Любовь то ещё проклятие (СИ) [Mildimori] (fb2) читать онлайн

========== От одного до десяти ==========

Десять.

Сатору Годжо стоит у двери. Вместо повязки солнцезащитные очки.

Девять. Восемь.

Дышит тяжело. Но правильно: на два счёта вдох — задержать — два счёта выдох. Надеется, что это поможет ему успокоиться. Хотя отлично знает: нужно представлять себе пейзажи, думать о том, как кислород наполняет тело, гнать прочь негативную энергию и плохие мысли. Перед закрытыми глазами Годжо — прямо на обратной стороне верхних век — криво усмехается остроносое и знакомое до крошечной родинки над губой лицо. Вытравить этот образ невозможно. Разве что порвать тонкие перепонки, оставив глазные яблоки беззащитными.

Семь. Шесть. Пять.

Годжо досчитает и войдёт. Улыбнётся, пошутит и перейдёт к делу. Он так решил.

Четыре. Три.

За прошедшие десять лет многое могло измениться. Счастливый брак и дети, неудачная причёска, пластическая операция, работа, учёба за границей… Что угодно. Но три пары глаз — наследие клана Годжо, позволяющее видеть скрытое — не ведутся на столь очевидный самообман. Сатору знает, что всё осталось прежним. Беспорядок чёрных кудрей, настолько тёмных, будто кто-то вылил на них чан дёгтя — дотронешься и на пальцах останутся следы. Раздражённый прищур светло-серых глаз. Резкий голос и привычка приоткрывать губы в моменты раздумий.

Два.

Один.

Годжо осторожно прислоняется лбом к двери. Ещё раз до десяти и тогда точно вперёд.

***

Я лежу на этом диване уже третью неделю, но обращаю внимание на то, насколько же он грязный, только после того, как комнату озаряет своим присутствием Сатору Годжо. Обивка испачкана колой, пивом, кофе и чем-то прозрачным — о происхождении последнего я и думать не хочу; она, как ёжик, покрыта острыми иголками хлебных крошек и моими короткими чёрными волосками с висков. Я выгляжу таким же неряшливым: растянутая футболка, шорты с рисунком улыбающихся своими кокосами пальм и земля под отросшими ногтями. Хотя для мертвеца — коим меня считал эти десять лет Годжо — я отлично сохранился.

Сатору замирает в дверях. Он не замечает меня благодаря высокой спинке дивана, развёрнутой как раз к выходу из вонючей халупы. Есть доли секунды, чтобы его рассмотреть; он вот-вот поймёт — меня видно в отражении большого зеркала у стены. Я с неожиданной жадностью цепляю образ Сатору, используя по максимуму мгновение, когда могу сделать это незаметно. Клетки сетчатки преобразуют свет, превращая его в нервные импульсы, спешно пожираемые моим мозгом. Годжо — высокий и красивый. Он идеальнее всех голливудских актёров, на которых я пялюсь в телике. Немного возмужал за десять лет, но остался всё таким же: не сменил ни чёрную куртку, ни манеру сжимать челюсти, когда думает, что его никто не видит.

— Хэй, привет! Не ожидал тебя здесь застать, — я уже не смотрю в зеркало, но по голосу слышу, что Сатору улыбается и перекатывается с носков на пятки.

— Ох уж эти случайные встречи, — нехотя подыгрываю я.

Я знал, что Годжо придёт. Плевать на наше прошлое — ему всё доложили и сейчас он нуждается во мне. Гордости Сильнейшего не хватит на то, чтобы закрыть все шесть глаз на этот факт. Один нет-нет да и обратит в мою сторону насквозь пронизывающий взор. Чуть скосит, тут же вернётся на место. Но и это поселит в голове навязчивую мысль. Хотя я думал, Годжо будет гнать её от себя чуть упорнее, ведь прошло только три недели с моего прибытия в Токио — а он уже здесь. Готовый играть по моим правилам. Так ведь, Сатору?

— Не пригласишь меня на чай? Или, может, для меня найдётся сувенир из Европы? Всё-таки десять лет прошло.

Начало фразы беззаботное, конец — падает камнем на дно колодца. Глухо и тяжело. Свет, источаемый глазами Годжо, отскакивает от зеркальной поверхности и бьёт в меня. Интересно, о чём же он думает? Как я оказался в этом свинарнике? Почему так спокоен? Или самое банальное: какого хрена я не сдох?

Хлопает дверь соседней комнаты. Я собираюсь представить двух магов друг другу, но до звона натянутые нервы Сатору не выдерживают и секундной паузы:

— Кто это?

Сначала я правда планировал нормальное знакомство. Вообще, в моей голове эта встреча выглядела сухой и короткой. Годжо входит, скривившись, признаётся, что нуждается в помощи, спешит убежать от вони помоев, тараканов, грязи и от меня.

Но всё уже отправилось к чертям: эта игра в гляделки через зеркало испортила настроение. Лучше бы мы взаимно решили не смотреть друг на друга. Но пока вышедший из спальни Ригард отвлекает внимание Сатору, я — проклятый противоречивый характер — снова впиваюсь взглядом в его фигуру. Он поворачивает голову, через дужку очков сверкает невозможно-голубая радужка — будто кто-то кинул бриллиант в гору мусора. В наспех найденной, самой дешёвой квартире нет ничего, что могло бы сравниться с яркостью глаз Сильнейшего. Те безвкусные жёлтые кружки, с утра донимающие меня своим кислотным цветом, кажутся втоптанной в землю яичной скорлупой. Рядом с Сатору Годжо весь мир останавливается и меркнет. Между небом и землёй он один — достоин.

И всё это достоинство он спускает на то, чтобы с накаляющим воздух раздражением пялиться на беднягу Ригарда. Несмотря на выдающееся тело, он обычно добрый и тихий. Гнев Шестиглазого из клана Годжо вкупе с акклиматизацией после перелёта — сведёт малыша в могилу.

— Это мой любовник — Ригард, — небрежно бросаю я и неизвестно почему замираю в ожидании, кусая тонкие губы.

Ничего не происходит. Только дыхание Сатору становится медленнее и глубже. Неужели его успокоило, что нашёлся кто-то, готовый меня терпеть?

Мурашки, пробежавшие по телу от раздражения, не дают больше лежать. Обхожу диван, сажусь на его спинку, на ощупь находя где-то справа сигареты. Подношу одну ко рту. Ригард щёлкает крышкой зажигалки.

Вдыхаю дым глубоко. Цепляюсь за фильтр губами, чтобы оставить руки на спинке дивана. Покалывает кончики пальцев, мир неустойчиво кренится и возвращается на место, вновь подталкивая мой взгляд к лицу Годжо.

— А это Сатору Годжо, — устало тяну я. — Он пришёл?..

Вопросительно поднимаю брови, позволяя Шестиглазому продолжать. Но он в какой-то своей бесконечности, где имеет значение только то, насколько близко ко мне сидит Ригард и задевают ли его пальцы мои. Кладу голову на надёжное плечо, обтянутое белой тканью рубашки.

— Он пришёл, чтобы попросить меня о помощи, — со вздохом продолжаю я.

До Годжо доходит, как нелеп он сейчас. Берёт себя в руки, седлает стул рядом с кухонным столом. Поправляет очки так, чтобы я не мог видеть глаза. Растягивает губы улыбкой, обещающей, что дальше будет легче.

— Так и знал, что ты в курсе, — посмеивается он. — Раз ты здесь — значит, согласен?

Во рту гадко и горько. Дым оседает смолами на слизистой, дерёт горло. Не хочу разговаривать.

— Да, Каин говорил, что, когда ты придёшь, мы переедем из этой дыры в Токийскую школу, — выручает меня Ригард со свойственной ему непринуждённостью.

— Каин?

— Меня теперь зовут так, — огрызаюсь я, закатывая глаза.

Надо было всё-таки побриться налысо, сделать татуировку, вставить линзы, располнеть на пару десятков килограммов. Любым способом убедить Годжо, что я не тот, кем был раньше. Дотягиваю сигарету до фильтра, чувствуя горячее веяние подушечками пальцев. Бросаю под ноги. Ригард тушит, наступив носком.

— Каин… Очень по-европейски, — пожимает плечами Сатору. — Не знал, что тебе такое нравится.

Тонкая шпилька в мой бок. Речь ведь о Ригарде — скандинавской горе туго сбитых мускулов, обезоруживающей улыбке и потрясающей преданности. Да, Годжо, мне нравится именно такое. Нравится прямота и бесхитростность. Нравится не бояться за свою спину.

— Не волнуйся. То, что тебя интересует, осталось прежним.

— Сам знаю, — шире скалится Сатору. — Твою проклятую энергию видно за километр.

Польщённо киваю. Пусть это будет комплиментом.

— Лучше тебе было сразу явиться сюда с мальчишкой, в котором сидит эта мерзость. Мне же нужно оценить объём работы, — цежу я, несмотря на то, что прекрасно понимаю, почему Годжо пришёл один: убедиться в адекватности и хорошем расположении духа… давнего знакомого.

— Ну раз чай мне всё ещё не предложили, то можем отправляться хоть сейчас, — поднимаясь со стула, говорит Годжо; и, уже подойдя ко мне почти вплотную, изменившимся голосом шепчет: — Только без глупостей.

Тут же делаю главную глупость: подаю Сатору руку.

***

Парень выглядит куда лучше, чем я мог предположить. Будто в нём не сидит демоническое отродье. Вспоминаю себя, с неудовольствием отмечая: мне контроль давался куда тяжелее.

За десять лет почти получилось забыть, насколько же это поганое ощущение. И какие проблемы оно неминуемо тянет за собой. Но здесь, в Токийской магическо-технической школе, всё возвращается с новой силой. Хорошее и плохое смешивается в отвратительный коктейль, который мне предстоит выпить одним глотком и не поморщиться. Но ради мальчишки я должен постараться. Его нельзя оставлять наедине с собравшимся здесь зверьём. Как бы хорошо на волках ни сидели овечьи шкуры.

— Юджи, это Ка… Каин. Он будет твоим наставником, — приобнимая парня за плечи, кивает на меня Годжо. — Представляешь, у него десять лет назад получилось поглотить проклятие, которое сделало его своим сосудом! Я уговорил дать тебе мастер-класс.

— Что?! Вы тоже съели что-то не то? — едва не подпрыгивая на месте, кричит мальчишка. — Что значит: получилось поглотить?

Это такая долгая история. Не знаю, с чего начать рассказ. И есть ли вообще в нём необходимость.

— Да, Каин умудрился слопать сердце одной злобной богини, — бодро вступает Ригард, активно жестикулируя. — И переварил его! У этого парня стальной желудок.

Юджи смеётся. Сатору замирает статуей. Он так рьяно пытается скрыть свои переживания, что я вижу их даже в молчании и скупых движениях. Напоминает то, как они с Гето отлипали друг от друга и драными котами разбегались по сторонам, стоило Масамичи-сану войти в класс. Сатору закладывал руки за голову, нарочито расслабленно качаясь на стуле. Насвистывал песенки. Сейчас я тоже могу расслышать тихую мелодию.

— И он расщепил сущность этой старой карги, смешав со своей духовной силой. Получил полный контроль над телом. И приятный бонус: магию древнего проклятия. Я слышал, тебе тоже не повезло. О Сукуне ходят легенды и на другом конце света, — продолжает Ригард.

— Это вообще возможно? Годжо-сенсей? — парень поднимает взгляд на Сатору.

— В этом мире возможно всё, — приободряюще улыбается Шестиглазый: кому, как не ему, это знать. — Проклятие, часть которого поглотил… Каин, — меня бесят запинки перед моим новым именем, — было слабее Сукуны, но тоже относилось к аномалиям. Эту даму не удалось уничтожить целиком в золотой век, поэтому её сердце просуществовало до нашего времени. Каин съел его, а потом победил демона внутри себя, присвоив силу. Это единственный случай в истории. Поэтому я позвал его сюда.

Да, только поэтому. Годжо произнёс эту фразу не для Юджи, а для меня. И, возможно — это предположение прошибает холодным потом — для себя. Мы оба не должны забывать о том, что прошлое осталось в прошлом. Нас ничего не связывает, кроме розововолосого ребёнка, которого необходимо спасти от Двуликого Призрака. И от тебя, Годжо. Я здесь по большей части для этого: не дать сгубить ещё одну невинную жизнь, так опрометчиво тебе доверившуюся.

— И вы знаете, как мне сделать то же самое?

— Он ничего не знает, — пасть раскрывается из прореза под глазом Юджи, издевательски высовывая язык. — Такому никогда не повториться. Придёт время, и вы все будете висеть на заборе этой школы обескровленными трупами.

— Ну здравствуй, Сукуна, — смеюсь я. — Неужто ты злишься? Наверно неприятно было вернуться сюда и узнать, что твою жёнушку убил школьник.

Пасть хохочет со мной в унисон.

— Напротив, твоя уверенность забавляет меня, сопляк. Хорошо, что ты здесь. Своими глазами смогу увидеть, как рушится всё то, в чём вы себя убедили.

Сукуна пропадает, оставляя нас четверых в смешанных чувствах. Думаю, Годжо с высоты своей непоколебимой гордыни услышал в этих словах страх. Он думает, что вопрос с демонической заразой внутри меня давно решён — раз я выжил, значит, победил, пустив её по своей крови вместе с красными тельцами эритроцитов и белыми клетками лейкоцитов. Победил во имя своей любви. От которой теперь остался пепел да шрам под правой лопаткой Сильнейшего. Это я укусил его исподтишка, когда он красовался перед зеркалом вместо того, чтобы готовить мне завтрак. Он уже тогда мог легко вылечить его обратной техникой, но решил оставить — чтобы не забыть: и у меня есть пара острых клыков. Не знаю, с чего я решил, что рубец до сих пор на месте. Глупые розовые грёзы. Но мне очень хочется, чтобы шрамы десятилетней давности оставались не только у меня.

— Сукуна отлично умеет разрядить обстановку, — как и ожидалось, веселится Годжо. — Не обращайте на него внимания. Пока его сил хватает только на болтовню. Но скоро мы и с этим справимся, да, Юджи?

Паренёк с восхищением смотрит на своего учителя — самого могущественного шамана, обещающего ему избавление от скверны. Так и хочется прямо сейчас раскрыть карты: пусть узнаёт, какая перед ним мразь. Но я сжимаю зубы до ноющего напряжения в черепе — это не моё дело. Пусть старые раны свербят фантомными болями в омертвевшем сердце, я не позволю им снова открыться.

Хватаю старину Ригарда, притягивая к себе. Он благодарно сжимает меня кольцом сильных рук. В его груди бухает горячий сгусток мышц. Успокаивает. Этот пёс со мной уже больше пяти лет. Вытащил с самого дна. То, что я не люблю его — пустяки. Любовь приносит одни неприятности. Глядя на беззаботного Сатору Годжо, я убеждаюсь в этом окончательно. Любить — неблагодарное и напрасное занятие. Любить — закладывать себе под рёбра свёрток динамита и верить, что он рванёт цветными крыльями бабочек.

— Покажи нам нашу комнату. С Юджи я встречусь завтра.

Сатору разворачивается на пятках ещё до того, как я заканчиваю фразу. Ботинки оставляют глубокий след на земле.

— Пойдёмте-пойдёмте. Директор Масамичи выделил своему любимому ученику целый домик.

— Юджи, до встречи! — машет рукой Ригард, едва поспевая за моими шагами. — Ты отличный парень!

От звука низкого голоса спина Годжо натягивается струной, он ускоряет шаг.

— Где Гето? — спрашиваю я, чтобы не идти молча.

— Умер.

— Какая ирония. Все близкие Шестиглазого мрут как мухи, — выплёвываю я так злобно, что вздрагиваю сам.

Годжо не останавливается. Бежит вперёд, придавливая тяжёлыми шагами травинки и первые робкие бутоны цветов.

— Кто такой Гето? — спрашивает Ригард, голубыми глазищами едва успевая цеплять постройки в традиционном японском стиле.

— Наш школьный друг. Мы учились вместе.

— А, ты что-то рассказывал о нём. И он умер? Каин, ты расстроен?

Мне нравится, как от каждого громкого слова Ригарда спина Годжо становится всё прямее и прямее. Руки в карманах брюк сжимаются в кулаки.

— Это было ожидаемо. Не стоило оставлять его здесь, — пожимаю плечами я. — Сильные мира сего не терпят тех, кто хоть чем-то на них не похож.

Ба-бах!

Терпение Годжо лопается. Он разворачивается и смотрит прямо на меня. Ощетиниваюсь, готовый к сражению или нелепым оправданиям. Смотря на что хватит совести Шестиглазого.

— Я убил Сугуру в прошлом году, — вдруг очень тихо произносит он. — Он сказал, что я могу проклинать его, если хочу.

Поднимаю голову к небу, чувствую, как колет уголки глаз. Конвульсией по телу расходится тупая боль, которую я больше не могу сдерживать. Вернуться сюда спустя десять лет оказалось гораздо невыносимее, чем я предполагал.

— Твоя любовь, Годжо, вот что настоящее проклятие.

========== Худший кошмар ==========

Десять лет назад

— Зуки, проснись и пой!

Сатору Годжо — все противоречия мира в одном напыщенном лице — ложится на кровать рядом с завёрнутым в одеяло парнем. Руки непоседливо дёргают за ткань, впуская в свёрток прохладный утренний воздух. Он делает вид, что хочет убрать тёплое укрытие, но ёрзает и сам пытается проникнуть в него. Сначала длинной ногой, задевая стопой в белом носке голень, потом червячком заползает весь. Одеяла не хватает на двоих, поэтому Сатору придвигается вплотную, прижимая к себе сонное тело. Зарывается носом в лохматые чёрные кудри, обжигает руки о живот и плечи. Закидывает колено на бедро, будто он ракушка, защищающая свою жемчужинку.

— Ну куда ты в одежде на кровать… — стонет Казуки, ленивыми толчками бёдер пытаясь отбиться.

— Прости, Зуки, но мне некогда раздеваться, — мурлычет Сатору, задевая губами ухо. — Но если ты сильно хочешь…

Сатору восемнадцать. Он полон сил. Дорвался до нового вида удовольствия, способного заменить все конфеты и шоколадки этого мира. Хотя ему всё равно постоянно хочется съесть Казуки. Откусить кусочек острого носа, цапнуть за розовую пятку или приложиться губами к соску. Все его мысли крутятся вокруг этого ленивого создания — «где там Казуки? он уже соскучился? лучше чистить зубы прям в комнате, тогда смогу видеть его; надо приготовить ему суп; пригласить на свидание; Казуки такой красивый; Казуки, Казуки, Казуки».

Вся бесконечность сжалась до парня с жутким характером медведя-шатуна и лицом демона с хроническим недосыпом. Казуки Ноде на днях тоже исполнилось восемнадцать — первым делом он пошёл в магазин, ткнул свой паспорт в лицо милой девушке за кассой — «мне как обычно» — и забрал свою первую законную пачку сигарет. Скурил сразу всю, а потом целый день стрелял у Сёко. Годжо, кажется, до сих пор чувствует запах табака, впитавшийся в кожу и волосы.

— Я не хочу вставать, Ру, — бурчит Казуки и поворачивается лицом, чтобы уткнуться в шею.

Годжо сносит крышу. Он не может есть и спать — потому что всё происходящее до сих пор кажется гораздо более далёким от реальности, чем магия и проклятые духи. Он боится двигаться и дышать: вдруг ненароком разрушит иллюзию, снова проснётся одиноким ребёнком — Сильнейшим из клана Годжо. Поэтому Сатору как заведённый с утра до ночи пляшет перед Казуки, стараясь завоевать его внимание самыми неожиданными выходками. Вчера он вытащил серёжку из уха Сугуру, подложив её, как кнопку, на стул Казуки. Получил по шее от обоих. Но едва не умер от счастья, пока Нода бежал за ним, покрывая трехэтажным матом. Потом сидел с ним в пустом классе, где их оставили в качестве наказания, и долго извинялся, мучая губы и шею Казуки бесконечными поцелуями.

— Поспишь ночью. Сегодня у нас первое совместное задание.

Ночью Казуки, конечно, не поспит. Ведь есть много других интересных занятий. Вообще, сон — огромная проблема, потому что для этого Годжо приходится закрывать глаза. Прекрасное лицо Ноды — Сатору готов поклясться, что оно красивее его собственного — иногда снится ему, но те ночи, когда перед глазами только тьма или смутные видения из детства, такие мучительные, что Годжо подумывает отказаться от сна вовсе. Ему всё равно не нужно ничего, кроме Казуки.

А каждое новое прибавление в копилку чего-то «совместного» — будь то первый поход в парк аттракционов или вылезший одновременно у обоих герпес — заставляет сердце Сатору трепетать. Он хочет забыть, как разговаривать, есть и ходить, чтобы всему этому научиться заново — вместе с Казуки. Поэтому мысли о задании, где они вдвоём будут изгонять проклятие, заводят неутомимый моторчик в заднице Годжо. Нужно только вытащить Ноду из постели. Но, святые угодники, до чего же он хорош после короткого сна: отпечатки подушки на щеке, горячее податливое тело и припухшие глаза. Сатору капитулирует, поднимая белый флаг: он сделает всё, что скажет Казуки. И неважно, попросит он остаться сегодня дома или украсть с ночного неба Луну. Годжо не умеет любить по-другому — только бесконечно сильно.

— Ладно, я встаю, — всё-таки соглашается Казуки.

Вытягивает вперёд руки, и Сатору подхватывает запястья, помогая Ноде сесть на кровати. Казуки улыбается, хотя всё ещё не может полностью открыть слипшиеся ото сна глаза. Движение губ закладывает на щеках ямочки. Сатору внутренне разрывает от восторженного крика. Он чудом вырвал у жизни билет на выставку с лучшим произведением искусства — шедевром матушки-природы.

