Герцеговина Флор [Илья Сергеевич Кандыбович] (fb2) читать онлайн

Илья Кандыбович Герцеговина Флор

Дорогой читатель!

Этот небольшой рассказ, есть суть выдумки, смех разудалых людских мечтаний. Он не несет никакой пропаганды, и какой-либо смысловой нагрузки в целом. Алкоголь зло, вещества зло. Все совпадения случайны. А все описанное, никогда не происходило.

Принятие страха смерти приходило только сейчас. Полностью ослабшее тело делало потуги дотянуться до телефона. Но рук уже не чувствовалось. Марая щеки в блевотине на ковре, состоящей из кучи недоваренных таблеток и того дешевого виски, что не дороже паленой водки. Пытаясь барахтаться во всем этом, я задыхался. Это не было похоже на удушье, скорее слабость, медленный исход духа, неприятная усталость до конца. Могла ли ты предугадать такое, несчастная Богиня? Слышала ли ты в отдаленном лае собак печальный исход прямиком на выход? После страха приходило принятие. На пять утра у меня была запланирована рвота, на шесть утра мне было наплевать на все, а на семь, ритуальный обряд, на котором я буду единственный кто не платит…

20:00

Выпить? Да, определенно. Мысли сами сгущали мой мозг таким образом, чтобы я встал, и с непреодолимым чувством тошноты и желанием скрыться от всех, проследовал в ближайший магазин, и под завязку затарился дешевым пойлом. Тогда я предпочитал покрепче, от пива, гоняло в туалет, от вина трещала голова и болел желудок. Зато, то что сорок или за сорок, было в самый раз. Почти всегда выключало мозги напрочь, под конец первой бутылки, вторая пилась на автомате, была совсем неуправляема, но никогда не выпивалась до конца. Заканчивалось все грустной музыкой, чертыханиями, и определении почти всех по разряду любителей быть креативными и современными.

Деньги в карман, рюкзак на плечи и вперед, словно не простившихся череда, перед сломанными ветвями сухой яблони, но еще с плодами. Свежий воздух приятно ударяет в лицо, а к горлу подступает тошнота от мысли предстоящего употребления. Сигареты усугубляют. Уже не развернешься на половине пути. Половина пути была даже не вечером, а где-то утром, где-то между тем когда встают одни и другие. Мне суждено было надраться в стельку. По дороге знакомые лица, одержимые такой же идеей, суют свои грязные руки, чтобы пожать мои. Я никого не хочу видеть, тем более из них, поэтому отделываюсь сухим кивком головы в их сторону. Затем неосвещенная и почти постоянно пустая пешеходная дорожка, ведущая прямо в магазин, что работает до одиннадцати (десяти, девяти, восьми). Сигарета в одну сторону, сигарета на обратном пути, но уже перед домом.

Та прыщавая молодая продавщица с круглым пухленьким лицом, та старая покупательница, которая ищет мелочь на жутко нелепом специальном магните, сосиски за копейки, хлеб, молоко, и чекушку мужу, который ожидает ее у входа в магазин на парковке, думая о том, как же его все достало, и чтобы еще потянуть с работы, на которой платят гроши. Не простить им этих работ, каторжане по собственной воле. Не пропали ГУЛАГи, они стали более совершеннее, более сложнее и изощренней. Ибо обросли кредитами по самые уши и выше, детей отдали в беспонтовые вузы учиться, чтобы «не работать руками как батя твой», а быть «начальником великим». Так и мается вся страна, и чекушка эта за три двадцать девять, как символ, как единственный укол чтобы не поехать крышей, и не утащить за собой еще кого-нибудь.

В корзине две бутылки виски местного разлива, которые были тщательно спрятаны за более дорогим, но не менее мерзким, для того, чтобы после смены эти же продавщицы выдавили их в свои рты, видавшие многое, и утвердительно заключили что «все мужики козлы», видимо перепробовав всех.

Не пытаясь делать вид что я лучше их, о Боги, это и вправду не так, я подхожу к кассе.

– Карта или наличка? – спросила молоденькая прыщавая кассирша, явно на отработке, родом из какой-нибудь тьмы.

– Карта. – сухо ответил я.

Пристально разглядывая ее всю, мне бросалась в глаза неряшливость, и присущий пофигизм, наверное, такому учат в тех местах, откуда пачками их трамбуют по магазинчикам такого типа.

– Пакет нужен?

– Нет спасибо. Две пачки Герцеговины Флор. – сказал я.

