлится ужасно. Но тесть не испугался. Валера не разозлится, он сам разрешил Петровичу ходить, где тот захочет. Не от великой доброты, конечно, а потому что заклятье на Петровича наложил. Как в анекдоте — клал я на тебя с заклятьем… — Какое заклятье? — нетерпеливо перебила его Женевьев. Отсроченной смерти — вот какое. Теперь, если Петрович сбежать попытается или, к примеру, даст сбежать Женьке, то непременно умрет в страшных муках. Женевьев, однако, не поверила: Валера блефует, Петрович. Тесть пожал плечами. Может, и блефует, конечно. Только он проверять не станет, не хочется в расцвете лет прекратить существование, пусть и не слишком шикарное. Тем более, говорят, пенсию индексировать будут — на целых триста рублей. Одним словом, живи да радуйся, целуй дорогое правительство во все места, куда дотянешься. Что это, кстати, у нее вид какой бледный — почти что синий? Ты, девка, случаем, не умирать собралась? Женевьев усмехнулась горько. Она сама не знает, чего и куда она собралась. А насчет умирать — не хотелось бы… — Это никто не хочет, — согласился Петрович. — Умирать, знаешь, никому не нравится. Разве что совсем уж отмороженные старушки, которым от болезней белый свет не мил. Остальные не хотят, ни-ни. Потому что если человек умрет, то будет он лежать синий, с холодными ногами, и все радости жизни — побоку. Женевьев кивнула: умеешь ты, Петрович, утешить в трудных обстоятельствах. — Конечно, умею, — подтвердил тесть, — как не уметь? На том стояла, сидела и лежала наша пенсионная реформа — утешить человека, когда утешать его нечем. Но я это не к тому, чтобы тебе умереть. Наоборот, живи, а то мне одному с этими гадами скучно будет. Не знаешь, кстати, когда они нас отпустят? Она не знает, когда. Может быть, никогда. — Нет, никогда — это слишком долго, — воспротивился тесть. — Я на такое не подписывался. Хотя, конечно, питание здесь хорошее, ничего сказать не могу. Одна только проблема — с бабами. Прости, Петрович, что не поддерживаю такой интересный разговор, сказала Женевьев, мне что-то совсем нехорошо. Тесть закивал: само собой, нехорошо, это мы очень понимаем. С другой стороны, кому сейчас хорошо? Ему, что ли, Петровичу? Так ему вообще хуже всех: две бабы рядом — а любить некого. Женевьев ему все время отказывает, а Катька вообще его дочь. — Петрович, ты отлично знаешь, что никакая она тебе не дочь... А если не дочь, почему она ему не дает? Может, потому что он противный и старый? Ну, противный немножечко, ну, старый слегка — так с паспорта, как и с лица, воды не пить. Все это дело десятое, был бы человек хороший. Вот именно, хороший. А ты, Петрович, нехороший человек — всех обманываешь, всех предаешь, всех подставляешь! Петрович искренне удивился: ты это серьезно? Не замечал за собой такого. Всегда считал себя безобидным старичком, которого ненавидят злые люди. — Это потому, что ты правды видеть не желаешь, — задыхаясь, сказала Женевьев. — А правда нужна, если хочешь перестать быть скотиной... Петрович оцепенел. Что это с Женькой случилось? Сто лет от нее ничего не слышал, кроме комплиментов, а тут вдруг раз — и правду говорить. Но Женевьев сама не знала, что с ней. Она покраснела, дышала хрипло, говорила с трудом. — Внутри... как будто все кипит. Как будто вулкан. Мне душно, Петрович... Я умираю! — вдруг закричала она и потеряла сознание. Секунду Петрович глядел на нее, оцепенев, потом засуетился, захлопотал вокруг, стал дуть на Женьку, шлепать ее по щекам, хотел даже искусственное дыхание сделать, но не решился. Осмелился только кричать во весь голос: «Воды! Воды! На помощь!» Но некому было подать воды, и на помощь тоже некому было прийти. Впрочем, не совсем некому, все-таки был тут человек, хотя надежды на него, извините, с гулькин клюв, совсем никакой надежды, и лучше, наверное, умереть, чем от такого человека помощь принять... — Что ты орешь, старая обезьяна? — сказала Катя, заходя в комнату. На обезьяну тесть не обиделся, его так трясло, что не сразу даже смог заговорить, пальцем только тыкал: вон, гляди... умирает наша Женька. — Ну-ка, отойди... — Катерина отодвинула его в сторону, секунду смотрела Женевьев в лицо, потом положила руку. — Угу... Все понятно. Жар у нее. Как печка полыхает наша вечная женственность. Любимое у некоторых развлечение — болеть. То астма у нее, то жар, то еще какая-нибудь менингиома[9] головного мозга... Она открыла встроенный шкаф, вытащила электронный термометр, снова подошла к Женевьев, покачала головой: эк ее раскочегарило, красная, как помидор. Термометр отдала тестю, на, сказала, померяй температуру, я сейчас вернусь. Тесть запаниковал: как померяй, куда совать-то его? Катерина, разозлившись, посоветовала тестю сунуть градусник себе самому, да еще в такое место, которое приличным людям ни в сказке сказать, ни пером описать. А какаясвязь-то, не понял тесть, между моей этой... и температурой Женьки какая связь? — Дураки вы оба, вот какая, — отвечала Катя, отняла у него термометр, поднесла Женевьев ко лбу, подержала недолго, глянула, нахмурилась. Что там, не выдержал тесть, чего показывает. Пшиздец показывает, вот что, сказала Катя, сорок три градуса температура. Это то есть как, опешил Петрович, это выше нуля, что ли? Это разве такое бывает? Это ж верная смерть… — А я о чем говорю, — она посмотрела на него неприязненно и пошла к двери. Он всполошился. Погоди, куда? А если помрет? Катька, если она помрет у меня на руках? Не давай, равнодушно отвечала Катерина. Если помрет, Валера тебя сожрет живьем и костей не оставит. И вышла. — Ох, мать моя... — ошеломленно проговорил Петрович, со страхом глядя на неподвижную девушку. — Слышь, Жень! Ты не умирай, не надо. А то Валера, он ведь такой, он и сожрать может — и с костями, и без костей. Ну, не умирай, пожалуйста, очень прошу. Хочешь, на колени перед тобой встану, а? Женевьев, однако, молчала. Глаза ее были закрыты, лишь полыхала розовым огнем нежная кожа. Решившись, Петрович потянул к ней руку, коснулся лица. Ему почудилось, что ладонь его обожгло исходящим от девушки жаром, он испугался, отдернул руку назад. В комнату вошел Валера, за ним — Катерина. Секунду Темный смотрел на Женевьев, потом потрогал ее лоб, покачал головой. Какая температура? — Сорок три градуса по Цельсию, — отчаянно выкрикнул тесть, — вообще непонятно, как она жива... Да что ж тут непонятного, отвечала Катя, она же ведьма! И успокойся, наконец, не ори. Валера молчал, думал. Может быть, рана от удара на голове воспалилась? Но этого не могло быть, он лично заживил ее еще вчера. Тогда что? Банальная ангина, грипп? Но такие простые хвори не берут светлых высокого посвящения, у них сильнейший иммунитет. Черт возьми, только этого нам не хватало… В комнату тихо, почти неслышно проскользнул Бусоедов, встал у двери, молчал, смотрел. — Зашевелилась, — вдруг сказал Петрович. И точно: Женевьев застонала и шевельнулась. — Женевьев... — Темный склонился над девушкой. — Женевьев, ты меня слышишь? Она молчала. Тесть предложил взбодрить ее нашатырем. Валера в ответ пообещал его самого взбодрить — ножичком. Или еще того не лучше, из карабина в зад. Темный, не отрываясь, смотрел на девушку, жадно, как будто ждал чего-то. Она снова дрогнула, зашевелила губами. Он склонился, стараясь услышать, разобрать ее шепот. — Он... — чуть слышно проговорила Женевьев. — Да?! — Он... уми... рает... Сказав это, Женевьев начала кашлять — сильно, безостановочно, кашель то затихал, то начинался с новой силой. Краска с лица у нее сошла, оно стало белым, губы задрожали и замерли. Валера взревел: Женевьев! Да что же это, клянусь Гандарвой! — На бок ее надо, — засуетился Петрович, — на бок перевернем! Но тут Бусоедов шагнул вперед. Вид у него был очень странный. Погодите. Секунду. Это очень похоже на… На что? На то, как если бы ее обратили... Реакция такая же. Валера разразился бранью. Он совсем охренел, этот кровосос! Кто мог обратить Женевьев?! В Убежище не было посторонних, и не могло быть. Ты гонишь пургу, Бусоедов, ты сам это понимаешь?! Тут не было никого, кто мог бы... Хотя, постой… Валера умолк и смотрел на Бусоедова в упор, не отрываясь. В глазах его читалась какая-то странная мысль. И мысль эту он высказал, не задумываясь. — Это ты ее и обратил, — рявкнул Темный. — Больше некому! — Когда бы я успел? — вампир, и без того бледный, сделался еще бледнее, лицо его исказилось от ужаса. — Когда пришел, еще утром! Ты тварь, ты мерзавец, ты втерся ко мне в доверие, чтобы ее убить! Все смотрели на Блюстителя со страхом и изумлением. Кажется, даже Катерина не видела его таким. — Признавайся, собака, ты?! Испепелю! Валера схватил Бусоедова железной дланью за горло, сжал так, что у того глаза полезли из орбит. Вампир захрипел, забился, не в силах вырваться, жалобно заскулил. — Оставь его! — не выдержала Катя. — Он не при чем… Темный повернул к ней искаженное яростью лицо. А кто при чем? Кто виноват, что она умирает? Катя попятилась, секунду смотрела на него бледная, испуганная. И вдруг сказала: — Ты виноват. Если бы Катя бросила в него противотанковой гранатой, Валера бы и то меньше удивился. Изумление несколько остудило его, он снова стал способен не только кричать, но и разговаривать. Объяснись, Катерина, сказал он. Объяснись, иначе, клянусь бездной, лучше было бы тебе вообще на свет не рождаться. Катино объяснение оказалось совсем простым. Кровосос по приказу Валеры тяпнул капитана. Тот начал обращаться. А Женевьев связана с Блюстителем мистическими связями. И все, что происходит с ним, она чувствует на себе. Так что если кого и винить в ситуации, так только себя самого. Валера поскрипел немного зубами, но все-таки выпустил Бусоедова из рук. Тот повалился на пол, как кукла, но тут же пришел в себя, пополз было к двери, но его остановил окрик Темного: она может умереть? Бусоедов оцепенел от ужаса, но Валера сказал, что не тронет его, пусть говорит спокойно. Бусоедов поднялся с пола, опасливо косясь на Темного. Может ли умереть Женевьев, вампир не знал. Но ему показалось, что попытка обращения вышла неудачной. — То есть она все-таки умрет? — побледнел Валера. Все молчали, опустив головы. Валера развернулся и вышел вон. Катя побежала следом. — Валера, ты куда? Подожди... Подожди, я тебе говорю! Не дури! Ты слышишь меня?! Остановись! Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, заметил Петрович. Как говорится, спасибо за хорошую работу. Бусоедов посмотрел на него злобно: при чем здесь бабушка? Мне сказали, я сделал. Лес, между прочим, рубят — щепки летят. Слыхали такую пословицу? — Слыхали, слыхали! Мы еще и не такие пословицы слыхали. Без труда не вытащишь улыбку из мента. Сколько козла ни корми, он все волком смотрит. А толку, прямо скажу все равно никакого. Бусоедов злобно ощерился. — Я вообще-то не просил меня тут держать. И кусать мною тоже никого не просил. Сами накосячили, а во всем, как всегда, бедный вампир виноват. Дверь открылась, вошел Валера, за ним шла Катерина. В руках Темный нес замысловатую штуковину. Точнее даже сказать, хреновину — примерно так, во всяком случае, подумал Петрович. А Бусоедов даже попятился: опять, что ли, взрывать будут? — Валера, не надо! — горячо говорила Катя. — Это жезл Парацельса. Используешь один раз, потом сто лет не зарядишь. Не надо, не стоит она того. Ты ради этой… такое орудие в негодность? — Уйди, — отвечал Валера тяжелым, страшным голосом. Катя посмотрела тоскливо, но сказать больше ничего не посмела, отступила в ужасе. Валера покрепче сжал жезл. Раздался легкий электрический звук, жезл засиял. Валера поднес его к Женевьев. — Ишь, как сверкает, — сказал Петрович. — Прям новогодняя елка. Как бы только не взорвалось... Звук прекратился, жезл погас. Вот и все, теперь будем ждать. Долго ли? Пока не выздоровеет. Или… Никаких или. Ждать будем, пока не выздоровеет. Бусоедов, за мной. Валера вышел из комнаты. За ним вышел Бусоедов. Темный шел по длинным коридорам, вампир молча поспевал за ним. — Что там с Блюстителем? — наконец спросил Валера, не останавливаясь. — Что с ним будет после твоего укуса? Бусоедов не знал, что именно будет с Блюстителем, но знал, что примерно бывает в таких случаях с людьми. После того, как яд попадает в кровь, он запускает полную перестройку организма. Практически все органы обновляются, некоторые в состоянии покоя почти останавливают свою работу. Общий принцип существования вампира — максимальное замедление обмена веществ при максимальной производительности тела. То есть быстрота, сила и ловкость почти нечеловеческие. Иными словами, рядовой вампир, не особенно напрягаясь, выиграет Олимпийские игры почти в любом виде спорта. Почти — потому что есть технически сложные виды, где быстрота и сила — не главное. Этим надо отдельно учиться. — Что еще? — сухо спросил Валера. Ну, разные сверхспособности, конечно. Типа гипноза, например. Что еще? Летать они не умеют, это выдумки, но прыгнуть могут хорошо. Живут очень долго, лет двести или даже больше, но рано или поздно все-таки умирают. Правда, вампирские старейшины живут дольше — сколько точно, никому не известно. — Это все я и без тебя знаю, — на лице Темного заходили желваки.— Я о другом. Что за отношения возникают между новорожденным вампиром и тем, кто его обратил? Отношения непростые. Сначала, конечно, обращенный испытывает ненависть к вампиру. Но постепенно это чувство вытесняется чувством тесной привязанности, даже зависимости. Примерно, как у сына к отцу. То есть старый вампир может управлять новым. До какого-то момента. — До какого? Пока сам не обратит другого человека, и, таким образом, сам не станет отцом-вампиром. Некоторое время оба молчали. Молчание это показалось Бусоедову бесконечным. — И каков шанс, что капитан попадет в зависимость от тебя? Тут, видимо, два варианта. Первый — сила увеличивает действие яда, и Блюститель не просто подчиняется Бусоедову, но становится его рабом. А второй — если все-таки сила побеждает яд. И тогда Блюститель будет думать только о том, как бы отомстить укусившему его вампиру. — Надеюсь, — сказал Валера, — что все пойдет по первому варианту. Он станет твоим рабом, а ты… Тут он криво усмехнулся. Бусоедову это не понравилось. — Что — я? — спросил он, сглотнув. Он станет твоим рабом, а ты — моим. И тогда силы тьмы и света соединятся, и ничто не устоит перед нами, подумал Валера. Подумал, но вслух не сказал.Глава тринадцатая. Гость из преисподней
В Убежище темных была замечательная библиотека — поменьше, наверное, чем в американском конгрессе, но все же достаточно большая, чтобы за всю жизнь не прочитать в ней и десятой части. Стеллажи из красного дерева уходили здесь прямо под потолок. Кто хотел достать книгу с самого верха, мог подставить стремянку или просто подпрыгнуть метра на четыре. Бусоедов, который забрел сюда от скуки, вполне мог подпрыгнуть на нужную высоту. Мог, не сомневайтесь, однако не хотел, не нужно ему это было. Его интересовали не древние пыльные фолианты, распространявшие о вампирах разные небылицы, а новейшие научные сведения, в частности, то, как представляли себе вампиров нынешние тугосери. Да, да, именно тугосери, и хватит тыкать ему в нос разными там магнинами. Много чести — звать их магнинами, тугосерями были, тугосерями и останутся. Ну, а если кто хочет знать тугосерьное мнение о чем-либо, тот не книжки должен читать, а залезть в соцсети, в тематическую группу или чат. У Бусоедова было на примете несколько таких, но все руки не доходили. Теперь неожиданно образовалось некоторое свободное время. Он включил смартфон — в Убежище темных его не отследят даже вампирские старейшины — и вошел в сеть. Поиски оказались почти безрезультатными: несколько групп под флагом вампиризма предлагали услуги девушек легкого поведения, другие и вовсе были пусты — видно, терпеливо ждали своих таинственных членов, которые почему-то не хотели светиться до поры до времени. Впрочем, в одном месте он натолкнулся на переписку, которая показалась ему любопытной. Один тугосеря доказывал другому, что вампиры на самом деле есть, их не может не быть, хотя бы потому, что о них знают уже тысячи лет. «Ты, что ли, с дуба рухнул, — отвечал ему оппонент, — про богов тоже тысячи лет знают, ну и покажи мне хотя бы одного!» Но первый не отступал. Боги, говорил он, на самом деле враки, а вампиры реальная реальность. И доказать это очень просто. Нигде нет руководства, как распознать и отловить бога, зато есть куча способов, как распознать и упокоить вампира. Бусоедов хмыкнул, вспомнив древние йоговские практики улавливания богов, но в переписку вмешиваться не стал. Было ясно, что дальше простой болтовни тут дело не пойдет. Он хотел было перейти к следующему чату, но тут в офлайне что-то произошло. Что-то неожиданное, страшное, что-то такое, чего не должно было случиться никогда. Сердце вампира сжалось, скорчилось в трепещущий комок, а спустя несколько секунд вдруг забилось быстро-быстро. В конец концов оно стукнуло два раза громко и раздельно и остановилось совсем. Бусоедов завертел головой, пытаясь понять, почему же ему вдруг сделалось так невыносимо страшно. Невидимый его вампирский локатор сканировал окружающую действительность, помешать ему не могли даже толстые каменные стены. Так продолжалось с полминуты, и вот на очередном повороте он наконец почуял источник ужаса, почуял и замер. Земля ушла у него из-под ног, а небо разверзлось перевернутой бездной. Он провалился в пустоту, он больше не дышал, не чувствовал, не жил... Когда дверь в покои Темного внезапно распахнулась, а затем с судорожным хлопком захлопнулась за Бусоедовым, Валера, медитировавший на безразмерном диване, поднял брови: с каких это пор ко мне вламываются без приказа и вызова? Стоявший на пороге вампир был совершенно белым, белым как известка. На лице его жили только синие, как ночь, глаза. Несколько секунд он и Темный молча глядели друг на друга. — Кто? — только и спросил Валера. Бусоедов с трудом разлепил губы и что-то бесшумно прошелестел. Ни одно ухо на земле не разобрало бы этого шелеста, но Темному не нужно было слышать, он все уже понял по бусоедовскому лицу. На свете жила лишь одна тварь, которая могла так напугать вампира — и звали эту тварь Великий Мертвец. Это было, в общем, ясно, однако неясно было другое: с какой стати Мертвец заявился в Убежище темных. — Ты не ошибся? — Валера все-таки решил уточнить: мало ли, что помстится вампиру-неврастенику. Ответить Бусоедов так и не успел — в дверь постучали. Лицо вампира, только что мраморное, стало наливаться черной инсультной зеленью. Он снова зашелестел. Не открывайте, прочитал по губам его Валера, умоляю, не открывайте. Стой тихо, с досадой прошептал Валера. И осторожным тигриным шагом подошел к двери. Стал сбоку. Выждал пару секунд. — Кто там? Снаружи донесся голос Кати: можно войти? Валера с шумом выдохнул, распахнул дверь — ну, что такое? Катя стояла на пороге, глаза у нее были круглые. — Мертвец пришел. Валера уже знал про Мертвеца, но когда слово прозвучало вслух, во всей своей обнаженной жути, все-таки вздрогнул. Прошло, наверное, с минуту, прежде чем он взял себя в руки и смог снова говорить. Что надо незваному гостю? Этого Катя не знала, сказала только, что он хочет побеседовать с Темным. Валера поморщился: а вот Темный с ним беседовать совершенно не желает. Ну, это он пусть сам Мертвецу и скажет, скорчила рожу Катерина, она все равно его не удержит. Валера задумался. Не только Катерина не смогла бы удержать Мертвеца. Он и сам не был уверен, что сможет его удержать. Непонятно, есть ли вообще на поверхности земли сила, способная удержать страшного пришельца, если он чего-то захочет по-настоящему. В любом случае, встреча с Мертвецом не сулила ничего хорошего. Никому. Холодный космический мрак, стоявший за ним, казался неизмеримым даже ему, блюстителю Тьмы. Все, что в нем было живого, теплого, уязвимого, восстало сейчас, поднялось на дыбы от ужаса, стонало, скулило… Скулило? Что за черт? Темный повернулся к дивану и увидел, что это Бусоедов, опустившись на корточки, скулит и повизгивает от ужаса. В глазах вампира застыл дикий страх, лицо словно стекло к подбородку и висело в воздухе огромной синеватой каплей. — Ну, хватит уже! — негромко сказал Валера. — Развылся, как волк на луну. Без тебя тошно… Бусоедов ничего не слышал, лишь продолжал тихо, монотонно скулить. Пришлось подойти и дать ему хорошего пинка. Вампир кубарем полетел в угол и там, наконец, скорчился и затих, чуть заметно вздрагивая. — Осиновый кол, серебряные пули, ребро Адама?! — Катя уже пришла в себя окончательно, весь вид ее выражал боевую готовность. Темный посмотрел на нее изумленно: Катерина, ты в своем уме? Какие пули, какой кол? Это же первородный, неизвестно даже, можно ли его вообще упокоить. Катя деловито кивнула: значит, тихо отдаем ему то, за чем он пришел, и расстаемся друзьями? Услышав такое, Бусоедов снова завыл от ужаса. Как это — отдаем? Да ведь он же за мной пришел, понимаете, за мной! Катя осклабилась: ну, тогда извини, кровосос. Пойдешь с папочкой домой, поделать все равно ничего нельзя. Но Валера покачал головой, нет, так просто мы не сдадимся. Мы в Убежище, это место силы темных, здесь никто не посмеет диктовать ему условия. Никто. Катя пожала плечами: я тебя за язык не тянула. Значит, будешь бодаться с Мертвецом? Он не ответил, повернулся к Бусоедову: полезай-ка вон в тот шкаф. Бусоедов только головой помотал: там его достанут. Не достанут, сказал Валера, на двери руны. А даже если и достанут, то не так сразу. Вампир, не рассуждая больше, юркнул в шкаф. Валера закрыл его на замок. Ну вот, сказал, теперь самое время звать дорогого гостя. — Может, все-таки не нужно его пускать прямо сюда?.. — на лице Катерины застыла гримаса сомнения. Нужно, нужно, зови. Ну, как хочешь, она предупредила. И Катя вышла вон. — Ну, что ж... — тихо сказал Темный сам себе. — Вот и посмотрим, чего мы стоим по гамбургскому счету. Никогда еще до этого он не чувствовал время так буквально, физически. Оно казалось плотной жаркой магмой, смертельно медленно текущей сквозь него. И он не знал, чего он хочет больше — чтобы эта магма текла быстрее или чтобы остановилась наконец. После бесконечного ожидания в дверь, наконец, постучали. Стук был медленный, размеренный, словно капли падали на темя приговоренного — старинная китайская пытка, которую не вынес еще ни один смертный. Однако Валера не был простым смертным, он был Темным блюстителем, и он сумел выдержать подобающую паузу. Стук повторился. Ну, довольно церемоний, входите. Прошло еще несколько секунд — долгих, томительных — и дверь открылась. Точнее, не открылась — провалилась, словно огромный пласт земли обрушился в пустоту, в пропасть, в погибель. На пороге в лохмотьях зеленоватой гниющей плоти стоял мертвец. Он был настолько страшен, что у Валеры помутилось в глазах. Лишь неимоверным усилием воли он сдержал подступивший к горлу крик. Описать возникшее перед ним чудовище было невозможно, оно даже не имело устоявшихся черт, мерцало в воздухе, струилось, двоилось. Единственное, что было в нем определенного, — исходившая от всей его мрачной фигуры нечеловеческая жуть. Впрочем, если бы пришельца сейчас увидел смертный, он, пожалуй, ничего особенного бы в нем не заметил. Ну, может быть, лицо казалось чуть бледноватым, да плащ с капюшоном выглядел слегка старомодным. Однако для Темного Мертвец открыл свою метафизическую суть, и сейчас тот видел его во всем его загробном ужасе. Секунду они смотрели друг другу в глаза, словно сошлись на маленьком пятачке бренного мира две преисподних. Наконец Темный разлепил пересохшие губы и сказал: — Что нужно тебе, о Эрра-Нергал, в покоях Великой тьмы? Шевельнулись сухие струпья рта, глубокий низкий бас раздался откуда-то из-под земли. — Так ли велика твоя тьма, чтобы говорить о ней со мною? Валера позволил себе легкую улыбку, которая далась ему очень нелегко. — Я лишь следовал ритуалу, о Эрра... — Не стоит, — перебил его жуткий собеседник. — Мы современные люди, обойдемся без замшелых церемоний. — В таком случае, здравствуй, Эрик. — Здравствуй, Темный. У Эрры-Нергала был бас-профундо, вспыхивающий и затихающий — казалось, из немыслимой бездны подавала сигналы сама геенна огненная. Но Валера знал, что царство Аида тут не при чем. Просто Эрик был самым старым вампиром — во всяком случае, самым старым из тех, кто сейчас жил на земле. Именно поэтому его и звали Первым из Хладных, Господином над Жизнью и Смертью и другими столь же громкими и бессмысленными титулами. Эрик наконец сложил за спиной невидимые крылья погибели и оборвал свой гипноз. Адская пасть закрылась, ее морок прервался, и перед Валерой теперь стоял такой же человек, каким видели его простые смертные: высокий, худой, бледный, бритый наголо — и все равно очень страшный. Валера откашлялся. Почему же Первый из Хладных остановился? Почему не входит в его покои? — А