В одну реку дважды (СИ) [Ungoliant] (fb2) читать онлайн

========== Часть 1 ==========

Как и любой старик, в глубине души он страшится молодости. Зависть почти не тревожит — он обращается в противовес к мудрости, но проигрывает снова.

Молодая плоть гибкая и податливая, разум же ничем ей не уступает, ищет обходные пути, бьётся о неприступные стены до исступления и до смерти хочет жить. Старик же к гибели давно готов, но это ни в коем разе не преимущество. Там, где в поисках спокойствия он цепляется за привычный уступ традиций племени, молодость бесстрашно отправляется на поиски брода и кидается в бурный поток. Только богам известно, какой исход её ждёт: падение на самое дно или благословенные берега.

Существо перед ним именно такое — юное, порывистое, оно отчаянно цепляется за острые камни, режет руки до костей, но с упёртостью огра идёт против течения столь яростно, что от восторга перехватывает дыхание. Он не должен так думать, но злиться уже нет сил; сердце едва бьётся в груди от тоски и пропускает удар, когда всего на мгновение из-под копны волос, слипшихся от крови, мелькает перекошенное от горя лицо. Именно в этот момент он окончательно сдаётся и признаёт, что этому созданию невозможно помочь.

Оно обезумело.

Считанные секунды, мгновение — изменения уже необратимы. Он знает сотни болезней, повидал тысячи ран и ожогов, но никогда не встречал подобных симптомов. Впервые за долгую — по меркам орков, непростительно долгую — жизнь он ничего не может сделать; остаётся только наблюдать за разворачивающимся кошмаром. Глаза твари глядят на него, не мигая, и едкий запах желчи мгновенно отрезвляет.

Только бы не смотреть вниз.

Аура источает жгучую боль и зловоние. Кажется даже, воздух вокруг вибрирует в страхе. Сердце теперь стучит, как бешеное, и будто режет грудь ножом, пытаясь выбраться наружу, спастись от этого ужаса. Изо рта тянется красная нить слюны; он падает на землю и воет от боли, но какой именно — ещё не осознаёт.

Существо перед ним как раз всё понимает и бросается вперёд одним рывком, как животное. Он же только тянет вперёд свободную руку, пытаясь не защититься, но утешить, прошептать: «Тише, дитя, Юртрус нас не покинет», но вместо слов изрыгает кровавую пену.

«Тише, дитя, тише. Я знаю, что любовь — опасная болезнь».

***

Иногда Могрулу кажется, что скоро он составит полную классификацию головных болей, исходя из собственного опыта: колкая или тупая, вспыхивающая на конкретном участке или полностью охватывающая мозг пламенем. То, что он чувствует её постоянно — неправильно и внушает вполне оправданные опасения: у орков боли вспыхивают разве что после ударов по голове; кто-то быстро приходит в норму, кто-то проблюётся и отправится к нему на стол. Обычное дело, особенно если не носишь шлем, но и тот не сильно спасает. Как-то ему приходилось выдёргивать из черепа обломок топора, и труп дёргал ногами, точно хотел пуститься в пляс. Могрул же хочет только спокойствия для работы; посторонних и так всегда хватает.

Основная часть храма Юртруса Белорукого — обширная пещера естественного происхождения со смежными, более скромными по размерам отделами, служащими жилищем и мастерской. В дальнем конце, на тощем соломенном тюфяке, лежит куча старых шкур, присыпанных порошком от насекомых и служащих Могрулу постелью. Рядом с ней, в небольшой нише, выдолбленной прямо в стене, горит, давая скудный желтоватый свет, масляный светильник. В небольшом, обитом медью сундучке он хранит те немногие вещи, которые считает своими: драгоценный журнал с исследованиями, начатый ещё в юности, амулет матери с облезлыми от времени перьями, измельчённый желчный камень для быстрой нейтрализации ядов и целую пригоршню других редких ингредиентов для собственного использования. Посередине стоит уже остывшая, полная золы жаровня. В углу рядом со входом своё почётное место занимают ночная ваза и куцый веник.

Для кого-то храм покажется странным — без алтаря и изображений божества, без выставленных напоказ богатых подношений и, если уж честно, почти без паствы, но Могрул считает, что именно так должен выглядеть дом бога Смерти. Вместо алтаря для своих ритуалов жрец Юртруса использует грубо отёсанную каменную глыбу, которой много лет назад придали прямоугольную форму, и на которой он теперь препарирует, исследует тела своих соплеменников. Что же касается подношений и паствы, то бог Смерти рано или поздно всегда получал своё, и любой член племени неизменно причащался его таинств, пусть даже и лёжа на столе с разрезом от шеи до паха.

Вечное разделение жизни и смерти в храме Юртруса символизируют две каменные чаши, наполненные водой. Рядом с каменным столом вместо лика божества покоится «мёртвая» вода, в чёрном зеркале которой отражается густо поросшие жирной плесенью стены. Плесень эта какая-то особая, по крайней мере Могрул нигде больше такую не видел — сама по себе она какая-то невнятно-серая, бесцветная, но начинает фосфоресцировать желтоватым болезненным светом, стоит только приблизиться к ней на расстояние нескольких шагов.

Монотонный плеск разбивающихся капель в «живой» воде — единственный источник звука, его музыка, но порой она сводит с ума, как сейчас, когда болит голова. Буря давно утихла, но капли дождя, скатываясь с деревьев на поверхности, продолжают стекать в пещеру. Небольшое озеро в естественной каменной чаше почти до краёв наполнено чистой водой, и Могрул вычерпывает часть, чтобы наполнить котелок, лейки, кувшины, раздать жрицам Лутик или просто вылить — мёртвая вода быстро протухнет.

Дыра в потолке достаточно широкая, чтобы видеть фазы луны и солнечный свет, а большего ему и не надо. Некоторые орки всю жизнь безвылазно торчат в пещерах, но жрец не может себе этого позволить: мир не исчезает, если кто-то от него закрывается, всё живое работает по своим законам, и круговорот необходимо уважать. Одному Могрулу приходится жить с неуютной пустотой над головой, пусть и довольно узкой, укрытой от случайных пришельцев сетью непроходимых гор, но одиночество — уединение! — даже в радость; он бы выбрал ту же роль в племени, если, конечно, кто-то спросил раньше.

Всяко лучше, чем быть изгнанником или трупом.

Могрул водит указательным пальцем со сломанным ногтем по нарисованному углём кругу с пометками на стене, считает солнечные часы и делает пометки мелом, чтобы выделить изменения цветом. Календарь пригодится новому жрецу, да и ему, если тело или разум вдруг подведут, подспорьем будет.

Гниющая Смерть — важный день не только для Юртруса, но и для самого Могрула: всё-таки в этот день он имел неосторожность появился на свет, но эта тема — одна из самых болезненных и одновременно трепетных. Мысли постепенно мрачнеют вместе с убывающим солнцем: в глубине души он жаждет какого-то знака и каждый год остаётся ни с чем.

Если и существует самый скверный день, чтобы подарить жизнь, то это середина зимы, когда солнце мертво. Вместе с ним много лет назад умерла и мать Могрула, пока тот ещё был в утробе, и жрица Лутик, которая принимала роды, решила разрезать брюхо, чтобы подарить ему шанс на выживание. Однако младенец не дышал — несколько мгновений всего, но достаточно, чтобы повитуха отбросила тельце прочь, как мусор. Тогда-то он и издал первый крик — когда солнце начало прибывать.

Эта история настолько складная, что Могрул вынужден верить в высшую волю, какое-то предназначение, но путь его не идёт ни в какое сравнение с легендами об избранных. Он склоняет голову перед Гниющим богом и чувствует себя его роднёй, раз другой у него никогда не было. Может, на то и была божественная воля.

Звук шагов разносится эхом, и Могрул тут же узнаёт неловкую, шаркающую походку и бряцанье ожерелий. Волос на голове давно уже нет, но он непроизвольно проводит рукой, зачёсывая несуществующие пряди к затылку. Злость — уже на себя — вспыхивает сама собой. Вскоре он видит в проёме пещеры женскую фигуру, облачённую в жреческую мантию; косой солнечный свет через потолок падает к её ногам, точно смиренный поклонник.

Старая орчанка всё ещё привлекательна. Прошедшие годы, столь безжалостно обошедшиеся с самим Могрулом, оказались к ней более бережны. Несмотря на седину и морщины, на расплывшуюся, приземистую фигуру, в ней всё ещё видна та молодая жрица с тугими косами и лёгкой походкой, какой он увидел её в первый раз.

Батур жмурится, привыкая к резкой перемене освещения, и проводит рукой по лицу, будто стирая что-то с глаз. Камушки и деревянные амулеты на её запястье, сталкиваясь, гремят под гулкими сводами пещеры. В другой руке она сжимает небольшой мешок — значит, торговаться пришла, как обычно. Он и не ожидает, что Батур придёт просто так.

— Могрул, — кидает она в пустоту и оглядывает безучастным взглядом его обиталище, — мне нужны мази для запущенных ран и что-нибудь от той дряни на коже, которую до крови чешут.

Молитвы молитвами, а зелья варить тоже надо: большинство болезней приносит с кровью грязь, и как бы воины ни кичились силой, из-за непрекращающихся сражений они остаются самыми уязвимыми членами племени. Богу меньше работы, если орки могут сами о себе позаботиться.

— Покажи, что принесла.

Пока она шуршит мешком и раскладывает что-то на ближайшем столе, — он специально оставляет там место, чтобы отпала нужда в телесных контактах, — Могрул поворачивается к полкам с травами, настойками и порошками. Для жриц Великой Матери он давным-давно отдельно готовит обеззараживающие снадобья, чтобы всегда быть наготове к любым неприятностям, но, оглядывая стол перед собой, Могрул чувствует секундную растерянность: кажется даже, словно раньше что-то выглядело иначе.

— Вяленое мясо — свежего не будет: сейчас оно не задерживается, — раздаётся голос жрицы за спиной. — Могу принести посуду или землю для твоей рассады…

— Мяса достаточно, — обрывает он; недолгая растерянность всё ещё стучит тревогой в висках, Батур не следует видеть его таким, поэтому движения чересчур резкие, когда он складывает мази на стол. Она терпеливо ждёт, сложив за спиной руки — касаться чего-то в храме Гниющего и в самом деле было бы неразумно.

Мясо — единственное, что приходится выменивать у членов племени, в остальном он полностью независим. Жрец ли, беременная орчиха, младенец или взрослый муж — никто не будет просто так содержать тебя, таков уж негласный закон выживания. Ты должен быть полезен. Он же стар — и этого уже достаточно, чтобы его презирали, но не для Батур.

— Знаешь, ты мог бы начать всё сначала…

Наконец она произносит это, и Могрул внутренне весь съёживается, будто под злым северным ветром. Нервный смешок рвётся наружу: разве можно вернуть то, что давно мертво? Жрица, которую с детства учили славить жизнь, не понимает, когда надежду следует отпустить; её взгляд, её искренняя жалость в голосе разливаются для него опасной гнилью.

Так и не дождавшись ответа, — или наконец сообразив, насколько глупо прозвучали её слова, — Батур молча уходит, унося с собой шелест юбок и бряцанье ожерелий, а Могрул, вздохнув, кидает подозрительный взгляд на куски мяса неизвестного происхождения. Всегда лучше заботиться о делах насущных, а не жить фантазиями о том, что могло бы быть. Вооружившись двумя палочками, он подцепляет и перетаскивает мясо в миску с тем же раствором, что отдал Батур. Привкус будет отвратным, но телу нужны силы.

Бульон кипит где-то час; Могрул щедро добавляет сушеные травы, придирчиво принюхивается к пару и лишь затем снимает котелок. Сырую воду он тоже не пьет: либо кипятит, либо находит баланс в овощах и травах — чем, конечно, тут же снискал дурную славу «лесного эльфа», — либо гонит из тех же ингредиентов крепкую настойку, которая любую болезнь выжигает на корню вместе с вкусовыми ощущениями.

Новые шаги — уже уверенные, принадлежащие паре грузных орков, — застают Могрула как раз за ужином. Мясо он проглатывает почти не жуя, о чём тут же жалеет, а бульон, который точно никому не понадобится, оставляет в котелке. Даже себе он кажется глупым стариком, однако тяжело избавиться от старых привычек, когда половину юности всегда кто-то да вырывал еду из его рук. К тому же оркам не следует лишний раз напоминать, что он на них похож, что у них общая кровь.

Шаги заглушают звук капающей воды — гостей у него явно много. Могрул отходит в сторону, как сделал при жрице Лутик, чтобы подготовиться и позволить оркам сложить для него тела. В нос ударяет резкий запах мазей и зелий; привычным движением он подпаливает горелку под перегонным кубом и раскладывает инструменты для предварительной обработки, затем надевает поверх одежды светло-серую мантию с белым отпечатком руки на груди и спине, потуже подвязывает рукава и пояс.

Соляные и серные растворы, реагенты и яды разрушают кожу — какие-то годами, а некоторые впиваются до мяса в считанные мгновения, — поэтому он пользуется чужой: белые перчатки привычно ложатся в руку. Белые нити грубо, но надёжно держат куски кожи вместе; он помнит до мельчайших подробностей, как создавал их — каждому новоиспечённому жрецу Юртруса необходимо пройти это испытание, чтобы завершить обучение и приступить к служению. Разведчики клана тогда очень кстати прикончили парочку эльфов, которым хватило глупости пройти охотничьими тропами — из их кожи Могрул перчатки и сшил. Белизна материала — важный фактор, это повторение божественного знака, но основа не обязана быть таковой: нехитрые порошки с серой в качестве главного ингредиента давно заменили жрецам муки с кропотливым выбором жертвы.

Руки тяжелеют — натуральная толстая кожа едва гнётся, особенно первое время, но он работает в них уже много лет. Могрул возвращается в зал и насчитывает четыре тела: один лежит на выточенном из цельной скалы каменном столе, ещё трое — где обычно, сложены в ряд на полу. Лишь у одного не вздымается грудь, и лежит он отдельно от остальных.

— Кладите этого на пол, — бросает Могрул столпившимся у выхода из пещеры воинам, и оцепенение, которое каждый ощущает на пороге храма Гниющего бога, вмиг с них спадает.

— Это вождь Согорим, глупый жрец! Прояви уважение!

— А это — стол для мертвецов, — низкий от злости голос разносит эхо; он с радостью исторгает из себя накопившийся яд, чтобы не остаться в долгу, и поднимает руки в белых перчатках на уровень глаз. — Впрочем, время покажет, достоин ли его вождь Согорим. А теперь — прочь пошли.

Они и не стремятся задерживаться в храме болезней и смерти. Перекошенные лица орков, на которых страх мешается с брезгливостью, привычно наполняют сердце решимостью, не смущает ни разница в росте, ни безоружность. Только в храме Могрул чувствует такую власть и беззастенчиво ею пользуется — всё-таки орки уважают только язык силы.

Молчание куда красноречивей слов окутывает его, давит, пытаясь ссутулить плечи, но Могрул слишком зол на воинов из-за того, что они нарушают простые правила их взаимного сосуществования — орочьих религиозных традиций! Впрочем, ничего особо страшного с точки зрения Юртруса Белорукого, не случилось, но на уступки, даже такие, сам жрец идти не намерен. Грани и без того слишком тонкие, и его Гниющий бог, как ни странно, тому виной.

Могрул поворачивается к вождю и рассматривает его с чисто научным интересом. Смерти не важно, кем ты был при жизни, вот и ему всё равно, кто оказался на его столе. Запах гниющей заживо плоти привычно наполняет воздух, и если бы не природная вентиляция, находиться в храме стало бы невыносимо. Пусть он привык к запахам испражнений и гнили, но для больного, ослабленного тела такая атмосфера точно не принесла бы пользы. Могрул бесцеремонно сжимает широкое запястье и чувствует учащённое сердечное биение; кожу даже через перчатки обжигает лихорадка. То же самое с двумя другими орками; обследовать мертвеца Могрул решает позже.

Тела обнажены — доспехи и оружие возвращаются клану, — поэтому Могрулу хорошо видно кровь и все повреждения. Он обходит вождя первым, раз уж тот так удобно лежит под рукой, и раскладывает необходимые зелья, мази и инструменты прямо над его головой. Какие-то раны знакомы — явно поработали не самым острым мечом, а скопившаяся грязь вовсе не привлекает внимание, — но некоторые вызывают сомнения: они рваные, хаотичные. На ногах он находит следы зубов, но отпечатки не характерны для животных — скорее люди или полуэльфы, судя по строению челюсти.

Некоторое время Могрул стоит в оцепенении, затем, нахмурив брови, осматривает раны двух других воинов, а следом — мертвеца. Повреждения схожи, и для опытного жреца уже яснее ясного, в какую переделку попал вождь со своим отрядом. Не теряя времени, Могрул чистит каждую рану, удаляет отмершую плоть, но трупная зараза явно попала в кровь почти сразу, а орки даже не поняли, что случилось, пока жар не подкосил. Типичный случай — но кто бы предостережения слушал! Он делает всё, что физически возможно, и лишь затем возносит молитву Гниющему — просьбу об исцелении.

Иногда бог отвечает, но его выбор всегда остаётся загадкой даже для Могрула. Крепкий воин может сгореть за одну ночь, а калека — встать на ноги. Иногда кажется, что божество смеётся над гордостью орков или пытается преподать какой-то урок, но им явно не хватает мозгов, чтобы понять мысли Гниющего. Однако факт остаётся фактом — никто не может на него повлиять или его задобрить.

«Гниющий бог страдает. Наверное, он потерял слух, вот и не слышит все молитвы… Мне жаль его».

На миг лицо Могрула смягчается, а сердце наполняется щемящим трепетом. В воспоминаниях возникает детское личико, искренние слёзы в глазах, когда он рассказывает об учении Юртруса. Тогда он посчитал сострадание к божеству какой-то блажью, глупостью, но теперь слова малого ребёнка полнятся невиданной мудростью и глубиной, которой Могрул всегда был лишён. Слишком многое взрослые привыкли усложнять, наполнять смыслом.

В смерти нет ничего необычного.

— Груумш!..

Стон тихий, требовательный, и Могрула передёргивает от одного упоминания другого божества в храме — пусть даже куда более могущественного. Каждая душа перед отходом хватается за свою веру, ищет поддержку — в награду за служение, — и только затем приходит осознание, что умирать всё же придётся в одиночестве.

— Не слышит он тебя здесь, вождь, — равнодушно констатирует Могрул, не отвлекаясь от сердечного ритма воина, который уже впал в бессознание. — Теперь Юртрус будет решать.

Орк тихо воет — обессиленный, озлобленный, испуганный. Каменный стол, на который его положили, точно не придаёт храбрости, но Согорим держится заметно лучше большинства его предшественников. Стены храма пропитаны предсмертными стонами и жгучей болью, плесень на них растёт жирная, будто питается хворями — и страхами.

Нет хуже участи для воина, чем умереть от болезни — постыдно, в горячке, в луже собственных испражнений, — поэтому последователи Груумша предпочитают избавлять несчастных от страданий и позора. Болезнь — это слабость, а слабые орки не могут воевать, приносить пользу. Это простое решение, но не когда племя переживает тяжёлые времена, как они сейчас.

Могрул знает, что люди севера наглеют и расширяют торговые маршруты за счёт исконных орочьих земель, люди-ящеры теснят их с топей Мерделейна, а люди с юга вынуждают развязать очередной конфликт. Орки, конечно, не могут пропустить столь бурное развитие событий и не воспользоваться слабым тылом Невервинтера, но вождь Согорим сейчас перед ним — покусанный какой-то нежитью, вдалеке от былых мечтаний о славной победе.

Могрулу предстоит очередная тяжёлая ночь без сна, в ожидании спасительного утра, когда сила целительной магии войдёт в пик эффективности. К следующему рассвету двое орков издыхают — но не вождь Согорим. На этот раз милость Юртруса может показаться справедливой, однако на деле всё обстоит иначе, и даже Могрулу на миг кажется, что лучше бы умерли все — но кто он такой, чтобы обрывать с трудом выторгованные жизни?

Несмотря на тяжкую усталось, Согорим рад свету, льющемуся с потолка, рад даже вечно недовольному жрецу и ещё не знает, что вряд ли сможет вернуться в строй в ближайшие месяцы, если не годы. Могрул разминает его отмершие мышцы, исследует реакцию на боль и медлит с вердиктом, но Батур куда более сведуща в целительстве, нежели жрец смерти, и надежды на триумфальное возвращение вождя практически не остаётся. Он и сам понимает вскоре, как только делает первую попытку слезть с ненавистного каменного стола для мертвецов — даже будучи едва живым, поломанным, ничтожным существом, Согорим инстинктивно пытается сбежать оттуда.

Усилий Могрула и Батур — старика и женщины — вполне хватает, чтобы переместить его на лежак из шкур и подавить бессмысленное сопротивление. Мускулистые руки трясутся, будто горячка ещё не спала, и вряд ли способны поднять сейчас что-то тяжелее стакана с водой. К счастью, Согорим молчит, лишь лицо отражает всю гамму метущихся внутри него чувств. Несмотря на хмурый предостерегающий взгляд Могрула, рука Батур ложится на поникшее плечо, но ей плевать — ей хочется упиваться жалостью, и сострадание ранит Согорима куда сильней хирургических инструментов. Обычное дело в этих стенах.

Капли воды разбиваются преступно громко, будто отсчитывая время неизбежного, пустого существования. Гниющий бог молчаливо вьётся под потолком своего храма светом и тенью, жирной плесенью на стенах и запахом трав. Согорим смотрит на своих товарищей — уже окоченевших за ночь, пока Могрул тащит их тела на стол, — и мысли его отмечены, как и тело, следами затухающей, но всё же опасной болезни.

— Почему? — вопрошает Согорим в пустоту над ним, будто и правда заметил Белорукого бога.

— Верь моему опыту, — говорит Могрул, не оборачиваясь. — Даже когда кажется, что жизнь идёт под откос, это может быть лишь первой ступенькой к чему-то воистину великому, — после паузы, вновь воссоединившись с воспоминаниями, он продолжает уже куда суше: — Верь богам и замыслу, который нам не дано постичь.

Как-то ему сказали, что жрец должен олицетворять мудрость, однако Могрул чувствует себя не лучше разбитого и униженного Согорима. Пусть и не терял того же, что он, всё же горечь разочарования и потери сближает их сильнее, чем когда-либо — в стенах, пропитанных миазмами отчаяния. Он знает: как ни старайся взять жизнь под контроль, она всегда преподносит новое испытание.

…Он смотрит на парочку зеленокожих детишек, в растерянности озирающихся по сторонам, и хочет понять, что происходит, почему его наказ извратили, и быстрым шагом направляется к ближайшей жрице Лутик, уж какая попадётся под руку. Мысль, что он оставил двоих голодных недоросликов в храме, даже не особо тревожит — слишком много гнева в груди плещется. Широким шагом Могрул пересекает каменный лабиринт, и орки, издалека завидев его серую робу, убираются в сторону, будто вода перед скалой. Появление жреца Юртруса на публике — всегда плохой знак; он не хочет пугать племя, но ждать, пока кто-то зайдёт в храм и заберёт лишнего ребёнка, тоже не может.

Гнев Могрула изливается на молоденькую — а значит, однозначно пустоголовую — орчиху. Нагромождение ожерелий бряцает при каждом её шаге и скрывает почти всю грудь, но взгляд всё равно выцепляет между складками лёгкой ткани два соблазнительных бугорка. Горло мгновенно превращается в пустыню.

— Объясни, что происходит! — чтобы она поняла, в каком он бешенстве, Могрул перехватывает запястье, перевязанное кожаными ремешками и верёвочками с нанизанными бусинами и камешками, морщится от резкой боли, но девушке куда больнее, она таращится в ужасе, а глаза блестят от навернувшихся слёз. Преграда из украшений, к счастью, мешает почувствовать её кожу — повинуясь порыву, он забывает о собственной безопасности.

— Я… не понимаю, — наконец крупная слеза падает на щёку, и Могрул даже находит её лицо красивым.

— Два дня назад я выбрал себе ученика. Одного. Но сейчас их с чего-то двое. Разве храм Гниющего бога похож на приют? Немедленно забирай девчонку! — как для идиотки, вкрадчиво объясняет он, едва разжав конвульсивно сомкнувшиеся челюсти. Расслабляется и рука, выпуская молодую жрицу из хватки. Инстинктивно она отступает на два шага и обхватывает плечи руками.

Их перепалка привлекает много лишних глаз, но следят они не за Могрулом, а за руками жрицы, будто те могут вот-вот покрыться язвами. Когда он уйдёт, у неё будут проблемы, но эта мысль ему по душе — остальные возьмут на заметку.

Однако благополучие чужих душ для жрицы Лутик куда важнее собственного. Порой он забывает, какая добродетель у их народа скрывается за воинской бравадой и непроходимой тупостью — как алмаз в комьях грязи. Орчанка сверлит Могрула взглядом хищницы, и слёзы уже не кажутся признаком слабости. По правде, он восхищён её внезапной дерзостью: многие даже смотреть боятся в сторону жреца Гниющего бога.

— Они рождены пленницей, — говорит она. — Никакой клан девочку не примет ещё лет десять, пока она себя не покажет.

Да, как бы ни плевались орки в сторону людей и эльфов, всё же они необычайно падки на человеческих женщин. Насилие над пленниками — обычное явление, оно помогает высвободить оставшуюся после боя ярость, которая уже не перекинется на членов племени. С последствиями они легко мирятся и принимают полуорков к себе — рождаются ли те в неволе или же их подкидывают матери, — лишь бы соблюдалось главное правило о полезности. Свою кровь орки ценят дорого, пусть и не всегда признают родство; доверие и шанс проявить себя для них — не пустой звук. Правда, попыток не так уж много, но это куда лучше их полного отсутствия. Со столь жёстким отбором, бесконечными войнами и короткой продолжительностью жизни глупо разбрасываться детьми.

— Так возьмите её к себе, раз вы такие сердобольные, потом выдайте замуж и успокойтесь.

— Но они — близнецы! — делает последнюю попытку молодая жрица, сжав руки в кулаки и вытянув их вдоль тела, сотрясаясь от бессилия. — Их невозможно разлучить!

Могрул фыркает и до сих пор не видит веской причины, почему должен взять к себе лишний рот. Решение принять одного ученика и без того даётся ему с величайшим трудом, но так традиции требуют, а не самолюбие или личная прихоть. Он повторяет своё требование, и жрица судорожно выдыхает, признавая поражение.

— Мы её заберём, — когда он уже думает, что разговор окончен, внезапно её губы растягиваются в злорадной улыбке, отчего клыки зловеще выступают наружу. — Даже интересно, что из этого получится.

Он моргает, молчаливо взирая на восхитительное преображение. Нет, перед ним сейчас предстала не сердобольная хранительница пещер, а кровь от крови Великая Мать — дерзкая и воинственная, как волчица. Как бы она ни артачилась, ни скалилась, неповиновение может сильно ударить по репутации в чертогах её храма, где дисциплина и кротость перед мужчиной значат куда больше, чем целительское мастерство.

Могрул и сам до конца не понимает, чем обусловлено его решение, но, нервно облизнув покрытые трещинами губы, он спрашивает прежде, чем успевает хорошенько всё обдумать:

— Как тебя зовут?

— Батур, — бросает она, точно вызов на поединок, и Могрул невольно ухмыляется.

— Батур, — повторяет он эхом, — если девчонка останется — пусть и на время, — уточняет он, назидательно подняв указательный палец, — мне потребуется помощь в храме: я не могу работать, учить и приглядывать за этим… выводком.

Её густые брови медленно ползут вверх, но подоспевшая на помощь старшая жрица с энтузиазмом принимает это предложение за неё, желая то ли проучить Батур, то ли действительно помочь Могрулу. С этого момента молодая жрица становится негласным посредником между ним и остальным племенем.

========== Часть 2 ==========

Уже к следующему рассвету весть о болезни Согорима проносится через бесконечные лабиринты пещер, пока со скоростью лесного пожара не достигает даже удалённых уголков. Несмотря на недовольство Могрула воины клана собираются в храме и, обрядив еле стоящего на ногах вождя в броню, торжественно вручают ему копьё. Однако Согорим, как ни старается, не может даже толком принять боевую стойку. По его бледному осунувшимся лицу градом катится пот; оружие, что когда-то принесло не одну победу, предательски дрожит в ослабевших руках. Взгляд его мечется по лицам воинов, которые каменеют, вытягиваются с каждой неудачной попыткой наверстать упущенное. Наконец они не выдерживают, и по их рядам проносится ропот. Они злятся, но на кого именно обращён их гнев — на Согорима, Юртруса или жреца, который якобы плохо молился, — Могрул не знает. Наверное, всё сразу.

Он закатывает глаза и напоминает, что храм Гниющего бога — не место для тренировок или воссоединений клана, и просит всю делегацию выйти вон. Если Согорим достаточно окреп, чтобы держать оружие и перемещаться самостоятельно, то может идти, куда пожелает. Батур ещё на рассвете подлатала раны, как могла, но даже ей не нарастить срезанную отмершую плоть на месте воспалившихся укусов. На восстановление гибкости тканей нужно много времени — по сути, тело должно заново адаптироваться к неизбежной хромоте и по-новому перераспределить собственный вес. Однако Согорим решает бросить вызов недугу, а не подстроиться под него, что не приведёт к добру. Могрул фыркает себе под нос и не может решить, почему участь раненого вождя должна вообще его беспокоить.

Слабость для орков смердит не меньше запущенных ран, и реакция не заставляет себя ждать: несколько десятков воинов и опытных командиров одновременно бросают вызов Согориму на право вести племя, затем сражаются друг с другом, как только тот проигрывает первую же битву. В итоге ценой дюжины раненых и нескольких убитых новым вождём становится орк по имени Лограм. На этот раз жрицам Лутик предстоит бессонная ночь, остальное же племя устраивает гуляния по случаю славной резни.

