Я была счастлива 14 лет [Анна Писанова] (fb2) читать онлайн

Анна Писанова Я была счастлива 14 лет

Я родилась в 1910 году в Житарях. Умерла мама, мне не было четырёх лет. Жила я с отцом два года. Он женился. Мне очень было жить трудно. Были принуждённые взять к себе дедушка и бабушка, и мамин брат со своей женой. Как им сказали посторонние люди, что ваша сиротка очень плохо живёт: гоним коров в табун и смотрим, на площади лежит, спит девочка, и узнали, что Гаврилы Семёнача сиротка. И пошли ему сказали, что так нельзя делать: спит по ночам на улице, то – на завалинке у двора. Как я играю и усну – присмотру нет. Вот тогда мамины родители и приехали за мной.

Но отец не отдавал меня, потому что у них народилась девочка, я нужна была нянчить. Но бабушка, мамина мать, уговорила отца. И вот, помню, как приехали они за мной: дядя и бабушка. И повезли. Я стояла в ходке, держалась за края ходка, а отец шёл возле ходки, и его спрашиваю: тятя, ты со мной? Он отвечает: с тобой, с тобой, доченька. Я была довольна, что он идёт рядом с ходкой. И вот доехали до последнего дома деревни, и отец спрятался за дом, а я, как зевну, и так заревела. Дядя ехал быстро, и я до самой деревни орала: ой, тятя, ой, тятя! В деревню Новокумляк, 12 километров от дома. И это я всё помню.

Привезли, и вот я им дала работу: одна тётя топит баню, вторая тётя шьёт рубашку и платья, а дядя мне стригёт волосы. Когда остриг меня, тётя повела в баню. И она мне мыла голову сильно горячей водой, ей жгло руки, а я не плакала, я рада, потому что у меня была коростина во всю голову, под ней – вши. И вот поетому я не слышала, что мне жгёт вода горяча.

После бани меня накормили и спать уложили. И я около двух дней спала. Меня следили: подойдут, послушают, что дышу и не трогают. Когда я проснулась, мне показалось так светло, так светло! Я ето всё помню.

Детство мое тижолое, трудное. Нас было 10 человек, дедушка Андрей Тимофеевич, бабушка Евгения Федоровна, дядя Демитрий Андреич, его жена тетя Анна Егоровна, тетя Стиклетиния Сергеивна, жена дяди Пети Андреича, он погиб, тетя, мамина сестра Анна Андреивна. У тети Стиклетинии было трое детей, был мальчик, он скоро помер после отца. У тети Анны была девочка Мария, и я десятая, да еще две девочки дяди Пети дочери, и вот нас было 10 человек. И вот помещались, в двух комнатах спали: дедушка на голце ето называлась пристройка к печи, деревяная пристройка, а бабушка на полатях, она была с краю, рядом тётя Стиклетиния, рядом её две дочери. А я рядом с ними у стенки, но было мне неловко спать, где я спала, тут был бугор и яма такая, плоха верхнея доска, и я всю свое детство спала тут на одном месте и мне сильно было неудобно. Я подстилала одежду, а надо мной смеялись, что мякожопая, я им говорю, что у меня бугор и яма, оне, как не слышут, потому что нету мамы. За столом я сидела против угла, мне было очень не удобно тянутца хлебать, потому было из одной чашки, больше не было места, если мне не нравитца, они скажут: не ешь. А Рая, дочь тети Стиклетинии, она скажит, что ей нравитца, то ей другово дадут, а я зареву, что ей дали гаворят: она помлачше. Ей было 8, а мне 10 лет. Ты ведь нездешняя, ежай к отцу, оне скажут, я замолчу. Я боялась, как бы меня не увезли к отцу, я его не любила и боялась, и сразу замолчу. На посылках везде только меня посылали, когда я стану одеватца пальто, то кричат: быстрея. Я до чего привыкла быстра – ни когда пуговки не застягивала в избе, только на улице, пока бегу по дороге застягну. Если я сяду под кухонное окошко, то дедушка на меня закрячит строго, что уйди от окошка, я быстро уйду. Много сидят в избе и говорят обо всём, и мне тоже охота сказать что-нибудь, и вот я скажу что-нибудь, а дедушка на меня взглянит и закряхчит, что замолчи и, что я похожу на отца, и он не любил отца и меня ненавидел и часто ругал. Я его боялась до возрасту лет, когда бабушка заступитца за меня, а другой раз меня уговариват: ладно потерпи ты ведь лишняя, вот он и ругаетца. Бабушка была добрая, она всё добром меня уговаривала.

Етот дядя Демитрий, который меня привёз от отца, у него не было детей, я его звала Лёля, меня так приучили. Была война германская, и он попал в плен. Пять лет он был там. Я за ето время подросла. Когда он пришёл из плена, я была у невесты, смотрела свадьбу. Меня вызвали на улицу и сказали: айда, у тебя дядя пришёл с плену. Я побежала, подхожу к дому и удивилась: столь народу было, полна комната, и в сенях, и у двора. Он с родными сидел за столом, и вот провели меня вперёд, и он увидал меня, и кто-то взяли, и к нему посадили на колени, и он очень крепко прижал к себе, и поцеловал, и даёт мне гостинцев.

В плену, в Германии, голодовал дядя Митрий сильно. Писал нам: вы пишите, что стряпаете собаке Ряпчику лепёшки с травы чёрные, а я бы рад етим чёрным лепёшкам. Нас, если выпускают на волю, то мы бежим к помойным ямам, кто вперёд, и накладываем ведро, и промываем водой. Там кожурки всякие и рыбны кости, что попало, то и едим.

И вот я начала с двумя дядями жить, оне все меня жалели. Поедут в поле, попрошусь – оне возьмут. И там шутят со мной. Станем обедать: дядя Петя возьмёт яички, моё спрячет и сам спрячется, и я его ищу.

Тётя Нюра с дочкой взамуж вышла, Лёля меня взамуж выдал и другую, Раю, тоже взамуж выдал. Тётю Стиклетиню отделил, врозь с дочкой остались, дедя и баба и Лёля, и тётя. Лёля измучился с нами, сиротами. Мы все были сироты. Вся семья была сиротская. И вот он нас вырастил, всех по хорошему, всем свадьбы делал, мы его любили. Если его нет, то нам скучно, как приходит, нас развеселит. Зачнёт шутить. К нашему балагану много народу приходило, мне говорят: какой весёлый дядя Митрий. Как-то один год молотили у дяди Сани Совенкова, обедать пошли к ним в дом с гумна, он так чудно шёл, интересно, все со смеху падали, наль скулы больно. Матершиные слова никогда не говорил, а шутить умел.

Бабушка грустная, у ней много горей. Ей было тижоло. Когда улыбается, то мы были рады её улыбке, мы её жалели. Очень она была добрая. У ней столь было горей. Первое горя – мама моя умерла. Тут дядя Петя умер на фронте, троих детей оставил. Лёля был в плену в Германии 5 лет, дочь тётя Дуня умерла, пять детей оставила, вторая дочь её – Нюра разошлась с мужем, с дитём осталась, молоденькая. Вот мы её жалели. Дедя помер быстро и не болел, ударило его в голову и на третий день помер, остались мы троя.

Зачали сгонять в колхоз. Лёля подал заявление в колхоз вступить, но его не взяли: у тебя был дедушка церковным старостой. И вот Лёлю стали прижимать хлебом. Вёз в развёрстку 100 пудов. Он увезёт, оне ещё накладывают. Он выплатит, оне на догон ещё наложат. У него нет даже для себя, а оне: давай. Он покупал хлеб, увезёт, оне – ещё давай. У него – ни хлеба, ни денег нет. Откуда у него деньги: сирот одевал, отдавал взамуж. Тогда его повели в свою каталашку, так у нас звали. А потом, на другой день его увезли на Пласт. Мы с двоюродной сестрой всё передачи ему носили и всё плакали: зачем посадили, он вырастил всех нас. Посидел на Пласту в тюрьме пять дён, и увезли дальше. Он сидел в Мнатагорске два года, и приехал Калинин в Челябинск, и освободил его в 34 году. Пришёл домой и уехал на Пласт. Полгода жил у нас. Помню, двоюродная сестра Клава дала ему каши пшеничной варёной, в газетку завернула. Он принёс к нам, бабушка сидела на дворе, он подал прямо в газетке, и баба рада тут же съела, вот до чего была голодная. Ети годы были очень голодные, весь народ голодовал. Купил он, мы все сироты ему помогали, каркасик, маленьку избёночку, две маленьки комнатки. И так рад был! И говорит: хоть отдохну под старость лет. Не больше полтора года прожил, и его в 37-ом году взяли, в 12 часов, и увезли на хотке неизвестно куда. Как будто бы в Камышлов город, и там помер будто бы по своей смерти, по старости. В 41 году прислали выключку и денег 1200 рублей, в милиции сказали, что он был враг народа, а теперь с него ето сняли и за ним ни чего не числится.

