Ловушка для княгини (СИ) [Татьяна Луковская] (fb2) читать онлайн

Луковская Татьяна Ловушка для княгини

ПРОЛОГ

— Да как он смеет мне свою приблудную навязывать! Не бывать этому! Я ему не холоп! — Всеволод бушевал, метался по горнице, пинками расшвыривая лавки. — Слышал, да так и передай ему — мой князь на байстрючке не женится!

— Ну, послушай, княже, — хвостом бегал за ним боярин Ермила, — время ли гордость свою выказывать?

— Гордость всегда есть время выказать, чтобы ноги об тебя всякий не вытирал, — князь упрямо тряхнул русыми кудрями и уставился в распахнутое окно, там, высоко в поднебесье неспешно парил ворон, воплощая абсолютную дикую свободу, недоступную хозяину худородного разоренного княжества; внизу во дворе белоствольные березки примеряли первые желтые листочки, под ними так любила гулять жена, и в ее глубоких глазах-озерах всегда отражалась синь неба. — Как я на том свете в очи Ефросинье моей глядеть стану, как оправдаюсь, что вместо нее, голубки, в дом невесть кого ввел, на ее ложе плод греха уложил? — в голосе князя к раздражению прибавилась черная отрава тоски.

— Да не про тот, про этот свет надобно думать, про народ свой, обездоленный, про деток своих родненьких, — с другого конца решил зайти Ермила, он скрытно делал знаки игумену Олексию, мол, чего молчишь, вступай, для этого же покликали, но древний старец, в полудреме прикрыв веки, казалось, и не слышал яростных криков спорщиков. — Э-эх, — в сердцах махнул рукой боярин.

— Всегда ведал, что Димитрий меня ровней себе не считает, но чтоб так вот, внаглую, дочь приемную мне совать, — Всеволод судорожно сжал кулаки, — такого я от него не ожидал, враг он мне.

— Ты погоди врагов выискивать, — Ермила сокрушенно покачал головой, глядя на тридцатилетнего князя, как на неразумное дитя, — ему дочь надобно пристроить, а нам союз крепкий с Чернореченским князем заключить. Всем выгодно, коли б не твое, княже, упрямство. Уж прости старика.

До старика сорокалетнему пышущему здоровьем боярину было еще далековато, но он любил, когда надо, прикинуться немощным, благо пробившаяся рано седина этому способствовала.

— В чем выгода, в позоре? — не собирался отступать и Всеволод. — Чтоб каждый пес мне в спину насмехался?

— Да с чего им усмехаться, до усмешек ли нынче? А девка, бают, красна, еще и завидовать тебе станут.

— Распутница, как мать ее?! — совсем уж взбесился Всеволод. — Не бывать этому! Не бывать!!! — от ярости пригожее лицо князя побагровело, искажаясь злой гримасой.

— Ермила, выйди, — впервые подал голос игумен, — нам с князем потолковать надобно.

— Да делайте, что хотите, — непочтительно отмахнулся боярин и вышел, громко хлопнув дверью.

— Вот, отче, среди своей нарочитой чади[1] уважения нету! — громко, чтобы Ермила услышал, крикнул князь в закрытую дверь.

— Ну, чего разорался-то? — одернул его старец, щуря подслеповатые глаза. — Сядь, — краем посоха указал он на опрокинутую лавку.

Всеволод послушно перевернул обратно лавку и сел, облокотившись о стену, теперь вся поза князя выражала глубокую усталость.

— Жениться надобно, то ты и сам ведаешь, так чего ж орать? — старец тяжело поднялся, опираясь о посох.

— Противно, — Всеволод потянул край ворота душившей его свиты[2].

— Смиряйся, легче станет.

— Не станет, отче, не станет. Подловил меня родич, уж так подловил. Сам от татар откупился, княжение его нетронутым стоит, а мое в пожарищах, опустевшее. Елена его надоумила дружбу с погаными водить, подарки в степь шлют, а мне что слать, у меня в закромах мыши с голоду дохнут? Да коли б воля моя была бы, да я б к тебе в монастырь ушел, тишины хочу… и без нее мочи нет, — совсем тихо добавил Всеволод, пряча от старца набежавшую слезу.

— Я тебя, сыне, убеждать не стану, сам ты понимаешь, как лучше сделать надобно, от того и лютуешь, — старец, кряхтя, развернулся и зашаркал ногами к двери. — Сынок-то как?

— Слаб, — вздохнул князь. — В глаза мне не сказывают, а за спиной шепчутся — до весны не дотянет.

— Мать ему нужна, — покачал головой старик.

— Няньки за ним ходят, — буркнул Всеволод, поднимаясь проводить игумена.

— А мать была б лучше.

— Мать мне его не воскресить, а при мачехе горче горького бывает.

— Иная мачеха матушки добрей. Не спеши, приглядись к молодухе.

— Девица нрава доброго, никто худого слова про нее не сказывал, — это в дверь снова заглянул Ермила, ничуть не смущаясь, что подслушивал.

— Про мать ее покойную тоже твердили — благочестивая молитвеница, а потом такое вылезло, упаси Господь, — Всеволод перекрестился, — не ровен час, змею к себе запускаю. Яблоко от яблоньки не близко ли катится?

— Бога не гневи, покойников худым словом поминая, — на плечо князю легла иссушенная рука игумена. — Шли сватов.

Всеволод остался один. Одиночество не тяготило его, скорее он даже к нему стремился. Люди раздражали, а от иных просто хотелось волком выть. Где набраться сил? Как взбодриться и продолжить жить? Да, у других еще хуже. У Великого вся семья сгинула, самого без головы схоронили, сотни людей оплакивают близких. А он-то, Всеволод, что? Ермила оглушенным вытащил его из боя на окаянной Сити. В страхе лесными тропами возвращались они тогда к дому, и чуялось князю, что найдет он вместо града пепелище. Да так и случилось, кострище увиделось еще с холма.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Но напрасно князь умывался слезами, падая на колени пред разоренным градом, бояре не стали оборону держать, вывели народ раньше прихода «гостей», успели уйти и княгиня с дочерью. Прятались в болотах, пережидали. Ефросинья тогда скинула их сыночка. Но радость, что любушка жива, была так велика, что Всеволод на то и внимание не обратил. «Народим еще», — целовал он супругу, крепко прижимая к себе.

Город отстроили, дани уплатили, жизнь потихоньку возвращалась в край. Княгиня долго не могла зачать, молилась, просила, виновато опускала пред мужем небесные очи, а он все ж был спокоен и слова жене в упрек не говорил. И вот она снова понесла, мальчонка родился в срок, и мать, вроде бы, хорошо все перенесла, да только через три дня стало Ефросинье худо, а через неделю прибрал ее Бог. Так быстро, внезапно, как обухом по темечку.

И Всеволод опустил руки, суета и борьба, которыми он жил несколько лет, отступили перед отупляющим горем. Теперь он жил этой болью, охапками таскал к гробнице цветы, слушать никого не хотел, а от предложения снова жениться просто зверел. Напрасно стыдил его игумен Олексий, взывая к разуму и долгу. На сына Всеволод вообще смотреть не мог, мерзкий внутренний голосок нашептывал, что коли б не этот кричащий комочек, Ефросинья была бы жива. Всеволод гнал эту крамольную мысль, понимал, что дитя не при чем, но пересилить себя и взять сына на руки так и не решился.

Только год спустя чуть стало легче, князь отвлекся насущными заботами: заложил новую церковь, приказал поновить рвы, лошадок прикупил. И уже Всеволод соглашался со здравыми уговорами, что негоже князю холостым ходить, не положено, и старики-вдовцы новых жен приводят, а ему, полному сил мужу, одному ну никак нельзя. Все так, но не на этой же! И опять в венах закипело раздражение.

«Улиты дочь я на ложе к себе не приму! — выкрикнул Всеволод куда-то в высоту. — Таково слово мое!»[3]

[1] Нарочитая чадь — знатные люди.

[2] Свита — верхняя шерстяная рубаха.

[3] Отсылка к роману «Княгинины ловы».

Глава I. Дорога

Вой не был красавцем — лицо круглое, нос курносый со смешными детскими веснушками, но от парня исходило что-то задорное, дерзкое, волнующее, и Настасья, нет-нет, да и бросала невольные взгляды в сторону гарцующего на вороном коне ухаря. А тот словно спиной это чуял и еще больше рисовался перед юной княжной, кидая шутки дружкам, оглаживая конскую гриву, пуская вороного конька в галоп, на ходу подхватывая с земли то шишку, то цветок: «Вот, гляди, как могу», — говорили все его движения.

Настасья, сдвинув от сосредоточенности тонкие брови, рассматривала проплывающие мимо возка еловые лапы, всем видом показывая, что ей, чужой невесте, вот все эти «кривляния» юнца и ни к чему. Поговорить бы с нянькой, отвлечься, но та мирно дремала, уронив на грудь большой подбородок. А все жемчужинки на подоле уж изучены, все ленты в косе перебраны, что ж делать-то еще?

Радовалась ли Настасья, что ехала взрослой невестой к настоящему князю-жениху? Скорее тревожилась. В тайне она надеялась, что отец ее, незаконнорожденную дочь, не станет выдавать за князя, а отдаст в жены какому своему боярину, и не придется Настасье ехать от матушки с батюшкой в далекие края, а будет она из мужниного терема на пироги к матушке Елене ходить, и все в жизни останется по-старому, привычно и по-домашнему. Да так и было бы, если бы не упрямство отца — дочь сделать непременно княгиней. А уж если князю Димитрию что втемяшится, так выбить это могла только жена, но и Елена здесь с мужем согласилась — Настасья должна в жены вдовцу Всеволоду достаться.

— Матушка, да разве я справлюсь, разве смогу сестры твоей место занять? Да и жених уж старик, ему тридцать третье лето идет, а еще говорят, он гневлив. Боюсь я, колотить меня станет, — все это Настасья выговаривала матери тайком, перечить отцу в открытую она не смела.

— Уж поверь, в тридцать три лета еще далеко не старик, — усмехалась Елена, гладя дочь по волосам, — а племянникам моим матушка добрая нужна, особенно меньшому, кому как не тебе детушек доверить? Все наладится.

Мать говорила спокойно, уверенно, но по легкой дрожи кончиков пальцев Настасья чувствовала, что Елена так же волнуется, как и дочь.

— Ты только одно помни, коли невмоготу тебе там станет… ну всякое ведь может статься, это я так, на всякий случай, — мать с нежностью заглянула дочери в глаза, — так вот, сразу домой возвращайся. Мы всегда тебя примем.

— Никогда я назад не вернусь, хоть убивать меня там станут, отца не опозорю, — поклялась Настасья, а клятвы надобно исполнять.

И теперь этот задиристый, нагловатый юнец смущал покой княжны, вот такого жениха Настасье хотелось бы, молодого, под стать ей, без прошлого, но…

Настасья с легким вздохом достала маленькое начищенное до блеска медное зеркальце. Ох, бранился духовник Феофан за эту безделицу, что в гордыню юных дев ввергает. Настасья даже выкинуть хотела, наслушавшись грозных проповедей, но Елена со смехом вручила дочери зеркальце обратно: «Глядись, пока сердце радуется, красота не вечна, проходит быстро». Сама мачеха была еще чудо как хороша, белокожа, голубоглаза, стройна как осинка. Ах, отчего Настасья пошла в родную мать: по южному смуглая, кареглазая, с темно-русой пышной косой, не такой она представляла себе девичью красоту и прятала лицо от солнышка, надеясь выбелить щеки. И опять Елена звонко смеялась, называла дочь ладушкой и чаровницей, баловала подарочками и внушала: «Краса ты наша, ненаглядная, никого не слушай, очами поведешь, покоя отроков безусых лишать будешь».

Настасья, вспомнив матушку, улыбнулась своему отражению, подняла глаза и встретилась взглядом с дерзким воем, парень подмигнул ей, и удушливая волна алым румянцем залила девичьи щеки.

— Эй, Борята, чего здесь третесь? — раздался грозный окрик. — Вперед поезжайте, велите, чтоб дозор пустили.

Это сват от Всеволода, боярин Ермила, подъехал к возку княжны и разом разогнал юнцов. Борята еще раз дерзко подмигнув княжьей невесте, дернул коня за повод и, поднимая столп пыли, помчался прочь, за ним последовали и его дружки.

— Не советую, княжна, так-то вести себя, — зло прошипел боярин, наклоняясь к возу Настасьи.

— Нешто я чего дурного сделала? — опять вспыхнула, но уже от стыда и злости, юная невеста.

— Я за тебя князю поручился, что ты девица благонравная, и так и будет, — прорычал Ермила, сдвигая мохнатые брови. — Поняла ли?

«Да как он смеет намекать!» — взорвалась внутри негодованием Настасья, но взяв себя в руки, холодно вслух произнесла:

— Ничего худого я не творила.

— При твоем происхождении не то, что перемигиваться, даже головы в сторону мужей и отроков поворачивать нельзя.

— Я не перемигивалась! — возмутилась Настасья, просто задыхаясь от ярости, никогда дома различий между ней и братьями не делали, никто вот так, в открытую, ее незаконным происхождении не тыкал, шушукались за спиной, вестимо, куда ж деваться, но чтобы вот так, в лоб, не было такого.

Не нравился ей этот сват, тощий, ушлый на вид мужичишко, с вечно бегающим взглядом колючих глаз, и намеки его грязные не нравились, и князь, за ним стоящий, тоже Настасье уже не по нраву был, хотелось развернуть возок и домой рвануть. «Поручился он за меня князю! Вот, значит, как, а сам князь без поручителей невесте своей не доверяет!» Веки защипало от подступивших слез.

— Зря на меня сердишься, — заметив ее опавший вид, уже миролюбиво добавил Ермила, — я тебе только добра желаю… и себе заодно, — вздохнул сват, почесав за ухом. — Многое на тебя поставлено.

— Я ничего плохого не творила, — упрямо повторила невеста.

— Вот и ладно, — совсем уж дружелюбно улыбнулся Ермила, откланиваясь.

«Наплевал в душу и отъехал, — Настасья завернулась в широкий убрус[1], ни в зеркало, ни на молодых воев, ни на людей Всеволодовых, вообще, ей уже смотреть и не хотелось. — Ежели ваши отроки без почтения, так в чем я виновата? Впредь надо быть осторожней, чтобы отца не осрамить, раз у них здесь так все строго».

Под вечер, разбив стан, начали укладываться на ночлег. Настасье с нянькой достался шатер в самом центре на небольшом пригорке. Девки-служанки притащили теплой водицы, омыться с дороги, и дымящийся котелок с кашей. В высоком шатре Настасья чувствовала себя пленницей, но выйти к кострам и побродить вдоль тихой речки теперь не решалась, чтобы ненавистный боярин опять чего бесстыжего не углядел. Примостившись на походной лежанке, княжна начала уже клевать носом, как услышала легкий шорох. Настасья охнула, подбирая ноги, вдруг это змея. Говорят, в этих краях полно гадюк. Но полог шатра слегка приподнялся и появилась огромная охапка цветов разнотравья: «Самой ладной деве», — раздался торопливый мужской шепот.

Настасья долго смотрела на валявшиеся на земле цветы, как лучше поступить? Со вздохом втянула княжна головокружительный медовый аромат и выпихнула цветы обратно за полог:

— Ничего мне не надобно! — шепнула она в темноту.

— В цветах какой грех? — настойчивая мужская рука опять пропихнула букет в шатер.

«Да что ж за наглые там все!»

— Грех вокруг чужой невесты крутиться, прочь ступай! — и Настасья опять вытолкала медовую охапку.

— Невеста, так не жена ж еще, — и опять настырные цветы пробрались внутрь.

— Малашка! — громко крикнула Настасья задремавшей у порога девке, — Пойди глянь, что там за шум за шатром!

Кто-то, ломая ветки, кинулся прочь. Настасья победно взяла цветы, распахнула полог и выбросила подарок вон. «Так-то лучше будет!» Дальше все было спокойно.

Выспавшись, в бодром настроении, княжна перекусила и в сопровождении няньки пошла к своему возку. Каково же было ее раздражение, когда новый букет ждал ее прямо на подставочке для ног.

— Вот озорники, — проворчала нянька, покачав головой. Тучная и неповоротливая старуха с трудом забралась в возок и тяжело плюхнулась на лавку. — Свата, Настасьюшка, слушайся, он те все правильно давеча сказывал, — наступила она грузной ногой на цветы.

Выходит, нянька Ненила тогда и не спала вовсе, и весь разговор с Ермилой слышала, но не вступилась, не защитила подопечную. Настасья обиженно отвернулась от няньки, чувствуя острое одиночество.

[1] Убрус — платок.

Глава II. Жених

Летний лес дышал по утрам осенней влагой, малахитовая зелень изредка перемежалась багрянцем и золотом, птицы особенно хлопотливо прыгали по веткам, предчувствуя грядущие холода. Настасья всегда любила это время года — уж не жарко, да и холода нет, комары не так донимают. Дома столы ломятся от яств, народ весел и с надеждой глядит в завтрашний день. Разгульные свадьбы следуют одна за другой, воспевая жизнь. Хорошо, радостно.

Но здесь, в краю Всеволодовом, даже ранней осенью царила какая-то унылая безнадега. Заброшенные пашни, осиротевшие пепелища деревень, кое-где копошащиеся оборванные людишки, пугливо пускающиеся в лес при виде неизвестно обоза. Бедность и запустение. А ведь земля здесь пожирнее чернореченской и урожай должна давать добрый. Сердце сжималось от тоски и дурных предчувствий.

На пятый день пути показался Дмитров-Польный, стольный град Всеволода. Настасью охватило волнение, она беспокойно ерзала на лавке, то укутываясь в шерстяной убрус, то скидывая с плеч удушливый покров. Город был меньше Чернореч-града, но поновленная крепостная стена смотрелась грозно, сощуриваясь волоковыми оконцами-бойницами.

По традиции князь-жених с боярами и попами должен был торжественно выйти на встречу невесте за городские стены. Но Настасью никто и не думал встречать, город жил привычной суетой: в ворота въезжали и выезжали телеги, окрестные смерды спешили на торг. «Отчего же он не вышел? Не доложили, мы слишком быстро приехали? Или гордец, как про него и баяли?» Невеста поджала губы от обиды.

— Спесив наш князюшка, не ту невесту желал, — услышала она тихий шепот.

Настасья резко обернулась, но никого за возком не увидела, словно почудилось, она даже не могла точно сказать — женский то был глас или мужской.

«Не ту? А какую же?» — в груди неприятно защемило.

Обоз начал переваливать через насыпной вал, огибая колья засеки. Вратари у мощных дубовых ворот приветственно поскидывали шапки, с почтением кланяясь новой княгине. «Ну, может и не ту он ждал, да я приехала. Пусть смиряется, — Настасья горделиво вздернула подбородок, — я справлюсь, отца не подведу. И пусть как будет».

Возок затарахтел по широкой, убранной брусом, улице. Домишки вокруг были махонькие, наскоро срубленные, кособокинькие, дворы пустые, ни деревца, ни кустика. А ведь дома, в Черноречье, все утопало в зелени садов, зрели наливные яблочки. Все в чужом граде было какое-то неладное, необустроенное. «Как домой хочется!»

Народ сбегался, поглазеть на княжью невесту, все почтенно кланялись. «Хороша, красна, ладная», — слышалось отовсюду, и это успокаивало. «Может все и хорошо будет», — пробиралась меж уныния надежда.

Процессия, сопровождаемая зеваками, поравнялась с поновленным каменным собором, сияющим на солнце золотом купола. Настасья велела остановить, спрыгнула с подножки возка и, подбирая метущую пыль запону, пошла в сторону соборных ворот. «Он не пожелал выйти меня встретить, так и я к нему торопиться не стану». Княжна, мягко ступая и на ходу крестясь, поднялась по ступеням, с поклоном вошла в храм.

Внутри было тесно и сурово, пространство притвора заполняли мощные каменные столбы, за которыми просматривалась позолоченная стена иконостаса. Получив неуклюжее благословение, растерявшегося пожилого священника, Настасья поставила свечу пред аналоем и уже повернулась выйти, как у северной стены в глаза бросилась большая каменная гробница, с дорогим вытканным серебряной нитью покровом, осыпанная свежими цветами.

— Это княгини Ефросиньи упокоение, — пояснил священник, увидев заинтересованный взгляд княжны.

Настасья невольно вздрогнула, не сладко чужое место занимать. И опять нестерпимо захотелось домой, бежать отсюда, от чужой скорби. «Я справлюсь, я справлюсь», — как молитву твердила юная невеста, выходя на яркий свет сентябрьского дня.

Княжий двор был широк, терем крепок, за хозяйственными клетями просматривался сад, отрада очам после пустынных улиц. «Не как у батюшки, да и тоже ладно», — залюбовалась Настасья резными сенями.

— Приехала, невеста приехала, — полетели со всех сторон крикливые бабьи голоса.

Челядь, галдя, вывалила, смотреть на новую хозяйку. Поодаль чинным рядом стояли горделивые бояре, они не подошли к обозу, не поприветствовали княжну, в их позах и ухмылках Настасье почудилось нечто угрожающее, или это волнение душило и все делало враждебным.

— Князю передайте, Анастасия Димитриева пожаловала, — с вызовом гаркнул Ермила, отбив небрежный поклон боярам. Те лениво откланялись в ответ.

«А свата-то здесь не жалуют, с чего бы?» — подметила Настасья, она неспешно сошла с возка, первой поклонившись дмитровской знати. Правильно ли это? А Бог его ведает. Ни один из бояр не пошевелился, даже не кивнул головой. Ледяной холод пробежал по венам невесты. «Что я сделала этим напыщенным людишкам, что они пред челядью меня оскорбляют?»

— Пока меня не было, почтение не в ходу стало, — злобно бросил Ермила, заступаясь за опекаемую княжну.

— Почтение заслужить надобно, — перекрыл суету властный звенящий мужской голос, и все разом затихли и повернули голову в сторону сеней. Настасья тоже оборотила взор наверх.

Со ступеней вразвалочку спускался муж, лет тридцати. По крытому аксамитом корзеню[1], небрежно накинутому на правое плечо, Настасья поняла, что пред ней сам князь Всеволод. Жених был красив, куда там до него простоватому Боряте. Порода чувствовалась в каждом движении, в повороте головы, в хищном разлете бровей, тонком с легкой горбинкой носе. Русые кудри волнами ниспадали на плечи, небольшая бородка подчеркивала правильный овал лица. Какого цвета у жениха глаза, Настасья на рассмотрела, но ей показалось, что в них застыло хмурое зимнее небо.

Князь придирчиво посмотрел на невесту, недовольно поджал губы. «Не понравилась я ему, — вконец расстроилась Настасья, — хочу домой».

— Княжну с дороги отдыхать отведите, венчание завтра, — процедил Всеволод, и пройдя мимо Настасьи, словно мимо стены, пошел к боярам.

— Княже, но ведь хороша, — засеменил за ним Ермила.

— Даже на мать не похожа, вся в черта того, — рявкнул Всеволод, сплевывая на землю.

Вот так встреча! По-разному представляла себе Настасья, как впервые увидит суженого, но такого и подумать не могла. Оскорбленная и всеми покинутая стояла она посреди двора. Если бы не слово, данное отцу, велела бы она сейчас развернуть коней и полетела бы прочь и от спесивого жениха, и от надменных бояр. Но нельзя, честь и долг не велят.

— Не печалься, Настасьюшка, — поспешила утешить ее нянька, — разглядит еще, не так-то быстро.

— Мне того и не надобно, — с досадой прикусила Настасья нижнюю губу. — Слышали, что князь велел? — прикрикнула она на нерасторопную челядь. — В покои мои меня ведите.

Горница была просторной с большим очагом и широким ложем. Слуги занесли короба и ларцы с приданым, расставив их вдоль стен. Из небольшого оконца открывался вид на сад — старые обгорелые яблони перемежались молодыми еще не плодоносившими деревцами. Успокаивающе пахло сырым листом и дымом.

Выпроводив своих девок и хлопочущую няньку Ненилу, Настасья повалилась на мягкий ворс ковра и разрыдалась, отчаянно и горько. «Не такая я ему, так и он мне не такой, гордыня — грех тяжкий. «Вся в черта», — вспомнила она слова Всеволода, — это он про отца моего так? Да этот гусак и ногтя моего батюшки не стоит! Сам он черт!».

Прорыдавшись, Настасья села, обняв колени, где-то со двора слышались мужские разговоры и смех. Может это князь со своими боярами над ней потешается? «Да и пусть смеется. А жениться на мне все ж ему придется, гордыню переломить, потому как мой отец его сильней, и не Всеволоду с его худородным княжеством против нас выступать», — Настасья рукавом вытерла слезы.

Будущее рисовалось мрачным и беспросветным, и от этого хотелось выть и скулить побитой собачонкой. «Знали бы родители, как меня здесь встретят, так может и пожалели бы, да дома оставили. Конечно, оставили бы, они меня любят, и братики меня любят, и даже братец Ростислав, всем я мила была. А эти… да плевать мне на них. Господь терпел и нам велел, я все вытерплю, я терпеливая».

[1] Корзень (корзно) — княжеский плащ.

Глава III. Чужие дети

— Чудо как хороша! — подбодрила Ненила невесту, оправляя шелковый убрус. — Нешто краше может быть?

Вышитый серебром и жемчугом парчовый повой[1] непривычно обвивал голову невесты, широкий длиннополый навершник[2] сковывал движения. Настасья чувствовала себя пленницей и в этом богатом наряде, и в тереме, и в чужом княжестве.

Еще рано поутру она пошла знакомиться с детьми князя, прихватив с собой заранее приготовленные матушкой Еленой подарочки. Дочь Всеволода Параскева, худенькая девчушка лет десяти, с большими голубыми глазищами, жиденькой белокурой косицей и немного оттопыренными ушками, надменно, повторяя жесты отца, отстранилась от будущей мачехи.

— Это тебе, гостинец, — Настасья выложила на короб расшитый золотой нитью пояс, янтарные бусы и большой отрез восточного шелка, — это паволока заморская, навершник тебе сошьем.

— Мне от тебя не надобно, — зло сверкнула девочка очами, — назад уноси.

— Отчего ж не надобно? — подавляя раздражение, мягко спросила Анастасия. — Разве ж я пред тобой в чем виновата?

— Виновата! — с вызовом крикнула Прасковья, топнув ножкой, — от тебя бесчестье на батюшку пало, смеются над ним все. Забирай свои подарки, не любы мне они, — и девчонка, махнув тонкой косой, отвернулась от Настасьи, показывая щуплую спину.

«Была б я тебе матушкой, выдрала бы тебя за уши, так и просятся оттаскать», — но вслух, собрав все терпение, накопленное с шестью младшими братьями, Анастасия с напускным равнодушием произнесла:

— Это не от меня, это сестра матери твоей, княгиня Елена, передала.

Девочка с сомнением бросила беглый взгляд на подарки.

— Так от тетки родной возьмешь? — надавила Настасья.

— От тетки возьму, — выдохнула девочка, хватая край позолоченного кушака.

Настасья вышла совсем раздавленной — не своими словами дитя говорило, чужими баяло, стало быть, все здесь считают, что она, Анастасия, нагулянная дочь Чернореченского князя, — позор для жениха, байстрючкой брезгуют. От этого и Всеволод бесится, по своей воле он такую невесту в дом свой не ввел бы.

Покои княжича были какими-то тесными и мрачными, очаг жарко пылал, создавая чад и духоту. Бабки-няньки суетились вокруг лежанки, на которой обложенный подушечками сидел полуторогодовалый малыш. Ребеночек был тщедушным, бледненьким, с мягким пухом белесых волосенок, и этим напоминал полу-облетевший одуванчик. А лицо серьезное, какое-то совсем не детское, с пронзительным взглядом огромных синих очей. Все движения были вялыми, словно через силу.

— Здрав будь, Иванушка, — склоняясь над лежанкой, улыбнулась ребенку Настасья, и протянула яркую расписную коняшку. — Бери скорее. Смотри, он скакать умеет, — и Настасья крутнула маленькие колесики на концах деревянных копыт. — Бери, — повторила она, опять ласково улыбнувшись.

Ребеночек с опаской оглянулся на нянек и робко протянул ручонку. Конек выпал из слабых пальчиков. Настасья почувствовала боль, бедное дитя!

— На ножки встает? — спросила она у одной из нянек, большой бабы с ярким румянцем во всю щеку.

— Какое там, вон и сидеть едва может, — отмахнулась та, недовольно наморщив нос.

Няньки были напряжены, присутствие новой хозяйки их явно тяготило.

— Иди к матушке, мое дитятко, — протянула руки к мальчику Настасья.

Княжич дернулся и отпрянул назад, губки скривились дать реву.

— Он чужих боится, — поспешно бросила румяная баба, выделив голосом «чужих».

— Я теперь не чужая, — улыбнулась мальчику Настасья, — я теперь его матушка. Ну, иди, не бойся, — опять наклонилась она к нему, подзывая кончиками пальцев.

И малыш подался вперед, повинуясь ее зову, поднял слабые ручки, мол, бери меня. Настасья подхватила его и прижала к себе. Каким же он был легким, невесомым.

— Родненький мой, один ты здесь меня жалуешь, — тихо проворковала она в самое ушко Ивашки, и на лице малыша отразилось подобие слабой улыбки.

Вот так же ее саму, тощую крохотную ляльку, после смерти матери брат Ростислав отправил к отцу в Чернореч-град, и чужая женщина, княгиня Елена, стала для Настасьи родной и любимой. Может пора долги возвращать и теперь самой стать для этого дитя настоящей матушкой?

«Душно здесь и мрачно… И няньки какие-то угрюмые. Дурное место для дитяти», — оглянулась вокруг Настасья.

— Я сына в свои покои заберу, мои холопки за ним ходить станут, — двинулась она с ребенком к двери.

— Ну, уж нет, — перегородила ей дорогу румяная баба, — покуда князь не прикажет, княжича не отдадим.

— Так он прикажет, непременно прикажет, — прижала к себе Ивашку Настасья.

— Вот как прикажет, так и посылай, — румяная баба рывком вырвала малыша из рук княжны.

Тот заныл, но слабо, еле слышно.

— Да как ты смеешь?! — возмутилась Анастасия. — Я невеста княжья.

— Так не княгиня же, — в лицо княжне усмехнулась румяная баба.

Против этого Настасье нечего было возразить, махнув рукой Ивашке на прощанье, она вышла из горницы.

И вот теперь Анастасия, стояла в свадебном уборе, готовая идти в церковь венчаться, а в голове все прокручивались сцены с боярами, князем Всеволодом, Параскевой и злобными няньками. Ой, не сладко молодой княгине здесь будет, ой, не раз придется подушку слезами омыть. «Еще не поздно все отменить, — соблазняя, нашептывал, внутренний голос, — перечисли пред князем Всеволодом нанесенные обиды да повороти домой, а отцу с матушкой поведай, как здесь невесту встречали, так они и гневаться не станут, простят. Да, стыдно, вот так, несолоно нахлебавшись, возвращаться, да, пересуды будут, а может и насмешки; зато потом все как раньше пойдет. И станет дочь Чернореченского князя опять всеми любимой умницей и раскрасавицей». «А как же Ивашка? — повела внутренний диалог Настасья. — Он ко мне потянулся, признал». «А этот вообще не жилец, Бог его скоро приберет, сама видела, каков он, стоит ли из-за него такое-то терпеть?»

Настасья подошла к окну, глянула в яблоневый сад: вот искореженная, с обглоданной огнем корой старая яблоня, могли бы ее после пожара под топор пустить, но кто-то пожалел, оставил, положился на авось, а может руки не дошли; а яблоня выбросила новые побеги, ожила, и даже вон на ней плоды висят, опять радуя хозяев. Нельзя унывать, надо верить, что все наладится! «Я только приехала, они узнают меня получше да переменятся. Обязательно переменятся». «А коли не переменятся, коли так теперь всегда будет. Эта-то яблоня отошла, а вон та, видишь — пенек торчит, так и сгинула и плода не дала. Молодку вместо нее подсадили», — не сдавался тот, кто подтачивал силы изнутри. «А если не получится, в монастырь проситься стану, — нашла выход из безнадежного круговорота Анастасия. — Князь Всеволод тому противиться не сможет, да он только рад будет от меня избавиться. А и в монастыре живут да Богу усердно молятся. Покойно там».

— Невесту кличут, — прибежала княжья холопка, — жених уж в церкви ждет.

И опять пренебрежение, разве не должен князь Всеволод в терем явиться за суженой своей, за ручку ее взять да в церковь повести, как обычай велит? Ну же, надо уже определиться, сейчас принять решение, сказать надменно: «Домой уезжаю. Пусть тот жених себе другую невесту ищет, да только в его захудалое княжество не больно-то невесты полетят», — вот так сказать, ножкой топнуть и скинуть ненавистный повой, опять девкой оборотиться.

— Передайте жениху… — Настасья на мгновение замерла, небрежным жестом оправила шелковый убрус, — передайте жениху, я готова, иду уже.

Все, дверь в прошлое захлопнулась.

[1] Повой — головной убор замужней женщины.

[2] Навершник — широкое не подпоясанное платье, надеваемое поверх рубахи.

Глава IV. Свадьба

Князь лишь раз недовольным взглядом скользнул по невесте и больше в сторону Анастасии не смотрел. Даже когда священник скрепил их руки и теплая, немного шершавая от рукояти меча ладонь коснулась кожи тонких девичьих пальчиков, и Настасья украдкой с надеждой взглянула через шелк убруса на мужа, Всеволод остался холодно-равнодушным, словно не свою жену, а постороннюю незнакомку водил вкруг аналоя. А еще Настасья заметила, что князь все время оглядывался на гробницу Ефросиньи, и столько затаенной печали было в его глазах, что юной жене захотелось бежать прочь — не покойница, она здесь лишняя.

Свадебный пир гремел дудками и бубнами скоморохов, бражка и мед текли рекой. Гости пьяными голосами выкрикивали здравицы. И все вроде как положено, как принято, только вот молодой муж тоже налегал на чарку, а ведь Настасья помнила — жених с невестой на свадебном пиру в рот и маковой росинки брать не должны, голодными сидеть, а уж потом, наедине, отведать яств. Но Всеволоду было плевать на обычай предков, новобрачным себя он не чувствовал и махал холопам подливать хмельную брагу.

Настасья с усиливающейся тревогой смотрела как князя все больше и больше развозило, движения становились рваными, неуклюжими. Хотелось сказать: «Может пирожком закусишь, княже», но слова как-то не шли, молодуха боялась грозного окрика — какое тебе дело.

Вместо Настасьи это сделал Ермила, как бы невзначай бочком подойдя к Всеволоду, он зашипел в самое ухо светлейшего:

— Княже, закусывай, до брачной ночки не дотянешь.

— Ничего, найдет с кем утешиться, у них в роду то запросто, как водицы испить, верно, Настасья? — поворотил к жене пьяный взгляд Всеволод, и насмешка в очах, такая острая, жалящая.

А дальше, как во сне, Настасья и сама не поняла, как все произошло: она, вскочив на ноги, резким движением вырвала чарку из рук князя и выплеснула прямо на русые кудри мужа остатки браги.

Дудки и бубны разом смолкли, гости затихли, кто со страхом, кто с ядовитой усмешкой глядя на князя с княгиней. Всеволод широко растопыренной ладонью отер остатки влаги с лица, в серых очах таилось что-то недоброе. «Сейчас он мне двинет так, что я без зубов останусь», — сковал Настасью удушливый страх.

— Спать иди, — хрипло произнес Всеволод, отворачиваясь.

Настасья, подобрав тяжелый навершник, затравленной ланью вылетела из гридницы. В полумраке натыкаясь на бревенчатые стены, она бежала, не разбирая дороги, и уже и сама не понимала, куда ведут ее темные переходы. Из-за угла ей навстречу неожиданно вынырнул Борята, Настасья попятилась, не обрадовавшись, а испугавшись, увидеть здесь знакомого парня.

— Аспид он, придушил бы, коли б дотянулся, — с яростью прорычал Борята, сжимая кулаки и раздувая ноздри.

— Не смей моего мужа при мне срамить, — отпрянула Настасья, тревожно оглядываясь, ей совсем не хотелось, чтобы после мерзкого намека Всеволода, ее застали с холостым воем.

— Он себя уж сам осрамил, куда мне успеть. Не понял видно, какое счастье ему в руки свалилось, — уже мягче произнес Борята, небрежно опираясь рукой о балку перекрытия. — Я б тебя на руках носил.

Парень стоял такой юный, дерзкий, смотрел с такой нежностью и потаенной страстью, что Настасье стало еще хуже, слишком разительное отличие от ее матерого пьяного муженька.

— Доброй ночи, — она быстро поднырнула под рукой Боряты и побежала дальше уже вверх по скрипучей лестнице, шагов сзади не последовало, Настасья облегченно выдохнула.

Только сейчас она поняла, что оказалась напротив горницы княжича Ивана. Злая на весь мир, Настасья рывком дернула дверь, врываясь в детские покои. Румяная нянька пыталась накормить малыша, почти силком запихивая ему в рот ложку с кашей, ребенок куксился, но сил упираться не было. Услышав хлопнувшую дверь, нянька так и застыла с ложкой в руке, удивленно хлопая выцветшими ресницами.

— Я теперь княгиня, князь разрешил сына забрать, — соврала Настасья, почти отталкивая няньку и выхватывая Ивашку из-под тяжелого ватного одеяла.

— Не отдам, пока сам князь мне того не скажет, — попыталась отобрать ребенка нянька, но Настасья была так зла от нанесенных ей обид, так возбуждена всем, что сейчас произошло, что волчицей рыкнув на няньку, со всей дури оттолкнула дородное тело и вышла победительницей с драгоценной ношей на руках.

Ивашка затих, прижимаясь к мачехе, и Настасья услышала учащенный стук его маленького сердечка.

— Нам, Иван, вместе надобно держаться. Мы им себя согнуть не дадим, — поцеловала она ребенка в щеку, — а кашу тебе сейчас Ненила сварит, у нее добрая кашка получается, за уши не оттянешь.

Ивашка агукнул.

— Вот и славно, — сквозь слезы улыбнулась ему Настасья.

С трудом вспоминая дорогу, она пробиралась к своим покоям. Ивашка пригрелся и заснул, опрокинув голову-одуванчик на матушкино плечо.

Вот еще лесенка, вот крытый переход, дубовые столбы с узорочьем из переплетенных веток калины, а за ними и княгинины горницы.

— Нашла, — улыбнулась себе Настасья и тут же ойкнула.

Скрестив руки на груди, у распахнутой настежь двери стоял Всеволод.

Настасья замерла. Князь увидел ее, смерил мутным взглядом.

— Где бродишь, сказал же спать ступай? — рявкнул он, но не злобно, а скорее ворчливо.

— Княжича от нянек забрала, — прошептала Настасья.

— Зачем? — князь сделал несколько нетвердых шагов в ее сторону.

— Злые у тя няньки, со мной ему лучше будет, — ревниво прижала ребенка Анастасия. — Дозволишь? — с опозданием попросила, с вызовом глядя в пьяные очи.

— Прощения попросить не хочешь за срам прилюдный? — князь схватился за резной столб, чтобы не упасть.

— Прости, — легко вымолвила Настасья.

— Ну, ты тоже меня прости, — неожиданно выдал Всеволод.

Волна радости побежала по спине, но напрасно, потому что тут же князь мрачно добавил:

— Только не жена ты мне и никогда ей не будешь, поклялся я в том, — Всеволод буквально вцепился в столб, еще немного и богатырское тело сползет на пол.

— Кому поклялся? — опавшим голосом спросила Настасья.

— Себе. И того довольно, я пред Димитрием обещание выполнил, повенчался с тобой, а дальше уж… — оборвав себя, Всеволод ссутулил плечи и, шатаясь из стороны в сторону, побрел прочь.

«Вот так вот, не жена, — тупо смотрела ему в спину Анастасия, — а зачем тогда клятвы в церкви давал, себе клятва важней чем Богу? Ну и ступай, больно нужен ты мне! Убиваться не стану».

Нянька Ненила причитала и охала, хлопоча над Ивашкой, бережно укутала его одеяльцем, подложила подушки, чтобы не скатился ночью с лежанки.

— Ты, Настасьюшка, ступай, я сама за нашим птенчиком пригляжу, а то князь на брачное ложе придет, а тебя нет.

— Не придет, — мрачно произнесла Настасья, — никогда не придет. Я с вами здесь лягу, а то проснется Ивашка, все незнакомое, расплачется.

— Сейчас не придет, так после заглянет, али слепой? Охо-хо-хо-хо, — Ненила ласково потрепала воспитанницу по голове.

— Он покойницу любит, — поджала губы Настасья.

— Похвально, только душа-то большая, там местечко на всех хватит.

— На меня не хватит, он мне об том уж сказал.

— Подожди, изменится, — от Ненилы исходила какая-то железная уверенность, но даже она не могла сегодня вдохнуть в Настасью веру в себя.

Молодая княгиня устало присела на лавку, стягивая надавивший голову повой.

— Поправить надобно, чтобы ладней сидел, — с грустью проговорила она, перебирая серебряные колечки.

— Ой, да ты ж у меня голодная, — всплеснула руками нянька, — Малашка, Забелка пироги несите!

— Не голодна я, не надобно ничего, — отмахнулась Настасья.

— Вот еще, дитятко мое голодом морить. Я уж девок на торг послала, прикупили молочка парного, пироги испекли, с пылу с жару.

С приклеенной неловкой улыбкой в горницу прошмыгнули холопки, на столе оказались прикрытые рушником пироги и крынка молока. Настасья вздохнула, но начала жевать. «Должно, им всем здесь хотелось бы, чтобы я голодом себя заморила, так не дождутся».

— Отдайте моего братца! — с визгом на середину горницы влетела княжна Прасковья, коса растрепана, глаза лихорадочно блестят. — Отдайте назад, воли вам такой никто не давал! — топнула девочка ножкой.

— Тише! Разбудишь, — отложив пирожок, поднялась на ноги Настасья. — Видишь, спит он уже, — головой указала она в сторону лежанки.

— Отдайте, — уже громким шепотом заговорила Прасковья. — Нянька Сулена плачет, братец теперь умрет, никто, кроме нее, Ивашу накормить не может. Отдайте сейчас же! — девчонка была и испугана, и зла одновременно.

— Ой, княжна светлая, — заворковала Ненила, — да разве ж я с княжичем не справлюсь, да я вот эту егозу, — она указала на Настасью, — крохой совсем за пазухой сотню верст везла. Тоже тощая да махонькая была, меньше котенка, а вон какой красотой выросла. И ты не кручинься, накормим, — она слегка коснулась плеча Прасковьи. — Пирожок отведаешь?

— Не надо мне ваших пирогов, — нервно дернула плечом девочка. — А батюшка узнает все, велит сам вам Ивашу вернуть…

— Батюшка твой знает и мне волю на то дал, — перебила ее Настасья.

— Врешь ты все, побожись! — опять на крик сорвалась Прасковья.

Настасья перекрестилась на красный угол.

— Все равно врешь, — упрямо бросила Прасковья, но оттопыренные ушки слегка покраснели.

— Садись — садись, пироги с брусникой, медовые, сладенькие, — бесцеремонно потянула девочку к столу Ненила. — корочка румяная. Про княжну и пирожок басню-то[1] слыхала?

— Нет, — честно призналась Прасковья, давая усадить себя на лавку. — А что княжна?

— Ну, как же, жила-была девица-раскрасавица, не девка черная, а княжья дочка. Захотелось ей раз пирожка отведать, да не простого, а заморского, с чудо-ягодой, кто того пирога отведает, тот сможет на человека глянуть и сказать хороший он али дурной. Молочка подлить, чего в сухомятку-то давиться?

— Угу. А зачем ей то надобно было? — жадно начала есть Прасковья.

«О-о, за свадебным пиром, про княжну-то и забыли, девчонка голодная», — отметила про себя Настасья.

— Были вкруг нее слуги злые, завистливые, — махнула неопределенно рукой Ненила, — на хороших людей говорили — дурные, а на дурных — хорошие, и так княжну запутали, что решила она пирожок ведовской раздобыть. А в одной стороне жил княжич пригожий… — Ненила все плела и плела словесный узор, Прасковья слушала, наминая пироги ибросая украдкой изучающие взгляды на Настасью. Та сидела молча и делала вид, что тоже внимательно слушает. Напряжение начинало спадать.

Прасковья зевнула.

— Может с Ивашей рядком ляжем, басню дослушаем? — осторожно предложила Настасья.

Девочка замерла в раздумье.

— Матушка мне колыбельную пела и по голове гладила, — с надрывом проговорила она.

— Так и я могу, — улыбнулась Настасья.

— Не хочу тебя, не хочу! — неожиданно закричала Прасковья и, вскочив из-за стола, стрелой скрылась в черноте дверного проема.

— Догнать ее надо, — спохватилась Настасья, коря себя, что слишком поторопилась.

— Не надо, не все сразу, — положила ей руку на плечо нянька. — Охо-хо-хо-хо, бедное ты мое дитятко, тяжелая ноша на тебя легла.

Лежа при свете тусклой лучины на широком ложе и прислушиваясь к мерному дыханию малыша, Настасья глотала одну слезинку за другой. Такая вот свадьба у нее «развеселая» и такая вот первая ночка мужатой бабы. «А все ж он прощения у меня попросил, а ведь я бесчестье ему нанесла, крепкое бесчестье — прилюдно умыть, а он все ж сам повинился, может слюбиться не сможем, так хоть обижать меня не станет?»

[1] Басня — здесь сказка, в Древней Руси слово «сказка» не использовалось в современном значении.

Глава V. Трапеза

— Утром князь всегда с семьей трапезничает.

Настасья едва поспевала за высоченной и худой ключницей Феклой.

Фекла, при каждом шаге размахивая длинными руками-плетями и сильно сутулясь, на ходу наклонялась к новой княгине, беспрестанно тараторя и обрушивая на Настасью ушат нужных и ненужных сведений:

— А по полудню все больше с боярами в гриднице сидит, обсудят там чего важного, да и перекусят, чем Бог пошлет. А княжне мы в трапезной накрываем, а княжича няньки кормили, мал он еще за столом сидеть. А вечеряет князь… — тут Фекла замялась, закашлялась.

— Где князь вечером трапезничает? — насторожилась Настасья.

— Да то в гостях у кого из мужей почтенных, то к себе в горницу прикажет кушанья принести, по-разному. А от прежней княгини, упокой Господь ее душу, рукоделие осталось, — быстро перевела ключница разговор, — и паволока, и аксамит, и нить златая, и иглы годные, так я велю, светлейшая, все к тебе снести.

— Не надобно, — у Настасьи неприятно перехватило дыхание, — княжне отдай, ей от матушки приятно будет взять, а у меня все свое привезено.

— Ой, да Параскева наша к рукоделию не больно-то охочая, — ворчливо отмахнулась Фекла, — усидеть долго не может, только нитки изорвет.

— Все равно отдай, — Настасье не хотелось брать вещи покойницы, она и так чувствовала себя захватчицей.

— А хозяйство у нас невеликое, — продолжила ключница, — я все покажу, да за все отчитаюсь, как положено. И на торг княгиня Ефросинья ходила, не брезговала. Коли, светлейшая, захочешь, так я и тебя сведу.

Фекла не проявляла враждебности, как остальные слуги, и тем подкупала Настасью. Княжьи холопки смотрели на новую княгиню без почтения, даже с каким-то вызовом, все утро громко шушукались за спиной, так, что Настасья слышала обрывки фраз: «Не пришел… смугла, что поганая, наша-то беленькой была… да любой бы не пришел, ежели б ему на голову крынку одели, дикая». Никто Настасье не сочувствовал, она ощущала себя скоморохом на потеху, только гуслей да дудки не хватало. Хотелось топнуть ногой, как давеча Прасковья, и всех прогнать прочь, но княгиня, собрав всю волю в кулак, делала вид, что ничего не замечает.

И только бойкая Фекла приняла новую хозяйку с почтением и простоватой деловитостью, и Настасья сразу потянулась к ней, нащупывая среди вязкой жижи враждебности, твердую почву.

— На торг я бы сходила, да и град посмотреть хочется, — робко призналась Настасья.

— И то верно, — одобрительно закивала ключница, распахивая пред Настасьей двери трапезной.

Расписанные стеблями трав и цветами стены радовали глаз, комната была просторной и светлой, из приоткрытых окон лился яркий утренний свет. За большим длинным столом уже сидела Прасковья, нетерпеливо покручивая ложку. Настасья выдохнула, изобразила улыбку и решительно вплыла в трапезную.

— Здрава будь, Прасковьюшка, а братец твой откушать изволил, зря ты печалилась. Ненила кашку уж такую добрую состряпала. Ивашка целых три ложки проглотил.

— Всего-то, — протянула разочарованно девочка, морща нос.

— Так полные же, а там, глядишь, и еще съест. И ложку сам в ручки взял, он своей ковырял, пыхтел, как взрослый, а нянька своей кормила, так и поладили, — Настасья хохотнула, призывая и девочку повеселиться, но Прасковья по-прежнему смотрела на нее волчонком, хмуря белесые брови.

Настасья замерла у стола, куда же сесть? Матушка Елена всегда садилась по левую руку от отца, но Настасья вроде бы как и не настоящая княгиня, пренебрегаемая, может лучше отсесть на другой край стола, захочет князь, так позовет рядом присесть?

Холопки начали вносить дымящиеся кушанья, одна из них иронично хмыкнула, заметив растерянность новой хозяйки. «Как же, позовет он! Жди. Чего мне стыдиться, я княгиня венчанная», — и Настасья уверенно села по левую сторону от устланного мехами княжьего места.

И тут в трапезную вошел Всеволод: движения уверенные, резкие, голова горделиво вскинута, лишь по слегка скривленным уголкам губ можно догадаться, что князя терзает жесткое похмелье.

— Фекла, квасу холодного вели подать! — гаркнул он.

— Уж стоит, светлейший, уж поставили, — указала ключница на запотевшую крынку.

Князь, не глядя по сторонам и не удостоив княгиню даже беглого взгляда, тяжело опустился на лавку, двумя руками схватил крынку и сделал несколько жадных глотков.

— Худо тебе, тятюшка? — пискнула Прасковья и, подражая отцу, хмуря бровки.

— Хорошо, дитятко, хорошо, — и столько ласки и нежности было в его голосе, что Настасья опять почувствовала себя совершенно лишней и ненужной.