— Мы успеваем позавтракать?

Казуки целует Сатору в нос, лохматит волосы, цепляясь за них тёплыми пальцами. Конечно, они ни черта не успевают. Годжо так долго пялился на спящего Ноду, не решаясь разбудить, что проклятие могло умереть собственной смертью.

— Омлет или рис?

— Всё вместе, — не думая отвечает Казуки, сползая с кровати. — Я пока в душ.

Первый порыв Сатору: идти следом. Душ это в среднем пятнадцать минут. Целых девятьсот секунд без Казуки. Пока он там стоит под струями воды, стекающими по его…

Годжо втягивает через нос весь воздух в комнате. Лёгкие рвутся от давления. Но это единственный способ хоть немного успокоиться. Гето ещё пару лет назад говорил, что скоро станет легче: первая безумная страсть отступит, Сатору начнёт спокойнее относиться к своему возлюбленному. Сугуру сам ждал этого момента, устав от ежедневных бесед о том, какой же Казуки потрясающий. Иногда Годжо сопровождал их презентациями или тезисами, выписанными на цветные листочки. Но горы бумаги в столе Гето становились только больше изо дня в день. Сатору влюблялся в Казуки всё сильнее — кажется, его бесконечность сыграла здесь дурную шутку.

Всё началось с того самого дня, когда Масамичи-сан привёл в школу молодого мага, пятнадцать лет жившего где-то в Накано. Он родился в обычной семье — это потом уже Годжо нашёл среди дальних родственников Казуки какую-то прабабку, которая владела шаманскими техниками — и ничего из себя не представлял. Быстро разобрался в порядках колдовского мира, но смотрел на всех диким зверьком. Сначала Сатору просто загорелся идеей стать для новичка путеводной звездой — объяснял ему, как всё устроено, с высоты своей недосягаемой силы снисходил до скромных потуг Ноды, помогал ему осваивать оружие и новые техники. Но уже через год только слепой мог не заметить то, какими стали их отношения. Шестнадцатилетние Годжо и Нода жались по тупикам коридоров, целовались до треска зубной эмали и обнимались до вывихнутых предплечий. Их рассаживали, заставляли выслушивать долгие лекции о поведении в стенах школы, наказывали и грозились перевести кого-то одного в Киото, но двое подростков убегали, пробирались на самолёты до Окинавы, автостопом уезжали каждый раз в новую глушь. Вцепились друг в друга так, что под конец сдались даже взрослые. А Сёко и Сугуру привыкли: их непонятным образом заряжало энергией чужое ослепительное счастье.

— Что там за проклятие, ты не знаешь?

— Тебе нет нужды об этом волноваться, с тобой же будет Шестиглазый, — улыбается Сатору, раскладывая по тарелкам омлет.

— И правда, чего это я, — ехидно разводит руки Казуки, с ногами забираясь на стул. — Сделай всё быстро, и тогда мы успеем в кино.

Сатору жмурится от восторга, представив, как Казуки уснёт у него на плече в темноте кинотеатра.

***

Годжо стоит в паре метров от меня, нависая тенью. Я кожей чувствую его недоверие и волнение. Он не спускает с меня все шесть своих глаз, подмечая каждый жест, каждую волну проклятой энергии.

Я могу понять его чувства: сегодня первое занятие Итадори и двух других магов-первогодок. Сатору решил, что и им будет полезно поучиться у меня.

Ригард чуть поодаль сидит на валуне, полируя лезвие своего меча. Мы поругались вчера вечером, потому что мне нужно было выместить на ком-то скопившуюся злость. Придрался к тому, что он взял слишком много вещей и лёг в кровать до того, как принял душ. Он пытался свести всё к сексу, требовательно обхватывая мои запястья и оставляя красные следы засосов на шее. Один из них хорошо виден, потому что горло водолазки недостаточно высокое. Нервно тяну его вверх.

— Если хочешь справиться с Сукуной, то тебе нужно собственное увеличение территории, — обращаясь к Юджи, произношу я.

— Вы так победили своего демона?

— Да, — тише, чем стоило бы, отвечаю я.

Духовная сила Годжо, обычно почти незаметная для других шаманов, исходит жарким маревом, касаясь моей спины. Он не видел моё увеличение территории, и я скорее сдохну, чем покажу.

— Разве этому можно научиться? — задаёт вопрос Фушигуро, высокий и мрачный, как языческий истукан.

— В обычных условиях — нет. Но моя техника выжмет из вас максимум.

За спинами ребят распахиваются чёрные воронки порталов. Для каждого — своя собственная. Пот проступает на лбу. За десять лет я так и не свыкся с ужасающей силой, которую оставила мне Нами — та самая спутница Сукуны, чьё сердце я поглотил. Её техника позволяет создавать иллюзии, неотличимые от реальности. Как в клетке, закрывать в них жертву, забывающую о том, что это всего лишь колдовской обман. Наверно, из нынешних магов разрушить их под силу только Шестиглазому из клана Годжо.

Он сейчас хваткой мертвеца вцепился в мою руку, всё ещё саднящую после неуместной страсти Ригарда.

— Ты что-то задумал?

Мне льстит уверенность Сильнейшего в том, что я могу строить козни за его спиной. Буду доволен — живи он в постоянном страхе за своих драгоценных учеников. Пусть боится меня и ненавидит. Но только не ценой жизней детей.

— Выдохни, это всего лишь иллюзии, — шиплю ему в ответ, яростно вырывая руку.

Первым в портал входит Итадори. Решительно шагает вперёд, исчезая за тёмной пеленой. Девушка и парень следуют его примеру. Я расслабляюсь, позволяя дальше работать технике. Сейчас трое подростков увидят перед собой худший кошмар.

Мне же достаточно повернуться, чтобы встретиться с ним взглядом.

— Не хочешь пройтись? — предлагает он шёпотом.

Оглядываюсь на Ригарда, склонившего белокурую голову над мечом.

— Без домашних животных.

Пожимаю плечами и иду к плотно стоящим деревьям, за которыми начинается густой лес. Слышу, как Годжо бесшумно следует за мной. Не знаю, чего от него ждать. Только бы не оглянуться, не то меня затянет ледяной космос его глаз, очертания которых я могу угадать и через тёмные стёкла.

Идём молча. Проклятая энергия моих иллюзий отдаляется, становясь менее и менее различимой. Стволы всё ближе друг к другу. Мне приходится поворачиваться, чтобы протиснуться между ними. Кора оставляет занозы на моей водолазке, низкие ветки цепляют волосы. Сердце бьётся так, будто за мной погоня. Ненамеренно прибавляю шаг. Не оглядываться.

Мой очередной остервенелый рывок через паутину ветвей останавливают объятия. Годжо прижимает меня к груди, обхватив руками плечи. Вздрагиваю; невесомость расползается по всему телу, будто меня кинули в бездонную пропасть.

— Казуки, — сипло, так тихо, что я с трудом угадываю своё старое имя, шепчет он.

Я так же недвижим, как стволы вековых деревьев. Не могу пошевелить ни единым мускулом, забываю, как дышать. Зелень перед глазами темнеет, становясь похожей на болотную муть. Надо хотя бы моргнуть, чтобы перестало так сильно резать глаза. Но руки, беспомощно и безнадёжно сцепленные на моей неподвижной груди, будто высасывают из меня волю к жизни. Жжёт лёгкие, умоляющие о новой порции воздуха. Немеют пальцы.

— Я так скучал.

Разбиваюсь на атомы, которые тянет друг к другу неведомой силой, заинтересованной в том, чтобы превратить ничто в нечто. Слова Годжо поднимают всё, что я десять лет пытался уничтожить и расщепить на крошечные частицы — похоронить их под пластом новой жизни. Они вырываются, стремятся вперёд, участвуя в безумной гонке, чтобы заполнить опустевшие уголки моей души.

— Казуки, — произносит Сатору тем голосом, которым будил меня по утрам: нежным, бережным и счастливым.

Изворачиваюсь, разрывая плечами кольцо рук. Глаза Годжо скрывают очки, но я вижу изломы бровей, выдающие гримасу боли. Меня самого ломает изнутри. То ли требуется ещё одна доза этой невероятной нежности, от которой я так отвык, то ли всё содрогается от сверлящего кости гнева.

— Меня зовут Каин.

Голос не слушается, скачет, вырывается рычанием и хрипом. Сатору тянется к моему лицу так, как тонущий хватается за спасательный круг. Я ищу в себе силы ударить руку. Но не нахожу. Ладонь гладит щёку, и я с удивлением понимаю, что она же смахивает злые слёзы.

— Давай начнём всё с начала.

Сильнейший просит меня. Умоляет, готовый упасть на колени. А я стою, согретый его прикосновением после десяти лет вечной мерзлоты, и честно не могу понять, где начало. Первые робкие поцелуи в школьных коридорах? Прости, Сатору, мы из этого выросли. Вечно измятые простыни на кровати, которую уже разучились заправлять? Для этого не нужно никаких чувств. Тёмная комната, где ты прятал меня, повторяя, что никому не отдашь? Или, может, тот момент, когда всё-таки отдал? Начало нашей истории потерялось в хитросплетениях чужих страстей. Мне оно не нужно. Я не глупая рыбка, снова и снова плывущая к блесне, чтобы крючком вспороть пасть.

Но почему-то я закрываю глаза и сильнее прижимаюсь лицом к ладони. Ещё немного этого пьянящего чувства, хочу побыть жадным этот последний миг. Ответ уже крутится у меня в голове.

— Не было конца, Годжо. Значит, вернуться к началу тоже невозможно. Ты же управляешь бесконечностью, поэтому должен понимать: всё смешалось в одном-единственном моменте, из которого нам уже не сбежать, — грустно смеюсь я, отрывая тепло от щеки.

Сатору криво усмехается в ответ. Наверно, чувствует то, как последствия его собственных действий путами обвивают тело. В его отрывистых, дёрганных движениях — сунуть руку в карман, приподнять подбородок, качнуться вперёд — столько страдания, что меня до костей пробирает жалость. С ужасом понимаю, что смотрюсь в зеркало: меня точно так же плавит от боли.

Ненавижу себя. Ненавижу то, что не смог убить в себе за десять лет. Ненавижу то, как легко это получилось у Сатору. И то, как сейчас он хочет исправить всё своей виноватой рожей.

Выплеск проклятой энергии доходит до нас, ледяным воздухом обдавая ноги. Вместе срываемся с места и бежим туда, где оставили детей.

Лопнули сразу два портала. На месте одного территория парня с чёрными волосами, полная изваяний из теней, второй заменил собой мир, в котором забавно сплелись ритмичная музыка, свечи и тряпичные куклы. Тот, в который вошёл Итадори Юджи, всё так же цел.

— Доставай засранца, — кричит мне Годжо.

— Этот вид иллюзии сам исчезнет после применения увеличения территории, — сквозь зубы выдавливаю я.

— Ему хватит, Казуки, — хватая меня за предплечье, настаивает Сатору.

— Отойди от него.

Ригард стоит за спиной Шестиглазого, прислоняя клинок к его шее. Мой друг всё ещё не в духе после вчерашней ссоры, поэтому маска европейского дружелюбия слетает, обнажая личину викинга.

— Пожалуй, откажусь, — насмешливо тянет Сатору.

Остриё скользит по коже. Вернее, по бесконечности, которая отделяет её от клинка.

— Лучше ты — держись подальше. Такие неотёсанные мужланы пугают, — оборачиваясь, говорит Годжо.

Ригард наносит удары один за другим, но все — мимо. Вижу, как Сатору поднимает руку, чтобы взорвать всё вокруг своей лазурной вспышкой.

— Не трогай его, — встаю на пути техники, зарождающейся на кончиках пальцев. — Иди к ученикам.

Иллюзорная тюрьма Итадори по моей воле рассеивается, оставляя его стоящим на четвереньках на земле. Прекращают своё существование территории других первогодок. Все они — обессиленные и напуганные — шарят глазами по площадке, разыскивая учителя. Сатору цокает языком и разводит руками, вмиг сменяя гнев на надоедливое и пустое легкомыслие.

— Нобара, Мегуми — молодцы! — он хлопает в ладоши, разворачиваясь к ребятам. — Юджи, ты как? Живой?

Оставляю дальнейшее на него, утягивая Ригарда за собой.

***

Ригард целуется страстно. Быстро забывает обиды, не держит зла, всегда мне рад. Ловко стягивает водолазку, на ощупь справляется с ремнём — металлическая пряжка гулко стукается об пол.

Он обводит дёсны языком, сплетает его с моим, посасывает, нетерпеливо и утробно что-то рычит. Гладит крупными тёплыми ладонями рёбра, проводит вдоль позвоночника.

Отвечаю на его ласки резкими выпадами — укусить за губу, толкнуть на кровать, потянуть за рубашку так, что звонко отлетает пуговица. Путаюсь в одеяле и одежде, спотыкаюсь, не успевая вытащить ногу из штанины. Тяну её вниз, рубашку Ригарда — вверх. Снова слепо ищу губы — красные от моих жестоких поцелуев. Усаживаюсь сверху, находя бёдрами выпуклость, подтверждающую, что моего остервенения не замечают. Царапаю торс короткими ногтями, перескакивая с одного кубика рельефного пресса на другой. Оставляю кровавые борозды и алые линии. Ригард принимает это за страсть, впуская её в поле своей скандинавской сдержанности.

Закрываю глаза, пока Ригард избавляется от своих тёмных брюк. Он тянется к моему лицу ладонями. Кладёт их на щёки.

По телу проходит ток. Прикосновения такие чужие и грубые, что не могу сдержать отчаянного стона. Хочется расцарапать себе лицо, чтобы убрать их следы.

— Каин, ты чего? — удивлённо спрашивает Ригард, поднимаясь на локтях.

Я собираю с пола вещи, наспех влезаю в джинсы, натягиваю водолазку — даже её ткань жжёт мои грёбаные скулы. Чувствую себя так, будто с меня сняли кожу. Сквозняк из неплотно закрытого окна втыкается в меня иголками.

— Хочу покурить, — бросаю я, хлопая дверью.

Бреду по тёмной аллее, проклиная память, которая непременно выведет меня туда, куда я приходил выкурить свои первые — отвратительные, горькие и очень взрослые — сигареты. Мне даже не нужно думать, чтобы свернуть направо за раскидистой японской сосной; чтобы ускорить шаг рядом с домиком Масамичи-сана; обойти пятно фонаря на грунтовой дорожке между постройками.

Все мои мысли — жуткий хаос, кидающий в меня картинки одну за другой: сломанные усмешкой губы Сатору, окровавленный, но улыбающийся рот Ригарда. Моя собственная перекошенная гримаса, на секунду выглянувшая из зеркальной глади — что же ты творишь, Казуки?

Грудой костей падаю на причал у озера. Вставляю фильтр сигареты в рот, прикусывая так, будто хочу раздавить кнопку. Шарюсь по карманам в поисках зажигалки. Эта сука выпала где-то в комнате. На мою лихорадку озеро отвечает лёгким трепетом лунной дорожки и свежим влажным дыханием. Может, утопиться?

Глупая затея. Я знаю, что воды у причала — по пояс. Десять лет назад Сатору разыграл меня, притворившись, что тонет, упав с дощатой поверхности в воду. Бил по ней руками, наигранно вопил, пуская изо рта фонтанчики. Я кинулся не раздумывая. Намочил новую форму и кроссовки. Он засмеялся: разве Сильнейший может утонуть в школьном озере? А моё сердце ещё долго не могло успокоиться — палкой било по рёбрам.

Роняю голову на руки. Мне погано. Надо выплюнуть сигарету и пойти извиниться перед Ригардом. Свалить подальше от этой школы. И попросить у жизни очередное десятилетие — ещё один шанс всё забыть.

Сбоку вспыхивает маленький огонёк. Его на указательном пальце держит Сатору.

========== Чёрное сердце ==========

Десять лет назад

До этого дня Казуки никогда не отправляли на одно задание с Сатору. Годжо прекрасно мог справиться с чем угодно сам, и только иногда к нему в пару ставили Гето, который не так сильно терялся на фоне невозможного могущества Шестиглазого. Нода обычно работал вместе с Сёко или с кем-то из первогодок. Он был посредственным шаманом, с трудом пробившимся на второй ранг.

Но сегодня по распоряжению директора школы Годжо и Нода должны вместе изгнать сильное проклятие, занявшее здание заброшенной больницы. Оно — полуразвалившееся, серое и грубое — исходило ужасающей проклятой энергией, которую Казуки никогда раньше не чувствовал. На заданиях он сталкивался с духами четвёртого и третьего ранга, потому что даже второй зачастую оказывался для него слишком опасным.

Но сегодня с ним Сильнейший — это обнадёживает. Казуки готов без раздумий доверить ему свою жизнь, зная, что изворотливый ум Сатору обязательно найдёт выход из любой ситуации. В свои восемнадцать он уже несколько раз изгонял проклятых духов особого ранга — всегда возвращался без единой царапинки и с неизменной улыбкой на лице.

— Если хочешь, можешь подождать здесь. Тут дел на пару минут, — сжимая руку Казуки, предлагает Сатору.

Может, это действительно хорошая идея. Нода бесполезен в такого рода заданиях — его техники, не относящиеся к наследию известных кланов, будут только мешать Годжо. Но почему-то Казуки протестующе мотает головой. На сердце неспокойно. Тревожность нарастает пропорционально количеству шагов, сделанных по направлению к зданию. Нода списывает это на то, что раньше не сталкивался с такой мощью. Это простой и незамысловатый самообман.

Сильнейший точно обидится, если Казуки скажет ему о своих опасениях. Сатору трепетно относится к своей исключительной силе; он счастлив, что она позволяет ему не беспокоиться о безопасности Казуки и будущем их отношений. Шесть ослепительных глаз заткнут рот любому, кто встанет на пути.

Но Годжо всего восемнадцать. Нода понимает это очень хорошо, хотя никогда не говорит об этом с Сатору. Самые могущественные шаманские техники ещё плохо подчиняются юному телу. На тренировках Сильнейший часто мажет, путает цвета вспышек или не может призвать их вовсе. Но количество проклятой энергии и разрушительный потенциал дают ему право на десяток ошибок в бою. Их все с лихвой исправляет один-единственный прицельный удар.

У Годжо ещё нет увеличения территории — каждый раз, пытаясь постичь вершину магии, он сбивается, хохочет, потому что духовная сила щекочет нос. Иногда жалуется, что от неё закладывает уши, когда он пытается выпустить достаточное количество. Сатору не торопится, пока он просто наслаждается тем, что Сильнейший без всяких усилий, по праву рождения. Тренировкам предпочитает объятия с Казуки, пока тот старается сосредоточиться, чтобы хоть раз ударить по кукле Масамичи-сана проклятой энергией.

Но Сатору никогда не проигрывает. Казуки отлично это знает. Поэтому уговаривает себя не волноваться, в этот раз всё тоже будет хорошо.

Годжо ставит барьер. Парни вместе проходят внутрь, и Казуки чувствует, как стальной пластиной ему на плечи падает концентрированная проклятая энергия.

— Сатору, здесь что-то не так… — всё-таки произносит он.

Всё в разрушенных больничных залах покрыто пеплом и инеем; под ними змеевидными лентами скользят, будто сосуды, осязаемые потоки магии. Дух настолько силён, что создал здесь упрощённый вариант увеличения территории — пространство, в котором сложно дышать из-за колючих частиц снега и золы. Стены дрожат мелкой рябью, повинуясь волнам вибрации, исходящим от чего-то, спрятанного в глубине коридоров. Казуки страшно. Он ищет руку Годжо, стискивает ладонь; не может контролировать силу, с которой это делает.

— Да всё пучком, — отмахивается Сатору. — Ты просто не видел раньше проклятий первого ранга. Они те ещё занозы в заднице.

Эти слова успокаивают Ноду. Он всегда верит тому, что говорит Годжо. В детстве Казуки очень переживал о проглоченных зёрнышках попкорна, потому что Сатору сказал, что, попав в желудок, они дадут ростки — а уже через месяц из глотки будет торчать целый початок, мешая глотать и дышать. Мозги пятнадцатилетнему малышу вправил Сугуру, показательно съев горсть. Нода не разговаривал с Годжо два дня. На третий сдался, но заставил прийти на уроки с кукурузой во рту.

Оставалось только надеяться, что Годжо хватит мозгов не шутить с проклятием первого ранга.

Казуки идёт за Сатору, оставляя следы в бело-серой массе. Духовная энергия становится вязкой, пропускает магов через себя неохотно — пристаёт к их телам, будто тёплый мёд. Ноде становится трудно двигаться, его сил не хватает на то, чтобы противостоять проклятой ауре такого масштаба. Он — жалкое насекомое, прилипшее лапками к пятнышку сладкой жидкости.

Сатору, замечая то, как тяжело Казуки, тянет его за руку, помогая идти. Перед Сильнейшим энергия расступается, опасаясь быть уничтоженной его совершенными техниками.

— Ау! Хватит играть в прятки! Выходи! — горланит Годжо, поднимая ногами клубы пыли и льдинок.

Казуки замечает, что сверкающие облачка не спешат опускаться. Они зависают в воздухе, вбирая в себя всё больше снега и пепла. Частицы сближаются друг с другом, уплотняются, образуя кусочки непрозрачной стены. Воздух становится таким густым, что каждый вдох царапает горло.

— Сатору, — шепчет Нода, хватаясь за шею.

— Я вот-вот почувствую его, потерпи ещё минуту, — очень нежно, будто ребёнка, просит Годжо; ему нипочём любые манипуляции с кислородом, онзапросто может очистить для себя достаточные порции воздуха.

Казуки чувствует, что и ему становится легче дышать. Техника Сатору, как магнит, оттягивает надоедливый мусор в сторону. Теперь двое стоят в пузыре, посреди мечущейся бури из чёрно-белых крошечных осколков. Их много — кажется, с пола и стен поднялся весь пепел и лёд, скрутившись в тугой ком, чтобы раздавить магов.