Могрула не волнует, что происходит за стенами храма, пока дело не касается непосредственно его сферы влияния. Климат на Берегу Мечей капризный, не жарко и не холодно — идеально для распространения болезней. Пики эпидемий занимают его более всего, как и подготовка к ним. Многие годы Могрул регистрирует абсолютно все заболевания, вспыхивающие в племени, наравне с солнечными циклами. Колотые раны — рутина, но и их он осматривает тщательно, а случаи внезапных и необъяснимых смертей и вовсе пользуются исключительным интересом.

Кого-то приносят в храм, но чаще заболевшие орки приходят за помощью сами. Раны, какие были у вождя Согорима, они даже не замечают и надеются на легендарную расовую выносливость до последнего, несмотря на предупреждения Могрула. Орки прекрасно знают, что клинки могут быть отравлены или зачарованы на стихийный урон — и будто специально подставляются под удар, то ли бросая вызов, то ли прощупывая свой предел. Затем воины обязательно хвастаются шрамами и рассказывают связанные с ними истории, точно по книгам с картинками.

Однако свалиться без видимой причины, без оружия в руке и врага из плоти и крови — вот истинный орочий страх. В том нет славы, нет цели, нет пользы. Наверное, поэтому церковь Юртруса так сильно укоренилась здесь, на границе гиблых моровых болот и пустынных гор. Близость старых руин, где часто можно встретить отравленные ловушки и довольно мерзкие охранные заклинания, тоже играет злую шутку с жадными до трофеев орками, но для Могрула это самые лакомые экземпляры.

Он изучает каждый случай с вдохновением коллекционера: принюхивается к коже, ко всякой царапине, слушает дыхание — или же разбирает мёртвое тело на части, скрупулёзно сравнивая здоровые ткани с поражёнными, засовывает новые, многообещающие образцы в колбы с раствором, делает записи и наносит рисунки на грубую самодельную бумагу цвета камня.

День проходит в рутине; заболевших немного, а тех, кто ищет исцеления в храме Гниющего, и того меньше, поэтому каждому можно уделить повышенное внимание. Могрулу в радость отгораживаться от внешнего мира — касания смерти о нём рассказывают всё, что нужно, — поэтому присутствие постороннего в храме раскрывается не сразу.

— Чего тебе? — в два слова он старается объяснить, что не любит, когда стоят над душой, но Согорим будто и не слышит. Бывший вождь опирается на костыль — обмотанный тряпкой кусок деревяшки, — могучие плечи сгорблены, голова опущена. На осунувшемся лице гуляет нехорошая улыбка, обнажая крупные желтоватые клыки.

— А я думал, в храме рады всем, — он откровенно насмехается, как может только тот, кто всё уже потерял.

Добровольно, будучи уже излеченным, прийти к Гниющему может разве что безумец. И пусть взгляд тёмных, глубоко посаженных глаз Согорима на удивление ясный, почти прозрачный, агонию за ними так просто не скрыть, даже многолетняя выдержка не помогает.

— Болезни душевные здесь не лечат, — напоминает Могрул, уже отчаявшись прогнать бывшего вождя. Тот лишь плечом дёргает и поднимает взгляд на столб света, врывающийся в храм. Не лезет под руку — и на том спасибо.

Когда кончаются живые, наступает время мёртвых. Души воинов он провожает в Нишрек, на Вечную Битву, однако опустошённые тела остаются опасным источником заразы. На столе как раз уже приготовлено обнажённое тело, но Могрул пока не приступает к работе. Первым делом он посвящает молитву Юртрусу и традиционно получает благословение проницательности. Одна молитва — без знаний и действий — не работает; глупо просить всесильное божество даровать что-то, что по силам самому. Однако у него никогда не будет глаз Юртруса, способных увидеть мельчайшее изменение в здоровом организме. Только на короткий срок — и только верным последователям — можно получить частичку великого дара и максимально приблизиться к самому скрытному и опасному богу.

Обработка и захоронение тел — часть древних традиций, а не только необходимая работа: недаром войну и славную смерть орки возводят в культ, а реки в Нишреке полнятся пролитой кровью. Груумш, Илневал, Шаргаас и Бахтру вполне справляются с убийствами, даже Лутик вносит посильную лепту в защиту племени от чужаков, но только Юртрус олицетворяет то, что зовётся страхом смерти. Кланяясь ему, орк вспоминает, что плоть далека от идеала, и душа в ней держится лишь временно.

Могрул чтит мудрость предков и следит за выполнением каждого ритуала упокоения умерших, напоминая племени о чужих ошибках, но самое главное — о ценности жизни. Мертвецы — отличные учителя. Своим ритуальным облачением Могрул повторяет образ самого Юртруса: его тело тоже несовершенно и страдает от различных недугов с самого рождения, но руки несут исцеление и надежду отчаявшимся.

По традиции клан покойного забирает все его вещи, но оставляет взамен напоминание о себе. Обнажённое тело на столе испещрено рисунками, именами и отпечатками рук — несколько совсем маленьких. Могрул касается их через перчатки и всё равно чувствует, как в груди расползается боль, будто ноет старая рана.

В голове некоторое время шумит, пока он режет холодную плоть, но любознательность коллекционера в итоге побеждает, возвращая концентрацию. Причина смерти открывается быстро, отчего даже становится скучно: в кишках застрял кусок кости с острым сколом. Такое часто бывает, когда дичь должным образом не обрабатывается, а орки ленятся часто жевать: тут либо выйдет, либо лихорадку призовёт, либо же бедолага кровью зальётся. Могрул не обязан сообщать причины смерти, если те не угрожают племени, и глупость в число угроз не входит.

Батур с порога бросает на Согорима неодобрительный взгляд и хмурит брови, точно это она была жрицей Юртруса, но Могрул лишь кивает головой, не отрываясь от работы и приглашая её проходить.

— Ты нужен в хранилище, — бросает она, продолжая посматривать на Согорима, прищурив глаза. — Жаркие дни выдались, и запасы нужно проверить.

После изнурительного дня меньше всего ему хочется отправиться на прогулку по пещерам, но, скрепя клыками, он скидывает мантию и устало следует за Батур к выходу — как ей вообще можно отказать? К тому же это его долг — следить за сохранностью пищи и источников воды.

— Ты не можешь остаться здесь один, — говорит Могрул и кивком приглашает выйти вместе с ними. К счастью, Согорим молча повинуется и растворяется в темени одного из тоннелей.

— Мне это не нравится, — бормочет Батур, и уточнения, что именно её беспокоит, не требуются.

Присутствие Согорима вызывает щекотку где-то в затылке и постоянно заставляет нервно озираться, но только для того, чтобы удостовериться в безопасности. Переборов болезнь, бывший вождь очнулся другим, и дело ведь не только в физической слабости — что-то перевернулось с ног на голову в его голове. Пусть ему кажется, что жизнь закончилась, всё же Могрулу жалкий самоубийца в храме не нужен, а тем более — глупец, отринувший дар Юртруса.

Могрул идёт по длинному и узкому коридору, соединяющему «старую» часть пещер с «новыми». Широкий коридор считается общим, а значит, ничьим, поэтому под ногами время от времени похрустывает мелкий мусор; в половине светильников, которые стоят в маленьких, выдолбленных в стене нишах через каждые пятнадцать шагов, давным-давно кончилось масло. Стены покрыты многочисленными рисунками, посвященными в основном подробностям интимной жизни членов клана. Могрул не может удержаться от смешка, обратив вдруг внимание на один из таких рисунков: нанесённый свежей ярко-зелёной краской и хорошо заметный в пятне света, он изображает нового вождя, проводящего время в компании с огром.

Ревизия проходит муторно — и если бы не присутствие Батур, Могрул точно бы на кого-нибудь сорвался. Его водят по бесконечным тоннелям, от одного клана к другому, клонят головы, хотя при других обстоятельствах прокляли бы с порога. Его водят по бесконечным коридорам от одного клана к другому, по кладовым и складам, заполненным тушами разной степени свежести, горшками с прогорклым салом и вяленым мясом. Орки едят почти только мясо, так что проблема сохранности продовольствия стоит как всегда остро. Старательно игнорируя усиливающуюся головную боль, он каждый раз внимательно — в конце концов, это его долг если не перед племенем, то перед божеством — осматривает запасы, суёт нос в корзины, снимает присохшие к кувшинам крышки, тычет пальцем с коротко остриженным ногтем в очередные пятна на туше или мушиные яйца, но в глазах смотрящего на него орка видит лишь желание поскорее выставить его за дверь.

Однако когда они с Батур вдруг встречаются взглядами через плечо очередного пустоголового охотника, на душе разливается если не спокойствие, то какое-то аномальное смирение. Кое-что из запасов действительно попортилось, а что-то ещё можно спасти, поэтому Могрул, не теряя времени, расщедривается на целую лекцию: подсказывает, как обработать покрывшееся плёнкой мясо, а также скрыть неприятный привкус раствора. Батур кажется довольной, что он решил поделиться премудростями кулинарии, но всё же взгляд её то и дело скользит в сторону выхода из хранилища, и Могрул ловит себя на мысли, что так долго они не находились рядом почти целый год.

Домой он возвращается в расстроенных чувствах; грудь чуть сковывает неприятная тянущая боль, столь привычная в последнее время, а потому уже — незначительная. Ноги скорее по привычке доносят его тело до лежака. Конечно, появление Согорима не становится сюрпризом, но Могрул всё же вздрагивает, когда широкоплечая фигура тихо выныривает из теней.

— Кто-то приходил, пока тебя не было.

— Что, не нашёл другой работы, кроме сторожа? — огрызается Могрул, не чувствуя ни тени угрызений совести. Согорим на них и не претендует. Он задумчиво чешет подбородок обломанными ногтями и продолжает:

— Я скрывался в тенях, когда сюда зашла женщина, но она быстро вышла, видно, не застав тебя.

— Кому надо, тот явится вновь, а теперь, будь добр, исчезни и дай выспаться.

Согорим ещё что-то бормочет вслед, но Могрул, конечно, уже не слушает. Всё, чего он желает, — это упасть на лежак и забыться до рассвета. Даже присутствие постороннего перестаёт настойчиво прожигать затылок нехорошими предчувствиями — уж не впервые приходится принимать у себя гостей.

Могрул двигается по следам разрушений, точно разъярённый волкодав, попутно поднимая и возвращая на место всё, что ещё можно спасти. Повязав на лицо кусок ткани и вооружившись лысой метёлкой, он собирает в стороне просыпанные травы, кучки перьев и пыль. Жреческую мантию он не торопится снимать, а руки надёжно спрятаны под перчатками. Совок ощутимо трясётся, когда Могрул глядит на него, а мысли заняты лишь планами о достойном наказании. Хрупкие глиняные сосуды не значат ничего в сравнении с содержимым — пролитым и безнадёжно утерянным.

В который уже раз Могрул убеждается, что храм Гниющего бога — не место для детей, а тем более — не тренировочная площадка для начинающего жреца. Выбор атакующих заклинаний в принципе невелик, но мальчишка как-то умудряется найти для себя подходящее, чтобы покрасоваться перед сестрой.

Могрул повторяет про себя, как заклинание, что сам был ребёнком, но это — дело давнее, а воспоминания причиняют такую боль, что он срывается на близнецов, затем осекается и не может понять, чем они перед ним виноваты. Конечно, он никогда им не признается в глупости, да и не поймут. Могрул для них — сварливый старик, который вечно всем недоволен, и никак иначе. Они вообще верят, что он родился сразу таким.

— Простите, учитель! Накажите меня, не трогайте Шелур! — пищит мальчишка перепуганным птенцом, пряча руки, будто улику, заспиной и чуть отходит в сторону, чтобы укрыть непослушную сестру — инстинктивно, но уверенно. Храбрый поступок, учитывая, что трясётся он, как лист на ветру.

— Естественно, я накажу тебя, Шукул, ведь это ты разбил реагенты! Поровну разделите, как обычно. А ты, — девчонка тут же выглядывает из-за плеча брата, — перестань его подначивать.

Дети перед ним — две половинки целого. Магия, что привлекла при первой встрече, поёт в крови Шукула; он уже напорист, как положено настоящему орку, и задаёт вопросы, которые даже Могрула сбивают с толку. Шелур же — пухленькая, миловидная, скромная, но достаточно уверенная в себе девочка, чтобы постоянно нарушать правила и виться подле брата. Кажется даже, что некоторые важные качества — вроде терпения — они тоже поделили поровну.

Да, Могрул взял из племени только одного, но девчонка всё равно упорно приходит и суёт любопытный нос на каждом уроке. Даже когда он уходит глубоко в сети пещер или на поверхность, каким-то образом она всегда находит Шукула. В конечном итоге Могрул, не переставая ворчать и отталкивать её посохом, все-таки мирится с присутствием «лишнего» ребёнка и негласно позволяет крутиться рядом. Вскоре он понимает, что Шелур ловит каждое слово и, что важнее всего, безоговорочно верит ему, в отличие от Шукула, которому хочется опровергнуть каждый факт, да и на некоторые проверочные вопросы она порой отвечает куда проворнее. С такой прилежностью из неё получится отменный зельевар.

Батур права: такую связь, как у близнецов, нельзя разрушить; есть в том нечто загадочное, будто душу поделили два разных существа. Сложно удержаться от наблюдений за ними и преследующими их на каждом шагу странностями, когда шрамы чертят кожу, точно в отражении, а мысли опережают действия другого — как телепатия.

Однако дело ведь молодое; это пока они неразлучны, но уже через несколько лет Шелур заберут старшие женщины для обучения, там она будет занята, скинет детскую кожу и забудет эти глупости, как и брат. Могрулу остаётся только ждать. Когда они вырастут и покажут, на что способны, их примет какой-нибудь клан, а пока — это только два полуорчонка с простыми именами, у которых нет ничего, кроме друг друга.

Пока дети снова играют после уборки, оставив учителя наедине со своими мыслями, стиркой да отбеливанием перчаток. Шелур не выпускает из пальцев своё единственное украшение — красную бусину на потемневшей веревочке. Обычно она говорит, что это подарок от мамы, но скорее Батур постаралась — любят эти жрицы обвешиваться чем попало. Для Могрула это хороший знак, раз Шелур уже интересуется — хоть через украшения — традициями Великой Матери. Не место детям в храме Гниющего — тем более девочке — если есть выбор. Много лет назад он был точно таким же, говорит себе Могрул, только никакой клан так в итоге и не принял хилого, недоношенного орчонка — только бог гниения и личинок.

Не самая лучшая участь для молодых и здоровых детей, но выбора у них нет. Правда, слушая раскатистый смех, подхваченный эхом, трудно поверить, что они здесь несчастны.

С самого утра нет времени на воспоминания — кто-то всё же отужинал протухшей дичью и слёг с отравлением. Если и есть на свете лекарство от беспросветной глупости, то открыть его предстоит тяжким трудом и точно не в орочьих пещерах, а пока что придётся бороться с последствиями, как обычно.

Батур не приходит в привычный час, и поначалу это кажется странным, даже тревожным знаком. Отвлекаясь, Могрул оборачивается на столб света, чтобы узнать время, но затем вспоминает совместную ревизию и то, как она прятала взгляд, когда они стояли вместе. Кто знает, о чём шепчутся в племени? Быть может, старшие жрицы Лутик наконец-то запретили Батур видеться с ним?

Одно точно: чем старше он становится, тем больше сентиментальных мыслей приходит в голову — глупых, пустых и определенно опасных. Её общество стало чем-то большим, чем визитами вежливости, уже давно, но лишь сейчас, без привычного присутствия Батур, ощущение пустоты дышит холодом могилы. У Могрула точно такое же одинокое пристанище.

Рациональная, преобладающая часть разума подсказывает, что ни одна острая зависимость не доводит до добра, всё это самообман. Морщинистые руки с пигментной россыпью скрывают белые перчатки, и Могрул не знает ощущения лучше. Холод кожи отрезвляет и мгновенно возвращает к больному орку. Как ни крути, жизнь жреца — в работе при храме, а не в иллюзиях о том, что могло бы быть.

Впрочем, лишние мысли появляются лишь в определённые периоды, которые легко предсказать — например, когда он ужинает в одиночестве. С больными же такой такой муки быть не может в принципе. Весь его мир концентрируется на луже свежей блевотины — и наверное, так даже лучше. Резкий запах бьёт по носу, и нет никого, кто вытер бы пол за него. Могрул вздыхает — всё-таки у привязанностей есть очевидный плюс: безвозмездная эксплуатация.

Когда приходит третий заболевший орк с теми же симптомами, Могрул серьёзно задумывается о естественном вымирании самых глупых и неприспособленных, но это слишком хорошо, чтобы быть правдой. К появлению Батур — ближе к вечеру — он уже сочиняет целую тираду, однако вытянувшееся, побледневшее лицо и тревожный взгляд всё меняют. Она отходит в сторону, освобождая путь в храм ещё нескольким оркам: кого-то несут, но большинство идёт самостоятельно. Такой расклад ещё можно принять за обнадёживающий по меркам эпидемии — а это была она, без сомнений, — однако нехорошее предчувствие мерзким червём вьётся где-то от грудины до глотки, и Могрул сам чувствует приступ тошноты.

— Вы ведь обработали дичь? — слова слетали без его ведома — глухие, тихие. Кажется, что нарушая тишину храма, он привлекает беду.

Батур медленно кивает и молчит, будто тоже чувствует окутывающую, плотную тень неизбежных перемен. Ещё далеко до паники, но старые и более опытные жрецы уже различают характерные тревожные знаки. Не сговариваясь, они приступают к работе, как бывало уже ранее; Батур зовёт всех свободных сестёр в помощь больным и одинокому Могрулу, от которого теперь зависит их выживание.

Уже не до секретов — запах болезни разлетается быстро, и вот уже соглядатаи вождя Лограма мнутся, точно малые дети, у порога храма Юртруса. Обычно Могрулу в радость глядеть на страх в их глазах, но сейчас он слишком устал, чтобы даже раскрыть рот для лишнего слова. Он будто в трансе; руки сами мешают нужные ингредиенты, а тело по собственной воле тянет в зал к нужному больному.

— Этот отошёл — самый первый, — бросает Батур горько и тайком утирает глаза тыльной стороной ладони. Мантия запачкана, как и её обнажённые руки. Могрулу хочется выругаться, встряхнуть её за плечо и напомнить об осторожности, но вместо этого он командует:

— Пусть его перенесут на стол — я должен посмотреть.

— Вождь к себе требует жреца Белорукого, — упрямо тянет один, не из местных — явно из клана Лограма, — но осекается под уничтожающим взглядом.

К счастью, те, кто в храме помогает с вечера, переносят тело без промедления. Орки кажутся тупой, неуправляемой силой — так оно и есть, по сути, — однако под страхом неведомого быстро прогибаются под властное влияние, чтобы только выжить. В годы кризисов именно жрецы управляют кланами, и вождь наравне со всеми исполняет их приказы — и те, кто проклинал когда-то Могрула, теперь просят о помощи.

— Коли вождь вздумал спасти племя, пусть накажет сжечь всю припрятанную дичь и послать охотников за новой — та точно будет в порядке. Воду даже не трогайте. Я проверю, как только освобожусь. Пошли вон!

Втянув головы в плечи, лишние, бесполезные орки исчезают во тьме тоннелей, словно черви. В храме уже не продохнуть от смрада, да ещё и члены кланов у своих родственников остаются. Он и рад помощи, но больно отвлекают стенающие матери; среди больных появляются дети — а значит, времени в обрез.

Могрул подзывает Батур — единственную, кому он может доверить храм, что вот-вот разорвётся под давлением хаоса; благо шуметь никто не думает, будто тень Юртруса и впрямь нависла над головами.

— Не позволяй трогать воду, — он указывает на каменную чашу у мастерской. — Стой насмерть, даже если умолять будут.

— Я помогу ей, — Согорим мрачен, но сосредоточен; и не скажешь, что недавно сам чуть не отдал богу душу — кажется, его лицом можно разбивать стены, а тот даже не поморщится. Глаза же вновь горят огнём, как перед сражением. Правда, закончилось то поражением, но Могрул всё равно кивает — а был ли выбор?

Нет его и у Батур. Умирающие будто горят изнутри и просят хоть каплю воды, чтобы напитать высушенную глотку, но Могрул и сам пока не знает, где кроется смерть, и не хочет рисковать — потерпят. Чтобы выжить, приходится кому-то быть жестоким.

Орки шарахаются от каменного стола и трупа на нём, и Могрулу никто не мешает работать — разве что только собственные лихорадочные мысли. Догадки, построенные на признаках болезни, не хотят складываться ровно: посеревная кожа и тошнота с кровью точно не имеют ничего общего с отравлением — по крайней мере, трупным ядом. Здесь что-то другое, не менее знакомое, но совсем уж невероятное, поэтому Могрул не сразу принимает правду.

Руки в кожаных перчатках орудуют быстро, но куда грязней, чем обычно; он торопится и знает, что может совершить непростительную ошибку — тогда тел для вскрытия потребуется больше, чтобы выудить систему. Всё это время Могрул не перестаёт молиться, возможно, даже шепчет под нос, как безумный: «Повремени с касанием, ещё чуть-чуть! Сохрани наше племя!»

Он содрогается, когда думает о крошечных телах, ещё не сформированных, и мышцах податливых ножу, как тесто. Снова тошнит.

«Рано или поздно чума заберёт своё. Смерть придёт за каждой жизнью. Только непрерывный цикл войн и эпидемий может сделать орков великими, отделить сильных от слабых, как зёрна от плевел…»

Могрул вздыхает и смыкает веки; рука зависает над разрезом, подрагивает тонкий нож. В унисон шепчут в мыслях два голоса — мужской и женский, один — пламенно, от всего сердца, другой же — беспристрастно. Когда-то он требовал от Шукула и Шелур зазубривать главные догмы Юртруса, чтобы от клыков отскакивали, теперь же — видит в древних словах двойной подтекст.

Беглый взгляд скользит по рядам пыльных банок, по сухим веникам трав, и плохое предчувствие топит в подступающей панике: что если ему не померещилось, и кто-то копается в его мастерской, где яды так же доступны, как и припарки? Согорим предупредил вчера, что кто-то заходил…

Тут же он вспоминает, как заметил недавно перемену в расстановке — едва заметную, но ощутимо неприятную, будто подсознание уже тогда предупреждало об опасности, — однако не придал в тот раз значения, сославшись на старость: кто же в здравом уме полезет в самое опасное место?

Только тот, кто знает, что искать.

Следом подтверждается самая дикая теория: отрава родом из его, Могрула, хранилища — так коллекционер смерти станет ею для своего племени. За скрупулёзными подсчётами солнечных часов и попытками предсказать пики эпидемий он совершенно упустил из виду учёт мелких ингредиентов. Могрул так привык быть в храме — всегда на страже, в одиночестве, — что позабыл об осторожности. Отсутствующий порошок из мелких чёрных бобов, что растут только в Сумеречном лесу, будто насмехается над ним пустующим местом — точнее, кто-то удачно прикрыл пропажу соседними банками и кульками, отсюда и странное ощущение перестановки.

Лишь на миг каменеют мышцы, затем Могрул начинает размышлять логически, ведь он же и единственный, кто может эпидемию остановить. С подробностями — кто на самом деле виноват — можно разобраться позже. Долг зовёт.

— Мне нужна жаба, — требует он, хватая Батур за рукав. Много лет назад при первой встрече она вырывалась, а теперь просто смотрит ошарашенно, хлопая глазами. Они оба устали. — А лучше — несколько. Пусть ребятня насобирает и мне в ведре принесёт, а то остолопы эти больше сталкиваться друг с другом будут по тоннелям, — он кивает на вернувшихся воинов вождя, которому, видно, ответ жреца пришёлся не по нраву.

С правдой возвращается и гнев — кольцами, точно змеиными, он наслаивается где-то в груди, растекаясь по крови ядом, и тело бросает в жар. Тянет накричать, разрядиться на кого-нибудь, даже по мелочи, но Могрул как-то держится, чтобы избежать вопросов.

— Х-хорошо, — шепчет побелевшими губами Батур в ответ и бежит исполнять приказ, каким бы безумным он ни казался. Слишком хорошо она знает, что Могрул шутить не умеет.

Всё племя работает, как единый организм — от детей до стариков, — и Могрула затягивает в центр вихря. Сделаешь шаг в сторону — разорвёт на клочки, вот и остаётся быть его сердцем. Старый учитель рассказывал о самых жутких эпидемиях, но сам Могрул впервые сталкивается с чем-то глобальным и настолько разрушительным. Это не просто болезнь — убийство!

Далеко ходить не нужно, и первая жаба шлёпается в каменную чашу при храме. За пределами пещеры давно царит ночь, столб света исчез, как назло, поэтому Батур подсвечивает факелом. Оба, как завороженные, следят за резкими прыжками, пока жаба пытается выбраться, но так и замирает на месте, выдувая кожный мешок.

— Эту воду раздашь молодым и здоровым, но не больным — теперь их судьба только в руках Юртруса и собственной воли. Расходы бессмысленны, — решает Могрул, приблизительно оценив запасы, и рычит от бессилия — слишком мало! Он знает, что яд уже всосался в кровь — сколько ни пей воды, всё её мало будет, а если ещё и отравлена, то быстро к богам отправит. Тяжкая пытка — и ужасная, мучительная смерть.

Согорим мрачной тенью скользит за спиной, будто чует его вину и только ждёт повода для удара: руки ни на миг не разжимают древко копья, и Могрул невольно прикидывает, что, даже будучи хромым, тот спокойно проткнёт ему спину. Явно повезло с выбором оружия.

Жабы погибают в каждом источнике; их даже не хватает на проверку тех запасов, что остались в кадках и бочках. Впрочем, понаблюдав со стороны, остальные орки быстро берут способ на вооружение и обещают проверить воду самостоятельно. Для Могрула это даже не тень надежды — практически ничего. Батур заламывает руки и уже не смахивает слёзы, оплакивая каждый клан, каждую загубленную жизнь. Пока они блуждают по тоннелям, им встречается одно только горе.

— Ты ничего не могла сделать, — и это чистая правда, однако Батур шарахается от его ласкового прикосновения. За рёбрами тут же что-то отмирает и падает в тёмную бездну. Вновь возвращаются былые кошмары, где она стоит рядом и ненавидит его. Больше всего на свете Могрул хочет, чтобы Юртрус прибрал его на месте, однако ничего не происходит, и ему придётся посетить наконец Лограма.

Под высокими сводами логова вождя не смолкает гневный шум голосов, который на секунду замирает, когда там показывается Могрул, и вновь обрушивается, но, к великому удивлению, не на него, а на хромающего следом Согорима. Военачальники не стесняются выказывать своё презрение тому, кто когда-то водил их в бой, а теперь жалкой тенью следует за старым жрецом. Бывший вождь вжимает голову в плечи и не решается поднять взгляд, чтобы не спровоцировать нового потока оскорблений, но всё же упорно идёт следом.

Обычно Могрул не присутствует на общих сборах кланов, не было его и на приветствии нового вождя, но в этот раз приходится сделать исключение. Чем дальше они заходят, тем больше нервничает Согорим, когда встречает грозные взгляды бывших собратьев, ловит ругань и унижения, однако и не уходит. Перед Могрулом же орки расступаются, как вода вокруг камня: его появление — дурное предзнаменование.

— Заткнулись! — рычит Лограм, однако полностью унять толпу ему так и не удаётся.

Пользуясь случаем, Могрул внимательно разглядывает нового вождя: как и положено орку он высок, широкоплеч и тяжёл, от всей его фигуры веет силой, угрозой и агрессией. Кажущаяся небольшой по сравнению с массивным телом голова растёт, похоже, прямо из плеч. Брови вождя угрожающее нахмурены, челюсть выпирает вперёд, маленькие тёмные глаза пристально следят за толпой и приближающимся Могрулом. На Лограме — полный латный доспех, оружие — под рукой.

Четверо молодых воинов из клана Ослепителей стоят по обеим сторонам от трона; взгляды их полны презрения, а о подбородки можно хоть орехи колоть. Из самого тёмного угла на Могрула пялится старший клановый маг Вигнак Огнерукий — ровесник ему, но определённо не лучший друг в том, что касалось взглядов на магию и её практическое применение. От клана Согорима, видимо, не осталось и следа при новых порядках.

— Источники отравлены, — говорит Могрул первым, без приветствий и поклонов. Вождь не поднимается со своего аляпистого костяного стула, увешанного трофеями; рядом на кольях гниют головы поверженных им врагов — все орки, судя по прикусу, и ни одного эльфа. Могрул хмурится, но это не его дело. — Можно опустошить их полностью и дождаться заполнения, но на это уйдёт несколько недель…

Не дослушав, вождь вцепляется в единственное, что по-настоящему волнует:

— Ты говоришь, что кто-то нас травит?

Вторит ему нестройный хор голосов. Если он намеревается напугать своё племя, то попытка успешная. Досчитав до пяти, Могрул молит себя не вестись на провокацию, не унижаться.

— Пока нет никаких доказательств. Это лишь догадка. Пока я не осмотрю отдалённые источники, запрет останется в силе.

— Это твоя проблема, жрец, — бросает вождь гневно, не сводя угрожающего взгляда. Умирающие, голодающие кланы — угроза в первую очередь его власти, которой и недели не исполнилось. — Если не решишь её, я приму меры сам. У тебя ровно день.

Не теряя драгоценного времени, Могрул удаляется к себе, чтобы собраться в дорогу и отдать распоряжения Батур, чувствуя спиной теперь уже не презрительные — гневные взгляды. Груумш явно доволен этим рассадником зла, и страх лишь раздувает пламя. В то время, пока одна часть племени помогает друг другу или умирает в агонии, другая — самая сильная — только и ждёт команды для кровопролития. Смерть летает в воздухе, и орки сходят с ума от её запаха.