А потом слышали, что, как вечер, полну машину насадют, и увезут за город, и их расстреляют, а вечером едет пустая машина, ихни жители говорили. И так всю тюрьму расстреляли. Вот и кончилась его жизнь, так он и не жил, как люди жили.

А тётя Анна Егоровна осталась одна, жила в етой домишки, а потом её сестра переманила к себе. И сестрин муж взъелся на неё, и тижолая её жизнь была. Так и тижолая её смерть была: упала на ванну, зашибла сердце.

Лет 7 или 8 было мне, я гналась за тётей Егоровной, Лёли не было дома, он был в плену. Тётя пойдёт к подруги или к родне и я тоже за ней, она меня с собой брала, и я привыкла с ней ходить. И ето долго я за ней гонялась, и вот как-то в сумерки я хватилась, а тёти нет в избе, тогда и летонула к тёте Просвирни, а уже темненько было. Я подбежала к окошку и кричу: тётя Анута, – они жили рядом, – тётя наша у вас? И вот повернула я голову на полусадик, а из него выходит, прямо на меня напирает, какой-то чёрт: без головы, мохнатый. Я очень напугалась и пятком пячусь до самого дома, и говорю тихонько: я тётю ищу. А чёрт ни чего не говорит, а на меня идёт молчком. Я тихонько говорю: тётю мне надо. И дошла пятком до ворот до своих, и как открою и рысью в сени, их – на защёлку, и вбежала в избу белёханька. И с рёвом – к бабе, и ей рассказываю, что ходила искала тётю нашу к тёти Просвирни, а из полусадика вышел чёрт без головы и шёл за мной до нашего дому. Бабушка догадалась, что меня отваживают от тёти Егоровны, ето они шубу выворотили мохнатым, и так она смеялась надо мной, и говорит: не надо ходить за ней. И с тех пор я не ходила за тётей.

Когда мне было 8 лет, мне бабушка говорит: сходи к маме своей на кладбище, крест поцелуй, цветочков нарви на крест воткни, уряди мамин крест и домой беги. Мама скажет: вот моя доченька поправедывает, она очень довольна будет. Ето у меня впало в голову и так внушило мне, и вот я играю с подружками и вспомню про маму, и говорю подружкам: пойдёмте к моей маме. Оне согласятся и побежим, венок совьём и повесим. Помолюсь и поцелую крест, и побежим домой. Бабушке кричу, что мы ходили к маме. Так продолжалось.

Как-то один день говорю подружкам: пойдёмте к маме, а оне отказались. И я одна пошла. Подхожу к окошку и кричу: баба, я пошла к маме. Она говорит: поди, поди, мама тебя ждёт. Вот я побежала вприпрыжку. Прибежала, поцеловала крест и побежала домой. Полынь наросла высока, я как в лесу, выше меня, да густа. И вот вдруг я увидала: бежит телёнок, большой, тёмный, рыжий – за мной. Я сильно испугалась и сколь было сил бежала до первого двора, и забежала во двор, спряталась. Я долго стояла. Вышла – его нет. И я ещё сильнее побежала домой. Прибежала и бабушке рассказала всё. И она мне сказала, что больше не ходи, а-то быки запинают. Я не пошла.

Училась я в школе, в первом классе мне 8 лет было. И вот был у меня учитель Андрей Семёнач. У меня была подрушка Нина Житмарева и Дуня Забродина, котора рядом со мной жила. Нина поповска дочь, и я её очень любила, и всё к ней заходила в школу. А батюшка, её папа, всё шутил со мной. Я не смела, он ведь – батюшка. У двора постою, её дождусь.

Я вспоминаю, первый учитель Андрей Семёнач Арсеньев – какой был он хороший! Как мы его любили! Я часто рассказывала, бывало, детям даже то недолгое время, когда он нас учил. Я помню это всю жизнь. Был такой случай. Андрей Семёнач читал, а мы водили пальцем по букварю. Где он остановитца, там и мы должны остановица, на том же слове. А он ходил и смотрел у каждого: правильно ли мы держим палец. Вот он подошёл к своей дочери Клавуне, с которой я сидела на одной парте. А она не правильно держала палец. Он строго укорил её за невнимательность. Я испугалась: вдруг я тоже не правильно держу палец. Он посмотрел, погладил по голове меня и сказал: молодец, правильно. И пошёл дальше. Я оглянулась, погладил также мальчиков и девочку. И сказал: молодцы, умеете читать.

Ещё запомнила, как утром мы придём к школе, в воскресенье, и поведёт Андрей Семёнач в церковь. В ряд составит, а сам идёт с боку. И придём в церковь, и мы встанем вперёд, а он позади. И, как мальчики оглянутся, или девочки, то он пальцем погрозит. И мы его слушали. Все его любили.

Ещё запомнились наши школьные большие перемены. Бывало, если тепло на улице, выйдем на полянку, он поставит девочек, мы ходили, взявшись за руки и дружно пели: уж мы сеяли, сеяли ленок. А мальчикам давал задание: бегите вон до того дома, кто быстрее обратно прибежит. Кто прибежал вперёд, он слёту подхватывал на руки и поднимал высоко над собой. Мальчишкам это очень нравилось. Они бежали, сломя голову.

До сих пор не забыла я, как мы первый раз пели Интернационал. Раньше, бывало, приходим в школу, к углу, где стояла икона. Девочки стоят с одной стороны, мальчики – с другой. Старшие ученики «Отче наш» прочитают, а младшие – другую молитву. Так – каждое утро. И вот однажды утром по привычке прибегаем и встаём, как всегда. Смотрим, а иконы нет. Приходит Андрей Семёнач и говорит, чтобы мы шли в другую комнату. Собрались, он сказал: будем петь Интернационал. А вот старшие запели, а мы должны были тоже учиться. Другой раз Андрей Семёнач уже ходил между нами и прислушивался – кто как поёт. Одну девочку спрашивает: почему не поешь? Она отвечает: мама не велела. Он к другой, та – тоже. Подошёл ко мне: баба не велит. Так как я была сирота, матери не было, то я и сослалась на бабушку, хотя она мне ничего не запрещала. Но, раз подружки сказали, глядя на них, тоже так сказала. Андрей Семёнач не ругал, не приказывал, он только погладил каждую по голове и так ласково сказал: надо петь, надо петь обязательно, завтра будем петь все Интернационал. Пришла я домой и сказываю бабушке, что нас Андрей Семёнач заставлял петь не молитву, а Интернационал. Хоть бабушка и моленная была, но сказала: надо петь, что велит Андрей Семёнач, надо слушать, он – человек умный.

И вот бегу на другое утро радёшенька, что бабушка не запрещает петь. В то утро Андрей Семёнач ни к кому не подходил, пели все. Последнее, что запомнилось: приходит ко мне подружка Нина, поповска дочь, позвала меня на заднее крыльцо и сквозь слёзы говорит: Нюра, ты слышала, что Андрей Семёнача расстреляли? Так жалко нам его стало, что мы сели на крыльцо и плачем.

Выходит бабушка: кто вас обидел? Нина отвечает: злые люди обидели, расстреляли нашего хорошего учителя. Бабушка стала тоже горевать. А мы разревелись ещё больше.

У Андрей Семёнача я до четвёртого класса и его половина я поучилась и бросила, потому, что его расстреляли, и поп сбежал. Уехал ночью, и Нина уехала, дочь, я её очень любила, она была культурна, умная, ласковая.