Сердце Казуки бьётся в районе кадыка. В голове трещат, вращаясь и приводя друг друга в движение, шестерёнки — Нода думает о том, что же на самом деле происходит. В вихре нет ничего ужасного. С ним Годжо справится. Но мерзкое ощущение неправильности происходящего не покидает Казуки.

Думать. Думать. Что же здесь не так?

Годжо застыл, всматриваясь в серую вьюгу.

Сильнейший не спешит использовать свою технику.

Казуки, наконец, понимает. Это лежало на поверхности, но казалось настолько нереальным, что даже совершенный мозг Шестиглазого не сразу позволил себе осознать это: в пурге не чувствуется проклятой энергии. Совсем.

Будто и нет увеличения территории, поглотившего больницу. Нет проклятия первого ранга. Только снежно-пепельная буря.

— Ру! — перекрикивает вой ветра Казуки.

Годжо оборачивается к нему и, улыбаясь, пожимает плечами: «прости, сам пока не понимаю». У Ноды кружится голова от волнения, он едва ли может сосредоточить взгляд на лице Сатору. Виноватая полуулыбка выбивает землю из-под ног. Теперь оба шамана понимают, что угодили в чью-то странную ловушку. У Сильнейшего пока не получается с ней разобраться, не помогают даже шесть глаз, способные видеть скрытое. Казуки не может ничего; он — ничтожный слабак.

Пузырь чистого воздуха прорезает чёрное щупальце. Протыкает его, лопая, как резиновый мячик. Проходит ровно между Сатору и Казуки, но острые шипы на конце рвут форму шаманов. Нода видит, как в царапинах, покрывших грудь Годжо, проступает кровь, тут же притягивая к себе загрязнённый воздух. Чувствует и собственную рану, отдающую неприятной пульсацией. Щупальце исчезает. Бесследно. Теперь Казуки понимает, что именно метель скрывает проклятую энергию. Сатору тает в бело-чёрном урагане, не успевая дотянуть своё расширение территории до Казуки.

Нода смотрит, как пелена пожирает Сатору — тянущего к нему руки, тщетно пытающегося прорваться сквозь неё. Теперь черёд Казуки виновато улыбаться: он ничего не может сделать. В этом пугающем месте он перестал ощущать даже собственную духовную силу. Жалкий и беспомощный. Он попытается продержаться в геенне, наполненной льдом и золой, до того момента, как Сильнейший со всем справится.

Казуки задерживает дыхание, надеясь, что этого хватит на пару минут. Он верит Годжо. Ждёт разрушительную вспышку, лазурью рассеивающую вьюгу. Закрывает глаза, потому что в них набился противный чёрный песок. Умоляет себя не бояться. Просто ждать.

Тишину рвёт вопль. Так кричат те, кто лишается руки под лезвием тупого ножа. Кричат придавленные перевернувшимся автомобилем. Зажимающие сквозные раны в грудной клетке. Умирающие.

Казуки срывается с места — разводит руками плотные массы частиц, зависших в воздухе, до боли в мышцах напрягает ноги, чтобы переставлять их одну за другой. Тело влипает в вязкую массу, похожую на желе, движения замедляются, не оставляя шанса продвинуться ещё хоть чуть-чуть. Даже слёзы и те зависают на щеках, останавливая своё падение.

Внутри Казуки бушует точно такой же вихрь. Он уверен: кричал Сатору. Оглушительно, отчаянно и недолго. Нода не знает, сколько у него есть времени и есть ли оно вообще, но он обязан добраться до Годжо. Найти его в этой проклятой ловушке и вытащить. Нужно просто идти вперёд.

Крик повторяется. Теперь он совсем другой — сдавленный, булькающий и тихий. Его едва слышно за воем ветра.

У Казуки немеет всё тело. Страх парализует его, волнами мурашек расходясь до самых кончиков пальцев. Сознание не способно на то, чтобы рисовать перед глазами картинки, но они неведомым образом оказываются прямо в сердце: Годжо с перерезанной шеей в стремительно растекающейся лужей тёмно-алой крови.

Нода замирает. Это бесполезно: даже если он доберётся до Сатору, то чем он — шаман второго ранга — сможет помочь Сильнейшему?

Годжо всегда повторял одно и то же: «Если что-то случится, то просто стой на месте и жди меня». Он, слепо уверенный в себе, беззаботный и безответственный, действительно думал, что сможет выбраться из любой передряги, чтобы вернуться к Казуки. Он отвлекал Ноду во время тренировок, утягивая к озеру; вместо того, чтобы обучать концентрации — целовал шею; предлагал вообще бросить учёбу и уехать жить в Корею, где проклятий гораздо меньше. Годжо никак не подготовил Казуки к нынешнему моменту — тому самому, невероятному и исключительному, когда Сильнейший нуждается в помощи.

Давление внутри черепа распирает виски, трещат костные стыки и темнеет перед глазами. Нода призывает все свои скромные таланты к раздумьям. Он перебирает сотни вариантов, снова и снова отбрасывая лучшие из них, потому что на это его магии не хватит. То, что его мозг в итоге оставляет как единственное решение, поражает своей незамысловатостью: нужно сейчас же стать сильнее.

Сатору Годжо — аномалия, он продержится несколько минут, даже если его тело похоже на решето. Даже с отрубленной головой.

Казуки ногтями снимает кожу со своих висков. Ему хочется просунуть палец в ушную раковину, дотянуться до серого вещества в черепе и достать оттуда образ умирающего Годжо — та боль, которую он распространяет по телу, мешает думать.

Чтобы хоть как-то отвлечься от неё, Нода бегает взглядом по белому полотну вихря. Глаза снова стремительно наполняются режущими, словно кусочки стекла, крупицами золы. Казуки собирается зажмуриться…

Кое-где на земле иней и пыль пульсируют. Не кружатся в потоках магического ветра, а текут в направлении чего-то неизвестного. Нода вспоминает, что обратил на это внимание сразу, как только вошёл: энергия бежит куда-то, подобно крови по сосудам. Значит, где-то должен быть центр. Сердце.

Казуки падает на землю, на ощупь находя слабую пульсацию духовной силы. Кладёт руку и, как слепой тростью, прощупывает путь. Нить сосуда петляет, но с каждым метром становится всё толще и напряжённей. Буря хлещет Казуки по бокам, набивает ноздри и рот холодной пылью. Двигаться почти невозможно. Но Нода ползёт — дальше и дальше. У него нет другого выхода, нет выбора — только эта нелепая догадка.

Ладонь поднимается вверх, следуя за потоками магии, пробивающимися по туннелю. Казуки понимает, что пора открыть глаза. Перед ним действительно сердце: чёрный комок мышц и вен, подрагивающий в такт толчкам энергии. Ноде сначала кажется, что это сосуды наполняют орган… Но уже в следующую секунду вся сокрушительная сила, исходящая от сердца, прибивает Казуки к земле. Он слышал о таком: проклятые предметы, сохранившие в себе душу владельцев. Тот, кто решится это поглотить, станет сильнее. Или умрёт.

Казуки с облегчением улыбается. Наконец, эхо крика в ушах затихает. Что бы ни случилось дальше — силы чёрного сердца хватит. Это остановит ураган. Нода берёт комок мышц и, поднеся к лицу, жадно кусает.

***

Я прикуриваю сигарету. Другого выбора нет. Даже если я сейчас вскочу с причала и со всех ног побегу к домикам — на полпути меня разорвёт изнутри. В груди под рёбрами нарастает чувство, похожее на скатанный из лавы и льда шар. От чередования жара и холода мои внутренности сводит, как зубы от горячего кофе и мороженого.

Сигаретный дым проваливается в лёгкие, заменяя собой последний оставшийся воздух. Глухо кашляю. Но всё равно затягиваюсь ещё.

Годжо пришёл сюда без повязки и очков. Разбитым вдребезги драгоценным ожерельем сверкают в ночи его глаза. Я отвык от них, поэтому не могу различить никаких эмоций за сиянием. Кажется, будто смотрю в рассеянное пылью зеркало. Его осколки входят мне под ногти. Режут шею. Оставляют жгучие полосы на щеках. Взгляд Годжо безжалостно скользит по мне, царапая тело, лишённое панциря. Мне нужно вернуть его на место: сказать что-то злое и грубое, выдохнуть дым прямо в лицо, встать, уйти. Но я не могу. Снова роняю голову на сложенные на коленях руки. Хотя бы не буду смотреть.

— О том, что ты жив и приехал в Токио, мне рассказала Мей, — начинает Сатору.

Сначала принимаю его голос за шум ветра — настолько тихо и безжизненно. Перед глазами у меня тёмно-синие от лунного света доски причала. Не подниму голову ни за что.

— Я сначала не поверил. Мне сказали, что ты умер тогда… Я и сам видел твой труп, — голос Годжо становится почти беззвучным; я зачем-то прислушиваюсь, не могу упустить ни слова. — А спустя десять лет мне говорят, что видели тебя на какой-то помойке в Уэно. Что ты — единственный в истории шаман, поглотивший проклятие. Забавно, да?

Ничего подобного. Шестиглазый должен понимать, зачем я явился.

— Я приходил к твоему дому все три недели, что ты там был. Сначала просто убедиться, увидеть своими глазами. Потом я пытался понять, зачем тебе это.

— Узнал про сосуд Сукуны, — эхом откликаюсь я.

Не придумывай себе лишнего, Сатору Годжо.

Я вернулся только потому, что хочу помочь мальчишке. Он ещё не знает — но я единственный, на кого можно положиться в этом мире. Я не мог оставить его наедине с шаманами, которые некогда предали и убили меня. Это мой шанс всё исправить. Только поэтому я здесь.

А всё, что происходит со мной сейчас — влияние энергии Сукуны и акклиматизация. Мне тошно, потому что за десять лет я привык к запаху европейских городков. У меня всё болит — это из-за отсутствия нагрузок, мне нужно просто заняться спортом. Грёбаные глаза слезятся, потому что здесь, в Японии, постоянный смог. Трудно дышать…

— Почему ты не вернулся ко мне?

Вопрос Сатору хлыстом бьёт по моей согнутой спине. В нём свист и треск кожаных волокон. Сигарета падает из рук, отскакивая от влажных досок причала в воду озера.

— Если ты выжил. Почему не вернулся ко мне?

Я не верю своим ушам. Что это? Глупая шутка в духе восемнадцатилетнего Сатору? Или гордыня повзрослевшего Шестиглазого?

С трудом отрываю голову от рук. Встречаюсь взглядом с раздробленными стёклами в глазах Годжо: они тёмные от горя, вины и тоски. Всё лицо Сатору сложилось в мученическую гримасу — морщинка на высоком лбу, сжатые челюсти и прикушенная губа. Он будто ждёт откровения, будто сам не знает ответа. Будто может услышать что-то кроме того, что не оставил мне выбора.

Красным гобеленом на меня падает злость. Теперь сердце бьёт лихорадочный ритм прямо в глазных яблоках — всё впереди плывёт, дрожит и издевательски пульсирует. Хватаю Годжо за волосы на затылке; не знаю, сам он убирает расширение территории, чтобы пропустить мою руку, или это делает моя техника. Оттягиваю вниз. Бью кулаком другой руки прямо в скулу. Годжо дёргается, сплёвывает кровь. Ещё. Мы падаем на причал. Я сверху — ритмично наношу удар за ударом. Хрустят кости. Перед глазами один только алый цвет. Слёзы, непонятно почему возникшие на нижних веках, размывают его по всей поверхности радужки — я вижу только кровь, боль, ярость, ненависть.

— Почему не вернулся? — кричу я, сжимая руками горло Годжо.

Давлю большими пальцами на мягкие выемки под углами челюсти. Чувствую, как дёргаются мышцы. Пытается прорваться судорожное дыхание. Всем корпусом наклоняюсь вперёд, перенося силу в руки. Я придушу его. Убью.

— Потому что я ненавижу тебя.

Изо рта Сатору вырывается хрип. Он молча терпел мои удары, позволяя превращать красивое лицо в месиво — конечно, для Шестиглазого это пустяки, он вылечит ссадины быстрее, чем я успею остыть. Но, услышав мои слова, полные ярости и презрения, он стонет. Кажется, начался дождь. Густая бурая кровь размывается каплями, струится по скулам и щекам.

— Казуки…

Отрываю кисти от горла. Опускаю таз на пятки и подставляю лицо каплям. Почему-то всё вокруг сухое — влага стекает только по нашим щекам.

У меня вместо сердца тлеющий уголь, который обжигает нутро. Я думал, он давно остыл, но Годжо стряхнул с него золу, обнажая пульсирующий пламень.

— Я рад, что ты цел. Что ты здесь.

Кричу в это глупое ночное небо. Вдалеке бьют крыльями потревоженные птицы.

— Заткнись, замолчи, — реву я, размазывая окровавленными ладонями капли по лицу.

Годжо поднимается на локтях, ловит моё лицо. Поцелуй такой солёный, что хочется тотчас же прыгнуть в озеро, смывая с себя невыносимую горечь, которую приносит эта соль. Свежая кровь пахнет металлом. Но я не могу оторваться от губ. Разбитых моими же кулаками, податливых и нежных. В страшной агонии сминаю их, возрождая все воспоминания о тех днях, когда был счастлив. Из-за запаха железа мне кажется, что меня нанизывает на прутья арматуры, выворачивает ими внутренности, дробит кости. Руки немеют, в голове звенит пустота. Если Годжо перестанет меня целовать — я умру. Если продолжит — тоже. Эта безнадёжность горит во мне табличкой «нет выхода», запирая внутри раскалённой докрасна клетки. Сатору излюбленным жестом запускает пальцы в мои чёрные кудри, волоски хрустят и путаются. Чувствую себя псом, которого гладят против шерсти. Но я так одичал без человеческих рук, что согласен и на это.

Губы Сатору приносят мне долгожданное ровное дыхание, я глотаю разрежённый, как перед грозой, воздух, слизываю кровь и соль, неумело тыкаюсь в ровный ряд зубов. Меня штормит и корёжит, я схожу с ума и возвращаю себе рассудок.

Короткая пауза перед продолжением. Измельчённое в пыль стекло, в котором моё отражение: испуганный взгляд светло-серых глаз, почти детская доверчивость в них. Мне будто снова восемнадцать. Будто я снова верю в то, что меня не бросят.

Толкаю Сатору в плечо. Выходит смазано и неуверенно, но он содрогается так, словно я снова его ударил.

— Всё в прошлом, Годжо, — в полубреду шепчу ему прямо в губы. — Я больше не хочу любить тебя.

Он не целует, а бережно укладывает мою голову на плечо. Припадает к виску, обхватывая меня кольцом рук. Биение артерии эхом отдаётся во всём моём теле. Разносит тёплое спокойствие. Оказывается, всё это время я был до судорог напряжён. Мышцы отпускает с лёгким щелчком. Чувствую, как падаю в сон.

— Тогда можешь проклинать меня… — долетает сквозь тьму: то ли обрывок вчерашнего разговора, то ли это сейчас шепчет мне Сатору.

========== Взрослая жизнь ==========

Десять лет назад

Вопреки ожиданиям Ноды, сердце оказалось не эфемерной субстанцией, а комком жёстких мышц. Его приходится кусать, рвать зубами, пихать в себя гнилостный вкус. Казуки тошнит, но он продолжает. Последнюю часть заталкивает в горло пальцем, умоляя пищевод работать быстрее. Он не чувствует прилив сил — только отвращение. Но это меньшая из жертв, на которую он готов пойти ради Сатору.

Стихает метель, пепел и снег тяжёлыми слипшимися хлопьями валятся на пол. Нода видит перед собой Годжо — буквально в паре метров, сделать к нему два шага и спасти. Но Казуки не понимает от чего. Сильнейший стоит один посреди грязно-белого зала разрушенной больницы. Целый и невредимый.

— Это была иллюзия! — кричит он, замечая Ноду. — Всё в порядке! Нужно найти источник и…

Сатору замолкает, шесть его глаз видят скрытое, не оставляют шанса обмануться.

— Казуки, ты…

Нода тянет вверх уголки губ, они дрожат и не слушаются. Ему не угнаться за стремительными, как хвосты комет, мыслями Сильнейшего из клана Годжо. У него нет бесконечности, которая безошибочно просчитывает каждый из невообразимого числа вариантов будущего. Он просто шаман второго ранга — заурядный, слабый и ослеплённый любовью. Он сделал то единственное, что мог: затолкал в себя древнюю проклятую силу, чтобы спасти того, чьи крики слышал сквозь вой вьюги.

Реальность возвращается в Казуки толчками. Это была иллюзия — значит, кричал не Годжо. Он жив и цел — значит, его не нужно было спасать. Паутина чужой чёрной омерзительной магии опутывает душу Ноды. Он на последнем издыхании цепляется глазами за образ Годжо перед собой, чтобы не уйти во тьму раньше, чем поймёт до конца…

Всё оказалось ловушкой. Воля древнего проклятия показала слабому шаману то, чего он боялся больше всего на свете, чтобы вынудить стать сосудом. Сердце, источающее смог и ледяные волны, было потенциально опасным. Но теперь из-за глупости Казуки обернётся настоящей катастрофой. А ближе всего к её эпицентру — Сатору Годжо.

— Уходи, — беззвучно произносит Казуки, умоляя всех богов о том, чтобы губы шевелились, хоть чем-то выдавали эту отчаянную мольбу.

Нода слышит шёпот теней внутри себя. Они ликуют, воспевая долгожданную свободу. Мальчишка, едва освоивший самые простые проклятые техники, для них не помеха.

«Как чудесно снова быть живой, — блаженным стоном растягивает слова чей-то чужой голос. — Убирайся, человек. Оставь мне тело и сдохни».

Казуки знает, что будет дальше: рассудок испарится, а дух займёт его место, уничтожая всё на своём пути.

— Что ты наделал? — недоумённо моргает Сатору, замирая в метре от согнутого пополам Ноды. — Эй, твоей магии на такое не хватит! Держись, я попробую это вытащить.

Проклятие не торопится, властно пропуская потоки своей силы через все органы Казуки. Планомерно захватывает контроль кусочек за кусочком. Нода безумными глазами смотрит в лицо Сатору, умоляя бесконечно голубые глаза спасти его. Сейчас спасение — то будущее, где Годжо немедленно исчезает, прячется в школе, защищённой барьером Тенгена, и никогда больше не приближается к сосуду древнего зла. Пусть с ним разбираются главы кланов и другие колдуны. Только бы Сатору быстрее убрался отсюда.

Дух — Казуки теперь уверен, что у него женская сущность — начинает нервничать: второсортный маг борется слишком долго и отчаянно. А может, это из-за того, что проклятие видит перед собой Шестиглазого. Потоки энергии становятся напористыми, ломают сопротивление, поглощая сознание Казуки. Они хотят забрать себе глаза, чтобы Нода не мог больше смотреть на взволнованное лицо Сатору.

— Я… Я что-нибудь придумаю.

«Убирайся, мальчишка».

Казуки кричит, бьётся в предсмертных конвульсиях. Это неравный бой. Он ещё год назад не мог отбиться от стаи проклятых мух, а сейчас ему нужно сдерживать немыслимую древнюю силу. Но права сдаваться нет: самоуверенный идиот Сатору не двигается с места. Перебирает варианты, рождённые его пытливым умом, но игнорирует единственный правильный.

Если Нода отступит, то демон уничтожит уставшего после боя с иллюзиями Шестиглазого. Запас энергии Годжо безграничен — Казуки это знает — но мощь, которую он чувствует в себе, слишком мудра и коварна: она найдёт способ уничтожить совсем юного Сильнейшего. Если бы только Казуки смог выиграть ещё немного времени. Немного относительно бесконечности. Случись это всё на десятилетие позже, Годжо смог бы справиться. Но сегодня он умрёт, если вступит в бой.

И единственное, о чём думает Казуки — это время. Ему не нужно побеждать проклятие, только запихнуть поглубже, выиграть несколько минут, чтобы объяснить Сатору, почему тот должен бежать. Час, чтобы успеть попрощаться. Один день — рассказать Годжо о том, что на душе. Неделю — съездить к морю и вместе поесть лапшу в их любимом кафе на берегу. Может, месяц — никогда больше не кричать на Сатору, только гладить мягкие серебряные волосы и целовать. Год — отдать всю любовь до капли, заставить окончательно забыть об ужасном детстве. Десять лет полного всепоглощающего счастья и отсутствия сожалений. Казуки нужна не победа — только время.

Внутри Ноды трещат сосуды и сухожилия, его рвёт, как бутылку, внутри которой вода превращается в лёд. Он оборачивает магию проклятия против него самого, возвращая волны силы обратно, складывая их, как уголки бумаги для оригами. Повторяет до тех пор, пока не остаётся крошечная концентрированная точка, исходящая тысячелетней злобой и ненавистью. Это стоит таких усилий, что Казуки захлёбывается в собственной крови; она течёт изо рта, носа, глаз, ушей. Шаману второго ранга ни за что не справиться с аномальным духом, но Нода должен сдерживать его столько, сколько сможет. Превратиться в пластину графена, запирающую внутри электрический шторм. И пока Сатору рядом, это кажется возможным.

Казуки не уверен, что получилось, но сознание утекает из него, как песок сквозь пальцы. Он растворяется в небесной выси глаз, падая в их бесконечность.

***

Просыпаюсь от запаха жареного яйца с рисом. Живот отзывается на него скулящим спазмом — я не ел со вчерашнего дня. Как и всегда, мне совсем не хочется вставать. Тёплое одеяло имеет какую-то пугающую власть надо мной по утрам. Легче выбраться из чьего-нибудь увеличения территории, чем из пуховой ловушки. Закутываюсь плотнее, решив, что Ригард всё равно не придёт меня будить. Он в европейской манере всегда завтракает сам: говорит, что это уважение к партнёру — оставлять ему личное пространство. Но когда я по утрам оказываюсь один в этом самом пространстве, пытаясь приготовить себе хотя бы тосты, — то и дело случаются пожары и другие несчастья, вроде обожжённых пальцев и разлитого по всему полу молока. Ненавижу, когда оно затекает под тумбу и приходится сгибаться в три погибели, чтобы вытереть все капли склизкой тряпкой.