Кланы отлично знают, что делать в период кризиса: пока действует запрет на воду, они выживут — будут пить кровь зверей, но не сгинут. Орки отлично приспосабливаются, как показывает история. Даже в его отсутствие не пойдёт всё прахом: Батур уже много лет может самостоятельно распоряжаться в храме Гниющего, пусть и не признаёт этого вслух. Могрул за племя уже не волнуется — по крайней мере, за большую его часть.

Согорим ловит его в одном из тоннелей, как обычно, из тени, напугав до полусмерти. Он опирается на неизменное копьё, точно на посох, но аккуратно, сжимая древко бережно, как хрупкую невесту.

— Я иду с тобой, жрец, — говорит он так, словно всё ещё является вождём, и кривит губы. — На поверхности множество опасностей, и тебе не помешает опытный сопровождающий.

По его тону ясно, что у Могрула нет выбора. Впрочем, чтобы уложиться в срок, ему действительно понадобится проводник, который куда чаще него из пещер выбирается. С остальным же… можно разобраться позже.

========== Часть 3 ==========

Покидая родной храм, Могрул не может избавиться от навязчивого беспокойства и оставляет самые подробные инструкции на любой, даже самый невероятный случай, при котором его заключение о природе эпидемии ошибочно. Он может положиться на Батур, но присутствие других жриц — молодых и потому пустоголовых — вселяет страх в душу: возможно ли усугубить ещё больше их ситуацию? Старшая жрица уверяет, что всё будет хорошо, но Могрул лишь презрительно фыркает — наверняка жители Иллефарна, на руинах которого покоится Берег Мечей, говорили нечто подобное.

Он собирается в путь, оставив нескольких помощников для переноски трупов и уборки. К зельям и заготовкам прикасаться Могрул запрещает, а самые опасные ингредиенты прячет или вовсе уничтожает, чтобы перестраховаться: тот, кто устроил массовое отравление, может без проблем вернуться и затесаться в толпе. Женщины занялись больными, как он указал — и даже проконтролировал их успехи с толикой зависти. Всё-таки уход и врачевание — истинное предназначение жриц Лутик, когда как его — безоговорочная смерть.

В один миг Могрул оказывается в центре внимания, все заострённые уши направлены на него, улавливая каждое слово. Уже скоро, после эпидемии, о нём вновь никто не вспомнит, пока не настанет новое время массовых смертей — это естественный порядок вещей. Как война прорежает слабых и не самых удачливых бойцов, оставляя для продолжения рода самых стойких, так и эпидемии борются с перенаселением в тесных пещерах без постоянного притока воздуха. Могрул бы не волновался так, если бы выкос был естественным, проявлением божественной воли, а не злого умысла. Врагов у орков хватает, чтобы винить почти всех — людей, эльфов, ящеров и самих орков, изгнанных и опозоренных. Вечная борьба без вечного отмщения не существует.

Могрул вспоминает лица орков, застывших у стола, напуганных простой истиной: они смертны. Никто не вспоминает о белых руках Юртруса до поры; орки в большинстве своём молоды, и лишь старики о смерти рассуждать любят — Могрул в этом плане уникуум, один среди тысяч орков. Смерть для него предстаёт в разных личинах, работу даёт, смысл жизни, забирает самое дорогое или, наоборот, от мук избавлять не желает. Он знает, как любой орк, что смерть куда милосерднее покалеченной жизни. Как жрец, Могрул уважает её право на выбор — например, в случае Согорима, который заглянул в проблемы племени куда глубже, будучи изгнанником, чем на посту могучего вождя.

Тянуть время бесконечно не получается — долг зовёт на поверхность. Солнечный свет, уже не сдерживаемый сводами пещеры, кажется враждебным, поэтому Могрул натягивает капюшон почти до подбородка, сутулится, глядя только под ноги, и постепенно привыкает к переменам. Несколько лет он не выходил из пещер, и вид раскинувшейся низины на горизонте пробуждает тревожное, неуютное чувство. Согориму, наоборот, по душе вольный ветер, не догадывается он, сколько болезней тот несёт вместе с вредной пыльцой, песком и частицами экскрементов животных. Могрул прочитал бы лекцию о гигиене, только вот лицо пониже глаз наглухо перевязал тряпьём.

Шаг у них примерно равный — у старика и калеки, — никто никого не ждёт, не раздражается. Оба опираются на посохи и тащат на спинах мешки с предметами первой необходимости. Патрули великодушно провожают до первого источника, поэтому с ловлей лягушек проблем почти не возникает — видимо, вождь Лограм наказал исполнять каждый каприз жреца Юртруса.

Глядя на всплывшую тушку, орки молча скрежещут зубами и двигаются дальше. На развилке сопровождающие отправляются по охотничьим тропам за новой дичью — после заражения припасы нужно пополнить заново, — а Могрул с Согоримом выбирают самую широкую дорогу. В сухой сезон некоторые источники истощаются, и только те, что высоко в горах, остаются полноводными — поэтому так важно иметь под боком несколько вариантов. Поселения орков выбираются с идеальной точностью, на века, пока земля не отдаст последние соки.

— Чего в итоге мы добились тем трюком с лягушками? — Согорим по пути не прекращает задавать вопросы, но хоть думает достаточно, прежде чем заговорить. Его любопытство в другой день потешило бы самолюбие.

— Жабами. И не мы, а я, — поправляет Могрул ревностно, — добился подтверждения, что вода отравлена повсюду.

— Значит, прав оказался Лограм — нас кто-то намеренно травит.

Согорим умолкает и задумчиво почёсывает когтями отросшую щетину, раздражающе комкая в пучки волосню — кажется, он намеревается отрастить бороду, будто та прибавит образу отщепенца недостающую деталь. Сам Могрул бреет голову начисто, чтобы волосы не лезли в глаза, не разрушали идеальную чистоту. Он бесится с каждого оброненного, как кинжал, слова, но раскрыть причину не может. Не зря же племя и сам Груумш Согорима в своё время выбрали вождём, вознесли на костяной трон. Язык у него, как говорится, подвешен — явно создан для того, чтобы с кланами торговаться да присоединять их к племени, не только оружием, но и угрозами держать мир под каменными сводами; Могрул в своём храме закостенел, отвык от общения с кем-то, кто хитрее прыгучей жабы, да и те у него часто разбегаются.

И всё-таки тяжело не уважать Согорима, который нынешнему вождю Лограму — полная противоположность, однако сплеча рубить, однозначно решать, чья правда ближе, нельзя: есть время для диалога, как и для остро заточенного топора. Сейчас, в веху волнений и жажды, как никогда требуется решительная, тяжёлая рука. Оркам слова — лишний груз, по поступкам они судят и силу уважают. Могрул признаёт, что иначе не выжить никак, но сам предпочитает диалог лишней бойне, поэтому с Согоримом волей-неволей общий язык находит.

Им бы с самого начала объединиться, прислушаться друг к другу — глядишь, и остановили бы вовремя трагедию. Однако нехорошее предчувствие не даёт покоя Могрулу: кто, кроме Согорима, постороннего в храме вообще видел? Не замешан ли он сам, не месть ли задумал за страдания? Он кажется разумным и мудрым, но в душе может быть гнилым, на радость Юртрусу — кто знает, не помешался ли искалеченный вождь на сходстве с богом Смерти?

Им остаётся всего один источник — чаша, как у него в храме, на возвышенности. Тропинка едва просматривается, но Согорим уверенно ведёт всё выше, кругами огибая скалу. Камнепады тут уносят жизней больше, чем дикие звери, поэтому идут они осторожно, прощупывая посохами каждый уступ. Если повезёт, потребуется снарядить целый караван для поддержки племени, пока источники поближе не обновятся, и Согорим самозабвенно делится с северным ветром планами, как лучше наладить поставки и охрану, как укрепить тропу и защитить головы от летящих камней — с такой высоты даже мелкий осколок может зашибить не хуже сюрикена.

Могрул его оптимизма не разделяет, хотя должен надеяться на лучшее: этот источник — последний. Кто бы ни отравил воду, не стал бы он дарить им надежду; не шалость это и не мстительный порыв, а точный расчёт, показательный, чтобы Могрул заметил. Возможно, сейчас он идёт прямо в ловушку — но кому сдался несчастный старик с изувеченным сердцем, который и так вот-вот Юртрусу душу отдаст?

Дыхание сбивается через несколько часов, и Согорим объявляет привал в ближайшей пещере, которая больше похожа на углубление в скале, но в качестве укрытия её вполне достаточно, да и костёр развести можно без опаски. Могрул валится на ближайший валун, забывая об опасностях, и тяжело дышит, хватаясь за грудь — уже много лет он не ходил так много, хотя и по молодости хорошей формой не отличался. Согориму одного взгляда на него хватает, чтобы понять: помощи не дождёшься. Бывший вождь в одиночку собирает сухие до белизны ветки, вырывает углубление для костра и закрывает его камнями вокруг. Ветер в горах изменчивый, быстро меняет своё направление, и кажется порой, что дует со всех сторон сразу.

Могрул кутается в походный серый плащ, зябко водит плечами и чувствует себя как никогда старым. Приходится признать, что без поддержки замёрз бы насмерть или сорвался с утёса, однако в искренность намерений Согорима верится в последнюю очередь. Тот сидит напротив, не выпуская из руки древко копья, и вид его кажется зловещим.

— Что не так? Говори уже, — проницательный к тому же, демонова его сущность, истинный сын Груумша, Того-Кто-Наблюдает. Могрул вздыхает и приоткрывает свои мысли, зная заранее, что те прорвутся в итоге бесконтрольно, точно через прорубленную плотину.

— Откуда мне знать, что в храм кто-то заходил перед эпидемией? Пока только ты шатался рядом, как на цепи, и странно себя вёл — Батур это может подтвердить. У тебя же в доказательство одно только слово.

Согорим одаривает его долгим взглядом, угрожающе, не мигая даже, и безжалостно рубит правду, которая уже давно висит перед носом:

— Отрава из твоих запасов, — они одновременно отводят взгляды в разные стороны; молчание висит достаточно долго, чтобы Могрул вообразил абсолютно все варианты развития откровенного разговора, включая убийство и сокрытие тела. Возможно, скромный шанс у него есть против покалеченного, но всё же воина, однако проклятое копьё и его сметает. Согорим тем не менее продолжает абсолютно ровным голосом, с примесью металла: — Ты мне жизнь спас — это бессмысленно. Я был там и мог остановить её, но решил не вмешиваться, понимаешь?

Значит, он давно подозревает и страдает от чувства вины ничуть не меньше, чем сам Могрул. Не сразу, но ледяная стена подозрительности между ними даёт трещину. Если подумать, то они оба могут лишиться жизней за недосмотр, за роковое стечение обстоятельств, последствия которого исправить возможно только собственными руками. Чудом будет, если никто подробностей не узнает, полуправды вполне достаточно.

Ночь подкрадывается незаметно, обрушивается короткими сумерками и тут же скрывает мир будто под плотным пологом. Ночи становятся длиннее, поэтому встать придётся с рассветом, как только дорога начнёт проглядываться — нет большей глупости для путника, чем доверчиво прогуливаться по горам в темень. Огромные дикие кошки, которые в темноте как раз отлично видят, не прочь полакомиться лёгкой добычей.

Спать решают по-очереди, приглядывая за костром и обстановкой. Согорим скептически цокает языком, вызывающе вздёргивает головой и спрашивает, умеет ли жрец пользоваться копьём.

— Нет, — честно отвечает Могрул, — мы больше по одноручному специализируемся. Ты зря усмехаешься: преимущество жреца отнюдь не в физической силе кроется, а в магии.

— Что-то ни разу не видел, чтобы ты колдовал, — тьма укрывает выражение лица Согорима, однако Могрул уверен, что сейчас он хмурится.

— Только глупец выставляет свои способности. Возьми тех же воинов: по оружию уже догадаешься, как те будут сражаться, если хоть что-то, конечно, в тактике понимаешь. С магами сложно, до первого заклинания не поймёшь, кто перед тобой стоит.

Близкая — а главное, нейтральная — тема заметно успокаивает Могрула, и, откинувшись на походном лежаке из сшитых шкур, он с охотой поддерживает разговор о магах и слушает истории Согорима о битвах с ними. Даже не верится, что такой опытный воин мог пасть жертвой заражения — теперь обиду чувствует даже Могрул. Так они незаметно возвращаются к той самой стычке с нежитью, и Согорим нехотя, судя по недовольному тону, делится воспоминаниями: как они попали в засаду по чистой глупости, позволив зажать себя в тесном пространстве, как чья-то костлявая рука схватила за щиколотку в пылу сражения, подтянула пустое тело, выбираясь из рыхлой земли, и как впивались зубы, отрывая плоть целыми кусками.

Когда он замолк, тишина, наверное, воцарилась на целую вечность. Подкинув веток в костёр и отдышавшись, Согорим продолжает уже куда более спокойно:

— Мой брат по битвам был уверен, что ноги не спасти, но жрица Лутик повелела обратиться к тебе. Думаю, ты понимаешь, о ком я сейчас говорю, — оба усмехаются, вспомнив что-то своё, затем Согорим заискивающе протягивает: — А вы с Батур?..

— Нет, — чересчур резко гаркает Могрул, что однако не станавливает Согорима. Задумчиво почесав когтями подбородок, он делится своим наибогатейшим опытом общения с женщинами:

— Она так смотрит, будто ждёт от тебя решительных действий, а ты, как баран, ничего не понимаешь.

— Понимаю поболее твоего, но мне хватает мозгов не портить ей жизнь.

— У неё нет детей?

Могрул обречённо вздыхает, чувствуя себя последней болотной тварью, хотя хотел всегда как лучше для Батур, а та настойчиво ждала, пока он сам её не оттолкнул. Что он должен сказать теперь? Что ему жаль? Конечно, ему жаль всегда — но далеко не того, о чём думает Согорим.

После стольких лет ему сложно отпустить её до конца — из своего сердца, из храма, который она умудрилась сделать домом, — поэтому страх надёжно держит рот на замке. Это так низко, что с самого себя тошно — так зачем что-то объяснять Согориму?

— Когда-то у меня были… ученики, — медленно, нехотя Могрул выдавливает слова по капле. — Батур помогала за ними присматривать, но однажды мы лишились их. Глупо вышло. С тех пор между нами… сложности в общении.

Для орка слишком мудрёно; он и не надеется, что Согорим поймёт хотя бы малую долю того, что они пережили, что переживают сейчас. Могрул смотрит на свои руки — морщинистые, пигментными пятнами отмеченные, беззащитные без привычных перчаток, — но вспоминает другие: маленькие ладошки с округлыми, как у людей, ногтями; кожу, меловой пылью покрытую…

…Шукул воровато отводит глаза и прячет за спиной руки, когда Могрул спрашивает, почему тот рыскал в мастерской без спроса. Один воспитательный подзатыльник развязывает язык: белила ему нужны, чтобы вымазать руки, раз перчатки, как у учителя, ему ещё не положены. В качестве алиби он демонстрирует белые ладони. Прохудившаяся от времени одёжка вся вымазана тоже, но мел — не чернила, отряхнуть можно. Покачав головой, Могрул в последний раз читает нотацию о правилах поведения в храме и отпускает ученика с миром, поглядывая вслед и любопытствуя, надолго ли затянется подражание. Грудь всё равно раздувается от гордости при виде его маленькой, пусть и совершенно непохожей, копии. Разве не в этом смысл — перенести частичку себя на преемника?

Первые месяцы обучения — самые сложные не только для Шукула, но и для самого Могрула. Тяжело свыкнуться с мыслью, что на долгие годы он будет лишён уютного одиночества, а зона ответственности расширится на кого-то другого — на целых трёх орков, если считать неожиданное прибавление в виде Шелур и Батур. Могрул и сам понимает, на уровне интуиции и зачатков общецивилизованной морали, что ребёнку не место в храме Гниющего, однако только детский мозг в состоянии впитать новую информацию в чистом виде, принять принципы церкви Юртруса, а не пугливого и суеверного племени. Кому-то неизбежно придётся встать на место жреца.

Работа никуда не исчезает, как и вереницы трупов, корчи и предсмертные хрипы агонизирующих орков. Батур каждый день глядит с укором и просит быть помягче хотя бы в выражениях, но Могрул непреклонен: ограждая ученика от реальности, ничего не добьёшься, только поселишь подсознательный страх и брезгливость к чёрной работе.

Ему не жаль Шукула — жаль своего времени, которое можно потратить на потенциально более успешного ученика, поэтому Могрул откровенно давит на него — пока что только ассистента, который подаёт инструменты и учится отличать противогрибковую мазь от бычьего жира, — требует ходить хвостом, мыть каменный стол после вскрытия и ухаживать за больными. Когда-то Могрул и сам был на месте Шукула, а сейчас просто рад, что сбагрит часть грязной работы и покажет заодно, что быть жрецом — это не только молиться и лечить болезни, но и пачкать руки.

Однако со временем Могрул признаёт, что недооценил и мальца, и Шелур, которая не оставляет попыток влезть в обучение. Маленькой ушлой змейкой она каждый день проникает в мастерскую и, тыкая пальчиком в банки, спрашивает о свойствах различных снадобий. Шукулу только в радость покрасоваться, а Могрул внимательно слушает издалека, насколько ученик усвоил знания. К его изумлению, процесс обучения идёт куда быстрее в присутствии Шелур.

При виде мертвецов Шукул не шевелит и бровью, спокойно выполняет каждый наказ, однако через некоторое время Могрул раскрывает секрет, когда жрицы Лутик приносят маленькую орчанку, погибшую при странных обстоятельствах. Смертность среди детей высока, и далеко не каждый орк доживает до зрелости, но Шукул об этом не знает. Он таращится на тело — казалось бы, точно такое же, как все остальные, — и не шевелится; впалая грудь едва поднимается.

В этот момент он понимает, что Шелур тоже может умереть. О себе Шукул думает в последнюю очередь — о, как же трудно избавиться от этого проклятого изъяна! Цепь логических заключений приводит его к самым сложным вопросам, ответы на которые ещё предстоит решить для себя, но пока что он тянет к сестре свои белые руки, точно маленький аватар Юртруса, и запрещает ей умирать. Могрул от души хохочет над детской искренностью и впечатлительностью. Пусть делает, что хочет, решает он погодя, лишь бы мысли о смерти не мешали ему жить.

Батур отвешивает Могрулу крепкую затрещину и уводит Шукула мыть руки в мёртвой воде. Благодаря эху он слышит обрывки её поучительной речи о жизни и смерти, о неизбежности и судьбе, смирении и долге — всём том, что жрицы Лутик рассказывают детям, когда приходит время для сложных вопросов. В который раз Могрул благодарит богов за Батур и считает её появление невероятной удачей — не придётся самому подбирать слова, особенно когда дело дойдёт до разговоров о взрослении и половом воспитании.

Однако есть вопросы, ответить на которые может только жрец Юртруса, и от этой обязанности Могрулу не увильнуть. Может, он не самый лучший учитель, но дело своё знает; требуется лишь показать, а дети уж подхватят. Кто же знал, что этого мало, ещё и разговоры о высоком подавай? Он никогда до сей поры не общался с детьми, да и со взрослыми старался не особо пересекаться — теперь же у него сразу двое полуорчат и Батур, которая каждый день отвлекает его от работы, даже когда делает уборку, готовит детям или хмурит брови, в очередной раз в чём-то, с ним не соглашаясь.

Женщины для него — такая же загадка, как Воющая смерть, скосившая половину населения Невервинтера — такая же заманчивая в обладании и опасная для собственной безопасности. Сложнее становится, когда Шелур проникается к нему доверием и озвучивает мысли, делится с Могрулом впечатлениями об услышанном, хотя он и не просит — более того, ему не интересно слушать глупые домыслы маленькой соплячки о собственной работе.

Он сам во время ученичества долго не мог понять, по какому принципу отвечает Юртрус и почему постоянно молчит, когда так нужен, но Шелур быстро находит ответ:

— Гниющий бог страдает. Наверное, он потерял слух, вот и не слышит все молитвы, — глаза её наполняются искренними слезами. — Мне жаль его.

— Почему это? — брови Могрула мгновенно приподнимаются. Сомнения во всемогуществе богов — явная ересь и прямой путь на Стену Неверующих, о чём нужно немедленно рассказать Шелур, а лучше — попросить Батур объяснить получше, без страшных подробностей о вечных муках.

Нет сомнений, каждое божество из орочьего пантеона — образец силы и могущества. Признаться, Юртрус на общем фоне выглядит неприглядным, но это лишь иллюзия: нужно обладать недюжинной силой воли, чтобы вынести страдания плоти и черпать в том силу. Он — вездесущее знамение неизбежной смерти, инстинктивный страх, толкающий к выживанию.

Шелур поднимает на Могрула блестящие от слёз глаза, однако в голосе её звучит гнев:

— Он выглядит так, будто перенимает наши страдания, а мы требуем взять ещё больше! Это несправедливо!

В этот момент Могрул окончательно понимает, что взял не одного ученика и лишний рот, а двух продолжателей его дела. Мир под воздействием близнецов меняется: даже, казалось бы, извечные истины преображаются, становятся глубже, а радость от исследований теперь можно разделить не только с Батур, которая слушает из вежливости, а с теми, кто говорит на его языке. Что же будет, когда ученики вырастут?

У них формируется собственный клан, почти семья — как таковую представляет жрец смерти. Счастье пленённой птицей сидит в храме Юртруса, наполняя дни смыслом для каждого из них — по крайней мере, так думает Могрул, отказываясь замечать растущую проблему.

Рассвет приносит резкие порывы ветра — не такая уж редкость в горах, но Согорим призывает к осторожности: сгущающиеся тучи предвещают дождь, а вместе с ним — оползни. Быстро собрав вещи и забросав костёр песком, они двигаются дальше, не позавтракав. Холодно слишком и промозгло — хочется для начала размять мышцы, согреться, а потом уже перекусить, если будет настроение. Пока что в желудке у Могрула будто жаба бултыхается, вызывая лишь тошноту; плохое предчувствие никуда не девается, а впереди их ждёт последний источник на ближайшие лиги вокруг.

Далёкий раскат грома подгоняет всё выше. Согорим тяжело дышит, но не замедляет шаг, чувствует тоже, что времени остаётся в обрез: мало удостовериться, что источник в порядке — надо ещё вернуться обратно, в идеале — остаться кому-то до появления водоносов.

Когда они достигают нужной высоты, Могрул видит знакомый ручей, будто артериальной кровью вытекающий из сердца скалы и скрывающийся между скал и наклонившихся к обрыву деревьев, упрямо цепляющихся корнями за камни. Озеро в естественной каменной чаше — точная копия того, что у него в пещере — кристально чистое; вода, точно жидкий лазурит, отливает тёмно-синим благодаря глине на дне. Перед бурей все звуки стихли, ни души вокруг не видно, кроме них.

Могрул может любоваться пейзажем вечно, однако обязательства и тяжёлая рука Согорима подталкивают его к покатому спуску — вот и пригождается посох. Мелкие светлые камни предательски выскальзывают из-под ног, несколько раз Могрул едва не наворачивается, но его провожатый ловко перехватывает за локоть, не позволяя упасть. С жабами не везёт, и пока Могрул, пыхтя и проклиная всё животное царство, обшаривает заросли на берегу, Согорим застывает каменным изваянием, неотрывно глядя в пространство.

Наконец Могрул не без усилия разгибается и орёт на своего помощника что есть мочи, но бурю перекричатьнепросто:

— Помог бы, гоблин-переросток!

Спокойствие Согорима раздражает; чуть приподняв острие копья, будто готовясь к бою, он кивает в ту сторону, куда всё это время пялился.

— Там кто-то стоит.

Могрул резко поднимает голову и наконец различает у деревьев тёмный силуэт. Незнакомец недвижим, но точно разглядывает их из-под натянутого капюшона. Полы темного плаща трепещут на ветру, разбивая всякую иллюзорность. Ни дюйма кожи не видно, так что не определишь, кто перед ними, затаивший обиду эльф или человек, но точно мелковат для орка.

Когда они продвигаются вперёд, не сговариваясь, фигура делает размашистый шаг к воде и вытягивает над ней руку в предупреждающем жесте, гарантируя серьёзность намерений. Могрул уже не сомневается, что яд будет пролит, но раз незнакомец медлит, с ними явно хотят поговорить, что, конечно, знак зловещий, но и многообещающий — значит, придётся торговаться. Как никогда прежде Могрул рад, что позволил Согориму сопровождать его: по части разговоров сам он плох, да и напряжён так, что в любой момент может сорваться на собеседника.

Бывший вождь расправляет плечи, инстинктивно старается казаться больше и внушительнее, чем есть сейчас, однако хромоту скрыть не так просто. Их обоих видят насквозь.

— Какие бы мотивы тебя ни вели, со смерти невинных детей и стариков ты выгоды не получишь. Давай поговорим…

Пока Согорим пытается потянуть время, Могрул принюхивается к гнойному душку, которого в столь чистом, невинном месте просто быть не может, и вздрагивает. Сердце вновь, как было пару лет назад, пропускает удар с осознанием, кто перед ним. Будто прочитав его мысли по выражению на лице, тёмная фигура оживает, чуть наклоняет набок голову, и Могрул, точно получив приглашение, прощупывает ауру.

Душа этого создания — гнойная рана с разорванными краями, будто что-то нарочно не даёт ей покоя. Раньше ему уже доводилось видеть подобное, но тогда сила била по нему безумным потоком, точно из пробитой плотины. Теперь эта рана зарубцевалась, однако всё равно мешает жить спокойно, как и Согориму с его явными физическими недостатками. Чем ближе Могрул подходит, тем яснее чувствует запах разложения, но не тот, что окутывает мёртвые ткани, нет — душа была и жива, и мертва одновременно. Немыслимо!

— Шелур…

Его горький шёпот походит на выдох — впервые тяжесть прожитых лет ложится на плечи так явственно, едва не пригибая к земле, — но женщина в чёрном без труда читает своё имя и оскаливается из-под надвинутого капюшона, точно порождение Баатора. Теперь он видит выпирающие нижние клыки и острый девичий подбородок, доставшийся от матери-рабыни.

— Ты же всегда работаешь один, учитель, — с лёгким укором говорит она, но скорее наигранно. Тон так холоден, что пробирает до костей — Могрул совсем её не узнаёт. — Зря привёл второго.

Согориму больше для атаки и не нужно — такие, как он, ждать смерти не станут, ударят первыми. Могрул же медлит и первые мгновения не знает, что нужно сделать. В голове будто туман расползается, а взгляд задерживается на крошечной лягушке, сидящей в источнике. В два прыжка она покидает опасную зону, когда Согорим выгибается и пронзает воздух на месте, где только что стояла Шелур. Он встаёт между ней и озером, гонит прочь, как всякую нечистую силу. Даже без магических способностей он наверняка чувствует противоестественную дихотомию жизни и смерти, присущую только некромантам — возможно, вспомнил знакомое чувство.

Нежить лезет из-под земли, как Согорим и говорил. Могрул мысленно отвешивает себе подзатыльник за забывчивость — их с самого начала выдавал запах; Шелур лишь отвлекала внимание. Наконец, разозлённый и разочарованный, Могрул вспоминает все жреческие заклинания для отпугивания и разрушения нежити, которыми, впрочем, никогда не пользовался. Первые попытки выходят топорными, он путается и сбивается, когда трупы подходят особенно близко, — скорее из-за нервозности, — но быстро входит во вкус. Юртрусу больше других орочьих богов противна сама мысль о нежизни, и Могрулу хочется верить, что Белая Длань в этот момент ведёт его руки. После стольких лет в храме приходится поработать и стражем равновесия, ведь смерть не любит, когда у неё что-то воруют.

Могрул понимает, что бесполезен как боец — только магия спасает, а у той есть границы возможностей. Шелур прекрасно знает его пределы, поэтому виляет, уворачивается, а затем снимает с пояса изогнутый кинжал — таким бы глотки резать на ритуалах, а не сражаться. Он не может увернуться, а потому отступает за спину Согорима. Тот же рядом с ней — молодой и здоровой, если не считать сочащейся гнилью ментальной раны, — проигрывает в скорости, однако всё равно искусно управляется с копьём. Могрул не сильно разбирается в техниках боя, но очень надеется, что Согорим вынес какие-то выводы из битвы за титул вождя.

Он тяжело дышит и едва держится на ногах. Всё, что может сделать жрец на месте Могрула, это поддерживать целительными заклинаниями. Лишь чудом он успевает кинуть спасительный оберег, когда кинжал распарывает широкую грудь Согорима, затем легко выходит и проникает ещё раз где-то под сердцем. Мелкие тонкие порезы кровят, раскрашивая зелёную кожу в красный, но самая глубокая рана выпускает жизнь за считанные минуты.

Согорим оседает медленно, продолжая сжимать древко копья, а Могрулу остаётся только за счёт выигранного времени направить в Шелур столб пламени, сминая последнюю недобитую нежить. Укрыться от этого заклинания непросто; защита лопается, как мыльный пузырь, и божественная сила пополам с огненной выжигает на Шелур новую отметину. В тот же миг Могрула будто паралич берёт, он сожалеет, что причиняет ей боль; хочется думать, что она не оставляет иного выбора, когда вонь от палёной кожи и волос разъедает ноздри. Слёзы проступают уж точно из-за едкого запаха.

Шелур отскакивает и бьёт чем-то в грудь, отталкивая, скорее инстинктивно — для сильного заклинания нужна концентрация и железная воля, когда руки опалены и двигаются только из-за прилива адреналина, — и наконец разжимает кулак над лазуритовой гладью. Не дыша, Могрул может только наблюдать, как всплывают кверху брюхом мелкие рыбёшки.