разве Темный не знает, что Первородному нужное официальное приглашение? — А что, если его не будет? — Если приглашения не будет, я войду и так, — криво улыбнулся Нергал. — Однако я воспитанный человек и все-таки хотел бы, чтобы меня пригласили. И дали тем самым индульгенцию на любые твои действия, так ведь, Эрик? — Может, так. Может, и нет. Если бы Валера был простым смертным, то, находясь в здравом уме и твердой памяти, он бы в жизни не пригласил вампира к себе в дом. Однако он — Темный блюститель. Надеюсь, Мертвец помнит об этом? О да, он помнит. — В таком случае, войди и будь как дома... Эрра-Нергал перешагнул порог и в тот же миг оказался рядом с хозяином, хотя двигался неторопливо и монументально. Заглянул в глаза Темному — и словно весь ужас вселенной опустился в его сердце. Но Валера испытание выдержал и лишь натянуто улыбнулся. «Войди и будь как дома» — дурацкая формула приглашения, ты не находишь? Учитывая, что для вампира домом является гроб, получается, что я приглашаю тебя устроить тут дом смерти… А это, прости, совсем не в моих интересах. — Мне некогда заниматься софистикой, Темный, — высокомерно отвечал Нергал. — Я к тебе по делу. — Что за дело, о Первый из Хладных? — Мое дело сидит вон в том шкафу, за рунами. Вот как? Великого Мертвеца смущают руны? Нет, не смущают. Никакие руны не задержат его надолго. Но он хотел бы видеть в Темном гостеприимного хозяина. Темный открыл было рот, чтобы ответить... но вдруг повернулся к закрытой двери и рявкнул: — Петрович, старый пес, пошел вон! Старый пес Петрович, исправно подслушивавший возле покоев Валеры, сорвался с места и затрусил прочь. Не прошло и минуты, как он ворвался в комнату Женевьев, которая со связанными руками сидела на диване. Та посмотрела на него сердито. Его разве не учили, что надо стучаться, прежде чем войти? Тот отмахнулся — не до реверансов теперь, гляди, что в доме-то творится! — Что в доме творится, Петрович? Да вот то и творится, что явился к нам главный покойничек. Иными словами, основной мертвяк. Непонятно? Ну, жмурик, трупец, вурдалак. Короче, начальник над всеми дракулами. — Эрра-Нергал? — изумилась Женевьев. — Не может быть... И Валера его впустил? Впустил, а как же иначе. Да тот, похоже, особо-то и не спрашивал. Вампирчик наш, который Бусоедов, сразу весь свой кураж растерял, забился в шкаф и торгует там дрожжами. Катерина тоже где-то растворилась, решила судьбу не искушать. И вот только хозяин наш, Михеев, с этим чудо-юдом один на один чего-то там перетирает. Ну, милые мои, я вам скажу, это зрелище. Ты дементоров помнишь? Из Гарри Поттера. Такие — у-у-у-у! — А, это. Помню, да. А при чем тут дементоры? При том, что они рядом с нашим упокойником — просто плюшевые мишки. Ох, и страшен, ох, мать моя, настоящий кошмар. Так Петрович его видел своими глазами? Видеть, конечно, не видел, но по голосу все и так ясно. Женевьев задумалась. Значит, Валера остался один на один с вампиром? Это плохо... Это очень плохо. В одиночестве Валера не устоит против Нергала. Тесть встрепенулся: то есть как это не устоит — он же Темный блюститель! Петрович, ты не понимаешь. Блюститель — это, в конце концов, только должность. Да, она дает большие силы и привилегии, но это только должность. А Нергал — это зло древнее, изначальное. Никто не знает, как далеко простирается его сила и где заканчивается. Хотя… тут она задумалась. Мы же не знаем, зачем он пришел. Может быть, Валера попросил его помощи. Может быть, он хочет союза с Хладным против нашего Блюстителя, Саши. Если так, то всему конец. — Совсем-совсем конец? — упавшим голосом спросил тесть. Женевьев только кивнула рассеянно. Впрочем, нет, не совсем — есть один шанс, пусть и небольшой. Чтобы всех спасти, ей надо воссоединиться со Светлым блюстителем. Петрович обалдел: ну дает девка! Мир, можно сказать, валится в тартарары, а ей лишь бы шуры-муры крутить? Ну как не стыдно?! Да нет, Петрович, секс тут не при чем. То есть при чем, конечно, но не секс ради секса. Он же знает, что Женевьев — хранительница подлинного Инь. Она должна инициировать Блюстителя, чтобы тот обрел всю свою силу. Вот, значит, как это теперь называется... Тьфу, бесстыжие! Женевьев уже не слушала тестя, думала, прикидывала. Чтобы добраться до Саши, ей нужно сбежать отсюда. А сбежать она не может, на ее оковах неснимаемое заклятие — его после прошлой попытки наложил Темный. Значит, бежать должен Петрович. — Опять Петрович? — возмутился тесть. — Бежать — так Петрович, помирать — опять Петрович! Между прочим, на мне тоже заклятие. Отсроченной смерти. Если побегу, тут же и коньки отброшу. А вот этого ему бояться не нужно. Его заклятие она вполне сможет нейтрализовать — на время. А когда Петрович доберется до полковника, тот снимет его полностью. — А если не доберусь? — спросил тесть. — Если я не доберусь до полковника, что со мной будет? Ну и глупый же вопрос. Он, Петрович, всегда думает о плохом. А думать надо о хорошем, о позитивном! — Вот я буду думать о позитивном, когда меня вперед ногами на кладбище понесут! — И обиженный Петрович, махнув рукой на Женевьев, убежал — снова подслушивать беседу Валеры и Нергала. Ему повезло: пока он бегал туда-сюда, дверь в покои немного приоткрылась, и через щель можно было не только слышать разговор, но и видеть обоих собеседников. Они теперь сидели на диване и не сводили друг с друга глаз. — Прошу тебя, Эрик, еще раз повторить свои слова, — сказал Валера каким-то замороженным голосом. Мертвец пожал плечами, но все же повторил. — Я хочу, чтобы ты выдал мне Бусоедова. Вот как, значит. Выдать Бусоедова. А зачем он Хладному? Хладному он затем, что он нарушил закон и предписания. И теперь он ответит перед Судом девяти. Валера не торопился с ответом, что-то думал, прикидывал. — Какова вероятность, что Бусоедова упокоят? — наконец спросил он. — Высокая, — отвечал Нергал. Темный усмехнулся. Они, видно, считают его дураком? Он прекрасно знает, что никто Бусоедова судить не будет. И уж подавно не убьет. Больше того, вампирская кодла теперь будет хранить его, как зеницу ока, пылинки с него сдувать будет. — Мне скучно слушать твой бред, Темный. Ничего, дослушай, авось дальше повеселее станет. Вы, полуразложившиеся обмылки, считаете себя самыми могущественными существами во вселенной? Вы думаете, что никто не знает о ваших истинных намерениях, так ведь? — Продолжай, стоящий на краю, — голос Первого из Хладных не изменился, но в нем теперь отчетливо читалась угроза. Он продолжит, не волнуйся. Итак, вампиры узнали, что Бусоедов укусил Светлого блюстителя обращающим укусом. Они сразу поняли, какие это таит для них выгоды. Вот поэтому они хотят вернуть Бусоедова обратно в свое гнилое, тухлое сообщество кровососов. Они намерены взять под контроль Блюстителя, разве не так? Эрик некоторое время смотрел куда-то в сторону, но потом все-таки обратил свой взгляд на собеседника. А разве сам Темный не обдумывал такую же возможность? А вот это уже не их собачьего ума дело! — Так каков же будет твой окончательный ответ? Несколько секунд Валера молчал, потом поднялся с дивана. Глаза его сверкнули черным огнем. — Я не задерживаю тебя больше, Эрра-Нергал. Мертвец, однако, продолжал сидеть. Если Темный решил играть в непослушание, тогда Эрра-Нергал сам возьмет то, что ему принадлежит... Может быть, и возьмет, кивнул Валера, вот только сначала ему придется переступить через хладный труп Блюстителя. — За этим дело не станет… — в спокойном голосе Эрика внезапно громыхнул гром, и он, наконец, тоже поднялся на ноги. Теперь Петрович не видел ни Темного, ни Мертвеца. Зато он ясно услышал, как в комнате звучно грянул выстрел. Секунду стояло страшное молчание. Затем прозвучал мрачный и неприязненный голос Эрика. — Ты шутишь, Темный? Я древнее тьмы и света, я ровесник самой жизни. И ты всерьез надеялся, что какие-то серебряные пули меня остановят? Вообще-то не так уж он и наделся. Но попытка ведь не пытка, верно, Нергал? На несколько секунд оба опять умолкли. Наконец заговорил Валера. Послушай, Эрик. Этот вампир не твой. Вы отказались от него. Мертвец покачал головой. Я даю тебе три секунды, Темный, чтобы ты ушел с моего пути. Потом не обессудь. Один... два... Петрович изнемогал от любопытства, он хотел даже сунуть голову в дверь. Но не сунул, потому что понимал, что в таком случае можно запросто без этой самой головы остаться. Так что он только навострил уши, ожидая счета «три». Однако ждал он тщетно, вместо этого заговорил Валера. — Что же ты замолчал, Хладный? Продолжай... — Откуда у тебя это? — спросил Нергал изменившимся голосом. О чем это он? А, о посохе Моисея! Симпатичная штучка. Эрик ведь уже видел его, правда? И знает, какая в нем заключена сила. Посох Моисея превращает живое в мертвое и мертвое в живое. Но есть у него еще одно свойство, о котором знают только посвященные. Этот посох может мертвое сделать окончательно мертвым. Или, выражаясь вампирским языком, упокоить кого угодно. — Посох считался утраченным, — сказал Эрик. — Как видишь, его нашли. Эрра-Нергал некоторое время молчал, потом снова заговорил. Что бы там ни было, посох не должен быть у Темного… Ну да, конечно, вот только это мнение Хладного, а у него свое мнение. Если Темный думает, что сможет диктовать свою волю Первому из Хладных, он глубоко заблужда... — Стоять, — загремел Валера, — или я пущу его в ход! Ты, кажется, забыл, кто я. Я — Темный блюститель. Мне открыты самые страшные тайны мира. В моем арсенале — самые чудовищное оружие со времен создания вселенной. И ты, тухлый червь, осмелился угрожать мне? Вон из моего дома! И если ты еще раз встанешь у меня на дороге, посох Моисея упокоит тебя раз и навсегда! Несколько секунд Эрик молчал. Потом заговорил, и каждое его слово слышно было Петровичу, как будто не слова это были, а где-то под облаками звучал огромный погребальный колокол… — Хорошо, я уйду. Но я вернусь, помни об этом, Темный. Я вернусь, и мы продолжим наш разговор… Петрович едва успел отскочить от двери и рысцой побежал к Женевьев. Та сидела, кажется, в той же самой позе, глубоко задумавшись о чем-то. Петрович вкратце пересказал ей, о чем говорили Темный и Хладный. — Что делать будем, Жень? Не знаю, как ты, а я боюсь до смерти! Некогда бояться, Петрович, отвечала ему Женевьев. То, что Темный и Мертвец не договорились, — это наш шанс. Поэтому сейчас ты должен выйти из убежища и бежать прочь. Ну конечно, бежать, скривился тесть. А если за мной погонятся? Не погонятся. Женевьев накроет его отводящими чарами, его никто не увидит. — Опять чары! Сначала отсроченной смерти, теперь вот отводящие. А потом как они все вместе сработают — и нет меня. Поминай как звали величайшего русского пенсионера. — Слушай, Петрович, — Женевьев даже в этой тяжелейшей ситуации не теряла самообладания. — Во-первых, никакой ты не величайший пенсионер. Во-вторых, чары — это же не как в сказке. Это просто программы в подсознании. Если их заложить, ты будешь подчиняться другим людям или, наоборот, сам на них влиять. Петрович просиял. Влиять — ладно. Влиять он согласен. А подчиняться — нетушки. Пусть лучше ему подчиняются. Однако Женевьев не слушала его. Нужно срочно добраться до полковника, сообщить ему про Валеру и Нергала. И, кстати, не забудь сказать, чтобы полковник снял с тебя заклятие отсроченной смерти. Иначе умрешь. Я бы сама сняла, но не могу. Это Убежище темных, моя сила здесь ограничена. Но полковник сможет. Во всяком случае, я надеюсь... — Надеешься?! — взвился тесть. — В смысле — конечно, — поправилась Женевьев. — Обязательно сможет. Ну все, хватит болтать, беги. Петрович молчал, он боялся, что стоит ему заговорить — и уже не хватит решимости бежать. Так что, в конце концов, просто кивнул: дескать, ты тут держись. Здоровья тебе. И хорошего настроения. И вышел прочь. Пробег старческой суетливой трусцой по коридорам дворца темных занял чуть меньше минуты. Двери Убежища открылись перед ним на удивление легко, и его охватила зябкая вечерняя тьма. Здесь, в лесу, уже наступила ночь, деревья высились вокруг плотной стеной, почти полностью заслоняя небо. Было непонятно, в какую сторону идти, Петрович поначалу даже малодушно попятился назад, в светлое и теплое пространство Убежища. Но тут издалека, со стороны шоссе, послышались гудки машин. Он встрепенулся и на слух, почти наощупь двинулся в ту сторону. В темноте отыскал ногой асфальт — сквозь лес шла неширокая дорога, так, чтобы хватило проехать одной машине. Он вспомнил, что в прошлый раз они выезжали отсюда как раз по этой дороге, и приободрился, пошел быстрее, стараясь не сбиться с пути. Казалось, деревья не хотели пропускать его, тяжело свесили ветви вниз, тянулись к лицу, норовили ударить, выхлестнуть глаз. Тесть, отводя их руками, подумал, что не зря он с детства не любил всю эту ботанику, все эти колхозные и деревенские радости... Вдруг издалека донесся протяжный тоскливый вой. Петрович на миг даже остановился. Это волки, что ли? Да ну, не может быть, думал он, откуда у нас тут волки. Мы ж люди городские, цивилизованные. Или все-таки волки? Не хотелось бы. Будем считать, что собаки. Одичавшие. Как там в школе учили на биологии? Собака-серапука из зарослей бамбука... Вой повторился и даже, кажется, усилился. — Зря надрываетесь, сучьи дети, — заговорил Петрович дрожащим голосом, а сам все ускорял шаг. — Поезд ушел. Я уже почти до трассы добрался. А волки на трассу не выйдут. Тем более — собаки. Теперь осталось только машину поймать... Ловись, машинка, большая и всякая. Желательно, конечно, «мерседес» какой-нибудь. У него сиденья мягкие. Вой из лесу тем временем приближался, но ни единая машина не показалась на трассе. Ну, может, не «мерседес», думал Петрович, на худой конец и «лада-калина» сойдет... Да хоть бы и мотороллер зачуханный... Лишь бы прямо сейчас. Прямо сейчас. Раздалось глухое рычание, и из лесу на Петровича вышел не «мерседес» и даже не мотороллер, а страшный зверь на высоких ногах. Морда у него была не просто злобная, а какая-то исковерканная, что ли. Зверь ощерил острые клыки, глаза его сверкали лунным светом. — Ой, мама... — сказал Петрович, трясясь от ужаса. — Собаченька, ты это чего? Хорошая моя, хорошая... Э-э-э! Ты это... Ты того! Не надо сюда выходить, тут для машин территория... А ты лучше в лес, обратно... Я тебя не трогаю, и ты меня не трогай... Ой! Еще одна... И еще. Да сколько ж вас тут... Из питомника, что ли, сбежали? Звери выходили из леса, один другого страшнее. Если бы на месте Петровича был какой-то зоолог, он бы, скорее всего, встал в тупик. Этот вид волчьих оказался бы ему незнаком, да и вряд ли он был знаком всей современной науке. А вот криптозоологи и мистики, скорее всего, оживились бы, потянулись, как мухи на мед. Но не был здесь ни тех, ни других, один Петрович, которому, честно говоря, было безразлично, к какому виду относятся эти чудища, лишь бы держались от него подальше. Однако они не держались — и даже напротив, подбирались все ближе и ближе. Тесть, пятясь, заговорил дрожащим голосом. — Ой, нет! Не похоже, что из питомника... Ой, собаченьки, миленькие, серенькие, не надо... Я ж вас по-хорошему прошу. Я старый, жесткий... Я невкусный. Я, можно сказать, ядовитый. Я под заклятием... Не надо... Не на... А-а-а! А-а-а-а-а!!!! Сразу трое волков прыгнули на Петровича. Он повалился на дорогу, закрывая голову руками, и закричал так ужасно, как до него, наверное, не кричал ни один пенсионер на свете. И тут, словно услышав его отчаянный призыв, из лесу по дороге, по которой он только что шел, выехал длинный черный «мерседес». Волки на миг оставили жертву, обернулись к машине и вдруг попятились. Хлопнула дверь. На темный небосвод вышла луна, и в мертвенном ее свете рядом с машиной отчетливо обозначилась высокая страшная тень. Звери, поджав хвосты и скуля, попятились обратно в лес. Петрович открыл глаза, но фары слепили его, ничего кроме темных очертаний высокой фигуры разобрать он не мог. — Живой? — спросила его фигура низким подземным голосом. — Не знаю пока… — проблеял тесть. — Не определился чего-то. — Значит, живой, — кивнул неожиданный спаситель. — Ну, хватит валяться, старче, лезь в машину. Тесть, однако, в машину лезть не торопился, глядел на незнакомца с подозрением. А вы кто вообще? Вы почему в капюшоне, а? — Уши мерзнут, — с легким раздражением отвечал новый знакомый. — Так ты со мной или будешь волков дожидаться? — Нет-нет, я с вами, — заторопился Петрович, — волков я с детства не люблю, можно сказать, вообще не уважаю. Он, кряхтя, поднялся с земли, прошел к «мерседесу», сел внутрь. Хозяин машины молча уселся за руль рядом, и она тут же бесшумно тронулась с места, как будто в движение ее привел не мотор, а некие таинственные силы. Петрович с минуту, наверное, глядел прямо на дорогу, не решаясь скосить глаза на водителя. Но потом все-таки его разобрало любопытство, и он украдкой глянул влево. Глянул и окаменел от испуга. За рулем сидел не кто-нибудь, а чудовищный Первый из Хладных, он же Господин над Жизнью и Смертью, он же Эрра-Нергал. Мороз пробежал по спине тестя, пробежал, да так на ней и остался, застыл гусиной кожей. Как прикажете поступить? Открыть окно и выпрыгнуть головой вперед на скорости сто километров? Взмолиться о пощаде? А может, сделать вид, что он ничего не знает, и вести себя как ни в чем ни бывало? Да, так, наверное, лучше всего… Тесть поерзал на сиденье и сказал, стараясь, чтобы голос не дрожал от страха: — Так, значит, вашество, думаете, это волки были? — Почти, — сухо отвечал Нергал. В смысле — почти? Недоволки, что ли? — Наоборот. Больше, чем волки... Сверхволки, если тебе так нравится. Нет, это Петровичу совсем не нравилось. И вообще, он не понимал, что это за сверхволки такие, откуда они взялись? Да чего тут понимать: волколаки это, вервольфы... Они здесь всюду бегают, Убежище темных охраняют. Насколько я понимаю, ты ведь и есть тот самый Петрович, о котором столько разговоров? От неожиданности тесть закашлялся, но все-таки нашел в себе силы, пискнул тонким голосом: так точно, тот самый. А вы, значит, тоже тот самый… который… — Я Первый из Хладных, если ты это имеешь в виду. Теперь, наконец, тестю все сделалось ясно как днем. От возмущения он даже бояться перестал. Свинство, сказал, свинство какое. Вся, сказал, ваша спецоперация мне видна как на ладони. Заявились в Убежище, заморочили всем голову, выманили Петровича наружу, а теперь вот к себе везете. Обед из него делать. Эрик хмуро посмотрел на старика и заметил, что у того от старости совершенно отказали мозги. На что Петрович вполне резонно возразил, что и сам вампир далеко не юноша. — Ерунда, — отвечал тот. — Я — всегда юн. Для меня не существует времени, только вечность. — На пенсию, значит, выйти не сможете? — посочувствовал тесть. Но Эрра-Нергал отвечать не стал, сказал только, что вопросы здесь задает он. Петрович сначала думал, что это просто так сказано, для красоты слога. Но тот на самом деле спросил, не собирался ли Петрович ехать к капитану Серегину? Тесть начал смутно рассуждать в том смысле, что может, и собирался, а может, и нет. Сегодня, дескать, одно, завтра другое, и это с какой еще стороны посмотреть. И вдруг неожиданно для самого себя сбился и закончил решительным заявлением, что Сашку он им, вампирам, все равно не сдаст. Хватит с него подлости и предательств, надоело. Эрик неожиданно улыбнулся в ответ на этот страстный монолог. Так, значит, Петрович считает, что он задумал недоброе? А что — не задумал? Конечно, нет. Ему нужен союз со Светлым блюстителем. И Петрович Хладному в этом поможет, то есть сведет с капитаном. Им надо поговорить о важных вещах, причем так, чтобы о разговоре этом не узнал полковник Ильин. — Ну ладно тогда. Если о важных, то конечно, — робко сказал тесть. Весь гонор с него сошел, он опять дрожал от страха... И правильно дрожал: в Убежище темных его уже искали. Катя первая обнаружила, что Петровича нигде нет. Не секунды не сомневаясь, кто мог устроить ему побег, она отправилась к Женевьев. Та сидела в своей комнате, о чем-то мрачно размышляя. — Где он? — без обиняков спросила Катя, входя. — Где старик? Женевьев удивилась: откуда ей-то знать, она вообще все время взаперти. Наверное, напился, валяется где-нибудь… Катя, свирепея, назвала ее сучкой и ведьмой, пообещала, что с рук ей это не сойдет. Женевьев в ответной речи была крайне сдержана. — Во-первых, я не сучка. Во-вторых, не ведьма. В-третьих, все-таки думаю, что мне все сойдет с рук… Катя в ярости замахнулась на Женевьев. — Осторожнее, — сказала та, — руки у меня связаны, но рот-то свободен. Откуда ты знаешь, что я сейчас скажу? Как бы тебе пожалеть не пришлось. Катя зашипела от злости. Неизвестно, что бы у них там вышло дальше, но в комнату вошел Валера. — Успокойся, — сказал он Кате и, повернувшись к Женевьев, спросил. — Итак, госпожа Байо, где наш дураковатый друг? Женевьев совершенно искренне возмутилась. Что за подозрения, при чем тут она? Она, между прочим, вообще связанная сидит. Валера только головой покачал. Руки у нее, может быть, и связаны, а вот рот свободен. — Ну и что? А то, что Валера наложил на старика заклятие отсроченной смерти. Если бы он попытался бежать сам, он бы уже умер. — Ну, так поищите его хладный труп прямо за дверями, — посоветовала Катя. Они уже искали, сухо отвечал Темный, никакого трупа там нет. Это значит, что Петрович ушел. Но прежде, чем он ушел, Женевьев сняла с него заклятие. — Это нельзя сделать без помощи рук, — возразила Женевьев. Снять нельзя, согласился Валера, а вот обезвредить заклятие на время — вполне. И она это сделала в надежде, что старик успеет добраться до полковника. Он угадал? Конечно, угадал. А ведь она обещала не ставить им палки в колеса. Она слово дала. — А я тебе говорила, надо было ее сразу шлепнуть, — ввязалась Катя. — А я тебе говорил, что мы не можем ее шлепнуть, — ровным тоном отвечал Темный. — Да почему? — Да потому что! — повысил голос Валера. — Потому что я сказал. А больше тебе знать не нужно. Ну да, заметила Катя, ей никогда ничего не нужно знать. Но пусть тогда Валера вот о чем подумает. Предположим, выпустила Женевьев старика. Но как он прошел мимо волколаков? Если отводящие чары, так на волколаков они не действуют, у них мозги одновременно находятся во мраке и насвету... — О, господи! — вдруг воскликнула Женевьев. — Я забыла про волколаков. Катя засмеялась нехорошим смехом. Валера велел ей присматривать за Женевьев, а сам вышел вон. Глупый старик, похоже, на самом деле отправился на тот свет, принеся им очередные и довольно серьезные неудобства. Катя посмотрела на Женевьев, глаза у нее сузились. — Слушай, ведьма, — сказала она очень отчетливо. — Слушай и запоминай. Я не знаю, почему Валера за тебя так держится. Не знаю, почему не дает тебя убить. Не знаю, чем ты его приворожила. Но клянусь тебе — меня ты не заморочишь. Мое терпение кончается. И когда оно иссякнет совсем, меня никто не остановит. — Не понимаю, за что ты меня так ненавидишь? — кротко спросила Женевьев. — За то, что тебе здесь не место... — Ну так помоги мне сбежать. Катя застыла от неожиданности: с ума сошла? Ты вообще понимаешь, кому ты это говоришь? Это, значит, я должна помочь тебе сбежать?! Я?! — Ну да, — спокойно кивнула Женевьев. — Убить меня Темный тебе все равно не позволит. А вот помочь мне сбежать — это ты можешь вполне. Катя глядела не нее с подозрением: за дурочку меня держишь, да? Какой мне смысл тебе помогать? — Потому что это единственный способ от меня избавиться. Катя хотела что-то сказать, но тут дверь открылась, и в комнату вошел Валера. Вид у него был хмурый. Судя по следам в лесу, старика увез Эрра-Нергал. — Нергал? — воскликнула Катя. — Но почему они не остановили его? Валера только плечами пожал. — Кто не остановил? Волколаки? Первого Мертвеца? А почему ты его не остановила? Почему я его не остановил? Может, потому что его вообще никто остановить не может?..Глава четырнадцатая. Сварог Иванович