Я бросила школу, меня дедушка ругал, а я всё ровно не послушалась его, не стала учитца, стала пряжу прясть куделью, и бабушка научила вязать варежки и чулки, носки. Подружки тоже не ходили в школу: Дуня не ходит, и я не пойду. Пряла на половики и на утирки, в приданое себе готовила всего. С бабушкой наткали. Бабушка мне помогала приданое делать. Я всё умела: и сновала, и ткала, и моты мотала, и разматывала, и цевки скала, когда бабушка ткёт. Она лишнего не давала гулять. Это зимой, а летом там хватало делов. С поля не сходили, то за ягодами, то за грибами. Нет того дня, чтобы ни чего не делать, мы привыкли работать. Бабушка умела нас уговаривать.

Очень я рада за то, что Андрея Семёнача Арсеньева не забывают. В моём родном селе Новокумляк назвали его именем школу, памятник поставили. Рада, что люди помнят человека, отдавшего жизнь за нашу Советскую власть.

Я уже потом приходила к Епифанову, просила найти адрес дочери Андрея Семёнача Клавдеи Андреивны, и он мне дал памятную книжку про Андрея Семёнача, и я как увидела его фото, еле удержалась, чуть не заплакала: точно – он, каковым я его помню. Но адреса Клавдеи нет, есть только Николая Андреича, и он мне дал. И на другой день была на квартере у Николая Андреича, и пришла Варвара Андреивна, и жена Николая Андреича, но, к сожалению, моей одноклассницы Клавы нет, она уехала в Москву. Но меня встретили очень хорошо, отрадно. Беседовали. Даже заплакали. Я прислушивалась к Николаю Андреичу, у него разговор точно, как у Андрея Семёнача – такой же приветливый разговор, мягкий, нежный.

Столько лет прошло, а не забывается мой первый учитель

Тут пошёл переворот жизни. Стали преследовать попов. И вот наш поп стал опасатца. И вздумал уехать из нашей деревни. И вот он поехал. 12 часов ночи. У него было четверо детей. Лида и Рая, и Нина, и Георгий. У них была работница молодая. А батюшка был вдовец. Я к ним ходила, и батюшка ко мне приветливо относился. И я Нину очень любила. Но меня не разбудили проводить их. Тётки ходили провожать, а меня не разбудили.

Вот утром мне говорят тётки, что ты Нину больше не увидишь, оне уехали. И я так разревелась! Почему меня не разбудили, знали ведь, что мы были так дружны! Всю жизнь я жалею такую хорошую подругу. И себе сказала, что будет у меня девочка – я назову Нина. Но у меня не исполнилось. Бабушка сказала: назови Клавдией, как твою мать звали. И я бабушку послушала. А вторую дочь я назвала Лидия. Ето пожелал муж Петя. И вот так и не назвала в честь Нины. Потом народились три сына. Батюшка прислали письмо через месяц, что Нина померла. Ехали по дороге, она простыла. И вот ету подружку до сих пор помню.

Когда была я небольшая, годов 10, тётя Нюра позвала меня в поля для охраны, она боитца косить одна, и для веселья. Она – косит, а я цветы собираю, венок делаю, бегаю за бабочкой. И вот мы пообедали, тётя Нюра пошла снова косить траву, но я побегала и захотела пить, а воды у нас нет. Я реву, что хочу пить и говорю тёте: я пойду на речку пить, от нас была с пол километра. Она меня не пускала, а я серовно пошла. Вот стала подходить и на меня бросились три собаки. По ту сторону реки, три километра, Булатова, татарская деревня, собаки оттуда. И вот оне бегут ко мне, вовсю лают. Я заорала, от них бегу. Разве от них убежишь? Я встала, не кричу, оне передо мной тоже встали и напеременку лают, но потихоньку. Я пятком-пятком долго шла, а оне так и остались. И пришла к тёте и реву, что на меня напали собаки. А она отругала, что я ходила на реку. Теперь пошли домой.

На другой день пошли снова косить траву на то место. Но я больше не пошла на реку. Тётя Нюра в обед легла отдыхать, а я потихоньку взяла литовку, чтобы тётя не услыхала, а-то она отберёт и не даст покосить.

Я взяла и брусок с собой, чтобы наточить, ведь тётя сначала поточит, и тогда косить начинает. И я взяла брусок и начала точить, только приложила руку к литовке, как садану по большому пальцу, и целый лоскут заворотила от пальца. Бросила литовку и бегу к тёте Нюре: ой, я палец обрезала, кровь льёт! Тётя испугалась, думала, что палец совсем отсобачила, но размыла и етот лоскут прилепила к пальцу, забинтовали и пошли домой.

– Помощница моя, много я с тобой накошу травы? Ты не даёшь мне спокою. Зачем брала литовку?!

– Я хотела тебе помочь, – её говорю, – пока ты спишь.

И вот на третий день мы пошли снова косить на то место. Тётя косит, я играю. Пришёл обед, покушали. Снова тётя косит, а мне уже всё надоело. Я потихоньку-потихоньку и ушла домой. Мы недалеко от деревни косили. Тётя Нюра боица далеко идти. И я уже изучила ету дорогу, и ушла домой, не сказалась.

И вот тётя хватилась, а меня нет. Она по лесу бегала, искала, кричала, думала, что я заблудилась, и вот бросила покос и пошла домой. И всё по дороге кричала, боялась домой идти: может, я – в лесу, не знала, что делать. Она наревелась, пока пришла домой. А я дома.

Ещё у меня была подружка Дуня, мы жили рядом, у неё сестра на 2 года младше. И у меня тоже сестра Рая, двоюродна. И вот мы везде играли вместе, ходили за ягодами. И вот мы играем, Дуня на что-нибудь рассердится на нас, набьёт и побежит. На другой раз тоже набьёт и побежит. И мы её прозвали гусихой. «Гусиха улетела, полетела от нас!». Ей не нравилось, она дралась. Но часто я её звала за костышами к речки на берег. Там всегда гуси гуляли и теряли костыши, ето крупные перышки. У нас их принимал реможник, который ездил по улице, мы ему сдавали, а он нам – кольцо медное или гребёнку из проволоки. У нас радость!

И вот один раз пошли за костышами. Весело – гуси ходют, цыпляты. Набрали костышов много. Долго ходили. Когда пришли домой, бабушка мне кушать дала, а потом зовёт под сарай: айда, слушай. А Дуню бьёт дедушка ремнём, так сильно. Она кричит: ой, дедынька, не буду долго ходить, ой сильно больно! Я и бабушка стоим, слушаем, я плачу. Мне жалко. Пошла заступаца. Я пришла, а он на меня тожа замахнулся, я отбежала. Он очень строгий был. А с Дуней мы подружки стали на всю жизнь.

В 11 лет меня повезли в поля боронить, утром неохота вставать, но дядя уговариват: я тебе куплю шали с цвятами и с кистями. Вот я была рада, но ждала каждый год и так не купили, потому что нас много, всем покупать денег нет. И я была за мальчишку, боронила, коней путала, распутывала, и везде я ему помогала. Я была самая старшая.

Боронила я верхом, научилась ездить сильно даже голопом, мне казалось лучше, чем рысцою – задницу отобьёт. Дядя варил обед, он был очень рад, что я научилась боронить и с конями управлятца. У нас было три лошади.

И вот война, революция. И вот я помню, как дядю Петю избили казаки. Его до полусмерти избили, и лошадь направили по дороге домой из лесу. Он хотел коням покосить травы, на дворе был престольный праздник Ильин день, и вот они его чуть не убили. Я взглянула в окошко и бабушка: а он на линейке, называлась такая телега, оне его бросили, а лошадь привезла его домой. Пострадал за охапку травы. И он сказал: я им отомщу!

И вот объявили войну, он ушёл добровольцем в Красну армию, оставил троих детей, двух девочек и мальчика. Как он ждал сына! И вот он ушёл, потому что тяжолая была жизнь. Землю – сеять хлеб – покупали у казаков. И травы до самой деревни нашей – всё было казацкое. Даже ягод наберём, а оне двухвосткой избивали и отбирали у женщин. Вот тогда дядя Петя не утерпел, ушёл воевать против казаков. Но он не вернулся домой, помер тифом.

Казаки на весь полк напустили тифа, и весь полк помер от тифа. Хоронили в общую яму.

А Лёля, дядя, остался с сиротами: от дяди Пети трое и я, четвёртая.

Дядя тоже уставал, он был добрый. Никогда не ругался, никакими словами не обзывал. Такой был весёлый шутник, он нас, сирот вырастил и выдал взамуж. У Лёли жена тоже была очень добрая.