За трапезой болтала лишь Прасковья, рассказывая отцу, что вчера делала, куда бегала, с кем играла, и только о том, что приходила есть пироги к Настасье, девочка упрямо промолчала. Да Настасья и не ждала этого. Молча новая княгиня смотрела в стол, есть не хотелось. Готовили местные стряпухи недурно, каша рассыпчатая, жаркое распаренное, приправленное пряными травами, но кусок в горло не лез. Князь тоже лениво мял ложкой кашу, то ли его тяготило похмелье, то ли присутствие молодой жены.

— Я на ловы[1], — буркнул Всеволод, откладывая ложку, — три дня не ждите.

«Ну, хоть сказался, и на том спасибо», — горько усмехнулась себе Анастасия.

— Тятя, возьми меня с собой, — заканючила Прасковья, — не хочу я здесь с… — она оборвала себя, но красноречиво посмотрела на Настасью.

— Дома остаешься, мачеху слушайся, — неожиданно грубо ответил Всеволод, но тут же, увидев, как дочь обиженно поджала губы, более мягко поспешил добавить, — негоже девке на ловах пропадать, помнишь, как в прошлый раз над оленихой рыдала.

— Я больше не буду рыдать, то я малая еще была, а теперь…

— Нет, — отрезал отец.

— Светлая княгиня велела тебе, княжна, рукоделие матушкино отдать, — от двери шепнула Фекла, — сейчас пойдем разбирать.

— Пойдем, пойдем! — обрадовалась Прасковья и, не спросившись отца, вылетела из-за стола.

— Егоза, — улыбнулся ей вслед Всеволод.

— Бойкая, — поддакнула Настасья.

Установилось неловкое молчание, князь снова начал мучить ложкой кашу.

«Надо спросить его сейчас, эдак небрежно: «Что же ты, княже, на ложе меня не зовешь?», но стыдно, неловко, унизительно».

— А Иванушка покушал хорошо, сам ложкой ел, — робко произнесла она и, сама испугавшись своей смелости, затихла.

— Коли сможешь его на ноги поставить, при всех пред тобой на колени кинусь, — серые льдинки очей князя впервые за утро встретились с карими очами молодой княгини.

— Не могу тебе того обещать, но стараться буду, — прошептала Настасья.

— Как, так вот смотришь, на мать похожа, — пробормотал Всеволод, поднимаясь из-за стола.

— Ты мою родную мать знал? — осторожно спросила Настасья, тоже поднимаясь.

Но Всеволод, ничего не ответив, поспешно вышел прочь.

Ох, не надо Настасье так вот пристально в зимние очи смотреть, не холодно, а жарко от них становится, и мучает досада. «Лучше бы он орал на меня, обзывал, как давеча, тогда бы я его просто тихо ненавидела да терпела. А так, просто «чужой», равнодушный, а я, что пустое место. Горько пустым местом быть».

Ничего не замечая, Настасья медленно побрела обратно к себе.

— Прости, княгиня, что не в свое дело лезу, — зашептала, догнавшая ее на лестнице Фекла, — а только послушай меня, вдову, двух мужей схоронившую. Нечего ласк от князя ждать…

— Я и не жду, — с вызовом вздернула нос Настасья.

— Правильно, не жди, сама его приласкай: подлови, как никто видеть не будет, да обними, в уста поцелуй, чтобы он не сопливую девчонку, уж прости, светлейшая, а бабу в тебе разглядел. А так-то долго по нему сохнуть будешь, пока сам удосужится.

— Ничего я не сохну! — вспылила Настасья от того, что Фекла так легко все ее чувства разглядела. — Не люб мне ваш князь, — выдохнула она.

— Сделай, как я наказываю, все сладится, — пропустила возмущение хозяйки ключница.

«Ну, уж нет, я, княжья дочка, до такого не унижусь», — упрямо поджала Настасья губы.

Солнце неожиданно скрылось за тучи, день нахмурился, готовый разрыдаться дождем, от этого в княжеских хоромах стало совсем мрачно и неуютно. Одев Ивашку в шерстяную рубашечку, Настасья с холопкой Малашей пошли гулять в сад.

— Пойдем, Иваша, пока дождик не зарядил, птичек посмотрим, кошку какую погладим, — ворковала Настасья, немного подбрасывая малыша и добиваясь его ответной улыбки.

На дворе была суета, лаяли псы, нетерпеливо ржали лошади, ловчие проверяли оружие. Князь, окруженный молодыми боярами-молодчиками, лихо запрыгнул на солового коня, ласково погладил четвероногого друга по шее, весело свистнул, дружки отозвались ответным мощным свистом, и вся толпа хлынула за ворота. Как не похож был сейчас Всеволод на того утреннего мрачного мужа, казалось, он даже десяток лет скинул, помолодев на глазах.

— Батюшка на ловы поехал, — перехватила Настасья заинтересованный взгляд малыша. — И ты будешь на ловы ездить, коняшку тебе подарим.

— Ко, — сорвалось с губ Ивашки.

— Да, коняшку, верно! Малашка, ты слышала, княжич «коняшку» сказал.

«Да пусть едет на свои ловы, нам и без него не грустно».

Настасья крутнулась, заворачивая к саду.

[1] Ловы — охота.

Глава VI. Соперница

Князь обещался вернуться через три дня, но пропал на целую седмицу[1]. Настасья осторожно поинтересовалась у Феклы — не случилось ли чего, та шепнула Ермиле. Боярин явился сам. Теперь в его жестах и речи не было нравоучительного превосходства, он вел себя с Настасьей как с настоящей княгиней, с показным почтением, видно призывая и челядь к тому же.

— Не изволь тревожиться, светлейшая княгиня, князь зверя погнал да к Давыду Залесскому ненароком во владения завернул, а уж тот, покуда до сыта не накормит, в баньке не попарит, всем соседям кости не перемоет, не выпустит. Вернется княже, жив да здоров.

Вот такая пощечина молодой жене от супружника, вместо брачного ложа попойка у брата покойной княгини. Настасья пред Ермилой держалась стойко с нарочитым спокойствием, но лишь затворилась за боярином дверь, взгляд карих очей потух, плечи поникли, играть пред Феклой уже не было сил.

— Светлейшая, я ж тебе обещалась хозяйство показать, — всполошилась ключница, хлопая себя по бокам, — самое время, пока хозяина нет, нос свой бабий всюду засунуть, — и Фекла забавно шмыгнула своим острым длинным носом.

Настасья кисло улыбнулась и пошла за ключницей.

Всю неделю новая княгиня тихо просидела в своих покоях вместе с Иваном и выходила с сыном на руках только погулять в саду и на службу в домовый храм при княжьем тереме. Видеть хамоватые лица челяди ей не хотелось: бабы откровенно потешались, мужички, почти не таясь, разглядывали с ног до головы, видно, оценивая, смогли бы они, как князь, вот так, от молодой жены ускакать. И лишь в пустом саду, заросшем в дальних углах высоким бурьяном, Настасья чувствовала себя умиротворенно, все казалось проходящим, бренным. Ее холопки Малашка с Забелкой расстилали под старой яблоней плотный ковер, и Настасья с Иваном подолгу сидели, играя деревянной лошадкой и яблоками.

Дальними кругами вокруг них ходила Прасковья, она тоже выбегала в сад как бы случайно одновременно с мачехой, но близко не подходила, упорно делая вид, что сама по себе. Настасья терпеливо каждый раз приветливо махала ей рукой и приглашала посидеть вместе, но девочка лишь надменно вздергивала носик.

Так проходил день за днем, и вот настало время вылезти из своей раковины, оглядеться вокруг, ну надо же как-то жить.

— Это вот у нас погреба, Яков, тиун княжий, за все в ответе, ну и я по мере сил, — объясняла Фекла, присвечивая светцом узкие ступени в глубину подземелья.

Это скромное «по мере сил» говорило о том, что все княжье житье-бытье находилось в руках именно Феклы, а тиуны, челядь и даже гридни[2] и теремные воротники[3] лишь смиренно ходили под рукой верткой ключницы.

В погребе пахло меловой побелкой и сыростью. Съестных припасов здесь было заготовлено немало: с железных крюков свешивались окорока, огромные мореные бочки стройными рядами подпирали стены; кули с мукой, как положено, подвешены к потолку, чтобы не пробрались к драгоценному житу коварные грызуны.

— Столько трудов стоило все это собрать, — набивалась на похвалу Фекла, — уж такие времена голодные настали. А здесь, хозяюшка, смотри, — ключница, тревожно оглянувшись, обошла одну из бочек, призывая и Настасью следовать за ней.

В беленной стене виднелась небольшая ниша, в которую тоже были вбиты два крюка. Фекла дернула за один из них, и стена со скрипом отворилась, оказавшись дверью. В трепещущем пламени светца Настасья рассмотрела ступени, убегающие еще глубже.

— Что это? — выдохнула княгиня удивленно.

— Лаз, в храм Успенский выводит. Это я тебе так, на всякий случай, — Фекла резким движением захлопнула дверь в подземелье.

— А из града такой есть? — почему-то спросила Настасья.

— Может и есть, того я не знаю, — отчего-то недовольно проговорила Фекла, а потом, помолчав, добавила: — Ты про то, светлейшая, не думай.

— Про что, про то? — не поняла Настасья.

— Про то, чтоб домой сбежать. Княжич с княжной к тебе тянутся, оба ожили, сама ты милостивая, уж я в людях разбираюсь. Бог дал, насквозь их вижу, — Фекла оправила пояс, и от этого связка ключей у ее левого бока издала мелодичный звон.

— Не собираюсь я бежать, — возмутилась Настасья.

— А князь у нас не плохой, дурной иногда, то да, — Фекла тяжело вздохнула, — а так-то в хороших бабьих руках… прежняя-то княгиня умела, а ты, светлейшая, уж больно молода, считай, сама дите… но тоже не из теста сделана, научишься.

— Где уж мне до покойной княгини, — с обидой отвернулась Настасья, состязание с покойницей ее истощало.

— Научишься, научишься, и князю ты понравилась.

«Понравилась? Смех, да и только, а говорила, что людей насквозь видит», — разочарованно подумала Настасья, но вслух ничего говорить не стала, чтобы не обидеть единственного своего союзника.

Белый день после подземелья больно ударил по глазам. Настасья зажмурилась, а когда разомкнула заслезившиеся очи, увидела нарядно одетую девицу, неспешно плывущую по широкому двору. За незнакомкой, раболепно оправляя ленты в ее богатой русой косе, семенили две неприглядные, скрюченные холопки. Сама девица была смазлива лицом, белокожа, румяна, маленький смешно вздернутый носик не портил ее, а придавал милое обаяние. Двигалась она как сытая, расшалившаяся кошечка, а одета — княгине на зависть: расшитая шелковой нитью понева, ряды янтарных бус на лебединой шее, руки отяжелели от серебряных браслетов.

На Настасью незнакомка бросила высокомерный взгляд хозяйки и пошла дальше.

— Это кто такая? — недоуменно спросила княгиня, может у князя сестра есть, а она и не знала.

— Это Желанка, няньки Сулены дочка, — как-то слишком поспешно ответила Фекла. — Пойдем, светлейшая, я тебе конюшни покажу, жеребеночек там вчера народился.

— Полюбовница княжья? — сразу сложила концы Настасья. — И что она в княжьих хоромах живет?

— Княгиня, не печалься, мало ли таких Желанок, а ты супружница венчанная. Натешится да замуж ее пристроит.

И тут какая-то неведомая сила словно дернула Настасью изнутри, как уже было, когда она на свадьбе «умыла» Всеволода, — удаль, пугающая и одновременно разжигающая отчаянную смелость.

Настасья крутнулась на пятках, щелкнула пальцами:

— А чего ж ждать? Вели тиуна Якова ко мне позвать, а конюшни после поглядим, с Ивашкой, ему на лошадок любо будет смотреть, — и голос сразу стал властным, прямо железным.

Фекла сначала замерла, разглядывая озорные искорки в глазах княгини, а потом довольно улыбнувшись, поспешила выполнять приказ.

Настасья нагло уселась в гриднице на место мужа. Вокруг с недоуменными взглядами суетились челядинки. Тиун Яков, пузатый плешивый дядька в неопрятной свитке, спешно обтирая о кушак жирные ладони, предстал пред княгиней. Наверное, Фекла оторвала его от трапезы.

— Чего изволишь, светлая княгиня?

— Воля моя, Желану, дочь няньки Сулены, замуж немедля выдать за вдовца почтенного. Сыщи такого да сделай.

— Не могу я того, княгиня, — подавился кашлем Яков. — Не могу.

— Отчего ж не можешь? — прищурила глаза Настасья.

— Князь гневаться станет, крепко гневаться.

— Отчего ж ему гневаться, это ж холопка всего лишь, по летам уж перестарка, давно замуж пора?

Кто-то из челяди хихикнул.

— Не могу, светлейшая, не гневайся, — простонал Яков.

— Грех покрываешь, страшного суда не боишься? — сжала Настасья кулаки.

— Не гневайся, не могу, — стоял на своем тиун.

— Попов сюда, духовника княжьего, и за боярином Ермилой пусть пошлют, — Настасья в голове уж прокручивала все шаги, а пред очами стоял наглый взгляд превосходства полюбовницы князя. «Ничего, я тя научу пред княгиней голову склонять», — с ненавистью представила вздернутый носик Настасья.

[1] Седмица — неделя.

[2] Гридни — здесь телохранители.

[3] Воротники — охрана на воротах.

Глава VII. Отец

— Я хоть и стоял на твоей стороне, а одобрить то никак не могу, нельзя так, — Ермила укоризненно покачал седовласой головой. — Нельзя без ведома князя такого творить, а узнает, что ты и меня вмешала, так уж совсем осерчает.

— Я его от греха спасаю, чего ему серчать? — и бровью не повела Настасья.

— Чай, князь не дитя, чтоб его от греха спасали, сам решит — спасаться али нет. Он себе новую найдет, да и не одну, всех замуж отдавать станешь? — Ермила дернул пальцами, хрустнув суставами.

— Надо будет, так и всех выдам, мне не жалко.

Настасья и сама понимала, что играет с огнем, князя она совсем не знает. Как он встретит весть, что женушка пристроила его зазнобу за почтенного вдовца-прасола[1]: ударит, запрет, немедля велит постричься в монастырь? Но какое удовольствие Настасья получила, когда украдкой из светлицы наблюдала, как княжьи гридни выталкивали за ворота рыдающую Желану, как из горделивой павы она превратилась в облезлую курицу, как охала и причитала бегущая следом ненавистная нянька Сулена, которая уже несколько дней распускала слухи, что новая княгиня — ведьма и пасынка уморить хочет. И пусть потом придется лить слезы и горько жалеть, что сейчас так вольно вжилась в роль хозяйки. И, возможно, какая-нибудь новая Желанка так же со злорадством будет наблюдать из теремного окошка, когда опротивевшую княгиню повезут в монастырь, но то будет потом, а сейчас Настасья праздновала маленькую победу.

Она все верно рассчитала — духовник Феофил встал на ее сторону сразу, без всяких оговорок, призвав и других священников не покрывать грех. Ермила промолчал, а вовсе не поддержал княгиню, как он сейчас пред ней здесь расписывал, и только Яков причитал, настаивая дождаться князя.

— Отчаянная, ой, отчаянная ты, светлейшая, — прикрываясь ладонью, прятала улыбку Фекла.

— Место свое пусть знают, — выдохнула Настасья, — завтра на торг меня сведешь, как обещалась.

Ночью в полной тишине, собираясь отойти ко сну, Настасья услышала перешептывание под дверью. Два женских голоса, особо не стесняясь, перемывали ей кости:

— Оно, конечно, Желанке поделом, уж больно нос драла, но эта-то, кто такая, чтоб против князя идти?

— Отец, говорят, у этой Настаськи колдуном был, княгиню почтенную опоил да обрюхатил…

Такого оскорбления отцу Настасья стерпеть не могла и, вскочив с лежанки, разъяренной волчицей рванула к двери, в темноте торопливо нащупала холод железной ручки, дернула, вылетая из горницы… В пустом проеме перехода никого не было, лишь светец, вставленный в витое кольцо, дарил тусклый круг света. Настасья пробежала вдоль бревенчатой стены, завернула за угол — никого.

«Черт, колдун? Да как им здесь не совестно?! Отец мой союза с Всеволодом ищет, чтобы вместе силы копить, от ворогов отбиваться, руку им, нищим, протягивает, а они ту руку кусают, — Настасья побрела назад, босые ноги чувствовали летающий вдоль пола сквозняк. — Коли слуги так болтают, стало быть, и князь так же думает, оттого и мной брезгует, а, стало быть, зря я здесь молодость свою гублю, отцу от союза моего выгоды-то и нет. Враг нам Всеволод».

Настасья еще долго ворочалась, не в силах уснуть. Радость от маленькой победы угасла. Сейчас молодая княгиня чувствовала к Всеволоду презрение, а его пригожее лицо и зимние очи лишь раздражали. «Враг он нам», — с этой мыслью она погрузилась в тревожный сон.

Поутру маленькая княжья семья без хозяина собралась в трапезной за широким столом. Настасья, подложив подушечки, пристроила с собой и Ивана:

— Ложку держать может, пусть с нами ест, — улыбнулась она, подмигивая Прасковье.

— А батюшка не забранится? — опасливо глянула на дверь девочка, будто там уже стоял Всеволод.

— Да только рад будет, да, сынок? — вручила Настасья большую ложку Ивану.

— Да, — громко выкрикнул он и засмеялся, первый раз, не улыбнулся слабенько, а заливисто рассмеялся колокольчиком.

— Может поправится? — с надеждой посмотрела на брата Прасковья.

— Конечно поправится, кашу-то за двоих начал есть.

За седмицу Прасковья первый раз заговорила с Настасьей. Каждое утро они встречались за трапезой. Настасья неизменно дружелюбно улыбалась и вела неспешный рассказ: какое у нее в Черноречье было житье-бытье, какие колты[2] девки на торгу покупают, какой узор на рушники кладут, как Масленицу провожают, да пироги какие на Пасху пекут. Говорила и говорила то, что ей самой было бы интересно послушать. Прасковья угрюмо молчала. Когда Настасья спрашивала: «А как у вас?», девочка отворачивалась, словно и не к ней обращались. Но вот за столом появился Ивашка, стукнул пару раз ложкой по столу, размазал по всему лицу кашу, довольно облизывая губки, и Прасковья ожила, заворковала над братцем и даже один раз улыбнулась мачехе.

Настасья взбодрилась и осмелилась предложить:

— Прасковьюшка, а не хочешь со мной да Феклой на торг сходить? Фекла говорит, княже нам серебра оставил, прикупим чего-нибудь? — она замерла, ожидая ответа девочки.

Но та ответить не успела, в трапезную, расталкивая холопок, влетела Сулена. Щеки на крупном лице теперь были не румяными, а насыщенно бордовыми, повой неряшливо сдвинулся, приоткрывая растрепавшиеся седые пряди.

— Куда ты прешь?! — вбежала за ней Фекла. — Эй, кто-нибудь, гридней кличьте!

— Куда надо, туда и пру, — широкой мужской ладонью отшвырнула Сулена ключницу.

Настасья, осознавая угрозу, осталась сидеть, только заслонила собой Ивашку и жестом указала Прасковье отойти в сторонку. Девочка торопливо отбежала в угол.

— Глядите, княгиней она сидит! Да кто ты такая, чтобы княгиней нашей зваться? — заорала Сулена, — Дочь колдуна треклятого!

— Мой отец, князь Чернореченский, в чародействе никем замечен не был, — спокойно произнесла Настасья.

— Князь Чернореченский? — раскатисто захохотала Сулена. — Да какой там князь? Думаешь, мы здесь не знаем, что ты дочь боярина бежского. А и боярина ли? Неизвестно какого роду-племени, сам себя боярином объявил. Тебе не в княгинях сидеть, а в монастыре грехи родителей твоих распутных отмаливать!

— Врешь ты все! — поднялась Настасья. — Язык твой грязный. Я дочь князя Димитрия, — сначала кровь отхлынула от щек, а потом вернулась обжигающим потоком, меж лопаток потекла тонкая струйка пота.

— Так ты не знала? — с наслаждением хохотнула Сулена, прочитав потрясение на лице княгини. — Мать твоя, Улита Бежская во вдовах загрустила да с дядькой[3] сына своего Ростислава спуталась, все говорят, дядька тот колдуном был, опоил ее зельем приворотным. Колдуна этого распутного добрые люди убили, а княгиня тяжко разродилась и померла, а братец твой Ростислав, по детскому недоразумению, решил, что мать от Димитрия Чернореченского нагуляла, тот на ловы как раз приезжал. Братец тебя и велел «отцу» спровадить. А Димитрий с княгиней Еленой тебя пожалели и дочерью своей нарекли, только ты от того княжной не стала, гнилое семя доброго плода не даст, — Сулена, словно околдованная мороком, все вещала и вещала, и ядовитые слова расползались по чистой трапезной как гадкие тараканы. — А чем ты дочери моей лучше, моя дочь от венчанного брака на чистом ложе зачата, а ты?

В комнату, наконец, влетели гридни, Фекла махнула рукой, и они, не церемонясь, подхватив Сулену под руки, поволокли из трапезной, но та не сдавалась, и упираясь ногами, продолжала орать:

— Не тебе хозяйкой здесь сидеть, князь уж другой обещался, достойного боярина дочери, по рукам уж ударили, а тут князь Чернореченский весть прислал, клятвопреступником князя Всеволода сделал. Да за хорошей невестой свататься едут, а дурная сама сватов присылает.

Бывшая нянька все кричала и кричала, этот грубый, похожий на мужской бас голос еще долго стоял в ушах. Настасью пошатывало.

— Сядь, сядь, светлейшая, — подхватила ее Фекла. — Вот, кваску хлебни, — ключница силком воткнула хозяйке чарку с квасом.

— Вы все так здесь думаете? — прошептала Настасья.

— Да дурное быстро разносится, — Фекла подняла на руки притихшего Ивашку. — Какая нам разница, чья ты там дочь, ты наша княгиня, пред Богом венчанная. Бог, чай, поважнее князей будет. И кто княгиню не приемлет, — громко крикнула она в распахнутую дверь, — тот против Господа идет! А ты, — ключница резко оборотилась к Прасковье, — врагам отца потакаешь, мачеху не принимая, на их поле сеешь.

— Так батюшка сам… — пролепетала испуганная Прасковья, вжимая голову в плечи.

— И батюшка твой с горя разум свой помутил, — Фекла смело вздернула острый подбородок.

— Пойду я, — снова поднялась Настасья, — потом на торг сходим, — и, не дожидаясь ответа, стрелой выбежала из трапезной, почти столкнулась с подслушивающими челядинками, задевая углы, пронеслась вдоль темного перехода, спотыкаясь, взлетела по крутой лестнице, забежала к себе в горницу и, затворив на засов дверь, плюхнулась на ложе.

«Димитрий не отец мне?» — и пред глазами всплыла широкая улыбка отца. «Нет, он родной. Самый родненький. Врут они все, опорочить меня хотят!» Мир счастливого детства рушился, грозя завалить под обломками и саму Анастасию. Что она знала о своем происхождении? Что отец с матерью любили друг друга, согрешили, но в том Настасье не виделось большого греха, ведь отец к матери посватался, они должны были повенчаться. Но Димитрий заболел, так рассказывала мачеха Елена, а опечаленная княгиня Улита разродилась раньше времени и померла. Отец поправился, погоревал, но женился на Елене. Мачеха приняла Настасью как родную и никогда ее не упрекала.

Все в той басне было стройно и ладно, и оттого родная мать виделась девочке чуть ли не святой. И никто никогда дома даже намекнуть не посмел юной княжне, как оно там было на самом деле, видно, боялись княгини Чернореченской. Елена, если надо, могла быть и жестокой, и даже беспощадной, орлицей защищая своих детей. Все это знали и, прикусив языки, помалкивали. И тем больнее теперь всплыла правда.

А правда ли? «А может ложь? Почему я так быстро поверила этой крикливой бабе? — Настасья села, утирая слезы. — Спросить Ненилу?» — но дернуть няньку она никак не могла решиться, это как грязной рукой схватить хлеб со стола. «Не могу, язык не повернется… или… Ну надо же все-таки правду узнать!»

Настасья спустилась в горницу няньки. Ненила хлопотала у стола, вымешивая тесто и мурлыча протяжную песню.

— Скажи, то правда, что я дочь боярина бежского? — не своим голосом спросила Настасья.

Нянька охнула, побледнела, и дальше уже можно было и не выпытывать.

— Да ложь все, врут, — собралась Ненила, — враги отца твоего князя Димитрия то болтают.

Настасья вылетела от няньки, не дослушав.

«Лучше Ермилу вызвать, уж он то все должен знать, это он наш союз с Всеволодом состряпал, сам же мне об том говорил».

Оправившись пред медным зеркалом и собрав остатки сил, Настасья крикнула призвать к ней боярина Ермилу. Да, не попросить, а именно призвать, потому как, не важно чья она там дочка, Фекла права — она княгиня и, пока князя нет, может вызывать и нарочитую чадь.

[1] Прасол — торговец мясом.

[2] Колт — женское подвесное украшение.

[3] Дядька — здесь воспитатель.

Глава VIII. Советчик

Ермила явился очень быстро, вид у него был растерянным и даже встревоженным. Верткий боярин пристально вглядывался в лицо Настасьи, пытаясь определить настроение княгини. «Успели ему напеть, что здесь случилось? Да, конечно, напели, вон, глазки как бегают, — Настасья тоже стала изучать собеседника. — Волнуется. Как он там сказал: «Многое на меня поставлено?» Вот и настало время узнать, что именно. Невозможно в темноте тыкаться, что слепому котенку». Настасья махнула холопке не закрывать дверь, чтобы не создавать кривотолков, но сама подошла к окну, призывая и Ермилу отойти от стены, за которой так удобно пристроить ухо.

— На ком князь должен был жениться? — медленно проговорила она.

— И об том уж выболтали, — сокрушенно покачал боярин головой.

— Скажи, я знать хочу, — Настасья старалась держаться прямо, говорить сдержанно, отстраненно, но голос предательски дрогнул.

— Ни на ком он не собирался жениться, — небрежно махнул рукой Ермила, словно разгоняя невидимых мух, — так, во хмелю взболтнул, мол, коли княжна какая не сыщется, так он и на боярской дочке не прочь жениться.

«На боярской, значит, не зазорно, а на мне срамно», — болью отозвались в Настасье слова Ермилы.

— И кто та боярышня?

— Ну… дочке Домогоста Воиславова, вроде как, подмигнул. Да подпоили его там, вышла эта толстозадая, покрутилась пред ним, чарочку поднесла, князь да и ляпнул, не подумавши. Уж как просил, как говорил ему: княже, негоже в дно чарке заглядывать, уж пора и образумиться.

Ермила юлил, но Настасья поняла, что все гораздо серьезней: и сговор был, и свидетели того были, и надежда Домогоста была, что внуки его княжичами по терему бегать станут.

— И князь бы женился, да ты ему помешал, верно?

Ермила сначала удивленно вскинул брови, а потом хитро прищурился:

— Налету все ловишь. А что мне оставалось делать? Правой рукой князя Домогост бы сел, как-никак тесть, а я не у дел бы оказался, а ежели бы с Всеволодом чего случилось, так и вовсе задвинули бы. Мне об своем животе думать надобно. Жизнь моя в твоих руках, — Ермила нервно дернул шеей, — а ты не можешь князя соблазнить. Подошла бы, ручками белыми приобняла, приласкала, а ты, что дурная, бражкой плескаешься.

Настасья почувствовала себя породистой кобылой, за которую заплатили немало, а она возьми, да и захромай. Сейчас Ермила сбросил маску почтения, и не скрывал высокомерного превосходства. Он не был ей ни другом, ни союзником, у него свой корыстный интерес.

— Мать твоя, вот это баба была, огонь, — продолжил боярин с сальной ухмылкой, — бровью поведет, мужики сами на колени пред ней кидались.

— Не смей мою мать поминать! — как от пощечины вскрикнула Настасья.

— И рад бы не поминать, да люди добрые память воскресили, — уже с раздражением бросил Ермила. — Вот как этот пес облезлый прознал, что ты не Димитрия дочь? Так все ладно складывалось, и на тебе, Домогостова челядь уж по всему посаду разнесла, что князь на дочери колдуна женился.

— Но народ меня хорошо встречал, — Настасья вспомнила, как толпа с любопытством и радостью провожала ее до княжеских хоромов.

— Так для этих нечестивцев, что дочь князя, что дочь колдуна, все едино, черный народ темен. А вот нарочитые мужи в возмущении и Всеволода накрутили, черт бы их подрал. Ждут, что князь тебя в монастырь запрет. Слышишь, Настасья, нельзя тебе в монастырь. Нам отступать нельзя!

— Да что я могу? — дернула Настасья плечами, сбрасывая невидимую ношу, навешанную на нее хитрым боярином.

— Да не скажи. Попов ты на свою сторону ловко перетянула — только приехала, бегом с молитвой свечку ставить, в церковь ходишь, распутниц замуж выдаешь. Феофил за тебя уж горой, а этот и до обители Спасо-Преображенской добежит, игумену об тебе напеть. Опять же, с княжичем возишься, милосердие проявляешь, нам бы еще князя на свою сторону перетянуть. Мне срамно такие советы давать, так ты у Феклы пораспрошай — что да как, она вон тоже за тебя уцепилась, может подскажет чего дельного.

«Уж подсказывала, в лад с Ермилой хорошо поет».

— Как можно такую красавицу, ладушку, кровь с молоком, в монастыре держать? — с другого конца повел речь Ермила, — Тебе каждый год по ребеночку рожать надобно, мужа радовать, деток на руках качать, ты ж деток любишь, я вижу, как тебе нравится с Ивашкой возиться, небось и своих-то хочется, а?

— Скажи, а то правда, что я дочь колдуна? — оборвала Настасья неприятный ей словесный поток.

— Да кто ж его знает, того даже Димитрий Чернореченский не ведает. Не об том сейчас речь.

Всего одна фраза, а у Настасьи выросли крылья: «Никто не знает, так может все ложь. А отец — это отец! С чего я верить должна людям, которые меня в монастырь упечь хотят?»

— Не могу я тебе, боярин, ничего обещать, — отстраненно проговорила она, но в глазах все ж засветился блеск борьбы, и тертый Ермила сразу его уловил.

— Не обещай, просто сделай, что нужно. Не может дочь Улиты вот так сдаться.

— Не трогай мою мать! — снова с надрывом выговорила Настасья.

— Я к тому, что упертая баба была, Царствие ей Небесное, свое зубами могла вырвать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Прошлое, что наваристый кисель, вязкий, тягучий, ничего-то толком сквозь него и не углядишь, одни очертания. Какая она была, матушка? Где правда, а где оговор. Ведь и о ней, Настасье, сейчас в княжьих хоромах чего только не болтают, а все ведь напраслина, пустые небылицы. «А я буду верить, что мой отец Димитрий, и все как матушка Елена сказывала правда, а они пусть чего хотят за спиной шипят».

— Князь, князь вернулся! — в горницу задыхаясь от быстрого бега ворвалась Малашка, маленькая да верткая, она всегда первой приносила Настасье все новости в Черноречье, не собиралась Маланья терять привычку и в Дмитрове. — Тиун Яков уж с ним речи ведет, — с намеком повела она взглядом в сторону распахнутого окна.

«Речи ведет, значит уж напел, что я Желанку со двора прогнала», — с сожалением прикусила нижнюю губу Настасья.

— Ну, чего стоишь-то? — раздраженно окликнул ее Ермила. — Ступай к супружнику, поклонись, улыбнись помягче, повинись, коли орать начнет. А орать начнет, помяни мое слово.

Настасья, борясь с настырным волнением, торопливо пошла к сеням. По пути попадались лица любопытных челядинок, и в каждом она читала: «Ну что, вот и расплата твоя за своеволие сейчас наступит. Уж все тебе князь припомнит: и что полюбовницу выгнала, и что совет с попами без его ведома проводила, и что на его месте в гриднице сидела, и что верную няньку Сулену, как куль муки, гридни по двору протащили. Иди, дочь колдуна, да дрожи».

«А я не буду дрожать, я не боюсь!» — твердила себе Настасья, но, увы, все же боялась.

Ноги отсчитали все десять сенных ступеней. Двор был полон народу — вои, челядь, молодые бояре — княжьи дружки. И в кругу этой говорливой кутерьмы князь Всеволод, серьезный, деловитый, но немного уставший. Как-то Настасья издалека сразу почувствовала, что муж загнал себя в дороге, даже не видя еще залегших синих теней под зимними очами. «То не ехал долго, то летел, себя и коней уморив, к чему?» Огромный бородач-конюх ласково поглаживал взмыленного солового коня. «Видно, княже по полюбовнице соскучился», — не удержалась от злорадной мысли Настасья.

Холопы бережно сняли с плеч князя дорожную мятлю[1], гридни забрали ножны с мечом. Всеволод мерно махал головой в знак того, что слышит бубнение Якова, тут же отдавал команды, кого-то куда-то отправлял, кого-то подзывал.

Настасья шла медленно, не зная, на какое расстояние следует приблизиться, и следует ли вообще сейчас подходить?

— Тятя, тятя! — с противоположного конца, расталкивая собравшихся, ворвалась в круг Прасковья.

— А вот и егоза моя! — распахнул ей объятья Всеволод, подхватил, чмокнул в щеку, поднял над головой. — Тяжелая, скоро и не подниму.

— Ты мне подарки-то привез? — требовательно дернула дочь отца за рукав.

— А вела себя как? Мачеху слушала? — Всеволод поставил Прасковью на землю, взглядом побежал по толпе и уперся в Настасью, та не дошла десяти шагов, замерев в нерешительности. Посмотрел, и опять молодая княгиня прямо на расстоянии почувствовала его раздражение. Всеволод зол, и уж понятно на кого. Настасья приготовилась принять волну гнева. «Сейчас начнет, или подождет, пока бояре со двора уйдут?»

— Так слушалась? — князь говорил дочери, но Настасья поняла, что сейчас он обращается к ней.

— Да слушалась я, слушалась, — ворчливо отмахнулась Прасковья, — батюшка, а что ты мне привез?

Всеволод зашарил за пазухой и извлек большой леденец-петушок на палочке.

— Держи, сластена моя, — протянул он Прасковье.

— И все, — разочаровано вздохнула дочь, вызвав смех молодых бояр.

— А чего ж еще? — притворился, будто и не понял, отец, удивленно поднимая брови.

— Ленты али колты, колечко еще, — надула губы Прасковья.

— Да говорят, ты мачехе грубила, — усмехнулся Всеволод, покосившись на Якова.

— Ничего я ей не грубила! — возмутилась Прасковья. — Врет она все! — и с ненавистью глянула на Настасью.

Да что ж такое?! Шутка Всеволода, а он явно игрался, снова за семь верст отбросила мачеху от падчерицы.

— Хорошо она себя вела, навет то все, — решилась и спешно подошла Настасья.

— А ты? — коротко произнес Всеволод, кольнув очами. — Ты себя хорошо вела?

Настасья не знала, как ответить. Князь строил с ней беседу, как с сопливой девчонкой, позоря пред боярами-ухарями. А уж дружки княжьи во всю готовились к потехе, ехидно щурив очи и перешептываясь.

— А? Светлая княгиня, язык проглотила? — сделал к ней полшага Всеволод.

— Как водимой[2] положено, — коротко ответила Настасья, смело не отводя взгляд.

— Беги, Прасковья, — слегка подтолкнул дочь князь, — уж в горнице у тебя подарки лежат. А вас, други, жду завтра за трапезой.

Вот так он решительно взял и выпроводил всех нежеланных свидетелей. Прасковья радостно полетела к сеням, бояре, пряча сожаление, откланялись. На дворе установилась тишина, тиун и челядь ждали отповеди провинившейся княгини.

— Княже, заждались уж, где ж так долго? — будто только что пришел, откуда-то из-за угла выкатился Ермила, широко сияя натянутой улыбкой.

— Ну вот, все и собрались, пора собачиться, — холодно произнес князь, скрещивая руки на груди.

[1] Мятля — плащ.

[2] Водимая — жена.

Глава IX. Ссора

— А чего ж собачиться-то? Мы тя ждали, княже, княгиня, вон все печалилась, — Ермила изо всех сил сглаживал напряжение, пытаясь втиснуться между Всеволодом и Настасьей, но князь недовольным жестом отстранил его.

— Так печалилась, что на княжьем престоле восседала, гостей в гриднице принимала, быстро во вкус вошла, — на лице Всеволода заиграли желваки.

— Мне надо было, чтобы меня послушали, чтобы надежней, — сделала попытку объясниться Настасья.

— А почему они должны тебя слушать? Кто ты здесь такая?! — почти заорал Всеволод. — Кто тебе дозволял? Я, уезжая, наказал тебе, бабе, княжество блюсти?

Настасью прямо сдувало ненавистью. Вот она одна в этом позорном кругу, и все против нее, Ермила не в счет, он будет защищать княгиню до той поры, пока самому безопасно, поперек ярости Всеволода не пойдет.

— Я, как долг велит княгине, сделала, — выдохнула Настасья, и сама понимая, что лучше было бы и вовсе промолчать.

— Ты здесь не княгиня, ты здесь никто! Власти как мать захотела?! Может уж мечтаешь меня со света сгноить?

Настасья задохнулась от оскорбления, страх прошел, по венам тоже побежала ярость, способная сожрать изнутри. Все стало неважным, и себя не жаль. Только обида и ненависть.

— Я здесь княгиня, пред Богом венчанная, — Настасья слепыми от пелены глазами обвела толпу. — А власть мне не нужна, и княженье твое не нужно, и сам ты мне…

Договорить она не успела, потому что в круг влетела запыхавшаяся Фекла с княжичем Иваном на руках.

— Дождались, светлейший! Радость у нас, уж такая радость! — под острым носом заиграла открытая широкая улыбка. — Ну-ка, Иванушка, ну-ка, покажи батюшке, — и Фекла бережно поставила малыша на землю, придерживая за руки. — Ну-ка, смотрите.

Ключница отпустила руки, а Иван остался стоять кривым столбиком. Чуть пошатнулся, агукнул, скуксился под чужими взглядами, потом увидел Настасью, мяукнул: «Ма» и сделал шаг.

— О-о-о, — замерла, вдыхая воздух, толпа.

— Ма!

Второй, третий шаг… покосился…

Настасья рывком бросилась к сыну иподхватила его на руки.

— Видели, видели?! — победно выкрикнула ключница. — Княгиниными молитвами.

— Колдуна дочь, — бросил кто-то из-за спин.

Всеволод ошалело не спускал взгляда с сына, а в уголках очей блеснула влага, неужто плачет? И Настасья обнаглела — подойдя вплотную, сунула сына в руки отцу:

— И Ивашу как Парашу подыми, он тоже так любит, — с легким укором произнесла она.

Сын испуганно притих, оглядываясь на Настасью.

— Отвык? Это батюшка твой, — ласково проворковала она.

И Всеволод прижал сына к себе, расцеловал, поднял вверх, что-то нашептывая, отворачиваясь, чтобы челядь не видела слез.

— На матушку похож, — вздохнул он, возвращая Ивана Настасье.

И в первый раз Настасья не почувствовала ревности, она берегла свое счастливое прошлое, так почему и князю не сберегать светлые образы.

И Всеволод исполнил обещание, не хотел, то было видно по глазам, но преклонил пред Настасьей колено:

— За сына благодарствую, — сухо произнес он.

Опять возникла неловкая тишина, нет злость не прошла, на Всеволода Настасья была крепко обижена, но то была уж не ярость, а глухая неприязнь.

— Чего-то я с дороги расшумелся, — смущенно проворчал князь, поднимаясь. — Впредь, коли не велю, соборы не созывай.

И широким шагом пошел к крыльцу.

— А еще, — кинулся за ним Яков.

— Чего там еще? — раздраженно дернул плечами Всеволод.

Яков быстро зашептал на ухо князю, беспрестанно озираясь то на княгиню, то на Ермилу. Настасья сумела расслышать лишь: «Желана». «Так тиун, выходит, про самое главное-то еще не выболтал, — с досадой прикусив нижнюю губу, приготовилась к новой вспышке княжеского гнева Настасья. — Кто его сейчас-то за язык тянет?»

Всеволод замер, спина выпрямилась, словно он проглотил кол, плечи напряглись.

— За кого она ее выдала? — через плечо прищуренным глазом глянул князь на гордо вскинувшую подбородок Настасью.

— За Путшу, прасола с Никольского конца.

— Прасола? — Всеволод сделал вид, что не расслышал.

— За него, — утвердительно махнул головой Яков.

И тут князь закатился безудержным смехом, сотрясаясь всем телом и опираясь на растерявшегося Якова.

— И за князя, и за сваху, ай да княгиня.

В волю отсмеявшись, бодрой молодецкой походкой князь покинул двор.

Яков трусливо сбежал следом за Всеволодом.

Союзники остались стоять в вытоптанном десятками ног круге.

— Пронесло, — вытер пот со лба Ермила, — на волосок были, прямо на волосок. Еще чуть-чуть и…

— Поорал бы да разошлись, — беспечно отмахнулась Фекла.

— То-то ты с мальцом на руках прилетела, — поддел самоуверенную ключницу боярин.

— Так князя жалко стало, вот и прибежала, — усмехнулась Фекла, подмигивая расстроенной Настасье. — Наговорит глупостей княгине, а потом стыдно будет глаза поднять. Знамое дело.

— Не будет ему стыдно, я для него «никто» здесь, — Настасья не выдержала и наконец заплакала.

Лихорадочными жестами утирая слезы, она передала сына Фекле, руки плохо слушались.

— Зря убиваешься, к тебе же летел, коня чуть не загнал, — улыбнулась ключница.

— Седмицу как-то не спешил, — не поверила заманчивым выводам Настасья.

— Так дотерпелся, что невмочь стало. Уж я его породу изучила.

— Он меня ненавидит. То ты не слышала, как он здесь орал.

— Не держи зла. Пред слугами, что петух, хорохорился.

— Не могу я уже, я ж ничего дурного не делаю, никому зла не желаю, стараюсь, а он… мочи нет, в монастырь хочу, — Настасью трясло.

— Пойди, поплачь, — подал голос Ермила, — выплачешься, полегчает. И никаких монастырей. Фекла следи за ней. А Яшка, вот змий, видать Домогост ему чего посулил.

Настасья лежала, тупо глядя в матицу[1]. Опухшие веки пощипывало, грудь еще время от времени сотрясали нервные конвульсии беззвучных рыданий, но слез больше не было. «Я никто. Вот так, просто, дочь колдуна и никто». Большая бабочка застучала в слюдяное оконце, просясь на волю. Настасья заставила себя подняться, разбитой походкой старухи добрела до окна, распахнула ставни, выпуская пленницу, повернулась и увидела Всеволода.

Он стоял у дверей, глядя себе под ноги. Надо сказать: «Чего, княже, изволишь?», но язык не ворочался. «Чего ему надобно? — с раздражением подумала Настасья. — Я сейчас такая дурная, глаза, должно, красные как у рака».

— Я повиниться пришел, — кашлянул Всеволод, — не так мне все преподали, как оно на самом деле было… вот и разъярился.

Настасья молчала, она просто не знала, что ответить.

— Это тебе, — князь положил на ложе нитку жемчуга, та заблестела, лениво ловя тусклый свет из окна.

— Полюбовнице покупал, а подарить не пришлось, так решил опостылевшей жене сунуть, пусть «никто» порадуется? — ударила словом Настасья, с ненавистью глядя на подарок.

— А ты злая, — как будто впервые увидев, разглядывал жену князь.

— Дочь колдуна, чего с меня взять, — процедила Настасья, помириться она не хотела, все подбрасывая и подбрасывая дровишки в огонь ссоры.

— Да не был он никаким колдуном, — устало оперся на дверной косяк Всеволод, — силен, что бык, то верно, и так же туповат. Улита им крутила, как ей хотелось, из-за нее и сгинул. Вот она, да, может и колдуньей была, я бы не удивился… Я тогда любил ее.

— Что? — расширила Настасья глаза.

— Щенком был, в волчицу влюбился. Бывает такое, — криво усмехнулся Всеволод.

Настасья опять потрясенно потеряла голос.

— И ничего в ней такого не было, — пожал плечами Всеволод, глядя куда-то в себя, — невзрачна, даже дурна с лица, не то, что ты — в отца степнячка гордая. Та взглядом до пяток не пробирала, подбиралась незаметно, опутывала — опутывала, невидимые петли на руки и на ноги кидала… Не бойся, я с ней не был, издали вздыхал. Войной на Димитрия идти хотел, когда она померла, Ермила меня вот в этой горнице запирал, чтоб я остыл малость… Ну, не в этой, прежний терем-то сгорел, но в похожей. Обидно тогда до слез было, что как малого бояре наказали, сам то себе уж таким взрослым казался. Вот те и Улита.

— Я все равно ее люблю, — с вызовом бросила Настасья.

— Люби, на то ты и дочь, — совсем мягко проговорил Всеволод. — Хозяйка ты здесь, забудь, что наговорил. Челяди велю языки поприжать.

И он ушел.

[1] Матица — главная балка, на которой держится потолок.

Глава X. Подарок

Пальцы перекатывали жемчужины, гладкие, кругленькие. Настасья задумчиво смотрела на пламя светца. Нет, муж не придет, пустое ждать. Да и с чего появилась эта навязчивая надежда, как она смогла пробраться в глупое сердечко? Фекла все толкала в спину — иди сама, не выгонит, не сможет. Но Настасья лишь упрямо мотала головой, сделать шаг самой, значит пасть окончательно, растоптать остатки достоинства. Да и если все же выгонит, уж свою долю стыда она на дворе сегодня получила, совсем не хотелось хлебнуть еще. И молодая княгиня осталась. Правда, отчего-то отослала Ивашку спать с Ненилой, няньке объяснила, что голова крепко разболелась, да и сама в это поверила. Болит же, просто раскалывается.

Луна запуталась в кроне старой яблони. За окном стояла глухая полночь. Смешно уже ждать. Раздраженно бросив нить жемчуга в ларец, княгиня взяла медное зеркальце, вгляделась в сверкающую в свете пламени светца поверхность, на Настасью глянули грустные омуты карих глаз. «Не жена ты мне», — вспомнились холодные слова. «Хозяйка, но не жена. И никому не нужны: ни моя краса, ни тело, ни душа».

Настасья вздохнула, отложила зерцало и принялась расчесывать волосы, медленно проходя прядь за прядью.

— Эй, красна девица, — внезапно услышала она мужской шепот и от неожиданности выронила гребень.

— Кто здесь? — Настасья поспешно вскочила на ноги, прикрывая нательную рубаху большим шерстяным убрусом.

— К оконцу подойди, — снова шепнули ей.

Только сейчас она признала Боряту. Парень сидел на одной из веток яблони, напротив окна. Ветка опасно кренилась, грозя обломиться, но сидок не сдавался, пытаясь дотянуться и положить на подоконник княгини какой-то сверток.

— Ручку протяни, это тебе, подарочек.

Парень широко улыбнулся, и в темноте сверкнули белоснежные зубы.

— Не надобно, прочь ступай, — замахала на него Настасья, собираясь затворить окно.

— Погоди, седмицу не виделись, дай хоть одним глазком поглядеть.

— Ты с князем уезжал? — насторожилась Настасья.

— Ну вот, и не заметила, — громко вздохнул Борята.

— Скажи… — Настасья замялась, — скажи, а князь… там, у дядюшки…

— Да не водили к нему баб, — договорил Борята за нее застрявшие в горле слова. — В братину[1] с князем Давыдом по очереди ныряли, то было. Видишь, я мог бы соврать, а все ж правду говорю. Подарочек-то возьми, не яхонты пока, да дай время, и яхонтом осыплю.

— Пойди прочь, бесстыжий, не надобно мне ничего, — Настасья притворила один створ, собираясь следом захлопнуть и второй, но Борята исхитрился и зашвырнул сверток поверх ее плеча, потом диким котом стремительно слетел с дерева и растворился в кромешной тьме сада.

Подарок упал на лежанку, он белел небольшим пятном. Настасья не решалась к нему подойти, словно, если она возьмет его, то совершит какой-то грязный поступок, испачкается. Нравился ли ей Борята? Нравился, она, пожалуй, могла бы даже в него влюбиться со временем, покоряясь его шальному напору, но не теперь, не сейчас, в какой-нибудь другой жизни, а в этой она замужняя баба, нет не баба, замужняя девица, как не глупо это звучит, главное, что замужняя. А еще зимние глаза, будь они не ладны.

«Князь мной брезгует, а я открою подарок. Вот и квиты будем», — Настасья дернула край бечевки, опутывающей сверток, развернула льняную тряпицу. «Пряник!» Медовый, с выбитым рельефным рисунком свернувшегося калачиком кота. Такой уютный, домашний, что Настасья невольно улыбнулась, поднесла подарок к лицу, втянула тонкий медовый аромат. Батюшка всегда на Пасху дарил каждому чаду по такому сладкому гостинцу. А ей как старшей всегда вручал первой, только это не кот был, а райская птица. Вспомнился дом. Холодный жемчуг, которым Настасья играла весь вечер, сразу померк по сравнению с этим даром от души. Да и ей ли покупал бусы Всеволод?

Отчего-то опять расстроившись, Настасья отложила пряник на короб и, погасив светец, легла спать. А во сне ей привиделся большой смуглый человек с острым, словно клюв коршуна носом, он стоял в саду под старой яблоней и манил Настасью сойти вниз. Во сне все просто, не надо бежать по лестницам, можно просто шагнуть в сад прямо из окна, и Настасья шагнула, мягко опустилась в густую траву. Человек снова поманил ее, она без опаски пошла. Незнакомец тяжко вздохнул.

— Худо тебе? — пожалела Настасья.

— Сапоги жмут, снять не получается, — он указал на алые дорогой выделки голенища.

— Давай помогу стащить, — кинулась было Настасья.

— Нет, не надо, — отшатнулся незнакомец. — Прости меня, дочка, — хрипло произнес он.

И Настасья, повинуясь накрывшему ее душевному порыву, кинулась ему на шею.

— Помолишься за меня?

— А как тебя зовут? Имени твоего я ж не знаю.

— Вред тебе хотят причинить, берегись.