Он вскидывает посох, готовясь нанести очередной удар; убить её теперь легче, когда вина доказана, а ярость прожигает желчью каждую мышцу, призывая к действиям, но Шелур не позволяет и шага ступить. Его обволакивает липкая, мерзостная сила Темного Плетения, вынуждая склониться рядом с Согоримом. В руке у Шелур что-то блестит, похожее на кусок серебра, но таких артефактов Могрулу не доводилось встречать.

— Я не буду убивать тебя, учитель. Кто-то должен рассказать о том, что ты видел.

Она оставляет обдумывать свои слова, ибо видел он слишком многое и молчал слишком часто, чтобы теперь взреветь от бессильной ярости.

Раны Согорима затягиваются благодаря оберегу, кровь останавливается, а мелкие порезы от кинжала и вовсе исчезают. Теперь, думает Могрул, они оба так накрепко повязаны и разделёнными тайнами, и долгом жизни, что не расплетёшь клубок без усилий. Кряхтя, они поднимаются на ноги и оглядываются: прекрасный источник отныне осквернён гнилью. Тёмные силы оркам родня, однако эта даже Могрулу, известному коллекционеру, кажется отвратительной, она въедается в землю и уничтожает жизнь, без которой ни света, ни тьмы существовать не может, и аура Шелур вся сочится ею, точно ядовитым соком.

— Я не верю в совпадения, не знаю, как ты, — говорит Согорим, с мрачным видом пялясь на упокоенную нежить. — Это всё она наворотила, с самого начала. И вы оба, кажется, хорошо знакомы.

Его взгляд прожигает насквозь, и Могрул в этот раз оставляет за Согоримом право злиться. На его месте он бы тоже требовал ответы и сам не отказался бы от них.

— Я её не учил подобной мерзости. Значит, за ней стоят силы куда более могущественные, чем можно себе представить.

Наконец проливается дождь, точно горькие, крупные слезы, и смывают кровь в озеро. Могрулу не хочется смотреть на это, как и на полуразложившихся мертвецов у берега. Среди них есть и эльфы, и люди, и даже парочка полуорков — явно не из племени, судя по одежде, наверняка наёмники, которым не повезло сгинуть в какой-нибудь канаве. Могрулу противно и думать, что Шелур, его маленькая любознательная девочка, теперь обшаривает могилы и творит богопротивную магию. Возможно, сама убивает и превращает в чудовищ. Тут уже не до расовых различий — подобной участи не пожелаешь даже врагу, хотя ход, безусловно, эффектный.

Похоронить их нет возможности, да и после позорного боя сил не осталось. Согорим спешит обратно, чтобы доложить племени о катастрофе, молчит всю дорогу и копит ярость — не скажешь точно, из-за очередного поражения, уже девчонке, или же неизбежного вымирания. Одно точно: Могрулу предоставлен последний шанс на молчание.

— Ты сказал, что потерял учеников. Что произошло между вами? Она убила второго? — спрашивает Согорим погодя, когда эмоции остывают, а источник остаётся позади. В его голосе звучит грусть — возможно, он уже не верит в злой умысел со стороны Могрула после того, как он опалил Шелур.

Он молчит, наверное, целую вечность. Кусочки мозаики только сейчас встают на свои места, формируя чёткую картинку и очевидный вывод, чем занималась Шелур этот год.

— Не было существа на свете, которого бы она любила больше брата, — вздыхая, отвечает Могрул, — а любовь — болезнь тяжёлая и прогрессирующая, неизлечимая. Такие привязанности, как у них — всё равно что новый жизненно важный орган. Отрежешь — и на всю жизнь останешься калекой.

— Я всё равно пойду, даже не смей стоять у меня на пути! Вождь прав: настало время напомнить о себе Невервинтеру!

Юноша перед ним тяжело дышит после столь эмоциональной речи; мощная грудь вздымается под мантией, посох в руке заметно подрагивает, и Могрул невольно задаётся вопросом, что тому причиной — страх или праведный гнев?

Глупо верить, что изоляция отделит Шукула от племени и его влияния. Прежде всего он молодой орк, а потом уже тот, кем Могрул хочет его видеть. Зов предков не перебить, он требует крови — это так же естественно, как солнечный цикл.

— А ты что думаешь? — Могрул поворачивается к Шелур, сложив за спиной руки. Он хочет давить на неё, но при этом показать, что у них происходит конструктивный диалог. Это подлый приём, потому что Шукул любит свою сестру и ничего не решает без неё. Шелур — голос его разума, но сейчас она прячет глаза и медлит с ответом, чувствуя нажим с двух сторон.

— Я… я не знаю. Честно. В смысле, зачем на войне жрец Юртруса? — она искренне недоумевает, взмахивает руками, пока пытается сформулировать мысли. Шукул в нетерпении её перебивает:

— Вождю нужен каждый орк, который владеет магией — это сравняет наши шансы!

— Я сомневаюсь, что ты сейчас говоришь о работе в тылу и лечении ран, — наконец Могрул нарушает временный нейтралитет и с готовностью принимает в ответ уничтожающий взгляд. — У каждого в племени своё место, Шукул…

— Это место труса!

Голос гремит громовым раскатом на весь храм, но последующая тишина кажется Могрулу куда громче. Все трое замирают, инстинктивно боясь её нарушить, но Шукул слишком юн и напорист, чтобы бояться божественного гнева — даже в его доме. Он уверен в своей правоте, а Гниющему как обычно плевать на дела смертных. Глухотой так удобно пользоваться! Наверное, впервые в жизни Могрул искренне желает, чтобы его бог наконец проявил себя и простёр свою белую длань над головой молодого идиота, но эта опасная мысль быстро улетучивается из головы. К счастью, Батур сейчас нет рядом, чтобы разочароваться в нём до конца, а Могрулу искренне стыдно за порыв — они с Шукулом явно стоят друг друга. Он слишком хороший ученик, слишком много перенял.

— Глупо хвататься за традиции, когда в моих руках столько возможностей, — с жаром продолжает его преемник, — ты мог бы подарить племени намного больше, чем мазь от лишая, но ты не захотел из-за какой-то глупой привязанности к прошлому, к тому, что тебе сказали делать! Жрец не ждёт часа, когда пригодится его служба, это тот, кто стремится помогать своему племени с чистым сердцем, всем, чем может. Даже ценой собственной жизни, если потребуется.

Последнюю фразу он добавляет уже с ощутимыми нотками укора, будто ставит своему учителю в вину долгую жизнь и седые волосы.

— Ты глуп, если видишь только войну. Да, жрецам приходится сражаться, но не в интересах растущих амбиций вождя. Ты подумал о Батур, которая останется позади? О своей сестре? Им тоже придётся выживать, а без традиций и мудрости предков они обречены.

Шукул явно его не слушает, и даже родные имена на него не действуют.

— Я ухожу с отрядом Горбаша завтра. Это решено.

Мир точно сошёл с ума, если и рассудительная, тихая Шелур внезапно оживает, решительно заявляя:

— Я иду с тобой!

— Ещё чего! — уже кричит Могрул, мир которого и так опасно шатается. — Хотите погубить своё племя? Один должен остаться!

— Он прав, Шелур, прости.

Они расстаются впервые и только сейчас осознают это. Шукул мрачен, но ему хватает ума не втягивать в неприятности сестру. Она бы правда пошла, но насилие не по её части — скорее уж врачевание и зельеварение. Незачем умножать смерти, если выросла вместе с трупами и тяжелобольными. В дорогу, на удачу, Шелур отдаёт брату свою единственную драгоценность — красную бусину на стёртой до черноты верёвке. Они молчат и не смотрят друг на друга, будто снова, как в детстве, объясняются мыслями.

Могрулу самому себе не признаться, что слова Шукула его пугают. Он не хочет вдумываться, проверять веру на прочность, но кипящая, восхитительная молодость горным потоком мутит тихие воды, создаёт опасные волны. Нельзя менять курс, когда ты зашёл так далеко.

Они не прощаются — два упрямца, неназванные отец и сын, — видимо, надеясь продолжить перепалку позже; надеясь, что жизнь рассудит по справедливости…

…но Шукул не возвращается.

========== Часть 4 ==========

О разговоре с вождём Лограмом Могрулу даже лишний раз вспоминать не хочется. После унизительных объяснений, придуманных на обратном пути напополам с Согоримом, более опытным оратором, Могрул предлагает племени уйти на север, где остаётся один-единственный, но чересчур близкий к границам Невервинтера источник. Когда-то место в Горах Мечей, которое люди называют Колодцем Старого Филина, было орочьей стоянкой, исконной землёй. Однако не так давно люди севера решили проложить новый торговый маршрут через неё, поставили лагерь, и патрули со временем отогнали живущие рядом кланы обратно в сердце гор при помощи взрывных сфер, купленных у гномов — когда дело касается общего врага и продажи вооружения, все народы проявляют удивительную сплочённость.

— Они сражались против против жалких двух кланов и расслабились. Когда мы приведём всё племя, люди севера дрогнут, — заверяет вождь Лограм, и его верные приспешники кивают головами, как болванчики.

Могрула не волнуют средства, только цель: орки любой ценой должны выжить. Мясо теперь тоже есть опасно, ведь дикие звери пьют из тех же источников. Вскоре на многие лиги вокруг их дом превратится в безжизненную, ядовитую пустыню.

«И всё благодаря Шелур», — про себя добавляет Могрул и дёргается, как от удара. Сердце бешено колотится, пробуждая самые мерзкие воспоминания. Наверное, лишь твёрдая рука Согорима, лежащая у него на плече, не позволяет позорно упасть.

— Ты взял в ученики такую симпатичную, юную деву — и не стыдно было забирать у клана? — бывший вождь усмехается, когда они возвращаются в храм, однако Могрула любое упоминание о Шелур толкает на грубость:

— А нужно было взять самого мерзкого орка или каргово отродье? — он приподнимает густые брови. — Ты дурак, если думаешь, что талант как-то связан с внешностью или полом. Мрак в голове, да и только!

Однако Согорим и не думает злиться в ответ — наоборот, поддразнивает ещё раз:

— Никогда не видел симпатичных жрецов, — он вмиг добавляет, поймав грозный взгляд жреца Белорукого: — Кроме Батур, разумеется! Ты тоже не красавец, кстати. Думал, это традиция.

Если бы он только знал, насколько трепетным существом была когда-то Шелур — до того, как сбежала. Смерть — истинная ипостась каждого существа, как учит Юртрус, и даже в ней она прекрасна. Стало ясно, что раньше блестящая скорлупа скрывала гнилую сердцевину, и Могрул задаётся вопросом, насколько уместен теперь обратный вариант, где Шелур всё ещё хранит у сердца веру и настоящую, чистую любовь, а не её болезненные побочные эффекты — горе, отчаяние и пустоту разлуки. Насколько велика вероятность, что она прозреет?

Нет ответов сейчас, когда племя вот-вот вымрет, а Шелур бродит неизвестно где и с непонятными целями. Могрул фыркает и уже молчит. На самом деле ответ его забавляет: Согорим явно пытается сгладить острые углы. Орки — народ импульсивный, страстный, но некоторые решения нужно принимать только на холодную голову, и выбор в пользу Гор Мечей кажется самым очевидным. К вечеру возвращаются самые быстрые разведчики Лограма и докладывают, что источник не тронут, раз из него пьют люди.

Приток больных орков иссякает, и каждый понимает, что племя уйдёт раньше, чем последний скончается. Кого-то придётся бросить на смерть и оставить гнить тела в храме. От этой мысли у Могрула кружится голова: когда-нибудь он вернётся — и что застанет? Кожа под перчатками непроизвольно зудит, и пелена застилает глаза от головной боли, будто он уже убирает сгнившие трупы, полные копошащихся червей, пытается выгнать смрад и вернуть обратно привычную чистоту. Однако ничего уже не будет как прежде — это ясно, как день. Только свыкнуться сложно старику.

Пещеры наполняются гулом, точно улей шершней: орки готовятся покинуть насиженное место. Без сожалений, почти налегке они оставляют место, которое отняло так много жизней. Некоторые кланы вымерли, некоторые, где остались женщины и дети, присоединяются к более сильным. Выбора у них нет, как и права о чём-то торговаться. Однако клан Ослепителей силы не утрачивает: возможно, оттого, что приближённые к вождю и сам он пили не обычную воду, а медовуху — в честь победы над Согоримом.

Могрул всё чаще думает о случайностях и вероятностях, приведших их к настоящему моменту: что же это — шанс стать чем-то большим или же знак предстоящей смерти? Жрицы Лутик хранят молчание. Их осталось слишком мало — стариков так вообще можно пересчитать по пальцам, и все они собираются вместе, чтобы обсудить столь нерадостное будущее.

Вигнак Огнерукий и Яйсог — глава клана Костогрызов — приходят первыми, и Могрул уводит их смежную часть храма, где размещается мастерская. Пока маг рядом, он не боится за сохранность ингредиентов.

— Значит, тут всё и началось… — задумчиво произносит Вигнак, поглаживая длинную бороду.

— Здесь и закончится, — обещает Могрул и не скрывает боевого оскала. Яйсог хитро улыбается.

— Ты что-то придумал, старый лысый пень?

— Если и не спасёт, то точно оставит ощутимый след на земле, — туманно отвечает Могрул, а сам поглядывает на плесень, растущую на стенах, будто та всё слышит. Впрочем, почему бы и нет? Святое место полнится божественной тенью, через края переливается, даруя порой такие чудеса, о которых в здравом рассудке никогда бы не подумал.

Храм постепенно пустеет: те, кто могут уйти — уходят, но некоторые остаются лежать, порой даже на холодном камне, ибо не хватает на всех хотя бы худых лежаков. Постепенно тишина заполняет храм Юртруса, и кажется та зловещей, кошмарной — смерть в последние дни пересытилась, а что она явит, когда лопнет, Могрул не имеет представления. Плесень светится, будто знает какой-то секрет.

Является Музгаш из клана Хребтоломов, их лучший кузнец Гахт Меченосец и Батур, которой после кончины старшей жрицы предстоит возглавить храм Лутик и обучить новых жриц. Вигнак приглашает старейшин выстроиться плотнее, образуя полукольцо, в центре которого встаёт Могрул. Согорим вежливо остаётся в стороне и помогает оставшимся больным, за которыми уже никто не ухаживает, но Могрул знает, что этот хитрец всё слышит.

— Всего шестеро, — подытоживает Яйсог и качает головой. Могрул же подмечает очередное совпадение: шесть стариков — шесть орочьих богов, однако такая мысль граничит с гордыней. — Это все старейшины, кого удалось найти. Вождь ещё не знает, но вряд ли его сейчас будет волновать здоровье стариков: мой клан помогает Ослепителям организовать защиту обоза — к самому необходимому посадим детей, а все остальные пойдут пешком: нужно идти быстро, налегке, чтобы успеть пройти низину незамеченными.

— В долине и на болотах есть другие кланы, — кивает Музгаш, глава разведчиков. — Там молодые и крепкие орки, но полудикие и тупые, как камни. Логрум наверняка захочет от них избавиться. Он пылкий и сильный воин, но слишком молод, чтобы смотреть в будущее.

Старейшины молчаливо переглядываются, и каждый понимает, что без их знаний племя ждёт та же участь: дикость и жизнь на поводу у инстинктов. Большинство членов кланов знают только орочий язык, и лишь единицы — общее наречие. Молодые считают, что язык врага делает врагом и тебя, что это низко — уподобляться людям и эльфам, — и не понимают, что быстро изменяющийся мир, как бы ты от него ни прятался, не исчезнет, и орки являются его частью, а не просто потенциальными завоевателями. Без знаний их ждёт только вырождение и неминуемая смерть, ведь глупый и дикий орк ничем не лучше потерявшегося ребёнка.

Музгаш бережно раскрывает карту — настолько подробную и до мелочей вырисованную, что у Могрула захватывает дух. Когда-то, будучи юным, Музгаш обошёл весь Берег Мечей и нанёс его на бумагу, тщательно отображая каждую деталь местности: горы, тропы, реки и озёра. Именно его труд спасает их сейчас. Морщинистый палец указывает на точку рядом с руинами древнего Иллефарна, где, как помнит Могрул, находятся какие-то древние магические статуи. Вигнар знает больше, поэтому предлагает обойти дикие кланы стороной, чтобы в случае чего те прикрыли тылы, потому что впереди обязательно ждёт серьёзная битва.

— Армия не пройдёт по этим узким тропам, а мы малыми отрядами скинем их в пропасть. Да люди слишком трусливы, чтобы вообще туда сунуться! — голос Гахта грохочет под сводами, сотрясая воздух. Кажется даже, что плесень поджимается в страхе перед этим мощным, пусть и с небольшим брюшком, орком. Глядя на его руки, с трудом верится, что те созданы для созидания — скорее, для отрывания голов дварфам.

— Люди будут охранять торговый путь, сейчас они надёжно укрепились в окружении гор. Но и это ещё не всё: пленники рассказали о странных явлениях, — спокойно объясняет Музгаш и кидает быстрый взгляд вглубь храма, где неспешно перемещается Согорим. — Говорят, будто маги смерти бродят по земле безнаказанно, как хозяева, а болота изрыгают ожившие трупы сотнями. Если это так, то нам…

— Это правда.

Первым Могрул чувствует на лысом затылке острый взгляд Согорима, остальные же реагируют по-разному: Вигнак складывает руки на груди и с интересом ждёт продолжения; Батур хмурится и всё ещё хранит молчание. Лишь пылкие воины рычат и переглядываются, явно не понимая, что происходит.

Могрул рассказывает без утайки обо всём, что выведал и видел собственными глазами, потому что одному справиться снова не выйдет — слишком много на этот раз принесено жертв, да и не в праве он скрывать что-то от тех, кто может помочь и не рубить с плеча, как Лограм. Но видит Юртрус, на месте каждого присутствующего орка Могрул сам бы вскипел от ярости и пожелал покончить с преступником собственными руками. Произнесённое имя на миг оглушает, и пещеру заполняет тишина; Батур обеими руками глушит вскрик, но слёзы уже стекают по её щекам. Могрул не находит в себе сил смотреть на это — на разочарование и боль, которые познал в тот миг сам.

— Милостивая Мать Пещер, сохрани её душу, — шепчет Батур, но Гахт придерживается иного мнения:

— Твоя ученица ворует твою отраву, — на причастности Могрула он делает особый акцент, и, скрестив руки, тот встречает прожигающий взгляд, — а нам скажешь, что всё это, — он обводит взглядом храм Юртруса, где доживают последние часы их братья, и кривится, — случайность? Груумш всё видит, жрец, он не…

— И всё же проглядел, — спокойно констатирует Вигнак и берёт слово, пока Гахт задыхается собственным возмущением. Довольно редко Могрул чувствует к упёртому магу уважение — уж чего, а концентрации ему точно не занимать. — Важнее разобраться, кто хочет нашей смерти. Шелур была способной ученицей, но теоретиком — кто-то ей определённо помогает.

Громкий всхлип вырывается из горла Батур; не в силах больше сдерживаться, она открывает рот, пытаясь что-то сказать, но срывается на рыдания. Инстинкт велит Могрулу утешить её, защитить, но он тут же каменеет, когда слышит:

— Это была я! Простите, — Яйсог и Гахт, стоящие рядом, отстраняются с неподдельным ужасом на лицах, словно Батур только что на их глазах покрылась струпьями. — Простите, я её впустила и не знала… Не знала! Она попросила — как я могла отказать?

Могрул не хочет слышать, но слушает о том, как Батур ждала повода, чтобы отвлечь его. Шелур с ним встретиться побоялась, поэтому воспользовалась добротой почти что матери, вызвав в душе ложную надежду на возвращение, а затем скрылась с ядом. Конечно, Батур до сих пор не знает, что произошло в тот день, когда они нашли Шукула — тогда бы… А что бы она сделала? Тоже какое-нибудь безумство — из-за любви.

— Я считал тебя мудрой женщиной, но ты не захотела разглядеть в ней гниль, не так ли?

На этот раз спокойный и участливый голос Вигнака приводит Могрула в бешенство, и в то же время он не может с ним не согласиться. Орки не говорят о любви как эльфы и люди, потому что она делает их слабыми, уязвимыми — это болезнь, что разъедает податливое сердце и залепляет глаза иллюзиями. Даже лживые создания Нижних Планов не способны так заморочить голову и сломать волю, как может привязанность. Могрул и сам уже давным-давно заражён, позорно и безнадёжно, но самое страшное в том, что он не желает лечиться.

Тем временем Вигнак продолжает изображать из себя хозяина — он пережил уже четырёх вождей и не желает терять место у трона:

— Ты же понимаешь, что я не могу закрыть глаза на предательство? — Батур покорно кивает, смиренно, и сердце Могрула соскальзывает в пропасть грудной клетки.

— Это же смертный приговор! — восклицает он. — Ты знаешь, что её доверием воспользовались, и всё равно готов извести последнюю старшую жрицу? Ты всех нас погубишь, идиот! Сейчас не время…

— Ох, Могрул, — вздыхает Вигнак, и рот его кривится в усмешке, — сейчас самое время. Наш народ напуган, он требует ответов, но ты прав. Однако я не могу позволить убийце разгуливать свободно — кандалы будут лучшим решением, пока мы не доберёмся до Гор Мечей. Потом вождь Лограм восстановит справедливость.

На лицах старейшин Могрул видит один и тот же приговор — весь их самонаречённый клан поставил племя под удар, и, точно прогнивший зуб, его следует вырвать. Самое страшное, что Батур винит себя и согласна отдаться на волю вождя, которому не терпится кровь пролить по любому поводу. Могрулу тоже жить недолго при таком раскладе; пока он нужен, но один большой промах уже ставит под сомнение надобность в услугах жреца Юртруса. Как назло, и божество его хранит молчание, не являя присутствие богобоязливым оркам.

Пока он размышляет о будущем, старейшины снова возвращаются к Шелур:

— Она переметнулась на сторону людей — это как пить дать, — грохочет Гахт. — Мы портим кровь друг другу долгие века, но сейчас они готовы нас извести, как крыс, ради своих торговых путей. Я согласен с Вигнаком и вождём Лограмом: нужно ударить по ним сейчас, пока есть силы и время!..

Остаток собрания Могрул проводит как в тумане, его тошнит, и шрам на сердце скребёт, словно иглой, чувство тревоги. Старейшины обсуждают будущую стоянку в Горах Мечей и находят пещеры с неплохим потенциалом, планируют будущие налёты и маршруты для снабженцев. Батур уже не плачет, и в глазах её он видит мольбу о прощении: «Ты веришь мне? Это же была наша девочка!» Их судьба теперь в руках богов, но Могрул слишком упёрт, когда дело касается чего-то личного: он хватает Батур за запястье, мешая уйти вместе с остальными, и Юртрус свидетель, после недвусмысленных угроз он выпустит её только если его самого убьют.

— Ты сам сказал, что храму нужны наставления старшей жрицы, — говорит она тихо. — Я не могу бросить свой народ сейчас. Не волнуйся, даже цепям не сломить мою веру.

Её рука поднимается и на миг нерешительно застывает у его лица, затем нежно, будто боясь спугнуть, Батур проводит шершавыми кончиками пальцев по коже на щеке. Касание кажется и холодным, и огненным одновременно; Могрул дёргается, рот приоткрывается, однако ничего членораздельного он выдавить не может.

— Я должен… многое рассказать.

— О, не сомневаюсь, — на её заплаканном лице появляется тень улыбки, но лучше бы злилась — слишком часто он доводит её до слёз.

Вигнак без церемоний перехватывает Батур за плечо и уводит из храма, а Могрул остаётся стоять, как идиот, глядя вслед. Ноги будто прирастают к земле. Напоследок он чувствует на плече руку Яйсога, ловит его ухмылку и вспоминает наконец, что ещё далеко не всё потеряно. Да, они заперты в рамках своего долга, но кто мешает трактовать его чуточку… шире? Шукул определённо сейчас рассмеялся бы.

Требуется несколько мгновений, чтобы восстановить дыхание. Когда привычное спокойствие наполняет храм, Могрул, как обычно, направляется к мастерской, чтобы надеть белые ритуальные перчатки. Судя по шарканью за спиной, Согорим заинтересован его подозрительно собранным поведением.

— Тебе не нужно собираться в путь? — на всякий случай уточняет он.

— Всё, что нужно, на мне и в походной сумке. Осталось завершить работу.

Даже ему самому тон кажется безжизненным. Пока Могрул точит нож, мысли в это время сами собой перетекают к Шелур; затем он берёт глиняную посудину, вилку с двумя тонкими зубьями и направляется к разросшейся колонии плесени, выбирая самую жирную и выпирающую часть, готовую будто вот-вот оторваться от стены и уползти. Конечно, всё это выдумка, но Могрул всё равно осторожничает, как обычно.

Подсунув острие ножа под корень, царапая камень, он резко давит на ручку, пока плесень не шлёпается на подставленную миску. При беглом осмотре Могрул замечает тоненькие ростки, что свидетельствует о созревании — вот-вот споры брызнут в воздух. Сложно сказать, дышит ли он ими всю жизнь, или же плесень пребывает в некой спячке — недокормленной, вечно юной, пока не наступает момент для распространения. Оба варианта холодят кровь и напоминают, сколь много Могрул не замечает.

— Что это за дрянь? — Согорим благоразумно держится на расстоянии и лишь вытягивает короткую шею, чтобы разглядеть «урожай» получше.

— Честно, не знаю, — не дыша, чтобы не смахнуть свою невесомую добычу, бормочет Могрул, и судя по округлившимся глазам, Согорим ждал ответа куда более развёрнутого. — Сколько себя помню, плесень растёт в храме, и я даже как-то перестал замечать, насколько она удивительная.

Согорим выражает сомнения фырканьем в сторону — тихо, чтобы не разозлить молчаливого бога, — и Могрул может его понять: обросшие стены и потолок храма — последнее, что видят перед смертью, и ассоциироваться с чем-то приятным они не могут.

Ещё в юности, когда разум был куда податливее, Могрул искал хотя бы похожие описания храмовой плесени в драгоценных книгах и записях учителя, однако и тот не знал, что она из себя представляет. Многие поколения жрецов живут с ней бок о бок и совершенно не замечают удивительных деталей, вроде спонтанного свечения — впрочем, в храме Юртруса можно застать вещи куда более странные. Многие больные в бреду шепчут, что она вскормлена последним дыханием, и совсем недавно, когда Могрул подумал об избытке смертей в храме, то невольно уставился на стены, а плесень будто бы подмигнула.

Впрочем, от недосыпа и стресса и не такое померещится — так бы он и сказал в любой другой день, — однако Могрул решается на откровенно опасную авантюру.

Он опускается на колени перед больным орком и констатирует все признаки горячки: глаза под веками бегают, кожа сочится крупными каплями пота, из приоткрытого рта высунулся сухой, почерневший язык, мышцы сокращаются, мешая уснуть, однако скорее он умрёт от истощения. Это один из последних разведчиков, который испил из дальних источников, встретившихся Могрулу по пути. Должно быть, он был в отчаянии, раз решился на риск.

— Слышишь меня? — почему-то Могрулу важно знать, что второй участник его авантюры даст согласие добровольно. Разведчик наклоняет голову на звук и мычит; веки чуть расходятся, являя красные белки глаз. — Если ты готов послужить племени, доверься Белорукому Богу.

Никто в здравом уме не отдаст душу Юртрусу, но умирающий в горячке цепляется за последнюю нить — даже если смерть только отсрочится, оно того стоит. Не теряя времени на раздумья, Могрул подцепляет часть плесени длинной вилкой, однако на полпути его останавливает рука Согорима.

— Что ты творишь? — шипит он почти в ухо, угрожающе нависая сверху — даже калекой, заметно потеряв в весе, бывший вождь заметно превосходит Могрула в ширине плеч и росте. В любой другой день этот факт ударил бы по самолюбию, напомнив о неполноценности.

— Ему всё одно — помирать и гнить здесь. Если есть даже безумный шанс, надо им воспользоваться — так и работает милость Юртруса.

Хватка слабеет; несколько мгновений Согорим ещё сомневается, а затем, вздохнув, отпускает. Могрул тут же отправляет плесень в глотку разведчику и, чуть приподняв ему голову, помогает запить. Как-то тот находит остатки сил и вгрызается в стакан зубами, пока последняя капля не падает на чёрный язык.

— Что же с ним будет? — с мрачным видом спрашивает Согорим, а увидев, что Могрул идёт к следующему больному, восклицает: — Ты всех решил этой гадостью накормить?

— Если это последнее дыхание живых, то они разделят его на какой-то срок. Не знаю, как распорядится Юртрус, но из храма эти орки уйдут сами, — опережая вопросы и возражения, Могрул добавляет: — Я знаю, на что это похоже, но Юртрус продлит жизнь во служение оркам, а не поднимет безмозглую куклу на потеху некроманту. Вспомни, как Белорукий сам выглядит на изображениях!

Могрула пробирает смех с внезапно обретённой параллели — но какой-то надрывный, отчаянный.

— Как ходячий труп, — бросает нехотя Согорим и снова недобро зыркает из-под выпирающих бровей.

========== Часть 5 ==========

Всю дорогу Могрул хранит молчание. Злоба копится, как едкая желчь, однако тщедушного старого орка никто не замечает, и нет возможности её выплеснуть. Согорим, наученный опытом, держится в стороне; судя по скопившимся у висков бусинам пота, ему тоже нелегко приходится, однако реальность с их проблемами не считается.

Покинуть храм — куда сложнее, чем кажется на первый взгляд: прав был Шукул, когда называл его привязанным к прошлому стариком. Тяжело расстаться с вещами: удобным расположением мастерской, собранными за долгие годы ингредиентами, близкими сердцу безделушками и отметками солнечных циклов на стенах, хоть каждую он помнит наизусть — солнце тоже, как Могрул, не меняется из года в год и ходит по кругу. Мысли то и дело возвращаются к сундучку, из которого он забрал только журнал с исследованиями и запрятал его во внутреннем кармане мантии.