Запах еды уж очень соблазнительный. В нём томат и курочка. Магия тёплой постели слабеет, уступая горячему завтраку.

Стоп, когда это Ригард начал готовить по утрам что-то, кроме мерзких мюсли, размокающих в йогурте соплями проклятого духа?

Да и комната не похожа на ту, которую отдал нам Масамичи-сан. Здесь гораздо светлее и уютнее. На окнах шторы, рядом с кроватью пушистый коврик. Неужели вчера меня, потерявшего сознание, забрала в свой домик Сёко? Наверняка Годжо сразу пошёл к ней.

Кутаюсь в одеяло и сползаю на пол. Шлёпаю босыми ногами к источнику запаха.

Сатору — по пояс обнажённый и с лопаткой в руке — стоит у плиты, напевая что-то себе под нос. Утренние лучи выделяют рельефные плечи и углубление на месте позвоночника, солнечные зайчики играют в переливающихся волосах. У меня ноет сердце.

— Надо же, ты сам вылез из постели, — как ни в чём не бывало говорит он, с улыбкой оборачиваясь ко мне: на Сатору нет очков, чёлку с лица убирает тонкий металлический ободок.

Это выглядит как мечта, которую я придумал себе в восемнадцать. Взрослый и всё ещё божественно красивый Сатору Годжо готовит мне свой фирменный завтрак — омлет с рисом. На столе уже ждёт чашка кофе. Рядом стоят мисочки с закусками — ферментированные бобы и маринованные овощи. Не ел их уже… десять лет.

— Я ухожу, — решительно заявляю, готовый сейчас же броситься к двери.

Ноги путаются в одеяле, которое я тащил за собой, по инерции делаю ещё один шаг и падаю. Ко мне приближается дверной косяк с явным намерением оставить на лбу шишку. Чёрт, как же глупо!

Падение останавливает Сатору, успевая схватить меня за предплечье. Ублюдок хихикает, выпутывая моё сонное тело из плена. Но я цепляюсь за него как за последнее спасение достоинства — какого-то хрена я проснулся в одних трусах. Оборачиваю одеяло вокруг бёдер, но снова застреваю в нём, чувствуя под ногами мягкий пух. Годжо, подняв брови, насмешливо наблюдает за моими попытками бежать.

— Да что я там не видел, — закатывает глаза он, одним рывком заставляя одеяло упасть на пол.

Хочу снова выбить из него всю дурь — вчерашние ушибы зажили, не оставив и следа. А я так надеялся, что хотя бы они будут напоминать Сатору о том, что лучше ему держаться подальше.

— Поешь сначала. Твой дружок всё равно куда-то смылся. Ночью его не было в комнате.

Ригард куда-то ушёл?

Вспоминаю своё вчерашнее поведение. Что ж, он точно не из тех, кто будет разбираться в причинах истерики. Наверно, умотал в какой-нибудь токийский бар. Надеюсь, вернётся не скоро. Мне совсем не хочется его видеть. Если когда-нибудь вообще хотелось.

Годжо отходит к плите, чтобы переложить омлет на тарелки. Теперь я стою ближе, поэтому могу разглядеть два полукруга под лопаткой. Белёсый шрам — ещё одно напоминание о том, как сильно я когда-то хотел быть счастливым.

Пожалуй, ничего не случится, если я позавтракаю с Сатору. Даже он не сможет испортить мой разыгравшийся за прошедшие сутки аппетит.

— Только завтрак, — скриплю зубами я, устраиваясь с ногами на стуле.

— У тебя столько шрамов, — вдруг произносит Годжо; он сел напротив и внимательно смотрит. — Заметил, когда укладывал спать вчера.

«Вероломно запихивал в свою постель, срывая одежду», — хочется поправить мне. Окидываю взглядом свои бёдра, разрезанные вздувшимися полосами. На руках их тоже полно.

— Мы с Ригардом иногда очень эмоционально ссоримся, — подобрев от вкусной еды, пожимаю плечам я; не у всех есть обратная техника, чтобы быстро и бесследно избавляться от ран, поэтому последствия моих ошибок обречены навсегда оставаться со мной.

Годжо со скрипом проводит металлическими палочками по тарелке — мажет мимо куска омлета.

— Он… бьёт тебя?

Тон мне совершенно непонятен. В нём удивление, злость, грусть — какая-то жуткая каша избалованного достатком учителя магической школы. Сатору Годжо так до сих пор не вырос: в голове розовое желе, призма, готовая воспринимать лишь хорошее. Во взрослой жизни чего только не бывает: пощёчины, пьяные драки, попавшийся под горячую руку нож. Тем более мы же мужчины; Ригард говорит, что так проще переживать обиды и заканчивать ссоры. Выпустили пар и забыли. Я же знаю, что он в общем-то хороший. Лучшее, чего я заслуживаю.

— И я его тоже.

— Проклятыми техниками? — переводя взгляд на тарелку, спрашивает Сатору.

Сквозь деланное равнодушие замечаю что-то, похожее на насмешку. Я ошибся: Годжо смог испортить мой аппетит.

— Сам же знаешь ответ, — рычу, запихивая в рот побольше риса с курицей. — Он бы не пережил моей магии. Мы договорились только руками.

— И ножами?

Чёртовы полосы на предплечьях. Грёбаный след от глубокого пореза на груди. Мне хочется снова закутаться в одеяло, хотя Сатору даже не смотрит. Стыд обжигает щёки.

— Слушай, это не твоё дело. Чем бы милые ни тешились — лишь бы не вешались.

— Что ты, что ты, — вроде как сдаётся Годжо, посмеиваясь и вскидывая раскрытые ладони по обе стороны лица. — Ха-ха, это забавно: представлять, как ты лупишь кулаками по двухметровому фанату кроссфита. Честная борьба, никаких вопросов. Не сомневаюсь, у него тоже полно шрамов…

На последних словах Сатору втыкает палочки в тарелку с такой силой, что она раскалывается на две половины. Поднимает на меня сверкающие глаза.

— Для этого ты от меня сбежал? Счастлив с ним?

А чего я, собственно, ждал? Такого завтрака, каким он был десять лет назад? Невероятный идиот. Сам твержу, что ничего не будет так, как раньше, и сам снова и снова попадаюсь в ловушку.

— Я сбежал? — с закипающей внутри ненавистью, переспрашиваю я. — Ты меня убил, Годжо. Заслуженные побои лучше предательства. Доедай сам свою стряпню. Меня тошнит и от неё, и от тебя.

Иду за своими вещами. Лучше больше не подходить к Сатору. Он явно не в себе — за десять лет его поглотило безумие, раз он не понимает, почему я исчез тогда. И это недоумение такое искреннее, что может заразой передаться мне. Рядом с ним я и сам начинаю верить: он всё ещё меня любит. Бред.

— Казуки… — зовёт Сатору.

Не обернусь. У меня теперь другое имя.

***

Ригард появляется уже на площадке. Сегодня из учеников здесь только Юджи. Двое других первогодок отправились на какое-то простенькое задание. А розововолосого малыша ждёт настоящий ад: я не собираюсь отпускать его, пока он не покажет мне своё увеличение территории. Пусть лучше считает меня злодеем, чем попадается в ловушку Сукуны или пока что добродушных шаманов-учителей.

— Каин, доброе утро! — машет мне рукой Ригард; выглядит как обычно хорошо: свежая белая рубашка, тёмные брюки, начищенные ботинки. Думаю, он даже не знает, что я не ночевал сегодня в доме.

Я редко задумываюсь о том, какие у нас с ним отношения. Мы просто встретились в одном из портовых городов Швеции, куда я добрался через пять лет после своего бегства. Он единственный там понимал японский и ломаный английский. Этого мне хватило, чтобы переспать с ним. Ему, в свою очередь, тоже оказалось достаточно секса — он следовал за мной, куда бы я ни направил путь. Помог разобраться с чёрным рынком шаманов, где мы следующие пять лет продавали свои услуги — избавиться от сильного проклятия, тихо и незаметно убрать не угодившего кому-то мага. Эдакая романтика дороги в духе книжек Керуака, которые я брезгливо перелистывал в юношестве. У нас тоже были сомнительные компании, наркотики, выпивка и связи на одну ночь. Моё больное сердце нуждалось в каждодневном обновлении заплатки, а Ригард просто развлекался. Узнав про сосуд Сукуны, я тут же решил вернуться в Японию — сейчас понимаю, насколько поспешными выглядели сборы. Будто я только и ждал малейшего предлога. Ригард сказал, что едет тоже. Он, как один из немногих шаманов в Европе, живо интересовался тем, что творится в Азии.

Но сейчас, видя расплывшуюся в дежурной улыбке рожу, я так сильно жалею о его приезде, что хочется потратить последние деньги на билет до Швеции. Пусть сверкает своими зубищами там. Но в следующее мгновение мне становится стыдно. Я мало говорил с Ригардом о прошлом, глупо требовать от него понимания. Он не может знать, насколько неуместен в этом запутанном клубке моих страстей. Тем более мы уже вот-вот уедем отсюда вместе. Вернёмся к нашему незамысловатому быту. Постараюсь меньше злить его, чтобы потом не стесняться шрамов. Он всё-таки единственное существо на свете, готовое мириться с моей сущностью.

— Доброе утречко, Ричард, — в ответ машет Годжо.

— О, я слышал, что японцы плохо запоминают имена европейцев. Я Ригард, — чешет затылок беловолосый придурок. Видимо, его знаний языка не хватает на то, чтобы уловить все полутона.

А вот я заметно напрягаюсь. Что ты задумал, Годжо?

— Да-да, Эдгард, — кивает Сатору. — Нам, азиатам, вообще далеко до ваших порядков. Но раз уж ты сюда приехал, почему бы не обменяться опытом?

— Годжо-сенсей, разве сейчас не мой урок? — недоумённо моргает Юджи; этот родился в Японии, а всё равно не понимает, насколько ядовитое каждое слово Сатору.

— Обмен опытом — это круто! — воодушевлённо произносит Ригард. — Хочешь, чтобы я потренировался с мальчишкой?

Ригард легко переходит на «ты» — в его голове все формальности соблюдены, а величайший шаман современности уже друг, которого можно панибратски похлопать по спине. Моё упущение. Стоило всё-таки рассказать ему немного о Сильнейшем из клана Годжо. Но что в голове у самого Сатору — всё ещё загадка для меня. Одна из тех, которые я устал разгадывать.

Опускаюсь на землю, натягивая на подбородок горло водолазки. Пусть разбираются сами.

— О нет, для гостя с Большой Земли у меня уникальное предложение, — расплывается в улыбке Годжо. — Бой с самым крутым, сильным и красивым, — идиот подмигивает мне, — магом Японии. Мне напели птички, что тебе нравится махать кулаками.

Тяну за длинные рукава, закрывая ими костяшки пальцев. От слов Сатору уже давно переставшие беспокоить меня шрамы саднят, будто только начинают рубцеваться.

Ригард всё ещё ничего не подозревает. Разминает плечи, красуясь мускулистыми руками. До щелчка сгибает толстую шею.

Надо, наверно, остановить их. Но на ум приходит то, как я — жалкий и испуганный — прятался от Ригарда в ванной, пока он выламывал дверь, чтобы избить меня за глупо потраченные деньги — я купил дорогой сервиз с традиционной японской росписью. Мне тогда очень не хватало родины, но Ригард был далёк от сантиментов. Он, обезумев от моего сопротивления, разломал на куски раковину — один из них как раз и оставил шрам на груди. Я совсем не злюсь на него за это, у него тоже были тяжёлые времена. А первые шесть лет после бегства я сам казался себе несносным и диким: кусал руку, с которой ел, творил глупости, думая, что всё ещё в школе, где за проступок ставят в угол. Ригард научил меня жить по-взрослому. Я благодарен ему. Но перед глазами всё равно стоят рассыпанные по полу осколки расписного фарфора, залитые моей кровью.

— У вас тут и такие есть? Сильные и крутые? — поигрывая бицепсами, спрашивает Ригард. — Я думал, это всего лишь школа.

— Правильно. И никакой учитель не захочет ударить в грязь лицом перед учениками, — смеётся Сатору. — Можешь взять оружие. Какое ты там предпочитаешь? Нож?

— Это нечестно. Ты же с голыми руками, — отвечает Ригард. — Я за справедливый бой.

Выкопал себе могилу. Вижу это по сузившейся в неизмеримо яркую точку радужке Годжо, заметную мне через дужку очков.

— Тогда вперёд. Подраться с блистательным Сатору Годжо — уникальный шанс. Не упусти его, Леонард.

Ригард львом кидается вперёд, заносит кулак над головой, вкладывая в удар проклятую энергию. Сатору легко отступает в сторону. Рука прорывает пустоту. На земле остаётся борозда, доходящая практически до моих вытянутых ног. Проклятая техника Ригарда позволяет ему растягивать свою магию, словно йо-йо — так, чтобы основной поток уходил гораздо дальше цели выпада.

— Танцор? — рычит Ригард.

— Просто ты мазила, — в тон ему отвечает Годжо, показывая язык.

Ещё удар; проклятая энергия на кулаках горит жёлтым пламенем. Шестиглазый снова делает шаг, прочитав движение ещё до его начала.

— Первый раз вижу, чтобы сенсей дрался с кем-то просто так, — задумчиво произносит Юджи, устраиваясь рядом со мной. — Ваш друг будет в порядке?

— Чёрт его знает, — честно отзываюсь я.

Духовная сила, оттянутая будто резинкой, следует за уклонившимся Сатору. То, о чём я говорил — любые траектории, немыслимые углы: удары Ригарда всегда достигают цели. Но жёлтый огонёк взрывается жалкой вспышкой, разбившись о расширение территории Годжо — хвалёную бесконечность, отделяющую его крошечным, но непреодолимым расстоянием от мира.

— Фокусник, — сплёвывает Ригард.

— Твой японский лучше, чем я ожидал, — пожимает плечами расслабленно спрятанных в карманы рук Сатору. — Но дерёшься хуже первогодки. Такой сла-абый… Третий ранг?

Ещё одна техника Ригарда — наследственная и очень сильная по европейским меркам — «Одержимость Берсерка». Как только у Ригарда что-то не получается, проклятая энергия пробивает отметку максимума и делает из него настоящего зверя. Это сказывается и на внешнем облике — по бёдрам хлещет кошачий хвост с кисточкой на конце, а одежда трещит от раздавшихся в объёме мускулов. Во рту возникает ряд клыков. Строение ног меняется, приближаясь к когтистым львиным лапам. Ригард не любит использовать эту форму — он бережёт свои любимые рубашки и строгие костюмы.

— Вот это да, — присвистывает Сатору. — Стоило захватить с собой моток ниток. Котята же любят с таким играть. Да, кис-кис?

Ригард содрогается от воя. Кидается на Годжо, хищником припадая к земле. Со всей своей звериной силой обрушивается на долговязый силуэт Шестиглазого. Юджи задерживает дыхание, я даже бровью не веду.

В воздух поднимаются комья развороченной земли и клубы пыли. Но во всей этой песчаной буре я могу увидеть то, как ко мне обращается сверкающий космическим лазуритом взгляд. В нём детское хвастовство, гордыня Сильнейшего, но ещё — теперь различаю это отчётливо — робкое недоумение и нежность. Годжо ждёт моего разрешения. Не знает, что делать дальше. Он зашёл так далеко, но вдруг, в последний момент, поддался сомнениям. Я не мамочка великовозрастному шведскому берсерку. Пусть получит то, на что нарвался. Едва заметным движением киваю.

— Красный, — долетают до нас с Юджи тихие слова из песчаного вихря.

Та техника, которая у Сатору удавалась раз через раз десять лет назад. Сейчас она взорвалась алым вакуумом, отторгая проклятую энергию, в огромном объёме излучаемую Ригардом. Вот к чему было это ребяческое самодовольство в глазах.

Ты хорош, Сатору Годжо. Чертовски хорош.

Остаётся только надеяться, что Ригард смог это пережить. Его тело в изорванной одежде безвольно падает прямо к носкам моих кроссовок. От звериной формы не осталось и следа — он весь сплошная гематома с торчащей из сгиба колена костью. Подаюсь вперёд. Хриплое, но стабильное дыхание.

— В Европе все такие слабаки? — отряхивая чёрную куртку, удивляется Годжо. — Я бы мог стать там суперзвездой.

Он опустил очки и смотрит прямо на меня, ожидая… похвалы?

Какая глупость. Но я всё равно не могу сдержать подрагивающие уголки губ. Напоминает то время, когда за насмешки надо мной огребали ребята из Киотской школы. Конечно, тогда Годжо чаще прибегал к кулакам — это выглядело менее эффектно, да и потом приходилось долго рисовать йодом по его телу, обводя царапины. Сейчас же на Сатору нет ни одной. Он, окутанный своей безукоризненной бесконечностью, с сияющим лицом смотрит на меня, довольный своей выходкой, как сытый кот. Да уж, если ты Сильнейший, то взрослая жизнь всё же чуть слаще моей — можно запросто взорвать всех своих обидчиков, зная, что найдутся ещё толпы тех, кто окружит тебя обожанием и любовью.

Ригард кряхтит и харкает кровью. Пора вернуться с небес на землю — скоро моё время в лучах солнца истечёт, а значит, нужно позаботиться о будущем.

— Я отведу его к Сёко.

Помогаю мужчине подняться; он быстро пришёл в сознание и может идти, волоча за собой искалеченную ногу. На его лице нет и тени былого дружелюбия.

— В следующий раз я убью тебя, узкоглазый урод, — выплёвывает он вместе с кровью.

— Но-но-но, — грозит пальчиком Шестиглазый. — Я предупреждал, что драка со мной — единственный шанс за всю жизнь. Свой ты просрал, слабак.

Ригард пытается оттолкнуть меня, чтобы снова сцепиться с Годжо, но я держу крепко. Он всё ещё нужен мне живым. В Европе ночами бывает очень холодно. А моё сердце после этой поездки в Токио долго не сможет успокоиться. Пусть выбьет из меня ногами всю эту дурь, ушатом холодной воды выливая правду моей взрослой жизни. А эти видения с рыцарскими турнирами останутся в прошлом, так же как омлет на завтрак и нежность в глазах.

— Итадори, я скоро вернусь, — киваю пареньку, утаскивая Ригарда к больнице.

— Может, помочь?

— Да, добей его, Юджи, с этим справишься даже ты…

Голоса Годжо и первогодки отдаляются, рядом со мной только тяжёлое дыхание Ригарда. Он медленно перебирает ногами, цепляясь за моё плечо.

— И надо тебе было к нему лезть, — с досадой кривлю губы я.

— Это ты к нему лезешь, — с внезапной злостью хрипит Ригард. — Думаешь, я не знаю, где ты ночевал, маленькая крыса?

Терплю. Тащу его дальше. Ригард не любит проигрывать. Внутренний берсерк требует кровавого триумфа. Если не вышло одержать его над Шестиглазым, то расплачиваться придётся мне.

— Остынь, — устало шиплю в ответ.

— Приехал сюда торговать своим задом.

— Гард, закройся, если не хочешь сдохнуть здесь.

— Я же люблю тебя, крысёныш. Неблагодарная дрянь. Я единственный, кто потакает всем твоим капризам; только я могу тебя вытерпеть, — с ненавистью шепчет Ригард, оставляя за собой кровавый след. — Со мной ты сможешь быть собой.

С меня хватит. Пусть ползёт до больницы.

— Скоро сам в этом убедишься, — сине-фиолетовое от вздувшихся синяков лицо Ригарда озаряется жуткой усмешкой.

Спину прошибает ледяной пот. Нервно оглядываюсь, вслед движению зрачков Ригарда. На меня смотрит незнакомец с длинными пепельными волосами. От взгляда на этот грязно-серый цвет в голове возрождаются видения десятилетней давности. Больничный пол, укрытый слоем сажи и золы, кружащий в воздухе снег. Хочу отпихнуть Ригарда, чтобы успеть скрыться за иллюзорной стеной, но он, собрав оставшуюся энергию, пронзает меня когтями. Вою от резкой боли. У меня нет расширения территории, моя техника — бегство, обман и ложь. Но даже это даётся мне с трудом, потому что до сих пор не принадлежит полностью.

Мужчина, пользуясь моей беспомощностью, подходит и узловатым пальцем касается груди.

— Гард, что за…

От прикосновения нечто чужое и яростное просыпается внутри, ураганным ветром продувает моё тело насквозь, вырываясь вовне.

Падаю на колени, бессмысленными движениями пальцев пытаясь вернуть это потревоженное нечто на место. Я превращаюсь в медиатор, пропускающий через себя чуждые мне импульсы. Гнутся корни ближайших деревьев, разлетаясь в щепки. Беснуются и шипят пробуждённые демоны.

Лицо незнакомого проклятия, покрытое грубыми стежками швов, плывёт и меркнет в подступающей со всех сторон тьме.

Я чувствую, как внутри делает один гулкий удар чужое сердце.

Нет, мне кажется. Пожалуйста, пусть мне это всего лишь кажется.

========== То, что осталось в прошлом ==========

Десять лет назад

Казуки почти не приходит в себя. Те редкие сознательныеминуты, которые он вырывает у тьмы, становятся настоящим кошмаром: он мечется в лихорадке, сминая простыни; стонет до кровавого кашля; источает потоки ужасающей проклятой энергии. Ему очень и очень плохо. За три дня он осунулся так, что стал походить на скелет, чьи кости номинально облегает тонкий слой плоти и кожи. Появились чёрные синяки под глазами, губы воспалились от жажды и крика, сломались ногти на руках — с такой силой он сжимал одеяло.