И незнакомец растворился в воздухе, истаял.

Настасья проснулась в липком поту. Тревожно огляделась по сторонам, на коробе прикрытый тряпкой лежал пряник. «Сон — предупреждение мне. Поперек горла может этот пряник встать».

— Эй, Малаша! — хлопнула княгиня в ладоши.

Маленькая служанка расторопно вбежала в горницу, на ходу кланяясь.

— Это вам от меня, с Забелкой угоститесь.

— Ой, красотища-то какая, это тебе, светлейшая, княже привез? — восхитилась холопка, всплеснув руками. — Не могу я взять, тебе ж вез.

— Бери, бери. Я не могу есть, сразу дом вспоминаю, реветь охота. Помнишь, отец дарил? Забирай, — Настасья почти силой всунула Малаше злополучный пряник. — Только не говори никому, по-тихому съешьте.

— Все понимаю, так и сделаем, благодарствую.

Малашка была сластеной, можно не сомневаться, что в ближайшее время от пряника не останется и крошки. Настасья облегченно выдохнула.

— Светлейшая, ну что ж ты здесь рассиживаешь, — в горницу первым заглянул длинный нос ключницы, а потом и сама Фекла, задыхаясь, показалась в дверях, — ох, и не прибранная еще! Князь с княжной уж за столом сидят, а тебя нет.

— Уж сидят? — эхом повторила Настасья, с досадой кусая губы.

Так быстро она еще не облачалась, Малашку звать не хотелось, пусть съест пряник. Навершник на месте, растрепанные волосы под повой, плеснуть водой из кадки в лицо, чтоб сонные очи промыть — готово.

Подхватив Ивашку, Настасья почти бегом полетела к трапезной.

— Ой, проспали мы с тобой, молодец мой. Первый день и проспали. Да может там нас никто и не ждет-то, — на ходу причитала она.

— Ждет, — вышел из-за угла Всеволод, принимая сына у нее из рук. — Уж за тобой иду, — недовольно буркнул он и, развернувшись, зашагал назад к трапезной.

«Пришел бы, а у меня пряник!» — разволновалась Настасья.

— Чего всполошенная-то такая? — кинул ей муж через плечо. — Чай я не зверь, не съем, что к трапезе позже меня пришла.

— После вчерашнего боюсь, — улыбнулась Настасья, успокаиваясь, — да убоится жена мужа своего, вот я и боюсь.

— И то верно, — кашляну Всеволод.

Что-то между ними изменилось, невидимое, едва уловимое. Так же князь к ней не ходит по ночам, так же держится сдержанно-холодно, а все ж льдина треснула. Нет — нет, да и пересекутся взгляды, обожгут друг друга, да и прочь полетят, оставляя легкое волнение.

Прасковья явилась к столу с ворохом бус на шее, из тонкой косицы торчали разноцветные шелковые ленты, видно, разом все отцовы подарки на себя нацепила. Бледные бровки были густо подведены сурьмой, отчего девчушка походила на Масленую куклу. Держалась Прасковья со взрослым достоинством, выпрямив хрупкие плечи.

— Парашка, да как же ты так неосторожно, — пряча улыбку, заохал отец.

— Чего не осторожно? — не поняла девочка.

— Так в сажу вымазалась.

— Где? — испуганно стала оглядывать подол Прасковья.

— Да вон, брови зачернились, — хрюкнул Всеволод.

Настасья держалась, но тоже прикрыла ладонью набежавшую улыбку.

— Ну, тятя! — возмутилась Прасковья, обиженно надувая губы.

— Чего «тятя»? Умойся пойди.

— Пускай побудет, для первого раза ладно подвела, — вступилась Настасья.

И опять очи встретились. Настасья выронила ложку, наклонилась поднять, Всеволод тоже наклонился, неловко стукнулись лбами. Тут же распрямились, краснея.

— Мы на торг сегодня с мачехой пойдем, — что-то уловила Прасковья, сразу пытаясь вклиниться и перетащить внимание.

— Мачеха-то пойдет, а тебе чего там делать, я те подарки уж привез? — с легкой досадой перевел взгляд на дочь Всеволод.

— Я просто посмотрю, я купить ничего просить не стану, — взмолилась Прасковья.

— Уж знаем, как оно у тебя бывает, не раз уж так впросак попадал, — не сдавался Всеволод.

— Пусть сходит, — заступилась Настасья, — и мне веселей. Верно, Прасковья?

— Ладно, ступайте, — смилостивился князь. — Вот, — он отцепил от пояса и положил на стол тугой кошель, — может чего прикупить захочешь, — указал он Настасье.

— У меня есть, не надобно, — смутилась она.

— Бери, — не терпящим возражения жестом пододвинул он кошель к жене.

Настасья протянула руку взять, кончики пальцев на мгновение встретились. А у Всеволода они теплые, шершавые. Вспомнилось венчание. «Чего ты, дуреха, краснеешь, ты ж ему «никто», — заругалась на себя княгиня, — влюбишься, сильней страдать станешь».

В растрепанных мыслях и чувствах Настасья вышла из-за стола. Нянька у порога горницы приняла Ивашку.

— Скажи, Ненила, а как звали… ну, того боярина, из Бежска, — сильно краснея, спросила Настасья.

— Найденом, кажись, уж не помню я. Настасьюшка, не думай ты о том, ни к чему это.

— А во Христе? — уже тверже произнесла Настасья.

— Того уж никто и не упомнит, — отмахнулась нянька.

«Как же за него помолиться, ежели имени не знаешь?»

Под охраной гридней Настасья с Феклой и Прасковьей отправились на торг.

[1] Братина — большой сосуд, пускаемый по кругу, и каждый участник пира должен отхлебнуть в знак единения и согласия.

Глава XI. Заступница

За воротами терема дышалось вольнее, это Настасья почувствовала сразу. И ветер вдоль улиц летал смелей, и собаки лаяли задорней, и люд посадский улыбался и кланялся радушней, и даже небо над головой казалось выше и прозрачней. А с петляющей от детинца дороги Настасья сумела разглядеть изгиб убегающей к полуночи реки и плотную стену одетого в золото леса. Пока княгиня затворницей сидела в тереме, осень окончательно села хозяйкой на престоле жизни.

Широкий торг гудел растревоженным ульем, покупатели и праздные зеваки сновали туда-сюда вдоль грубо сколоченных лабазов[1].

— Прежний-то торг был тесным, не протолкнуться, окаянные тати[2] так и шныряли — чтоб в толпе стянуть, — принялась объяснять Фекла, — а нынче-то простор. Княже велел посаднику нашему, Домогосту, торг побольше делать. Теперь вольно, ходи да смотри.

— Домогосту? — вздрогнула Настасья. — Так здесь, в Дмитрове, посадником Домогост сидит?

— Он, он, — утвердительно закачала головой ключница. — Оборотистый боярин, правда до серебра больно охоч.

«Вот, значит, как, — княгиня задумчиво поправила край убруса, — недаром Ермила тревожился. И так этот Домогост посадником сидит, а уж, если дочь за князя пристроит, так и вовсе возвысится, бедному Ермиле за ним и не угнаться».

Народ, вначале хлынувший, чтобы лучше рассмотреть молодую княгиню и поприветствовать, постепенно начал расходиться по своим делам, и двигаться стало легче. Теперь и без работающих локтями гридней можно было подойти к лабазу, посмотреть, прицениться. Настасья потянулась купить Прасковье серебряные заушницы[3], но Фекла неодобрительно покачала головой:

— Нечего баловать, подарками любовь не купишь, только еще больше нос станет воротить, — сказано это было шепотом, но довольно громко, чтобы бредущая чуть в стороне Прасковья услышала.

В глубине души Настасья была согласна с ключницей, но заушницы все ж купила.

— Мне не надобно, — надулась девочка.

— Бери уж, нечего отца на торгу позорить, — прикрикнула на нее Фекла, девочка недовольно что-то буркнула себе под нос, но подарок приняла.

Настасья заметила, что ключница вообще ни с кем особо не церемонилась, позволяя себе не только давать непрошенные советы молодой княгине и воспитывать юную княжну, но и возражать боярам, и даже ворчать на самого князя; и все ей сходило с рук, а, самое главное, никто из них на нее отчего-то не обижался. Настасья таким даром не обладала и Фекле слегка завидовала.

Торг княгине понравился, не такой богатый, как в Черноречье, но гости[4] все обходительные, в меру навязчивые, а для хорошенькой княгиньки молодые ухари так и вовсе готовы были все задаром отдать. Но Настасья не наглела и исправно платила, не торгуясь. Да и купила она немного, тратя только свое серебро. Кошель князя так и болтался на поясе не тронутым. У сапожника княгиня выбрала крохотные сапожки для Ивашки, пусть ходит, раз на ножки встал; скорняку оставила мерку на теплый тулупчик. Себе, лишь из уважения к местному посаду, взяла мягкие пуховые рукавицы. На этом покупки были окончены.

— Давай, Прасковья, к матушке твоей зайдем, службу за упокой закажем, — предложила она княжне.

Прасковья растерялась, как лучше поступить: хорошо ли с мачехой к могиле матери являться, и надо ли вообще с новой княгиней куда-то, кроме торга, ходить. Да и на торг Прасковья пошла скорее из вредности, раззадоренная обидными словами отца, мол, не берите ее. Как тут дома усидеть? Все эти мысли буквально отразились на лице юной княжны. «Порода батюшкина, никуда не денешься, — вздохнула Настасья, и тут же вспомнила странный сон. — надо Ростиславу письмо отправить, уж он-то знает, как во Христе его дядьку звали».

— Отведите княжну домой, а мы с Феклой до Успения сходим, — обратилась она к гридням.

— Вот еще, я тоже в церковь хочу, — тут же передумала Прасковья, и горделиво пошла впереди.

Фекла сокрушенно покачала головой.

— Ох, хворостина по ней плачет.

— Скажи, Феклуша, — обратилась Настасья, пока ни охрана, ни княжна не слышали ее, — а правда, что князь к дочке посадника Домогоста сватался?

— Не знаю я того, — недовольно сморщила длинный нос ключница, — чудил он после смерти княгини много, может и посватался, с него станется. Себя не бережет, так хоть людей бы поберег. Ах, светлейшая, уж как нам хозяюшка добрая нужна, уж как тебя ждали, — Фекла с улыбкой заглянула Настасье в лицо.

— Не справляюсь я, подвела я вас, — снова расстроилась Настасья, разом вспомнив все свои неудачи.

Фекла набрала воздух ответить что-то бодрое и успокаивающее, но не успела.

— Благослови Бог княгинюшку, — между гриднями и Настасьей как из-под земли выросла древняя старуха.

Длинный шерстяной убрус почти полностью обволакивал маленькую сгорбленную фигурку, оставляя открытыми только протянутую к Настасье иссушенную крючковатую руку да сморщенное пожелтевшее лицо с узкими слезящимися глазками и щелью беззубого рта. Один из гридней, поздно опомнившись, попытался оттеснить старуху, но княгиня жестом показала не трогать.

Настасья торопливо полезла в кошель Всеволода, отчего-то именно туда, а не в свой, и извлекла векшу[5].

— Благослови Бог и тебя, бабушка, — протянула Настасья серебро, собираясь вложить его в иссушенную руку.

— Никого не бойся, княгиня, — взгляд старухи стал цепким, притягивающим, — тебя есть кому защитить.

— Бабка, ты что ль защитница?! — гоготнул басом самый здоровый гридень. — Клюкой ворогов княгини зарубишь.

— Надо будет, и клюкой зарублю, — как-то обыденно прохрипела старуха, откланиваясь и сходя с дороги Настасьи.

«А народ меня любит, вон, даже старухи за меня. А что в тереме княжьем гадюки сидят, так мне и дела до того нет», — взбодрилась Настасья и, осмелев, догнала Прасковью, и взяла ее за руку. От неожиданности девочка не стала вырываться, и так они вместе ступили на порог Успенского храма.

Князя по возвращении застали на дворе, он кружил с одним из кметей[6], упражняясь на деревянных мечах. Свитка небрежно валялась на сенных перилах, рукава рубахи по локоть закатаны, движения то мягкие, крадущиеся, то стремительные, жалящие, в очах светился азарт борьбы. Молодой вой старался угнаться за Всеволодом, разгадывая направление нового удара, но сам атаковать уже не успевал. Взмах, взмах, выпад, и вот уже деревянный меч кметя летит на землю. Всеволод, пряча довольную улыбку, утирает крупные капли пота со лба. «Радуется, что отрок», — с набежавшей нежностью подумала Настасья.

И только сейчас она разглядела, что неловким кметем был никто иной, как Борята. Увидев княгиню, парень с досадой пнул свой меч. Одно дело проиграть пред очами дружины и совсем другое — показать себя желторотым птенцом пред красавицей-зазнобой. В другое время Настасью это бы позабавило, но сейчас она видела только Всеволода. А вот князь ее появления как будто и не приметил вовсе.

— Тятя, а мы к матушке ходили, — подлетела к Всеволоду Прасковья, — службу заказали.

Всеволод выпрямился, медленным движением надел поднесенную ему свитку. Лицо сразу стало каменным, непроницаемым.

— Мы с тобой тоже сходим, — потрепал он дочь по белокурой головке, — сходим проведать.

И этим «с тобой», а не «с вами» князь давал понять Настасье, что она лезет куда не просят, что горе семьи — это только их горе, его и дочери, а молодая жена лишняя даже в скорби. Тоненькая ниточка, протянувшаяся между супругами, оборвалась. «Опять я поспешила, нельзя с ними спешить. Ловчий с меня дурной», — расстроилась Настасья.

— Я как лучше хотела, — отчего-то стала она оправдываться.

— Знать бы, чего ты там на самом деле хотела, — процедил князь, отворачиваясь.

[1] Лабаз — здесь в значении лавки.

[2] Тать — вор, разбойник.

[3] Заушницы — височные кольца.

[4] Гости — здесь купцы, торговцы.

[5] Векша — мелкая денежная единица Древней Руси.

[6] Кметь — здесь старший воин.

Глава XII. Лестница

Следующие несколько дней Всеволод от Настасьи бегал, ну так ей показалось: поутру ел спешно, говорил мало, а потом уходил в гридницу, куда Настасье входа теперь не было, или уезжал в город, на крепостные стены, за околицу, по возвращении долго торчал на конюшнях, самолично чистя своего любимца, солового коня Буяна. Настасья, подхватив Ивашку, тоже, как бы случайно, шла посмотреть лошадок, но Всеволод, немного поигравшись с сыном, уходил прочь. Настасья при этом удостаивалась только беглых взглядов.

В конце концов княгиня решила прекратить охоту за мужем, не хотелось быть посмешищем, и в очередной хмурый осенний день в конюшни не пошла, снова облюбовав для прогулки сад.

Посадский скорняк довольно быстро сточал для маленького княжича одежки, и теперь можно было, не опасаясь, бродить, шелестя осыпавшимися листьями. Бродил Иван не сам, Настасья водила его за обе руки, наблюдая как он перебирает нетвердыми ножками, но и это уже радовало.

— Ничего, скоро сам побежишь, дай срок, — ворковала названная матушка.

С неба сорвался первый снег: несколько крупных снежинок в медленном кружении плавно опустились на подставленную Настасьей рукавицу.

— Иваша, снег! Ты видишь снег? Малаша, гляди, снежинки! — радовалась Настасья как дитя. — Снег!

«Орет, как полоумная», — долетел до уха княгини обрывок чьих-то злобных слов. Кто-то из челядинок князя опять наблюдал за ней недобрым глазом. Радость истаяла, как осенняя снежинка на ладони.

— Пойдемте в дом, — сухо сказала Настасья Маланье.

Передав сонного от прогулки Ивана няньке Нениле, княгиня, накинув душегрейку, пошла по длинной лестнице в светлицу.

Верхняя светлица не отапливалась, и оттого в это время года там никогда никого не бывало, а Настасье и не хотелось никого видеть. Зато можно открыть окошко и, высунув руку, наловить вволю снежинок, не опасаясь кривых взглядов. «Это ангелы с крыльев пух теряют», — вспомнились слова матушки Елены. А дома, в Черноречье, Настасья с братиками завороженно задирали головы к седому небу, пытаясь разглядеть небесных заступников.

Быстро начало темнеть, по углам светлицы уже образовались плотные тени сумрака. Настасья потерла ладони, подула на озябшие пальцы, надо возвращаться. Прикрыв за собой дверь, княгиня стала спускаться вниз. И тут из-за угла неожиданно вылетел Всеволод. Он размашистой походкой, прокладывая себе путь светцом, направлялся прямо к лестнице:

— А вот я сейчас гляну из светлицы, палят они костры на Сокольничей али дрова берегут, — недовольно крикнул он кому-то, — и не надобно за мной ходить, следить надо за дозорными, а не за князем по пятам бегать.

Настасья вжалась в стену. Может не заметит? Всеволод скрипнул первой половицей, поднял голову, освещая лестницу, и увидел свою княгиню.

Она медленно поклонилась в пояс, как положено покорной жене. Всеволод замер, словно раздумывая — подниматься или развернуться и уйти. «Брезгует, даже мимо ему противно проходить», — раздраженно прикусила губу Настасья. Она тоже не двигалась, свысока надменным взглядом сверля мужа. Неловкое мгновение затягивалось.

Всеволод сделал несколько шагов, лестница под его тяжелым шагом жалобно застонала. Настасья царицей Савской, бережно подобрав концы навершника, тоже пошла вниз. Обычай велел, дождаться пока пройдет супружник, а уж потом самой спускаться, но Настасьей руководили обида и упрямство, и она шла прямо на Всеволода. «Как там в байке про двух баранов, что с моста оба упали?» — пролетело в голове.

Нацепив на себя небрежную усмешку и прищурив левый глаз, князь прижался к стене, поворотом головы указывая, мол, проходи, коль неймется, подожду. «Пропускаешь? Так я и пойду, упираться не стану». Шаг, другой, третий. Между ними осталось несколько ступеней, Настасья пока смотрела на мужа сверху, но еще немного, и он опять будет выше. «Гляди-ка, как влип в бревна, боится — задену». И внутренний бесенок опять проснулся, растревоженный злостью и обидой, он все время просыпался невовремя, подставляя Настасью. И сейчас дергал сделать этому надменному супружнику какую-нибудь гадость. Какую?

Одна ступенька осталась, теперь они почти вровень, даже Настасья чуть ниже, уж больно богатырского роста хозяин Дмитрова. И эта его застывшая ухмылка, которую хочется стереть. Стереть?

Настасья неожиданным рывком ловчего обхватила щеки Всеволода руками и чмокнула мужа в губы. А дальше она, нет, не побежала, как нашкодившая девчонка, а продолжила спускаться горделивой поступью царицы. «Ну, чего ж ты не орешь, не возмущаешься?» — напрягла она слух, но не обернулась. За спиной была тишина. «Все равно ему, ну и ладно», — начала Настасья бороться с поздним раскаяньем. Шутка не удалась.

Только завернув за угол, княгиня ускорила шаг почти до бега. Сердце отчаянно колотилось, грозя выпорхнуть, досада сжимала горло. «А мне не стыдно, пусть сам стыдится, а я своего мужа поцеловала, и никто не видел, а коли бы и видел, так и что? Ну, не виновата я, что он не разбушевался, не заорал — да, как ты смеешь, ну и все такое, а так хотелось. У него на меня даже гнева нет», — глаза защипало, в который уже раз молодая княгиня собиралась рыдать из-за князя.

Добежав до обвитых калиной столбов, Настасья повернула к своим покоям и негромко вскрикнула. Упираясь руками в столбы, запыхавшийся и взъерошенный, дорогу ей перегораживал Всеволод. Видно, он знал еще один, более короткий путь.

— Чего в конюшни перестали ходить? — выдал он, кашлянув.

Теперь Настасья растерялась и не знала, что ответить.

— А я гляжу, ты колечко обронила, думал отдать, а ты не идешь, — Всеволод полез в поясной кошель, пошарил там и достал золотое маленькое колечко с ярким рубином. — Вот, забирай, — протянул он Настасье.

— Это не мое, — с раздражением в голосе произнесла она и отвернулась.

— Твое, смотри, в пору же, — князь поймал ее руку и одел на один из пальцев колечко, — впору же? — повторил он, заглядывая в глаза.

— Не мое это, — упрямо повторила Настасья, теряясь под его испытывающим взглядом.

— Твое, — не терпящим возражения тоном произнес князь.

Настасья никак не могла понять, что к чему: «Это он мне так подарок сделал?» — недоумевала она, рассматривая в неверном свете настенного светца алые искры яхонта.

— Целуешься жарко, — как-то просто, не играя, выдохнул Всеволод.

И жарко стало уже Настасье: «Да что ему нужно? Стоит, дорогу загораживает».

— Спасибо за подарок, пойду я, — решила она обойти столб с другой стороны.

— То целуешь, на шею кидаешься, то убегаешь, — тоже появился Всеволод уже с другой стороны резной калины, опять перегораживая путь.

— Не кидалась я тебе на шею! — сбрасывая трепет волнения, возмутилась Настасья. — Просто позлить тебя хотела… чтобы ты там поорал, как давеча на дворе, руками поразмахивал.

— Зачем? — улыбнулся Всеволод, отчего-то совсем не обидевшись, широкая мужская ладонь обвила женский стан.

Настасья попыталась освободиться, но муж лишь крепче прижал ее к себе.

«Чтоб тебе как мне здесь плохо стало», — пролетела правдивая мысль, но вслух княгиня лишь пожала плечами.

— Хочешь, по-половецки целоваться научу? — Всеволод отвел руки Настасьи, упиравшиеся ему в грудь.

Первый раз она была так близко к мужу, опасно близко.

— То как, в лоб, как покойника? — хихикнула Настасья, опять пытаясь разжать его объятья.

— Не брыкайся как кобылка, так покажу, — мурлыкнул Всеволод.

— Я еще и кобылка, — вконец разобиделась Настасья, — пусти, не хочу я ничего.

Всеволод, извиняясь, потерся своей щекой об ее щеку, пощекотав бородой. А он, оказывается, может быть нежным. И сильные руки, бережно оглаживающие спину, будили какие-то новые, неведомые ощущения, обещая и заманивая.

— Своенравная кобылка, необъезженная, — улыбнулся муж, и не давая ответить, прижался губами к губам.

Его поцелуй совсем не походил на недавний, Настасьин. Тот был хоть и бойким, но каким-то вороватым, стыдливым; этот — неспешный, обстоятельный, распаляющий. Смелый язык попробовал нежные девичьи губы на вкус, нескромно попросился внутрь, приласкал. «Точно половецкий, непристойный», — испугалась Настасья, как быстро в ней просыпается женщина. Они целовались и целовались, забыв обо всем, Всеволод добивался, чтобы жена ответила ему, словно вырывал признание. Противиться не было сил, Настасья потянулась к нему, обвила крепкую шею, пошевелила припухшими губами, прижалась крепче. Всеволод глубоко вздохнул, она услышала, как ритмично ускоряется бег его сердца.

— Быстро ты меня скрутила, Всеволодова[1], не думал, что так будет.

— Я не крутила, я просто… — прошептала Настасья, видя свое отражение в его пронзительных серых глазах.

— Ладушка моя, — потянулся муж опять к ее губам.

Первый раз Настасья почувствовала себя в Дмитрове счастливой…

— Княже, дурное стряслось!!! — раздался истошный крик. — Дурное!

Всеволод неохотно отпрянул от жены. Из-за столба вынырнул гридень княжьей охраны, глаза воя были расширены от оглушительной новости.

— Чего там стряслось-то? — напрягся Всеволод.

— Княже, прежнюю няньку Сулену убили и… дочь ее Желану… Топором обоих надвое разрубили, — совсем страшным голосом добавил гридень, — кровищи, смотреть дурно.

Князь сорвался с места и побежал в черноту теремного перехода. Настасья осталась потрясенно стоять у калинового столба.

[1] На Руси жену могли называть не по отчеству, а по имени мужа.

Глава XIII. Ведьма

Настасья ждала Всеволода, прислушиваясь к каждому звуку за окном, время от времени вскакивая и пытаясь всмотреться в ночь, и даже отослала холопок на двор, не пропустить, когда явится князь. На душе было муторно, княгиня уже не держала зла на красавицу Желану, жалея, что так властно, без раздумий, распорядилась чужой судьбой. Может это новый муж в порыве гнева убил ее, а за одно и пытавшуюся заступиться мать, может противно было ему после Всеволода подпорченный товар брать?

— Господи, прости меня, — Настасья подошла к красному углу и запрокинула голову, вглядываясь в святой лик иконы, — я же не думала, что так обернется, я ей зла не хотела… вернее хотела, но не такого же.

Муки совести не оставляли в покое, а еще Настасья боялась за мужа. Как, должно быть, тяжело ему сейчас видеть изуродованным прекрасное тело, которое еще недавно обнимал, ведь раз он позвал девку на ложе, то, наверное, кроме похоти, были и какие-то еще чувства, пусть и робкие. Всеволод, он же не плохой.

Князь явился за полночь, от него разило хмельным, лицо было серым и совсем бескровным. Настасья выбежала навстречу, хотела обнять, пожалеть, но осеклась, как срезанная стрелой в полете птица, от устремленного на нее испепеляющего взора.

— За что ты их убила? — раненным зверем прорычал Всеволод.

— Я? — от неожиданности Настасья потерялась. «О чем это он?!»

— Зачем надо было их убивать?! Змеиная ты душа! — Всеволод пошел на нее с яростью сжимая кулаки, Настасья невольно попятилась. — Девку невинную загубила, я и так пред ней виноват был, а теперь там от нее такое, — и он закрыл лицо руками, судорожно рыдая, и от этого стало страшнее чем от ярости.

— Это не я, — слабым голосом произнесла Настасья.

— Да я с ней не был, как мы повенчались. Я бы и сам ее отослал. Зачем?

— Я просила Якова доброго супружника ей найти, чтоб за прошлое не бил. Спроси у Якова, тиуна, — Настасья попыталась коснуться плеча мужа, но он дернулся как от удара, отшатываясь.

— Не смей меня трогать, ведьма! — заорал он, прочь пошла. — В монастырь вещи собирай. Завтра поутру уедешь.

И, обойдя широкой кривой Настасью, он завернул в свои покои.

— Так нельзя! — отчаянно крикнула ему вслед Настасья, — Что я дурного сделала? Распутницу замуж пристроила, откуда мне знать было, что ее муж убьет, — настырно побежала она за Всеволодом.

— Какой муж? — резко развернулся к ней князь. — Мужа, удавленного, под лавкой нашли. И это ты сделала, больше некому. Никому они худого не делали, ни с кем не ссорились. Только тебе дорогу перешли!

— Как я могла их убить, коли я в тереме целый день? — попыталась Настасья достучаться до его затуманенного хмельным разума.

— По приказу твоему, — прошипел Всеволод.

— Да кому я приказать-то здесь могу? — горько усмехнулась Настасья.

— А вот это я узнаю, — опять пошел на нее князь, — даже не сомневайся. Думал ты другая, чистая, корил себя, дурак, что обидел тебя, а выходит, что нет, Улиты черная душа в тебя вошла, ведьмины чары. Да я не поддамся, слышишь, ничего у тебя не выйдет, не сидеть тебе здесь владычицей, — он шел и шел на нее, выкрикивая проклятья, руки тянулись к тонкой шее.

Настасье казалось, что она попала в какой-то дурной сон, сейчас она тряхнет сильней головой и очнется, непременно очнется.

— Это не я, — упрямо повторила она. — А ведьмой Сулена была, она Ивашу дурманом опаивала, а сгинула, так и сын твой на поправку пошел.

Всеволод вздрогнул и отступил.

— А убить их могли те, кто делать то заставлял, чтоб следы замести, — сказала и сама удивилась своим словам, ведь не было у нее ранее таких подозрений, но страх и отчаянье заставили мысли крутиться быстрее. — Да может это посадник Домогост, у него свой расчет был?

— Домогост? — лицо Всеволода снова начало звереть.

«Опять поспешила!» — поняла свою ошибку Настасья, но вернуть вылетевшие слова она уж не могла.

— Стравить меня с боярами хочешь? Хитро! — сощурил глаза князь. — Вот это женушку мне родич подарил, врагов не надобно.

— Батюшка, это не матушка! — запыхавшись меж ними влетела Прасковья. — Это не она! Это ведьма с торга всех убила, такая страшная, морщенная! — дочь вцепилась в отцовскую свитку. — Ведьма, я не вру, она сказала, что всех наших ворогов клюкой зарубит, вот и зарубила. Правда!

— Ну, чего ты не спишь? — ласково потрепал ее по волосам Всеволод, тут же меняясь, присел пред ней, становясь вровень. — Иди спать, егоза моя.

— Не отсылай матушку в монастырь, пусть она с нами останется. Она хорошая, — повисла Прасковья на его руке, беспрестанно оборачиваясь на Настасью. — Не хочу больше одна, не отсылай! — и глаза большие детские испуганные, как у затравленного зверька.

— И тебе головушку заморочила, — Всеволод как маленькую поднял дочь на руки. — Давай я тебя до ложницы[1] отнесу.

Качнулся.

— Уронишь хмельной, — не выдержала, и протянула руки поддержать княжну Настасья.

— И не надейся, — рыкнул Всеволод. — Почему ж одна? — улыбнулся он дочери. — Я с тобой, Иваша, кто нам еще нужен? А к мачехе больше не подходи, нечего.

Он понес дочь прочь, не оглядываясь, спиной отгораживаясь от ненавистной жены.

— Но там правда ведьма была, — жалобно шептала Прасковья, уткнувшись отцу в плечо.

— Ведьма у нас тут, сами впустили…

Дальше Настасья не расслышала.

Вот и все. И месяца княгиней не пробыла. В голове шумело как от удара. «Как легко он взял и оклеветал меня, все зачеркнул и оправдаться даже не дал. Ведьма я, да может и ведьма, уж я и не знаю, да только плакать я больше не стану, ни слезинки не пролью». Настасья видела ползущие вдоль стен тени. Не только Прасковья, но и челядь наблюдала из засады за ссорой. Ликуют, должно, — ненавистную дочь колдуна на чистую воду вывели. Но теперь Настасье было действительно все равно, даже если бы все они сейчас вышли из своих укрытий и в лицо стали бы ей выкрикивать те же обвинения, что и Всеволод.

«Монастырь, да пусть будет монастырь. Жалко лишь Ивашу, загубят его без меня. А мужа я больше не люблю, да и не муж он мне и никогда им не был». Настасья с яростью сорвала кольцо — подарок князя и зашвырнула его куда-то в темноту черного угла. «И ничего мне от тебя не надобно, и сам ты мне не надобен. Видеть тебя не могу!»

Настасья, опираясь о стену, пошла к себе, в угол, куда она все время уходила прятаться как улитка в раковину. Ей навстречу выбежали Маланья и Ненила, они подхватили хозяйку под руки, но она оттолкнула их и шатающейся походкой хмельной пошла сама.

— Оклеветали тебя, уж тут челядь болтает, что князю кто-то напел, что ты через забор в саду грамотицу кому-то кидала. Мол, человек от забора отбегал.

— Пускай, — отмахнулась Настасья. — Собирайтесь, завтра в монастырь Воздвиженский меня проводите, а потом поезжайте домой, в Черноречь, я вам серебро на охрану оставлю.

— Да ты что? Какой там монастырь? — вдруг твердо произнесла нянька, выпячивая большую грудь. — Ты с князем не была, стало быть, не жена, не ему твою судьбу решать, на то отец есть. Домой поедем, и так настрадалась, — нянька нетерпящим возражения жестом взяла воспитанницу под руку. — выспишься и поутру прямо и поедем, и дня в этом поганом месте не останемся.

— Нет, — Настасья выдернула руку, — из-за меня усобицы не будет.

— Да разве ж из-за тебя? — возмутилась нянька, сдвигая брови. — Сами беду кличут, ты здесь причем? Домой, домой, не посмеют они тебя здесь задержать. А дома все как есть расскажешь, а я подтвержу, ничего утаивать не стану, как наша голубка здесь маялась…

— Малашка, — окликнула маленькую холопку Настасья, уже не обращая внимание на причитания няньки, — телятину[2] да бересту неси, грамотицы писать стану.

[1] Ложница — спальня.

[2] Телятина — здесь лист для письма, сделанный из кожи теленка, пергамент.

Глава XIV. Мелкий бисер

Уже брезжил отблеск рассвета, а Настасья еще не ложилась. Все сидела и сидела, оправляя одеяльце спящему Ивашке. Когда она успела так привязаться к малышу, почему вдруг безоговорочно признала его за сына, отчего теперь так тоскливо от грядущего расставания, что хочется лезть на стену? Все вопросы оставались без ответов.

На лавке валялись два послания. Одно на дорогой коже, выведенное четкими ровными словесами — это для отца. Настасья долго кусала кончик пера, раздумывая как начать, продумывая каждое слово: «Здрав буде, батюшка. Не гневайся заослушание, но дочь твоя названая… Да, вот так, лучше «названая»… но дочь твоя… — Настасья концом ножа соскоблила «названая», оставив только «дочь», — собралась в монастырь. Хочу молиться о твоем здравии и об упокоении матушки моей Иулиании. Князя моего Всеволода не вини, сама так всхотела, да верю, что не посеет дьявол распрю меж вами. Передавай низкий поклон матушке Елене да братцам, да хранит вас Господь и Святая Богородица. Как устроюсь в Воздвиженской обители, так отпишусь еще».

Второе — на скромном обрывке бересты для брата Ростислава в Бежск: «От Настасьи Дитимриевой брату ее Ростиславу. А пришли мне имя во Христе дядьки твоего Найдена. Жду в Воздвиженье, во послушницах».

С братом по матери Настасья виделась редко, но всегда это был праздник: рыжий здоровый детина, он душил ее крепкими медвежьими объятьями и заваливал подарочками, был говорлив и немного хвастлив, но про мать никогда не рассказывал, а все попытки Настасьи расспросить резко пресекал. Про воспитателя уж точно при встрече не стал бы говорить, но ведь имя-то он может написать, чтоб единственной сестре душевное спокойствие вернуть, должен же понять из скупых строк, как для нее это важно?

— Ты же не уедешь от нас? — в дверь в одной рубахе босая проскользнула Прасковья.

— Застудишься, — очнулась от мыслей Настасья, отдергивая край одеяла и приглашая Прасковью нырнуть рядом с братцем.

— Не бросишь нас? — детская бороденка тряслась то ли от холода, то ли от волнения.

— Отец ваш меня отсылает, — Настасья присела рядом, поправляя на Прасковье одеяло, — что же я могу сделать? А ты уж большая, за братцем приглядывай, отцу про него чаще напоминай.

— Он не пустит тебя, проспится и передумает, всегда так делает. А няньку Ивашкину та бабка убила, ты ей серебра дала, она и решила тебя отблагодарить, вот и наволховала. У волхования сила, я про-то слыхала.

— Не передумает он, а и передумает, так я того уж не хочу. Ничего доброго уж не будет, только изводить друг дружку станем, силком милой не станешь, — Настасья печально посмотрела в мутную слюду, кажется, за окном уже играли первые лучи солнца. — Ты к трапезе Ивана бери, да есть ему помогай, чтоб досыта ел, и няньку ему новую из посада приведите, ну да я про то завтра Фекле скажу, нет, не завтра, уж сегодня.

— Полежи со мной немного, — жалобно попросила Прасковья.

Настасья прилегла на чуть-чуть и провалилась в глубокий сон без сновидений.

Проснулась от того, что по ней ползал пробудившийся чуть раньше Иван и дергал матушкины волосы, рядом, свернувшись калачиком, спала Прасковья, а напротив у печи спиной к лежанке сидел Всеволод и палил Настасьину телятину.

— Зачем сжег? Я ж то для вас, как лучше хотела, — с укором, но не зло спросила Настасья.

Ни ярости, ни злости по утру не осталось, а было какое-то отупляющее опустошение. Слишком много вчера страстей выплеснулось.

— Ты Ивану нужна, не могу я тебя выпроводить, — хрипло, не оглядываясь, проговорил Всеволод. — Если ты уедешь, а с ним чего случится, не прощу себе, но к дочери моей не лезь. Нечего ее приманивать.

— Дурному научу, — хмыкнула Настасья, показывая, что ей совсем не больно.

— Сама про то сказала, — Всеволод встал, и Настасья увидела его осунувшееся с черными тенями лицо, — а в Бежск не к чему посылать, Михаилом его звали, как меня. Он еще смеялся, мол, княже, мы с тобой тезки.

— Я ее не убивала, — сказала, и сама себя обругала, к чему все время оправдываться, коли он и слышать не хочет.

— Такая молодая, а уж так умело врешь, — проронил князь с легкой брезгливостью.

— С юных ногтей на княжьем столе сидишь, а правду от лжи не отличаешь, — не осталась в долгу Настасья.

Что делать, держать язык за зубами она никогда не умела. А Всеволод покраснел, таки ужалила, но он тоже вымотался до истощения, поэтому отвечать не стал. Просто молча поднялся и пошел к выходу.

— Помирились? — влетела в горницу Фекла, чуть не сталкиваясь с хозяином. — Вот и славно, стол накрыт. Милости просим.

«Сейчас скажет — я с ней за стол не сяду», — прищурила глаза Настасья.

— К столу приходи как прежде, нечего по граду слухи будить, — холодно бросил Всеволод и вышел вон.

— Кто ж ему напел? — в след князю задумчиво проговорила Фекла, постукивая по стене длинными пальцами. — Ведь так хитро подвели, что он и сам поверил, что вину твою углядел. Так хитро, аж боязно.

— Никто ему ничего не говорил, — Настасья потерла виски, тонкие молоточки стучались изнутри, вызывая волны боли. — Он во мне другую видит, точно не со мной, а с ней говорит.

Только сейчас все начало вставать на свои места: Всеволод не желал ее брать в жены не потому, что она незаконная дочь князя, и даже не потому, что оказалась дочерью боярина, он не хотел брать в жены Ее дочь, дочь Улиты, женщины, в которой когда-то сильно разочаровался. Которую он любил чистой юношеской любовью, а потом ему раскрыли глаза, и он увидел пропасть, в которую чуть не упал. И пережить это снова, разочароваться Всеволод не желал, и потому все даже малейшие промахи Настасьи он всегда будет рассматривать как доказательство ее порочности, ведьминой крови. А значит, правильно она сегодня сказала Прасковье, будущего у них с мужем нет, меж ними всегда будет стоять не только образ покойницы Ефросиньи, меж ними будет стоять и Улита!

Во всем произошедшем был только один прибыток — слуги стали до дрожи в коленях бояться молодой княгини. Исчезли смешки и перешептывание, челядинки бежали по первому зову, раболепно заглядывая в глаза, и, не дай тебе Бог, хозяйке сдвинуть недовольно бровки, у нерасторопных холопок все тут же начинало валиться из рук, испытать судьбу Сулены никому не хотелось. Из двух версий — про неизвестного посланника, которому княгиня якобы кинула через забор приказ убить семью вредной няньки, и месть заступницы-старухи с торга — слуги охотней верили в красочно расписанную Прасковьей историю, которой вторили Фекла и гридни. Княгиню защищают ведовские чары и потому становиться у нее на пути себе дороже.

Настасью вначале это сильно испугало, мало слухов, что дочь колдуна, так еще и кровавые ведовские покровители, но постепенно она ухватила явную выгоду, хотя бы со стороны челяди теперь не было тех, кто в открытую старался досадить молодой хозяйке. «А и пусть боятся, спокойней жить будет», — обводила она наиболее вредных теток тяжелым взглядом южных очей.

Прасковья, несмотря на запрет отца, бегала за Настасьей хвостом. Как когда-то она старательно избегала общения с мачехой, так же упрямо княжна теперь придумывала поводы для встречи: то нитка в пяльцах запуталась, узор вкривь пошел, то яблочко Ивашке принесла, то пирожков Ненилы захотелось. А Настасья падчерицу не гнала, наоборот, следуя внутреннему сопротивлению несправедливости, всячески привечала — расчесывала косы, учила северной вышивке, вместе, закрывшись ото всех, они сурьмили брови и румянили свеклой щеки, хохоча пред медным зеркальцем. Конечно, Всеволоду об том докладывали, и он, проходя с каменным лицом мимо Настасьи, тайком отчитывал дочь за своеволие, но этим и ограничивался, и посиделки продолжались.

Первый снег на седмицу выпал раньше Покрова, по всем приметам жди суровой зимы. Ожидание испытаний заставляло людей усердней молиться. К праздничной заутренней князь с семьей должны были отправиться не в домовую церковь, а посетить со всеми боярами Успенский собор. Событие для Настасьи торжественное и важное. Ведь она, как княгиня, еще ни разу не бывала на общих службах. А ведь в храме будут жены и дочери бояр, может и дочь посадника Домогоста.

Настасья открыла короб с приданым, вытаскивая наряды. Так не хотелось ударить в грязь лицом перед местными бабами, показаться проще, хуже одетой… ну и чего там скрывать, молодая княгиня не желала потеряться меж молоденьких боярышень, средь которых затесалась и бывшая невеста князя.

Стан покрыл изумрудный навершник, голову обвил новый аксамитовый повой, от которого на плечи падал белоснежный шелк невесомого убруса. Ну а шею отяжелили бесчисленные нити мелкого речного жемчуга и разноцветного бисера, они оттеняли карие глаза, приятными бликами играли на смуглой коже. Зерцало поймало довольную улыбку: «Хороша! Ну, хороша же!»

Немного волнуясь, Настасья лебедушкой вплыла в трапезную, подождать мужа.

— Княже, боярин Микула тебе к празднику вина заморского передал, — это в горницу без стука ввалился Борята, вошел и замер, уставившись на Настасью.

— Князь еще не явился, — смутившись, покраснела княгиня. — На столе оставь, мы сейчас к Успению уйдем.

— А я, вот, — Борята неловко приподнял крынку. — А… — и замолчал, тоже краснея.

— Чего ты здесь толчешься? — вихрем ворвался Всеволод, бросая на кметя недовольный взгляд. — Параскева где, опаздываем уж? — буркнул он и в сторону жены.

— Так уж в сенях, нас ждет.

— Микула вина передал, — одновременно заговорили княгиня и воин.

— Ставь да иди. И чего стоим? — так же обоим отдал приказ Всеволод.

Настасья и не ждала, что муж оценит ее старания, но все ж в груди болезненно защемило, и особенно неприятно, что при Боряте, и тот видел пренебрежение к ней мужа своими глазами.

Кметь удалился, Настасья с Всеволодом пошли по узкому переходу к сеням. Вернее, Всеволод шел широким богатырским шагом, а Настасья, с трудом за ним поспевая, почти бежала, путаясь в складках подола.

— И бус, что малая Прасковья, по неразумению нацепила, — поддел ее Всеволод, не оглядываясь, — чистая сорока, та тоже все блестящее в гнездо тащит.

Всеволод часто шутил и с дочерью, но это было как-то по-доброму, не обидно, сейчас же он просто колол злой усмешкой. И все очарование утра пропало, и сама себе Настасья показалась нелепой с этой связкой тяжелых бус на шее. Княгиня остановилась, перестав бежать за мужем, и начала одну за другой рвать нитки ожерелий. Мелкие бусины потоком посыпались вниз, разлетаясь в разные стороны. Одна нить, вторая, третья…

— Да ты что творишь?! — к ней с испуганным лицом подлетел Всеволод. — Да я же пошутил! Не трогай.

Но Настасьей овладело исступление, и она продолжала освобождать шею.

— Да перестань, — Всеволод перехватил ее руки, заглянул в глаза, — перестань. Ну, прости, я виноват. Хороша ты, очень хороша, зачем так-то?

Он шептал и шептал, успокаивая, неловко гладя по спине, кажется, даже чмокнул в край повоя. Настасья, упрямо повырывавшись, постепенно стала успокаиваться.

Они снова стояли близко друг к другу, как в тот вечер, когда могло быть все по-другому, но кто-то не позволил.

— Всегда ты так, — трясущимися губами произнесла Настасья, — сперва гадости говоришь, а потом каешься, нешто сразу нельзя без того, чтоб и каяться не пришлось?

— Не получается, — честно признался Всеволод. — Эй, кто-нибудь, сюда живо! — закричал он.

Из-за угла выбежали челядинки, за ними Фекла, пытаясь по лицам князя с княгиней определить, что же здесь опять стряслось.

— У княгини оплечье осыпалось, чтоб все до последней бусины собрали, сам прослежу! — деловито рявкнули Всеволод и, виновато опустив глаза, взял Настасью за руку и повел к дверям.

Чувствуя тепло его ладони, молодая княгиня сделала вывод, что бусы ее погибли все же не напрасно…

Глава XV. Память

Пред церковью никак не могли решить, кто будет держать на руках княжича Ивана. Ребенок был слишком мал, и по правилам должен был находиться с левой стороны от алтаря вместе с бабами, девками и еще не исповедующимися детишками. Держать его полагалось либо няньке, либо самой княгине, но Всеволоду хотелось, чтобы все увидели — сын пошел на поправку, что есть прямой наследник, и настоял, чтобы Ивана во время службы держал кто-нибудь из бояр. Однако малыш сильно испугался незнакомых бородачей и не пошел в руки: ни к прочимому ему в дядьки статному красавцу боярину Микуле, ни к Ермиле, ни даже к тиуну Якову. Роняя крупные слезы и пряча лицо в складках Настасьиного убруса, Ивашка ни в какую не хотел отлипать от матери.

— Ладно, сам держать стану, иди сюда, Иван, — протянул к сыну руки Всеволод.

— Негоже, княже, — шепнул Ермила.

Настасья и сама понимала, что не князю с младенцами на руках стоять. Народ нетерпеливо суетился, без княжеского семейства службу не начинали.

— М-м, — руки к Ивану протянул огромный как гора немой гридень Всеволода Кряж, муж необъятной силы и такого же необъятного спокойствия. — М-м.

Иван удивленно открыл рот, разглядывая кудрявую каштановую бороду гридня и, к удивлению для всех, пошел.

— Пускай Кряж держит, — выдохнул Всеволод.

Намучившиеся бояре охотно согласились.

Стоять впереди большой толпы Настасье было неуютно — держаться горделиво, выдерживать цепкие настырные взгляды, чувствовать спиной, что шепчутся о тебе: и про равнодушие князя, и про низкое происхождение, и про подозрения в убийстве няньки и княжей полюбовницы, а может и еще о чем-то таком, о чем Настасья и не догадывалась. И повернуться, и рассмотреть боярских дочек, чтобы предположить, которая среди них Домогостова, молодая княгиня тоже не могла, ей следовало усердно молиться и подавать пример прилежного смирения, а не глазеть по сторонам.

Зато самого посадника Домогоста Настасья прекрасно рассмотрела, он стоял по левую руку от князя, в зоне видимости княгини. Среднего роста, узкоплечий, но с большим дородным животом, усиливающимся прогибом позвоночника в пояснице. Видимо кланяться этот человек не привык, скорее наоборот, откидывался назад, чтобы лучше разглядеть, кто там приветствует его самого. Волосы прямые, жидкие, но без залысин, мягко-округлые бесцветные брови, широкий у переносицы нос и тонкая длинная борода. Настасье дмитровский посадник сразу не понравился, хотя может она заранее внушила себе, что видит затаенного врага, богатое воображение часто с ней играло дурные шутки.

После службы Всеволод, перехватив у Кряжа сына и взяв за руку Прасковью, пошел к гробнице Ефросиньи. Настасью не позвал, она в одиночестве вышла из собора. Боярыни и их дочки вежливо с ней раскланивались, но разговоров не заводили. «Понятно, боятся, что в дружбе с опальной княгиней уличат. Чего со мной дружить, ежели завтра меня в монастырь запрут?» — с раздражением думала Настасья. Среди боярышень были и писанные красавицы, румяные да приятно-округлые, и совсем невзрачные, угловатые, которых не спасали даже шелковые убрусы и крытые дорогим аксамитом полушубки. Юные девы упорхнули со двора пестрой стайкой, так и не позволив Настасье угадать дочь посадника.

— Домой поезжайте, — это сзади появился Всеволод, передавая ей клюющего носом Ивана.

Настасья торопливо приняла ребенка.

— Княже, стынет все, заждались, — зычным басом нетерпеливо окликнул Всеволода боярин Микула, с любопытством поглядывая на княгиню.

— Меня посадник Домогост на пир позвал, — неохотно объяснил Всеволод, отвечая на вопросительный взгляд Настасьи.

Словно ударил. Так вот, к будущей жене в гости.

— Ну, кланяйся от меня, — процедила Настасья, а глаза кричали — да как ты можешь делать мне так больно, за что?!

Всеволод почувствовал недовольство жены, надулся, покраснел.

— Поздно явлюсь, не жди.

— Да так и сделаю, — справилась с собой Настасья и равнодушно повела плечом.

«Будто я его жду каждый вечер, много о себе думает, пусть по нем боярышни вздыхают». Постоянные перемены в обращении мужа ее порядком вымотали. Вон Микула этот, ровесник Всеволода, ухарь с мягкими почти женскими чертами лица, так и поедает молодую княгиню голубыми глазищами, шапку снял, пятерней пригладил светло-русые кудри, стараясь понравиться. Настасья уж научилась отличать мужской интерес от праздного любопытства, а муж только нос воротит, да удрать поскорее спешит. «Ведьма я ему! Не люба. Так и он мне не люб, надо это себе почаще напоминать, а то улыбнется, слово какое помягче скажет, и уже бегу, что голодная псина в глаза заглядываю. Срам, да и только».

На окошко быстро наваливался вечер. Настасья, приоткрыв ставни, смотрела, как одна за другой зажигаются звезды. Теплый южный ветер съедал тонкий снежный пух, опят возвращалась слякоть. Осень не спешила отдавать зиме бразды правления.

Весь оставшийся день княгиня честно пыталась не думать о муже, про этот злополучный пир, гнала желание прислушаться к скрипу половиц, бодро улыбалась, показывая, что все в порядке. Приказала тоже накрыть стол, и усадила за него Прасковью и Феклу, даже рассказывала какие-то забавные случаи из Черноречья, но вот дверь в ложницу затворилась и можно было снимать опостылевшую маску. «Быстрей бы зима, и чтоб мороз покрепче».

— Светлейшая, — в горницу робко заглянула Маланья, — там гридень немой пришел, показывает тебя позвать, наверное, руками водит, мы точно не поняли, что к чему.