Капитан Серегин почти оправился от загадочной своей болезни и чувствовал себя уже вполне прилично, так что полковник со спокойным сердцем взял его на вызов. Правда, странным казалось не то, что полковник взял с собой капитана, а то, что сам на вызов поехал. Это было Ильину не по чину — разве что дело ожидалось громким, резонансным, с журналистами, блогерами и прочими шумовыми эффектами прямо на месте происшествия. — Нет, — покачал головой полковник, — дело это вряд ли резонансное. Хотя по-своему дикое, конечно. Убита целая семья, четыре человека, — и убиты они с особой жестокостью. Ну, и плюс к тому еще кое-какие странности наблюдаются. — Какие странности? — полюбопытствовал капитан. — Приедем — увидишь, — коротко отвечал полковник. Некоторое время ехали молча. Серегин косился на шефа, потом все-таки не выдержал (точнее сказать, внутренний дознаватель не утерпел, полез, наглец, с вопросами): — Григорий Алексеевич, как-то неудобно получается. Я тут у нас всемирный Блюститель, а в полиции все в капитанах хожу. Может, пора меня уже к майору представить — как считаете? — Ага, — пробурчал Ильин, — а к званию маршала представленным быть не желаешь случайно? К маршалу внутренний дознаватель не хотел — в полиции маршалов все равно не дают. А вот генерал-лейтенанта какого-нибудь получить совсем бы даже не мешало. Но полковник не настроен был шутить. У них и без того забот сейчас выше крыши. Если кровосос за Сашей ходить повадился, он так просто не отстанет… Да еще, может, приведет за собой кучу разновсяких чертей для полного счастья. Вместо того чтобы о несуществующем повышении рассуждать, капитан бы лучше внимательнее по сторонам глядел: авось и увидит что-нибудь для дела полезное. Так за приятной беседой доехали до места происшествия — квартиры Нануковых, располагавшейся в старинной пятиэтажной хрущобе. Квартира была трехкомнатная, но какая-то совсем маленькая и сырая, словно жили здесь не люди, а рыбы или раки какие-нибудь, только воду на время выпустили. Обои во многих местах были сырые и отстали от стен, на потолке сплошные потеки. Поразило еще полное отсутствие в квартире мебели — не квартира, а чум какой-то. Кстати сказать, всюду были разложены мокрые оленьи шкуры, так что мысль насчет чума не такая уж была и дикая, если подумать как следует. В тесной прихожей их встретил замначальника следственного отдела майор Селиванов. Он бодро и даже как-то залихватски отрапортовал о четырех трупах — матери, отце, дочке двенадцати лет и трехлетнем мальчишке. — Кто обнаружил тела? — спросил полковник. Оказывается, о трагедии в полицию сообщил дедушка. — Что за дедушка? — заинтересовался Ильин. Говорит, из деревни приехал, объяснил майор. А документов, между прочим, при себе не имеет. Родства с покойными, таким образом, доказать не может. Хотя соседи показали, что видели его и раньше входящим в квартиру, в том числе с хозяевами. Самого же дедушку Селиванов запер в кухне и допрашивает самым жесточайшим образом — то есть строго по закону. К сожалению, дедуля оказался упрямый, как осел. Заявил, что говорить будет только с главным. Его и уговаривали, и припугнули пару раз — ни в какую. Пришлось побеспокоить самого полковника. Хотя крыша у старика явно не на месте. Тела осматривать полковник не стал, решил идти сразу на кухню к дедушке, крышу ему чинить. Однако прежде, чем Ильин и Серегин скрылись в кухне, майор успел сказать им в спину: — И еще одна вещь, товарищ полковник… Убийство уж больно странное. Нет видимых признаков насильственной смерти. Только лица у всех синие. Полковник притормозил, обернулся: удушение? Майор сомневался — если бы удушение, следы бы остались. — Думаешь, яд? — Пока ничего не думаю. Надо ждать вскрытия. Ну, или старичок все-таки расколется. Угу, буркнул Ильин, уже идем колоть твоего старичка на мелкие части. Они с капитаном прошли в кухню. В кухне было не так сыро, как в остальной квартире, почти даже сухо. Но это они поняли потом. А поначалу в глаза им бросился обещанный дедушка вида самого обшарпанного, если не сказать хуже. Он сидел на стуле и казался изъятым прямо из петровских времен: стриженая в кружок седая голова, седая же жидкая бороденка, на теле простая косоворотка, украшенная вышивкой и подпоясанная плетеным поясом. На ногах посконные порты, заправленные в мягкие сапожки, — капитан вдруг вспомнил, что зовутся они, кажется, ичигами. Дед смотрел на вошедших не хитро, а как-то хитренько, что ли, но без испуга… — Здравствуйте, милостивый государь, — строго сказал Ильин. — И ты будь здоров, внучок, и товарищу твоему долгой жизни и благоденствия, — торопливо закивал дед. — Чайку будете? С пряничками? Самолично пек. Полковник на такое только головой покачал: я смотрю, вы тут устроились как у себя дома — Хороший человек везде у себя дома, а говну всякому нигде приюта нет, — разумно отвечал старичок, наливая в чайник воды. — Сейчас вот заварится, и подопьем чайку-то. И пряничков тоже поедим. Вы-то все пакетиками завариваете, по-городскому, по-кривому. А я методом старым, дедовским, проверенным. Капитан посмотрел на полковника выразительно: во дает майор! Посадил подозреваемого прямо так, без наручников. Хорошо, он чаем увлекся, а если бы в окно сиганул? — Обижаешь ты меня, внучок, долгой тебе жизни и благоденствия, — закряхтел старик. — Как же это я в моем возрасте с третьего этажа сигать буду? Что добрые люди скажут? Совсем, скажут, стыд потерял старый пес. Еще бы в Париж уехал и там с Эйфелевой башни спрыгнул. А наручники ваши вот, заберите, чтобы не забыть. Разучились у вас в полиции наручники-то надевать, полное, я бы сказал, служебное несоответствие выходит. Капитан взял у него наручники, покрутил в руках и, не зная, что с ними делать, положил на стол. Шеф между тем решил, что пришла пора представиться официально. Сел напротив старичка, поглядел в глаза особенным полицейским взглядом, от которого рядовой жулик сразу заикой делается. Меня, сказал, зовут Григорий Алексеевич Ильин, по званию — полковник, а это вот наш следователь, капитан Серегин. — Так это уж я понял, что Серегин, это у него на лбу написано, что капитан, — отвечал старик. — А меня дедушка Жихарь зовут. — Это имя или фамилия? — полюбопытствовал Саша. — Это все. И имя, и фамилия, и воинское звание. Ильин вдруг задумался. Жихарь, жихарь... Знакомое что-то. Актер Сергей Юрский вам не родственник, случайно? — Григорий Алексеевич, при чем тут Юрский? — негромко спросил Саша. — Потому что его настоящая фамилия была Жихарев. — А Юрский — это что? — Юрский — это отчество. Но Бог с ним, с Юрским. Расскажите, господин Жихарь, при каких обстоятельствах вы обнаружили тела? Да что ж тут рассказывать... Приехал он из деревни, заходит в комнату — лежат. Трое в одной комнате, и только Юхашка, младшенький, отдельно. Ильин быстро переглянулся с Серегиным. Отдельно, значит? А почему, когда приехали наши сотрудники, они лежали все вместе? Так это он, Жихарь, его ко всем и перетащил. Уже потом, когда убил. — Секунду! — Полковник сделал стойку. — Хотите сказать, что это вы убили семью Нануковых? — Да ты что, внучок?! — обиделся дед. — За кого меня держишь? Да ведь они мне как родные, как я мог их убить? Но он же сам только что сказал, что убил этого самого... как его — Юхашку! — Да, этого убил, не отпираюсь, — согласился Жихарь. — Так там и выхода другого не было. Или он меня, или я его. Ну, а я ловчее оказался. Теперь вот сижу с вами, калякаю, а он там лежит. Все, стало быть, честь по чести. Полковник рассвирепел: хватит тут юродствовать! Отвечайте на вопросы ясно и четко. Кто убил семью Нануковых? — Ну, так Юхашка и убил, кому же еще? Полковник покосился на капитана. Значит, гражданин Жихарь утверждает, что трехлетний мальчик убил двух взрослых людей и старшую сестру? Но Жихарь возразил: какой же он трехлетний, ему не меньше восемнадцати уже. Это его в трехлетнем возрасте утопили, вот он и сохранился хорошо. — Кто утопил? — торопливо спросил Серегин, видя, что полковник вот-вот взорвется и тогда дедушке не поздоровится. Но на этот вопрос Жихарь почему-то отвечать не стал, заупрямился. Это, сказал, дела интимные, семейные, посторонних не касаются. Капитан с полковником снова переглянулись, Ильин мигнул ему: ладно, давай сам раскручивай. И Саша начал раскручивать. — Значит, по-вашему выходит, что трехлетний ребенок убил родителей, а вы сами убили этого ребенка? Так? — спросил капитан. Почти так, согласился Жихарь, вот только Юхашка не ребенок — он ангиак. Другими словами, живое мертвое дитя... Как бы это понятнее объяснить-то… Да вы вот товарища полковника спросите, он наверняка знает, о чем речь. После этих слов воцарилась тяжелая пауза. Полковник молча и чрезвычайно неприязненно глядел на Жихаря в упор. Тот, надо отдать ему должное, не стушевался и так же точно пялился на полковника. В самый разгар этих гляделок в кухню заглянул встревоженный Селиванов, однако Ильин даже не обернулся на него. Тот потоптался немного, но все-таки обратился по форме: товарищ полковник, разрешите доложить... Дело совершенно безотлагательное. Ильин, наконец, перевел на него глаза — ну? — Не знаю даже, как сказать… — случай, похоже, и правда, был удивительный. — Одним словом, у нас тут тело пропало. — Какое тело? — удивился капитан. — Мертвое. Не говоря ни слова, Ильин поднялся со стула и пошел в комнату. Следом за ним двинулся Серегин, последним шел Селиванов. — Эх, прохлопали Юхашку, — сказал им вслед Жихарь огорченно. — Ищи его теперь, свищи. Войдя в гостиную, полковник и капитан немедленно убедились, что майор не бредит и одного тела — самого маленького — действительно не хватает. Полковник звероподобно посмотрел на съежившегося майора. Ну, рассказывай, Селиванов, как это ты упустил хладный труп. Ну, как упустил, залепетал тот, не я упустил, сам пропал, дело-то небывалое... Первичный осмотр они провели, все как положено, собрались везти тела в морг. И вдруг заметили — одного нет. Как раз мальчишки. — Может, его раньше вывезли? — спросил капитан, желая помочь непосредственному начальству. — Или украли? Да не могли его раньше вывезти. И украсть тоже не могли, тут только свои были. Да и кому такое добро нужно? — Хочешь сказать, — свирепо заговорил Ильин, — что мертвый младенец сам встал и ушел? Или, может, еще того хуже, он и не был мертвым? Селиванов вытаращил глаза: товарищ полковник, что вы такое говорите? Как не был, эксперты же установили, да разве ж я когда-нибудь, безупречная служба, похвальные грамоты... — Ладно, майор, бог с ними, с твоими грамотами, — устало перебил его Ильин. — К счастью, есть тут человечек, который может пролить свет на это странное происшествие. Капитан, позови-ка нам сюда деда Жихаря. Саша вышел из комнаты. Полковник между тем погрузился в тягостное раздумье. Не нравилась ему эта история, к тому же вполне могли ее темные затеять, от них чего угодно ожидать следовало. А если еще вспомнить, что там Жихарь болтал... Очевидно, он что-то знает, но что? Да и кто он вообще такой? Тут Ильин очнулся от неприятных мыслей. Ну, и где капитан? Где этот чертов Жихарь? Они что, сквозь землю оба провалились, что ли? От кухни до комнаты два шага, и то дойти не могут. — Мне посмотреть, товарищ полковник? — несколько лебезя, спросил майор. Не надо, вместе посмотрим. Они двинулись в кухню. Однако кухня встретила их пустотой — ни Жихаря, ни капитана. Только веяло теплом от горячего еще чайника, да сиротливо лежали на блюде ненадкусанные коричневые пряники — магазинные, кстати сказать, а не самодельные, наврал Жихарь, что сам пек. Впрочем, черт с ними, с пряниками, где капитан, где треклятый дед?! Обошли всю квартиру, в каждый угол заглянули, хотя и сразу понятно, что без толку это все — если Жихарь еще мог где-то прятаться, то Серегин вряд ли бы стал играть с ними в такие идиотские игры. Вернулись в кухню. Полковник посмотрел на майора: и где они? Я тебя спрашиваю, Селиванов, куда они исчезли? Куда они вообще могли деваться?! А, майор? Селиванов молча показал глазами на окно. Ах ты, черт. Не может быть. Третий этаж… Майор отворил окно, осторожно выглянул, посмотрел вниз. Повернулся, вид у него был озадаченный. — Никого нет, товарищ полковник! То есть как — нет? Никого живых, ты имеешь в виду? — Ни живых, ни мертвых. Вообще никого… Полковник сам подошел к окну, высунулся, обозрел пустой асфальт. Внизу действительно не был никого — ни живых, ни мертвых. Впрочем, если бы полковник мог заглянуть за угол, он наверняка бы увидел темный «мерседес» с тонированными стеклами, в котором, конечно, не было ни Жихаря, ни капитана, зато сидели Петрович и Эрра-Нергал. Сидели они в машине Хладного не просто так — ждали, когда наконец полковник и Саша выйдут из квартиры Нануковых. Долго возятся, думал Петрович. Не к добру это... Ох, не к добру. — Тебе-то какая разница, сиди и жди, — брюзгливо заметил ему Эрик. Никак невозможно, ваше мертвейшество, не может Петрович долго ждать. Нет у него на это никакого времени. А все потому, что сукин сын Валера наложил на него заклятие отсроченной смерти. Если его не снять, то Петрович отбросит тапочки и станет таким, как его уважаемый спутник — холодным и неторопливым. — Таким, как я, ты не станешь никогда, — уточнил Эрик, — даже если отбросишь всю имеющуюся у тебя обувь. Ну, это Петрович фигурально, конечно, сказал, а не к тому, чтобы с его хладностью равняться. В том смысле, имеется в виду, что прижмурится Петрович — и тогда уж прощай, индексированная пенсия. Вот только надо помнить, что в этом случае не сможет он выполнить поручение его мертвейшества, потому что попросту умрет — вот и весь сказ. — Ерунда, — поморщился Эрик. — Если понадобится, я достану тебя из-за гробовой доски. Достану и заставлю себе служить. Заставить, конечно, можно все, что угодно. Только понравится ли это Саше, если он, Петрович, придет к нему весь холодный и твердый? Может, лучше все-таки снять заклятие или как вы думаете? — Снимать не буду, — покачал головой Эрик, — только приостановлю. Уж больно ты шустрый, старик. Не ровен час, сбежать попытаешься. Да куда же ему бежать-то, люди добрые, он ведь, можно сказать, с его прижмуренностью почти сроднился, тот ему замест отца родного и родной же матери, если уж и бежать, то только в обратную сторону, то есть к его трупейшеству в объятия, и никак иначе... Тут, однако, Эрик поднял палец и перебил тестя: выходят! Но где же Светлый блюститель? — Хотите, сгоняю, разузнаю, чего там да как? — предложил Петрович от чистого сердца. Нергал, однако, в чистоту его намерений не поверил, велел сидеть на месте, а узнавать пошел сам. Тесть тем временем взялся за осмотр автомобиля: и где же у нас тут, к примеру, педаль газа? Вот она, педаль газа, вот она, родимая, и руль тут, и все управление... А толку все равно никакого, ключ-то зажигания вампир с собой забрал, нехороший человек и кровосос последний, прости господи, по-другому не скажешь. Придется, видно, пешочком отсюда выбираться. С другой стороны, если подумать, на самом деле-то, куда Петровичу бежать? Побежит — и как раз настигнет его заклятие, и ляжет он бревнышком в канаве, не поминайте лихом, люди добрые! Вот не было печали, черти накачали. Хотя б в туалет выпустили, что ли... Главное, в двух шагах и кустики какие симпатичные. Может, рискнуть? Он же не бежать, он на секунду только отлучиться… Тесть стал щелкать разными тумблерами и кнопочками, надеясь, что дверь все-таки откроется. Нет, никак. Он же, собака такая, двери снаружи заблокировал... Ну что, Петрович, каюк тебе пришел, каюк, не иначе. Вопрос только в том, какой именно каюк — окончательный или промежуточный? В этот патетический момент сверху, прямо с крыши послышался странный скрип, как если бы по машине царапали чем-то твердым. Это чего такое, удивился тесть, птица, что ли? Кыш-кыш, глупая птица, испортишь машину, а ему потом отвечать... Кыш! Тут сверху снова послышался скрип, а следом за ним и тяжелый удар. Нет, не птица, понял тесть, совсем на птицу непохоже. Но если нет, то кто же это там куролесит? Не успел Петрович выдвинуть никаких новых гипотез, как в левое окно грохнуло чем-то тяжелым. Тесть повернул голову и оцепенел. Со стороны водителя к стеклу снаружи приклеился чудовищный карлик — жуткая, синяя с прозеленью рожа, губастый рыбий рот и вытаращенные пустые глаза. Карлик этот адский не просто висел на окне, он раскачивал машину из стороны в сторону так сильно, что казалось, прямо сейчас и перевернет. Признаем со стыдом, что Петрович тут сильно сплоховал, то есть не проявил настоящего героизма, положенного любому российскому пенсионеру. Вместо того чтобы тихо, с достоинством ждать возвращения Нергала, он начал истошно кричать на карлика, закрывать от испуга глаза и вообще сходить с ума. Ох, мать моя, вопил он, спаси и помилуй! Это кто ж такой будет? Ой, караул! Да не тряси ты машину, анчутка, чего тебе надо?! Анчутка внезапно внял крикам Петровича, оставил машину в покое и заговорил высоким взрослым голосом. — Открывай двери, старик! Юхашке внутрь нужно... — Ага, уже бегу, — огрызнулся тесть. — Чтоб я по своей воле такую вот свиномордию в машину впустил... Да ни в жизнь! Тут «мерседес» снова закачался. Да что же это такое, закричал Петрович, кончай меня трясти! Знаешь, чья это машина? На ней Мертвец ездит! — Открой, Юхашка зайти хочет, — не слушая его, скандалил незваный гость. Но тесть не поддался на провокации. Какая еще там Юхашка? Ты зайти, а я вот, например, выйти хочу. И чего? Я же не устраиваю тут дебош и всякое светопреставление, сижу на попе ровно. Но маленькое чудище его резонов в рассмотрение не приняло, знай себе скрежетало: открой по-хорошему, а не откроешь, Юхашка тебе глаза высосет, печень сожрет. — Ну, как говорится, спасибо на добром слове. Раньше я бы еще подумал, а теперь на-ка, выкуси! Услышав в свой адрес такие поносные слова, таинственный Юхашка потерял всякое терпение и ужасно долбанул в боковое стекло маленькой, но очень твердой рукой. Стекло осыпалось, и он молча, страшно полез внутрь автомобиля. Тесть обмер, стал сидя пятиться назад, уперся спиной в запертую дверь. Э-э, зашептал он, ты это чего? Ты куда это лезешь? Занято здесь! Проход запрещен! Занято, говорю! Ах ты, глупый карлик… А ну, вали отсюдова! Окончательно прижатый к стенке, Петрович вынужден был пойти в рукопашную: махал руками, лягался ногами, вращал глазами и визжал, не помня себя. Несколько беспорядочных ударов, видимо, пришлись врагу в больное место, тот взвыл, не помня себя. Ты обидел Юхашку. Ты умрешь, глупый дурак! Монстр схватил тестя маленькими стальными лапками за руки и приблизился к его лицу нестерпимо близко. На миг показалось, что голова его распалась на две части — но нет, просто распахнулся рот, черный и огромный, как пещера. Во рту этом завыло, словно включилась огромная вакуумная помпа. Петрович почувствовал, что из легких его в одно мгновение высосали воздух и они схлопнулись, как проколотый мячик. Лицо его посинело от удушья, глаза закатились, и он обмяк в руках убийцы. И в этот миг за спиной карлика возникла темная фигура Нергала. Почуяв нездешнюю силу, бесовское отродье оборвало колдовство, закричало визгливо: не подходи, однако, Юхашка закусывать будет... — Что тут происходит, черт тебя побери? — загремел Хладный. Юхашка обернулся на него, присел от страха, захныкал, заюлил. — Хозяин, не убивайте... Юхашка вора поймал. Вор хотел вашу машину украсть. Юхашку обижал, плохие слова говорил. Юхашка ему сделал так — больше плохих слов говорить не будет. Нергал глянул на Петровича, тот лежал прямо на сиденье машины — холодный, синий, недвижный. Почти готов уже, заискивающе заговорил Юхашка. Эх, старый, противный... Но все равно — нужно есть! Мясо, белки, жиры — вкусно... Вор не хотел Юхашку пускать. Вор Юхашку обижал. Надо было ему глаза высосать. А через окно нельзя. Юхашка окно выбил — добро пожаловать сосать глаза, все для господина. — Я-то господин, — хмуро отвечал ему вампир, — а вот ты что за чудо-юдо? — Ангиак, однако, — маленький собеседник гордо ударил себя кулачком в грудь, — Юхашка зовут. Гроза всех живых! Будет хозяин глаза сосать? Не вовремя ты Петровича грохнул, совсем не вовремя, дурак ты, Юхашка, думал вампир. Бестолковый день сегодня вышел, вот и Блюстителя тоже упустили, что теперь делать, ума не приложу. — Блюстителя местные увели, — наябедничал Юхашка. Первый из Хладных был озадачен: местные? А им-то вдруг чего понадобилось? Сидели по углам тыщу лет, и вот на тебе, вылезли! — Юхашка не знает, — заверещал в ответ ангиак. — Юхашка Нануковых убил, а потом пришел местный, стал его убивать. Совсем убить не смог, но все равно больно, обидно. Жалко Юхашку, жалко! — Ну, хватит ныть, — поморщился Эрик. — С местными мы как-нибудь разберемся. Но все это мне очень не нравится. Какой-то неуправляемый хаос вокруг и сплошная энтропия. Ваша правда, хозяин, запищал ангиак, энтропия вокруг, Юхашке морду набили. Что делать будем? Для начала поедем в автосервис, вставим разбитое стекло, решил Нергал. Юхашка обеспокоился — а вора когда есть? Пришлось объяснить ему доступно, что это не вор никакой, а напротив, помощник Хладного — Петрович. — Очень хорошо, — обрадовался Юхашка, — когда помощника есть будем? Никогда, отвечал Эрик, возьмем Петровича с собой, я его позже реанимирую. — Маринировать — хорошо, — заверещало маленькое чудовище. — Юхашка любит с маринадом. — Не маринировать, а реанимировать. То есть оживлять. Ангиак расстроился. Оживлять — плохо. Юхашка старался, убивал, а сейчас оживлять? Из глаз его водопадами полились горючие слезы. Если бы тут сейчас оказались капитан Серегин или полковник Ильин, они бы наверняка вспомнили ужасную сырость в квартире Нануковых, и догадались бы о причине этой сырости, и, наверное, даже ужаснулись бы. Но рядом с ангиаком находился только Эрра-Нергал, а его ни напугать, ни разжалобить было нельзя. Я тут первое лицо, сказал он сурово, так что позволь мне самому решать, кому быть живым, а кому — мертвым. Слезы у Юхашки в одно мгновение высохли, и он торопливо закивал: да-да, пусть хозяин скажет, хозяин всегда все правильно решает, с хозяином мы весь мир сожрем и всем глаза высосем. Ура, однако. *** Придя в себя, капитан ощутил страшный, нечеловеческий, до костей пронизывающий мороз. Почему-то ему вспомнилось, что в аду, на самом последнем уровне, где терзается Сатана, всегда жутко холодно. Может быть, он, капитан, оказался в аду, в компании с самим Люцифером? Саша осторожно открыл глаза, боясь, что его ослепит ледяное сияние преисподних вершин. Но вершин не было, не было вообще ничего. Вокруг стояла кромешная тьма. Теперь, когда глаза его были открыты, холод почему-то уже не казался таким нестерпимым. Откуда-то потянуло ветерком, застоявшийся воздух двинулся, Сашины ноздри наполнил сырой, как в свежевырытом окопе, земляной дух. Саша хотел пошевелить затекшими руками, но не смог, что-то их сковывало. От вставленного в рот кляпа занемели челюсти. Саша замычал, перекатился на бок. Где-то недалеко послышались шаги — размеренные и такие тяжелые, будто шел не человек, а скала. Зажегся фонарик, Сашу ослепило ярким светом. Он зажмурился, полежал так некоторое время, потом стал понемногу приподнимать веки. Когда через несколько секунд глаза привыкли к свету, он увидел, что перед ним стоит Жихарь. — Ну что, Блюститель? Неудобно, поди, так лежать? Саша промолчал, да и что он мог сказать с кляпом во рту. Жихарь кивнул: сам вижу, неудобно. И мне бы неудобно было. И любому бы неудобно. Так что давай мы с тобой вот о чем договоримся. Я кляп-то из тебя выну и наручники сниму. А ты за это обещай, что шум поднимать не станешь и ерепениться тоже. Мне-то, конечно, все равно, мое дело маленькое. Но место здесь темное, смутное, невесть что на шум может явиться… Такое может, что ни сказке сказать, ни в зубы дать. Ну как, ведем себя тихо или ноги протягиваем? Саша мыкнул и кивнул головой — тихо ведем, ноги не протягиваем. Вот и славно. Вот и хорошо. А он, Жихарь, обещает капитану тоже ничего плохого не делать. До поры до времени во всяком случае... Жихарь выкрутил тряпочный кляп у капитана изо рта. — Ух... Эуэу... Ы, — замычал Саша, разминая челюсть. Онемело? Это ничего, сейчас отойдет. Давай-ка еще и руки тебе ослобоним. Видишь, пригодились ваши наручники для доброго дела. Саша поморщился: что он называет добрым делом? Жихарь улыбнулся умильной улыбкой: а все, что мы делаем, все то и есть доброе дело. — Ребенка убить — тоже доброе дело? — неприязненно спросил капитан. — Да не ребенок это был, говорил же уже. Не ребенок, ангиак. Жихарь даже осерчал немного, но серчай не серчай, а объяснять все равно пришлось. И вот что он рассказал Саше. У пришлых, значит, с севера которые, существовал в старые времена такой обычай. Когда в голодный год рождался ребеночек, а кормить его было нечем, его оставляли помирать от голода на снегу одного, ну, или топили в полынье. Сами же уходили на другое стойбище. А дух, значит, младенца этого шел за племенем по пятам и по ночам сосал жизнь из матери, отца, да и всех, кто под руку попадется. Иной раз можно было от него отвязаться, а иной раз — ни в какую. А изредка и такое бывало, что дух оказывался очень прилипчивым и вполне мог вселиться в другого ребенка. И вот это уж был настоящий ангиак. И мог он в этом детском теле, которое не росло, таскаться годами, и с каждым годом все лютее становился, и все свирепее. Тут уж, как говорится, спасайся кто может… Было это, конечно, в старые годы, еще при государе-императоре Николае Кровавом, который ворон влет бил, и его дальних и близких родственниках. Потом им на смену пришла советская власть и шалости эти, чтобы детей топить, строго воспретила. А потом заявилась новая власть, нынешняя — и ей уж не до народных традиций стало, своими заботами занялась. Ну, а