Впереди ожидает воинственно настроенная неизвестность. Чтобы ухватиться хоть за что-то родное, Могрул ищет взглядом Батур и всего один раз замечает знакомую фигуру в окружении других жриц. Те словно защищают свою наставницу собственными телами или же жмутся в поисках поддержки сами, однако глаза женщин горят решительностью. Члены племени держатся рядом, но обходят стороной компанию жреца смерти; кого-то откровенно пугает, что полумёртвые разведчики теперь бодро вышагивают рядом с Могрулом и односложно отвечают на вопросы. Старые мешковатые мантии скрывают разрастающиеся на коже гнойники, а надвинутые капюшоны — пожелтевшие из-за разбухшей печени белки глаз. Согорим до сих пор не может отойти от увиденного утром и кидает на Могрула странные взгляды, в которых читается как откровенный ужас, так и благоговение.

Кажется, оркам нет числа в этом едином потоке, однако так лишь кажется: пусть воины из клана Ослепителей повторяют, что умерли самые слабые, всё же их часть от племени — большая. Нет «лишних» — есть лишь те, кто не приносит пользы, а таковых никогда не было и не будет: даже павший в бою боец исполняет своё предназначение.

Всему есть причина.

Могрул пытается убедить себя, что переход к Горам Мечей — это его решение, не вождя, но и тот с ним вроде как согласен. Единодушие не должно быть подозрительным, однако в глубине души чувство тревоги кричит о ловушке. Судя по хмурым лицам вокруг, не один Могрул так думает — инстинкты всегда вели их народ, как путеводная звезда, и приносили лишь славу. Похоже, кому-то хочется видеть их сломленными, а не просто мёртвыми.

Воины кланов Ослепителей и Костогрызов сопровождают вытянувшийся строй и пыхтят, если кто-то выбивается из ритма; часто вспыхивают мелкие стычки — нервным оркам сложнее держать себя в руках, особенно когда жажда мести ярит кровь. Яйсог, как второй после вождя командующий, старается осадить молодых, но даже он при всех талантах не может быть одновременно повсюду.

Деревьев и зелени вокруг всё меньше, только голые выжженные солнцем скалы защищают обоз от сторонних глаз. Задирая голову, Могрул видит разведчиков на возвышенностях, прикрывающих их сверху. Условный сигнал так ни разу и не звучит — всё чисто. Ни души вокруг, только мелкие птицы в испуге срываются с насиженных мест, а те, что побольше, тянут длинные шеи, с интересом рассматривая потенциальную добычу. Дорога проходит через каньон, у входа в который остаются воины клана Костогрызов, чтобы прикрыть тыл — судя по всему, отсюда отныне начинаются их «новые» старые владения. Могрул никогда не разбирался в картах — разве что только солнечных, — но целиком полагается на опыт и острый глаз Музгаша.

Звуки битвы долетают с эхом через весь каньон, и племя постепенно сбавляет темп. Несколько вспышек пламени вырываются в небо. Согорим спрашивает, не пора ли им вмешаться, но Могрул качает головой: куда им, только под ногами мешаться будут. Когда шум стихает, они продолжают путь и спускаются в пещеры, где жрицы Лутик первым делом раскидывают временный лагерь. Посреди суеты Батур выглядит собранной и строгой, как сама богиня, и Могрул даже не сразу замечает толстые стальные обручи поверх привычных глазу браслетов. Каким-то образом Батур отвлекает внимание от своего положения — или же действительно отдаётся всей душой делу, пытаясь сполна искупить ошибку. Когда Могрул с усилием отводит взгляд, земля шатается под ногами, а сердце снова гулко бьётся в груди.

Первым делом жреца Юртруса ведут к роднику в скале, где уже собрались лидеры кланов: несмотря на довольно посредственное течение, источник воды выглядит надёжным. Чуть поодаль он замечает свежие лужи крови, а рядом — неизвестного в светлой робе и маске с прорезями в два ряда, будто у него две пары глаз. Амулет специально лежит поверх одежды, чтобы указать, кто именно перед ними стоит, но Могрулу рисунок ни о чём не говорит. Зато Вигнак выглядит довольным, пока тихо переговаривается с незнакомцем.

Родник взят в плотное кольцо, и воины намереваются контролировать его и днём, и ночью. Судя по всему, их не смущает присутствие постороннего. Склонив голову и навострив уши, Могрул берёт пробу воды кружкой и кидает туда мелкую лягушку. Как назло, пыхтение воинов заглушает шёпот двух магов.

— Чего копаешься? — бросает тот воин, что стоит между ним и магами — видимо, ему кажется подозрительной заторможенность жреца, а не появление чужака. Могрул топит возмущение в приступе кашля, когда наконец разгибается. Не ему устраивать скандалы, особенно теперь, когда правда обнажена, как открытая рана — теперь остаётся не довести её до гниения.

— Чистый, — некоторое время Могрул молчит, пытаясь подобрать слова помягче, — но нам его не хватит.

Лограм кривится, но кивает и отдаёт новые команды своим воинам: предстоит ещё много работы под носом у людей севера, которые, как говорят, стоят недалеко, но глубоко в низине. Музгаш успокаивает лидеров кланов:

— Тот, кто владеет высотой, владеет и полем боя.

Могрул стоит в стороне от обсуждения стратегии и откровенно удивлён, что его вообще до неё допускают — видимо, слово старейшин пока ещё не пустой звук для вождя. Вслух он этого, конечно, не признает, но опыт не на его стороне. Мурашки пробегают по телу, когда Могрул ловит на себе пристальный взгляд незнакомца. Маской напугать можно разве что человека, но то, что скрывается за ней, не может не напрягать. Тёмная аура холодна и колет, как мороз, ощупывая с ног до головы, изучая Могрула. Теперь понятно, как этот маг заполучил расположение Вигнака.

— Жрец смерти, — то ли спрашивает, то ли утверждает он, когда лидеры кланов склоняются над картой Музгаша и громко переругиваются. Могрул вздрагивает, но сам пока не понимает,почему; а когда ему не по себе, он начинает больше злиться.

— А ты огородное пугало?

Маг от души хохочет и отмахивается от нахмурившегося Вигнака, как от назойливой навозной мухи.

— Можно сказать и так: для людей севера мой господин — олицетворение кошмара. Теперь, когда мы объединились, ничто не помешает нам освободить эти земли от заразы Невервинтера…

Для орка любой человек — уже зараза, но Могрул знает, что она не так проста, как кажется: Шелур и Шукул не появились бы свет, но не принесли бы столько бед. Человеческая кровь слабая, травит выносливое тело и непрошибаемые мысли, вот поэтому они орки лишь наполовину. Как две чаши весов, приходится раскачивать потенциал полукровок на сильнейшую сторону и надеяться, что слабость не скосит их раньше. Жаль, не слить половину чужой крови и не оставить одну орочью — его учитель уже пробовал.

Не остаётся сомнений, что незнакомец под маской — тоже человек, а значит, пресловутый «Хозяин Пятой Башни», о котором он не устаёт говорить, тоже. Могрул искренне не понимает, почему четырёхглазое пугало ещё не бросили на камни и принимают его помощь в битве с людьми севера. Раз уж так, то пускай бежит на защищённый лагерь первым — тут и дикий орк поймёт, к чему все эти переговоры с Лограмом.

Короткий разговор с Яйсогом не добавляет уверенности, пока всё племя лихорадит, воинам на месте не сидится, а инстинкты требуют крови. Чтобы выпустить пар, как и планировалось, небольшие отряды отправляются вниз грабить и убивать людей. Их соплеменник с юга только рад такому раскладу и обещает всячески содействовать, однако Лограм наконец-то проявляет характер и рычит на четырёхглазое пугало:

— Это наша земля, и ни ты, ни твой хозяин не властны здесь. Люди наши, как и всё, что мы у них отнимем.

— Быть посему, — маг чуть склоняет голову, но Могрул уверен, что сейчас он смеётся над ними, считает животными, способными лишь убивать. Когда он уходит, дышать становится куда проще.

Пещеры постепенно заполняются голосами и лязгом металла, жрицы Лутик и фуражиры каким-то чудом строят крепкий тыл — как всегда незаметно для большинства орков, в глаза которых въелась кроваво-красная пелена войны и превосходства. Рождаются первые орчата — уроженцы Гор Мечей и будущие воины для армии Лограма, который грезит полным уничтожением людей севера. Воды мало, но её хватает для выживания и частых стычек, что, как говорят Ослепители, поднимает боевой настрой.

Яйсог и Музгаш обучают воинов и разведчиков; Гахт Меченосец берёт парочку молодых орков, которым хватает терпения для пары ударов молотом по наковальне, и учит своему ремеслу, постепенно заполняя потребности воинов в стрелах, копьях и топорах. После обстоятельного разговора они расходятся даже мирно — Могрулу ни к чему настолько эмоциональный и сильный противник, как Гахт, а тот наконец понимает, что сейчас им всем как никогда нужно держаться за традиции, помогать друг другу, чтобы выжить. Конечно, он до сих пор упорно настаивает на вине Могрула, но по крайней мере идёт на диалог.

Согорим тоже тренируется и даже уговаривает Могрула присоединиться, мотивируя тем, что бой с нежитью тот пережил лишь чудом.

— Знаниями, а не чудом, — гаркает Могрул не без обиды. — Тебе бы тоже не помешало наконец узнать, как с мертвецами сражаться.

Так, обменявшись колкостями, они приступают к обмену знаниями. Вскоре за ежедневными монотонными делами Могрул с охотой рассказывает о Юртрусе, как некогда своим ученикам, только на этот раз общение куда более взрослое. Он сознаётся, что не имеет ничего против войны, пока та даёт ему работу. Запах после боя и стоны умирающих угодны Юртрусу, но в нём не всё так однозначно, как кажется на первый взгляд: например, личинки, которые заводятся в старых ранах, выедают грязь и гной, исцеляя куда эффективней мазей — именно поэтому его также зовут Богом Личинок, а не потому что те просто мерзкие и копаются в трупах… Впрочем, и поэтому тоже.

Сложно понять двоякую природу Юртруса, но Согориму тот куда ближе, чем стал хоть когда-то Шукулу и Шелур. При иных обстоятельствах из него получился бы хороший ученик, однако и в качестве слушателя он вполне годится. Веры в Груумша Согорим не теряет, особенно когда тренируется и с боевым кличем протыкает набитые пылью мешки — может, разве что немного успокаивается духовно, не спешит, когда и некуда особо, больше размышляет над словами и чтит жатву смерти как естественный ход жизни.

Что-то идёт не так — тревога накрепко селится в голове, — хотя в общем и целом у племени всё в порядке. Присутствие разведчиков, замерших между жизнью и смертью, красноречиво говорит о видимости стабильности. За изучением изменений в их телах проходят самые тяжёлые дни, когда апатия и безысходность давят на Могрула подрубленной скалой. Гнойники под кожей разрастаются и разбухают, деформируя тела. Однажды проколов один, Могрул остался без ножа — то, что он принимал за гной, оказалось едким ядом. Теперь он смотрит на плесень с опаской, но всё же пересаживает её на новое место — перед углом, где теперь лежат больные, — будто к жертвенному алтарю.

Теперь нет подходящей возвышенности, поэтому приходится работать на полу, стоя на коленях, морщась от боли в спине и в сердцах проклиная Шелур. Пещеры совсем другие, куда более обширные, полупустые, да и обживаются с трудом, будто каждый орк в тайне надеется вернуться обратно. Новый закуток под храм Белорукого ещё меньше прежнего, но самое главное — тут нет ни притока чистой воды, ни выхода солнечному свету. Могрул сидит в каменном мешке и не знает, какой день по счёту наступает над ним.

Он терпит, зная, что заслужил, слоняется под разными предлогами по пещерам, проверяет запасы и воду, переругивается с воинами на тему личной гигиены, видится с Батур, однако та обычно либо слишком занята, либо не в настроении общаться; а однажды не выдерживает и выбирается наружу, отмахиваясь от орков-охранников у перевала; следом плетётся Согорим, выкрикивая что-то вслед.

Солнца нет, горную вершину захватила ночь, и свежий ветер гонит прочь тепло. Призвав сгусток света, Могрул садится прямо на землю, морщась, когда камни впиваются в копчик, скрещивает ноги и достаёт журнал с исследованиями. Первые страницы испещрены крупным, корявым почерком, но дальше он становится ровнее и куда меньше, когда его обладатель начинает ценить свободное место. Несколько страниц подшиты, а бумагу он всегда делает сам. Правда, теперь рукам сил не хватает, чтобы спрессовать как следует кору, да и где взять её теперь, на вершине голого камня?

Согорим падает рядом с чернильницей, лишь чудом не опрокинув её, и растирает изувеченные ноги обеими руками, явно наслаждаясь моментом, когда никто не может видеть момент его слабости.

— Клянусь Груумшем Всевидящим, с тобой я так начну бегать! — беззлобно бросает он и присоединяется к молчанию.

При свете магического огонька Могрул привычно делает пометки, наплевав на опасность для зрения, и подсчитывает потерянные в каменном мешке дни — он может сделать это и в храме, но на поверхности куда лучше дышится, а разум не сковывают тревожные мысли. Тут он чувствует себя свободным и не боится, что кто-то подслушает их разговор. Согорим не настаивает на откровениях, но определённо ждёт их — один эпизод, самый главный, так и лежит под замком из страха, стыда и разочарования в самом себе.

Могрул вздыхает, переводит взгляд на далёкое тусклое зарево со стороны лагеря людей севера и гадает, где же теперь бродит Шелур. Вряд ли люди примут орчанку, даже с половиной человеческой крови — зелёный цвет кожи для них куда важнее, чем внутреннее содержание. Застрявшие между двумя разными мирами, полукровки ищут себя в городах, где раса давно потеряла значение, и сливаются с многоликой толпой, однако для Шелур принципиально важно вернуться; что-то держит её рядом, как неупокоенного духа.

Взгляд Согорима буравит его даже сквозь тьму — за долгие недели Могрул хорошо изучил его тактику навязчивого ожидания.

— Она ведь всегда была тихоней, Шелур, — уточняет он охрипшим голосом, почему-то решив начать издалека, с чего-то хорошего. — Они с Шукулом будто делили одну душу на двоих, как и магию. Иногда я правда думал, что они без слов общаются, выглядели со стороны, как безумные — больные от них шарахались. А потом всё как-то резко изменилось: я не заметил, что они выросли в незнакомцев, замкнутых друг на друге.

— И ты решил их разделить, — укоризненно вздыхает Согорим, констатируя факт, а не спрашивая.

Действительно, как ещё может поступить орк на его месте? Конечно же, применит силу. Возмущение на резкий выпад копится в груди, однако Могрул быстро сдувается, будто кто лёгкие прокалывает. Снова он вспоминает Батур и стальные обручи на руках.

— Я должен был передать свои знания и оставить храм новому жрецу, — с нажимом процеживает Могрул; он возвращает драгоценный журнал во внутренний карман, пытаясь потянуть ещё хотя бы несколько мгновений, и устало проводит рукой по лицу, будто пытаясь содрать липкий налёт усталости. — Не было ничего важнее этой цели! Но я оказался ужасным учителем и никчёмным жрецом, раз видел симптомы, но не увидел болезни. Доволен?

Молчание в ответ, видимо, значит «нет». Согорим выжидает — или считает мысленно до десяти, кто знает? — и лишь затем уточняет:

— Что ещё за болезнь?

— Да такая, что готова смести все преграды на пути, если не получает свою жертву без остатка, — криво усмехается Могрул. — Любовью зовётся. Заразная штука — я сразу подхватил, как этих двоих впервые увидел.

Шукул ушёл неделю назад, но только сейчас Шелур мечется, пытается занять руки, однако любое дело оборачивается в катастрофу. Невидящим взглядом она буравит стену пещеры, меланхолично растирая в ступке уголь, больше рассыпая его себе на колени.

— Боги, девочка! — Могрул не выдерживает и не без усилия выхватывает пест из сжатых до белизны пальцев. Шелур, точно сбросив чары, поворачивает к нему лицо.

— Мне больно, — шепчет она, а затем, точно скинув наваждение, хватает Могрула за рукава мантии, когда тот собирается отходить за каким-нибудь лекарством. — Мы должны пойти за Шукулом — это была ошибка!

Что именно она считает ошибкой, Могрул не уточняет — для себя он всё решил неделю назад, когда прогнал нерадивого ученика из храма, чтобы тот наконец увидел настоящую битву, избавился от иллюзий и вернулся к обязанностям. В идеале — поглядела бы на его поступок и Шелур, поняла, что брат от неё отличается, как земля от неба. Не по пути им — ясное же дело.

Однако сердце скребёт сочувствие. Она всегда была странной, как и её брат, но сейчас Шелур больше напоминает маленького ребёнка, который впервые прибился к храму вопреки его приказу, напуганного и потерянного; руки тянутся к груди, где должна быть бусина, но пальцы скребут пустоту.

Могрул смотрит на её взволнованное лицо и понимает: скажи она сейчас, что надо идти за кланом вождя, и он с готовностью побежит впереди. Батур ещё добавит ему скорости, как только узнает о случившемся. Пока что ни Могрул, ни Шелур не говорят ей, что Шукул ушёл воевать, а не помогать раненым в тылу — жриц Лутик в походы не берут, а мужчина-жрец вполне может оказывать поддержку, и слабостью это считаться не будет.

Стойкость Могрула ломается в мгновение ока под жалостливым взглядом. Батур остаётся за главную с большой неохотой и несколько раз спрашивает Шелур, хорошо ли та себя чувствует.

— Бледная, как смерть! — она цокает языком, заботливо приобняв свою почти что дочь за плечи. — Тебе точно нужно идти? Могрул, я уверена, управится сам…

— Нет! — чересчур резко выкрикивает Шелур, а затем нервно улыбается. — Не волнуйся, мы скоро вернёмся — тут недалеко совсем.

Любой на месте Могрула остановился бы и спросил себя, откуда ей знать, где брат находится — возможно, ей известно куда больше, чем она хочет показать, — однако он послушно идёт за ней, точно за гончей, по следам уже обречённого отряда. Всю дорогу Шелур рвано дышит, иногда спотыкается на ровном месте, будто глядит не под ноги, а на что-то, чего никому больше не увидеть, и шепчет под нос:

— Подожди меня, я уже скоро!.. Ещё чуть-чуть!

Мурашки бегут по коже каждый раз, когда она разговаривает сама с собой, но Могрул слишком часто такое видит. Ему хочется разъединить их безболезненно, но если иного способа нет, кроме потрясений и боли, то придётся пойти на сделку с совестью. Она уже мучается — впервые они в разлуке на самом деле, а не просто по разные стороны в пещерах, — и Могрул видит в том ключ к свободе для своих учеников.

Она снова находит брата, как в детстве, когда Могрул с Шукулом уходили на поверхность, и на последних футах бежит вперёд, срывая дыхание. Чистое поле безлюдно, тишина стоит вокруг, но Шелур безошибочно находит лежащее ничком тело в высокой траве и воет, воет так, что кровь в жилах замерзает.

Могрул сам едва дышит после преследования, но опускается рядом и тут же прикрывает незащищённой перчаткой ладонью нижнюю половину лица: Шукул уже мёртв, и насекомые спешат разобрать его плоть на кусочки. Белая мантия поверх лёгкой кольчуги вся красная от крови, колотые раны темнеют на её фоне — их много, несколько десятков, работали точно кинжалом, пытаясь вскрыть его, как мидию. Даже сейчас Могрул не перестаёт быть жрецом смерти и в красках представляет, как это было, под каким углом входило лезвие.

На лице застыла мука, а руки тянутся вперёд, мёртвой хваткой впиваясь пальцами в землю, готовясь в очередной раз подтянуть тело вперёд. Слева отчётливо видна широкая полоса смятой травы, уходящая далеко из поля зрения. Как долго он полз в сторону дома, Могрул не берётся представлять — от одной мысли пересыхает в горле, а голова идёт кругом, — но где-то с того момента, когда Шелур почувствовала неладное.

Картина последних дней восстанавливается буквально за несколько секунд, а затем Могрул отводит взгляд, не в силах смотреть на мёртвые надежды, планы, будущее его храма и… своего глупого сына. Озарение второй горячей волной накрывает беспомощного Могрула, бросая на острые камни; наточенные копья ужаса упираются в сердце, заставляя хвататься за грудь в попытке вздохнуть. Ещё неделю назад у него была семья, двое талантливых, пусть и чудаковатых детей, но он не хотел их слушать, упёрся рогами в долг, точно тупой баран, и не заметил, как мир за спиной развалился на части.

Когда Могрул открывает глаза, Шелур уже нет. Точно зверь, она обнюхивает брата, задевая носом насекомых, чаще дышит, глубже и льнёт, будто пытаясь с ним слиться; растрепавшиеся от бега волосы собирают налипшую землю и кровь с его тела и пачкают щёки. Слова застревают в горле вместе с дыханием, Могрулу не хватает решимости произнести очевидное вслух: «Он мёртв», когда Шелур так настойчиво ищет недостающую часть своей души в мёртвом теле и не понимает ещё, что случилось непоправимое.

Затем приходит зловоние, от которого Могрул шарахается, как от огня, и падает на спину — смесь желчи и гнили, как в плохих ранах брюшной полости, которым нарочно не дают покоя. Могрул часто видит такие у пленников, пойманных после побега, но сейчас он в первую очередь думает о свежих, кровоточащих язвах. Ему даже не нужно прощупывать ауру, чтобы увидеть губительные изменения под воздействием Теневого Плетения.

Не живая и не мёртвая — Шелур агонизирует между двумя гранями, вбирая смерть в свою трепещущую душу, будто пытаясь вытеснить её из брата, но лишь глубже вязнет в безупречной, холодной пустоте. В её взгляде мольба и недоумение сменяются болью, слёзы мешаются с кровью брата на щеках, даже её губы кажутся вымазанными.

Сердце и не думает успокаиваться, рвётся из груди подальше отсюда, а вытерев поступившую слюну рукавом и увидев кровь, Могрул начинает паниковать. Шелур чувствует — и одним рывком кидается к нему, обнюхивая. Зловоние удушливой волной бьёт по всем чувствам сразу, выбивая из глаз слёзы. Однако ещё большего зла она не желает, не винит своего недалёкого учителя: пусть лицо искажено страданиями, глаза всё так же глядят с любовью. Он тянет руку, чтобы стереть кровь с её щеки, и, кажется, пытается сформулировать хоть что-то связное сквозь красный туман и удушающий запах, но не может — пена стоит в горле. Сердце гулко ударяется и замирает; мир схлопывается до безупречной, холодной пустоты — и ни следа Белорукого бога.

Когда он выныривает из темноты, рядом никого нет.

— Хочешь сказать, она спасла тебя от смерти?

Рассвет теплится на горизонте, символизируя скорое избавление от тьмы. Холод сейчас самый мерзкий, колкий; воздух всё так же свеж, однако Могрула тошнит от одних воспоминаний о Шелур. Теперь она научилась держать себя в руках, кажется, даже разум оказался не тронут, но Могрул с трудом верит в такую счастливую возможность.

В сумерках лицо Согорима кажется строгим и серьёзным, хотя бессонная ночь определённо должна оставить свой отпечаток. Могрул наверняка похож на умирающего — в принципе, так он себя и чувствует, — да и мысли уже не отличаются чёткостью. Сразу видно, у кого выносливости в достатке.

— Да, — твёрдо отвечает Могрул, потому что ни дня в этом факте не сомневался.

— А Шукул?

— Исчез. Она его забрала.

— Для чего?

— Это не воин, который приносит жрице отрубленную руку и требует пришить обратно — она уверена, что без брата не сможет жить. Возможно, это правда, а может, самовнушение, но оно зачастую становится реальностью.

Могрул не берётся предполагать, что она сделала с братом, как извратила кровное родство в угоду всепожирающей тоске. Любовь — далеко не светлое чувство, как описывают её эльфы и люди, она разрушительная и жадная, как само Теневое Плетение, требует жертв и клятв, рабства души, и выдернуть её очень тяжело. Сердце беспрерывно источает яд, что льётся по венам и отравляет рассудок, лишает слуха и зрения, извращает принципы и с улыбкой толкает в бездну. В зависимости от глубины поражения симптомы разнятся, но в общем итоге всегда приводят к трагедии: они с Батур уже расплачиваются. Кем бы ни были новые учителя Шелур, они используют связь с братом в качестве ключа. Даже не нужно быть гением, чтобы знать наверняка: ей предложили вернуть его к жизни в обмен за верную службу.

Может ли она обменять Шукула на жизни всего племени? Могрул не сомневается, что ответ утвердительный, если даже присутствие Батур не помешало её планам. Терять ей больше нечего — так Шелур и думает.

— Хочешь спасти её?

В тоне Согорима сквозит давно знакомое недоверие. Могрул тоже отравлен и не контролирует себя, когда видит свою ученицу. Как и Батур, он рад обманываться, а значит, опасен.

— Душу — возможно, но я не в силах заставить её. Однажды я уже всё испортил, когда попытался.

Задумчивый кивок Согорима можно трактовать как угодно, но Могрул не сомневается, что он в нужный момент всё сделает правильно, как велит совесть и орочья честь. Нет лучшего напарника в столь скользком деле, и Могрул даже рад, что Юртрус опустил свою белую длань именно на него, хоть и насильно привязал немощью и позором.

— Теперь ты должен рассказать обо всём Батур, — безжалостно говорит Согорим то, что Могрул и так знает.

— Ей безопаснее держаться в стороне.

— Не будь трусом, или я погоню тебя силой.

Представив, насколько унизительно это будет выглядеть со стороны, Могрул сдаётся, но на одном условии:

— Только Батур — я никому больше не доверяю.

— Здесь наши мысли сходятся, — с мрачным видом кидает Согорим и отворачивается, хмурясь, от пробивающегося из-за скал солнца.

========== Часть 6 ==========

Капли воды где-то в пещере ударяются с гулким эхом, и Могрул резко вскидывается; ещё жив в воспоминаниях последний кошмар, где его старый храм залило дождевой водой, наполнив, точно чашу. Однако крики его подопечного быстро возвращают в скучную реальность:

— Жрец, сделай что-нибудь! Я не могу дышать, я умираю!..

После нескольких советов, которые больной орк игнорирует, не прекращая жаловаться, Могрул проводит несколько экспериментов прямо в храме, оставив подопечного на ночь к их обоюдному неудовольствию, и приходит к однозначному выводу:

— Твоя кожа так реагирует на мех — сдери подкладку с жилета.

— И как теперь не замерзнуть насмерть? Глупый жрец должен был найти лекарство!

Могрул вздыхает и просит себя посчитать хотя бы до десяти («Один — месяц морозов, два — месяц оттепели, три — месяц посевов…»), но быстрее вмешивается Согорим:

— Ты слышал вердикт. Проваливай.

Орк ворчит всё время, пока шаркает в сторону выхода и кидает взволнованные взгляды по сторонам. Как и все прочие, он ищет следы присутствия разведчиков, которые вышли вместе с племенем, но, разочарованно рыкнув, уходит ни с чем. Давно уже всем раструбили, что те погибли, однако кто-то упорно распускает слухи об обратном, будто жрец нашёл лекарство от смерти и не хочет им делиться.

— С тобой они выметаются гораздо проворнее, — аккуратно сложив в тазик с серным раствором ритуальные перчатки, Могрул упирает руки в бока и усмехается.

— А были желающие полежать в храме Гниющего бога подольше?

Согорим возвращается к тренировкам с копьём, вмиг перестроившись под боевой ритм и используя недавнее раздражение для замаха. Вскоре эхо разносит его пыхтение и свист наконечника, а Могрул возвращается к отрисовке солнечного цикла на стене пещеры. Нацарапанный углём круг появляется над землёй всё реже, и кажется, исчезнет вовсе, однако недолог тот день, когда он замрёт, чтобы возвестить временную смерть дня и возвращение обратно к жизни и лету. Значит, скоро наступит день его рождения.

— Ты, конечно, побил все сроки, но под страхом необъяснимой и бесчестной смерти они готовы потерпеть мою компанию. Вот когда Шелур врачевала, многие просто засматривались…

Упоминания о ней в последнее время вырываются естественно, с неизменной теплотой, словно Шелур не убила несколько десятков орков, а умерла, как Шукул. Наверное, примирившись с воспоминаниями, Могрул будто разжал натянутую пружину где-то глубоко в душе — даже дышится проще, но мысли о будущем тянут с удвоенной силой в бездну противоречий. Частично помогает и разговор с Батур. Правда, долгое время та хранит тягостное молчание и лишь затем передаёт через младшую жрицу послание: «Не представляю, какой мукой было держать правду в себе, но ты уже усвоил урок. Пора двигаться дальше».

Бег вперёд — удел шумного, яростного течения, а не стоялой воды. Могрул достаточно мудр, чтобы признать теперь первенство молодых. Он стар и живёт прошлым, но его жизненный опыт помогает племени выжить, поэтому идеальное решение противоречий он видит в золотой середине. Что бы ни случилось, знание не должно умереть, а значит, придётся ещё потерпеть и не умирать самому. Кто знает, может, для этого его и выбрал Белорукий бог.

Могрул видит его присутствие повсюду, куда бы ни глянул, будто в радость ему дикое несовершенство и грязь, которых так остерегается сам жрец, опасаясь подхватить букет болезней. Плесень ползёт по стенам живым защитным куполом, растрачивая всю энергию в рост, и чтобы помочь ей, Могрул соглашается взять часть «лёгких» больных и раненых у жриц Лутик. Пока храм далёк от совершенства, но узнавание у орков, которых приносят сюда, приходит в мгновение ока — то ли по запаху, то ли по общей гнетущей атмосфере, то ли по виду хмурой Могруловой физиономии. Дни возвращаются в привычное русло, даже несмотря на нервозность: жизнь и смерть чередуются друг с другом, точно в диком танце, а орки чрезвычайно быстры и в том, и другом.