«Всеволод!» Настасья сорвалась с места и побежала за маленькой служанкой.

Человек-гора стоял, уперевшись в потолок затылком.

— Что с князем?!! — подлетела к нему Настасья, пытаясь по лицу гридня прочесть хоть что-то. — Случилось чего?

Кряж покачал перед ней ладонью: «Не совсем? Не все так плохо», — считала она жест. Великан махнул рукой в сторону двери, мол, пойдем.

— К князю? — уточнила Настасья.

Он согласно кивнул.

— Маланья, Забелка, сбирайтесь, со мной пойдете, — окликнула княгиня холопок.

— У-у, — отрицательно покачал головой Кряж.

— Только я? Да что стряслось?

«Глупый вопрос, как он тебе ответит?»

Настасья растерялась. С одной стороны, там что-то явно случилось, скорее всего с князем, и нужна она, гридень ведь не просто так именно к княгине явился. С другой, Настасья его не знает, а вдруг он от них, от тех, что убили Сулену. И пока Всеволод на пиру, Настасью тоже зарубят. Она переводила глаза от двери к гридню и назад. Что же делать? Кряж терпеливо ждал.

«Всеволод не мог доверить сына в руки дурного человека… или мог? Меня же он считает ведьмой. А если с ним беда?»

И Настасья, накинув на плечи душегрею, крикнула гридню:

— Веди.

Кряж повел княгиню по какой-то совсем неизвестной ей части терема, в которой она никогда не бывала. По пути не встретился ни один человек. Тревога только усиливалась. «Зачем я иду, телка неразумная?» — ругала себя грубыми словами Настасья, но старалась не отстать от гридня.

Они повернули еще раз за угол, Кряж отворил дверь, и перед Настасьей открылся задний двор и конюшни. Низко кланяясь, навстречу ей выбежал конюх Левонтий:

— Светлейшая, только на тебя надежда.

Два здоровенных детины теперь окружали княгиню с двух сторон.

— Что стряслось? — выдохнула она, стараясь казаться смелой.

— Княже, — зашептал конюх, — явился неизвестно откуда, во хмелю крепко, завалился на сеновал спать и вставать не желает. — Мы его с Кряжем подымать, а он на нас кидается, меч выхватывает. Не можем в тепло его завести, студено, застудится сердешный.

— Где? — только и смогла вымолвить Настасья, то ли расстроившись от вести о попойке мужа, то ли обрадовавшись, что не ранен и не с полюбовницей.

— Да тут вот. А я говорю Кряжу — за княгиней надобно слать, князь ее смущается, да может послушает. А как в терем войти, меня-то и на порог не пустят, вот гридень и пошел. А я уж думал не вызовет тя, светлейшая, испугаешься, — обычно немногословный конюх все говорил и говорил, выпуская накопившуюся тревогу.

«На своих с мечом кидается, а меня, ведьму, так и совсем зарубит», — ноги тряслись в коленях, Настасья шла.

— А коль пойдет, так Кряж его сам оттащит, чтоб никто в таком-то обличье не видел, — продолжал бубнить Левонтий. — Ни к чему челяди таким-то князя видеть, языки у них длинные.

Всеволод лежал свернувшись калачиком, притихнув, в руке был зажат тяжелый боевой меч. «Сыро здесь и холодно, нельзя всю ночь тут спать», — согласилась Настасья с конюхом.

— Княже, вставай, — окликнула она мужа, боясь слишком близко подходить.

Всеволод что-то пробурчал.

— Княже, пойдем в дом, — Настасья чуть приблизилась.

— Сказал не пойду, прочь ступайте! — прорычал Всеволод, махнув в воздухе оружием.

— Любушка, соколик мой, пойдем почивать, — простонала Настасья, отчаянно подходя совсем близко. — Пойдем.

Всеволод поднял голову, спутанные волосы упали на лицо, делая в свете лучины взгляд серых глаз совсем уж диким. Таким Настасья его еще не видела, даже в день свадьбы, когда он солидно перебрал.

— Соколик, пойдем домой, — повторила она, пытаясь пробиться к его сознанию.

— Фрося? — улыбнулся он ей, отшвыривая меч.

Настасья остолбенела. Всеволод обмяк, Кряж быстро подхватил его в подмышках, поставил на ноги и повел к терему. Всеволод послушно пошел, больше не упираясь.

— Ты, княгинюшка, не печалься, — проследил за Настасьиным расстроенным взглядом конюх, — это у них на Покров венчание с покойницей было, вспомнилось, должно, вот и накатило. Проспится.

— Проспится, — мимодумно повторила Настасья.

— Вот меч, только завтра ему отдать, — протянул Левонтий подобранное оружие.

— Д-да, — Настасья почувствовало тепло от кожаной обмотки рукояти.

Меч был тяжелым и оттянул руку.

— Благослови тебя Бог, Левонтий.

Настасья, раздавленная, побрела к терему.

Глава XVI. Угроза

Утро выдалось туманным, ленивым. Настасья долго не вставала, глядя в потолок. Все не выходило из головы это «Фрося», и такая детская радость в зимних очах, как у Прасковьи, когда ей перстенек или ленту дарят. Отчего-то захотелось еще раз сходить к гробнице прежней княгини, но не с Параскевой или Феклой, а одной, со своими потаенными мыслями, чтобы излить их вдали от чужих глаз. Когда-то, много лет назад, молоденькая Ефросинья, так же как Настасья, появившись на пороге Дмитрова, смогла излечить мужа от ран первой любви, отвлечь, окутать теплом рук, зажечь новые чувства, а вот у нее, Анастасии, ничего не вышло, может мало старалась?

Да, если бы ей того, прежнего, юного Всеволода, да и она справилась бы, непременно окрутила, и дня бы не прошло. А как подступиться к взрослому, заматеревшему мужу, по которому жизнь уж вдоль и поперек проскакала на черном коне горя? Как быть, ежели он в черты лица сына всматривается, и Ефросинью свою вспоминает, а нынешняя княгиня и тенью покойницы встать не может, и лишь злит до отчаянья.

«Помолиться надо, тяжко, мочи нет», — приняла решение Настасья.

В церкви стоял полумрак, маленькие окошечки пропускали тонкие лучи слабого осеннего света, свечи не горели. Только у изголовья гробницы княгини Ефросиньи пылала лампада, вырывая из мрака фрагмент каменной плиты. Настасья медленно перекрестилась и пошла прямо к погребальной абсиде. Постояла, склонив голову, робко коснулась холодного камня. Снег на улице к полудню истаял окончательно, не оставив даже талых луж, а здесь под каменными сводами почему-то было по-зимнему морозно, зябко. Цветов в эту пору уже не сыщешь, но на надгробии бесформенной массой лежала охапка веток шиповника, алые ягоды смотрелись каплями крови.

— Он принес… Для тебя принес, — вслух мрачно произнесла Настасья, обращаясь к безмолвной сопернице. — Победила ты меня, с мертвыми сложно тягаться. Это у живой зазнобы можно недостатки углядеть, стороны слабые отыскать, а мертвая, что ангел, не дотянуться.

Настасья села прямо на пол, прислоняясь лбом к равнодушному камню.

— Да нешто я виновата, что ты померла, а я на твое место приехала? Да разве ж я тебе зла желала? Жила и не ведала, что так выйдет. За что же меня наказывают? Я ведь тоже любви хочу. И дитя свое в чреве выносить, и чтобы ножкой изнутри било, и чтобы муж волком не глядел, ведьмину дочь во мне не видел, а как давеча с теплом улыбался, да в очи с нежностью заглядывал. Разве ж это много? — она замолчала, отирая слезы.

Лампада продолжала мерно гореть, охраняя четкий круг света от наваливающегося мрака.

— А если бы мне предложили на выбор с тобой местами поменяться, — страшным голосом выдавила из себя Анастасия, — то я б колебалась, страшно бы мне было, я ведь тоже из плоти и крови, а все ж я бы тебе место уступила, ради него уступила бы. Больно видеть его таким, а сделать ничего не могу, не получается.

Входная дверь едва слышно скрипнула. Настасья, не раздумывая шмыгнула за гробницу, забиваясь в угол. Стыдно было, ежели кто увидит ее в слезах на могиле прежней княгини, нельзя доставить им эту радость.

Надрывно заныли половицы, прогибаясь под тяжелыми ступнями. Кто там? Отчего крадется как вор?

— Здесь толковать станем, в эту пору никого нет, — послышался сдавленный мужской шепот. — Чего звал?

— Плохо дело, и эту уморить нужно, и чем скорее, тем лучше, — не голос, а змеиное шипение, сразу и не разберешь — муж говорит али баба.

— Чего спешить, в спешке только блох гонять? Подождем, — немазанными воротами проскрипел первый.

— Да нельзя ждать! Не сегодня — завтра он ее на ложе возведет. Второго народят, тогда уж не продеремся!

Анастасия боялась пошевелиться, она даже дышать стала через раз. Ей казалось, что сердце слишком громко стучит, выдавая ее присутствие. Кто эти люди? Кого они хотят уморить? Второй голос, тот, что помягче, знакомым кажется, но шепчет, не разобрать.

— Глупость мелешь, — зарычал грубый, — князь на княгиню и головы не поворачивает, всем об этом ведомо. Димитрия Чернореченского скоро в Орде удавят, наш освободится и княгиню в монастырь сошлет, и руки марать не придется, подозрения лишние наводить. Старая кадушка прошлый раз нас чуть не выдала, знаешь, какого страху я натерпелся? Ждем. Вот мое слово.

— Тебе хорошо, а мне каково в позоре ходить, все пальцем указывают да за спиной перешептываются.

— Сам виноват, спешить не надо было. На все время нужно.

«Виноват? Второй тоже мужик. А говорят-то обо мне? — Анастасия зажала себе рот рукой. — Ефросинью уморили! Отцу опасность грозит!» Сердце перестало частить, а принялось выдавать ритмичные тяжелые удары, виски сдавило.

— Лиса она, как мачеха ее, одна порода, — промямлил муж с бабьим шепотом, — окрутит она его, ой окрутит, уж так вокруг него вьется. Не успеем!

— Ждем, я сказал, — рявкнул грубый. — До весны, а там видно будет. И не баловать без меня.

Половицы опять заскрипели. Неизвестные пошли к выходу. Настасья чуть приподнялась, чтобы разглядеть злодеев, но увидела лишь два черных силуэта — большой грузный и поменьше, слишком темно. Из храма незнакомцы вышли не через главные ворота, а завернули к боковой двери, которая оказалась незапертой. Легкий сквозняк, и Анастасия снова осталась одна.

Подождав немного, на негнущихся ногах она вышла из укрытия.

— И эту уморить? — повторила страшные слова. — А отец родной-то правду мне приходил вещать, — Настасья торопливо перекрестилась на фреску Архангела Михаила. Теперь полумрак церковного притвора не пугал, а успокаивал, враги там, снаружи. — Что же делать? Сказать Всеволоду? Да он не поверит, только в ярость придет, слушать меня не станет. А самой мне не справиться, я никому довериться не могу, любой врагом оказаться может, даже Фекле доверия нет… и голос такой знакомый! Выходит, я обречена, по весне меня удавят, а ежели Всеволод передумает, да смилостивится ко мне, так и раньше!

Настасья опять села на пол у подножия гробницы, обнимая колени.

— Можно уехать к отцу и спастись. Все ему рассказать, и про сегодняшний разговор тоже, уж он мне поверит, он не Всеволод. Может нянька права — князь мой со мной не был, епископ нас развенчает, а по благословению можно и нового мужа сыскать… И забыть все, как дурной сон, никогда не вспоминать… И его не вспоминать…

От камня по спине потянуло холодом, пальцы на ногах стало покалывать. Настасья неохотно поднялась. Странный выбор — жизнь или борьба за недостижимую любовь к человеку, которому этого и не нужно.

— Послушай, Ефросинья, — в отчаянье кинула Настасья тяжелому надгробью, — может так случиться, что скоро и я рядом с тобой буду лежать. Хотя нет, для меня место попроще сыщут, и цветов никто не принесет… Но ты же доброю была, милостивой! И вины моей пред тобой нет. Я за детками твоими пригляжу, в обиду их не дам, а ты замолви за меня там, в небесных кущах, словечко, чтобы хоть на краткий миг, да хоть на день, мне бабьего счастья чуть отсыпали, пусть не так щедро, горсть одну, мне и того хватит.

Лампада мерно качнулась. Анастасия, подобрав тяжелый навершник, побежала к выходу, нет не умирать, бороться за любовь.

Как назло, в охранники Настасья выбрала себе Кряжа. Если он и заметил кого-то из нарочитых мужей, отходящих от церкви, то рассказать княгине уж точно не сможет. Да и на торг ли завернули злодеи? Они могли уйти задней улицей, никем незамеченными.

— Бояре здесь какие не проходили? — все же спросила Настасья у гридня-великана.

Тот отрицательно помотал головой.

Вначале, под впечатлением от произошедшего, Настасья была возбуждена и смела, но чем ближе они с Кряжем подходили к княжьему двору, тем сильнее княгиню опутывал страх.

«Что же делать? Может все же решиться да Всеволоду сказать? Да разве ж он поверит! Только намекнула на посадника, так и то как орал, а если я про смерть Ефросиньи поведаю… должно раньше душегубов меня придушит — коварная дочь Улиты раздор сеет, именем любимой жены прикрываясь… Уж вестимо, как все будет. И кому помешала Ефросинья? Кому мешают жены князя Дмитровского? Тому, кто желает пристроить свою дочь за князя. Значит, всем крутит этот Домогост. А в тереме княжьем есть его человек, да может и не один. Они обо всем ему докладывают. А Сулену с дочкой убили, так как те слишком уж многое ведали. Про то душегубы сами сказали… Ну, ничего, у меня еще есть время до весны, а там Ивашка совсем уж окрепнет, бегать станет, все тогда Всеволоду выложу и в монастырь отпрошусь…» К ужасу, Настасья заметила, что у нее дергается веко. «Успокойся, — приказала сама себе, — у тебя есть время. Я что-нибудь придумаю, а не смогу, так матушке Елене найду с кем грамотицу передать, она мудрая, что-нибудь посоветует, на погибель меня не отдаст».

На сенной порог Настасья вступила уже немного успокоившись.

Глава XVII. Ловы

Навстречу княгине выбежала Фекла.

— Князь пробудился, к заутренней трапезе тебя дожидается.

— Уж вечерять пора, — усмехнулась Настасья. — Сильно мается болезный? — не удержала она злой иронии.

— Крепится, — вздохнула Фекла, но узкие щелочки хитрых глаз тоже смеялись.

— А Прасковья с Ивашей? — Настасья скинула тяжелый полушубок на руки подбежавших челядинок.

— Не гневайся, не дождались тебя, светлейшая, уж откушали.

Настасья потерла красные обветренные руки. В волнении, выбежав из церкви, она забыла не только надеть рукавицы, но и запахнуть плотнее шерстяной убрус, и только попав в домашнее тепло, всей озябшей кожей ощутила, как продрогла под влажным, пробирающим до косточек ветром.

— Похлебочки бы горяченькой, — улыбнулась Настасья Фекле.

— Так все готово, светлейшая.

Настасья зашуршала подолом вдоль бревенчатых стен, направившись в трапезную. После вчерашнего сеновала видеть Всеволода ей не хотелось. «Чего он меня ждет? Похлебал бы кислых щей с похмелья, да и шел бы по своей надобности, — раздраженно думала она, и тут же участливо вздыхала, — а не простудился ли, не в жару ли?» Определить свое отношение к мужу до конца она так и не смогла.

Всеволод смурной в одиночестве сидел за трапезным столом. На столе дымились кушанья, но князь не ел, задумчиво глядя куда-то в край столешницы.

— Здрав будь, княже, — холодно произнесла Настасья, приближаясь.

— Все ли ладно? — неожиданно мягко вдруг обратился он к ней, даже слегка привставая.

— Молиться ходила, в толпе не могу, в одиночку лучше, — поспешила оправдаться Настасья, хотя у нее об том никто и не спрашивал.

— А нынче пироги с брусникой, как ты любишь, — указал Всеволод на золотую корочку сдобы.

«Откуда ему знать, что я люблю?» — удивилась Настасья, медленно присаживаясь к столу. Ела она молча, не поднимая глаз, продолжая мыслями пребывать у мрачного надгробья.

— Да не буду я больше так напиваться, обещаю, — по своему объяснил ее отсутствующий взгляд Всеволод, — не знаю, что на меня нашло, и выпил не так что бы уж и много… бывало и больше, — и тут же осекся, осознав, что взболтнул лишнего.

Настасья промолчала, отложив полпирожка. Кусок в горло не лез.

— Наговорил тебе чего во хмелю? — насторожился Всеволод, заглядывая ей в лицо.

— Нет, Фросей назвал, — с вызовом посмотрела на него Настасья.

— Ну, прости… опять скажешь, обижает, а потом прощение просит, — кисло улыбнулся он.

— Не скажу, княже, твоя воля, — равнодушно пожала плечами Настасья. «Сломалась я. Сил уж нет, а как в храме жарко просила, а пришла, и нет воли бороться».

— Левонтий сказал, ты на меч кидалась, чтоб меня выволочь, — у Всеволода покраснели мочки ушей, а по шее пошли красные пятна, — ты так больше не делай, я ж зарубить тя мог.

— Не зарубил бы, не мучь себя, — наконец поняла причину княжьей доброты Настасья.

«И зачем ему конюх все поведал? Теперь мается, а изменить уж ничего нельзя. Впрочем, так ему и надобно».

— Я не хотел, не знаю, что на меня нашло. Я уж бранил их, что за тобой послали… что ты меня таким увидела, — князь прикусил нижнюю губу, вид у него был крепко виноватым.

Можно было потоптаться по нему, раз уж он готов каяться, отмстить за «ведьму» и пир у Домогоста, и Настасья не отказала себе в удовольствии:

— Да ты горишь, княже, не жар ли? — ехидно спросила она, намекая на покрасневшие стыдом уши.

— Да может и жар, приложи ручку, — и лицо серьезное, без усмешки.

Настасья встревоженно поднялась, потянулась ладонью ко лбу мужа — теплый, но не горячий. Облегченно выдохнула.

— Ты губами, ловчей будет, — а вот теперь в серых очах плясали веселые искорки.

— Нет у тебя жара, и так понятно, — надувшись, села на место Настасья.

— Целовать уж не хочешь? — Всеволод замер, ожидая ответа.

«Зачем выпытывать, опять по кругу ходить? А потом ворвется какой-нибудь посланник, и все рассыпится».

— А ты хочешь? — смело ответила она на вопросительный взгляд.

И как в воду глянула. В горницу с поспешным поклоном, сияя кривой улыбкой, влетел тиун Яков:

— Княже, вепрь! Ловчие вепря выследили на Терновой заимке. Тебя ждут, бают — матерый зверина.

Яков говорил с придыханием, увлеченно размахивая руками и глупо скалясь, но глазом косил то на молодую княгиню, то на князя, словно пытаясь угадать, а что здесь происходило. «А ведь это может быть и он, — пробрало Настасью, — покойную Желану отправлять со двора не хотел, все время против меня князю поет. И по росту на одного их злодеев подходит. И сейчас прибежал, спроста ли?» Настасья разволновалась, комкая край рукава. Вот он, враг, да еще и так близко.

— Настасья, да слышишь ли меня? — как сквозь толщу воды долетели до нее слова мужа.

— Что? — встрепенулась она.

— Хочешь, не поеду? Слово скажи, — и взор горячий, прямо в душу заглядывающий, как желала она совсем недавно, чтобы муж вот так на нее снова посмотрел, оттаял.

Но не только Всеволод, но и Яков маленькими поросячьими глазками прощупывал лицо княгини. «Они не будут ждать весны, сейчас убьют, если приметят, что меж нами с князем есть что-то?» Ладони вспотели.

А ведь Настасья так отчаянно молила у гробницы помощи, клялась, что жизни за любовь не пожалеет, и сама верила в это, а теперь струсила, испугалась наваливающейся угрозы. За окошком зарядил дождь, а так хотелось дождаться зимы, на саночках прокатиться, и чтобы мороз за щеки хватал. Жить хотелось.

— Нет, — почти выкрикнула княгиня. — Ты, княже, поезжай на ловы, — и, увидев, как погас взгляд мужа, торопливо добавила, — там же вепрь.

— Вепрь, вепрь! — довольно закивал Яков, чувствуя победу.

— Ну, вепрь так вепрь, — раздосадовано отозвался Всеволод, поднимаясь. — Вели, пусть лошадей запрягают, — небрежно махнул он тиуну.

Настасья почувствовала, как его досада перетекла и к ней, словно они опять упустили что-то важное.

— Удачных ловов, — пожелала она мужу в спину.

— А Микула мне вина не присылал, — бросил он ей через плечо.

— Какого вина? — не поняла Настасья.

Всеволод резко развернулся, захлопывая оставленную Яковом открытой дверь.

— Борятка, кметь, за тобой волочится, мне об том ведомо, — холодно бросил он. — И вино сам купил, чтобы тебя повидать.

Опять обвинения, и оправдываться бесполезно, уж там ему растолковали, как ворогам надобно было.

— Ну, я же дочь колдуна, чего от меня еще ждать, — ледяным тоном произнесла она, ожидая вспышки гнева.

— Я тебя в том не обвинял! — рявкнул Всеволод. — Да только ты пред ним зарделась и бусы для него нацепила.

«Для тебя я, дурень, все утро наряжалась! — простонало Настасьино сердце. — Да коли тебе не надобно, так я здесь при чем?» Всколыхнулась обида, ну никак с этим дурным не получается равнодушной ходить.

— Пошли ко мне кого, княже, я тебе меч твой передам, — ответила Настасья невпопад, не желая продолжать бессмысленную перепалку.

— А меч у тебя что ли? — буркнул Всеволод. — А я думал у Домогоста обронил.

Настасья поклонилась и пошла к себе, но Всеволод упрямо побрел за ней.

— Сам заберу. И подарки от него принимала, думала, я не знаю? — настырно продолжал он обвинения.

— Какие подарки? — раздраженно бросила Настасья.

— Пряник печатный, — выдал Всеволод.

Настасья резко развернулась, чуть не налетев на следующего по пятам мужа.

— Кто тебе про то сказал? — уперлась она в него взглядом.

— Кому надо, тот и сказал, — упрямо не выдал осведомителя князь.

— А что ж тот «которому надо» не сказал, что я того подарка не принимала, что он мне в окно сам влетел?

— Так выкинула б назад, как благонравной жене положено! — взорвался Всеволод.

— Мне как благонравной жене хлебом разбрасываться не положено, я его девкам своим отдала, чтоб попотчевались. А коли бы и сама съела, так и что? — взбунтовалась Настасья, да так громко, что должно стены задрожали под ее звонким голосом. — Я те не супружница, об том всем ведомо, и отроку этому безусому ведомо, что я у тебя в небрежении, вот он там себе чего и навыдумывал. А к чужой жене и он бы не полез!

Выкрикнув все это опешившему Всеволоду, она залетела в свою ложницу, приподняла подушку, доставая меч.

— Вот, забирай! — протянула вошедшему мужу. — А я домой уезжаю, к отцу. Моему отцу! Всем ты веришь, кроме меня, все у тебя хорошие, одна я ведьма!

— Да не ведьма ты, — растерялся Всеволод от ее напора, — в сердцах бросил, ты мне теперь до смерти припоминать станешь?

— То пусть тебе другие припоминают, к Домогосту сходи, там тебе что надо напомнят, — Настасья с вызовом скрестила руки на груди.

— Чего ты к Домогосту пристала, он-то тут причем? — проворчал Всеволод.

— Сам разбирайся, охрана мне твоя до Черноречья не нужна, сама на торгу найму. А отца не бойся, он на тя не пойдет, женись здесь на ком хочешь, — Настасья заметалась по горнице, хватая и скидывая в короб вещи — зерцало, ларец с бусами, старый повой. — А Иваша без няньки этой, больно доброй, на поправку идет, только няньку ему из другого града сам перевези, здоровее будет. Поезжай на ловы свои, приедешь, а злобной ведьмы уж не будет.

— Ну, чего расходилась? — поймал ее за талию Всеволод.

— Пусти! Там вепрь убегает! — попыталась отпихнуть его Настасья.

— Да ты ж сама меня на ловы спровадила, — возмутился Всеволод, — надоел тебе уж больно.

— Тебе ж туда и хотелось, так и не держу. Чего ты за меня хватаешься? Я девка и себя для мужа блюсти стану!

— Для мужа? — разжал Всеволод объятья, отступая.

— Для мужа, — подпалила «последний мост» Настасья.

— А я не муж?

— Нет.

— И не люб тебе? — моста уж нет, но осталась тоненькая кладочка[1].

Ну и что сказать? Она и сама не знала, ненавидела, это да, а любит ли? Настасья упорно молчала.

— В Черноречь не пущу, и не надейся, — рявкнул Всеволод и вышел, громко хлопнув дверью.

[1] Кладь — небольшой мосток через ручей или речушку.

Глава XVIII. Вышата

«Ну и зачем им меня убивать, не опасна я для них. Не можем мы с Всеволодом ладно беседу вести. А ведь он помириться хотел, мягко стелил, и ревность вначале старался поглубже затолкать, а в меня что бес вселился, такого наговорила… а может и правильно. Да правильно, конечно. Не пустит он меня, да кто его спрашивать станет! Захочу и сбегу, уж найду как. К Боряте он приревновал, как будто я повод давала! Но как эти узнали про пряник?»

Настасья, разгоряченная ссорой, кликнула Маланью с Забелкой.

— Вы пряник съели? — строгим голосом спросила хозяйка.

— Так ты ж сама, светлейшая, нам отдала, — испуганно пискнула Маланья.

— Никого не угощали? — не обратила внимание на ее испуг Настасья.

— Нет, ты ж сказала по-тихому, — вступилась и щупленькая Забела.

— А может кому сказывались?

— Нет, — в голос отозвались обе.

— Побожитесь, — не отступалась княгиня.

Холопки разом упали на колени, крестясь на красный угол. Настасья устало села на ложе, сутуля плечи. «Точно стены видят», — мрачно обвела она ложницу опечаленными очами.

— Княгинюшка, случилось чего? — с сочувствием прошептала Маланья.

— Кто-то князю про пряник сказал, понять не могу кто да как.

— От того он тут шумел? — предположила маленькая челядинка. — Да мы по-тихому за печкой ели, да, честно, никому.

— Да верю, — махнула рукой Настасья. «Надо же хоть кому-то верить».

День потек своим чередом, серый и тоскливый, как и предыдущие, и так бы он и погас, уступая место такой же беспросветной ночи, но от въездных городских ворот прибежал караульный: из Черноречья гости пожаловали, въехать в град просятся.

— Гости? — встрепенулась Настасья, чувствуя, как сладко сжимается сердце.

— Сказывают, боярин Вышата от князя Димитрия Андреича, — выпалил караульный.

— Дядюшка! — взвизгнула от радости Настасья. — Вели, вели немедля впустить!

— Подарки должно из дома привез, — мечтательно поддакнула Маланья.

— Подарки, — засветились глаза и у Прасковьи.

— Весточка от родителей, — улыбнулась Настасья, нетерпеливо бегая вдоль лавок и заглядывая в окна.

Названный дядька Вышата походил на коренастый гриб боровик — приземистый, с мощным торсом, широким лицом в обрамлении густых белых бровей, крупным носом и всклокоченной седой бородищей. Старость наваливалась на Вышату неотвратимым валом, но тертый боярин упирался, не давая окончательно вскочить себе на плечи. Про таких принято говорить — крепкий старик. Руками-лапищами он сгреб Настасью в охапку, расцеловывая в обе щеки.

— Ну, как ты тут, княгинюшка? Здорова ли?

— Бог бережет, — просияла Настасья, — а батюшка с матушкой как? Здравы ли? А братья?

— В здравии, и тебе того желают. Благополучно у нас все, — благодушно огладил бороду Вышата. — А князь где? — стрельнул он глазами через плечо хозяйки.

— На ловы поехал, — как можно беспечней улыбнулась Настасья, усаживая гостя за стол, — вепря загоняют.

— Вепря, это хорошо, — процедил Вышата, — все ли ладно у вас?

Настасья замерла, изучая лицо старого дядьки.

— Все ладно, — опять улыбнулась она.

— А к нам вот другая весточка прилетела, — насупил седые брови боровик.

— Какая весточка? — выронила кружевную ширинку[1] княгиня.

Вышата обвел комнату, останавливаясь на лицах челяди, ключницы Феклы, маленькой княжны.

— Я там подарочки привез чернореченские, тетушка и племяшке чего-то собрала, прикажи, княгиня, пусть на двор идут, дары разбирать.

Настасья все сразу поняла, разговор будет один на один. Радостную Прасковью из трапезной увела Фекла, за ней выскользнули и челядинки, плотно прикрыв дверь. Гость с хозяйкой остались одни, хотя теперь Настасья и сомневалась, а можно ли в этом тереме остаться в одиночестве без лишних ушей да глаз.

— Какая весточка? — повторила Настасья свой вопрос.

— Грамотицу на порог к нам подкинули, что ты у супружника своего в небрежении, что на ложе тебя не зовет, и ты дева в женах? Так ли? — Вышата вперил в нее тяжелый взгляд.

Настасья опустила глаза, густо краснея. Ответить ей было нечего.

— А еще, что ведьмой тут тебя кличут, дочерью колдуна. Это тоже правда?

— У нас все ладно, — упрямо произнесла княгиня Дмитровская. — Уж все налаживается, — добавила она, после некоторого раздумья.

Вышата придвинулся ближе, тревожно озираясь по сторонам.

— Отец вот меня послал, разведать, что здесь да как. А по лицу твоему вижу, что в грамоте-то все как есть писано.

— Да все наладится, не так-то все плохо, — неуверенно прошептала Настасья.

— Ну, вот что, княгиня, сбирайся, — хлопнул себя Вышата по широким коленям. — Домой поедем, нечего тебе здесь делать, родители заждались. Вещи вели сбирать, поутру выедем.

— Я не поеду, — немного резко ответила Настасья.

— Как «не поеду»? — приподнял густые брови боровик. — А чего тебе здесь высиживать?

А чего действительно здесь высиживать, коли родители и так уж все знают? Вот и путь к спасению, уехать и остаться живой, а на прощание Всеволоду все рассказать, чтобы сына берег, а там пусть верит али нет, то его дело. А дома, наверное, уж сугробы намело, снег пушистый на еловых лапах лежит — дернул резко за колючую ветку и хохочи, обметай подол от мягких снежинок, а тут-то больше все сосны… да слякоть.

— А снег у вас лег? — невпопад спросила Настасья.

— Чего? — не понял Вышата. — Снег? Да, уж покрыл, до Покрова еще. Так что, княгинюшка?

— По своей воле не поеду, — выдохнула Настасья, и очи защипало, — только если мой князь меня сам погонит.

— Не поедешь? — сузил глаза боровик, отчего от уголков глаз побежали глубокие морщины.

— Нет… только по воле князя.

— Слава тебе, Господи, — неожиданно выдохнул Вышата, расслаблено откидываясь на лавке. — Знал, что не подведешь. Думал, не может вот так наша умница-раскрасавица смалодушничать, свои обиды выше народа да княжения поставить, не может. Да и не ошибся.

Настасья растерянно захлопала ресницами.

— Так и держись, терпи, Настасьюшка, терпи. Христос терпел и нам велел, — Вышата опять настороженно оглянулся. — Нельзя нам сейчас с Дмитровом ссориться, никак нельзя. Отца твоего и мужа вместе в Орду кличут, сама понимаешь, что вместе держаться надо.

— В Орду? — обомлела Настасья.

«Удавят в Орде», — вспомнились ядовитые слова. А она в своих страхах про угрозу отцу и забыла!

— Да, царь их кличет, — подтвердил Вышата.

— Зачем?

— А кто ж то ведает. Только надобно держаться вместе, раздоры сейчас ни к чему, не ко времени. Понимаешь? Негоже им волками друг на дружку смотреть, бедой обернуться все может, оба горячие да дурные, — боровик обреченно вздохнул в густую бородищу.

— Здесь дурные люди шепчут, — ком застрял в горле, и слова никак не хотели произноситься.

Вышата терпеливо ждал, слегка склонив седую голову на бок.

— Здесь я случайно услышала, что отца в Орде убить хотят, — сухими губами прошептала Настасья.

— Это кто ж такое бает? Уж не муженек ли твой? — нахмурился боровик.

— Нет, подслушала я, бояре баяли.

— Врут все. Ежели подарками задобрим, да выходом откупимся, все ладно будет, — отмахнулся Вышата и его железная уверенность чуть успокоила и Настасью.

— С чего ж они так сказывали? — все же добавила она.

— Желаемое за правое выдают. Главное, князей чтоб не смогли стравить, — Вышата опять подался вперед, перегибаясь к Настасье через стол. — Ведь грамотицу ту треклятую отсюда прислали, да не просто так, а усобицу посеять.

«Выходит Вышата старыми костями по ухабам тряс не для того, чтобы меня забрать, а чтобы уговорить потерпеть, домой не ехать». В этом Вышата был похож на Ермилу, оба они с помощью молодой княгини пытались решить свои мужские дела. Вот только для Ермилы Настасья княгиней Дмитровской была нужна, чтобы при Всеволоде теплое местечко сохранить, а Вышата был радетель за родное княжество, за отца ее Димитрия. И Настасья со старым боровиком была согласна, все верно, и сама она ради даже худого мира готова все стерпеть…

Вот только как это тяжело понимать, что, как бы тебя не любили, а в жертву все ж принести готовы. И отец, видать, того же желает, раз не прилетел немедля сломя голову с войском, выручать оскорбленную дочь, а прислал хитрого Вышату на переговоры. И невольно всплывает горький вопрос — а коли б она родной дочерью князю Чернореченскому являлась, было бы по-другому? И выходит, что нет в целом мире, с его бескрайними далями, ни единого человечка, для которого она, Настасья, была бы всего дороже — выгоды, чести, долга, родины.

«Гордыня во мне говорит», — одернула себя молодая княгиня.

— А ты, голубка наша, не печалься, — долетели сквозь раздумья до нее слова боровика, — как из Орды живы-здоровы вернутся, отец тотчас за тобой пришлет, вызволим тебя, уж будь покойна. Выдадим замуж за доброго молодца. Помнишь сына Первака Храбра, как он по тебе вздыхал? А что, хорошая пара была бы, не послушал меня тогда отец твой, теперь вот хлебаем.

Сын боярина Первака, стеснительный полноватый юнец с прыщавым лицом, конечно, Настасью никогда не прельщал, но сейчас ей казалось, что может Вышата и прав, не на свое место байстрючку посадили, вот с того все зло и пошло. Всяк на своем месте должен быть.

— Скажи, ты Найдена, дядьку брата моего Ростислава знал? — смело посмотрела она старику в глаза.

— Отчего ж не знал, довелось повидаться, — так же с вызовом бросил на нее тяжелый взгляд Вышата, — я ж его и убил.

От установившейся тишины стало слышно, как постукивает по окошку раскачиваемая ветром ветка. Все у Настасьи в голове перемешалось — прошлое, настоящее, беспросветное будущее.

— Зла на меня не держи, княгиня, — кашлянул в кулак боровик, — зажал нас коршун этот в чистом поле, а мы с княгиней Еленой были, девки да бабы в обозе. Тут или мы его, или он нас. Да не думай ты об том! Ни к чему это. Отец твой Димитрий Чернореченский, остальное все мети вон, — Вышата разволновался, приподнимаясь с места. — Я ведь, когда тебя из Бежска привезли, крепко против был, советовал Димитрию тебя прочь отослать, а теперь вижу, все-то по воле Божьей было. Наша ты, душа чистая, радости сколько от тебя было, и мне, старику, перепадало.

— Скажи, а на Найдене том сапоги красные были? — пропустила мимо ушей хвалебную речь Настасья.

— Были, — замер Вышата, вскидывая правую бровь. — От князя Юрия Бежского в наследство сыну Ростиславу достались, а коршун тот чужое на себя напялил. В них и схоронили, отец твой Димитрий не дал покойника разуть.

— А есть ли могила? — настойчиво допытывалась Настасья, словно от этого зависела ее судьба.

— В Михайловом скиту, на Залесской стороне. Княгинюшка, да чего ты всполошилась? Чего тут тебе наплели злыдни эти?

— Он мне являлся, молиться за него просил, — призналась Настасья. — Я молебен просила творить за упокой.

— То верно, все так, — согласился боровик, глядя куда-то в себя.

И опять ветка настырно заскреблась по слюдяному оконцу.

Дверь в трапезную резко распахнулась, отлетая к стене и издавая оглушительный грохот. В комнату ворвался заляпанный грязью в дорожной мятле Всеволод.

— Я княгиню свою никуда не отпускаю, и волю на то не даю! — с порога заорал он на Вышату. — Да кто ему право дал чужих жен увозить?! Так и передай, Димитрию, чтоб не лез, куда не просят! За своей женой пусть приглядывает, а я здесь и сам разберусь!

Настасья решительно встала между мужем и гостем, уперев руки в бока:

— Да никто меня забирать не собирается, — успела она вклиниться в словесный поток. — Никому я не нужна, — добавила совсем горько, отводя взгляд.

— Как это никому? — уже спокойным ровным тоном, краснея, заглянул ей в лицо Всеволод. — Ивану нужна, Прасковье, граду Дмитрову куда ж без княгини.

Настасья полоснула его взглядом, полными злого укора.

— Ну, мне-то само собой, — поспешил добавить Всеволод, — куда ж я без тебя… Да про то и говорить нечего… Нужна всем… мне особенно.

— Дозволь, княже, пойду я, — холодно отозвалась Настасья, лишь сильнее обидевшись от его попытки сгладить промах. — Вам потолковать с гостем с глазу на глаз надобно.

— Ты, Вышата, угощайся, угощайся, — совсем миролюбиво повел рукой в сторону стола Всеволод, — я сейчас, мятлю грязную скину и ворочусь.

И Всеволод под кривой усмешкой боровика развернулся и поспешил за женой.

— Ну, чего ты разобиделась, — поймал он ее в темном уголке, прижимая к себе.

— Чего?! Да ты опозорил меня сейчас! — взвилась Настасья.

— Ну, не так речь повел, об одном думал, другое вперед вылетело, что ж теперь? — буркнул Всеволод.

— Не знаю я, что теперь, — вырвалась из его объятий Настасья и убежала прочь по скрипучей крутой лестнице.

[1] Ширинка — небольшой платок.

Глава XIX. Вечер

Теремные стены угнетали, давили, сжимая воздух до головокружения, надвигаясь на Настасью всей дубовой мощью. «Пойти прогуляться пока не стемнело».

— Эй, Маланья, Ивана собери, в сад пойдем, — окликнула она маленькую холопку.

Ивашка сегодня отпихивал руки матери, желая топать самостоятельно, шажок за шажком.

— И тебе уж не нужна, — то ли в шутку, то ли всерьез сказала ему Настасья, наклоняясь и целуя малыша в щеку.

Мальчишка рассмеялся, протягивая матери в подарок жухлый лист. Вообще Иваша оказался смешливым, бойким мальчонкой и грозил превратиться в озорника-непоседу, болезнь отступала, высвобождая скрытую до поры натуру. В другое время Настасья бы порадовалась его оживлению, но сейчас в голову лезли разные дурные мысли, и она мимодумно подавала сыну мерзлые веточки и листы, а сама была далеко, где-то посреди заснеженной степи, по которой скоро уедут ее отец и муж. «А мы и помириться не успели? Может и не свидимся больше, так и останемся друг другу чужими, при обидах». Становилось нестерпимо тоскливо.

— Ой, ручки у княжича охолонули, — первой подскочила к Ивану Маланья, когда он плюхнулся на коленки.

— Да, заходить пора, — очнулась Настасья, — неси его в дом, похлебочки налейте, он, как со двора приходит, до еды охоч.

— А ты, светлейшая? — Маланья ловко подхватила княжича и вопросительно посмотрела на хозяйку.

— А я скоро приду, чуть еще свежести дохну, мочи нет, как натопили. Скажи Фекле, пусть гостю баню натопят и постель стелют, чай, тяжело уже старику такой путь выдерживать.

Теперь Настасья полностью погрузилась в себя, мерно обходя спящие яблони. Нет, она не боялась, где-то в отдалении бродил молчаливый Кряж, на весь день ставший ее заступником. Он хоть и нем, но слух имел чуткий, стоило крикнуть, прилетит.

Примораживало, щеки чувствовали дыхание севера. «А князя Черниговского, сказывают, до смерти замучили, что сквозь огонь их ведовской не пожелал пройти. А мой-то упрямый, что бычок, упрется еще… Господи, прости, чего я болтаю?!» Настасья стукнула кулаком по шершавой коре дряхлой яблони.

— Эй, красавица, — негромко окликнул ее от забора знакомый голос.

Свесившись локтями вниз, из-за частокола выглядывал Борята.

— Я те не красавица, а княгиня твоя, — огрызнулась Настасья, разворачиваясь уйди.

— Да не злись, погоди. Сказаться я пришел.

— Мне с тобой болтать не о чем, — отрезала Настасья, хрустнув попавшей под ноги веткой.

— Да хоть одно словечко, а то спрыгну, следом побегу, — предупредил кметь.

— Чего тебе от меня надобно? — шагнула к нему Настасья, раздражаясь все больше.

— Град кипит — князь тебя обратно в Черноречь отсылает, — потупил взор Борята.

— То не так, — холодно процедила княгиня.

— Послушай, давай сбежим, да погоди уходить, я ж серьезно сейчас, — приподнялся он из-за забора. — Что тебя дома ждет, позор? Ты им никто, я все ведаю. Думаешь, они тебе обрадуются? И здесь ты князю лишь мешаешь, у него зазноба в боярышнях есть. Поехали в Смоленск, у меня там стрый[1] при князе служит, поможет, — Борята частил, волнуясь и запинаясь, даже в сумраке было видно, как лихорадочно горят его глаза. — Повенчаемся, детишек своих народим, я тя как царицу Царегородскую на руках носить стану. Что такое любовь узнаешь. А что поймать могут, так за то не бойся, я такими тропами уведу, никто и не разведает. Да он и догонять не станет. Поехали, Настасья. Люба ты мне, крепко люба, за тя и князя предать готов, и отечество. С ума меня сводишь, лебедушка моя.

«А говорила — никому в целом свете не нужна, а вот он, юнец отчаянный, не токмо тело, а и душу за тя загубить готов». Настасья подступилась ближе, пред ними теперь было расстояние вытянутой руки, потянись и дотронешься. Борята смотрел с нежностью и восторгом, затаив дыхание. Княгиня чуть поманила его пальчиком, мол, наклонись. Он подался вперед, вцепившись, чтобы не упасть, в колья забора.

— Передай хозяевам, — мрачно произнесла Настасья, — что я их не боюсь, и на заклание себя без боя не дам. Понял? — и с этими словами она, что есть мочи, ткнула кулаком Боряту в лоб, тот от неожиданности взмахнул руками и рухнул куда-то по ту сторону забора.

Настасья, подобрав тяжелый подол, кинулась бежать в противоположную сторону и столкнулась с Всеволодом, врезавшись в него со всего размаху. «Видел все? Или лишь обрывок? Опять шуметь станет, что с полюбовником шепталась!» — Настасья от безысходности вонзила ногти в ладони и прикусила нижнюю губу.

— А я тебя ищу, — мягко проговорил Всеволод, улыбаясь, — а Кряж указал, мол, там.

«Спокоен, стало быть и не видел ничего, — выдохнула княгиня. — Зря я Борятке проболталась, что все ведаю, язык мой болтливый, да теперь уж ничего не поделаешь».

— А я, гляди, что сейчас нашел, — Всеволод протянул руку, в ней лежало сочное румяное яблоко, — чудо-то какое, и морозцем не прихватило, — протянул ей плод.

Настасья бережно взяла дар.

— Врешь, из дома вынес, теплое, — тоже улыбнулась она, любуясь наливным бочком.

— То я сейчас ладонями согрел, — подмигнул ей муж.

— Как там вепрь?

Они медленно пошли, разгоняя ногами листву.

— Живехонек, к веприхе своей под бок побежал, — Всеволод легонечко ударил носком о старую корягу.

— Упустили? — сочувственно мурлыкнула Настасья.

— Тебя перехватывать поскакал, тут уж или вепрь, или жена. Я тя выбрал.

— Вот благодарствую, — хихикнула Настасья, вонзая зубки в яблоко.

— Откусить-то дашь? — попросил Всеволод.

— Кусай, — протянула она плод.

Так они и шли, обходя деревья по кругу, кусая по очереди от сочных боков. Всеволод рассказывал об охоте, каких пестрых соек на дороге видел, и что сразу жену да дочь вспомнил при нарядах да при очельях. И теперь Настасье было совсем не обидно, а наоборот смешно.

— А Буян мой захромал, Левонтий сказывает, что оклемается, да так не кстати. Ехать пора, теперь на Солодке поеду.

— Как пора? Уже пора? — обомлела Настасья, роняя остатки яблока. — Разве ж так скоро?

— Вышата сказывает, через три дня отец твой меня у Медвежьей заставы ждать станет.

— У Медвежьей заставы, так это ж два дня пути, стало быть…

— Да, послезавтра рано поутру выехать надобно, — Всеволод устало оперся об яблоню.

— Так сбираться ж надо — дары там, выходы, — повернулась бежать Настасья.

— Погоди, — поймал ее за руку Всеволод, — успеется. Жаль, если что… — он неловко замолчал, — что ничего доброго тебе обо мне и вспомнить не придется.

— Ты не смей так думать, ты уж возвращайся, — вцепилась Настасья ему в кожух, — я ждать буду, и вспомнить мне будет что, вот как мы яблоко сейчас ели, как бусы пред тобой рвала, смешно теперь… А идолищам там всяким кланяйся, сквозь огонь их ведовской иди, то грех не велик, коли тебя дома ждут, я за тя на коленях пред Богом стоять стану, чтоб он не гневался. Слышишь?

— Ну, слышал бы тя сейчас игумен, — усмехнулся Всеволод, приобнимая жену за плечи.

— Просто возвращайся, — положила Настасья голову ему на грудь. — Просто вернись.

А сердце его сильное, крепкое, отсчитывало удар за ударом, отдавая в ухо тупыми волнами.

«Возвращайся. Живи».

— Для другого мужа себя хранить будешь, али все ж мне сапоги снимешь? — прошептал Всеволод, наклоняясь. — Неволить не хочу.

— Да не нужен мне другой, чего в гневе не наговоришь, — тоже шепотом отозвалась Настасья, касаясь кончиками пальцев его холодных с мороза щек. — Нешто мне кроме тебя кто нужен?

И ноги оторвались от земли, Всеволод подхватил жену и понес как драгоценную добычу. Настасья не видела никого и ничего вокруг, только уткнувшись лицом в жилистую шею, вдыхала запах любимого. Завтра пока нет, оно наступит, но потом, через долгую и одновременно короткую ночь любви.

Она ни разу не была в ложнице князя, даже в эту часть терема не доводилось ступать. Все суровое, простое, и не скажешь, что княжеские покои. Шкура медведя небрежно кинута на пол, на нее и поставил Всеволод свою приятную ношу, кинулся целовать.

— А сапоги[2]? — прошептала Настасья с улыбкой.

— Снимай, — поспешно уселся на ложе Всеволод, протягивая ногу.

Княгиня пригнулась, потянув за левый сапог, он легко соскочил. Настасья самодовольно улыбнулась, принялась за второй, но тот никак не хотел поддаваться. Да что ж такое?!

— Да ты его ногой держишь? — догадалась она, обидевшись, и быстро вскочила на ноги.

Всеволод рассмеялся, сам скинул сапог, попытался обнять жену, она обиженно оттолкнула, устремляясь к двери. Он легко настиг ее, они стали бороться, и каждый понимал, что это игра, что все для себя уж они решили. Настасья целовала зло, отчаянно, царапала грубую кожу мужских плеч, кусала, впиваясь зубами, вымещая обиду, раздражение и… одуряющую страсть. Он был нежен, мягок, смиренно терпел, оглаживая бархатное разгоряченное тело, просил прощение каждым прикосновением губ, приручал, заманивал сладкими словами: «Ладушка моя, любушка».

«Теперь коли рассоримся, еще хуже будет, — проносилось в голове Настасьи, пока она, успокаивая дыхание, лежала на широкой груди мужа, — не только душа, но и тело по нем томиться станет. А ведь я его обольстила, и сама об том не думая: то нежностью, всепрощающей добротой, то холодом и равнодушием, теперь вот чуть в объятьях не задушила. И откуда все взялось, никто ж ведь не учил, стыдно про такое выспрашивать? Кровь Улиты во мне и вправду течет, ничего с этим поделать не могу. Мертвой хваткой в любимого вцепляюсь, уж никому не оторвать». Ее рука заскользила по изгибу локтя Всеволода, тот вздрогнул от щекотки, пальчики пробежали по запястью, и Настасьина рука легла в ладонь мужа, пальцы сцепились:

— Вот так я теперь с тобой связана, не забывай об том, — прошептала княгиня, заглядывая в глаза своему князю.

— Разве ж ты дашь забыть? — улыбнулся он, опять укладывая ее под себя.

[1] Стрый — дядька по отцу.

[2] Славянский обычай — перед первой брачной ночью жена должна снять мужу сапоги.

Глава ХХ. Расставание

Следующий день прошел в суете. Рано по утру проводили старика Вышату, он спешил перехватить лесными тропами князя Чернореченского, чтобы поведать — в семье дмитровской княжеской четы тишь да благодать, а грамотица — суть ложь.

После коротких проводов гостя надо было спешно собраться и самому Всеволоду: поднять в дорогу дружину, оставить наказы тиунам да огнищанам, погрузить на сани заранее собранные дары, переговорить с боярами и посадником. Всеволод внешне был спокоен, сосредоточен, даже голос стал каким-то вкрадчивым степенным. Настасья не узнавала своего буйного мужа.

Часто одинокими осенними вечерами она представляла себе, как выйдет когда-нибудь из ложницы князя с высоко поднятой головой, как окинет несносную челядь победным взглядом хозяйки и насладится бессилием своих врагов. Но вот все свершилось, а Настасье не до мелкой мести. Она тенью бегает за мужем, не желая терять ни единого мгновения, пока он еще рядом, сама гоняет холопок собирать еду в дорогу, сама лезет с Феклой в погреб перебрать, что еще можно уложить в сани из зимних запасов, а еще Настасья вывалила перед Всеволодом содержимое своего приданого ларца, трясущимися от волнения руками пододвинула к мужу связки бус и браслетов, узорчатые колты и заушницы.