– Тонкие или толстые?

– Толстые крепкие.

На этом наша беседа закончилась. Я хотел пригласить ее употребить все это под легкую романтическую музыку, в своей конуре, покуривая толстые и крепкие Герцеговина Флор, под треск камина, и под мерзкий рев соседки. Но как же я был наивен в своих мыслях, этот вечер не подходил бы даже для мастурбации под старый ню металл, да и противный голос соседки не располагал к романтике, да и камина у меня нет, разве что только онлайн.

Сложив все в рюкзак, я вышел наружу, уже отъезжал минивэн, с тем мужем и женой, и с чекушкой за три двадцать девять, и с тяжелыми мыслями, едва не сводившими их с ума. Такое обычно называют «нормальной жизнью». Я не спорю, всегда соглашаюсь. Может быть однажды и со мной подобное случится, и все будут рады.

По пути из магазина, я размышлял, как встретил бы некоторую особу, обязательно потрепанную жизнью, но без детей. И у нас с ней была бы любовь и романтика, и треск камина, и крики соседей, свадьба в кредит, в надежде на то что подаренные деньги все покроют, выкупы невесты и прочая фигня, дикое пьянство на застолье, в которой свидетель был бы ничего, а свидетельница, ну скажем «так себе», а то и хуже, и бедолаге пришлось бы нажраться раньше всех, и участвовать в конкурсах, скрыто имитирующих половой акт, ну по классике.

Сигарета закурилась на обратном пути, а это значило, что я уже на прямой, и идти мне осталось минут семь.

21:00 – 22:00

Запах сырости в квартире, из-за никудышного отопления знакомо ударил в нос, и я сразу, как это раньше и бывало привык к нему. Если бы у меня был кот, я бы сказал ему «привет толстожопый», а он сидел бы и лизал себе яйца, иногда отвлекаясь и всматриваясь в пустоту. Но его у меня нет, поэтому заходя в квартиру, я ни с кем не здороваюсь, точнее не всегда, это логично. Логично еще то, что застывшие на краях тарелки остатки гречневой крупы не отмываются, и я, как исключительно образованный человек не пытаюсь их отмыть, а методично растворяю их другой едой, от такого никто еще не отравился. Зато однажды, в том же магазине мне продали сыр с плесенью. Я не знал, радоваться мне или глубоко грустить, но как исключительно образованный человек, изучил подробно этикетку, и понял, что нужно глубоко грустить. Плесень не была предусмотрена заводом изготовителем, о вселенская скорбь, о горечь утраты четырех рублей. Я метался из одного угла в другой, пускал слезы, и кусал себя за палец, прикладывал ладонь к больной голове и проклинал Богов древности. Сыр оказался довольно неплох, если его не нюхать конечно, я плакал и ел его, чувствуя себя гурманом.

Высоко на шкафу стояли два рабочих телевизора. Я никогда не смотрел их. Они вплотную притирались к пластиковому потолку, из-за чего, проходя мимо шкафа иногда звучал жуткий скрип, аки черти в аду затянули смычки.

Я привык к этому, однажды этого не окажись, наоборот учуял бы что-то неладное. Так произошло с остановкой часов. Словно жизнь стала, не только в комнатушке, но и вовсе.

Табурет стал на свое место, на него кружка, с толстыми стенками, бутылка дешевого алкоголя, и собственно все. Из радио заиграла классическая музыка, иногда я переключался между Моцартом и Верди. Когда я был пьян, но не очень, играл Моцарт. Когда я был пьян, но уже изрядно, играл Верди, и слались к чертям все, совершались телефонные звонки хорошим людям, и я объяснял им за политику и почему все вокруг такие. Я уподобился тогда бывало тем продавщицам. Верди тот еще колдун.

Под двадцать шестой концерт в дэ миноре затрещала запечатанная бутылка, и лихо сорвалась криво приклеенная акциза. Алкогольный чай, хлынул на дно кружки, и я чуть переборщил. Не смотря в нее, я зажмурившись выпил первую, и следом запил дешевым соком, еле сдерживая блевоту. Нет, мой милый друг, именно блевоту, а не тошноту, тошнота будет позже. Следом была налита вторая порция, и немедленно выпита. Вот тогда и подошла тошнота. Я подавил ее тем самым соком и несколькими нотами двадцать шестого концерта в дэ миноре. Теперь я совладал со своим телом, и был спокоен за содержимое моего желудка, да простите мне эти мерзости.