Многих Могрул видит впервые: после клича Лограма под своды пещер устремляются соседние кланы, желающие сохранить единство. Остальные расходятся по близлежащим землям, но таких немного. Вождь обещает славную войну с людьми севера, и орки не могут устоять перед соблазном. Могрулу всё равно — пока есть работа, он полезен, — однако некоторые подозрительные приказы заставляют насторожиться и прислушаться к сплетням. К счастью, в бреду орки говорливые, как кобольды, а иного источника информации и нет.

Никто не видит Лограма и Вигнака со дня перехода в Горы Мечей, все приказы передают Яйсог и Музгаш, однако же никто не сомневается, что маг и вождь живы: отряды всё так же уходят на разбой, а человек в странной маске то и дело мелькает по ночам на внешней территории в окружении каких-то других магов в одинаковых голубых мантиях. Согорим особо заинтересован слухами о нежити, но каждый раз разочарованно цокает языком, оставшись ни с чем; зато Могрул не может избавиться от навязчивого неудобства, вызванного появлением такой толпы магов, и чует неладное, будто перед бурей.

Так он узнаёт о Каталмаче — чуме племён, человеке, который по силе и ярости может сравниться с легендарным берсерком. Слухи ходят разные, один невероятнее другого: будто продал тот душу демонам за невероятную силу, а подпитывается кровью врагов; в бой идёт так, точно желает смерти, но не находит её. Ясно лишь, что он достойный противник и возможно — непобедимый. Чешутся руки проверить, насколько эта чума устойчива, и у Могрула даже есть верное средство, однако раскрывать карты сейчас нет смысла.

Когда вносят очередного подопечного вперёд ногами и на последнем издыхании, Могрул с интересом изучает раны, поломанные кости и тут же выдаёт:

— От Каталмача.

Только он работает так чисто, бьёт наверняка по уязвимым точкам, а не «играет» с жертвой, как часто делают орки, — молотом, судя по площади поражения. Орк с вмятиной в черепе каким-то чудом ещё жив, но ни одна жрица за него не возьмётся, разве что скрасит последние часы своим присутствием. Те, кто видел Каталмача и вернулся, никогда не скажут об этом, потому что иначе их посчитают трусами, сбежавшими от битвы. Поэтому его фигура обрастает мифами и совершенно идиотскими догадками, которые Могрул спешит разбить своими знаниями. К тому же ему совершенно нечем заняться в последнее время.

Плесень на стене пещеры съёживается и будто пытается отползти подальше, когда в непосредственной близости находятся поверженные Каталмачом орки. Для Могрула же это первый шаг к разгадке. Трупы никогда не врут, а в их прочтении жрецу смерти нет равных. «Подарки», которые передают воины от Каталмача, довольно редкие, между прочим, но весьма занятные. С трепетом заскучавшего без дела исследователя Могрул проводит ночи напролёт за изучением каждой раны и вскоре подходит к ответу настолько близко, что становится неинтересно.

Ожоги по краям ран и отметины от магии едва различимы, но всё же присутствуют — довольно знакомые по типу, но чуждые по ощущениям, до мурашек. Могрул ни разу не встречался с паладином, но уверен, что это его работа — слишком характерные, «грязные» следы ослепительно светлой ауры. Как-то нелестно, что паладин приравнивает орков к нечестивым тварям Нижних Планов и мертвецам.

Он ни с кем не делится открытием, кроме, конечно же, Согорима, который куда лучше осведомлён о тактиках боя и различных специализациях воинов. Когда Могрул предлагает взглянуть на новые интересные увечья, тот воротит нос и говорит, что и сам каждый день видит на себе достаточно. Другой вопрос не даёт ему покоя:

— Думаешь, совпадение, что паладин пришёл именно сюда, именно сейчас? Люди севера не имеют к нему никакого отношения, а значит, он выбрал путь одиночки, путь мести.

Слишком много людей крутится в доселе безжизненных Горах Мечей, где нет ничего, кроме голых камней, песка и сухой травы. Могрул кивает, вспоминая мага, который с подозрительной регулярностью ошивается возле Вигнака. Должно быть, люди снова что-то не поделили и хотят использовать орков как оружие против друг друга. Только почему тогда вождь Лограм с готовностью подыгрывает? Разве воины не должны поставить под сомнение его решения?

Пока льётся кровь, орки довольны, — а остальное неважно. Месть за утраченный дом каменной лавиной спускается с гор на их головы. Главное, что люди севера умирают, как было обещано. Пленников почти нет — или, по крайней мере, о них ничего не слышно.

— Посмотри на своё отражение и поймёшь причину, — фыркает Могрул, пока не решаясь делать какие-то тревожные выводы. Война — это мешанина из мяса и костей в самом центре и чей-то план на краю зрения. Истинный зачинщик либо окажется достаточно глуп и самонадеян, чтобы проявить себя, либо попросту будет слишком поздно, когда правда вскроется. Ни маленький жрец Гниющего бога, ни паладин, славящий Тира, не увидят всей ситуации со стороны.

Однако давно кануло то время, когда Могрул думал: «Будь что будет». Теперь их судьбы накрепко переплетены между собой, не продохнёшь свободно. Тревожное чувство тесно держит в тисках, как неизвестность вокруг: они ждут чего-то, но даже Яйсог и Гахт не в курсе, чего именно; с Батур, конечно, никто ничего не обсуждает. Вигнак пропал с глаз, и Могрул вроде как рад. Музгаш знает куда больше, но он так занят работой, что считается почти неуловимым. Впрочем, не впервой Могрулу разбираться в одиночку.

У них есть план, но без знания ситуации он бесполезен. Лидеры кланов кричат о враге по ту сторону гор, что держит синее знамя на пороге их территории, но Могрул лучше всех знает о язве, разрастающейся внутри племени — он сам её видел. Бесполезно закрывать глаза на проблему: она порвётся в самый неподходящий момент, когда любые противодействия потеряют силу. В аудиенции с вождём Лограмом ему почему-то отказывают раз за разом и даже не говорят, где его можно найти. Всё-таки пропал он, как Вигнак, бесследно.

— Не нравится мне это, — говорит Согорим после очередной попытки заговорить с членом клана Ослепителей. — Вождь не имеет права отказать жрецу Юртруса, если тот настаивает на встрече.

Могрул понимает, что он имеет в виду: Лограм не просто нарушает вековые традиции, но и ставит под угрозу собственный народ. В прошлый раз он действовал куда быстрее, жестоко, но по правилам, а теперь только войной и занят — так говорят. Выход из пещер под запретом, исключение только для воинов и разведчиков, так что Согорим с Могрулом ещё и заперты в каменном мешке.

Продовольствие поступает с перебоями, а с водой с первых дней проблемы. Могрул упорно кипятит её и проверяет качество по несколько раз, чтобы точно удостовериться в безопасности, а лишнюю оставляет остывать в кувшинах и бочках, чтобы собрать запасы. Постепенно к жрицам Лутик прибиваются дети с признаками истощения. Глядя на их посеревшую кожу, Батур не сдерживает слёз, видимо, вспоминая Шелур и Шукула в их возрасте. Могрул тоже вспоминает затравленные взгляды, то, как близнецы вырывали протянутую еду из рук и убегали в тёмный угол, словно зверята. Он так зол, что даже не замечает, как возвращается прежняя непринуждённость между ним с Батур.

Согорим допускает мысль, что полуголодное существование поддерживается нарочно, но всё равно отказывается в это верить. Если орки будут постоянно озлоблены, ими управлять легче. Но как доказать подобную мысль, если находишься в самом центре чьих-то непонятных амбиций? К счастью, у Могрула есть безотказный план на этот случай.

Когда лидеры кланов помельче являются на клич, жрец смерти предупреждает о порче, настоящей катастрофе, винит вождя в промедлении и демонстрирует хворь, от которой даже бывалые воины шарахаются к выходу. В орке, сидящем в центре храма, никто не признаёт разведчика, если даже и знали того в лицо раньше. Кожа его вздута жёлтыми волдырями: какие-то с кулак, а некоторые — с голову взрослого дворфа. Части одежды, из которой орк явно вырос, висят рваными клочьями, едва прикрывая переливающуюся под тонкой кожей субстанцию, похожую на гной. Чудо, что такое тело может двигаться.

— У меня ещё четверо таких, — честно признаётся Могрул. — Так что сделайте что-нибудь уже!

Пока лидеры клана поднимают шум вокруг новой напасти, Могрул и Согорим помогают разведчику встать, схватив за обе руки и потянув на себя. Вскормленный Юртрусом скалится:

— Надеюсь, это не всё, жрец. Жду не дождусь настоящей битвы, — голос его тонет в мерзком бульканье, ведь и горло испещрено мешками с жидкостью, мешая порой нормально дышать. — Время пришло.

Несмотря на плачевную ситуацию в вверенному ему племени, Могрул трепещет, жадно слушая каждое слово Вскормленных: ещё ни разу он не был так близок к Юртрусу, поэтому вытягивает столько информации, сколько возможно. Однако это им нужен совет жреца и утешение, пока собственное тело выходит из-под контроля и расплывается бесформенной массой.

Далеко не все разведчики переживают мучительное преображение — иногда кожные мешки лопаются, и кислота убивает собственного носителя, — однако благодаря их смерти Могрул понимает, как следует ухаживать за Вскормленными. Весьма неожиданно помогают знания в садоводстве и культивации; процесс трудоёмкий и грязный, но работа в итоге даёт свои плоды. Если рост мешков не контролировать, орк не сможет передвигаться, ведь преимущество в скорости — единственный шанс добраться до противника.

За обработкой следуют разговоры о Гниющем боге и хворях, им принесённых. Могрул надеется, что Вскормленные ближе к Юртрусу, а значит, чувствуют его или хотя бы слышат, однако те говорят лишь о неявном присутствии, как бывает, когда ощущаешь чей-то взгляд за спиной. Снова ни следа Белорукого, однако прямо перед жрецом находится доказательство его присутствия.

«Гниющий бог страдает. Наверное, он потерял слух, вот и не слышит все молитвы… Мне жаль его…»

Остаётся лишь надежда, что глаза у него ещё не вытекли из черепа.

Больше всего Вскормленные боятся за свои души, и даже Могрул не знает, кому они теперь принадлежат. В Нишреке — оплоте смерти — оркам предстоит бесконечно сражаться во славу богов, и подготовкой к Великой Битве они, по сути, занимаются при жизни. Бессмертные души должны бояться Юртруса, ведь он единственный, кто может выдрать их из посмертия, как бесполезные сорняки.

Согорим и Вскормленные собираются продать свои жизни подороже, чтобы вновь заслужить место у трона Груумша, Илневала и Бахту, которым служили ранее, однако Могрул к смерти не спешит, когда и так работы много. Да и куда спешить, если при любом раскладе окажешься на Оползне Плоти, в царстве Юртруса?

Ожидание не затягивается: первой Могрула вызывает Батур, чтобы устроить очередную выволочку, однако, выслушав его рассказ, затихает — а потом снова злится.

— Сколько ещё секретов ты от меня скрываешь? — она взмахивает руками, и цепи укоризненно гремят в унисон, заставляя Могрула инстинктивно втянуть голову в плечи.

— Мы хотим вывести вождя на чистую воду, а при идеальном исходе — сместить его.

Батур задыхается непроизнесёнными упрёками и напирает:

— Помереть вздумал? Совсем мозг твой сгнил! Ты не решаешь проблему, а только по второму кругу её запускаешь.

— Жизнь можно спасти, если отрезать заражённую конечность, — в ответ настаивает Могрул, не желая уступать. В этой словесной игре на сравнение с болезнями ей точно не выиграть, однако Батур складывает руки на груди, насколько это возможно, и ехидно усмехается.

— Отлично, отрежь голову — посмотрим, что получится.

Согорим за спиной громко смеётся, хотя это его идея изначально — всё-таки бывших вождей не бывает, и мыслят те довольно приземлённо. Могрул чувствует себя преданным собственным советником.

— Ты только пилить меня будешь или предложишь что-нибудь?

— Отчего же нет? Будет тебе совет от старшей жрицы Лутик, — Батур пожимает плечами и не спешит говорить, улыбается, будто ждёт, чтобы Могрул подольше помучился от унижения, пока женщина за него думает. — Когда я хочу распустить полотно, я тяну за торчащую нить — так и ты должен поступить, чтобы разрушить всю цепочку заговора.

Некоторое время он хлопает глазами, не понимая, с чего это сравнения с болезнями перешли к вышиванию, а затем осознание омрачает его и без того хмурое лицо. Вмиг надоедает всякое ребячество.

— Шелур совсем прогнила — не о чем тут говорить. Или же ты предлагаешь пытать её, пока она не выдаст имена?

Он предлагает силовой вариант ей назло, но Согориму, судя по довольному мычанию, такой вариант как раз-таки по душе.

— Ты опять слышишь, но не слушаешь её, Могрул! Можно было выполнить приказ чисто, так, что мы бы до сих пор гадали, чьих это рук дело, но Шелур ждала именно тебя, показала, на что способна. Я чувствую, если бы не она, мы бы до сих пор сидели в неведении…

«Но они — близнецы! Их невозможно разлучить!»

Могрул будто видит Батур сквозь время — снова молодую, с руками, сжатыми в кулаки, дрожащую от бессилия и со слезами в уголках глаз. Она ослепительно прекрасна в своей ярости, а он глух, точно его Гниющий бог. Не счесть, сколько раз она оказывалась права за все эти годы, однако что ей мешает оступиться сейчас, когда каждая новая ошибка грозит смертью?

— Хочешь сказать, попытка убить меня — это крик о помощи?

Согорим фыркает в унисон — ему не нравится сама мысль, что им придётся говорить с Шелур, а не убивать её на месте. Всё, что связано с нежитью, отныне для него — особо личная тема.

— Я бы и сама тебя сейчас треснула, но боюсь, не дотянусь, — она поднимает руки вверх, демонстрируя цепи, тянущиеся к вбитым в стену крюкам, напоминая тем самым, благодаря кому отчасти потеряна свобода. — Тебя если не тыкнуть носом, ты ни за что не догадаешься об источнике заразы. Сам говорил: «Только вскрытие поможет».

Оказывается, Батур ещё как может играть по его же правилам и даже изящно Могрула обыгрывать. Чувства подсказывают, что она опять права, ведь мудрая Мать Пещер желает только благополучия всем детям, без исключения. Однако как же сложно заставить себя взглянуть в прошлое и примириться с ним — словно засунуть руки в давно сгнивший труп, кишащий червями!

Впрочем, это и есть его работа — разве нет?

— Где же её искать? — вздохнув, спрашивает Могрул не пойми кого. С разрешением на выход из пещер-то он справится, если Вскормленные достаточно напугают лидеров кланов, но что делать дальше, за пределами безопасного чрева горы? Да и вообще, он до сих пор сомневается, что Шелур его куда-то приглашает.

— Думаю, совпадений достаточно, чтобы не считать их таковыми. Просто дёргай за нить, Могрул.

Он вздрагивает, когда ледяная цепь задевает открытый участок кожи, но руки Батур, наоборот, тёплые и такие родные, что вмиг успокаивают судорожно бьющееся сердце. Вот она, истинная добродетель Матери Пещер, врачевательницы ран, однако нежность скрывает за собой горячую кровь и дерзкий орочий нрав. Мать добра, но строга; уж постарается грозная богиня при встрече в Нишреке, чтобы свести Могрула со свету, если тот погубит её лучшую жрицу. Благодать, спустившаяся на его плечи, наполняет душу решимостью.

Батур мягко отодвигает Могрула в сторону, чтобы взглянуть на застывшего привычной тенью Согорима. Поскольку далеко уйти она не может, он сам делает шаг вперёд и с почтением склоняет голову, как давно не делают самовлюблённые вожди, а только лишь благодарные дети. Игривая улыбка на её лице вызывает недовольство у Могрула, которому, конечно, не потягаться в обаянии с пусть бывшим, но вождём в самом расцвете лет.

У Согорима должна скопиться целая гора претензий к богам и вопросов, на которые никто не может дать ответа, однако он долгое время молчит, глядя на старшую жрицу. Все знают, что клан Согорима пал во время боя за власть, а те, кто выжил, разошлись по другим кланам, желая отделаться от позора и перечеркнуть его имя навсегда. Наверное, жизнь ему оставили лишь из страха перед Белоруким, однако Согорим о прошлом никогда не говорит, даже не упоминает жён, детей и родителей, будто не существовало тех никогда. Он один, точно с чистого листа начинает новую жизнь — странную, полную не только унижений и боли, но и смысла.

Орк живёт, пока полезен.

— Никаких совпадений, — шепчет он, точно молитву, и Батур кивает; глаза её сияют. Каждый просит утешение для себя.

В храм они возвращаются решительным шагом, будто не замечая боли в мышцах и костях, и каждый занят своим делом. Могрул собирает в дорогу припасы с расчётом на несколько дней, сворачивает и привязывает над походным мешком лежаки, затем наведывается к Вскормленным, чтобы подготовить их к выходу. Больше нет нужды в мешковатых робах, да и не найдётся такого размера: их тела больше похожи на гигантские винные бочки. Согорим возвращается от Гахта с новым посохом для Могрула и точильным камнем для копья, однако в довесок кузнец передаёт несколько амулетов и зачарованных колец.

— Не знал, что вы помирились, — говорит Согорим, бережно изучая ценное приобретение. Больше двух колец на пальцы не лезло, что красноречиво говорило об их стороннем происхождении, да и Гахт не увлекается ювелирным делом, а тем более зачарованием. Впрочем, трофеи войны ценятся среди орков как данность.

— Если мы не подрались, это не значит, что между нами исчезла подозрительность. Гахт далеко не дурак, просто слишком шумный. Его долг — помогать своим, а не бить в спину последнего жреца.

Лидеры кланов снова топчутся на пороге, но не особо горят желанием переступать его, смотрят через плечо Могрула на Вскормленных и втягивают головы в плечи, храбрясь лишь на словах, когда требуют остаться на месте.

class="book">— Это личный приказ вождя Лограма? — приподняв кустистую бровь, уточняет Могрул, и те синхронно качают головами. — Тогда, как жрец Юртруса, я вправе объявить об эпидемии… — он кидает на оторопевших орков хитрый взгляд, понимая, что те такие серьёзные проблемы точно не потянут, да и не могут — куда там воинам, привыкшим только топором махать? — Но я могу избавить вас от проблем и вывести заражённых за пределы пещер для изоляции.

По окаменевшим лицам заметно, что смысл произнесённых слов до них не доходит, однако «избавление от проблем» они ещё как поприветствовали, громко выдохнув от облегчения.

— Возвращайся побыстрее, жрец, — с вновь вернувшейся уверенностью прогундел один из орков, — храм не может пустовать, особенно… вот с этим, — он сглатывает, встретившись взглядом с Вскормленным, и инстинктивно пятится, даже не подозревая, насколько мудро такое поведение: яд из разорвавшегося мешка может прикончить в одно мгновение, если попадёт в глаза.

— Так старшая жрица Лутик прекрасно управится, — бодро говорит Могрул и с довольным видом делает шаг вперёд, вытесняя лидеров кланов обратно в коридор. — Настоятельно её рекомендую.

Переглянувшись, орки что-то мямлят и скрываются во тьме. Если они не дураки, то поднимут ценность неугодной жрицы до потолка, а Могрул тем самым спасёт ей жизнь, даже если потерпит неудачу.

— Она не пропадёт, — будто прочитав мысли, говорит Согорим и для ободрения хлопает его по плечу, отчего Могрул чуть не падает вперёд под дружный смех своих подопечных.

— Я бы лучше переживал за тех, кто встанет у нас на пути, — не без усилия говорит Вскормленный, которому выпал первый жребий от Юртруса; так уж выходит, что он всегда впереди и прорежает путь для Могрула, не замедляя шага.

Выходят они без проблем, однако слухи по пещерам распространяются со скоростью катящихся с вершины камней, и Могрул спешит убраться подальше. Ему тяжело ориентироваться в незнакомом месте, однако Вскормленные не перестают быть разведчиками и быстро находят следы отрядов в пыли и каменной крошке.

Они чудовищно сильны в ближнем бою, когда по пути на узких спусках попадаются люди в серебряных плащах. Правда, один юркий полурослик — явно случайный путешественник — всё же изворачивается и убегает, слившись с местностью. Каким-то образом яд выбрызгивается из мешков по воле носителя, и Могрулу не терпится изучить эту способность в храме, если хоть кто-нибудь из его подопечных останется в живых.

Из-за чудовищных размеров и неповоротливости Вскормленных легко достать длинным мечом, однако существенного урона те не получают — нет ничего, что Могрул не смог бы зашить прямо по живой, водянистой плоти. Раньше он не рисковал проверять, но сейчас с облегчением замечает, что его ритуальные перчатки из кожи эльфов устойчивы к яду, поэтому не снимает их всю дорогу. Держать посох сложно, а древко совершенно не чувствуется в руке, но Могрул заставляет себя не паниковать раньше времени — пока что парочка целебных заклинаний для Вскормленных сплелась без проблем.

Невыразительные пейзажи изредка разбавляются деревьями и кустами жухлой растительности неизменно медного цвета. Мелкие светлые камни хрустят под ногами, угрожая и вовсе лишить равновесия, воздух сухой, практически мёртвый, да и живность по пути не встречается, ни шороха. Впрочем, если кто-то захочет зайти с тыла, то эхо его тотчас раскроет. Морозно, но снега нет, хотя зима уже вошла в законные права — Невервинтер не просто так получил своё название.

Согорим тенью скользит рядом с копьём в руках и напоминает своей сосредоточенной физиономией, что всё под контролем, хотя он уже дважды чуть не погиб в сражении с нежитью. Принюхавшись к ветру, бывший вождь морщится и бормочет:

— Что мы надеемся здесь найти?

Посохом раскидывая препятствия с дороги, Могрул хмурится и кивает молча: мёртвые горы и безоблачное небо не располагают к жизни, к будущему; здесь есть драгоценная вода, ради которой они и проделали долгий путь, однако та больше напоминает сыр в мышеловке.

Комментарий к Часть 6

“Вскормленный Юртруса” - персонаж из ЛОРа, в которого невозможно не влюбиться:

http://dungeon.su/bestiary/569-orc_nurtured_one_of_yurtrus/

========== Часть 7 ==========

Пусть Могрул может предсказать закат до минуты, время утекает, по ощущениям, вдвое быстрее, когда нужно куда-то торопиться. Горы Мечей постепенно погружаются в холодную спячку, и путникам приходится искать укрытие. Могрулу же прихваченный журнал с исследованиями прожигает карман — так и тянет взглянуть на текущую дату, хоть он её и знает. Тревога пополам с предвкушением приветствуют самую долгую ночь в этом году — Гниющую Смерть, — в которую не может случиться ничего хорошего по определению. Орки сейчас тихо сидят по норам, затаив дыхание, а те, что остаются на поверхности, ведут себя с осторожностью.

В теле чувствуется давно забытая лёгкость, а мысли ясны, как у юного, когда Могрул втягивает носом холодный воздух. Он обращается к Юртрусу с молитвой, поздравляет со смертью очередного сезона, ещё одного года непрекращающегося круговорота жатвы, и невольно думает о тех силах, что толкнули Шелур на преступление. За каждой смертью следует новое поколение — более сильное и мудрое; циклы заточены на развитие и разнообразие — силу, которую так почитают орки. Для некромантов же жизнь — недостаток, который необходимо исправить, и, получая власть над вечными силами, они, вообразив себя богами, не могут остановиться.

Будь такая сила в распоряжении орков, людская жадность показалась бы пшиком — Могрул слишком хорошо знаком с амбициями вождей кланов: лишь заложенный старейшинами страх отделяет их от этой безумной идеи. Что уж говорить, даже его уроки оказались бесполезны, раз Шелур сменила жречество на некромантию. Отвратительная характеристика для Могрула, как для учителя — ещё один крупный камень в огород самолюбия.

Вскормленные широко шагают, но громко, как големы из железа, и пыхтят втрое громче медведей, однако тихий, недовольный голос Согорима раздражает Могрула куда сильнее:

— Что мы здесь забыли — без плана, без цели? Как на ладони торчим. Это была плохая идея.

Орочьи следы теряются среди скал ещё до наступления сумерек; остаётся лишь положиться на богов, как говорят все жрецы. Вожди же выбирают что-то среднее — «доверяй, но проверяй». За редким исключением они будут рисковать последним, как, например, сейчас поступает Лограм. Слишком уж сложный выбор, если он есть, конечно — вот поэтому Могрул всегда чувствует себя на заслуженном месте в храме, где всё понятно, а итоговое решение остаётся или за Гниющим богом, или же за чистой случайностью. Впрочем, разница не всегда очевидна даже для жрецов.

— Найдём место для ночлега, а потом будем причитать, если позволишь, — отсекает Могрул, призывая новый шар света. Рядом со Вскормленными хуже уже не станет: горе с тенями не слиться.

Согорим принюхивается к ветру и хмурится, глядя выше, куда нет хода — слишком высокая возвышенность, — но чем ближе они подходят, тем явственнее чувствуется гарь от костра. В Горах Мечей сейчас могут ночевать либо безумцы, либо те, кому бояться нечего, и раз Могрул причислил себя к первой группе, то, по методу исключения, дальше их ждали только неприятности. Орки не стали бы ночевать в Гниющую Смерть под открытым небом, но люди достаточно глупы, чтобы проигнорировать опасность. Вряд ли они даже в курсе, что в эту ночь их враг уязвим, но силён в совершенно неожиданном ключе.

Вопрос лишь в том, в курсе ли новые учителя Шелур. В любом случае следует поторопиться и узнать ответы из первых рук, пока преимущество внезапности на стороне Могрула; даже его ученица не представляет, на что он сейчас способен. Новое знание придаёт сил и уверенности, теперь он понимает, о чём говорил Шукул на самом деле: жрец не только встречает орков в мире смертных и провожает в посмертие, но и ведёт на протяжении всей жизни, порой — вдохновляет и берёт ответственность, которая иным не по плечу.

Даже если он умрёт сегодня, то исполняя свой долг, как истинный орк. Чувство настолько огромное, пылкое, что разливается лавой по венам. С рождения Могрул чувствует себя чем-то вроде пятого пальца на руке — лишним и странным, — но теперь впервые видит в том пользу: такой кулак куда тяжелее.

— Никаких совпадений, — то ли убеждает себя, то ли на всякий случай переспрашивает Согорим, бросая на Могрула быстрый взгляд, и тот кивает, перехватывая вместе с ним оружие обеими руками.

Вскормленные утробно рычат, предвкушая битву, и первыми выдвигаются к краю возвышенности. Точно волки, они рыскают в поисках следов тех, кто забрался наверх, а Могрул подсвечивает со стороны, стараясь не задеть трясущиеся кожные мешки. Даже холод не так беспокоит — сердце быстро гонит по венам кровь; руки же готовы в любой момент повторить пасс целебного заклинания. Магический свет умирает, обрушивая на них укрытие из тьмы.

Их встречают во всеоружии люди, но не те, что стоят лагерем в низине: нет единого цвета и какой-либо символики, а доспехи будто на последние гроши куплены или сняты с трупов — у многих они едва подогнаны по фигуре, — однако руки у них не трясутся, и глаза горят решимостью, жаждой битвы. Движения отлажены и точны, — они стоят плечом к плечу и явно не впервые встречают орков… — пока не выпрыгивают из темноты Вскормленные.

Первые мгновения Могрул не понимает, что происходит, поэтому, к сожалению, не сразу осознаёт, на кого они наткнулись. Люди укрываются за щитами от кулаков Вскормленных, однако Согориму их тактика лучше знакома: парой точных ударов копьём он прореживает строй и кидается вперёд, за спины.

— Держать, не отступать! — женский крик действует на людей как благословение из арсенала волшебников. Вряд ли у тех есть иной выбор, кроме подчинения. Впрочем, в отличие от людей с серебряными плащами, бежать они не пытаются.

Отрава зелёными сгустками выплёвывается Вскормленными, однако её действие блокируют щиты и доспехи. Если кого-то и задело, то незначительно. На этот раз грубая сила проигрывает ловкости и хитрости, и Могрул без труда узнаёт руку Каталмача; аура смердит особенно остро, но, к счастью, его самого здесь точно нет — что тоже подозрительно.

Кажущаяся чёрной кровь мешается с ядовитой зеленью Юртруса на деформированных телах Вскормленных. И когда кажется, что позорное поражение неминуемо, один из них взрывается, точно дворфийская сфера. Могрул падает на спину и стонет от боли в пояснице, пока пытается продышаться. Тьма непроницаема, но звуков только больше: люди кричат, оставшиеся Вскормленные рычат в гневе, шум битвы не стихает, а значит, нужно скорее подниматься.

Продолжая кряхтеть от боли, Могрул молит своего бога о защите для орков и тут же чувствует отклик. Под ногами песок забрызган кровью и зелёной жижей, по крайней мере двоих людей убило взрывом, судя по красно-зелёной массе. Жуткие бесформенные куски сочащейся ядом плоти, что лежат сейчас на земле — вот и всё, что осталось от разорвавшегося Вскормленного. В горле першит на вдохе, затем жжётся, но эффект от выброшенной в воздух отравы легко устраняется слабеньким заклинанием восстановления. Без Каталмача люди обречены, и поражение для них — вопрос времени. Вскормленные трясут их в воздухе, словно набитых соломой кукол, намереваясь медленно оторвать тем конечности по одной, однако Могрул вмешивается:

— Не время.