— Бери на дары, — бодро улыбнулась она.

— Ты что? Я не возьму, — как-то сконфуженно отодвинул богатства жены Всеволод. — Есть все.

— Я у Феклы выспросила, везти нечего, — задыхаясь от волнения заговорила Настасья, — ты корзень[1] решил свой отдать и шубу соболью, и из ларцов все выгреб, и пояс, золотом тканый. То нельзя, ты князь, тебе без корзеня негоже, и пояс не трогай. А как вернешься, накопим, обязательно накопим, новое мне купишь, а коли и не купишь, не велика потеря…

— Да не могу я у тебя взять, — раздраженно бросил Всеволод, — не могу.

— Бери, обижусь, а я крепко обижаться могу, — в шутку нахмурилась Настасья.

— То я уж знаю, — улыбнулся Всеволод, обнимая жену. — А все ж не возьму, уважать себя не смогу, извини.

— Корзень не отдавай, — прошептала Настасья.

— Не стану, — пообещал он.

И было приятно чувствовать себя женой, нужной, любимой, жаль, что так мало им отмеряно. Настасья буквально чувствовала, как время убегает у не из-под пальцев, просыпается снежной крупой за окном.

К полудню на двор запыхавшись прибежал Ермила, суетливо зашаркал ногами по сенному порогу.

— Княже, мне передали, что ты велишь мне с тобой во татары сбираться, — выдал он Всеволоду, едва успев поклониться. — Как так? — возмутился боярин.

— А что не так? — недовольно приподнял бровь Всеволод.

— Да все не так! Я трусом никогда не был, чего б там не болтали, смерти в лицо не раз смотрел. Но можно ли княгиню здесь одну оставлять, — зашептал Ермила нервно озираясь, — кто об ней печься будет, коли что?

Боярин не уточнил, что означает это дурное «коли что», но у Настасьи неприятно защемило в груди, а нижнее веко снова дернулось. Даже Ермила ощущает «коли что», а как же Всеволод?

— За княгиней есть кому приглядеть и без тебя, — категорично отрезал князь.

— Это кому же? — обиженно надул губы Ермила.

— Домогост за ней приглядит да Яков, и того уж довольно, — спокойно отозвался Всеволод.

Настасья замерла: «Домогост и Яков — главные мои вороги, и в пригляде, — воздуха не хватало, — и единственный, пусть и не надежный, но все ж защитник, Ермила отослан прочь. Что же делать?!»

Сейчас можно было поведать Всеволоду и о подслушанном разговоре в храме, теперь он ей поверит. Должен поверить. Но надо ли ему перед дальней дорогой это все говорить? Кто те злодеи, она не знает, только подозрения, а подозрений для таких уважаемых людей, особенно посадника, явно недостаточно. Всеволод ничего не успеет сделать, начнет рубить с плеча, откажется ехать, а это может обернуться набегом и даже смертью. А если все же поедет, то, ощущая опасность близким, станет рваться домой и опять же попадет в немилость к царю[2]. Как не крути, а теперь уж сознаваться мужу поздно. Оставалось только положиться на милость Бога и молиться.

«Хоть бы Ермила остался».

И Ермила словно прочел ее мысли:

— Княже, ведь кто няньку княжича порешил, так и не дознались. По граду слухи на княгиню указывают, неизвестно, что здесь без тебя заварится. Со мной бы надежней было…

— А вот грозить мне не следует, — опять с убийственным спокойствием вымолвил Всеволод, — со мной поедешь, это дело решенное.

— Да почему, княже?! — не выдержал возгласом возмущения Ермила.

— Руки у тебя больно мелкие, — холодно усмехнулся Всеволод.

Рыкнув от ярости, Ермила развернулся и, громко хлопнув дверью, вылетел вон.

— Пошто ты его обидел? — сокрушенно посмотрела на захлопнувшуюся дверь Настасья, словно эта дубовая преграда отрезала ей последний путь к спасению. — Он же меня оберечь хотел.

— Поверь мне, — Всеволод подошел к Настасье, обнимая ее за плечи, — ежели, не дай Бог, что здесь закрутится, он ради тебя и пальцем не пошевелит. Мне ли не знать своего боярина.

«Это так, — погрузилась в раздумья Настасья, — когда надо было выгнать полюбовницу князя, Ермила меня не поддержал. Но мы с ним в одной упряжке, ему выгодно меня в княгинях держать, моя смерть ему не нужна, а значит, он бы ужом извернулся, а свести меня в могилу не дал бы. Хоть какое-то подспорье, а так…»

— Ну, может все же оставишь его, — робко попросила она.

— Не проси, — покачал головой Всеволод, — не уступлю, давай не будем об том, сориться в дорогу не хочу, — он чмокнул ее в щеку, потом страстно припал к губам.

Настасья отдалась власти поцелуя, но мысли блуждали в голове безрадостные: «Я ради него жизнью пожертвовать готова, а он не может мне боярина для защиты оставить. Да еще и Ермилу обидел, мол, ручонки у тебя слабые, где тебе жену мою защитить. Разве тот виноват, что у него руки тонкие, бабьи? По больному боярина рубанул… не хорошо». Досада за любимого отравляла молодую княгиню, хотелось рядом друга верного, крепкую стену, за которой и спрятаться можно и опереться, да вот как-то не получалось.

Всеволод внутренним чутьем ощутил ее разочарование, перестал целовать, усадил на колени, заглянул в глаза:

— Я тебе гридней своих оставлю, Кряжа Немца. Вот он, коли прикажу, грудью на копья за тебя пойдет. А из бояр ты лучше Домогоста держись. Чего ты вздрогнула, замерзла? — он потянулся рукой к валявшемуся на лавке кожуху, набросил жене на плечи. — Не мой посадник человек, это так. Сам по себе, но правды всегда держится. Ежели я с пути сверну, он и против меня попрет. Ну а ты, душа безгрешная, под его защитой меня дождаться сможешь. Я уж обговорил с ним все.

«Не увидимся мы больше», — простонало Настасьино сердце, а губы сквозь силу улыбнулись.

— Жаль, что на том свете ты с Ефросиньей будешь, а не со мной, — вырвались наружу странные мысли.

— Ну, полно. Кто знает, что там будет? Не достоин я твоей любви, — Всеволод крепко прижал ее к себе, она почувствовала его волнение, — не знаю, за что ты меня одариваешь. Вернусь, все у нас по-другому будет, как положено, детишек еще народим — девчоночку такую же ясноглазенькую как матушка, Ивашке братца-разумника. Ну, чего ты плачешь? Я успокоить тебя хочу, а ты рыдать.

— Это я так, немножко, больше не буду…

Соврала. Слезы душили, застилая очи, стекая по щекам прозрачными потоками, омывая подбородок и теряясь в ворсе душегрейки. Настасья упорно смахивала их, пытаясь различить ускользающую в дымке фигуру мужа. Губы еще хранили пряный вкус прощального поцелуя. Дико хотелось кинуться в конюшню, запрыгнуть на коня и догнать обоз, проехать еще хоть немного рядом, довести до Медвежьей заставы, повидать отца, тоже ведь неизвестно, удастся ли еще свидеться. Но нельзя княгине бросать град, не положено, да и опасно под защитой всего десятка гридней лесом возвращаться обратно. И Настасья осталась умываться слезами на забороле[3]. Потом она пойдет в терем и станет пред Прасковьей делать вид, что все идет как нужно, что разлука будет недолгой. Зачем пугать девчонку? Но сейчас княгиню никто не видел, кроме стариков-воротников. И она отдавалась своему горю, выталкивая его в безрадостный пасмурный день.

Кони увозили отряд на юг, сани хрипло скрипели, жалуясь, что снег еще тонок и полозья не могут разогнаться. Вои беспрестанно оглядывались, каждый понимал, что может уезжает навсегда. И только Всеволод ни разу не оглянулся. Князь обязан внушать уверенность, ему должно прятать слабость, за ним в пасть врага едут его люди, он должен победить их страх. Настасья все понимала, она впервые не сердилась на мужа, она просто тосковала.

— Вернется, не тронут, князь умеет нравиться, — пробубнил густой бас.

Княгиня вздрогнула, невольно отступая. Рядом, опираясь на витой посох, стоял Домогост. Острую длинную бороду с проседью трепал ветер, богатая шуба мела дощатый пол. Настасья впервые видела посадника так близко, лицо непроницаемо — радуется Домогост отъезду князя или печалится, и не поймешь.

«Всеволод корзень готов заложить, а этот жирует, — с невольной ненавистью посмотрела Настасья на дорогое одеяние посадника. — Что ему нужно здесь? Пришел столкнуть меня, а то лучшего момента и не представится? Так вон он, Кряж, успеет подскочить».

— Вернется, — с твердостью в голосе подтвердила она, — обязательно вернется.

— И ты, княгиня, нравиться умеешь, — усмехнулся Домогост, кланяясь.

И опять не ясно: из уважения поклонился или с издевкой.

Настасья повернула голову в поле, отряд уж скрылся в березовой роще. «Явился украсть у меня последние мгновения прощания», — с раздражением поджала княгиня губы. Слезы высохли. Не время рыдать…

[1] Корзно (корзень) — княжеский плащ, символ княжеской власти.

[2] Хана на Руси именовали царем.

[3] Забороло — верхняя часть крепостной стены.

Глава XXI. Кольцо

Отчего-то у Настасьи появилась надежда, что в ее чреве успела зародиться новая жизнь. Вот вернется Всеволод, и она его обрадует. И услужливое воображение тут же подсовывало образ, как муж подхватывает ее на руки, расцеловывает в обе щеки, радостно заглядывает в очи. И тем сильнее было разочарование, когда стало ясно, что ничего не случилось, что княгиня по-прежнему пуста, и двух страстных ночей им не хватило. «А вдруг я и вовсе бесплодна? Не только байстрючка, но еще и это…»

Фекла рассмеялась от души, утирая набежавшую слезу, когда Настасья, краснея, поделилась с ней терзающими ее опасениями:

— Да некоторые по десять лет на коленях стоят, чтобы Бог дитя послал, а тебе, княгиня, прямо все сразу подавай. Уж больно вы, молодые, торопливые.

Все так, все складно, но очередной страх все же засел мелким червячком в глубине сознания. Еще один, к тем страхам, что подолгу не давали уснуть по ночам. А ведь какой жизнерадостной хохотушкой Настасья была дома, как могла утешить любого из братцев, да и сама никогда долго не печалилась, просто не умела… а теперь научилась. «Ты только вернись, любушка, и я очнусь, стану прежней. Вам всем от меня тепло будет, что зимой от печки», — шептала она куда-то в глубину беззвездного неба.

Дни бежали по кругу, повторяясь. Одно радовало, что и враги затихли, никак не проявляясь. Княгиня ходила молиться в город в Успенский храм, таская с собой Прасковью, и иногда Ивашку. Надо было показать людям, что хоть князя и нет, его семья готова служить Дмитрову. Перед выходом из дому, Настасья залазила в ларец и срезала с очелья или оплечья то бусину, то серебряную пряжку, щедро раздавая на паперти милостыню помолиться за здравие князя. Всеволод не взял приданое, так Настасья все равно пустит ненужные богатства на помощь любимому.

Всякий раз, садясь за трапезу, княгиня испытывала неприятный холодок. Конечно, можно отослать всех старых стряпух, принимать еду только из рук своих челядинок, но поможет ли это? Ведь при желании яд могут подсыпать и в еду, приготовленную Ненилой, пропитать одежду, гребень, да как угодно! Мало ли способов свести на тот свет неугодную княгиню?! Не выгонять же всех старых холопок, да и кем их заменить? Набрать новых на торгу, так, где уверенность, что неведомый враг не подсунет своих баб? Только город всполошишь. Настасье оставалось молиться.

Зима пришла внезапно, подкралась незаметно и навалилась всей снежной щедростью и морозной суровостью. Снег переметал улицы, засыпал дороги. С тревогой молодая княгиня поднималась на забороло, чтобы посмотреть, насколько замело поля. «А как там Всеволод, добрались ли?» Настасья понятия не имела, сколько времени составляет дорога к татарам, об окружающем мире у нее были самые смутные представления: где-то на юге есть старый стольный град Киев, а через море великий Царьград, а еще дальше Святая Земля. Море представлялось огромной рекой во время весеннего половодья, по которой сновали лобастые струги и шустрые ладьи. А где живут цари поганых? Далеко ли? Фекла тоже не знала. А больше и спросить было не у кого, не к Домогосту же идти?

В ночь под Юрьев день[1] метель особенно свирепствовала, била в затворенные ставни, завывала диким зверем, скребла ледяными когтями по бревенчатым стенам. Настасья, свернувшись калачиком под тяжелым одеялом, пыталась уснуть. Сон привычно не шел. «А если вся зима будет такой? Он же не сможет вернуться назад, даже если царь примет дары и отпустит с миром. Разве можно прорваться через такую пургу? Да и заблудиться не мудрено».

Рядом в обнимку сопели Прасковья с Ивашкой. Вместе в такой мороз теплее. Мерное дыхание детей постепенно расслабило и Настасью, она положила голову на подушку и прикрыла очи.

Вместо мертвого яблоневого сада, привиделись отяжеленные плодами деревья и жаркое лето. Настасья привычно побрела меж стволов. Вот оно яблоко, подаренное мужем, целехонькое, висит на ветке. Настасья сорвала свой подарок, откусила. Вкус только не чувствуется, и тяжести ладонь не ощущает, во сне все невесомо зыбкое, даже яблоки. Между деревьями мелькнула зеленая свитка. Всеволод! Настасья побежала, окликнула. Но нет, это не он… это… отец, ее родной отец. Черноволосый гордый красавец с хищным профилем. А ноги-то босы, сапог нет, ступни утопают в зеленой траве.

— Я молилась за тебя, как и обещала, — поспешила оправдаться дочь.

— Благодарствую, — шорохом сухих листьев отозвался голос.

— Худо тебе? — робко спросила она.

— Не об том сейчас, — махнул он рукой, — скоро с матерью свидишься.

— Как с матерью?! — схватилась за шершавый ствол Настасья. — Она же померла. Я умру?! Меня убьют?

— Я любил ее, правда любил. Ты ей передай то.

— Я не хочу, — кинулась к нему Настасья. — Мне рано! Мне надо мужа дождаться, он сопьется без меня, сгинет, а Иваша, а Прасковья? Мне нельзя туда. Слышишь?!

Но отец ускользал от нее, таял в лучах заката. Утро? Утро!

Морозное утро заглядывало в щель ставень. Ни Ивана, ни Прасковьи на лежанке уж не было.

— Эй?! — почти истерично крикнула в пустоту стен Настасья, нервно озираясь по сторонам. — Эй!!!

В ложницу поспешно влетела Маланья.

— А где княжич с княжной? — разволновалась княгиня.

— Пробудились уж давно, да Ненила им тебя, княгинюшка, будить не велела. Слышала, что ты полночи вздыхала, сказала — пусть хоть под утро поспит.

— Хорошо, ступай.

Настасья пробежалась по ворсу мягкого половичка, отворила ставни, распахнула настежь маленькое оконце. Слепящий солнечный свет высекал яркие искры из наметенных за ночь снежных холмов, бил по привыкшим к полумраку глазам. Настасья болезненно зажмурилась. Вот о такой зиме она мечтала — яркой, нарядной, праздничной.

«Я еще побарахтаюсь, мне еще рано», — упрямо вымолвили губы, глотая холодный воздух.

— Светлейшая, к тебе боярин Микула просится, — раздался за спиной голос Феклы.

— Чего ему нужно? — обернулась к ней княгиня.

Красавца боярина она давно уж не видела, да если честно и не вспоминала о его существовании.

— Не ведаю, но злой как черт, — на лице ключницы Настасья увидела тревогу.

— А что говорит?

— Княгиню, говорит, видеть хочу, да немедля.

— Скажи, пусть в гриднице подождет, я велю меня одеть да спущусь.

Настасья собралась почти стремительно. Перебирая варианты всех самых дурных вестей, которые мог принести боярин, она полетела к гриднице: «Злой как черт, — крутились в голове слова Феклы, — если бы что с Всеволодом стряслось, так боярин был бы опечаленным, ведь так? Или нет? Что же случилось?»

Микула стоял у стола, скрестив на груди руки, белесые кудри небрежно были откинуты назад, пшеничные брови нахмурены. Он бросил на Настасью недовольный взгляд. Этот взгляд княгине был уж очень знаком, так смотрел на нее прежний Всеволод, когда сильно раздражался. Но то князь, муж, а этому-то что нужно?

Микула не поклонился, Настасья тоже без поклона, прямой березкой, вплыла в гридницу, вопросительно уставившись на гостя, но не собираясь ничего выспрашивать первой.

— Светлейшая, тебе это кольцо ведомо? — рыкнул тяжелым басом Микула, со стуком кидая на стол что-то блестящее.

Настасья сразу узнала теплый свет яхонта. Это подарок Всеволода, кольцо, которое она выбросила после роковой ссоры.

— Это мое кольцо, — с вызовом посмотрела она на Микулу. — Откуда оно у тебя?

— Любопытно? — скривился боярин в усмешке, отчего красивое лицо стало каким-то неприятным, даже мерзким.

Настасья хотела забрать свой подарок, но боярин ловко прикрыл его тяжелой ладонью.

— А нашла его ключница Кутиниха, знаешь, чья ключница?

— Откуда ж мне всех ключниц знать, — Настасья уже чуяла недоброе, уже понимала, что потеря кольца оборотится сейчас для нее бедой, считывала это с ледяных голубых очей Микулы.

— Боряты, кметя, ключница, — медленно, почти по слогам произнес он, — Борята с князем в степь уехал, а она решила в избе прибраться, видит — меж щелей в полу что-то блестит, нагнулась, а там кольцо. Она и решила, что я обронил, у Борятки-то отродясь никаких яхонтовых колец не водилось. Мне и принесла.

— Как удачно, — хмыкнула Настасья.

«Неужто он, будущий дядька Ивана, с ними в сговоре? Или его тоже за нос водят».

— Князь при мне это кольцо тебе от золотаря забирал, я его узнал, — рыкнул Микула. — Как оно у Борятки оказалось?

— Я его здесь, в тереме, потеряла, — спокойно ответила Настасья, — может какая зазноба из холопок нашла да Боряте подарила.

— Все знают, что кметь за тобой бегал, а не за какой-то зазнобой, ты и подарила, — показно стукнул ладонью по столу Микула, показывая ударом всю степень гнева и возмущения.

«А ведь он играет гнев! — вспыхнуло яркой искрой перед очами Настасьи. — Он не гневается. Уж как гнев выглядит я насмотрелась, муженек научил. Микула их человек! Голос густой, низкий, может это он в церкви тогда и был? Тот, что хотел до весны ждать».

— Мы смирились, глаза закрыли, что Ермила тя сюда притащил, — насупился боярин, — княгиней нашей готовы были признать. Все делали, чтоб Всеволод тя женой принял, а ты до распутства опустилась. Град наш позоришь? — Микула двинулся на нее, угрожающе сжимая кулаки.

Но от стены мощной скалой отделился незаметный до поры Кряж, и Микула был вынужден остановиться, не дойдя до Настасьи трех шагов. Боярин, недовольно поджав губы, зыркнул на гридня и отступил, забирая со стола Настасьино кольцо.

— Я этого так не оставлю, — пригрозил он на прощанье и двинулся к выходу, — чертова дочь, мы тебя в монастырь запрем.

— Мы — это кто? — Настасья смело перегородила ему дорогу. — Те, кто княгиню Ефросинью убили?

А он вздрогнул, дернулся. Неужто в точку попала?

— До весны решили не ждать? А ведь собирались же? — усмехнулась Настасья.

— Ведьма! Точно ведьма! — отшатнулся от нее Микула, крестясь.

— Вы в божьем храме душегубство замышляете, а я ведьма, — хлестнула последним знанием княгиня.

— Ведьма!!! — и гость, обегая ее стороной, выбежал вон.

— Кряж, миленький, у него мое кольцо, отбери, — взмолилась Настасья.

Кряж застыл в немом удивлении, словно переспрашивая вопрос — не пристало гридню на боярина руку поднимать. «Если отберет, то могу ему доверять, если упрется, стало быть и он с ними». Великан поклонился и скрылся за дверью вслед за Микулой.

На лестнице раздались какие-то крики, шум, зычные ругательства, глухой грохот. Дверь хлопнула.

Мгновение, и перед Настасьей с непроницаемым лицом стоял Кряж, протягивая ей колечко с яхонтом.

[1] Юрьев день –26 ноября, день святого Георгия.

Глава XXII. Судилище

Это был не Боярский Совет, это было судилище, а обвиняемой на нем сидела молодая княгиня. Собрались якобы обсудить жалобу Микулы на бесчестье от княжьего кметя, но разбирательство все больше и больше оборачивалось против Анастасии.

Для Совета выбрали княжий терем. В широкой гриднице на месте Всеволода восседал теперь посадник Домогост, бояре, не уехавшие с Всеволодом, расселись по лавкам вдоль стены. Широкий стол сдвинули в угол, освобождая пространство, и в этом круге метал яростные речи Микула, размахивая руками и бесстыдно тыча в княгиню пальцем.

Настасья села на резную лавку поодаль от посадника, храня внешнее спокойствие, нельзя показать врагам слабость, но размах наваливающейся угрозы ей уже хорошо был понятен. Покойнице Ефросинье повезло, ее просто отравили, и душа, голубка, отлетела в рай. Для Настасьи же враги придумали пытку поизощреннее, они не станут ее убивать, напрасно она страшилась, отчаянно молясь перед каждой трапезой, как перед последней в жизни. Нет, ее не отравят, ее изваляют в грязи, обвинив впрелюбодействе и распутстве, опорочат не только княгиню, но ударят по князю Всеволоду. Что это за государь, что даже жену в узде удержать не может?

А Микула меж тем все вещал и вещал, сдвинув в кучу красивые брови:

— Вои сказывают, она еще невестой на этого кметя засматривалась, за то ее Ермила бранил, то слышали Вторак и Куря. А холопки, сестры Никодимовы, баяли, что Борятка к княгине ночами в окошко лазил. Об том мне и поведали.

— А чего это они тебе-то поведали? — хихикнул один из бояр.

— А то, что узнали как новый ее полюбовник Немчин меня побил, так и прибежали все выкладывать, мол, стыдно им под одной крышей с распутной княгинькой жить. А еще бают, ворожбы княгиня не гнушается…

— Ну, уж это суть ложь, — подал голос духовник Феофил, тихо сидевший в уголке. — Княгиня в церковь молиться ходила, вклады делала, клевещут на нее холопки. Известное дело, они сестры двоюродные покойной Сулены.

— Не стыдно, отче, — взвился Микула, резко разворачиваясь к священнику, — не стыдно-то распутницу покрывать?

— Я лишь правду говорю, про ворожбу не ведаю, — буркнул Феофил.

— Да как же ты не ведаешь? Ежели малая княжна всем рассказывала, как княгиня ведунью древнюю на торгу привечала, милостыню ей давала, а та Сулему обещала клюкой зарубить. Наволховала, да так и вышло. Нешто вы про то не слыхали? — Микула обвел горящим взором собравшихся. — Убийц-то не нашли.

— Милостыню подать, какой в том грех, — все ж влез поперек боярина Феофил.

— А ты, отче, чего ж с князем не уехал? — сузил глаза Микула, наступая уже на Феофила. — Чего ж не поехал с ним во татары, как все духовники делают, а?

— Князь мне велел семью его окормлять, — покраснел от обвинений в трусости Феофил, — я по воле князя остался.

— Вот видите, — именно этого ответа и ждал Микула, — князь княгине не доверял, духовника для пригляда оставил. Только плохо, отче, приглядываешь. Борятка за дверь, так она теперь с Кряжем милуется.

— Клевета все, — покраснела от ярости Настасья, — чтоб твой язык отсох. Я кроме мужа своего ни с кем не была, в том поклясться чем угодно могу, крест поцеловать.

По гриднице пошло шушуканье.

— Подарок от Борятки брала, пряник тебе передавал, кольцо ему взамен подарила. А вчера я нежданно в трапезную ввалился, а ты с Немчином целовалась.

— Да как ты смеешь врать-то так бессовестно?! — возмутилась Настасья, вскакивая. — Да это ведь клевета!

Как же можно так нагло врать, без оглядки, прямо в глаза и даже не покраснев, как земля не разверзнется под ногами гнусного клеветника? Впрочем, они роженицу отравили, не дали даже сына долгожданного в руках подержать, что уж говорить о мелкой лжи. Видно, душу они темным силам заложили и отступать им уж некуда.

— Понимаешь ли ты, Микула, что саму княгиню в страшных вещах обвиняешь? — впервые подал голос посадник, тоже приподнимаясь с княжеского места. — Что, ежели то клевета? Князя нрав тебе знаком, ведаешь, что с тобой сделает.

— Так я для князя своего и стараюсь, срам с него смыть хочу, — надменно проговорил Микула, — не нужна нам такая княгиня.

— Дядька моему сыну такой не нужен, не быть тебе при княжиче, — зло произнесла Настасья.

— А то не тебе решать, — огрызнулся боярин в ответ.

— Слово Микулы против слова княгини, — Домогост показал жестом, словно держит ладонями две чаши весов: вот она, правда Настасьина, а вот правда Микулы, да неизвестно, чья тяжелей. — А пусть тиун Яков нам засвидетельствует, ему ли не знать, что в его хозяйстве творится?

Настасью замутило. Что может сказать их сообщник Яков? Да что он все ее прелюбодейство очами своими видел да ушами своими слышал. Видно, давно у них обговорено, кто когда вступает.

Княгиня села, поджав губы. Чувство одиночества и безнадежности легли плотным покрывалом на плечи.

Яков сразу вывернул откуда-то из-за печки, весь разговор он слышал. Одернув вечно неопрятную рубаху и убрав пятерней слипшиеся волосы с лица, тиун вышел в круг, встав рядом с Микулой.

— Видел ли ты, Яков, как к княгине кметь по ночам в окно лазил? — с суровостью в голосе спросил Домогост.

Мерный гул перешептываний стих. Яков еще раз, уже обеими руками, пригладил пряди.

— Окошко-то маленькое, куда такому детине пролезть, — усмехнулся он.

Послышалось нервное хихиканье.

— Что знаешь про кметя и княгиню? — по-другому задал свой вопрос Домогост, недовольно нахмурившись.

Настасья до боли сжала кулаки, сердце грозило пробить грудную клетку.

— Кметь по наущению княжьих ворогов светлейшую княгиню обхаживал, проходу ей не давал, — спокойным ровным тоном проговорил Яков, словно рассказывал, сколько мешков зерна привезли после обмолота, — а княгиня его гнала да от него же бегала. А князь велел, коли княгине тот кметь досаждать станет, так в реку его с моста поостыть кинуть. Княгиня благонравная, кроме князя никого не замечала, люб ей князь был, хмельного в буйстве успокаивала, полюбовницу прочь прогнала. И князю княгиня люба. А все остальное, суть, клевета.

Настасья облегченно выдохнула, даже стыдно стало, что подозревала Якова в дурном, а он так ее ладно защищает.

— А вот тут ты, Яшка, врешь, — ткнул в тиуна пальцем Микула, — князь княгиню на ложе не водил. Об том всем ведомо.

— Не знаю, чего вам там из своих оконцев ведомо, — в лицо ему усмехнулся Яков, — а нам отсюда лучше видать — водил али не водил.

— Да она и тиуна опоила, приворот это все! — разошелся Микула. — Вороги Боряту подослали? А зачем? Кому это надобно? Мне какая в том выгода на княгиню напраслину возводить?

И вот тут действительно крылось слабое звено защиты. Можно понять зачем это могло понадобиться Домогосту, но красавцу Микуле, что возле князя все время вертелся, зачем ему княгинь изводить? Этого Настасья объяснить не могла. И Микула это знал и выпячивал свою незаинтересованность. Но ведь есть у него какая-то корысть, должна быть!

— Правильно ты, посадник, говоришь, — воодушевленно продолжал Микула. — Я свою голову может под меч Всеволодов подставляю, но и молчать я не могу! Мать ее распутница, и она такова, кровь не водица. Змею пригрели!

— Не гоже княгиню поносить, — встал Домогост. — Князь должен решить, верить ему тебе или светлейшей. А без князя, она наша княгиня и от нас ей уважение будет, — посадник слегка стукнул посохом по полу.

— А я говорю, — не унимался Микула, — что ее надобно до приезда Всеволода в монастырь упечь, ибо она приворожила его, да князь ослеп. А коли не будет ворожбы, так пелена спадет, он нам только спасибо за то скажет. Ворожея да распутница, а еще байстрючка, да дочь колдуна, чего вам еще надобно? Хотите, чтобы она вам княжичей от Борятки нарожала, как ее мать покойница?

— Не смей трогать мою мать!!! — в ярости кинулась на него Настасья и, наверное, выцарапала бы ему глаза, если бы дорогу ей не заслонил Яков. — Кровь княгини Ефросиньи на тебе, Иуда!

И опять гробовая тишина, от брошенного обвинения у бояр вытянулись лица. Настасья и сама пожалела, что выкрикнула это, ведь доказательств нет, а обвинение без доказательств — пустоцвет, плода не даст.

— Вы слышали?! Слышали?! — трубным басом зарычал Микула. — Она еще и безумна, бесы ее водят. В монастырь ее надобно, немедля. Этак она всех нас, Бог весть в чем, обвинит.

— Обвинение тяжкое, — мрачно проговорил Домогост, — к князю посылать надобно, что он на то скажет.

— Но… — попытался возразить Микула.

— Без князя слова то не решим.

И бояре согласно закивали, Микула остался в одиночестве. Малая битва была выиграна. Но на душе у Настасьи было гадко. Вот и чиста она, и невиновна, а словно Микула над ней мешок с золой вытряс.

В опустевшей гриднице они остались с Яковом одни.

— Благодарствую, — печально глядя куда-то в темный угол, мрачно проговорила Настасья.

— Тебе, светлейшая, благодарность, что князя из омута выволокла, уж и не чаяли, — шмыгнул носом Яков.

В комнату незаметной кошкой пробралась Фекла.

— Чего стоите-то? Дел непочатый край, — уперла она руки в бока, — клеветниц этих Никодимовых…

— Выгнать прочь! — перебила ее Настасья.

— Да нет, — сощурилась Фекла. — Нельзя их выгонять, они языки распустят, такого про тя, светлейшая, наплетут. Запереть их надобно, да выпытать — по чьему наущению клеветали. А ты, Яков, людей пошли на торг, пусть слухи распускают, что бояре княгиню оклеветать хотят, чтобы волю свою над князем иметь да люд простой обижать, про кольцо украденное, про Микулу, дескать, ворог князя и прочее. Посад такое любит, сразу подхватит. Да живее, эти-то тоже не дремлют там, клевету по граду носят.

«Это уже открытая война!» — промелькнуло в голове у Настасьи.

Глава XXIII. Огонь

И Рождество, и Святки прошли в противостоянии. Часть бояр поддерживали Микулу, часть, вроде Домогоста, делали вид, что их дело — сторона, и лишь некоторые робко выражали сомнение в виновности Настасьи. А что касается горожан, то здесь страсти кипели нешуточные, вплоть до мордобоя сторонников милостивой хозяйки и противников, поверивших очернителям, либо подкупленных ими. Проходя на службу в окружении гридней, Настасья могла услышать за спиной и поносные речи, а могла и похвалу, и благословение.

Запертые в клети сестры Некодимовы с перепугу выложили Якову, что нанял их челядин боярина Микулы, больше ничего выведать у них не удалось. Город бурлил слухами, ждали князя или хотя бы вестей от него.

Посадник исполнил обещанное и демонстративно отправил на поиски Всеволода гонцов. Но поехали ли они на самом деле к князю? Может завернули в ближайшее селение и попивают бражку. Надо ли выкинуть Домогоста из числа подозреваемых? С одной стороны, он вступил в спор с Микулой и защитил княгиню на совете, но с другой — это может быть показным, заранее обговоренным — ты, мол, наскакивать станешь, а я вроде как с краю постою. Не запятнав себя прямыми нападками на княгиню, посадник сможет сохранить хорошие отношения с вернувшимся князем. Ведь только у Домогоста вырисовывался более-менее ясный мотив — желание стать тестем самого Всеволода.

Настасьей одолело вдруг жгучее любопытство: а какая она, дочь Домогоста, почему княгиня никогда не видела соперницу, из-за которой терпит столько мук? Кто может ей рассказать? Фекла? Но Настасье не хотелось, чтобы кто-то знал про то, как она ревнует мужа, что у нее есть какие-то сомнения в прочности брачного союза. Кто же тогда? Холопки? Так после случая с Никодимовыми сестрами, что до сих пор томились в затворе, доверия к челяди и вовсе не было. А если Параскева?

Княжна, раскрасневшаяся, прибежала с мороза, вдоволь накатавшись на саночках вместе с боярскими дочками. Прасковья впервые в жизни, с разрешения мачехи, участвовала и в святочных посиделках, и в гуляниях. Девочка, казалось, не замечала сгущающихся над семьей туч, отдаваясь праздничной кутерьме. Настасья этому только радовалась, пусть порезвится молодой лошадкой, кто знает, что будет завтра.

— Скажи, Прасковьюшка, — подсела к падчерице княгиня, — ты всех боярских дочек ведаешь?

— А как же? — с гордостью подбоченилась Прасковья.

Настасья оглянулась, не слышит ли кто, и небрежно спросила:

— А Домогостову дщерь?

— Калечную? Нет, она за двор не выходит.

— Что значит «калечную»? — не поняла Настасья.

— Хворая она с рождения, и хромая. Она даже в церковь не ходит, ее попы дома окормляют.

Настасья пораженно застыла, мысли разбежались: «Хворая? Как же так? И на ней Всеволод собирался жениться? Зачем? Чего ради? Ну, сказала же Фекла, что он после смерти Ефросиньи чудил. Приставали, должно, к нему — надобно снова жениться, он к Домогосту и посватался, ему, видать, все равно было. Но если она сильно хворая, она же не родит наследника, зачем тогда они Ивашу травили?»

— Скажи, Прасковья, а отец, князь наш… — Настасья замялась, стоит ли у ребенка такое выспрашивать, и все же кинулась с головой в омут, — отец твой к дщери Домогостовой сватался?

— А ты откуда знаешь? — удивленно открыла рот Прасковья. — Батюшка велел тебе то не сказывать.

— Почему? — что-то важное все время ускользало от Настасьи.

— Того не ведаю. Сказал, мачехе не говори, да и все.

Настасья отрешенно оперлась о стену. «Когда же закончатся эти недомолвки, зачем скрывать было?» — злилась она на Всеволода.

— А еще батюшка наказывал дурным слухам о тебе не верить, коли чего в граде плести станут. Вот я и не верю, — Прасковья посмотрела на мачеху большими синими глазищами.

— Тяжело нам сейчас без батюшки, — приобняла ее за плечи Настасья, — скорей бы уж его царь выпустил.

В самый жгучий февральский мороз, когда зима выжимала из себя последнюю свирепость, караульные заметили небольшой отряд всадников. Княгине сразу же доложили. Она кинулась на заборол, за ней туда же побежали и бояре. Всем было любопытно — кто это, и что за вести несут?

Малый отряд, значит это не Всеволод, дружину он не бросит, вспыхнувшая у Настасьи было надежда растаяла. Всадники проскакали вдоль крутого обрыва скованной льдом реки, переправились, подбираясь к валу. Уже можно было различить не только очертания фигур, но и лица. Отряд вел Ермила!

«Один? А где же Всеволод? Что могло произойти?» Настасья кинулась по крутой лестнице вниз, на ходу читая про себя горячие молитвы Богородице. Воздуха не хватало, тело одолевал жар, а ноги деревянели, не желая сгибаться.

Когда воротники отперли тяжелые створы городских ворот, княгиня в окружении гридней и бояр уже стояла у входа, с ужасом и надеждой заглядывая в образовавшийся проход.

Ермила первым соскочил с коня, махнул спутникам отъехать в сторону и пешим пошел к знатной толпе. Настасья, не дожидаясь, полетела ему навстречу:

— Где князь?! Жив ли?! Почему ты один? — вырвались потоком не дающие покоя вопросы.

— С князем все ладно, — буркнул Ермила, избегая смотреть Настасье в глаза.

«Ладно? Ладно! Живой!» — камень свалился с плеч.

— А отец?

— Князь Димитрий в здравии, — опять потупился Ермила.

— Отчего ж не едут? — уже мягким ровным тоном спросила княгиня.

— Царь на закат силу повел, за Карпатами воевать. Наших с собой потащил, к концу весны, раньше и ждать не стоит, — кашлянул Ермила.

«К концу весны! — эхом отозвалось в сознании. — Так долго!»

Рядом загудели бояре, обсуждая новость.

— А я вот приболел, кашель дурной душит, — Ермила в подтверждение снова кашлянул, — так меня князь вымолил отпустить.

— Гонцы мои где? — рявкнул Домогост.

— Так обратно не выпустили, всех на ляхов гонят, — развел руками Ермила, — уж больно твои молодцы дюжие.

Все разом замолчали. Ермила насуплено разглядывал носы своих сапог.

— Что князь про княгиню сказал? — первым нетерпеливо нарушил тишину Микула.

— Ничего не сказал, — вздрогнул Ермила, — вот, в дорогу дал, — и в руку Микуле легла свернутая береста.

Красавчик Микула, оправив кушак и сдвинув на затылок шапку, принялся читать зычным голосом:

— А княгиню мою Настасью велю сжечь, аки распутницу и ведьму, как спалили Осмомыслову Настаську[1]. Суть их единая.

Настасья, расширив глаза, смотрела на лоскут бересты, не понимая, что происходит. «Сжечь? Как это «сжечь»?»

— Да не может там такого быть написано! — это сквозь плотные ряды бояр просочился духовник Феофил. — Не может!

— Сам почитай, — равнодушно протянул послание Микула, — руку-то княжью узнаешь? Али скажешь — не он писал?

Феофил наморщил нос, разглядывая нацарапанные буквицы:

— Его рука, этак только он яти кладет, — пробормотал Феофил. — Да может его поганые опоили чем? Такое-то выкинуть. Не мог он по своей воле такое-то написать!

Настасья почувствовала, как ледяной холод забирается под душегрейку, как скрючиваются от мороза пальцы на ногах. «Сжечь! Сжечь!» — повторяло сознание. И в памяти всплыл сидящий спиной к ней Всеволод, сжигающий ее послание родителям. «И что же, меня как ту телятину? За что?!» Она обвила невидящим взором лица бояр, уже плохо их различая.

— Никто его ничем не опаивал, — мрачно произнес Ермила. — Борятке самолично горло перерезал, а потом в шатре затворился, долго не выходил, а как вышел, мне эту грамотицу дал. Прости меня, княгинюшка, — боярин рухнул на колени в снег, по его иссушенному лицу потекли слезы, — не знал я, что на смерть тебя везу, не ведал. Знал бы, так не стал бы его уговаривать сватов слать, кто ж знал!

— А я говорил, самим решать, — осуждающе ткнул Домогосту Микула, — по-тихому постригли бы, да и каялась бы в обители. А вы — за князем послать да за князем. Послали? Нам теперь душегубством заниматься, а он в стороне.

И не понятно было, кого он считает в стороне Домогоста или самого Всеволода.

«Зачем же он так написал? Почему? Что я ему плохого сотворила? Я ведь любила его, жизнь за него готова была положить, — Настасья уже не слушала, ей охватила какая-то апатия, смертельно захотелось спать. — Ведь он же знал, что я до него девой была, а потом мы друг от дружки не отходили, а бедного Боряту он с собой увез. Как же он мог?! Видел тогда в саду, что я с кметем стояла да ничего не понял, решил отомстить, побаловался со мной на прощанье, а теперь… А ведь он ту, калечную, любит, ангела безгрешного, а я, баба здоровая, ему и не нужна, но так жестоко…»

— И что делать будем? — чесали затылки бояре, решая ее судьбу, но Настасья утопала в своих думках.

— А князь Димитрий знает? — подал кто-то голос.

— Нет, — замотал головой Ермила, — наш князь сказал — баба моя, его, мол, это не касается.

— Опасно, Димитрий за дочь сильно лютовать будет.

— Да кому она нужна, — отмахнулся Микула, — она и не дочь ему. Наш князь над ней измывался, на ложе не вел, больно-то тот отец заступился? Воеводу прислал с наказом терпеть. Али сами не знаете?

— Одно дело терпеть, а другое дело… — дальше произнести никто не решался.

«Что же дальше? Отцу я действительно не нужна. Полаются промеж себя немного, да и позабудут. Мешаю я им всем. Позорящая отца дочь, нелюбимая жена. А для чего дальше жить? Ради Ивана, так он сейчас подрастет, тоже меня стыдиться будет. Проиграла я, они верх взяли. И Всеволод с ними, душу им отдал».

— К игумену надобно послать, — выкрикнул Феофил, — пусть старец подскажет.

— Не надобно к игумену, — белыми губами произнесла Настасья, — пусть по воле мужа будет. Я противиться не стану.

Глаза Настасьи встретились с глазами Домогоста, тот нахмурился.

— Спасибо, спасибо, — кинулся целовать ей руку Ермила, — тем ты нас, светлейшая, от многих бед спасешь, а огонь очистит от грехов, сразу в рай попадешь, к ангелам. Все искупишь.

Настасья с трудом вырвала ладонь, зачерпнула горсть снега, обтираясь, потом развернулась уходить.

— До приезда князя княгиню никто не тронет, — громко ей вслед выкрикнул Домогост. — Вот приедет и сам пусть решает.

— Ты что ж, против воли князя пойдешь? — прошипел Ермила, вставая с колен.

И Настасья узнала шепот: «Второй! Вот он, второй! Как я раньше-то не замечала?!»

— Князь приедет и сам решит, — упрямо повторил Домогост, подходя к Настасье и заслоняя ее широкой спиной.

[1] Любовница князя Галицкого Ярослава Осмомысла Настасья была сожжена по приговору бояр как ведьма.

Глава XXIV. Морок

Озноб не прошел и в теплой избе, зубы выстукивали от холода, хотя на Настасью навалили два одеяла и жарко растопили печь. Хворь захватила ее быстро и основательно, до дрожи остудила кожу, но медленно сжигала тело изнутри.

— Вот и с-сгорю, как они хотели, и дров тратить н-не надобно, — криво улыбнулась Настасья, блестя очами как полночными звездами.

— Отвар где?! Сюда несите! — зашумела Фекла на холопок. — Пей, пей, голубка, должно полегчать, нельзя сейчас помирать, слышишь?!

И княгиня тянула губами противную горькую жидкость, но становилось лишь хуже. И холод, адский холод.

— Это мне наказание, наказ-зание, з-за грех, — прошептала Настасья, обреченно откидываясь на подушку.

— Да откуда у тебя грехи-то? Дитя ты наше, что слеза чистое, — всхлипнула нянька, касаясь огненной руки подопечной. — Страдалица наша, невинная.

— Я… я, я его предала, пред-дала… мужа своего, — заволновалась Настасья, приподнимаясь.

— Лежи, лежи, чего ж ты вскакиваешь? — навалились на нее разом Фекла с Ненилой, укладывая обратно и бережно подтыкая одеялом.

— Я им п-поверила, п-поверила, что он меня сгубить приказал… вот так взяла и поверила…

— Так и что? — равнодушно фыркнула Фекла. — Князь-то тоже сразу поверил, что ты душегубка, да семью полюбовницы сгубила. Считай — квиты.

Но Настасья, казалось, не заметила слов защитницы:

— А я з-знаю, п-почему так легко мне поверилось, ведь знаю… не люба я ему… не перебивай, мне сказаться надобно, себе сказаться… Я как та бродячая собачонка — погладил меня мимодумно да дальше пошел, а я за ним увязалась, да все в очи заглядывала, опять ласки ждала… вот он и сжалился, к себе з-забрал. Устал он от меня отворачиваться, измором его вымолила себе, а то неправильно, негоже так… А я ему и не нужна вовсе, он калечную любит… Домогостову дщерь…

— Бредит, — испуганно потрогала лоб хозяйки Фекла, — за Горчихой посылайте. Да живее, живее!!!

— Матушка! — вырываясь из рук челядинок, к ложу мачехи прорвалась Параскева. — Не умирай, не умирай! Не хочу снова, не хочу!

— Д-да ты уже б-большая, не-не печалься… я еще поборюсь… в-видишь лучше мне, — надо что-то сказать ободряющее испуганному ребенку, надо собраться. — Л-лучше мне, п-посплю и все пройдет. Большая уж, справишься…

«Что-то я не то говорю, надо как-то подготовить… Да что ж так студено-то?»

Фекла зашептала Прасковье на ухо какую-то бодрую речь, приобнимая за плечи и уводя прочь.

— Поправится, да? — переспрашивала девочка, все время оглядываясь.

Где-то в углу настырно сидел Кряж, не желая уходить, хотя на него и шумела Ненила. «Интересно, он поверил, что Всеволод меня приказал казнить, а будет ли он теперь меня защищать? Да какая разница, с этого ложа я только в корсту[1] лягу… Холодно».

— Пришла, Горчиха пришла!

Старое сморщенное, словно печеное яблоко лицо наклонилось к княгине, разглядывая.

— Я-я, я тебя признала, — прошептала Настасья, — т-ты клюкой в-ворого моих об-бещала зарубить.

— Поспать ей нужно, — не обращая внимание на слова княгини, бабка деловито стала размешивать что-то в большой чаше. — И нечего так топить, дров больше не подбрасывайте.

— Так мерзнет же, — робко возразила нянька.

Знахарка что-то пробурчала, ловко приподняла голову больной и влила несколько глотков сладковатого отвара. «То горько, то сладко», — про себя усмехнулась Настасья.

Свет многочисленных светцов начал резко бить по глазам, больная зажмурилась, звуки стали затихать, удаляясь.

— На мать похожа, — послышался сквозь пелену старческий шепот.

— Да где там, только как улыбается, да ручкой этак машет, то да, а так-то…

«Кто это бабке отвечает? Кто-то знал мою мать? Ах да, Ненила же… Память подводит. Спать. Спать».

Холода нет, просто тепло… приятно тепло, кожу обдувает легкий ветерок, как ласковой весной… в мае. Настасья идет по широкому, поросшему бойкой молодой травкой оврагу. Справа и слева высокие края. Что там, наверху, может вылезти, посмотреть? Но так уютно здесь, в низине, и ручеек бежит, обвивая ногу, струя — чистое серебро. Настасья наклоняется попить, зачерпывает ладонью воду, подносит к губам. Жаль, что во сне нельзя ощутить вкус.

— Дочка! Дочка! — окликают ее сразу два голоса.

Настасья разгибается, задирает голову, прикрывая от солнца глаза рукой.

— Дочка!

На левом крае в таком знакомом ярком корзене стоит князь Димитрий и призывно машет ей рукой.

— Дочка! — с противоположного берега махнул ей и дядька Ростислава. «Настоящий отец?!» — Иди сюда, здесь хорошо, — улыбался он, гладя ствол белоснежной березки.

— Настасьюшка, мы тебя ждем, — продолжал звать и Димитрий.

Настасья растерялась, переводя взгляд с одного мужчины на другого.

— Дочка, ну что же ты? Поднимайся, — князь Чернореченский, чуть нагнулся, протягивая ей руку, пшеничные кудри затрепал ветер.

— Не ходи, он тебя предал, — прокричал с своего берега Найден. — Ко мне иди, здесь покойно, тихо, отдохнешь, ты же устала?

— Он прав, — с надрывом выкрикнула Настасья Димитрию, — ты меня предал. Не помог, не прилетел спасать, а знал, что мне плохо, что меня обижают! Да ради родной дочери ты бы горы свернул!

Настоящему, реальному Димитрию она бы ни за что не бросила бы так дерзко обвинения, но этому, призрачному, хотелось высказать все, вытряхнуть все потаенные уголочки души, где давно прятались обиды.

— Дочка, да ты что, мы же любим тебя, — нахмурился Димитрий, — ведь я же Всеволода как облупленного знаю, не мог он дурно с тобой поступить, не таков он. Вы бы притерлись друг к дружке, обязательно бы слюбились, время только нужно было, потерпеть немного.

— Немного? — эхом возмущенно повторила Настасья. — Да он ведьмой меня при челяди называл, да он… Да знаешь, как надо мной люди его насмехались? А знаешь, как сейчас за теремными воротами кричат: «Сжечь ее?» А коли меня сожгут, ты войной на град их пойдешь, сожжешь его, за меня отмстить?

Сказала и сама испугалась, как из нее такие страшные слова вылетели.

— А ты бы сама хотела, чтобы ради тебя град сожгли? — вопросом на вопрос ответил Димитрий.

Настасья застыла, не зная, что ответить.

— А я бы сжег, — с противоположного края отозвался Найден, — не раздумывая бы спалил, камня на камне не оставил бы. Мне их никого не жаль, мне кроме тебя никого не нужно, одна ты у меня, кровиночка. А у этого, — и Найден кивнул в сторону Чернореченского князя, — детей родных много, что ему — приемную дочь потерять? Ко мне иди. Забудь их, они тебя предали — и отец, и муж. Ко мне…

Настасья, как во хмелю, развернулась и пошла в сторону бежского боярина, ее отца.

— Настька, куда! — до боли знакомо окрикнул Димитрий. — Назад!

Она вздрогнула.

— Не слушай, иди. Один я тебя люблю, иди ко мне, — поманил Найден.

Настасья отвернулась от Димитрия, сделала шаг, потом второй, третий, начала карабкаться по крутому склону к родному отцу.

Найден чуть присел и выставил вперед ногу в красном сапоге, чтобы ловчее подхватить дочь наверх.

— А почему у тебя опять сапоги? — обомлела Настасья. — Я ведь тебя отмолила, ты же сам мне об том сказал!

— А что сапоги? — улыбнулся Найден. — Хорошие сапоги, прочные, — залюбовался он алым сафьяном, — чего же их снимать? — и взгляд хищный, острый.

— Нет! — отдернула Настасья протянутую было руку. — Нет! — и побежала к отцу, своему отцу Димитрию.

Легко взлетела на холм, обняла, кинулась на грудь, зарылась носом в свитке, вдыхая такой родной запах.