У Лёли ноги болели, он был в плену. Он их простудил в Германии. Я была самая старшая, нас четыре девчонки. Коней я очень любила, и оне мне всегда своё мурло протягали, чтобы я их погладила и ещё у нас была собака звали Рябчик, до чего умный был: от меня не отходил, куда бы я ни пошла он за мной идёт, если я его не возьму, бывает что он мне не нужон, то он заскулит жалобно. Лёля скажет: уж возьми его. Когда возьму его, он так рад: вперёд меня бежит, то остановитца хвостом повиляит. Лёля до чего был добрый, ни когда меня не ругал, только шутил со мной, он жалел меня, его сестры сирота дочь.

Очень много было в поле работы, закончим сев, начинаем пары пахать. Я не пахала, Лёля пахал, а я варила обеды. Тут я стала подрастать, тожа помогала: за водой схожу и коний пою, путаю и распутаю, чтобы Лёли полехчи было, а тут покос сено косили и метали, а я граблями железнами сгребала на лошадя. Пока сено убираем уже хлеб поспевает, Лёля косит литовкой, а мы снопы вяжем, много навяжем снопов, потом таскаем в кучи и ставим в суслонку. Поставим десять снопов и десять снопов закроем – называтца суслонка. Ой, как тижоло было! Мне было 14 и 15 лет я была жиденька, худенька силы нет с утра до вечера, темно домой приедем, утром снова чуть свет будют снопы возить с поля на гумно. Мне тижоло поднимать к верху разжнетцами, ето такия вилы – два рожка, и вот Лёля меня научил класть клади, ето снопы ложат много-много друг к дружке и называетца кладь. Ето кладут только мужики, а у меня живот болел от тяги. Тут лён убираем, рвём его, в снопы вяжем, колотим валками, семя выколачиваем, тут его стелем, чтобы он был белый – полежит месяц снимаем, опять – в снопы, везём домой. Столь много работы в поле было, но праздники все почитали. Едем домой и в баню, котора тётка истопит. Вымоемся, на другой день празнаваем, отдыхаем. Так было весело!

Когда Лёлю увезли на Пласт в тюрьму, на него накладывали не посильно разверстку хлеба, и остались баба и тетя Егоровна. И на другой день пришёл Лаврушка, из бедных, и полез в подпол и начел выгрёбать картошку. Там всего было 15 ведер, и баба села к лазилу и говорит: Лавруша, оставь хоть ведёрочко картошки. Он говорит: оставлю. И вот когда выгреб, ушёл, тетя полезла в подпол – ни одной картошнчки не оставил, ни одной, не то што ведро, на зло. На это тетя и баба заплакали. Ети бедняки рады были, что им дозволили такую власть, ето знал бы Ленин, он бы етова не дал бы. Власть была на местах, что хотели, то и делали. Лёля был не богатый, у него одни сироты, средний был. Он был работящий и мы тоже хорошо работали, в холодке не сидели, а беднота отчего – оне не любили работать, оне сидели в холодочке, я знаю. Бывало, поедем в поля в детстве – не хочетца, а едем в поля лён рвать, ето наша работа была, посмотрю на соседей, рядом жили: сидят под сараем за солнышком, и мы им завидовали, что посиживают Макаровы. Конечно, не все, есть и работали, но у них какой-нибудь случай был: то не уродился хлеб, то погорели чисто. Но, как Лаврушка Казарин – он вечно был лодарь – и много таких Лаврушек губили хороших людей. Сгубили моего Лёлю. Как нам его жалко было! Так он погиб в тюрьме, Лёля, родненькай дядя, мамин брат.

Жила я и у тётки Дуни. Я нянчилась. У ней было пять детей, и меня бабушка посылала помочь ей. И вот так я и росла у дедушки и у бабушки, и у дяди с тётей.

А у отца тоже было пять детей, очень трудно было бы жить. Он был бедный и он горел. Всё сгорело: дом, и что было в дому. Был очень ветер сильный. Пол деревни сгорело. И вот ему трудно было. Был голодный год. Одна девочка у него умерла с голоду.

Я подросла, мне было 16 лет. И у меня случилась большая горя. Пимокат привёз валенки, скатал на праздник Рождества, и вот четыре пары тётки стали мерить, надели. А у меня были сшитые вместе, чтобы мои валенки не попали тёткам. Мои – немного меньше. И вот я взяла ножик, были сумерки, вечером. Стала етим ножом разрезать, он тупой и я перевернула лезвием кверху, и снизу стала резать. И резанула прямо в глаз. Зажала глаз: ой, больно! Бабушка испуганно плачет: смотри, что видишь, нет? Баба, нет, что-то, как рамка висит перед глазом. Ето кровь спустилась немного, а мне кажется – рамка. И запрягли пару лошадей, и погнались ко врачу на Пласт, 25 километров.

Был врач Шерстобитов. Ну, положили. Месяц лежала, мази пускали и всё. У меня было много слёз. И у бабушки. Я – большая девушка, мне надо человека на жизнь, и вот у меня беда. Была горя, но всё же на милость у меня не заметно было. Спрашивали: который глаз сбедила? Я говорю – правый. Незаметно. Ето бы ладно, в том беда, что фельдшер своим родным сказал, что он стекает. Но ведь – деревня, друг от друга слышут.

Когда мне исполнилось 17 лет, мне очень тижоло было. Хорошие ребята гнались за мной, я себя вела скромно. У меня больше браку не было, считали умной. Но вот были вечёрки и пришёл один с другого краю, и посадил меня на колени. Ето у нас заведено было. И вот на другой раз он опять пришёл, и рядом сел со мной. И вот потанцевали по-нашему, кадрель плясали. Так и познакомились. И я его стала ждать. Ето был Петя Писанов.

И вот я слышу, что он сватает Марию Евсину, я так и ахнула! Вот у меня опять горя. Видно – из-за глазу. Ведь она – страшная, корявая сильно, она тоже – сирота. У них вечеринка, она была моей подругой. Я к ней пришла на вечер, смотрю, она снимает цветы, я спрашиваю: что случилось? А мне говорят, что жених сбежал. Я ушла в другой дом, я ничего не знаю. Тут, в етим дому, гармошка и девчата, и меня позвали. Вот мы поплясали, и вдруг приходит с ихай стороны родня, и говорит, отозвал в сторону: тебя ждёт Петя у ихай родни. И я, конечно, обрадовалась и оделась, пошла. Пришла к нему, он встретил, взял мои руки, сказал: будешь моей женой, пойдём регистрироваться. И пошли ночью, в 12 часов, чтобы невестина родня не развели, оне хотели развести.

Рассветало. Нас повезли в церковь венчаться. Когда венчались, очень много людей было. Когда свенчались, поехали в его дом. Приехали, упали с ним в колени к отцу и матери, прощения просили. И они со слезами нас простили. И вот через неделю свадьба – в самую Масленку. И вот уж я счастливая была! Свадьба была очень весёлая. Мы с Петей дружны были. А его невеста на другой год вышла взамуж за Шестерина. Он и она – обои были сироты. Но жили хорошо.

И вот началась новая жизнь, совсем другая. И мы жили два года вместе с его семьёй, я была десятая. Свёкар Григорий Обрамыч и свекровь Акулина Егоровна, и старший брат, Григорий Григорьевич, и его жена Серафима Евсеевна, и у них двое детей, ишшо братья – Яков и Егор, и мы с Петей двое – 10 человек. Жили все дружно, но тесно. Две комнаты. И вот старшего брата Гришу отделили врозь, взяли им избу, лошадь и корову. А мы остались, прожили так два года, нас тоже отделили врозь. А сын Яков – он тоже отделился с женой. Сын Егор – уехал на Пласт учиться на рабфак. Отец и мать остались одни. Все разлетелись!

У меня ещё была подружка Дуня, она рядом жила, у неё сестра на два года младше. И у меня тоже сестра двоюродная. И вот мы четверо играли, гуляли и ходили за ягодами. И вот, когда повыросли большие, я уже вышла взамуж, и у меня родилась дочь, а мы с Петей хорошо жили, дружно, и так ненарадовались на доченьку, она родилась такая красивая, как куколка, и вот ети сёстры были бойки, и они договорились: давай напугаем Петю с Нюрой. А мы уже жили врозь от родителей, одни. Вот мы с Петей легли спать, уже спали. И оне под окошко подошли, и кричат нам: возьмите ребёнка нектоного, ето у нас обычай такой, я ето называла – подкидыш. И оне побежали. Петя быстро соскочил и догнал Талю, схватил её: стой, куда бежишь, от меня не уйдёшь. Та тоже перепугалась и дрожит, и говорит: Петя, ето мы с Раей пошутили, ето не ребёнок, а полено завернули в одеялко. Пришло ко двору и подняли, развернули, там – полено. Мы всё время хохотали над ними и над нами: они такие были озорницы.