Как разведчики, они должны знать цену информации, но как существа, вскормленные смертью, стремятся приблизить её как можно быстрее. Однако голос жреца волшебным образом возвращает им разум. Следом пронзает очередная гнилая мысль о схожести с командами некроманта: Могрул содрогается и просит себя сконцентрироваться — не время для новых ошибок!

Согорим тоже надышался ядом, как и женщина в тяжёлой броне перед ним — оба едва держатся, но не собираются сдаваться. Их сражение напоминает танец в клубах поднятой пыли, и, кажется, победитель никогда не определится. Согорим придерживается новой тактики боя, предпочитая уклонения и редкие, но мощные выпады с дальнего расстояния; человеческая женщина же стоит на месте, как скала, делает упор на частые удары и блокировку щитом. Молот рассекает воздух, но не достаёт Согорима, а Могрул, точно привороженный, следит за каждым движением, вспоминая отметины на черепах орков.

Как только вмешивается жрец, расстановка сил тут же меняется: восстановив дыхание, Согорим бросается вперёд и быстро валит соперницу на землю, однако та выкидывает новый фокус и втыкает припрятанный кинжал ему в ногу чуть ниже колена. Согорим ревёт и падает рядом, чтобы сцепиться с ней врукопашную. Могрул бегает вокруг, пытаясь помочь, но не может даже толком разглядеть своего спутника.

Когда пыль оседает, над полем боя слышится лишь тяжёлое дыхание. Согорим прижимает соперницу к земле и держит отобранный кинжал у её щеки, вымазанной его же кровью. Даже сейчас она пытается вывернуться, однако собственные доспехи удерживают на месте; Согорим лишь придаёт устойчивости.

— Впечатляет, — на выдохе говорит он. — Каталмач учил? — женщина замирает и хлопает глазами, глядя на него. Решив, что она его не понимает, Согорим кивает на выбитый в пылу сражения молот и повторяет, словно ребёнку: — Каталмач. Паладин.

— Его зовут Касавир, ты, орочье отродье!..

Слова она выплёвывает, точно Вскормленные — яд, но Согорим только скалится и не торопится с неё слезать.

— Плевать. Он вас бросил.

Она запинается на мгновение, и Могрул понимает, что сейчас женщина будет врать — наверное, больше себе самой, чем им.

— Он не стал бы нами рисковать!

— Конечно! Оставить вас одних в такое время, в таком месте! Высоко же он вас ценит! — на колкость женщина вновь брыкается, и Согориму приходится перехватить ей обе руки над головой.

Он морщится, кровь стекает по штанине, и Могрул наконец вспоминает, для чего здесь находится: целебное заклинание срывается с пальцев, принося Согориму долгожданное облегчение. Женщина под ним вновь брыкается.

— Слезь с меня, ублюдок! Я не могу дышать! — впрочем, кричать она может.

— Скажешь, где он — выживешь.

Воительница кривится, стреляет взглядом на замерший у щеки кинжал.

— Думаешь, я поверю орку?

— А у тебя есть выбор?

— Я его не предам!

— Ты предашь его, если будешь молчать! Этот кретин идёт прямиком в ловушку, — она недоуменно смотрит на Согорима, и тому приходиться пояснить: — Люди, что поднимают мёртвых, заключили союз с нашим вождём. Каталмача уже ждут. Или ты думаешь, что это я хотел бы скрестить с ним оружие? — он ухмыляется, обнажая жёлтые клыки. — Ну уж нет!

Могрул никогда не брал пленных, но видел, как с ними обращаются — вряд ли силовой подход уже что-то решит, когда они и так избиты и медленно умирают от отравления. И всё же пока он не торопился их лечить, чтобы не нарваться на очередную битву, но и Согорим не торопится ковырять их раны раскалённым кинжалом — ещё успеется. Хотя, кажется, ему слишком понравилась эта дуэль, и он не прочь повторить.

Женщина явно хорошо понимает своё положение и чем оно в конечном итоге чревато. Остальные люди молча ждут её решения, что говорит об иерархии в их рядах. Наконец она выдыхает и вновь кричит:

— Для начала слезь с меня!

Согорим качает головой, будто говоря, что кричать на него — плохая идея. Выждав, когда воительница успокоится, он поднимается — не без усилия, однако на лице нет ни тени боли — и ногой отбрасывает молот подальше. Даже не обращая на оружие никакого внимания — возможно, уже зная, что реванш взять не выйдет, — она, прихрамывая, двигается к ближайшему человеку из своего отряда, лежащему неподалёку. Жизнь ещё теплится в нём, но яд уже берёт своё.

— Я соглашусь помочь, если спасёте моих людей, — медленно, но чётко проговаривает воительница и пристально вглядывается в лицо Согорима, словно знает, что из орков ужасные лжецы. Тот сразу кивает, но Могрул со Вскормленными вскидываются.

— Это людей лечить? Ещё ни один жрец Юртруса такого не делал!

— Значит, снова будешь первым, — злобно бросает Согорим — он тоже чувствует, как ускользает драгоценное время. — Если есть другие идеи, как найти Лограма, озвучь их сейчас.

Перед ними уже не калека, который требовал у Юртруса ответы, а вождь — статный и властный, ответственный за души, оставленные позади, в неведении. Орочья сущность Могрула, заточенная на подчинение, готова склониться, однако старческая, жреческая, велит дать Согориму по мозгам навершием посоха. Вздохнув, тем самым продемонстрировав характер, Могрул отправляет целительную силу на поддержку человеку. Дыхание его выравнивается, яд вместе с обильным потом выходит из кожи. Затем жрец переходит к следующему, обмениваясь со Вскормленными взглядами. Те подчиняются его воле, но держат особо ретивых людей без оружия.

— Спасибо, — выдыхает воительница, чем удивляет Могрула: ни один орк за всю его жизнь не поблагодарил за помощь. Он сам думал, что обязан так поступать, это его долг — однако же её слова что-то бередят в груди, призывая продолжать. Сотворив следом шарик света, Могрул не без интереса отмечает, что разницы в эффекте никакой.

Пока Могрул врачует особо опасные раны и избавляется от отравления, Согорим с лидером людей усаживаются на землю, чтобы перевести дух, и продолжают сравнивать две части истории, взгляды с обеих сторон, пытаясь найти истину.

— Теперь кое-что встаёт на свои места, — запустив в волосы пятерню, женщина чуть прикусывает нижнюю губу, чего орки сделать не могут из-за выпирающей нижней челюсти и клыков. Взгляд Согорима стекленеет, пока она размышляет. — Уотердип отправил в Невервинтер эмиссара для переговоров, но по дороге охрану убили, а сам посланник исчез. Все следы указывают на орков — я сама там была. Командующий Каллум, — она кивает в сторону низины, где должны стоять лагерем люди севера, — уже готовит наступление. Чтобы избежать шумихи, он отправил вперёд один отряд, которому плевать на все стороны… Каллум послал их за Яйсогом.

— Но он тоже ничего не знает, — сквозь сжатые зубы шипит Могрул, и женщина кивает, не глядя на него. Стараясь не думать, чем эта встреча закончилась для Яйсога и других орков, он задаёт свой вопрос: — Откуда этому Каллуму известны имена наших старейшин?

— Я… как-то не думала об этом, — сдвинув брови, она некоторое время молчала, затем вспомнила ещё одну важную деталь: — Лидер того отряда сказал, что в логове они нашли самозванца, который выдал себя за эмиссара Уотердипа, а затем напал.

— Люди — у нас? — Согорим переводит на Могрула многозначительный взгляд, и оба понимают, что дружба Лограма с врагами далеко зашла, если тот вообще в курсе происходящего… Или же вождь намеренно расставил ловушку, заставив кого-то из пленников отвести взгляд от эмиссара Уотердипа. Но зачем он ему?

Они все окончательно запутались в этой истории: слишком много людей крутится рядом с пещерами, а орки слишком много позволяют — неудивительно, что люди севера наконец набрались решимости напасть. Гниющая Смерть снова станет днём великой скорби, а пещеры — общей могилой. Они сами дали повод — спасибо самоуверенности Лограма. Согорим в ужасе смотрит на Могрула, не зная, что делать с этими сведениями, кому верить. Даже Вскормленные притихли.

Голос воительницы становится тише; сильный кашель сдавливает ей грудь, и Могрул спохватывается, направляет целительную силу к ней. Широко распахнутыми глазами женщина смотрит на него снизу вверх, затем ощупывает раны и не находит их. Царапина на щеке, оставленная кинжалом, затягивается.

— Нас всех обманули, нет смысла рвать друг другу глотки — лучше направить ярость на того, кто стоит за всем этим, — она кивает, и пока Могрул возится с остальными выжившими людьми, воительница продолжает тихо переговариваться с Согоримом, а когда поворачивается, тот подаёт ей руку, помогая подняться на ноги. Могрул хмыкает, но молчит. Вскормленные, недовольно булькая, угрожающе слоняются неподалёку, напоминая людям, что перемирие — штука хрупкая. Те не забывают бросать какое-нибудь оскорбление в ответ.

— Как тебя зовут? — интересуется Согорим и первым сразу же вежливо представляется; только груды остывающего мяса неподалёку портят идеальную картину: — Я Согорим, а это Могрул.

— Катриона, — говорит она и опасливо косится на Вскормленных, о которых ничего не сказали.

— Ты хороший вождь, Катриона, заботишься о своих людях — Лограм свой народ предал и спрятался в горах, поэтому мы здесь.

Откровенность Согорима впечатляет только людей — к удивлению Могрула, Катриона начинает мямлить, краснеть и прятать взгляд. Значит, впервые осталась за главную, неопытная ещё, хоть и сражается почти как берсерк.

— Честно говоря, это неожиданно и сбивает с толку… В смысле, мы ни разу не пытались поговорить с вами…

— Орки выходят только чтобы убивать, — наконец заговаривает один из её подчинённых, и воздух вокруг будто становится чуть-чуть холоднее. — Каждый из нас потерял кого-то из-за вас — родных, друзей, соседей. Даже не думайте, что эта сделка что-то поменяет.

Катриона молчит — так же думает и она, что неудивительно. С их племенем орки тоже не собирались разговаривать, в их традиции не входят переговоры даже с соседними кланами: если ты не присоединяешься, ты сражаешься. Да и к чему разговоры, если можно прийти и взять то, что хочется?

— Нужно похоронить убитых, — Могрул чувствует себя уверенней, когда занимается своим делом — тут и Согорим ничего поперёк не скажет, да и люди тоже. Вновь вспыхнувшее напряжение постепенно отходит. Каталмач их странным образом мирит и задаёт цель, даже будучи далеко впереди.

— Я знаю, но мы и так потеряли много времени, — Согорим переглядывается с Катрионой, и та вздыхает.

— Мои люди позаботятся об этом. И о вашем… соратнике тоже. Даю слово.

Она отходит к людям, чтобы переговорить. Двое вызываются пойти с ней за Каталмачом, но остальным дорога явно не по силам — их оставляют в лагере.

— Ты спятила, Катриона, — Могрул слышит их приглушённые возгласы и, конечно, не удивляется: его Вскормленные того же мнения. — Тебя эти твари убьют!

— Если и так, то хоть кто-то из наших останется. Похороните мёртвых — всех! — и идите к Каллуму за помощью.

Могрулу это не нравится: им дали фору, но люди севера всё равно будут идти почти по следу. Однако выбора у них тоже нет. Некого и отправить обратно в пещеры, чтобы убедить племя уйти — упёртость орков и приказ Лограма всё равно не сдвинут их с места, а значит, нет выбора — только преуспеть.

Катриона быстро собирается в путь, возвращает оружие и свой кинжал, окроплённый собственной и орочьей кровью; двое ополченцев не отходят от неё ни на шаг, даже когда выходят на узкий спуск.

— Сам требовал посмотреться в отражение, — ворчит Согорим, когда они поднимают тему мирного сосуществования в будущем уже на пути к месту, куда ушёл Каталмач. Впереди идут Вскормленные, готовые принять удар; Катриона и двое людей, тоже обученные им, замыкают их разношёрстный отряд. — Мы же орки — с нами не о чем разговаривать.

— Неправда, — после битвы и исцеления Катриона высказывается всё так же бесстрашно, но теперь ещё и с нескрываемым интересом, что несколько беспокоит Могрула. Если их встретят с людьми, то ничем хорошим для репутации это не кончится, однако Согорим обещает взять все риски на себя. К счастью, сама Катриона не горит желанием лезть в логово в одиночку. — Вы так и не сказали, откуда взялись… эти.

Она смотрит на Вскормленых со смесью страха и омерзения, однако они не удостаивают человеческую женщину и взглядом, а Могрул, как их создатель, тем более. Мало ли, к кому в плен в следующий раз попадут эти люди.

— Они болеют, — отвечает он коротко, но ёмко. Больше вопросов не было.

С каждым шагом мрачное молчание тянет какое-то тревожное, гнетущее ощущение опасности, и если Катриона с Согоримом могут лишь интуитивно почуять неладное, то Могрул уже на подходе к логову Лограма чувствует характерные отголоски мерзкой магии. Следы пролитой крови видны повсюду, но где-то они разъедают почву, как язвы кожу. Орки не сильно церемонятся с противниками, но не оставляют столько грязи — Могрул постоянно напоминает об очагах болезней, пугает Гниющим богом и добивается хоть какой-то чистоты, приемлемой для замкнутого сообщества.

В пещере Лограма царят вонь и разложение, а там, где селится тяжёлый дух, потенциально есть риск заболеваний. Все самые худшие опасения, конечно же, не оправдываются — всё намного хуже. Могрул даже не верит собственным глазам. Несколько трупов на входе свежие, кровь ещё не свернулась — значит, Каталмач прошёл недавно, — но остальные лежат вповалку в одном зале, как тушки кроликов перед заготовкой.

— Что за чудовище могло такое сотворить? — выдыхает Катриона. Она не торопится приближаться, но Согорим, уже привыкший к трупам в храме, вместе с Могрулом спешит обмотать нижнюю половину лица тканью и подходит к трупам.

Среди орков попадаются и люди, многие очень молоды, почти что дети — и каждый одет в светлую мантию. Один из них лежит в коридоре, и Могрул вспоминает тело Шукула, его руку, вытянувшуюся вперёд, к дому. Орков не собираются хоронить — в ином случае сняли бы доспехи и одежду, — вряд ли даже их кланы в курсе, что случилось с родными — они все живут в каменном мешке, в опасном неведении.

— Ублюдок! — ревёт Согорим, как взбешённый медведь, кружась вокруг горы тел. — Я убью Лограма!

— Успокойся! — Могрулу приходится схватить Согорима за рукав, чтобы тот послушал, однако он даже не поворачивает голову. — Ты ведь не знаешь, где он и с кем окопался. Возможно, он уже и не орк вовсе. Сам говорил, что план нужен.

— Я пойду по следу Каталмача и убью Лограма, если тот не сможет.

— Нет, мы пойдём вместе, аккуратно и не рискуя, — гнёт своё Могрул, и тут Согорим срывается:

— Да что ты знаешь? Может, ты и вылез наконец из храма, но до сих пор боишься поднять голову. Ничего не изменилось! Мы с самого начала собирались убить его, не отнекивайся, а теперь, получив достаточно доводов в пользу этого решения, ты трясёшься, как сопливый юнец. Юртрус позволил мне жить именно ради этого момента, я уверен, так что не мешай исполнять его волю, жрец. Твоё участие окончено, возвращайся к племени и Батур, где ты нужен, предупреди о том, что увидел.

Пока Могрул с мрачным видом молчит, изнутри будто наливаясь холодной сталью, Согорим говорит, что паладины — предсказуемые воины, так что Каталмач попадёт в самую гущу и отвлечёт на себя основное внимание. Даже Катрионе после недовольного возгласа нечего сказать против. Удивительным образом эти двое быстро находят общий язык, хотя и идут на смерть с разными целями.

Без толку Согорим зазывает Вскормленных за собой, точно непослушных волкодавов, затем, ругнувшись напоследок, скрывается в темноте пещеры.

— Идиот, — булькает за спиной Вскормленный.

— А он мне даже нравился, — соглашается другой. — Получился бы достойный вождь.

— Мы с тобой, жрец, но разве мы не должны разнести предателей?

— Глупо лезть в ловушку, когда нас ждут, — откликается Могрул, когда мышцы собственного тела вновь возвращаются под контроль. — Мы обязательно придём, но другим путём.

В нос ударяет смрад иного рода — гниющей изнутри ауры. Могрул уже знает, кто приближается, но всё равно ждёт, когда она заговорит — или ударит — первой.

— Ты совершенно прав, — на чужой, но такой родной голос он оборачивается одновременно со Вскормленными и замечает Шелур у дальней стены, где виден только глухой тупик. Как она проскочила незамеченной разведчиками — ведомо лишь одному Шаргаасу, скрытному подземному богу. В темноте не видно ни лица, ни частички открытой кожи, но Могрул по ауре понимает, что дело дрянь, и сердце его делает подозрительно болезненный кульбит. — Прошу за мной, учитель. Здесь… не убрано.

Равнодушие в её тоне злит куда больше неприкрытой враждебности, которой она встретила Могрула в прошлый раз. Он не понимает свою ученицу, как и всегда, но идёт следом, надеясь, что Батур окажется куда мудрее и прозорливее.

— Жрец! — рычат Вскормленные, не двигаясь, но он жестом просит подождать на месте, не сомневаясь, что они в нужный момент поступят правильно и смешают эту богомерзкую мастерскую с песком, если он не вернётся. Всё как он сказал Яйсогу: «Если и не спасёт, то точно оставит ощутимый след на земле».

В тупике иллюзия скрывает дверь, а за ней ещё одну мастерскую — узкую, уходящую вдаль, но освещаемую промасленными факелами. Порядок кажется смутно знакомым, будто Могрул наконец-то вернулся домой, однако чужая рука чувствуется в мелочах: в том, как расставлены снадобья, инструменты, книги и колбы. Кажется, что он попал в храм Лутик, однако не видно ни одного раненого или больного. Только мертвецы лежат за стеной, но, к счастью, сюда не проникает их запах.

Шелур останавливается у стола, скрытого плотной серой тканью почти до пола, и срывает с головы капюшон. Теперь Могрул может разглядеть свою ученицу получше, однако от той скромной, улыбчивой девочки, которая жива в памяти, мало что осталось. Шелур с трудом дышит, струпья покрывают едва живое, измождённое тело, но она сильная — куда крепче любого человека или эльфа — и вопреки всему держится. Изменения с прошлой встречи настолько разительные, что Могрул не сразу замечает шевеление на столе, под серой тканью.

— Помоги мне, — требует Шелур и дёргает за полог.

Могрул отскакивает, когда бледно-зелёная рука тянется к нему, пытаясь ухватить за мантию; лишь затем, приглядевшись, он признаёт знакомые черты лица. Плоть от плоти восстала. Шелур вернула своего брата, но понимает ли, что это уже не он?

Шукул выглядит куда лучше своей сестры, но он всё равно безнадёжно мёртв. Магия, которая поддерживает тело, не может восстановить поврежденные ткани, включая давно сгнивший мозг; сохраняется лишь простенькая мышечная память, а последнее, что «помнят» пальцы — это хватка за землю и траву. Даже сейчас Шукул пытается подтянуть тело выше и проползти, но мешают верёвки, которыми Шелур привязала его к столу.

Всё это время, пока Могрул сидел в храме и оплакивал загубленное наследие, его сын стремился домой, чтобы упокоиться под чертогами своего бога. Сквозь пелену слёз он смотрит на собственные руки, надёжно спрятанные за толстой эльфийской кожей, и опускает их на сотрясающуюся голову Шукула. Волос нет, а посеревшую кожу избороздили глубокие складки; остаток крови осадком обосновался в затылке в виде фиолетового отёка. Под одеждой не видно состояния тела, но Могрул не сомневается, что на ноги оно больше никогда не встанет, какой бы опытный некромант ни попался.

— Я так и не успел попрощаться, — шепчет он. Последнее воссоединение семьи чуть не отправило Могрула к Юртрусу на Оползень Плоти — теперь же сердце бьётся ровно, щемит, конечно, но в этот раз оно готово отпустить.

Молитва слетает с губ тихой колыбельной, наполняет руки божественной волей, открывает путь в Нишрек, как путеводную нить, чтобы навечно упокоить искалеченную душу, будто той и не было вовсе. Только Юртрус избавляет от вечной боли, и Могрул не сомневается, что его бог с почтением отнесётся к молодой душе своего жреца, пусть и прослужившей недолго.

Согорим прав — Могрул не может убить, только проводить в посмертие тех, кому умереть суждено. Разницу не понять воину и даже магу — жрец в своём мировоззрении зачастую одинок. Он может щёлкнуть пальцами и заразить противника самой неприятной болезнью, сделать так, что черви будут грызть его заживо, но окончательное решение, жить или умереть, принимать не ему.

Шелур рядом молчит и не вмешивается, даже не всхлипывает, когда тело на столе наконец замирает. Её душа уже не похожа на гнойную рану — это зияющая пустота, высасывающая жизнь и даже тепло из окружения; смерть брата, недостающей половины, изувечила её куда сильнее любого оружия или заклинания, однако к каждой ране, к любой боли со временем привыкаешь и перестаёшь её чувствовать. Шелур будто износила вскрытые нервы, потеряв попутно даже любовь к собственному брату.

Они все — заложники чьей-то смерти.

Шелур выглядит настолько потерянной и пустой, что Могрул, вопреки крику самосохранения, спешит приобнять её за плечи. Прикосновение разбивает холод между ними, заставляет её шевелиться. Плоть под слоями мантии всё ещё тёплая, живая, и Могрул чувствует ответственность за бьющееся внутри сердце. Шелур — всё, что у него осталось. Лучше самому придушить, если она не одумается даже сейчас, когда последний мост к прошлому обрублен.

Любовь — заразная, тяжело протекающая болезнь, и жрец заразился ею в тот день, когда взял к себе близнецов. Всё их обучение — поиск подвоха… и самое счастливое время в его жизни. Это они учили Могрула, как пройти через сложный этап безболезненно, в гармонии, но он не желал слушать: любое отклонение от нормы по традициям орков следовало выкорчёвывать, отметать и топтать ногами. Как оказалось, противодействие бывает куда опаснее.

— Спасибо. Я не могла этого сделать — наверное, так и не захотела, ведь у Юртруса…

— … нет иных рук, кроме твоих, — продолжает за неё Могрул. Некоторое время они стоят молча, глядя на Шукула — наконец-то в мире и спокойствии. Таков порядок вещей: что-то умерло, но освободило место для живого — и так до тех пор, пока Юртрус не подведёт цикл к логическому финалу, чтобы вновь начать с начала.

Кажется, что они стоят над Шукулом целую вечность, но на деле не прошло и дюжины минут. Могрул смотрит на тело своего названного сына, но думает о Согориме, которому долг и незаконченные дела ударили в голову. Он уже тратил время зря на скорбь по тем, кого уже нет, но ни разу не пробовал спасти ещё живых от ошибки.

— Я не могу забыть тобою содеянного, это попросту невозможно. Из-за тебя Батур сидит в цепях, на волосок от смерти, а племя вот-вот погибнет…

Он собирается уговаривать её, однако у Шелур достаточно причин желать смерти прежним мастерам. Могрул может работать и с этим, но всё же горько вздыхает, не видя за изрытым язвами лицом ни намёка на прежнюю девочку с красной бусиной, которая, как казалось, промелькнула несколько минут назад.

— Этот Гариус, «Хозяин Пятой Башни» — худший из лжецов, — говорит она, — ведь он исполняет обещания, но не так, как ты грезил. Пока я была нужна, Шукул походил на прежнего. Я так радовалась, что не сразу заметила подвох — отсутствие воли. Эти «бессмертные», которыми гордится Гариус, ничем не лучше обычной нежити, только с остаточной памятью и фанатичной преданностью, — попутно Шелур собирается в бой и некоторое время молчит, затем продолжает ровным голосом: — Когда я раскрылась перед тобой, Теневой Жрец, посланный к Лограму, пришёл в ярость и отрезал Шукула от Теневого Плетения. Я должна была «заслужить» его расположение снова.

Могрул свирепеет, вспоминая самодовольного человека в дурацкой четырёхглазой маске, и уже заранее знает ответ, когда спрашивает:

— Лограм согласился помогать им добровольно?

Что-то в его голосе заставляет Шелур медлить.

— Мне не говорили, совпадение ли, что именно Лограм пришёл к власти, но ему сразу понравилась идея с бессмертной армией. Ничего удивительного.

Каждый орк полезен — а смерть не приносит пользы. Лограму кажется, что он нашёл бесконечный источник ресурсов, однако за них нужно постоянно платить. Обещания некромантов оказались куда привлекательнее безопасности собственного племени — когда власть уже находится в руках, не думаешь о тех, кто остался позади, и необходимости иметь надёжный тыл. Как только орки выполнят свою часть сделки, то перестанут быть нужными, точно ученики Могрула. Даже представлять не хочется, что будет делать Лограм, когда останется только обескровленное племя и его безумная жажда смерти.

А Согорим ещё говорит, что паладины предсказуемые.

Вскормленные рычанием встречают появление Шелур, но, увидев Могрула, не ослабляют напор — как и жрец, они чувствуют смрад полумёртвой ауры. Внутренний исследователь интересуется, как они ощущают себя рядом с тёмной бездной богини Шар, если природа их сил абсолютно идентична.

За последние дни происходит столько нового и невероятного, а Могрул даже не успевает записывать! Похлопав рукой по внутреннему карману и почувствовав твёрдый переплёт журнала, он немного успокаивается.

— Стоять! Мы идём разорять логово Жрецов Тени. Потом разберёмся с теми, кто останется.

Шелур не кажется удивлённой, когда рассматривает Вскормленных, однако в её голосе наконец-то появляются признаки эмоций:

— Это сделал ты? Потрясающе! А мы всегда считали Юртруса самым скучным богом.

Могрул чуть не давится воздухом, когда слышит столь нелестный отзыв. К счастью, Юртрус глух как к просьбам, так и к мнениям в свой адрес… наверное, но лучше перестраховаться, когда его поддержка — последний шанс на выживание.

— Ты же знаешь, что сейчас пик Гниющей Смерти? — намекает Могрул, и Шелур тут же спохватывается:

— Тогда с Днём Рождения, учитель.

— Будет весьма символично, если этот день заберёт мою душу обратно, — бормочет Могрул, представляя заранее, через что ему ещё предстоит пройти за сегодня, однако Шелур настроена куда оптимистичнее.

— Ты же знаешь, что я не допущу этого.

Шукул вновь остаётся в одиночестве, и Могрул чувствует укол совести за своё старческое кряхтение: слишком много ещё дел, чтобы вот так бросить всё и уйти. Слишком эгоистично — но не для молодых.

========== Часть 8 ==========

Молодость спешит жить, спешит настолько, что не замечает расставленных капканов смерти. Старость же дарует размеренность, мудрость и удлиняет время; некуда уже торопиться, а значит, смерти куда сложнее застать врасплох. К счастью, Согорим уже покинул первую группу, но ещё не дорос до второй; линия его судьбы загибает куда более резкие виражи. Любимчик богов, не иначе. Могрул, который ждёт знака от своего молчаливого бога, определённо завидует.

Они коротали долгие вечера в храме за разговорами о божественном, долге и жребии, однако Могрул не озвучил самого главного: мнимое предназначение может раскрыться в совершенно неожиданный момент. Согорим уверен, будто Юртрус подарил ему жизнь, чтобы вернуть порядок, а на деле этим избранным может стать человеческая женщина Катриона, которую тот пощадил и направил совершенно случайно.

К примеру, может показаться, что ты рождён в Гниющую Смерть истинным последователем Юртруса, чуть ли не его смертным воплощением, спасителем племени от мучительной гибели, а на деле оказаться лишь глупым, самоуверенным стариком, которому в лучшем случае отведена роль орудия или козла отпущения. Возможно, он рождён, чтобы уничтожить своё племя — длань Юртруса однажды коснётся каждого, глупо спорить с основной целью Белорукого бога.

Возможно, они все рождены для того, чтобы Шелур и Теневые жрецы принесли порядок вечной смерти этому миру. Слишком много совпадений и общих корней у их магии, чтобы начать сомневаться: рождена та из жажды смерти, пусть и с разными побуждениями.

Со дня появления близнецов Могрул боится за своё учение, за те традиции, которым слепо следуют орки. Если Шукул оспаривал каждое слово, проверял на прочность, пытаясь доказать, что традиция равноценна загниванию заживо, то Шелур продемонстрировала его теорию на практике. Юный поток — это движение. Движение — это жизнь, развитие и новые берега. Племя, запертое в каменном мешке, не выживет; они изначально были обречены, но не знали об этом.

Конечно, Шелур не думает о столь высокой роли во взглядах Могрула — возможно, её предназначение тоже отнюдь не в том, чтобы совершить переворот в племени. Однако пока они идут к приспешнику Гариуса, учителю приходится вновь побыть в шкуре ученика, стать маленьким и ничтожным — даже меньше, чем обычно, — наивным и уязвимым к обману. Быть может, близнецам отведено место в тенях прошлого, но для Могрула во многом они стали учителями, пусть и дорогой ценой.

Совпадений не бывает — иначе можно отчаяться. Батур прекрасно знает это, вот и вселила надежду, но вряд ли она подозревала, насколько проникнется Согорим после увиденных в храме Юртруса чудес. Раньше Могрул бы первым упал на колени и возрадовался распростёршейся Белой Длани, но теперь во всём сомневается. Прожив в иллюзиях, он даже толком не понимает, где реальность, а где обман зрения и слуха.

Всё же Могрул очень похож на своего бога, как ни крути, только мудрости ещё набираться и набираться, а значит, ужасный из него старейшина, но вполне себе способный ученик.

— Ты сильно привязался к этому Согориму, — в голосе Шелур Могрулу слышится ревность, и ухмылка сама собой растягивается на лице, обнажая выпирающие клыки.