Годжо не отходит от него ни на шаг. После событий в больнице он принёс Ноду в квартиру, которую они тайно нашли и сняли ещё пару месяцев назад, чтобы сбегать туда от школьной рутины. Сатору тащил Казуки на спине, боясь ускорить шаг, чтобы не потерять пунктирную линию дыхания, слабо вырывающегося из груди. Годжо понимал: Казуки нельзя возвращаться в школу. Шестиглазый слышал страшилки, которыми в кланах пугают маленьких шаманов — маг съедает останки проклятия с заложенной в них душой, и за ним приходят другие, чтобы убить. Исключений из этого правила не существует: тот, кто стал сосудом демона, должен пожертвовать собой, дабы избавить мир от зла. Сатору не мог позволить такому случиться с Казуки. Ему не впервой нарушать правила, но то, что он сделал три дня назад — преступление, за которое придётся понести ответственность.

Годжо думал, что справится. Он же Сильнейший. У него есть уникальная техника, позволяющая вмешиваться в мироустройство, подстраивая все физические законы под себя. Но сейчас, глядя на тень, что осталась от Ноды, Сатору понимает, что ошибся. Он не может вытащить из него проклятие. Не может разъединить две души. Только смотреть, как мучительно умирает любимый человек.

За эти три дня Годжо часто вспоминал своё детство. Едва он научился ходить и говорить — конечно, многим раньше, чем другие дети — на него тут же свалили груз ответственности. Его мать умерла при родах; это обычное дело для женщины, которой суждено дать жизнь Шестиглазому. Отец был изгнан и убит — Сатору про него ничего не известно. Воспитанием занималась бабушка, видевшая в трёхлетнем ребёнке прежде всего совершенное оружие и надежду мира заклинателей. Никаких игр и контактов с другими детьми, никаких развлечений и сладостей, только упорные тренировки, близкие к пыткам. Годжо к десяти годам лучше, чем людей, знал духов, потому что проводил с ними всё своё время. Он мог наткнуться на проклятие второго ранга, открыв дверь бабушкиной комнаты. Мог получить на завтрак еду, отравленную смертельным ядом. Увидеть, как соседский мальчик умирает в лапах чудовища по воле беспощадных учителей, решивших, что это станет хорошим уроком для Сильнейшего. К их ужасу, Сатору не показывал результатов, которых от него требовали. Он сбивался и путался, высчитывая уравнения для инверсии и вакуума; не был крепок ни телом, ни духом; рос замкнутым и странным. Только поэтому его — позор и балласт — отдали в школу шаманов. И до тех пор, пока там не появился Казуки, Сатору делал всё спустя рукава. Он всё равно был лучше других, находился на недосягаемом уровне. Но когда Масамичи-сан привёл испуганного зверька с чёрным взрывом кудрей и недоверчиво блестящими серыми глазами, Годжо понял, почему должен стать сильнее самого себя — зачем ему сражаться каждый день, ломая внутренние барьеры, затачивать свой ум под управление безграничностью. Казуки Нода когда-нибудь обязательно столкнётся с реальным миром шаманов, о котором так мало знает. И Годжо поклялся защитить его.

Но сегодня Казуки умирает. Сатору зачёсывает со лба мокрые пряди чёрных волос, подносит ко рту чашку с тёплым питьём. Но всё кажется бессмысленным и глупым — шаман второго ранга не может выдержать давление древнего проклятия. Годжо разбит и опустошён. Он отводит руку Ноды в сторону, чтобы улечься ему под бок и сквозь душащие слёзы слушать, как неистово — в смертельной агонии — бьётся сердце. Казуки бредит не своим голосом: обещает кровавую расправу и новый золотой век. Сатору прикладывается ко лбу и глазам губами, ощущая под ними холод покойника. Он может отменить любой закон мироздания, опровергнув его идеальной математической теорией бесконечности; любой, кроме смерти. Там, где одной ногой уже стоит Казуки, не действует магия Сильнейшего. Сатору сворачивается в клубок рядом с ледяным телом и воет, не в силах удержать в себе дикую тоску.

В момент самого сильного отчаяния открывается дверь квартиры. На пороге стоит одна из двоюродных сестёр Сатору — Джун. Годжо не видел её уже больше семи лет, но всё равно может узнать: опрятная юката, светлые волосы, убранные в гладкий пучок, и непроницаемое выражение лица. Она осталась в клане, будучи одной из любимых бабушкиных учениц. Недостаток силы заменили поразительная жестокость и безупречное послушание. Сатору скалится диким зверем, закрывая собой тело Казуки. Он знает, что должен быть спокоен и расслаблен, прятать волнение, не показывать свою слабость. Но всё равно рычит и собирает внутри тугой ком проклятой энергии.

— Бабушка знает о случившемся, — бесцветным тоном произносит Джун. — Она хочет помочь.

Сатору не верит. Шесть глаз не способны распознавать ложь, но простой логики хватает на то, чтобы понять: глава клана Годжо не станет помогать.

— Она хочет встретиться с тобой. Предложить решение проблемы.

Джун кидает сухой взгляд на Казуки, слегка кивая.

— Вы его не тронете, — давит из себя Годжо, забывший за три дня человеческую речь.

— Он умрёт, если мы не вмешаемся.

Сильнейший впервые чувствует, какой сложный на деле мыслительный процесс: в голове будто валятся один на другой пыльные мешки, выстраивают ненадёжные конструкции, грозят рассыпаться комьями грязи.

— Ты ничего не потеряешь, просто поговорив с ней. Парень может остаться здесь.

Годжо признаёт правоту сестры. Он должен испробовать все варианты, даже самые безумные. Колокольчиком дребезжит надежда. Может, отношение клана к нему изменилось ввиду того, что он хорошо показывал себя последние семь лет. Может, старые мудрые колдуны знают, как избавить Казуки от проклятия. Может, стоит довериться…

— Я возьму его с собой. Или пусть она приходит сюда.

Сатору несёт откровенную чушь. Бабушка не выходит за пределы дома уже больше тридцати лет — она единственное, на чём держится клан; кто-то вроде Тенгена, поддерживающего барьер школы в Токио. Но Годжо не оставит Казуки одного и считает слишком опасным тащить его с собой. Это палка о двух концах. Сумасшедшая старуха может помочь, а может заманить в ловушку.

— Бери с собой. Быстрее, бабушка не любит ждать.

По выражению узкого лица Джун невозможно что-то понять. Она похожа на глыбу льда, из которой кто-то небрежно высек подобие человека. В глазах нет ни злости, ни участия. Она просто исполняет поручение.

Сатору оглядывается на Казуки. Под ним мокрые от холодного пота простыни, влажные кудряшки скрутились в тонкие жгуты, подрагивают опухшие веки. Он не ест, с трудом пьёт, духовная сила утопает в воле проклятого духа. Его состояние не оставляет времени на раздумья.

— Идём, — стирая зубную эмаль, цедит Годжо. — Но я убью всех вас, если замечу что-то подозрительное.

Сатору поднимает Ноду на руки, крепко прижимая к себе. Тихо шепчет что-то о хорошем исходе, решении и спасении. Успокаивает не его, а себя. Джун приближается и касается пальцами плеча Годжо.

В следующее мгновение перед ним открывает свои двери церемониальный зал в доме клана Годжо. Сатору ёжится оттого, что на него лавиной рушатся детские воспоминания. Здесь бабушка запирала его в окружении десятков проклятых духов, здесь била палкой по пальцам, которые не желали складываться в верные знаки, морила голодом и сутками не давала спать. Здесь он, пятилетний малыш, сидел на резном стуле слева от длинноволосой старухи и принимал шаманов, которые паломниками приходили в дом Годжо. Они просили позволения дотронуться до руки ребёнка, раболепно заглядывали в глаза. Сатору чувствовал себя грязным после этих встреч.

Тело, повинуясь мышечной памяти, хочет бежать, но холод, источаемый Казуки, которого Сатору прижимает к себе, оказывается сильнее всех страхов. Шестиглазый из клана Годжо делает несколько уверенных шагов вперёд.

Бабушка сидит посреди зала, по периметру обставленного свечами. Простоволосая, утопающая в шёлке и парче старуха. Белые пятна радужки и мутные зрачки почти неразличимы. Она похожа на большую глубоководную рыбину, после жуткого шторма выброшенную на берег. Но Сатору знает, как обманчива внешность. Женщина когда-то сама обладала техникой Безграничности, пока её не унаследовал внук. Но и сейчас бабушке хватает сил на древнюю, почти забытую магию, берущую своё начало ещё в золотом веке проклятой энергии. Она знает то, что давно стёрто со скрижалей истории, потеряно в её хрониках и недоступно другим.

Сатору садится напротив, опуская на пол перед собой Казуки.

— Ты пришёл, Сатору, — звучит эхо, родившееся в огоньках свечей.

— Помощь, — шипит Сатору. — Нам нужна помощь.

Тело старухи — просто оболочка, её дух рассеян по всему залу, наполняет его дымом благовоний и густым ароматом воска. Её губы неподвижны, когда она говорит, глаза смотрят в одну точку. Она редко возвращается в дряхлую материальную куклу.

— В нём сильный демон. Он поглотил сердце Призрачной Королевы Нами — спутницы Сукуны Рёмена.

От имён двух могущественных проклятий по полу прокатывается невидимая волна, задевающая пламя свечей и мерзким мороком обжигающая ноги Сатору. Годжо вспоминает уроки истории, вбитые в него палками — Король Проклятий выбрал себе в жёны ту, что могла повелевать иллюзиями, порабощать людей и духов. Про Нами известно мало. Её имя не окрашено кровью миллионов убитых; можно лишь предположить, какую роль она играла в становлении золотого века тысячу лет назад. Но сердце Сатору проваливается в самый низ живота. Он надеялся, что Казуки стал сосудом какого-нибудь незамысловатого духа, чудом сохранившего кусочек души внутри потерянных проклятых мощей. Годжо смотрит на мертвенно-бледное тело перед собой. Боится думать о том, что чувствует Казуки, уже третий день сражающийся с королевой, приближенной по силе к Сукуне. Это почти невозможно. Такая воля должна была давно разорвать его на куски. На ладонях сжатых кулаков остаются кровавые лунки. Сатору задыхается от безысходности. Он не знает, что делать, путается в своих чувствах, продираясь через них, как через заросли ядовитых лиан — они отравляют мысли, разрушают самоуверенность, ставят Сильнейшего на колени.

— Помоги ему. И я… Тогда я вернусь в клан. Сделаю всё, что скажешь.

— Ты сам сможешь, — разлетается гулом по залу. — Вместе выпейте это.

Перед Годжо появляется две чаши: одна с чем-то землистым и вязким, другая с чистым, будто родниковая вода.

— Тебе — чёрное, — продолжает старуха. — Это поможет высвободить силу шести глаз. Ему — прозрачное; оно укрепит дух.

Сатору прислушивается к себе. Это сложно из-за бешено ревущего сердцебиения, от которого закладывает уши. Органы дробит неясная паника. Но Годжо живёт с ней уже третий день, поэтому не может напрямую связать с предложением бабушки. Он не чувствует опасности, исходящей от чаш. Похоже на правду: одна наполнена силой, другая жизнью.

Казуки хрипит, его снова тошнит кровью.

У Сатору не остаётся выбора: он бережно вливает кристальный напиток в рот Ноды, глотает мерзкую жидкость сам.

Он действительно наполняется силой. Она просыпается оттого, что каждый глоток приближает к смерти. Магия бунтует, поднимает свои бесконечные ресурсы, словно Сатору сквозь пласты известняка добрался до месторождения. Он чувствует в себе ядро, содержащее немыслимое могущество. Обостряются чувства: он видит каждую пылинку в воздухе, слышит удары крыльев птицы, пролетающей над домом, различает атомы, из которых состоит каждый предмет. Но ничего не может сделать.

Он — восемнадцатилетний Сильнейший из клана Годжо — был не готов к обрушившейся на него безграничности. Это не он властвует над ней, а она забирает себе его юное тело, сливая с космосом и божественными сущностями. Сила крадёт дыхание, слух, обоняние и зрение. Сатору забывает о том, ради чего пришёл сюда, кто он есть на самом деле и что такое вообще человеческие чувства. Он — всё и ничто одновременно. Бесконечность сжирает его, распыляя сознание на миллионы галактик.

Последнее, что видит Сатору: улыбающийся беззубый рот старухи.

— Упрямый мальчишка.

***

У меня жутко болит голова. Той самой пульсирующей, ноющей, давящей беспощадной болью, перехватывающей виски стальным обручем. Будто кто-то вкручивает гайки в лоб и затылок.

Сёко как назло уехала куда-то, оставив свою больницу. Сатору сказал, что это первый раз на его памяти, когда Йери покидает рабочее место.

У меня не хватает сил для того, чтобы отбиваться от деятельного идиота. Он утащил меня к себе в комнату, как в западных сказках дракон — принцессу. Положил на гору одеял, суетится рядом, реализуя свои фантазии на тему восточной медицины. Годжо принёс откуда-то пиявок, которых я тут же раздавил, со злобным упоением перевернувшись на спину. Пытался крадущимся тигром подобраться ко мне и ткнуть длинной дрожащей акупунктурной иголкой в ладонь. Я рычал и сражался за свою жизнь. В итоге эта штука болтается на бедре самого Сатору. Он, скрутив меня в тугой свёрток одеялом, мазал виски каким-то вонючим бальзамом — «не каким-то, это яд гадюки!». От резкого запаха и боли меня затошнило. И пока я, скорчившись над белым фаянсом, исторгал из себя сытный завтрак, Годжо массировал затылок в ложбинке трапециевидной мышцы.

Я уже не знаю настоящую причину мигрени — мне действительно плохо или это всё мельтешащий перед глазами Сатору. Сейчас он телеграфным столбом нависает надо мной, держа в одной руке бластер таблеток, а в другой — стакан с водой.

— Вот, выпей это. Вроде они от головной боли.

Смотрю на розовые капсулы. Удивительно, что даже в нынешнем состоянии и после десяти лет жизни за границей я соображаю в лекарствах лучше этого придурка.

— Розовые от запора, — в изнеможении выдыхаю я.

— Всё равно попробуй, — веселится и настаивает Годжо. — Вдруг тебе плохо оттого, что ты держишь в себе… зло.

Туповатая шутка повисает в воздухе. Улыбка Сатору меркнет.

Я не знаю, что случилось с утра в лесу. Ригард исчез вместе с проклятием, покрытым швами. Я помню только вырывающуюся на свободу духовную энергию, которую мне всё-таки удалось сдержать. Она взбесилась после того, как тот сероволосый коснулся крючковатым пальцем моей груди. Когда я рассказал об этом Годжо, мрачная тень скользнула по его сияющему лицу. Прямо как сейчас.

Но мне нет дела до того, что там воображает себе Сатору. У меня всё под контролем: тело полностью принадлежит мне, я не чувствую ничего чужеродного в нём. Произошедшее просто ошибка и видение, вызванное нервным истощением. Сатору за пару дней измучил меня так, что сила, которую я не смог приручить до конца, выдала неожиданный кульбит. Но теперь всё в порядке. Избавиться бы от мигрени. И от Годжо.

Он, порывшись в ящике стола, всё-таки находит правильные таблетки. С облегчением выпиваю, надеясь на то, что руки дурака не обладают способностью обратной силе христианского бога — не могут превратить лекарство в какую-нибудь гадость.

Годжо ложится на кровать рядом. Хочу отодвинуться, но сил хватает только на то, чтобы пнуть его в голень. Звонко подрагивает игла в бедре. Сатору ойкает и удивлённо смотрит на меня. Чёрт, ну почему он такой забавный…

— Вижу, тебе лучше, — улыбается он, перекатываясь на бок, чтобы бесцеремонно рассматривать меня.

Я упорно буравлю взглядом потолок. Хотя непослушный край глаза то и дело косит в сторону идеального лица.

— Можешь идти, — бурчу я.

— Не хочу. От моего великолепного присутствия тебе полегчает.

Ненавижу его. Всем сердцем. Облегчение принёс бы вид обезображенного тела в сточной яме.

Но когда тёплая ладонь нежно ложится на мой лоб, я невольно с шумом выдыхаю. Приятная тяжесть вытесняет головную боль.

— Есть идеи, куда мог смыться твой дружок?

Честно говоря, никаких. Поведение Ригарда пугает. Эти его звериные когти, которыми он впился в мою грудь, не давая и шанса защититься от незнакомца… Но говорить это Годжо — то же самое, что признаться маме: да, я действительно в плохой компании.

— Убежал зализывать раны. Сейчас наверняка пьёт в каком-нибудь баре.

Ригард никогда не был в Японии, поэтому я исключаю тот факт, что он мог сговориться с местными проклятиями и навредить мне. А может, мой рассудок просто бережёт себя от ещё одного предательства.

— Значит, бар… — задумчиво тянет Годжо, разделяя мою чёлку на пряди. — Может, нам стоит поискать его?

С удивлением оборачиваюсь к Сатору. В улыбке смешиваются шутка и серьёзность — любимый коктейль Шестиглазого из клана Годжо. Наши лица оказываются так неожиданно близко, что я чувствую ровное дыхание кончиком носа. Пахнет перечной мятой, как дешёвая жвачка на прилавке перед кассой. Но я всё равно раздуваю ноздри, улавливая каждую грань этого когда-то родного аромата. Помню, что так же ощущается согретая одеялами кожа Сатору — место между плечом и шеей, куда я слепо тыкался, случайно проснувшись на рассвете. Так пахнет его одежда — он часто отдавал мне свои бомберы и куртки, потому что я и в минус двадцать говорил, что не замёрзну в одном свитере. Это запах самых нежных поцелуев, тихих и тайных, когда Масамичи-сан, сбивая ноги, искал нас по коридорам.

От головной боли, постепенно утихающей и отступающей, как вода при отливе, я чувствую слабость. Когда Годжо так близко, мне хочется быть глупым и жадным. Лишённым всякой гордости и здравого смысла. Взять у него всё то, что не получил за эти десять лет разлуки. Когда он так смотрит на меня, я тону.

— Пойдём в бар, — шепчу прямо в губы.

Годжо сжирает меня глазами, ладонь опускается к шее, скользя вниз по ключице. Ожесточённые и рваные движения. Он понимает, что если поцелует меня сейчас — я оттолкну. Видится ли это таким же очевидным мне? Не знаю.

Меня волнует то, что Сатору игнорирует собственное предательство. Я знаю, каким безответственным он может быть, но такое — слишком даже для него. Делает вид, будто я сбежал сам. Залёг на дно и затаился просто так, без видимой на то причины. Ведёт себя, словно это ему есть на что обижаться. Уверенность, которая сквозит в каждом его жесте, смущает и сбивает меня. Что в голове у Сильнейшего? Неужели в его бесконечности десять лет — это тот срок, за который я должен был простить его? Голова снова идёт кругом; боль почти прошла, но сознание топкое, словно болото. Цепляюсь за одну мысль и проваливаюсь глубже ко дну, где ноги обвивают путы странных желаний: хочу сегодня всё забыть, на один день подыграть шутке Годжо.

Встаю с кровати и иду копаться в своём чемодане. Нужно одеться поприличнее, чтобы не потеряться на фоне такого ослепительного красавца.

***

Годжо и тут меня обманул: мы не в баре, а в огромном четырёхэтажном клубе, куда набилась половина Токио. Я, ещё полчаса назад безумно довольный тем, что среди вещей удалось откопать сувенирную куртку с вышитым на всю спину фениксом в цветах жасмина и несколько увесистых цепей, сейчас чувствую себя потерянным в пёстрой толпе разодетых людей. Сатору за руку тащит меня за собой, с очень вежливыми оскорблениями распихивая незнакомцев на пути. Ничего не остаётся, кроме как следовать за ним.

Музыка заставляет моё тело вибрировать, волнами проходя сквозь него. Басы подстраивают под себя сердечный ритм. Сам воздух электризуется и заряжается от энергии, которую распространяют в полутьме танцующие пьяные люди, движениями тел поддерживающие безумный грохот и ор мелодий. Будто здесь не кислород вовсе, а вода, содрогающаяся от животного такта. Я невольно пропускаю всё это через себя — мне тоже становится до одури легко и весело.

На последнем этаже людей меньше. Кажется, сюда вход по ВИП-пропускам, а придурок Сатору воспользовался магией, чтобы мы прошли незамеченными. Здесь музыка играет громче, незнакомцы одеты с изысканным вкусом, а свет переливается под потолком в зеркальном шаре. Нам с Годжо всё равно приходится поработать локтями, чтобы добраться до бара.

— Два виски, — срывает голос Сатору, чтобы его услышал бармен.

— И колу, — кричу вдогонку я; Годжо не пьёт горькое.

Алкоголь сжигает горло. Вливаю в себя одним глотком, морщась от того, насколько же гадкий всегда первый вкус солода. Но невесомость, приходящая после этого, просит повторить. Органы чувств замедляют обработку информации, а разум пускается в дикую погоню за разбегающимися по сторонам мыслями. Я в жопу пьян с одного стакана.

Передо мной Сатору, который уже разбавил свой напиток, но всё равно нерешительно касается губами самой кромки, раздумывая над тем, стоит ли веселье того, чтобы вливать в себя такую гадость. Первую бутылку копеечного виски, которую нам с Сугуру удалось протащить в школу, он пробовал точно так же. Плевался, отнекивался, заедал шоколадом и запивал уже разведённое пойло колой.

Я поднимаю тёмные очки Годжо ему на макушку, разрывая застрявшие в дужках серебряные волоски. Хватаю бокал за толстое плоское дно и тяну вверх. Сатору приходится глотать. Спешно и шумно. По подбородку всё равно бегут ручейки виски, смешанного с колой. Дёргается острый кадык, сверкают разбитые в труху аквамарины глаз. Годжо выпивает всё до последней капли и пялится на меня со звериной похотью.