Мы с Петей жили в одном доме, через сени – тётя. Сильно любили Клаву. Она была очень красивая и скромная. Жили мы очень дружно. Пришлось уехать, в колхоз стали загонять. Мы не захотели. Подружка моя, котора рядом жила, Дуся, мы с ней очень дружили, но пришлось разъехаться. Она вышла взамуж за пожилого и на детей, уехала в Губаху, далеко от нас. А мы – на Пласт. Долгие годы не виделись.

У меня погиб муж, а у Дуси помер. Он работал в шахте и простыл, её муж, и она вернулась обратно в город Пласт с четверыми детями. Трое – её, а один не родной. И вот мы снова подруги неразлучные. Делимся и горем, и радостью. Мы, как родные. Люди спрашивают: как вы родня с Евдокией Ивановной? А я говорю: ни как, только мы семь лет подруги. И вот уже нам 78 лет – и всё подруги. Мы не можем долго не видеться. Теперь живём в разных городах: она – на Пласту, я – в Южноуральске. И всё равно ездим в гости. Но уже постарели. У меня была операция, и нет здоровья. Всё болит, а охота к ней в гости. И не могу поехать. И она тоже болеет. У ней голова сильно болит. И вот, кто из нас вперёд помрёт. Уже всё ушло от нас прежнее. Детей вырастили, определили. И, только бы жить, да радоваться, жизнь хорошая, как вспомним старое – сердце кровью обливается. Она тоже настрадалась, также, как я. Вот сидим и всё вспоминаем прежнюю жизнь. И плачем с ней.

И мы в деревне через пять лет, как отделились от отца, уехали на Пласт. В деревне у нас народились две девочки. На Пласту одну девочку похоронили – Лидочку, младшую. А старшая, Клава, с 29-го года. Тут родился сын, с 34-го года, Лёня. Через три года – второй сын – Юрий. Так мы жили все в согласии. Третий сын родился Виктор, 1941 года. Так я счастливо прожила 14 лет. С 28 года до 42-го года жили так, что нам все завидовали. Один карактер! Он говорит – я его слушаю, я ему что-нибудь говорю – он меня слушает, и в каждом деле мы были согласны. Много люди нам завидовали.

Вот даже люди к нам приходили. Пришла Анна Назарова и говорит: Нюра, ты знаешь, за чем я пришла? Говорят люди, что вы с Петей хорошо живёте, знаешь, может, какие наговоры? У меня Поля, дочь, плохо живёт с мужем, может, ты поможешь нам, а-то оне хочут расходиться. Я глаза вытаращила и не дышу с удивления. Тётя Анна, я обсолютно ничего не знаю, мы обоя простые, и обоя любим друг друга, вот мы и живём хорошо. Нет-нет, тётя Анна, я ничего не знаю. И она ушла недовольна, что я ей ничего не сказала. А чего я скажу, если я ничего не знаю?!

Вот так мы жили, только на славу людям. Когда я пойду куда-нибудь, он в окошко всё время глядит сначала, всю меня обглядит – ладно ли у меня, скажет: всё хорошо. И мне казалось – каждый день праздник. Всегда у нас было весело. Он был весёлый, с родными я была дружна. То ли я его любила, и потому всю его родню любила. И оне тоже меня любили.

У Пети была одна сестра старше всех. И я её считала как за мать. Всегда мы с ней советовались. У меня никого нет, все тётки померли, мамины сёстры.

Когда нам передали на Пласт что баба с тётей остались голодом, тогда у меня Петя работал в шахте и получил боны на золото, мы купили муки сеянки, и я настряпала много калачей и попросила соседку, чтобы подомовничать, у меня было двоя детей – Клаве 4 года, Лидия маленькая. Я их оставила и понесла в деревню пешком, а мешок был тижолый, до деревни 25 километров, и вот я несла и не чувствовала, что тижоло мне. Принесла, захожу в избу, баба и тётя, как увидали меня и заплакали и с горечью рассказывали, как их обдирали бедняки. Говорят, нарвали щавеля, изрубили и сварили, посолили и кушали, а хлеб из лебеды – лепёшек настряпали. И вот я насмотрелась на них, и всю дорогу плакала, когда обратно шла домой. Такое было время, кто чего может делать?

И вот в 1937 году Петя заболел желудком, катар желудка был. И его положили в больницу. Лежал больше месяца. Прихожу, а он мне говорит: Нюра, мне сон приснился, говорят, плохой. Ну и зачал рассказывать. В каком-то был помещении, и там немного народу, и я вышел на улицу, ето было ночью, и вижу на небе – Господь большой, как бы картина. А под картиной написано – Н и М жизни. И ети буквы и слово жизни – золотыя. И я напугался, и захожу в помещение, и машу, говорю, айдате скорее во двор. Вышли во двор, и Господь стал исчезать. Всё исчезло. Я зашёл в помещение, и оказались люди, и все разными языками говорят. Я напугался, соскочил, сел на койку, и стал рассказывать товарищу рядом. А он говорит: ето переживание.

И я так испугалась, боялась, что он как бы не умер. Но он выздоровел. И жил, больше не болел.

Вот пришёл 1941 год. И его сон исполнился. Ето загадочные буквы Н. М. Мало Нам жизни. И правильно – мало. Всего три года прожили и расстались навсегда.

Сколь мы пережили трудности с мужем. Тяжолые годы были, бедные. Дети народились. Мы были рады, что у нас четверо. Мы никогда не грустили. Наоборот – дружнее были и радовались. Мы с ним ни считались в работе, я оставляла маленького Витю, ему был год, и с Петей шли косить траву.

И вот один раз я там в поле разревелась, что бросила грудного ребёнка, что вот он хватился, ему надо грудь пососать, и реву. А Петя стал уговаривать: успокойся. То один раз я с подругами пошла пешком на Светлово, 50 километров, менять на муку вещи, и наменяла: шторы тюль, да ещё что-то. Етот мешок везла на санках по плохой дороге. Подхожу ко двору, а он смотрит на меня, увидал, что я иду и везу, он обрадовался и бежит на встречу, улыбается. Я зашла и со слезами взяла грудного ребёнка. Он работал, ему нельзя было отлучаться, нянчилась дочь, 11 лет ей было, Клаве.

Был такой случий, в 42-м году, 1 мая. Такой был ураган сильный, буря со снегом была. Замело снегом всю нашу хату, мы жили на краю, за нами – степь. И вот дён пять мело-мело и замело всю нашу хату вровень со степью. Петя пришёл с работы. Там у нас ликтрическай столб стоял, и он примерно знал – где труба, и где дверь. Он отрыл, как в колодец спустился и открыл дверь в сени и в комнату. И на работу выходил также по лестнице. А я с детями сидела при огне, а воды себе и корове таяла из снега. И при огне жили семь дней. Когда утихло, тогда Петя стал откапывать. Два дня откапывал только одно окошко, на другой день – другое. Так каждый день откапывал. Но ужас, сколько было снега! Тут увидали свет, но за водой было трудно идти – сильно много намело. А как бы я одна стала откапывать, если б Петю на фронт забрали? Как будто бы Бог пожалел: оставили его по броне.

Детей любил и меня жалел. Если пойдёт на работу в 12 часов, я усну, он меня не разбудит. И с работы тоже – не разбудит. Со мной всегда лежит самый маленький ребёнок. Я ему говорю: почему ты меня не разбудишь? Он скажет: зачем тебя тревожить, и ребёнок проснётца, будет плакать. Я его спрашиваю: как же ты закрываешься? А я поставлю крючёк и кулаком постучу по етому месту, и он захлопнется. А как открываешь? Он говорит: сделал щель, возьму проволку тоненьку, и по щеле-то проведу, и крючок откроется. Молоко на столе – я и наемся. Так он берёг детей и меня.

Если идут к нам гости, когда гуляем, то он встречает и обязательно берегёт зыбку, как бы не толкнули её везде и всюду. Берёг детей. Как он рад был, когда Лёня идёт из школы: смотри, Нюра, какой большой идёт Лёнечка, в пальте.