— Если бы не хотела убить, тебе бы он тоже понравился.

— В ином случае убили бы меня за бездействие — живой вождь, хоть и бывший, создаёт много проблем. За вами всегда следили, учитель, и вели в Горы Мечей намеренно.

Пока она не говорит ничего нового, о чём Могрул ещё не догадался сам. Ему любопытно, ей ли Согорим обязан своей участью, но он решает, что этоне его дело. Между ними и без того достаточно тонкого льда, а Могрул никогда не отличался грацией. Перемирие — штука хрупкая и ненадёжная. Шелур непредсказуема и эмоционально нестабильна, о чём кричит такая же нестабильная, изъеденная аура. Как и Вскормленные, она может взорваться в любую минуту — наверное, поэтому они молча принимают Шелур в свои ряды, но морщатся каждый раз, когда она пытается перехватить инициативу.

Один раз Могрул пробует помочь ей и сплетает исцеляющее заклинание, но Шелур лишь качает головой и шипит — видимо, от боли, — растирая повреждённую кожу пальцами.

— Не обращай внимания, просто иди. Я справлюсь, — говорит она, и сердце Могрула тяжёлым камнем отбивает изнутри рёбра. В её обречённости никто не сомневается, но этот факт ему даётся исподволь. На языке крутятся десятки вопросов, но Могрул как обычно не может сформулировать ничего толкового и клянёт себя за высохший от страха язык. Когда тоннели кончаются тяжёлой железной дверью, Шелур достаёт кинжалы, чем ставит точку на столь непродолжительном единении. — Там будет много магов. Один из невервинтерцев привёл всех своих учеников.

Могрул думает, что передача знаний — логичный порядок вещей, а опьянённые властью и могуществом маги ещё и нуждаются в помощи верных последователей, которым то же могущество не даёт покоя, но не ожидает, что Теневые жрецы своих учеников превращают в безвольных чудовищ. Одна из тварей поворачивает голову и скалится, точно зверь, оголяя вполне человеческие зубы с короткими клыками. Всего миг Могрул пялится на зелёную, как у орков, кожу, обтягивающую череп, и застывает, встретившись взглядом с чёрными, без намёка на белки, глазами. Вскормленные кидаются на защиту жреца, как только тварь взвизгивает. Пещера наполняется гулом выпущенных заклинаний.

— Не стой столбом! — кричит Шелур, и Могрул вздрагивает. Кровь отливает от рук, и без того тяжёлые перчатки точно холодным железом наливаются изнутри. Он с трудом накидывает усиливающие благословения, не замолкая ни на секунду, и вовремя успевает прикрыть себя антимагическим барьером, когда «огненная стрела» прилетает прямо в грудь. — Могрул! — снова вскрикивает его ученица, точно имеет дело с ребёнком.

Стиснув зубы, он перехватывает новый посох покрепче и направляет злость на ближайшую тварь, которая пока безуспешно пытается «кислотными стрелами» пробить со спины защиту Вскормленного. Уронив по швам руки, она застывает — полностью во власти жреца. Усилием воли Могрул заставляет нежить обратить всё своё внимание на стоящего у противоположной стены некроманта, в котором, к своему ужасу, узнаёт Вигнака.

Вскормленные носятся по пещере, сминая хлипких магов в светлых мантиях. Гигантская рука, обмотанная рваным тряпьём, хватает ближайшую тварь за голову и сжимает, как ком бумаги; слышится громкий хруст. Тёмная кровь, больше похожая на струи грязи, вырывается через лопнувшие глаза и течёт по щекам. Могрул морщится, вспоминая, что это всего лишь дети, которые всецело доверяли своим учителям — и к чему это привело?

Он ищет Шелур в гуще битвы и успевает как раз вовремя — когда Вигнак тянет к ней свои поганые лапы в пассе «огненного касания». Заклинание разбивается о щит, выставленный Могрулом. Следующий удар принимает на себя Вскормленный, но не успевает взорваться и падает замертво бесформенной грудой зелёного мяса. Мешки колышутся, как желе, и застывают. Вигнак хмыкает.

— Давно надо было решить наши споры делом, — старый маг кривит лопнувшие, пересохшие губы; его взгляд блуждает по пещере, будто не может сфокусироваться на чём-то конкретном. Раньше Могрул считал Шелур безумной, но теперь Вигнак задал безумию новую планку. Они обходят друг друга и присматриваются, как волки, чьи шкуры испещрены шрамами. За спиной ревут двое последних Вскормленных, и Вигнак явно нервничает, бросая через плечо косые взгляды. — Значит, мы не настолько разные, как казалось, да?

Он всегда попадает в цель, слова разят точно, как ядовитые дротики, но Могрулу некогда болтать: жрецу против колдуна долго не выстоять, а значит, нужно бить наверняка и не жалеть сил. Щит истощился от одной огненной волны. Могрул стоит, но Шелур, которая пытается задеть Вигнака кинжалами, вновь получает ожог поверх того, что оставил сам Могрул при последней встрече. Заметив слабость, которой можно быстро воспользоваться, маг чуть поворачивается, но Могрул вскидывает руку быстрее. Сердце бьётся где-то в висках, и кровавая пелена почти лишает зрения, однако его реакция ещё никогда не была настолько точной; чистая энергия проходит через пальцы и материализуется тонкими, как бритвы, кинжалами.

Секунду длится затишье — Вигнак не сразу осознаёт, что произошло, а когда хватается за горло, уже слишком поздно что-либо предпринимать: кровь из пробитой артерии хлещет потоком, унося с собой жизнь старого мага, который чересчур долго задержался на свете и не желал отдавать привычную власть ни при каких условиях. Иного Могрул не ожидал с тех пор, как увидел Вигнака в обществе приспешника Хозяина Пятой Башни. Что уж говорить о Лограме, если даже его советник, который должен понимать цену этого «дара», начал копаться в трупах.

Шелур оседает прямо на пол, пачкая мантию в крови и едко-зелёной слизи, что вытекает из трупа Вскормленного. Они одновременно призывают целебное заклинание, ожог затягивается, но язвы остаются нетронутыми.

— Что же мне с тобой делать? — вздыхает Могрул, пока растирает кожу на её руке, исследуя повреждения.

— Исследуешь очередной интересный труп и занесёшь в журнал. Он же сейчас с тобой? — она хитро щурится, но вроде как беззлобно, устало. Могрул резко мотает головой и краснеет.

— Я тебя и пальцем не трону. И вообще, заканчивай с этими плаксивыми речами, девочка — тебе ещё жить и жить, только за голову взялась.

Конечно, он не врёт о себе, но жаждущее крови племя удержать не в силах. Даже если он спрячет Шелур или уйдёт с ней сам, долго она вряд ли протянет. Обычное лечение не действует на неё, а наоборот, приносит боль. Ему страшно проверять, вылечит ли её тот приём, которым он убил Вигнака — при любом раскладе результат Могрула не обрадует.

Шелур едва заметно улыбается и кивает.

— Прости, учитель, я отвлеклась.

— Хорошо, мне ещё понадобится помощь, чтобы вытащить Согорима из беды.

Так ложь между ними становится спасительной. Воздух в пещере тяжёлый, безжизненный, он тянет дыхание и тепло из тела; земля чернеет и, точно губка, напитывается противоестественной магией. Могрул водит пальцами над местом, где стоял Вигнак, принюхивается к гнилостному запаху и обречённо вздыхает: если они не остановят людей, то станут их безвольной армией, тенями, лишь издали похожими на себя. Шелур кивает, словно читая его мысли, и настроение окончательно портится.

Тварь в запачканной мантии уже рядом, ждёт нового приказа, и Могрул вздрагивает, совершенно позабыв про неё. Это девушка, судя по округлой фигуре, молчаливая и молодая — непонятно, мыслит ли она или полностью во власти той магии, что подняла её тело. Ни души, ни тем более разума Могрул не замечает. Значит, такими их хотят видеть Лограм и Гариус?

— Ты не должна была идти на поводу у них. Не ожидал от тебя подобной глупости, Шелур, — ворчит он, не в силах уже сдержать рвущиеся эмоции. — Такой должна стать Батур?

— Они умеют убеждать, когда ты потерял надежду и разум от горя.

— Это ответ труса.

Шелур вздрагивает, будто услышав сквозь время слова Шукула — только в адрес Могрула. Вскормленные булькают что-то; зелёная жижа стекает у них между клыков вместо слюны. Они полнятся ядом и явно долго не протянут, оттого и топчутся на месте, как нетерпеливые вепри. Могрул согласен с ними и первым двигается подальше от трупа Вигнака и корней предательства, зародившихся здесь.

Как и при любом заражении, большую часть проблемы создаём мы сами, в своей голове; страх раньше времени мешает жить, толкает к смерти и позволяет хвори разойтись по телу. Чаще заражённые позволяют убить себя, и Юртрус, ощущая слабость, убирает таких орков из мира смертных. Так их собственные лидеры и старейшины стали очагом болезни, который Могрул просто обязан искоренить ради тех, кого ещё можно спасти.

Тоннели ведут всё ниже, в самое сердце горы. Вскормленные идут первыми, собой занимая всё пространство впереди, Шелур прихрамывает, опираясь на руку Могрула. Он всё ещё не понимает её мотивы, но рад, что сейчас они вместе. Сбившимся с пути оркам лишь один путь — через искупление кровью.

Звуки боя гремят эхом, а светлая аура паладина начинает жечь ноздри задолго до его появления на поле боя. Эльфийка, дворф и человек, которые тоже не похожи на солдат в серебряных плащах, лежат на земле, уже не в силах подняться, и Могрул понимает, что явился вовремя. Непонятно, чего они ожидали, когда шли в логово вождя столь скромным составом.

Согорим сражается против Лограма бок о бок с Катрионой, которая прикрывает его от прямых и тяжёлых ударов. Тактика кажется слаженной, будто они всю жизнь бьются вместе. Паладин то и дело дёргается, пытаясь что-нибудь сделать или сказать, но Катриона его осаживает:

— Касавир, я объясню потом!

Орков из клана Ослепителей много, но больше — поднятых магией тварей. Светлая мантия и маска отчётливо выделяются во тьме, точно издеваясь, и Могрул, встречаясь взглядом с четырьмя прорезями, бросает:

— Разорвите его.

Вскормленные несутся на Теневого жреца, используя на этот раз кого-то из нежити в качестве щита. Первый успевает подбежать почти вплотную, а затем изрыгает поток зелёной жижи прямо из горла, видимо, не решаясь проверять противника на искусство ближнего боя. Непонятная субстанция, близкая к той, что находится в мешках, брызгает на стены пещеры и пузырится на светлом одеянии. Маска спасает Теневого жреца от мгновенного ослепления, но ненадолго выводит из равновесия; куски ткани въелись в плоть, а через дыры видны красные опаленные островки плоти. Ублюдок кричит от боли, но та ему только помогает выстоять против Вскормленного — его голова летит Могрулу под ноги. Барьер накинутой «каменной кожи» для яда неприступен, и последний из Вскормленных с рыком отходит в сторону, чтобы раздавить парочку наглых мертвецов.

В этом хаосе не понять, кто кому враг, а на деле — каждый за себя. Паладин шарахается от огромной туши, но тут же заносит молот для удара. Лишь помощь Шелур спасает их всех от возможных травм, когда она что-то выбрасывает в сторону Каталмача, отвлекая его гнев на себя. Конечно, он видит её насквозь и без труда признаёт врага, в руках которого ещё чувствуется отголосок той же магии, что использует жрец Тени.

У Могрула немного времени, а сил уж точно не хватит сразу на Лограма и человека в маске. Вскормленный действует осторожно, тянет огромные руки и пробует раздавить каменную плоть, но добивается только трещины. Жрец помогает ему, наполняя водянистые мышцы силой и выносливостью, затем призывает столб пламени, который на миг освещает каждый уголок пещеры и устремляется прямо между прорезями маски. Вскормленный, вцепившись в края трещины, просовывает пальцы внутрь, пытаясь дорваться до мягкой плоти, но Теневой жрец из последних сил выбрасывает звуковую волну, чем вызывает цепную реакцию в нестабильном теле своего противника.

В тесном пространстве взрыв оглушает, и Могрулу приходится воспользоваться помощью магии, чтобы снять эту глухоту. Мимо прокатывается голова в маске; стена напротив окрашена красным и зелёным, будто кто краской из ведра её облил. Только запах желчи настырно выбивает дыхание. Силы почти покинули Могрула, хотя раньше он не смог бы выжать из себя и половины того, что смог сегодня.

Переполох разбивает весь хрупкий порядок, если таковой существует во время боя. Орки куда выносливей и поднимаются, чтобы добить людей — каждый жаждет быть первым, тем героем, что убьёт Каталмача. Пусть паладин и является его самой любимой загадкой, всё же Могрул не собирается его защищать — им просто нужны все доступные союзники. Он не мастер по части атакующих заклинаний, как и Шелур, но они вместе, бок о бок, всячески мешают Ослепителям. Она поднимает поднимает одно из тел на подмогу, и Могрул впервые не имеет ничего против.

Большинство заклинаний самозащиты рассчитаны на ближний бой, когда враг подбирается к жрецу вплотную. Могрул успевает парировать несколько явных ударов, но пропускает один в грудину, пока плетёт заклинание. Ослепитель умирает в считанные секунды, и за ним Могрул видит Шелур уже с одним кинжалом в руке. Оглушённые орки неповоротливы, но и она едва дышит. Всего одного удара по голове хватает, чтобы Шелур упала и замерла на земле неподалёку.

Могрулу не справиться со всем этим в одиночку: он слишком сильно положился на Вскормленных, хотя и не знал наверняка, кто представляет большую опасность — Лограм или Теневой жрец. Юртрусу виднее, как распределить свои ресурсы, а Могрул уже потерял нескольких по глупости. Нет, ему нужно присоединиться к тем, на кого можно положиться.

Согорима не видно среди валяющихся вповалку тел, однако Лограм, прихрамывая, целенаправленно куда-то идёт, сжимая в одной руке топор, а другой — прикрывая пробитый бок. Он замахивается, но Катриона, лёжа на спине, успевает закрыться щитом. Удар настолько сильный, что эхо от мерзкого скрежета металла о металл ещё долго разносится по пещере, распугивая летучих мышей. Лограм наваливается, упирается коленом, мешая блокировать, и снова заносит топор.

Согорим кидается на него сбоку, сгребает в охапку и пытается выбить оружие. Пусть ноги его не держат, но зато руки стали куда сильнее, пока он заново учился ходить. В таком положении копьё бесполезно, да и не видно его вовсе, однако Согорим нахватался кое-чего у новой знакомой. Пошарив на земле, он хватается за один из кинжалов Шелур и, не медля, вонзает Лограму в шею — раз, другой, пока тот не перестаёт сопротивляться.

Оставшиеся Ослепители ещё трепыхаются, но их вовремя добивает Каталмач со своим отрядом. Эльфийка, оклемавшись, поднимает на ноги своих друзей, лечит, конечно, куда хуже Могрула, но ему совершенно не хочется соревноваться в искусстве исцеления. Дворф — единственный, кто заслуживает называться берсерком: так глупо он бросается в самую гущу, не глядя наваливаясь на Ослепителей. Парень в лёгком доспехе крутится рядом, подрезая пальцы и сухожилия, точно Шаргаас, Клинок во Тьме. Каталмач старается отбивать удары, как делает это Катриона.

Их отряд такой же необычный, как тот, с которым пришёл Могрул. Наверное, эта ночь располагает ко всему необычному. Пока невервинтерцы прикрывают их, Могрул ползёт к Шелур и первым делом прикладывается щекой к её лицу — дыхание слабое, но есть. Руки в белых перчатках обвивают её худенькое под слоями одежды тело и прижимает к себе, как сокровище.

Глупая, какая же глупая! Вечно лезет, куда не просят!

Она таращится на него широко распахнутыми глазами, и Могрул, точно пойманный с поличным, достаёт из внутреннего кармана мантии журнал с исследованиями, на который пришёлся удар. Нижняя часть листов мгновенно разлетается, точно жухлые листья, но ему совсем не жаль: пока есть голова, всё можно восстановить. Тем не менее, ещё одна часть прошлого, за которую он так цеплялся, только что умерла.

Чтобы услышать Шелур через лязг оружия и крики, Могрул наклоняется, прижимаясь к ней всем телом, оберегая от каждого резкого движения рядом, но, к счастью, Ослепителей теснят к стене. Что будет с ним, когда люди будут искать других орков, он, конечно, не думает.

— Меня всегда пугал твой стол. Обещай, что не положишь меня на него, — точно ребёнок, которому Могрул так и не подарил должной ласки, шепчет Шелур свой самый главный секрет. Столько лет они жили вместе, а она терпела, храбрилась, оказывается — делала всё, чтобы остаться.

Он убирает спутавшиеся волосы с её лица, даже не обращая внимания на чёрные, точно от Воющей Смерти, пятна.

— Я говорил Батур, что девочке не место в храме Гниющего, но вы обе слишком упрямы.

— Семью не выбирают, — прикрыв глаза, Шелур усмехается, а затем просит: — Передай Батур, что я не хотела и столкнулась с ней случайно. Она так обрадовалась, что я едва смогла от неё уйти, — она сглатывает, чтобы выпалить всю накопившуюся желчь с горечью и слезами, застрявшими в горле. — Тебе не объяснить это чувство — оно разрывает меня изнутри, нет уже сил терпеть.

Её рука тянется куда-то под мантию, к горлу, и не без усилия вытягивает верёвочку, на которой Могрул видит знакомую бусину. Некоторое время Шелур держит её на ладони, затем передаёт ему и выдыхает, будто избавилась от тяжести. Она раздаёт Могрулу всё, что имела: единственную ниточку к прошлому и маме, которую она себе выдумала, брата, а затем и свою жизнь. Любовь в ней тяжела, точно гора — теперь ему жить с этим наследством.

Аура наполняется смертью, как чаша в его храме — дождевой водой. Отпустив остатки контроля, Шелур всецело отдаётся той части, что отмерла давно и висит тяжким грузом. Шукул ушёл, но какая-то его часть всё ещё мертва в ней, та, которой Шелур никогда и не обладала — его храбрость, сила и благородство.

Солнце пребывает, он чувствует всей кожей, хоть и сидит под каменным сводом: что-то умирает у него на руках, а что-то рождается в тот же миг.

— Белорукий, прими душу самой непослушной из дочерей, которой твой жрец обязан жизнью. Найди половину её души и воссоедини, ибо одна часть не может существовать без другой.

Шелур говорила, что Юртрус искалечен настолько, что утратил слух, поэтому Могрулу приходится повторять просьбу снова и снова. Он шепчет до тех пор, пока Согорим с усилием не разрывает железную хватку рук. Лицо бывшего вождя опухло от побоев, во рту не хватает нескольких передних зубов, а копьё в его руке переломано пополам — и всё же Согорим счастлив: глаза блестят, чего Могрул, который знает его только калекой, не видел ни разу. От этой радостной рожи его передёргивает, и руки пытаются крепче ухватиться за Шелур.

— Она умерла, Могрул. Послушай меня очень внимательно, — говорит Согорим негромко, но настойчиво, будто гипнотизирует своим сверкающим взглядом. — Ты должен её немедленно отпустить и пойти со мной, — Могрул только рот открывает, не собираясь особо говорить, но Согорим, конечно, понимает. — Я не позволю её тронуть, но подумай о тех, кто ещё жив, подумай о своём храме. Будет время.

«Согорим всё сделает правильно», — так Могрул думал ещё в храме, поэтому доверил свою жизнь и драгоценные воспоминания, не боясь быть непонятым. Вот и теперь он послушно, словно ребёнок, кивает и поднимается. Без лидера орк дичает, проваливается за красную пелену ярости, где здравым мыслям не остаётся места.

Рассудком Могрул понимает, что самое страшное позади, однако на этом моменте жизнь не кончится, не уйдёт в вечную тьму — дальше от них потребуют объяснения, десятки орков в растерянности начнут метаться по недрам гор в поисках жертвы.

Человек, которого Могрул назвал Клинком во Тьме, говорит так же складно, как Согорим — наверняка он тоже лидер:

— Эдан Фарлонг. Рад, что не умер… снова, но хотелось бы услышать объяснения: эмиссар Уотердипа жив?..

Пока решается их судьба, Могрул пытается собраться, чтобы в любой момент прикрыть Согорима. Посох чуть ли не трещит в руках, и эльфийка, бросив на него взгляд, тут же уходит подальше, к воинственному дворфу. Причина довольно очевидна — ритуальные белые перчатки всё ещё на нём, а тонкие эльфийские чувства подсказали, из чьей кожи те сделаны. Пусть сто раз подумает, прежде чем лезть.

Каталмач недолго стоит за спиной их лидера и, заметив что-то в глубине пещеры, отходит в сторону. От чужой молитвы мурашки бегут по коже; магия паладина колкая, сильная, точно раскалённый ветер. Могрул вздрагивает, переводит взгляд и замирает, увидев, что он склонился над Шелур. Не осознавая, что будет делать, он подходит, игнорируя взгляд Согорима, и встаёт рядом с губителем орков, тем, кто крошит черепа, как яичную скорлупу.

Только откуда взялось столько скорби на лице — да по орку? Могрул ошарашено смотрит ему в лицо, затем переводит взгляд на Шелур, будто той ещё может грозить опасность.

— Мне приходилось видеть смерть юных, но я никогда не задумывался, что эта беда — общая, — негромко говорит Каталмач, однако его низкий голос гулко разливается в эхе. Согорим рассказывал, что у паладинов и жрецов много общего, и Могрул только теперь понимает, что именно. Он опускает голову и выдаёт всё, как на духу:

— Это моя дочь и ученица. Я потерял её давным-давно и обрёл вновь лишь час назад. Её брат тоже упокоился здесь.

От паладина не скрыть следы Теневого Плетения, он уже заранее знает эту историю, поэтому Могрул ожидает то замечание, которое озвучил бы сам на его месте, однако Каталмач поворачивает голову, чтобы выразить участие.

— Теперь она свободна. Как и ты.

Могрул недоумённо моргает, а затем кивает. Остаток переговоров они проводят в почтенном молчании, бок о бок, но внутренний исследователь вновь трепещет: всё-таки иногда по трупам не описать истинной картины. Отчасти Шукул оказался прав: полезно иногда вылезти из храма и побывать в гуще событий, чтобы пересмотреть взгляды на мир. Впрочем, видел ли он, этот мир, на самом деле?

========== Эпилог ==========

Он не нужен. Не нужен. Прав был Согорим — бесполезней него орка не найти, даже толком не участвовал в бою и никого не защитил, только в Нишрек души отправил. Дни после Гниющей Смерти будто туманом покрыты, Могрул почти ничего не помнит и не совсем понимает, почему те, кто грозился убить их, теперь смотрят с почтением.

Яйсог тоже рядом — покалеченный, но живой. Человек по имени Эдан Фарлонг, присланный военачальником Каллумом, ещё долго обвинял его в обмане и клялся расквитаться за то, что прислал прямиком в ловушку Лограма, но Согорим не без помощи Катрионы как-то умудрился остановить очередное кровопролитие. Никто и словом не обмолвился, что Каталмач покинул Горы Мечей и отправился обратно в Невервинтер — слава порой работает и без её героя, а оркам требуется хоть какой-то сдерживающий фактор, пока кровь кипит от гнева на Лограма и Вигнака.

В тот же день отряд, в который входят представители всех злейших врагов племени, забирает эмиссара Уотердипа — и так их оставляют в покое хотя бы люди севера. Однако впереди ещё много работы, а время непривычно растягивается. Перемирие зыбко, но его сохранение лежит на крепких плечах Катрионы: она готовит новых ополченцев из близлежащих поселений и хранит покой границ между орочьими территориями и Невервинтером, поддерживая легенду о Каталмаче. Даже лидеры кланов со временем признают, что эта воительница воплощает их главные ценности, однако не одобряют близкие отношения между ней и Согоримом, ведь каждому хочется пристроить дочь в жёны одинокому вождю.

Теперь те, кто пресмыкался перед Лограмом, снова кланяются Согориму. Наверняка его тошнит не меньше, чем Могрула, однако новый вождь куда сдержанней: выжившие Ослепители остались при своих головах. Первым делом он избавляется от наследия Лограма и следов его безумия — больше нет ни прибитых частей тел, ни мертвецов, сваленных вповалку. Кланы получили своих родных для прощального ритуала. Могрулу сказать бы, что трогать их опасно, но он прекрасно понимает чувства своих соплеменников.

Гахт, чьих сыновей нашли в общей куче, долгое время хранит молчание и только работает, скорее по привычке, пока однажды Могрул не находит его сидящим в храме Гниющего. Его волосы белы, как снег, которого никогда нет на Берегу Мечей, и Могрул, опускаясь рядом, подбирает подходящие слова, вспоминая упрёки Шукула в свой адрес. Впрочем, тренировка на Согориме, их разговоры, уже подготовили достаточно крепкую почву, чтобы объяснить орку, какой мерзкой порой бывает смерть.

Только Музгаш приходит, чтобы потребовать наконец всю историю про своих разведчиков. Могрул к тому времени снова гонит из репы крепкое пойло, поэтому они вдвоём садятся в храме, чтобы почтить память погибших. Удивительно, но только сейчас Могрул узнаёт их имена и пишет на стене, чтобы плесень их со временем поглотила.

Старый новый вождь, как и хотел, прошёл своё испытание, закалил ум и стал мудрым лидером для своего народа. Могрул крутит в руке красную бусину и думает о том, что цели смертные придумывают себе сами, а на деле — никому ничего не должны. Что же мешает вождям прозреть и поумнеть раньше? Почему Могрул не мог послушать близких и повлиять на проблемы, что язвой разрастались в храме?

Очагов заражения так много, что не ухватишься за каждый. Юртрус, конечно, мудрый бог, куда более внимательный, чем кажется, однако руки у него только одни — и те принадлежат Могрулу. Белорукий рождён отнюдь не для уничтожения, он любит орков по-своему: они нужны ему, ибо без них не будет и его самого.

Уже никто не произносит имя клана, откуда вышел Согорим, и возрождать его он не горит желанием. При первой возможности вождь уходит сражаться против бандитов, дезертиров и других нарушителей границ вместе с Катрионой, не в силах отказаться от вкуса их общей победы. Даже Могрулу он не рассказывает подробности, но старый жрец порой серьёзно опасается, что однажды снова начнёт воспитывать парочку полуорчат.

Традиции — традициями, однако далеко не всё возможно поменять по щелчку пальцев в неповоротливых орочьих мозгах. И уж точно никому из них не обойти жажду крови; орки справедливо требуют виновников к ответу, и Согорим выкидывает к ногам лидеров кланов трупы Лограма, Вигнака, голову жреца в маске и нежить, в которую тот превратил юных магов. Одну из них — с треснутым черепом от хватки Вскормленного — выдают за Шелур. Близнецов Могрул хоронит подальше от погоста кланов — они с Батур выбирают прекрасное место за укрытием скал, где пытается выжить одинокое дерево. Каждый раз они приносят чистую воду, чтобы полить его.

Имя Шелур звучит чаще других и покрывается толстым слоем проклятий — Могрул отмаливает каждое, жертвуя сном, и терпит, как велит Согорим. Племени нужны предатели, и они их получают. Жрец Юртруса становится героем, который пошёл против предателей из командующих, восстановил порядок и предотвратил вымирание. Со стороны история выглядит ладной и складной, как Могрулу всегда и мечталось — вот же оно, его предназначение, настоящая легенда об избранном. Только ни в одной легенде не говорится о грязи и крови, в которой увязаешь по горло и задыхаешься, периодически её прихлёбывая.

Какая бы жизнь ни была — она у него есть, и урок, подаренный Шелур, не пропадёт даром хотя бы для него. Когда-то давно орки плевали в его сторону, надеясь, что болезненный и тщедушный Могрул помрёт сам, а он, назло им, воровал, коротал дни впроголодь, но боролся за ту жизнь, что даровали Гниющий бог и Лутик — вечная повитуха. Мелкий задохлик живо соображал — наверное, поэтому предыдущий жрец Юртруса взял его к себе или же действительно видел потенциал, необходимый для этой роли. Жаль лишь, что той же мудрости не хватило с собственными учениками. Впрочем, с Шукулом он точно не ошибся.

В пустом храме компанию составляет плесень, которую Могрул сверлит внимательным взглядом, будто та в любой момент может отвлечься и случайно раскрыть свой секрет. После Гниющей Смерти что-то в ней изменилось: приглядевшись, Могрул замечает пустые споровместилища, теперь бесполезными нитями свисающие со стены.

Новая жизнь уже на пути — ещё один круг с благословения Гниющего бога.

За этим занятием — приложившись к стене всем телом, на коленях — его и застаёт Батур. На руках больше нет цепей, а имя очищено приказом вождя в первый день его правления. Только воспоминания не так просто вытравить — орки злопамятные, — однако с этим легко можно жить.

Батур молча садится рядом, будто и не было месяцев недомолвок, страха, угрозы смерти и похорон их детей. Снова они вместе — два отщепенца, два жреца, которым нечего предложить, кроме своей души, безграничной верности… и любви, которая способна кислотой прожечь всё живое. Рука Батур как всегда тёплая, а он как всегда думает, что не заслуживает этой нежности — неужели она так никогда не станет сторониться его?

— Когда уже начнёшь все сначала? — повторяет она свой излюбленный вопрос, который задавала почти каждую неделю, появляясь в храме. Могрул по традиции усмехается, но в этот раз игриво, будто придумал наконец тот самый остроумный ответ.

— Когда Белорукий заговорит.*

Плесень подмигивает желтоватым, болезненным светом, обрывая их хрипловатый, старческий смех.

Комментарий к Эпилог

* (Monster Mythology) На орочьем слово «никогда» буквально звучит как «когда Белорукий заговорит».