Тепло начало опускаться от глотки, проходя грудную клетку, обволакивая желудок, и приятно оседая на месте. Расслабление, воодушевление и чувство себя постепенно возвращалось обратно. Я мог снова мыслить, я снова мог беседовать с не находящимися рядом людьми. Они были учтивы ко мне, а я по отношению к ним. Я приглашал их присесть, угощал выпивкой, а они громко хохотали, отпуская мне комплименты. Мне нравился этот несуществующий мирок, и я был в нем чертовски хорош. Иногда мы делали вид что знаем французский, и вперемешку со смехом слышалось «шарман, шарман».

Таким же образом под прекрасные звуки Моцарта, выпивалась третья и четвертая, и наставало время для толстых и крепких Герцеговина Флор.

22:00 – 23:00

Мороз кусал меня за нос и уши, и я попытался сделать это в ответ. Первая затяжка была слишком крепка. Слишком сильна, чтобы быть настоящей, по-прежнему разительна и смертельны, чтобы ударить прямо по легким. Это была единственная женщина в моей жизни, способная убить меня по-настоящему, сначала подсадить на меня, а потом лаская, нежно затягивать удавку на моей шее. Мы много раз расставались, но каждый раз, я возвращался к ней, и падая на колени рыдал у ее ног. Она снисходительно любя улыбалась, глядя с высока, трепала мои короткие волосы и говорила: «ты ж мой дурачок. Никуда ты от меня не денешься. Тебе уже конец», а я так и валялся у ее ног, плакал как дитя, и просил прощения.

Сигарета была докурена, и отстрелена в сторону противоположного забора, разбиваясь об утрамбованный снег, и создавая небольшой фейерверк из искр от удара. Сосед, проходящий мимо, поздоровался со мной, не смешно пошутил, сам посмеялся, и мысленно был послан в ад. Он был мастером подобного юмора.

В комнате привычно пахло сыростью, к которой быстро привыкаешь, а бутылка с кружкой привычно стояли на табуретке, на фоне двадцать шестого концерта, и ждали своего времени.

Еще пару глотков из дна кружки, и еще теплее, и еще приятнее. Слияние воедино внутренних органов, в комок, в сгусток по-настоящему чего-то мерзкого, просящегося наружу. Человеку легче было бы обходиться без этого бесполезного ливера. Обычно такие мысли посещают меня, когда незаметно гремит Верди, но Моцарт со своим двадцать шестым был еще довольно неплох, обычно он исходит к концу первой бутылки. К концу первой бутылки приходят и первые таблетки, которые естественно «категорически запрещено принимать с алкоголем», под названием икс, но разве мою пьяную душу волнует такое, когда она становится «грустнее, чем тысячи новогодних елок». Со второй бутылкой идет без разбора уже все что не успело быть спрятанным на трезвую.

Возвышаясь таким образом, придумывая на ходу оправдания смешные, что тверды лишь только до востребования, до возрастания в крови дозы спирта и транквилизаторов, что в адском танце смерти расширяют твои сосуды, до легкого угнетения дыхания. Тогда ты перестаешь думать о последствиях, и что гемодиализ тебе не поможет, если и успеют тебя найти вовремя, ведь ты же не чертов рок-н-рольщик, а врачи не волшебники.

23:00 – 00:00

О, тщета! О, осмысление тяжести переломного момента, конец первой бутылки. Каким же несчастным я тогда становлюсь и беспомощным. Человечек в футляре, невыносимы действия тогда становятся, робеешь перед каждым движением, каждый взгляд на комнату, что тебя окружает, тяжел, словно на веки повесили гири пудовые. И тянется тогда рука за Герцеговиней, и через таблетки снова, и вспоминая о второй, которая открывается, наливается тут же ровно половина, и вперемешку с желтыми кружочками выпивается прямо залпом, как пианист, запрокидывая голову. Все тогда приходит на круги своя, и грусть с робостью уходят вместе со смесью прямо где-то внутрь, в смесь из кишок и прочего хлама. И вдалеке уже слышно, между ноток Моцарта, резко и в то же время осторожно прокрадывается Верди. Пойдем же госпожа Флор, я хочу показать вам этот прекрасный зимний вечер, мы сегодня в отличной компании.

Мне нравится курить в столь позднее время. Людей почти нет, лишь огоньки дешевых кухонь, желтым светом проливаются на белый снег, где жена собирает мужу перекус на работу, а может быть и он сам.