Приехали на Пласт в 1931 году. Стали сгонять в колхоз. Нам дядя сказал, что уезжайте на Пласт, пока дают справки. Не будут давать, и не уедешь никуда. И вот мы тронулись на Пласт. На квартеру к брату старшему, Грише. Два месяца пожили и ушли к моей сестре двоюродной, к Рае. У них прожили три месяца. Купили маленький балаган. Так называли землянки. И вот рады были! Пожили в нём, купили побольше. Пожили в етой хате плохой, купили лучше, новенький, одну комнату. И мы построили из сеней вторую комнату. И так радовались етой хате! В етой народилось четвёртое дитё – Витя. Одна девочка Лида – она умерла, и остались четверо. И мы радовались, что много. Люди удивлялись, что много. Говорили: вы ещё сами – дети, мы очень моложавы были, вам бы только жить да радоваться. И нагрянула война 1941 года. И кончилась наша жизнь.

Он, Петя, прожил со мной при войне больше году. 42-й год его взяли. Я ездила менять вещи на Осейку в деревню, иду домой, и мне по дороге сказали: Пете повестка, я так и ахнула. И у меня ноги никак не идут. Подломились мои ноженьки, иду домой тиха и всё обдумала: вот кончилось моё счастие, жили с ним 14 лет. Встретил меня мой друг Петенька, я очень заревела. Он, как мог уговаривал меня: ты знаешь, Нюра, я чувствую, что я вернусь живой и здоровый. Говорит, что на склад придёт заведущим.. Но я его не слушала: не придёт домой, чуствует сердце.

На другой день его уже провожать стала я. Его провожать – ложу хлеб, две булки. А мне сын Юра говорит: зачем ты ложишь папе хлеба – его убьют. Я говорю: зачем ты так говоришь, ты скажи – папа придёт. А он повторил: нет, убьют. Ну, что он, ребёнок, чуствует. Вот и пошли к военкомату провожать. Вот сидели на крыльце и Петя его ещё спросил: Юра, я вернусь домой? А он ещё сказал: нет, тебя убьют. Ему было 5 лет.

Когда подъехала грузова машина, насели все и наш отец залез. А Юра кричит: папа, возьми меня в машину. И он его взял, подержал и отдал его. И вот последние минуты смотрели на него, а я держала Витю на руках. Ему было полтора года. И я плакала, я уже ослабла с горя. У меня руки не держали ребёнка. Кто-то его взяли у меня, и машина скрылась. В глазах был туман. Я свету не видела. Мне было 31 год. А детей четверо. Родных не было – один только свёкр, отец Петин, он был старинькай. Помочь было некому. И я как вздумаю, что у меня их много, я очень ревела, как дети уйдут на улицу. Реву без них, чтобы оне не видали.

На другой день встала и горько поплакала, детей не было в комнате. Я умылась и, кто ровно уговорил, ну, что же, я всё буду плакать, нет, я могу заболеть. Были дни солнечны, тёплые. Я на другой день встала пораньше и коровушку запрягла и поехала за чащей в лес. Там была делянка и много чащи. И вот, пока еду до лесу, всё реву. Как приехала в лес, и корову выпрягаю, и к телеге таскаю чащу. А коровушка пасётся. И вот натаскаю и зачинаю складывать, накладу и потопчу. Ещё кладу и запрягаю. Еду домой и так я довольная, что я привезла чащу. И вот я семь дней ездила, и много навозила. Идут люди, смотрют: вот молодец Нюра, ты в ето время и горе забудешь. И так пошла моя жизнь одиночества. Так себя я уговаривала: нет, не буду я сильно плакать, а-то я заболею – дети сиротами будут. И, как будто бы Бог ума дал! Помощников у меня не было, остались – 11 лет дочке Клаве, и 8 лет сыну Леониду, и 5 лет Юрию, и 1 год 6 месяцов Виктору. Вот оне какия малыши: надо только встать и ума дать. И не с кем поделиться горем, родных, близких нет. Стали дни идти.

Время идёт, дети растут. Пошли уже трое в школу. Дочь Клава 7 классов закончила, а потом, через год, поехала в техникум на воспитательницу. Год проучилась, даже не доучилась в Троицким и приехала бледная, её ветром шатает. Нет сил учиться голодом. Утром дадут ржаного хлеба 200 грамм, а ужинать – бульён с капустой, картошки нет. Очень был голод.

Жили мы на самом краю, наедине. Рядом с нами ещё Дёмины, Нюра жила с семьёй, с ней жила свекровь и золовка Тоня. И вот один случай. Корова у меня не доилась, хлеба давали по 300 грамм на день, и мы голодовали. Картошки не было. В погребе закопала на семена, потому что картошка была дорогая: мелкая по 300 рублей, а крупная – 500 рублей. Вот я её закопала, но голод заставил раскопать. Вытащила ведро, и рады мы. А всего было 20 ведер. Когда я наелась и пошла к соседям, к Дёминым, и похвалилась, что я картошку поела. На другой день пришла Нюра Дёмина и говорит: поедем в колхоз что-нибудь менять на хлеб. А я говорю: да, что-нибудь, но что же? Я набрала сукно, да шаль пуховую. Приехали и стала ходить по избам. Вот к однем прихожу, а оне ворожут в карты. Я им: пожалуста, поворожите, я детей оставила однех, сердце болит об них. И говорят: у тебя неприятность большая. Я – в слёзы. И, так бы я поехала домой, а колхозники не едут – оне нас привезли на лошадях, машины тогда не было. А пурга очень большая была. Но я со слезами упросила: что-то у меня не ладно. И вот приехала, и встречают дети со слезами. И говорят: мама, у нас на второй день, когда ты уехала, картошку украли, до одной картошки. Ну, что же делать, поплакали. И на том остались – без картошки.

Я привезла лебеду, выменяла на шаль пуховую. И стали на жерновах молоть и лепёшки стряпать. Картошки нет, и молока нет – корова не доилась. И у детей стал запор с кровью. Ходили на двор – ревут, и я с ними так же реву. Переживание было мне. Сено воровали Дёмины со стайки.

Трудно нам было: дорогу заносило снегом. В магазин за хлебом, и за водой невозможно было ходить. И вот дедушка Григорий взял себе избу получше, а нам отдал свою. И мы перешли в его балаган. Но он – проливает. Но мы рады и етому дому – с людями вместе, а-то одне были. Но вот перешли в дедушкин балаган, стали там жить. Конечно, нам легче стало среди народа, но не совсем хорошо. Он проливает очень сильно, когда дождь. И спастись негде. К соседям ходили спать, если ночью идёт. Жили так три или четыре года, не помню. Замучились. Опять слёз немало было.

Стала я каждый день думать: что делать? И вот прихожу в кабинет к начальнику: мне жить невозможно. И вот он предложил: бери ссуду, дают семьям погибших, а я в стройке помогу. И я решилась взять, раз начальник так говорит. Вырешили лесу, и началась моя стройка.

Сначала приступила я к фудаменту. Из горкомхоза пришли, отмерили место. И я наняла ложить фудамент, и мне делал старичокМязин. Сложали 6 метров на 6 метров. И комисия пришла из горисполкома, и говорят: убирай, не правильно поставили. Я убрала и пришлось на горкомхоз в суд подавать. Я етому старику отдала за работу 1200 рублей. И вот высудила ети деньги. И снова стала ложить фудамент на друго место. И там тоже не правильно. Я на третье место поставила. Ето оне распоряжаются, я не своей волей, но уж больше не стала судица с ними, надоела ета переживания.

Когда поставила фудамент, я стала строица. Мне вырешили суду – 1000 рублей давали мне помаленьку: сколь построила, какие-то проценты выделяли. Нанимала пилить лес. Потом вывезла к месту, лес распиливала на плахи и на тёс. Когда распиливала бревно – упало на ногу, и долго болело. Плотников нанимала двоих, а один ушёл, что-то их мир не взял. И вот один строил. Всё распределил – какой лес – куда, и мне сказал: хватит лесу. Вдруг, когда построил, смотрю – он меня кругом обманул: надо по две матки, а он – по одной, и говорил 12 рядов будет, а поставил 11 рядов. Етот лес продал моему соседу Ковунову. Но не стала связываться: я очень устала и ослабла. Везде всё сама. Так было тижоло. Сама возила лес на распиловку, сама ездила за мохом, брала в болоте. Везде всё хлопотала, с утра до ночи. Всё везде – обман. Начальник шахты, он обещал мне помочь, но расшитался, и уехал. Заступил новый, Иленок, он начал сам строить. Он – приезжий.