— Батюшка, не бросайте меня, я же ваша?

— Наша, наша! — прижал ее к себе отец.

Настасья тревожно оглянулась, на том берегу, скрестив руки на груди стоял бежский борин Найден… или нет, да какой же это Найден, это же Ермила! Черт Ермила, щуплый и верткий.

— Я тебя все равно сожгу! — погрозил он ей.

— Достань сначала! — крикнула ему Настасья и очнулась.

Одежда липла к телу, пот стекал по вискам, на грудь наваливалась духота. Яркий морозный денек заглядывал в приоткрытое оконце. Настасья с удовольствием глотнула легкую струю свежего воздуха.

— Очнулась, голубка, — ласково проворковала Фекла. — Вот и ладно, жар спал. Слава Богу!

— Молитвами Пресвятой Богородице, — поддакнула нянька.

— А что в граде? Что говорят? — сразу вспомнила все княгиня.

— Да мало ли, что там говорят, — отмахнулась нянька. — посадник дружину прислал, вкруг терема оборону держат. Кто ж против него попрет?

— А… — Настасья напрягла память, вспоминая имя знахарки, — а Горчиха уже ушла?

— Какая Горчиха? — развела руками Фекла.

— Ну, которая меня отваром поила? — Настасья села на постели, откидывая с лица спутанные пряди.

— Вот уж я сама травки заваривала, а ты, светлейшая, каких-то там Горих приплетаешь, — обиделась Фекла.

— Ну как же? — с упрямством больной настаивала княгиня. — Они еще с Ненилой мою мать вспоминали.

— То жар был, — прикрыла Настасью одеялом нянька, — не было здесь никого, — виданное ли дело, чтобы ведунью к благочестивой княгине водить? Глупости.

— Ну, глупости так глупости, — откинулась на подушку больная. — Видать, то морок был.

Из двери потянуло ароматной сдобой. «Есть хочется и жить… Бороться надо. Нельзя слабой быть, не этому меня матушка Елена учила. Чуть не подвела я всех».

— Пирожок несите, — хлопнула княгиня в ладоши.

[1] Корста — гроб, гробница.

Глава XXV. В осаде

— Рад, светлейшая, что ты с Божьей помощью от хвори поправилась, — Домогост отточенным жестом провел ладонью по узкой бороде от губы до самого кончика, словно стряхивая с нее невидимые соринки, — и не надо бы тебе сейчас говорить, покуда слаба, да нужно, чтоб знала, к чему готовиться.

Бледная Настасья стояла тонкой былинкой, незаметно опираясь о край стола, силы никак не хотели возвращаться.

— Ты присядь, посадник, — повела она рукой, и тут же сама почти рухнула на лавку.

— Ермила с Микулой народ мутят, прости, не могу я им поперек твердыней стать, я здесь князем поставленная власть, а власть, сама про то ведаешь, не любят. Все надеются, что придет новая, да лучше окажется.

— А кто придет? — обмерла Настасья.

— Да кабы я знал, хоть догадки-то уж есть, — Домогост задумчиво оборотился взором куда-то в пустоту. — Верный человек сказывает, на днях на приступ терема пойдут. Дружина моя ропщет, неровен час, на сторону ворогов переметнется. Осаду трудно будет держать. Феофил придет исповедовать нас всех… Ну, на всякий случай.

— Да как они не поймут, что ежели со мной что случится, отец с войском придет? — теперь Настасья была в этом твердо убеждена, Димитрий ее не бросит и смерть дочери никому с рук не спустит, град не спалит, но кого надо из-под земли достанет. — Нешто они, неразумные, опять разорения хотят?

— Не боятся они отца твоего, — с легким вызовом в голосе отозвался посадник, — может так обернуться, что твоему отцу из степи и возвращаться будет некуда.

Настасья замерла, широко распахнув глаза и хватая ртом воздух:

— Как это «некуда»? — пробормотала она пересохшими губами.

— Давыд Залесский Черноречь осадил, мачеха твоя с братьями в осаде.

— Как Давыд? Это ж матушки Елены брат родной, что ж он на сестру пошел? Быть того не может?! — Настасья, цепко не упуская лицо посадника из виду, пыталась определить — врет грозный боярин или правду сказывает.

Домогост горько усмехнулся, опять стряхивая с бороды невидимые крошки. А глаза у него уставшие, красные от бессонницы, с засевшими под веками синими тенями. И упрямая морщина режет лоб, отражая невеселые думы.

— Дед твой названный Мстислав давно уж в могиле, старший сын его тоже Богу душу год назад как отдал, бездетным. Давыд на том берегу единым хозяином остался, силушки много, вот владения и расширяет, пока случай выпал. Соблазн уж больно велик. Потом подарки соберет да в степь к татарам, а им-то какая разница, кому ярлык давать, лишь бы дары возили.

— Да правда ли? Может это вороги наши врут, чтобы мы подмоги не ждали да быстрей сдались? — Настасья никак не могла поверить, что дядька Давыд, веселый и бесшабашный гуляка, столько раз пивший с отцом из одной братины, по долгу у них гостивший, теперь вдруг оборотился аспидом и пополз душить сестру да племянников. «Что же это творится на белом свете? Все предают, во всех сомневаться надобно».

Княгиня беспомощно перевела взгляд с посадника на тихо стоявшего в дальнем углу Кряжа. Великан оправил кушак с ножнами.

«Никому веры нет. Как жить?»

— Мы с Вышатой, воеводой их, как он сюда приезжал, сговаривались весточки друг дружке слать, — признался Домогост. — Всеволод об том попросил, чувствовал он уж перед отъездом, что не ладно у нас. Так вот три дня назад Вышата гонца прислал, о помощи просил. Ты хворая больно была, не стал я тебя тревожить тогда. Так гонец баял, осаду они держат. Андрей юный на стенах с Вышатой стоит, Елена с младшими детьми в детинце заперлись. Тяжко им. Помочь бы, а у нас самих вишь что, обложили, что медведя в берлоге.

А ведь Настасья злилась на родителей, что помочь ей не хотят, что матушка за ней не посылает, а выходит у них там еще жарче.

— Так что, княгиня, бежать нам некуда. Утихомирить град наш мог бы игумен Олексий, да удар его хватил, лежит не вставая. Совпало невовремя. Здесь оборону держать станем, больше негде, — посадник поднялся, откланиваясь.

«А ведь ему выгодно сейчас меня сдать толпе. Они надо мной расправятся да поуспокоятся, а посадник и жизнь сбережет, и честь. А Всеволод вернется, так всегда можно сказать, что сделал все возможное, что единственным за княгиню заступался. И то верно будет, и не придерешься».

— Ты меня им выдашь? — бросила княгиня посаднику в спину.

Домогост резко повернулся.

— Я тебе, княгиня, заступник, но не друг, — зло сверкнул он очами, — и сватать тебя князя отговаривал. И ежели князь вернется да все же скажет тя сжечь, я первым горящий трут в костер твой кину. Но княгиню Всеволодову я до последнего вздоха защищать стану, должник я мужу твоему.

— Но ведь пока я жива, дочь твоя княгиней не станет, — Настасье надо было прощупать его до конца, нужно иметь твердую почву под ногами, иначе не выстоять. Что он на это ответит?

— С чего ты взяла, что моя дочь княгиней должна стать? — болезненно сморщился Домогост.

— Ермила сказал, что сговор был, хвастал, мол, он свадьбу перебил.

Домогост откинул голову и громко расхохотался, сотрясая стены. Настасья чуть попятилась, а Кряж невольно положил руку на рукоять меча, не зная, что последует после отчаянно-нездорового хохота.

— А не сказал тебе иуда этот, что коли бы я захотел, так давно уж тестем светлейшего ходил? Ведаешь, что я князю отказал?

Вот это да!? Взял да самому князю отказал? Да быть того не может? Как же надоели эти тайны да недомолвки!

— Того он мне не сказывал, да и может ли такое быть? — с вызовом произнесла Настасья.

— Нешто еще не насплетничали? — кинул Домогост куда-то в стену.

— Я ничего не знаю, кроме того, что Всеволод хотел зятем тебе быть, — с горечью в голосе сказала княгиня, ревность снова хватала за горло. — Ты мне откровенно, так и я от тебя таиться не стану — не думай, что я из благодарности за спасение добровольно в монастырь уйду да место дочери твоей уступлю. Не будет этого! — выкрикнула она, сжимая кулаки. — Я от мужа не откажусь, только жечь меня.

Домогост внимательно рассматривал княгиню, словно и не видел до этого вовсе.

— На пиру выпили мы все крепко, — начал спокойно он рассказывать, — и стали к Микуле бойкие бояре приставать, мол, вдовец, чего снова не женишься. А он поднабрался изрядно, язык развязало, да и ляпнул: «Никто приданого доброго не дает. Коли приданого хорошего отсыпят, так я и хромоногую Аринку себе возьму». Это он про дочь мою, Ирину, так-то. Пощечину мне, отцу безутешному, отвесил. Разъярился я, а против Микулы уж в рукопашную стар. Но война про меж нас была бы, кровь рекой потекла бы, жаждал я того. Нешто моя дочь, ангел чистый, страдалица безгрешная, в чем виновата, чтобы над ней так-то при всех… — Домогост замолчал, ему было трудно говорить. — Только князь Всеволод первым вскочил и Микулу приложил кулаком, крепко так, через всю гридницу полетел. Рука у нашего князя тяжелая. А наутро князь сам ко мне пожаловал со сватами, сказал, Ирину в жены без приданого возьмет. Град он от войны спасал. Жениться готов был, лишь бы мы в глотки друг другу не вцепились. Отказал я ему, не для жизни при муже кровиночка моя родилась. Микула проспался, прощение просил и у меня, и у князя, да видно злобу все ж затаил.

— Он и до этого против князя был, — призналась Настасья, — они с Ермилой княгиню Ефросинью отравили. Я в церкви подслушала, — пояснила она на вопросительный взгляд Домогоста, — за гробницей стояла, а там двое говорили, я тогда не поняла по голосам кто, а теперь думаю, это они были.

И опять Настасья напряженно пыталась понять — изумился Домогост или ему уж то известно.

— Все сходится, — проворчал он. — Пойду я.

Вечерняя трапеза шла своим чередом. Стол теперь накрывали более скудно, кто знает, сколько в затворе просидеть придется. Прасковья капризничала, не понимая, отчего ее не пускают за ворота кататься на ледянке или хотя бы к подружкам. Фекла за спиной терпеливо в сотый раз объясняла, что то опасно стало, вороги княжьи всюду бродят, и надобно сидеть в тереме. Прасковья морщила носик, в упрямстве напоминая батюшку, и рассуждала вслух так, чтобы ключница и мачеха слышали, что ежели взять на горку пару гридней, так и никакие вороги не страшны. Размаха надвигающейся беды девочка не понимала.

Настасья же отрешенно помогала Ивану зачерпывать из мисочки кашу, бесконечно прокручивая вести, принесенные посадником. «Долго нам не продержаться, если только посадник не сможет перетянуть толпу на свою сторону или не поправиться игумен. А сколько без дружины сможет простоять Черноречь? А братец Андрей отчаянный, весь в батюшку, под стрелы может полезть, успеет ли старик Вышата его вовремя прикрыть? — тревога не давала сосредоточиться. — Надо предупредить отца и мужа. Где они? Правду ли сказал Ермила, что они ушли за Карпаты, или это вранье? А может он нагло так себя ведет, потому как знает, что их в живых уж нет? — ложка выскользнула из рук на пол, челядинки подлетели поднимать. — Нет, верю, сон вещим был и в нем отец жив был. А вдруг их оковали и они в темнице там томятся? Нужно нового гонца послать, такого, чтобы прорваться смог, обязательно дошел бы… а еще тот, кому доверять можно. А кому я здесь доверяю?»

Настасья обвела глазами горницу и уперлась в мирно сидящего в углу Кряжа, свою тень с недавнего времени. «И ему я тоже не доверяю, но меньше, чем другим».

Прасковья убежала рукодельничать, сонного Ивана унесла спать Маланья. Подойдя к очагу, княгиня протянула руки, словно собираясь согреться, потом, отослав по какой-то пустячной надобности холопок, резко развернулась к Кряжу.

— Послушай, ты ведь слышал сегодня весь разговор мой с посадником?

Тот утвердительно кивнул головой. Настасья опустила палец в сажу и начертила на стене «Аз».

— Ты грамоте обучен?

Она отерла испачканный палец о тыльную сторону ладони.

Великан неожиданно мягко улыбнулся и концом головешки вывел на полу: «Обучен».

— Кряж, миленький, поезжай в степь, разыщи Всеволода и отца моего, скажи им… напиши им, что здесь творится. Не перебивай, — протянула она руку, пресекая возможное возражение и забывая, что перед ней немой, — Вышата, должно, тоже людей к отцу отправил, но кто лучше тебя добраться сможет, объяснить, что у нас здесь творится, чтобы князь мой готов ко всему был? Предупредить его надобно.

Кряж отрицательно замотал головой.

— Да я знаю, что Всеволод тебе велел от меня ни на шаг не отходить, но что же делать? И мне надобно знать, что с ним… Мне надо знать.

Кряж опять заводил палкой по полу: «Нет», — появились черные буквы. Великан упрямо выполняет приказы только хозяина, княгиню он не бросит и в степь не поедет. Что же делать?!

Глава XXVI. Приступ

Приступа ждали, а все ж он случился как-то внезапно, к вечеру, когда и без того низкое зимнее солнце крепко завалилось к закату. Поначалу за теремной оградой зашумели сильней обычного. Оскорбительные речи неслись не только в адрес княгини, но и самого князя Всеволода. Собравшиеся горлопаны ждали какого-то нового князя, «лучшего», заступника и миролюбца, а старый, дескать, и за женой-то своей не мог углядеть, куда ему, вечно хмельному, княжение. Все это сопровождалось дружным хохотом, криками одобрения, и со стороны казалось безобидным — ну, брешут там собаки, так и пусть, что с того? Но вот кто-то зычно свистнул, подавая условленный знак, и ворота зашатались, от навалившихся на них с десяток плеч. Княжьи воротники уперлись с другой стороны, криками созывая подмогу.

Домогост еще поутру, чувствуя неладное, перевез на княжий двор семейство, забрав с собой и кое-что из добра. Посадник понимал, что защитить сразу два двора он не в силах, и махнул рукой на свое хозяйство, которое теперь непременно разграбят жадные до чужого богатства посадские выпивохи.

Настасья, отчего-то испытывая стыд и неловкость, пригласила в свои покои иссушенную осунувшуюся жену Домогоста и бледную, схожую обликом с матерью, припадающую на одну ногу Ирину. Женщины испуганно жались друг к дружке и общаться с княгиней не хотели. Настасья не стала приставать и оставила их одних, перебравшись с детьми и холопками в пустующие горницы мужа.

А на теремном частоколе уж было жарко. Вои посадника и княжьи гридни, отбивали одну волну за другой. Бряцало оружие, стонали раненые, кипел бой. И это уже не пьяная драка, это была настоящая война, развязанная внутри града. И уж становилось ясно, что Настасья в этой сваре лишь предлог, кто-то сильно ненавидящий Всеволода или жаждущий власти, давно расшатывал владения Дмитрова-Польного; оставалось только поднести горящий светец, чтобы заполыхало… И нужный светец нашелся — ведьма-прелюбодейка, которую нужно непременно сжечь. Эта маниакальная настойчивость, с которой штурмующие лезли на частокол, оставляла мало шансов защитникам. Один за другим воины падали на истоптанный кровавый снег.

— Да, что ж это делается, опомнитесь! — отчаянно взывал Феофил, бегая с иконой вдоль забора. — Опом… — стрела влетела в горло и священник, выронив образ, рухнул вниз.

Настасья видела все это сквозь теремное окно, понимая, что кольцо сжимается, Всеволода она больше не увидит.

— В подпол надобно, подземельем уходить, — дернула ее за рукав Фекла, — в церкви не посмеют тронуть, грех. Бежим! Поздно будет! Кряж, чего стоишь, дорогу пробивай!

Настасья, наскоро накинув душегрею, подхватила уж собранного Ивана, схватила за руку Прасковью, Малашка с Забелкой под руки подцепили старую Ненилу. Фекла, поторапливая, побежала впереди и, охнув, тут же отступила…

Среди столбов, обвитых калиной, стояли княжьи гридни с обнаженнымимечами, насупленный вид красноречиво говорил, что намерения у них не добрые. Кряж, отталкивая Феклу, преградил предавшим воям дорогу.

— Эй, Немчин, отойди, — гаркнул высокий детина, имени которого Настасья даже не помнила, — выдать ее нужно, всем жизнь сохраним.

Кряж выставил меч вперед, показывая, что не отступит. Великан был недюжинной силы, но и нападающих было шестеро.

— Не охота тебя убивать, — продолжил высокий, — отойди, добром просим. Нешто не знаешь, князь сам велел ее порешить? Против князя идешь?

Кряж продолжал терпеливо ждать нападения.

— Ну, как хочешь, воля твоя, — и высокий первым кинулся на одинокого защитника.

Послышались удары клинков, пинком ноги великан отшвырнул одного из воев, пытавшегося ударить его по ногам…

Дальше Настасья уже не смотрела, развернувшись, она бросилась бежать, потянув за собой и Прасковью. «Через конюшни! Там проход к погребам есть! — выдавало сознание. — Вспомнить бы дорогу, которой Кряж меня вел». Холопки и Фекла отстали где-то позади, Настасья, огибая угол за углом, промчалась мимо покоев Всеволода, едва не столкнувшись с Домогостовой Ириной, на мгновение их очи встретились, но сейчас не до нее. Оббежав растерянную девушку, княгиня крепче прижала одной рукой к груди Ивана, другой потащила за собой Параскеву. Еще поворот, еще… «Туда ли бегу?!» В этой части терема царил полумрак, узкие оконца едва пропускали слабый вечерний свет, светцы не горели. Пару раз Настасья споткнулась, едва не полетев с Иваном на дубовый пол. Еще поворот. Ай, мамочки!

В дверном проеме, преграждая им дорогу, стоял «покойник» Борята, живой и невредимый. Простонав от ярости и бессилия, Настасья развернулась бежать обратно, но кметь догнал ее в три прыжка, хватая за плечо.

— Пойди прочь, — взвизгнула Настасья, — черт треклятый, в преисподнюю сгинь, Иуда!

— Я же помочь тебе хочу, — беспокойно оглядываясь, пробормотал Борята, — вывести отсюда.

— Не пойду я с тобой никуда, здесь убивай! — отпихнула его Настасья, расцепив руки с Прасковьей. — Держи, — отдала она девочке брата.

Прасковья быстро приняла открывшего рот от любопытства Ивана. Настасья орлицей закрыла детей от кметя.

— Да не бойся, — доверительно произнес Борята. — Это они думают, что я им пес цепной, а я человек вольный, убить тебя не позволю. Бежим, — он опять протянул к ней руки.

— Сказано, не пойду, — отступила княгиня, — лучше смерть.

Через толстую стену доносились отголоски битвы, бой шел уже на дворе.

— Нет времени! Бежать надобно, для них ты прелюбодейка.

— Из-за тебя все! — с ненавистью кинула Настасья.

— Да не я, так другого кого нашли бы, — шмыгнул носом кметь.

— Где Всеволод, почему ты здесь?! — неожиданно с напором произнесла Настасья.

— Нет в живых твоего Всеволода, — потупил взор Борята, — поганые его замучили, сам видел.

Прасковья отчаянно взвизгнула.

— Врет он, доченька, врет! — оборотилась к падчерице Настасья. — Кабы отца твоего в живых не было, Ермила б всего этого не затевал, ни к чему уж было бы.

Борята резким броском, обогнув Настасью, рванул Ивана из рук плачущей Прасковьи:

— Со мной пошли или я ему шею сверну! — рявкнул он.

Иван испуганно зарыдал.

— Ты что делаешь?! Отдай сына! — кинулась на обидчика Настасья.

— Сказал же, не шучу! — положил руку на шею княжичу Борята.

— Нет!!! Я пойду с тобой, пойду! Отпусти его.

— Пошли, — и Борята, не выпуская Ивана, зашагал по темному коридору.

Все было напрасно, им с сыном уж не спастись. Лучше здесь с честью умереть, чем вдали в позоре ту же смерть принять. Что ждет княгиню? Насилие, и может даже не от одного. Становилось жутко. Где-то там, на поясе, маленький ножичек для рукоделия, успеть бы полоснуть себя. Может крикнуть ему: «Не пойду!», остановиться? Но Иваша, одуванчик, такой беззащитный, постоянно оглядывающийся на мать. И Настасья послушно шла, сцепив зубы. Позади бежала Прасковья.

Они вышли на пустынный задний двор. Здесь никого не было, обороняться на стены ушли даже конюхи.

— Беги в конюшню и заройся в сено, — легонько толкнула Настасья Прасковью, — вылезешь только если дымом запахнет или стихнет все. Поняла?

— Я с тобой пойду! — упрямо продолжила бежать за ней девочка.

— Ступай, делай, что говорю, я на смерть иду. Слышишь?! — рявкнула на нее Настасья.

Но Прасковья с отцовским упрямством не отставала от мачехи. Еще немного, и они выйдут к погребу, оттуда есть вид на двор, беглецов могут заметить, тогда княжну уж не укрыть…

— Сказано, назад!!! — уже в голос заорала Настасья.

— Я с тобой!

И тут Настасья влепила Прасковье звонкую оплеуху. Никогда в жизни Настасья никого не била, ни на кого, даже на расшалившихся братьев, руку не подымала, а тут… Прасковья застыла с широко распахнутыми синими глазищами, поджала губы… Этого оказалось достаточно, девочка отстала, а потом и вовсе побежала обратно.

«Теперь она обо мне только эту оплеуху будет вспоминать», — застонала Настасья, ныряя в погреб вслед за Борятой. Он пропустил ее вперед, не выпуская Ивана, задвинул внутренний запор. «Откуда эта задвижка изнутри, никогда ведь не было? Сегодня приколотил?» — Настасья удивленно разглядывала мощный железный затвор, отделяющий сейчас ее от внешнего мира.

Заметили ли их со двора? Может и заметили. Теперь княгине никогда не отмыться, даже если живой останется. Бежала с полюбовником — все верно, не зря ее подозревали. Только Прасковья смогла бы защитить честь мачехи. Но Настасья сейчас собственной рукой сделала падчерицу снова чужой. Девчонка и не поняла ничего, кто знает, что она потом отцу расскажет? Что мачеха ее ударила и с собой из осажденного терема не забрала? У детей ведь все может в головушке перемешаться.

Вся ненависть Настасьи к обидчикам сейчас сосредоточилась на этой еще по-юношески щуплой спине Боряты.

Беленые ступени погреба уводили все дальше и дальше. Побежит ли следом погоня? Сумеет ли выломать дверь? Вдоль стен замелькали припасы: мешки, бочки, полки с крынками. Настасья незаметно взяла одну из увесистых крынок. Борята уверенно вел к кругу света, это у распахнутого настежь подземелья стоял зажженный светец. Видать не только Фекла, но многие из княжьего окружения знали о тайном ходе.

На миг Борята нагнулся, чтобы подобрать светец, этого оказалось достаточно — Настасья со всего размаха грохнула крынку о его курчавую макушку. Парень зашатался, обмяк. В последний момент княгиня вырвала сына из ослабевших рук. Обхватив голову растопыренными пальцами, Борята застонал.

Княгиня не стала дожидаться, пока он очухается. Подняв светец, она перенесла трепещущее пламя в подземелье, а потом и сама с Иваном нырнула в черную нору. Тайная дверь с шумом захлопнулась, Настасья щелкнула задвижкой. Все, теперь только одна дорога — вперед!

Глава XXVII. Красавчик

Стоит ли идти вперед? Настасья так быстро нырнула в подземелье, что не успела и подумать — а что ждет ее впереди. Может стоит вернуться, обойти корчащегося Боряту, отпереть дверь и побежать обратно к дому? Но там для нее верная смерть, бой шел уже в тереме, так чего же ждать? Кто-нибудь обязательно крикнет, что видел ее с полюбовником. А дальше разъяренная толпа выволочет ее за волосы на площадь, обложит дровами и подпалит, а может сразу забьют. А что впереди? Если Борята сказал правду и хотел просто ее спасти, то в церкви никого нет, можно отсидеться и попросить священников помочь добраться до монастыря. Это слабенькая, но все же возможность на спасение.

А если там все ж ловушка, то не будут же они ее трогать под святыми сводами? Надо идти вперед. Настасья удобней перехватила Ивана, проворковала что-то ему успокаивающее и побрела вдоль сырых стен, подпертых дубовыми лагами. Сюда сквозь толщу земли не доносилось ни звука; абсолютная тишина действовала угнетающе — готовая могила. Настасья ускорила шаг. Светец нервно трепыхался, грозя в любой момент погаснуть. Сначала ход вел вниз под уклон, потом выровнялся, и вот под ногами стали появляться первые ступени, подземелье поползло наверх. Где-то рядом должен быть выход.

Настасья наткнулась на грубо-сколоченную лестницу и, оставив внизу светец, стала вместе с Иваном карабкаться вверх к своду. Под потолком оказалась затворенная деревянная крышка. Настасья уперлась в нее рукой, тяжелая дверь лишь слегка приоткрылась, показав щель света. Тяжело!

— Погоди сынок. Я так не смогу. Я сейчас тебя вниз спущу, на пол поставлю. Открою двумя руками, а потом за тобой вернусь. Хорошо?

Но Иван испуганно обеими ручонками намертво вцепился в шею матери, не желая слезать. Как своим крохотным разумом он мог решить, что сейчас его оставят так же, как и Прасковью? Оторвать его от себя у Настасьи не было ни сил, ни желания. Она снова полезла вверх вместе с сыном на руках. Уперлась хребтом и рукой одновременно, вкладывая остаток сил, и тяжелая крышка не сразу, но все же со скрипом откинулась.

Настасья высунула голову, оглянулась: тайная дверь находилась аккурат за гробницей княгини Ефросиньи. Настасья вытащила Ивана, выскользнула сама и захлопнула подземелье. У алтаря горели свечами две вощаницы[1], освещая большой круг пространства. Никого не было видно, лишь суровые лики святых взирали на беглянку, да печально прижимала к себе сына Богородица.

«Может не обманул меня Борята?» — едва успела подумать Настасья, как из-за столба-колонны с ехидным выражением пригожего лица вышел Микула. «Щелк, мышеловка захлопнулась!»

— А вот и княгиня пожаловала, заждались уж, — развел злодей руками с показным радушием.

За спиной Микулы появились вооруженные воины. Настасья невольно попятилась, прижавшись спиной к гробнице первой княгини.

— А где ж полюбовничек? — привстав немного на цыпочки, заглянул в угол красавчик-боярин. — Мы-то думали, вы вдвоем выйдете. На торгу уж истомились в ожидании.

С осознанием обреченной Настасья медленно переваривала уже совсем ненужные мысли: «Так вот значит как! Мало доказательств вины, а вот если меня с полюбовником выволокут, все сомнения отпадут, кто, и в стороне стоял, накинется. Зачем же Борята на это согласился? Это ж верная смерть? Ведь и его затопчут, уж не пожалеют. Или он действительно не знал, что за ним следят, а может они его потом отбить пообещали? Хоть бы этот дурень за мной следом не вылез, надо было его посильней огреть».

— Я в Божьем храме, не посмеете тронуть! — и сама не веря своим словам все же произнесла она.

— Да кто ж тебя трогать будет, вытолкаем за двери, да и все, — хмыкнул Микула. — Да не бойся, шучу я. Не трону я тебя, поживешь еще, — прищурил он левый глаз. — Эй, Подвиз, иди к двери следить, как народ пройдет да совсем стемнеет, знак подашь.

Один из воев побежал к боковому входу. Микула расслабленно оперся о колонну, скрестив руки на груди.

«Что он задумал? Почему не выдает меня?» Настасья сквозь одежду чувствовала холод каменной гробницы.

— Зачем тебе это нужно было? Ведь ты же и при Всеволоде все имел, или ты за то, что он тебя на пиру тогда приложил, мстишь? — начала выспрашивать она, чтобы побороть панический страх, заглядывающий в душу.

— Тоже мне невидаль, — равнодушно пожал плечами Микула, — да твой муженек во хмелю тумаки на право и налево раздает, уж попривыкли. Али не доставалось еще?

— Не доставалось, — с вызовом бросила ему княгиня.

— Теперь уж и не достанется, — мрачно произнес Микула, не предвещая Настасье ничего хорошего. — Я тебя сжигать не собирался, в монастырь упечь хотел, то так. Это уж Ермила чудит, и не знаю, что ты ему там худого сделала.

— Я ли? Или муж мой? Чего вам не доставало? — упрямо проговорила она.

— Отойдите чуть, мне с княгиней потолковать нужно, — кивнул головой своим людям Микула.

Вои послушно отпрянули в сторону и скрылись за колоннадой.

— Мне власть нужна, все остальное у меня есть, — с усмешкой произнес красавчик. — Хорошо, что княжну с собой не притащила, чуть подрастет, я на ней женюсь, а так придушить пришлось бы, уж больно много увидела бы.

Камень, впивающийся в поясницу, показался ледяной глыбой. Представилась хрупкая Прасковья с трогательно оттопыренными ушками. Ироды, настоящие Ироды!

— Какая власть? Не будет Всеволода, новый князь стол захватит, — выдала Настасья сквозь зубы.

— А с чего ты взяла, что Всеволода не будет? Мы его убивать не собираемся, — Микула отделился от стены и подошел ближе к княгине. — Споить по-тихому да сделать так, чтобы он разума лишился, это да. И все у нас получалось, пока ты не появилась, — сверкая глазами, прорычал он. — Я бы дядькой Ивана стал, и при помешанном князе в посадники выбился, а там на княжне женился бы, и кто знает…

— Так зачем вы меня сами сюда притащили, Всеволода уламывали жениться?! Он же не хотел! — Настасья ничего не понимала, все плясало в голове, не желая выстраиваться в цепочку — петелька за петелькой.

— От того и уламывали. Столько в него дурмана влили, а он все не ломался, хорохорился. Силен как бык. Вот Ермила и предложил добить его: привезти новую женушку, от дурного корня, унизить тем Всеволода, а потом распустить об ней слухи недобрые, чтобы разъярился вконец, да снова запил. После такого уж он с колен бы не встал. Думали, ты в мать, помощницей нам станешь, — усмехнулся Микула, бесстыже скользнув по скрытой душегреей фигуре Анастасии.

— Если вы меня убьете, он вас удавит, — чуть отодвинулась от него княгиня, проехав спиной вдоль гробницы.

— Ермилу да, так кто ему виноват, что он с костром этим переборщил. Ведь сговаривались же просто в монастырь сослать. А я в стороне, я тебя защищал, в монастыре от ярости толпы пытался укрыть, а то, что ты по дороге сгинула, так моей вины нет.

«Сгинула! — эхом отозвалось в голове у Настасьи. — Он меня не выпустит. А что тогда? Запрет где-нибудь? Зачем?»

— Если ты при княжиче дядькой хотел стать, зачем тогда Ивашу травили? — прижала она к себе сына.

— Да никто его не травил! — раздраженно выкрикнул Микула. — Лучших лекарей да ведуний к нему таскали, Сулена его отварами целебными поила, а он все равно чах. Ох, и испугался же я тогда, все ведь рушилось. От того ты и жива еще, что приехала да чудо сотворила. И жить ты будешь, пока Иван совсем не оправится, поняла? А приласкаешь, так и дольше проживешь, чем ты там князя-то взяла? И мне того охота знать, — Микула снова придвинулся к ней.

— В Божьем храме, как не совестно?! — гневно произнесла Настасья.

— Грех-то малый, — равнодушно взглянул на лик святого красавчик.

«Что-то не сходится? «Чудо сотворила», как же! Ивана травили, это уж точно. И делала это Сулена. И Ермила не похож на мстительного сумасшедшего, чтобы себя так-то подставлять. Сжечь он меня решил не спроста, Микула у него за дурного быка, лбом стены прошибает, а потом и от него избавятся. Но того я ему сказывать не стану, пусть хлебнет предательства, как мой князь хлебнул, полной грудью».

Из-за двери высунулась чернявая голова воя-сторожа:

— Никого нет, пусто — все на двор к Домогосту побежали, добро растаскивают.

Микула махнул своим людям, время уходить. Настасья нащупала нож: «В храме не стану, а выйдем, поставлю Ивана и…»

— Баба моя! — из-за гробницы вылетел взъерошенный Борята. — Вы мне ее обещали! — заревел он, легко перемахивая через могильную плиту.

— А вот и полюбовничек, — усмехнулся Микула, приподнимая бровь. — А чего ж так припозднился?

— Не твое дело, дите забирай, а баба моя! — выхватил Борята меч.

— Твоего здесь, холоп, ничего нет. Добейте его, — рявкнул Микула, махнув своим.

— Это же церковь Божия, да что вы делаете?! — попыталась вразумить всех Настасья, но никто не собирался ее слушать, вои молча наступали на щупленького парнишку.

И тут вдруг началась буря, нет, целый ураган. Перед лицом княгини замелькали: руки, ноги, головы, раздались крики и стоны. Это могучий богатырь Кряж огромной дубиной разносил свиту Микулы, одного за другим, одного за другим. Те просто не успевали сообразить, что происходит. Сам Микула, спотыкаясь, побежал к выходу. Его догнала ловко кинутая в спину вощаница. Красавчик, раскинув руки, рухнул лицом вниз.

Пару мгновений, и среди валяющихся и стонущих людей остались стоять Настасья с Иваном на руках, Борята и сам тяжело дышащий Кряж.

— Где Прасковья?!! — налетела на него княгиня. — Ты ее видел? Она спряталась? Да чего ты молчишь?! — от безумного волнения Настасья забыла, что перед ней немой.

— Я тут, матушка, — из-за камня высунулась белесая головка.

— Парашенька, дитятко! — Настасья, всунув Кряжу Ивана, кинулась к падчерице, душа ее в объятьях. — Ничего с тобой не сделали? Цела ли? Прости меня, родненькая, прости. Я же думала, что на смерть иду, — целовала она щеки Прасковьи, — прости меня, дурную.

— Матушка, — повисла на шее мачехи девочка, как совсем недавно вис на ней Иван, — я не сержусь, я все понимаю. Это я Кряжа привела.

— Разумница ты моя, — сквозь слезы улыбнулась Настасья.

— Уходить нужно, — словно старые дверные петли проскрежетал над их головами хриплый голос.

Настасья вздрогнула. Это отчетливо произнес немой Кряж.

[1] Вощаница — подставка для свечей.

Глава XVIII. Ночной разговор

Улицы в этом углу города были пусты и угрюмо-молчаливы, даже вечно-беспокойные стражи, собаки, отчего-то не лаяли, за черными заборами не мелькало ни одного огонька. Должно быть жители затаились, опасаясь вспыхнувшего мятежа, а может и сами побежали грабить чужое добро.

Кряж шагал уверенно впереди, по-кошачьи разбирая в темноте дорогу. Настасья, поплотней завернув в убрус Ивана, след в след бежала за гриднем, стараясь не отставать, волоча свободной рукой уставшую Прасковью. Позади, на несколько шагов приотстав, плелся Борята.

— Чего ты за нами идешь?! — огрызнулась Настасья. — Прочь, Иуда, ступай, пока не велела Кряжу шею тебе свернуть, как ты Ивану хотел.

— Да не сделал бы я княжичу ничего худого, просто увести тя хотел, а ты упиралась, — проворчал Борята, не отставая.

— Увести Микуле в пасть, — разозлилась Настасья, само нахождение кметя рядом, делало ее положение безнадежным. — Уходи!

— Я не знал, что он там, вот те крест, что не знал. Возьмите с собой, забьют меня здесь.

— Так тебе и надо, — не удержалась и показала ему язык Прасковья.

— В Смоленск ступай, у тебя ж там дядька, — напомнила Настасья.

— Да нет у меня там никого, то я врал, — буркнул Борята, — да выкрутились бы как-нибудь…

— Так и иди, выкручивайся, самое время подошло, — отмахнулась Настасья, ускоряя шаг.

— Пусть остается, светлейшая, — хмыкнул, обернувшись Кряж, — порасспросим его — что да как, — и тон гридня-великана не сулил Боряте ничего хорошего.

Борята, потупившись, понял угрозу, но упрямо продолжил идти за беглецами. Настасья смирилась, Кряж прав, надо вытрясти из этого плута все, что знает о Всеволоде и заговоре.

Гридень свернул в узкий проулок, пошарил за частоколом, разыскивая щеколду, небольшая калиточка едва слышно скрипнула, пропуская гостей. Перед Настасьей открылся маленький дворик, заканчивающийся ветхой избушкой. Из дыры в гонтовой крыше в черное небо приятной струйкой уходил сизый дымок. Только сейчас Настасья осознала, как продрогла и проголодалась.

На пороге со светцом в руках появилась древняя старуха. «Горчиха», — опознала ведунью княгиня и отчего-то сразу успокоилась. Это не ловушка, все будет нормально.

— Это ж та, что клюкой Сулену зарубила, — тоже узнала и испуганно прижалась к мачехе Прасковья.

— Не бойся, — погладила ее по голове Настасья, — это не она их, пойдем греться.

— Милости просим, хозяюшка, заждались, — услужливо поклонилась старуха. — Чего ж так долго? — с упреком бросила она Кряжу.

— Дурень Микула влез, поучить пришлось, — хрипло прошипел гридень.

В избе было жарко натоплено, на столе гостей ждали крынки с простоквашей и караваи теплого хлеба. Оголодавшие дети жадно накинулись на еду, княгиня с гриднем ели неспешно, не теряя достоинства. Притихшему в углу Боряте тоже Горчиха преподнесла кусок, тот было хотел как Прасковья торопливо набить рот, но подражая Кряжу, стал медленно жевать, оглаживая хлеб голодными глазами.

— Переждем здесь немного, а как за полночь крепко перевалит, уйдем, — сообщил Кряж.

— Хозяюшку не застуди, — хлопотала Горчиха, расстилая на лавках мягкие овчины, — встретят ли?

— Встретят, — прохрипел гридень.

Настасье очень хотелось узнать, кто встретит, к кому в руки она попала, почему немой заговорил, но при Боряте расспрашивать она опасалась. Помогла сама Горчиха:

— Не обессудь, соколик, — обратилась она к кметю, — но места в избе тебе нет, на сеновал ночевать тебя провожу.

Борята, не споря, послушно поплелся за ней.

— А если он сейчас к Ермиле побежит да нас выдаст? — опасливо посмотрела ему вслед Настасья.

— Что ж он себе враг? Уж он понял, что в живых его оставлять и не собирались, — равнодушно откинулся на лавке Кряж.

Его уверенность передалась и Настасье, она тоже, накрыв сонных детей овчинами, расслабленно протянула руки к очагу.

— Скажи, как ты уходил, Домогост с бабами были живы? — задумчиво спросила она.

— Этот старый пень не так просто сковырнуть, — усмехнулся Кряж, — велел челядинам самим ворота своих хоромов для разграбления открыть. Так большая часть посадских туда за добычей и побежала, княжий терем отстояли.

— Так нам тогда возвращаться можно? — робко спросила Настасья.

— Кабы у Домогоста еще с десяток имений было бы, так можно было бы и вернуться, а так из града уходить нужно, пока, светлейшая, твой муж не объявится.

— Мой муж?! Не хозяин?! — обомлела Настасья, внимательно разглядывая великана.

— Я Всеволоду верой и правдой служил, — прохрипел Кряж, — но, если надо выбирать между князем Дмитровским и дочерью госпожи, я выберу дочь.

Большой сорокалетний дядька, с обветренным, изрезанным ранними морщинами лицом, отражающим кличку, кто он?

— И кто у тебя госпожа? — осторожно спросила Настасья. — Матушка Елена?

— Матушка Иулиания, — проскрипел Кряж, заставляя сердце княгини биться чаще, — княгини Улиты я холоп.

Настасья потеряла дар речи. Как мать-покойница могла протянуть ей руку из далекого прошлого и выволочь из страшной передряги? Откуда она могла знать, что ее дочери через столько лет именно в этом граде понадобится помощь? Ведь гридень Кряж, это Настасья знала точно, уж много лет служил при Всеволоде и совсем не холопом, а нарочитым мужем в ближнем круге охраны.

Глава XVIII. Ночной разговор

Улицы в этом углу города были пусты и угрюмо-молчаливы, даже вечно-беспокойные стражи, собаки, отчего-то не лаяли, за черными заборами не мелькало ни одного огонька. Должно быть жители затаились, опасаясь вспыхнувшего мятежа, а может и сами побежали грабить чужое добро.

Кряж шагал уверенно впереди, по-кошачьи разбирая в темноте дорогу. Настасья, поплотней завернув в убрус Ивана, след в след бежала за гриднем, стараясь не отставать, волоча свободной рукой уставшую Прасковью. Позади, на несколько шагов приотстав, плелся Борята.

— Чего ты за нами идешь?! — огрызнулась Настасья. — Прочь, Иуда, ступай, пока не велела Кряжу шею тебе свернуть, как ты Ивану хотел.

— Да не сделал бы я княжичу ничего худого, просто увести тя хотел, а ты упиралась, — проворчал Борята, не отставая.

— Увести Микуле в пасть, — разозлилась Настасья, само нахождение кметя рядом, делало ее положение безнадежным. — Уходи!

— Я не знал, что он там, вот те крест, что не знал. Возьмите с собой, забьют меня здесь.

— Так тебе и надо, — не удержалась и показала ему язык Прасковья.

— В Смоленск ступай, у тебя ж там дядька, — напомнила Настасья.

— Да нет у меня там никого, то я врал, — буркнул Борята, — да выкрутились бы как-нибудь…

— Так и иди, выкручивайся, самое время подошло, — отмахнулась Настасья, ускоряя шаг.

— Пусть остается, светлейшая, — хмыкнул, обернувшись Кряж, — порасспросим его — что да как, — и тон гридня-великана не сулил Боряте ничего хорошего.

Борята, потупившись, понял угрозу, но упрямо продолжил идти за беглецами. Настасья смирилась, Кряж прав, надо вытрясти из этого плута все, что знает о Всеволоде и заговоре.

Гридень свернул в узкий проулок, пошарил за частоколом, разыскивая щеколду, небольшая калиточка едва слышно скрипнула, пропуская гостей. Перед Настасьей открылся маленький дворик, заканчивающийся ветхой избушкой. Из дыры в гонтовой крыше в черное небо приятной струйкой уходил сизый дымок. Только сейчас Настасья осознала, как продрогла и проголодалась.

На пороге со светцом в руках появилась древняя старуха. «Горчиха», — опознала ведунью княгиня и отчего-то сразу успокоилась. Это не ловушка, все будет нормально.

— Это ж та, что клюкой Сулену зарубила, — тоже узнала и испуганно прижалась к мачехе Прасковья.

— Не бойся, — погладила ее по голове Настасья, — это не она их, пойдем греться.

— Милости просим, хозяюшка, заждались, — услужливо поклонилась старуха. — Чего ж так долго? — с упреком бросила она Кряжу.

— Дурень Микула влез, поучить пришлось, — хрипло прошипел гридень.

В избе было жарко натоплено, на столе гостей ждали крынки с простоквашей и караваи теплого хлеба. Оголодавшие дети жадно накинулись на еду, княгиня с гриднем ели неспешно, не теряя достоинства. Притихшему в углу Боряте тоже Горчиха преподнесла кусок, тот было хотел как Прасковья торопливо набить рот, но подражая Кряжу, стал медленно жевать, оглаживая хлеб голодными глазами.

— Переждем здесь немного, а как за полночь крепко перевалит, уйдем, — сообщил Кряж.

— Хозяюшку не застуди, — хлопотала Горчиха, расстилая на лавках мягкие овчины, — встретят ли?

— Встретят, — прохрипел гридень.

Настасье очень хотелось узнать, кто встретит, к кому в руки она попала, почему немой заговорил, но при Боряте расспрашивать она опасалась. Помогла сама Горчиха:

— Не обессудь, соколик, — обратилась она к кметю, — но места в избе тебе нет, на сеновал ночевать тебя провожу.

Борята, не споря, послушно поплелся за ней.

— А если он сейчас к Ермиле побежит да нас выдаст? — опасливо посмотрела ему вслед Настасья.

— Что ж он себе враг? Уж он понял, что в живых его оставлять и не собирались, — равнодушно откинулся на лавке Кряж.

Его уверенность передалась и Настасье, она тоже, накрыв сонных детей овчинами, расслабленно протянула руки к очагу.

— Скажи, как ты уходил, Домогост с бабами были живы? — задумчиво спросила она.

— Этот старый пень не так просто сковырнуть, — усмехнулся Кряж, — велел челядинам самим ворота своих хоромов для разграбления открыть. Так большая часть посадских туда за добычей и побежала, княжий терем отстояли.

— Так нам тогда возвращаться можно? — робко спросила Настасья.

— Кабы у Домогоста еще с десяток имений было бы, так можно было бы и вернуться, а так из града уходить нужно, пока, светлейшая, твой муж не объявится.

— Мой муж?! Не хозяин?! — обомлела Настасья, внимательно разглядывая великана.

— Я Всеволоду верой и правдой служил, — прохрипел Кряж, — но, если надо выбирать между князем Дмитровским и дочерью госпожи, я выберу дочь.

Большой сорокалетний дядька, с обветренным, изрезанным ранними морщинами лицом, отражающим кличку, кто он?

— И кто у тебя госпожа? — осторожно спросила Настасья. — Матушка Елена?

— Матушка Иулиания, — проскрипел Кряж, заставляя сердце княгини биться чаще, — княгини Улиты я холоп.

Настасья потеряла дар речи. Как мать-покойница могла протянуть ей руку из далекого прошлого и выволочь из страшной передряги? Откуда она могла знать, что ее дочери через столько лет именно в этом граде понадобится помощь? Ведь гридень Кряж, это Настасья знала точно, уж много лет служил при Всеволоде и совсем не холопом, а нарочитым мужем в ближнем круге охраны.

— За силу она меня среди челяди приглядела, младше Борятки этого тогда был, — прочел ее удивление Кряж. — Не посмотрела, что холоп, к отрокам бою учиться отправила. Любила она вытащить из грязи какого оборванца да возвысить, мы ей за то животы свои готовы были, не раздумывая, положить. Время тогда для Бежска тяжелое было, мор прошел, князь Юрий умер, госпожа во вдовстве для сына княжество от соседей отбивала, везде уши свои были нужны. Вот она меня князю Всеволоду малолетнему и присоветовала, мол, возьми моего гридня немого, тайн ваших никаких не выдаст, да тебя беречь станет. Всеволод меня в дружину и принял. Из холопов в гридни, я только рад был, а что молвить теперь не мог, так и что, велика беда, — Кряж говорил медленно, скрипуче, он действительно почти разучился говорить, вжившись в образ. — А как госпожа скончалась, я решил здесь и остаться, у Ростислава и без меня советчиков да охранников много было. Так вот, — он потер широкие ладони о колени. — Если бы Всеволод не образумился, да и дальше стал бы тебя обижать, я б его убил.

Отчего-то от этих слов Настасье стало не радостно, а печально, выходит у Всеволода нет ни одного верного человека, на кого можно было бы опереться. Домогост «за правду», Кряж за дочь покойной хозяйки, а кто же за самого Всеволода, за детей его? У отца есть Первак, Пахомий, старик Вышата. А князь Дмитровский один, и давно уж один, с малолетства сирота, может поэтому он так болезненно воспринял смерть первой жены, единственно искренне преданного и любящего его существа? И опять Настасья ощутила тоску по мужу. Свидимся ли?

— Куда мы уйдем? — устало спросила она.

— В Бежск, у князя Ростислава отсидимся. За Толокшей с малой дружиной ждет тебя.

А ведь и вправду, к своему стыду, Настасья ни разу не вспомнила про старшего брата, даже не подумала попросить у него помощи или искать пристанище.

— Так может он поможет град отбить? — оживилась она.

— Не станет он в дела Всеволода лезть, то князю Дмитровскому самому надобно решить.

— Самому, — эхом повторила Настасья, — да где он?

— Это мы у Борятки и выспросим, — подмигнул ей Кряж. — Ты прости, светлейшая, что я с тобой так, запросто, завтра буду со всем почтением.

— Ничего, — мягко проговорила Настасья. — Коли не ты, чтоб со мной было бы. Скажи… — она замялась, стоит ли такое спрашивать, но раз уж выдался вечер по лезвию, выдохнула, — скажи, Всеволод мой — никчемный князь, раз такое завертелось?

Спросила и сама обругала себя, усомнилась в любимом, разве можно так, хорошая жена такого бы и не подумала, а она у постороннего человека спрашивает.

— Град из пепла поднял, не всякий смог бы, — сама себе кинулась отвечать, — и дружину сильную в короткий срок собрал, не так-то это сейчас просто. А то, что в верных слугах врагов не разглядел, так он сам — душа на распашку, и в других то видит, а тут еще горе свалилось… так они ж его еще дурманом подпаивали, да, Микула в том сам признался…

— Хороший у нас князь, хозяйка, — улыбнулся Кряж. — Нарожай ему детишек побольше, чтоб думал, как семью прокормить, а не мысли дурные в голове перебирал, все и наладится.

Настасья, обняв Прасковью и Ивана, забылась тревожным сном. Снился Всеволод, бредущий по колено в снегу, в распахнутом кожухе и без шапки, и Настасья мысленно просила у него прощение и молила вернуться.

В черноте хмурого утра Горчиха провела гостей вдоль крепостной городни к северным воротам. Там воротники, не задавая вопросов, с поклоном отворили пред княгиней двери и вывели ей двух лошадок, впряженных в сани. Кряж уселся возницей, дети и княгиня завернулись в огромную шубу на дне возка, а Боряте достался оседланный конь. Беглецы выехали в сумрак, оставляя широкий след от полозьев. Воротники тут же кинулись его заметать. Хорошо, что в граде остались верные люди.

Глава XXIX. Волчья кровь

Огонь выбрасывал искры в вечернее небо, старательно вылизывал дрова, приятно постреливал, раздаривая путникам тепло. Затерянные в снежной степи люди жадно протягивали к нему закостеневшие пальцы. Лошади мерно помахивали хвостами, отдыхая от долгого пути. Ах, как жаль, что животные не могут двигаться без остановки! Это уже третий отдых за день, а так бы хотелось мчаться не останавливаясь, быстрее добраться к заветной Толокше. Может Ростислав догадается и выедет навстречу.