Уже ватные ноги принесли меня к моей двери, сквозь вонь парадной, такой же привычной, как и запах сырости в моей квартире. Я повалил свою жопу на диван, подвинул табурет поближе, отстегнул пару таблеток и запил их небольшим количеством горького и мерзкого виски, стоящего себя и меня.

Взревел тогда из радио Верди, и дух воспрянул, а тело наоборот все больше обмякало и становилось словно кукольная вата. Я представил, как прекрасная Герцеговина Флор, входит на мой скромный прием, сквозь распахнутую стену, со стороны соседей. Высокая и статная женщина, лет тридцати пяти, черные волосы как деготь, тяжелы и густы. Взгляд ее карих глаз, пронзает стены. Она холодна и голубых кровей, но не ко мне. Завидев меня, ее широкий рот, и без того прекрасный, украшенный вульгарной вишневой помадой, слега расходится в улыбке. Я же радуюсь, как ребенок и хлопаю в ладоши.

– Я ждал вас, госпожа Флор.

– Та ты уже хорош. – говорит она, свысока косясь на поваленную пустую бутылку, и наполовину опустошенный матрац с желтыми кругляшами.

– Я всегда хорош, мадам. Чертовски хорош.

Она уже широко расплылась в улыбке, как при виде старых друзей, что не виделись вечность, а может и того меньше.

– Ох, госпожа Флор! – засуетился я. – Прошу прощения, я забыл предложить вам стул! Где же мои манеры?!

Суетливо бегая по комнате, еле стоя на ногах, я пытался найти стул, которого у меня никогда и не бывало.

– Не утруждайте себя, господин К., я присяду рядом с вами, на диване.

Она легко опустилась на диван, и ее пышное темно зеленое платье заняло большую его половину. Из шкафчика, что висел над плитой, я взял наполовину обрезанную пластиковую бутылку, которая служила стаканом для гостей, но разве мог я позволить себе чтобы эти прекрасные губы, созданные исключительно для ласк и поцелуев, касались дешевого пластика, поэтому усевшись рядом с ней, немного на край ее темно зеленого платья, я предложил ей свою кружку.

– Прошу прощения госпожа, за свою простоту, я…

– Ну что же вы, господин К., я так устала от этих богатств и пафоса, мне просто нужно уединение с интересным человеком, немного спокойствия, и столько же дешевого алкоголя. – изящно прервала она меня.

– Вы мне льстите Герцеговина! – ответил я, и мы вместе рассмеялись, а я налил нам выпить.

Она поднесла к своим губам кружку, и изящно, еле смочив губы отпила, оставив заметный след красной помады, на гладком белом фарфоре. Я же выпил залпом, не отрывая от нее глаз. Она сидела и кокетливо улыбалась мне, постоянно поправляя свое платье, а я закинул еще допинга.

– Вам господин К., будет плохо. – указала она мне учтиво.

– Только не рядом с вами, госпожа. – ответил я.

– Как дела у герцога? Как его спина? – спросил я.

– Ох, да какая там спина, одни притворства. Только и знает, что устраивать приемы, пропадать на охоте, да проигрываться в карты. – с сожалением поделилась со мной Флор.

– Ну будет вам госпожа, я слышал, что герцог отлично играет в карты.

– Играл когда-то, теперь только в минус, скоро промотает все до копейки.

– А что же…

– Да хватит уже о моем муже, – снова резко оборвала меня Флор, – что же о вас, господин К.?

– А что обо мне? – поинтересовался я, попытался ей улыбнуться, но ее лицо резко похолодело.

– Сидите тут в одиночестве, напиваетесь, и объедаетесь таблетками. Сегодня ваша последняя ночь.

– Я не понимаю госпожа, какая ночь? Простите если вас задели мои вопросы или еще что. – начал было оправдываться, но она меня снова резко срезала.

– Вам нужно выйти на воздух, господин К. – в приказном порядке указала она. – Я дождусь вас здесь, на улице довольно прохладно.

Мы еще вместе выпили, я взял сигарету, и с недоумением пошел на улицу курить, опираясь о стены.

00:00 – 01:00

Вернувшись в квартиру, я не застал Герцеговину Флор и распахнутых стен. А Верди по-прежнему играл, но очень тихо и еле разборчиво. Записка на табуретке «навещу тебя в пять», причем моим почерком, и след красной помады на фарфоровой кружке.