И вот я пришла к нему просить помочь, а он мне говорит: нет у меня рабочих, ни чем я тебе не помогу. А я ему говорю: вот, Господи благослови, и не слава Богу. А он мне: нет никаких богов. И я заплакала и пошла. Вот вся помощь.

А тут ещё ночью подъехали и украли две балки. И знаю кто, но что же я поделаю?! Раз я одинока, оне что-нибудь наделают. Такая тижолая моя стройка. Думала, я слягу в постель. Как только я себя поборола, не свалилась?

Когда Пете принесли повестку, он мне говорит: я иду не в свою очередь, за кого-то, но не знаю, а через год я узнала, что он ушёл за начальника шахты, за Павла Антоныча. И вот я расстроилась, что недаром он ко мне был ласковой: видит – я была смелая, и он быстро смылся, уехал в Кисловодск. Там купил дом. Но он жил до 75 лет, умер, а я всё злилась на него: вот, что творилось. Ну, что же, такая, видно доля моя.

Когда я выстроилась, пришёл тот день, когда переходить в новай дом. Собрала своех детынек, и отправились вечером, коровушку взяли с собой, хлеба пол булки, как пологаица. Юра нёс, чтобы первому с хлебом зайти. Тут не стали ужинать, чтобы – в новом доме. Новый дом был далеко, шли тихо. У меня слёзы на глазах, но я терпела, детям не показывалась, что я грусна. Я и рада, и тижоло: нет у детей отца.

Вот пришло, зашли мы в новый дом. И начали садиться ужинать. Я поставила икону в угол, говорю: Юра, давай хлеб. А он говорит: я по дороге потерял. И вот мы и ахнули. Больше у нас нечего есть. Ну, я нашла муки два стакана и сварили болтушку. И поели, и легли спать, очень рады – теперь нас не будет дождь проливать. Маленькай Витя, ему было 6 лет, он спрашивает: мама, дождь будет, мы не пойдём к людям спать? Нет-нет, сынок, у нас крыша нова, не прольёт. И он улыбнулся, и запрыгал. Зашли в дом в 1947 году.

Встали утром – сонце в окошке, так весело! Так хорошо! Не помню, чтобы так у нас было. Дети спят. Я стою у окна и смотрю на улицу, и сама себе не верю, что мы будем жить в новом дому. А слёзы градом лились, что одного не хватает, нет у детей родного отца.

Оне встали радёшеньки: мама, как весело! Маленькай Витя: мама, мы не пойдём больше в балаган? Нет, миленькай Витя, не пойдём.

Вот до чего я намучилась, что сама не верю. Подошла к стене и потрогала: нет, не упадёт стена, не шатается. Своим глазам не верю.

И вот снова сварили болтушку. Поели, и я пошла свой балаган посмотреть. Подхожу к нему и ахнула: крыша вся провалилась, вся рухнула. И все люди подходили и удивлялись – как она вас выпустила. Все удивлялись. Одна женщина, я её не знаю, она говорит, что в доме людей не давит крыша. И вот, надо же, выпустила нас. Посмотрели люди и говорят: матка-то на чём-только держалась, – одни гнилушки. Ета гнилая матка у меня в глазах осталась, удивительно, на чём держалась, видимо, Бог есть, пожалел нас.

1 число, синтябирь. Постояла, подумала около балагана. Нужно ломать стайки, да возить на место к дому, а-то люди растаскают, у всех нет дров. А силы нет – выбилась со стройкой. Дети малы, помочь некому. Всем не до меня. Жизнь тижолая, целый день ломала. Люди пососедству говорят: одохни, ты ведь измучилась. А я им говорю: некогда одыхать, сена у меня нет. Надо косить. Наложила кучу – завтра увезу. На другой день поехала, а у меня всё увезли, украли. Опять слёзы. Так потихоньку на корове гнилушки перевезла.

А сена нет. На моё счастье, год хороший был, травы много было. Я поехала за Жукову косить, но когда я возила старый балаган, гнилушки домой на корове, у хозяйствина магазина была озерко небольшая, а Зойка, корова, пить захотела, и затошыла в ето озерко. Я была разута, прямо стояла в етой влыве, с ноги на ногу переступалась. Вода была холодныя. Через ночь – первый синтябирь. Холодно стало. И вот тут я простыла.

Когда поехали косить утром, я больная во дворе Клаве сразу сказала: на вожжи и правь, а я лягу в телегу, я что-то сильно заболела, езжай за Жукову. И вот я смотрела поляны. И одна понравилась. И говорю Клаве: остановись, тут, вроде, трава есть. Остановились, выпрягли коровушку. Я взяла литовку и начала косить. Ноги не стоят, но я их не слушала, тверда стояла на ногах. Покосила и – нет сил, я упала. И сильно рыдала. Вниз лицом полежала и встала, опять стала косить. И вот сама себе сказала: назло серовно буду косить, хоть я и болею. А как я буду без сена? На чего я буду брать сено? У меня только дети на уме. Чем я их буду кормить? Трава понравилась – хорошая, я уж больно рада. И вот я косила, продолжала дальше.

Когда домой поехали, я опять легла в телегу. Клава правила. Приехали. Ребята сварили картошку на тагане во дворе. Сели оне есть: мама, айда кушать. А я и говорю: нет, я не хочу, навалите на меня одежду, я дрожу. И вот пошла в ночь, не кушала.

Утром: давай, доченька, запрягай Зойку, поедем косить на то место. И вот так я етот день прокосила больная. И приезжаю домой. Дети сварили картошку. Опять зовут меня ужинать. Я говорю: еште, я не хочу. Легла и дрожу. Снова не проходит тенпература. На утро я встала – так мне хорошо, так мне легко – и поехали с доченькай в поле. Приезжаем на то место, нужно сгребать. Я Клаве говорю: ето же не наше, кто-то к нам подкосил. Мама, вот ты начинала, и вот тут ты падала, ревела, вот – кусты, ето всё наше. И вот до чего я была больная – свету не видела. Как я косила? – Надо, значит, надо. И себя мучила так, что с меня пот градом бежал. А я всё косила и, наверно, прогрелась и выздоровела. И вот приезжаем домой, и я села с ними ужинать. Дети так рады, что я с ними кушаю вместе! И вот весь синтябирь я косила, морозу долго не было на моё счастье. И накосила на всю зиму. Только не хватило на две недели. Я покупала пудами.

И вот такая жизнь была – всё с трудом. Не было ни какой опоры, ни какой помощи я не ждала, знаю, что мне некому помочь. Один свёкор, и он старенькай. Живой отец был, но он совсем не приходил, не узнавал, как я живу. Каждый год везде косила, помогала только дочь Клава. Она и детями руководила, и со мной ездила в поля, сгребала. Вот только вся отрада, что – доченька. А потом стали подрастать, мне легче стало.

Стали мы в етим дому жить. Комнаты маленькие, не уютно. Нас пятеро, все повыросли, надо всем койки ставить. И вот я подумала, всё обдумала: нельзя ли мне ещё пристроить две комнатки? И вот пришол к нам Гриша, двоюродной сестры муж, и я его спрашиваю: нельзя ли мне две комнатки пристроить? Он говорит: конечно, можно. Он – строитель. У меня был лес три кубометра, но ещё прикупила, и вот он с двумя товарищами начали строить всё занова. Сколь было мученья: то давай, другова давай, не держи нас! И так беспокоилась. Но всё же построила. Тут надо печь клась, печника искать. Нашла. Сложил. Рассчиталась с ним. Ушол. На другой день – дымит. И, сколь не жили – всё дымит. И снова стали клась печь. Прошло три дня – снова дымит. Так пришлось четыре печи клась. Вот уж помучилась с етими кирпичами!

Тут я задумала етот дом опалубить. И вот купила ящиков на расходном складе, опалубила в ёлочку и покрасила зелёной краской, а окошки – белой украсила. И етот дом стал красивый, как у других. Теперь надо ворота. Я выписала лесу, хороши столбы, толстые. Поставила вороты, и тоже покрасила. Когда я его до дела довела, пожила несколько годов, пока дети повыросли. Потом стала жить в казённой квартире, в Лёниной: хорошо и уютно, но почему-то нет радости. А тогда-то я как радовалась!