людишки и вспомнили старинные обычаи, отцовскую, так сказать, мораль и нравственность. Вот откуда и появился наш Юхашка-ангиак. — И вы, выходит, его убили? Жихарь покачал головой. Убить ангиака не так-то просто. Но обезвредить на некоторый срок вполне можно. Тут он замолчал. Молчали они довольно долго, пока снова не заговорил Жихарь. Ты, небось, узнать хочешь, где мы сейчас? Саша на самом деле хотел узнать, не где они, а как отсюда сбежать, но все равно вяло кивнул. — Мы там, где никто нас искать не будет, — доверительно сообщил Жихарь. — Ни ваши, ни темные. За тобой, видишь, большая охота пошла. Думаешь, ангиак за кем приходил? За Нануковыми, что ли? Не-ет, они — только приманка на крупную рыбу. На тебя то есть. Сожрал бы тебя Юхашка за милую душу, а может, и похуже чего, если бы не я. А я, понимаешь, спас тебя. Ты мне за это в ножки поклониться должен, спасибо сказать. Саша не стал сильно упираться. Спасибо, сказал, а теперь — можно я пойду? — А чем тебе здесь не нравится? — удивился Жихарь. — Тепло, темно и мухи не кусают. Однако, несмотря на отсутствие мух, Саше, скажем прямо, было тут неуютно. Более того, у него возникло странное ощущение, как будто время здесь идет как-то по-другому. Жихарь покивал, довольный: верное ощущение, как говорил покойный Задорнов-юморист, работает чуйка. Но ты, сказал, не первый на этом пути, далеко не первый. У разных, сказал, народов бытует одна и та же быличка. Человек выходит из дому, встречает на дороге другого человека. Тот приглашает его зайти в гости, откушать. Первый заходит ко второму, ест, пьет. Потом выходит обратно на белый свет — а там уж сто лет прошло. И все, кого он знал, давным-давно умерли. — Хотите сказать, когда я выйду отсюда на белый свет, там, снаружи, уже пройдет сто лет? Может, и пройдет, пробормотал Жихарь, может, и нет. Тут все от меня зависит. — Да кто вы вообще такой? — не выдержал Саша. — Я-то кто? — переспросил Жихарь. — Я местный... Местный, вот я кто. Вот объяснил, подумал Саша сердито. Да ему что местные, что наши — одна чертовщина. И он решил подойти к ситуации конкретно: поинтересовался, чего Жихарю от него нужно? — Вопрос не такой простой, — отвечал Жихарь. — Может, мне от тебя нужно. А может, и тебе от меня. И пошел морочить голову в своей диковинной манере — с шутками да прибаутками на пейзанский лад. Саша слушал, слушал, пока, наконец, не потерял терпение окончательно. Или, сказал, вы мне говорите, что вам нужно, или я ухожу, заявил он решительно. И тут Жихарь вдруг испугался. — Тихо-тихо, — зашептал, — мы ж договаривались с тобой — не шуметь. Саша почувствовал слабое место у Жихаря и заговорил еще громче. Мало ли, о чем мы договаривались. Голову мне морочить — вот и все ваше дело! Жихарь замахал на него руками. Ладно, ладно, скажу. Только ты не кричи, а то, неровен час, разбудишь. Кого разбудишь? Известно кого. Лихо одноглазое. — Что еще за лихо? — разозлился Саша. Жихарь приложил руки ко рту. Не поминай лишний раз, не надо. Даже он, Жихарь, — и то остерегается. А лихо — оно известно чего. Лихо оно и есть лихо, одно такое на всей земле. Саша все-таки попросил объяснить ситуацию нормальным русским языком, без дежурной придури. Собеседник кивнул: ладно, только не кричи. — Ты «Розу Мира» писателя Даниила Андреева читал? — начал Жихарь. — Помнишь, что у него там написано? Что наш мир расположен на границе двух миров — верхнего и нижнего. В верхнем живут ангелы, а в нижнем — демоны. Только демоны эти особенные. Когда зарождается новое государство, вместе с ним зарождается страшный демон управления. Зовут его уицраор. Он дает государству силы выживать и противостоять другим государствам. Но он же несет в мир самое темное, жесткое, страшное. Когда все спокойно, уицраор спит, а когда неспокойно — просыпается. И вот тут-то и начинается самое неприятное. Саша не понимал: а при чем тут лихо какое-то? А притом, объяснил Жихарь, что лихом мы, местные, как раз и зовем уицраора. И сидим мы сейчас в особых пустотах, откуда до него рукой подать. Вот потому и говорю тебе — не буди лиха. — А зачем же мы сюда залезли, где лихо так близко от нас? Затем, что дедушка Жихарь хотел поговорить с ним наедине, без лишних ушей. Он, капитан, вот что знать должен. Есть в мире силы, которые за него, и есть — против. Но есть и силы, которые не определились. А это силы большие, могучие, ими пренебрегать нельзя... Тут Жихарь умолк и навострил уши. Где-то очень далеко и глубоко раздался тяжкий гул. Спустя секунду Саша ощутил вибрацию почвы, сердце его затрепетало от непонятного ужаса. Он поглядел на Жихаря: что это?! — Беги! — сказал Жихарь решительно. — Беги не оглядываясь. Да куда бежать-то? Тут же лабиринт, тут этих дорожек — до черта. — Сворачивай туда, где дорожка вверх забирает. Гул усилился. — Беги! — повторил Жихарь, в голосе его было отчаяние. — А вы? — глупо спросил капитан. — Я тебя догоню... Если жив буду. И капитан побежал. Он бежал, задыхался, поскальзывался, падал, снова бежал. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы тут сейчас появился полковник Ильин с его загадочными и могучими артефактами, способными утихомирить даже самое лихое лихо на земле... К несчастью, полковник никак не мог появиться рядом с Сашей, поскольку даже не знал, где тот находится. Отвезя майора Селиванова в ОВД, сам он в здание не пошел, так и сидел за рулем, глубоко о чем-то задумавшись. Наконец, похоже, все-таки что-то надумал, на лице его заиграла слабая улыбка. — Значит, говорите, Жихарь? — сказал он сам себе негромко. — Ладно, посмотрим, что это за Жихарь такой. Он набрал номер, на том конце ответила секретарша. — Добрый день, корпорация «Местные». Чем могу помочь? Полковник попросил соединить его со Сварогом Иванычем. Скажите — это полковник Ильин. Он знает. — Минутку. В телефоне заиграла музыка. Играла она долго, даже слишком долго, в какой-то момент полковник подумал, что не возьмет трубку Сварог Иванович — и оказался прав. Музыка наконец прервалась, в трубке снова была секретарша. К сожалению, Сварог Иванович очень занят и не может подойти к телефону. А полковника просят позвонить в другой раз и в любое другое удобное для него время. Спасибо, что связались с нами, ваш звонок был очень важен для... — Секунду, девушка, — решительно прервал секретаршу Ильин. — Не надо благодарить раньше времени. Вы ведь Маржана, так я понимаю? — Простите, мы разве знакомы? Нет, они не знакомы. Но если дело так пойдет дальше, непременно познакомятся. Ты вот что, Маржаночка, передай своему Сварогу следующее. Если он сейчас же не возьмет трубку, я приеду со своими парнями и раскатаю всю вашу корпорацию в блин. Я не шучу, так и скажи ему. — Прошу вас подождать еще минутку, — полковнику показалось, что бесстрастный голос секретарши дрогнул. — Жду, жду… — проворчал он. На этот раз музыка играла совсем недолго. Снова зазвучал голос секретарши Маржаны. — Алло, вы слушаете? Сварог Иванович на связи. — Понятно, — проворчал полковник. — Припугнули — сразу время нашлось. Полковник, конечно, не хотел сказать, что для достижения целей надо непременно всех запугивать. Это метод весьма рискованный, есть люди, которые от испуга способны натворить черт знает чего, и результат выйдет совсем не тот, которого ожидаешь, а совершенно противоположный. Ты начнешь запугивать кого-то, он в ответ будет запугивать тебя — так и вечность пройдет за этими глупыми играми. Но иногда — я бы сказал, очень редко — приходится и пугнуть дурака. И случается, что это помогает. Так или иначе, полковник пугнул секретаршу, и очень скоро в трубке раздался солидный и, как бы это поточнее выразиться, чрезвычайно положительный голос. Чувствовалось, что голос этот принадлежит серьезному человеку, который не обманет и не предаст, даже если его будут пытать каленым железом. Впрочем, чувствовалось также, что едва ли найдется кто, кто осмелится пытать такого человека железом, скорее уж он сам всех запытает от мала до велика. — Алло, полковник? — сказал этот голос, принадлежащий, очевидно, загадочному Сварогу Ивановичу. — Здравствуй, Григорий Алексеич, здравствуй, дорогой. Что-то тебя в последнее время совсем не видно! Ильин только поморщился: если уж кого не видно, так это как раз-таки Сварога. Вон, даже дозвониться до него — целая проблема. Сварог не возражал: истинную правду глаголет полковник Ильин, весь-то он в делах, весь в делах, аки пчела. Ни сна, понимаешь, ни отдыха измученной душе, практически рабами на галерах работаем. Если так дальше пойдет, просто уже за здоровье надо опасаться. Это уже не работа получается, а какой-то бег за инфарктом. — Серьезно? — сказал полковник саркастически. — Полторы тысячи лет, значит, справлялся, а тут на тебе, за инфарктом побежал? Так времена-то меняются, совсем другие времена пошли — трудные, тяжкие, отвечал собеседник. И тоже не так, чтобы вчера переменились, а уж тысячу лет с хвостом почитай как. — Это ты на крещение Руси намекаешь? — полюбопытствовал полковник. Не то, что намекаю, прямо говорю, кивал невидимый Сварог. Его мнение по этому вопросу полковник знает: баловство, одно баловство. Жили полтысячи лет без крещения, и еще бы десять тысяч лет прожили. Нет, вот понадобилось кому-то. Перестройка, понимаешь ты, ускорение и обновление. Может, кому-то от этого и легче, конечно, но простому человеку — одна головная боль. Ильин хмыкнул: это кто простой человек? Это Сварог простой человек? При его-то депутатских полномочиях? — А при чем тут полномочия, полномочия тут вовсе не при чем, — обиделся глава корпорации «Местные». — Я же не о себе, я о людях думаю. Но депутатские обязанности Сварога полковника не волновали. У него к нему был совсем отдельный вопрос. Не проходит ли по его, Сварога Иваныча, ведомству некий Жихарь? — Жихарь, Жихарь? — полковник прямо увидел, как на том конце провода собеседник морщит лоб, пытаясь вызвать в памяти нужный образ. — Да вот что-то не припомню. Корпорация у меня большая, а я к старости, не поверишь, стал памятью слабеть. Не памятью ты стал слабеть, а всеми мозгами, заметил ему Ильин. Но это не беда, я могу лично приехать — и память восстановить, и мозги подправить. Хочешь? Сварог отчего-то не захотел поправления мозгов. Говорил, впрочем, весьма взвешенно, разумно. Зачем же, говорил, Григорий Алексеевич, тебе самому стараться? Таскаться туда-сюда, тоже, знаешь, не ближний свет, поберечь себя надо. А он, Сварог, вот чего сделает... Он в компьютер заглянет. У компьютера, понимаешь, мозги железные, он все помнит. Сейчас-сейчас. Где это у нас тут поиск? А, вот оно. Вот, нашелся твой Жихарь, чего было шум поднимать... Зачем он тебе, кстати? Ах, он капитана Серегина умыкнул, безобразник! А что же ты, милый друг, Блюстителя своего так плохо охранял? Впрочем, не мое это дело, а в чужие дела я носа не сую, потому как человек опытный, деликатный. Ильин перебил, наконец, это словоизвержение. Вели, сказал, своему Жихарю, чтобы он капитана мне вернул. Собеседник ужасно огорчился: ну как это я ему велю? Жихарь — человек свободный, а у нас демократия... Или, может, полковник против демократии? Может, он за просвещенный абсолютизм? — Сварог Иванович, не буди лиха, — свирепо сказал Ильин. — Я ведь тебе серьезно говорю, мне сейчас не до шуток. — Полковник, душа моя, я же тебе объясняю, от меня тут ничего не зависит, — запел было Сварог, но полковник повторил настоятельную просьбу вернуть Сашу. Или, сказал, хуже будет. — Как не стыдно, Григорий Алексеевич, пугать старого человека! — заохал Сварог. — Я, между прочим, депутат, у меня неприкосновенность... — Значит, войны хочешь? Сварог опешил. Вот ты какой горячий! Чего сразу войны? Не нервничай ты так, не спеши. Глядишь, оно все само и образуется. Все бы вам война... А все оттого, что вы пришлые. А вот мы — местные. Сколько уж веков тут сидим — страшно подумать. Ильин скрипнул зубами. Если вы все такие из себя местные, чего же вы за людей-то не заступились, а? Еще и в союз с темными вошли, сами стали жертвы принимать. Сварог помрачнел, по голосу было слышно. Их союз с темными — это дело старое, недействительное. Как говорится, что было — быльем поросло. А насчет Блюстителя он так скажет: чему быть — того не миновать.Глава пятнадцатая. Ведьма выходит на волю
В Убежище темных в серой комнате без окон на сером же ворсистом диване лежала Женевьев. Она свернулась клубком уютно, как кошечка, но, судя по лицу, мысли ее посещали далеко не уютные — угрюмые и невеселые были эти мысли. Она погрузилась в них так глубоко, что даже не услышала, как в комнату вошла Катя. Войдя, та несколько секунд неотрывно смотрела на мадемуазель Байо, как бы пытаясь проникнуть если не в сердце ей, то хотя бы в голову. Наконец Женевьев почувствовала постороннего, встрепенулась и открыла глаза: Катерина, это ты? — А кто еще это может быть? Откуда ей знать? Это вполне мог быть Валера. Или Бусоедов. Или какая-нибудь другая тварь. — Ты специально зовешь нас тварями? — Катя глядела на нее недобро. Но они же зовут ее ведьмой... Да, они зовут ее ведьмой, потому что она ведьма. Ну, а она зовет их тварями, потому что они твари. Катя закусила губу, но все-таки сдержалась, не нагрубила в ответ, даже глаза мерзавке не выцарапала. Нет, никакого толку от битья ведьмы не будет, так что пусть лучше объяснит, когда она успела снюхаться с Первожмуром? — С кем? — изумилась Женевьев. — Ну, с Хладным, с Эриком. — Как странно ты его зовешь — Первожмур. Катя пожала плечами — ничего странного. Предание гласит, что на земле именно он прижмурился первым. То есть, говоря проще, сделался первым, кто, умерев, не умер до конца, а остался среди живых. Про него молодые вампиры когда-то даже песню придумали. «Кто прижмурился первым, Кто прижмурился первым, Кто прижмурился первым? — Эрра-Нергал! Где это было, Где это было, Где это было? Никто не узнал». Воцарилась пауза. Катя ухмылялась, глядя на Женевьев: ну как, понравилась ей песня? На любителя, призналась та. Впрочем, она бы посмотрела на тех смельчаков, кто эту песню сочинил. Не волнуйся, на них уже посмотрел, кто надо, отвечала Катерина, теперь на них никто не посмотрит... И вообще, нечего мне зубы заговаривать. Повторяю свой вопрос: когда ты спелась с Эриком? — Да с чего ты взяла, что я с ним спелась? Да потому что без помощи Эрика Петрович в жизни бы отсюда не вышел, его растерзал бы первый волколак. Но Мертвец ждал Петровича, и Мертвец его заполучил. Какой отсюда вывод? Вывод такой, что Женевьев с Нергалом заодно. Француженка покачала головой: это не так, можешь мне поверить. Лучше скажи, ты обдумала идею насчет моего побега отсюда? Да, Катя обдумала. И решила, что нет. Категорически. Женевьев посмотрела на нее с жалостью: неужели ты не понимаешь, что рядом с Валерой не могут находиться сразу две женщины? — В каком смысле? — сверкнула глазами Катя. — Впрямом, — отвечала Женевьев. — Валера влюбился в меня. Он меня хочет. И если я останусь здесь, он рано или поздно своего добьется. И тогда уже извини, но уйти придется тебе, а не мне. Повисло страшное молчание. — Ах ты, гадина, — наконец негромко выговорила Катя. — Мерзавка... Паскуда... Я убью тебя... Я горло тебе вырву… — Начинай, — улыбнулась Женевьев. Несколько секунд Темная испепеляла ее взглядом, потом кинулась вон. Выбегая из комнаты, она так ударила дверью, что, казалось, дрогнули каменные стены вековой кладки. Улыбка сползла с лица Женевьев, она вздохнула и снова улеглась на диван. Так она лежала то ли десять минут, то ли всю вечность, пока в дверь не постучали. — Войдите, — сказала она, садясь на диване. Вошел Бусоедов, приветственно поднял руку. На лице его блуждала неуверенная улыбка, как бывает, если уличный пес вошел в дом без приглашения и не знает еще, чем дело закончится — может, косточку ему кинут, а может, наоборот, выгонят пинками вон. — Здравствуй, Игорь. Он хмыкнул. Странно как-то звучит, его Игорем-то никто никогда не зовет. В лучшем случае — Бусоедов. В худшем — кровосос. Интересно, она тоже считает, что у вампиров нет души? Что они проклятые? — Есть такая теория... — кивнула Женевьев. — Хочешь ее опровергнуть? Да где уж ему. Может, и найдется когда-нибудь великий вампир, который сможет... Он опровергнет. Но не Бусоедов, это точно. — Не рано ли отказываешься? — Нет, не рано. Да и смысла никакого так пуп рвать. Они помолчали. Бусоедов оглядел ее. Удивляюсь, как ты жива до сих пор, сказал честно. Катька же тебя к Темному ревнует, странно, что до сих пор не отравила. Женевьев улыбнулась: убить соперницу — это меньшее, на что способна женщина. Есть куда более страшные виды мести. Но ты ведь не о женских боях без правил пришел поговорить, правда? Бусоедов замялся: вообще-то он посоветоваться пришел. Женевьев удивилась. Он, хладный, пришел посоветоваться с ней, светлой?! С чего вдруг? Он все еще мялся. Потому что она не выдаст... Потому что добрая. Потому что в ней есть сочувствие. А сочувствие всем нужно, даже вампирам. Она улыбнулась — что ж, советуйся. Он откашлялся, набираясь духу. Тут такая история: может, ему к своим вернуться? К хладным? — Вернуться? — удивилась она. — Тебя же убьют. Это вряд ли... Раньше бы убили, а сейчас — ни за что. Он теперь важный человек. На него Блюститель подсажен. И он кратко пересказал Женевьев события последних дней. — Какая же все-таки он сволочь, этот Валера! — покачала головой Женевьев. Игорь не возражал: сволочь, конечно, кто спорит. Но он сейчас не про Валеру. Он про то, возвращаться ему к своим или нет? Однако ответить Женевьев так и не успела: дверь в комнату открылась и вошла Катя. — О, Катерина, — трусливо сказал вампир. — Легка на помине. Катя сверкнула глазами: Бусоедов, сделай так, чтобы я тебя долго искала. Бусоедов двинулся было к выходу, но Женевьев его остановила: не выходи. Вампир затоптался на месте, не зная, как ему быть. — Я тебе последний раз говорю: пошел вон. Иначе сделаю больно. Очень больно, Бусоедов, — Катя глядела на него свирепо. Но он все не уходил. Бусоедов вдруг понял, что Катя на самом деле может убить Женевьев, а он этого не хотел, она ведь еще не ответила ему на его вопрос. И вообще, кажется, он не хотел, чтобы Женевьев кто-то убил. Не то, чтобы он готов был жизнь за нее отдать, да и с какой стати, однако, если бы ее убили он, наверное, здорово бы огорчился... Вампир робко глянул на Катерину: может, помиритесь, девочки? Ты, Катя, не убивай ее до смерти, не надо. Она еще пользу принесет, много пользы. Ну там, морду расцарапай, то-се, а убивать не надо, обратно ж не припилишь... — Считаю до трех! — рявкнула Катя, и глаза у нее сделались черными. Тут Бусоедов вдруг вспомнил, что своя рубашка ближе к телу, чем чужая кожа, и, спотыкаясь, вышел вон. На лице Женевьев не было сейчас страха, она только слабо улыбалась Кате: ну, что делать будем? Та смотрела на нее, не отрываясь, долго смотрела и, кажется, без всякого выражения. Наконец губы ее раскрылись, она сказала что-то едва уловимо, но Женевьев все равно услышала: ты любишь своего капитана? Ответила она не сразу, подумала сначала, но все-таки ответила. — Может быть… — сказала, — может быть. — Ну, а я люблю Валеру. А он, как второклассник, втюрился в тебя. — Но я-то Валеру не люблю. — Почему? — Не обижайся, но он темный, и он мне... он мне противен. Это Катя знает. Но она знает и то, что долго сопротивляться ему Женевьев все равно не сможет. И очень скоро уступит. Потому что она — подлинная Инь. Или, как красиво говорят светлые, изначальная женственность. Заключенная в ней стихия требует любви, страсти, огня. И она с этой стихией не справится. Ну, а раз рядом нет ее капитана, стихия бросит ее к первому попавшемуся мужчине. Женевьев улыбнулась. И Катя считает, что этим мужчиной станет Валера? Та пожала плечами: а кто еще? Не Бусоедов же, в самом деле. Ну что молчишь? Говори, опровергни меня... Скажи, что это не так. — Прости... — сказала Женевьев. — Не могу я тебя опровергнуть. Все именно так и будет, как ты сказала. Катя ахнула от неожиданности. Какая же ты все-таки тварь... Мерзкая, отвратительная ведьма! Ненавижу, ненавижу... Правильно, что Бусоедов обратил твоего капитана. Пусть он станет кровососом и сдохнет в муках. Так ему и надо! Светлая покачала головой: Бусоедов не обратил его. Полковник Ильин не позволит ему обратиться… Есть тайные методы, которые остановят обращение, методы, которые повернут его вспять. Катерина злобно ухмыльнулась: ну, это если капитан признается, что его укусил вампир. А если он промолчит? — А зачем ему молчать? — А зачем говорить? А вдруг он испугался, что станет вампиром и полковник его упокоит? А?! Ведь он способен на такое, твой полковник Ильин. Ведь способен, ты же знаешь... Женевьев закусила губу: что ты хочешь, в конце-то концов?! Зачем ты меня мучаешь? — Я хочу, чтобы ты выслушала меня, — медленно и отчетливо проговорила Катя. — Хочу, чтобы ты страдала, как страдала я, глядя, как Валера нарезает вокруг тебя круги. Твой капитан обратится. И его сила не помешает этому, только поможет. И тогда он станет самым могучим вампиром на земле, и даже Первый из Хладных, великий Эрра-Нергал, отступит перед таким чудовищным врагом. А мы будем управлять им, потому что у нас Бусоедов — вампир, который укусил капитана и которому отныне он будет подчиняться! Женевьев увидела, что в руке у Катерины блеснул нож. — Не надо, Катя, — сказала она. — Ты ведь все равно не сможешь. Та только плечами пожала. Чего она не сможет? Зарезать эту глупую спутанную овцу? Не велик подвиг, но придется его совершить. И Катерина подошла ближе к Женевьев, высматривая, куда нанести удар. Катя, не надо, прошептала Женевьев. Почему? Не знаю… Хотя бы потому, что Валера очень разозлится. — О, не сомневаюсь, — захохотала та. — Катя, я прошу тебя… Не проси, я же тварь. Она замахнулась, Женевьев закрыла глаза… Одним легчайшим движением Темная вспорола веревки, которые удерживали мадемуазель Байо. Секунду та глядела удивленно, потом на губах у нее появилась измученная улыбка: спасибо тебе. Не благодари. Я бы тебя с удовольствием прирезала. Но ты во всем права. И в том, что Валера в тебя втюрился, и в том, что рано или поздно одной из нас придется уйти. Убить тебя я не могу, так хотя бы выпущу. И чтоб духу твоего здесь больше не было, понятно?! Женевьев кивнула: конечно, понятно, что же тут непонятного. — И еще… Поклянись не подходить к Валере на пушечный выстрел. — Клянусь... — Вот так. А теперь пулей отсюда вон. Пока он не вернулся. Женевьев надо было уходить — и чем быстрее, тем лучше. Но ее волновала одна вещь. Что будет, когда появится Валера? Он не простит Кате предательства, не простит, что та освободила Светлую. Ничего, фыркнула Катя, скажу, что это Бусоедов тебя освободил. — Но Бусоедов скажет, что ты соврала. — Не скажет. — Почему? Ты что... ты убить его хочешь? Слушай, подруга, какая ты все-таки кровожадная. Все убить да убить! Никого я не буду убивать. Просто ты заберешь Бусоедова с собой. Вы как бы вдвоем сбежите, понимаешь? Приведешь его к полковнику. — И что мы с ним будем делать? — А вот этого уж я не знаю. Это сами решайте... Спустя пару минут Женевьев, Бусоедов и Катерина стояли возле дверей, ведущих из Убежища в лес. Катя нервничала и все время оглядывалась, боясь, что появится Темный и сорвет все дело. Женевьев, напротив, чувствовала необыкновенный подъем. Оставалось только отпереть замки — и они на свободе. — Готовы? — спросила Катя, берясь за засов. Нет, не готовы, вдруг заявил Бусоедов. Ему страшно, там снаружи вервольфы. Они его разорвут. Не бойся, сказала Женевьев, я тебя прикрою. Прикроет? А она уверена, что ее магии хватит на целую статью? Но Катя уже не слушала их пререканий, распахнула двери во тьму: бегите! — Ох, Великий Сумеречный, спаси и сохрани! — в ужасе прошептал Бусоедов, но все-таки первым выбежал в пустоту. За ним выскользнула Женевьев. И тут же, почти без пауз, раздался вой и рычание вервольфов, а за ним — визг Бусоедова... Медленная дрожь прошла по телу Катерины, секунду она стояла, не шевелясь, потом захлопнула ворота. *** Жизнь у голема Татьяны в последнее время стала слишком беспокойной. Теперь она все время вспоминала о том, как славно им было до того, как появился блюститель Саша. Когда полковник приходил домой, она накрывала ужин и смотрела, как он ест. И чувствовала себя не счастливой, нет, наверное, големы и не могут быть счастливыми — но хотя бы спокойной. Да, сейчас она была сторожевым големом, но ведь родилась она женщиной и прожила потом пусть недолгую, но человеческую жизнь. И даже сейчас она помнила те далекие времена, пусть и смутно, но помнила... Чуткий слух ее уловил металлическое царапание в замке. Кто-то пытался взломать входную дверь. Программа охраны активизировалась, спустя мгновение Татьяна уже стояла в прихожей. — Кто там? — спросила она. Никто не ответил. Татьяна возвысила голос. — Предупреждаю, ты не войдешь, кто бы ты ни был. А