Настасья баюкала Ивана. Как бы не застудить ребенка? Может стоило тайком оставить детей в теплой избе у Горчихи, дожидаться возвращения отца? Правильно ли она поступает, увозя с собой в неизвестность княжича и княжну? Постоянные сомнения усиливали тревогу. Если бы знать, как правильно. Но Настасья этого не знала, оставалось только молиться и надеяться.

— Здесь чуть подремлем и дальше поскачем, — сообщил Кряж, подбрасывая в костер свежие ветки.

Где-то в значительном отдалении прозвучал одинокий протяжный вой. Прасковья вздрогнула и прижалась к мачехе:

— А волки нас не с-съедят? — чуть заикаясь, спросила она у большого дяденьки.

— Куда им! — уверенно произнес Кряж, показывая длинный кнут. — Волк тут у нас один, — он резко развернулся к притихшему Боряте, — может поведаешь, как тебя на пакость подбили?

Борята вскинулся как вынырнувший из лужи воробей, нахохлился:

— Я сказал же, что помочь княгине хотел, не знал я, что в церкви засада будет.

— Да я не про то, — сузил глаза великан, — кто тя за княгиней волочиться надоумил?

— Никто, — с вызовом бросил кметь, — просто баба понравилась, князь ее не всхотел, ну я и подумал…

— Врешь! — возмутилась Настасья. — Ты Микуле крикнул: «Вы бабу мне обещали!» Кто тебе обещал?

Борята с сожалением прикусил нижнюю губу. Кряж угрожающе поднялся:

— Или сказываешь или нам с тобой не по пути. Волки там добычу заждались, — великан загородил кметю дорогу к расседланному коню.

— Ермила мне сказал, мол, чего теряешься, у нее такая мать была, что и дочь не далеко ушла, сама к тебе прибежит.

— Да как он смел, слизняк мерзкий?! — громким шепотом возмутилась Настасья, стыдясь, что это слышит Прасковья.

— Лжет, — холодно произнес Кряж, — княгиня Улита во вдовстве себя блюла.

Борята скривился в недоверчивой усмешке, но вслух противоречить не посмел.

— Серебра мне шапку обещали отвесить и княгиню отдать, как Всеволода изведут. Мы бы с тобой в Смоленск или в Полоцк подались бы, — с горящим взором обратился он к Настасье, — зажили бы ладно, кто ж знал, что они обманут? Я это понимать начал, как Всеволод меня прочь погнал, а Микула мне не помог.

— Когда тебя Всеволод прочь прогнал, вы же вместе из Дмитрова выехали? — Настасья напряженно вглядывалась в по-детски округлое лицо юнца.

— Выехали, на первый привал стали, он меня к себе вызвал и говорит, мол, откуда у тебя на лбу синяк. Я и говорю — об дверь ночью стукнулся. А он велел прочь ступать на все четыре стороны и в град не возвращаться.

«Синяк-то я ему набила», — вспомнила свой отчаянный удар княгиня.

— И куда ты пошел?

— Обратно, куда ж я зимой в степь пойду? Думал отсидеться, пришел к Микуле, а он на меня собак спустил, еле от них сбежал. У тетки в подполе отсиделся, а как узнал, что на княжьи хоромы полезли, так тебя, княгиня, через ход и пошел спасать.

— Опять врешь, — прохрипел Кряж, — про ход откуда ведаешь?

— Да многие то ведают, тоже мне тайна, — пожал плечами Борята.

— Микула тебе ход показал, велел княгиню с княжичем вывести, сказывал — тебе баба, а дите мне. Так?

— Нет, не так, — огрызнулся кметь.

— Так, по очам твоим грешным то вижу, — усмехнулся Кряж, встряхивая овчину для ночлега. — Чего-нибудь выкинешь, убью.

— Ничего я не выкину, — буркнул Борята, — к Ростиславу если пристроите в дружину, вечно Бога об вас молить стану, больше мне ничего и не надобно.

— Эк ты наметил, а возьмет ли тебя Ростислав? — Кряж поклонился княгине, прося разрешение на отдых.

Настасья махнула согласие и полезла с детьми почивать в сани. Сумерки превратились в плотную пелену ночи, расцвеченную яркими жемчужинами звезд. Мороз крепчал, заставляя сильнее кутаться в теплые шкуры. Скорее бы в дорогу — зевнула Настасья, прикрывая глаза. Ее накрыл тяжелый сон без сновидений, какой случается только после тяжких потрясений и переживаний, когда не только телу, но и душе невмоготу отражать тревоги дня.

Волчий вой, уже не такой далекий, заставил вздрогнуть, встряхивая остатки дремы. Настасья встрепенулась, проверяя лоб Ивана, нет ли жара. Успокоилась, огляделась. Кряж и Борята спали. Настасья прислушалась, вой не повторился. Облегченно выдохнув, княгиня, опершись о край повозки, снова прикрыла глаза.

И тут послышался легкий шорох, почти неуловимый, немного качнулся недвижный морозный воздух, или Настасье это почудилось. Она лениво приоткрыла правый глаз. Борята, с занесенным мечом, склонился над Кряжем, готовясь нанести удар в грудь. Расширив очи от ужаса, Настасья собралась громко крикнуть, понимая уже, что не успеет. Было ощущение, что время остановилось, замерло так же от вероломства, как и она. Ну же, крикнуть!

Кряж молнией взлетел на ноги, одной рукой отбивая превратившийся в былинку меч, а другой вцепляясь в горло Боряте. Тот захрипел, задергался, ничего уже не в силах сказать, и затих. Кряж отпустил руку и мертвое тело рухнуло в истоптанный снег.

Настасья выбралась из саней и подбежала к гридню.

— Кряж, миленький, он тебя чуть… — голос не слушался.

— Да я ж не дите, — улыбнулся великан, — знал, что полезет. Давно его надо было удавить, не нужен он нам в живых, много напраслины на тя, хозяйка, наговорить мог бы. Да грех на душу не хотелось брать, ждал, чтоб все по-честному, сам первым напал. Вот и дождался.

— Чего ему надо-то было? — вздохнула Настасья, отворачиваясь от трупа. — Чего им всем надо было?

— Волчья кровь, никуда не денешься, — мрачно произнес Кряж, и ответом ему прозвучал протяжный вой. — Подбираются, уходить пора.

Он запряг лошадей, привязал свободную лошадь за поводья к саням. Настасья снова залезла в повозку. И они выехали в ночь, пробираясь к скованной льдом Толокше.

Прасковья с Иваном пробудились на рассвете, Настасья сунула им согретый на груди хлебушек.

— А где кметь? — удивленно покрутила головой Прасковья.

— Расхотел с нами ехать, — почти не солгала Настасья.

— Ну и хорошо, — выдохнула княжна, — он мне не нравился.

К полудню показалась заветная река. Противоположный низкий берег казался безлюдным. Поднявшийся небольшой ветерок трепал сухие камыши.

— А где же братец? — разочарованно протянула Настасья, выпрыгивая из саней и вглядываясь в пустую равнину. — Неужто не дождался и уехал?

— Поглядим, — задумчиво произнес Кряж. — Там полого, спускаться будем.

Гридень медленно повел лошадей вниз, соблюдая все предосторожности и часто останавливаясь. Настасья шла чуть поодаль, прижимая Ивана, что-то радостно воркующего на только ему понятном языке, позади след в след, подобрав тяжелый от налипшего снега подол, брела Прасковья. Беглецы обогнули заросли ивняка, спустились на прочный лед, перебрались на правый берег и оказались посреди белой, густо припорошенной снегом поляны. Ни одного следа: ни человечьего, ни копыта, ни впадин от полозьев.

— Может мы не туда вышли? — предположила княгиня. — Может они чуть в стороне ждут?

— Да здесь мы ждем, — раздался веселый звонкий голос, который не спутаешь ни с чем.

— Ростислав?! — закрутила головой Настасья.

Голая равнина. Показалось что ли?

Из камышей полетел хохот.

Большой крепкий детина, с рыжим чубом из-под сдвинутой на затылок шапки, вылез, ломая сухие стебли.

— Заждался, сестрица, уж хотел сам к Дмитрову подступать, да в малой дружине.

Вслед за князем Бежским на лед стали высыпать вои его дружины: один, второй, третий… с десяток.

Настасья, передав Ивана Прасковье, побежала к брату. Ощутила его богатырские объятья, почуяла запах дыма и бражки. Ростислав не менялся ни в медвежьих повадках, ни в привычках.

— Как ты узнал, что у нас неладно? — улыбнулась Настасья.

— Гридень твой весточку прислал, — кивнул Ростислав на Кряжа. — Я его уж и позабыл, думал в живых уж нет.

Настасья уезжала в Бежск, рядом, гарцуя на вороном коне, не переставая засыпал ее новостями Ростислав: про сыновей и жену, про урожаи, охоту, главную страсть Бежского князя; обещал сестре и притихшей Прасковье масленичные катания на салазках и блины со стерлядью. Настасья кивала, не успевая вставить ни словечка, а сама невольно оборачивалась назад. На высоком берегу Толокши, выстроившись в цепочку, стояла волчья стая. Матерый вожак, задрав морду, нюхал ветер. Знать бы кто он, этот вожак, что завертел вихрь бед.

Даже издали Настасье казалось, что она видит алчные горящие уголья хищных глаз. Не догнали, оставалось только облизываться. На это раз ушла, а дальше? Даже под приглядом брата Настасья не чувствовала себя спокойно.

Глава ХХХ. Ростислав

Первая за несколько дней ночевка под крышей, в теплой избе — неизреченное блаженство. Отряд добрался до земель Ростислава и заночевал на небольшой заставке. Настасья, с удовольствием прижавшись к печке, прикрыла очи. Сразу перед мысленным взором потянулись заснеженные поля, цепи камыша, чахлый мерзлый кустарник. А ведь они все время ехали среди болот. Если бы случилось удирать летом, то через эту топь ни за что не удалось бы пробиться, но матушка-зима бывает и милосердна, открывая непроходимые пути.

Отогревшись, Иван довольно бойко принялся хвостом ходил за Кряжем, тыкая пальцем то в богатырский меч, то в болтавшийся на кушаке охотничий нож, быстро лопоча и пытаясь, что-то объяснить.

— И у тебя будет, подрасти, — улыбался великан.

Настасья немного ревновала к такому вниманию.

— Иваша, иди молочка попей, — окликнула она сына.

Тот подбежал, сделал глоток и опять с удовольствием принялся хлопать по пустым ножнам, которые гридень сунул ему поиграть.

— Воин растет, — улыбнулся Ростислав.

Князь Бежский недавно явился с мороза, густо покрытый налипшим снегом:

— Вовремя добрались, метель бушует. Подождать придется, пока не распогодится.

Настасья заметила, что Прасковья, стойко державшаяся все время поездки, вдруграскисла, загрустила, задумчиво уставившись в яркое пламя.

— Ну, ты чего, Прасковьюшка? — приобняла ее мачеха. — Теперь-то все хорошо будет. Приедет батюшка, накажет ворогов, за нами явится.

— А коли не явится? Я домой хочу, — всхлипнула девочка.

— Попадем мы домой, обязательно попадем, — с уверенностью проговорила Настасья, хотя в душе был такой же разлад, как и у падчерицы.

Долго не представлялось возможности переговорить с Ростиславом с глазу на глаз, все время был кто-то рядом. И только здесь, на заставе, брат с сестрой смогли выйти в клеть. Без очага в маленькой комнатенке сидеть было не так уютно, как в горнице, но зато можно обойтись без лишних ушей. Настасья разучилась доверять людям.

— Скажи, ты поможешь нам? — спросила она, напряженно вглядываясь в лицо брата.

— Нам, это кому?

Простой вопрос, а поди ж ты, ответь. Кому же нужна помощь в первую очередь?

— Черноречь Давыд осадил, туго им, помочь бы… матушка там и братья, малые еще, — выбрала Настасья.

— Не требуй от меня невозможного, — неожиданно довольно резко отозвался Ростислав. — Я со всеми в мире живу, о своих людях думать должен.

— Но у Давыда Залесского рот большой, он после и твое княжество заглотнет и не подавится, а вместе может и отбились бы, — Настасье казалось все очевидным, почему же брат того не замечает?

— В том то и дело, что после, не сейчас, — непреклонно покачал головой Ростислав, — Димитрий может с войском и не вернуться, а мне с моей дружиной нешто против Давыда идти? Где он, а где я? Пустое, только людей погублю… И за Дмитров-град не проси, не пойду, сразу говорю, — опередил он и другой вопрос сестры. — То не мое дело. Случись чего, сильно я сомневаюсь, что твой Всеволод за меня бы вступился.

— Вступился бы, он хороший, — горячо отозвалась Настасья.

— Да сорока на хвосте уж принесла, как этот «хороший» с моей сестрой обходился, за него и пальцем не пошевелю, уж того достаточно, что детей его привечаю.

Ростислав отвернулся, разглядывая трепетный свет лучины.

— Не знаю, чего там тебе какая сорока приносила, — обиженно тоже отвернулась Настасья, — а с мужем у нас все ладно и дальше так же было бы, коли б не вороги князя моего. Не хочешь помочь, я не в обиде, не вправе обижаться, но только об одном молю — пошли гонцов в степь, Всеволода разыскать, он должен знать, где его семья… Ежели приедет, а ему наплетут, что мы сгинули… — дальше она не могла договорить, не желая даже представлять, что бы было.

— В степь пошлю, — коротко согласился Ростислав.

— Благодарствую, — чуть успокоилась Настасья. «Пусть хоть так».

Надеялась ли она получить военную помощь от брата? Нет, но попробовать же можно было, успокоить совесть тем, что сделала все возможное.

— Студено тут, пойдем греться? — дружелюбно подмигнул ей Ростислав, как бы оправдываясь за жесткий отказ.

— Погоди, — было еще нечто, что изводило молодую княгиню Дмитровскую. — Скажи… — замялась, подбирая нужные слова, — правда моего мужа вороги баяли, что я дочь дядьки твоего Найдена? — вот и смогла, спросила, замерла, выжидая реакции брата.

Ростислав надулся сычом, покраснел, Настасья буквально видела, как он перебарывает гнев.

— Клевета это все, — выдохнул наконец сухим не своим голосом брат. — Ты дочь князя Димитрия.

— Но я не похожа на отца, — понимая, что Ростиславу неприятно, но все же надавила Настасья.

— На мать ты похожа, нос ее, как улыбаешься. Да что я свою мать не помню?! — раздраженно бросил тот. — И мать не вини, грязные сплетни об ней ходят, а все ложь! Мне ли не знать? Из-за меня она на грех с князем Чернореченским пошла, я виноват во всем, — еще гуще покраснел Ростислав.

Настасья, затаившись молчала, ожидая продолжение признаний.

— Димитрий приехал к нам на медвежьи ловы, — брат оправил кушак, собираясь с силами, — а я тогда, навроде пасынка твоего, непоседлив был, так и лез везде, куда не просили. Засели в засаде, зверя выглядывать, а мне с мужами опытными скучно стало, я и побрел по оврагу гулять, напоролся на медвежат, заигрался, а тут их мамаша пожаловала. Смерть мне была бы, да Димитрий Чернореченский на крик мой выскочил, поломала его медведица, заколол он ее, но сам между жизнью и смертью оказался. Мать крепко бранила меня, выдрала самолично, так, что и сесть не мог… А Димитрия она лечила, знахарок приглашала, да силы к нему не возвращались, вот она и… пригрела его, понимаешь? — он вопросительно заглянул в очи сестры.

Настасья кивнула.

— Благодарна была за сына, жизнь в спасителя моего влить хотела. Разве ж это грех? И тобой понесла, — Ростислав искренне сам верил в то, что рассказывал, он защищал мать, и даже на страшном суде повторил бы то же самое.

А вот Настасья, видать, не была так чиста душой как брат, ее одолевали сомнения. Больше того, чем сильней Ростислав горячился, стараясь убедить ее в отцовстве Димитрия, тем крепче деревенела убежденность — Улита нагуляла дочь с боярином, а Димитрий лишь проявил милосердие к дочери полюбовницы. Мерзкий Ермила не соврал, да кто она, Настасья, такая, чтобы судить родную мать?

И Елене Настасья была благодарна, что заткнула всем рты, потому как, если бы ей, наивной девчонке, тогда все выболтали бы, маленькое сердечко могло и не выдержать, а теперь резко повзрослевшей и загрубевшей душой Настасье было уж не до прошлого, за себя бы ответить.

— Хочешь с ней свидеться? — осторожно спросил Ростислав.

— Д-да, — вынырнула из своих размышлений Настасья.

— Заедем, — кашлянул в бороду Ростислав, — пойдем греться. А то болтать станут, брат единственную сестрицу застудил.

Он покровительственно приобнял Настасью за плечи, выводя в тепло просторной горницы. Князь Бежский снова становился разудалым весельчаком, пряча истинное лицо за маской простака.

«А ведь и вправду, я ни разу не была на могиле матери. Да я и в Бежске у брата никогда не бывала, племянников не видела, словно они мне и не родные, — устыдилась Настасья, — а они вот мне руку помощи протянули, в беде не оставили. Надо, надо съездить на могилку к матери и службу поминальную заказать. Да я и отцу то обещала, — вспомнила она давнее сновидение».

Ночью метель разыгралась ни на шутку. Слышно было, как ветер швыряет в стену комья мокрого снега да задувает сырость в щели кособоких заставских хоромов.

— Матушка, — в темноте из-под тяжелого одеяла пискнула Прасковья.

— Чего не спишь? — отозвалась Настасья.

— Он отказался нам помочь, да?

— С чего ты взяла? — нащупав мягкую косицу, погладила Прасковью по голове Настасья.

— Огорченная ты из клети вышла, я сразу смекнула — отказал.

— Совсем и не отказал, обещал отцу весточку послать, а что нам еще надобно? Отец приедет, со всем и сам разберется, он у нас сильный, справится. Спи, завтра дорога дальняя.

— А здесь всё болтали… я случайно подслушала, — Прасковья запнулась.

— Ну, чего там опять болтают?

Как же надоели эти пересуды, перешептывания за спиной. Подлая натура людская, отчего ж в глаза не сказать?

— Болтали… что отец мой тебе не ровня, дескать, такую лебедушку могли бы в княжество и пожирней отдать, а не этому… — Прасковья никак не могла выдавить оскорбительное для любимого отца слово.

— Чего дураков слушать, нигде от них покоя нет? — отмахнулась Настасья.

— Это верно, — облегченно выдыхая, перевернулась на другой бок девочка. — Тятя мой соколик, так его матушка называла.

«И я», — мысленно добавила Настасья.

И опять княгиню Дмитровскую настигла тоска, вцепилась, пронырливая, в плечи, нашептывая — не быть вам больше вместе, не быть, зря надеешься. «А я буду надеяться, нельзя у меня надежду отнять!» — погрозила Настасья кому-то в темноту.

Глава XXXI. Явь

Жена Ростислава была ему под стать: высокая, пышногрудая красавица, с веселыми озорными глазами и бойким нравом. Низкий, немного напоминающий мужской голос требовательно отдавал приказы челяди и тут же преображался до мягкого шепота, когда княгиня Бежская, воркуя, обращалась к своему князю. И Ростислав, тоже обычно громогласный и шумный, тут же перестраиваясь, тихо откликался, бережно стараясь поддерживать то, едва уловимое посторонним единение душ. Вот так Настасья представляла себе семейное счастье, и у отца Димитрия с матушкой Еленой так же — глянули друг на дружку и что в зеркале отразились, из единой чаши отпили.

Так и Настасья в девичьих грезах представляла себе супружество, а с Всеволодом вот все вышло по-другому — два упрямых потока, что неминуемо летят друг другу навстречу и тут же разлетаются, не выдержав столкновения. А с Ефросиньей у него-то было как у Ростислава с Федосьей, ладно да тихо. «В чем моя вина? Только ли вороги виноваты были в разладе, может надо было теплее, терпеливей быть, гордыню перестать лелеять?»

Настасья старательно прятала женскую зависть, греясь у чужого очага. Те два дня любви и страсти с мужем как-то стерлись в памяти, представляясь теперь неясным видением, а вот их стычки и ссоры, обидные слова, наоборот, как-то всплывали сами собой. Опять жгла обида, заставляя заниматься то самобичеваньем, то яростно защищаться, мысленно нападая на Всеволода и виня его во всех своих бедах.

Прасковья за седмицу крепко сдружилась с дочками Ростислава, погодками Дуняшей и Варюшей. Горести быстро отступили в детской головушке. Девчушки резвой толпой бегали по большому добротному терему, прячась от меньшого пятилетнего княжича Юрия, грызли орехи, распевали песни и затевали шумные игры. Хотя бы здесь мачехе можно было выдохнуть.

— Ты обещал меня к матери свозить, — напомнила брату за трапезой Анастасия.

Тот вздрогнул, переглянулся с женой. Федосья одобрительно кивнула.

— Ну, раз обещал, так и заедем, чего ж не заехать, — почесал рыжий затылок Ростислав. — Завтра же и съездим.

— Съездим? — удивилась Настасья. — А разве она не здесь, в Бежске, похоронена?

Федосья неловко толкнула крынку с квасом, челядинки тут же подлетели, рушниками вытирать пенящуюся жидкость.

— Эк я неловко, — смущенно поджала губы княгиня Бежская. — В Воздвиженском монастыре она, как хотела, воля ее такая последняя была, сыну ли противиться?

— То так, то так, — поспешно закивала Настасья, совсем не желая, чтобы брат подумал, что она недовольна выбором места погребения. — А далеко ли отсюда?

— За день обернемся, — опять отчего-то смутился Ростислав.

«Чего он мается, сам же предложил?» — не поняла Настасья.

Выехали на рассвете, не взяв с собой ни Прасковью, ни Ивана, только Ростислав, Федосья и Анастасия. Прислушиваясь к скрипу полозьев, Настасья перебирала в памяти, о чем помолиться в святой обители: о здравии Всеволода, о благополучии родителей и братьев, чтобы няньку Ненилу, любимых холопок и Феклу Бог берег, да сохранил в здравии и невредимыми. Пред своей челядью Настасья тоже испытывала чувство неловкости, хотя вины, что бросила в чужом граде девок и няньку, на княгине Дмитровской не было.

Старая обитель затерялась среди вековых елей, взгромоздившись на крутой склон высокого берега Бежского озера. Монахини приняли высоких гостей с почтением, но без особой радости. Ростислав что-то долго обсуждал с дряхлой игуменьей, та согласно кивала. Федосья потянула Настасью за руку, поклониться чудотворной иконе. Дмитровская княгиня во все глаза разглядывала: просторный двор, крошечные клети-кельи, громоздящиеся друг на дружку хозяйственные постройки, башню колокольни, стоящую чуть в стороне часовенку и припорошенный свежим снегом деревянный седой храм в центре монастыря.

Молодые княгини перекрестились, поднялись по церковным ступеням. Убирающиеся в храме инокини сразу же с поклоном посторонились, пропуская паломниц вперед. Настасья долго молилась пред чудотворным образом Богородицы, мысленно пересказывая все, что случилось с ней за последние полгода, каясь, в чем считала нужным и прося о знамом и потаенном.

— К матери-то пойдешь? — пробубнил появившийся у плеча Ростислав.

— Пойду, — выдохнула Настасья, стряхивая задумчивость, — а куда идти?

— В часовню, — кашлянул брат.

Храм деревянный, а часовня-то каменная, небеленая, сизый песчаник прослоен тонкими кирпичами бурой плинфы[1]. По правую и левую сторону от входа залегли бугорки могилок. «Которая?» — закрутила головой Настасья. Но Ростислав ввел сестру внутрь. Запах плавящегося воска шел от зажженных в вощанице свечей. В глубоком аркосолии нагромождались тяжелые камни массивной гробницы.

— Ну, ты побудь, а я на дворе подожду, — крутнулся Ростислав, отступая за спину Настасье.

Княгиня Дмитровская осталась одна, подошла ближе к могиле, поклонилась с должным почтением. Не покидало легкое чувство разочарования, как-то Настасья по-другому представляла и гробницу, и встречу. Казалось, что будет все торжественно: дочь развернет самолично вытканный серебром для матери покров и постелет на гробницу, вместе с братом помолятся, всплакнут, Ростислав припомнит что-нибудь доброе, на душе станет светлее и благостнее. Но покров остался где-то в закромах дмитровского короба, брат и вовсе предпочел уйти. Все как-то буднично и уныло. Из распахнутого под потолком окна влетел ледяной ветер, задувая свечи, стало совсем неуютно. Зачем брат увез сюда останки матери из Бежска, действительно на то была ее воля, и он не смог противиться? И что сказать сейчас, о чем мысленно поговорить?

— А я отца видела, — произнесла Настасья и сама удивилась приглушенному эху, отлетевшему от каменной стены, — явился мне во сне, чернявый такой, красивый и без сапог… Велел передать, что любил тебя. Вот передаю.

— Власть он любил, а не меня, — прилетело из темного угла.

Настасья вздрогнула, отшатываясь от гробницы. Женский голос был удивительно знаком, сильно знаком, то же придыхание, та же порывистость звуков. Да это же ее собственный голос, тот, что всегда лился изнутри, а теперь звучит снаружи! Как это?

— Нет, зря ты так, он любил тебя, я ему верю, — обратилась Настасья в черноту угла.

— Экая ладненькая ты у нас получилась, — из темноты вышла небольшого росточка инокиня, не старая еще, с гладкой кожей лица и огромными зелеными глазищами. А в глазах этих не было искры жизни, только холодный блеск.

— Матушка, — прошептала Настасья, чувствуя, как ноги прирастают к полу.

— Я тебе хорошую мать нашла, знала, что достойную дщерь вырастит, — хохотнул призрак… или не призрак.

Подойти, дотронуться, но ноги не слушались, не желали двигаться.

— Тебе у них хорошо было? — легкая ревность, а может игра воображения.

— Я по тебе скучала, — всхлипнула дочь.

— Прости. Со мной тебе только стыдом умываться. Стыдишься матери такой?

— Нет!!! — горячо выкрикнула Настасья.

— Хорошую дочь она вырастила, хорошую, — пробормотала тень, — я б так не смогла.

И образ стал таять, пропадать обратно в темноту, меркнуть на глазах.

— Подожди, матушка, подожди!!! — задохнулась от нахлынувших чувств Настасья, срываясь наконец с места. — Подожди, матушка.

— Попадешь скоро к своей матушке, — прилетело из небытия.

Настасья заметалась вдоль стены, ощупывая холодный камень.

— Матушка!!!

— Настасья, ты чего?! — в часовню ворвался Ростислав. — Чего кричала?

— Она жива, да?! — подлетела к нему Настасья, вцепляясь в мягкий мех его кожуха. — Она не умерла, да?

— Она умерла, Настасьюшка, — Ростислав бережно поправил сбившийся на сторону убрус сестры, — умерла, понимаешь?

Из распахнутого окна на лицо Настасье упало несколько снежинок, тут же обращаясь в кристаллы слез.

— Понимаю, — прошептала сестра.

— Пойдем, домой пора ехать, — потянул брат за руку.

Они медленно пошли к выходу.

— Помоги ей попасть в Черноречь, — прозвучало им вслед.

Ростислав опустил плечи, как-то ссутулился.

— Помогу, — пообещал он, и Настасья кожей почувствовала, как нелегко ему далось это согласие.

Брат с сестрой обратно ехали молча, каждый думая о своем. Федосья все время их тормошила, одаривая монастырскими сплетнями и пытаясь развеселить.

— Я, душа моя, к Черноречью дружину поведу, Давыда Заозерского отгонять, — предупредил Ростислав, наклоняясь в седле к жене.

— Не надо, — очнувшись, испугалась Настасья, — не справитесь, и ежели с тобой чего случится, как я детям твоим в очи глядеть стану? Не надо.

Теперь и ей казалось, что идти против Давыда — безнадежная затея. Сразу всплыл в сознании рыженький сбитый карапуз Юрий и задорные девчоночки княжны.

— Не надо, — опять категорично покачала Настасья головой.

— Нет, она правильно подсказала, — мрачно произнес Ростислав, не уточняя, кто «она», — сейчас его надо по носу щелкнуть, покуда силу не набрал, а как Черноречь заглотит, мы для него, что ореховый прут. Переломи и бровью не поведет.

— Но может дождаться дружины отца? — все же высказалась Настасья, чтобы полностью успокоить совесть.

— Прости, сестра, не хотел тебе говорить, — тяжело вздохнул Ростислав, а Федосья незаметно взяла руку Настасьи в свою большую теплую ладонь.

— Что не говорить? — перед глазами стали расплываться заснеженные холмы.

— Да я и сам не уверен, — пробормотал бежский князь, — потому и не стал тебя тревожить… Просто Давыд уж больно осторожен, уж если он так вот, в открытую, полез, значит ведает что-то такое, чего нам неизвестно.

— Отец жив, я сон видела, — вымучила улыбку Настасья.

«Да где же они?!» А пред глазами зеленые ели, голые дубы да снег, присыпанный тревогой…

Глава XXXII. Ночь

Ростислав держал совет со своими воеводами, здесь же, в гриднице, в сторонке тихо сидели и Настасья с Федосьей, большой тенью за своей княгиней возвышался Кряж.

— Хорошо бы было, если бы мы сообща с чернореченскими ударили, а так-то, пока они там сообразят, что из городни выходить нужно, нас уж подавят, — прогундел один из бежских бояр, узкоплечий, сутулый дядька.

— Вышата там за старшего, уж догадается, — неуверенно возразил Ростислав.

— На догадку-то надеяться, — отмахнулся сутулый.

Настасья чувствовала, что бежские нарочитые мужи не в восторге от затеи Ростислава. Время от времени она и на себе ловила недобрые взгляды, мол, из-за сестрицы княжьей весь переполох, ежели б не она, так тихо бы отсиделись. Положить головы за чужой град никому не хотелось. От того Настасья с замиранием сердца прислушивалась к каждой фразе.

— Если бы мы смогли им знак какой подать, чтобы вместе ударить, сговориться, — задумчиво произнес бежский князь.

— По небушку перелететь, — с издевкой фыркнул сутулый.

«По небушку, по небушку… или под землей?» — разволновалась Настасья. В памяти всплыл отец, тычущий ей в каменное кольцо колодца: «Здесь ночью, ежели что, уйти можно, к реке выйдете». Но если братьев матушка Елена еще может вытолкать из града, то саму княгиню Чернореченскую уговорить уйти мог бы только отец, а его сейчас нет рядом. Елена не выйдет из Черноречи, будет умирать со своими людьми, и надо спешить, надо помочь ей!»

— Ход есть, — звонким голосом проговорила Настасья, приподнимаясь с места.

Бородатые суровые лица поворотились к ней.

— Есть, только я вам его показать не могу, даже тебе, — обратилась она к Ростиславу. — Возьмите меня с собой, я в град проберусь, мы знак подадим.

Тайну спасительного лаза нельзя выдавать никому, это Настасья уж успела почувствовать на собственной шкуре, под толщей земли в Дмитрове. Сегодня друзья, а завтра? Бог весть.

— Нет, подставлять тебя под стрелы я не стану, — категорично замахал рукой Ростислав, — да и что я ей скажу… — пробубнил он уже невнятно.

— Да почему ж подставлять? Я же осторожно, подберемся, разведаем. А потом я вон с Кряжем проберусь. Чего ж бояться? Скажи же, Кряж? — повернулась она за помощью к своему гридню.

— Дело надежное, справлюсь, — поддержал ее великан. — Как надо будет.

За все время пребывания в Бежске Кряж тихо сидел подле княжича Ивана, за ненадобностью никуда не отлучаясь. Настасье это казалось странным, ведь Кряж давно не был в родных местах, неужели ему не хотелось навестить родных, кто-то же должен был остаться в живых? И только внимательно, с уже впитавшейся в кожу подозрительностью, присмотревшись к своему гридню, Настасья поняла причину затворничества — он боялся, что в нем признают холопа Кряжатку, личный телохранитель княгини уж не мог опуститься до таких низов. Он и домой после объявленной смерти Улиты не возжелал вернуться, потому что без ее покровительства в Бежске он опять становился никем. А теперь с упертой уверенностью Кряж обещал провести княгиню в Черноречь, лишь бы поскорее убраться прочь.

— Обдумать мне надобно, — мрачно произнес Ростислав, он никак не мог на что-либо решиться. — Завтра скажусь.

Совет завершился.

Снег ночью особый, искристый, серебряный, ловит мягкий свет звезд, играет плавными переливами. Всем хорош, вот только хрустит так некстати. Каждый шаг Настасьи отдается гулким треском в ушах, и кажется, что эти резкие звуки в сонной тишине разбегаются невидимыми волнами на несколько верст вокруг. След в след за княгиней кошачьей походкой крадется Кряж. А вот его совсем не слышно. Как эта громадина умудряется так плавно скользить по снежной глади? Для Настасьи это необъяснимая загадка.

Ростислав долго наедине уговаривал сестру отказаться от опасной затеи, убеждал, что если среди его людей есть засланный Давыдом человек, а все может статься, то Настасью непременно схватят, а может так получиться, что они с Кряжем просто в темноте напорются на залесский заслон. Но Настасья была непреклонна, какая-то странная уверенность овладела княгиней Дмитровской, уверенность, что в этот раз ворогам до нее не добраться. Уговоры увенчались успехом, брат смирился, и теперь Настасья топтала снег родного Черноречья, пробираясь между елок.

А пробираться пришлось большую часть ночи. Вначале, по тайной договоренности, «лазутчики» верхом на конях повернули налево, большим кольцом обогнули сонный лагерь Давыдовых ратников, а затем уже объехав видимый на холме град, резко свернули вправо, в овраг, путая следы. В черноте леса если и были расставлены неприятельские сторожи, то небрежно, лениво. Слишком вольно залесские захватчики чувствовали себя вдали от дружины князя Чернореченского. А чего им и вправду было бояться? Димитрий за сотни верст, зять тоже отъехал, да и в Дмитрове мятеж, а Ростислав никогда никуда не лез… не лез до этого дня.

У огромной накренившейся ели Кряж оставил лошадей, хлопнув ладонью на прощанье по крупам, мол, бегите, милые, обратно. Послушные лошадки мерно побрели назад. Теперь княгиня с гриднем двигались пешком к берегу закованной льдом Чернавы. Ветер взбил снежные кучи в тонкие полосы, в некоторых местах оголив землю почти до жухлой травы. Настасья с Кряжем-то пыхтели, выбиваясь из сил, перемахивая через высокие белые насыпи, то легко, почти вприпрыжку, бежали по чистому пространству.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍У самой реки лазутчиков гостеприимно приняли камыши, и, ох, как вовремя! По льду реки проехал дозор из четверых ратных. Тихо переговариваясь, они шныряли взглядами по берегу. Все-таки Давыдовы воеводы не дремали. Удастся ли одолеть? Силы алчный князь под Черноречь согнал немалые, это оценила даже Настасья. Давыд готовился заранее, терпеливо ждал удобного дня, планировал нападение уже тогда, по осени, гостеприимно принимая у себя Всеволода. А не Давыда ли ждет и Ермила в Дмитрове-Польном? Эта мысль и раньше приходила к Настасье, а теперь лишь укрепилась. Все указывало на залесского князя.

Лишь когда дозор скрылся за поворотом речного изгиба, Настасья с Кряжем тихо зашуршали камышом, протискиваясь к нужному месту. Если задрать голову, то можно было увидеть мощные стены деревянной крепости. Град совсем рядом, да как попасть? За ворохом сухих стеблей оказался старый ивняк, корни деревьев как змеи извивались, уходя под лед.

— Где? — шепнул Кряж.

— Где-то там, — указала Настасья в сплетение веток и корней.

Гридень достал топор, прощупал ветки, раздвигая их в сторону, зашарил рукой.

— Есть, кольцо, — потянул что есть мочи, — туго идет, давно не ходили, — засунул лезвие топорища в щель, поковырял, еще раз дернул.

Округлая дубовая дверь оказалась у великана в руках, он просто выдрал ее, освобождая лаз. Да, одна Настасья ни за что бы не справилась.

Ход совсем не походил на просторное подземелье в Дмитрове, это была просто большая нора, пробираться по которой можно было лишь сильно согнувшись, на корточках, а кое-где и ползком. Лезть внутрь было страшно, но Настасья, стиснув зубы, начала карабкаться вслед за Кряжем. Подземелье действительно давно не посещали, то тут, то там путь перегораживали обвалы, и гридень, работая топором как лопатой, старательно разгребал землю в сторону, освобождая дорогу. Лишь изредка попадались дубовые подпорки, поддерживающие напирающий свод, под ними можно было почувствовать себя относительно спокойно. А если дальше земля совсем осыпалась? Придется как-то разворачиваться и ползти обратно. Об этом думать не хотелось. Дышать спертым воздухом становилось все труднее и труднее, от этого и движения замедлялись, делались неуклюжими и вялыми.

Постепенно подземелье принялось карабкаться вверх, это пророчило скорый выход. Быстрее бы! Кряж уперся в большой камень, надавил плечом. Камень с плеском упал куда-то вниз.

— Осторожно, это колодец, — предупредила Настасья, — нам наверх.

Юркой ящерицей гридень с неожиданной легкостью пролез по трубе колодца, уцепился за край, вылез, затем перегнулся, подавая княгине раскрытую ладонь. Настасья уцепилась за нее обеими руками, зажмурив от страха глаза. Мгновение, и княгиня уже стояла, пошатываясь, грязная и вспотевшая, у каменного колодца в Тайницкой башне родного кремля. Неужели дома?!!

— Теперь я первая, а то зашибут тебя ненароком, — отряхнула Настасья подол.

Их встретил бледный рассвет. Слабый, но Настасья все же прикрыла глаза.

— Эй, это еще кто?!! — заорал грубый голос откуда-то сверху.

— Ряжка, это ж я, али не угадал? — звонким смехом откликнулась Настасья, узнав знакомый с характерным пришепетыванием голос воя.

— Настасья Димитриевна? — эхом отозвался дозорный. — Так ты ж, светлейшая, того…

— Чего там того? Матушка с братьями живы? — задрала Настасья голову вверх.

— Да они-то живы… здоровы, здоровехоньки, — перекрестился вой.

— Вот и слава Богу, — засияла счастливой улыбкой Настасья.

— Так проводить? — неуверенно пробормотал вой.

— Сама дойду. Чай дорогу-то знаю.

Княгиня Дмитровская, подобрав грязный подол, побрела по сонному городу. За ней суровым утесом последовал Кряж. Уже на углу улицы их догнал Ряжка-дозорный.

— Настасья Димитриевна, прости за дерзость, Христа ради, но как ты в град-то попала?

— Глаза воротникам отвела, — хихикнула Настасья, — али не видишь, ведун со мной, — указала она на насупленного гридня.

В Дмитрове она никогда бы не решилась так пошутить, там вообще было не до шуток. А дома все можно. Это же дом!

Терем всполошился, забегали домочадцы. Братец Андрей, лохматый и сонный, но в кольчуге и при мече, вывалился почти кубарем с крыльца прямо в объятья сестры. За ним подбежали Роман и Борис, тоже получая свою долю приветствий.

— А матушка где? Матушка?! — закрутила головой Настасья… и увидела мать.

Елена, простоволосая, в наскоро накинутом на плечи убрусе, летела к дочери, давясь слезами. Отпихнула сыновей, взяла в тонкие руки щеки Настасьи, неверящим взглядом пробежала по чумазому лицу:

— Живая! Живая! Мы ж тебя схоронили! — Елена прижала дочь к себе до хруста в суставах. — Живая!!! Доченька, родненькая, светик мой.

Мать что-то шептала и шептала, глотая, обильно льющиеся слезы.

— Ну, чего ж ты плачешь, я же здесь. Живая и здоровехонькая, — тоже утирая слезы, произнесла заготовку от дозорного Настасья.

— А я дурная мать, я не почуяла, поверила. Прости меня, — целуя дочь в висок, прошептала Елена.

— Самая лучшая матушка, моя родненькая, — положила ей голову на плечо Настасья.

За стенами просыпался лагерь ворогов, город в крепкой осаде, но никогда за несколько месяцев Настасья не чувствовала себя так умиротворенно. Никогда она, дурная, больше не будет сомневаться в силе любви родителей и другим того не позволит.

Глава ХХХIII. Бой

А матушка изменилась, нет, не постарела, все так же хороша: те же синие озера глаз под тонкими дугами бровей, лебединая шея, гордый поворот головы, прямая спина, плавные движения рук и вкрадчивый голос, убаюкивающий внимание мнимой мягкостью. Но все же вид у княгини Чернореченской был измученным, уставшим, где приятная округлость щек и свежий румянец, где смешинки в уголках губ, заставлявшие невольно улыбнуться в ответ? И эта проступившая меловая бледность кожи, словно Елена несколько месяцев не выбиралась из темного погреба.

— Плохо вам здесь? — сочувственно проронила Настасья, присаживаясь у ног матери.

— У нас? Да что у нас? Где отец? — Елена провела тыльной стороной ладони по лбу, будто пытаясь смахнуть тревоги. — Я к нему посылала до осады, а теперь и не знаю, может гонцы уж вернулись, да не могут в град пробраться.

— А отчего вы решили, будто я умерла? — Настасья заглянула матери в глаза.

До этого дочь только рассказывала и рассказывала матери о своих злоключениях, ничего не утаивая, как на исповеди. Наболело, хотелось вытолкнуть из себя дурные воспоминания, и мать все понимала, не перебивала, лишь хмурилась и время от времени сжимала руку дочери, не в силах сдержать накатившее волнение. И вот настало время самой Настасье задавать вопросы.

— Кто вам сказал, что меня нет?

— Сам братец Давыд человека послал, передал — в Дмитрове бояре мятеж подняли, дочь твою и племянников удавили.

— Соврал или ему так передали? — задумчиво посмотрела в щель половиц Настасья.

— Бог ему судья, — мрачно произнесла Елена, — не думала, что после смерти отца так будет. Андрею уж сказала — коли кто из вас так поступит, и с того света прокляну.

— Они так не сделают, не тревожься, — Настасья вложила всю уверенность в голос.

— Так я и о своих братьях думала, а видишь, что вышло, душит нас в железных объятьях братец Давыд. И от Всеволода я такого не ожидала, — Елена сползла с лавки вниз и тоже села рядом с дочерью на мягкий мех медвежьей шкуры. — Надеялась, что он тебе мужем добрым станет, как для сестры был. Плохо я, видать, людей знаю. Как та грамотица по осени пришла, что обижают тя в Дмитрове, я хотела сама за тобой ехать, в глаза бесстыжие зятю посмотреть, но отец не дозволил, сказал, пусть Вышата съездит, разузнает получше, может ложь, чтоб с Всеволодом рассорить. А Вышата, старый хрыч, как воротился, уж так соловьем пел, как у вас все ладно да мирно.

— Так и ладно все было, все же наладилось, победила я их… Думала, что победила, — Настасья вздохнула. — Люб он мне.

Мать и дочь обнялись.

— Под утро надо светцом со стены помахать, — напомнила Настасья, — Ростислав сказывал, под утро сон самый крепкий, врасплох их застанем.

— Сил у нас мало, — с надрывом выдохнула Елена, — можем и сами сгинуть, и Ростислава загубить. Андрей-то рвется, а вот мы с Вышатой крепко думаем. Знать бы, что отец жив, можно было бы и еще подождать… а если нет, — слова дались Елене нелегко, — а если нет, то это последняя наша надежда, последняя, град для детей сохранить, изгоями не стать. Знак подадим, — решилась Елена, быстро поднимаясь.

— Мы выстоим, не можем не выстоять, — одобряюще закивала Настасья и сама себе поверила.

Ночь истаивала на глазах, серела, бледнела, теряла бархат темноты. Звезды тускнели, уплывая от взора в глубины небесного свода. Пора! Вышата, нахмурив седые брови, махнул рукой, и дозорные запалил два светца. Горящие головешки сошлись в воздухе, чертя огненный крест. Где-то за ельником, на той стороне Чернавы отозвались таким же знаком. Ростислав увидел, началось движение.

— Открывай! — рыкнул старый воевода, и створы Золотых ворот со скрипом побежали в разные стороны.

Не дождавшись полного открытия, чернореченские вои устремились в образовавшуюся щель. Отчаянно затрубил рог, это залесцы подняли тревогу, лагерь неприятеля суетливо пришел в движение. Послышались первые удары железа, крики, матерщина, ржание коней. Бой закипел.

Настасья с Еленой стояли за волоковым оконцем Тайницкой башни, не подходя слишком близко, чтобы не задело стрелой. Отсюда хорошо был виден лед спящей реки, по которому скакали верховые ратные Бежска. Ростислав летел впереди, сердце Настасьи сжалось от страха: «Господи, убереги его, Господи, помоги!» Шум усилился.

— Что там происходит? — крикнула Елена вниз одному из пробегавших по двору воев.

— Бьемся, матушка, — с поклоном отозвался тот и побежал дальше.

И снова звон, крики, стоны, ржание…

В оконце опять замелькали всадники, вои Давыда выталкивали ратных Ростислава на лед, движение пошло в обратную сторону. Силен Давыд, и захваченный врасплох, сумел собраться. В распахнутые ворота вбежало несколько лошадей без всадников. Перелом битвы? «Неужели проигрываем?!» Хотелось на стену лезть от беспомощности. Настасья, рискуя, подошла ближе к оконцу, но мать с силой дернула ее за плечо, отстраняя:

— Куда, дурная! Здесь стой!

Еще одна взмыленная лошадь без седока влетела в град, за ней два воя втащили крепко раненого. А на льду бой уже шел на середине реки. Ростислав, не останавливаясь, работал мечом, отбиваясь от троих… Троих!!! Самого Давыда не было видно, может он и в битве не участвует, стоит в сторонке со свежими силами, еще не вступившими в рукопашную? Сколько у него людей? Всех ли видели? Если есть еще скрытая дружина, тогда дело совсем дрянь.

Настасья опять невольно подалась к окну. Из-за поворота Чернавы выезжали люди. Ратные, хорошо просматривались ощетинившиеся копья и сверкали шишаки. Новые силы? Подмога Давыду?! Надо предупредить Ростислава, он может оказаться в ловушке. Настасья буквально влипла в бойницу, набрала в грудь морозного воздуха и… Знакомый корзень у переднего всадника… Корзень! «Отец! Это же отец!!!»

— Отец!!! — заорала она, срывая голос. — Отец едет!!! Отец!

Смертоносное жало стрелы пролетело у самого плеча и вонзилось в бревенчатую стену. Настасья, охнув, отпрянула, но с лица уже было не стереть улыбку.

— Батюшка едет, — прошептала она матери.

— Что ж ты себя не бережешь? — сокрушенно покачала головой Елена, она уж и сама наполненными влагой очами следила за вываливающейся из-за поворота дружиной мужа и особенно за всадником в ярком аксамитовом корзене, том, что княгиня Чернореченская вышивала собственной рукой. Как не узнать?!

Димитрий вернулся!

И вот уж вои Давыда бегут, сломя голову. Наконец Настасья увидела и самого дядьку-иуду. Нарядно облаченный, что на праздник, тот, проскакав вдоль кромки реки, что-то надрывно прокричал и махнул отступление. Две дружины против одной, да без изготовки — дело проигранное, это он сразу оценил, не тратя напрасно силы.

«Волки» уходили в леса, на этот раз угроза миновала…

— Где же Всеволод?! — нетерпеливо подлетела Настасья к отцу, расталкивая толпу.

— В град свой заехал, глянуть — что да как, и за вами в Бежск собирался, — успокоил ее отец. — Кто ж знал, что ты здесь уже? — улыбнулся он.

— Что же вы так долго не ехали? — это уже Елена, не скрывая безбрежного счастья, подплыла к супружнику.

Торопливо поклонилась мужу, соблюдая на людях положенные приличия, но не сдержалась и чмокнула его в поросшую жесткой бородой щеку.

— Как отпустили, так и поехали, — проворчал Димитрий, краснея как мальчишка.

Дальше при народе они уж говорить не стали. Димитрий поклонился на все четыре стороны, благодаря людей за стойкость, велел вынести мешки с житом на гостинцы.

Радостно отбивали победу колокола, мужички таскали раненых и убитых. Все были возбуждены, не отойдя от хмеля битвы.

Уже в теплой горнице, потрапезничав, Настасья снова пристала к отцу с расспросами:

— А за Карпаты вы с погаными не ходили?

— Нет, собирались, держали нас подле, думали выступать, да что-то там не заладилось. Так и пустили, — Димитрий убрал русые кудри со лба, расслабленно откидываясь на лавке. — Вот и к вам поспели.

— А Всеволод… — Настасья запнулась, — Всеволод из Дмитрова вести получал, от посадника Домогоста гонцы приезжали?

— Не было никого, кроме людей Ростислава, они-то нам и поведали, что ты с княжичем и княжной в Бежск сбежала от замятни[1]. Всеволод злился, что помочь не может, домой рвался, я его еле сдержал. Опасно было так-то, своевольно, уйти.

«Не было никого? — задумалась Настасья. — А куда же люди Домогоста делись? Сгинули, убили их, перехватив по дороге. Других объяснений нет. Значит и грамотица та, страшная, от Всеволода — подделка».

— А Ермила, боярин мужа, как в Дмитров попал, его Всеволод отпустил? — Настасье надо было соединить все ниточки.

— Лис этот? — хмыкнул Димитрий. — Крепко больным сказался, прям помирал, кровью кашлял. Всеволод его и пустил, правда следить за ним своих людей приставил. Да только кости их обглоданные мы давеча на пути нашли, собаки с нами были, почуяли, мы по драным одежам и опознали покойников. Так вот, — князь Чернореченский внимательно посмотрел на дочь. — Теперь уж муж твой знает, кто ему друг, а кто враг. Сам должен со своими людьми разобраться.

— Я завтра поутру вместе с Растиславом тоже в Бежск поеду, — засуетилась Настасья, — на встречу мужу, быстрее увидимся. Возьмешь меня, братец? — перегнулась она к Бежскому князю.

— Поедем, чего ж не взять? — улыбнулся Ростислав.

— Нет, — это встала из-за стола Елена, — никуда ты не поедешь.

Настасья изумленно уставилась на мать.

— Но там же Всеволод! — горячо возразила она.