Одно время объявили в школе собрание на счёт выборов, шло долго. Когда кончилось, учителя объявили: теперь начинаем школьное собрание. Вот началось. Поговорили немного, я сидела на третий лавке от сцены, и вот одна учительница показала на меня пальцем и говорит: Писанова, встань и расскажи, как воспитываешь детей. У меня растерялся ум: то ли я хороша, то ли я плоха. Пока я думала, оне в ето время добавили, что очень воспитанные 2 мальчика – Лёня и Юра – тогда мне лехчи стало. А народу стало интересно услыхать, что я скажу и сделалось в зале так тихо, что муха пролетит и не слыхать. Я встала и говорю: когда же мне их воспитывать, работаю и дома, и в поле, их мало вижу, но обязательно в неделю раз садимся за стол все пятеро. Хотя Вите было три года, он тоже садитца с нами, и я им говорю: вот, мои милые дети, вы видите, как мне трудно жить малограмотной, тижоло, вот вы учитесь хорошо, папы нет, мне вас некогда заставлять. Вот и всё мое воспитание. Но оне очень прилежно слушали меня, и выполняют мой приказ. И весь народ слушали, и я была благодарна, что меня хвалили. Я их никогда не ругала сильно, как-то я любила им рассказывать, разъяснять, а оне любили меня послушать. Я ни каково ребёнка полуумом не обзывала. Клава и Лёня, и Юра, и Витя всю жизнь оне были скромные, мне легче растить. Я видала у своех подруг, как оне детей обзывают не красиво всяками словами, обзывали и били сильно, етого у мена не было. Я вела себя скромно, не гуляла с мужиками, себе я не делала наслаждений, не смотрела на подруг, что оне творили, я только ждала своих детей, когда оне вырастут, и вот моя радость будет, а пока я их рощщу, мне ни кого не надо.

Жись тижолая была. А мне хочется детей выучить. Я с молоду себе вопрос поставила, что пусть у меня жизни ни будет, так уж мне не повезло, а детей буду учить. Пусть им легче будет жить.

Но оне разъехались. Лёня – в Коркино, в техникум, а Юра – в Карабаш. Ну уж я не стала держать корову, стали привыкать без молока своёго.

И вот дочка Клава поехала в Челябинск учитца на счетовода. Но ей нужно помогать в питании. А как я, где я буду брать чего? И вот нашлась подруга Фрося, недалеко жила от нас. И говорит: я дам тебе денег, и ты что-нибудь наберёшь на Пласту, и там, в Челябинске продашь, и сколь-нибудь останетца барыша. И вот я поехала перепродать в первый раз с подругами. Я ещё не видала Транвай. И вот сели на Транвай, к знакомым поехали, нас было четверо. Доехали, остановился у знакомых Транвай, тут была остановка. Все сошли, а я осталась. Транвай пошол, я испугалась, думаю, он увезёт на край света, где я буду искать знакомых? Я ведь не знаю. И вот, не долго думала, взяла, да и упала с Транвая на сторону, и встаю с земли. Встала – передо мной милиционер, и говорит: зачем спрыгнула с Транвая. А я говорю: он увезёт на край света, а как буду искать знакомых? Он засмеялся и говорит: больше не падай. И, смотрю, мое подруги прибежали, тоже смеюца. Оне говорят: ты ведь можешь попась под Транвай. А я старалась, чтобы не попась. И всё было мне чудесно, когда я никогда не ездила в Челябинск. Стала ездить, и всё стала знать.

И стала доченьки помогать. Одно куплю подешевле, а продам подороже, и у меня останица. И так продолжала, стала смелая. Но, как-только я жива осталась? Всяки были ухабы, – Бог берёг.

Сколь в войну я трудов положила, только бы детей вырастить, да сберечь. Была у меня подруга хорошая Афрося Ярина. У ней было четверо, и у меня тоже – четверо. Но у ней была свекровь, она дома всё управлялась: и со скотиной, и с детями. И Фросе было легче жить. У нас с ней дочери были одинаковы годами, тоже – подружки. И вот оне у нас уже девушки стали взрослые. Мы их учили на счетоводов в Челябинске.

Я Клаве, дочке, купила плюшеву жакетку за 1200 рублей теми деньгами, молока наморозила кружков пять и хлеба взяла сколь-то булок, в общем – полный большой мешок. И поехали с Фросей в Челябинск. А как ехать? – только на подножках или на буферах, на дальних поездах.

И вот Фрося залезла на буфер, а ей мешки подавала. И вот я ей подала её мешок, а поезд тронулся. Я стала подавать свой мешок и скорей бегу на подножку. Поезд пошёл, а Фрося кричит: я уронила твой мешок промеж буферов. Я ахнула. Я не знаю, что делать, а поезд идёт. Я бросилась на землю, упала и лежу. А поезд идёт. Вот, думаю, что не задевает меня, и не шевелюсь. Лежу, а колёса стук-стук. Мне показалось, что вечно идёт поезд. Слушаю: тихо стало. Я поднимаюсь с земли: темнота кругом. Ето было в час ночи. И вот думаю: куда идти, в какую сторону? Я ведь живая осталась. И смотрю: где много огней, туда пойду. Взвалила мешок на плечи, до чего он тяжёлый, и думаю: поэтому и Фрося не могла удержать. И вот станция. Я зашла и села на сидение, на лавочку. Сначала – ничего, сижу. А через 10 минут я задрожала и стала вспоминать, как я живая осталась. А рядом люди говорят: что дрожишь, тепло. Ето было зимой. Я им ничего не рассказывала, потому что некогда было говорить, подошёл второй поезд.

Я с мешком встала на подножку быстро. И пошёл поезд. И заскочил ко мне здоровый мужчина. И стоим обое. Я замерла, думаю, прощайте детаньки: он меня пальчиком заденет и я упаду, он вообще сбросить меня может, потому что у меня – большой мешок, а у него ничего нет. Но поезд шёл, сломя голову, очень быстро. Руки и ноги просто не чувствую: они тут или нет. Одной рукой держу мешок, а другой – ручку у двери. И вот только дотронься до меня пальчиком, и я упаду. Ну вот приехали до Челябинска. Он мне ни слова, ничего не сказал. Я стала сходить и упала, и встала, и опять упала. У меня ноги, как деревяшки застыли. И, что буду делать? А квартира далеко от вокзала, надо идти на Колющенский край, очень далеко. Вот два-три шага пройду, а мешок везу волоком. И вот ноги, видимо, стали согреваться, я пошла и мешок подняла на плечо. Захожу в дверь, а там и Фрося, и ещё подружки, и хозяева. И так ахнули! А Фрося наль плачет! Я, говорит, не спала всю ночь, думала – ты попала под поезд. Ну, я скорее на печь, лежу, рада теплу, а хозяйка мне подаёт пол стакана водки: на, выпей, а-то ты оставишь своих детей. Я выпила и пропотела.

Дочь Клава вышла взамуж. Сын Леонид тоже женился. Сын Юра тоже женился. Сын Витя, он был со мной, проводила в армию, отслужил три года. Пришёл, пожил, тоже женился. Лёня уехал работать, жить в Челябинск. И меня прописал в свою квартеру.

Сын Витя остался с женой и с дочкой в етом доме. Пожили, и его перевели в Южноуральск. И ему дали квартеру. И вот пришлось продать етот дом. Дома были дешовы – за 2 тысячи. Мы были бедны. Взяла по костюму, в общем, по 100 рублей разделила, тут – долги отдала, и ничего не осталось от дома. А сколь трудов я положила. Если бы я знала, что будут строить дома, я ни за что бы не стала строица. И вот уже прошло 10 лет, и стали строить дома. Ну, что же поделаешь? Такая моя жизь горькая: как родилась, до четырёх лет не доросла, и мама померла, в сиротстве жила, до 16 лет я глаз нарушила, сбедила, нужно было беречь себя, но Бог послал мне хорошего человека. Жила я 14 лет счасливо, до 31 года. И вот грянула война. И осталась я одна с детями, но не одна я, много нас остались без мужьёв. Вот такая моя жизнь прошла тижолая.

Дети выросли, они своими семьями обзавелись, а я опять переживаю за их. Их много: то у того не ладится, то – у другого, а я ночи не сплю, всё переживаю за них.

Редактировал Владислав Писанов, внук.