если войдешь, я тебя уничтожу. Я боевой голем, сила моя безгранична… Ну, насчет боевого голема она, конечно, приукрасила — всего-навсего сторожевой, — но это ничего, лишь бы враг отступил. Ей совсем не понравилась прошлая драка с вампиром, когда кровосос чуть не убил их обоих — ее и капитана. Из-за двери, однако раздался не боевой клич врага, а усталый голос полковника. — Тань, открой, это я. Татьяна открыла, удивленная: почему он не позвонил в дверь? Да забыл он, забыл, весь день сплошная нервотрепка. Не дав Ильину договорить, Таня плеснула в него святой водой или, как она это называла, дистиллированной жидкостью, насыщенной ионами серебра. Голем, поднятый из глубин смерти, мог и не верить в силу святой воды, но науку совсем отрицать он не мог. Любой демон, темный или любая сомнительная тварь из хаоса от серебра начинала корчиться, такова уж была их физиология. Точнее, такова была природа тьмы. Полковник корчиться не стал, только отплюнулся, и это значило, что он свой, что он полковник, что он — Ильин. Без комментариев, впрочем, не обошлось. Совершенно не обязательно было, сказал полковник, выливать всю бутылку, тем более — в лицо. Достаточно капнуть на запястье. Татьяна сказала, что так надежнее, и поинтересовалась, где капитан? — Капитан, Танюша, черт его знает где! — хмуро отвечал полковник. Он теперь стоял перед огромным, вделанным в стену сейфом и вытаскивал из него разное оружие. Черт знает где — неточные координаты, подумала Татьяна. Но спросила только, зачем ему столько артефактов? Возможна большая драка, сухо отвечал Ильин. — С темными? — Ты удивишься, но нет. Драка будет с местными. Татьяна действительно удивилась: всем известно, что местные держат нейтралитет. Или уже не держат и снова сговорились с темными? Может быть, отвечал полковник. Полной ясности пока нет. Сварог, во всяком случае, валяет дурака и наводит тень на плетень. Кроме того, они схватили и удерживают Сашку. Не сам Сварог, конечно. Один из его прихвостней, Жихарь. Я говорю Сварогу: вели вернуть капитана. А он только смеется. У нас, говорит, демократия и либерализм, никому и ничего я велеть не могу... Ну, не страшно... Не хочет добром, будет по-нашему. И что же, он пойдет один? Полковник хмыкнул: не ребят же из отделения брать, представляю, что они скажут, когда на них из офисов полезут лешие да водяные. — Одному идти опасно, — решительно сказала Татьяна. Ильин не спорил: стремно, конечно, когда никто спину не прикрывает... Эх, Женьку бы сюда. Он глянул на Таню и удивился: что ты так смотришь? Она нормально смотрит. Она может пойти с ним к местным… Прикроет ему спину. В конце концов, она — голем. — Твоя специализация — домашнее хозяйство, — буркнул полковник. — Охранно-сторожевые функции у меня тоже имеются, — не отступала Татьяна. Полковник рассердился. Она не понимает. Тут не функции, тут самой природой надо быть для боя предназначенным. Но Таня чувствовала, что она предназначена для боя. — Не говори ерунды, — отмахнулся Ильин. Он, наконец, собрал все оружие, которое хотел. — Ну, пожелай мне ни пуха, ни пера. — Не буду, — сказала Таня. — Я все равно не отпущу вас одного. Полковник посчитал это глупой шуткой, но ей было не до шуток. Что она станет делать, если его убьют? Ильин воззрился на нее удивленно. Она что — плачет? — Если вам так будет легче, то да, я плачу... Спустя полчаса они уже ехали по городу на полковничьей легковушке. Ильин хмуро вел машину, Татьяна тихо сидела рядом. — Далеко еще? — спросила она внезапно. — Что, боишься? — Я — голем, — отвечала она гордо, — я ничего не боюсь. — Да какой ты голем... Обычная баба. На вот платок, тушь потекла. Она молча взяла платок, поискала зеркальце на козырьке перед собой, не нашла, спросила виновато, можно ли ей смотреться в зеркало заднего вида. — Да смотрись хоть в фары, — буркнул Ильин. Приведя себя в порядок, она как будто даже повеселела, спросила, каков их план? План у полковника был простой. Сначала они попытаются зайти в корпорацию партикулярно, то есть добром. Если охрана их не пустит, тогда уже придется применить силу. Сварога, если получится, можно обезвредить, но не убивать. — Тем более что Сварога убить очень трудно, — заметила Татьяна. — Вряд ли он вообще даст себя убить. Ильин только хмуро поморщился. Остаток пути они проделали в молчании. Наконец полковник остановил машину возле большого офисного здания, выкрашенного почему-то в камуфляжный цвет и растворявшегося в окружавшем его небольшом парке. Впрочем, парк только на первый взгляд казался парком. Стоило сделать по нему пару шагов, и ты углублялся в лес — на удивление дремучий. Ильин повернулся к Татьяне, лицо его было серьезным. — Тактика следующая, — сказал он. — Идешь за моей спиной. Если видишь кого-то, кого не вижу я, но кто хочет прикончить меня или тебя, — наносишь удар. Все понятно? — Степень применения силы? — уточнила Татьяна. — По обстоятельствам... Они вышли наружу. Возле здания было подозрительно пусто: ни единого человека в зоне видимости, ни одной машины на стоянке. — Где же охрана? — спросила Таня. — Как мы будем с ней сражаться, если ее нет? Но Ильин только рукой махнул: пес с ней, с охраной. Его больше интересовало, где Сварог, не сбежал ли он в преддверии разборок. Они направились к массивным входным дверям, но те было намертво закрыты и даже, кажется, заблокированы изнутри. — Придется разносить, — сказала Татьяна. Еще чего, разносить. Да сюда вмиг со всего леса вся нечисть сбежится! — А какие есть варианты? Полковник вздохнул. Вариантов не было, разве что в окна лезть. Но это вряд ли будет менее шумно, окна-то вон, укрепленные. — Дорогие мои, вы, кажется, меня ищете? — раздался сзади чей-то весьма солидный и положительный голос. Таня взлетела в воздух, развернулась в полете и нанесла по врагу удар чудовищной силы. Однако Ильин в последний миг успел ее оттолкнуть, и нога голема просвистела в воздухе прямо перед носом у невесть откуда взявшегося незнакомца. Впрочем, справедливости ради скажем, что это был не совсем незнакомец. Во всяком случае, полковник этого незнакомца знал отлично. Им оказался тот самый Сварог Иванович, которого они решили обезвредить, но не убивать. Глава корпорации «Местные» был одет не в армяк, порты и лапти, как можно было ожидать, а во вполне приличный костюм от какого-то старомодного европейского дизайнера, судя по значку на пиджаке — от Армани. Лицо у него было одновременно значительное и хитроватое, такие лица во множестве можно встретить в российских парламентах самого разного уровня, начиная от государственной думы и кончая думами районными. — Ну вот, — пожаловался Сварог. — Не успел пары слов сказать, как чуть не прикончили. — Глупо, Сварог Иванович, — сухо заметил полковник. — Глупо и неосмотрительно так резко возникать за спиной у боевого голема. А если бы она ударила? — Надеюсь, ты был бы безутешен. И похоронил бы меня с превеликой помпой. — Тебя, пожалуй, похоронишь, — проворчал полковник. — Да, это непросто, — кивнул собеседник и вдруг словно спохватился. — А что же это мы на пороге-то стоим, все равно как колдуны какие-нибудь? Давайте уже войдем. Прошу, как говорится, к нашему шалашу. Они вошли в здание следом за хозяином, при этом тяжелые двери открылись легко и без всякого усилия. — Электромагнитные замки — великое дело, — подмигнул Сварог. Прошли по пустым, гулким коридорам, поднялись на лифте на третий этаж. Миновали пустой предбанник, вошли в огромный, заставленный фикусами, пальмами и монстерами кабинет Сварога. Полковник полюбопытствовал, куда делась секретарша Маржана. — Туда же, куда и остальные, — туманно отвечал Сварог. — Присаживайтесь. Они расселись по креслам, сам Сварог направился к бару. Поинтересовался, не хотят ли гости дорогие выпить. Татьяна не хотела, а полковник был за рулем. Ну, в таком случае он и один выпить может. И хозяин налил себе в стакан неразбавленного медицинского спирта. Полковник удивленно поднял брови: что, есть повод? По словам Сварога, повода не было, зато была причина. Ведь пьют, как всем известно, не только на радостях, но и с горя. — Сварог Иваныч, не пугай меня. — Я не пугаю, — серьезно отвечал Сварог, честное депутатское лицо его стало мрачным. — Я и сам, по правде говоря… Он осекся, что-то беспомощное сквозило в его взгляде. Ильин покосился на Татьяну, снова глянул на Сварога, глазами спрашивал его: что такое, о чем ты? Сварог с минуту о чем-то напряженно думал, наконец решился. — Послушайте-ка, братцы, один разговор, — сказал он, кладя на стол свой смартфон. — Это я говорю, я и Жихарь. Он включил диктофонную запись, раздался искаженный мембраной голос Жихаря. — Сварог Иванович, у нас тут чрезвычайные обстоятельства... — Ты где? — перебил его голос Сварога. — В катакомбах у Драугра. — А Блюститель с тобой? — Да. Был со мной. — Что значит — был? Зачем ты вообще его туда поволок? — Для приватности. — Для приватности? Совсем из ума выжил, старый черт! Ну-ка, быстро выбирайтесь, пока Лихо спит. — Не могу, Сварог Иванович... Из телефона послышался страшный рев. — Это что... Что там у тебя такое? — Лихо проснулось, Сварог Иванович. — Так беги, что ты болты болтаешь!! — И рад бы в рай, да грехи не пускают... Тут меня слуги Лиха обступили. Так что, боюсь, не выдюжу я, Сварог Иванович. — А Блюститель? С ним что? — Я его погнал наверх. Даст Бог, найдет дорожку. А я уж тут буду держаться, сколько можно... Лишь бы он спасся. Прощайте, Сварог Иванович. Не поминайте ли... Последние слова Жихаря заглушил страшный рев. Запись оборвалась. Несколько секунд стояло мертвое молчание, потом полковник грохнул кулаком по столу. — Ах, старый идиот... Да что же он натворил! Ты-то хоть понимаешь, что он наделал? Сварог кивнул, все он понимает. Поэтому и нет никого в офисе. Всю наличную живую силу — и неживую тоже — послал в катакомбы Блюстителя искать. — В катакомбы? — взвился полковник. — Да где ты его сейчас там найдешь? А если его слуги Лиха возьмут? А если Драугр? Ну-ну, полковник, не нагнетай. Блюститель — это сила, справиться с ней не так легко. — Да ведь сила эта не инициирована еще. Сила не в полной силе пока. А ты со своим Жихарем его прямо в глотку нежити швырнул. Сварог поднял руку: погоди, Григорий Алексеевич, не кричи. Не все так просто. Он ведь, Блюститель твой, как бы это помягче... Он и сам почти что нежить теперь. Его вампир укусил. Вдруг в кабинете стало очень тихо. — Врешь, Сварог... — сказал полковник. — Не могло этого быть... Где и когда?! Ну, где и когда — это уж полковнику виднее. Он же его пас все время. — Говорю тебе, не мог его никто укусить! Не мог, понимаешь, просто не... — Ильин осекся, задумался. — Хотя постой. Кажется, вспомнил. Приходил к нам тут один гость. Из хладных... Нет, все равно не мог. Я бы увидел, если бы Сашка начал обращаться. Не я, так Таня бы увидела. Тут полковник умолк, и они оба посмотрели на Таню. Что скажешь, голем, спросил Сварог неожиданно жестким голосом. Та молчала. — Я говорю, что скажешь? — повторил он. Ильин покачал головой, взгляд его стал растерянным. Татьяна? Нет... Не может быть... Ты что-то знала? Знала и не сказала мне? — Он просил не говорить. Я поклялась. — Поклялась? Ты служишь мне, мне одному! Это так. И если бы полковник спросил, она бы не солгала. Но он не спросил… Полковник схватился за голову: неужели она не поняла, чем это грозит? Всем грозит, всем нам до последнего человека? Нет, она поняла... Но она не знала, что это обращение. У Саши просто была температура и... — Что — и? — И выпал мост изо рта. Несколько секунд стояла мертвая тишина. Потом полковник обернулся к Сварогу, молча смотрел на него. Я все понял, наконец медленно выговорил он, я понял все. Ты специально это подстроил, Сварог Иванович. Ты знал, что Блюститель обращается. И, испугавшись, ты решил убрать его руками подземных тварей. Так ведь? Скажи, что так! Взгляд у Сварога сделался страшным. — Да ты умом тронулся, Григорий Алексеевич…Глава шестнадцатая. В катакомбах у Драугра
Убежище хладных показалось тестю местом довольно гостеприимным — если, конечно, принять во внимание, кто именно его создавал. Плюшками и пирогами здесь, конечно, Петровича никто не потчевал, но хотя бы к жизни вернули. Как именно это случилось, он не знал, поскольку в тот момент честно находился одной ногой в могиле, а если брать собственное ощущение, то и всеми четырьмя. Впрочем, вполне можно было предположить, что дело без магии не обошлось, ну, или уж как минимум без дефибрилляторов. Сейчас, еще слабый после воскрешения, Петрович валялся на диване и озирал мрачноватую пустоту своей комнаты, которая не имела ни окон, ни дверей — прямо как огурец в загадке. Правда, в загадке было еще полно людей, а здесь никаких людей не наблюдалось, если, конечно, не считать за человека самого Петровича. Высоченные потолки Убежища почему-то не увеличивали ощущения пространства, зато с упорством, достойным лучшего применения, давили на психику. Цвет стен был какой-то… да черт его знает, какой он был, этот цвет, одно слово — вампирский, у людей, наверное, и оттенка-то такого не существует. Нечто с продрисью, и непонятно даже, что именно… Точнее всего, пожалуй, было определение «продрись с продрисью», вот это было ближе всего к делу. И посреди этой непроглядной продриси валялся бывший покойник Петрович, которого, понятное дело, одолевали мрачные и унылые мысли. Как раз тогда, когда тесть обдумывал самую мрачную мысль из имеющихся, дверь открылась, и в комнату вошел не кто-нибудь, а его трупейшество собственной персоной. Петрович слабо скорчил рожу, что могло означать: рад видеть, ваша прижмуренность, а могло и что-нибудь другое, совсем нецензурное. Несколько секунд Эрра-Нергал молча смотрел на Петровича — так смотрел, как будто душу хотел из него вынуть. Но, однако же, все-таки не вынул — то ли пожалел, то ли руки оказались коротки. Осведомился только, как себя чувствует кандидат в персональные пенсионеры. Чувствовал себя Петрович недурно, разве что голова немного гудела. Впрочем, вампира это не обеспокоило, он заметил довольно обидно, что для Петровича голова — предмет второстепенный, и нужна ему только для того, чтобы в нее есть. Петрович, тем не менее, не обиделся, его сейчас занимал совсем другой вопрос. Что за вопрос? — хмуро полюбопытствовал Первый из Хладных. Да вопрос-то простой, вопрос, как говорится, на засыпку: он, Петрович, теперь как считается — уже натуральный кровосос или еще, так сказать, не достиг окончательно? Все ж таки его, что ни говори, прямо с того света обратно вернули. Он ведь, извините за выражение, не дышал совсем и синий был, как колбаса с истекшим сроком годности. А теперь, значит, снова-здорово?.. Однако Эрик его разочаровал. — Ты еще не примкнул к высшей касте существ, населяющих землю, — сурово заметил он. — Ты по-прежнему относишься к нижнему сектору пищевой цепочки. Петрович, честно говоря, не знал, радоваться ему тут нужно или плакать навзрыд. С одной стороны, неплохо было бы, конечно, стать вампиром. Тем более что говорят, будто они бессмертные и вечно молодые, а кому мешала вечная молодость — уж, во всяком случае, не пенсионеру. С другой — при таких друзьях вампиром стать никогда не поздно. Потому что обратной дороги, как он понимает, и вовсе нет, развампириться при всем желании нельзя. Так что будем считать, что он просто потерял сознание, а Нергал его реанимировал. И на том, как говорится, спасибо. Могли ведь и попросту съесть... — Насчет этого не спеши, — упредил его Хладный, — всему свое время, в особенности же трапезе. Петрович кивнул — ваша правда, спешить не будем. Хотел спросить еще что-то, менее значительное, но тут в дверь раздался стук, а спустя секунду в комнату юркнул Юхашка. Увидев его, Петрович прямо на месте подпрыгнул: это же он, паразит! Тот самый клоп, который меня до смерти задушил... Голову ему оторвать, ваша мертвейшество, оторвать без всяких разговоров, и прямо тут, не отходя от кассы! Однако Нергал успокоил тестя, объяснив, что бояться уже нечего, поскольку Юхашка теперь возведен в ранг его помощников, а следовательно, тестю не опасен. — Говори, с чем пожаловал, — обратился он к ангиаку. — Пожаловал, хозяин, — пропищал Юхашка, — очень пожаловал. Срочные новости есть. Новости касались Светлого блюстителя. Оказывается, тот самый Жихарь из местных, который обидел Юхашку, вывез Блюстителя в катакомбы, которым нет ни начала ни конца и где, говорят, способна заблудиться даже самая мутная нечисть из корпорации «Местные». Опять местные, поморщился вампир, да что им надо, в конце-то концов? Юхашка держался того мнения, что местные собираются вернуть Блюстителя светлым — но не просто так, конечно, а за выкуп. — Какой именно выкуп? — заинтересовался Хладный. Этого Юхашка сказать не мог. Зато он полагал, что если светлые и местные не договорятся, очень может быть, что местные отдадут Блюстителя темным. Нергал сделался мрачнее тучи. Нет, этого допустить никак нельзя — у темных Бусоедов. Если они обретут власть над укушенным Светлым блюстителем — лучше даже не думать, что будет тогда. Впрочем, если, опять же, пораскинуть мозгами, то, пожалуй, имеется один спасительный способ... Эрик глубоко задумался. Ангиак нетерпеливо ерзал — беспокойная его мертвецкая натура требовала действий, а делать было нечего. Кроме того, Юхашке очень хотелось знать, о чем думает хозяин. А хозяин думал о том, как предотвратить слияние Бусоедова и Блюстителя. И, похоже, для этого имелся только один способ: хладная инициация. Правда, способ этот был очень опасным. После хладной инициации капитан мог обрести огромную силу. Такую, какой не имел до него ни один блюститель. Впрочем, неважно. Важно то, что после этого он станет Хладным блюстителем. И сознание, и сердце его станут хладными, а это важнее всего. — А если он пойдет против вас? — пискнул Юхашка. — Это исключено. Хладный блюститель не пойдет против Первого из Хладных. Петрович, слушая все это, моргал глазами. Могло показаться, что он ни черта не понимает, но это было не так, прекрасно он все понимал. Петрович не дурак, как думают некоторые, и щи он хлебает отнюдь не лаптем, можете даже не надеяться. Одно только было ему неясно: как же будут проводить эту самую инициацию, если они здесь, а Сашка — там? Ангиак зашелся мелким противным смехом, однако Эрик оборвал его. Петрович прав, заметил он, хладную инициацию нужно проводить глаза в глаза. Однако на крайний случай вместо Нергала сгодится любой другой вампир. У него как у первородного есть связь с любым из хладных. На короткий миг Эрик сможет подчинить Бусоедова и нанести решающий удар. На такой удар Петрович был бы совсем не против полюбоваться: как-никак зрелище историческое — подчинение всего мира кровососам. Но Эрик отвечал, что это зрелище — не для человеческой психики и тем более, не для его, Петровича, слабых мозгов. После чего велел Юхашке готовить излучатель… Юхашка кивнул и побежал прочь, приплясывая от возбуждения на ходу. Петрович не понял, о каком излучателе речь, но Хладный и не стал ему объяснять — не для средних, сказал, умов. Согласитесь, зачем знать Петровичу подробности об усилителе волевых импульсов, при помощи которых можно подчинить волю любого вампира на любом расстоянии? Спустя пятнадцать минут Первый из Хладных уже сидел в огромном кресле, больше напоминающем трон царя Соломона, только вместо шести львов был он украшен двенадцатью черепами и не был покрыт золотом — зато слоновьи бивни, из которых его сделали, оказались самые натуральные. Юхашка бегал вокруг трона, тянулся, подпрыгивал, пристраивал к своему хозяину датчики и провода излучателя. — Вот так, хозяин, — бормотал Юхашка, — вот так отлично будет. Сразу всех хладных найдем. Как в кино будет, в «Матрице». — Во-первых, дурак, не в «Матрице», а в «Людях X», — казалось, даже несокрушимый король вампиров нервничал в преддверии решительного удара. — Во-вторых, все мне не нужны. Мне нужен только Бусоедов. Тесть, который не видел ни «Матрицы», ни даже «Людей X», глядел на это на все и не мог понять — как же все-таки будут проворачивать такое сложное дело? Зато это отлично понимал болтливый ангиак. Хозяин, говорил он, заглянет Бусоедову в башку. Увидит все вокруг его глазами. Когда Блюститель подойдет к Бусоедову, хозяин перехватит управление. Хрясь — и все! Тесть поежился. Не хотел бы он, чтобы ему сделали такое хрясь. Эрик со своего трона глянул на него с величайшим презрением. Миллиарды людей на земле могли бы только мечтать, чтобы Господин над Жизнью и Смертью посмотрел на мир их глазами. Однако этого не будет. По сигналу Хладного Юхашка включил излучатель, раздалось странное электрическое жужжание. Глаза Нергала, и без того чудовищные, расширились, их заполнила тьма. Они медленно блуждали в орбитах, казалось, отыскивая жертву. Петрович задрожал от ужаса, попятился. Ох и страшно, мать моя... Справедливости ради заметим, что страх Петровича ни шел ни в какое сравнение с тем ужасом, которое испытывал сейчас капитан Серегин. Неверным, оскальзывающимся шагом он пробирался сквозь темные тесные тоннели черт знает где под землей. Тонко капала где-то рядом вода, в ушах все еще звенел, затихая, панический крик Жихаря «беги!». Подземная вода была тяжелая, мертвая, она текла по земле, размывая ее, делая скользкой, опасной. Поначалу капитан шел быстро, почти бежал, но, упав несколько раз, стал двигаться гораздо осторожнее. Слабый свет от мобильника не слишком помогал в подземной тьме — выхватывал лишь неровные земляные стены по сторонам и низкий свод над головой. В голове Серегина вертелись глупые, неуместные сейчас мысли. Интересно, кто построил эти туннели — Лихо, его слуги или другие неизвестные науке чудовища? Впрочем, может быть, тоннели вовсе и не построили, а прорыли. Пустили какую-нибудь тварь толщиной с автобус... Она шла со скоростью два метра в минуту и дырявила землю, как гигантский червь. Любопытно, где сейчас эта тварь? Умерла, наверное, от непосильного труда — вряд ли ей давали выходные и отпуск, пусть даже за свой счет. А если не умерла? Если до сих пор стынет где-то в непроглядных и страшных подземных кавернах? Между лопаток у капитана пробежал холодок, спина покрылась гусиной кожей. Нет-нет, он зря начал о таком размышлять, какое ему дело, кто тут прячется в пещерах. Лучше думать о чем-нибудь смешном, глупом. Вот, например, пока он шел тут и падал, перемазался весь, как последняя свинья, а никуда так и не вышел... Смешно? Не очень, отвечал внутренний дознаватель, хотя по части глупости тебя не переплюнешь, это точно. Не лезь, отвечал ему капитан, без тебя в дерьме по самые уши... Так, о чем бы еще подумать? Жихарь этот, тоже балбес... Иди, говорит, вверх по дорожкам, выйдешь к выходу. А если дорожки эти сначала вверх, а потом вниз, тогда как? Может, тут вообще никакого выхода нет, заметил внутренний, темно, как у черта в сумке. Хорошо хоть мобильный зарядить догадался. Сейчас бы как крот-слепыш тыкался туда и сюда, а может, слуги Лиха уже бы тобой обедали... Впрочем, стоило капитану порадоваться своей предусмотрительности, как смартфон, словно издеваясь, подал сигнал о том, что батарея садится. Только этого не хватало — очутиться в полной темноте. Придется поберечь электричество, противным голосом пропищал внутренний дознаватель, пойдем путем цивилизованных стран. Капитан отключил телефон, и вокруг наступила тьма — сырая, шероховатая, непроглядная. На миг ему показалось, что вместе со зрением он потерял и слух, и даже ощущение собственного тела. Правда, спустя минуту осязание и слух вернулись, а что толку — идти так все равно было совершенно невозможно. Саша плюнул и снова включил телефон: черт с ним, будем продвигаться вперед, пока батареи хватит, а дальше уж как получится. Так, подсвечивая дорогу, он шел еще некоторое время. Впрочем, разглядывать особенно было нечего, поэтому он отключил фонарик и оставил только свет от экрана. По сути, теперь почти ничего не было видно — но так все-таки лучше, чем в полной темноте. Где-то вдалеке раздался мокрый шлепок — так, словно в грязь упал булыжник. Чмокающее эхо прокатилось по тоннелю. Капитан вздрогнул и рефлекторно выключил телефон. Так он стоял некоторое время, весь превратился в слух — может, это Жихарь его догоняет? — Кто там? — наконец проговорил он негромко. — Жихарь, это ты? Жихарь? Никто не отозвался. Саша хотел было позвать Жихаря еще раз, открыл даже рот — и окаменел. Во тьме он был теперь не один. Он не увидел это, не услышал даже — просто почувствовал всем телом, ощутил каждой клеточкой. Кто-то огромный, невидимый и ужасный стоял совсем рядом, капитан чуял на лице чье-то смрадное, тяжелое дыхание, слышал слабые чмокающие звуки. Не смотри, в ужасе велел ему дознаватель, замри, может, пронесет. Но капитан уже понимал, что не пронесет, что чмокающая тьма придвинулась слишком близко, она уже вбирает его в себя, еще несколько