Это не я, а музыка и чужое сумасшествие вокруг. Всё вместе поглощает сознание быстрее любого демона.

Стакан пуст. Я хватаю Сатору за волосы и притягиваю к себе, остервенело целуя. Шарюсь языком в его рту, вылизываю мягкую слизистую, режусь о зубы и глажу рельефное нёбо. Не закрываю глаза, потому что радужка Сатору ярче дурацкого диско-шара над головой. То, что для Годжо горечь — для меня невозможно сладко. Ванильный вкус колы разбавляет пряный и терпкий аромат солода. Я хочу большего, и Сатору сплетает свой язык с моим — у него он прохладный и влажный. Вот бы это длилось всю жизнь.

Не могу оторваться, целую глубоко и страстно. Руки ползут под рубашку, ногтями проходясь по дорожке между кубиками пресса. Годжо стонет мне в губы, что-то издевательски шепчет. Для моего мутного сознания это звучит призывом к действию. Вместо того, чтобы вести руку вверх, опускаю вниз; после ремня брюк — твёрдый бугор.

Всё спланировано ради этого. Завтраки, драка с Ригардом, таблетки от мигрени и поход в бар. Годжо придумал всё, чтобы моя рука гладила его член через плотную ткань.

Кусаю губы, не понимая — свои или Сатору. Сжимаю пальцы, обхватываю выступающий ствол.

Ну и пусть. Я тоже этого хочу. Никакой лжи и двойной игры — сам позволю себя обмануть.

Я вылизываю шею, куда затекли струйки виски. Язык влажно гладит бьющуюся жилку, Сатору задирает голову, разрешая мне прокусить насквозь. Думаю сделать это и напиться горячей крови, посмотреть на искажённое болью лицо…

— Казуки, — вырывает меня из мыслей голос Годжо. — Не хочу показывать это представление тем, кто не покупал билеты.

Чёрт, вокруг же тьма людей.

Оглядываюсь, пытаясь сфокусировать взгляд: никто не смотрит на нас. Даже бармен отошёл к другой стороне вытянутой овалом стойки. А тем, кто замер по бокам, нет никакого дела до того, чем мы занимаемся. В месте, переполненном людьми, легче всего остаться наедине.

Я выпиваю ещё один бокал, снова залпом. Мир встаёт с ног на голову и проворачивается обратно. Годжо кидает на стойку деньги и быстрее оттаскивает меня от бара, чтобы я не успел заказать ещё выпивки.

Музыка ревёт, заглушая все жуткие мысли, мучившие меня последние три дня. Я больше не могу врать себе. Хочу быть свободным и счастливым.

— Я скучал, Сатору, — произношу, но не знаю, пропустит ли оглушительный звук мои слова.

Годжо улыбается, поправляя падающие на затылок тёмные очки.

— Я — больше, — читаю по губам.

Туман окончательно застилает взгляд. Мы целуемся и танцуем, Годжо влипает в ссору с каким-то парнем, заявившим, что Шестиглазый наступил ему на ногу. Глаза ловят отрывки нелепого танцевального баттла, в конце которого Годжо срывает с оппонента бейсболку и, надев её на мою голову, смеясь, бежит сквозь толпу. Я — за ним. Мою ладонь сжимают его пальцы. Запинаемся, налетаем на людей и снова целуемся, как только наши тела сближаются меньше чем на расстояние вытянутых рук. Он кидает кепку на пол, чтобы гладить мои волосы. Кто-то просит вывести нас отсюда. Я посылаю всех на хер и кричу о том, что ждал этого десять лет.

Бежим по лестнице вверх. Открывается дверь. В лицо бьёт холодный ветер.

Это крыша клуба; внизу запутанной гирляндой мерцает городская подсветка. Наполняю воздухом лёгкие, ощущая, как отступает первое ненормальное опьянение. Хотя, думаю, дело здесь совсем не в алкоголе.

Мы с Годжо подходим к краю крыши, я достаю из кармана бомбера сигареты, кашляю от горячего дыма, смешанного с ледяным ветром.

— Не убегай больше, Зуки, — тихо просит Сатору. — Я не переживу, если ты снова меня оставишь.

— Сатору, слушай…

Решительность, подстёгиваемая алкоголем, делает мой голос увереннее и громче. Нужно разобраться, что за чертовщина здесь происходит. Пусть я хотел принять правила игры, но ведь у всего есть своя мера — нельзя настолько нагло перекладывать на меня свои ошибки. Наверно, будь я чуть менее пьян, стал бы кричать и злиться. Но губы ноют после долгих поцелуев, а язык не слушается. Не могу испортить эту ночь ненавистью.

— Это ведь ты меня бросил. Предал. Ты привёл меня в клан, чтобы твоя бабка разделалась со мной. Я чудом выжил. И не хотел больше тебя видеть, потому что ты поступил как трус. Не решился убить сам и сплавил сумасшедшей старухе… Хотя сквозь сон я слышал, как ты обещал мне, что не оставишь одного, никому не отдашь, — не справляюсь со злыми слезами в собственном голосе. — Что мне было делать, Сатору?

Смотрю на алую точку тлеющей сигареты, она выглядит одним из огоньков ночного города. Не могу заставить себя повернуть голову к Годжо, поэтому рассказываю всё ветру и дыму.

— Мне было очень погано. Я вдруг остался совсем один. Не знал, куда бежать и что делать. Новая техника помогла мне создать пару удачных иллюзий — благодаря им я сумел улететь за границу. Каждый мой грёбаный день стал кошмаром. Постоянно везде искал твои глаза. Ненавидел себя за это, но искал. Хотелось, чтобы как в сказке — ты вдруг спускаешься с неба: с извинениями и готовностью исправить ошибки. Но жизнь быстро выбила из меня веру в чудеса. Приходилось охотиться на других шаманов; я всегда удивлялся, почему, если мне сложно смотреть на умирающих незнакомцев, ты с такой лёгкостью предал и убил меня?

Основаниями запястий стираю с щёк слёзы. Воняет жжёными волосами: я случайно задел макушку сигаретой. Присутствие Годжо даже не ощущается; может, он исчез, поняв, о каких вещах я собираюсь говорить. Но меня уже не остановить: слова льются, будто из расколотого кувшина.

— Я думал, что, вернувшись сюда, чтобы помочь сосуду Сукуны, ничего уже не почувствую. Все бабочки давно должны были сдохнуть. Но когда я смотрю на тебя — сгораю от ненависти. И кажется, — мой голос падает, становясь почти неразличимым из-за вибрации басов внутри здания и шума города внизу, — больше всех я ненавижу себя за то, что не был рядом с тобой эти десять лет… Я до сих пор тебя люблю.

***

Все вещи Ригарда, включая меч, остались в школе, поэтому ему не составило труда вернуться туда, распознав нужный проход в барьере Тенгена.

У Ригарда в руках двенадцать пальцев Сукуны — их собрали японские проклятые духи. Отдали и сказали скормить Итадори Юджи все разом. Так, по их словам, получится пробудить Нами, которая всё ещё спит внутри Каина.

Ригард не любит вникать в чужие сложные планы и никогда не придумывает собственные. Ещё до появления в Швеции кудрявого пацана он просто исполнял приказы, которые ему отдавало неведомое и недосягаемое начальство. Ригард брал заказы на чёрном рынке, но при этом главной своей работой считал служение организации, объединившей духов и мастеров проклятий. Он, как и остальные там, желал приблизить новый век оккультизма, избавиться от людей и мягкотелых магов.

Пять лет назад Ригарду приказали найти двадцатитрёхлетнего колдуна-японца, сбежавшего из своей страны в Швецию. Позже, отыскав того в одном из портовых городов, он получил более детальные инструкции: сблизиться, втереться в доверие, следить за ним, пока не получит новые распоряжения. Спать с Каином — личная инициатива Ригарда. Ему даже стал нравиться этот дикий зверёк — забавный и дерзкий. Но больше всего прельщала тьма, таящаяся в нём. Каин стал первым за тысячу лет шаманом, которому оказалось по силам сдерживать древнего демона. Хоть парень и говорил о том, что победил проклятие внутри себя — Ригард не верил. Будь это так, организация не заинтересовалась бы им.

Ещё один посланник появился внезапно: сказал подсунуть парню информацию о сосуде Сукуны и отправиться с ним в Токио, а ещё оставил контакты сильных проклятий в Японии. Дальше с Ригардом общались двое: черноволосый буддистский монах и безумный парень, с ног до головы покрытый швами. Последний сегодня утром убедился лично: душа Призрачной Королевы Нами всё ещё жива внутри Каина. Он же помог Ригарду быстро залатать раны, передал ему артефакты и отправил обратно на территорию школы. План работает как часы.

Ригард идёт по коридору, перекидывая пальцы из одной руки в другую. Нужно дождаться, пока крысёныш со своим парнем-фокусником вернётся, а потом запихнуть в Итадори проклятые останки Сукуны.

========== Всепроникающее страдание ==========

Десять лет назад.

Казуки долго бродил по тёмной равнине и думал о том, сколько же времени ему удалось выиграть. Он смирился с тем, что эта пустая и холодная гладь, где невозможно отличить землю от неба, — вечное пристанище его умершей души. Нода хотел бы сесть и закрыть глаза, замерев навеки в неподвижной позе. Но терзающая, беспощадная мысль гнала его вперёд: хватило ли Годжо времени на то, чтобы убежать?

Казуки с ужасом и отвращением понял, что ему плевать на весь мир, на самого себя — только бы Сатору скрылся от пробудившегося проклятия.

Когда сквозь тёмные волны, наполняющие пространство, голос Годжо долетел до Казуки — он разрыдался от облегчения. И тихий шёпот подтверждал не только то, что Сатору жив, но и то, что не умер и сам Нода. Иногда скулящий, иногда надрывно бодрый, голос умолял Казуки очнуться, клялся никогда не оставлять, оберегать от всех и вся.

И Нода снова думал не о победе над проклятием, а о том, сколько же времени он может попытаться выгадать ещё. Он рвал телом пелену чёрного света, стараясь найти на равнине хоть что-то кроме пустоты. Казуки стал упорным и ожесточённым, пропуская сквозь пальцы тёмный песок. Ему нужно ещё немного: забрать тело хоть на сколько-нибудь, чтобы успеть утешить Годжо и попросить жить без оглядки на прошлое. Последним желанием загадать смерть от его рук.

Поэтому Казуки шёл не разбирая дороги, повторяя бесконечной вереницей: «Ещё хотя бы десять минут, час, месяц, год, пять, десять…». Это стало его гимном, который давал силы отвоёвывать у мрака очертания тела, перебирать ногами, впиваться глазами в клубы чёрного песка. Нода проклинал тьму и умолял её.

Теперь — Казуки не знает, сколько времени прошло — он по инерции в бреду твердит собственное заклинание, уже почти утратив веру в то, что когда-нибудь сможет выбраться. Но мысль о том, что он не успел попрощаться с Сатору, не даёт покоя сведённым от усталости конечностям — Казуки уже не идёт, а ползёт, цепляясь пальцами за песок.

Вдруг — он сначала отказывается в это верить — впереди открывается портал из пламени и белого света. Казуки выталкивает своё тело, чувствуя, как оно по мере падения становится всё больше похожим на душу, занимающую положенное место.

Нода видит перед собой неприятно яркие после пустоты огоньки свеч, выставленные по периметру зала с высоким потолком. Посредине сидит старая женщина, спрятанная в одежды, как улитка в панцирь. Казуки недоверчиво жмурится, подозревая очередную проделку своего сознания и магии древнего духа. Но видение не пропадает: тени беспокойно пляшут на красных стенах, глаза женщины белые и пустые.

Казуки кажется, что комната заканчивается за его спиной, а огни свечей практически касаются кожи, иначе откуда взяться такому жару? Нода разворачивается.

Сатору.

Прямо за спиной стоит Сатору Годжо — целый и невредимый. Нода забывает все вопросы, которые терзают его, он вдыхает полную грудь ароматного воздуха и шмыгает носом от счастья. Уже тянется с объятиями. Но Шестиглазый неподвижен и холоден. Взгляд воткнут в старуху, замершую на полу.

— Он привёл тебя сюда, чтобы мы — заклинатели клана Годжо — убили, — дребезжащий голос отлетает от стен, устремляясь к центру зала.

Нода ждёт, что сейчас Сатору выдаст одну из своих гениальнейших и глупейших выдумок одновременно — подхватит его, помашет бабке ручкой и дёрнет за какой-нибудь канат, спущенный с вертолёта над крышей. Потушит свечи и под растерянные вопли старухи сбежит вместе с Казуки. Да хоть слона уронит на этот дурацкий зал. Очевидно же, что это уловка Шестиглазого: он просит семью помочь Ноде, а потом обводит их вокруг пальца, как заправский плут.

И Казуки улыбается, готовясь к очередному безумству. Но Сатору даже не поднимает на него глаз. Он — каменное изваяние.

— Эй, пойдём отсюда быстрее, со мной уже всё хорошо, — дёргает его за рукав Казуки; это не смешно, нужно срочно выбираться.

— Ты сосуд опасного проклятия, — снова гудит женщина сотней голосов. — Он знает, что должен делать, поэтому пришёл сюда. Пришлось вернуть тебя в сознание — только так я смогу убедиться, что дух умрёт вместе с тобой.

Казуки совершено ничего не понимает. Годжо молчит.

Это похоже на новый кошмар, которому нельзя так просто верить. Какая-то старуха в парче не сможет заставить Ноду сомневаться в своём возлюбленном. Ведь это его голос разрывал мрак клятвами о том, что не позволит случиться плохому, никому не отдаст, всегда будет рядом.

— Сатору, скажи, что это ложь, — всё ещё улыбаясь, требует Казуки; когда эта шутка закончится, он не будет разговаривать с Годжо целую неделю, заставит залпом выпить стакан горькой микстуры от кашля — придумает зверские пытки, чтобы Сатору приблизился к тому страху, который Казуки испытывает сейчас…

— Скажи, Шестиглазый, — вторит карга.

— Нужно убить сосуд, — шелестом вырывается из уст Сатору.

Улыбка Казуки трескается болезненными изломами. Он не разрешает себе верить словам Годжо: это точно план, наверно, отсюда не так-то просто уйти живьём, значит, Сатору придумал всё так, чтобы старуха до последнего ничего не подозревала. Нужно подыграть.

Казуки бездумно царапает стены зала взглядом, едва удерживает дробные и частые подёргивания головы — так сильно его тянет оглянуться. Нода хочет увидеть за спиной Ру — насмешливого, неловкого в проявлении чувств, не всегда понимающего их, но уютного и родного. Нода боится, что позади стоит Сатору Годжо, шаман аномального ранга, Сильнейший, Шестиглазый. Тот, чей клан тысячелетиями истреблял демонов, не зная сомнений. Сейчас Сатору должен сделать то же самое: остудив голову, хладнокровно избавиться от опасного чудовища, услышать смертный приговор и привести его в исполнение. И для Сильнейшего не должно ничего менять то, что у проклятия лицо и тело Казуки. Самый могущественный маг из когда-либо живших не имеет права медлить и жалеть; отдав сосуд чёрного сердца своему клану, он поступил правильно, приблизился к тому, чтобы стать тем, кем должен.

Но Казуки не может до конца поверить в то, что Сатору способен на такое: выбрать для своего возлюбленного не быструю смерть от собственных рук, а унизительную и жестокую казнь. Но глухой и тихий голос, взгляд, считающий пылинки на полу, и зажатая поза кричат о предательстве. Остаётся только ждать.

Нода чувствует, как вместе с липким ужасом шевелится чужая сила: проклятие всё ещё сидит внутри, подозрительно тихое и безучастное.

— Убить так убить, — голос дрожит, но Нода старается звучать равнодушно; нельзя сорвать план Годжо своим неуместным волнением. — Я уже в сознании, так что поторопитесь.

Казуки разводит руками, ощущая, как покалывает онемевшее тело. Он едва сдерживается, чтобы не кинуть взгляд за спину, на Сатору. Разгадать бы хоть одну часть задумки. Но даже не понимая совершенно ничего, Нода готов слепо довериться.

Длинные ленты красной парчи взлетают в воздух; когтистые и узловатые, как у крупной птицы, пальцы старухи вонзаются в мрамор пола. Давление проклятой энергии становится невыносимым, оно проникает в Казуки, вызывая отёки и режущую боль в лёгких. С ужасом Нода узнаёт подобие техники самого Годжо — то, что творит старуха, похоже на создание вакуума вокруг жертвы. Высыхают глаза и слизистая рта; так, будто сейчас начнут испаряться. Животный страх парализует Ноду, но он теряет драгоценное время на то, чтобы повернуться к Сатору.

Серебряная чёлка закрывает глаза, подбородок почти касается груди. Годжо — тот самый, ещё недавно шептавший: «никому тебя не отдам», «всегда буду с тобой» — смотрит в пол, пока Казуки разрывает изнутри.

Боль от предательства выбивает из груди последний воздух. Старуха царапает когтями мрамор, вытягивая остатки кислорода из пузыря, в котором заключён Нода.

— Изыди, демон, — кривляясь, вопит женщина.

— Демон, — эхом отзывается Годжо.

Казуки хочет ощутить ярость и ненависть. Но внутри нет ничего, кроме боли. Оправдания закончились, надежды нет. Сатору привёл его сюда на казнь.

«Хочешь убить его?» — почти нежно шепчет чёрное сердце внутри.

«Нет!» — отвечает Нода прежде, чем успевает подумать.

Снова у него на уме только время: продержаться в безвоздушном пространстве ещё немного, вывернуться из него, дождаться действий Годжо… Сатору только ниже опускает голову. Глаза Казуки готовы лопнуть от давления. Язык ссыхается и лишается влаги.

Ему всё ещё нужно время. Выбраться отсюда и залечить раны. Не те, что наносит техника главы клана Годжо, другие — рваную дыру в груди на месте ещё недавно трепещущего сердца.

Казуки знает, что способно исполнить его желание: проклятое чёрное сердце продолжает биться вопреки всем страданиям своего сосуда. Его энергия лентами вплетается в вены и артерии, проходит от макушки до кончиков пальцев. Ноде не нужно сражаться, достаточно просто перенаправить её.

Он, подстёгиваемый агонией и страхом — не смерти, а неведения — хватается за эти потоки всем своим естеством. Рвёт их, смешивая с собственной незначительной и жалкой силой.

— Увеличение территории, — произносит он, а следующие слова рождает сама магия: — Дукха Всепроникающего Страдания.

Гаснут свечи и рушатся стены зала. На их месте — раздробленные осколки, в отражении каждого из которых Сатору Годжо. В одном он смеётся, дразнит Утахиме. Где-то корчит рожи за спиной Масамичи-сана. Лбами сталкивается с Гето. Но в большинстве — целует Казуки. Прижимает его к себе, поглаживая большими пальцами шею; скользит губами по оголённому торсу; оставляет мимолётные влажные следы на щеках и глазах. Настоящий Нода теряется в этом зазеркалье, сам поражённый тем, какую кошмарную форму приняло высшее проявление его техники. Сценки, навечно застывшие в осколках, трогательны и хрупки, пронизаны красной нитью предательства.

Казуки больше не чувствует в себе присутствие демона. Он, как сквозь вату, продирается к осознанию того, что сумел сделать: подчинил себе чёрное сердце проклятия, заменив им своё собственное, которое разбилось в пыль, создав эту территорию.

Среди зеркал осталась и сцена в главном зале клана Годжо — седая старуха всё так же держит иллюзорного пленника в вакууме: тот почти мёртв, лицо почернело, распухло от отёков, лишилось глаз и губ.

Настоящий Казуки, кинув последний взгляд на безучастно стоящего в стороне — тоже настоящего — Сатору, исчезает. Он хочет сбежать как можно дальше отсюда.

***

—…Я всё ещё люблю тебя.

Выдыхаю эти слова. Пугаюсь их сам, роняю вниз недокуренную сигарету. Она крутится и меняет траекторию, подчиняясь потокам ветра. Я хочу, чтобы он так же подхватил меня и унёс отсюда подальше. В какую-нибудь новую жизнь, где большей из глупостей, что я натворю, будет непреднамеренное убийство голубой колдуньи, на голову которой я упаду.

— Казуки.

От голоса мурашки зарываются мне под кожу. Рвут её изнутри, стадами проносясь по мышечной ткани. Такой интонация я не слышал никогда раньше — в ней треск электрических разрядов перед грозой и шквал ветра, обещающий ураган.

Годжо хватает меня за плечи, рывком разворачивает к себе. К чертям срывает тёмные очки; они разбиваются о каменную крышу.

— Слушай сейчас внимательно, — рокочет он.

Не могу отвести от него взгляда. Он напряжён так, будто хочет пропустить через меня каждоесвоё слово, чтобы я увидел целый фильм, сопровождающий его рассказ.

— Там, в доме клана, — давит он, и каждый звук всё ниже и утробнее, — меня обманули. Старая ведьма обещала помочь тебе. Дала две чаши, которые нужно было выпить. У меня не оставалось выбора, потому что ты умирал!

Сатору срывается на крик, радужка уменьшается до десяти драгоценных карат. Я застываю, предчувствуя откровение, которое не хочу узнавать теперь — спустя десять лет.

— Когда я проглотил эту грязь, вся моя сила разом обрушилась на меня. Мне было восемнадцать, Казуки! Я… не смог её обуздать, а она забрала разум и тело. Бабушка — раньше старуха владела техникой Безграничности — этим воспользовалась, чтобы управлять мной, пока я был без сознания. Первое, что я увидел, вырвавшись из ледяного космоса: твоё растерзанное тело… Мне сказали, что ты не выдержал технику изгнания.