Да что мне тот Верди. После стольких выпитых и принятых, разве же душа просит этого. На распашку закрывшись и рыдая, мне хотелось грустить и тосковать о том, чего никогда не случится. Нет такой музыки, которая поддержит это жгучее чувство, распалит его еще сильнее. Я налил сполна, выпил, затем налил и выпил с таким видом, как будто допиваю остатки своей жизни, как дешевое клише, такого же фильма. Выразить в словах то эфемерное состояние, еле уловимое, словно несуществующие струны, несуществующих инструментов. На таких играют в аду черти. И увы, и нет, это не скрипки…

Взяв толстый черный мелок, я шатаясь подошел к стене, оперся на обмякшие руки, словно макаронины, и нетвердым почерком, как и обычно написал: «СНИ И ОНЕВР А НН». Вот кредо сегодняшней ночи, вот великие смыслы, к сожалению, по-другому никак невозможно изобразить. Тащи бутылку, тащи фарфор, на котором прекрасные следы этой ярко алой губной помады, как раскаленные угли, как вульгарный бокал вина! До двух, я выпивал одну за одной, заедал круглыми, выпивал и заедал. Рыдал и плакал, смеялся, и не находил покоя. Метание превратилось в быстрое течение времени, я проживал тысячи жизней, не успевая дожить и одной до конца. Прощальная бутылка, она сказала, что с ее меня хватит, хватит прилаживать свои испачканные руки к стеклу, хватит прикладываться к ней своими испорченными губами, источавшими лишь проклятия, сквернословие, когда и так уже все было известно. Мне дали в рассрочку эти годы, пора выплачивать. Тяжелая затяжка ввергла меня в еще большую смуту, в еще больший туман, и случилось 02:00.

*примечание автора:

Главы 01:00 – 02:00; 02:00 – 03:00; 03:00 – 04:00 и 04:00 – 05:00, сознательно вырезаны из изначального варианта черновика, как кромешный мрак, с запредельным количеством мата, и прочих непотребств…*

05:00 – и прочее. Заключительная?

Прилипший к полу как пятно засохшего фреона.

Как запятнанная растекшаяся от жары жвачка.

Я лежал и был таков.

Дыхание было тяжело и прерывисто, но ясность мысли вернулась ко мне.

Она пришла взамен вытекавшим из моего рта, обрамленного синими губами, остатков алкоголя и наполовину переваренных таблеток.

Думалось легко, и страшно.

Слишком страшно чтобы в это поверить.

Холодная рука Флор, коснулась моей головы, и повернула ее на бок.

Я дождался ее.

Но ждал ли я ее на самом деле, эту дивную женщину моих бесконечных подсознаний?

Всего чего мне постоянно не хватало, так это терпения.

«А вот и я, я пришла за тобой, мой ненаглядный К.»

«Но я хочу остаться здесь», еле дыша говорил я ей и плакал.

«Герцог ждет тебя, там тепло и уютно, и там буду я. Вы будете делить меня поровну, меня хватит на вас обоих, мой ненаглядный», говорила она, и гладила мои уж совсем отросшие волосы.

«Проваливай к чертям, грязная сука, я не тот, кто оценит твою заботу…прости».

Разразившись диким ведьмовским воплем, она как вихорь заметалась по комнате, устраивая полный разгром, и вынося стекла на мелкие кусочки.

«Я разгадала твой идиотизм, что ты написал на стене, ты прав».

И так она уходила, и так мне было ее жаль…

Она была из тех, кто не приходит обратно.

Но мы пока что из разных вселенных, как пересоленная еда, как недоеденный червями мозг, как бытность…

Принятие страха смерти приходило только сейчас. Полностью ослабшее тело делало потуги дотянуться до телефона. Но рук уже не чувствовалось. Марая щеки в блевотине на ковре, состоящей из кучи недоваренных таблеток и того дешевого виски, что не дороже паленой водки. Пытаясь барахтаться во всем этом, я задыхался. Это не было похоже на удушье, скорее слабость, медленный исход духа, неприятная усталость до конца. Могла ли ты предугадать такое, несчастная Богиня? Слышала ли ты в отдаленном лае собак печальный исход прямиком на выход? После страха приходило принятие. На пять утра у меня была запланирована блевота, на шесть утра мне было наплевать на все, а на семь, ритуальный обряд, на котором я буду единственный кто не платит…

Неромантичная история, которая закончилась неромантично. Как быт, как сущность, как зловещие люди в серых капюшонах за окном, которые смеются. И как стук соседей из подвала, который сводит с ума…