секунд — и поглотит, словно и не было его никогда. Саша не вынес муки, вскинул руку с телефоном, нажал кнопку. Слабый свет экрана осветил темную, извилистую и совершенно нечеловеческую фигуру на стене. Саша глухо вскрикнул от неожиданности и выронил мобильник. Вокруг снова сделалось совершенно темно, темно и тихо. Но спустя несколько секунд из непроглядной этой тишины вкрадчиво, на мягких лапах, дополз до ушей вибрирующий змеиный голос. — Кто ты, сссмертный, и как попал в эти катакомбы? Внутренний дознаватель, который, казалось, от ужаса скрылся в самых дальних уголках мозга, выскочил вперед, изумился картинно: кто мы? Да нас тут все знают, мы блюстители, а не хрен с горы, а вот ты сам кто такой будешь, дядя? Озвучивать этот идиотский вопрос выпало, конечно, капитану. Он и озвучил, стараясь сдерживать дрожь в коленках. — Я — Драугр, чудовище преисссподней, — змеиный голос вибрировал, эхо от него ввинчивалось в мозг, раскалывало голову на части. — Радуйссся, ссмертный, сссегодня ты найдешшшь упокоение. Я пожру твою душшу и рассстерзаю твое тело. Но сссначала ответь, кто ты и как здесь оказззался? — Жихаря знаешь? — спросил Саша, лихорадочно думая, сколько еще он сможет так тянуть время. Почему-то он сразу понял, что в честном бою с Драугром шансов у него никаких. — Жжихаря? О чем ты? Не ззнаю я никакого Жжихаря! Ну вот, огорчился Саша. Не знаешь реальных пацанов, а распустил пальцы веером. Кто тут у вас вообще за главного? — В этих катакомбах я властелин, — отвечал невидимый Драугр. — Я ем любую плоть, которая попадется. Крыс, мышей, мокриц, тараканов... Я и тебя съем, хотя ты — сслишком разговорчивая плоть. От страха мозги у Саши почти не работали, так что управление диалогом взял на себя внутренний дознаватель. — Задавай загадку, — заявил он чудовищу ничтоже сумняшеся. Какую еще загадку? А то он не знает! Подземное чудище всегда задает загадки. Если Саша отгадает, Драугр должен его отпустить. А если нет? Тогда загадает новую загадку. И так до тех пор, пока он не отгадает. Драугр зашипел. — Шшшто за глупая игра, она мне не нравится! Я убью тебя независимо от того, отгадаешь ты ззагадку или нет. А теперь назовись. А какой нам смысл называться, если все равно укокошат, резонно поинтересовался внутренний. — Не хочешь — не надо. Я съем тебя безымянным. Приготовься. Ссейчас будет немножко больно. Впрочем, нет. Будет очень больно. И чудовищно сстрашно. Из тьмы раздалось ужасное шипение, оно становилось все ближе и ближе. Говорят, что в предсмертный миг у человека перед глазами пролетают самые важные события его жизни. Но у капитана перед глазами почему-то летал туда и сюда один только Петрович, который нагло поглядывал на него и говорил, хихикая: «Конец тебе, Сашка! Теперь я точно твою квартиру пропью!» Капитан в ужасе попятился от шипящей тьмы, сделал шаг, другой — и уперся спиной в стену. Сбежать он не мог, два случайных шага в темноте — и оказался бы на мокрой, скользкой земле совершенно беззащитным. А вот подземный житель Драугр, похоже, отлично видел в самом непроглядном мраке. — Постой! Погоди! — отчаянно выкрикнул капитан. Ну, что еще, ответила ему тьма, прими смерть спокойно и с достоинством, как и положено мужчине! — Ты же спрашивал, кто я такой? Я назовусь, и потом уже решай, что со мной делать. — Все это уже неинтересно Драугру. Ты будешь безымянной едой. И тьма зарычала, и придвинулась ближе — и все вокруг стало тьмой. В последний миг, чувствуя, что мрак готов его поглотить, Саша успел еще выставить руки. Раздался тяжелый удар — и тьма на миг отступила. — О, — прорычал Драугр, — у тебя есть сила... Я сразу почувствовал. Но она неполна еще, нет. Источник ее наверху, там, где свет и тепло. А здесь она слаба, слишком слаба... — Зато моя сильна, — раздался знакомый голос, и тьму прорезал яркий луч света. — Валера! — крикнул капитан, на глазах его почему-то вдруг выступили слезы. — Валера, черт! Драугр попятился от света, нестерпимо зашипел: кто такой? Кто ты, я не знаю тебя! — Сейчас узнаешь, — пообещал Темный. В его руках, на миг осветив тьму, сверкнула молния, раздался страшный удар грома, и все стихло. — Ну, вот и все, — сказал Валера. — Конец ужасному Драугру. А шуму-то было, а вони... Ну что, капитан, поговорим как блюститель с блюстителем? Поговорим, согласился Саша. Только объясни, пожалуйста, откуда ты здесь взялся? Откуда взялся — не важно. Важно — зачем. Темный спустился в катакомбы Драугра ради Сашки, спустился, рискуя жизнью. Правда, похоже, что благодарности он так и не дождется... Капитан слегка смутился: ладно тебе, не заводись. Благодарность будет, когда мы отсюда выберемся живыми и здоровыми. В этом подземелье Драугр — сволочь хоть и неприятная, но не самая опасная. Ты про Лихо слышал? Так вот, я ухитрился его разбудить. Валера, конечно, не поверил, стал даже отпускать разные протухшие шуточки насчет того, зачем, дескать, декабристы разбудили Герцена и кому вообще мешало, что ребенок спит. Однако тут из подземельных далей донесся ужасный стон. От этого стона мороз пошел по коже. Валера нахмурился на миг, потом прислушался и улыбнулся: не хочу тебя огорчать, Шурик, но это не Лихо. Капитан согласился: не само Лихо, конечно, а его слуги. Услышав это, Валера напрягся и помрачнел: да что же ты за человек такой, все время на свою задницу неприятностей ищешь! Это замечание показалось Саше обидным. Он культурный человек и если уж ищет неприятностей, то на голову, а никак не на то простонародное место, о котором говорит пословица. Но Темному сейчас было не до извинений, он заявил, что настал момент рвать когти. Вот с кем сейчас им совершенно не нужно встречаться — так это со слугами Лиха. Этих тварей, друг Сашка, всерьез побаиваются все — и правильно делают, надо сказать. И он поволок очумевшего капитана за собой. — Спасаешь, значит? — полюбопытствовал тот. — Спасибо, конечно, но ты не забыл, что мы с тобой — враги? Нет, не забыл, отвечал Темный, склерозом не страдаю. Однако он полагал, что перед лицом врага столь ужасного можно было бы и объединиться — хотя бы на время. Или, может, капитан хочет остаться тут и поближе познакомиться со слугами Лиха? Саша посмотрел назад, в непроглядную тьму, откуда раздавались чудовищные стоны. Пожалуй, решил он, можно временно и помириться. На короткий срок. А потом опять будем воевать, куда же деваться... Как говорится, худой мир лучше доброй ссоры. Спустя полчаса они уже ехали в Валерином «мерседесе», Саша сидел рядом с сиденьем водителя и думал о том, что ничем иным, как иронией судьбы все это не объяснишь. Два смертельных врага, два полюса мироздания как ни в чем ни бывало едут вместе в одном авто. При этом никому не приходит в голову убить противника. Во всяком случае, ему, Саше, не приходит. Валера неожиданно засмеялся, словно прочитал его мысли — чего, как объяснил в свое время полковник, конечно, просто не могло быть. — То ли еще будет, Сашок, то ли еще будет... — сказал он загадочно. — Времена меняются, грядут перемены. Саша слегка напрягся. Перемены — черт с ними, пусть грядут себе на здоровье. Но Валера ведь отпустит его? Он обещал! Темный не возражал. — Я тебя отпущу. Потом. Если захочешь. — Не понимаю я тебя что-то... — Ничего, скоро поймешь. Очень скоро... Приехали. Они вышли из машины. Прямо на опушке леса,окружавшего Убежище темных, стояли три волколака. Их можно было бы принять за простых волков, если бы не перекошенные, какие-то особенно безобразные морды, больше похожие на рыла варанов. Капитана передернуло от отвращения. — Это собачки мои, — сказал Валера. — Сторожевые. Да ты не бойся. Они не кусаются. Пока я не велю. Внешний вид Убежища произвел на Сашу впечатление. Ничего себе замок... Вполне в новорусском духе. Валера кивнул. Это все специально, чтобы внимания не привлекать. Тут таких замков десятки. И посторонние к ним лишний раз стараются не подходить — мало ли, кто в таком замке живет. А нам это на руку. Тяжело открылись огромные двери, и оба блюстителя вошли в Убежище. Прошли длинными, плохо освещенными сейчас коридорами. Недостаток света смягчал слепящую роскошь внутреннего убранства, но Саша все равно крутил головой по сторонам. Да, сразу видно, что Валера — темный. Любовь к шику и богатству у него в крови. Однако хозяин только головой покачал. — Не обращай внимания, — сказал. — Дешевый шик положен мне по статусу. Мне-то самому, кроме свежевымытой сорочки, ничего не надо. Саша только криво ухмыльнулся в ответ — знаем мы ваши сорочки, господин Темный блюститель. Они вошли в круглый зал, сели в кресла. Темный молча, без улыбки, разглядывал капитана. — Как ты меня нашел? — спросил Саша. — Ну, видишь ли, мы ведь оба блюстители, между нами кармическая связь... — важно начал Валера. Но капитан оборвал его: не валяй дурака! Валера засмеялся, поднялся с кресла, подошел к капитану, быстро отковырнул жучка с внутренней стороны Сашиного воротника. Ловкость рук, сказал, и никакого мошенства. Издалека раздались шаги, чьи-то каблучки энергично постукивали по мраморным полам. Почему-то звук этот вызвал в сердце Саши неясную тоску. Тоска эта все усиливалась, сердце трепетало все больше, и, когда в зал вошла Катя, оно уже было готово взорваться. Но не взорвалось, а только остановилось. Секунду капитан глядел на Катю, а та — на него. — Знакомьтесь, капитан Серегин, — Катерина, — непринужденно сказал Валера. Потом словно бы спохватился. — Ах да, вы ведь знакомы... Вы же, кажется, даже были женаты в прошлой жизни — или я ошибаюсь? Саша молчал. Молчала и Катя. Потом она посмотрела на Темного и сказала: — Валера, можно тебя на минутку? Темный кивнул, они вышли из зала. Снова раздался стук каблучков, теперь удаляющийся, и сердце Саши снова забилось. И он даже смог сделать вдох. Тем временем за неплотно прикрытыми дверьми Катя сказала Валере, что Женевьев убежала. Выслушав новость, Темный скрипнул зубами: как она смогла? — Я ведь говорила тебе, она ведьма. Подумав немного, Валера велел Кате молчать и ни в коем случае не проболтаться о случившемся капитану — пусть думает, что Женевьев здесь. — Это не все, — сказала Катя, — есть еще одна новость. Бусоедова порвали вервольфы. Валера сдвинул брови: совсем? Нет, не совсем, конечно, он же все-таки хладный. Но потрепали изрядно. Лежит теперь у себя, восстанавливается. Темный махнул рукой: тогда не страшно. Главное, Сашка здесь, остальное приложится. Они вернулись в зал. Но там было пусто, только эхо от Катиных каблучков насмешливо затихало у дальней стены. Окинув быстрым взглядом зал, Темный изменился в лице. — Вот черт! — сказал он. — Если Сашка доберется до оружия, нам не поздоровится... Спустя полминуты они ворвались в хранилище. Но там было тихо и пусто. Валера оглядел полки арсенала: кажется, все артефакты на месте. Покачал головой: — В любом случае, Сашку надо найти. Катя опустила глаза: похоже, Темный дал маху. Он-то думал, что заманил капитана в ловушку. А вышло, что это капитан к ним проник. — Шпион, — сказала она. — Чистый агент 007. Заперев хранилище, они быстро двинули назад по коридорам. Предстояло обыскать все убежище — территория немаленькая. Внезапно Валера встал как вкопанный. Кажется, он понял, что тут ищет капитан. Точнее, кого… Катя глядела на него во все глаза. Ну конечно, как они сразу не дотумкали! Бусоедов! Вампир, который один во всей вселенной может управлять Блюстителем. Но что капитан сделает с Бусоедовым, если найдет его? — А черт его знает, что он сделает, — сказал Валера. — Все, что угодно может сделать. Они бросились к комнате Бусоедова. Добежав, ворвались внутрь почти одновременно. И замерли — настолько удивительным и странным было то, что они увидели. Капитан стоял на коленях перед вампиром и, не отрываясь, глядел ему снизу вверх прямо в глаза. — Что он делает? — прошептала Катя. Валера прижал палец к губам. Тихо, молчи. Бусоедов подчиняет Блюстителя. Когда он закончит, сила Светлых будет с нами. И вот тогда нам не будет равных. Внезапно Бусоедов исторг изо рта неясное рычание. С каждый секундой рычание становилось все более громким, из него вырывались отдельные звуки, складывались в слова. Вот только слова эти произносил не Бусоедов, а кто-то другой, очень знакомый. Они вздрогнули одновременно, узнав низкий голос первородного вампира, Господина над Жизнью и Смертью Эрры-Нергала. — Внимай мне, Блюститель! — голос гудел, словно погребальный колокол. — Внимай и покоряйся, ибо это говорю я, Первый из Хладных, твой истинный господин. — Что за черт, откуда тут взялся Эрик? — прошептала Катя. — Он что, прямо из Бусоедова говорит! Опять кровососные штучки?! Голос первородного поднялся вверх и грянул откуда-то из заоблачных вершин. — Сим укусом, Блюститель, я посвящаю тебя в величайшую тайну бытия! Валера вздрогнул. Укусом? Держи его, Катька, не дай ему… Но они опоздали. Раздалось жуткое рычание, рев и визг. — Господи... — в ужасе прошептала Катя. — Клянусь Гандарвой, он оторвал ему голову! Капитан оторвал голову кровососу… Визг обезглавленного Бусоедова оборвался так же мгновенно, как и начался, изувеченное тело его конвульсивно подергивалось теперь на холодном мраморном полу. Несколько секунд стояла тишина, слышно было только тяжелое дыхание Саши. Он отвернулся от поверженного вампира и глядел в глаза Валере. Валера тоже смотрел ему в глаза и понимал то, что на всей земле могли понять от силы несколько человек. Саша больше не капитан. И не Блюститель. Хуже всего, что даже Темный уже не знал, кто стоит перед ним. — Валера, — пробормотала Катя. — Он смотрит на нас. Он так странно смотрит... — Беги! — сквозь зубы процедил Темный. — Прочь отсюда! Не оглядывайся! Беги!!! Не думая, не видя и не слыша больше ничего, она бросилась вон. Капитан же все глядел на Темного пугающими багровыми глазами — как будто вся кровь мира была теперь в них. Темный попятился, собрал всю свою силу и поднял руку, чтобы остановить то странное, чудовищное, небывалое существо, которое медленно двигалось к нему. — Не подходи! — сказал он грозно. — Велю тебе, остановись... Саша, ты меня слышишь? Ты человек, внутри ты еще человек! Ты помнишь меня... Я твой друг Валера... Я Темный блюститель... Ты не смеешь... Неееет!!! Страшный, исполненный нечеловеческой муки крик пронесся по коридорам Убежища. Бежавшая по коридорам Катерина на миг остановилась, прислушалась — и рухнула на пол без чувств.Глава семнадцатая. Салон мадам Безухен
Пока полковник и голем сидели в кабинете шефа «Местных», молодцы Сварога все-таки дозвонились до хозяина и сообщили, что Сашки нигде нет. Зато они обнаружили мертвого Драугра, которого кто-то раскатал в лепешку — так, во всяком случае, сказал полковнику Ильину сам Сварог. Ильин, конечно, не поверил этому, да и кто бы поверил, люди добрые и примкнувшие к ним работники силовых органов? Драугра — в лепешку? Да на всей земле таких ухарей — по пальцам сосчитать, и одной руки на это вполне хватит. Может, конечно, дело не в земле, может, это Лихо и слуги его постарались, тогда да, тогда может быть. С другой стороны, им-то что, Драугр им не помеха. И, тем не менее, Сварог настаивал, что Драугр уничтожен какой-то могучей силой. — А капитан? — свирепо спросил Ильин. — Капитан тоже уничтожен могучей силой? Тут никакой ясности не было — возле Драугра следы Блюстителя терялись. — Хочешь сказать, Драугр сожрал Сашку? Сварог покачал головой: сожрать твоего капитана — дело не такое простое. Тем более, и следов никаких — ни костей, ничего. — Тогда где он?! — Боюсь, он в лапах у Лиха, — проговорил Сварог после паузы. Они замолчали. Оба прекрасно понимали, что это значит. По меньшей мере — третья мировая война, по большей… по большей даже думать не хотелось, к чему это может привести. С другой стороны, думал полковник, Сашка все-таки жив. И Лихо-уицраор не сожрет его, Лиху нужна такая сила. — Может, капитана вашего Лихо и не сожрет, — согласился Сварог, — а вот что с нами будет? — С вами? А ты что, опять думаешь под корягой отсидеться? Да ничего он не думает, обиделся Сварог. Он, между прочим, сам все наличные силы бросил на поиск Серегина. Полковник только головой покачал: значит, этого мало. Сейчас он, Сварог, соберет отовсюду всех своих чертей и бесенят, сам встанет во главе всей этой нечисти и двинет на Лихо — Сашку выручать. — Да ты что, полковник... — поежился Сварог. — Как у тебя язык такое повернулся сказать — на Лихо двинуть. Смерти моей хочешь? — Очень хочу, — признался Ильин, — вот только не чаю дождаться. Сварог помолчал, потом поднял глаза на полковника. Сейчас они были синими и туманными, как лесные озера. — Григорий Алексеич, не пори горячку. Ну что мы, два мудрых старых человека — и не найдем какой-нибудь выход? — Надеюсь, что найдем, — хмуро сказал полковник. — Иначе конец тебе, Сварог Иванович. И мне заодно тоже. Сказав так, Ильин поднялся, показывая, что визит закончен и говорить им больше не о чем. Поднялась и Татьяна, которая все это время сидела молча. Они вышли из кабинета Сварога не прощаясь, спустились вниз, погрузились в машину и через час уже были дома... Зайдя в квартиру, полковник и Татьяна не за ужин сели, как можно было бы ждать, а за разговор. Точнее, говорил полковник, а Татьяна все больше спрашивала. Кто бы мог подумать — кто бы мог подумать, говорю я вам, — что голем окажется таким любопытным. Может быть, дело было в том, что этот голем не забыл почему-то время, когда он был просто женщиной. И вот выяснилось, что сейчас, как и в старые времена, много чего интересовало эту женщину, точнее, этого голема. Например, убьет ли все-таки Лихо капитана? Ответить на этот вопрос Ильину было нелегко. И не потому даже, что он не знал, но и… в общем, трудно было ответить. Считается, конечно, что Лиху нужна сила блюстителя, и значит, убивать его невыгодно. А на самом деле поди залезь в мозги твари, которая по размерам больше всего, что существует на свете, и при этом наполовину телесная, а наполовину призрачная. — А Сварог, — спросила Таня, — может Сварог отбить капитана у Лиха? Ильин в этом сильно сомневался. Так он, собственно, и сказал Татьяне. Сомневаюсь, сказал. Сварог живет на свете намного дольше нашего Лиха, но силы у него не те, сказал. Чтобы тягаться с Лихом, нам нужен союзник посерьезнее… Он бы, наверное, сказал еще что-то, но в тут дверь позвонили. Татьяна хотела посмотреть, кто пришел, но Ильин остановил ее: вместе посмотрим. Они подошли к входной двери, стали от нее с двух сторон. — Кто там? Из-за двери раздался голос Женевьев: «Григорий Алексеевич, откройте, это я!» Однако наученный горьким опытом полковник не поверил. Мало ли кто чего из-за двери скажет. Не может это быть Женевьев, наверняка очередная подлость темных. — Григорий Алексеевич, да это правда я. Я убежала от Валеры, — голос Женевьев из-за двери звучал очень натурально. Вы спросите, почему он в глазок не посмотрел? Ответ простой, его еще древние знали: когда ты начинаешь смотреть в глазок, глазок начинает смотреть в тебя. Кто находится с той стороны — неизвестно, а глазок — отличный проводник для удара. Нет-нет, уши надежнее. Ильин поколебался немного, но все-таки решился. Глянул на голема, кивнул: полная боевая готовность. И через секунду открыл дверь. Он ждал всего, чего угодно, но на пороге на самом деле оказалась Женевьев. Полковник секунду стоял, онемев, потом порывисто обнял ее. Глаза у него при этом так сияли, что Татьяна внезапно почувствовала странный укол в сердце. — Женька, какая же ты молодец, что сбежала... Ну, давай, заходи! Не стой на пороге, как ведьма. Женевьев засмеялась: а я и есть ведьма. Они прошли в гостиную. Таня бесшумно сопровождала их по пятам. Лицо ее теперь было бесстрастно, как и положено голему. — Ну, рассказывай, — полковник, улыбаясь, глядел на девушку. — Как тебе удалось сбежать? — Ревность. — В смысле? Она снова засмеялась: неважно, у нас, у женщин, свои секреты... — Да... — полковник помрачнел. — А у нас тут, понимаешь, положение хуже губернаторского. Сашка исчез. Судя по всему, Лихо его забрало. Женевьев покачала головой. Нет, не Лихо его забрало, его Валера забрал. Полковник поднял брови: откуда знаешь? Ей Катя сказала. Валера подговорил Жихаря, чтобы тот утащил капитана в катакомбы. А оттуда его уже Валера забрал. Та-ак... Час от часу не легче. — Очень не легче, Григорий Алексеевич. Вы знаете, что Сашу обратили? Вампир обратил, Бусоедов. И он — то есть Бусоедов — теперь в плену у Валеры. Я его пыталась увести с собой, но ничего не вышло. — Постой-постой! В плену у Валеры? Выходит, что Саша теперь подчиняется Бусоедову, а Бусоедов подчиняется Темному? — Получается так… Полковник замолчал. Тут было, о чем поразмыслить. Он думал, Женевьев тоже думала, Татьяна не мешала им. В конце концов, кто она такая — голем, слуга, почти что вещь. У нее нет никаких чувств. Во всяком случае, не должно быть. Полковник — хороший человек, но традиция сильнее его. Возможно, когда-нибудь големы тоже начнут движение за эмансипацию, но пока они — просто самодвижущиеся предметы с запрограмированной функцией, вроде пылесосов. Поэтому она молча ушла выполнять свою главную функцию — готовить ужин. Ильин оторвал взгляд от пола, заговорил — все еще задумчиво. Итак, что у них в сухом остатке? Сашка подчиняется Бусоедову — это плохо. Но еще хуже, что вампир, которому подчинен капитан, в свою очередь подчиняется Темному. Это, скорее всего, значит, что Темный первым делом натравит Сашку на них, светлых. — Капитан будет сопротивляться, — не согласилась Женевьев. Может, будет. А может, и нет. Может, у него и воли-то своей не осталось. И дорогой наш Блюститель сейчас просто орудие убийства. Страшное и очень сильное. Которое Валера использует, не колеблясь. Однако Женевьев думала иначе: Темный не захочет нас убивать. — С чего ты взяла? — Меня же он не убил. Это потому что она ему интересна. Он ее силу надеется использовать. А полковника Темный в асфальт закатает и глазом не моргнет... — Так что же делать? Самый простой вариант — отловить Бусоедова. То есть, он, конечно, сложный, только остальные еще хуже. Но если поймаем Бусоедова, то сможем держать Сашку под контролем. Другое дело, что схватить Бусоедова, пока он у Темных, невозможно. — Схватить — нет, — сказала Женевьев. — Но есть другой способ. Для этого, правда, придется сунуться прямо к волку в пасть. То есть пойти к Убежищу темных и попросту украсть Бусоедова. Ильин удивился: она предлагает вступить с темными в открытый бой? Нет, она не предлагает. Они с полковником придут, когда в Убежище будет один Бусоедов. Женевьев выманит его наружу, и тут они его схватят. Правда, там волколаки. И когда они придут, волколаки их атакуют. Но ничего, они справятся. — Мы-то справимся, — сказал Ильин. — Только такой шум поднимется — сбегутся все темные, какие есть в окрестностях. Женевьев закусила губу — ее план, такой стройный и замечательный, оказался никуда не годным. Полковник глядел на нее с жалостью: извини, но предлагаешь ты чистое самоубийство. И тут вдруг заговорила Татьяна, которая успела вернуться из кухни за чайным сервизом. — Я могу незаметно пройти через волколаков. Я — голем, искусственное создание, меня они не учуют. Однако полковник сомневался. Пройти-то она сможет, конечно. Вот только сможет ли она с вампиром справиться? Неожиданно Таню поддержала Женевьев. — А с Бусоедовым и не надо сражаться, — сказала она. — Я с ним говорила. Он сам уже хотел идти к нам сдаваться. Он страшно боится и Темного, и суда хладных. А я обещала ему неприкосновенность. Он бы сбежал вместе со мной, только ему волколаки не позволили. Ильин кивал, слушая ее. Конечно, если Бусоедов готов сотрудничать, то это сильно облегчает нам работу. Если надо защитить его от Темного или от его собратьев-вампиров, они защитят. Его можно так спрятать — ни одна живая душа не найдет. И мертвая тоже. Даже сам Первородный... Между тем первородный вампир Эрра-Нергал, о котором шла речь, неподвижно лежал на полу у себя в убежище, не подавая признаков жизни. Над ним суетился перепуганный ангиак, неуклюже пытаясь привести его в чувство — главным образом при помощи визга и причитаний. За этим странным представлением скептически наблюдал Петрович. — Чего-то с ним не то, с хозяином твоим, — сказал он наконец. — Лежит как мертвый. — Ты дурак, что ли? — завизжал Юхашка. — Он и есть мертвый, он же хладный! Да нет, отвечал Петрович, сейчас как совсем мертвый. Может, его током долбануло? Юхашка встрепенулся. Точно, током! Давай, снимай с него провода! Но Петровичу эта мысль не понравилась. Он совершенно не хотел, чтобы долбануло и его тоже. Это их дела, мертвецкие, а его, Петровича, впутывать в них не надо, он еще пожить хочет. — Я тебе сейчас нос откушу! — закричал Юхашка визгливо. — Все откушу и глаза высосу! Помогай, кому сказал! Петрович переменился в лице — перспектива быть обкусанным со всех сторон совершенно его не привлекала. Уж и пошутить