Это всё ложь. Сатору Годжо врёт мне в лицо, чтобы выгородить себя. Мотаю головой, разлетаются чёрные кудри.

— Нет, нет, нет, — горохом сыпятся на крышу мои ошарашенные слова.

— Казуки, — Сатору ловит ладонями лицо, заставляя смотреть в глаза, — я убил их всех после этого. Бабушку, Джун, всех, кто был причастен. Можешь спросить у Масамичи-сана, он помогал уладить последствия. Сошлись на том, что я навсегда останусь учителем в Токийской школе, а место главы клана займёт брат Джун.

Правда расходится кругами на воде, волнами поддевая моё спокойствие. Всё то, чем я жил десять лет.

— Нас обоих обманули… — гипнотизируя меня грудным голосом, продолжает Сатору. — Я думал, ты мёртв. Когда Мей Мей сказала, что птицы видели тебя, я три недели не отходил от твоего дома. Хотел сразу кинуться к тебе, но увидел, что ты не спешишь меня искать. Здесь, в школе, ты избегал меня. Я думал, ты пожалел о том, что сделал для меня. Ненавидишь за то, что моя семья едва не убила тебя; за то, на что тебе пришлось пойти из-за моей глупой силы… Я, честно, хотел признать за тобой право на спокойную жизнь, но, едва увидев, уже не мог сдержаться. Я слишком тебя люблю…

У меня слабеют ноги. Я бы отдал всё что угодно, лишь бы никогда не знать правды. Но она вошла в моё горло отравленным кинжалом — давлюсь желчью и слезами.

Я так долго жил уверенностью в том, что тем, кто разрушил наше счастье, был Годжо, что сейчас не могу принять своей вины. Слишком больно и несправедливо. То время, которое я выгрызал у пустоты и демонической воли, потрачено впустую: кабаки, постели незнакомцев, пьяные драки и рваные края дыры в груди. Я не могу просто вышвырнуть эти ошибки, шрамами оставшиеся на теле, чтобы сейчас кинуться в объятия Годжо. Мне не хватит сил для того, чтобы начать всё сначала. Я всегда был трусом и слабаком.

— Люблю тебя, Казуки, — по слогам произносит Сатору, заглядывая в моё мокрое от слёз лицо.

— Поздно, — заставляю себя сказать эти слова, похожие на поворот обоюдоострого лезвия, разрывающего связки.

Чувствую бешенство Сатору кожей. Рефлекторно готовлюсь к вспышке гнева, закрываясь руками. Вместо этого он прижимает меня к себе, укачивая, как ребёнка.

— Тогда просто оставайся со мной. Большего я не прошу. Десять лет — это капля в бесконечности. Я возмещу тебе каждый день без меня вдвойне. Ты вспомнишь, как умеет любить Сильнейший, — убаюкивает он меня; и я так пронзительно хочу верить его словам, что пальцы сами цепляются за ткань рубашки, комкая её свирепыми рывками.

Я боюсь будущего: нам обоим придётся постараться, чтобы сблизиться снова. Тысячу раз обжигаться, нащупывать вместо мягкой кожи рубцы, целуясь стукаться сжатыми зубами, капля за каплей вытеснять тоску и ненависть. Выращивать новые сердца взамен тех, что когда-то отняли у детей жестокие взрослые.

— Мне страшно, — честно признаюсь я; уязвимость давит, смыкая рёбра.

— Я с тобой, — греет мой висок дыханием Сатору.

Поднимаю голову, чтобы дотянуться до губ. Вокруг нас градом стекла обрушивается моя территория — в каждом из зеркал счастливые моменты, которые десять лет назад изрезали в кровь мою душу; искренняя первая любовь с робкими поцелуями, ребяческой романтикой тёмных коридоров, тесных автобусов и карманных денег, потраченных на билеты в кино. Теперь я хочу, чтобы Сатору увидел это тоже. Понял, насколько глубокий след наши чувства оставили во мне.

***

Недалеко от школы нас ждёт Сукуна.

Я, ошарашенный ночным разговором, ещё не смыкавший глаз, прищуриваюсь, чтобы лучше рассмотреть изменившегося Итадори. Не только чёрные метки на лице: он весь разительно отличается от школьника, с которым я знаком. Уверенность и превосходство читается в каждом движении, будь то приветственный наклон головы или упёртые в бока руки. Он скалится, как большой хищник в предвкушении охоты, сверкает глазищами, внутри которых спрятан алый. От его проклятой энергии у меня сдавливает грудь, будто он наступил на неё ногой, вжимая в землю.

Годжо оправляет ворот рубашки, пряча за ним тёмные пятна засосов. Убирает руки в карманы и, поджав губы, разглядывает Сукуну.

— Давно не виделись, Рёмен, — с натяжным энтузиазмом здоровается он. — Чем обязаны?

— Пришёл забрать свою жену, — обнажает клыки Сукуна, кивая в мою сторону.

Хочется вмазать по его самодовольной роже — Нами давно поглощена моей территорией; нет настроения слушать чушь тысячелетнего безумца. Интересно, хватит ли моих сил на то, чтобы устроить для Двуликого Призрака театр иллюзий — пусть хватается за воздух, облизывает его и хнычет, видя на месте пустоты свою спутницу.

Но у меня пересыхают губы и дико колотится сердце. Я всё-таки боюсь Короля Проклятий, словно его слова могут иметь какое-то значение.

— Во-первых, это моя жена, — поправляя очки, замечает Годжо. — Кхм… Муж. Будущий. А во-вторых…

Для него тоже стоит придумать пару занятных иллюзий: четвертование или скафизм. И пока я сгораю от гнева, Сатору кругом обходит Сукуну, оглядывает его со всех сторон, принюхиваясь, как ищейка.

— Тц, во-вторых, — цокает языком Шестиглазый, — вы, проклятия, нелогичный народец: сначала твои дружки унесли отсюда пальцы, теперь пробрались обратно, чтобы принести. Видимо, до человеческой логики духам ещё далеко-о…

Годжо растягивает слова, улыбается беззаботно и спокойно — как будто перед ним не самое жуткое проклятие в истории, а старый друг, уже порядком наскучивший своими выходками. Я хочу себе хотя бы тысячную долю этого равнодушия, потому что у меня уже болит нервно сомкнутая челюсть и немеют кончики пальцев сжатых в кулаки рук.

— И это говорит тот, кто сам пустил лису в курятник, — скалится Сукуна. — Эй ты, выходи, попрощайся со своим любовником.

Из-за плотной стены деревьев появляется Ригард. Останавливается на почтительном расстоянии от Рёмена, припадая к земле в поклоне.

Скотина, как он мог!..

— Гард, — рычу я, чувствуя в себе ошеломительную готовность разорвать его на куски без всяких иллюзий, — что ты делаешь?

Сатору, конечно, совсем не удивлён такому повороту событий; он подмигивает мне и беззвучно шевелит губами: «я же говорил». Суки, убью их всех. Внутри клокочет первобытный гнев, разгоняя энергию по напрягшемуся телу. Заставлю их захлебнуться в сточных водах, переправлю в жерло вулкана, скормлю стае пираний. Годжо спасу в последний момент, а выродок Ригард пусть сдохнет, как собака.

— Ох уж эти сантименты, — закатывает глаза Годжо, возвращаясь ко мне и приобнимая за плечи. — Не знал, что ты фанат дешёвых драм, Рёмен. Не против, если мы пойдём? Жуть как хочется спать. А с тобой пусть разберётся Юджи, — Годжо вытягивает руку и машет перед лицом Сукуны, будто протирает стекло. — Поторопись, Итадори, Рёмен тратит эфирное время на всякие глупости!

— Ты прав, Шестиглазый, я немного отвлёкся, — расплываясь в безумной улыбке, произносит Сукуна.

Нам нужно сейчас же уходить. Руки Сатору на моих плечах похожи на камень — твёрдые и холодные. Его спокойствие всего-навсего маска, за которой паника, превосходящая моё волнение. Он не может навредить Итадори, я понимаю это. Но есть в его лихорадке что-то ещё, основанное на силе всевидящих шести глаз; нечто недоступное и не до конца мною понятое. Я ловлю эти догадки на краю своего сознания, но никак не могу осмыслить полностью. Они ускользают, их не пускают внутрь головы защитные механизмы психики.

Мне в грудь бьёт волна поистине ужасающей проклятой энергии. Девятый вал, разрушающий всё на своём пути. Рёбра трещат, словно с них слетает кожа и мышечный каркас. Духовная сила пробирается к сердцу раньше, чем Годжо успевает закрыть меня своим телом. Я вижу перед собой его дикие глаза, распахнутые в предчувствии кошмара.

— Нами, не хочешь поприветствовать своего мужа? — доносится до меня насмешливый голос Сукуны.

Какая глупость… Нами, Призрачная Королева, растворилась в моей крови десять лет назад. Моё увеличение территории, которое может побороться даже с Необъятной Бездной Сильнейшего, расщепило её душу на частицы, смешавшиеся с моими лейкоцитами и впитавшимися в костную ткань. Нами больше не существует.

Но я закрываю глаза и говорю чужим голосом.

— Ещё не время, Рёмен.

Мои губы движутся сами, тело перестаёт слушаться. Драгоценные камни в глазах Сатору гаснут, бледнеют и покрываются льдом, но я понимаю, что он ожидал этого. Наверно, понял ещё тогда — в лесу. Я бьюсь в силках, обхвативших меня крепкими, по-женски бережными объятиями. Проклятие не заталкивает сознание в угол, а просит помолчать, но у меня не хватает сил возразить. Чувствую себя случайно раздавленной божьей коровкой, которую жалко добить.

— Ты всегда была странной, — раздражённо смахивая со лба волосы, шипит Сукуна. — Забирай тело немедленно!

Почва новым землетрясением содрогается от мощи Короля Проклятий. Годжо оборачивается к нему, решительным движением складывая пальцы в незамысловатый знак.

— Прости, Юджи, с меня коробка моти, — цедит он, поглощая Рёмена и Ригарда лазурной вспышкой.

Могу только догадываться, сколько же теперь пальцев у Сукуны — кажется, все двадцать. Он стоит на месте абсолютно невредимый, вокруг дымится развороченная земля. Ригард мёртвой тушей висит на сломанном стволе дерева. Борозда, вспаханная энергией Сатору, достала до самых школьных ворот. Лес пылает пожаром.

У меня внутри тоже огонь: я искалеченной птицей мечусь внутри своего тела, выискивая крошечную лазейку. Но потревоженная требовательной властью Сукуны Королева не даёт мне и шанса вернуть контроль. Чёрное сердце, до этого момента спавшее свернувшейся в клубочек кошкой, бьётся у меня в груди, подчиняя чужой воле.

— У них ещё неделя, Сукуна, — произносит Нами моими губами.

— Я не собираюсь ждать, — ревёт Двуликий Призрак в ответ.

Не понимаю, от чего дрожит спина Сатору — это мой мир ходит ходуном или он объят судорожной паникой. Но когда он, забыв про Рёмена, оборачивается ко мне, крючками пальцев впиваясь в плечи, осознание придавливает меня к земле: в космических глазах Годжо такой ужас, что дрожат даже крошечные точки зрачков.

— Какая неделя? — кричит он прямо мне в лицо, разбрызгивая капельки слюны по щекам. — Что ты такое?

Хохочет Сукуна, сгибая тело своего сосуда дугой. Глухо посмеивается Нами, выдыхая воздух короткими рывками из моих ноздрей.

— Нами всегда была очаровательно безумной, — голос Рёмена, который я едва слышу, утопая в отчаянии Сатору. — Ей нравились истории о трагичной любви.

Продолжают уже мои губы:

— Мальчик, умирая, молил меня не о пощаде, а всего лишь о времени. Предел его мечтаний — десять лет. Кому, как не тебе, Шестиглазый, знать, что это крупица в песочных часах тысячелетия, проведённого в заточении. Я подарила ему то, о чём он просил. У него было десять лет на счастье рядом с любимым, сейчас — осталась неделя. Ровно в этот срок я заберу тело и душу.

— И ты, — сотрясая мои плечи, раненым зверем воет Годжо, — ты заставила его ненавидеть меня всё это время?

Знаю ответ и без едкого «нет», сорвавшегося с собственных губ.

Я ненавидел сам. Проклинал, презирал, бежал, оставив всё позади и слепо поверив в предательство — я сам.

Вспоминаю ту тёмную пустошь, через которую я шёл на голос Годжо десять — без одной недели десять — лет назад. Тогда мне было бы достаточно и пяти минут жизни: открыть глаза, поцеловать и попросить высшей милости — смерти от любимых рук. Но я вымолил у проклятия целое десятилетие. Сейчас оно крупой рассыпается у моих ног: надрывные поцелуи незнакомцев; Швеция, где у всех пронзительно голубые глаза; океаны выпивки и разогретые в ложке дешёвые наркотики, которые совершенно не заглушали внутреннего крика. Я получил то, что дерзнул пожелать — загадать желание, перепутав проклятие с грёбаным Сантой — и сам всё испортил.

Перед глазами проносятся другие десять лет — несуществующие, рождённые воспалённым агонией сознанием. Там мы с Сатору уехали к океану, и он каждый день приносил мне маленьких крабов, снимая их с пирса. Через год я уже начал узнавать некоторых по форме панциря, а Сатору придумал им глупые имена. Торчал полчаса по колено в прохладной воде, чтобы найти именно «Звёздочку» — почему-то решил, что она нравится мне больше всех. Потом я лечил его простуду, отпаивая тёплым чаем и бурча себе под нос то, что настолько сильные шаманы не могут заболеть, просто промочив ноги. Мы завели большую собаку, которая рычала на волны и врезалась в них грудой золотистой шерсти. Я заставлял Сатору мыть её, поставив всеми четырьмя лапами в таз с пенной водой. У него это получалось лучше всех — впрочем, как и всё остальное. Самые вкусные завтраки на маленькой кухне, самые мягкие одеяла, которые только можно найти в прибрежном городке, самые тёплые объятия. Мы смогли понять, что счастью отмерен срок, но всё равно жили так, будто оно подарено нам навечно. Не считали дни, поцелуи, ночи — просто дышали и любили. Так бесконечно сильно, как может только обречённый на смерть и Сатору Годжо. Когда десять лет подошли к концу, я попросил его убить меня. Не в доме, а где-нибудь подальше от него, на берегу океана. Рассеять моё тело прахом над холодными и безучастными волнами. И в последний момент он держал меня за руку, улыбаясь сквозь слёзы. Такая жизнь могла бы быть у меня.

Но сейчас я весь покрыт безобразными шрамами. Тот, что на плече, оставил нож в руках Ригарда, которого я никогда не любил. Предплечья и бёдра я резал сам, чувствуя подобие абстинентного синдрома — ломку от нехватки нежности. В спину кидали свои техники шаманы, которых, по условиям заказов, я должен был убить. Мне никогда не хватало решимости на последний удар, а они, цепляясь за жизнь, успевали магией задеть мою отдаляющуюся спину.

Десять лет в бреду и дыму. Десять лет постижения иллюзорного, как сущность проклятой энергии Нами, страдания.

Сатору теперь говорит со мной:

— Ничего. Это всё мелочи. У нас есть целая неделя.

Голос дрогнул на последнем слове. Сильнейший до последнего пытается оставаться сильным. Мне было бы легче, прокляни он меня сейчас. Ведь это время я забрал и у него тоже. Уничтожил и растоптал его счастье — смеяться со мной, целовать, накручивать на палец кудряшки, пока я сплю.

Я хочу сдаться; раскинув руки, упасть в милосердную тьму. Но это — снова бегство. И я вытираю слёзы, растягивая губы улыбкой.

— Целая неделя, — шепчу, едва размыкая губы.

Внутри меня разрывает на части.

Прости, Сатору, я не могу быть таким же сильным.

========== Неделя ==========

День первый

Не понимаю, где я. Потолок слишком высокий для того, в который мой взгляд упирается каждое утро. На стенах безвкусные обои в цветочек. В них дыра, а на почерневшем пеноблоке надпись: «Сатору + Казуки = ♡».

А, наша штаб-квартира для тайных свиданий.

Память больно кусает меня. Прощупываю руками грудь — внутри слышу биение только одного сердца: немного ускоренное и неровное, но моё, родное.

Неужели у меня получилось?

Нет, бред. Наверняка постарался Сатору.

Дыхание останавливается — я забываю, что нужно сделать для того, чтобы лёгкие выпустили воздух — и возобновляется, только я натыкаюсь взглядом на серебристую макушку Годжо. Он почему-то сидит на полу у кровати, словно сторожевой пёс.

Привстаю на локтях и проклинаю головную боль, раскачивающую мир, как хлипкую лодочку в шторм. Боюсь даже представить, сколько времени я провалялся в постели. Всё, что я помню — тёмная равнина и голос, зовущий меня обратно.

От этого сердце щемит бесконечная нежность. Я смог открыть глаза благодаря Сатору. Он был со мной всё то время, что я мучился, отравленный чужой проклятой силой. Но раз я сейчас здесь — живой и в своём уме, значит, поглощённое мной сердце принадлежало какому-то мелкому демону, которого Сильнейший из клана Годжо выманил из меня угрозами или хитростью. Опускаю руку вниз, чтобы погладить мягкие пряди.

Сатору вздрагивает от прикосновения и поворачивает голову.

Что-то не так.

Глаза красные, опухшие от слёз. Переливы космического лазурита в них едва заметны сквозь серую пелену. Меня сковывает неловкость и страх — такими в фильмах показывают глаза мертвецов.

— Сатору, — зову я, чтобы убедиться в том, что это не жестокое видение.

Годжо моргает, тянется ко мне, обхватывает колени через одеяло. Он… вырос.

— Ты постарел лет на пять, — в словах всё ещё неловкость, я правда не понимаю, в чём дело, хоть и пытаюсь шутить.

В лице Сатору не осталось юношеской округлости и румянца, оно вытянулось и обрело остроту черт, присущую взрослым. Будто ему не восемнадцать, а двадцать восемь. Это так странно, что смущаюсь ещё больше. Наверно, зря я вообще открыл рот — с Сатору могло сделать такое волнение за меня; вряд ли он ел или спал последние дни… Или месяцы?

— Сколько я уже без сознания? — настороженно спрашиваю я, на деле опасаясь ответа. — Сколько прошло с того момента, как я съел эту дрянь? Как ты вообще меня вытащил? Изгнал проклятие?

По лицу Сатору проходит судорога. Я читаю в его глазах — о которых, кажется, знаю всё на свете — напряжённую мыслительную работу: с таким выражением он высчитывает формулы своей безграничности, чтобы потом облечь их в магическую технику.

С каждой секундой молчания мне становится всё страшнее. Может, мне это снится? От беспокойства развязывается язык. Мне сложно говорить, но я не могу терпеть тишину.

— Я помню, как в той больнице съел чёрное сердце. Потом все иллюзии рухнули. Дух завладел телом… Я шёл через тьму на твой голос. Сатору, ты спас меня?

Годжо, повёрнутый ко мне вполоборота, роняет голову на белое покрывало. Жест механический, будто сломался шарнир на месте шеи.

— Сатору, — кричу в исступлении, мне сейчас же нужны ответы; страх липкими лапами гладит спину.

— Да, — глухо отзывается Годжо. — Теперь всё хорошо.

Я ищу его лицо в огромном скомканном одеяле, обхватываю, заставляя посмотреть на меня. В покрасневших глазах снова собираются слёзы. Последний раз я чувствовал подобную панику, когда проснулся с похмельем, выпив с Сугуру на спор бутылку сакэ. С утра мне всё казалось неправильным, тревожность съедала изнутри.

— Я что-то натворил, пока проклятие было во мне? Ты в порядке? — убираю с его лба влажные пряди волос, оглаживаю щёки; они раскалённые и мокрые. — У тебя жар?

Сатору, пошатываясь, встаёт на ноги. Он словно пьяный. Никак не могу прочитать выражение лица: его свела жуткая гримаса, похожая на маску трагедии в античном театре.

— Нет-нет, — гулко отзывается он, а потом, в приступе внезапного бешенства, цепляет меня за плечи, опрокидывая обратно на подушку: — Казуки, сколько мне лет?

Казалось бы, выходка в духе Годжо. Может, я забыл про его день рождения? Но когда мы отправились на задание, было начало весны. Прошло всего ничего с того, как мы отметили его совершеннолетие — вместе с Сугуру я разбил торт прямо о сияющее счастьем лицо Сатору, сбивая с его головы пластиковую корону, которую он потребовал как часть подарка. Неужели…

— Тебе же восемнадцать? — мне страшно продолжать, но беру себя в руки: — Я, что, был без сознания больше… года?

Годжо поворачивается ко мне спиной. Но ему не скрыть от меня нервно подрагивающих плеч: поза человека, который пытается справиться со слезами.

— Прошло несколько дней, — говорит он так, будто роняет слова в глубокий колодец. — Теперь всё хорошо.

Почему-то не верю ему. Странные подозрения гложут изнутри. Протягиваю к спине Сатору руки. На них шрамы. Недоверчиво оглядываю вздувшиеся рубцы. Встаю, хватаясь за спинку кровати, чтобы добраться до зеркала. Годжо, услышав мои неуклюжие потуги, не оборачивается.

На меня смотрит кто-то другой. Светлые глаза теряются в тёмных кругах под ними, черты лица — чужие и жёсткие. Опускаю взгляд и снова натыкаюсь на бежевые и бурые следы: они покрывают грудь, живот, спускаются на бёдра. Я выгляжу выше и стройнее, чем раньше.

Какая дикость. Поднимаю ладонь к шее и вижу, как это движение повторяет незнакомец в зеркале.

— Каин, — лёгким дуновением доносится до меня незнакомое имя; наверно, мне послышалось, но всё же переспрашиваю:

— Каин? Кто это?

Сатору подходит ко мне, обнимая за торс. Укладывает голову на плечо, лбом обжигая кожу. Он весь горит.