— Вот пусть этот Всеволод сам за женой сюда и явится да домой в град свой у всех на глазах заберет, — мрачно произнесла Елена, переглядываясь со своим князем. — Довольно с тебя унижений. Наша дочь обузой никому не будет. Мы ему самое дорогое отдали, а он нос воротил.

— Но у нас же потом… — робко попыталась переубедить мать Настасья.

— Вот пусть и докажет, что ты ему жена.

— Он гордец, может сам и не явиться, — скорее себе, чем родителям и брату, призналась Настасья.

— Стало быть к лучшему. Другого тебе мужа сыщем, не хуже, — отрезала мать, показывая всем видом, что молить ее бесполезно.

Елена могла быть железной, Настасье оставалось лишь смириться. Если бы молодая жена была уверена в чувствах супружника, то проявила бы не меньшее упрямство, чем мать, босой бы к любимому побежала, никто бы и остановить не сумел, но в том-то и дело, что в глубине души Настасья с матушкой была согласна. Это пугало, жгло изнутри и вызывало отчаянье. Приедет ли?

Глава XXXIV. Любенький

Дни потянулись тревожной, унылой чередой: один, второй, третий. Сколько времени нужно, чтобы обернуться сначала от Дмитрова к Бежску, а потом уж к Черноречью? Больше седмицы. Да еще в Дмитрове могли задержать, вороги все ж кругом, мог и не сразу выехать, а в Бежске детей собрать, а если Иваша захворал? Настасья бродила тенью по родному терему, погруженная в себя. Мать, как могла, пыталась ее отвлечь, то усаживая рядом с собой за вышивкой, приправляя работу шутками и местными сплетнями, то затягивая песню, то балуя дочь пирогами да медовыми коврижками. Все напрасно. Настасью тянуло на крепостную стену, была б ее воля, она бы не слезала с городни, высматривая закатную дорогу.

И всадники появились, небольшой отряд приехал не с запада, как ожидалось, а от Дмитрова, с полуденной стороны. Настасья еще издали сразу признала скакавшего впереди одного из ближайших гридней Всеволода Путшу. Вот только самого Всеволода меж дмитровских гостей не было. Неприятные предчувствия перехватили дыхание, словно невидимая рука легла на шею и начала душить.

Гонцам отворили ворота, они въехали в град. Настасье хотелось выбежать навстречу, но сдержалась. Князь Чернореченский повелел привести посланника Путшу в гридницу. Крепкий, хоть и приземистый, дмитровский гридень тряхнул темно-русыми кудрями, быстро стрельнул глазами в сторону Настасьи и вежливо поклонился князю и княгине Чернореченским.

— С какими вестями пожаловал? — с видимым спокойствием спросил Димитрий, скользя по гонцу испытывающим взглядом.

— Наш князь, Всеволод, з-зла на княгиню свою не д-держит, — с легким заиканием произнес гонец, — отпускает ее с добром. В-велел кланяться.

«Отпускает?» «Что значит «отпускает»»? — голова начала кружиться, а лицо кудрявого гридня расплываться. «Стоять, сильной надо быть!» — приказала себе Настасья, выпрямляясь.

— Это все? — так же с ледяным спокойствием произнес Димитрий.

— Все, к-княже, — еще раз поклонился Путша.

— Здрав ли княжич Иван и княжна Параскева? — сухо произнесла Настасья, не узнавая своего такого же спокойного, как у отца голоса.

— Все з-здравы, — не выдержал взгляда карих очей гонец и отвел глаза.

— Ну, так не держим, можешь возвращаться, — поднялся Димитрий, небрежно махнув гонцу рукой.

— А куда спешить? — вдруг тоже поднялась Елена, легкая усмешка заиграла на ее губах. — Пусть гостюшки переночуют, в баньке попарятся, чай, добрую весть принесли, князь же Всеволод зла не держит, так ведь? — сделала она шаг к растерявшемуся гонцу.

— То т-так, светлейшая, так, — растерянно закачал головой Путша, — что с полюбовником с-сбежала, князь не… гневается.

— Вот видишь, новость-то какая славная, — хлопнула Елена в ладоши. — Эй, — кликнула она своих гридней, — попарить гостей, да покрепче.

— Да мы п-поедем, пора уж нам, — попятился Путша, шарахаясь от чернореченских воев, — к-князь велел сразу назад ехать.

— Успеете, — рявкнул Димитрий, поддержав жену.

Настасья уже плохо соображала, что происходит, ей уж то было не интересно, развернувшись, она побрела, не разбирая дороги. «Отпускает! Что дурную животину! Вот так, не разобравшись! А Параскева,неужели ему все не рассказала, как Борятка сына его чуть не убил, как я спасти Ивашу хотела, неужели пощечину лишь вспомнила? Как же так? Или он ей не поверил, настолько его там накрутили? Отпускает!»

Дорогу ей перегородил Кряж, неожиданно вывернувший из-за угла.

— Слышал, Путша приехал? Сказал, Всеволод меня отпускает, — страшным голосом промолвила Настасья. — Не жена я ему больше. Так вот.

— Путша — десная[1] рука Всеволода, и в степь с ним ходил, — пробормотал Кряж. — Неужто все правда? Дак это он сгоряча, должно, прямо из Дмитрова Путшу заслал, до Бежска еще не добравшись, а с княжной встретится, она ему все поведает, как оно на самом деле было, так и передумает.

Кряж, как мог, подбадривающе улыбнулся.

— После такого позора, я сама уж не поеду, чай, я княжья дщерь, а не холопка ему. Ты можешь в Дмитров вернуться, коли пожелаешь, я не держу, — Настасья больно прикусила губу, чтобы не расплакаться.

— Я сейчас тебе, княгиня, непотребство скажу, уж прости, — Кряж отступил к стене, показывая, что не преграждает ей дорогу, и она может идти дальше, коли не захочет слушать, — сейчас скажу, а больше никогда и под пытками не вырвут. Коли б ты ровней мне была, а не княжьей дщерью, я б за тя поборолся бы, да хоть и за мужем ты б была, грех бы на душу взял… Зла я те не сделаю, при тебе верным псом останусь, просто ты понять должна, что за такую как ты и помереть можно… И князь Дмитровский то поймет… да, видать, поздно уж будет.

Кряж совсем запутался в словах, глубоко вздохнул, опуская голову.

— Благодарствую, — кисло улыбнулась Настасья и тяжелой походкой сломленного человека пошла прочь.

В холодной неотапливаемой светлице, было отчего-то невыносимо душно, воздуха не хватало. Настасья одно за другим отворяла законопаченные на зиму окна, жадно глотая морозный воздух.

— Да что ж ты делаешь?!! Дурная!!! — зашумела на нее Елена, кидаясь затворять ставни обратно.

— Жарко, — разрыдалась дочь, сползая на лавку.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Да от него ли гридень? Да может засланный? Сейчас наши молодцы его «порасспрашивают» душевно.

— Не надо, отпустите, — прошептала Настасья, — няньку с девками надо оттуда забрать, коли живы еще. Вели послать, а то может уж бредут пешими, а мороз.

— Пошлю, да разобраться же надобно. Чего ж ты так-то сразу… — Елена обхватила дочь за плечи. — Ну, а коли и все так, ну свет же не померк, вон весной уж пахнет.

— Я теперь из терема выйти не смогу, всяк надо мной насмехаться станет, — Настасья утерлась краем убруса.

«Да, вот почему я раскисла, мне просто пред людьми стыдно, а на князя моего мне плевать, не люб он мне больше и имени его уж не помню, и лица… нет его более, в снегах половецких сгинул».

— Да кто над тобой смеяться будет? — возмутилась мать. — Спасительница града, уж всем известно, что ты Ростислава привела. Сил много Давыд собрал, и отцу бы одному не одолеть. Да народ тебе ноги готов целовать, горой за тя встанут, — Елена говорила пламенно, с напором, пытаясь достучаться до дочери. — А епископу я сама отпишусь, мужа тебе сейчас же искать станем.

— Не надобно, в монастырь хочу, покоя и тишины, — выдохнула Настасья.

— Вот еще чего, — фыркнула мать, — найдем, да пусть локти кое-кто кусает.

Настасья что-то упрямо хотела возразить, но дверь с грохотом отворилась, ударившись о стену.

— Ой! — и сама испугалась молоденькая холопка, что так шумно ввалилась к хозяйкам.

Елена вопросительно приподняла бровь.

— Князь Дмитровский пожаловал, сам, в малой дружине, и при нем княжич с княжной, детишки его, — затараторила холопка.

Настасья растерянно уронила платок.

— Сам, говоришь, — улыбнулась княгиня Чернореченская, — ну пойдем посмотрим, на самого.

— Не пойду я, — вздернув нос, отвернулась дочь. — Отпустил уж, чего мне теперь с ним-то видеться?

— Пойдем, — потянула ее мать за рукав. — В очи ему то все и скажешь.

— Не пойду, — упрямо встала Настасья.

— Мать велит, неслуха! — с напускной суровостью прикрикнула Елена, выталкивая дочь.

Настасья смиренно пошла, снова выпрямляя спину, неспешно, горделиво, твердо. «Отрекся, так чего теперь заезжать? Посмеяться? Али Прасковья все ж рассказала, как было, так совестно стало?» Она накручивала и накручивала себя, чтобы как следует разозлиться и быть ко всему готовой. Холопки услужливо накинули на плечи хозяйке душегрею, распахнули пред ней сенную дверь, в глаза ударил яркий солнечный свет. Февраль любит солнцем бросаться.

Очи привыкли, и Настасья увидела мать, уж как-то опередившую дочь и тискавшую племянников, отца, размеренно водящего руками, что-то рассказывая, а рядом… Рядом стоял Всеволод, живой и здоровый, принарядившийся в алый корзень и шитую по вороту серебром свитку, проглядывающую через распахнутый кожух. «Вишь, как вырядился, опять в женихи собрался», — хмыкнула про себя Настасья, злясь на подступившее волнение.

Всеволод нетерпеливо вертел головой, кого-то высматривая, мгновение, очи мужа и жены встретились… Лицо Всеволода озарилось открытой, радостной улыбкой, и Настасья сразу все поняла — он не посылал этого Путшу, он никогда от нее не отрекался, он спешил за ней, нарядился для нее, он ее любит. И Настасья побежала, путаясь в подоле, спотыкаясь, обжигая горло морозным воздухом. И Всеволод рванул ей навстречу, подхватил, поднял, высоко отрывая от земли, прижал к себе; и запах его, такой головокружительно знакомый, и голос, что-то шепчущий, и слов от громкого биения сердца не разобрать. А зимние очи, такие горящие, лучистые, как яркий день февраля.

— Любенький, любенький мой, — забывая о всех приличиях, прижалась к мужу Настасья.

— Ладушка моя, — прилетело в ответ.

Глава XXXV. Ростки ненависти и любви

Ночка выдалась жаркой, томной, мучительно нежной. Муж с женой не выпускали друг друга из рук, не разжимали объятий. Сегодня Настасья была мягкой, податливой, прикасаясь к любимому едва уловимым шелком поцелуев. Не хотелось бурных страстей и резких движений, просто забыться, насытится, расплавиться податливым воском в его крепких руках, уловить каждый удар его сильного сердца, и осознать, наконец, что вот он, здесь, рядом. А остальное пока все неважно. И отчего-то в душу проникала твердая уверенность, что сегодня они зачали новую жизнь, их дитя. Настасья даже себе не могла объяснить этого, просто поверила. Глупые страхи отступили.

— Прости, — прошептал Всеволод, целуя розовое плечико, — опять скажешь — худо делаешь, а потом прощение просишь.

— Да за что ж? Чем ты виноват? — мурлыкнула Настасья, заводив пальцами по широкой мужской груди.

— Не смог тебя защитить, — накрыл он своей большой ладонью ее тоненькую ладошку, — думал Кряжа да Домогоста довольно, а видишь, как вышло. Вина моя, надо было эту суку прямо в поле удавить, а мне все не верилось.

Настасья сразу поняла, что муж говорит про Ермилу. Весь клубок вокруг нее смотал именно верткий боярин, а вот распутывать уж другим пришлось.

— Знаешь, что Кряж говорить умеет? — осторожно спросила Настасья.

— Сознался он пред отъездом моим, приходил ко мне, просился остаться княгиню охранять. Сказывал, что ничего с тобой под его приглядом не случится.

— Так и не случилось же, — улыбнулась Настасья.

— Чуть не случилось, — вздрогнул Всеволод, крепче прижимая ее к себе.

— Я вот все думаю, что это Давыд Залесский замятню замутил, — выдала потаенные мысли Настасья, — а бояре твои лишь соблазнились посулами, все следы к нему ведут.

— Давыд? — приподнялся Всеволод на локте. — Да он гусак тупоголовый да сплетник, нет, все Ермилы руками сотворилось. Он главный черт.

Настасья замерла, вспомнив странный сон.

— Ты чего? — мягко улыбнулся Всеволод. — Не бойся, не дотянуться уж ему до тебя.

— Он Ефросинью сгубил, сам в том признался, — прошептала Настасья, и тут же пожалела, почувствовала, как напрягся муж, будто окаменел, в профиль в полумраке были видны крепко сжатые губы.

— Прости, — мягко отозвалась теперь Настасья. — За что он с тобой так? Зачем ему это все надобно было? Одного князя на другого менять, много ли прибытка?

— Давыд одно за другим несколько княжеств под себя подмял бы, а Ермила при нем правая рука, я б на то никогда не пошел. С чего он только взял, что Давыд его у себя бы пригрел, нешто предателей подле себя держат? Ими пользуются да вышвыривают вон, — Всеволод задумался.

— Ермила ненавидит тебя лютой ненавистью, может и не в выгоде дело? — задумчиво проговорила Настасья. — Почему он тебя так ненавидит?

— Потому что ручонки у него маленькие, — зло прорычал Всеволод и замолчал.

Опять эта загадочная фраза. При чем здесь малые руки? «Не хочет мне рассказывать, так и не надобно», — Настасья обиженно попыталась отодвинуться, но Всеволод не дал, притянул обратно.

— Ранило меня как-то… — хрипло заговорил он, — ударили по голове, я и провалился в небытие, думал помер, но нет. Очнулся в лесу у костра, зима, мороз, голова разламывается, а вокруг мои помятые да израненные вои сидят. Чуть больше десятка, все, что от дружины осталось. И среди них Ермила. Он то хвастливо и поведал, что оглушенного меня с поля боя на себе выволок, жизнь мне спас. Я ему поверил, ничего не помнил ведь, совсем ничего. Выходит, я ему обязан был.

— Так то не извиняет его, — стиснула зубы Настасья.

— И на каждом пиру потом об том прилюдно напоминал, мол, князь должник мой. И как-то подпили мы крепко, городню новую отстроили, град опять жив, ну и поднабрались на радостях. Ефросинья хмурилась, как ты сейчас, не любят бабы того, я уж спать хотел идти, чтоб на своих ногах… И тут вдруг как пронзило, вспомнилось, что меня кто-то по истоптанному снегу волочет, боль в виски ударяющая и ручищи, здоровые такие, крепкие, тянут меня. А тут как раз Ермила хмельной по десятому кругу стал байку свою вещать. Я, если б трезв был, смолчал, наедине б потом расспросил, а тут меня как подбросило. Как, говорю, ты такими маленькими ручонками смог меня выволочь? А он и замолк. А я ему — не Кряж ли Немчин меня вытащил? Тут все и заржали, что кони. Ермила побледнел да вон выбежал. Больше он об спасении моем никогда не хвастал, молчал, что рыба. Да все вроде и забылось, так, иногда кто вспомнит, хихикнет, да и все. Ну, мало ли, кто как к князю подлизаться пытается, все мы грешные, кто без греха-то? А вот Ермила того унижения, видать, не забыл. Не просто убить меня решил, а чтобы в скотину превратить, страдать заставить да местью упиться. — Всеволод замолчал, глядя куда-то в потолок.

— Ну, ты же почувствовал, догадался откуда угроза идет, раз Ермилу с собой в степь потащил, он ведь упирался, ехать не хотел, — Настасья видела, что мужу больно от совершенных ошибок.

— В том-то и дело, — Всеволод резко сел на ложе, — я и помыслить не мог, что из-за такой малости можно такое зло творить, не верилось до последнего. Жену любимую в могилу свел, сына медленно убивал, меня дурманом подпаивал, друга лучшего во врага превратил — а я Микулу другом считал, из-за шутки его дурной, чтоб все замять, даже на дочери Домогостовой жениться хотел… А еще думалось упырю княжества стравить, чтоб кровь полилась, а все из-за самолюбия, что на лжи прилюдно поймали. Можно ли такое творить?

— Только если беса в себя впустил, — прошептала Настасья, крестясь.

— Но с тобой он просчитался, крепко просчитался. Выведал, что ты нрава веселого, бойкая, решил, что легко тебя в стрелу превратит, чтоб добить меня, даже полюбовника тебе подобрал. И так тонко вкруг меня вился, вроде как тебя защищает и тут же такое плетет… На том я его впервые и заподозрил, с собой к поганым повез, чтоб против тебя зломыслия не творил, не знал тогда, что Микула у него в пристяжных. Думал, без Ермилы в граде тебе спокойно будет.

— А жив ли Микула, Кряж его не помял? — вспомнила Настасья, как красавчик-боярин падал, сраженный вощаницей.

— Живехонек, аспид. Прибежал, хвостом виляет, в очи заглядывает, только, что руки не вылизывает, — Всеволод неприязненно сморщился. — Уж он понял, что Ермила его как простака провел.

— А сам Ермила? — осторожно спросила Настасья.

— Пропал, искали да не нашли, проявится еще.

— У них людей своих в Дмитрове много, всех видать милостями Давыда сманили. Что ж дальше-то будет? — вздохнула Настасья. — Даже Путша с ними оказался.

— Мог бы я, как воротился, тех, на кого впопыхах указали, сразу прихлопнуть, одним махом, да мне знать надобно сполна — кто враг, кто друг… разобраться. Не стал с плеча рубить, за вами уехал. Испытать мне людей своих надобно, не хочу, чтобы рядом с семьей моей зло бродило. Не побоишься в Дмитров вернуться?

— А примут ли меня?

Все это время Настасья думала, что стоит воротиться из степи Всеволоду, и все разрешится, наладится, и только теперь открывалась пропасть, неотвратимо затягивающая их. Народ в граде переполошен, часть уж против Всеволода, возможно, ждут Давыда, Ермила схоронился и что-то замышляет, уж он-то точно просто так не сдастся, а Настасью видели удирающей с полюбовником. Для Всеволода она сейчас обуза, помеха к власти.

— Примут меня, примут и тебя, никуда не денутся, — твердо отозвался Всеволод. — Не тревожься, душа моя. Я сам все решу.

— А что ты с иудой этим, Путшей, сделаешь? — невольно вспомнилось Настасье, что рядом один из врагов.

— То тебе не надобно знать, — провел он по мягким волосам жены, — добрая ты слишком, а я нет. Все грехи на мне.

Оба замолчали.

— Дурной я, а ты все ж меня любишь, почуял то, когда яблоко в саду ели, помнишь?

Настасья кивнула.

— За что? — навис он над ней, пытаясь разглядеть в сумраке ее черты лица.

— Целуешься по-половецки ладно, — хихикнула она, обхватывая мужа за шею.

— Таким тогда медведем неловким себе казался, — усмехнулся Всеволод.

— Какой там медведь, бычок упрямый.

— Ехал из Бежска и боялся, что не захочешь быть со мной, не простишь, — признался он, откидываясь на подушках. — Уж думал, грешным делом, как тя у отца красть стану.

— Да ну?! — вскинулась Настасья. — Ах, зря я те сегодня на шею кинулась, так бы хотелось глянуть, как бы ты меня умыкал, а я б брыкалась, в чуб твой густой вцепилась бы, — и княгиня Дмитровская закатилась заливистым хохотом.

Всеволод не обиделся, притянул жену к себе, забываясь в долгом поцелуе. Ночь для двоих таяла, уступая место новому дню.

Глава XXXVI. Выбор

Ну, вот он и Дмитров-Польный, опять Настасья въезжает в знакомые дубовые ворота, крестясь на надвратный образ, и снова на душе неспокойно, как в тот, первый раз, когда она невестой пересекала эту невидимую черту. Наступит ли такое время, когда у Настасьи радостно затрепещет сердечко при виде дмитровской костровой башни на горизонте, когда она почувствует себя дома, а не в западне? А пока в памяти всплывают лишь злобные крики за теремной стеной и разъяренная толпа, врывающаяся на княжий двор, и от этого хочется бежать прочь. Но доля такова, что мы не выбираем, где нам следует быть и что должно делать. И Настасья плавно направляет смирную лошадку в пугающее место.

Рядом Всеволод, гордо расправив плечи, испытывающе всматривается в каждое встречающее князя лицо. Муж похож на застывшее каменное изваяние, даже Настасье немного страшно, таким она его еще не видела.

Народ перешептывается, в воздухе витает напряжение, Настасья чувствует спиной любопытство, смешанное с неприязнью.

— Непотребную бабу в княгини? Не хотим! — выкрикнул какой-то детина из толпы.

Всеволод едва заметно повел головой, и несколько здоровенных дружинников кинулись в сторону выкрикнувшего, тот отпрянул, развернулся бежать. Догнали ли его вои князя, Настасья не увидела, процессия проехала дальше, но уже с крыши какого-то дома заорали детские голоса:

— Княгиня гулящая! Прелюбодейка! Князь — размазня!

Всем заткнуть рты с помощью кулаков пока не получалось. Напряжение росло, готовое выплеснуться в нечто большее.

На широкой соборной площади князя встречали бояре. И опять знак — не вышли за город, как положено, а ждали на площади, как хозяева гостя. Впереди мрачный Домогост, он выполнил обещание, отстоял княжеский терем ценой своего имущества, и теперь князю ничего не должен. За ним пестрели кожухи нарочитой чади, прячущийся за посадником разодетый фазаном Микула, а вот и Ермила, с легкой усмешкой на губах, ни от кого уж не таящийся. И эта открытость врага не предвещала ничего доброго. Не такой человек, ушлый Ермилка, чтобы на рожон лезть, значит чувствует надежный тыл, ведает то, чего еще не известно самому Всеволоду.

Князь остановился, спешился, поклонился в сторону храма. Не дожидаясь, что ей помогут, Настасья тоже соскользнула с лошадки. Княгине, как было заранее обговорено, поднесли на руки Ивана, тенью прижалась к мачехе Прасковья. Пусть видят — единая семья приехала.

— Здрав будь, княже, — поклонился Домогост, часть бояр тоже склонили головы, некоторые же, включая Микулу с Ермилой, остались стоять несгибаемыми столбами. Кого из них больше, Настасья не успела определить.

— Прости, светлейший, но с распутной княгиней мы тебя в граде не привечаем, — выкрикнул кто-то из бояр.

— Оклеветана княгиня моя, — спокойно произнес Всеволод, — врагами моими, — указал он пальцем на Ермилу.

— Нужен ли нам князь, что порядка в доме своем навести не может? — с нескрываемой издевкой отбил нападение верткий боярин. — Давыда Залесского хотим!

— Давыд по душе, Давыд! — подхватил Микула, стараясь зажечь толпу, но более осторожные бояре промолчали.

— Вот так вот, значит, — процедил Всеволод, — своего князя на иуду меняете?

— За Давыдом сила, — выкрикнул Микула, — вместе мы чернореченцам шею свернем.

— Поганые нас бьют, сами друг друга бьем, этак скоро никого не останется, — Всеволод тряхнул непокорными кудрями. — Мне царь волю над Дмитровом дал, не боитесь против воли его идти?

— Кто больше отвезет, тому и волю дают, — Ермила точно знал, чем крыть возражения бывшего князя, — тебе уж нечего везти, все у нас выгреб, а у князя Давыда полны короба, чай, купит благоволение царское. За Давыда мы, тебе путь указываем[1].

— Кто ты такой, чтоб мне путь указывать?! — скрестил руки на груди Всеволод. — Осина по тебе плачет, ты мою Ефросинью отравил, и к новой супружнице придурковатого Брятку отправил, чтобы он, угрожая сыну моему шею свернуть, на позор ее по граду провел. Скажешь не так?

Ермила лишь криво усмехнулся, всем видом показывая — клевета.

— Да я им сам путь перегораживал, чтобы она с полюбовником не удрала, так они меня избили в храме святом! — заревел Ермила. — А тебе теперь, княже, ладно поют. А ты веришь всему, нужен ли нам князь такой? Давыда хотим!

— Да не хотим мы Давыда, — выступил один из бояр, седовласый старец, — я еще с его дедом в походы ходил, — указал он на Всеволода, — на кой мне Давыд этот. Всеволод нами вскормленный, наш. Пусть прогонит княгиню свою да на стол отца и деда садится. Все по справедливости.

С десяток голов согласно закивали, соглашаясь со стариком.

— Княгиня моя чиста, в том я крест готов поцеловать, — прорычал Всеволод, — выдайте мне моих ворогов и все ладно будет, в мире и согласии заживем. То моя воля.

Пошел ропот, шушуканье, по лицам нарочитых мужей забегало сомнение.

— Мы тебе не враги, княже, — подал голос отмалчивавшийся до этого Домогост, — большинство из нас за тебя, помним доброту твою и милость, помним, как град из пепла отстраивали, помним, как сам ты бревна на своем горбу наравне со всеми таскал, что последнее на восстановление храма сего отдал, тоже не забыли. Все помним, память у нас ни так коротка, как тебе кажется, но… — Домогост замолчал, недобро посмотрев на Настасью, от этого внутри все сжалось, умел посадник взглядом внушать трепет, не далеко от Всеволода ушел.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Что ж «но»? — раздраженно бросил Всеволод.

— Разлад будет, покуда ты княгиню на ложе к себе кладешь. Виновата она али нет, никто доказать не сможет, ты побожишься, и вороги твои побожатся, так кто ж правду молвит? Бог ведает, а мы нет. Так ли? — обернулся он к боярам и те на этот раз дружно закивали.

— Параскеву расспросите, нешто дитя пред святым распятьем соврет? — кивнул князь на дочь.

Настасья замерла, прижимая Ивана, она предвидела, что будет непросто, но что настолько все плохо, даже и представить не могла. Князь терял нить власти, и главным орудием врагов была она, княгиня.

— Да уж и княжне малой голову задурили, чего там спрашивать? — равнодушно отмахнулся Ермила.

— Княже, мы думаем, что справедливо будет так, — Домогост снова замер, выжидая пока все замолкнут и восстановится тишина, — Давыд нам не надобен, его под стенами Черноречья разбили, примем его, против нас и Ростислав Бежский и Димитрий Чернореченский восстанут, и посулы царю не помогут. Но и при тебе, с княгиней опозоренной, ладу не бывать. Решим так — ты по добру отпускаешь свою княгиню, а мы изгоняем из града тех, на кого ты укажешь. А коли ты княгиню выбираешь, так вот тебе путь, другого князя призовем, может и не Давыда, то решать на вече станем. Такова наша воля, так я молвлю? — обернулся Домогост к нарочитым мужам.

— Так — так, все по справедливости, — заорали бояре, их поддержал рев стоящей в отдалении толпы.

«Я или град!» — молнией пролетело в голове Настасьи, она резким движением всунула Прасковье Ивана и бухнулась пред мужем на колени.

— Отпусти в монастырь, княже, по доброй воле отпусти, — схватила она его руку, целуя, — сама того хочу, отпусти!

Все должны видеть, что Всеволод не прогнулся пред ворогами, что это княгиня первая добровольно решила уйти в обитель.

— Сама я желаю, — упрямо повторила. — Отпусти!

Всеволод рывком поднял ее с колен:

— Я жену выбираю, — спокойно ответил он.

Ермила ликовал, не скрывая широкой улыбки. Это была победа, он отнял град у ненавистного князя, сбылась черная месть, есть повод для радости.

— Любушка, не надо, ты ж у детей все отбираешь, — нервно моргая, зачастила Настаья, — изгоями сына делаешь, не надо, отпусти меня, и врагов накажешь и власть сохранишь! Отрекись!

— Как я в глаза сыну смотреть стану, коли я мать его безвинную осрамлю, — Всеволод, наплевав на приличия, приобнял жену за плечи. — Седмицу на сборы дадите али как пса паршивого за ворота погоните? — с усмешкой обвел он горящими глазами толпу, скрестив взгляд с Ермилой. Тот надменно фыркнул.

— Сбирайся, княже, сколько потребуется, — с почтением поклонился ему Домогост.

Толпа расступилась, пропуская князя и княгиню к терему. Теперь уж никто не кричал в спину поносные слова, над градом царило безмолвие.

Нянька с челядинками, совсем уж без почтения, душили Настасью в радостных объятьях:

— Жива, жива, матушка!

Она, утирая слезы, рассматривала своих холопок, тоже живехоньких и невредимых.

— А чего ж это ты, Маланья, повой на себя нацепила, — развела княгиня руками.

— Не гневайся, светлейшая, — бухнулась Малашка на колени, — замуж я вышла без твоей воли, так мы ж не знали, что с тобой, а жених обещал за нас заступиться, коли чего, вот я и решилась, а так бы, без воли твоей, никогда бы не посмела…

— Да кто ж муж-то твой? — усмехнулась Настасья.

— Так конюх главный, вдовец почтенный, Левонтий, — с неприкрытой гордостью проговорила Малашка.

— Благослови вас Бог, добрый муж.

«Хоть одна хорошая новость».

А Настасья, оказывается, соскучилась по терему, с какой-то легкой грустью провела рукой по столешнице в трапезной, прошлась по скрипучим ступеням, обошла калиновые столбы, столкнулась с Всеволодом, внимательно посмотрела мужу в очи.

— Надобно Домогосту отдать добро, что он потерял, когда нас защищал, — вымолвила она, поджимая губы, — чтобы мы ему ничего не должны были. Нам он ничего не должен, так и мы ему, — на посадника княгиня была в обиде, она надеялась, что он будет на стороне Всеволода.

— Он не желает ничего брать, — подхватил Настасью на руки муж и понес в свои покои.

— Сбираться нужно, времени мало. — с легким укором проворковала Настасья. — Телеги приготовить, коняжек. Чего этому аспиду Давыду все отдавать?

— Хозяюшка ты моя, — улыбнулся Всеволод, и не было на его челе ни тени грусти или смятения, только хитрый огонек в глазах.

— И Домогост этот, — никак не могла успокоиться Настасья, — за правду он, видите ли, стоит, а мог бы и за князя своего постоять.

— Домогост всегда за правду, а правда нынче на моей стороне, — подмигнул жене Всеволод.

Глава XXXVII. Поединок

Настасья не стала выспрашивать ничего у мужа, она просто ждала, понимая, противостояние еще не окончено. И предчувствия ее не обманули.

К полудню следующего дня на двор явился гонец от нарочитых мужей. Он торопливо зачастил, нервно дергая шеей:

— Светлейший, посадник с боярами к игумену посылали, чтоб совет дал, игумен сказывал — суд Божий надобен, ежели суд покажет, что княгиня невиновна, то тебе, княже, на столе Дмитровском сидеть.

— Да ну? — прищурил Всеволод левый глаз. — И когда ж сей суд?

— Сейчас кличут.

— Как пса подзывают? — усмехнулся князь.

— С почтением, светлейший, с почтением, — в ворота вошел седовласый старец, что вчера вещал на соборной площади. — Поди, княже, на поединок тебя кличут, так деды и прадеды наши поступали.

Настасья, прижимаясь к сенным перилам, переводила взгляд с мужа на старца. Что значит «поединок»? Кто станет бороться, отстаивая ее честь? Лучше Кряжа воя не сыскать, он любому хребет переломает, в том Настасья сумела уж не раз убедиться.

— Хорошо, я явлюсь на суд, — услышала она надменный голос мужа.

Все пришло в движение, Всеволод надел лучшую свитку, ту самую, с вышивкой серебром, дружина кинулась собираться, среди воев мелькнул и Кряж.

— Выбери Немчина, он справится, — прошептала Настасья мужу, — сумеет честь мою отстоять.

— Честь своей водимой я и сам отстоять сумею, — отчего-то обиделся Всеволод, недовольно сдвигая брови.

— Ты что же, сам бороться полезешь? — догадалась Настасья, испуганно хлопая ресницами. — Не надобно, любушка, они такого найдут, что тебе не осилить, помять тебя может, а то и поранить.

Вслух она не решалась произнести самый страшный из исходов — убить. Если бой выберут на мечах, то все может закончиться страшным образом. Настасья вцепилась в руку мужа:

— Выстави Кряжа, ради меня, прошу! — взмолилась она.

— Не веришь в меня? — хмыкнул он, чуть отстраняясь.

— Верю, верю, — согласно закивала Настасья, — но Кряж-то вернее. Все так делают, кого покрепче выставляют, и стыда в том никакого нет.

Всеволод нахохлился, вздернул нос. «Разозлился, — расстроилась Настасья, — но ведь я же за него волнуюсь, чай, не чужой». Она, опустив голову, развернулась уйти, но Всеволод с хохотом, поднял ее на руки:

— Веришь, так со мной поехали, посмотришь, как мне бока намнут, — в его зимних очах плескался безудержный задор.

— Хоть на мечах не выбирай, — взмолилась Настасья, прижимаясь лбом к его крепкой шее.

— Уговорила, — легко согласился Всеволод.

— Поклянись.

— Клянусь.

Это немного успокоило Настасью, но все равно полностью задавить волнение не получалось.

А соборная площадь гудела как растревоженный улей, народ сбегался отовсюду, оставляя повседневные дела. Как же, виданное ли дело, сам князь на поединок за стол Дмитровский выйдет. Когда еще такое посмотреть придется? Даже неприязнь, вчера сопровождавшая княгиню, сегодня ослабла, никто не выкрикнул Настасье поносных слов, все ждали, что же будет.

Бояре в тяжелых шубах сгрудились вкруг Домогоста, духовенство расположилось чуть в стороне у ступеней храма, вои широкими спинами создали большой круг, в котором и должен был проходить поединок. Посадский люд теснился, напирая друг на друга, вытягивая шеи и становясь на цыпочки, самые нетерпеливые влезли на крыши и заборы. Все готово, ждали только князя.

Всеволод въехал в круг на любимом жеребце, ловко спрыгнул, отдавая гридню повод. Настасья в одиночестве осталась сидеть в санях, Параскеве ничего не сказали, та в неведении осталась дома. «Обижаться станет», — подумалось мачехе, но сейчас было не до этого. Настасья подняла голову на высокий купол собора, ловя взглядом позолоченный крест. По венам бегала тревога, сбивая с ритма молитвы и запутывая слова, никак не получалось сосредоточиться.

— Сам, княже, бороться станешь? — громко уточнил Домогост.

Всеволод небрежным движением скинул в снег яркий корзень, спокойно принялся расстегивать кожух, высвобождая серебро свитки.

— Я-то сам, а кто супротив? Только против ровни пойду, — он насмешливо глянул на притихшего Микулу.

Настасья тоже думала, что против князя пойдет равный ему по силе и удали Микула, того же возраста, и такой же широты в плечах. «Эх, Кряж его с одного удара повалил бы», — вырвалось у Настасьи сожаление на упрямство Всеволода, хоть она и понимала, что именно победа самого князя — залог надежного мира, все остальное можно оспорить, прицепиться, и тогда противостояние продолжится. Все Настасья понимала, но от этого легче не становилось.

— Так кто выйдет, почтеннейшие? — зычно повторил Всеволод.

— С ровней, говоришь, — зашипел, вышедший из-за спины посадника Ермила, — будет тебе ровня, — он зычно свистнул, вои с десного края расступились и в круг вошел… сам Давыд Залесский.

Тоже в вышитом тонкой шелковой нитью корзно, нарядной свитке, при мече в позолоченных ножнах. На бритом затылке красовалась соболья шапка. Лицо Давыда чуть простовато — нос широк и крупноват, губы излишне тонки, но в целом миловидно, и в обрамлении густой пшеничной с первой проседью бороды Залесский князь смотрелся почтенно и внушительно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Кто позволил в мой град ворога впустить? — зло сплюнул на снег Всеволод.

— Докажи, что твой, — рявкнул Давыд, подбоченясь.

Дядюшка Давыд был коренаст, ниже Всеволода, но силен как бык, о его силе ходили байки, бороться он любил и на мечах, и в рукопашную. Недаром, подвыпив, Залесский князь все время напоминал, как когда-то сумел побороть самого Димитрия Чернореченского, а отец, и это Настасья знала не понаслышке, был умелым воем. Если бы Давыда поставить против Кряжа, то еще неизвестно кто кого, скорее бы Настасья поставила на Немчина, но Всеволод… сумеет ли, справится ли? «Только не на мечах! — взмолилась Настасья. — Только не на мечах!»

— Так что, родич, со мной бороться станешь? — Давыд рывком скинул корзень, тоже швыряя его в снег.

Победитель заберет плащ врага как награду.

Как чужого князя впустили в град? Неужто даже дозорные против своего князя? Настасья почувствовала ярость.

— Мало тебе у Черноречья наподдали, за добавкой пришел? — усмехнулся Всеволод.

— Я свое еще возьму, — передернулся Давыд. — Как биться станем? — огладил он рукоять меча.

— Я жене обещался меча не трогать, — начал развязывать кушак Всеволод.

— Да ты уж давно под бабой, про то всем ведомо, — подлил масла в огонь Ермила, вызывая солидарный хохот.

— Кто здесь под кем, поглядим, — Всеволод скинул кожух, свитку, потянул с себя рубаху.

Давыд тоже начал быстро разоблачаться. Бороться станут без оружия, кто кого на лопатки уложит. Толпа возбужденно загудела.

Худенький священник подбежал, бормоча молитвы, сунул каждому из князей крест для поцелуя. Борьба должна быть честной. Оба соперника осенили себя распятьем и стали медленно сходиться, на губах заиграли усмешки — знак презрения к противнику.

Настасье казалось, что если бы она не сидела на удобной лавке саней, то непременно упала бы от волнения. Пальцы сдавили деревянный борт возка.

Давыд кинулся первым, Всеволод чуть отпрянул, выбирая более удобную позицию для захвата. Противники закружили, истаптывая снег и делая обманные выпады в сторону друг друга. Тело Давыда рыхлое, но массивное, а в движениях чувствовался огромный опыт. Всеволод жилистый, «подсушенный», каждый мускул виден при повороте или рывке, взгляд сосредоточен до болезненного спазма, проворонил — все пропало, слишком многое на кон поставлено.

И опять движение по кругу. День пасмурный, угрюмый, ни у кого нет преимущества от бьющего сопернику в лицо света. Отчаянное равенство. Рывок! И соперники сцепились в мощном объятье. Толпа шумно вдохнула. Давыд надавил, что есть мочи, лицо исказилось от натуги.

— Маслом натерся, сука! — зарычал Всеволод, упираясь пятками в снег.

— Блажится тебе, — отозвался Давыд, пытаясь опрокинуть соперника.

Всеволод, используя более высокий рост, гребком правой руки захватил шею Давыда, тот забрыкался, ослабляя хватку, ногой пнул Всеволода по колену. Разъяренный Дмитровский князь дернул Давыда на себя и опрокинул лицом в снег. Толпа одобрительно загудела.

Давыд довольно быстро вскочил на ноги, из носа сочилась кровь. Бой по традиции должен быть завершен, но Залесский князь, презрев все правила, снова кинулся на Всеволода.

— Остановиться пора! Наш победил! — выкрикнул седовласый боярин.

— Пусть до смерти! — зашумел Ермила.

— Нельзя! — взвизгнула Настасья, видя, что Давыд хватается за меч.

И тут она увидела глаза Ермилы, красные, с огоньком, жгущие вкруг себя воздух. Настасья охнула, прикрыв рот рукой, миг, и снова пред ней обычный боярин, суетливый, верткий, как и всегда… показалось?

— Я жене обещал в руки меч не брать, — носком ноги отшвырнул свое оружие Всеволод.

— Бери, бери!!! — закричала Настасья.

— А я никому ничего не обещал, — хмыкнул Давыд, уже неспешно, как охотник на добычу, наступая на Всеволода.

— Видит Бог, я того не хотел, — выкрикнул куда-то в небо Всеволод.

Давыд сделал выпад, Всеволод легко уклонился, он был легче, а значит подвижней. Давыд, ярясь, снова замахнулся… Всеволод, пригнувшись, рывком поднял с земли свой корзень и швырнул сопернику на меч. Выпад, никто ничего не успел сообразить…

Корзень алой тряпкой упал на снег, посреди вспаханного боем круга стоял Всеволод, а у его ног валялся Давыд со свернутой шеей. Залесский князь был мертв.

— Моя княгиня чиста! — тяжело дыша, выкрикнул Всеволод, и толпа подхватила его рык радостным согласием.

ЭПИЛОГ

Луна просвечивала сквозь тонкую дымку облака, плотная корка снежного наста отливала медью. В лицо бил теплый полуденный ветер, предупреждая об оттепели. Всеволод расстегнул кожух, провел рукой по вспотевшей шее.

— Не упустим? — повернулся он к ехавшему рядом Домогосту.

— Куда они денутся, — с железной уверенностью произнес посадник, — лед истончился, перейти можно только на отмели. Догоним.

Охотничьего азарта не было, была только истощающая ненависть, и князь, стиснув зубы, следовал за ней.

Вспомнилось, как опьяненный победой Всеволод впервые после поединка поднял глаза на своих ворогов, как побелел от ужаса неизбежной катастрофы Микула и покраснел от бессильной ярости Ермила, сжимая кулаки.

— Вон пошли, — как шелудивым псам бросил им князь.

— Собраться дай, себе так седмицу выхлопотал, — с досадой проворчал Микула.

— Сбирайтесь, — дохнул стужей князь.

И Ермила все понял, он вообще был мужичонкой понятливым:

— До зари уедем, — сквозь зубы выдавил он, разворачиваясь и утаскивая за собой и Микулу.

— Как до зари?! — возмутился красавчик-боярин. — И им все добро оставить? С чего бы это?

Что ему ответил Ермила, Всеволод уже не расслышал, медлить было нельзя, дорого каждое мгновение.

Малую дружину Давыда, что стояла за воротами, князь Дмитровский велел впустить в град. Сам лично к ним вышел, поведав, что бой был честным, их князь попытал счастье да не вышло. Тут же приказал разместить залесских на гостевом дворе и выкатить за помин убитого хозяина все оставшиеся запасы бражки. Гостей велено было кормить дурно, но поить щедро. А все лишь за тем, чтобы не успел пробраться к чужой дружине Ермила, чтобы не втерся в доверие да не науськал. В открытую, как Давыду, бывшему дружку Всеволод свернуть шею не мог, силушка пока не та, но и в живых оставлять лютого врага князь не собирался.

И теперь он гончим бежал по следу, чувствовал кожей чужой страх и от этого ярился еще больше. А ведь его Настасья сразу все поняла, уловила, за руку схватила:

— Ты куда это?

— На ловы, — промолвил и очи отвел.

— Любушка, Господь их сам покарает, месть — то грех. Пускай себе едут, не опасны уж они нам.

Вот что ей ответить? Она добрая, чистая душа, а он… он уж слишком многое прошел, не может позволить себе великодушие.

— Иди спать, я завтра к полудню вернусь, так надо.

А очи у нее — утонуть. Всякий раз смотришь, и всякий раз тонешь. Как первый раз, нахмурив бровки глянула, так и пропал.

— На зло разве злом можно отвечать? — выдыхает Настасья, прижимается к груди.

И врать ей сейчас не хочется, и правду сказать — мочи нет.

— Надо так, — повторил.

И она смирилась, отступила, долго крестила вслед. Не хотелось уходить, словно невидимые нити тянули обратно.

Под копытом треснула ветка, глаза напряглись, упираясь во мрак.

— След теряется, — передали идущие впереди в дозоре вои.

— Чертовщина, — проворчал, крестясь Домогост.

— Как это теряется? — Всеволод подъехал к дозорным.

— Телеги с добром кинули, а сами словно растворились, ни копыта на снегу.

Приказали посветить светцами, вои полезли просматривать землю под припорошенными снегом соснами.

— По воздуху перелетели что ли, аки птицы? — проворчал кто-то из дружинников.

— Никуда они не улетели, — проскрежетал Кряж, указывая куда-то в темноту, — копыта тряпьем обмотали и вот тут через кусты ушли.

Это означало, что они налегке теперь, неотягощённые скарбом.

— Поспешать нужно, по коням, — Всеволод запрыгнул в седло.

И дмитровская дружина понеслась наперерез, уже не таясь, прямо по заснеженному полю. Ветер засвистел в ушах, по венам покатил азарт битвы. А вот и враги!

Небольшой отряд трусил вдоль речки. Дружинники Всеволода издали атакующий воинственный гик. Убегающие дернулись, пустились вскачь, проламывая копытами снежный наст. Оба отряда, неминуемо сближаясь, летели к узкому горлу брода.

Всеволод загонял коня, перед глазами стояла Ефросинья, улыбающаяся, с новорожденным сыном на руках. А Настасья, этот упырь ее сжечь хотел, а если бы Домогост не вступился? Жажда мести душила, и цель была так близка. Вон он, Ермила, прижимается к шее жеребца, чтоб не свалило стрелой, уже видно его искаженное беспомощной яростью лицо…

До брода добраться беглецы не успели, дружинники Всеволода перерезали дорогу и стали спихивать врагов с обрыва на тонкий оплавившийся лед Толокши. Заварилась бойня, звон оружия, крики. Лед с шумом кололся, не выдерживая тяжести падающих коней. Быстро начала образовываться затягивающая барахтающиеся тела полынья.

Всеволод не успел подскочить сам, Кряж здоровенным ручищами вырвал Ермилу из седла и швырнул вниз. Злодей кубарем прокатился по склону, но каким-то непостижимым чудом, шатаясь, поднялся на ноги, упавшая следом чья-то лошадь все ж сбила его, увлекая за собой в полынью. Дальше Всеволод уж не видел, он сцепился с Микулой, с остервенением работая мечом. Ударил плашмя, сшиб с коня…

— Пощади, — прохрипел бывший друг.

Всеволод замер.

— Отходим, — махнул он рукой.

Уходя, князь оглянулся, луна вырвалась из-под покрывала туч, освещая побоище. Несколько лошадей без всадников бесцельно бродили по кругу, в снегу чернели трупы, посреди поля, пошатываясь, одиноко стоял Микула. Больше Всеволод не оглядывался, надо жить дальше.

— Заедем в обитель к игумену, — обернулся Всеволод к Домогосту, — благодарствовать за поддержку.

В первых лучах восходящего солнца показался сруб монастыря.

— Не к кому заезжать, — хрипло выдохнул посадник, — две седмицы назад как помер.

— Как это помер? — изумился Всеволод. — А Божий суд…

— Я просил иноков смерть старца утаить на время. Опора нам нужна была.

— Благодарствую, — кивнул Всеволод. — Должник я твой.

— Брось, княже. Чего считаться-то — кто кому чего должен? Выстоять бы, видишь, время какое настало, никто не знает, что завтра будет.

И в этом Домогост был прав. Зыбкость и хрупкость жизни особенно ощущались после боя, Всеволода все время злило это тревожное ощущение края, но сегодня установилась какая-то благость, смешанная со спокойствием.

— Эй, Кряж, — повернулся он к суровому гридню, — дядькой к сыну моему пойдешь?

Опытный вой встрепенулся.

— Разве княгиня те, княже, не сказывала кто я? — пробормотал он.

— Воля моя такова, — отмахнулся Всеволод, все ему сейчас казалось неважным.

Дмитров появился за поворотом, когда шар солнца уже вынырнул из-за окоема, погладив горячими лучами верхушки деревьев. Градские ворота бесшумно отворились, впуская своего князя. Всеволод ослабил поводья. «А я живой остался, недоглядел ты», — словно кто-то тихо расхохотался у плеча. Ермила? Всеволод растерянно оглянулся — кругом свои, показалось. «Я тя не боюсь, время страхов прошло, коли ты живой, сам меня бойся, — мысленно проговорил князь призраку. — Сам кого надо в бараний рог согну».

Настасья спала одетой, свернувшись калачиком на лавке, повой упал, высвобождая богатые темно-русые косы. «Ждала, не ложилась», — улыбнулся Всеволод, на цыпочках подходя к жене и садясь на пол рядом.

— Вернулся, — охнула Настасья, встрепенувшись, обвила ручками шею мужа.

— Вернулся, — взял Всеволод в ладони ее милое спросонья лицо. — Не тревожься, Ермила сам в реке потонул, а Микулу я отпустил, все как ты просила.

— Вот и славно, — потянулась она к его губам.

А поцелуй у нее сладкий, томный, путающий мысли.

— Помнишь, бражкой меня при всех умыла? — Всеволод подхватил жену на руки.

— Ну, то так, само получилось, — смутилась Настасья.

— Вот тогда до меня и дошло, что у меня теперь жена есть, — улыбнулся Всеволод.

— Прости, кроткой быть не смогу, нрав уж больно горяч, — в карих очах запрыгали хитрые искорки.

— Просто будь рядом, мне того и довольно, — прижался Всеволод губами к ее виску.

— Птицы-то как распелись, весну кличут, — прошептала Настасья.

— Пришла уж… весна.

Конец

Оглавление

ПРОЛОГ

Глава I. Дорога

Глава II. Жених

Глава III. Чужие дети

Глава IV. Свадьба

Глава V. Трапеза

Глава VI. Соперница

Глава VII. Отец

Глава VIII. Советчик

Глава IX. Ссора

Глава X. Подарок

Глава XI. Заступница

Глава XII. Лестница

Глава XIII. Ведьма

Глава XIV. Мелкий бисер

Глава XV. Память

Глава XVI. Угроза

Глава XVII. Ловы

Глава XVIII. Вышата

Глава XIX. Вечер

Глава ХХ. Расставание

Глава XXI. Кольцо

Глава XXII. Судилище

Глава XXIII. Огонь

Глава XXIV. Морок

Глава XXV. В осаде

Глава XXVI. Приступ

Глава XXVII. Красавчик

Глава XVIII. Ночной разговор

Глава XVIII. Ночной разговор

Глава XXIX. Волчья кровь

Глава ХХХ. Ростислав

Глава XXXI. Явь

Глава XXXII. Ночь

Глава ХХХIII. Бой

Глава XXXIV. Любенький

Глава XXXV. Ростки ненависти и любви

Глава XXXVI. Выбор

Глава XXXVII. Поединок

ЭПИЛОГ