нельзя, пробурчал он. Какой народ стал нервный: чуть чего — сразу нос откусывать. Вместе они отключили устройство, отсоединили датчики, размотали провода. Вампир дрогнул, глаза его открылись. Были они сейчас черны, как бездна, которая их породила. Юхашка заохал, запрыгал вокруг. — Хозяин! Хозяин, вы живы? — Не говори глупостей, — мрачно отвечал Эрик. — Я всегда жив. И всегда мертв. Я же вампир. Но хозяин не шевелился! Да, не шевелился, отвечал Эрик, потому что ему оторвали голову. — Кто оторвал? — изумился Петрович. Светлый Блюститель, кто же еще. Нергал вошел в Бусоедова, начал говорить с Блюстителем, обратил его и даже инициировал. И тут Блюститель взбесился и оторвал ему голову… — Вам — в смысле Бусоедову? Разумеется, Бусоедову, с раздражением ответил Эрра-Нергал, моя-то, как видишь, на месте. Все помолчали, осмысливая услышанное. Первым не выдержал тесть: он хотел знать, что будет дальше. Подчиняется ли теперь Сашка его мертвейшеству или нет? Однако Эрик не знал ответа на этот вопрос. По всему — должен бы подчиняться, однако полной уверенности нет. Самому Нергалу кажется, что он чувствует капитана. Но это очень странное чувство, ничего подобного он не испытывал раньше ни с людьми, ни с тварями. Так или иначе, этот вопрос надо выяснить. И потому он, Первый из Хладных, снова подключится к Блюстителю. — Хозяин уверен? — занервничал Юхашка. — А если он опять оторвет вам голову? Не оторвет. Эрик подключится к нему напрямую, а самому себе голову капитан оторвать не сможет. *** Сидя в машине полковника, Женевьев с изумлением озирала мирные сельские домики, теснившиеся друг возле друга, словно молодые овцы в загоне. Видеть элегическую деревню, выросшую прямо в сердце огромного мегаполиса, ей еще не доводилось. Дощатые зеленые стены, крытые жестью крыши, окошки в изразцах, липы и ясени — можно было подумать, что полковник привез ее в какой-то дачный поселок. И она бы на самом деле так и подумала, однако буквально в десятке метров от сказочной деревушки стояли вполне современные многоэтажные дома. — Какая прелесть, — сказала Женевьев, выходя из авто, — кто здесь живет? — Самая разная публика, — отвечал полковник, рассеянно оглядываясь по сторонам, — но нас она не интересует. У нас высокая цель — мы должны посетить салон мадам Безухен. — Салон? Фу, — Женевьев наморщила носик, — полковник, я и не предполагала, что вы… Полковник протестующе поднял ладони: нет-нет, это совсем не то, что ты подумала. То есть не совсем то. В салоне мадам Безухен нас интересует не сама мадам, но лишь ее папа, историк Хаоса и мастер трансформаций, а если попросту — Кащей всея великия, и малыя, и белыя. Беседуя, они неторопливо шли по неширокой аллее, в направлении, которое Женевьев никак не удавалось определить — казалось, он идут какими-то зигзагами, время от времени кардинально меняя курс. — Кащей? — удивилась Женевьев. — Это имя его такое? — Скорее, должность. — Он хладный? — Там вся династия — хладные, случайных людей нет, — отвечал Ильин. — Вообще, чрезвычайно любопытное семейство, доложу я тебе. Взгляды такие широкие, что бронепоезд пролетит со свистом. Папаша — натуральный кащей, то есть хладный с уклоном в темноту, дочка, мадам Безухен, вслух декларирует симпатию денисовским идеям, а мамаша их — человеколюбица такая, что среди святых и мучеников еще поди поищи. И при этом, кажется, любит людей не в том смысле, чтобы кровь пососать, а в нормальном, человеческом. — Зачем им все это? — удивилась Женевьев. Полковник пожал плечами: сложно сказать. Впрочем, нет, на самом деле совсем несложно. Если случится более-менее серьезный апокалипсис и глобальное выяснение отношений, они всегда будут в дамках. Победят темные или хладные — папаша Кащей защитит семейство ревматической грудью, одолеют светлые — на первый план выйдет мадам Безухен, демократизм которой и преданность денисовской идее широко известны. Ну, а если всех пересидят магнины, тут уж сама матушка прикроет всех крылами. Хитрости старые, многие знаменитые человеческие семьи их используют. Правда, касается это в основном политических взглядов, когда, например, папаша — лоялист, мамаша — либерал, а сынишка — страшно православный. Однако Безухены первые перетащили эту стратегию в мир Хаоса. И отлично живут, кстати сказать, основной их бизнес завязан именно на людях. Вот, например, салон мадам Безухен… — О, нет-нет, не хочу слушать! — Женевьев, как благовоспитанная барышня, даже закрыла уши руками. — Ну, я же тебе сказал, это не совсем то, что можно подумать. Это не рядовой бордель, это генетический салон. Женевьев поглядела на полковника с удивлением: генетический? И чем же они там занимаются? Известно, чем, отвечал полковник, клепают из мух слонов. Женевьев даже остановилась на миг: из мух слонов? Вы не шутите? Магическая наука хладных достигла таких высот? — Не совсем, — уклончиво отвечал Ильин. — Там не столько наука и магия, сколько убеждение и бюрократия. Мухе отрывают крылья и лишнюю пару лап, а хоботок у нее уже есть. Покупателю выдают свидетельство, которое содержит какую-нибудь ахинею вроде: «сия предбывшая моска нарекается элефантом...» Ну, или чуть-чуть сложнее, лишь бы магнинов загипнотизировать, которые весь этот генетический зоопарк скупают оптом и в розницу. — Но зачем это магнинам? — не понимала Женевьев. — Как — зачем? Каждый магнин хотел бы иметь своего слона. Однако настоящий слон стоит дорого, жрет, как слон, и держать его негде. И вот тут-то на помощь приходит ангел во плоти, она же мадам Безухен со своими мухами, которых раздувает до размера слона. Таких слонов на ладони десяток поместится — очень удобно. При этом стоят они не больше тысячи долларов за штуку. Женевьев не поверила: не может быть, почему так дорого? А пиар, отвечал полковник, а предпродажная подготовка, а репутация, в конце концов? Ты подумай, что будет, если вдруг кто-то схватит мадам Безухен за руку и скажет, что слоны ее — никакие не слоны, а просто раздутые мухи-ампутанты? Представь, какой это будет удар по ее бизнесу, какому риску она себя подвергает! Женевьев только головой покачала: но ведь на самом деле мухи не становятся слонами, как же магнины этого не видят? — Магнины этого не видят, потому что они тугосери, — объяснил Ильин, — чужим словам верят больше, чем самим себе. Это — во-первых. А во-вторых, мадам Безухен является крупнейшим авторитетом в области превращения мух в слонов, и если уж она нарекла муху слоном, то значит, так оно и есть. А кто этому не верит, тот, получается, и не тугосеря никакой, и пусть тогда пеняет на себя. — Но ведь настоящая генетика… — начала было Женевьев, но полковник ее перебил: — Генетика — продажная девка империализма. Это знают все, но лишь мадам Безухен смогла сделать на этом реальный бизнес. Все остальное — зависть ничтожных людишек и попытки заплюнуть ядовитой слюной на Олимп, на который завистники сами забраться не могут… И, подмигнув, открыл калитку, которая вела во двор ничем не примечательного домика. Однако не успели они сделать и пары шагов, как на них от забора с ужасным воем бросилась мелкая блондинистая собачонка и стала виться вокруг Ильина, норовя тяпнуть его за брючину. Полковник погрозил ей пальцем, и та переключилась на Женевьев: забегала перед ней, запрокидывая головенку и выискивая наиболее кусабельное место. — Ой, — испугалась Женевьев, — плохая собака! Брысь, кыш, место! Полковник только руками развел: что еще за брысь-кыш, смешно, ты бы еще цоб-цобе сказала. Это ведь Жучка, с ней так нельзя, с ней надо деликатно, она же и расплакаться может, не уймешь потом. И, как бы желая доказать справедливость своих слов, отвесил собачке легкий полупоклон и обратился к ней с видом таким куртуазным, на который способен один лишь российский правоохранитель. — Любезная мадам, — пророкотал полковник низким голосом, — мы чрезвычайно польщены тем горячим приемом, который вы нам оказали. Не позволите ли вы нам после положенного приветствия проследовать прямо в сердце вашего имения? Собачонка тут же успокоилась и завиляла хвостом, тявкнула дружелюбно, а затем побежала обратно к забору. Там она легла в небольшую ямку, которую, видно, сама же и выкопала, положила голову на лапы и поглядывала оттуда с видом одновременно довольным и хитрым. — Любезная мадам? — Женевьев была озадачена. — Что это значит, полковник? Ильин не стал наводить тень на плетень и объяснил все очень доступно. Жучка, сказал он, не что иное, как результат генетических экспериментов мадам Безухен. Из нее должна была выйти… ну, впрочем, неважно кто. Важно, что в один прекрасный день Жучка сорвалась с цепи, сбрендила и вообразила, что именно она — настоящая мадам Безухен, а все остальное — дешевая подделка. И вот теперь бедная псина бросается на всех входящих и выходящих, требуя признания. Ее, конечно, выгнали из дома и подвергли обструкции, но это ее не остановило — как говорится, брань на вороту не виснет, а на хвосте тем более. — Позвольте, — пролепетала Женевьев, — но как же она может быть мадам Безухен, если она даже не человек? — Ну, строго говоря, мадам Безухен тоже не совсем человек… — начал было полковник, но тут его прервали самым грубым образом. На крыльцо дома выбежала тетенька самых средних лет, зато весьма мужественного вида, грозно поглядела на Женевьев и вдруг истошно закричала: «Мне расти — вам умаляться!» — Прощу прощения? — мадемуазель Байо подняла брови. — Что вы имеете в виду? — Сдохни, тварь, вот что я имею в виду! — прокричала тетенька с тем же железным видом. Женевьев переменилась в лице, но полковник успел перехватить карающую длань французского ажана. — Погоди-погоди, — сказал он, — это же даже не хозяйка. В одно мгновение он оказался рядом с неприветливой дамой, несколько секунд приглядывался к ней, потом психиатрически пощелкал пальцами возле лица. Та встрепенулась и с вызовом произнесла: «А ты что за сучка?!» Полковник повернулся к Женевьев и развел руками. — Я, конечно, могу ошибаться, но, по-моему, дама стала жертвой практикума по аргументации. Кажется, ее учили доказательной дискуссии — так, как ее понимают магнины, — и вот вам результат. Услышав слово «дискуссия», дама просветлела лицом и выдала взволнованную тираду, состоящую из одних матерных слов. — Похоже, мы ей понравились, — сказал полковник. Но Женевьев была другого мнения. — По-вашему, это дискуссия? Это аргументация?! — По-моему, нет, — повинился Ильин. — Но в мире магнинов оскорбления обладают какой-то особенной убедительностью и, может быть, даже побивают любые высказывания оппонента. И вообще, чего ты хочешь? Чтобы магнины мерили человека не успехом, а приличием? — Нет, пусть меряют успехом, я не возражаю. Но почему для успеха обязательно становиться отродьем выгребной ямы? — Ну, уж сразу и выгребной, — усмехнулся полковник. — Есть довольно утонченные мерзавцы… Впрочем, ты права: сколько ни прыскай в канализацию духами, цветником она не станет. Услышав это, женщина на крылечке снова разразилась матерной тирадой — и такой ядреной, что Женевьев только моргала, слушая ее. И вдруг ее настигла догадка. Эта несчастная, видимо, тоже результат неудачного генетического эксперимента, как и бедная Жучка. — В мире магнинов все — результат эксперимента, — отвечал ей Ильин. — Только эксперимент этот провели темные, остальное приложилось. Что же касается Безухенов, то, уверяю тебя, они тут совершенно ни при чем. У них, конечно, полно недостатков, но вампиры они вполне благовоспитанные и даже горло жертве не перегрызут, не извинившись предварительно. Скорее уж тетенька эта ужаснулась самой себе и пришла, чтобы подвергнуться трансформации, в которых Кащей является таким мастером. Не исключено, что из этой тугосери даже попытаются сделать человека, хотя зачем это Кащею — ума не приложу. Обогнув ужасную женщину, продолжавшую безостановочно браниться, они вошли в дом. Там в сенях за письменным столом сидел мальчик в хорошем костюме, но почему-то в опорках, и наговаривал что-то на диктофон. Мальчонка был еще маленький, но лицо имел не по возрасту взрослое и даже какое-то гипнотическое, словно тело ему растили в одном месте а голову — в другом. — А вот это уже не твое дело, где его растили, — шепнул девушке Ильин, — меньше знаешь, крепче спишь. Ты лучше посмотри, как у нас тут все замечательно складывается, буквально как в сказке. По дороге к цели возникают три препятствия. Мы преодолеваем их, но не благодаря силе и обману, а благодаря вежливости и благовоспитанности. Прошли через два, пройдем и через третье. Гляди, как я его сейчас вежливостью шарахну... Но шарахнуть не вышло. Мальчуган в опорках покосился на них, пожевал губами и сказал в диктофон очень громко и выразительно: — Раз-раз... раз, два, три! Десять, десять… Двадцать четыре. Запись пошла. Кхе-кхе... Так что, дорогой дедушка Сергей Владиленович! И пишу тебе личное аудиописьмо — можешь прослушать его на всех радиостанциях, а также на Радио «Свобода». Полковник и Женевьев замерли от неожиданности. — Я тут жизнь планировал при реальном сроке, а замест того меня все на руках носят и в президенты России предсказывают, — жаловался мальчик диктофону. — Любой другой от такой перспективы заранее коньки бы отбросил, а я ищу плюсы в самой безнадежной ситуации. Видимо, диктовать под чужими взглядами ему было все-таки неудобно, так что он, наконец, прервался и с большим неудовольствием посмотрел на вошедших: что надо? — Продолжайте, прошу вас, — улыбнулся полковник. И мальчик продолжил. При этом с каждым словом голос у него становился все более горестным, а под конец просто задрожал. — Ты, дедушка, небось слышал сам, как бросили меня в КПЗ и пытали — в зеркало не давали смотреться; чуть я не умер от такого морального ущерба. Злые люди говорят, что я нарцисс, а сами даже этого не имеют и сидят всем назло в собственной заднице. А в администрации надо мной насмехаются и велят красть у либералов огурцы. Нас, либертарианцев, на зарплате держат, а как распилы или откаты, то между собой делят, а мы на зарплате худеем. А у меня, между прочим, потребности есть. Еще на меня клевещут, что я проект Кремля и Михаила Борисовича Ходорковского, а на самом деле я самозанятый на четыре процента в год. А к тебе, дедушка, не пускают: и без того, говорят, очередь из жополизов. А я не для жопы лизания, а из чистого сердца — чтобы ты знал, что народ плохо живет, а надо ему — любовь и ответственность. То есть я так считаю: полюбил — отвечай, а не так, чтобы усвистать за границу и алиментов не платить. И все девушки со мной согласные. На щеку мальчика выползла непрошеная слезинка, но он все-таки совладал с собой и снова заговорил... — Милый дедушка Сергей Владиленович, сделай божецкую милость, возьми ты меня отсюда к себе, нету никакой моей возможности терпеть этих демократов... И хоша они такие же демократы, как я — либертарианец, все равно обидно. Если возьмешь, я готов с тобой пиаром заниматься вплоть даже до политики, а если что не так — отдай меня Милонову, пусть делает со мной все, что хочет... — В мире, где никто не хочет работать, самопрезентация — первое и единственное дело индивидуума, — задумчиво заметил полковник. — Типично магнинское письмо, каждый первый написал бы точно такое. Не дожидаясь, пока мальчик закончит свои излияния, они быстро прошли мимо и вошли в первую из комнат, которая, очевидно, служила для визитов. Комната была большой, но обставленной довольно скудно — очень маленький и узкий книжный шкаф, трюмо, письменный стол и кресло у окна. Более-менее солидно выглядел только черный кожаный диван в самом центре комнаты. В красном углу висели три больших иконы — Егора Гайдара, лысого писателя из военных патриотов и еще почему-то лик святого Спиридона Тримифунтского. — Странный набор, — заметила Женевьев, — очень странный. — Плевать на набор, — отмахнулся полковник, — нам важно, чтобы Кащей объяснил, что станет с Сашкой после укуса вампира. Если об этом кто-то и может знать, то только он — историк и великий магистр трансформаций. Тут дверь в дальнем углу комнаты открылась, и из нее выглянула сравнительно молодая вампирша с ногами чуть более полными, чем годятся для подиума. Лицо ее в рамке коротко стриженных черных волос казалось не просто белым, а прямо мраморным, словно у греческой статуи. На лице этом застыла сейчас сложная смесь презрения и оскорбленной невинности. Впрочем, увидев полковника, мадам Безухен — а кто еще мог это быть? — постаралась добавить своей физиономии немного доброжелательности. — Полковник, вы ко мне? — кокетливо спросила она высоким, хотя и несколько тускловатым голосом. — Рад бы в рай, дорогая мадам Безухен, — галантно отвечал полковник, — но, сами знаете, грехи не пускают. То есть пускают, но только к достопочтенному папаше вашему, который, как известно, всея великия, и малыя, и белыя... Мадам сдержанно улыбнулась. — А вы все шутите… Но я все равно не обижаюсь. Вы же знаете, как хорошо я отношусь к денисовцам вообще и к вам лично. — О да, я знаю… — сказал полковник с такой странной интонацией, что мадам решила поскорее свернуть разговор. Вы присядьте, сказала она с очаровательной улыбкой, а я позову отца. Мазнув равнодушным взглядом по Женевьев, хозяйка исчезла за дверью. Гости присели на большой черный диван с некоторой осторожностью — почему-то казалось, что он может вдруг разверзнуться и увлечь их прямо в тартарары. Женевьев посмотрела на полковника вопросительно: это и есть пресловутая мадам Безухен? И только-то? Тот пожал плечами, а ты кого ждала? Клеопатру? Царицу Савскую? Не худший вариант, скажу я тебе. Человек — пардон, хладный — честно делает свой гм-гм… ну, пусть бизнес, черт с ним. Занимаешься бизнесом — так и скажи, и нечего из себя невинность строить и изображать душевные порывы в гонорарной ведомости. К тому же мадам симпатизирует светлому делу, пусть даже только на словах. В общем, кто первый бросит в нее камень, тот сильно об этом пожалеет. Тут дальняя дверь, за которой минуту назад исчезла мадам, снова открылась и в комнату вошел, немного горбясь, высокий, гладко выбритый лысый вампир. Маленькие круглые глаза его, красноватые то ли от усталости, то ли от перенесенных невзгод, глядели внимательно, без выражения. — Мастер, пусть ночи ваши будут добрыми, — полковник встал с дивана навстречу хозяину, Женевьев на правах барышни осталась сидеть. Вампир благосклонно склонил голову, приветствуя полковника, церемонно поцеловал даме руку и молча сел в кресло у окна. Маленькие его и красные, как у дрозофилы, глаза неотрывно глядели на Ильина. Тот сразу, без предисловий, взял быка за рога. — Слухи у нас распространяются быстро, — сказал Ильин многозначительно. — Возможно, мастер уже слышал о нашей беде и о том, что хладный укусил Светлого блюстителя обращающим укусом. Хозяин дома при этих словах даже не пошевелился, из чего Женевьев сделала вывод, что обращение Саши для него не новость. — Нам нужно знать, каковы могут быть последствия такого укуса, — продолжал полковник, глядя на вампира. Поскольку тот молчал, полковник добавил: — Я полагаю, это важно для всех — как для Космоса, так и для Хаоса. Мастер трансформаций по-прежнему молчал, не сводя взгляда с Ильина. Видя это, полковник решил пойти с козырей. — Все светлые и я лично были бы весьма благодарны мастеру, если бы он поделился с нами своими соображениями об интересующем нас предмете. Ни единый мускул не дрогнул на лице хладного, и Женевьев подумала, что миссия их тут провалена. Однако полковник молча ждал. Прошла минута, другая — и вот древний вампир разомкнул сухие губы. — Меня интересуют гарантии безопасности, — сказал он голосом чуть скрипучим, но очень ясным. — Безопасность хладных предусмотрена общим договором, — начал было полковник, но собеседник перебил его. — Мне безразличен договор, он относится только к мирному времени. А в ближайшее время начнется большая война. — Все-таки начнется, — чуть слышно прошептал полковник, но собеседник его услышал. Легкая улыбка скользнула по бессмертным губам: неужели полковник сам не догадывался? Разумеется, полковник догадывался, с досадой отвечал Ильин, но все-таки была надежда избежать армагеддона. Вампир ничего на это не ответил, но вернулся к теме, которая, по-видимому, очень его волновала. — Наша семья — из древнего рода преждерожденных хладных, мы не какие-то случайно укушенные магнины, — заговорил он. — Естественный срок нашей жизни чрезвычайно велик. И поэтому мы так ценим жизнь — и чужую, и, в особенности, свою. Мы не навлекаем на себя ничьего гнева, мы даже от человеческой крови отказались. И все для того, чтобы ни у кого не было повода нас упокоить. В мирное время наша жизнь гарантирована договорами. Но во время войны нашей семье нужны абсолютные личные гарантии со стороны денисовцев. — Я не уполномочен давать такие гарантии от имени Света... — живо возразил полковник, но хладный опять не дал ему договорить. — Пока ваш Блюститель недееспособен, от имени светлых выступаете лично вы. Так что вы уполномочены. Но, впрочем, — добавил он со значением, — если вас не интересует судьба вашего Блюстителя, а равно и мира в целом — вы можете отказаться. Полковник ничего не ответил, он думал, опустив глаза в пол. Вампир глядел на него, слегка улыбаясь. Странно смотрелась эта улыбка на пустом, как вечность, лице. — Ну же, полковник, чем вы рискуете? Что такое для вас одна хладная семья, мы ведь даже крови человеческой не пьем! Ильин поднял на него глаза. Они теперь стали такие же, как у вампира — спокойные и ничего не выражающие. — Хорошо, — сказал он, — от имени Света я даю вам и вашей семье гарантии неприкосновенности. В воздухе коротко полыхнула молния, остро запахло озоном. Ну, а теперь ваша очередь, любезный мастер, ясно говорил взгляд полковника. Вампир поднялся с кресла, подошел к книжному шкафу и снял с полки толстый том без названия. Том был потертый, цвета засыхающей крови, хозяин дома держал его с особенной осторожностью, как будто из книги могло явиться какое-то чудовище. Он снова уселся в кресло, раскрыл том и задумался над ним. — Что там такое? — шепотом спросила Женевьев. Полковник пожал плечами: может, астрологические таблицы, может, алхимические рецепты, а может, цепочки ДНК — не знаю. Вампир между тем медленно перелистывал страницы, на некоторых задерживался подолгу, другие только лишь проглядывал. Наконец он закрыл том и глубоко задумался, глядя в потолок. Полковник и Женевьев терпеливо ждали. Так прошло несколько минут. Потом вампир перевел взгляд на гостей. Женевьев на миг почудилось, что в красных круглых глазах его поселился ужас. — Светлого Блюстителя больше нет, — отчетливо выговорил мастер трансформаций. — Там, где он был раньше, теперь царит чистое Зло. И Зло это равно смертельно для всех — людей, денисовцев, темных и хладных. Мир на пороге гибели, полковник, все населяющие его существа обречены...Глава восемнадцатая. Господин Старший игва