— Откуда эти шрамы? Почему я выгляжу так… странно?

— Не задавай вопросов.

В этих простых словах такая мольба, что я давлюсь возражениями. Выворачиваюсь из рук, чтобы оказаться лицом к лицу с Сатору. Действительно, имеет ли значение что-то, кроме того, что я жив и Годжо со мной? Это большее, о чём я мог мечтать. Приторно-сладкий конец истории, по сюжету которой глупый мальчишка поглощает сердце проклятия.

Целую лоб, глаза и щёки. От соли щиплет высохшие губы. Я вылизываю её языком, как собака раны. Улыбаюсь, чувствуя, как трескаются кровавые корочки в уголках рта. Никогда больше не отпущу Сатору. Что бы он ни пережил, возвращая меня из тьмы, мы вместе справимся с этим.

День второй.

Годжо не похож на себя. Весь прошлый вечер он в забытьи пролежал рядом со мной, прижимая к себе так, будто меня могут в любой момент украсть. Почти не открывал глаз, разжёвывал собственные губы до кровавой каши. Я едва успевал смахивать слезинки с его ресниц — ловил их губами, растирал большими пальцами. Мы не говорили, только целовались и шептали что-то отдалённо похожее на слова.

Сегодня он приготовил завтрак. Не помню, когда у него в последний раз подгорали тосты — сейчас на тарелке настоящий кошмар: еда ужасно пересолена, покрыта хлопьями чёрной гари. Но я всё равно ем. Он сидит напротив и смотрит на меня. Напряжённо следит за каждым дрожанием руки, подносящей палочки ко рту. У меня ком в горле. Глотаю с громким и надрывным звуком.

— Мы вернёмся в школу? Масамичи-сан и ребята наверняка волнуются, — осторожно произношу я.

— Нет, — резко перебивает меня Сатору, а потом проводит ладонью по лицу, будто срывая с него паутину. — Не волнуйся, я всех предупредил. Давай пока поживём здесь вдвоём.

Я всё время думаю о том, видел ли раньше такого Сатору. Может, что-то подобное происходило с ним, когда он впервые рассказывал о своём детстве. Но тогда это продолжалось не дольше получаса — потом он принялся щекотать меня со словами, что не выносит мою тухлую рожицу. Сейчас я не могу даже представить улыбку на его лице. Оно серое, как гранит, и такое же безжизненное. Успокаиваю себя тем, что нужно дать ему время. Если бы я несколько дней провёл, не зная, умрёт Сатору или продолжит жить, то, наверно, чувствовал бы себя так же.

Но меня колотит крупной дрожью. Хочется вытворить что-нибудь, способное его развеселить. Чем-то разбить эту стеклянную колбу, где в отчаянии, как в формалине, плавает мой Сатору.

Медленно двигаю ногой под столом, приближая её к голени Годжо. Приподнимаю пальцами ткань брюк, скольжу выше.

Ну же, посмотри на меня нормально, кислая рожа.

Сатору вздрагивает. В глазах зажигается и тут же тухнет огонёк осмысленности. Я не сдаюсь: упорно веду вверх, опираясь стопой уже на его бедро. Чуть-чуть дальше… Это точно должно привести Годжо в чувство. Пусть увидит, насколько я живой, если всё ещё сомневается. Он ловит мою ступню рукой. Проводит пальцами по фалангам.

— Не сейчас, Казуки, — с болью в голосе просит он.

Я взрываюсь. Напряжение, сутки копившееся из-за странного поведения Годжо, срывает неловкость и робость. Мы же не чужие друг другу!

— А когда? — рычу я, ударяя кулаками по столу. — Что с тобой творится? Да, я едва не умер, но сейчас-то жив! Сижу перед тобой и смотрю на твою гримасу страдальца! Или ты теперь до конца моей жизни будешь убиваться?! Так я в этом болоте утону уже через неделю! У меня сердце разрывается от того, какой ты несчастный!

Пытаюсь отдышаться после гневного вопля. Жду ответной вспышки от Сатору, но он становится только бледнее.

— Через неделю?.. — словно в бреду шепчет он; едва читаю слова по губам.

— Я образно, — почему-то тон виноватый. — Просто мне сложно с таким тобой. Не понимаю, что тебя расстраивает… Если я погорячился…

— Нет, — Сатору решительно отодвигает стул, подходит ко мне и садится на пол, отпуская голову на мои колени. — Ты прав, Казуки. Я должен взять себя в руки.

Перебираю пальцами серебристые волосы; они мягкие и непослушные, извиваются, как змейки. Гнетущая атмосфера, заполнявшая воздух вязкой смолой, отчего-то рассеивается. Мне становится легче дышать. Годжо засыпает у меня на коленях — в этот раз безмятежно и крепко.

День третий.

Мы ходили в кино. Опоздали на двадцать минут, потому что Сатору долго собирался. Я думал, он купил билеты на последний ряд, чтобы мы могли незаметно для остальных целоваться и делать всякие непристойности — боги, и давно я такой испорченный?.. — но он половину фильма кидался попкорном, целясь в чью-то лысину на пятом ряду. Я пихал его локтями в бок, ловил ртом карамельные горошины и краснел от смеха пополам со стыдом. В итоге нас выгнали из зала через пятнадцать минут. Я ругался с работниками кинотеатра, требовал вернуть деньги и тащил Годжо за руку обратно. Какие говнюки! Сатору, наконец, смеялся, пока, перекинув меня через плечо, бежал от охранников, которых я долго и бесстрашно посылал куда подальше. Когда Годжо успел стать таким сильным и высоким? Раньше наши потасовки всегда заканчивались ничьей, а теперь он может пробежать почти километр, подняв меня как пушинку.

Досматриваем фильм по телевизору и пьём пиво из жестяных банок. Годжо забирается на диван с ногами, устраиваясь у меня на коленях ласковым котом.

— Гладь меня, — требует, перебивая главного героя прямо посреди чувственного монолога.

Отвешиваю подзатыльник. Надо было соглашаться на тихого Годжо. Но я разбудил катастрофу.

Он пытается пить пиво лёжа, и оно, конечно, льётся на мои домашние штаны. Холодно и мокро. Га-адость.

— Иди теперь за салфетками.

— Зачем? — искренне удивляется Сатору, разворачиваясь лицом прямо к моим бёдрам.

Прихватывает губами ткань — чёрт, слишком близко — всасывая в себя разлившийся напиток. Следующим движением кусает за чувствительную внутреннюю поверхность бедра. Я порывисто выдыхаю. Скоро Сатору будет очень неудобно лежать на мне. Но нет того, с чем Шестиглазый не мог бы справиться — он ловко развязывает шнурок на поясе, тянет за резинку вниз. Герой фильма орёт на свою девушку — вроде она целовалась с кем-то другим. Какого чёрта мы вообще пошли в кино на эту сопливую муть?

Язык Годжо обжигает кожу, продолжая слизывать с неё согретый моим теплом алкоголь. Я шире расставляю ноги — настолько, насколько позволяют штаны и бельё, спущенные до колен. Рукой пытаюсь нащупать пульт, чтобы убрать раздражающие звуки чужой ссоры. Но нетерпеливые губы Годжо быстрее дотягиваются до моего члена, лишая всякой возможности думать и действовать. Обессиленно откидываю голову на спинку дивана, сомкнутыми зубами сдерживая стоны.

— А я расстраивался, что лавочку с мороженым убрали, — обдаёт горячим дыханием мокрую головку Сатору.

— Замолчи, извращенец, — шиплю я, невольно подаваясь навстречу его губам.

Зарываюсь пальцами в волосы, оттягиваю и сминаю. Теперь я не слышу ничего, кроме собственных сдавленных стонов и звуков влажных толчков о нёбо и гортань Годжо. Он давится, пытаясь взять глубже. Помогаю ему, упираясь ладонью в затылок. Слюна стекает вниз вязкими пенными полосами. Тепло разливается по всему телу, будто я с чувством потягиваюсь после долгого сна. Сатору слизывает мутную каплю с кончика, по кругу обводит его языком — приятно настолько, что невозможно терпеть: ещё чуть-чуть, и жар превратится в ожог. Хочу остановиться, но низ живота уже начинает тянуть нарастающим спазмом. Когда милашка Сатору стал так хорош в этом?

Выстанываю тихие ругательства, полукруглом прокатываясь головой по мягкой спинке дивана, чтобы посмотреть на Годжо, который, прислонив мой член к щеке, проводит от основания до головки, властно обхватив рукой.

— Я сейчас кончу, — предупреждаю, чтобы он успел убрать лицо.

Но придурок довольно скалится, и я снова чувствую прикосновение к сокращающимся стенкам горла.

— Извращенец…

День четвёртый.

Сегодня мы не выходили из дома. Я с трудом отличаю пол от потолка, врезаюсь в край стола и спотыкаюсь о разбросанные вещи. Нужно срочно отправить всё в стирку. И проветрить. Запах секса почти мускусный, режет нос и выбивает остатки сознания, которые пощадил член Сатору.

Удивительно, что я встал раньше. Нет, не так. Удивительно, что я вообще встал.

Ноги мягкие и бескостные, будто щупальца плюшевого осьминога, но мне так хочется пить, что я готов на локтях ползти к холодильнику.

Сатору хмурится во сне. Беспокойно раскидывает руки по смятым простыням. Я задерживаюсь и, пересилив боль в пояснице, наклоняюсь, чтобы поцеловать его. Снова ощущаю солёный привкус на щеках — крошечная бороздка, проложенная слезой, никак не хочет высыхать.

— Казуки, — сквозь сон зовёт он.

— Я здесь.

— Прости… Я люблю тебя.

Сатору не часто спокойно говорит о любви. Обычно он либо вопит об этом, размахивая над головой флагом с моим портретом, либо канючит, как маленький ребёнок, пока у меня не заложит уши. Любовь Сильнейшему из клана Годжо даётся непросто, он хочет, чтобы она в его исполнении получалась такой же блистательной, каким выходит всё прочее, за что он берётся. Он впадает в крайности, как и этой ночью. Если заниматься сексом, то до тех пор, пока я не потеряю сознание; если дарить цветы — то выгружать их под домом вагонами; если признаваться в чувствах, то до хрипоты и так, чтобы слышали все вокруг. Но сейчас, видя непонятные мне сны, он говорит серьёзно, с надрывом.

— И я люблю тебя, — отвечаю, хотя знаю, что он не слышит.

— Тогда не уходи. Останься навсегда.

— Я за водой.

— Не бросай меня. Я не выдержу…

— Это две минуты, Ру, — поглаживая его по растрёпанной макушке, успокаиваю я. — У нас впереди ещё много времени.

— Три дня…

Вроде не «Звонок» смотрели, а голос сонного Годжо похож на загробный тон черноволосого призрака. Наверно, ему снится уже совсем другой сон… Целую в глаза, чтобы все кошмары расступились.

День пятый.

— Может, пора вернуться в школу? Уверен, хитрюге Гето скучно без нас.

Сатору разрешил мне курить на кухне. Стоит у вытяжки и делает вид, что не замечает густые клубы дыма — я тушу об тарелку уже четвёртую сигарету. В последние дни, что мы проводим здесь, Сатору разрешает мне абсолютно всё. Не то чтобы раньше он заигрывался в мамочку, но сейчас на его месте явно безалаберный папаша — хочет откупиться тонной мороженого от своего чада, которого навещает раз в год. Мне можно есть на кровати, Сатору даже сходил в магазин за подносом, чтобы приносить мне завтраки в постель. Позволил заплести его чёлку в пальмочку на макушке. Сделал массаж ног. Принёс блок любимых сигарет — те, которые я нашёл под кроватью, были какими-то странным, вместо иероглифов на пачке — латиница. Годжо даже согласился спать с краю, хотя я знаю, что он любит у стены. Он сам включает телевизор, быстро пролистывая выпуски новостей, чтобы найти какой-нибудь фильм. Хотя чаще предлагает почитать вслух или просто поболтать. Он выбирает кафе, куда мы ходим ужинать — удивительно, но я не помню таких в этом районе — всегда оплачивает чек, напрягается, если рядом с нами кто-то разговаривает по телефону. Туго натянутый нерв читается в каждом его движении, стоит нам ступить за порог квартиры. Но тем не менее мне можно всё.

— Нет.

…Кроме возвращения в школу. На самом деле, я ужасно боюсь того, что за то время, пока я боролся с проклятием, могло произойти нечто непоправимое. Но Годжо попросил не задавать вопросов, а больше неизвестности меня пугает то, что он может снова закрыться в своей раковине, отгородившись от меня непроницаемым лицом, искажённым страданием. Я и так каждое утро замечаю, какие опухшие и красные у него веки. Пусть он включает музыку, когда идёт мыться, я всё равно слышу, с какой силой он впечатывает кулак в стену. Успеваю заметить тень на лице до того, как он растягивает губы улыбкой.

— Не волнуйся, в школе всё хорошо, — Годжо забирает пепельницу со стола, чтобы вытряхнуть её в урну, смахивает белую пыль, рассыпавшуюся по столешнице, тянется к кнопке кофемашины.

— Я не хочу кофе, — нужно как-то остановить этот ворох суетливых движений, от которых мне не по себе. — Я хочу вернуться в колледж, Ру.

Замком щёлкает челюсть Годжо, он сжимает зубы рефлекторным движением, ещё больше уверяющим меня в том, что что-то происходит. Вчера мне снился сон, будто я убиваю молодую женщину; она шаман, не проклятие. Я видел в её глазах страх и своё отражение — жуткий оскал, в котором гнев смешался с отчаянием. Слишком реалистично.

— Казуки, проси о чём хочешь, кроме этого, — столешница трещит под пальцами Сильнейшего.

— Расскажи, откуда шрамы. Почему я не узнаю себя в зеркале?

— Нет.

— Сколько времени прошло, Сатору?

Боль сверлит мои глазницы, маленькая кухня плывёт. Я хватаюсь взглядом за фигуру Годжо, но и она словно отдаляется от меня, прячась за пелену.

— Казуки, — просит он, до крови прокусывая недавно зажившую губу, — пожалуйста…

Подхожу и прижимаюсь к нему, закрываю глаза. Если остаться так, то будет казаться, что всё в порядке. Родной запах чего-то мятного, тёплое тело, знакомые очертания лопаток и под правой — два полукруга шрама. Мне хорошо и спокойно в этом неведении. А от одного предчувствия правды сердце заходится бешеным тактом.

Я разрешаю тебе обмануть себя, Сатору.

День шестой.

Годжо взял мои сигареты и вышел на балкон.

Сегодня он разбудил меня рано утром и заставил вместе с ним клеить картинки на ватман — назвал это картой желаний. Раскидал по полу вырезанные из журналов фотографии. Там были дома, животные, достопримечательности разных стран и много еды. Я искал среди них карточку с самим Сатору — как же он мог не засунуть в мои желания себя! — но не находил. Когда я взял со стола рамку и достал нашу фотографию из неё, приклеив в центр, Годжо замер. Нацепил на глаза свои тёмные очки, которые за все эти дни не надевал ни разу. Будто я через них не увижу его слёзы. Нервно сгрёб к себе все цветные картинки и порвал несколько, пока размазывал по ним клей. У него дрожали руки. Он пытался прислонить друг к другу две части разорванного пополам дома. Края наезжали один на другой, не желали соединяться. Бумага намокла от клея и рвалась только больше.

Пальцы становились настойчивее, плечи свело в неестественной позе — Годжо мучил две половинки, превратившиеся в кашу. Я обнял его, уложив голову на плечо. Закрыл глаза и долго слушал, как горько он плачет.

В моей карте желаний так и осталась одна-единственная фотография. Всё, чего я хочу.

Сатору стоит на балконе. Сегодня я впервые чувствую настоящую весну. Из наших окон виден небольшой сад, где розовыми взрывами распускаются цветы сакуры. Белые лепестки ветер приносит к нам на подоконник. Я не смахиваю их, а бережно убираю в сторону — скопилась уже целая горка. Надо будет взять Гето и Сёко, съездить к морю в Окинаву. Там давно совсем тепло, а морской воздух и солнечный свет отлично лечат душевые раны.

Я беру с кровати плед, иду на балкон и накидываю его на спину Сатору. Вечерами прохладно. Пепел на перилах смешался с белым цветом сакуры, прожжённые лепестки выглядят совсем хрупкими.

У меня тяжело на сердце. Вчера, когда Сатору принимал душ, я бездумно переключал каналы и наткнулся на выпуск новостей. Датированный девятнадцатым марта две тысячи восемнадцатого года. Когда мы отправились на то самое задание был две тысячи восьмой. Все, чего я не хотел замечать, рухнуло на меня грудой обломков: странная одежда прохожих, которых я видел из окна, незнакомые мне гаджеты, новые фильмы в отличном качестве. Я не был удивлён. Наверно, я давно понял, что прошло вовсе не несколько дней. Но мне хватало того, что наше бесконечное счастье не заканчивается, застывшее между двумя десятилетиями.

Теперь я не требую от Сатору правды. Не жду ответов на вопросы. Кажется, могу видеть кусочек будущего — иллюзия вот-вот дрогнет и исчезнет.

— Ру, я люблю тебя.

— Зуки, иди, я сейчас приду, — заложенным голосом просит меня Годжо; он весь согнулся над перилами балкона, пачкая серебро волос о пепел.

— Я натворил много глупостей, да? — холодные и колючие звёзды безучастно смотрят на меня, неуверенно задающего этот странный вопрос. — Если тебе тяжело, то расскажи мне. Сам знаешь, я обо всём догадываюсь.

Одна из искорок срывается с неба. Или мне кажется. Но я всё равно загадываю желание. Не то, что повторяю каждый раз, когда вижу равные цифры часов и минут или говорю фразу одновременно с кем-то, новое — «пусть Сатору Годжо будет счастлив».

— Завтра мне придётся убить тебя.

Слова повисают в воздухе осязаемым комком боли и страха.

— Из-за проклятия?

— Да.

— Тогда сделай то, что должен. Я согласен умереть от твоих рук.

Лепесток сакуры падает мне на щёку. Она отцветёт через две недели. Но на следующий год это повторится, всё вокруг снова будет усыпано розово-белым ковром. Я этого не увижу, но меня греет мысль, что Сатору будет смотреть. Не знаю, что мне нужно сделать, чтобы это не отзывалось болью в его сердце. Чтобы там тоже зацвела весна.

— Уверен, раз ты не смог придумать выход — его нет. Просто отпусти меня.

Ноги Годжо подкашиваются, он цепляется за перила, в исступлении пытаясь подняться, не замечая, что всё его тело ослабло и дрожит. Сажусь рядом с ним, медленно разжимая окоченевшие пальцы. Он остаётся на коленях.

— Ты должен проклинать меня, — тихо говорит Сатору.

От его крика пролетают белые лепестки на каменном полу:

— Спроси у меня, что случилось! Спроси, чтобы возненавидеть меня!

Смерть это страшно, потому что я больше не увижу улыбку Сатору Годжо. Но если она будет похожа на сон, то, может, смилостивится и бесконечной лентой прокрутит передо мной самые счастливые годы моей жизни, убережёт от видений тех ошибок, из-за которых пропали десять лет нашего счастья, появились шрамы на моем теле; из-за которых Годжо пришлось лгать, убивая себя каждый день с тех пор, как я открыл глаза в этой маленькой квартире на окраине Токио.

— Нет. Я не хочу знать. Просто держи меня за руку, пока я буду умирать.

Ухожу с балкона и ищу маркер — нужно вручную дописать желание на бумагу.

День седьмой.

Сатору Годжо никогда не хотел быть Сильнейшим. Он ещё в детстве понял, что стоит за этим почётным званием: одиночество в тёмной комнате, не спасённые жизни и ответственность, от которой ломит плечи. На людях Шестиглазый не упускал возможности похвастаться своей силой, а то, как он на самом деле всё это ненавидел, знал только Казуки.

Последние три года Сатору искал себе преемника. Молодого шамана, который смог бы разделить с ним заботы о мире. Оккоцу, Хакари, Фушигуро… Они все талантливые заклинатели, но ещё дети. Годжо не вправе отбирать у них эту чудесную пору, заставлять сражаться с проклятиями аномального ранга и жертвовать собой. Если этого не избежать, то он, как учитель, должен быть рядом. Бороться с ними плечом к плечу.

Но этим утром Сатору хотел послать всё к чертям и проститься с жизнью. Вся ночь зациклилась на одном бесконечном «люблю», которое Годжо пообещал себе сказать столько раз, сколько мог бы успеть за десять лет.

Казуки не задал ни одного вопроса. Сатору и сам не знал, как рассказать ему о десяти годах ненависти и лжи. Как сказать, что вымоленное им у тьмы время они потратили на фальшивку — в эйфории поставили всё на зеро, как азартные игроки, увлечённые иллюзией правильного выбора. В карманах мелочью осталась звенеть одна неделя.

Она истекла десять минутназад.

Сатору убил Казуки. Всё сделала Необъятная Бездна — моментально и безболезненно. Последним умерло чёрное сердце Нами; лицо Казуки искривилось гримасой, выплёвывая чужие слова: «Это того стоило». Годжо ждал ослепительной ненависти, но не почувствовал ничего.

Рука Казуки быстро стала холодной. Сатору продолжает держать её и сейчас. Опускает ладонью веки. Смотрит в пустоту, но натыкается взглядом на стену, где висит ватман с одной-единственной фотографией и размашистой чёрной надписью: «Я хочу, чтобы Сатору Годжо стал счастливым».

Сильнейший знает только один способ. Он закрывает глаза. Представляет перед собой большого пса с золотистой шерстью, который вырывает у Сатору поводок и бежит к домику на берегу моря. Сбивает с ног Казуки, который ждёт их с прогулки.

Ру досчитает до десяти и вернётся в мир, где у Сильнейшего ещё очень много дел.

Один…