Домой полковник и Женевьев возвращались в тяжелом молчании. Некоторое время Женевьев только искоса поглядывала на Ильина, мрачно сидевшего за рулем, и наконец не выдержала. — Как вы думаете, мастер сказал правду? — спросила она с тревогой. Полковник пожал плечами. Черт его знает, этого Кощея всея великия, и малыя, и прочия. В первую очередь, конечно, он о своей выгоде думает — и во вторую, и в третью тоже. Да собственно, ни о чем другом он и думать не может, кроме как о выгоде, он же натуральный Кощей. Так что верить ему сразу и безоговорочно Ильин бы поостерегся. А вот ей показалось, что тот был напуган по-настоящему… Полковник покосился на Женьку, но ничего не сказал. Остаток пути они проделали молча. Тишина стояла такая, что, казалось, ткни ее пальцем — и прорвется. Легкий, едва слышный шум мотора не разрежал, а лишь усугублял невыносимое молчание. Когда добрались до дома Ильина, стало немного легче. Татьяна встретила их весьма радушно, на какой-то момент даже Женевьев показалось, что не голем она, а настоящая женщина. Впрочем, ей с самого начала было жаль Татьяну, слишком уж это казалось противоестественным и страшным — из живой, чувствующей, любящей и страдающей женщины сделать охранный механизм и кухонный комбайн. И даже если учитывать, что альтернативой этому была глухая и безысходная могила, все равно, все равно... Она не поняла, в какой момент мысли ее с голема перепрыгнули на Петровича, но перепрыгнули-таки. И так неожиданно, что она даже ахнула: товарищ полковник, а где Петрович, почему его не видно? Он домой к себе вернулся? Ильин посмотрел на нее изумленно: Петрович? Ты у меня спрашиваешь?Это я у тебя хотел спросить, где Петрович. Его же темные взяли в плен, он должен был быть вместе с тобой. — О господи! — Женевьев как стояла, так и села. Схватилась за голову. — Нет-нет-нет… Не может быть. Я ведь помогла ему сбежать. Направила к вам, чтобы он все вам рассказал. Значит, он так и не пришел? — Татьяна? — полковник посмотрел на голема. — Тут кто-нибудь без меня появлялся? Татьяна только молча покачала головой. На глазах у Женевьев выступили слезы: я погубила его, погубила! Полковнику пришлось даже прикрикнуть на нее: да успокойся ты, ну, загулял где-нибудь старый прохиндей, рано или поздно появится. Но она знала, что не появится, что случилось страшное, непоправимое. Ведь Валера наложил на него заклятие отсроченной смерти, чтобы тот не убежал. А она приостановила действие заклятия и послала Петровича к полковнику. Но, видно, он не успел. Боже мой, она убийца, она убила Петровича! — Да погоди ты его хоронить… — сказал полковник с досадой. — Я его знаю, это такой фрукт — он еще сам нас всех закопает. Спорим, что очень скоро в дверь позвонят и на пороге появится Петрович? Спорим? Ну, в крайнем случае, не в дверь, а по телефону. Он же, небось, на радостях напился и валяется сейчас где-нибудь. А просохнет, сразу к нам придет, потому что куда ему еще идти? И действительно, не успел полковник закончить свою речь, как в дверь позвонили. Ильин посмотрел на Женевьев: ну, видишь, а ты боялась. Это наверняка он и есть, Петрович. Явился — не запылился… Женевьев побежала в прихожую — открывать. Татьяна поглядела вслед ей обеспокоенно: нехорошо, что гостья сама пошла к дверям. Нарушение норм безопасности. Не сговариваясь, полковник и голем ринулись следом за Женевьев. Однако они опоздали: в прихожей уже стояла Катерина. Волосы ее были всклокочены, в глазах — ужас. — Темная? — удивился полковник. — А ей что тут надо? — Это Катя, она помогла мне бежать от Валеры, — объяснила Женевьев и посмотрела на Катерину. — Зачем ты пришла? Но та, похоже, была не в себе. Она не могла говорить, только головой мотала, как будто хотела отогнать какое-то ужасное видение. Ее проводили в гостиную, усадили на диван, дали воды. Она, захлебываясь, выпила один стакан, второй — потом обмякла и зарыдала. Женевьев робко погладила ее по голове, та порывисто схватила ее руку и прижалась к ней щекой, потом, не выпуская, заговорила быстро, сбивчиво. — Я сбежала… Сбежала от него. А он... он всех убил. Всех до единого… — Кто убил? — нахмурился полковник. — Кого убил? — Светлый блюститель. Он убил всех… Он и за мной теперь придет. Он и вас убьет. Всех убьет... И она зарыдала. Первым пришел в себя полковник. Он дал Кате носовой платок и велел успокоиться. Но та не могла успокоиться, а могла только рыдать и вздрагивать от каждого звука. Тогда Ильин стал нажимать на какие-то точки у нее на руках, и Катерина понемногу присмирела и даже смогла рассказать всю историю по порядку. По ее словам выходило, что когда Бусоедов гипнотизировал капитана, тот словно бы очнулся и оторвал вампиру голову. — Не велика потеря, — пробурчал полковник, — от этого кровососа ничего хорошего я все равно не ждал. А что было потом? — А потом… потом… ой, мамочки, я не могу… Потом он убил Валеру… И Катя снова заплакала. Ситуация была совсем невеселая, но полковник невольно улыбнулся. Ты что-то путаешь, сказал он. Это невозможно, Блюститель не может убить Блюстителя. — Так он же и не Блюститель уже, — всхлипывая, сказала Катя. — Его же вампиры обратили. Ильин и Женевьев обменялись быстрыми взглядами. Все было ясно без слов, у них в ушах еще звучало мрачное пророчество мастера трансформаций: «Светлого блюстителя больше нет… Там, где он был раньше, теперь царит чистое зло». И все-таки поверить в такое было трудно. Да что там, просто невозможно было в такое поверить. — Ты своими глазами видела, как Саша убивал Темного? — спросил полковник. Нет, сама она не видела, ее Валера прогнал. Но она слышала… Она все слышала. Валера так страшно кричал! Мамочки, мамочки, за что ей все это?! Женевьев обняла Катю, гладила по голове: не плачь, не надо, все кончилось, успокойся. Татьяна смотрела на это изумленно — Светлая ведет себя так, как будто они подруги с Темной. Но это невозможно, недопустимо. Что-то здесь не так. И она даже знает, что именно. — Все это ложь! — вдруг сказала Татьяна так громко, что все обернулись на нее. — Я не верю ни единому слову. Это ловушка. Она все это придумала, чтобы втереться к нам в доверие. — Перестань, — попросил Ильин. — Не перестану. Она все врет. Она темная. Она опасна. И голем посмотрел на Катерину таким взглядом, что та поневоле съежилась. — Татьяна, будь добра, выйди из комнаты, — хмуро сказал Ильин. Таня замерла и смотрела на него в недоумении: полковник гонит ее? — Выйди отсюда вон! — повторил полковник отчетливо. — Сейчас же! Сию минуту! Неподвижное лицо голема дрогнуло и словно бы осыпалось. Но она овладела собой и молча вышла вон из комнаты — только дверь за ней хлопнула чуть сильнее обычного. — Это ваш голем, да? — шмыгая носом, спросила Катя. — Она меня теперь грохнет? — Не болтай ерунду, — поморщился Ильин. — Никто здесь никого не грохнет. Во всяком случае, без моего приказа. Некоторое время все подавленно молчали. Потом снова заговорила Катя. Она пришла к светлым, потому что не знала, что ей делать. Она боялась, что обезумевший капитан начнет охотиться за всеми темными. Поэтому она решила спрятаться у светлых. Хотя, наверное, зря. Капитан Серегин уже не светлый. И даже не человек. Это что-то страшное, безумное. Он уничтожит всех, и его никто не остановит... Снова воцарилось невеселое молчание. Затем заговорил полковник. Примерно чего-то в этом роде он и опасался. Хотя, видимо, все даже хуже, чем могло быть. Скорее всего, Сашу через Бусоедова инициировал Первородный вампир. Это значит, что в лице капитана они имеют дело с самым страшным существом на земле. Страшнее Темного. Страшнее даже самого Эрры-Нергала. — Вы думаете, сейчас им управляет Эрик? — спросила Женевьев. Полковник пожал плечами: не знаю. Как ни странно, это был бы не худший вариант. Хуже, если им не управляет вообще никто. Тогда прав мастер трансформаций, мы столкнулись с абсолютным злом. И зло это может таких дел натворить, что даже подумать тошно… Катерина торопливо закивала. Он натворит, не сомневайтесь. Я видела его… Он обязательно натворит! Может быть, уже натворил! Он такой… такой... Ильин жестом остановил ее излияния, набрал телефон дежурного, попросил обо всех крупных происшествиях в городе тут же докладывать лично ему. И еще попросил уведомлять обо всем странном и непонятном… Что странного может случиться? Он пока не знает. Ну, например, инопланетяне высадятся. Или мертвецы на кладбищах восстанут... Нет, ему не до шуток. Еще раз — обо всем странном и непонятном докладывать немедленно. И полковник повесил трубку. — Думаете, он так скоро себя проявит? — спросила Женевьев. — Не знаю. Но лучше подстраховаться… Если бы свидетелем этого мрачного разговора стал дальнобойщик Сережа, он бы, конечно, подстраховался и вряд ли бы притормозил, увидев на обочине возле леса неясную скорченную фигуру. Но дальнобойщик не знал, о чем говорили маги, а человеку, кажется, было нехорошо и нельзя было бросить его одного на произвол судьбы. Сережа притормозил, открыл дверь кабины. — Что, братишка, заплутал? — спросил он дружелюбно. — До города подбросить? — Да, — глухо проговорила фигура. — Ну, залезай. Фигура, пошатываясь, залезла в кабину. Даже полковник Ильин сейчас с трудом бы узнал в ней капитана Серегина. Лицо его побелело, глаза замутились, он дышал тяжело и шумно. Сережа покосился на него, какое-то странное темное чувство оледенило грудь дальнобойщика. — Куда едем? Но капитан только тяжело дышал. — Куда говорю, едем? — повторил водитель. — Прямо, — с трудом выговорил капитан. — Прямо так прямо. Только скажи, где остановиться. Некоторое время они ехали молча, слышно было только тяжелое дыхание Саши. Наконец водитель не выдержал. — А ты, — спросил осторожно, — как вообще здесь оказался — пешком или тоже кто подбросил? Место-то глухое... Саша молчал, дышал тяжело, с присвистом. — Чего, настроения нет разговоры разговаривать? — догадался Сережа. — Не вопрос, понимаю. Не вчера на свет родился. Как говорится, каждый индивидуум имеет полное право на приватность. Хорошо сказал? Дальнобойщик деланно засмеялся, Саша промолчал. Можно было, конечно, молчать до самого города, но ледяное чувство в груди Сережи не исчезало, и он надеялся разогнать его разговором. — У меня вот тоже был случай, — сказал он слегка осипшим голосом. — Вечером пошли с друзьями по грибы. Ну, в смысле, в кабак. Выпили, закусили, все дела. А потом раз — и отрубился. Наутро просыпаюсь, смотрю: кругом все незнакомое. Понять не могу, где это я. И, главное, не могу вспомнить, кто я такой вообще. Это вот у них в ресторане такой коктейльчик они клиентам подавали… Ну, потом ничего, конечно, опомнился, пришел в себя. Ты, может, тоже чего-то не того выпил, есть такое дело? Саша не отвечал, дышал по-прежнему тяжело. — Что-то ты, братуха, неразговорчивый какой-то… Прям подозрительно. Ты, может, террорист или маньяк, а? — водитель хотел посмеяться, но почувствовал, что шутка совсем не удалась. — Ладно, расслабься. Это я так, шучу. Хотя дыхание у тебя нездоровое, тебе бы к врачу сходить… Ты, может, болен чем-то. Или кризис у тебя. Психологический. — Да, — вдруг сказал попутчик, не глядя на него, — кризис... В квартире Ильина тем временем тоже случился кризис. Разговор там продолжался на повышенных тонах, такого нервного совещания стены этого дома, пожалуй, раньше и не видели никогда. Нервничал и сам полковник, и Женевьев, а уж Катерина проявляла просто чудеса нервозности — то начинала рыдать, вспомнив, как погиб Валера, то вдруг заливалась истерическим смехом, то просто молча дрожала, закрыв глаза. — Положение хуже некуда, — мрачно говорил полковник. — Светлый блюститель стал вампиром, Темный, похоже, и вовсе уничтожен. Есть прямой смысл подумать о стратегиях выживания. При этих словах Катя быстренько утерла слезы и деловито предложила закопаться поглубже и ждать, пока капитана кто-нибудь не грохнет. Например, местные. Или вампиры. Все ж таки по их вине все случилось, пусть сами и отдуваются. — У местных руки коротки Блюстителем заняться, — хмуро отвечал Ильин. — А что касается вампиров, так от них подавно ничего хорошего ждать не приходится. Нет, биться с Сашкой придется нам. Потому что больше некому. И в связи с этим у меня вопрос: ты-то сама теперь с кем? Катерину вопрос удивил. Что значит — с кем? Она, как обычно, сама с собой. Ильин покачал головой. Если так, то придется попросить барышню на выход. Потому что вообще-то она — темная, то есть враг светлых. И если она сама по себе, то им такое соседство совершенно ни к чему. Поэтому он, полковник, просит ее оставить их и по возможности не беспокоить впредь. Катя так испугалась, что даже перестала дрожать. Как это — оставить? Кто же ее защитит тогда от капитана? — Ну, это нас не касается. Ты сама за себя, мы сами за себя, — отвечал Ильин. Подождите… А если капитан за ней, Катей, погонится? Если он ее так же, как Валеру? Если он ей голову оторвет?! Полковник кивнул: это он может. Запросто. Вот поэтому ее и спрашивают, с кем она? С ними или с кем-то еще? Катерина угрюмо молчала. Похоже, особого выбора у нее не было. Темный блюститель убит, с кем же она еще может быть, как не со светлыми? С кровососами, что ли? Или, того не лучше, с местными? Так ведь они жулики, клейма негде ставить. Нет уж, тогда она лучше с денисовцами. По крайней мере, они друг друга знают хорошо, а чего можно ждать от хладных — так ей даже думать об этом не хочется. Пусть тогда у них будет как бы временный союз. — Ну, а раз союз, то нам понадобится твоя помощь, — подытожил полковник. — У Темного в убежище, я знаю, есть какое-то количество магических артефактов. Так вот, они нам сейчас очень пригодятся. Чтобы быть во всеоружии, когда Саша за нами придет. Или когда мы придем за ним. Катя удивилась: у них что, своего оружия нет? Их оружие, отвечал Ильин, в основном против темных работает. А Саша по природе своей светлый. Так что, видимо, понадобится и то, и это. Однако Катя неожиданно отказалась. То есть наотрез. Не поведет она их в Убежище! Даже не уговаривайте! Там же сейчас их капитан ненормальный тусуется. Она, если второй раз его увидит, умрет от страха. Однако Ильин ее немного успокоил, сказав, что в Убежище Сашки наверняка уже нет. — И куда же он, по-вашему, девался? — спросила Катя. — Куда девался? Ну, этого я знать не могу, однако… Но тут зазвонил телефон, и полковник взял трубку. Некоторое время слушал, потом защелкал пальцами, Женевьев сунула ему в руку ручку, он записал адрес, повесил трубку. Только что, сказал, случилась крупная авария. Фура вылетела на встречку, собрала кучу машин. Конечно, формально это дело ГИБДД. Но обстоятельства довольно странные. Авария произошла не по вине водителя, а по вине пассажира. Водитель утверждает, что пассажир пробил головой машину, в которой ехал. — Думаете, это он? — спросила Женевьев, волнуясь. — Думаю, что надо поехать и на месте все посмотреть. Готовы, барышни? Женевьев была готова, а Катя боялась. Ей предложили остаться в квартире, но здесь ей было еще страшнее. Эта проклятая големша небось спит и видит, как бы ее придушить. — Ну, значит, собираемся и поехали, — и Ильин в некотором раздражении двинулся к выходу. Спустя полчаса они уже были на месте. Полковник отправил Женевьев и Катю погулять в окрестностях — может, увидят что интересное, — а сам решил с глазу на глаз поговорить с доблестными рыцарями дорог, они же работники ГИБДД. Помятую фуру уже оттащили на обочину, возле нее скучал гаишник с погонами старшего лейтенанта. Ильин поздоровался, представился. Спросил, что тут у них стряслось? Заняться старлею было нечем, и он с охотой ввязался в разговор. История, по его словам, вышла дурацкая. Один, извините за грубость, водила на букву «м» на полном ходу выскочил на встречку. Чудом без жертв обошлось. Хотя несколько машин побил очень прилично. — Так он пьяный был, что ли, этот твой на букву «м»? — поинтересовался полковник. Не похоже. То есть экспертизы пока не делали, конечно, но не похоже. — А предварительная версия есть? Может, техническая неисправность или еще что? Из предварительных версий была только версия самого дальнобойщика. И версия эта выглядела довольно дико. По словам водителя, он подобрал попутчика, а тот головою ему взял и высадил крышу. Ну, его и вынесло на встречку — так сказать, от законного изумления. Ильин спросил, нельзя ли поговорить в самим водителем, но того уже увезла скорая — чинить сломанные ребра. Полковник решил осмотреть фуру. Крыша у кабины действительно отскочила. Но гаишник считал, что от столкновения — человек на такое вряд ли способен, да еще на полном ходу. — Вряд ли, вряд ли… — задумчиво покивал полковник. — Как же это его угораздило башкой крышу снести? Или он уже совсем себя не контролирует? Старлей удивился: вы, товарищ полковник, правда, думаете, что это пассажир виноват? Но Ильин пока ничего не думал. Точнее сказать, он думал, что в идеале надо бы посмотреть на этого пассажира, да только его, видимо, и след простыл. — А вот и нет, — лейтенант хитро улыбнулся. — Когда дальнобойца скорая увозила, он сказал, что пассажир после аварии вылез и вон в тот торговый центр пошел. Может, до сих пор там тусуется. Ильин оживился, подозвал барышень, и они вместе направились к торговому центру. Меньше чем через три минуты они были уже внутри. Остановились недалеко от входа, огляделись. Здание было огромным, и народу в нем толпилось — не протолкнуться. — Как его тут искать, — сказала Катерина, — все равно, что иголку в стоге сена. Может, домой поедем от греха? Да, сказал полковник, мы как раз для этого сюда перлись, чтобы теперь домой поехать. Мы, значит, домой, а он тут еще какую-нибудь крышу снесет. И это в самом лучшем случае. Нет, барышни, ни о каком доме речи быть не может. Будем ходить потихоньку и искать. Рано или поздно наткнемся. — Наткнемся, — сказала Катя недружелюбно, — обязательно наткнемся. Если только он до этого не сбежит. — Не сбежит, — отвечал полковник. — Никуда он от нас не денется. Только вы вот чего. Если увидите его, сами не суйтесь, просто мне скажите. Для начала рискну поговорить с ним по душам один на один. — А если не выйдет? — спросила Катя. — Очень надеюсь, что выйдет. — А если все-таки нет? — Если нет, придется действовать по обстоятельствам. Но тут вмешалась Женевьев. В самом деле, как с ним разговаривать по душам — у них же даже оружия никакого нет. А какой разговор по душам без оружия? Может, хотя бы вооружиться для начала? Однако вооружаться, по мнению полковника, им было некогда: по торговому центру в виде капитана ходила живая бомба. Причем нейтрализовать эту бомбу могли только они. К счастью, Женевьев подсказала ему хорошую мысль. Чем таскаться по всему мегамоллу, надо поискать начальника охраны. У них наверняка тут видеокамер понатыкано. Может быть, некоторые даже работают… А барышни пока могут погулять тут. Типа, они простые покупательницы. Типа, шопинг у них. Типа, покупают что-нибудь такое… ну, чего там девушки обычно покупают? А если вдруг увидят капитана, близко пусть не подходят. Но и из виду не выпускают, а тихо и незаметно пусть свяжутся с ним, полковником. Все, он пошел. Женя за старшего. Ильин отошел на несколько шагов, потом повернулся и сурово проговорил: — Еще раз — сами к нему не суйтесь. Постараюсь вернуться как можно быстрее. Он прыгнул на эскалатор и вскоре затерялся в толпе. А Катя и Женевьев пошли гулять по центру — если, конечно, можно называть прогулкой перемещение до смерти напуганных женщин. Впрочем, держались они храбро, страха не показывали, и вообще вести себя старались, как две обычных девушки, которые в торговые центры ходят, как когда-то в театр ходили или в музей — посмотреть, поразвлечься, вырасти над собой. Вот и наши барышни вели себя так же — в меру наивно, в меру жадно, стараясь особенно не отличаться от среднестатистических магнинских девиц. Дело дошло до того, что в какой-то момент Катя всерьез увлекалась в местном бутике сумочками из китайского аллигатора. Но, на ее несчастье, зоркий глаз Женевьев выловил в толпе знакомую фигуру. Она невольно так сжала руку Катерине, что та вскрикнула, но тут же и умолкла, остолбенело глядя в ту сторону, куда указывала Женевьев. Там, метрах в пятидесяти от них, сидел в кафе капитан. Как ни странно, издалека он выглядел вполне мирно, то есть просто сидел за столиком и ел. Катя, придя в себя, попятилась и пыталась вырваться от Женевьев. Та, однако, сжала ей руку словно тисками: стоять! — Отпусти! — прошипела Катя. — Ты чего? — изумилась Женевьев. — Извини, подруга, но жизнь одна, — процедила Катя сквозь зубы. — Не хочу, чтобы меня разорвали на куски… Женевьев, однако, не разжимала железную хватку. Лицо у нее стало серьезным. Если, сказала, побежишь — он тебя заметит и неизвестно, что станет делать. Может, как раз кинется и разорвет. Пока, как видишь, он себя контролирует: нормально купил еды, расплатился за нее. Значит, понимает, что такое социальный договор, а это вещь непростая, ее даже не все магнины понять могут... Пока они объяснялись, капитан неожиданно поднялся из-за стола. Двигался он как-то неуверенно, словно замедленно. Теперь он уже не сидел, а стоял, и при этом как-то странно озирался по сторонам, словно выискивал кого-то в толпе... Взгляд его медленно блуждал по толпе и вдруг перескочил прямо на них — девушки еле успели спрятаться за угол. Женевьев вытащила смартфон, вытянула руку подальше, следила через камеру за Сашей. Так и не заметив их, он вышел из кафе и медленно пошел вперед, к выходу. — Чего делать будем? — спросила Катя, от страха давая петуха. — Пойду к нему, — решительно сказала побледневшая Женевьев. — Позвонить полковнику все равно не успеваем. Саша сейчас уйдет, и мы его больше не найдем. Так что пойду сама. А ты присматривай за мной. И звони полковнику... Сказав так, Женевьев, совершенно белая, двинулась к капитану. Катерина наблюдала за ней расширившимися от страха глазами. *** Глава корпорации «Местные» сидел в своем офисе с обреченным видом. Несмотря на изобилие зелени, в кабинете было пусто и тихо, как в гробу. И песня, которую напевал Сварог Иванович, очень подходила к общему настроению. — Черный во-орон… что ж ты вье-о-ошься… а над мое-ею голово-ой... Ты добычи... не дождешься… В кабинет заглянула русоволосая девушка. Раньше про таких говорили — с экстерьером, или попросту — все при ней. Определение казалось тем более точным, если учесть, что девушка была не просто девушкой, а секретаршей Сварога Маржаной. — Сварог Иванович, к вам пришли, — сказала Маржана, почему-то понизив голос. Однако Сварог даже не повернул к ней голову, он был занят важным делом: допевал песню. Смешанное чувство тоски, страха и томления слышалось в его голосе. — Сварог Иванович, посетитель, — настойчиво повторила секретарша. — Ну какой посетитель, Маржаночка? — недовольно сказал Сварог, прерывая песню. — Ты же видишь, я пою. — Шеф, это срочно. Очень срочно. Но Сварог не поверил. Какая там может быть срочность? Перун, что ли, из гроба восстал? Или небо на землю упало? Однако Маржана настаивала. Посетитель утверждал, что он явился в корпорацию прямиком от Лиха. Сварог только ухмыльнулся невесело. Ну, уж и от Лиха. А может, он Александр Македонский? Или Наполеон Бонапарт? А? — Сварог Иванович, я, конечно, не специалист… Но, по-моему, он не врет. Кажется, это и правда игва. Секунду шеф смотрел на нее без всякого выражения. Потом вздохнул. — Маржаночка, ты с ума сошла? — кротко спросил он. — Ты понимаешь, что это значит, если слуги Лиха на поверхности появились? Понимаешь? Она кивнула: понимаю. Ничего ты не понимаешь, закряхтел начальник, вообще ничего. Если игвы вылезли на поверхность, это значит, что близится конец света. И не с четырьмя конями апокалипсиса, зверем из бездны и прочей ерундой, а натуральный, всамделишный, до последнего микроба. Впрочем, Маржана все это и так знала. Однако, зная это все, она полагала, что тем более не стоит торопить конец света. И раз игва пришел с визитом, то, может быть, на самом деле стоит его принять? Во избежание, так сказать, и чтобы не стать первыми жертвами апокалипсиса. Сварог смотрел на нее с тоской в глазах: ну как так можно? Ведь опытная же девушка. Бывалая. Который уж срок у него служит, а все как дитя малое. Сказали ей: игва пришел, она и поверила. А в страшного буку она тоже верит? Насчет буки Маржана так и не успела высказаться, потому что дверь открылась, и в кабинет железным негнущимся шагом вошел ужасный нечеловек. То есть выглядел он почти как человек, если не считать квадратного, коричневого, словно загоревшего на адском солнце лысого черепа, но сразу было ясно, что ничего человеческого в нем нет. Зрачки Маржаны на миг расширились от ужаса, но потом снова сузились — они и правда была опытной девушкой, и чего только не повидала на своем некоротком уже веку. — Добрый день, Сварог Иванович, — ледяным голосом сказал игва. — До… бры… — цепенея, сказал Сварог. Потом опомнился, повернулся к секретарше. — Маржаночка, приготовь-ка кофе дорогому гостю. Маржана исчезла так быстро, словно телепортировалась. Игва молча сел напротив хозяина кабинета. Казалось, не живое существо это село, а опустилась скала — странно, что под чудовищной тяжестью не рассыпалось кресло. Впрочем, кресла для корпорации готовились по особому заказу и легко могли выдержать даже взрослого африканского слона — никто ведь точно не знал, каких именно существ им придется принимать в свои объятия. Сварог, наконец, осмелился поднять глаза и глядел на квадратноголового с тайным страхом. Чем обязан столь высокой чести… э-э… простите, не знаю вашего имени-отчества… — Зовите меня Старший игва. Или просто господин, — велел пришелец. Замечательно. Так чем обязан, господин Старший игва? Чем, так сказать, могу служить? Выяснилось, что Сварог, действительно, мог послужить. Им — тем, кого представлял Старший игва, — нужны были его связи в высших эшелонах власти. Сварог замахал руками: помилуйте, какие там связи, смешно даже говорить… Он маленький человек, простой бизнесмен… Однако игва настаивал. Насколько он помнит, Сварог — глава комитета Государственной думы по природным ресурсам, природопользованию и экологии. То есть под его началом находятся нефть, газ, алмазы, не говоря уже про всякую мелочь вроде редкоземельных металлов. — Да это просто смешно, при чем тут металлы… — заговорил Сварог.— Мы — страна деревянная, аграрная, отсталая. Как там у поэта, помните?И он стал читать с выражением, даже слегка подвывая.
Полюбил я седых журавлей
С их курлыканьем в тощие дали,
Потому что в просторах полей
Они сытных хлебов не видали.
Только видели березь да цветь,
Да ракитник, кривой и безлистый,
Да разбойные слышали свисты,
От которых легко умереть...
Последние комментарии
8 часов 12 минут назад
8 часов 26 минут назад
8 часов 59 минут назад
9 часов 31 минут назад
1 день 1 час назад
1 день 1 час назад